Гениальность и вырождение

Это – описание типичных случаев психического вырождения, с каким мы уже выше познакомились. По описанию самого Ломброзо, симптом графомании даже не является особенно характерным, а дело идёт просто об общем слабоумии, которое может проявится различнейшим образом.

О другом классе подобных больных Ломброзо говорит:

«Что касается этих, то мы имеем в виду неутомимых говорунов, которые часто бывают не в состоянии остановить самих себя и болтают без всякой логической связи, приходя почти всегда к заключениям, противоречащим тому, что они желали выразить, – и это с ними в известные дни случается чаще, чем в другие…» «Я могу к этому прибавить, что они большей частью неизлечимы, так как недуг врождённый и что гениальность касается их лишь в болезненном и эксцентричном, а не даёт им силы суждения и творческого дара».

Ломброзо описывает далее ещё одну категорию больных, которых называет «графоманами – безумцами». Об одном из таких случаев он говорит следующее: «Стюарт, оригинальный автор «Новой системы физической философии», отыскивающий в мире полярную точку правды, утверждал, что все короли и владыки земли составили союз, чтоб уничтожить его произведения; поэтому он разослал друзьям экземпляры своих сочинений с просьбой хорошенько припрятать их и объявить о месте, где они спрятаны, лишь на смертном одре».

Здесь мы, несомненно, имеем дело с бредом, и если из этого краткого указания вообще позволительно установить диагноз, то ведь можно предположить лишь первичное помешательство (Paranoia). Непонятно, как Ломброзо мог счесть этот случай особенной болезнью и назвать её «безумной графоманией».

Если уж делить вырождающихся на различные классы, то это можно было бы делать лишь в смысле Мореля, руководясь психологическим несоотношением, т.е. отводя в особые категории вырождающихся с недостаточно развитой интеллигентностью, с преобладанием или извращением влечений, фантазии, чувств и т.д. Но различать этих больных на основании, не особенно ясно даже выступающего симптома было бы скорее регрессом, чем прогрессом в нашем познании. Если Ломброзо обратил особенное внимание на свойственную таким больным страсть к многописанию, то это можно объяснить разве тем, что этот симптом – единственный, который, благодаря сохранившимся документам, может во всей полноте дойти до потомства и до исследователя, между тем как остальные симптомы, разные мании, извращения и другие слабости доступные только непосредственному наблюдению.

Ломброзовские названия: «интеллектуальные безумцы», «гениальные безумцы», «безумные гении» ведут лишь к недоразумению и путаницы понятий, тогда как наша обязанность – по возможности точнее определять и строго разграничивать их.

Как бы ни была разнообразна клиническая картина вырождения, она всё–таки всегда будет иметь нечто характерное, благодаря общей всем случаям причины, духовной неустойчивости, дисгармонии психических способностей, и сведущий наблюдатель не будет иметь повода смешивать вырождающихся с великими, вполне и всесторонне развитыми умами.

ВЛИЯНИЕ ВОСПИТАНИЯ

НА ГЕНИАЛЬНОСТЬ

Это общеизвестный факт, что чем выше ступень развития, на которой находится животное, тем беспомощнее и несамостоятельнее оно тотчас после рождения. Самый низший из животных видов, амёба, тотчас после своего происхождения, совершающего путём деления, обладает всеми свойствами и способностями, которые необходимы для её жизни и которых она вообще способна достигнуть. Чем выше порода, тем больше времени проходит после рождения, пока животное становится независимым и может самостоятельно заботиться о себе. Наивысше развитой род, млекопитающее, более нуждается в материнском питании, чем какое–либо другое существо. Наивысше организованное существо, человек, медленнее развивается и более нуждается в родительском уходе, чем какое–либо живое существо в мире. Между людьми быстрота индивидуального развития опять–таки находится в обратном отношении к общей культурной ступени, достигнутой данным народом. Дикие племена быстрее развиваются, чем дети цивилизованных наций; женщина скорее достигает телесной и духовной зрелости, чем мужчина.

Из этого следует, что быстрота развития вовсе не должна иметь решающего значения для дальнейших умственных способностей. Подобно тому как дитя, отличающееся в семь лет необыкновенно высоким ростом, не обязательно должно продолжать расти в таком же отношении, а впоследствии скорее даже может показаться малым, так и умственно рано развивающееся дитя может впоследствии и не обнаруживать особенно выдающихся умственных способностей. С другой стороны, дитя, сравнительно медленно развивающееся, может впоследствии удивить нас вполне хорошими способностями. Линней из–за любви к ботанике до того пренебрегал классическими занятиями, что его родители вследствие малоуспешности сына решили отдать его в учение к сапожнику, и если они этого не сделали, то лишь благодаря вмешательству врача, обратившего их внимание на талант мальчика. Ньютон в юности был очень склонен к мечтательству и долгое время был в школе последним.

Гораздо важнее быстроты умственного развития, на которое, к сожалению, тщеславные родители очень часто обращают слишком много внимания и, конечно, во вред детям, – гораздо важнее этого равномерность в развитии различных психических факторов. Как мы видели, при психическом вырождении дело идёт не всегда об общем уменьшении степени развития, а большей частью об отсутствии должной пропорции между различными психическими элементами, о расстройстве внутреннего равновесия.

Правильное отношение влечений к задерживающему их интеллекту; равновесие между рассудочной и чувствующей жизнью; между волей, вниманием и бессознательной мозговой деятельностью, фантазией; сообразительность и память, гармонирующая с остальными духовными отправлениями; соответствующая этому ассоциирующая деятельность – всё это условия здоровой умственной деятельности.

Солье поэтому справедливо замечает, что духовное состояние идиота нельзя сравнить ни с ребёнком, ни с животным, потому что у ребёнка и у животного умственные качества находятся в правильном отношении между собою и душевное проявление не представляет поэтому ничего болезненного.

Итак, задача рационального воспитания заключается в том, чтоб обратить главное внимание на равномерность психического развития. Особенно же должно следить за этим у детей, у которых уже от рождения замечается отсутствие психического равновесия. Существуют дети, у которых уже очень рано обнаруживаются сравнительно сильно выраженные влечения. У других детей дело идёт об особенно сильно развитой чувствительной жизни, о необыкновенно нежной душе. Если за такими детьми не присмотреть как следует, то их состояние, обыкновенно имеющее в себе нечто экзальтированное, легко может перейти в истерию. В противоположность этому мы находим детей со слабо развитыми чувствами, которых в обыденной жизни называют «холодными натурами». У третьих слабее развито внимание и т.п.

Какое влияние воспитание оказывает на развитие характера, насколько оно в состоянии устранить расстройства в процессе развития и предупредить возникающие отсюда душевные болезни – всё это до сих пор ещё остаётся спорным вопросом.

Я считаю, безусловно, неправильным тот взгляд, будто воспитание не оказывает никакого влияния на образование характера, будто гений при всех условиях, при хорошем или дурном воспитании «проложит себе путь», между тем как «рождённый преступник» при лучшем воспитании всё–таки станет преступником. Но прямо нелепым я должен назвать противоположный взгляд, будто не только характер есть исключительно продукт воспитания, но и вся психическая жизнь зависит единственно от условий, окружающих данного индивидуума. В этом смысле написан труд школьного директора Густава Гауфе, эпиграф к которому гласит: «Человек в умственном отношении есть лишь то, что из него делает воспитание». На вид это весьма научный труд, – первая часть его озаглавлена: «Аналитическая и синтетическая психология». Здесь автор возвещает о своём открытии, что при рождении все люди одинаковы и что их позднейшее различие зависит исключительно от различия воспитания и жизненных условий. Если бы удалось одинаково воспитать двух людей, то они и впоследствии должны были бы во всём походить друг на друга. Если бы ребёнку можно было доставить то же воспитание и те же впечатления, какие достались в удел Гёте, то из него должен был бы стать столь же выдающийся человек. Что вся духовная деятельность сводится лишь к впечатлениям чувств – автор пытается доказать открытием, будто «Шиллер никогда не мог бы написать стихотворения «Лаура у рояля», если бы не существовало ни рояля, ни Лауры».

Мне незачем опровергать подобной бессмыслицы. Что ветреная мельница не может производить муки, если не всыпать в неё зерна, – это знает и дитя, тем не менее не хлебное зерно приводит мельницу в движение, а ветер. Если по возможности устранить от человека все впечатления, как, например, в случае Каспера Гаузера, то, разумеется, даже у гениально одарённого человека психическая деятельность останется минимальной, но, с другой стороны, и впечатления не приносят никакой пользы, если нет умственных способностей для их переработки. Из глупца лучшее воспитание так же мало может сделать мудреца, как гения из идиота.

Если бы я пожелал подробно войти в рассмотрение значения воспитания и подлежащих при этом наблюдению психологических принципов, то мне пришлось бы посвятить этой теме особую книгу. Я поэтому ограничусь здесь лишь указанием некоторых причин, побуждающих меня придавать воспитанию особенно важное значение для развития характера, особливо же для развития гениальности.

Дитя, привыкшее с самого раннего детства терпеть нужду, видеть подлости и жестокости, по необходимости притупится в своей чувствительной жизни. Насколько вообще в дальнейшей жизни имеется души и ощущений, – зависит от того отношения, в каком вредное влияние находилось к первоначальному, естественному свойству чувствительной жизни. Дитя, у которого совершенно пренебрегли развитием рассудочной деятельности, несомненно окажется впоследствии умственно более слабым, чем оно могло бы стать при более дельном развитии его разума. Это аналогичным образом можно отнести и ко всем остальным психическим свойствам: вниманию, сообразительности, фантазии, воли, энергии, терпению и т.д. На все эти свойства упражнение и привычка могут оказать существенное влияние.

Если, как известно каждому по опыту, уже у обыкновенного человека воспринятые в юности впечатления прочнее всего укрепляются в памяти и во многих отношениях могут оказать значительное влияние на всю жизнь, – то у ребёнка с гениальными задатками это происходит в гораздо большей степени. Такое дитя, уже в самом раннем возрасте зорко наблюдающее за всем происходящим вокруг него, способное воспринять гораздо больше впечатлений и легче делать из этого заключения, чем обыкновенное дитя, при своей живой фантазии, конечно, особенно легко будет подчиняться всем влиянием, будь они хорошего или дурного свойства.

Так, например, Ноль говорит о Моцарте: «Уже ребёнком он был полон жизни и огня, и не получи он отличного воспитания от своего серьёзного, строгого отца, он мог бы стать отвратительным злодеем, так чувствителен он был к каждому раздражению, хорошего или дурного качества которого он ещё не способен был испытать».

Что касается вообще детства великих людей, то можно сказать, что в большинстве случаев у них уже в самом нежном возрасте обнаруживались необыкновенно высокие умственные способности. Но встречаются также гении, бывшие совсем обыкновенными детьми. С другой стороны, общеизвестный факт – что рано развившиеся и, по–видимому, высокоодарённые дети впоследствии совсем не оправдывают возлагавшихся на них блестящих надежд. Отчасти это, быть может, составляет чисто естественное явление, не основанное на внешних причинах; но довольно часто внешние условия и в особенности дурное воспитание виновны в том, что мир теряет плоды, быть может, крупного гения.

Воспитание каждого человека образует основу, на которой построена вся его остальная жизнь. Юношеские впечатления не только влияют решающим образом на развитие характера, но иногда могут также создать предрасположение к позднее возникающим нервным и душевным болезням.

Весьма вероятно, что из бесконечного множества случаев, подводимых под рубрику наследственных нервных болезней, немалый процент должен быть отнесён не столько на счёт действительного унаследования, сколько на счёт впечатлений, получаемых ребёнком от истеричной матери или от пьяницы–отца, в связи с проистекающим отсюда плохим воспитанием.

Крафт–Эбинг говорит: «После строения мозга, человек обязан оригинальностью своего психического существования способу воспитания. Иногда строение и воспитание действуют совместно в деле вызывания психопатического предрасположения, поскольку родители не только наследуют путём зачатия несчастную органическую конструкцию, но и одарённые на этой основе болезненными страстями, нравственными недугами и странностями, дурным примером и ложным воспитанием передают детям свои странности и нравственные недуги».

Что касается самого воспитания, то особливо у умственно рано развившихся детей дело идёт прежде всего не о том, чему дитя научилось, потому что при некотором усердии кое–какие пробелы в знании всегда можно пополнить. Но сообразительность, способность логического мышления и сосредоточения внимания, острота наблюдения и т.д. – вот вещи, которые должно развивать с детства, и нерадение при воспитании лишь с большим трудом впоследствии можно поправить. Следует заботиться о том, чтобы физическое развитие не отставало от умственного; чтобы у рано развившихся детей тщеславие удерживалось в должных границах, чтобы такие дети не предавались праздному мечтательству и не развивали в себе самообожания. Нередко у таких детей наблюдают также преждевременно развившееся половое влечение или другие аномалии в половой области, требующие усиленного внимания со стороны воспитателей. Весьма важно пораньше внушить детям основные понятия морали, как любовь к правде, преданность долгу, бескорыстие и т.д. Но при этом не должно поступать слишком строго, иначе легко может получиться противоположный результат, так как для достижения этой цели требуется прежде всего любовь и доверие со стороны ребёнка. Величайшее значение для развития характера имеет развитие души, тонкости чувств и ощущений, за которым должно следить уже с самого раннего детства. «У детей, благоприятно одарённых от природы, очень многое можно сделать разумным воспитанием, направленным без шаблона и педантизма не только на развитие головы, но и сердца. Это – тот пункт, в котором правильно понятая и применяемая педагогика сходится в своём высоком значении с учением о наследственности» (Шюле).

У детей с живой фантазией и тонкой чувствительностью рассказывание баснословных вещей и сверхъестественных явлений часто может принести вред, особливо когда этим пользуются для запугивания детей. При подходящем предрасположении такой метод воспитания может привести к развитию тяжёлых истерических состояний. «Эта отвратительная система воспитания, – говорит Моссо, – ещё не отжила; детей всё ещё продолжают стращать рассказами про сказочных чудовищ, волшебников и кудесников. Каждую минуту ребёнку кричат: «вот этот тебя съест», «этот тебя укусит», «позовите собаку», «вот домовой», «трубочист возьми его» и т.п. Все эти ужасы, вечные угрозы делают детей пугливыми и слабыми».

У детей, склонных к мечтательству, у которых фантазия слишком жива и грозит вытеснить чисто интеллектуальную деятельность, особенно следует смотреть за тем, чтоб они по возможности раньше обняли во всей правдивости окружающие их условия, строй вещей. Нужно остерегаться, чтоб глупыми сказками, религиозным мистицизмом или мифическими сказаниями ещё больше не разжечь и без того возбуждённой фантазии. В таком случае центр тяжести воспитания должен заключатся в познании действительных вещей и фактов.

Если дело отца и учителей – следить за научным воспитанием, то на обязанности матери лежит забота о развитии души и ощущений. Отец воспитывает детей рассудком, мать – сердцем, душою. Какая чудная, прекрасная задача заключается для женщин в этой материнской обязанности! Но – увы! – как мало найдётся теперь женщин, видящих в выполнении этой священной обязанности верховное счастье, полное удовлетворение! Большое число женщин вынуждено тяжёлым трудом зарабатывать на пропитание, а потому не может доставить детям необходимого ухода. В таких случаях вина падает на наши общественные условия, а не на матерей, хотя имеются и такие женщины, которые при тяжёлом труде всё–таки находят ещё время, чтобы позаботиться об умственном и физическом преуспевании своих детей.

Как, однако, дело обстоит с зажиточными женщинами, могущими уделять своим детям достаточно времени и средств? Видят ли они свою жизненную цель в воспитании детей, испытывают ли они высшее блаженство в самоотверженном следовании этому естественному долгу? Такие матери существуют, но их, к сожалению, немного: очень, очень многие матери далеки от выполнения этой идеальной обязанности. Многие женщины достаточно честны, чтобы сознаться, что воспитание их детей им в тягость, что они не находят в этом удовольствия; они стараются сложить с себя эту неприятную обязанность, предоставив воспитание детей чужим. Другие матери настолько глупы, что убеждают себя, будто материнскую любовь можно заменить деньгами. Они полагают, что вполне выполнили свой долг, если их дети чисто одеты, хорошо едят и т.д. Они принимают к детям важных гувернанток или отдают детей в знатные пансионы, – и тогда считают свою материнскую обязанность выполненною с излишком. Но разве чужой человек может питать к ребёнку истинно материнское чувство? Нет, никогда. Можно пожалеть о детях, потерявших свою мать в раннем возрасте; дети же, мать которых живёт, но не служит им матерью, ещё более достойны сожаления. Первые могут, по крайней мере, носить в своём сердце идеальное представление о материнской любви, у последних даже это разрушено. Этим они лишаются большой опоры в жизни. Некоторые матери видят в своих детях лишь предмет удовлетворения их личного тщеславия. Они наряжают их, как обезьян, чтоб обращать на них всеобщее внимание на прогулке; они дрессируют их, как попугаев, чтоб иметь возможность хвастнуть ими и при этом стараются убедить себя, что сделали своим детям нечто хорошее. Не облагораживание детской души имеют они в виду, поступая таким образом, а удовлетворение своего собственного отвратительного тщеславия.

Как я уже выше заметил, у богато одарённых детей с рано развившеюся восприимчивостью влияние юношеских впечатлений, как и всего воспитания, имеет выдающееся значение для последующей жизни. Бросим беглый взгляд на юность и воспитание некоторых замечательных людей.

Про Гёте Льюис пишет следующее: «Редко когда мальчик обнаруживал такую полноту человеческого дарования. Многосторонняя деятельность его жизни уже очерчена в разнообразных стремлениях его детства. Он является нам рассудительным, любознательным мальчиком, любившим порядок; рано созревшим учеником, жадно набрасывавшимся на книги; дельным самостоятельным философом, семи лет от роду уже сомневавшимся в справедливости суждения большого мира. Он изобретателен, поэтичен, горд, любвеобилен; его дух открыт для всех влияний, гоним всяким ветром, и всё–таки, в то время как направление его деятельности было столь непостоянным и неопределённым, он всегда умел владеть собою». Уже из этого краткого описания видно, какое могучее влияние на последующую его жизнь должны были оказать воспитание и впечатления юности, раз «его дух был открыт для всех влияний, гоним всяким ветром». Таким образом и прекрасное воспитание, полученное юным Гёте, немало способствовало развитию его могучего гения. Его отец строго и добросовестно руководил воспитанием, научное преподавание шло систематическим путём.

Мать сумела повлиять на чуткую душу мальчика уже в самом раннем детстве, сумела возбудить его фантазию и пробудить в нём чувство прекрасного и благородного. Сколь многим обязан Гёте этой матери, отдавшей детям всю свою любовь и все свои заботы!

Шиллер, по свидетельству биографов, не обладал в своей молодости выдающимися умственными способностями; его развитие шло естественным путём, его способности были хорошие, а прилежание замечательное. Он инстинктивно угадывал, что без прилежания нельзя добиться совершенства. Его воспитание, за которым очень добросовестно следил строгий отец, было дельным и основательным. Добродушная мать окружила его глубокой любовью и, очевидно, много повлияла на его воспитание. Шарфенштейн, друг детства Шиллера, говорит о ней: «Она совсем напоминала сына, ростом и выражением лица, только у неё милый облик был женственно кроток. Я никогда не встречал лучшего материнского сердца, лучшей женщины».

В биографии Кернера мы читаем: «Он многому научился позже других и не принадлежал к тем детям, которые своими ранними талантами и познаниями удовлетворяют тщеславие родителей. Но уже в детстве в нём можно было заметить мягкое сердце, связанное с твёрдой волей, верностью, преданностью людям, которых он полюбил, а также легко возбудимую фантазию». Он получил отличное воспитание как со стороны весьма разумного отца, так и со стороны добродушной матери. «Но уже в самом раннем возрасте он проявил могучее влечение к поэтическому творчеству. Отец же считал своим долгом лишь терпеть первые опыты своего сына, но не поощрять их. Он был слишком высокого мнения об искусстве вообще, чтобы не быть осторожным в случае, так близко касавшемся его, и не опасаться перепутать простую склонность с истинным призванием».

Рафаэль рано потерял своих родителей: мать на восьмом, а отца на девятом году. Несмотря на это, он получил хорошее воспитание и равномерно развивался.

Галилей, Ньютон, Линней, Фенелон, Араго рано обнаружили сильные дарования ума и все получили отличное воспитание.

Гайдн, хотя родился в бедности, получил отличное, любвеобильное воспитание. В глубокой старости ещё он сам говорил об этом в таком смысле и с глубокой любовью упоминал о матери, которая всегда самым нежным образом пеклась о его благополучии.

Лист был воспитан с величайшей любовью и заботливостью. Будучи физически слабым ребёнком, он тем более нуждался в родительской заботливости, которая в данном случае доходила до того, что отец вёл о своём сыне дневник, куда вносил свои заметки «с величайшей аккуратностью нежного отца».

Джорджу Вашингтону было одиннадцать лет, когда умер его отец, относившийся с таким доверием к разумной и заботливой жене, что в своём завещании предоставил ей всецело распоряжаться имуществом детей до достижения ими совершеннолетия. Эта женщина выполнила свою материнскую обязанность чрезвычайно добросовестно, окружив детей самой глубокой любовью и нежной заботливостью и дав им отличное воспитание.

Кант сказал следующее: «Я никогда не забуду своей матери, потому что она посадила и вырастила во мне первый зародыш добра; она сделала моё сердце доступным впечатлениям природы; она будила и расширяла мои понятия и её наставления имели постоянное, благотворное влияние на мою жизнь».

Генрих Гейне имел замечательную мать, стремившуюся единственно к тому, чтобы дать своим детям такое же хорошее воспитание, какое она сама получила в родительском доме. Её любимыми писателями были Гёте и Руссо. Чтение последнего автора, особливо «Эмиля», внушало ей воспитательные идеи. Она сама учила мальчика чтению и письму и зорко следила за его воспитанием. «Он был привязан к ней, – говорится в одной биографии Гейне, – самой трогательной детской любовью, её прославлял он в чудных стихах, о ней он всегда вспоминал с глубочайшим почтением в своих сочинениях».

С другой стороны, мы видим, как гений, о котором Гейне говорит, «что он был одним из величайших немецких поэтов и из всех наших драматургов имеет наибольшее сродство с Шекспиром», жалко погибает вследствие порока и распутства. Это был Дитрих Граббе, сын тюремного смотрителя, уже в раннем детстве вынесший самые мрачные впечатления, ещё более усилившиеся от неряшливого и превратного воспитания. Гейне опровергает указание одного из биографов Граббе, будто мать этого поэта сама научила его пьянству, когда он был ещё мальчиком. Но и сам Гейне, пытаясь восстановить честь матери своего товарища, говорит: «Это была грубая дама, жена тюремщика, и, лаская своего юного Дитриха, она, пожалуй, иногда задевала его лапой волчицы». Что могло бы выйти из такого гения, как Граббе, если бы его воспитание находилось в руках женщины, вроде матери Гёте!

Гофман был разносторонним гением, одинаково одарённым в поэзии, музыке, живописи. Его родители развелись после короткого, несчастного брака, и мать, забравшая с собою детей к своей матери, не могла вследствие слабого здоровья заботиться об их воспитании. Последнее, предоставленное бабушке и какому–то дяде, оказало во многих отношениях весьма неблагополучное влияние на образование его характера. Хотя этими лицами сделано было всё для образования его ума и обогащения знаний, хотя он получил прекрасную подготовку в науках и искусствах, но… недоставало матери. Развитие характера и души было запущено, педантизм дяди положил основание сатирическому направлению и наклонности к причудливому. Когда друг Гиппель стал упрекать его за непочтительное отношение к родственникам, он возразил: «Каких родственников мне дала судьба! Если бы у меня был отец или дядя, как ты, мне никогда и в голову не пришло бы так относится к ним». Несмотря на гениальное дарование, в произведениях Гофмана много странного, находящего объяснение лишь в его исковерканном воспитании. Он также предаётся пьянству, и не вследствие нужды и лишений, от которых и он немало пострадал, а как раз в такое время, когда счастье ему улыбалось, и он был избавлен от всяких материальных забот.

У Шопенгауэра была умная, но холодная, эгоистичная мать. Уже с раннего детства между матерью и сыном установились враждебные отношения. Когда он показал ей первое сочинение «Die virfache Wurzel des Satzes vom zureichendem Grunde», она насмешливо заметила: «Это, вероятно, книга для аптекарей?». На что он ей (как известно, она сама была писательницей) возразил: «Мои книги ещё будут существовать, когда твои уже будут валяться в чуланах». На это мать любезно заявила: «А твои никогда не дойдут и до чулана, потому что их вовсе не станут читать». Этот недостаток материнской любви, вероятно, оказал немалое влияние на характер и дальнейшую жизнь философа. Многое в его жизни, пожалуй, иначе устроилось бы, если бы его юность была окрашена материнской любовью. Быть может, отталкивающая холодность матери положила основание его неуважению и презрению к женщинам.

Мать Руссо умерла при его рождении; его отец был бедный часовых дел мастер, который не мог особенно заботиться о воспитании сына. Когда отец по одному делу чести должен был бежать, сын попал в пансион, где с ним обращались жёстоко и несправедливо. Затем он поступил в учение к гравёру, где у него было достаточно свободного времени, чтобы прочитать массу книг. Вследствие дурного обращения хозяина он, 15 лет отроду, бежал и долгое время блуждал по Савойе, пока один католический священник не отрекомендовал его госпоже Варан. Это была добрая, но нравственно неустойчивая женщина, которая очень баловала своего питомца и вскоре сделала из него своего любовника. Для всякого ясно, что такие юношеские впечатления должны были оказать вредное влияние на характер Руссо. Множество нелепостей, которыми изобилует его последующая жизнь, объясняются его несчастной юностью. Насколько дурное воспитание или, вернее, отсутствие всякого воспитания повлияло на развитие его умственного расстройства – это вопрос, на который с уверенностью нельзя ответить.

Родители Байрона жили раздельно, и воспитание мальчика находилось всецело в руках слабохарактерной и экзальтированной матери и старой кормилицы, сумевших только исковеркать его. В результате получилось развитие непостоянного характера, и Байрон часто предавался буйному распутству, сменявшемуся порою припадками грусти, а его гений не мог развиться в той мере, в какой это, быть может, произошло бы при других условиях.

Этих немногих примеров, конечно, ещё недостаточно для окончательного решения столь важного вопроса; но я полагаю, что всякий, кто серьёзно займётся им как на основании дальнейших исторических исследований, так и на основании чисто теоретических мотивов, прейдёт к убеждению, что воспитание и впечатления юности должны оказать огромное влияние на дальнейшую жизнь, особенно у гениально одарённого человека.

То обстоятельство, что некоторые гении, несмотря на недостаточное или дурное воспитание, достигли выдающегося положения, нисколько не говорит против этой теории, так как никогда нельзя знать, какой степени совершенства они достигли бы при иных условиях и, кроме того, исключения не уничтожают верности общего правила.

Бетховен, например, стал величайшим музыкальным гением, несмотря на то, что его юность протекала далеко не радостно и что в его воспитании имелось много погрешностей. Отец его, бывший тоже музыкантом, хотя заботился о хорошем музыкальном образовании сына, уже с ранних лет проявлявшего свою гениальность, но нравственные впечатления, полученные мальчиком, не могли благоприятно влиять на молодую душу и на развивающийся характер. Отец был пьяницей, и друг детства Бетховена, Стефан фон Бреннинг, сам видел однажды, как тот на улице освободил выпившего отца из рук полиции. Подобные юношеские впечатления не могли остаться без влияния на развитие его характера.

В то время как дурное воспитание у равномерно одарённых гениальных детей оказывает, как мы видели, вредное влияние на характер и всю деятельность, оно у индивидуумов с особенно сильно выраженной фантазией и другими умеренными умственными способностями может оказаться прямо пагубным. Дети, у которых, вследствие преобладания фантазии или чувств над остальной умственной деятельностью, развивается нарушение внутреннего равновесия, могут, благодаря энергичному воспитанию, постоянному упражнению памяти, внимания, силы воли и т.д., стать дельными, продуктивными людьми, между тем как лишённые рационального воспитания они неизбежно попадут в категорию лжегениев, гениальных безумцев.

Из всего этого видно, какое огромное значение для развития культуры имеет вся система воспитания. Мы имеем под этим в виду не только школьное обучение, общественное воспитание, но и юношеские впечатления в семье, главным же образом воспитание со стороны матери, которая в такой сильной степени может влиять на последующую жизнь детей. Всякое стремление, клонящееся к тому, чтобы путём общественных учреждений отвлечь женщину от воспитания детей, должно поэтому оказаться вредным для дальнейшего развития человечества. В общественных школах и учреждениях детей можно научить латинскому языку и другим подобным вещам, но никакое установление никогда не может заменить детям доброй матери. Пусть же матери сознают ту истину, что для них не может быть более возвышенного и благородного стремления, как самопожертвованное, любвеобильное воспитание их детей. Пусть они ни на минуту не забывают, что природа возложила на них священный долг, от выполнения которого зависит прогресс культуры, дальнейшее развитие всего человечества.

Перед тем как оставить этот вопрос, я желал бы коснуться ещё одного явления, представляющего интерес во многих отношениях, а именно так называемых чудо–детей.

Что такое чудо–дитя? Как я упомянул, большинство выдающихся гениев уже в детстве обнаруживали большие умственные способности, особенно развивавшиеся в том или ином направлении, смотря по врождённым задаткам. Дитя, дарование которого в какой–нибудь специальной области достигает такой высокой степени, что оно способно создать нечто, приводящее толпу в изумление, такое дитя обыкновенно называют чудом. Это факт, подтверждающийся опытом, – что за немногими исключениями чудо–дети наблюдаются исключительно в области исполнительной музыки. Это явление находит своё объяснение не в том обстоятельстве, что музыкальные гении ранее развивались, чем гении в других областях: Рафаэль, Микель Анджело и Торвальдзен также уже в раннем детстве проявляли необыкновенные способности в своём искусстве, но были ли они способны тогда «приводить в изумление толпу»? Исполнение ребёнка лишь тогда поражает, когда толпа сравнивает его исполнение с возрастом исполнителя. Как бы чудо–дитя не было талантливо в своём нежном возрасте, оно не стоит на высоте умения, а лишь находится в периоде развития; поэтому исполнение даже в самых феноменальных случаях само по себе не представляет ничего необыкновенного, а лишь то обстоятельство, что оно даётся ребёнком, делает его необыкновенным. Произведение юного гениального поэта или живописца является нам отдельно от автора, и связь между молодостью и художественным произведением не может быть для толпы столь наглядной, как это бывает у музыкального чудо–дитяти. Картина или стихотворение, в качестве на веки остающихся произведений искусства всегда будут подлежать одной и той же критике, независимо от личности художника: всё равно был ли это мальчик или зрелый мужчина. Совсем не так дело обстоит в исполнительной музыке: в концертном зале личность исполнителя или исполнительницы оказывает немалое суггестивное влияние на публику.

Как я уже заметил, исполнение ребёнка всегда слабее исполнения взрослых и если семилетний мальчик играет на рояле перед множеством слушателей, то нас приводит в изумление не искусство как таковое, а феноменальное явление природы.

Служат ли наши художественные установления для того, чтобы стремиться к наивысшему в искусстве и тем облагораживать чувства и душу народа, или же их целью должно служить отыскивание и образование юных феноменов – насчёт этого мнения могут расходиться. Я лично того мнения, что такие феномены должны выступать скорее в цирке, чем в концертном зале.

Разумеется, каждый волен выбирать себе какие ему угодно развлечения, но публичное выступание чудо–детей имеет ещё другую сторону, которую врач по нервным болезням обязан осветить.

Мы видели, какое огромное значение имеют для развития гениев воспитание и впечатления детства. Теперь представьте себе жизнь современного чудо–дитяти и переживаемые им впечатления. Вместо того чтоб оградить его мудрым воспитанием от вредных последствий тщеславия и всеумерщвляющего самодовольства, такое дитя увешивается орденами и медалями, а восторженная толпа ежевечерно аплодирует ему. Вместо того чтобы развивать его детскую душу и оберегать её от вредных влияний, мы в зародыше умерщвляем в нём все благородные ощущения, притупляем все чувства отвратительной лестью и рекламой.

Благодаря такому дурному обращению, – дурным воспитанием этого уже нельзя назвать, – большинство этих детей, к сожалению, впоследствии гибнет. Им ведь не сказали, что и гений может достигнуть высот Парнаса лишь прилежанием и трудом. Они считают себя и своё исполнение совершенством. Но лишь только они скидают свои детские сапожки и заменяют курточку фраком, ореол исчезает, и тогда оказывается, что развитие гения значительно потерпело. Образование характера несовершенно, психическое равновесие нарушено и чудо–дитя стало ничтожеством. Пора, давно пора, чтобы здравомыслящие люди восстали против неслыханного злодеяния, совершаемого над такими детьми тщеславными, корыстолюбивыми родителями и бессовестными предпринимателями, усматривающими в гениальном ребёнке лишь средство для наживы.

Защитники этого гнусного злоупотребления гениальностью часто указывают на то, что Моцарт, Бетховен и Мендельсон также выступали в качестве чудо–детей, но это возражение крайне глупо. Это также логично, как если бы добросовестному врачу, назначающему ребёнку хорошую, укрепляющую пищу, ответили: «Ах, что вы, масса детей стали сильными и здоровыми людьми, несмотря на дурное и недостаточное питание, поэтому детей можно смело плохо питать. Кроме того, у сказанных гениев дело обстояло несколько иначе, чем у нынешних чудо–детей. У Моцарта был очень разумный отец, который, несмотря на публичное выступление сына, сумел по тогдашним обстоятельствам дать ему отличное воспитание. Учитель Мендельсона, старый Цельтер, всегда стремился сохранить своему ученику детскую скромность и оградить его от самовосхваления. Затем, сколько вообще эти дети в своё время публично играли в сравнении с деловыми поездками современного чудо–дитяти? Но как бы то ни было, благоприятного влияния эти поездки не оказали ни на Моцарта, ни на Бетховена. Моцарт всю жизнь страдал чрезвычайной нервностью и умер в лучшем возрасте от мозговой болезни. О вредном влиянии, оказанном печальной юностью Бетховена на образование его характера, я уже говорил.

Многие указывают на то, что гениальные дети из бедной среды не могут иначе приобрести средств для рационального воспитания, как путём подобных концертных поездок. Если это правда, то она служит печальным знамением времени, и было бы уместно подумать об устранении этого зла. В Америке, «стране долларов», кроме общества покровительства животным, имеется ещё общество покровительства детям, которое ещё недавно запретило публичные концерты одного чудо–дитяти, прибывшего из Германии для загребания долларов. Один американский филантроп отправил чудо–дитя обратно на родину, снабдив его значительной суммой денег, которые были переданы отцу под тем условием, что дитя получит основательное воспитание, и не будет выступать публично, пока не достигнет возмужалости.

ИСТЕРИЯ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

В то время, как мы до сих пор занимались главным образом психологическим исследованием отдельных индивидуумов, мы переходим теперь к рассмотрению тех крупных общих явлений, которыми неоднократно характеризовались определенные исторические периоды.

Я уже несколько раз упомянул о том влиянии, которое умственные болезни издавна производили на все отросли человеческого творчества, даже на всё человеческое развитие. Дело шло при этом, однако, всегда о влиянии отдельных индивидуумов, например, слабоумных радетелей народных нужд, помешанных пророков или страдающих нравственным безумием римских императоров. Кроме этих отдельных явлений имеется ещё форма умственного заболевания, касающегося не только отдельных индивидуумов, но проявляющегося эпидемически, поражающего целые массы и таким образом влияющего на мировоззрение и развитие целых народов.

Правильное ознакомление с подобными состояниями не бесполезно для общества, потому что этим, как мы увидим, уже указывается путь к улучшению и помощи, а потому задача современной психиатрии заключается не только в лечении отдельных больных, но и в наблюдении за обществом, особливо же в наблюдении за тем явлением, которое называют истерией времени.

Это довольно широко распространённый взгляд – что нервные болезни, в особенности истерия, страшно увеличились за последние десятилетия и что они непрерывно продолжают возрастать. Во всех культурных странах, слышим мы, во всех слоях населения обнаруживается нервная слабость, о которой нашим предкам ничего не было известно. Неврастения и истерия, подобно эпидемии, распространяются, поражая одинаково низшие и высшие классы населения. Образованному классу грозит гибель от полной нервной расшатанности. «Куда это поведёт?», «Чем это кончится?». Так вопиют некоторые озабоченные пророки, видящие уже перед собой разверзшуюся пропасть, готовую проглотить слабонервное человечество.

Рассмотрим же причины, подающие повод к таким опасениям. Чем собственно доказывается чрезвычайное распространение нервных болезней и постепенно возрастающее вырождение цивилизованного человечества. Прежде всего статистикой. Здесь дело идёт о числах, а числа – это незыблемые факты, непреложные истины! Конечно! – но при одном условии: их нужно правильно понимать.

Если, например, статистика показывает, что в заведениях для умалишённых имеется больше больных женщин, чем мужчин, то что из этого следует? Что помешанных женщин вообще имеется больше, чем помешанных мужчин? Вовсе нет. Ближе ознакомившись с делом, мы находим причину в большей смертности среди помешанных мужчин по сравнению с женщинами. Если статистика домов для умалишённых показывает увеличение количества поступающих туда больных, не находящееся ни в каком отношении к увеличению населения, то было бы весьма поверхностно заключить из этого о соответствующем увеличении душевных болезней вообще. Прежде всего эта статистика свидетельствует лишь, что число больных в заведениях значительно увеличилось. Если же принять во внимание успехи психиатрии, если сообразить, что множество больных, лечившихся перед тем на дому без всякого успеха, теперь с хорошим результатом пользуются в заведениях, где от них устраняются вредные влияния обыденной жизни и где имеется больше средств для рационального лечения, чем при домашней обстановке, — то можно будет спокойнее отнестись к кажущемуся огромному увеличению умственных заболеваний.

Важный статистический материал для нервных болезней доставляют многочисленные поликлиники в больших городах. Всякий, кто хоть сколько–нибудь знаком с этим делом, знает, что многие из пользуемых там больных вообще не прибегли бы к врачебной помощи, если бы им пришлось заплатить за совет врачу, как это бывало в «доброе старое время», когда будто бы ещё не было нервных болезней. Наши бабушки так же страдали ими, как современные женщины; они только не обращались тотчас же к врачу, а потому не доставляли статистического материала для доказательства сильного распространения нервных болезней.

Так как в поликлиниках для нервных больных дело очень часто идёт о хронических недугах, тянущихся иногда целые годы, то больные, пользуясь в течение долгого времени в какой–нибудь поликлинике, нередко чувствуют желание переменить врача. Таким образом многие больные оказывают честь своим посещением всем имеющимся в их местности поликлиникам и тем значительно обогащают статистику.

Мы видим, стало быть, как осторожно должно отнестись к этим статистическим указаниям и какое значение можно им придавать.

Но к чему, спросят некоторые, вообще статистика? Разве нервная расшатанность не обнаруживается во всех областях человеческой деятельности? Разве современное искусство и литература не продукт общей нервной слабости?

Одним из главных представителей этого взгляда является Макс Нордау, в глазах которого большая часть культурного человечества находится в состоянии психического вырождения, который «в высших слоях населения больших городов» видит лишь «полную страданий больницу». Искусство, поэзия и философия нашего времени образуют–де собой лишь воплощение вырождения и истерии.

Нордау хотя и признаёт, что вырождение и истерия существовали издавна, «но», так говорит он, «они проявлялись в виде отдельных случаев и не приобретали значения для жизни всего общества. Лишь глубокая усталость, испытанная им от непосильного бремени изобретений и новшеств, создала благоприятные условия, под влиянием которых те недуги могли так страшно распространиться и представить опасность для культуры». Понятие истерии времени, проявляющейся эпидемически и поражающей целые классы, применимо, стало быть, по мнению Нордау лишь к современности, о которой он говорит: «Мы имеем пред собою тяжёлую умственную народную болезнь, какую–то чёрную чуму вырождения и истерии».

Нордау сильно ошибается, полагая, что в прежние времена истерия проявлялась лишь в виде отдельных случаев и не приобретала важного значения для жизни всего общества.

Душевные болезни и особливо истерия с самых древних пор до нашего времени всегда оказывали огромное влияние на данное миросозерцание и на всё культурное развитие, и оказывали это влияние именно тем, что проявлялись не в виде отдельных случаев, а как мы сейчас увидим, охватывали толпу в форме эпидемии и таким образом приобретали высшую важность и значение для жизни всего общества.

Религиозное мечтательство и влечение к мистическому и необъяснимому уже в древнейшие времена составляли важную черту у выродившихся и истеричных индивидуумов, которые воображали себя в связи то с добрыми, то со злыми духами и тем приобретали немалое влияние на толпу.

Большая часть божественных жриц, которые «при сильных сотрясениях их тела» преподносили греческому народу свои откровения, были истеричками, страдавшими хорошо нам теперь знакомыми истерическими конвульсиями, вследствие чего и собственно эпилепсия, которую в то время ещё не умели отличать от истерических судорог, называлась «священной болезнью». Плутарх при описании Пифии набрасывает типичную картину истерички, лепечущей в экстазе непонятные слова, в которые лишь жрецы влагали смысл.

Но истерия с её наклонностью к религиозному мечтательству не ограничивалась отдельными индивидуумами, а мы встречаем её во все исторические эпохи и у всех народов в форме различного рода эпидемий. Никогда, однако, для процветания этой болезни не находилось более благоприятной и плодородной почвы, как в средние века, отличительною чертою которых являются невежество и суеверие, — здесь–то эпидемии истерических заболеваний принимали размеры, как ни в какую другую историческую эпоху.

Относительно индивидуальных и эпидемических умственных болезней того времени имеется изрядная литература; особенно старательные исследования по этому предмету принадлежат французам. Достаточно привести здесь несколько примеров, чтобы показать, какое огромное влияние истерия оказала на общественные отношения и на всё культурное развитие.

Калмейль описывает множество истерических эпидемий в их различных формах. Одним из главнейших проявлений в Германии была демономания или диавольский бред. «Под названием Vaudoisie, — говорит Калмейль, — в Артуа в 1549 году был распространён бред, будто демоны тайно уносят по ночам многих в известные места, где заключаются союзы с диаволом и происходит плотское сближение. Не зная, как это случалось, участники ночных сборищ на следующее утро оказывались в своей квартире. В месте сборища находился чёрт с человеческими формами, лица которого, однако, никто не видел; он читал им свои приказания… и затем каждый брал себе женщину, — свет потухал, и происходило плотское сближение. Затем каждый внезапно переносился обратно на то место, откуда был уведён. Вследствие этого бреда многие знатные и бедные жители были заключены тюрьму и повергнуты пытке».

Весьма распространённым явлением в Германии была антропофагия, то есть бред, будто диавол и все его почитатели питаются человеческим мясом. В окрестностях Берна и Лозанны будто бы жили люди, преданные диаволу и евшие собственных детей. Сотни людей были вследствие этого подвергнуты пытке и присуждены к костру. Там действительно обретался ряд помешанных, вообразивших себя в сношениях с диаволом и резавших детей. По словам Нидера, одна женщина, казнённая в Берне, созналась в следующем: «Мы особенно подкарауливаем не крещёных ещё детей, но и крещёных, в особенности если на них нет креста, и мы умерщвляем их в колыбели (или когда они лежат рядом с родителями своими) словами и церемониями, так что потом думают, будто они умерли своей смертью. Затем мы тайно похищаем их из земли и варим до тех пор, пока, по отрезании костей, всё мясо становится жидким и пригодным к питью; из плотных костей мы делаем волшебную мазь для наших фокусов и превращений, а жидкие соки мы разливаем по бутылкам, и если новичок выпьет несколько капель этой жидкости, он становиться причастным нашему знанию».

«Из буллы Иннокентия VIII, появившейся в 1484 году, видно, какие глубокие корни пустил в Германии диавольский бред. Повсюду распространялись рассказы о существовании союза с диаволом, о позорных деяниях, совершавшихся на собраниях с ним, об умерщвлении и съедении новорожденных до крещения. Через год после опубликования буллы один инквизитор в Бурбии казнил 41 женщину за то, что они будто бы на ночных сходках каждый раз душили, варили и съедали по ребёнку. На Рейне повитух боялись более, чем обыкновенных ведьм. Так как им ежедневно приходилось иметь дело с новорожденными, то все были того мнения, что чёрту весьма важно пользоваться их услугами. Одна повитуха, заживо сожжённая в Данне при Базеле, сама обвинила себя в убийстве более сорока детей (Шпренгер). Из лиц, сожжённых в Страсбурге, одна женщина отличалась своею нечувствительностью при сильных мучениях; она объяснила, что если натереть тело жиром новорожденного мальчика, то можно приобрести такую нечувствительность» (Калмейль).

Подобные безумства были весьма распространены при Иннокентии VIII. «Наклонность к культу диавола в некоторых семьях является наследственной, в некоторых местах эндемической». Религиозный бред, как это обыкновенно бывает, сочетался с половым возбуждением.

В середине XVI столетия во многих местностях Германии, особливо в женских монастырях, проявились эпидемические конвульсии, представлявшие типичную картину grande hysterie и сопровождающиеся симптомами религиозного бреда и полового возбуждения. Калмейль цитирует следующий доклад об этой болезни в одном монастыре: «Большая часть монахинь тогда в течении пятидесяти дней питались только свекольным соком. Болезнь началась со рвоты чёрной жидкостью, которая была так горька и остра, что верхняя оболочка языка и губ потрескалась и отделилась. Вскоре они стали беспокойно спать, внезапно пробуждались со сна, слышали чьи–то жалобные вопли, а когда посторонние прибегали на помощь, то никого не находили. Иногда ими овладевало ощущение, как будто их кто–то щекочет в пятки, и они должны непрерывно смеяться. Их сбрасывало с кроватей, они метались по полу, как будто их кто–то тянул за ноги. Верхние и нижние конечности скручивались, лицо судорожно подёргивало; они подскакивали и снова с силой падали на пол. У многих из них на теле имелись следы ушибов. Часто, когда они имели вполне здоровый и спокойный вид, они внезапно падали, теряли речь и оставались на полу, как бы вполне лишённые сознания, после чего их судорожно подбрасывало с такой силой, что окружающие еле могли держать их. Некоторым из них трудно было стоять на ногах, они ползли на коленях; другие взбирались на деревья и спускались оттуда головою вниз» (Калмейль).

Подобные случаи типичной истерии повсюду проявлялись в форме эпидемии, особенно же часто в женских монастырях. Об одном из них рассказывают следующее: «Странно было то, что, как только одна из монахинь получала свои припадки, последние тотчас же поражали и остальных. Силы воли у монахинь не было никакой; они кусали себя, били и кусали своих подруг, бросались друг на друга, пытались колотить посторонних. При попытках сдерживать необузданность их поступков буйство и экзальтация усиливались; если их предоставляли самим себе, то доходило до укусов и поранений, которые, однако, по–видимому, не причиняли им особенных болей».

Таких больных принимали за одержимых диаволом, их лечили заклинаниями, от чего недуг во многих случаях ещё усиливался.

Болезнь поражала не только женщин, но и мужчин. Жиль де ля Турет приводит описание такой эпидемии Геккером. «Уже в 1574 году в Аахен прибыли из Германии толпы мужчин и женщин, которые, одержимые общим буйным состоянием, представляли народу на улицах и в церквях странное зрелище. Держа друг друга за руки и увлекаемые внутренней силой, с которою не могли совладать, они по целым часам плясали, пока в истощении не падали на землю и тогда жаловались на сильный страх и стонали, как будто чувствовали приближение смерти; это длилось до тех пор, пока им не обвязывали живот полотенцами, что их приводило в себя и на время освобождало от страдания. Этот приём имел целью устранения вздутия живота, наступавшего после припадков; часто поступали ещё проще: больных били кулаками или ногою по животу. Во время пляски больным представлялись видения; они не видели и не слышали, их воображению рисовались духи, имена которых они выкрикивали…».

«В тех случаях, когда страдание вполне развивалось, припадки начинались эпилептическими судорогами. Больные бессознательно падали на землю, у рта показывалась пена, затем они сразу вскакивали и начинали свою пляску, причиняя себе страшные вывихи. В течение нескольких месяцев этот недуг распространился от Аахена до Нидерландов».

Но и детей эта болезнь не щадила. Калмейль приводит следующий пример. «К концу зимы 1566 года большая часть подкидышей в амстердамской больнице была охвачена конвульсиями и бредом. Тридцать (по другим указаниям даже семьдесят) детей были поражены болезнью. Они внезапно бросались на землю, метались по ней в течение часа или получаса и когда вставали, то как будто пробуждались от глубокого сна; они не знали, что с ними произошло. Молитвы, заклинания, изгнание диавола ни к чему не приводили. Когда болезнь длилась продолжительное время, доходило до рвоты, причём дети выбрасывали гвозди, иголки, шерсть, полотняные тряпочки и другие инородные тела, тайно проглоченные ими. Они, подобно кошкам, карабкались по стенам и крышам, говорили на непонятных языках и имели такой страшный взгляд, что никто без ужаса не мог смотреть на них. Этого было более чем достаточно, чтобы считать их одержимыми диаволом».

В настоящее время в заведениях для умалишённых часто встречают больных, воображающих себя животными: собакой, кошкой, обезьяной, волком и прочее. В средние века это явление дало повод к суеверному представлению человека–волка (Werwolf). Такие индивидуумы, являясь в какой–нибудь местности, вследствие эпидемического характера недуга в большом числе бегали на четвереньках по лесам, жили и вели себя совсем, как животные, бросались на прохожих, нападали на всадников, похищали детей и пожирали их мясо. Впрочем, подобные явления знакомы были уже древним. По свидетельству Герадота, человек–волк был уже известен скифам, грекам и римлянам.

К концу 1573 года крестьяне окрестности Долес были уполномочены предпринять охоту на людей–волков следующим парламентским указом: «В территориях Эспаньи, Сальванж, Куршапон и прилегающих местностях несколько дней тому назад появился, говорят, человек–волк, который будто бы уже похитил и умертвил многих детей и который так же нападал на всадников, с трудом освобождавшихся от него. Так как суду угодно предупредить большие несчастья, то он разрешает жителям и обитателям упомянутых и других мест, в противоположность указаниям об охоте, собираться с пиками, алебардами, самострелами, палками и гнаться за сказанным человеком–волком всюду, не подвергаясь за это никакому наказанию… Дан 13 сентября 1573 года».

Один такой пойманный человек–волк показал, что он превратился в животное и утверждал, что его шкура обращена внутрь. Ему отрезали руки и ноги, чтобы удостовериться в истине его показаний, так что больной истёк кровью.

Болезнь демономании всё более и более распространялась. В Метце тысячи плясунов наполняли улицы. Молодёжь обоего пола убегала от родителей, прислуга убегала от господ, чтобы увлечься эпидемией и принять участие в безумствах.

«В 1609 году правительству доложили, что вся местность Labourd, соответствующая приблизительно теперешнему департаменту Basses – Pyrenees, кишит поклонниками дьявола… История этой эпидемии – блестящий вклад в историю безумия, как социальной болезни».

Всех таких больных считали ведьмами и одержимыми бесом. Министры Генриха IV считали необходимым поступать с ними по всей строгости правосудия, и сотни людей были сожжены на кострах или погибли в тюрьмах. Судьи прибегали к пыткам, чтобы добиться от ведьм сознания. Часто больные впадали в экстаз и, мучимые чуть ли не до смерти, похвалялись, что испытывают невыразимое счастье, чувствуя себя вблизи дьявола. Иногда они тщетно пытались произнести слово, так как им сдавливало глотку. В одном докладе говорится: «Дьявол пытался так мучить их, чтобы если даже они пожелают сознаться, они не могли произнести ни слова. Мы собственными глазами видели, что как только они произносили первые слова признания, дьявол хватал их за глотку, вследствие чего к ней от груди подходило какое–то препятствие, ну точно так, как если бы мы заткнули бочку пробкой, чтобы не дать вытечь жидкости». Как видит читатель, здесь описывается совсем обыкновенный симптом истерии, который мы имеем возможность ежедневно наблюдать и который так хорошо известен под названием «истерического шарика».

Влияние, оказанное истерией на всё миросозерцание того времени, было очень сильным. Если, с одной стороны, справедливо, что суеверие и фанатизм представляли наиболее подходящую почву для истерии и много способствовали развитию и распространению болезни, то, с другой стороны, не подлежит также сомнению, что болезнь с её причудливыми симптомами, которых тогда не умели распознавать, в чрезвычайной степени способствовала распространению суеверия. Мы видим, таким образом, что оба эти явления, истерия и суеверие, находились во взаимной связи между собой; каждый из этих двух факторов был одновременно причиной и следствием и вызвал тот печальный исторический период, когда человеческий ум был заключён в оковы, а развитие культуры было задержано на много столетий.

Если, следовательно, кто–нибудь высказывает мнение, что истерия в прежние времена «проявлялась лишь в отдельных случаях и не имела значения для жизни всего общества», то он просто обнаруживает незнание истории умственных болезней. Но чтобы уметь правильно судить о современности с психологической точки зрения, необходимо прежде всего знать прошлое и определить путь, по которому культура достигла теперешней высоты.

Перед тем как приступить к исследованию современности, попытаемся познакомиться с причинами эпидемического проявления умственных болезней.

Большинство авторов, подробно исследовавших истерию, пришли к тому заключению, что доступность внушению составляет особенное отличие душевного состояния истериков. Каждый человек до известной степени доступен внушениям; достаточно примеров тому можно найти в обыденной жизни. Вид некоторых непроизвольных движений, как смех, зевота, откашливание, вызывает у многих людей те же движения; на этом основании многие говорят, что зевота, смех и т.д. заразительны. При истерии доступность внушению соответственно интенсивности болезни чрезвычайно развита, и эти индивидуумы часто не обладают никакой или почти никакой собственной силой воли и доступны тогда всем внешним влияниям. Особенно резко это свойство обнаруживается во время сильных душевных движений, как страх, ужас, испуг и т.д. Бесконечное множество примеров доказывает, что сильные душевные волнения могут вызвать тяжёлые истерические состояния. Иногда истерия вызывается целой цепью таких возбуждений, таких расстройств душевной жизни, и мы из этого можем увидеть, насколько важны для таких предрасположенных индивидуумов воспитание и все впечатления юности.

В эпоху, когда дети уже с молоком матери всасывали наклонность к мистицизму, когда их с самого раннего возраста запугивали верой в дьявола и ведьм, истерия, конечно, могла свободно развиваться. Непрерывные религиозные упражнения, воображаемое сношение с неземными существами, как святые и ангелы, приводили прежде всего к обманам чувств и наконец к болезненным явлениям истерии. Вида экстатического состояния или истерического конвульсионного припадка было достаточно, чтобы вызвать подобные же состояния у толпы, предрасположенной к тому страхом и ужасом.

Врачи по нервным болезням отлично знают по опыту, как легко истерический припадок больной, ожидающей в приёмной, может вызвать подобное же состояние у остальных находящихся там пациенток. Во сколько же раз сильнее должно было действовать внушение такого состояния, если оно считалось теми лицами не болезненным симптомом, а делом дьявола, беснованием.

Весьма понятно, что эпидемии беснования исходили преимущественно из женских монастырей, где религиозный фанатизм, боязнь дьявола и ведьм достигли апогея. Мы уже видели, что достаточно было отдалённого шума «бесноватой», чтобы вызвать то же состояние у остальных монахинь, которые, благодаря непрерывным душевным возбуждениям, становились в высшей степени доступными внушению.

При возникновении этих эпидемий, несомненно, важную роль играли и тяжёлые душевные болезни, особливо мания и паранойя. Все явления этих болезней, наблюдаемые нами теперь в домах умалишённых, в то время протекали пред глазами и посреди суеверной и склонной к мистицизму толпы; буйных помешанных считали околдованными; помешанных, воображавших себя превращенными в животных, считали людьми–волками; страдавших религиозным бредом величия с галлюцинациями считали священными существами. Влияние таких больных на истеричную толпу должно было, конечно, оказаться крайне пагубным. Состояние, вызывавшееся у одних безумными представлениями и насильственными движениями, вызывалось и страшно распространялось среди других силой внушения.

Влияние, оказанное этими явлениями, душевными болезнями, особливо же эпидемическим распространением истерии на всю культуру, отлично характеризуется литературой того времени. Не только грубая чернь, толпа верили в колдунов, чертей и ведьм, но и крупные учёные, действительно создавшие много выдающегося в различных областях, писали обширные сочинения о сущности колдовства и беснования. Так, например, Пьер Деланкр, бывший советником парламента в Бордо, написал по этому предмету трактат в трёх томах, где рассматривает различные вопросы колдовства и беснования и приходит к тому результату, что было бы преступлением пощадить жизнь хоть одного человека, заподозренного в колдовстве.

С постепенным развитием науки, с возникновением или, правильнее сказать, с возрождением учения о душевных болезнях удалось постепенно умалить пагубные последствия суеверия и ограничить распространение истерических эпидемий. Выяснение того факта, что беснование не есть наваждение дьявола и колдовство, а душевное заболевание, притупило острие ядовитой стрелы внушения, и болезненное подражание симптомам помешательства становилось всё слабее и слабее.

Разумеется, истерические эпидемии на религиозной основе можно проследить до новейшего времени. Прошлое столетие было ещё относительно богато подобными явлениями и ещё в настоящем веке часто наблюдалась религиозная массовая истерия, например, религиозная эпидемия, проявившаяся в Швеции в 1841 и 1842 гг. и описанная шведским психиатром Сонденом.

Ещё в настоящее время у некоторых религиозных сект, например, у «методистов» в Северной Америке, можно наблюдать явления, имеющие много сходного с средневековыми эпидемиями. Я сам имел возможность присутствовать и мог тогда убедиться, какую силу производило внушение на многотысячную толпу. Мужчины и женщины, дети и старцы кривляются совсем, как помешанные; они визжат и кричат, пока совершенно теряют голос. От времени до времени один из них вскакивает и возвещает толпе свои божественные откровения, вызываемые галлюцинациями или самовнушением.

Итак, мы узнали, что главными причинами проявления эпидемии помешательства и истерии служили чувствительность, доступность внушению, стремление к подражанию и влечение к мистицизму. Эти важные симптомы истерии как бы образуют почву для процветания всяких таинственных, сверхъестественных идей, всё равно – вызываются ли они суеверием, религиозным фанатизмом или учением, претендующим якобы на научность.

После того как возрождение науки и искусств постепенно ослабило религиозный средневековый фанатизм, истерия той эпохи мало–помалу приняла другой характер. Вера в дьявола и ведьм постепенно исчезла, но необъяснимые явления, которые вызывала истерия, продолжавшая существовать в её разнообразных формах, повела к новым лжеучениям и заблуждениям.

Таким образом возникло то учение, которое достигло наивысшего развития в середине нашего столетия, — спиритизм. Все те необъяснимые явления, которые прежде считались делом дьявола и ведьм, теперь стали рассматриваться как явления духов, ясновидение и т.д.

То же самое явление, которое мы прежде наблюдали, а именно, что истерия и религиозный фанатизм находились во взаимодействии между собою и один фактор находил почву и распространение благодаря другому, — это явление повторилось и теперь между истерией и научным заблуждением. Постепенно возникшая литература о спиритизме достигла колоссальных размеров и может служить достойным добавлением к литературе о дьявольщине и ведьмах. Видные учёные написали объемистые книги, в которых устанавливали самые невероятные теории относительно явления духов, ясновидения, пророчеств, магического действия издалека, психического проницания, передачи мыслей и т.д.

Такие учения, конечно, не преминули оказать решительное влияние на доступную внушению и склонную к мистицизму истеричную толпу. Вера в явления духов всё более распространялась, и клубы спиритистов вырастали, как грибы. Весь психологический процесс при этом был как раз такой же, как при средневековой вере в ведьм, только внешние обстоятельства были другие и значение для общества было значительно слабее, так как за это время успели покончить с пытками и кострами.

Для спиритических сеансов нужен был особенно резко выраженный болезненный случай, например, человек в каталептическом состоянии, страдающий обманами чувств и тому подобное. В средние века такой индивидуум считался бесноватым, ведьмой, в наше время его стали называть «медиумом», т.е. посредником, через которого духи умерших могли сноситься с живыми. Таинственным мрак, среди которого происходили сеансы, возбуждение и напряжение, с которым ждали явлений, а так же чтение книг спиритического содержания, — всё это немало способствовало внушению истеричной публике веры в действительное появление духов умерших. К ложным видениям присоединялись так же ложные слуховые явления; участвующие слышали, как духи говорили, беседовали с ними, — и всякое сомнение в реальности явления считалось этим уничтоженным.

Психологические процессы, как я сказал, были как раз такие же, как при религиозных эпидемиях средних веков. Там людям внушалось явление духов ада и ведьм, здесь они полагали, что видят и слышат своих умерших родственников; истерия с её чрезвычайной внушимостью, равно как и подходящие внешние условия образуют причину, общую для обоих случаев.

Передача безумных идей и обманов чувств, то есть «психическое заражение», — явление, отнюдь не составляющее особенной редкости в практике психиатра. При той форме умственного расстройства где, следовательно, два индивидуума имеют одни и те же галлюцинации и бред, — в большинстве случаев дело идёт об одном хронически помешанном и одном выродившимся, слабоумном или истеричном индивидууме, которому безумные идеи и обманы чувств внушаются помешанным. Я сам имел возможность наблюдать множество таких случаев. Между ними находился один хронический помешанный, о котором скажу здесь несколько слов. Он вообразил себя представителем Бога на земле; его обязанностью было – возвещать волю Бога и исправлять людей. Благодаря столь высокой миссии он нажил себе массу врагов, постоянно преследовавших его и стремившихся избавиться от него. Его бред величия и преследования поддерживался соответственными галлюцинациями. У этого больного была жена, которая узрела в нём посланника Божьего, верила каждому его слову и вполне сжилась с его бредом. Он внушил ей свои галлюцинации, и она подтверждала все его показания. Это была слабоумная личность, которая при других внешних условиях быть может, не обратила бы на себя никакого внимания.

Таким же образом происходит и передача болезненных симптомов на большее собрание, и так как при спиритических сеансах вышеуказанные внешние условия внушения особенно благоприятны, то для успеха участвующие вовсе не должны быть слабоумными, а могут быть просто истеричными, доступными внушению индивидуумами.

Не подлежит ни малейшему сомнению, что с течением времени к спиритизму примешалось много лжи и обмана, что нашлись мошенники и фокусники, сумевшие нажить капитал за счёт истерии и глупости толпы, но происхождение этого мистического явления, спиритизма, подобно вере в дьявола и ведьм, большей частью основано на психических расстройствах.

Подобно религиозному суеверию и фанатизму, и учение спиритизма сходит со сцены, и нынешние представители спиритизма состоят почти исключительно из обманщиков и глупцов.

При нашем теперешнем знании истерии, её причин и симптомов наука обязана бороться со всеми теми стремлениями, которые направлены к укреплению в народе суеверия и наклонности к мистицизму.

Точно также нам придётся бороться с вредными влияниями, способными усилить один из пагубных симптомов истерии, — повышенную доступность внушению. Сюда относится прежде всего гипнотизм. Гипнотическое состояние вызывается исключительно внушением и поэтому в высшей степени способствует суггестивности данного индивидуума. Большое число выдающихся учёных пришло к тому убеждению, что гипноз всегда должен быть рассматриваем как болезненное состояние, находящееся в близких отношениях к истерии. Один из самых знаменитых учеников Шарко, Жиль де ля Турет, говорит по этому поводу следующее: «Неопровержимыми доводами мы с Катлино доказали, что истерия и гипнотизм – два болезненных состояния, очень близких друг другу, и что гипноз возможен только у лиц, расположенных к истерии, если эта даже ещё не проявилась. Легко понять поэтому, какое влияние гипнотические опыты должны оказывать на вызывание истерических явлений». Жюлли так же приходит к тому заключению, «что лица, подвергающиеся обычному гипнозу, не отличаются существенно от истеричных».

Хотя этот взгляд на гипнотизм, к которому я всецело присоединяюсь, ещё не стал общим достоянием, но все наверное согласятся с тем, что, в руках толпы став любопытной забавой, гипнотизм может повести к самым печальным последствиям. Мне по опыту известен случай, где, несмотря на строгие предостережения, подобная предосудительная забава гипнотизмом вызвала тяжёлые истерические припадки. С этой точки зрения, нельзя придумать ничего возмутительнее театральных представлений профессиональным гипнотизёром. «Медиумы», которых гипнотизёр выбирает из среды присутствующих, — это индивидуумы, склонные к истерии и в высшей степени доступные внушению. Общество убеждается в искусстве гипнотизёра, так как ведь эти медиумы – знакомые лица или даже члены собственной семьи, чем для него исключается всякая возможность обмана и мошенничества. Пусть же родители узнают, что этим у их дочерей искусственно вызывается болезненное состояние, что им прививается опасный яд, действие которого может оказаться крайне пагубным. Молодые дамы, которых салонные гипнотизёры на своих представлениях приводят в каталептическое состояние, которые принимают картофель за сладкое яблоко и т.п., обнаруживают для всеобщего увеселения психическую слабость, которой отнюдь не должны гордиться. Они – те же лица, которые на спиритических сеансах видят умерших и которые, родись они несколькими столетиями раньше, плясали бы по улицам в качестве бесноватых. Подобные представления должны быть, безусловно, воспрещены, потому что их вредное влияние не подлежит сомнению. Что касается применения гипнотизма как лечебного средства, то здесь не место об этом распространяться.

Рассмотрев в предыдущем причины и способ происхождения так называемой истерии времени, мы удостоверились, что это болезненное явление может быть обусловлено самыми различными внешними побуждениями, и мы действительно встречаемся с ним в истории в различнейших областях. Но повсюду психологические условия остаются одними и теми же: доступность внушению, чувствительность, склонность к мистицизму.

Если взвесить, насколько важно современное распознавание подобной массовой истерии, насколько мы, благодаря этому, бываем в состоянии противодействовать вредному влиянию болезненных нарушений, то предостережение и охранение человечества от большого несчастия становиться бесспорной заслугой. Нордау полагает, что исполняет этот долг, возвещая, что мы находимся «среди тяжёлой умственной народной болезни, какой–то чёрной чумы вырождения и истерии».

Невозможно с уверенность решить, наблюдаются ли нервные болезни и особливо вырождение и истерия чаще, чем в прежние времена. Как я уже заметил в начале этой главы, относящаяся сюда статистика ненадёжна; большая часть истеричных и выродившихся вообще ускользает от статистики, так как лишь сравнительно ничтожный процент является для лечения к врачу. Некоторые общие замечания Нордау, например, то, что люди теперь раньше седеют и лысеют, чем прежде, что наше зрение раньше слабеет, чем это наблюдалось у наших предков, всё это в конце концов не больше как утверждения, лишённые доказательств, а потому не имеющие значения.

Главным пунктом, на котором Нордау строит своё воззрение, служит поэтому не отдельное наблюдение, а общее явление современности, наша нынешняя культура, в которой он видит тяжёлую народную болезнь общего вырождения и истерии.

Раскритиковав, отчасти основательно, отчасти неосновательно, моду, одежду, устройство квартир и образ жизни современного общества, он уверяет, что «для человека толпы слова: каприз, чудачество, жажда новизны, подражание могли бы служить достаточным объяснением», но что врач, «в особенности специалист по нервным и душевным болезням», может увидеть в этом лишь два определённых состояния: вырождение и истерию. Рискуя быть зачисленным господином Нордау, «специалистом по нервным и душевным болезням», в число филистеров, я всё–таки должен сознаться, что не решился бы поставить диагноз вырождения или истерии на основании формы усов и ношения коротких или длинных волос. Я не могу также увидеть болезненного симптома или даже чёрной чумы вырождения в моде причёски и платья современной женщины, действительно нередко отличающейся эксцентричностью и безвкусием. Я даже должен признаться, что одежда современной женщины мне в некоторых отношениях милее одежды женщин других эпох; напомню лишь о кринолине наших бабушек, ещё не живших «в эпоху вырождения и истерии». Немецким женщинам делает также честь, что они наконец начинают оставлять заимствованный от дикарей обычай причинять себе повреждения для прицепки украшений; я с радостью узнал, что серьги всё более выходят из употребления.

Жилища современного общества, «театральная декорации, ветошные лавки и музеи», как Нардау их называет, где хозяин дома суетится, «как шут гороховый», в своём «красном халате опереточного атамана разбойников», действительно далеко не всегда удовлетворяют эстетическое чувство художника, но я - хоть убейте меня – не могу в этом увидеть ничего, кроме безвкусицы и желания щегольнуть роскошью – свойства, слишком присущие огромному большинству человечества, но не имеющие сами по себе патологического значения.

Если Нордау утверждает, что «специалист по нервным и душевным болезням» «с первого взгляда» должен распознать вырождение и истерию по склонностям и вкусу «модной публики», то полагаю, что он вряд ли найдёт многих последователей между врачами.

Существует ли вообще «верное» и «неверное» в области вкуса? Разве уже старая пословица не гласит: «о вкусах не спорят»? Если бы в моде и вкусе следовало узреть болезненный симптом, — кто должен был бы решать вопрос о верности вкуса? Врачи по нервным болезням? Тогда пришлось бы вместо обучения студентов анатомии и патологии развивать их вкус и читать им лекции о модах дамских туалетов и т.п. Но и тогда между «специалистами по нервным болезням» оказались бы разногласия; некоторые, быть может, вместо того, чтобы узреть в современной одежде «чуму вырождения», увидели бы в ней прогресс по отношению к тому доброму старому времени, когда ещё не было будто бы истерии, но когда мужчины носили расшитые фраки, шёлковые чулки, панталоны до колен и белые парики с длинной косой.

Любопытнее всего то, что Нордау вовсе не указывает невероятного довода, почему мы именно в наших обычаях и модах должны узреть вырождение и истерию. С тех пор как существуют женщины на земле, им всегда нравились побрякушки и украшения; почему это свойство должно считаться симптомом ужасной народной болезни, если оно присуще также современным женщинам – этого Нордау не говорит нам. Ему не нравится мода, и этого достаточно, чтобы объявить весь цивилизованный мир вырождающимся и истеричным.

В качестве одного из важнейших признаков вырождения Нордау описывает неспособность приспособления к существующим условиям, примирения с существующим порядком; на этом основании он считает анархистов и революционеров представителями вырождения. Он говорит о «глупой потребности протеста» у вырождающихся, создающих «союзы против снимания шапок при раскланивании» и т.п. Но что же делает сам Нордау? Он не только восстаёт против ношения бороды клином, против причёсок и модных платьев, но провозглашает помешанными всех тех, которые в этом отношении не разделяют его вкуса.

Мы видим, таким образом, к каким недоразумениям и противоречиям может привести изучение психиатрии по примеру господина Нордау. Кто при обсуждении духовного состояния руководствуется только собственным ощущением, чувством и воззрением, считая болезненным всё, что уклоняется от этого, тот судит как профан, и действительно, весь труд Нордау проникнут таким психиатрическим дилетантством.

Разумеется, Нордау находит у своих «умственно расшатанных современников» все симптомы вырождения, описанные Морелем, Маньяном и другими. Но именно та манера, с которой он пользуется психиатрическими понятиями, изобличает его полный дилетантизм. Всякий, имеющий какую–либо коллекцию или собирающий старинные предметы, страдает по мнению Нордау ониоманией (бредом покупания). Кто интересуется каким–либо предметом больше, чем это разрешает Нордау, страдает навязчивыми представлениями. Кто пишет что–нибудь не нравящееся Нордау, тот графоман. Кто сочиняет любовную драму, эротоман. Кто задумывается над задачами, уже решёнными Нордау, тот страдает манией сомнения. Это было бы всё равно, как если бы мы стали приписывать лёгочную чахотку каждому, кто раз случайно кашлянул.

Читая Нордау, всякий скорее склонен рассматривать его слова с юмористической, чем со строго научной точки зрения. Но как бы комичны и отчасти забавны не были его психиатрические взгляды для специалиста–врача, дело это имеет всё–таки и свою серьёзную сторону, особливо в виду того, что его книга написана для публики, среди которой подобный дилетантизм может повести к крайне пагубным последствиям. Его сочинение («Вырождение») поэтому невозможно игнорировать, хотя серьёзному человеку не может доставить никакого удовольствия - опровергать подобные взгляды.

По мнению Нордау «тяжёлая умственная народная болезнь», «сёрная чума вырождения и истерии» воплощается главным образом в современном искусстве, поэзии и философии. На это можно будет заметить, что художники и поэты образуют лишь ничтожно малый процент всего общества и что по ним одним нельзя судить обо всех и рискованно ставить столь отчаянный диагноз. Но на это Нодау возражает, что в искусстве и литературе обнаруживается вырождение нашего времени; истерия же нашей эпохи сказывается в том влиянии, которое вырождающееся искусство производит на толпу. Современное искусство, стало быть, как бы соответствует средневековой вере в ведьм и таким же образом оказывает своё пагубное влияние на истеричную толпу. Понятно, средневековая истерия – пустяк в сравнении в сравнении с современной, потому что, как решительно уверяет Нордау, в прежние времена истерия никогда не приобретала значения для всего общества, тогда как теперь она оказывает столь пагубное влияние на всё человечество.

Что касается искусства и литературы, служащих, по мнению Нордау, воплощением вырождения, то я вернусь к этому вопросу в следующей главе. Здесь нас занимает лишь влияние вырождения на массы, т.е., другими словами, истерия нашего времени. Нордау ссылается на целый ряд выдающихся поэтов и писателей и, убедившись в том, что в каждом случае имеет дело с выродившимся, пристёгивает к нему окончание — изм и воображает, что описал таким образом новую форму болезни, по сравнению с которой демономания и ликантропия средних веков оказываются совсем безобидными вещами. Итак, установив такие болезни, как ибсенизм, толстоизм и т.д., Нордау полагает, что обогатил мир и науку великими открытиями.

Было бы действительно весьма интересно узнать, как собственно Нордау представляет себе эти «изменные» болезни. Но об этом нет речи: Нордау лишь разбирает этих писателей, прибавляет им свой -изм и… чума истерии времени имеет своё название.

Если основываться на указаниях Нордау, то под ибсенизмом или толстоизмом собственно следует себе представить болезнь, охватившую всё общество и обнаруживающуюся в состояниях чрезвычайной экзальтации, и так как дело идёт якобы о тяжёлой болезни, о какой–то чуме, симптомами которой служат ибсенизм, толстоизм и т.д., то эти явления должны далеко превзойти прежние формы массовой истерии. Но в действительности всего этого нет и в помине. Подобно всякому новому явлению, упомянутые поэты до известной степени возбудили общий интерес, но никому не привелось наблюдать болезненного состояния или массовой болезни вследствие влияния этих писателей.

Если Нордау понимает под ибсенизмом, толстоизмом и т.д. болезненное миросозерцание общества и искусства, то, судя по его утверждениям, болезненное опять таки заключается лишь в том, что это воззрение уклоняется от его собственного; объективного доказательства Нордау и здесь нам не дал.

Кто знает наше общество, тот согласится, что влияние поэтов и писателей, которых Нордау снабжает своим измом, на духовную жизнь массы сравнительно ничтожно. Много ли найдется людей, основательно ознакомившихся с сочинениями Ибсена и Толстого? Большинство видит в искусстве лишь времяпрепровождение; они отправляются вечером в театр, чтобы развлечься или рассеяться. Лучшее общество, особливо в больших городах, знакомо с Ибсеном по театральным представлениям; оно видело «Нору», и почтенные матушки говорят по её адресу: «Нехорошо поступила, что ушла от мужа и детей».

Этим критика кончается, и им вовсе на мысль не приходит задуматься над намерениями поэта. Где же тут ибсенизм?

Если не раздувать дела, то и философские возрения Толстого вовсе не так общеизвестны и не оказали такого влияния, чтобы можно было говорить о толстоизме. Несчастный душевнобольной Ницше ведь не может служить представителем общего мировоззрения и никогда не достиг такого значения, чтобы по успеху его сочинений можно было судить о духовном состоянии общества.

Напрасно, стало быть, будем мы искать последствий, вызванных будто бы в человечестве вырождающимся искусством; и «разложение» наших современников, «чёрная чума вырождения и истерии» не больше, как пугало, обязанное своим происхождением пессимистической фантазии Нордау и его единомышленников.

Если бы Нордау произвёл свою строгую критику существующих условий в социальной, литературной и художественной области исключительно с точки зрения эстетика и художественная критика, то его труду при всех его многочисленных причудах и несправедливостях, нельзя было бы отказать в известных достоинствах, так как он довольно удачно бичует некоторые нелепости и злоупотребления нашего времени. Но если он облачается в важную тогу науки, если он рассматривает явления с точки зрения врача и приговаривает к вырождению и истерии всё, что не согласно с его пониманием, то это, как я сказал, просто–напросто психиатрический дилетантизм.

Истерия времени в известном смысле имеется, конечно, и теперь. Не подлежит сомнению, что благодаря доступности внушению и впечатлительности истеричной толпы находят распространение некоторые лжеучения искусства и науки, и некоторые общественные недуги могут, пожалуй, отчасти быть отнесены на счёт этих явлений. Но факт – то, что благодаря прогрессу науки влияние, оказываемое психическими заболеваниями на всю культурную жизнь, теперь гораздо слабее сказывается, чем в прежние исторические времена, и что массовая истерия, вроде наблюдавшейся в средние века, теперь стала явлением чрезвычайно редким, чем, конечно, вовсе не сказано, что число отдельных заболеваний уменьшилось по сравнению с прошлым.

ИСКУССТВО И ПОМЕШАТЕЛЬСТВО

Психологическое суждение о человеке требует двойного взвешивания его умственной деятельности. Мы должны рассматривать её, во–первых, как индивидуальную деятельность, а во–вторых, как звено в великой цепи развивающегося человечества. Каждая историческая эпоха имеет свои заблуждения и несправедливости, и каждый человек находится под влиянием духа своего времени, от которого не может освободиться. Даже те духовные герои, которые могучим полётом опередили своё время и повели культуру на новый путь, даже те гениальные умы отчасти придерживались ложных взглядов своих современников и, как выразился Гёте, через посредство своих недостатков были связаны со своим веком.

Заблуждения и несообразности, свойственные эпохе, никогда не должно считать симптомами болезни, потому что в таком случае всё человечество испокон веков было помешанным: люди во все времена заблуждались. Что в одну историческую эпоху считалось возвышенным и священным, – то в другую подвергалось насмешкам и издевательству; абсолютных, неопровержимых истин не создала ещё ни одна эпоха. Заблуждение времени поэтому не следует смешивать с тем явлением, которое мы в предыдущей главе описали как истерию времени. В последней мы имеем типичную картину болезни, наблюдаемой во все времена и особенно характеризующейся лишь определёнными сенсационными идеями. Содержание представлений вовсе при этом не принимается в соображение; данные индивидуумы являются нам больными в виду всего своего поведения. Те же лица, которые в средние века, как околдованные, плясали по улицам, в другие исторические времена, быть может, стали бы фанатичными революционерами или же вели бы беседы с духами умерших на спиритических собраниях, – но во всех этих случаях они представляли бы типичную картину истерии. Заблуждение же времени одинаково овладевает всеми: сильными умом так же, как слабыми. Если кто в средние века верил в ведьм и дьявола, то это ещё не даёт права называть его сумасшедшим, потому что он только разделял общее заблуждение своего времени. Если бы Лютер родился в девятнадцатом столетии, то он, быть может, не верил бы в живого дьявола.

Мы видим, таким образом, что при суждении об умственном состоянии мы должны руководствоваться не своими индивидуальными взглядами, а что точкой опоры для нас должно служить всё общество. Если бы в настоящее время научно образованный человек стал воздавать быку божеские почести и приписывать ему всемогущую силу, мы сочли бы его помешанным, и не без основания, тогда как у древних египтян божественное почитание животных соответствовало общему мировоззрению, и мы в нём можем увидеть лишь заблуждение времени, а не симптом болезни.

Ещё несколько столетий тому назад астрологией, то есть искусством указывать по созвездиям судьбы людей, занимались даже самые выдающиеся люди. Известно, как твёрдо Валленштейн верил в эти вещи. Даже такой выдающийся учёный, Иоган Кеплер выразился об этом следующим образом: «Смотря по тому, как конфигурированы лучи звёзд при рождении человека, новорожденному притекает жизнь в той или иной форме. Если конфигурация гармонична, то приходит красивая форма души, и эта строит себе красивое жилище».

Как мы смотрим на заблуждения прошлого, считая их навсегда исчезнувшей слабостью человечества, так будущие поколения, быть может, посмотрят на нас. То, что мы считаем неопровержимыми истинами, будущие поколения, быть может, назовут величайшим заблуждением. Мир всегда заблуждался, и пока на свете имеются люди, будут и заблуждения.

Мы вырастаем среди заблуждений времени; мы с раннего детства видим пред собой ошибки, а средний человек, не задумываясь над ними, принимает их за непреложные истины. Религия, искусство, мораль, обычаи, вся человеческая культура со всеми её слабостями и заблуждениями переходит по наследству от общества к обществу, от века к веку.

Главной особенностью тех могучих натур, которым мир обязан своими успехами, познанием новых фактов, служит поэтому абсолютное сомнение в истине всего существующего. «Кто не сомневается, – говорит Гаген, – что то, что мы знаем о каком–нибудь предмете, не может также быть ложным, тот не способен делать открытия».

Если мы, таким образом, с одной стороны, поступили бы опрометчиво, сваливая при психологическом суждении грехи времени на отдельного индивидуума, то мы, с другой стороны, поступили бы не менее опрометчиво, если бы стали считать больным всякого великого мыслителя, сомневающегося в истинности и значении существующих условий и уклоняющегося в своих чувствах и воззрениях от всех других. Толпа, конечно, привыкла называть «безумным» всё, чего она не понимает, что отступает от её укоренившихся привычек, как бы нелепы они не были. Но кто знаком с психологическим развитием человечества, тот увидит в этом лишь вполне естественное, даже необходимое и всегда повторяющееся явление.

Для суждения об отдельном индивидууме поэтому не столь важно взвешивать, что он думает и делает, сколько – знать, как он думает, каким образом он пришёл к своим взглядам, какие мотивы лежат в основе его поступков. Что у одного человека, быть может, является симптомом душевного заболевания, то у другого служит выражением вполне нормального духовного процесса. Психиатр поэтому никогда не должен останавливаться на внешнем проявлении, а обязан разузнать причинную связь психического процесса и попытаться отыскать источник, которому данные поступки и проявления обязаны своим происхождением.

Подобным же образом должна поступать и психология народов при суждении об отдельных явлениях. Дух времени, народная душа, сказывающаяся в различных областях, как политика, философия, искусство и литература, лишь тогда может быть правильно оценена и понята, когда её рассматриваешь в её причинной связи как звено в великой цепи исторического развития.

Изъятая из связи каждая эпоха искусства и литературы останется непонятой и даст повод к неправильным истолкованиям, между тем как произведения искусства, рассматриваемые как часть великого целого, как связующее звено в длинной цепи существенно облегчают нам понимание мыслей и чувств их времени, точное знание способа происхождения отдельных явлений. Исследование мотивов определённых художественных способов выражения безусловно необходимы для правильного суждения об искусстве как симптоме временного народного духа, как частичном явлении духа времени. Кто рассматривает наши современные художественные условия как самостоятельную вещь и игнорирует их связь с прошедшим и их психологическое происхождение, тот, наверное, поступит опрометчиво, если пожелает воспользоваться ими как материалом для суждения о духе времени вообще.

Прогуливаясь по современным картинным галереям и присматриваясь к посетителям нынешних художественных выставок, мы замечаем, как они останавливаются то пред одной, то пред другой картиной, раскачивая головой, как бы не умея разгадать, что собственно художник желал изобразить. Рассматривая далее странные сочетания красок, резкие контрасты, туманные контуры, своеобразную тему, придётся сказать, что наше время вызвало значительную перемену в искусстве, и как художественный критик, так и психолог должны будут стараться ознакомиться с сущностью этого нового искусства.

Нордау говорит: «Все эти новые направления, реализм и натурализм, декадентизм, неомистицизм – проявление вырождения и истерии». Специальные особенности в области живописи Нордау объясняет расстройствами зрения художников: «Удивительные приёмы некоторых новых художников, импрессионистов, мозаистов, колористов и т.п., тотчас же становятся нам понятыми, как только мы вспомним об исследованиях школы Шарко насчёт расстройств зрения у выродившихся и истеричных». Туманность контуров, говорит Нордау, объясняется дрожанием глазного яблока. Нечувствительность некоторых мест на сетчатке, наблюдаемая у вырождающихся, не даёт возможности такому художнику видеть ясный, округлённый образ, и «рисуя то, что он видит, он будет ставить рядом большие или маленькие точки или пятна, весьма мало или вовсе не соединённые друг с другом. По мнению Нордау, некоторые художники обладают восприимчивостью лишь к определённым краскам, иногда только к одной какой–нибудь краске. Этим он объясняет своеобразный колорит, предпочтение некоторым краскам и часто наблюдаемое однообразие в современном искусстве.

«Серая живопись» – это следствие полной нечувствительности к цветам (ахроматопсия).

Некоторые краски, по мнению Нордау, оказывают особенное влияние на нервную систему; так, например, красный цвет имеет «динамогенное» или «силовозбуждающее» свойство, а потому понятно, говорит Нордау, «что истеричные живописцы неумеренно тратят красные краски, а истеричные зрители с особенным удовольствием останавливаются пред красными картинами». Другие цвета, особливо фиолетовый, влияют задерживающим и ослабляющим образом на нервную систему. «Вид этой краски действует угнетающим образом, и вызываемое им чувство недовольства меланхолически настраивает душу. Очевидно, что истеричные и неврастеничные художники будут склонны равномерно распространять на своих картинах краску, соответствующую их состоянию усталости и истощения. Если целые стены современных салонов и художественных выставок кажутся погруженными в полутраур, то в этом предпочтении, отдаваемом фиолетовому цвету, сказывается просто нервная слабость живописцев».

Все эти рассуждения господина Нордау могут, пожалуй, кому–нибудь показаться остроумными. Но просто поразительны смелость и самонадеянность, с какими он устанавливает невероятные вещи, провозглашая их абсолютными, неопровержимыми истинами. Он при этом не делает даже самомалейшей попытки доказать свои произвольные утверждения действительными фактами, объективными наблюдениями. Всё, что г. Нордау нам рассказывает о расстройствах зрения у живописцев, об их недостатках на сетчатке, о дрожании глазного яблока – всё это ведь лишь продукт его воображения. Почему он не подверг действительному исследованию известное число живописцев, чтобы удостовериться, насколько его утверждения основаны на истине? Ничего, кроме голословных фраз, мы у Нордау не находим, и эти фразы не только не подтверждаются доказательствами, но их неверность без труда может быть доказана во всякое время. У кого имеется возможность лично сталкиваться с живописцами, тот отлично знает, что они могут принадлежать к новым направлениям, не страдая дрожанием глазного яблока или слепотой к цветам. С той же логикой, с какой г. Нордау диагнозтицирует «нервную слабость» по краскам современных живописцев, можно было бы предположить общее религиозное помешательство у великих художников Возрождения, дававших своими картинами художественное выражение религиозных идеалов своего времени. Может даже показаться излишним – входить в подобный спор относительно столь поверхностных взглядов, не имеющих под собою никакой научной почвы.

Перед тем как я попытаюсь психологически разобрать явления в области искусства, какими они нам представляются в настоящее время, да будет мне позволено во избежание недоразумений определить некоторые понятия, заимствованные из философии и перенесённые на искусство; определить, как я их употребляю. Я имею в виду столь различно употребляемые обозначения: реализм, натурализм, идеализм и романтизм.

Под реализмом в живописи я понимаю направление, старающееся передать все вещи в таком виде, в каком они воспринимаются глазом в отношении цвета, формы и освещения, не упуская и не прибавляя ничего из эстетических побуждений.

Противоположность этому образует идеализм, ставящий себе задачей – отметить в каждой вещи красивейшую сторону, умолчав о некрасивой, дабы прекрасное явилось перед нами во всём блеске.

Понятия эти относятся, стало быть, ко внешней форме искусства, к способу передачи. Можно нарисовать центавра, играющего с нимфой, как с реалистической, так и с идеалистической точки зрения.

Под натурализмом я понимаю направление, которое извлекает материал для своих художественных произведений только из природы, которое передаёт лишь действительно существующее, действительно сотворённое, тогда как романтизм даёт фантазии полную свободу, снабжает мир ангелами и дьяволами и черпает свой материал из религиозных или мифологических источников.

Эти различные элементы издавна и во все времена играли видную роль в истории искусства. Они большей частью находились в зависимости от духа времени, соответствовали чувствам и мыслям народа и в одинаковые времена одним и тем же образом проявлялись в различных областях искусства.

Согласно этим определениям, мы можем назвать античное искусство греков преимущественно романтичным (это слово в применении к грекам является анахронизмом, а потому приходится оставить в стороне его этимологию). Характер этого идеального народа с его сказаниями ясно выразился в искусстве. Боги и герои доставляли греческим скульпторам материал для их мастерских произведений; боги и герои прославлялись поэтами, одушевляли народ со сцены.

Этот романтизм сочетался со свойственным грекам идеализмом. Только прекрасное заслуживало у них изображения. Соразмерность членов, смелый, отважный взгляд были у них таким же необходимым условием для художественного произведения, как плавность речи и ритм стихов для поэтического творения. При грубом изображении борьбы лапитов с центаврами, богов с гигантами они всегда умели отстоять право прекрасного. Живописной группировкой, обилием складок одежды, красотой фигур они всегда приятно действовали на глаз.

Тем не менее и здесь уже сказался некоторый реализм и натурализм. Среди многочисленных портретных статуй, воздвигнутых победителям в Олимпии, мы нередко находим чисто реалистически изображенные головы, лица которых обезображены кулачными ударами. Это направление впоследствии ещё более сказалось у римлян, не получив однако господствующего значения.

Продремав долгое время вследствие падения греков и римлян, искусство снова пробудилось в такое время, когда народами овладела новая идея, новое мировоззрение. Христианство открыло искусству новое поле, новую романтику. Таким образом возник тот христианский романтический период искусства, который длится ещё до новейшего времени. Известная склонность к натурализму проявлялась у отдельных художников в течение всего этого периода, но он не мог выдвинуться в виду господствовавшего романтизма, черпавшего свой материал частью из христианства, частью из источников древности. Открытая борьба между романтизмом и натурализмом возгорелась лишь в XIX столетии; теперь же и реализм старается вытеснить идеализм.

Какое значение имеют реализм и натурализм по сравнению с идеализмом и романтизмом – этот вопрос пусть решают профессиональные художественные критики. Наша задача – лишь исследовать явления, какими они нам представляются с психологической точки зрения и отыскать мотивы, вызвавшие эти явления.

С течением времени, как это всегда бывает при всяких новшествах, образовались партии и школы, сильно нападавшие одна на другую, так как каждая считала своё направление и свой метод единственно правильными. Понятно, что в таких случаях обе стороны из усердия переходят границы первоначально намеченной цели. Таким образом случилось и то, что реалисты, сначала боровшиеся только с идеализмом, говорившие, что задача искусства – изображение природы в её истинном виде без утаивания и умалчивания, потом, побуждаемые оппозицией, стали не только изображать безобразное и отвратительное, которого не хотели отрицать, но и намеренно разыскивали его и в конце концов совершенно позабыли о прекрасном или старались не замечать его.

Точно так же дело обстояло с натуралистами по отношению к романтизму. И здесь художники хватили через край в усердном стремлении изображать действительную жизнь такою, какая она есть. Чем сильнее становилась оппозиция к этому новому направлению, тем усерднее его представители старались изображать как раз дурное и гнусное, совершенно игнорируя хорошее и благородное. Нечего и говорить, что, при таком условии об истинном реализме и натурализме не могло более быть речи и что художественное произведение нередко превращалось в карикатуру.

Стремление перейти границу первоначально желательного при проведении какой–нибудь новой идеи – явление, находящее своё основание в чисто физиологической стороне человеческого характера и встречающееся не только в истории искусства, но и во всякой области человеческого творчества и деятельности.

Основателем новейшего реализма в живописи Германии следует считать Карла Гуссова. Его желанием было передавать лишь неприкрашенную природу, не отступая ни перед какими уродливостями. Его оригинальный колорит, новая манера его техники, его стремление особенно отмечать безобразное при первом появлении его картин в Берлине вызвали решительную и всеобщую оппозицию. Вскоре, однако, голоса возмущенных стали ослабевать, появились последователи и поклонники, и таким образом он основал новую школу.

Точно таким же образом, но несколько раньше ещё, обнаружилось реалистическое и натуралистическое направление во Франции, где основателем новой школы, нового художественного направления является Моне.

В то время как прежде художники бегло набрасывали то, что наблюдали на вольной природе, и затем при помощи фантазии старались восстановить виденное в своих мастерских при меняющемся освещении, – Моне ввёл живопись «на вольном воздухе». Нужно было набросать на полотне картину в том виде и в тот момент, как она явилась глазу, и «импрессионисты» поэтому охотно отказались от всякой тонкой техники и прибегли к грубейшим вспомогательным средствам, лишь бы скоро и неприкрашенно передать воспринятое впечатление.

Этот вид реализма, связанного с соответственным натурализмом, вызвал целую бурю негодования. Администрация «салона» несколько раз отказывалась выставить картины Моне, так что он должен был устроить собственную выставку своих произведений. Тем не менее и вокруг него вскоре собралась толпа юных поклонников, которая всё росла и росла и, наконец, образовала такой фактор в истории искусства, с которым невозможно было не считаться.

Стремление перевести неприкрашенную природу на полотно привело к особого рода живописи. В то время как прежние картины, выходившие из мастерской художника, имели известное условное освещение, теперь начали стараться передавать кистью краски такими, какие они представились глазу живописца при ярком солнечном свете, в сумерки; «серая живопись», как Нордау её называет, говорит о стремлении изобразить на картине ландшафт, покрытый паром, как это часто наблюдается летом в сильную жару.

Не наше дело решать, насколько живописцы этого направления успели в своём стремлении. Задача психологии заключается в том, чтобы проследить психические процессы, лежащие в основе происхождения художественного произведения. Психолог или психиатр не может вдаваться в критику последнего; в области искусства психиатр как таковой является публикой, и если бы он на основании суждения о достоинствах художественного произведения стал делать психиатрические заключения, он перешагнул бы границу своей компетентности.

Что касается общей цели искусства, то, говоря о психологии гения, мы указали уже, что относительно этого нельзя установить определенных правил. Упомянутое художественное направление не требует творческой фантазии; точно также здесь дело не идёт ни об утончённой чувствительной жизни, ни о своеобразных настроениях, которые живописец старается изобразить в художественной форме. Подобные явления редки и не подчиняются общему течению так называемого «направления».

Нордау видит в «образовании групп и школ» симптом вырождения и истерии. Он говорит: «Здоровые художники или писатели с уравновешенным умом никогда не станут думать о сплочении в союзы. Истинный талант всегда остаётся независимым. В его творениях сказываются он сам, его собственные воззрения и ощущения, а не заученные догматы какого–нибудь эстетического апостола». Это утверждение не верно; Нордау смешивает гениальность и талант, и из этого уже видно, насколько важно выяснить себе эти понятия. Простой талант именно и не обладает свойствами, приписываемыми ему Нордау. Что касается образования групп и школ, то в последнее время в этом отношении нигде так не увлеклись, как именно в науке, и особливо в той отрасли её, на представителей которой господин Нордау так охотно ссылается.

В истории постоянно повторяется тот факт, что новые идеи, особливо если они возникают внезапно и сильно уклоняются от общепринятого, обыденного, всегда должны выдержать суровую борьбу. Они в большинстве случаев вызывают бурю негодования и, по–видимому, неприоборимую оппозицию. Можно даже сказать, что как раз те идеи, которые впоследствии оказывались наиболее плодотворными, вначале встречали наибольшее сопротивление. В человеческой натуре – цепляться за общепринятое, унаследованное и неохотно отказываться от него. Из этого следует, что мы должны по возможности беспристрастно относиться ко всякой нови и помнить, что мы в большинстве случаев бессознательно встречаем с недоверием и предубеждением всякую новую идею, уклоняющуюся от наших привычек.

Но существует и другой класс людей, которые, наоборот, всё новое находят возвышенным и прекрасным. Не понимая в сущности ни нового, ни старого, они питают неопределённое чувство, что чем непонятнее для них какая–нибудь вещь, тем «глубокомысленнее» она должна быть. Они с восхищением и восторгом говорят о новом искусстве и кажутся самим себе очень остроумными, если могут щегольнуть множеством художественных выражений, где–либо ими позаимствованных, но не понятных. Этих «понятливых», как их считает Нордау, он огульно считает истеричными.

К этому взгляду я не могу присоединиться. Я скорее того мнения, что в большинстве случаев дело идёт об особенности характера, обязанной своим существованием общим социальным условиям и прежде всего дурному воспитанию.

Блеск и тщеславие, которые, как мы выше видели, так часто сказываются во внешнем устройстве квартиры, в обстановке и т.д., в ещё большей степени обнаруживается в поступках и мыслях людей. Многие родители воспитывают своих детей не с целью сделать из них честных, дельных людей, а чтобы иметь возможность похвастать ими; не счастье их детей руководит ими, а, к сожалению, их собственное тщеславие. Детей учат музыке не для того, чтобы развить их душу и облагородить чувство красотою искусства, а из тщеславия, чтобы выводить их, как дрессированных обезьян. Это тщеславие, эта страсть преувеличивать свои достоинства прививается некоторым детям так называемого хорошего общества с самого раннего возраста. Их заставляют блистать своими разносторонними знаниями, своим художественным пониманием и своею учёностью. Само собою разумеется, что всё это – лишь внешний лоск, и, отбросив тонкое покрывало поверхности, мы видим пред собою лишь пустоту. Но они кажутся чем–то крупным, а это главное.

В обществе считается «хорошим тоном» болтать о философии, литературе и искусстве, безразлично – понимаешь ли что–нибудь в этом или нет. Напротив, чем страннее и непонятнее им что–нибудь кажется, тем более они ощущают потребность казаться сведущими. Когда речь заходит о живописи, они лепечут о «могучей кисти»; в музыке им импонирует «контрапунктическая обработка», – но обо всех этих вещах они в сущности не имеют ни малейшего понятия.

Но такие черты характера не дают нам ещё права объявить кого–либо больным, а его глупое поведение извинительным. Нет, мы здесь имеем дело не с истерией, а с дурным воспитанием! Внушайте своим детям откровенность и честность; растолкуйте им, что правда благороднейшая из всех добродетелей; что нет ничего гаже, как желать казаться больше того, что ты в действительности собой представляешь. Удалите таким образом из мира всех этих хлыщей и глупцов!

Люди только что описанного мною пошиба при всей своей поверхностности, конечно, не испытывают никакого желания взяться за серьёзное призвание. Они желали бы «импонировать», они хотят «заставить говорить о себе», – в этом их высшее честолюбие и нередко честолюбие их тщеславных родителей. Одни из них чувствуют призвание к сцене, другие к музыке или живописи, третьи к литературной деятельности. О серьёзной подготовке, конечно, нет речи. С известным энтузиазмом они набрасываются на новое направление в искусстве; но они схватывают не его дух, а лишь внешнюю манеру мастера, которому изо всех сил стараются подражать. Раскрасив полотно в фиолетовый или темно–синий цвет, они воображают, что создали настроение; размазывая кистью, как веником, таким образом, чтобы никто не мог разобрать, где верх и где низ, они гордо считают себя реалистами и натуралистами нового времени.

Что среди этого класса людей имеются и известное число истеричных и выродившихся – это несомненный факт, но чтобы констатировать это, мы должны основательно исследовать каждый отдельный случай, так как одна только эта черта ещё не обусловливает болезни. Точно так же было бы крайне ошибочно судить обо всех по этому сорту людей. Ведь в конце концов они составляют исключение, и кроме того такие люди существовали всегда, во все исторические времена. Кант описал эту категорию людей, назвав их «гениями–обезьянами», и от зоркого наблюдателя существование таких людей никогда не ускользало.