Генеральская дочка

2

Маша была мила и хороша, как за редким исключением бывают хороши и милы все молоденькие девушки. Но за общим проглядывало частное, всегда более важное и значимое. Машино частное заключалось в тонкости как телесной, так и душевной. В мягкости и чувствительности, однако не мешавшим ей – строго сообразно обстоятельствам! – выдавать «fuck!», по большей части, конечно же, себе под нос. А еще частное проявлялось в редкой ныне внимательности к окружающим, невзирая на их положение или близость к отцу. А еще в том, что теперь кажется совершеннейшей диковинкой, – в Машиной девственной непорочности.

Не то чтобы она была совершенно наивна. Она знала, что детей не приносит аист, что их не находят в капусте, но ее образованность жила в ней без опыта, без дремавшей в ней телесности, казавшейся скучной и неинтересной. Временами – оскорбительной, почти что – грязной и болезненной. Слишком простой. В ней, несмотря ни на что, еще не начинало разворачиваться то, что могло бы преобразовать эту скуку. Маша была готова к любви и чувственности, но они, книжные, существовали в зародыше, не развиваясь.

Маше казалось, что она, в отличие от других девушек, устроена сложно. Что у нее ведущей была душа, и поэтому собственное тело ощущалось иным, настроенным на другие волны и стремления. А значит, и наслаждения – если телесность несет с собой и наслаждения тоже – ее должны быть другими. Или же – точнее – имеющие общие с другими приемы, ее наслаждения должны различаться в частностях, в той сердцевине, которая отличает одно человеческое существо от другого, но которая скрыта, которая почти тайна, не поддающаяся никакому раскрытию, к которой лишь можно с трепетом приблизиться, приподнять покров, покраснеть да уйти прочь, так ничего, кроме смущения да сладостного восторга, не узнав.

К своим шестнадцати годам Маша лишь целовалась, и то – только трижды. Первый раз классе в пятом, когда красивый и воспитанный мальчик на школьном утреннике признался ей в любви и Маша почувствовала, что надо как-то отблагодарить его за такое высокое чувство. Они были пойманы, о ее проступке было доложено Илье Петровичу, тогда еще бывшему в службе, но нашедшему время для разговора с дочерью. Генерал, глядя куда-то мимо Машиных заплаканных глаз, лишь попросил ее больше не целоваться, тем более – с Майсурадзе, и побольше уделять времени занятиям музыкой. Маша поняла только, что папа расстроен, что папа не любит Амирана – о том, что папа не любит всех выходцев с Кавказа, тогда она не подумала, – и обещала выполнить его просьбу. Второй раз – через два года, на школьном вечере, но здесь к ней пристали сразу двое мальчиков, поспоривших между собой – кто первым облапает недотрогу? Маша, сама не понимая – зачем, почему? – уступила и тому и другому, целовалась сначала с одним, потом с другим, приходя в ужас, холодея от осознания собственной любопытствующей распущенности, но стоило лишь пальцам первого из спорщиков начать путешествие по ее бедру, а ладони второго прижать ее еще не распустившуюся грудь, как она отстранилась и врезала сначала одному, потом – другому. В третий раз ее поцелуи достались уже сыну плотника, ремонтировавшего причал генерала. Мальчик был настолько хорошенький, кудрявый и ясноглазый, был так наивно потрясен компьютерными играми, что, поцеловав его один раз, Маша не смогла остановиться и только когда ощутила – она ему со своими нежностями надоела, его больше интересует, как все-таки пройти второй уровень, – только тогда успокоилась, отметив почти что неосознанно, что этот мальчик целуется гораздо лучше нее, изучавшей технику поцелуев по фильмам на домашнем кинотеатре. Но фильмы были чужим опытом. Машу не покидало чувство, будто она подглядывает в замочную скважину. Ей хотелось своего, не чужого.

Вернувшись из Англии, Маша сразу заметила, что новая управительница-воспитательница занимает в доме Ильи Петровича положение специфическое: ничем, в сущности, не управляла, с Никитой занималась от случая к случаю, ногтем отмечала в книге, что ему прочитать, потом лениво слушала изложение прочитанного. В основном – бездельничала целыми днями. Всем мешала.

Воспитанная в спартанском, укрепленном частной английской школой духе, Маша была само хладнокровие, но то, как орала новая управительница ночами, поражало. Это было чем-то исключительным. Видимо, генералу вопли нравились. Они неслись то из окон спальни Ильи Петровича, то, бывало, из спальни новой управительницы, чьи окна выходили в сад – туда же, куда окна Машиной спальни.

В первый раз услышав, Маша проснулась и долго не могла заснуть. То был, как ей показалось, одиночный вскрик. Животного? Птицы? Неужели человека? Маша даже собиралась позвонить Шеломову, спросить – слышал ли он и что это было? Она легко выпрыгнула из кровати и подбежала к окну. Небо было усыпано звездами. Лес, по другую сторону реки, чернел. Хотелось сесть на подоконник, обнять колени, сказать-прошептать: «Как же хорошо!» И тут она услышала… да! – она знала значение этих слов, но само их звучание, их фонетика ей не нравились… и она зажала уши… а потом – управительница явно старалась еще больше понравиться Илье Петровичу – вновь этот вопль. Так кричали в фильмах «Нэшнл Джиографик» какие-то лесные пятнистые кошки. Лемуры с острова Мадагаскар. Да-да!.. У них такой внимательный, бездушный взгляд.

Маша брезгливо поморщилась. Закрыла окно. Легла. Накрыла голову подушкой. Крик продолжал звучать в ней.

И наутро она проснулась от стучащих в висках молоточков. Надо было спускаться к завтраку, но видеть отца и эту женщину, видеть, как она подливает отцу кофе, щебечет, что-то беспрестанно роняет, опрокидывает, продолжает щебетать, намазывает тост мармеладом, наблюдать за падением тоста и тем, как эта женщина пальцем снимает мармеладный след со скатерти! Такая, видите ли, неловкая, причем – неловкая намеренно. А прошло меньше двух месяцев со дня гибели мачехи! Меньше двух месяцев! Как такое понять? Как объяснить? У самой Маши не было ответов, но пока она не искала их у других. В первую очередь потому, что еще не могла сформулировать правильный вопрос. Этому – умению формулировать правильные, адекватные вопросы – ее в Талботе учили. Правильный вопрос – половина ответа. «Как такое объяснить?» – вопрос оправданный, но неправильный, обращенный скорее к эмоциям, а нужен вопрос внешне отвлеченный или направленный на нечто вроде бы не имеющее отношения к делу, из ответа на который вырисуется вся картина произошедшего, весь передний план, основной сюжет, план задний. И Маша хотела сама разобраться. Это – тяжело. В ее возрасте. Спасение – помимо лошадей, тенниса, компьютерных игр и переписки с немногочисленными подругами – было в отработке приемов хождения на острых курсах. Поворот фордевинд помогал перетерпеть то, как эта женщина облизывает мармеладные пальцы. Забыть те слова, что эта женщина выкрикивала в прозрачные ночи.

Маша легко ходила в лавировку. Ладони ее крепких рук загрубели от шкотов. Прежде, еще в Талботе, Маша часто не могла совладать ни с такелажем, ни со швертом и, бывало, оказывалась в воде. Потом она сама поняла, что если на остром курсе шверт полностью стравлен, то лодка может как бы споткнуться о него, что фордевинд позволяет оставить в воде только треть шверта.

Здесь, где водные пространства были велики, где в силу причин естественных, а также людского насильственного вмешательства создался огромный разлив, с мелкими островками, необъятными водными просторами, имелись все возможности для настоящей работы с парусами, да и налетавшие с севера порывы ветра всегда давали возможность для отработки самых сложных маневров. В слабый же ветер и на гладкой воде Маша позволяла своему «кадету», создавая небольшой крен на подветренный борт, самостоятельно уйти в поворот оверштаг. А когда шла под сильным ветром, то зорко следила, чтобы стаксель работал как можно дольше, не начинала травить шкоты до тех пор, пока гик не пересекал линию ветра, и лишь только стаксель сам начинал заполаскивать, Маша слегка отпускала стаксель-шкот, быстро перебрасывала парус на другой борт и ловила ветер на новом галсе.

Кисловский наблюдал в бинокль за Машиными эволюциями и не мог сдержать чувство гордости. Он стоял на пристани, широко расставив крепкие ноги. Его плечи были сильно разведены, локти высоко подняты. Чуть поодаль стоял отставной прапорщик Шеломов. В кресле, с бокалом легкого коктейля – мятный ликер, мелко колотый лед, чутьчуть темного рома, – сидела управительница. Поля ее шляпы слегка колебались от порывов ветра, розовые, забегавшие своими стеклами на виски, в перламутровой оправе очки маленькими точками отражали далекий парус.

Полковник Дударев, старинный приятель, сослуживец и сосед генерала, с сигаретой в кулаке правой руки, опирался левой на леерное ограждение пристани. Канаты прогибались.

Чуть в отдалении, уже на берегу, двое Хайвановых, Лешка и Сашка, готовили шашлыки.

– Какая же она у меня молодчина! – сказал Илья Петрович и еще больше поджал тонкую нижнюю губу.

Маша в этот момент, привстав с борта, чуть потравив гик и стаксель-шкоты и удерживая ногой румпель, левой рукой установила спинакер-гик, оттолкнула его от себя, поймала шкоты спинакера, резко выбрала их, и впереди вздулся яркий, многокрасочный парус. Опустившись на борт, Маша потянула за собой шкоты стакселя и гика, и яхточка – полетела.

– Умница! – согласился глядевший вдаль из-под руки Шеломов.

– Я бы со страху умерла! – сказала управительница. – Вода не для меня. Мне нужно, чтобы под ногами было твердо.

– Ладно тебе, – не оборачиваясь, со смешком отозвался Илья Петрович. – У тебя ноги обычно в воздух упираются…

Управительница некоторое время обдумывала слова генерала. Потом хмыкнула и дернула плечиком. Коктейль плеснулся, крохотные кусочки льда ударились о стенки бокала.

– Никита Юрьевич, а сын ваш с парусами управляться умеет? – спросил Шеломов Дударева.

– Оставь его, Вовка, – все так же, не оборачиваясь, с той же игривой интонацией произнес генерал. – Его сын с бумажками управляется. Ему этого достаточно. Сейчас лейтенант уже не лейтенант, а делопроизводитель. Надо было сначала пороху дать ему понюхать, а не устраивать сынка в теплое место, понимаешь…

Все, что говорил генерал, было неправдой. Сын Дударева давно был уже не лейтенантом, а капитаном, никакими бумажками в каком-то там теплом месте никогда не занимался, пороха уже успел понюхать достаточно и был заместителем командира подразделения международных сил по разминированию в Боснии и Герцеговине. И генерал Кисловский это знал. Как знал и то, что служба Дударевамладшего была опасной. Очень опасной. Илья Петрович и прежде позволял себе прохаживаться по поводу сына полковника, но в этот раз, в присутствии наглой управительницы и Шеломова, слова генерала задевали как-то особенно остро.

Дударев выбросил окурок в воду и длинно сплюнул.

– Я тебе сколько раз говорил, Никита, – проследив за полетом окурка, продолжил генерал, – не бросай в реку бычки. Мы должны природу любить, а не гадить ей.

– Скажи своим холуям, они выловят, – процедил Дударев и прищурился. – Вон лоси какие мясцо готовят. Могут и в воду слазить.

Кусочки льда вновь звякнули о стенки бокала.

Шеломов посмотрел в спину генерала Кисловского, на Лешку-Сашку, на Дударева.

– Они там мясцо и для вас готовят, Никита Юрьевич, – обиделся за Хайвановых Шеломов. – Вам-то такое не по карману, здесь хоть поедите!

Кисловский коротко хохотнул, управительница быстро взглянула на Дударева из-под полей своей шляпы, а Шеломов, встав на колени, держась за леера, наклонился к воде и поймал начавший уже размокать окурок. Сунул его в карман рабочих штанов. Прихлопнул карман. Он чувствовал, как взгляд полковника жжет затылок.

Маша убрала спинакер, развернула яхточку и, легко меняя галсы, пошла к причалу.

– Ну, что там шашлычок? – Генерал опустил бинокль, обернулся и не увидел на причале полковника. Что было очень странно.

– Э-э? – вопросительно протянул Кисловский, но никто, ни Шеломов, ни генеральская управительница, ни спрошенные тут же Лешка и Сашка не могли сказать, куда подевался Никита Юрьевич Дударев. Он как сквозь землю провалился, вернее – сквозь доски причала.

На тот день генерал Кисловский планировал не только шашлычки. Они-то шли как легкая закусочка. Генеральским поваром готовился обед, к которому ожидался Захар Ионович, замглавы областной администрации, давно обещавший захватить с собой межобластных масштабов олигарха, а после обеда Илья Петрович собирался вести всю компанию в оружейную комнату, где в отдельном, недавно доставленном антикварном шкафу стояли его недавние приобретения.

Никита Юрьевич был нужен Илье Петровичу в качестве эксперта. Как тот, кто обязательно предложит испытать оружие в деле и кому – генерал не уважал толстозадых штатских нуворишей, испытывал к ним глубинное, но тщательно скрываемое, граничащее с презрением недоверие, – можно было доверить дорогие ружья. Щелкнув пальцами, Илья Петрович потребовал у Шеломова свой мобильный телефон – не любил, если он болтался по карманам, считал, что радиоизлучение неблагоприятно влияет на важные функции организма, да и вообще предпочитал, чтобы Шеломов первым смотрел на дисплей, – и самостоятельно попробовал соединиться со своим бывшим комроты. Номер полковника был временно заблокирован.

Генерал сошел с причала, приблизился к Хайвановым. Лешка тут же передал генералу шампур. Обычно поедавший мясо с тарелочки, пользовавшийся вилкой и ножом, Илья Петрович начал сдирать с шампура куски мяса. Неприятное предчувствие возникло в нем. Он жевал и смотрел, как Маша подходит к причалу, как Шеломов, встав на одно колено, готовится одержать.

Маша закрепила швартовы, занялась уборкой такелажа. От неловкого движения спинакер свесился в воду, и Маша длинно и тихо выругалась. По-английски. Впервые. Так она не ругалась и в школе, среди соучениц. Она быстро стрельнула глазами и покраснела. А никто ее не слышал…

Генерал набрал номер Дударева еще раз, потом бросил трубку в траву, приказал Сашке мчаться в город и положить на счет полковника – Кисловский сунул руку в карман брюк, он любил, чтобы в кармане были банкноты, деньги – не мобильный телефон, от них важные функции организма выполняются только лучше, – пятьсот рублей. Сашка хотел было сказать, что платы уже давно осуществляются по Интернету, что ехать в город необходимости нет, но промолчал, и через пару минут от флигеля стартовал мощный мотоцикл.

Не успел генерал расправиться со вторым шампуром и допить второй стакан красного, полезного для сердечной мышцы вина, как Сашка вернулся и передал Илье Петровичу квитанцию. Генерал вновь набрал номер Дударева. Но, хотя на счет полковника и были положены деньги, телефон его не отвечал – он был или выключен или находился вне зоны действия сети. Тогда Илья Петрович приказал Сашке к Дудареву съездить.

Получив приказ, Сашка медлил.

– Что?! – возвысил голос Илья Петрович.

– Передать что прикажете? – робел Сашка.

– Посади к себе на мотоцикл и привези обратно!

– А если дома нет?

– Найди!

– А если отказываться будет?

Илья Петрович резко отвернулся, Сашка потрусил к мотоциклу. Управительница вздохнула, поставила пустой бокал на доски причала, поднялась из кресла, сошла на берег. Ей не хотелось, чтобы Маша, закончившая уборку, проходя мимо, задела ее снятым мокрым спинакером: по угловатым, резким движениям Маши чувствовалось, что она это сделает обязательно.