Генеральная проверка

1

Они уже достигли постоялого двора «Гинци» и чешмы[14] с двумя фонтанчиками. Вспомнили свой разговор с хорошо одетым господином, который осматривал машину и пассажиров в ней. Посмеялись над шофером, который назвал их важными лицами и государственной комиссией, и попросили его повторить им всю историю от начала до конца. Парень рассказал им ее во второй и в третий раз, но теперь они уже не слушали его, так натянуты были нервы.

— Говорю ему: «Кофе с ними не пить, — продолжал шофер, — что прикажут, то и буду делать. А вы подвиньтесь в сторонку, господин, а то оболью ваши лаковые остроносики».

Машина едва ползла но старому, покрытому щебенкой шоссе, которое — придет время — назовут историческим. Она протискивалась между голыми ребрами гор, продиралась вперед, к военной заставе. Встреча с хорошо одетым господином, который деликатно попытался расспросить их, кто они такие и куда едут, представлялась им сейчас игрой. Вот как напишет об этом майор:

А было это так. Четверо настороженно сидели под брезентовым тентом, внимательно следя за группой военных, которая находилась в нескольких метрах от них. Малейшая попытка с их стороны задержать машину — и в ход пошли бы пистолеты. Но «письмо генерала Русева» сделало свое доброе дело. Все облегченно вздохнули. Самое опасное место миновали. Сейчас они могли спокойно смотреть на небо, на освещенные солнцем и гонимые ветром облака, которые тянулись и исчезали за вершинами Стара-Планины. Майор позволил снова открыть брезентовый тент на машине. Спустя годы, вспоминая об этом, он напишет, что застава была предупреждена по телефону об отъезде из Софии видных коммунистов Васила Коларова, Георгия Димитрова и Гаврила Генова:

Но все это уже в прошлом. А сейчас машина стремительно неслась вниз по старому Берковскому шоссе среди высокого букового леса. Синие скалы виднелись между стволами деревьев, какая-то пенистая речушка, пересекая дорогу, тоже стремилась к равнине. Пожелтевшие опавшие листья лежали в канавах. Со стороны оврагов налетал холодный ветер, напоминая об осени. Но это не пугало пассажиров, которые стремились как можно скорее добраться до Выршеца, установить связи с партийными организациями и начать борьбу, к которой они готовились все лето.

До этого момента сведения, поступавшие к ним, были ободряющими. Так говорил и Гаврил Генов, военный специалист и организатор масс в этом крае. Они ему верили. Правда, многое было еще не известно им, поэтому Димитров, которому в машине были доверены функции коменданта, распорядился остановиться на короткое время, чтобы отдохнуть и обдумать дальнейший маршрут. До Выршеца было всего несколько километров. В такое время вряд ли разумно въезжать в это курортное местечко без предварительной разведки.

— Мы рискуем! — говорил Димитров. — Даже если полиция еще и не предупреждена, все равно рискуем!

— Она уже предупреждена, — сказал Коларов, — в этом я абсолютно уверен! Вопрос в том, как ее перехитрить, чтобы добраться до «Незабудки». Что думает Гаврил?

Гаврил не ожидал, что так быстро от него потребуется высказывать свое мнение, как местному руководителю.

— Действительно, — сказал он, — я знаю здесь каждый камень, так что будьте уверены в успехе дела. Правда, есть одно «но»…

— Что именно?.

— И меня здесь все знают.

— Да, — сказал Димитров, — это очень важно. Я предлагаю следующий вариант: майор идет в село, мы ждем его за околицей до тех пор, пока будет установлена связь, а затем, когда за нами придет связной, остановимся у Станчевых, если, конечно, условия позволят.

— Дачный сезон еще не закончился, — сказал Коларов, — так что у господина Вакарельского нет никаких оснований для тревоги, если только генерал Русев уже не намылил ему шею!

— Полностью согласен с вами, — сказал майор, еще раз проверяя фальшивые документы в своем портфеле. — Мы въезжаем на машине и легально устраиваемся в гостинице.

— Гостиница называется «Зеленое дерево», — пояснил Гаврил, — и расположена она на главной улице.

— Двухэтажное здание, — улыбнулся майор, — выкрашенное охрой, с двумя железными балкончиками на втором этаже. Слуховое окно чердачных комнат. Чешма с корытом во дворе, где по утрам умываются постояльцы.

— Все правильно, майор!

Когда приближались к селу, показалась двигавшаяся навстречу запряженная черным конем двуколка с двумя пассажирами. Увидев автомобиль, конь замедлил свой бег. Пассажиры в двуколке вежливо поприветствовали «инженеров».

— Могу со всей серьезностью заверить вас, господа «инженеры», — сказал майор, когда они разъехались, — что пассажиры двуколки — представители местной лимонадной фабрики…

— И полиции, господин майор! — усмехнулся Гаврил, вытирая вспотевший лоб.

Все посмотрели назад. Двуколка уже исчезла за поворотом, оставив после себя клубы пыли.

— Один из них — полицейский пристав врачанского окружного управления, — пояснил Гаврил, — другой — господин Вакарельский, местный головорез. Нужно ли еще дополнять, господин, майор?

— Хорошо, что мы не испугали их коня! — улыбнулся побледневший майор. — Иди оправдывайся потом.

После долгого молчания Коларов сказал:

— Раз ходят в гражданском, значит, горит земля у них под ногами!

— Да здесь и дети могут их забросать камнями! — подхватил Гаврил.

— Едут, наверное, на заставу, — добавил Димитров. — Не только мы конспирируемся, ней они.

Никто из собеседников не откликнулся на его слова. Всем было ясно, что полиция уже поднята на ноги. Поэтому каждый подумал об испытаниях, которые их ожидали.

Незаметно добрались до речушки Покевицы и въехали в густой орешник. Следовательно, они находились уже у подножия горы и до Выршеца оставалось всего два километра. Рисковать дальше не было смысла. Уточнили еще раз свой план: «Зеленое дерево», «Незабудка», луг…

— Запомни, майор! Мы будем ждать, пока не пришлешь человека из местной партийной организации. Пусть с тобой пойдут ребята из нашей охраны. В случае провала — мы никогда не видели и не знали друг друга.

— Давай не думать о самом плохом, Георгий! Впрочем, у меня есть «письмо генерала Русева» и заряженный револьвер на всякий случай. У меня, как у офицера запаса, есть разрешение… В конце концов, я еще не скомпрометировал себя в глазах его величества…

— Верим тебе, майор!

Пожали друг другу руки и пожелали удачи, Машина медленно тронулась вниз по щебенке, поднимая пыль, и скрылась из вида, а Генов, Коларов и Димитров вошли в орешник, сплошь затянутый паутиной и заросший кустами малины.

Солнце стояло в зените. Было 21 сентября 1923 года.

2

Именно 21 сентября профессор созвал узкий состав кабинета министров — самых энергичных, непримиримых, тех, кто, как говорили, играют ва-банк. Он вызвал их, чтобы выслушать рапорты относительно согласованных действий полиции и армии и узнать последние новости о положении дел в провинции. Тревожили его мятежники из Мыглижа, но не потому, что захватили какую-то там сельскую общину. Скорее всего, его беспокоил тот факт, что они скрылись в горах. Семь дней — с 14 по 21 сентября — вполне достаточный срок, чтобы умереть с голоду, а они не умирали! Напротив, они угрожали захватить Казанлык и связаться с Нова-Загорой и Стара-Загорой. Если добавить к ним и чирпанских мятежников, напряженность обстановки в Южной Болгарии, вопреки оптимизму двух генералов, становилась очевидной. Выйдет, как сказал поэт: мы только гневаемся на тирана, а тот разжигает пожарища на юге и севере, на востоке и западе. Попробуй потом справься с ним в «мягких перчатках».

12 сентября «мягкие перчатки» уже были сняты. В результате арестов в подвалах и полицейских участках набралось две тысячи коммунистов. Такой цифрой могут хвалиться только генералы. Но политики считали, что «голова гидры не отсечена, упустили ее на Петроханском перевале, а сейчас бахвалятся своей победой». Глупости! Он, Цанков, не для того пришел к власти, чтобы обеспечивать прибыли каких-то там бездельников, которые постоянно защищают интересы своих лоскутных партий, забывших про 10 августа, когда они поклялись вместе сотрудничать и тем самым заложили основы Демократического сговора. С такой коалицией трудно одолеть коммунистов и земледельцев. Хорошо, что во главе армии и полиции встали два генерала, хотя и их приходится постоянно подгонять и читать им письмо Муссолини, в котором тот поздравлял их всех с наступившей новой эрой… Эти генералы, так же как и третий, Лазаров, который постоянно рвался выступать и срывать овации кубратистов, были все-таки самой надежной опорой, несмотря на его сдержанное к ним отношение. Знает ли он, о чем думают они вечером, читая молитву перед тем, как лечь в постель?

Профессор оглядел кабинет и увидел у двери советника по гражданским делам. Тот стоял, почтительно склонив голову.

— Генералы здесь, господин премьер!

— Пусть войдут! — приказал профессор и поспешил сесть в кресло, чтобы выглядеть посолиднее. Пусть знают генералы, что он — первая скрипка в этом государстве, а не они! «После его величества, конечно», — мысленно поправил он себя.

Профессор был вконец раздосадован. Возможно, причиной этому были мысли, от которых он никак не мог отделаться с самого августа. В первые дни после 9 июня, пока не стабилизировалось положение, пока не подавили многочисленные мятежи, пока ему не поднесли голову Стамболийского, напряжение было оправданным. Но чтобы спустя три месяца после этого вновь возвратились его старые тревоги о власти (в ноябре предстояли выборы!), этого он не мог простить своим сотрудникам, особенно тем, в чьих руках были ключевые министерства. Ведь их предупредили о мятеже еще в июле, когда сообщили о прибытии в Болгарию Васила Коларова и когда Георгий Димитров начал публиковать свои пресловутые статьи о Едином фронте… Резолюции коммунистов превращались в дела. Они не бросали слов на ветер. Он знал их еще с юношеских лет, когда придерживался, левых взглядов и искал свою дорогу в политике… Знал их достоинства, силу ударов по классовому противнику и не мог примириться с мыслью, что дал им возможность ускользнуть из Софии! Чего стоят сейчас те две тысячи коммунистов, когда этих нет! Власть! А кто держит власть в этом государстве?

Генералы бодро вошли в кабинет. Особенно этот — Русев!.. Поэтому он решил говорить с ними на «вы» и держать их немного на расстоянии.

Профессор указал им на кресла, пригласил сесть.

— Господа, — обратился он к ним, — я вызвал вас для того, чтобы услышать ваше мнение относительно событий в Южной Болгарии…

— Мой друг, мятеж в городах Стара-Загора и Нова-Загора подавлен! — прервал его Русев. — Так что все в порядке.

Профессору стало неприятно от слов «мой друг», и поэтому он обратился к военному министру Вылкову, который держался не так фамильярно, и спросил его:

— Что скажете вы, господин Вылков, о мятеже, который готовится в Северо-Западной Болгарии? Какова обстановка в гарнизонах Врацы и Видина? Могут ли они выдержать массированный удар коммунистов? Имейте в виду, что коммунистическое движение в этом крае сильное и до сих пор не пострадало.

Сказав это, он подумал о 28 августа, когда его освистали в Лопушанском монастыре и оставили говорить перед десятью местными полицаями. Воспоминание об этом наполнило его еще большей ненавистью к этим вычищенным и подтянутым генералам, понацеплявшим себе на грудь ордена.

— Известно ли вам все это? — повторил профессор.

— Да, мой друг, все это известно болгарской полиции. Но для паники нет причин!

— Я рад, генерал. А известно ли болгарской полиции, что во Врачанском округе вот уже несколько лет действует Георгий Димитров в качестве народного представителя и что окружным организатором в этом крае является поручик запаса Гаврил Генов? Слышала ли полиция об этом отъявленном коммунисте?

— Естественно.

— А знает ли она, что сегодня этот Генов выехал во Врацу вместе с Василом Коларовым и Георгием Димитровым? Каким образом можно было пробрался через Петроханский перевал, минуя столько военных и полицейских застав? Где были ваши люди, господа? — Он поднялся с кресла и стал прохаживаться по кабинету.

Генералы с опаской следили за ним. Их прежняя бодрость начала испаряться. Однако Русев не сдавался; в конце концов, он еще не все сказал своему вспыльчивому премьеру. Поэтому он с нетерпением ждал момента, чтобы бросить последний козырь и этим заткнуть ему рот.

— Экселенц! — сказал он, когда профессор Цанков завершил свою тираду. — Мы принесли вам хорошую новость! Не спешите обвинять нас!

Профессор остановился и внимательно посмотрел на него..

— София спасена, экселенц! — продолжал генерал. — А вы сердитесь!..

— Что все это значит?

— Полный разгром! Полный разгром!

— Не понимаю, генерал.

— Разгром всей их военной организации! Планы мятежа в Софии в моих руках! — Генерал вскочил и вытянулся по стойке «смирно». — В наших руках все нити заговора. Болгарская полиция, как видите, не дремала, она действовала и продолжает действовать по намеченному плану. Мы — свидетели невиданной победы! Жители столицы могут спать спокойно. Это говорю вам я, генерал Русев! — Он козырнул и щелкнул каблуками.

Цанков вернулся к письменному столу, но не сел. Новость, сообщенная генералом Русевым, взволновала его, приободрила. Он взглянул и на другого генерала и, услышав его подтверждение; нетерпеливо сказал:

— Спасибо вам, господа! Но не могли бы вы рассказать мне об этом конкретнее? Для меня это приятная неожиданность…

— Профессор, там в коридоре ждет один человек. Я могу в любой момент его вызвать!

— Не понимаю, генерал…

— Я не бросаю слов на ветер, — продолжал Русев, — но, естественно, в этом деле есть заслуга армии и лично генерала Вылкова, потому что упомянутый человек из ее рядов.

Сказав это, генерал повернулся и открыл дверь.

— Майор Ванков! — позвал он. — Ты здесь, майор Ванков?

— Да, господин генерал, — глухо отозвался кто-то в коридоре.

— Входи, майор Ванков!

— Слушаюсь, господин генерал!

В кабинет вошел низкорослый, слегка испуганный человек в гражданском платье. Это его генерал назвал майором Ванковым. Он поклонился и встал по стойке «смирно» у прикрытой двери.

— Доложи, майор Ванков!

Человек в гражданском молчал. На его стриженой голове был заметен какой-то шрам, и это делало его еще более жалким.

— Докладывай, майор Ванков! — повторил генерал. — Мы все здесь свои, и тебе нечего смущаться!

Майор в гражданском платье, который вскоре станет полковником Ванковым, начал подробно рассказывать о предательстве, которое совершил…

3

История должна была добавить:

Сейчас Симеон Ванков, в штатском, остриженный и выбритый до синевы, подпирал спиной дверь кабинета и не знал, на кого в первую очередь глядеть: на генералов или на премьер-министра, который, выпрямившись, стоял за своим письменным столом и недоверчиво, пристально смотрел на Ванкова.

— Я уже сказал, профессор, — продолжал Русев, — что благодаря патриотическому поступку майора Ванкова София спасена от варфоломеевской ночи.

— Разрешите, господин премьер-министр, — неожиданно вмешался Вылков, чувствуя, что Русев опять «ударился в поэзию», — чрезвычайное происшествие повлекло за собой следующие события…

— Да, генерал?

— Во-первых, мы арестовали орудийный расчет на Слатинском редуте. Заменили его другим, верным режиму.

— Своими людьми, верными его величеству! — добавил Русев.

— После этого заменили охрану инженерных мастерских, арестовав некоторых бунтовщиков. О них мы заблаговременно получили нужную информацию…

— Из рапорта майора Ванкова, — добавил опять Русев.

— Да, — торопливо продолжал Вылков. — Я уже не говорю о велосипедном и саперном батальонах, которые переформированы и в настоящее время готовы действовать по нашему указанию.

— Там наши испытанные, верные люди!..

— Извините, генерал, — обратился Цанков к Вылкову, — неужели положение с командным составом в армии так безнадежно? Из вашего рапорта следует, что командный состав армии неблагонадежен. Так ли это?

— Не совсем так, господин Цанков, но основания для беспокойства есть. Некоторых командиров из низших чинов мы не успели заменить. Поэтому пришлось действовать через верных людей.

— В данном случае через майора Ванкова, — снова пояснил генерал Русев.

— Да, министерство внутренних дел имеет в этом отношении большие заслуги, — продолжал Вылков, — но майор Ванков все-таки из рядов армии. Взаимодействие между двумя министерствами чрезвычайно необходимо. Для нас случай с майором Ванковым очень поучителен. Благодаря ему мы точно знаем, на какой машине выехали в Петрохан Васил Коларов и Георгий Димитров и кто их сопровождал. Правда, узнали мы об этом со значительным опозданием, но все-таки узнали, и все это благодаря майору Ванкову…

— Господа, — неожиданно подал голос Ванков, — могу ли я попросить вас кое о чем? — Он наконец отошел от двери и встал посередине комнаты недалеко от собаки. — У меня есть одна просьба, — продолжал он.

— Прошу вас! — кивнул головой Цанков. — Говорите, майор!

— Может быть, вам покажется это очень странным, но я прошу, чтобы меня арестовали!

— Как так?! — первым воскликнул Русев. — Почему?!

— Господин генерал, — продолжал Ванков, — немедленно арестуйте меня. В противном случае подозревать в предательстве будут меня. Ведь во время арестована улице Веслец меня там не было.

Наступила долгая пауза. Потом Цанков сказал:

— В этом есть известная логика. Нужно подумать.

— Я считаю, господа, — начал снова Вылков, — операцию «Майор Ванков» нужно хорошо изучить нашим секретным службам. Все это нам пригодится в будущем.

— Вы правы, генерал, — подтвердил Русев, — но я не понимаю, зачем его арестовывать?

— Для конспирации, генерал! — усмехнулся Цанков. — Борьба очень сложна. Она заставляет нас быть гибкими и осторожными.

С неожиданной прозорливостью профессор Цанков развил мысль о будущей агентурно-провокационной работе, которая до этого момента не велась болгарской полицией с необходимым размахом. Генералы слушали его и одобрительно кивали. Только майор Ванков молча стоял, низко склонив стриженую голову. Едва ли он подозревал, что на основе его предательства будут делаться обобщения и практические выводы, которые, по словам профессора, могут пригодиться в будущем. Как будто впервые происходят такие дела, на основе которых даже создается целая философия, а дело совсем простое — арестовать его, чтобы скрыть следы предательства и чтобы спасти его от возмездия, которого он заслуживает… Иначе нет ему спасения. И поэтому он сейчас с нетерпением ждал окончания их оживленного разговора, чтобы снова попросить арестовать его. Но они никак не могли остановиться. Идея об агентурно-провокационной работе воодушевляла их, и они, опережая один другого, начали высказывать мнения, как нужно организовать дело и с чего нужно начать, чтобы получить желаемые результаты. Больше других распалялся генерал Русев, который постоянно подчеркивал свою заслугу в этом деле. Наконец Цанков прервал его и, обратись к майору, спросил, откуда тот родом и когда закончил военное училище. Не поднимая головы, майор ответил, что он родом из Софии и что все, касающееся его биографии, отмечено в досье, которое находится в военном министерстве. К тому, что о нем сказано в досье, он ничего не мог прибавить..

— А где работаете сейчас?

— В картографическом институте.

— Не слишком ли это мало для вас, майор?

— Нет, господин премьер-министр! Более того, я прошу вас сделать так, чтобы после освобождения из-под ареста я снова мог поступить на работу в картографический институт.

— Мы ничего не имеем против, — сказал генерал Вылков, — но не понимаю, зачем нужно скромничать, когда ваши заслуги столь очевидны!

— Я не хочу мозолить людям глаза, господин генерал! К тому же я скромный человек. С самого рождения я такой! Не гонюсь за чинами и постами…

— Хотите, чтобы вас забыли, майор? — усмехнулся Русев.

— Да, господин генерал, можно и так сказать.

— Вы не верите нам? Не верите нашему офицерскому слову?

— Верю, господин генерал, но слава мне не нужна! По крайней мере в данном случае. Вот почему я хочу, — он впервые повысил свой голос после того, как вошел сюда, — чтобы меня арестовали и после этого разрешили вернуться в картографический институт, даже на более низкую должность. Я не мечтаю о повышении! Такова моя просьба!

Русев встал по стойке «смирно» и взял под козырек.

— Нельзя не отдать честь такому патриотизму! — сказал он.

— Вы правы, генерал! — отозвался Цанков. — Мы даже и не подозревали, какие патриоты живут среди нас!

В кабинет вошел советник Цанкова. Он подал премьеру зеленую папку и сказал:

— Получено из Стара-Загоры, экселенц, срочно. Вы интересовались.

Цанков раскрыл папку, прочел содержание документа, и усмешка исказила его лицо. Генералы посмотрели на него с удивлением.

— Очень любопытно, — сказал он. — Это следует прочесть, чтобы слышали все.

— Что такое? — первым спросил Русев.

— Читайте, читайте, генерал! — сказал Цанков. — У вас отличный голос! — Он протянул руку через стол и подал генералу папку.

Генерала Русева немного смутила оказанная ему честь, но он взял папку, водрузил на нос пенсне и, откашлявшись, начал читать:

— «…Петко Энев, председатель Новозагорского революционного комитета…

Диалог:

— Сопротивление бессмысленно, господин Энев! Если вы не верите мне, поговорите с министром внутренних дел в Софии!..

— Меня не интересует ваш министр!.. Меня поставил на этот пост его величество народ, который сыт вашим «порядком и законностью». И этой ночью народ восстал и разбил двери вашей тюрьмы!

— Советую вам сдаться, господин Энев!

— Кто кому сдастся, решит наша встреча около Чадыр-Могилы, в пригороде Стара-Загоры. Приготовьтесь! Я прибуду!»

Генерал закрыл папку и с недоумением посмотрел на премьер-министра. Их взгляды встретились, никто не отвел глаз.

— От кого этот донос? — спросил Русев.

— Это так важно? — ответил, выпрямляясь, Цанков. — Важнее — содержание доноса, а не то, кто его прислал. А содержание его весьма примечательно, господин Русев! Мы их разбили, не так ли?

— Это эхо боев, профессор! Они разбиты! Это эхо, и ничего больше!

— Но зато какое эхо, генерал! «Решит наша встреча около Чадыр-Могилы…» — каково, эхо?!

Цанков снова взял папку и положил ее на стол перед собой.

— Вы свободны, господа! — сказал он. — Вы свободны.

Он сел и, уставившись взглядом перед собой, задумался. Ему захотелось побыть одному…

4

Выполнив благополучно свою миссию, майор Агынский отправился искать дачу «Незабудка». Ему сказали, что надо пройти через луг и свернуть вправо к винограднику, туда, где стоят два высоких тополя. За тополями виднелась крыша дачи — двухэтажной, с красивыми балконами. Еще ему сказали, что дача переполнена курортниками, даже иностранцами, которые узнали о лечебных свойствах выршецкой минеральной воды.

Агынский зашагал по лугу. Осенние пчелы и поздние бабочки, летавшие над травой, вызвали у него легкую грусть. Он вернулся из Берлина одухотворенным! Ученый, писатель, социолог, юрист, драматург — вот кем был этот необыкновенный человек. Свои мечты он выносил еще в тырновском селе Дебелец, где родился в 1889 году. С 1912 по 1918 год участвовал во всех войнах, в которые была втянута Болгария по инициативе царя Фердинанда. Сейчас начинались новые страницы жизни майора Николы Агынского: он стал аграрником и сторонником Единого фронта, создал несколько литературных произведений. Он намеревался написать большой труд под названием «Введение в социологию».

В героические моменты истории отечества он оказывался в центре событий, в самом пламени огня. Поэтому он был благодарен Димитрову и Коларову, которые, вспомнив о нем в этот решительный миг, возложили на него столь ответственную миссию.

Луг закончился, и майор свернул вправо к винограднику — туда, где краснела крыша дачи. Перепрыгнув через канаву, он снял панаму и вытер вспотевший лоб. Легкий ветерок принес издалека сладкий запах — во дворе дачи в огромном медном котле варили мармелад. Это напомнило ему о селе Дебелец, о реке Янтра, о зеленых садах, о тырновском базаре и о виноградниках Качицы, где они когда-то проводили нелегальные анархистские собрания… Воспоминания еще больше усилили его решительность. Он нажал на деревянную дверцу и вошел во дворик дачи.

Полная женщина в белом переднике варила мармелад. Около нее стоял юноша. Майор подошел к ним и поздоровался:

— Добрый день, госпожа Станчева!

Женщина вздрогнула от неожиданности и спросила:

— Откуда вы меня знаете?

— Могу ли я рассчитывать на одну комнату на несколько дней?

Женщина, продолжая с удивлением смотреть на него, ответила:

— Сейчас свободных комнат нет.

— Я могу подождать.

— Боюсь, как бы вам не пришлось ждать слишком долго.

— Не может быть!

Он вытащил из-под манжета листок и с таинственным видом подал ей.

— К сожалению, — сказала женщина, — у меня нет очков! Эмил, — обратилась она к юноше, который не отрывал взгляда от незнакомого человека, — сходи принеси мне очки!

Эмил поколебался, но, услышав повторное приказание, бросился к дому за очками.

— И все-таки кто же вы такой? — спросила женщина, воспользовавшись отсутствием мальчика. — И кто вас послал?

— Я — друг Пастармаджиева, — ответил майор, — прибыл сюда с важной миссией. Прошу вашей помощи.

Смущенная женщина взяла деревянную ложку и начала мешать мармелад, не спуская глаз с незнакомца.

— Я майор Агынский, — продолжал он, — мне нужно как можно быстрее связаться с местной партийной организацией… Я принес сигнал к восстанию!

— Извините, — испуганно сказала женщина, — о каком сигнале идет речь? Я вас не понимаю.

— Поймите, я не могу терять ни минуты! Поверьте записке и моему честному слову!

Она все так же изумленно смотрела на него. В это время подошел Эмил с ее очками.

А вот и воспоминания Эмила о том времени:

— Браво, герой! — сказал майор парнишке.

— Это мой долг, молодого коммуниста! — ответил ему Эмил.

Так завершилась первая часть миссии майора.

Но предстояли еще новые испытания. Вернувшись в гостиницу «Зеленое дерево», он застал своих товарищей очень встревоженными. Причиной их беспокойства было появление некоего господина в штатском, который непрерывно вертелся около гостиницы и неотступно следил за ними. Майор задумался. Положение в самом деле было серьезным. Что делать? Наблюдая в окно за хорошо одетым господином в остроносых ботинках, он сказал товарищам:

— Наша легенда заключается в следующем: мы землемеры, направляемся в Ломский край… А из-за поломки автомашины остановились здесь…

Хорошо одетый господин продолжал расхаживать перед дверью «Зеленого дерева». Майор опустил шторы и быстро вышел из гостиницы. Он решил действовать.

5

Никола Агынский пошел по тротуару, стараясь выглядеть спокойным, беззаботным. Он знал хитрости хорошо одетого господина, идущего по противоположному тротуару. Чтобы уйти от преследования, майор сворачивал в боковые улочки, но и хорошо одетый господин делал то же самое, и в конце концов они столкнулись лицом к лицу. Оба купили себе поджаренный горох, грызли тыквенные семечки и подозрительно смотрели друг на друга. Майор наклонился, сделал вид, что завязывает шнурки на ботинках, и хорошо одетый господин сделал то же самое. В конце концов майор, почувствовав усталость, зашел в небольшой ресторанчик при гостинице, чтобы перекусить. Он заказал себе тушенное с луком и чесноком мясо и почти не удивился, увидев, что и хорошо одетый господин ест такое же блюдо.

Между тем стрелка часов показывала восемь. Вот что пишет о дальнейших событиях майор:

— Господин Агынский, — сказал хорошо одетый господин, когда майор выходил из ресторанчика, — я вынужден вас арестовать. Это приказ моего начальника…

— Неужели Вакарельский уже вернулся с Петрохана? — дерзко спросил майор и гордо двинулся впереди полицейского в штатском.

— Кто вам сказал, что господин Вакарельский ездил на Петрохан?

— Если бы вы были моим солдатом, — не отвечая ему, продолжал майор, — я бы вас наказал! Вы плохо следите за своими жертвами, господин полицейский! Мне просто жаль костюма и ботинок, которые вам выдали.

— Костюм и ботинки мои.

— Знаю, знаю!

— Если так, пожалуйста, прошу вас в участок, там вы расскажете, что знаете! Налево, господин майор!

Хорошо одетый господин слегка посторонился, уступая дорогу майору. И тот вошел в дом с глинобитными, облупленными от дождя стенами, с решетчатыми окнами и тряпочным половиком перед дверью.

Его поместили в камеру не очень широкую, но длинную. Окошко камеры находилось высоко, грязные стены пестрели написанными на них изречениями. Над головой едва горела засиженная мухами электрическая лампочка.

Через полчаса привели шофера и ребят из охраны. В длинной комнате собрался весь «подсобный персонал машины», из-за которой непрерывно звонили по телефону из Софии:

— Поймать! Задержать пассажиров! Любой ценой!

И вот машина, вымытая и вычищенная, стояла перед «Зеленым деревом», а ее пассажиры, все пятеро, слушали в арестантской комнате легенду майора:

— Мы землемеры, едем в Лом. У нас испортилась машина, и мы остановились в Выршеце, чтобы починить ее.

О Коларове, Димитрове и Генове не было сказано ни слова.

Допрос начался около 21 часа. Никакого насилия.

Так продолжалось до 23 часов, когда в камеру вошел начальник участка. Начался третий допрос.

— Мы получили из Софии точные данные о вас. Вы выехали на красной автомашине. А сейчас у вас черная. Где вы ее сменили?

— По пути из Софии до этих мест невозможно поменять машину. Очевидно, вы ищете другую машину и других людей!

— И эти люди — Васил Коларов, Георгий Димитров и Гаврил Генов. Так?

— Это ваша версия, господин начальник! Докажите, что вы правы.

— Георгий Димитров без бороды и усов, у него зеленые очки и серый макинтош. У Васила Коларова желтые очки и белый непромокаемый плащ. Гаврил Генов в кепке, галифе и гамашах. Хотите другие доказательства?

— Значит, ясно, что вы ищете других людей!

— Напротив, ясно, что мы ищем тех самых. Вы — майор Никола Тодоров Агынский, не Так ли?

— Не отрицаю, что я Агынский!

— Я офицер запаса и знаю вас по службе во втором артиллерийском полку во Враце.

— Не отрицаю.

— Не отрицаете, но и не признаете, что вы майор Никола Тодоров Агынский. Из Софии сообщают, что вы выехав ли с Василом Коларовым и Георгием Димитровым. Значит, ясно как белый день, что ваша машина — та самая, которую мы ищем.. Но где остальные? Где Коларов и Димитров? Где Гаврил Генов? Вот что я хочу знать!

В воспоминаниях майора Николы Агынского читаем:

По дороге во Врацу майор Никола Тодоров Агынский сообщил новую легенду своим единомышленникам:

Майор изучал юридические науки в Берлине. Он знал, что надо отвлечь внимание полиции, в данном случае — от Выршеца. Пусть ищут где угодно, но только не в Выршеце!

В это время все его мысли были там, на окраине села, где орешник, малинник, «Незабудка»…

Смогут ли товарищи остаться незамеченными этой лунной сентябрьской ночью? Смогут ли?

6

Димитров, Коларов и Гаврил Генов уже установили желанную связь с организацией. Бывший батрак, сторож виноградника, Милан Биволчев из Выршеца вспоминает:

А вот что писал Коларов:

С этого плацдарма предусматривалось нанести удар в направлении Врацы, а потом на города Берковицу, Фердинанд, Бяла-Слатину, Оряхово, Лом, Видин, и весь этот край от Дуная до гор Стара-Планины… загорелся бы так, что и в Софии стало бы жарко!

Поэтому именно к Враце были прикованы их думы. И Димитров, и Коларов повторяли:

— Враца решит успех восстания! Гаврил Генов должен выехать сразу же, незамедлительно! Во Враце нужно создать ударный кулак!

Таковы были планы.

Когда они вышли из шалаша, полночь уже миновала. Выршецкие коммунисты ушли в лес, чтобы там дождаться ночи на 23 сентября, а Димитров и Коларов проводили Гаврила Генова к наезженной телегами проселочной дороге, которая выходила на шоссе Выршец — Враца. Там его ждал фаэтон Милана Биволчева. Перед расставанием Васил Коларов снова напомнил Генову:

— …С этого момента ты — военный революционный командир в этом крае! Ты — представитель Главного военно-революционного комитета! От тебя зависит успех всего восстания. До скорого свидания в свободной Враце!

Сильное впечатление на Генова произвели эти слова Коларова. Сколько речей, посвященных революции, было произнесено до сих пор! Сколько было сказано слов! В клубах и на встречах, на собраниях и митингах, в тюрьмах и арестантских камерах. И вот сейчас она, революция, пришла! Стучится в дверь! Не только слов, но и дел ждали от них! И этот счастливый жребий пал на него, парня из села Соточино, боевого офицера, партийного руководителя, коммуниста Гаврила Генова.

Он вскочил в фаэтон и сказал:

— Ну, давай, бай Милан!

Димитров и Коларов долго смотрели ему вслед, вслушивались в затихающий стук копыт и фырканье лошадей.

В комнате им дали тазик с водой, чтобы они могли умыться, принесли кое-чего перекусить и познакомили их с Эмилом, который, по словам Станчевой, должен был стать их ангелом-хранителем.

— Тетя, я молодой коммунист, — запротестовал Эмил, — а не ангел-хранитель! Товарищи могут быть абсолютно спокойны.

— Спасибо тебе, Эмил, — сказал Димитров, — только вот этой ночью тебе не придется поспать!

— С самым большим удовольствием!

— Ну уж, не такое это большое удовольствие, — улыбнулся Коларов, — но нужно, братец! Мы должны быть осторожными! А уж в воскресенье отоспимся.

— Я могу и в воскресенье не спать, если надо!

— Благодарим тебя, Эмил!.. Ты в самом деле настоящий молодой коммунист. Однако уже пора гасить лампу, как бы не заметила служанка…

— За служанку я отвечаю, — успокоил их Эмил. — Я ее ранним утром выпровожу на базар за покупками.

— Спокойной ночи.

— Пусть ваша ночь будет еще спокойнее!

Эмил тихо прикрыл дверь и на цыпочках вышел во двор. Затем он скрылся в кустах жасмина и провел там всю ночь. Над притихшим полем ярко светила луна.

Этой ночью не спали и Димитров с Коларовым. Задремали они лишь на рассвете, но в этот момент Эмил постучал в дверь. Побледневший, сильно заикаясь от волнения, он сказал:

— Товарищи, этой ночью полиция арестовала трех человек, прибывших на автомобиле из Софии!

— Ты уверен в этом?

— Абсолютно! Но вокруг дачи пока что ничего подозрительного нет. Пойду к тете, принесу вам завтрак. Служанку я послал на базар. Вы можете пока размяться в коридоре…

А план был очень прост: гости должны укрыться в подвале, а точнее — в расположенной в нем тесной; влажной, пустой цементной каморке, под потолком которой переплетались какие-то трубы. Здесь гости должны были скрываться до тех пор, пока господин Вакарельский не перестанет бесноваться. Эмил заверил, что здесь их не найти ни за что. Он оставил одеяло и быстро выбрался наружу, наказав им не шевелиться, если услышат поблизости какой-нибудь шум. Предупредил, что на люк, служащий входом, поставит пустые керосиновые бидоны, чтобы не было заметно, что там есть убежище.

— Тогда даже я не смогу вас найти! — сказал он им, закончив свое дело, и бесшумно выбрался наверх по цементным ступеням.

7

Но до этого дело не дошло. Возможно, сработала легенда, разработанная майором, который направил полицию по ложному пути к Лопушне. Полицейским показалось логичным, что мы не остались в Выршеце, а выехали в Лопушну или, может быть, в Гушанцы, где родился другой «отъявленный» коммунист Замфир Попов. Неразумной, с их точки зрения, была бы наша ночевка на даче известных коммунистов Станчевых, и они это полностью исключали… Но так господин Вакарельский рассуждал до вечера, пока не возвратились мотоциклисты из Лопушны и Гушанцев и не доложили, что ничего не обнаружили. Он решил внимательнее осмотреть село и приказал произвести новые обыски.

Спустя много лет Эмил, ставший уже известным врачом, вспоминал:

А на это были серьезные причины. Люди Вакарельского, несмотря на тщательно проведенный обыск, не переставали вертеться около дачи. Около восьми часов вечера едва не случилось непоправимое. Девочка-служанка по какому-то делу вошла в подвал и в испуге выбежала обратно, зовя на помощь, потому что ей послышался какой-то шум.

— Эмил, там воры! — кричала она.

Не менее испуганный парнишка схватил ее за косы и насильно втянул в летнюю кухню. Там он поручил ей почистить картошку и при этом строго приказал:

— Запрещаю тебе впредь выходить во двор и на улицу. Ты сегодня весь день шляешься туда-сюда и ничего не делаешь. Только и знаешь, что ходишь по подвалам да кричишь! Люди сюда приехали, чтобы лечиться, а не слушать твои вопли! Поняла?

После этого Эмил вышел из кухоньки и быстро спустился опять в подвал. Произнес пароль и услышал, как его спросили:

— Есть какие-нибудь новости?

— Все спокойно. Отнес еду партизанам.

— Ну и как там у них?

— Завтра в четыре часа взорвут гранату. Сигнал к восстанию получен. Все в порядке.

— А Вакарельский?

— Что-то поутих. Служанка сейчас чистит картошку. Вы пока оставайтесь здесь я сидите тихо! Я скоро снова приду, если будет нужно.

Сказав это, Эмил вышел из подвала и возвратился на кухню, чтобы проверить, чистит ли девочка картошку. Она действительно была занята делом и лучезарно ему улыбалась.

— Ты чего улыбаешься? — хмуро спросил ее Эмил.

— Да так, смешинка в рот попала.

— Могла бы и не улыбаться!

— Смешно, и все.

Он наполнил водой кружку и начал плескать себе в лицо.

— Тебе хочется спать? — с улыбкой спросила девочка.

— Нет. Нисколько.

— А почему умываешься?

— Потому что мне жарко.

— Ну и что, и мне жарко, но я не плескаю на себя воду.

— Это мое дело.

— Ты думаешь, что я не знаю…

— Что ты знаешь? — Он приподнялся и внимательно посмотрел на нее.

— А вот знаю.

Он схватил ее за косы и опять спросил:

— Что ты знаешь?

— Не скажу! Пусти меня.

— Тогда зачем болтаешь глупости?

— Потому что мне хочется поболтать. Тебе-то какое дело?

— Я запрещаю тебе болтать. Одна такая, как ты, болтала, болтала и стала жестяным бидоном.

— Ну и стану, что из этого?

— Давай чисти картошку и помолчи!

Пока в летней кухоньке продолжался этот диалог, находящиеся в подвале уже потеряли счет минутам.

А ночь на 23 сентября тянулась так, как будто ей не будет конца. Высоко в небе светила луна. На лугах было пустынно. В каком-то дворе заплакал ребенок. Девочка с длинными русыми косами продолжала чистить картошку. Три глубокие кастрюли уже были полны. Эмил велел ей идти спать, но она не уходила.

— Мне не хочется спать! — говорила она. — И мне хочется услышать звон колокола, а не только тебе.

— Какого колокола?

Он сел на низенький трехногий стульчик, вздохнул и сказал:

— Если ты столько знаешь, так подежурь-ка вместо меня. А я посплю хоть полчасика…

— Почему бы и нет? Спи сколько хочешь.

— Спасибо тебе! — сказал он.

Эмил прислонился головой к кастрюле, стоявшей на столе, и сразу же заснул. Девочка долго смотрела на его побледневшее, покрытое юношеским пушком лицо и грустно улыбалась. Потом встала и накинула ему на спину свой платок, чтобы не простудился. Мальчик крепко спал, а она через открытое окно все смотрела на улицу в ожидании колокольного звона.

«…Около четырех часов, раздался какой-то взрыв… Потом послышались выстрелы. И наконец донесся звук колокола. Звонили в двух церквах. Но ты все еще спал, и мне было жалко тебя будить…» — рассказывала потом Эмилу девочка.

А вот что говорит Коларов:

Когда Эмил проснулся, на кухне никого не было. Сгорая от стыда, он быстро выскочил на улицу. Во дворе дачи собралось много народу. В толпе людей он увидел Ангела Златкова — секретаря партийной организации из Выршеца. Тут же находились и двое его друзей. Над их головами развевалось красное знамя с серпом и молотом. Эмил подошел к знамени. Коларов заметил Эмила и знакам подозвал к себе. Эмил заколебался, но Коларов повторил приглашение, и юноша не мог отказаться. Он чувствовал себя виноватым, что заснул, и жалел, что пропустил исторический миг.

Коларов и Димитров обняли его. От смущения Эмил не знал, что делать. Искал взглядом свою тетю и служанку, но перед глазами вертелась пестрая вереница ликующих людей.

Выршец праздновал свое освобождение.

8

— Ты кого вез в фаэтоне? — спросил старший из полицейских.

— Никого.

— Врешь, грязная собака!

— Не вру, господин старший сержант. Ты сам видишь, что фаэтон пустой. Еду во Врацу за пассажирами с вокзала. Я каждое воскресенье вожу пассажиров с вокзала.

— Мы еще посмотрим, что это за пассажиры! Берегись, пропусти машину!

Милан свернул к обочине, легковая автомашина с сидящими под брезентом арестованными быстро промчалась мимо по направлению к Враце и скрылась из виду, оставив за собой облако пыли.

Испуганный Милан долго ругался и охал, потом начал громко петь, чтобы его услышали скрывшиеся в кукурузе, но они не слышали, потому что ушли далеко вперед, решив идти пешком прямой дорогой. До Врацы оставалось километров двадцать.

Сняв плащ и кепку, Гаврил молча шел впереди своих спутников. Все было сказано, передумано, взвешено. Оставалось только гадать: восстанет Враца или не восстанет?

Но он был не из тех, кто привык гадать. Вся его жизнь прошла в мире конкретных категорий: бедные и богатые, рабы и господа, эксплуатируемые и эксплуататоры, простые труженики и снобы, люди и звери, хижины и дворцы, свобода и тирания… И в сфере этих категорий он определял свое место, свою позицию, свою мораль. Никаких средних понятий для него не существовало. Он считал, что человек может находиться либо по одну, либо по другую сторону баррикады. С этой категоричностью он определил и свою точку зрения. Когда встал вопрос: «За восстание или против», он высказался «за». Тогда он сказал: «Мы достаточно говорили о революции, пришло время ее делать!» Таким и запомнил его Васил Коларов.

Принципы и мораль этого человека были выплавлены в жарких схватках на протяжении многих лет жизни.

Он родился в селе Живовцы, находящемся в восьми километрах от Фердинанда. Вырос в Соточино, неподалеку от станции Мездра. Отец его, Горан, погиб молодым, когда на него опрокинулась телега со снопами. Мать, Младена, оставшись вдовой, вышла замуж за вдовца из близлежащего села. Там Младену встретило четверо детей, а вместе с ее ребенком стало пять. В такой большой семье и рос Гаврил.

На первый взгляд он ничем не отличался от остальных крестьянских ребятишек-пастушков, босых и голодных детей бедняков. Однажды, когда он уже начал ходить в школу, учитель Цеко Тодоров сказал матери: «Этот мальчик не похож на других. Вы должны дать ему образование. Продайте поле его отца Горана в Живовцах и выучите его».

Таковы были учителя в этом своеобразном Диарбекире[15] — прогрессивные люди, оставившие неизгладимый след в памяти: Цеко Тодоров, Димитр Филипов, Марко Марков. Они выступали с лекциями, собирали средства для оказания помощи беднякам, учили, давали напутствия в жизнь, спорили с попами и сельскими старостами, поднимали народ на борьбу. Такими их помнит и протоиерей Йордан из города Фердинанда.

Протоиерей возмущался, но правда была сильнее закона божьего.

— Дети, — говорил учитель Цеко, — кто из вас может мне прочитать наизусть поэму Ивана Вазова «Громада»?

Все поднимали руки.

— Всю, господин учитель?

— Всю.

— О, она очень большая!

— Тогда — только начало и конец. Вставай, Гаврил!

— Я охрип, господин учитель.

— Он сосульки ест на переменах, господин учитель!

— Дети, я же вам говорил, чтобы вы не ели сосулек. И кое-что другое говорил. О чем еще я вам говорил, дети? Кто вспомнит?

— Чтобы мы не ябедничали, господин учитель! — сказал Гаврил.

— Точно! Не ябедничать! Итак, дети, внимание! Начинай, Гаврил!..

Учитель Цеко ходит между партами, смотрит в окно на снежные сугробы и синеватый дым, поднимающийся из труб.

Учитель стоит задумавшись у окна, потом опять начинает расхаживать между партами. Вдруг мальчик умоляет:

— Все, господин учитель! Кто знает больше, пусть продолжит. Я сколько знаю, столько и рассказал!

Учитель смотрит на него удивленно.

— Так не говорят, Гаврил!

— А как говорят?

— Спокойнее, учтивее. А так как ты отлично декламируешь, хотя и охрип, вот тебе книжка, прочти поэму до конца… Это в наказание за то, что ты ответил грубо. Ну, начинай! Медленно и громко!..

Дети радостно шумят. Учитель им показывает на прут, лежащий у классной доски, и они утихают. По комнате снова разносится голос Гаврила — хриплый, глухой, далекий. Слышится гудение железной печки. А когда мальчик доходит до конца поэмы, голос его почти исчезает:

Учитель берет книжку у мальчика, кладет руку на его стриженую голову, тихо произносит:

— Садись! Сегодня ты хорошо ответил урок… Завтра Исай прочтет о господине Михалаки. А послезавтра — о Парижской коммуне.

Весной ходили на речку. Там, среди полей и леса, слушали легенды о временах римского владычества:

«…Жил царь, которого звали Октавиан Август. Его именем названа наша река Огоста. Этот царь заставлял рабов искать для него золото в желтых песках реки. Раз в год рабам разрешалось видеться со своими близкими. Изрытую и пустынную местность вокруг и сейчас называют Свидня[18]. Много лет лили слезы люди на этой Свидне, до тех пор пока однажды от тяжелой их доли золото не превратилось в петуха, что вспорхнул и улетел далеко на Уральские горы, в Россию…»

Эта легенда Гаврилу нравилась больше всего. Ему все казалось, что он наяву видит петуха, который, блестя на солнце оперением, летит к далеким Уральским горам…

Вот с такими воспоминаниями об учителе Цеко Гаврил ушел учиться в Фердинанд, потом во Врачанскую мужскую гимназию. Исходил множество дорог и троп, познавая людей, их быт и жилища. Не ходил, а летал… Даже и сейчас эти двадцать километров из Выршеца до Врацы он, углубившись в свои воспоминания и тревоги, преодолел, не заметив.

Когда они подошли к Враце, Гаврил оставил своих товарищей в укромном месте, а сам осторожно миновал виноградник своего старого друга адвоката Ангела Анкова и постучал в его окошко. Ответа не последовало. Но когда он назвал свое имя, створка окна открылась, показалась голова испуганной хозяйки дома Доры Анковой. Женщина изумилась:

— Что ты здесь ищешь, Гаврил? Все вокруг оцеплено!

— Открой, Дора, потом поговорим!

— Птица и та не смогла бы пролететь, Гаврил, — продолжала женщина, — как же ты пробрался сюда?

— Как видишь, перелетел.

— Ужасно! — причитала Анкова. — Ужасно!

Он быстро вошел в дом и тяжело опустился на поданный ему стул.

— А теперь рассказывайте, какова обстановка во Враце? — начал он. — Почему молчите?

Хозяева смотрели на него с удивлением.

— Почему вы молчите?

Супруги Анковы не знали, с чего начать. Оправдываться или обвинять?

Он не отрывал от них взгляда.

— Говорите же! — попросил он. — Говорите!

9

Сидя в доме Анковых, Генов не знал об этом фатальном решении «специалистов». Он настаивал на том, чтобы его связали с секретарем городской партийной организации Георгием Константиновым, но ему сказали, что город оцеплен и продолжаются аресты, хватают всех подряд, даже детей и стариков.

— Двадцать первого числа состоялось совещание, — объяснили Анковы, — и на нем было решено ждать помощи извне.

— Кто решил? — гневно спросил Генов. — Кто?

— Комитет.

— Какой комитет?

— Окружной.

— Пока еще секретарем окружного комитета являюсь я. Так кто же решил?

Еще осенью 1920 года Генов был избран в состав окружного комитета партии, а весной 1922 года стал секретарем. Он завоевал признание всего края.

И вот сейчас этот человек, из-за которого кому-то могли «выцарапать глаза», недоумевал, откуда идет «это проклятое, социал-демократическое колебание».

12 сентября были арестованы почти все члены окружного комитета. Генов в это время находился в Софии по вызову Центрального Комитета в связи с организацией восстания. Но ведь существовал же резервный комитет! И секретарем этого резервного комитета был Георгий Константинов — надежный коммунист и хороший товарищ.

Во Враце было проведено много мероприятий и больших демонстраций, поэтому всегда можно было рассчитывать на решительные действия пролетариата. Еще перед войной здесь крепло и ширилось социалистическое движение. Незабываемыми были стачки рабочих, строивших железнодорожную линию Мездра — Враца. Генов вспомнил свои студенческие годы и общий котел семи улиц. Еще в августе 1919 года во Враце начала выходить газета «Врачански работник», позже, в январе 1922 года, ее назвали «Комуна». Статьи Гаврила Генова «Подъем коммунистического движения во Врачанском округе» и «Деятельность окружных постоянных комиссий» были опубликованы в «Комуне». 17 сентября 1922 года во Враце проходил большой партийный слет, созванный в противовес сторонникам «черного блока», которые попытались созвать свой слет в Тырново и попробовать потом свергнуть правительство Стамболийского. Во Враце тогда не резали бород, однако Враца собрала восемь тысяч человек — коммунистов и земледельцев, крестьян и рабочих, учителей, адвокатов, офицеров запаса, мужчин, женщин, стариков, молодых; эта огромная армия вышла на улицы и площади города.

И вот сейчас, в решительный момент, Враца молчала. Почему?

Правда, военный гарнизон города состоял из 1500 солдат с пулеметами и орудиями, здесь был опытный командный состав. Но с этим гарнизоном партия имела давние связи. Немало тут было офицеров левых взглядов — коммунистов и земледельцев. Новые правители не успели «профильтровать» их всех. Кроме того, в городе жили и многие офицеры запаса — участники нескольких войн. В решительный момент они могли взять командование на себя. Народ поддержал бы их. Ведь Коста Янков, ответственный по военным вопросам в Центральном Комитете, рассказал Генову, как после долгих обсуждений военно-техническая комиссия приняла решение о том, чтобы Врачанский округ стал центром восстания. Это решение было принято с согласия Главного военно-революционного комитета. Гаврил Генов был членом этого комитета. Ведь для того они и прибыли сюда с Димитровым и Коларовым, чтобы возглавить борьбу в центре восстания!

И вот сейчас Враца молчала!

Враца молчала! Примириться с этим положением? Сидеть в доме Анковых и вздыхать? Он взглянул на молодую женщину, сидевшую рядом с мужем, и в приказном тоне сказал ей:

— Ты сейчас же пойдешь в город, найдешь Константинова и договоришься о встрече. На встрече должны присутствовать и представители от земледельцев, сторонников Единого фронта. Мы должны отменить решение комитета!

Женщина сразу же встала, собралась и быстро вышла из дому. Как ей удалось миновать оцепление, неизвестно. Но так или иначе, Дора Анкова сумела договориться о необходимой встрече на окраине Врацы, невдалеке от шоссе, ведущего в Лом. Переодетый Гаврил вышел на встречу. Но до назначенного места он не добрался, так как узнал, что Георгий Константинов арестован и весь квартал оцеплен. Пришлось быстро вернуться, чтобы не попасть в полицейскую западню. Он прошел через виноградник, простился со своими друзьями из Выршеца и двинулся в Фердинанд. Сопровождал его туда коммунист Крысте Ненов из Врацы. Крысте вспоминает:

«…Ясной, светлой ночью (было полнолуние) мы с Гаврилом вышли из Скачаково, где в винограднике Доры Анковой состоялась наша встреча.

Гаврил был молчалив. Идем осторожно, молчим. Тяжело ему было — ясно, что восстание во Враце провалилось.

Вдруг он сказал:

— Крысте, а ведь Врацу можно взять штурмом. Мы так и сделаем. — Опять замолчал. Потом спросил: — Крысте, ты хорошо стреляешь?

Я ответил ему, что во время войны был хорошим стрелком.

Он сказал:

— Может быть, придется драться. Живыми сдаваться не будем.

Я это понял уже тогда, когда пошел с ним.

Дорога до Фердинанда была длинной: леса, ложбины, овраги, небольшие села и хибарки, балканские домики и опустевшие мельницы. Пастухи, оборванные пастушата, пасшие волов, — голодный, измученный народ, — разве могли они знать, куда идет Гаврил Генов и как ему тяжело?

— Хватит говорить о революциях, нужно их делать! — повторял Генов, весь поглощенный заботой о том, как бы побыстрее добраться до Фердинанда. — Настало время перейти от слов к делу!

Верность данному слову, товарищескому долгу — этому его научили еще в Соточино, этому учили друг друга и Георгий Дамянов из Лопушны, и Замфир Попов из Гушанцев, и Александр Костов из Чипровцов, и Тодор Петров из Видина… Этому его учили тысячи других людей — образованных и не умевших читать, людей, с которыми он встречался, разговаривал, дружил в этом крае…

…Петропавловская улица, дом Салчевых, соседи по квартире, игры во дворе, забастовка, шахтеров «Плакальницы», красное знамя, деньги, которые они спрятали в коробке для гербария, чтобы отнести их бастующим… Книги, которые читали взахлеб: «Анти-Дюринг», «Монистический взгляд на историю», «Капитал», «Прибавочная стоимость»… И собрания в кружке «Восход». И поздравительные открытки с портретами Маркса и Энгельса и с надписью: «Относись к своим обязанностям так, чтобы не посрамить наших учителей!..»

— Я обещаю!

И все делалось так, чтобы не отступиться от данного слова, умереть, если придется, но выполнить обещание!

Когда Гаврил окончил Врачанскую гимназию, учитель-фашист по кличке Циклоп уведомил местную инспекцию о взглядах «заклятого коммуниста Гаврила Генова». Из-за этого доноса ему не дали места учителя в городе, а послали в Синаговцы Видинского округа. Но он был доволен и этим. Потому что, где бы ты ни находился, главное, что ты среди людей… И там кружки, встречи, разговоры, обучение грамоте сельских детей и взрослых, борьба с нищетой.

— А помнишь туманы, и снежную бурю, и белых волков, что пришли через замерзший Дунай с Карпат?

— Помнишь ли организованную на них облаву? И растерзанные крестьянские отары?

— А помнишь бурные воды Дуная и наводнения, которые случались каждую весну?

— А помнишь малярию?

— И тех, кто умирал?

— А помнишь маленькие суденышки, на которых ты плавал до Видина, чтобы поговорить с Тодором Петровым, настоятельно советовавшим тебе вступить в партию и готовиться к революции?

— Помнишь девятнадцатый съезд в Русе? Там пятнадцатого августа тысяча девятьсот двенадцатого года ты впервые увидел Димитра Благоева и Георгия Киркова, Васила Коларова и Георгия Димитрова. Неужели ты забыл доклад Христо Кабакчиева и резолюцию, в которой рабочий класс призывался к сплочению под знаменем самостоятельной классовой борьбы.

— А грандиозный митинг на улицах Русы? Песни, красные знамена и оркестр, который играл, идя впереди, а за ним шли руководители партии и весь народ?

— В том же году, будто назло всем резолюциям, вспыхнула Балканская война. Ты был мобилизован и послан в Софию на учебу в школу офицеров запаса, потому что болгарская буржуазия готовилась к новой войне, которой предстояло стать концом эфемерных мечтаний и началом трагедии, трагедии, о которой будет вестись много споров в социалистическом движении, высказываться много «за» и «против», ставших поводом к известной статье Благоева: «Магистер диксит» («Учитель сказал»). Выступив с этой статьей, ученик должен был проститься со своим учителем, сказать пророческие слова: «Если мы примем точку зрения Г. В. Плеханова и германских социал-демократов, то есть точку зрения национальную, в таком случае мы признаем, что все те, кто поддерживает войну, правы. В таком случае мы признаем, что они правы, когда желают победы своей стране…»

Произошло нечто непоправимое.

Гаврил был восхищен статьей Благоева. Он читал ее и перечитывал: «…Не победа России или Германии… а революция… поможет балканской социал-демократии…» С этими мыслями он участвовал в первой мировой войне. Генов был направлен в 25-й Драгоманский полк, потом в Цариброд обучать молодых солдат, а позже — командиром взвода пехотной роты в Добруджу, где шли бои.

Там, в окопах Добруджи, он встретился со своими старыми знакомыми по школе офицеров запаса Замфиром Поповым, Антоном Недялковым, Петром Григоровым… Там они вместе читали и обсуждали статьи газеты «Работнически вестник». Там они узнали об Октябрьской революции и услышали знаменитое воззвание о превращении империалистической войны в гражданскую, с которым полностью совпадали мысли, высказанные Благоевым.

В 1918 году война закончилась. Высокий, стройный поручик Гаврил Генов возвратился из плена в Фердинанд, а оттуда перебрался в Соточино.

«Одно ведро кукурузы стоит пятьсот левов, да и ту найти невозможно. Что будем делать?» — говорили сельчане.

Тогда он им сказал, что делать. В 1919 году он создал партийную организацию в Соточино. Закусочная Антона Кожухарова превратилась в партийный клуб. 68 человек подписались на газету «Работнически вестник» и журнал «Ново време». В том же году он поступил в Софийский университет на юридический факультет, а в конце 1920 года, в двадцать восемь лет, женился на учительнице Иванке Иванчевой из Выршеца. Она выросла в семье, где давно утвердились коммунистические убеждения, и сама была активным членом партии. С Иванкой и ее братом Исаем его связывало многое: прогулки за город, встречи в клубах, разговоры, стихи, книги.

Душой партийных клубов были все те же бывшие фронтовики: Гаврил Генов, Георгий Дамянов, Замфир Попов, Асен Греков, Христо Михайлов. Они произносили речи, выступали с лекциями, призывали массы к борьбе, готовились к революции.

А сейчас, когда революция стучалась в дверь, Враца ждала, чтобы ее освободили извне. Кто ее освободит? Как ее освободить?

Не было ли это «проклятым социал-демократическим колебанием», насажденным такими теоретиками «широкого» социализма, как Крысте Пастухов, который именно во Враце свил свое гнездо.

Мысли… Мысли… Мысли…

До самого Фердинанда Гаврил не произнес ни слова. Только когда они перебрались через реку Огосту и направились к садам, он обернулся к своему спутнику и сказал:

— Крысте, хочу спросить тебя кое о чем…

— Пожалуйста, товарищ Генов.

— Но ты мне должен сказать только правду.

— Конечно, товарищ Генов.

— Верно ли, что девятого июня ты был единственным человеком во Враце, который вышел на улицу с красным знаменем и крикнул: «Долой фашизм! Да здравствует революция!»?

— Верно, товарищ Генов! — улыбнулся Крысте.

— А почему улыбаешься?

— Потому что меня объявили сумасшедшим и отвезли в психиатрическую больницу. Только поэтому я и остался жив. Иначе схлопотал бы фашистскую пулю!

— Значит, ты оказался единственным революционером?

— Пожалуй, что так выходит, товарищ Генов. Но это старые дела. Забудем их…

— Забудем их… — вздохнул Гаврил, махнул рукой и вытер потрескавшиеся губы.

Где-то вдалеке, над огородами и в долине реки Огосты, уже слышались ружейные выстрелы.

10

Пока пили вино из глубокой глиняной миски и кололи орехи, протоиерей Йордан читал свое сочинение иеромонаху Антиму из Клисурского монастыря и одному попику из села Флорентин Видинского края.

— «…Город Фердинанд, — читал протоиерей, — является центром околии и насчитывает около пяти тысяч жителей, большинство из которых болгары; есть турки, евреи, армяне и цыгане. Расположен он на левом берегу реки Огосты, в большой котловине, окруженной со всех сторон холмами. Старинное название города — Голяма-Кутловица…»

— Отче, нужно упомянуть и о Клисурском монастыре, — сказал иеромонах Антим, — иначе география полной не будет.

— Я отметил его на странице тридцать второй, ваше преподобие. Итак, продолжаю: «…Во времена римского владычества на этом самом месте был расположен большой город, насчитывавший более двенадцати тысяч жителей и именовавшийся Монтаненсиумом. Там собрались представители со всей Болгарии: из Габрово, Берковицы, Цариброда, Кюстендила, Тырново, Самоково, Врацы — из каких только уголков земли болгарской не было здесь людей».

— Скажи и о ярмарках!

— Я вот что сказал: «…Каждый понедельник там устраивался большой базар по продаже крупного и мелкого скота, а также мануфактуры и бакалейных товаров. Каждый понедельник этот базар гудел, словно улей. Сюда прибывали торговцы из Софии и Габрово, из Фракии и Греции, чтобы купить скот или продать свои товары…» Теперь о промышленности…

— Она хорошо развита и нельзя забывать об этом.

— Я зафиксировал все точно. «…В городе есть два черепичных завода, две маслобойни, электростанция, современные мельницы, несколько слесарных, много сапожных, столярных, кожевенных и других мастерских. Услуги торговле оказывают три государственных и три частных банка. Есть православная церковь, мечеть и синагога. Есть неполная гимназия, начальное торговое училище…»

— О церкви — хорошо, но о мечети излишне вспоминать, потому как она закрыта муфтием.

— Ходят, ваше преподобие, ходят молиться. Каждую ночь ходжа воет с минарета, как волк, не давая людям спать.

— Конечно, ходжа будет выть, когда мы, православные слуги божьи, не на своих местах.

— Этот ходжа не опасен, ваше преподобие. Более опасны те, кто обыскивал вас, оставив в одном исподнем перед входом в город! Их нужно бояться и тебе, и всем нам!

— Так всегда бывает, когда власти бездействуют, — повысил голос иеромонах. — Где Григоров, начальник околийского полицейского управления? Нас раздевают догола, а его людей нет!

— Даже ругают нас по-матерному, — подал голос попик из Флорентина, — а Григорова нет!

— Смутное время, братья, все, что задумают власти, коммунистам известно становится… Особенно от адвокатов и учителей.

— И почему Григоров не арестует их?

— Григоров все это сделал еще двенадцатого, но самые опасные — Замфир Попов, Христо Попов и другие — сбежали и укрываются в селах Лопушна и Соточино.

— О Христо и Иване[19] я знаю. В этом виноват их родитель — отец Михаил. Проморгал он сыновей.

— Я сказал ему об этом позавчера, когда служили молебен в церкви, а он посмотрел на меня свысока и ответил: «Я в дела моих сыновей не вмешиваюсь, Йордан, они совершеннолетние…»

— Анафема таким божьим слугам!

— Не посмел я предать его анафеме. В нашей околии других таких, как он, нет.

— В Ломской околии большинство таких, как он.

— А во Флорентине нет! — подал голос попик.

— Там нет, а в Медковеце есть один! Но стоит всех!

— Отец Неофит распорядился, чтобы его лишили сана.

— Носит под рясой револьвер! — опять подал голос попик.

— Что до револьвера, то я его тоже ношу, — сказал протоиерей Йордан, — важно против кого ты его носишь.

В это время кто-то постучал в окно. Святые отцы вздрогнули и посмотрели в сторону улицы.

— Кто там? — спросил протоиерей Йордан.

— Я, отец, — откликнулся хриплый голос, — Рангел, полицейский из околийского управления.

— Что привело тебя сюда, Рангел?

— Открой окно, я скажу тебе.

— Ты один?

— Один.

Протоиерей поднялся, стряхнул с подола рясы ореховые скорлупки и подошел к окну. Перед ним в лунном свете предстал во весь рост вооруженный винтовкой полицейский Рангел. Протоиерей открыл окно.

— Кто у тебя, отче? — спросил Рангел.

— Гости из Клисурского монастыря. Говори быстрей, зачем пришел?

— Григоров распорядился, чтобы ты шел в околийское управление. Немедленно! И оружие свое прихвати.

— Что случилось?

— Вы здесь винцо попиваете, а там люди революцию делают! Вот что случилось! Давай, времени нет! Да револьвер-то свой прихвати, а то очень опасно. Они ведь такие…

Иеромонах Антим из Клисурского монастыря и флорентинский попик в изумлении смотрели на своего собрата Йордана. Он посоветовал им перейти в другую комнату, спрятаться и ждать его возвращения. После этого засунул револьвер под рясу и ушел в околийское управление.

11

В околийском управлении собрался весь цвет города: аптекарь Кытев, булочник Георгий Кожухаров, офицеры запаса и унтер-офицеры Борис Цанов, Георгий Бегунов, Атанас Петров, Петр Вылов, Лукан Тодоров, Николай Карадимитров, Георгий Илиев и Григоров.

Все были озабочены. Григоров держался бодро, рассказывая им во второй раз случай, происшедший с полицейским Михаилом Филиповым.

— …По пути из села Белимел полицейский Михаил Филипов заехал в Челюстницу, где хозяйничают коммунисты. Молодой коммунист Цветко Атанасов, зная, что готовится революция, позарился на отличный карабин полицейского и захотел завладеть им. Он узнал, где будет проезжать Филипов, и решил обезоружить его. Взяв с собой верного товарища, своего односельчанина и еще двух парней из села Камена-Рикса, он с ними пошел в лесок караулить полицейского Михаила Филипова. Ждали там часа два. Михаил Филипов направлялся в местечко Деривол. Цветко Атанасов, как атаман, встал на пути полицейского с револьвером в руке и сказал: «Давай винтовку!» Михаил. Филипов ответил: «Раз она тебе так нужна, забери!» Снял ее с плеча, но, вместо того чтобы подать ее Атанасову, выстрелил ему в лоб, и тот упал замертво.

— Браво Михаилу Филипову! — воскликнул аптекарь Кытев.

— Такими должны быть все мы, — сказал, заканчивая рассказ, Григоров, — смелыми и сообразительными!

Офицеры запаса и унтер-офицеры согласились с ним.

Аптекарь Кытев спросил:

— А как у нас с оружием, господин Григоров?

— К сожалению, не совсем хорошо, господин Кытев.

— Что нам делать?

Все обратились к протоиерею, который все это время сидел молча, и попросили его дать им совет. Отец Йордан уселся поудобнее на стуле и начал издалека:

— В свое время, когда немецкий ученый Эдуард Бернштейн, друг Бебеля, подверг критике материалистические взгляды, споры перенеслись во все социалистические партии мира, начались они и в Болгарии. Такие споры не замедлили возникнуть в организации учителей. Камнем преткновения был вопрос: кем является учитель — пролетарием или интеллигентом? Вот тогда мы и проспали момент. Не отсекли голову гидре, дали ей возможность вырасти. А сейчас уже поздно!

Он вытер рукавом рясы вспотевший лоб и обвел презрительным взглядом сидевших поблизости от него офицеров запаса и унтер-офицеров во главе с Григоровым.

— Мы тебя затем и позвали, отче, — сказал булочник Кожухаров, — чтобы ты научил нас уму-разуму. Ты образованнее нас.

— Георгий, твой ли голос я слышу? — изрек протоиерей, не взглянув в его сторону. — Ты ли это говоришь?

— Я. Кому же еще говорить? Французские булочки из моей пекарни покупаешь каждое утро.

— Спасибо за булочки, Георгий, но твои упреки я не хочу слушать.

— Я тебя не упрекаю.

— Ты, сын мой, упустил прирученного, а сейчас заставляешь нас бросаться в погоню за диким. Расскажи-ка нам, как это ты упустил Христо Михайлова, позволив ему сбежать на твоих глазах?

— У него было два револьвера.

— А что он тебе сказал? «Я, Христо Михайлов, давай стреляй, убей меня!» И ты не стрелял, Так было?

— Случай этот известен, — сказал Григоров, — незачем его вспоминать. Христо Михайлов появился за спиной Георгия Кожухарова в тот момент, когда тот пил воду из родника. Это произошло неожиданно.

— Да, но винтовка? Зачем он отдал винтовку?

— Если бы ты был на его месте, и ты бы отдал, отче, — сказал аптекарь Кытев.

— А полицейского Михаила Филипова разве не застали врасплох?

— Филипов — это одно; а Георгий — другое, — попытался восстановить спокойствие околийский начальник. — А сейчас мы собрались здесь, чтобы обсудить создавшееся положение и как можно быстрее принять меры, а не ругаться.

— Об этом и идет речь, господин Григоров, — продолжал протоиерей, — о мерах, которые нужно предпринять. Известно ли вам, что Георгий Димитров и Васил Коларов уже прибыли из Софии, чтобы поднять народ на революцию?..

— Зная об этом, мы и собрались здесь, отче, — снова прервал его околийский начальник. — Мы должны принять меры, а не портить друг другу нервы. Сегодня полковник Пазов из Врацы звонил мне лично по телефону. До настоящего момента там арестованы девяносто три человека. Мы задержали больше сорока.

— Это хорошо, — сказал протоиерей, — а известно ли тебе, что в Выршеце задержан один майор и доставлен во Врацу?

— Да, полковник Пазов мне сообщил. В настоящий момент они идут по следам Гаврила Генова. Но, господа, для паники нет причин! Позвольте мне изложить вам свой план.

Он достал карту города и окрестностей и начал объяснять. Собравшиеся, склонившись над картой, с любопытством следили за карандашом околийского начальника.

— Я считаю, — продолжал Григоров, — мы должны начать внезапно…

— Но оружие! Оружие, господин Григоров! — воскликнул снова Кытев. — Где взять оружие?

— Не поднимай паники, Кытев, — взглянул на него Григоров, — мы приняли меры, чтобы снабдить вас оружием. Сегодня я послал на кабриолете во Врацу старшего полицейского Гунчева, чтобы он привез десять винтовок, которые мне лично обещал полковник Пазов. Кроме того, двум тайным агентам, одетым в штатское, приказано задерживать всех, входящих в город, обыскивать их. До сих пор удалось изъять только два пистолета.

— Неужели? — вздрогнул протоиерей Йордан. — У кого же их изъяли?

— У двух священников, которые шли из Клисурского монастыря. К сожалению, оружие оказалось без патронов.

Протоиерей, сидя на стуле, затрясся от смеха.

— Что же ты наделал, Григоров? — воскликнул наконец, он, вытирая слезы. — Несчастные священники. Они думают, что их обыскали коммунисты. Знаешь, кто они?

— Мне неизвестны их имена. Знаю только, что сейчас они у вас.

— Позор, господин Григоров! Позор болгарской полиции! Обыскивать духовных лиц посреди дороги…

— Не говори так. В этой околии и среди попов развелось много коммунистов. Случай с медковским попом нам всем известен. С амвона он выступал с коммунистическими речами. А после литургии собирал деньги на оружие. Знаем мы этих божьих слуг! Однако, господа, давайте продолжим!

Он посмотрел на свои часы и опять склонился над картой. Все долго рассматривали улицы, повороты реки Огосты, высоты, дороги, ведущие в город. Наконец решили организовать штурмовое отделение и уже этой ночью занять позицию для обороны в местности Слами, недалеко от виноградника Петко Тошева. Согласно полученным сведениям, неприятель группировал свои силы тоже в этом месте, в винограднике Петко.

— Итак, мы располагаем двумя винтовками и тремя револьверами, — сказал Григоров. — Для первого удара этого достаточно. Насколько я знаю, и у неприятеля положение не лучше. Но надо беречь патроны. Если придется пойти в рукопашный бой, будем драться и в рукопашном.

— Правильно! — согласились все.

Григоров продолжал отдавать распоряжения, а потом приказал протоиерею Йордану охранять церковь, а точнее — колокол.

— Коммунисты ни в коем случае не должны добраться до колокола. В помощь отцу Йордану даю полицейского Рангела.

В этот момент зазвонил телефон. Григоров протянул руку, чтобы поднять трубку, но вдруг заколебался. Тогда протоиерей решился и поднял ее. Все смотрели на него в оцепенении.

— Да, господин полковник, — сказал протоиерей, — околийский начальник здесь!

Пришедший в себя Григоров сразу же вырвал трубку из рук священника. Ему стало обидно, что в этот момент кто-то другой будет говорить с полковником Пазовым.

— Слушаю вас, господин полковник. Да, Григоров. Готовимся проучить врага. Что? Понятно. Один? Не пройдет! Мы перекрыли все дороги в город. Есть!

Он положил трубку и строго взглянул на присутствующих.

— Господа, Гаврил Генов движется к нашему городу. С вооруженным отрядом. Положение критическое! Готовьтесь!

Светила луна. Звенели цикады. Стук кованых ботинок гулко раздавался в тишине. Щелкали затворы винтовок. Так начиналась революция…

12

Все началось в ночь на 23 сентября.

Над виноградниками царила тишина. Высоко в небе светила луна. Из местечка Парта ясно просматривался виноградник в Бодурцах. Где-то здесь затаились люди околийского начальника Григорова. Сам же он находился в засаде на Врачанском шоссе, надеясь арестовать Гаврила Генова.

Повстанцы, собравшиеся в местечке Парта, делали последний смотр своим боевым группам и ждали сигнала к атаке. Сигналом должен был послужить поджог стога сена и взрыв гранаты, намеченные на час ночи. После этого сигнала парням Христо Михайлова и других командиров предстояло спуститься вниз по склону и ворваться в город. План атаки был им известен до мельчайших подробностей: захват почты, полицейского управления, банка, железнодорожной станции. Известны им были и дома тех, кто мог оказать сопротивление. Все с нетерпением ждали того момента, когда заалеет красное знамя на крыше банка, самого высокого здания в городе, где разместится революционный штаб. План был тщательно разработан Христо Михайловым — артиллерийским офицером, прошедшим войну, опытным командиром и испытанным партийным руководителем в околии.

Ему исполнился 31 год, и в глазах окружавшей его молодежи он выглядел взрослым, понюхавшим пороху во время многочисленных боев и сражений. Поэтому ему верили, когда он говорил, что победа обеспечена, что сопротивление фашистских подонков, спрятавшихся в винограднике, будет сломлено, потому что тем не за что бороться, кроме как за собственную шкуру. Говорил он тихо, отрывисто, спокойно. Сказал, что удар должен быть массированным, ошеломляющим, одновременным. Как только в их руках окажется околийское управление, где в подвале содержатся арестованные 12 сентября коммунисты (Асен Греков — офицер запаса, Генко Крыстев — учитель, Цеко Тодоров — учитель и многие другие), их силы удвоятся. Стратегическими пунктами нужно овладеть молниеносно. Враг должен быть сломлен после первого же удара, потерять от страха контроль над собой. И тогда победа будет полной, величественной, без жертв!

У восставших было оружие, взятое в подвалах и на чердаках, где его укрывали еще с Балканской войны: винтовки системы Манлихера, барабанные револьверы, охотничьи двустволки, штыки и сабли, гранаты. Те, у кого оружия не нашлось, вооружились обыкновенными дубинками, вилами и косами.

Среди восставших сидел притихший и сосредоточенный 26-летний Иван Михайлов, брат Христо. Как член партии, он тоже находился сейчас в рядах повстанцев. У него был пистолет, который спрятал и сохранил его отец, священник Михаил. И Христо, и Иван гордились своим отцом. Этой ночью он благословил их, когда они уходили поднимать восстание. Священник Михаил в проповедях учил свою многочисленную паству быть честными, добрыми, справедливыми к людям и непримиримыми к злу, не гнуть спину перед сильными мира сего, а с открытым забралом выходить против мироедов и врагов народа. Он помогал в сборе оружия, прятал его в церкви. Это он дал сыновьям совет отвести в одном месте воду реки, закопать в ее русле упакованные винтовки и пулеметы, а потом снова пустить воду… Такой тайник обнаружить было почти невозможно.

Сжимая в руке пистолет, Иван внимательно слушал распоряжения своего брата и нетерпеливо ждал сигнала.

Но сигнала все не было.

Проверили, на месте ли группа метателей гранат, ящик с гранатами и двое парней, которые должны были его носить. Напомнили Геннадию Еленкову, как брать гранаты из ящика и как их бросать.

И пока занимались гранатами, объясняя еще раз, как пользоваться ими, откуда-то из виноградника в Бодурцах послышались крики и шум. Все вскочили на ноги и повернулись в ту сторону.

Две темные фигуры показались среди кустов.

— Кто там?

— Свой, товарищ командир!

Из виноградника выскочил Митрушка, местный ремсист, с винтовкой, направленной в спину простоволосого испуганного человека в штатском.

— Веду вам пленника из вражеского лагеря, — сказал Митрушка, не опуская винтовки. — Пытался сбежать, но не тут-то было!

К всеобщему удивлению, перед Митрушкой стоял с поднятыми вверх руками известный всем булочник Георгий Кожухаров, который дал клятву поймать живым Христо Михайлова и передать его в руки полиции.

Сейчас булочник стоял бледный и напуганный. Христо Михайлов распорядился, чтобы Митрушка опустил винтовку, потом приказал булочнику сесть и подробно рассказать о полицейском посте. Пленник сразу же сел, оперся на ствол орехового дерева и начал рассказывать. Перечислил имена офицеров и унтер-офицеров запаса, которые собрались в местечке Слами, сообщил, чем они вооружены, рассказал и о Григорове, который ушел, чтобы встретить Гаврила Генова на Врачанском шоссе.

— Наверное, хлебом-солью будет его встречать, — пошутил Христо, — по старому славянскому обычаю.

— Не знаю, — ответил булочник, — но могу вам сказать, что полковник Пазов из Врацы каждые полчаса справляется о положении дел.

— И что ему отвечает Григоров?

— Говорит, что пока все спокойно. Опасаемся только Гаврила Генова, который с отрядом двинулся к Фердинанду.

— И вы выступили, чтобы сражаться с этим отрядом?

— Виноваты, — вздохнул булочник, — просим прощения!

Михайлов обратился к Митрушке:

— Если просит прощения, простим его. А ты, Митрушка, что на это скажешь?

— Что касается меня, то я его не прощу, но раз ты сказал… простить, то… Что нужно сделать теперь?

— Привяжи его к этому дереву и оставь здесь до тех пор, пока мы не возьмем город. Потом придешь и отвяжешь его.

— Понятно, товарищ командир, только бы не забыть.

Митрушка взял веревку и крепко привязал булочника к стволу орехового дерева.

— Как услышишь, что мы освободили город, кричи! — говорил он, привязывая его. — Иначе могу и забыть…

Булочник полностью покорился своей участи. Ведь его оставили в живых, а это для него было важнее всего. Он останется здесь, привязанный к дереву, до тех пор, пока не уляжется суматоха, а потом — авось бог поможет! Поэтому он благодарил Митрушку за пленение, полностью отдавшись его воле.

Пока Митрушка занимался пленником, повстанцы переместились на небольшое возвышение, откуда был виден весь город. Они нетерпеливо всматривались в освещенные лунным светом окрестности, боясь пропустить сигнал.

Но сигнала все не было. А если его и не подадут? Если начало восстания отложили? Что делать тогда? Куда деваться? Вернуться в город?

13

Последней пала почта, где засел фашист Георгий Цинцара. Он стрелял из окон и не позволял находившимся там дежурным чиновникам оставить аппараты.

В течение всего боя Цинцара информировал по телефону полковника Пазова во Враце о создавшемся положении. Полковник отвечал ему:

— Послал вам эшелон с солдатами и пулеметами. Держитесь! Отечество отблагодарит вас!

— Но они уже за дверью, господин полковник! Бросают гранаты, стреляют в окна.

Тот же самый Цинцара в неудержимой ярости убил из окна почты ни в чем не повинную женщину, находившуюся во дворе своего дома.

— Положение критическое, господин полковник, — стонал он, — они подступают к двери!

— А где Григоров? — спросил полковник. — Не сдался ли?

— Это мне неизвестно, господин полковник… Скрылся где-нибудь. Сейчас все бегут и скрываются.

— Держитесь, мы идем!

Эшелон с отрядом капитана Попова еще не прибыл, а Цинцара уже сдался. Одновременно прекратили сопротивление и все остальные группы врага. Местных главарей поместили в школьном здании. Среди них находился и «широкий» социалист Христо Пунев, прибывший в Фердинанд, чтобы по поручению своей партии организовать митинг. Он был назначен на 23 сентября. Несчастный Пунев неожиданно оказался под арестом вместе с врагами революции.

Однако восставшие никак не могли найти околийского начальника Григорова. Искали его повсюду и не могла обнаружить. Пошли с обыском к протоиерею, но, кроме иеромонаха Антима и флорентинского попика, никого из посторонних там не обнаружили.

Тем не менее Григорова нужно было найти во что бы то ни стало. Эту задачу взял на себя Митрушка. Он не забыл о привязанном к ореховому дереву булочнике и, освободив его, тщательно осмотрел все подозрительные дома. Искал по подвалам и чердакам, рылся в кадках с мукой, открывал пропахшие нафталином сундуки, длинным вертелом прокалывал копны сена.

Но Григоров будто сквозь землю провалился. Совсем отчаявшись, Митрушка во второй раз отправился в дом протоиерея и ровно в полдень вышел оттуда с богатым трофеем, вытащив Григорова из кадки с кукурузной мукой.

— Представьте себе, товарищи, — торжествовал Митрушка, — он зарылся по горло в муку, чуть было не задохнулся.

Весь белый от муки, Григоров понуро брел посередине улицы, стыдливо глядя в Землю, оставляя за собою белый след. А Митрушка, торжествующий, шел в двух шагах сзади него и объявлял о конце фашистской диктатуры в городе Фердинанде.

14

С крестом в руке и пучком базилика протоиерей сновал по освобожденному городу, подслушивал и подсматривал, где что происходит. Несколько раз он возвращался домой, беспокоясь об иеромонахе, Антиме и флорентинском попике, советовал им оставаться на месте, не показываться на улице, пока не стихнет стрельба.

— Неужели наступил конец, отче Йордан? — спрашивал иеромонах. — Что будем делать теперь?

— Терпение, братья. Полковник Пазов знает свое дело.

— А почему не дают звонить в колокол?

— Боятся они…

— А что делается в селах?

— Повсюду восстали, если судить по числу прибывающих в город. Толпами, толпами прибывают…

— А главари?

— Их еще нет. Но ожидают в любой момент.

И снова протоиерей отправляется в город с крестом в руке и с пистолетом, спрятанным под рясой.

— Батюшка, — сказали ему в конце концов, — возвращайся домой. Хватит болтаться по городу, можешь пострадать.

— Я хороню убитых. Отпеваю их.

— В твоем отпевании нет надобности.

— Это мой долг, господин.

— Я не господин, а товарищ.

— Никакой ты для меня не товарищ.

— А я запрещаю тебе называть меня господином! И хватит трясти своей рясой по городу. Иначе я за твою жизнь не отвечаю.

— Угрожаешь?

— Не угрожаю, а предупреждаю! Это во-первых, а во-вторых, скажи клисурскому попу и флорентинскому попику, чтобы из твоего дома никуда не высовывались, пока в городе не станет спокойно.

— Они больные и лежат с температурой…

— Ложись и ты с ними.

Этот разговор между протоиереем и Митрушкой происходил в половине десятого. В десять часов протоиерей закрылся в церкви, решив оттуда «понаблюдать за обстановкой».

В эти часы 23 сентября началось «великое переселение народов». Из всех близлежащих сел прибывали, как говорил протоиерей, толпами вооруженные и безоружные люди, собирались перед Народным банком, где разместился городской революционный комитет, просили оружия и ждали, когда их поведут в бой. Одна походная кухня, установленная на площади, уже дымилась, там варились бобы для повстанцев. Вот как об этом пишет генерал Михайлов:

А в это время городской революционный комитет, руководимый Христо Михайловым, заседал в одной из канцелярий Народного банка. На балконе развевалось красное знамя, а рядом с ним — оранжевое. В состав революционного комитета входили Христо Михайлов, Цеко Тодоров, Генко Крыстев, Димитр Веренишки, Асен Греков, Иван Андреев, а также земледельцы Димитр Братоев и Бабишов.

Эти люди должны были руководить дальнейшим ходом восстания. Они устали, изнервничались, у них потрескались губы и покраснели глаза. Алюминиевые солдатские кружки с холодным липовым чаем, расставленные на столе, стояли нетронутыми.

Христо Михайлов, в офицерских галифе, оставшихся у него еще с войны, и в клетчатой рубашке, с планшетом через плечо, отдавал свое очередное распоряжение:

— Прежде всего, товарищи, оружие! Нужно незамедлительно сформировать команду, которая займется розыском спрятанного оружия. Параллельно с этим мы должны обеспечить население продовольствием и установить порядок. Возможно, поднимут голову уголовные элементы, чтобы половить рыбку в мутной водице. Уголовным преступникам, спекулянтам, игрокам на черной бирже и прочим гадам — всем им надо вовремя дать по рукам… Вместе с этим нужно запретить какой бы то ни было самосуд, конфискацию имущества, наказание и преследование отдельных лиц без указаний революционного комитета.

— Все это так, — сказал Веренишки, избранный комендантом города, — но арестованные уже протестуют, требуют свидания со своими близкими. Что делать?

— Никаких свиданий, — сказал учитель Цеко Тодоров, — но нужно разрешить только передавать продукты.

— О еде речь не идет, бай Цеко, — вмешался Асен Греков, — еду мы им даем и разрешим, чтобы им носили передачи, хотя они, когда нас держали под арестом, давали нам только хлеб да воду.

— Я не согласен с этим, — сказал комендант города. — Любое ослабление режима будет иметь нежелательные последствия… Но если вы так решили, я подчинюсь…

— Мы — это одно, а они — другое, Митя! — снова взял слово Христо Михайлов. — Нужно проявлять гуманизм, не забывая, конечно, что они враги, классовые враги!

— Ты прав, товарищ Михайлов, — вздохнул комендант, — но я, удивляюсь, чего это мы сели говорить сейчас о гадах, как будто у нас нет других дел.

Он встал и с гневом вложил свой пистолет в кобуру, реквизированную у арестованного околийского начальника.

— Да, товарищи, — сказал Христо Михайлов, — много времени мы потеряли с ними. В конце концов, Веренишки прав. Там, где нужно, будем усиливать революционную требовательность.

С улицы послышались крики, и, прежде чем они разобрались, в чем дело, в комнату ворвался не кто иной, как сам Гаврил Генов. Заседание сразу прервалось. В порыве радости все вскочили.

Гаврил постоял секунду, потом обернулся к Христо Михайлову и обнял его.

Он так устал, что не мог проронить ни слова. Только улыбался и здоровался за руку со всеми, кто стоял около стола. Товарищи были счастливы, что наконец-то видят его рядом.

Ему подали стул. А когда он сел, Христо Михайлов пошутил:

— Григоров решил тебя встретить хлебом-солью. Как, не встретились?

— К чертям Григорова! — махнул рукой Гаврил. — Давайте обсудим сейчас, что будем делать дальше! — Он оглядел их снова и пригласил всех сесть. — Стоя мы не решим этого вопроса, товарищи! Садитесь!

Расселись вокруг стола, и заседание революционного комитета продолжалось под его руководством.

15

С улицы долетал шум взволнованных голосов повстанцев. Где-то вдалеке потрескивали ружейные выстрелы, слышались революционные песни, откуда-то доносился запах дыма.

Гаврил Генов слушал внимательно, наклонив слегка седеющую, с залысинами голову. Под глазами у него залегли синие тени, морщины избороздили его высокий лоб. Он с трудом держался, чтобы не заснуть за столом. Пиджак и военные галифе были в пыли после долгого пути, руки слегка дрожали.

— В девять часов мы полностью овладели положением, — докладывал Христо. — Пока потерь не имеем. Сейчас организуем интендантскую и медицинскую команды. Комендантом города назначили товарища Димитра Веренишки. Главным врачом поставили доктора Стамена Илиева, а врачом больницы — доктора Бочо Бочева.

— Какова обстановка в селах?

— Можно сказать, отличная. Лопушанский район полностью в наших руках. Георгий Дамянов сейчас формирует свой отряд.

— Отряд вооружен?

— Наполовину.

— А что с Берковицей?

— Еще не в наших руках.

— А Стабул в Лютенском районе?

— Почти везде реют красные и оранжевые знамена. Курьеры доложили о повсеместном начале восстания.

— А как дела в Ломской околии? В Видинской?

— Как мы смогли узнать по телефону, Ломская околия восстала, но город Лом еще не наш. Кавалеристы оказывают серьезное сопротивление.

— Врачанцы дали о себе знать или еще нет?

— Сегодня утром у меня был короткий разговор с полковником Пазовым, — сказал Веренишки.

— Расскажите.

— Он искал околийского начальника Григорова, а наткнулся на меня.

— Ну и как?

— Я сказал ему: «Доброе утро, господин полковник! Григоров в бессрочном отпуске».

— А тот?

— Раскричался: «Кто, кто говорит?» Ответил ему: «Рабоче-крестьянская власть». И положил трубку.

— Все это хорошо, — улыбнулся Гаврил, — но рабоче-крестьянская власть еще не выпустила обращения к населению. Как же так, товарищи? Люди должны знать, что происходит и за что мы боремся!

— Глашатаи объявляли.

— Глашатаи здесь не подходят. Нужна листовка.

— Текст листовки я уже набросал, — сказал Христо, — но мы ее еще не отпечатали. Ждали, чтобы ты взглянул.

Христо открыл свой планшет и вынул оттуда продолговатую записную книжку с бумагой в клетку. Гаврил взял записную книжку, перелистал и прочел написанный карандашом текст.

— Типография в порядке? — поинтересовался он, положив записную книжку на стол.

— В порядке, но ждали, как я уже сказал, тебя, чтобы уточнить текст.

— Текст хороший. Кое-где нужно подкорректировать и отправить в типографию. Отпечатайте побольше. Земледельцам тоже нужно выпустить обращение. Пусть народ поймет, что и они участвуют в этом деле.

— Мы имеем это в виду, товарищ Генов, — сказал Братоев. — Дам задание набросать проект.

— Поспешите, — сказал Генов и посмотрел на часы.

Кто-то спросил его, не голоден ли он, и Гаврил ответил отрицательно, хотя во рту у него уже больше суток не было ни крошки. Он попросил только стакан воды. Ему принесли алюминиевую кружку с липовым чаем. Гаврил выпил ее до дна.

— Где-нибудь вздремнуть можно часок? — спросил он.

— Комната рассыльного свободна, — ответили ему, — там есть кровать.

— Спасибо. Я только один час.

— Можно и больше, товарищ Генов, — сказал комендант, — мы здесь будем действовать по намеченному плану.

— Времени жалко, товарищ Веренишки. Даже часа…

В это время зазвонил телефон. Христо Михайлов взял трубку. После долгого хрипа и шума он услышал:

— Говорит революционный комитет станции Бойчиновцы. Отряд из Врацы движется на Фердинанд. Эшелон с пехотой, легкими пулеметами, при одном орудии! Срочно примите меры!

Христо опустил трубку. Гаврил протянул было руку, чтобы взять ее и продолжить разговор с Бойчиновцами, но их уже разъединили. Все растерянно поглядывали друг на друга. Полковник Пазов исполнял свою угрозу, исполнял даже раньше, чем они предполагали. Сейчас у руководителей восстания не было другого выбора, кроме как приказать Георгию Дамянову, чтобы он немедленно выступил со своим отрядом из Лопушны. Нужно было выручить товарищей в Фердинанде.

До прибытия Лопушанского отряда решили отвести свои силы на холмы, а потом штурмом снова взять Фердинанд. Предложение было принято, хотя и с болью, потому что тяжело отступать из города, взятого несколько часов назад решительной атакой, и снова отдавать его в руки врага.

— Делайте что хотите, — сказал комендант Веренишки, — но листовку я отпечатаю. Если не огнем, так хотя бы листовкой их встречу!

Он взял черновики из сумки Христо Михайлова и бегом бросился вниз по лестнице в типографию.

Штаб продолжал еще некоторое время заседать, чтобы уточнить порядок отхода из города, а когда все вышли на улицу, уже кто-то разбросал листовки. Люди останавливались, поднимали и читали их. Откуда-то издали, со стороны Бойчиновцев, доносились звуки орудийных выстрелов. К городу подходил отряд капитана Попова.

Снова на улицах замелькала ряса протоиерея Йордана, он спешил от одного дощатого забора к другому, читал листовки. Наконец он осмелел и снял одну из них, быстро спрятал под рясу и пустился бегом домой сообщить новость своим гостям.

Иеромонах Антим и флорентинский попик сидели в нижнем белье на корточках у окна, бледные и испуганные. В этом положении их и застал протоиерей. Он сразу же приказал им вернуться на прежнее место, укрыться и лежать, пока не затихнут выстрелы. Гости, дрожащие и растерянные, беспрекословно подчинились. Протоиерей Йордан сел недалеко от них на лавку, достал из-под рясы листовку и сказал:

— Когда бог решает погубить кого-нибудь, он прежде всего отнимает у него разум! Вот что написали эти безумцы в свой последний час. — Он расправил смятый листок и начал читать: — «…Поняв, что их презирают и не идут на их приманку, заговорщики бросили в тюрьмы тысячи рабочих-коммунистов и крестьян-земледельцев, подвергли их адским мукам, жестоким избиениям и зверски убивали…» Мало им досталось! — проговорил он и продолжил чтение, но иеромонах Антим спросил его:

— А о церкви пишут что-нибудь?

— Конечно! Религия — опиум для народа! Таковы законы классовой борьбы…

Протоиерей наклонился и продолжал читать с особой интонацией, будто он летописец, призванный описать пережитые опасности и беды города, в котором столько лет служил богу. Гости слушали его с неохотой, потому что орудийный грохот, доносившийся со стороны Бойчиновцев, пугал их и отвлекал внимание…

— «…Мы высоко ценим человеческую жизнь и дорожим каждой каплей человеческой крови, — читал протоиерей, — но враг вынудил нас бороться с оружием в руках. На него ложится полная ответственность за жертвы, боль и страдания, которые неизбежны в начавшейся гражданской войне…» Лицемеры! — воскликнул он и отбросил листовку. — Не искушайте меня, лицемеры! Заполнили тюремные камеры такими почтенными гражданами, как аптекарь Кытев, и сейчас имеют наглость говорить о человечности!

Опять прогремел выстрел орудия, и поп перекрестился.

— Помилуй нас, господи! Ты знаешь, где правда и где кривда!

Орудие снова ударило. Священники подскочили. Зазвенели оконные стекла.

— Накажи их, господи, — продолжал молиться поп Йордан, — и помоги этому орудию загнать их в мышиную нору! Спаси, господи, наш милый городок, где у каждого есть полюшко и виноградничек, магазинчик и мастерская, лошадка и коровенка! Помоги нам, господи, в эти тяжелые минуты!

Он крестился и кланялся, а его собратья наблюдали за ним и молчали, потеряв от страха дар речи.

— Почему не молитесь? — сделал он им выговор.

— Мы не одеты, отче, — сказал иеромонах, — а в таком виде нельзя молиться богу.

— Адам и Ева были голые в раю, когда их сотворил господь, и все-таки молились. В каноническом праве не сказано, где молиться и в каком виде. Напротив, там сказано: любое место — храм божий. А потому креститесь! Креститесь, наши идут!

Протоиерей сделал поклон, ударив лбом о доски пола, перекрестился еще раз и встал. Орудие гремело все чаще и ближе. И это вселяло в божьего слугу смутную радость. Терпение его кончилось. Наказав гостям оставаться в комнате, он вышел опять на улицу посмотреть, что происходит.

Город притих. Замерло движение на улицах. На стенах домов и на оградах белели наклеенные листовки, напоминая о недолгой власти коменданта Веренишки. Во дворе банка дымился брошенный котел, вокруг него бегало несколько кур. Перескочила ограду собака и припустилась за перепуганной кошкой. Сердце протоиерея Йордана переполняла радость.

— Слава богу, — сказал он и ощупал револьвер за поясом под рясой.

Пройдя мимо банка и околийского управления, протоиерей решил заглянуть в конце концов и в церковь, чтобы посмотреть, как безбожники осквернили храм. К великому его удивлению, церковь была закрыта на большой висячий замок, а на двери ее белела одна из уже знакомых ему листовок. Протоиерей протянул руку, чтобы сорвать ее, но испуганно отпрянул — кто-то, вскарабкавшись на колокольню, оттуда наблюдал за ним.

— Ты кто? — спросил испуганный протоиерей. — Что ты там делаешь?

— Это я, отче, — ответил с колокольни церковный служка Гунчо, — забрался сюда, чтобы посмотреть, как они отступают…

— Неужели отступают?

— Вереницей уходят вверх. Спешат так, что даже не обернутся. Теперь, наверное, не воротятся.

— Услышал господь наши молитвы, сын мой! А для меня там место найдется, чтобы посмотреть?

— Есть, отче, пройди по ступенькам, я тебя встречу.

Взволнованный протоиерей снял свою рясу, чтобы не мешала, и, оставшись в подштанниках и жилетке, стал медленно, подниматься по деревянной лестнице. Взобрался на колокольню запыхавшийся, уставший и заставил Гунчо отодвинуться, чтобы самому лучше видеть отступающих.

Действительно, вверх по высокому холму ползло несколько извивающихся верениц людей. Им не было видно ни начала, ни конца. Йордан долго всматривался в даль, и тихая радость наполняла его душу.

— Господи, — сказал он, — ты услышал мою молитву! — И перекрестился.

Стоявший сзади него церковный служка сказал озабоченно:

— Спрячь свой револьвер, отче, чтобы не было видно.

— Пусть видят! Сейчас я не боюсь никого! — Он снова перекрестился и добавил: — Завтра отслужу литургию с пятью хлебами.

А вереницы отступавших продолжали медленно тянуться вверх по крутизне, будто для того, чтобы уже больше никогда не вернуться в этот город.

16

В это время полковник Пазов из Врацы во второй раз докладывал в Софию об обстановке. Первый раз он доложил генералу Вылкову, а второй раз — генералу Русеву. Оба военачальника были крайне сердиты, обозвали его чуть ли не соучастником мятежа и приказали ему в двадцать четыре часа покончить с этой историей, если он хочет остаться на своем месте начальника Врачанского гарнизона.

— Я не буду повторять своих приказаний, полковник! — гремел в телефонной трубке голос генерала Русева. — И кстати, что с тем майором? Вы еще не свернули ему шею? Разыщите его и заставьте подписать это воззвание! Если нужно, можете прибегнуть к насилию!

Речь шла об арестованном майоре Агынском. Генералы решили «свернуть ему шею», то есть заставить его подписать воззвание к повстанцам о прекращении борьбы. Получив в руки воззвание за подписью майора, они хотели достичь определенного политического эффекта. Поэтому сейчас они так и настаивали, чтобы полковник Пазов занялся этом делом.

— Обещайте ему сразу же свободу, если подпишет. Иначе, мол, мы не отвечаем за его жизнь!

— Понятно, господин генерал! Будет сделано!

— Скажите ему, что в этом заинтересованы не только военный министр и министр внутренних дел, но и сам премьер-министр профессор Александр Цанков.

— Есть, господин генерал!

— Только таким образом этот майор искупит свою вину! Его подпись очень важна для нас в данный момент…

— Понятно, господин генерал!

Полковник положил трубку и невольно, к своему стыду, козырнул на виду у вестового, который стоял, онемев, у двери и ждал его распоряжений.

— Свяжи меня сейчас же с окружным управлением! И откуда только свалился на мою голову этот майор Агынский? Как будто у меня нет других дел, кроме как только им заниматься.

Арестантов в городе было так много, что полиция сначала оказалась в затруднении. Как установить местонахождение майора? Арестованными были переполнены две гимназии и все полицейские участки, поэтому сразу не могли установить, где точно находится майор Никола Тодоров Агынский. Только когда сообщили, что речь идет о том майоре, которого доставили из Выршеца на автомобиле, кто-то вспомнил, что он вместе со своими спутниками сидит в здании мужской гимназии.

Майора Агынского и его товарищей поместили в мужской гимназии в гимнастическом зале. Там находились люди, разные по возрасту и профессиям. Преобладали представители местной интеллигенции: адвокаты, учителя, чиновники. Были здесь сельские руководители и ученики. Всех их собрали в зале из-за отсутствия других помещений до особых распоряжений власти. Однако таких распоряжений не последовало, и люди совсем отчаялись. От духоты и жары все задыхались, но открывать окна не разрешалось. Снаружи под каждым окном стояли часовые.

Майор Агынский поддерживал моральный дух людей, собравшихся вокруг него, рассказывая военные истории. За это короткое время все хорошо узнали и полюбили его. Он рассказал им о своих писательских планах и революционных замыслах, о том, как воевал. Он говорил, что узурпаторы не имеют права задерживать невинных граждан, что конституция попрана, но рано или поздно свобода придет.

В разгар его речи, когда он страстно защищал личную неприкосновенность болгарского гражданина, открылась дверь и кто-то выкрикнул его имя. Майор вздрогнул, но все-таки попытался сохранить присутствие духа. Обернулся к кричавшему и спросил:

— Майора Агынского ищете?

— Да, его.

— А зачем? И кто его ищет?

— Следственные органы.

— Какие следственные органы?

— Не могу знать.

Майор подмигнул своим слушателям, вздохнул и встал:

— Не остается ничего другого, кроме как явиться в эти органы. Не так ли?

— Так точно, господин майор! — ответил кричавший.

Майор взглянул на своих друзей, вместе с которыми был задержан, напомнил им, чтобы они придерживались прежней легенды, и вышел из зала, легко переступая через тела лежавших арестантов.

К большому удивлению, его привели к полковнику Пазову. Сначала майор не мог понять, откуда он знает этого человека, но потом вспомнил, что они служили вместе в одном полку в 1918 году, когда армия распадалась и все поголовно бежали к Софии. В Радомире этот самый полковник, бывший в то время в чине майора, боясь расправы взбунтовавшихся солдат, сорвал и выбросил свои погоны. С большим трудом Агынскому удалось тогда спасти этого офицера от расправы, чтобы его не выбросили из вагона движущегося поезда. Сейчас, увидев майора, полковник Пазов тоже вспомнил о том случае, и ему стало неприятно от мысли, что он встретился со свидетелем своего позора. В нем закипели гнев и неприязнь к этому человеку, как будто не солдаты, а этот майор хотел тогда выкинуть его из вагона.

Пазов ничего не мог придумать лучше, чем сделать вид, что не узнает Агынского.

— Вы майор Агынский?

— Он самый.

— За что задержаны?

— Спросите в окружном управлении.

— Все-таки вы должны знать.

— Меня задержали без объяснения.

Полковник повернулся спиной к арестанту и сказал, глядя в окно:

— В качестве военного специалиста вы сопровождали Георгия Димитрова и Васила Коларова в поездке. С какой целью?

— Проводить их до румынской границы, чтобы они выехали из страны. В эти смутные времена их жизнь была в опасности. Я должен был им помочь.

— Вы одобряете то, что происходит в нашем крае?

— Я не знаю, что происходит в вашем крае.

— Мятеж, господин майор! Мятеж! И организаторами этого мятежа выступаете вы — коммунисты и земледельцы! Поэтому я еще раз спрашиваю: как вы относитесь к этому мятежу?

— Я не готов отвечать на этот вопрос по той простой причине, что мои мысли сейчас далеки от того, что происходит в вашем крае. Я не понимаю, чего вы от меня хотите.

— Мы хотим, чтобы вы выступили с открытым письмом к мятежникам и от своего имени заявили, что их карта бита. Мы отпечатаем это письмо и пошлем по назначению.

— Ах, вот в чем дело! А я и не знал…

— Здесь не место шутить, господин майор! Не забывайте, что вы арестованы. Я говорю с вами от имени генерала Русева.

Майор поднес носовой платок к своим губам, чтобы скрыть улыбку, и многозначительно проговорил:

— Вы перепутали адрес, господин полковник!

— Что это значит?

Майор молчал.

— Счастье редко приходит, господин майор! Его величество лично интересуется вами!

— Спасибо его величеству, но я не интересуюсь им.

— Вы что?! — вскочил со стула полковник. — Вы забыли о присяге, которую давали?!

— Как и он забыл о своей. Смерть Стамболийского раз и навсегда решила спор между ним и мной. Не забывайте Радомир, господин полковник! Тогда вы были майором и сорвали свои погоны, чтобы стать полковником.

Пазов вытаращил глаза.

— Каким образом вы стали полковником, господин Пазов? Какой ценой? Возможно, теперь вы станете генералом? А чем будете платить?

Полковник ударил по столу своей саблей, закричал:

— Молчать! Своим поведением, майор Агынский, вы позорите Болгарию!

— История нас рассудит. А сейчас отведите меня к арестованным товарищам. Между прочим, не вы меня арестовали, а люди из окружного управления. Они и будут вести следствие по моему делу. Сообщите об этом генералу Русеву и другому генералу! Пусть они договорятся в конце концов, кто будет командовать этой страной: полиция или армия?!

— Это не ваше дело!

— Мое и всего народа!

— Вы дорого заплатите за это!

— Я уже заплатил смертью Стамболийского! Есть ли что-нибудь дороже?

— Вон, отступник! Уведите его! Таким, как он, нет места в Болгарии!

Двое полицейских вбежали в кабинет, с помощью вестового скрутили майору руки и повели обратно в мужскую гимназию, надев на него наручники.

Полковник Пазов долго не мог прийти в себя. Из всего происшедшего самым неприятным было то, что майор напомнил ему о солдатском вагоне, о том, как он сорвал офицерские погоны в 1918 году. Только за одно это майор заслуживал виселицы!

И пока полковник расхаживал от окна к двери, задыхаясь от гнева и ненависти, зазвонил телефон. Полковник долго раздумывал, брать трубку или не брать. Но в конце концов решился. Откуда-то издалека, со станции Фердинанд, капитан Попов торжественно сообщал, что город очищен от мятежников и что нет никаких признаков сопротивления.

— Ты уверен в этом, капитан? — недоверчиво спросил полковник. — Ты уверен?

— Да, господин полковник, абсолютно уверен!

— Поздравляю тебя! Поздравляю, капитан!

Он положил трубку, не дождавшись традиционного «Рад стараться, господин полковник!», и впервые за этот день весело улыбнулся. Потом снова начал расхаживать от двери к окну… От окна — к двери!

17

…А вереница уходивших из города все тянулась и тянулась через виноградники и кустарник вверх по крутым склонам.

Курьер на белом коне скакал в село Лопушна. Гаврил Генов написал своему старому другу Георгию Дамянову: «Отправляйся в Жеравицу, а не во Врацу! Действуй быстро!»

Они были ровесниками. Вместе учились во врачанской гимназии, вместе изучали марксизм в кружке «Восход». Из одного котла хлебали солдатский суп. По камешку, по кирпичику строили они соточинский и лопушанский партийные клубы. И сейчас шли на бой опять вместе.

Когда курьер прибыл, Лопушанский отряд уже был построен на площади. Ждали только команды, чтобы выступить в направлении Врацы. Над зданием общины развевалось красное знамя, а рядом с ним оранжевое.

Именно в это время, когда Дамянов занимался с заведующим аппаратной, ему доложили, что из Фердинанда прибыл курьер.

— Пусть войдет! — сказал Дамянов и продиктовал телеграфисту: — «…Восстание в Лопушне начато. Создан революционный комитет. Объявлена мобилизация. Сделайте то же самое. Обеспечьте охрану границы».

Вошел курьер. Этот чубатый парень был весь в пыли. Он вытянулся по стойке «смирно», как солдат перед своим командиром.

— А-а, Митрушка! — воскликнул Дамянов. — Ты ли это? Тебя сразу и не узнать!

— Я, товарищ Дамянов! Боялся, что вы меня забыли.

— Что ты! Разве можно забыть твой чуб?

— Чуб-то хороший, товарищ Дамянов, а вот дела у нас идут не совсем хорошо. Срочный приказ! Читайте!

Он достал из сумки письмо и подал его Георгию. Дамянов быстро разорвал конверт, увидел подпись Гаврила и сразу прочел две строчки, приписанные карандашом.

— Изменить направление? — приподнял он брови.

— Да, товарищ Дамянов! Наступает рота из Врацы. Нужно ее атаковать.

Дамянов сложил письмо, взглянул в окно. На улице ликовал народ. Музыканты играли «Поднимайте свои головы, рабы, рабы труда». Построившиеся в шеренги повстанцы ждали команды к выступлению.

— Знаешь что, Митрушка, у меня к тебе одна просьба.

— Пожалуйста, товарищ Дамянов! — вытянулся парень.

— Не говори никому, что Фердинанд оставлен! Не омрачай радости людям. Пусть узнают об этом, когда приблизимся к городу… Ты согласен?

— Согласен, товарищ командир, но нужно спешить.

— Да, Митрушка, выступаем сейчас же!

Он осмотрелся, убедился, что, кроме них, никого нет, и направился к выходу, пропустив впереди себя курьера. На улице шумел народ. Гремела музыка. Развевались знамена. Увидев командира, музыканты еще сильнее начали дуть в кларнеты и зурны, бить в барабаны. В оркестре пиликала неизвестно откуда появившаяся скрипка.

Дамянов отдал честь музыкантам. Потом объявил приказ командирам рот. Зазвучали команды, забряцали винтовки, блеснули на солнце оголенные сабли. Четко обозначились ряды.

Родные и близкие смешались с повстанцами, что-то говоря им на прощание. Георгий Дамянов приказал, чтобы «посторонние лица» отошли в сторону, а музыканты стали в голове колонны. После этого он вскочил на красивого черного коня и обратился к построенному отряду:

— Товарищи! Решительный час настал! Враг поймет сейчас, на что способен трудовой народ. Верно, что оружия у нас все еще мало. Но в груди у нас горячие сердца, товарищи, а это самое важное! Потому что, когда наши сердца переполнены стремлением к победе, мы найдем и оружие. Мы вырвем его из рук врага! Поздравляю вас с первым днем нашей революции, товарищи! Пусть красные знамена реют над нашей измученной Болгарией! Вперед, товарищи, боевой колонной! За мной!

Он стиснул пятками бока коня и тронулся впереди отряда. Конь шел медленным, торжественным шагом, будто привык участвовать в военных парадах.

В Живовцах повстанцев встретил новый курьер на белом коне. С губ коня слетала пена. От спины поднимался пар.

— Товарищ командир, направьте отряд в местечко Жеравица, — выпалил одним духом курьер. — Повстанцы из Фердинанда ждут вас на Веренишской высоте. Капитан Попов с отрядом из Врачанского гарнизона наступает со стороны вокзала.

Георгий Дамянов, уже знавший о создавшемся положении, спокойно выслушал курьера, повернул своего коня к растянувшемуся по шоссе отряду и вызвал к себе командиров рот.

— Товарищи, — сказал он им, — направление движения меняется. Войска пытаются овладеть Фердинандом. Наши ждут нас на Веренишской высоте. Нужно как можно скорее идти им на помощь. После разгрома отряда капитана Попова мы вместе с Фердинандским и другими отрядами продолжим наступление на Врацу! Времени терять нельзя! Ведите свои роты! Вперед, на Жеравицу!

Так завершилось повторное взятие города Фердинанда.

Начальник врачанского окружного управления доносил в экстренной шифротелеграмме генералу Русеву:

В тот же час, не теряя времени, Русев и Вылков приказали Шуменскому гарнизону немедленно выступить туда, где коммунисты захватили в плен роту полковника Пазова.

Мы не знаем, как пережили это повторное взятие города протоиерей Йордан и его смиренные гости — иеромонах Антим и флорентинский попик, но догадаться можно. Известно только, что десять лет спустя протоиерей написал книжку в назидание молодому поколению, «чтобы не играли с огнем», и поведал в ней с болью, с огорчением:

Этот разговор, очевидно, произошел непосредственно перед боем, потому что после этого Гаврил отдал приказ к атаке. И это описано точно и добросовестно:

«…Когда дали сигнал к атаке, пестрая лавина бойцов ринулась, как бурный поток, вниз по склонам холма к городу. Крики и выстрелы слились в единый гул, который разнесся между Веренишской высотой и Пыстриной. Найден Петров успел отбить пулемет у противника в церковном дворе и поливал из него врагов. Илия Найденов — солдат из местечка Дылги-Дел — заставил замолчать другой пулемет врага у вокзала. Сопротивление врага сломлено. Командир отряда противника капитан Попов и еще один офицер — ранены, солдаты взяты в плен. Захвачены трофеи: одно орудие, четыре тяжелых пулемета и много винтовок. Радость огромна… Создается окружной революционный комитет, в который входят Гаврил Генов, Христо Михайлов, Замфир Попов, Асен Греков, Димитр Веренишки и Йордан Иванов — представитель Земледельческого союза.

— Сейчас главная задача — Берковица! — сказал Гаврил».

Эти слова были произнесены в тот момент, когда в штаб вбежал курьер и сообщил, что прибыли Васил Коларов и Георгий Димитров. Все встали, глядя на дверь. Но курьер уточнил:

— Они не здесь сейчас. Они выехали на дрезине из Боровцов! Ночевали в селе Песочица. Потом двинулись пешком до остановки Бокиловцы и от Бокиловцев на дрезине до Боровцов. Там сели на поезд, идущий в Фердинанд…

— Так, значит, ты опередил поезд? — улыбнулся Гаврил.

— Выходит так, товарищ Генов, опередил я его!

— Ты что же, летел?

— Кажется. У меня конь крылатый! — улыбнулся парень.

— Молодец! А сейчас иди спать, совсем ослаб… Глаза красные…

— Коня надо напоить, товарищ Генов!

Парень козырнул и быстро вышел.

18

Заседание штаба продолжалось всю ночь с небольшими перерывами для отдыха. Утро 24 сентября застало членов штаба уставшими, возбужденными. Кабинет директора банка выглядел как поле боя — винтовки, револьверы, сабли, прокламации, знамена.

Солнце еще не взошло, а Гаврил Генов уже диктовал на телеграфе:

— Специальными курьерами оповестите все села, что город, который был сдан, в шесть часов вечера взят снова восставшим народом. Распорядитесь, чтобы все, кто имеет оружие, сразу же шли в Фердинанд…

Сев у окна, он уже писал обращение к солдатам:

В другом конце комнаты представитель земледельцев лихорадочно сочинял свое воззвание:

А на заре, пока печатались листовки, Петр Биволарский, городской глашатай, уже бил в барабан посреди притихшей базарной площади:

— «Сообщается гражданам, что сегодня выходить из города запрещается. Комендатура не отвечает за жизнь тех, кто нарушает ее приказ!»

Дети бежали за глашатаем, а тот, игриво рассыпая барабанную дробь, бойко читал:

— «…Все лавки открыть немедленно и начать продажу продуктов населению. Неподчинившихся будет судить народный суд… Революционный комитет предупреждает: уличенные в воровстве и бесчестье немедленно после поимки будут публично расстреляны на базарной площади».

Старик охрип, но продолжал:

— «…Революционный комитет предлагает в последний раз всем, у кого есть оружие, сдать его незамедлительно в околийское управление. Не исполнившие распоряжение подлежат революционному суду… Революционный комитет располагает сведениями, что некоторые бакалейщики и другие торговцы продавали свои товары по очень высоким ценам. Например, пачку сигарет за 8 левов, килограмм брынзы за 50 левов. Революционный комитет предупреждает, что все продавцы, повысившие цены на продукты, будут наказываться очень строго…»

Он исчезал на десять — пятнадцать минут, потом опять появлялся с барабаном:

— «…Приказывается всем лицам, которые зачислены вчера в Фердинандскую роту, а затем за неимением оружия или по другим причинам вернулись по своим домам, явиться немедленно к околийскому управлению».

Приказы, предписания, телеграммы, телефонные распоряжения. По каменной лестнице непрерывно поднимались вооруженные курьеры. Они приносили и развозили на конях распоряжения штаба по всем районам разбуженного, восставшего края.

…Христо Михайлов, Георгий Дамянов, Асен Греков, Генко Крыстев, Георгий Русинов, Иван Михайлов, Димитр Веренишки, Цеко Тодоров, Камен Димов, Иван Андреев, Иван Бобанов… В центре, весь в напряжении после бессонных ночей, Гаврил Генов, бывший поручиком в годы первой мировой войны, душа и сердце всего этого края, парень из Соточино, пришедший сюда выполнить свой высший долг солдата революции!

— Товарищ Генов, какие-то люди внизу! — крикнул кто-то.

Он подошел к окну, открыл его и наклонился, чтобы посмотреть, кто его ищет. Во дворе, перед входом в здание банка, стояли Георгий Димитров и Васил Коларов, окруженные возбужденной шумящей толпой, которая непрерывно увеличивалась.

Гаврил сразу же выскочил из комнаты и в несколько прыжков спустился к ним по лестнице.

Они улыбнулись ему и сказали: «Вот мы и снова вместе!»

Революционный штаб в полном составе ждал их наверху, в канцелярии банка.

19

Воспоминания о пребывании Коларова и Димитрова в Фердинанде очень бедны.

Подробнее сообщает об их прибытии в город организатор интендантской службы Иван Андреев:

Лаконично сообщает о прибытии Коларова и Димитрова офицер запаса Георгий Русинов, адвокат, один из командиров, принявших участие в боях у Бойчиновцев и Криводола:

О них вспоминает в своей «исторической» книжке и протоиерей.

Что это за распоряжения по телефону, протоиерей, естественно, не сообщает. Известно, однако, что их прибытие в Фердинанд подняло дух восставших, как об этом вспоминают оставшиеся в живых участники восстания. Со всех концов города стекались люди: вооруженные и без оружия, молодые и старые, рабочие и крестьяне, мужчины и женщины… И все хотели их увидеть, услышать, что-нибудь сказать им.

Именно тогда, по рассказу Ивана Андреева, на балкон банка вышел Васил Коларов и произнес взволнованную речь.

— Товарищи, — сказал он, — наша партия встала на путь революции, единственно правильный путь борьбы против грабителей, мироедов и кровопийц народных. Все мы, коммунисты и земледельцы, все честные люди труда нашей страны, поднялись, как один, с оружием в руках, чтобы смести фашистский сброд, захвативший власть. Рабоче-крестьянская власть — это единственная власть, которая имеет право распоряжаться судьбами народа… Ваш героический край под руководством коммунистической партии и Земледельческого союза решает сейчас эту великую историческую задачу. Город Фердинанд в наших руках. Над сельскими общинами в Северо-Западной Болгарии уже развеваются красные и оранжевые знамена! Бяла-Слатина тоже пала. В любой момент мы ожидаем сдачи Оряхово и Лома. Под Берковицей уже гремит орудие Христо Михайлова.

Прерываемая криками и возгласами «ура» речь Коларова глубоко проникала в сердца людей.

Около него стоял Георгий Димитров, а в глубине балкона — Гаврил Генов. Остальным членам штаба места на балкончике банка не хватило, и они, стоя в комнате, слушали речь и радостные возгласы собравшихся.

По воспоминаниям участников, Коларов говорил сжато, потому что время было дорого. Его слова «Победа — за нами! Вперед, товарищи!» вызвали настоящий взрыв восторга и энтузиазма, были подхвачены со всех сторон переполненной площади. В воздух летели шляпы и шапки, над головами вздымались кулаки, слышались возгласы: «Да здравствует рабоче-крестьянская власть! Да здравствует республика! Оружие, дайте нам оружие!»

И когда в комнате снова собирался весь штаб, Коларов озабоченно говорил:

— Они правы, товарищи! Нужно им дать оружие. Голыми руками и палками революция не делается.

Именно тогда началось то напряженное заседание штаба революции, на котором Гаврил Генов сделал свой подробный доклад. Именно тогда пришло известие, что Берковица взята революционными войсками и что захваченное у противника орудие сослужило отличную службу, попав в руки такому знающему артиллерийскому офицеру, как Христо Михайлов.

— Оповестить всех, — распорядился Димитров, — телеграммами и конными курьерами по всем селам и хуторам. Это поднимет боевой дух повстанцев!

Снова застучали телеграфные аппараты, зазвонила телефоны. Помчались курьеры по долинам и лесам, по дорогам и тропам, понесли радостную весть: Берковица взята!

Даже такой «летописец», как протоиерей, с горечью вспомнит это событие, стараясь объяснить поражение:

В штабе большая радость. Люди обнимаются, пожимают руки, поздравляют друг друга. Эта победа действительно является решающей, как говорят военные, для дальнейшего развития боевых действий. Берковица и Фердинанд — это уже по-настоящему солидное основание для похода на Врацу! Молодец Христо Михайлов, который от Йончевых постоялых дворов попал прямо в центр берковской казармы! Молодцы все, кто принял участие в бою!

— Верно, что оружия не хватает, — докладывал Гаврил, — верно и то, что люди все еще голы и босы. Но кто сказал, что восстание начинается только тогда, когда всего хватает? — Он спорил с собой и с теми, кто постоянно обращался к нему за оружием и в чьих глазах он видел укор. Он считал себя в известной степени виноватым в том, что не хватало оружия, и поэтому убеждал: — Повстанцы сами добывают оружие во время боя. Настоящий повстанец — и без оружия повстанец!..

Эту мысль он обосновывал и позже в своих выводах о ходе потерпевшего поражение восстания, напоминая о значении боевого духа и оружия, организованности и инициативы в бою.

Но сейчас, чтобы успокоить людей, нужно было им сказать, что в селе Габровица специальными командами найдены семь тысяч винтовок, спрятанных и зарытых на складах и в погребах. К сожалению, все они без затворов, а значит, непригодны для боя…

— Конечно, — продолжал он, — наши люди ищут затворы… Может быть, они где-нибудь поблизости, а может, и совсем в другом месте. В селе Мырчево обнаружен склад с патронами. Это уже кое-что. А на мельнице Горана из Ново-Села нашли много снарядов и гранат.

Генов говорил о шрапнели и гранатах, обнаруженных в церкви, о том, что у различных торговцев, сторонников антинародного блока, уже конфисковано большое количество патронов и револьверов, но все-таки оружия мало!

— Мы вынуждены были реорганизовать кустарную кооперацию «Деятельность» в ремонтную мастерскую. Несколько оружейников уже начали работать там… Лучше обстоит дело с питанием и одеждой, — продолжал Генов. — Из сел прибывают целые караваны, нагруженные хлебом, фуражом… Медицинская служба организована. Хотя постелей и лекарств не хватает, но наши санитары героически справляются с трудностями. Доктор Стамен Илиев оказался не только хорошим врачом, но и отличным организатором!

Перейдя к вопросу о морально-политической обстановке и создании Единого фронта коммунистов и земледельцев, он решился прямо сказать людям всю правду. Генов знал, что в некоторых селах люди переругались из-за места кмета, чувствовал, что некоторые хорошие товарищи не изжили настроений, характерных для событий 9 июня, его раздражал самонадеянный вождизм некоторых коммунистов.

— В этом отношении нам предстоит много работы, — сказал он в заключение, — но надеемся, что в ходе боевых действий дела пойдут на лад.

— Старым распрям нужно положить конец, — бросил реплику Димитров. — Любой сепаратизм, любое деление людей на «наших» и «ваших» равносильно предательству, особенно в этот критический момент. Подобные явления нужно выжигать каленым железом в самом зародыше…

— Мы решили разослать от имени революционного комитета всем революционным комитетам на местах специальное письмо, — добавил Гаврил.

— Это хорошо. Но одного письма тут мало, — вмешался и Коларов. — Нужна повсеместная, ежедневная работа в этом направлении. Мы идем в бой против общего врага. Будем умирать одинаково — и коммунисты, и земледельцы! Глупо, если мы будем ссориться с нашими союзниками из-за какого-то места кмета. Этого мы не допустим! Нарушители предстанут перед революционным трибуналам. Нельзя поддаваться провокациям.

— Я полностью согласен с вами, — отозвался Гаврил, — но я прошу не драматизировать положения… Верно, что все еще случаются кое-где дрязги между коммунистами и земледельцами, но не это характеризует обстановку в нашем крае. Наше единство день ото дня становится все монолитнее, крепче. В этом нет никакого сомнения! — Он обвел взглядом своих товарищей, сидевших вокруг стола, покрытого зеленым сукном, и спросил: — Правильно я говорю?

— Правильно! — подтвердили все.

Затем штаб приступил к разработке плана боевых действий. Все стрелы на карте указывали на Врацу.

20

Вот в каком положении оказались повстанцы.

Как раз в это время в Главном военно-революционном комитете неожиданно появился медковский поп Андрей — без камилавки, в развевающейся, побелевшей от пыли рясе, с почерневшим от солнца лицом и буйной, почти закрывающей ему грудь бородой. Глаза его горели лихорадочным блеском, голос гремел. Сопровождали его два человека из Ломского революционного отряда: Никола Аврамов и Кирил Митев (Кабза). Аврамов был командиром Медковского повстанческого отряда, а Кабза, этот мужественный синеокий парень, бывший учитель из села Медковец, ныне стал лихим кавалеристом. Вместе с попом Андреем они втроем на крестьянских исхудавших лошадях подъехали к зданию, где находился штаб.

Увидев попа Андрея, все невольно встали. Люди знали его по рассказам о нем, которые, став уже почти легендами, ходили в Ломском крае. Он знал об этих легендах и еще больше старался поддерживать заслуженную славу. Ходил с револьвером, увешанный гранатами. Носил через плечо карабин. Его волосы торчали в разные стороны, и это еще больше подчеркивало его гайдуцкий вид. Он отрекся от сана и от почестей священника и с амвона церкви выступал с революционными речами. Сейчас не было для него иной миссии, кроме миссии революции. По этим причинам члены революционного комитета встретили Андрея с нескрываемой радостью. Его сразу же представили Коларову и Димитрову.

— Это поп Андрей из села Медковец!

— Нам очень приятно познакомиться с вами, отец! — начал Коларов. — Что вас привело сюда?

— Святому отцу нужна пушка! — прогремел священник и весело засмеялся, оглядывая сидящих за столом.

— Это хорошо, — улыбнулся Димитров, — но лучше было бы нам от вас пушку получить!..

Смеялись все, не отрывая взгляда от священника, а тот стоял, выпрямившись, посреди комнаты, похожий на героя, воспетого поэтом Гео Милевым:

Таким помнит его и Васил Коларов:

— Все села в Ломской околии наши, — докладывал поп Андрей, — и город почти наш. Только одно гнездышко фашисты отчаянно удерживают в кавалерийской казарме. Двух-трех снарядов было бы достаточно для них…

— А Видин?

— Видин пытается послать помощь по Дунаю. Но мы должны, их опередить. Как раз для этого мне и нужно орудие. Я тоже артиллерист. Был когда-то артиллеристом на фронте. Так что орудие будет в надежных руках…

— Понимаем, — старался разубедить его Коларов, — но обстоятельства изменились. Орудие нам нужно для Бойчиновцев.

— Вы и без орудия теперь не сможете отсюда выбраться, так как путь на Лом отрезан, — вмешался Гаврил Генов, — дорогу блокировал Шуменский гарнизон.

Пот градом катил по лицу отца Андрея, в глазах была тоска по этой «пушечке», в сердце его поднималась буря.

Георгий Дамянов пишет:

Гневом и ненавистью полны воспоминания протоиерея Йордана об этих событиях:

А в это время эшелон с частью сил Шуменского гарнизона медленно катил по железнодорожной линии к Эрденскому мосту. Стволы орудий и пулеметов угрожающе торчали из вагонов и платформ, готовые открыть огонь. Офицеры, скрытые за бортами платформ, просматривали все вокруг в бинокли. Четыреста солдат, сто пятьдесят белогвардейцев, сотни полицаев и добровольцев в штатском из так называемой шпицкоманды — такой груз тащил эшелон по извивающейся железнодорожной линии.

Сможет ли успешно выполнить боевой приказ командир отряда майор Несторов? Хватит ли у него сил разгромить врага? Как будут развиваться события?

Тревожные мысли волновали всех руководителей, собравшихся в штабе революции. Мучившие их сомнения и тревоги остались лишь как далекое и смутное чувство; они гнали это чувство и не позволяли ему проникнуть в их сердца, потому что знали отлично, что от колебания до поражения только один, совсем маленький, шаг. И все-таки у них надежд на благополучный исход боя было больше, чем сомнений. Угнетало их только отсутствие сведений о положении дел в других восставших районах страны. И если в других районах одержаны победы, то как тогда смогли пробраться части Шуменского гарнизона из Северо-Восточной Болгарии к этим далеким Бойчиновцам? Что делают плевенцы? Что делают в Мездре, Червен-Бряге? Где софийские боевые отряды?

Они знали о капитуляции Стара-Загоры и Нова-Загоры. Известно им было и о боях у Шипки и Мыглижа, но они все еще не верили, что Северо-Восточная Болгария не восстала.

Обстановка прояснялась: города Враца, Лом, Видин… Кнежа, Бяла-Слатина, Оряхово — весь район к северу от Софии был под угрозой. Поэтому любой ценой нужно удержать Петрохан, чтобы снова взять Бойчиновцы — стратегический узел для наступления на Врацу, перерезать дорогу для отступления Шуменскому гарнизону… Удастся ли это сделать? Нужно, чтобы удалось! Сегодня или завтра эта задача должна быть выполнена. От этого зависела судьба восстания! Бойчиновцы превращались в решающий плацдарм революции. Никаких отступлений, никаких колебаний, никаких сомнений! Это они усвоили давно…

…Всякое восстание, чтобы победить, должно непрерывно быть в наступлении и ежедневно добиваться хотя бы маленьких успехов. Если восстание переходит к обороне, то оно обречено на поражение.

Это были ленинские положения. Их высказал Коларов, повторил Димитров. Напоминал о них сейчас и Гаврил Генов… Непрерывное наступление! И ежедневно добиваться хотя бы маленьких успехов!

Вышли из штаба с глубоким убеждением, что бой будет выигран. Сели на приготовленных специально для них оседланных коней и тронулись в сторону Бойчиновцев. Гаврил ехал на своем коне впереди. Решили, что он лично будет руководить боем за станцию Бойчиновцы.

Когда они выехали из Фердинанда, со стороны Петрохана появился самолет. Он взвился над рекой Огостой, пролетел низко над домами, притихшими под черепичными крышами, и сбросил листовки. Западный ветер отнес листовки далеко в поля, и ни одна из них не упала в городе.

«Трудный бой предстоит!» — думали люди, устремляясь туда, откуда уже доносился грохот орудий.

21

О бое за Бойчиновцы писали много, писали поэты, политики, мемуаристы. Все они с исторической добросовестностью возвращались к этим событиям, чтобы показать, насколько близка к победе была революция!

И это верно.

Сейчас об этих событиях сложены мифы и легенды, песни и сказания, они стали неотделимы от жизни народа. А в то время одна задача занимала мысли восставших: они должны остановить «черный эшелон» на Эрденском мосту, атаковать противника на плато у станции, разгромить Шуменский отряд, прибывший с другого конца Болгарии. Это они знали. Так им было приказано. Этот приказ они двинулись выполнять на заре 25 сентября, когда медленно гасли звезды и бледнела луна, застряв между каменистыми хребтами Чукары.

Гаврил Генов объезжал на коне позиции, а Димитров и Коларов разместились на командном пункте. Солнце медленно вставало из-за вершин гор и примолкшего леса. Трава была мокрой от росы. Где-то дымились пожарища. Пахло горелой соломой. Холодно было в этот предрассветный час. Набросив на плечи солдатские шинели, Димитров и Коларов в последний раз склонились над картой. Гаврил тщательно нанес на карту расположение частей противника и повстанческих отрядов. Главная идея его замысла состояла в том, чтобы окружить противника, снова овладеть станцией и плато, господствовавшим над всей местностью, а потом наступать на Врацу. Решающая роль отводилась ударным группам, состоящим из коммунистов. Они должны были начать атаку. Сердца бойцов были полны революционной ярости. Ждали только сигнала. Но над долиной, высоким плато и во всей округе стояла необычайная тишина. Только глаза цепко осматривали лощинки, разбросанные повсюду округлые камни, напоминающие овец, изрезанную, пересеченную местность и скалистые обрывы, которые бойцы должны преодолеть перебежками, прежде чем выбраться на высокое плато. Откуда-то с той стороны их выслеживали бинокли противника. Они тоже ощупывали деревья, ложбины, овраги, шалаши пастухов. Оттуда загремит орудие, затрещат пулеметы, вспыхнет огонь и брызнет шрапнель, полетят гранаты… Но пока все было тихо. За скалой спокойно вился дым, пахло костром.

Этот дым беспокоил Димитрова. Несколько раз он взглядывал на скалу и все не мог понять, зачем там разожгли огонь. Он даже начал сердиться, и тут услышал позади себя громкие шаги и легкий металлический звук. Обернувшись, чтобы понять, что происходит, он увидел стоявшего в двух шагах от скалы улыбающегося парня с алюминиевыми кружками в обеих руках. От кружек поднимался синеватый пар. Парню было горячо, и он дул то на одну, то на другую руку, но продолжал весело глядеть на начальников. На нем были солдатские бриджи и полицейская куртка.

— Я Митрушка, — сказал он. — Несу вам чай. Очень горячий! Берите кружки!

Димитров взял одну кружку. Другую Митрушка подал Коларову.

— Товарищ, не лучше ли погасить костер? — сказал Димитров. — Этим дымом вы выдадите позицию.

— Наша позиция не там.

— Все равно. Вы раскрываете все расположение.

— Да, но мы располагаемся не здесь, а в другом месте. Военная хитрость.

— В армии служил?

— Ефрейтором был, — улыбнулся Митрушка. — А сейчас пейте чай и не тревожьтесь. Вот вам по куску козьей бастурмы. Лук любите? Закусывайте скорее, пока не открыли стрельбу…

— А ты все-таки погаси костер, — сказал ему Коларов, — чтобы стрельба не началась. И спасибо тебе за чай!

— Ладно! — И Митрушка исчез в кустах.

Через несколько минут дым за скалой рассеялся.

Когда Митрушка появился снова, чтобы взять кружки, артиллерийская канонада уже началась. Горела трава. Разлетелись в стороны испуганные птицы.

Начинался бой за Бойчиновцы.

22

Вот что вспоминают участники этого боя.

Георгий Дамянов:

Асен Греков:

Иван Михайлов:

Георгий Дамянов:

Асен Греков:

Иван Михайлов:

Георгий Дамянов:

Асен Греков:

Иван Михайлов:

Георгий Дамянов:

Так описали в своих воспоминаниях бой за Бойчиновцы его участники.

Уставшие и измученные (с 22 сентября они не смыкали глаз), повстанцы стекались со всех концов поля боя к станции Бойчиновцы. Толпились около котлов, перебрасывались шутками, смазывали и чистили оружие, считали патроны, захваченные у противника, заправляли патронташи, умывались у чешмы, перевязывали раны, штопали одежду, разорванную о колючий терновник и кусты, пели песни, искали потерянных товарищей… И над всем этим развевались два знамени: красное и оранжевое.

Здесь, на станции Бойчиновцы, Гаврил Генов, встав на изрешеченную пулями железнодорожную платформу, произнес большую речь.

— Товарищи! — сказал он. — Наши повстанческие отряды одержали сегодня большую, блестящую победу над фашистскими войсками! Бойчиновский бой навсегда останется в истории нашей революционной борьбы. Сегодня мы показали, на что способен союз рабочих и крестьян, на что способны коммунисты и земледельцы, когда они идут в едином строю, плечом к плечу, рука об руку. Бойчиновский бой — это не только морально-политическая победа, но и реальное стратегическое завоевание в нашей борьбе с врагом. Мы захватили огромное количество оружия и боеприпасов. Обратили в паническое бегство фашистов и белогвардейских разбойников, которые считали себя непобедимыми. Смотрите, как срывают и бросают они свои погоны. Взгляните, как рвут они свои рубахи, чтобы поднять их как белые флаги — флаги позора и капитуляции!..

Мы победили, товарищи! Мы держим Бойчиновцы крепко в наших руках! Но нам предстоят новые, суровые бои. Перед нами Враца. Перед нами Видин, Лом, Оряхово. Перед нами София. Наши героические повстанческие отряды наступают сейчас с развернутыми знаменами на эти крепости банд Цанкова. Нас не испугают трудности и испытания, какими бы они ни были. Наша революционная армия показала свою силу и свой героизм! Она победит! Вперед, товарищи! Вперед, к новым славным победам! Да здравствует рабоче-крестьянская власть! Да здравствует республика Болгария! Да здравствует наш великий и непобедимый народ!

Пять тысяч человек слушали его, не сводя глаз с платформы, где он стоял рядом с развевающимися знаменами. Пять тысяч человек жадно ловили его слова и верили ему. Знали, что он говорит правду. Они сами почувствовали в боях с врагом свое превосходство. И сейчас ничто не могло остановить их порыва. Даже один из фашистских офицеров признавался: «Такого чуда я еще не видел. За каждым стволом — стреляющий из берданки повстанец. Один стреляет, а другой поливает из тыквы ствол ружья водой, чтобы не перегрелся… Подобного поражения я не испытывал ни в одном из сражений…»

Позже оставшиеся в живых участники будут делиться воспоминаниями о бойчиновском бое, о котором и говорил Гаврил Генов, стоя на изрешеченной пулями платформе. Он очень устал. Глаза его закрывались от недосыпания. Губы спеклись от жажды. Ветер шевелил его поседевшие волосы. Внизу, в тени платформы, стоял его конь, вычищенный и оседланный, готовый снова скакать в бой…

Командиры стояли перед своими ротами. В глубине станционных путей маневрировал локомотив, перемещая вагоны. Над стерней и близлежащими лугами стлался дым еще не потухших пожаров. В воздухе, подгоняемые ветром, кружились сухие листья. Солнце клонилось к западу, угасало. В станционной дежурке трещали телеграфные аппараты. Дежурный повстанец, пытаясь наладить связь, без устали вертел ручку телефона и кричал в трубку.

Когда митинг закончился, Гаврил ушел в дежурку. Его вызывали к телефону, чтобы сообщить что-то очень важное, неотложное. Он быстро взял трубку и лихорадочно спросил, что случилось. Дребезжащий голос ответил ему, что на станции Криводол выгрузились новые части противника: пехота и артиллерия…

Он положил телефонную трубку, огляделся, будто искал кого-то, и глубоко вздохнул. Кроме солдата, который продолжал сидеть над аппаратом с наушниками на голове, в дежурке никого не было.

С улицы доносился шум и гвалт повстанцев. Командиры приводили в порядок свои подразделения. Готовили их к новым боям. Димитров и Коларов около часа назад срочно выехали в Фердинанд. А Гаврил стоял в аппаратной на станции Бойчиновцы и повторял вполголоса:

— Криводол… Криводол…

В его сознании проносились все ранее обсуждавшиеся планы. Он был офицером и прекрасно знал, что означают слова «На станции Криводол выгрузились новые части противника: пехота и артиллерия…». Фашисты свободно маневрировали по всем железным дорогам Болгарии…

23

Как видно, у профессора Цанкова было основание делать оптимистическое заявление перед журналистами о положении в северо-западных районах страны. А когда корреспондент «Морнинг пост» спросил его, верны ли слухи о том, что Георгий Димитров якобы убит в бою, профессор Цанков озабоченно ответил, что официального известия об этом до настоящего момента нет, так же, как и нет сведений о судьбе Васила Коларова. Цанкова попросили также высказать свое мнение о сообщении в «Дейли телеграф», в котором говорилось, что в Болгарии объявлено военное положение и введен комендантский час и что, несмотря на отличный урожай, страна выглядит бедной и подавленной: по улицам бродят одетые в рваную военную форму люди, голодные и измученные нищие, дети толпами осаждают подъезды гостиниц и ресторанов, убийцы и воры грабят жителей в селах и городах… Профессор отвечал, что сожалеет, что такая страна свободы и демократии, как старая и справедливая Англия, может допустить подобную ложь и вымысел в своей прессе… Тогда ему указывали на сербские газеты, в которых муссировался слух, что царь Борис и его правительство уступили половину страны красным, на что он отвечал презрительной и снисходительной улыбкой и говорил, что сербские газетчики по своей способности лгать не отличаются от болгарских…

— Господа, нет причин для паники! — говорил он в заключение встречи. — И будьте осторожнее, когда пишете: не выплесните с водой и ребенка… Нет причин для паники!

Как раз в этот момент ему подали секретное донесение, в котором говорилось:

Цанков с недоумением смотрел на генералов, и они убеждали его, что это воина, а на войне нельзя без потерь и поражений.

Тогда он вызвал начальника столичного гарнизона генерала Лазарова и продиктовал ему приказ:

В тот же день приказ был отпечатан и расклеен на улицах столицы.

Профессор был исключительно доволен собой. Он вызвал газетчиков и распорядился, чтобы они меньше занимались положением в стране и событиями в Северо-Западной Болгарии. Достаточно других новостей и других тем. Профессор похвалил газету «Утро», периодически помещавшую интересную рекламу и забавные истории, которые отвлекают внимание измученных политикой читателей. Сказал, что с удовольствием читал статьи о трансокеанском пароходе «Константинополь» водоизмещением 25 тысяч тонн, стоявшем в Варне и готовом принять пассажиров, желающих поехать в Америку, прямо в Нью-Йорк, что интересна реклама венской фирмы, продававшей по доступным ценам бочки для вина и бочонки для пива, новые и бывшие в употреблении, и поощрявшей торговлю. По его мнению, очень своевременно было помещено извещение некоего доктора Завойского о том, что он эффективно лечит туберкулез и кожно-венерические болезни. С улыбкой говорил профессор об объявлениях, подобных тому, которое сообщало, что добропорядочный молодой господин со средним образованием и элегантной внешностью ищет добрых людей, чтобы его усыновили или в крайнем случае сделали бы из него зятя, живущего в доме родителей жены. Цанков настоятельно рекомендовал газетчикам писать об изменах и любовных приключениях вдов и попов, об убийствах и самоубийствах. Такими хотел профессор видеть газеты. Такая идиллия нужна была ему, чтобы народ забыл, что где-то в Северо-Западной Болгарии совершаются мятежи и идут бои: мятежи и бои — дело генералов и солдат, полиции и шпицкоманд. А у газет другая задача. Время от времени они должны писать: «Обстановка нормализуется. Для паники нет причин. Народ занят своими повседневными делами». Печатать приказы, как тот, который распорядился расклеить по стенам и дощатым заборам столицы неутомимый генерал Лазаров! Этого хотел профессор. К этому стремилась его душа. Он одобрил послание святейшего Синода, восхитившись политической прозорливостью святых старцев, решивших помочь ему в трудный час.

Все должно было ему помогать: от сабель генералов до послания святейшего Синода, от сенсационных сообщений газет «Утро» и «Дневник» до реклам о лечении кожно-венерических болезней пресловутым Завойским… Все должно было идти в общее жерло машины, чтобы двигать ее к Криводолу, к победе, к разгрому мятежа! Этого жаждал профессор, этим были заняты его мысли, это держало его в напряжении и днем и ночью. Даже во сне он слышал выстрелы, мерещились ему солдатские каски и штыки.

— Нет причин для паники, господа!

Однако сам он паниковал больше, чем кто-либо другой. Только когда ему сообщили, что части Шуменского гарнизона успешно миновали все препятствия и выгрузили артиллерию и войска на станции Криводол, сердце его успокоилось. Он вызвал генерала Лазарова и велел ему подготовить большую речь для выступления перед войсками.

Генерал принял это поручение с радостью и тотчас же выехал к месту боевых действий, в Криводол.

24

…А в Криводоле в это время было не до его речей. Там были сосредоточены 6-й пехотный батальон из Софии, русенский военный отряд, рота с пятью пулеметами и четыре орудия из Врацы, 8-й конный полк, софийский отряд, состоящий из двух рот с четырьмя пулеметами и двумя орудиями, а также отряд из Стара-Загоры, колонна полковника Захова, отряд полковника Куманова и перегруппировавшиеся шуменские «храбрецы» полковника Несторова. За ними нетерпеливо ожидали своей очереди полицаи в форме и в штатском, разного рода националисты и хорошо экипированные шпицкоманды. Где-то среди них мелькал и небезызвестный капитан Харлаков — убийца Стамболийского. Он прибыл сюда добровольцем, глубоко убежденный, что обязан продолжать свою миссию, которая началась несколько месяцев назад в Славовице. Фуражка у него так же лихо была сдвинута набекрень, а у пояса болталась сабля. Были здесь и другие известные и неизвестные «храбрецы», жаждавшие вписать свои имена в список патриотов.

Все это воинство, жаждущее смыть позор поражения под Бойчиновцами, собралось сейчас на маленькой узловой станции Криводол.

Когда Гаврилу Генову сообщили по телефону об этом сосредоточении фашистов, около него снова появился медковский поп Андрей и двое сопровождающих — Никола Аврамов и Кирил Митев. Разговор опять свелся к орудию Христо Михайлова. Но на этот раз отец Андрей был непреклонен:

— Без орудия отсюда не уйду!

Переговоры велись в аппаратной станции. Присутствовали Гаврил Генов и Георгий Дамянов.

— С освобождением Лома, — продолжал поп Андрей, — свободен будет весь северный район… Изолируем Видин! А к тому же у вас ведь уже есть два захваченных орудия!

Телеграф продолжал монотонно стучать. Постоянно звонил телефон. Во всех сообщениях речь шла о Криводоле, о том, что положение критическое и необходимо без промедления спешить на помощь!

Соображения медковского попа и его товарищей были серьезными. Димитров и Коларов обещали попу дать орудие после того, как завершится берковская операция. Она закончилась. Завершилась и бойчиновская. Следовательно, не было причин для колебаний.

Немного позже мы вернемся к этой эпопее, возвысившей до вершин национальной истории этого храброго и честного человека.

Сейчас, оставшись одни в аппаратной, Гаврил Генов и Георгий Дамянов уже обдумывали план боя за Криводол. Там должен был решиться исход восстания, и у них не было на этот счет никаких сомнений. Они сообщили Коларову и Димитрову по телефону в Фердинанд об изменениях в обстановке. В ответ, получили указание задержать войска любой ценой и узнали, что капитан Монов пытается со своим эскадроном перерезать дорогу к границе. Гаврил знал об этом капитане и сообщил; что отправил навстречу ему эскадрон под командой капитана Миладина Кунчева.

— Это хорошо. Но под Криводолом надо держаться, — звучал приказ. — Ядро повстанческой армии нужно спасти!

— Понимаю! Сейчас же высылаю Лопушанский и Белимелский отряды, товарищ Димитров.

— А Фердинандский? Где Фердинандский?

— Фердинандский, Крапчанско-Стубленский и Веренишский отряды уже двигаются туда быстрым темпом. А Лютенский давно там!

— Все это хорошо. А каково настроение людей?

— В данный момент отличное, товарищ Димитров! Бойчиновцы нелегко забыть! Если выдержим и это испытание, победа будет нашей!

— А как обстановка в Ломе?

— Поп Андрей уже отправился туда. Христо мы передали другое орудие…

Связь прервалась. Гаврил озадаченно взглянул на телефонную трубку и отложил ее в сторону. Ему подали другую трубку. В ней он услышал неясный и путаный разговор. Разговаривали двое. Один из них говорил другому:

— …Слушай, Симо, все посты вдоль шоссе на Петрохан пусть глядят в оба, потому что там могут проследовать машины с солдатами… Ты слышишь? Напасть из засады, задержать их… Буржуи отступили по старой дороге. Ударить по ним оттуда и разбить… Понимаю, понимаю… Пусть перекопают шоссе в каком-нибудь месте… Ты слышишь, Симо? И сделают завалы из крупных камней… Ты слышишь? Эй, ты там один? А, черт, разъединили! Выполни распоряжения командира! Симо, это ты? Я говорю: вперед и только вперед! И ни шагу назад! Ты слышишь? Ни шагу назад!

Разговор прервался. Гаврилу подали другую телефонную трубку. Он взял ее и услышал совсем ясно:

— Части Замфира Попова отходят с боем у Петроханского перевала. Противник наступает с артиллерией и кавалерией… Положение Берковицы угрожающее. Примите меры в отношении Фердинанда!

Связь снова нарушилась. Он положил трубку. Взглянул через окно на улицу. На путях маневрировал какой-то состав. На железнодорожной платформе виднелось орудие. Быстро выйдя на улицу, Гаврил увидел сидевшего у платформы Христо Михайлова. Около него стояла женщина, санитарка.

Вначале он подумал, что Христо ранен, но санитарка объяснила, что тот просто крайне изнурен бессонницей — не спал уже пять суток, но и сейчас не хочет оставить орудие.

— Я должен выехать с попом в Лом, — сказал Христо в полусне, — мы не можем терять времени!

— Андрей тоже артиллерист.

— Да, но с орудием могу управиться только я!

Он попытался улыбнуться, но не смог. Глаза его снова закрылись.

— Криводол тоже нуждается в артиллерии! — пробормотал он уже в полусне.

Засвистел локомотив. Вагоны снова задвигались. Санитарка Дара Михайлова, которая позже стала женой Христо, будет вспоминать:

Но бои продолжались. И особо отличился в них медковский артиллерист — священник Андрей Игнатов.

25

Очевидцы так описали его действия.

Однако поп Андрей и его товарищи сохраняли хладнокровие.

Так и родилась легенда об отце Андрее. И не столь важно, как это было на самом деле. Важен подвиг. О нем поведал поэт Гео Милев, изливая свою боль:

Так завершилась земная жизнь священника Андрея Игнатова из села Медковец Ломской околии.

А в это время Лопушанский и Белимелский отряды под командованием Георгия Дамянова и Косты Иванова вели ожесточенные бои, переходящие в рукопашные схватки, с противником на подступах к станции Криводол. Повстанческие отряды терпели поражение и несли большие потери. В этих неравных боях было убито и ранено свыше 100 человек. Противник, используя свое значительное превосходство, стал быстро наступать на город Фердинанд. Георгий Дамянов, спрятавшись в копне сена, чудом спасся от смерти. Отряд под командованием Замфира Попова не выдержал натиска наступавших со стороны Софии правительственных войск и с боями отошел к Берковице. Таким образом, город Фердинанд — центр восстания — оказался под двойным ударом — с востока и юга. Главный военно-революционный комитет, признав положение безнадежным, решил оставить город, а повстанцам приказал направиться к болгаро-югославской границе и эмигрировать в Югославию.

День 26 сентября стал переломным моментом в ходе восстания, а 27 сентября члены Главного военно-революционного комитета были все еще в Фердинанде.

26

Вечером 26 сентября комитет собрался у Георгия Русинова. Это был дом, где останавливались Димитров и Коларов, прибыв в Фердинанд. Заседание было кратким. Да и собравшихся было не так много: Васил Коларов, Георгий Димитров, Гаврил Генов и Георгий Русинов. Во дворе дома два повстанца несли охрану. На улице поджидал кабриолет, запряженный двумя лошадьми. Вокруг было тихо, почти не видно людей, если не считать жившего по соседству с Русиновыми протоиерея, который подсматривал за происходившим через окно.

Издалека, со стороны Берковицы, доносились ружейные выстрелы. Штабу было известно, что этим утром сопротивление Петрохана сломлено, а значит, и падение Берковицы — вопрос нескольких часов. Обстановка в Ломе также ухудшалась необычно быстро. Видинский гарнизон продолжал посылать противнику подкрепления по Дунаю, используя австрийские пароходы и другие суда. Кавалеристы врага, увидев на судах орудия, воспрянули духом. Хорошо, что не сдались! Хорошо, что переговоры о капитуляции, которые велись командиром эскадрона с мятежниками, не завершились из-за отсутствия их предводителей…

Непрерывно ухудшалось и положение в Криводоле. По поступавшим сведениям, неприятель подтягивал новые силы и направлял их на Бойчиновцы. Снова появился самолет и сбросил листовки, в которых всем мятежникам предлагалось сложить оружие, если они хотят получить помилование и сохранить себе жизнь. Но все равно — с листовками или без них — картина была ясна: рушилась крепость повстанцев; одна за другой сдавались укрепленные позиции, кровью повстанцев обагрились пробитые пулями знамена, со всех сторон лился черный поток фашистского воинства…

— Самое важное в настоящий момент, — говорил Коларов, — это уйти с поля боя по всем правилам военного искусства, без паники, без лишней суеты. Прежде всего мы должны сохранить основное революционное ядро. Эта задача возлагается на Гаврила Генова. Мы не сомневаемся в таланте испытанного и опытного офицера!

— Спасибо, товарищ Коларов. Я уже наметил план действий. Сегодня утром говорил с Чипровцами, дал указание крепко держать в руках дорогу к границе. Наше положение осложняется тем, что капитан Монов со своими кавалеристами пытается отрезать дорогу на Чипровцы.

— Насколько я знаю, — сказал Димитров, — против капитана Монова действует отряд капитана Миладина Кунчева. По крайней мере, такие были у нас сведения до сегодняшнего утра.

— Да, Миладин Кунчев находится там где нужно. Но я опасаюсь, как бы противнику не подошло подкрепление со стороны Видина.

— Тогда нужно отправить новое пополнение Миладину Кунчеву. Дорога к границе должна быть обеспечена! — Васил Коларов посмотрел в окно.

С улицы доносился какой-то шум, бряцание оружием, громкие голоса. Русинов вышел, чтобы узнать, в чем дело, но, прежде чем он спустился по каменной лестнице, перед ним предстал с поднятыми руками протоиерей Йордан. За ним, направив ему в спину штык, стоял Митрушка с винтовкой в руке.

— Вот, пришлось арестовать, — сказал он. — Распространял листовки…

— Какие листовки?

Протоиерея ввели в комнату. Он опустил руки, расстегнул рясу и долго рылся в бездонных карманах своего подрясника. В конце концов вынул измятый листок и протянул его Димитрову.

— Откуда это у вас? — спросил Димитров, глядя на листок.

— С аэроплана.

— Еще есть?

— Нет. Все остальные унесло ветром. Этот листок я взял, чтобы почитать. Мы же должны знать все, что происходит в лагере врага.

— А что происходит в лагере врага? — спросил Коларов.

— Этого я не могу знать, господин Коларов, — ободренно сказал поп, выпрямляясь. — Но я слышу орудия, которые гремят в стороне Берковицы и Криводола. Я, как священник, должен предупредить прихожан о приближающейся опасности. Я несу им мир, а не войну. Вы, наверное, читали историю французской революции и знаете, что было после нее. Я не хочу, чтобы это повторилось у нас! О том же я скажу и этим, с пулеметами и пушками. А могу ли я сейчас пойти в церковь и отслужить вечерню?

— Рано еще для вечерни, батюшка, — сказал Гаврил, — возвращайся к себе домой, и больше чтобы мы тебя не видели рыскающим по улицам. Прикажу часовым стрелять без предупреждения. Ты духовное лицо и должен понимать, когда тебе говорят.

— Зовут меня… то на похороны, то на крестины… Как отказать?

— В другой раз похоронишь! Сейчас иди и не отнимай у нас время!

— Да, ты прав, господин Генов, сейчас вы спешите. Да и пушки уже слышны совсем близко. А ты, Митрушка, убери винтовку, а то она может и сама выстрелить. Не слишком усердствуй. Я тебя крестил. Ты и тогда бунтовал, в купели, когда я тебя в святую воду окунул. Убери штык, потому что тот, кто вынимает меч, от меча и сам погибает. Ну, спасибо за добро! Я пойду с миром!

— С миром, отче, — подхватил его слова Димитров, — с миром! И помогай униженным и оскорбленным! Ясно?

— В этом наше призвание на этом свете; господин Димитров, — нести мир и успокоение больным и страждущим.

— Ладно, хватит! — подтолкнул его рукой Русинов. — Митрушка, проводи его на улицу!

Преданный Митрушка немедленно, выполнил приказание. Орудийная канонада усиливалась. Настроение протоиерея давало повод думать о самом худшем. Да и эта листовка, насколько бы она ни была лживой, таила в себе какую-то правду, которая не приносила утешения. Они остались одни. Вся Северо-Западная Болгария изолирована, окружена стальным кольцом фашистских войск. Другого выхода, кроме отступления, нет. Отступать планомерно и достойно! Спасти все, что еще можно спасти! Сохранить жизнь каждого бойца.

Сумеют ли они это сделать?

Канонада опять усилилась. Дрожали стекла в маленьких окнах домика. Выла вдалеке сирена. Черные птицы кружились над верхушками тополей, а потом стремительно неслись вниз, к Огосте, в ее потемневшую долину.

— А может, лучше остаться здесь, лучше погибнуть вместе со всеми? — спросил Русинов. — Что могут сказать люди, когда узнают, что мы их бросили? — продолжал он. — Есть и такой вариант. Остаться здесь! Я не настаиваю именно на нем, но давайте подумаем!

Коларов положил руку ему на плечо:

— Этот вариант я не принимаю даже для обсуждения! Народ нас поймет, как понял нас, когда пошел за нами! Ему труднее будет нас понять, если мы останемся здесь и всех нас переловят как цыплят! — Он помолчал, оглядел всех присутствующих и продолжил еще категоричнее и решительнее: — Я ставлю крест на этом варианте. Мы должны сохранить ядро, чтобы продолжить борьбу с новыми силами! Все остальное романтика, дорого оплаченное рыцарство!

Решался вопрос об отступлении. Он имел не только стратегическое, но и тактическое значение, и они должны были рассмотреть его со всех сторон. Они подняли этот народ на борьбу, и потому сейчас должны были обдумать всю моральную и военную цену отступления во имя будущего и той борьбы, в которой сейчас терпели поражение, но которая велась во имя грядущей победы! Об этом, о грядущей победе, стоило подумать и с политической, и со стратегической точки зрения. Со всех сторон посмотреть на горькую и жестокую правду. Они отступали. И это отступление обязывало их думать о народе. В этом смысле их спор был естествен. Конечно, в результате обсуждения они пришли к выводу, который будет подтвержден уже на другой день после их эмиграции, — продолжать борьбу! Но чтобы продолжать ее, ядро необходимо было сохранить. Все остальное могло, быть только красивым жестом, проявлением романтики, наивным геройством. Это понимали все. Однако они должны были подумать и о варианте, предложенном Русиновым, прежде чем его отвергнуть, прежде чем сказать «нет». Этот вариант предполагал специальную подготовку, другие условия и другую организацию…

День клонился к закату. Наконец было решено трогаться. Георгий Димитров и Васил Коларов вместе с Георгием Русиновым, хорошо знавшим этот край, без промедления должны были отправиться по маршруту Соточино, Лопушна, Чипровцы, граница. Нельзя было терять ни минуты.

Обнялись. Простились с Гаврилом Геновым. На улице их ждал кабриолет, запряженный двумя сильными лошадьми.

27

Кабриолет быстро свернул на окраину города, миновал местечко Жеравицу и стремительно полетел к селу Живовцы. Невдалеке от села послышалась стрельба, но вскоре все стихло. Кони быстро проскочили церковский брод через реку Огосту, въехали в село Соточино.

— Это село — родина Гаврила, — сказал Георгий Русинов, — будьте спокойны.

Остановились. Сошли с двуколки и прошли пешком через фруктовый сад к каменному дому, покрытому черепицей. Здесь жил старый коммунист Стоянов, близкий друг Русинова. Но Стоянова не оказалось дома, ушел с повстанцами. Их радушно встретили его жена и дети. Накормили. Поев на скорую руку, Димитров, Коларов и Русинов снова сели в кабриолет и по верхней дороге, по краю села, выехали в направлении Лопушны. Прибыли туда в сумерках. Миновали Лопушанский монастырь, Главановцы и Копиловцы, потом, когда уже совсем стемнело, путь их лег на Чипровцы. В Чипровцах их встретил Александр Костов. Он и провел их по одному ему известным тропам через границу. Далее путь для них был уже свободен. Так, по крайней мере, они думали.

А в это время отряд повстанцев, организованный Гаврилом Геновым, уже готовился пройти по тому же пути. Где-то севернее капитан Монов пытался со своим эскадроном отрезать все пути к отступлению, закрыть границу.

Еще 25 сентября в штабе восстания стало известно о намерениях фашистского капитана. Еще тогда Гаврил Генов издал приказ сформировать повстанческий отряд во главе с капитаном Миладином Кунчевым — учителем из села Чипровцы, кавалерийским офицером запаса.

По злой иронии судьбы капитан Монов был старым знакомым Миладина Кунчева: они вместе учились, вместе изучали военное дело, не раз из одного котелка ели солдатскую похлебку. И вот они стояли один против другого в Сухой падине. Кто кого одолеет?

Так сложилась обстановка к 26 сентября.

Конница капитана Монова была гибкой и подвижной, но и кавалеристы Миладина Кунчева не уступали. Несколько попыток противника захватить главную дорогу, ведущую к границе, были геройски отбиты повстанцами Кунчева. Доходило до того, что в кровавых схватках офицеры сталкивались лицом к лицу.

Рассказывали даже, что во время боя под звон сабель велся такой словесный поединок:

— За что воюешь, капитан Кунчев? Разве ты не давал клятву служить верой и правдой царю и отечеству?

— Давал, изменник! Но не твоему царю и не твоему отечеству, а моему народу и моей родине!

— Ты что, двум родинам служишь, капитан Кунчев?

— Моя родина не имеет ничего общего с твоей, капитан Монов!

— Тогда будешь отвечать головой! Жаль, что в свое время я не раскусил тебя!

— Очень жаль, Монов! А сейчас держись, чтобы твоя голова не слетела, а то некому будет лизать подметки генералу Вылкову!

— Ты дорого заплатишь, капитан Кунчев!

— Если я умру, то умру за свой народ! А ты за что умираешь, подонок?

Звенели, сверкали сабли, летели искры над головами. Вставали на дыбы кони, и с их губ слетала кровавая пена…

Об этом рассказывали участвовавшие в кровавом бою в Сухой падине. Но не успел еще Кунчев обтереть свою саблю от крови, как со стороны Видина появился другой эскадрон — на этот раз капитана Илиева. И опять встали на дыбы кони, опять зазвенели сабли. Но в этот раз схватка была краткой, молчаливой. И кони не ржали, не храпели. За полчаса бойцы капитана Кунчева обратили в бегство эскадрон видинского капитана Илиева. Умолк лес. Тихо стало в освещенной осенним солнцем Сухой падине. Спокойно прошли отряды отступавших повстанцев.

Три дня и три ночи, как богатыри из сказок и песен, конники капитана Кунчева сторожили овраги и горные тропы Стара-Планины. Три дня и три ночи не давали они покоя хищникам, пытавшимся отрезать повстанцам путь к границе. Наконец, когда все до одного повстанцы выбрались, капитан Кунчев решил собрать оружие и спрятать его в потайном месте, перед тем как самому покинуть родную землю, чтобы, вернувшись однажды, взять его из тайников и продолжить борьбу… Но случилось непоправимое — капитан Монов выследил его и схватил, доставил на пограничную заставу, заковал в цени и там, на заставе, рвал тело его, пытая, чтобы узнать, где спрятано оружие. Но ни слова не проронил капитан Миладин Кунчев. Умер, не сказав ничего.

Так закончился поединок между двумя офицерами, учившимися в одном училище, хлебавшими солдатский суп из одного котелка.

Две жизни, две судьбы. За краткой записью «Арестован и жестоко замучен на Чипровской пограничной заставе» кроется характер и жизнь целого героического поколения.

За счастье этого поколения отдавал сейчас свои последние силы и Гаврил Генов, находившийся в Фердинанде. Связь с Чипровцами все еще действовала. Он распорядился поддерживать ее непрерывно. Хвалил и подбадривал людей капитана Кунчева, обеспечивавших путь отхода повстанцев, отдавал последние распоряжения.

Со всех сторон в поисках спасения стекались разбитые отряды, люди просили совета. Одни повстанцы бежали прямо через леса и кукурузные поля к своим селам, где можно было спрятаться у близких. Другие уходили по балканским тропам искать овраги и пещеры, чтобы там приклонить свои измученные головы, пока минует вихрь и утихнут злые ветры. А были и такие, кто в одиночку блуждал по полям до тех пор, пока их не вылавливали фашисты. И не было для преследуемых приюта. Повсюду гремели выстрелы из винтовок и пулеметов, свистели пули и шрапнель, вздымали измученную землю разрывы орудийных снарядов, сея смерть.

Гаврил Генов все еще оставался в городе, из последних сил организовывал отступление повстанцев, торопясь завершить работу, пока в город не ворвались каратели. На конях и телегах, пешком, перекинув через плечо сумы, спешили люди к границе с надеждой спастись, чтобы потом вернуться снова и продолжить начатую борьбу.

А он смотрел на проходивших мимо него и с трудом сдерживал слезы.

Так писал, он своей жене — учительнице Иванке Иванчевой, которая находилась в то время в Выршеце.

Но прежде чем покинуть город, он перешел притихшую улицу, ведущую к армейскому госпиталю. Над зданием развевался флаг Красного Креста. Гаврил вошел в притихшие коридоры и нашел там главного врача Стамена Илиева и сестру милосердия Станку Цекову.

— Вы готовы в дорогу? — спросил он их.

— Я не намерен оставлять свой пост, товарищ Генов, — ответил доктор Илиев. — Здесь много больных, которые нуждаются в моей помощи.

— Подумайте, доктор…

— Мы лечим всех одинаково… Они не посмеют тронуть нас и больных…

— Доктор Илиев, вы наивны! Для фашистов не существует Женевской конвенции! Вы напрасно думаете, что они вас пощадят. Флаг с красным крестом, который вы водрузили над больницей, не имеет абсолютно никакого значения для фашистов!

— И я то же самое ему говорю, товарищ Генов, — вмешалась сестра милосердия Цекова, — но он стоит на своем. Говорю ему: это же звери, а не люди…

— Нет, — твердо сказал доктор Илиев. — Я не покину своего поста. Я не могу оставить больных…

Гаврил Генов вошел в большой зал, чтобы взглянуть на раненых. Он искал брата своей жены, Исая Иванчева, который во время восстания заболел и лежал теперь с высокой температурой. С трудом он нашел его в одном из углов, недалеко от окна. Увидев Гаврила, больной чуть приподнялся. На вопрос: «Идет ли он?» — ответил:

— Нет, бай Гаврил, я не участвовал в восстании, следовательно, у них нет оснований меня трогать. Я все время был болен. Да я сейчас, не смогу и двух шагов сделать.

Гаврил с грустью посмотрел на него:

— Прости, Исай, я пришел только предупредить тебя. Может, перевезем тебя на телеге до Соточино? А там посмотрим… Советую тебе уехать отсюда. Тебя они не пощадят…

Исай не стал его слушать и все повторял:

— Нет у них оснований!

Гаврил простился со всеми. Идя к выходу из здания, в одной из комнат он увидел, две пустующие постели, спросил, чьи они. Ему сказали, что одна из них — капитана Попова из Врачанского гарнизона, а другая — бывшего околийского начальника Григорова. Поинтересовался, где сейчас Попов и Григоров. Ему ответили, что они скрылись сразу же, как только услышали орудийные залпы наступающей армии.

— Но они ведь были больные? — недоумевал Гаврил.

Врач и сестры в ответ только пожали плечами.

— У них классовое чутье развито сильнее, чем у вас! — упрекнул их Гаврил. — Они знают, что делают, а вы ждете, когда с вами расправятся!..

Простился за руку со всеми и ушел. Вслед за ним, быстро сняв свой белый халат, покинула госпиталь молодая сестра милосердия Станка Цекова.

Канонада продолжалась. Дрожали оконные стекла. Падала штукатурка со стен старенькой, превращенной в госпиталь гостиницы. Скрипели двери. От этого тишина в промежутках между залпами становилась еще более зловещей.

Много лет спустя бывшая сестра милосердия Станка Цекова, ставшая партийным и государственным деятелем, будет вспоминать:

А в это время Гаврил Генов уже скакал на коне в Соточино, чтобы проститься с матерью, перед тем как отправиться в путь лесистыми крутыми тропами Чипровских отрогов Балканских гор. Длинные вереницы людей, с винтовками и сумками за плечами, с непокрытыми головами, босые, с израненными ногами и измученными душами, едва тащились по каменистым склонам — от вершины Ком до Миджура, где высоко на скалах горели сигнальные костры, зажженные по распоряжению повстанческого командования.

Дул западный ветер, относивший в сторону грохот и дым, но стоило ему затихнуть лишь на время, как канонада снова начинала сотрясать весь этот измученный край.

28

Сейчас у Гаврила Генова не было иной заботы, кроме одной: как уберечь повстанческую армию, вывести бойцов на спасительную дорогу, вдохнуть в них силы для нового похода, который ожидал их завтра.

Сражение было проиграно, но победа еще не утрачена окончательно. Он пытался проанализировать происшедшее, чтобы составить уравнение, которое в итоге давало бы победный показатель, но все никак не мог привести в порядок свои путаные мысли. Пережитое в огненном смерче пяти дней не освобождало его от ответственности. Он должен был найти опорные точки, чтобы продолжать идти вперед, и не мог.

Генов смотрел на равнину, пыльную дорогу, сгоревшую стерню, неубранную кукурузу и спрашивал сам себя: «Могли бы события развернуться иначе?» Конечно! Все могло бы произойти по-иному. Но если бы он не был уверен в победе, он не встал бы во главе этой армии. В чем же тогда дело? Где корень зла? Где начало поражения, в чем причины неудач и свалившегося на них несчастья?

На Церовской дороге он догнал Белимелский отряд, который отходил с поля боя, спеша к границе, и присоединился к нему. Поговорил с командирами Тодором Атанасовым и Костой Ивановым, посоветовал им поспешить. Потом снова остался наедине с самим собой, со своей болью, которая так и не отпустила его до конца жизни.

Сейчас ему только тридцать один год. Впереди долгий путь, полный испытаний. В Соточино его ожидала старая мать. В селе Выршец — жена, учительница Иванка Иванчева, с малышом на руках. Ждали его и братья, отец, товарищи, разбросанные по лесам и полям этой земли, которая вскормила его.

Ему не хотелось вспоминать далекие времена. Конечно, жаль что жизнь начинается с поражения. Нужно найти опорную точку, уйти от этого проклятого «Vae victis»[25]. Эта формула была придумана не для коммунистов. Не к ним она относилась. Из поражения должно родиться торжество завтрашнего дня. Этому его учила жизнь. И он, несмотря на неутихавшую в душе боль, до мельчайших подробностей перебирал в памяти события последних дней.

В этом разгроме многие допустили ошибки. Но можно ли обвинять народ? Ему вспомнилась грустная история четы Ботева, бездушно встреченного этими же самыми врачанцами… Вспомнился и Кутловский бунт с единственным лозунгом: «Хотим, чтобы русский царь управлял нами!» Виновен ли в этом народ? Еще в 90-х годах сюда, в эти голодные и невежественные бялослатинские села был выслан Благоев. Вслед за ним в эти захолустные места двинулись интернированные учителя, чтобы пробудить здесь спящих и посеять семена социализма. Они были представителями народа. Бедный, невежественный, голодный народ нельзя винить в поражении. Виноват ты, возглавивший этот народ. Держись за него. Вот это и есть твоя опорная точка.

Или ты хочешь еще уроков?

Казармы, трубы, солдатская форма, строй, побои! Не было ли это для него, для народа, школой? «Бойся бога, почитай царя». Не это ли вдалбливали ему и в училище, и в казарме? С фашистами сражались, а от войск избежали. Напугала их военная форма, не могли никак привыкнуть, что солдаты такие же люди, как и они.

А оружие они могли достать и сами. Никогда и нигде еще не было так, чтобы восстание начинали хорошо экипированные и вооруженные революционные отряды. На то оно и восстание, чтобы обезоружить классового врага, вырвать из его рук винтовку, оружие, саблю и пулемет, взять порох из его пороховниц. Вот это и есть восстание. Врачанцы не понимали этого. И в Ломе упустили этот момент, да и мало ли еще где… Упустила его и София, и все из-за этого «проклятого социал-демократического колебания», парализовавшего силы во многих округах страны.

Генов понимал, что еще совсем недавно победа была близка. Но они проиграли. Он стал свидетелем разгрома, и сейчас пытался найти точку опоры, Он должен был ее найти.

Ему вспомнился последний разговор с Коларовым и Димитровым, их решение сохранить революционное ядро, спасти людей, сделать это во чтобы то ни стало, потому что предстояли новые битвы. Да они, в сущности, начались уже сейчас. Здесь или там, но они должны были начаться. В этом и коренилась причина его тревоги. Уходя отсюда, они в то же самое время в своих помыслах как бы оставались здесь, на этой земле, где родились, где выросли и где им суждено умереть.

Тревожные мысли не покидали его ни на минуту. Он пришпоривал коня, догонял отряд, отставал и опять скакал рысью вслед за ним.

Когда они приблизились к Церовене, он сказал своим товарищам, что заедет ненадолго в Соточино, чтобы повидаться с матерью. Никто ему не возразил. Он повернул коня и вброд перешел реку на том же самом месте, где проехали Димитров и Коларов на фаэтоне, выбрался на другой берег и рысью поскакал по проселку на Соточино. В селе стояла мертвая тишина. Кое-где в маленьких окошках домов слабо мерцал свет свечей и керосиновых коптилок. Ярко светила луна, освещая черную дорогу, по которой тянулась цепочка бойцов.

Не слезая с коня, Гаврил постучал в калитку. Громко назвал свое имя. На пороге в дверном проеме появилась высокая старая женщина, одетая в черное. В руке она держала керосиновую коптилку, тотчас погасшую от порыва ветра. Женщина осталась неподвижно стоять, держа погасшую лампу, не сводя взгляда со своего сына, сидевшего верхом на коне.

— Оставь коня, — сказала она ему, — привяжи его у ворот!

— Нет времени, мама.

— Тогда слезь, простимся.

Она говорила медленно, хрипловатым, похожим на мужской, голосом. Он уступил. Этот голос всегда его покорял, всегда заставлял слушаться. Он соскочил с коня, бросил поводья на кол около ворот и вошел в дом.

— Ты одна, мама?

— Одна.

— Крысте не появлялся?

— Нет.

— Если появится, скажи ему, чтобы уходил.

— Скажу. А ты бежишь? — с укором в голосе сказала она.

— Не бегу, — сказал он, — мы отступаем.

— Можно и так. Хлеба хочешь?

— Нет. У нас есть.

— Знаю, что у вас есть. Но возьми материнского хлеба. Сегодня утром испекла. Он, правда, кукурузный, но вкусный. — Она достала из стенного шкафчика большую круглую лепешку, мягкую и ароматную, и подала ему: — Ешь и дай своим товарищам. Вот тебе и брынза.

— Мама, — запротестовал он.

— Ешь и дай своим товарищам! — повторила она. — А Крысте скажу, что ты наказал. Нет смысла ждать, не ровен час… Конь у тебя напоен? Накормлен?

— Напоен, мама, и накормлен.

— Тогда в добрый час!

Она потянулась обнять его, ощутить теплоту его тела, услышать биение его сердца, но лишь ощупала его лицо своими сухими жилистыми руками и погладила волосы.

— Иди! — произнесла она. — Мы здесь управимся. И о жене не беспокойся. Мы позаботимся о ней. А когда решишь опять вернуться, пошли нам какую-нибудь весточку. Найдешь через кого передать. Только осторожно. Ну, в добрый час!

Он поцеловал ей руку, прижал ее к своему лбу, немного помолчал и сказал:

— Мы вернемся, не сомневайся!

— Не сомневаюсь!

Он повернулся, вышел из дому, схватил поводья коня и одним прыжком вскочил ему на спину.

Мать смотрела на него со стороны, восхищаясь той ловкостью, с какой он вскочил на спину красавца коня.

Гаврил, пригнувшись, проехал через сад под нависшими ветвями плодовых деревьев, выбрался на черневшую в лунном свете дорогу, пустил коня галопом и скрылся в темноте.

Он торопился догнать Белимелский отряд, своих старых товарищей.

29

Во время, названное междуцарствием, протоиерей Йордан и клисурский иеромонах Антим пошли в церковь, чтобы отслужить литургию. Был Крыстов день[26]. Грело теплое солнце. Радость цвела на лицах божьих слуг.

По пути в церковь Йордан то и дело оглядывался, чтобы увидеть кого-нибудь из коммунистов, но никто не появлялся. Разбежались все или попрятались.

Впрочем, послушаем, что он нам расскажет.

Итак, междуцарствие продолжалось несколько часов. Протоиерей Йордан, оставив своего собрата иеромонаха Антима служить в церкви, расхаживал, счастливый, в развевающейся рясе по улицам притихшего города. Орудия уже били совсем близко. Слышалась пулеметная стрельба. Кто-то кричал: «Берегитесь шрапнели!» Но протоиерей Йордан был бесстрашен. Он хотел первым встретить освободителей, благословить их и осенить крестным знамением.

Давайте еще немного послушаем отца Йордана.

В этой обстановке протоиерей Йордан снова поспешил к церкви. Там он нашел иеромонаха Антима, закончившего к этому времени литургию, но не смевшего выйти из церкви на улицу.

— Антим, — сказал ему протоиерей, — пойдем благословим их, иначе могут нас принять за коммунистов.

— Пусть утихнут выстрелы.

— Выстрелы не утихнут, они сейчас только начинаются. Бьют по плато, туда, где коммунисты отступают.

— Шальные пули летают, отче! — перекрестился иеромонах, выглянув из ворот церкви. На улице рокотали моторы. Высоко на холме вздымалась пыль.

Отец Йордан повел иеромонаха к базарной площади. Туда уже стекались войска со всех концов города. Солдаты были в железных касках, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками и гранатами. На них были мокрые от пота рубашки, пот стекал ручьями с усталых лиц. Глаза были красные, волосы посерели от пыли.

Какой-то капитан с обнаженной саблей построил солдат посреди площади в каре, потом распорядился привести арестованных сторонников блока. Среди них был и «широкий» социалист Христо Пунев, прибывший в Фердинанд, чтобы устроить собрание. Увидев Пунева, испуганного и оборванного, капитан сразу его узнал. Подошел к нему, ударил его легонько рукояткой сабли по плечу и сказал:

— Становись на колени!

Христо Пунев встал.

— Целуй мою саблю!

Тот поцеловал.

— Проси прощения!

Смущенный человечек что-то промямлил, и тогда капитан великодушно разрешил ему встать, поддел острием сабли воротник его рубашки, помогая ему выпрямиться, повернулся к построенным узникам и представился хриплым голосом:

— Господа, меня зовут капитан Харлаков!

Стоявшие вздрогнули. Как по команде они приподняли свои головы, чтобы увидеть человека, о котором столько слышали.

— Хорошенько посмотрите на меня, — продолжал Харлаков. — Сейчас я освобождаю вас, но не дай бог вам попасть в такое же положение еще раз! Тогда уж мы прежде всего начнем вам бить физиономии. А сейчас разойдитесь, вы свободны.

Сбившиеся в небольшую кучку освобожденные зашевелились, испуганно огляделись, но остались там, где стояли. Капитан взревел:

— Вы еще здесь?

— Среди нас околийский начальник Григоров! — сказал кто-то из толпы.

— А мне наплевать, что тут Григоров, Мигоров, — ответил Харлаков. — Пусть убираются отсюда. А это что за поп? Ты кто такой? — уставился Харлаков на отца Йордана. — Кто такой, спрашиваю?

— Протоиерей Йордан! — ответил кто-то Харлакову.

— А-а! А ну, поди сюда, отче! Иди! Иди! Не стесняйся!

Протоиерей растолкал толпу, приблизился к нему.

— Пожалуйста, господин капитан. Мы с иеромонахом Антимом из Клисурского монастыря пришли благословить вас…

— Нет нужды в твоем благословении, любезный! — прервал его капитан, положив ему на плечо свою саблю. — Говори, где твои сыновья Христо Михайлов и Иван Михайлов?

— Ошибка вышла, господин капитан, — улыбнулся протоиерей, — таких сыновей у меня нет!

— Как это нет?

Он ударил попа по камилавке, и она свалилась на землю.

— Не лги, отче! Не обманывай! Мы все знаем!

Протоиерей наклонился, чтобы поднять свою камилавку, но Харлаков ударил его по спине:

— Красные сволочи. Я вам покажу…

— Господин капитан, — сказал бывший околийский начальник Григоров, — этот священник не тот, за кого вы его принимаете. Того священника зовут Михаилом, а этого — Йорданом. У Йордана нет взрослых сыновей…

— Слушай, ты, Григоров, не суйся не в свое дело! — грубо оборвал его Харлаков. — Нет нужды в твоих объяснениях! Если бы ты был хорошим начальником, не допустил бы такого безобразия. Иди в околийское управление и поменьше болтай! — Потом обернулся к сторонникам блока: — А вы, господа, все еще здесь? Через полчаса, — взглянул он на свои часы, — вы приведете ко мне коммунистов, всех до единого закованных в цепи. Я буду ждать. Если же не приведете, я закую вас! Ну быстро, и чтобы духу вашего не было!

Они повернулись и, толкая друг друга, торопливо покинули площадь. За ними, самым последним, шел протоиерей Йордан. Его сердце колотилось от страха и волнения. Он был унижен и оскорблен своим освободителем, как он признался позже, и перепуган вконец. В одной из боковых улочек на противоположной стороне площади показался его друг иеромонах Антим из Клисурского монастыря, решивший благословить освободителей немного позже, после того как все утихнет. Поэтому сейчас он решил незаметно присоединиться к группе сторонников блока. Все шли молча, понуро опустив головы. Скрывшись с глаз Харлакова, рассыпались кто куда. Лишь два священника молча продолжали путь до церкви, побледневшие и пораженные происходящим.

— Собаки, — вздохнул наконец протоиерей Йордан, входя во двор церкви. — Знаю я их давно! Да что делать? И так плохо, и так плохо!

Вошли в церковь, присели на скамью.

— Где я буду им искать коммунистов?

— Каких коммунистов, отче?

— А мне откуда знать каких! Коммунистов ему, видите ли, подавай, да еще скованных. Где я ему буду их искать?

Протоиерей подошел к иконостасу и начал истово креститься. И чем больше он крестился, тем горше становилось ему оттого, что капитан Харлаков сбросил с него камилавку на глазах у всех солдат и мирян, надругался над его саном. Горько и обидно было ему. И не знал он, на кого излить свой гнев.

30

Винтовочные выстрелы не утихали. Отрывисто строчил пулемет. Где-то взорвалась граната. Во всей округе лаяли и выли собаки. Плакали дети. Причитали женщины, проклиная свою горькую долю. Поп Йордан крестился, прислушиваясь к долетавшим в открытую дверь церкви звукам. Иеромонах посоветовал запереть ее и не открывать, пока не утихнут выстрелы.

— Сомневаюсь, чтобы они скоро стихли, — перестал креститься протоиерей. — Судя по тому, как все началось, быстро это не кончится. Это гражданская война!

— Меня ждут дела в монастыре, отче. Сколько дней я уже здесь на твоем иждивении?

— О чем ты говоришь? — махнул рукой протоиерей. — Вот как утихнет, тогда уладим дела: и твои, и флорентинского попика… Давай-ка лучше отсюда выйдем, потому что, не дай бог, случайно подожгут церковь. Сгорим, как крысы.

— Лучше оставаться в притворе. Разве не слышишь, как свистят пули кругом? Быть беде. Я не тороплюсь пока еще на тот свет. Спаси, господи, меня, грешного!

Иеромонах несколько раз истово перекрестился и вошел в притвор церкви. Отец Йордан осторожно прикрыл дверь, и сразу же не стало слышно выстрелов и шипения пуль. Могильным холодом повеяло от алтаря. И впервые эти божьи слуги испытали страх от церковного полумрака. Пугала их и темнота, и эта необычная тишина, струившаяся, казалось, изо всех уголков церкви. Им все чудилось, что кто-то следит за ними, кто-то таится и ждет удобного момента, чтобы застрелить их. И они стояли оцепенев, прямые, будто жердь проглотили. Особенно напуган был иеромонах.

— Зажги свечку, отче, — попросил он протоиерея, — темнотища-то — хоть глаз выколи.

— Нельзя этого делать, Антим! Во-первых, нас может увидеть кто-нибудь снаружи, во-вторых, дует ветер, подумают, что пожар занялся в церкви. Нельзя.

— Давай зажжем хоть лампаду, что ли.

— И лампаду нельзя. Увидят.

— Ну и что из того, что увидят?

— Подумают, что в церкви скрываются коммунисты, и начнут стрелять. Капитан Харлаков и глазом не моргнет. Ты слышал, кто такой капитан Харлаков?

— Нет.

— Не дай бог тебе его встретить.

— Почему?

Протоиерей замолчал, а потом добавил шепотом:

— Он — убийца Стамболийского!

Оба замолчали, потом усердно перекрестились.

— Не проговорись только где-нибудь, — предупредил поп Йордан. — Лишат жизни нас обоих, так и знай! И моя, и твоя голова слетит. Слышишь?

— Упаси меня бог, отче. Я политикой не занимаюсь.

Побледнев, иеромонах Антим снова опасливо стал поглядывать в сторону алтаря.

— Ты ничего не видишь у царских врат, отче?

— А что там может быть? Ничего не вижу. Впрочем, там что-то светится. Да ведь лампада это. Она серебряная. И в ней отражается наружный свет. Ничего другого я там не вижу. Это наша лампада — подарок вашего монастыря.

— Не в лампаде дело! — продолжал побледневший монах. — Тебе не кажется, что где-то топают, как будто кто-то ходит?

— Кто топает?

— Топает, и все. Снаружи или здесь, но топает! Ходит кто-то по плитам в алтаре. Не слышишь разве?

— Уж очень ты испугался, отче. Приди в себя.

— Я в себе, Йордан, но слышу шаги. Кто-то ходит.

— Не могу понять. Помолчи немного!

Протоиерей схватил его за руку, прислушался, повернув ухо к алтарю и затаив дыхание.

— Ничего не слышу.

— Оглох ты, что ли, Йордан? Да ходит же кто-то в алтаре. Не слышишь разве?

Они долго стояли в оцепенении, но ничего определенного не слышали. Тогда поп Йордан отпустил руку иеромонаха, смело подошел к алтарю, открыл царские врата, посмотрел по сторонам, бросил взгляд на распятие Христа, нависшее над престолом, и громко спросил:

— Есть здесь кто-нибудь?

Голос его загремел по всей церкви.

— Есть здесь кто-нибудь? — повторил он.

Никто не отозвался. Тогда он переступил порог алтаря, опустился на колени у подножия престола и начал усердно молиться. Рядом с ним встал на колени иеромонах, тоже начал молиться. Они долго стояли так и били поклоны, а в разгаре молитвы распятие Христа вдруг наклонилось и стало падать прямо на них.

Оба вскочили и бросились бежать из алтаря. Им показалось, что распятие двинулось вслед за ними. Они оборачивались и кричали, но темная фигура с крестом продолжала двигаться следом. Когда же они достигли запертой входной двери, которую впотьмах никак не могли открыть, чтобы выбраться наружу, вдруг прозвучали слова:

— А ну-ка отодвиньтесь, дайте мне пройти.

Остолбенев, они смотрели на крест, и, когда фигура снова заговорила, поп Йордан узнал голос Митрушки. Он приподнялся, приблизился к кресту и еле слышно спросил:

— Это ты, Митрушка?

— Я, отче. — Два черных, злых глаза смотрели из-за креста Христова. — Открой мне дверь, выпусти на улицу.

— Там капитан Харлаков, миленький ты мой! — ласково произнес протоиерей и приблизился к нему на шаг.

Из-за креста показалось дуло револьвера, и снова послышался голос Митрушки:

— Не подходи, отче, буду стрелять!

— Не смей, Митрушка, выходить, не вздумай сотворить такой грех.

— Ты побереги себя, а обо мне не думай.

— Разве не слышишь выстрелов?

— Слышу, а зачем вы меня выгнали из алтаря?

— Стой, Митрушка, стой. Мы тебя не гоним. Но сюда вот-вот нагрянет капитан Харлаков, чтобы мы ему отслужили молебен. Где я тебя скрою?

Митрушка поставил распятие на каменные плиты и сказал:

— Открой дверь!

— Она открыта.

Митрушка пнул дверь ногой и быстро вышел, словно боялся, что попы схватят его за одежду, чтобы удержать. И в тот же миг на церковном дворе затрещал пулемет, прогремели винтовочные выстрелы.

Отец Йордан ползком добрался до двери и прикрыл ее, потом лег на живот и начал молиться:

— Упокой, господи, душу раба твоего Митрушки!

— Аминь!

— Как аукнется, так и откликнется! — закончил свою молитву протоиерей, взял распятие Христа и отнес его в алтарь, на старое место.

31

По всему городу бушевали пожары. Озаренный их пламенем, иеромонах стоял у окна и наблюдал за мятущимся огнем. Поп Йордан записывал что-то в церковную книгу, а в соседней комнате плакали попадья и дети. Боялись, что подожгут и их дом.

— Отче Йордан, — неожиданно заговорил иеромонах, — тебя спрашивали обо мне?

— Кто?

— Харлаков.

— Спрашивал.

— Ну и что?

— Велел тебе зарегистрироваться.

— Зачем?

— Хочет тебя видеть.

— Меня видеть?

— Нет теперь веры никому. И все из-за медковского попа Андрея Игнатова. Осрамил он все наше духовенство. Сходишь к Харлакову.

Иеромонах долго молчал. Потом спросил:

— До каких пор будут жечь дома-то?

— До тех пор, пока не сожгут.

— Много их?

— Порядочно. Слава богу, что наш квартал оставили в покое. А ты знаешь, что из-за этого Митрушки хотели поджечь и церковь.

— Нет.

— Еле отстоял.

— Господи боже мой! — перекрестился иеромонах. — А когда ты поведешь меня к этому…

— Харлакову?

— Или можно не ходить?

— Нельзя. Ты должен получить лично у него пропуск. А без пропуска не сможешь вернуться в Клисурский монастырь.

— Ты сказал ему, что монастырь сейчас без хозяина?

— Я-то сказал. Да револьвер его на столе лежит… заряженный!

Иеромонах тяжело вздохнул, сел на лавку у стены, долго смотрел в окно. Зарево с улицы светило ему прямо в глаза, ярко, как солнце, освещая все кругом.

— Горят, — сказал монах, — и думается мне, еще дома подожгли.

Поп Йордан ничего не ответил. Задумавшись, уйдя в себя, он все писал что-то, склонясь над белыми листами церковной книги.

— Что ты там все пишешь, отче? — нервно спросил иеромонах. — На улице пожар бушует, а ты все чего-то пишешь. Что это?

— Историю пишу, Антим, историю! Прочесть тебе?

— Если у тебя нет других дел, прочти!

Протоиерей пододвинул книгу поближе к окну, чтобы было лучше видно, и начал читать своим певучим голосом:

— «…Был я в одном селе. Не иссякают толпы бегущих коммунистов и земледельцев. Брошенные на произвол судьбы взнузданные кони, плащ-палатки, винтовки. Вообще разбитая команда. Такое же положение и в родном селе Камена-Рикса… Провел там только одну ночь и вернулся опять в Фердинанд, где узнал, что первая партия мятежников уже расстреляна…»

— Когда это произошло, отче?

— Не спеши! «…Расстреляли их ночью. Около города сделали братские кладбища. Тяжелая картина. Плач, рыдания. Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, потому что их нет…»

— От Матфея, глава вторая, стих восемнадцатый, — добавил иеромонах. — Тебе не страшно, отче?

— Почему мне должно быть, страшно? Я пишу против революции. Об этом сказано и в послании святейшего Синода.

— А я не читал его.

— Все равно ты его не поймешь, если не занимаешься политикой!

Протоиерей закрыл книгу и вздохнул, взглянув на улицу:

— Жгут! Продолжают жечь!

Иеромонах задумчиво смотрел перед собой.

— А что это такое — революция, отче? — неожиданно спросил он.

— Революция? Революция — это как необузданный конь, — ответил протоиерей. — Когда конь слушается узды, ты едешь куда тебе надо. Но не дай боже, если конь необузданный и ты выпустишь поводья, понесет он туда, куда ему вздумается.

— Да, но…

— Никаких «но»! Летит он через большие ямы, овраги, без дороги и может удариться о какую-нибудь скалу или дерево так, что погибнет и сам и все, что он несет и везет… Это и есть революция!

— Согласен. Но…

— Никаких «но»! Революция разрушает, а не создает! Сравнивают ее еще с буйной рекой, покинувшей свое русло… И справедливо. Такая река не жалеет ни садов, ни виноградников, ни хлебов, ни населенных мест. Там, где выдолбит себе ложе, там и течет. Ученые до сих пор не открыли, да и не могут открыть законы, по которым происходят революции.

Иеромонах вздохнул, облокотился поудобнее на подоконник и сменил тему, вглядываясь в зарево пожаров:

— Не могу, однако, понять, отче. Неужели в этом городе нет пожарной команды? Целый день и всю ночь бушуют пожары, и нет никого, кто бы их погасил!

— Пожарная команда есть. Но ее нарочно не пускают. У военных все делается по особому плану.

— А вдруг и наш монастырь подожгут.

— Не думаю, что они на это решатся. Но если коммунисты использовали его как склад оружия, тогда пиши пропало!

— Упаси боже! — перекрестился иеромонах. — Лучше уж пусть меня подожгут, чем монастырь!

В это время кто-то постучал штыком в стекло. Протоиерей тут же встал и глянул в окно. Перед домом стояли два солдата с винтовками. Протоиерей открыл окно и спросил, что им надо.

— Капитан Харлаков вызывает попов в штаб! — ответил один из солдат. — Здесь они?

— Не понял, — судорожно сглотнул слюну протоиерей, — кто нас вызывает?

— Капитан Харлаков.

— Обоих, что ли?

— Обоих.

Озадаченные попы взяли свои камилавки, вышли на улицу и направились с дрожью в сердце к штабу капитана.

В городе пахло горелыми тряпками и дымом. Святые отцы молча шли, сопровождаемые солдатами.

32

С этого момента и началась их одиссея…

Сначала их остановили перед оградой околийского управления. Там был хорошо одетый господин при галстуке и в каске. Встав с револьвером на их пути, он спросил их, куда идут.

— К капитану Харлакову. Он вызывал нас, — ответили они.

Хорошо одетый господин не убирал своего пистолета. Выглядел он очень странно в своих лаковых остроносых ботинках и брюках в полоску. Портупея, которой он был перепоясан, скрипела и пахла свежей кожей.

— Мы здешние. Я — протоиерей Йордан. А его милость — иеромонах Антим из Клисурского монастыря. Вчера его зарегистрировали.

— Пропуска есть?

— Сейчас получим.

— Оружие имеете?

— Боже упаси!

Тем не менее хорошо одетый господин приказал им поднять руки и тщательно обыскал их. Убедившись, что оружия у них нет, он указал на каменную лестницу, по которой они должны были пройти в дверь, находящуюся справа.

На цементной площадке их встретил другой хорошо одетый господин в каске и при галстуке, в остроносых ботинках. Вынув пистолет, он задал им те же самые вопросы: откуда они и куда идут?

Протоиерей Йордан повторил то же, что уже говорил, и добавил, что знаком с капитаном Харлаковым. Господин в лаковых остроносых ботинках велел им пройти по коридору и открыть дверь слева. Божьи слуги прошли по коридору и постучали в указанную им дверь. Та медленно открылась. В комнате несколько человек стоя чистили пистолеты. Увидев столько людей с пистолетами, в касках, священники отпрянули, им сразу захотелось повернуть назад, но кто-то из стоявших в комнате спросил у них:

— Вам чего здесь надо?

— Капитана Харлакова. Он вызывал нас.

— А не из банды ли вы медковского попа Андрея?

— Упаси нас бог! Я протоиерей Йордан, а это иеромонах Антим из Клисурского монастыря.

— А похожи на шпионов… Вернитесь назад и пройдите по другому коридору. Да не очень-то глазейте по сторонам.

Они прошли по другому коридору и оказались перед дверью с желтым замком. Там стояли на посту четыре солдата — по два с каждой стороны, с винтовками, к которым были примкнуты штыки, и в касках. Слава богу, что не из команды «хорошо одетых господ». Поп Йордан, фамильярно обратившись к солдатам, сказал:

— Дети мои, здесь ли капитан Харлаков?

Солдаты молчали, так как на посту разговаривать было не положено. Поп Йордан не знал этого, а потому спросил еще раз, здесь ли капитан Харлаков, и услышал за своей спиной сиплый голос, обращенный к нему:

— Кто ты такой, поп, что спрашиваешь о капитане Харлакове?

Отец Йордан обернулся и увидел старшего унтер-офицера в каске и с карабином за спиной. На сапогах унтер-офицера звенели шпоры. От него сильно несло конским потом.

— Ты разве не знаешь, отче, что солдату на посту запрещено разговаривать?

— Мы не служили в армии, господин унтер-офицер, и поэтому не знаем.

— А надо бы. Капитана Харлакова нет. Он на операции. Здесь сейчас Григоров. Если хочешь говорить с Григоровым, я ему доложу.

— Доложи ему, ради бога, а то как попали сюда, так и выйти не можем.

— Я ему доложу, но смотрите не отнимайте у него времени попусту. Этот, что с тобой, кто он?

— Иеромонах Антим из Клисурского монастыря.

— Входите, да не трепитесь чересчур много.

Унтер-офицер повернул ручку и открыл дверь. За широким письменным столом сидел околийский начальник Григоров в новой форме и что-то писал. Он сочинял очередное распоряжение для населения и, не поднимая головы, спросил унтер-офицера:

— Что, новые нарушители, Геннадий?

— Эти по другому делу, господин начальник. Из духовенства.

— Надоели они мне все! — прохрипел Григоров, поднимая голову, и увидел протоиерея Йордана, который смотрел на него и улыбался.

— Ба, ты-то зачем здесь, отче?

— Капитан Харлаков нас вызывал, потому и пришли.

— Зачем же вы понадобились капитану Харлакову?

— Не можем знать.

— Как будто у капитана Харлакова нет других дел, как только с вами заниматься. А может быть, по поводу того нелегального, что вы укрывали в церкви?

— Какой нелегальный? — удивился протоиерей. — Это клевета!

— Не притворяйся дурачком, отче. Не забывай о своем духовном сане!

— Ты знаешь мои убеждения, Григоров. Я всегда был и остаюсь радикалом. Я был за эту власть еще до того, как ты надел свой мундир. Нелегального в церкви не было. Ты знаешь, кто скрывался там…

Околийский начальник покраснел, услышав намек попа на Митрушку и на кадушку с мукой, на его позор!

— Протоиерей Йордан Попов! — повысил голос Григоров. — Мы знакомы с тобой давно. Незачем клясться в патриотизме. Патриотизм сейчас нужно доказывать делом, а не словами.

— Я готов.

— Если ты готов, приглашаю тебя на большую операцию, которую мы наметили с капитаном Харлаковым. Одно дело петь литургии и совсем другое — участвовать в операциях!

— Я готов на все, но духовный сан не позволяет мне носить оружие.

— Не позволяет? А пистолет, который я тебе дал? Где он? Ты, случайно, не дал ли его медковскому попу Андрею или собрату своему Михаилу?

— Пистолет я сдал властям. А за медковского попа Андрея и за собрата Михаила я не ответчик. Как божий слуга, я честно выполняю свой долг. И буду выполнять его до конца своей жизни. Вот так.

— Хорошо. Сейчас посмотрим, как ты его выполнишь.

— Я готов, но с оружием мы дела не имеем.

— Придется, если припечет.

Григоров засмеялся и нажал кнопку звонка. В комнату вошел старший унтер-офицер и козырнул.

— Рота построена, Геннадий?

— Чистят пистолеты!

— Скажи им, пусть выходят на улицу перед околийским управлением и садятся в грузовик. Второго грузовика не будет. Я поеду за вами на легковой машине, а поп Йордан сядет в грузовик рядом с шофером. Назначаю его проводником шпицкоманды. Он знает здешние дороги.

— Григоров, вы распоряжаетесь мной как подчиненным. Вы бы спросили: могу я или не могу?

— Ты мобилизован, отче, лично капитаном Харлаковым! Я ничего не могу изменить. Сядешь в кабину с шофером и будешь ему показывать дорогу. О каком селе тебя спросят, туда и покажешь дорогу. Капитан Харлаков выехал с первой командой. Сейчас наш черед. Больше ничего не знаю.

— На, Григоров!

— Никаких «но», отче! Если хочешь, могу тебе вручить мобилизационное удостоверение. Если не поедешь, будем считать тебя дезертиром.

— Меня только видинский митрополит отец Неофит может мобилизовать. Канонически только он имеет такое право, а не вы!

— Не до этого сейчас, батюшка! Идем, а то время уходит. — Он взглянул на часы и встал.

Протоиерей попытался еще что-то возразить, но в это время унтер-офицер сказал, что моторы заведены и в машине его уже ждут.

Пока разбирались с попом Йорданом, иеромонаха Антима из Клисурского монастыря перевели в соседнюю комнату и велели ждать дальнейших распоряжений Григорова. Ему пообещали на другом грузовике доставить его в Клисурский монастырь.

А на улице, перед околийским управлением, уже тарахтел военный грузовик. В его кузове стояли те же самые «хорошо одетые господа», которые совсем недавно чистили пистолеты в большой комнате. Увидев их, протоиерей Йордан вздрогнул. Он хотел что-то сказать, но Григоров открыл дверцу кабины и произнес:

— Проходи, отче! Даем тебе самое лучшее место в машине!

— Меня не испугаешь! — ответил ему протоиерей и вскочил в кабину, придерживая одной рукой рясу, чтобы не зацепиться за дверцу.

— Знаю, что ты храбрый!

— Да, я храбрый! Не прячусь по бочкам с мукой!

Последней фразы Григоров не слышал, потому что протоиерей произнес ее очень тихо, и притом тогда, когда дверца кабины уже закрылась.

«Хорошо одетые господа» направились к реке Огосте.

33

В архивах осталось много документов об этих операциях, которые проводились по всему поречью Огосты и Цибыра, голубого Дуная и Искыра, на Кутловском и Берковском полях, по лесам и долинам, хижинам и хуторам, в городах и селах… Тонны бумаги исписаны о слезах и крови, о пожарах и стенаниях, о безымянных и братских могилах…

Среди архивных документов встречаются и письменные приказы околийского начальника Косты Григорова, который всем старался отомстить за свой позор, ведь во всей Фердинандской околии рассказывали, как Митрушка, простой повстанец, вытащил его из кадки с мукой и выставил на всеобщее обозрение и смех.

Вот некоторые из этих приказов героя из кадки с мукой:

Хорошо сказано: «Для скота в управлении!»

Вот в таком духе летели письма и телеграммы, телефонные разговоры велись разными лицами, начиная от премьер-министра Александра Цанкова, министра внутренних дел генерала Русева и военного министра генерала Вылкова и кончая околийским начальником Григоровым с подчиненными ему кметами и сторожами. Все издавали приказы, распоряжения, сыпали угрозы…

Сохранились в архивах и описания их подвигов.

Приказы, телеграммы, письма! В писании состязались все — от старшего унтер-офицера по имени Геннадий до профессора Цанкова.

Все они, от профессора с генералами до кметов с сельскими стражниками, от околийских начальников и капитанов до штатских в касках, при галстуках и в остроносых лаковых ботинках, «охотников», «патриотов», членов шпицкоманд, тайных и явных агентов, полицаев и обыкновенных головорезов, реакционных националистов и белогвардейцев, церковных владык и черносотенцев, банкиров и сельских ростовщиков, предателей и доносчиков, — все они были запряжены в одну колесницу по спасению капитала, царя и короны.

С большим старанием творили они свое грязное дело. В одной из софийских мастерских по обработке бронзы начали отливать ордена и медали, кресты и значки. Генералам выделялись участки для постройки домов и дач в Софии, их награждали, выдавали им деньги из «безотчетных фондов». Они становились партнерами во владении предприятиями, их осыпали золотом…

Все они торжествовали. Били барабаны на казарменных плацах, присваивались все новые и новые офицерские звания: капитаны, майоры, полковники, генералы… Их одевали в парчу и золото, благословляли, кропили святой водой. Их прославляли и оказывали такие почести, какие им раньше и не снились.

Голос генерала Лазарова не умолкал на улицах и площадях. О генерале даже появился анекдот: увидев трех человек, собравшихся в одном месте, он приседал на корточки, чтобы его приподняли для произнесения речи… Газеты ежедневно помещали статьи, в которых поносились коммунисты и земледельцы. Тонны бумаги и чернил давили и заливали измученную страну.

Профессор Цанков обещал провести выборы. Газеты так и писали:

Выборы были еще далеко, восстановление порядка еще дальше. По дорогам Болгарии рыскали «безответственные элементы».

А нынешней ночью, «ночью сов и филинов», по поречью Огосты летел грузовик с «хорошо одетыми господами», печально известной шпицкомандой, спешившей найти Харлакова, чтобы он принял участие в руководимой им операции.

Григоров, поп Йордан и их помощники молча вглядывались в темноту. Дул сильный ветер, разносивший по окрестностям вопли и стенания. Казалось, что они не утихнут никогда…

34

В Соточино они прибыли глубокой ночью. Там и нашли капитана Харлакова. На базарной площади играла музыка. Капитан велел зажечь три больших костра из сухих ветвей. Возле огня танцевали арестованные мужчины и женщины. Солдаты с винтовками окружали это хоро. Грузовик с «хорошо одетыми господами» остановился на шоссе.

Они увидели капитана, сидевшего на импровизированном троне. Перед ним стояла одетая в черное, высокая, худая старая женщина. Головной платок валялся у ее босых ног. По лицу текла кровь.

Музыка гремела из-под навеса корчмы. Это были те самые музыканты, что ходили во главе Лопушанского отряда. Им приказали играть под угрозой смерти. Они играли и плакали. Пот и слезы смешивались на их черных, измученных лицах. Они знали, что играют это хоро в последний раз, и все-таки надеялись, что смилуется над ними капитан, если выдержат они все это до конца.

Капитан сидел сейчас на своем троне — большом стуле с высокой спинкой, вынесенном из церкви, — и наблюдал, как танцуют арестованные. Время от времени он вертел перед собой гибкий воловий бич с железными шариками на конце и говорил женщине:

— Значит, не хочешь танцевать? А говорить можешь?

Женщина молчала.

— И этого не можешь? Тогда поплачь!

Женщина молчала.

— И плакать не можешь? Тогда что же ты умеешь?

Капитан взмахнул бичом и ударил женщину по лицу. Она вздрогнула, но не сдвинулась с места, только подняла выше голову и продолжала молчать. Капитан ударил ее еще раз. А она вскинула свою голову еще выше и презрительно посмотрела на своего мучителя. Она была тонкой, сухой, гибкой и крепкой, как опаленное дерево. Рядом с нею капитан казался маленьким, ничтожным на таком большом «троне».

— Свяжите ее! — приказал капитан.

Ее связали и повели к корчме. Капитан шел следом. Музыканты играли и плакали. Между костров извивалось хоро.

— Продолжайте танцы! — приказал капитан. — Я еще вернусь. А вы играйте громче!

Музыканты заиграли еще сильнее. Бил барабан. Отчаянно гудели кларнет и труба. Им вторила проломленная старая скрипка. Пот и слезы струились по блестящим, черным, обгоревшим на солнце лицам. Лохмотья и соломенные шляпы валялись у ног музыкантов. Капитан лично «обработал» их воловьим бичом перед тем, как они начали играть. Вначале они отказывались, некоторые даже бросили инструменты, но капитан все же заставил их играть.

Капитан прошел мимо них в корчму. Там он приказал связанной женщине сесть на деревянный стул, но она осталась стоять. В корчме, кроме капитана и двух солдат, никого не было. На прилавке торчало несколько пустых бутылок. На закопченной стене висел портрет его величества. Около портрета слабо мерцала керосиновая лампа. Капитан спросил:

— «Охотники» здесь?

— Здесь, — ответили ему.

Через боковую дубовую дверь вошли два человека при галстуках и с засученными рукавами. Положили свои блестящие каски на прилавок рядом с пустыми бутылками и представились капитану. Капитан снова сказал женщине:

— Сядь. Еще раз тебе говорю, сядь!

Она не сдвинулась с места.

— Ты пожалеешь об этом, — продолжал капитан и обратился к «охотникам»: — Приведите его.

Те переглянулись.

— Приведите его, вам говорю!

— У него повреждены, ноги, господин капитан, сломаны.

— А руки есть?

— И рук нет.

— Только это и смогли сделать?

— Пока да.

— Другие вам помогали?

— Они все еще там. Дообрабатывают его.

— Он еще жив?

— Да.

— Тогда принесите его. Принесите на руках.

— Он без сознания.

— Это не имеет значения. Пока шевелится?

— Да, господин капитан.

— Несите!

«Охотники» быстро вышли в соседнее помещение. Капитан начал расхаживать взад и вперед по корчме, равномерно ударяя себя бичом по гамашам. Связанная женщина стояла посреди корчмы молчаливая и недосягаемая. На улице продолжали играть музыканты. Бил барабан. Стонали труба и кларнет. Пиликала скрипка. Свистели бичи над головами игравших. Редело хоро. Тихо угасало и пламя костров. Из оврага устало поднималась темнота. По капитан не чувствовал усталости. Он продолжал расхаживать по корчме, равномерно ударяя бичом по гамашам. Доски под ним скрипели и прогибались. Наконец открылась боковая дверь. Сначала задом вошли «охотники», за ними — два потных полицая в расстегнутых мундирах.

— Осторожно, — сказал им капитан, — не уроните его.

С большим трудом они протащили носилки через дверь и внесли их в корчму. На носилках лежало тело без рук и ног.

— Поставьте носилки к ее ногам! — приказал капитан.

Полицаи изогнулись, огляделись, как удобнее пройти, и поднесли носилки к ногам старой женщины. Капитан неподвижно стоял прямо перед ней. Ему хотелось увидеть, как она будет реагировать. Но она никак не реагировала. Она смотрела перед собой куда-то за открытую дверь.

— Знаешь его? — спросил он. Женщина молчала.

— Разве ты его не знаешь? Это твой сын. Ты его родила!

Она продолжала молчать, глядя через открытую дверь в глубину соседней комнаты, смотрела в самую темноту — туда, где начинались смерть и небытие.

— Твой сын, — продолжал он, — брат Гаврила Генова! Ты, что ли, учила его молчать? А он мог бы остаться в живых, если бы сказал хоть слово. Мог бы остаться в живых. Ты учила его молчать? Почему не отвечаешь? Онемела?

Она не отрывала взгляда от темноты, от того места, где его мучили, где у него отрезали руки и ноги, где спрашивали о его брате и его отряде.

— У тебя есть сердце?! — кричал капитан. — Без сердца, что ли, осталась? Почему молчишь? И тебе не стыдно? Он умирает, а ты молчишь? Человек ты или камень? Из чего ты только сделана!

На улице из последних сил хрипел оркестр. Хоро распалось. Костры погасли. Бичи свистели впустую. Танцевавшие лежали в холодной и окровавленной золе среди соломы и щепок на сельской базарной площади.

— Выведите ее, — приказал капитан. — Это не мать! Это камень! Развяжите ее, и пусть она идет куда глаза глядят! Это не мать, это камень! Пусть убирается с глаз моих! Такого бессердечного человека я еще не видел. Пусть идет! Болгария не нуждается в таких матерях! Пусть убирается! Видеть ее не могу!

Он в последний раз ударил женщину бичом по лицу и указал на дверь. Бабушка Младена, мать Гаврила Генова, медленно прошла мимо полицаев и «охотников» и вышла на базарную площадь к замершему хоро и музыкантам.

Капитан захлопнул за ней дверь, подошел к носилкам, вынул пистолет и расстрелял всю обойму в истерзанное тело.

Когда он вышел на улицу, грузовик Григорова с «хорошо одетыми господами» и попом уже уехал. Они убрались вовремя, иначе капитан излил бы весь свой гнев на них.

Он взглянул на часы и приказал «охотникам» и солдатам обстрелять из орудия село и поджечь его.

35

В полусне ему послышались голоса. Кто-то читал:

— «…Болгария в настоящее время переживает тяжелый кризис!.. По этим вопросам я беседовал с господином Цанковым, который мне заявил: «В Северо-Западной Болгарии полное спокойствие…»

— Мы в Северной? — спросил другой голос.

— Нет, мы — в Северо-Западной… Не перебивай меня! «…На юге, где коммунисты были сильнее и где они пытались устроить революцию, порядок восстановлен… Во многих местах велись настоящие сражения… У коммунистов потери очень большие… Наши потери составляют всего лишь пять-шесть человек…»

— Сомневаюсь, чтобы было всего пять-шесть человек!

— Не болтай глупости.

— Здесь, что ли, пишут о майоре?

— О майоре пишут в газете «Утро».

— А что он сказал?

— «…Готов, — сказал он, — предстать перед народным судом и отвечать за свои дела, но не перед вами, изверги!»

— Что значит «изверги»?

— Не знаю, но они завязали ему рот, а он продолжал жестикулировать. Говорят, был хороший оратор. Хотел командовать восстанием, но они его поймали в Выршеце и помешали участвовать в восстании.

— А это где было?

— Что?

— Об «извергах»…

— По дороге из Врацы в Софию в арестантском вагоне, когда ему надевали кандалы… Его отправили в Софию, в Центральную тюрьму.

— А потом?

— Потом его, может, и ликвидировали, потому что это он провел Васила Коларова и Георгия Димитрова через Петроханский перевал и доставил сюда драться с нами.

— А кто это были?

— Слушай, ты, оказывается, круглый дурак! Вставай! В следующий раз объясню тебе, кто были Коларов и Димитров. И откуда ты такой взялся?

— Из Поибрене.

— Неужели только такие дураки рождаются там? Ты что здесь делаешь? Зачем тебя сюда прислали?

— На помощь «охотникам»… А что означает «охотники»?

— Люди, которым охота… например, есть, пить… В реальном училище в свое время мы учили имена существительные… Знаешь, что такое имя существительное? А глагол? Сказуемое? Можно было бы многое объяснить тебе, но у меня нет времени. Я закончил неполное реальное училище… А сейчас осторожнее, потому что капитан Харлаков скоро проснется… Не хватало нам только заработать от него по палке ни за что ни про что!

Голоса стихли. Зашелестела газета. Капитан открыл глаза. Солнце взошло уже высоко и освещало верхушку тополя. Возле капитанского «трона» никого не было. Базарная площадь была пуста. Музыканты исчезли. Рядом вертелась курица, пытаясь клюнуть его сапог, капитан пнул ее и кисло зевнул.

— Здесь есть часовые? — спросил он.

— Так точно, господин капитан! — отозвались двое и протопали с газетой к «трону».

— Почему дверь корчмы открыта?

— Открыта, — ответил тот, что держал газету, — по распоряжению…

— По чьему распоряжению?

— Не знаю. Приказано: дверь оставить открытой до тех пор, пока не проветрится… Должно быть, будет банкет.

— Банкет?

— Так точно, господин капитан! Из Софии прибывает генерал…

— Какой генерал?

— Лазаров, господин капитан! Будет говорить речь о победе.

— Об этом я ничего не знаю, — ответил капитан. Он нагнулся, чтобы взять упавший воловий бич. — Может быть, об этом сообщили, когда я спал?

— Внезапная инспекция, господин капитан. Но все это пока слухи.

— Ты много знаешь!

— Так точно, господин капитан. Я окончил неполное реальное училище в городе Троян.

— Тогда скажи мне, как правильно пишется: «идеот» или «идиот»?

— «Идеот», господин капитан! От слова «идея»…

— Пожалуй, ты прав. И я так думаю. А сейчас дай мне газету, и больше чтобы я не видел ее у тебя в руках, особенно когда стоишь на посту! А кто тот майор, о котором вы говорили?

— Солдатские слухи, господин капитан… Болтают тут равные вещи…

— Если еще раз увижу, что ты читаешь газеты, я арестую тебя. Ведь ты же кубратист.

— Кубратист. Разрешите идти?

— Принеси мне завтрак и скажи другому «идеоту» играть сбор!

— Слушаюсь, господин капитан!

— Давай, и в следующий раз будь умнее!

Капитан был в хорошем настроении. Только эти солдатские россказни о генерале Лазарове его несколько озадачили и немного встревожили. В конце концов, ну а что? Пусть приезжает, пусть держит речи! Он только и умеет, что держать патриотические речи, и ничего больше.

Пока он размышлял об этом, труба заиграла «сбор». Солдаты из близлежащих домиков заторопились к базарной площади и строились в две шеренги. Капитан сидел на «троне» прямо против них, наблюдал, как они строятся, как громко производится расчет по порядку номеров.

Он был в хорошем настроении. Один за другим взводные командиры отдали ему рапорта. Сидя на «троне», капитан слушал их и давал разные мелкие советы, спрашивал о приезде генерала Лазарова.

— Вы завтракали, господа? — спросил командиров капитан.

— Так точно, мы управились с этим делом еще в шесть.

— Пока я завтракаю, проводите строевую подготовку на плацу! — приказал капитан Харлаков. — После этого выступаем на Лопушну походной колонной. Привести в полный порядок обмундирование.

— Господин капитан, полковник Кузманов уже все сделал в Лопушне. Есть ли смысл туда двигаться?

— Не имеет значения. Сходим в монастырскую церковь.

Капитан перекрестился, разломил пополам каравай, взял ложку и начал хлебать кислое молоко. Густое и холодное, оно отрезвляло, изгоняло вчерашний хмель. Вскоре он окончательно взбодрился, глаза у него наконец совсем открылись, казалось, будто и не было тяжелой ночи.

Съев все, что было на столе, и вытерев усики белой салфеткой, капитан спросил стоявшего возле него подпоручика:

— Верно ли, что капитана Монова здорово потрепали?

— Никак нет, господин капитан. Граница уже в наших руках. Миладин Кунчев захвачен со всем своим эскадроном. В настоящее время находится в Чипровцах…

— Он допустил одну непростительную глупость, подпоручик. Не успел перерезать дорогу мятежникам. Их главные силы во главе с руководителями ушли. Вот этого я не могу простить капитану Монову! А так он храбрый офицер, слов нет. Все мы храбрые!

Капитан встал, стряхнул крошки с бриджей, расчесал усики костяным гребнем и, надев каску, оглядел себя в карманное зеркальце. Все было в порядке.

— В путь, подпоручик! Приведите мне коня! — приказал он.

Капитан вскочил в седло, окинул взглядом выстроенные взводы и «охотников». Штатская одежда последних запылилась и измялась, но духом они были бодры. Их глаза светились, каски блестели. Все у них было в порядке — пистолеты вычищены, портупеи новенькие, свежие, пахнущие кожей. В глазах капитана они были смешными и жалкими, как и все штатские, но он уважал их и решил поприветствовать. Привстав на стременах, он отдал честь и крикнул:

— Господа, поздравляю вас с отличным днем! Граница уже закрыта. Через нее не сможет перелететь даже птица. И все это благодаря нашей храброй армии, благодаря вам, конечно, патриотической и добровольной команде, прибывшей из Софии, чтобы сражаться с изменниками родины. Ура, господа!

Каски качнулись. Из-под них послышалось и разнеслось по округе «ура». Капитан улыбнулся, а затем пришпорил коня и оказался перед строем взводов. В краткой речи он приветствовал и солдат, затем сказал:

— Господа, чистка продолжается. Большие рыбины ускользнули, но остались мелкие. А мелкие рыбешки могут стать большими, если мы их оставим. Не так ли?

— Так точно, господин капитан!

— Поэтому мы продолжаем операцию и не остановимся до тех пор, пока не сотрем с лица земли коммунизм, как его стерли в Италии и в некоторых странах Балканского полуострова.

— Так точно, господин капитан!

— А сейчас мы продолжаем поход! И чтобы никто не смел хныкать и читать газеты! Газеты будем читать, когда вернемся в Софию, к своим родным местам, как победители. Понятно?

— Так точно, господин капитан!

— А сейчас подравняться, смотреть весело! Нарядные и чистые, давайте, молодцы, крикнем наше мощное солдатское «ура»!

Над обгоревшим и опустевшим Соточинским полем долго разносилось протяжное «ура». Оно летело над разбитыми черепичными крышами и обугленными оградами, ударялось в разбитые окна и зияющие двери домов — закрыть их было некому. Только испуганные кошки выглядывали с чердаков и из подвалов, провожая уходящее воинство капитана Харлакова.

Операция продолжалась.

36

Надежды генералов и профессоров задушить в стране коммунистические идеи не сбылись.

Итак, Димитров и Коларов заночевали в общине вместе с сопровождавшими их эмигрантами, расположившись на старых, прогнивших соломенных тюфяках. Наутро все отправились в Пирот. Во главе процессии кмет на коне, а следом за ним пешком эмигранты вместе с писарем и несколькими сторожами и лесниками. Шествие выглядело достаточно внушительным и обращало на себя внимание случайных прохожих. Они останавливались и провожали идущих любопытными взглядами.

После этой патетической речи лед недоверия начал таять. Димитров и Коларов спокойно заночевали в гостинице города Пирот, а на следующий день поездом выехали в Ниш. Коларов вспоминает:

Эмигранты продолжали прибывать со стороны Чипровских гор. По тропам и тропинкам, по проселочным дорогам и зеленым пастбищам, по оврагам и долинам — отовсюду малыми и большими группами, по двое, по трое, а то и по одному, появлялись наши товарищи, уставшие, оборванные, израненные в боях. Вечером 28 сентября в Ниш с внушительной группой повстанцев прибыл Гаврил Генов. Разместили их в низком и продолговатом одноэтажном бараке, покрытом жестью и обшитом прогнившими сосновыми досками. В бараке и на зеленой лужайке возле него сидели и лежали истощенные бойцы. Сейчас они ждали, когда им дадут хотя бы черствого хлеба, и думали о завтрашнем дне. Что их ждет? Куда им идти? Что они будут делать? Когда смогут вернуться в Болгарию?

В первый же день Гаврила Генова вызвали в жупанство. Он пошел, представился жупану, не скрыв своей принадлежности к коммунистической партии. Жупан был тоже откровенен. Он вынул лист бумаги и стал читать Генову написанное, из которого следовало, что Гаврил Генов является организатором и руководителем восстания вместе с Георгием Димитровым и Василом Коларовым, что он — офицер запаса, активный деятель партии и человек с высшим юридическим образованием. Жупан сказал также, что ему известно о смертном приговоре, вынесенном Генову во время войны и не приведенном в исполнение из-за «прорыва под Добро-Поле». Жупан подчеркнул, что он хорошо понимает, что такое восстание и что значит быть деятелем коммунистической партии, а потому должен предупредить Гаврила Генова, чтобы он не вмешивался в политическую жизнь королевства Югославии, соблюдал законы. В противном случае, сказал жупан, придется прибегнуть к высылке повстанцев, что вряд ли принесет им пользу.

После назидательной речи жупана Гаврил спросил его:

— Знаете ли вы, что эмигранты получают от Красного Креста только хлеб?

— Знаю.

— Знаете ли вы, что только на воде и хлебе нельзя прожить?

— Знаю. Все знаю. Но жупанство не располагает средствами, чтобы выдавать их болгарским эмигрантам.

— Тогда мы сами позаботимся о работе, господин жупан, достаточно будет только вашего разрешения.

— Жупанство ничего не имеет против этого, но работы нет и для сербских рабочих, а тем более для болгарских эмигрантов.

— Предоставьте нам решить этот вопрос, господин жупан. Вы сами видите, приближается зима. В этих деревянных бараках мы умрем от холода.

— Согласен с вами, господин Генов. Жупанство не будет вам мешать, но хочет от вас только одного: не вмешивайтесь в политическую жизнь королевства Югославии. Хватит вам и вашего восстания, — улыбнулся жупан, — незачем устраивать еще одно в Югославии.

— Это ваш внутренний вопрос, господин жупан. У нас, болгарских коммунистов, в настоящий момент есть иные проблемы и заботы. Близится зима, нужно подумать о хлебе насущном и о жилье для наших людей… Решение этих вопросов — это часть общей проблемы восстания…

— Как бы мне ни было неприятно, господин Генов, но жупанство разрешает жилищные вопросы коммунистов только в единственном случае: когда приходится их арестовывать. Пока у нас нет для этого оснований!

Жупан предложил сигарету своему собеседнику, но, услышав, что тот не курит, раздраженно отодвинул коробку.

Гаврил с угнетенным чувством покинул жупанство — оно ничем не отличалось от болгарских полицейских учреждений. В тот же вечер он посетил гостиницу «Княжевац», где увиделся с Георгием Димитровым и Василом Коларовым. Встреча была радостной и сердечной. Друзья были счастливы, что живы, здоровы, встретились и готовы и дальше вместе идти дорогой борьбы.

37

В этот вечер предстояло обсудить важные, неотложные задачи, от решения которых зависели будущее партии и личная безопасность руководителей. Нужно было немедленно связаться с Исполкомом Коммунистического Интернационала в Москве, просить содействия со стороны МОПРа, привлечь внимание мировой общественности к тяжелому положению болгарского народа, разослать телеграммы в Турцию, Грецию, Румынию с просьбой об оказании помощи и содействия эмигрировавшим туда повстанцам, войти как можно скорее в контакт с коммунистической партией Югославии, разыскать министров-земледельцев, эмигрировавших в Югославию после свержения правительства Стамболийского, чтобы создать общую организацию по руководству действиями эмигрантов…

Самой неотложной задачей было обеспечить как можно скорее работой и кровом непрерывно прибывающие повстанческие группы, пока не наступила зима.

Все эти вопросы были обсуждены Димитровым, Коларовым и Геновым в тот вечер в гостинице «Княжевац» города Ниш. Решить их немедленно, как того хотелось, было, естественно, невозможно.

Миновала полночь. Со стороны вокзала доносились паровозные гудки. В тишине отчетливо слышался стук вагонных колес международного поезда, уходившего в Болгарию. Это навевало грусть и тоску по родине.

— Остается нерешенным еще один вопрос, — сказал в заключение Коларов. — После всего того, что произошло, нужно написать воззвание к болгарскому народу…

— Ты опередил меня, — вмешался Димитров. — Я только что подумал об этом.

— Идея отличная! — согласился Гаврил Генов. — Но как ее осуществить?

— Важно написать воззвание. Остальное — уже вопрос техники, — продолжал Коларов. — Народ должен знать, что мы живы и продолжаем бороться.

— И что мы его не забыли, — добавил Димитров.

— Нужно подумать, — сказал Коларов, взглянув на часы. — Сейчас уже поздно, но завтра или послезавтра у нас уже должен быть готов текст этого воззвания…

— Непременно! — согласился Димитров. — А сейчас?

— Сейчас спать…

…Как трудно было уснуть этой ночью после всего пережитого. Тысячи мыслей сверлили мозг, лишали покоя. В ушах все еще звенел далекий, зовущий паровозный гудок международного поезда, с грохотом умчавшегося к границе Болгарии… Той Болгарии, в борьбе за которую они истекали кровью, которая занимала все их мысли, за которую болела душа… Той Болгарии, которую топтали сапоги харлаковых и цанковых, русевых и вылковых… Той Болгарии, где властвовал царь и умирал народ!

Генов добрался до своего места, лег на соломенный тюфяк, ощутил тепло лежавших рядом товарищей, но не мог заснуть. Каким-то странным образом появлялись и уплывали мысли, перемешивались чувства, прошедшие события, представления о будущем, но над всем этим незримо властвовала надежда на неминуемую победу их бессмертных идей.

У него в маленьком блокноте мелким почерком сокращенно и непонятно для других, намеками, которые только он мог понять, было записано главное: общие задачи и его личные обязанности. Еще хотелось, чтобы поскорее наступило утро и можно было бы заняться порученным делом. И благодаря этому жить полнокровной жизнью, переносить все тяготы поражения. Для товарищей он был готов отдать все силы. С ними он шел в одном строю и готов был идти до конца жизни. У него не было других интересов. Сейчас товарищи ждали от него помощи, его верной руки и решительного слова, которое всегда слушали с верой и надеждой…

Трудно было успокоиться, в памяти воскресало родное и далекое… Они были молодыми. Она — учительница в Выршеце, а он — молодой юрист без работы, офицер запаса, приговоренный к смертной казни, партийный работник… Экскурсии, прогулки, лекции, выступления на митингах… Они всегда были вместе… Она часто пела о любви… Эта песня не выходила у него из головы, сливалась с паровозным гудком международного поезда, со стуком колес вагонов, уходящих к границе Болгарии. Что это была за песня? Учительница Иванка Иванчева пела ее приятным мелодичным голосом. С этой песней родилась любовь, мечта быть всегда вместе в бедах и радостях, в скорби и неволе, в страданиях и перед лицом смерти… Смерти они избежали. Но беды им еще предстояли. Однако душу согревала радость сознания, что на их стороне история, что будущее за ними… И они не уступят этого будущего, не отдадут его бандитам, сколько бы те ни хвалились своей силой. Нет-нет! Будущее и радость были предназначены им — тем, кто спал сейчас на рваных, шуршащих соломенных тюфяках здесь, в далеком краю изгнания… Нет, он их не бросит, как не забудет и учительницу из Выршеца, оставшуюся сейчас в одиночестве среди волков, в истекающей кровью Болгарии! Он ее не оставит! Не забудет! Мысленно он писал ей письмо в темную и бескрайнюю ночь:

«…Милая моя, ты все еще в трауре. Скорбеть глубоко, страстно — это достойно твоей любви… Но упорствовать в своей скорби, вянуть, поддаваться печали, чтобы безнадежность сковала твою душу, — это грех по отношению к великому идеалу, грех по отношению к борцам, павшим за этот великий идеал. До каких пор ты будешь печалиться? Их мученическая смерть освящена костром Яна Гуса и тысяч других мучеников во имя человеческого прогресса. Какой пример ты подаешь Лиляне? Пусть плачут враги, потому что их солнце заходит за горы человеческих трупов, а мы будем радоваться тому, что восходит наше кроваво-красное солнце, так как оно рождено из крови тысяч героев».

Исая Иванчева, брата его жены, уже не было в живых. Его расстреляли на высоком берегу Огосты, скованного одной цепью с другими героями из Фердинанда… Среди них был и доктор Стамен Илиев. Много их было. «Хорошо одетые господа» стреляли в упор, с наслаждением и необъяснимым сладострастием… Трупы убитых сбросили в реку. Гаврил узнал об этом еще по пути к границе. Узнал от людей он и о том, что его жена горько плакала по погибшему брату. И поэтому сейчас, в эти бессонные и тревожные ночи, в своих мыслях он утешал ее и ободрял…

Уже всходило солнце, и его первые лучи коснулись затуманенных окон деревянного барака. Лагерь пробуждался. Встал и Гаврил, огляделся, встретил улыбки друзей, и ему стало приятно, что он с ними. Принесли черствый хлеб в бумажных мешках. Вскипятили липовый чай. Люди пили его, устроившись вокруг солдатского котелка, крошили хлеб в кружки и шумно хлебали.

Не успел Гаврил выпить чай, как кто-то из югославских товарищей ему сообщил, что фашисты готовят покушение на Димитрова и Коларова, что из Болгарии посланы специальные убийцы, террористы, чтобы совершить это гнусное дело…

Нельзя было терять ни минуты, и Гаврил Генов немедленно, направился в город.

38

Гаврил нашел Димитрова и Коларова в гостинице. Они поднялись на заре и были уже заняты неотложной работой.

И их не удивило сообщение о готовящемся на них покушении. Все было вполне логично, этого и следовало ждать от фашистов. Они знали, что у врагов есть богатый опыт организации убийств. Однако те, кто готовил покушение, не представляли себе, с кем они вступают в поединок.

Решено было немедленно покинуть гостиницу и переселиться на частную квартиру где-нибудь в бедняцких кварталах Ниша. Выполнение этой ответственной задачи поручили Гаврилу. В тот же день он вместе со своими помощниками нашел скромную комнату в доме швеи, бедной вдовы с двумя детьми и старой матерью. В этом доме вожди партии под надежной охраной продолжали свою напряженную работу, связанную с судьбой эмигрантов и дальнейшей борьбой, которая не должна была утихать ни на минуту.

В эту квартиру секретарь партийной организации Ниша товарищ Драгиша принес две тысячи динаров в помощь болгарским эмигрантам. Привел он сюда и секретаря Коммунистической партии Югославии Косту Новаковича, который принес им газету «Радник» — орган независимой рабочей партии Югославии. В газете была напечатана специальная статья о восстании в Болгарии. Новакович сам прочел им отрывок из нее…

Они долго комментировали статью и события, которым она была посвящена, задачи, стоявшие перед балканскими народами. Размышляли о проблеме создания сети конспиративной связи, так необходимой для обеспечения постоянных контактов с Болгарией. Драгиша и Коста Новакович выразили готовность оказать любую помощь, которая была бы в их силах: явки, курьеры, каналы для связи. Это обещали сделать коммунисты пограничных районов.

В этой квартире произошла встреча с Николой Ивошевичем, братом Любы. Здесь были обдуманы и организованы проводы Николы в Софию, с поручением связаться с Центральным Комитетом Болгарской коммунистической партии и в дальнейшем продолжать работу в Болгарии.

2 октября, дождливым и мрачным днем, в притихшей комнатушке было написано «Открытое письмо». По словам очевидцев, письмо написали Коларов и Димитров. После этого оно было одобрено эмигрантской партийной организацией.

7 октября Коларов и Димитров расстались с боевыми товарищами. Разлука была временной. Им предстояли новые встречи в Белграде, Вене, а позже и в Советском Союзе.

После долгой и обстоятельной беседы Димитров и Коларов простились с Гаврилом Геновым. Они советовали ему заботиться об эмигрантах, беречь как зеницу ока партийное единство, крепить ряды борцов, делать все для укрепления единого антифашистского фронта.

— Обеспечьте связь с Болгарией. Борьба не должна утихать до тех пор, пока фашизм в Болгарии не будет свергнут.

На основании этих указаний вскоре были созданы многие каналы связи. Один из таких каналов проходил через Цариброд, Зайчар, Чипровцы. Так были восстановлены партийные организации во Врачанском и Видинском округах, снова отправлялись по тайным и опасным дорогам и тропам опытные конспираторы и бойцы революции.

Гаврил Генов руководил передвижением нелегальных групп, проникавших в Болгарию. Скоро в глубоком подполье снова возродилась активная борьба болгарского народа против монархо-фашистских диктаторов.

Сигналом к этой борьбе послужило «Открытое письмо».

Письмо находилось сейчас перед нами, великолепно отпечатанное в десяти тысячах экземпляров. Однако, чтобы переправить эти материалы в Болгарию, нужен был особый канал связи. За дело взялся наш эмигрантский комитет в Нише и отлично справился с этим. Письмо проникло во все уголки страны».

Предстояла и одна немаловажная формальность — добыть паспорта для Димитрова и Коларова, чтобы они могли легально выехать в Вену. Все устроил Гаврил Генов.

Перед тем как сесть в поезд, они в последний момент послали короткое письмо Гаврилу Генову. Там говорилось об их боевой дружбе и товариществе, о глубокой братской любви. Димитров и Коларов напомнили Генову об «Открытом письме», о каналах, по которым оно должно было переправляться в Болгарию, о том, что борьба продолжается.

39

Они взяли с собой боль и грусть по оставленному родному краю, где вскоре должны были прогреметь их слова:

И после обстоятельного и глубокого анализа того, что произошло, они снова обращались к народу:

Так завершилась первая глава великой народной эпопеи. «Открытое письмо» было уже на пути в Болгарию, его живое слово шло к сердцам людей, чтобы вдохновить их на новые подвиги и бессмертные дела во имя окончательной победы.