Геноцид и массовые репрессии

/ Словарь иностранных слов. — Москва, 1985. /

Человеку свойственно забывать плохое. В какой-то степени это относится и к человечеству. Его историческая память несовершенна. Существует грустный афоризм, который обычно приписывают Бернарду Шоу: «Единственный урок, который можно извлечь из истории, состоит в том, что из нее не извлекают уроков». Разумеется, этот афоризм не следует понимать буквально. Человечество все же учится на прошлом, хотя и менее успешно, чем этого порой хотелось бы. Поэтому очень полезно время от времени вспоминать о том, что было — и давно, и недавно. Это помогает сохранить опыт, накопленный человечеством за многие годы его существования, а следовательно — избежать ловушек, расставленных теми, кто рассчитывает на незнание, забывчивость или легкомыслие.

Сказанное полностью относится к проблеме, которая рассматривается в предлагаемой книге. Понятие геноцида — поголовного истребления целых народов — как категория международного права существует сравнительно недавно. Оно вошло в обиход после второй мировой войны под воздействием всеобщего шока, который поразил цивилизованное человечество, когда оно узнало о миллионах человеческих жизней, уничтоженных немецкими и иными фашистами на контролировавшихся землях, — в ходе облав, расстрелов, в концентрационных лагерях, на «фабриках смерти». Но геноцид, как реальная политика, существовал еще задолго до того, как его морально заклеймило и юридически осудило мировое сообщество.

Чтобы убедиться в этом, не обязательно возвращаться к истокам истории — временам общинно-родовых отношений, каннибализма, охоты за «живым товаром» или к завоевательным походам Александра Македонского, Ганнибала, римских легионов и т. п. Имеются примеры, не отдаленные от нас столь большим временным пространством.

Геноцид практиковался при зарождении Соединенных Штатов Америки. Колонисты, прибывшие в свое время в Новый Свет из Европы, заселяли не пустое пространство. Они его опустошали, методично и последовательно истребляя и изгоняя с родных земель аборигенов-индейцев. Вся история колонизации Северо-американского континента написана кровью, а созданная в результате цивилизация, которой так бахвалятся ее современные апологеты, покоится на костях — не в переносном, а в буквальном смысл слова.

Аналогичным образом осваивали Центральную и Южную Америку испанские завоеватели, осуществлявшие геноцид по отношению к коренному населению.

В самой Европе дела обстояли не лучше. Много раньше приобщение к христианству народов восточной части континента, в первую очередь славянских и балтийских племен, сопровождалось либо их полным истреблением, либо резким сокращением их численности с последующей ассимиляцией. В этой связи достаточно вспомнить о судьбе поморян, пруссов или сорбов.

В пределах Оттоманской империи, распространившей в свое время господство на большую часть Юго-Восточной Европы, шло непрекращающееся истребление болгар, сербов и других народов. То и дело оно достигало таких пароксизмов, как резня греков и армян, осуществлявшаяся и при султанах, и при их преемниках. Печатью геноцида была отмечена вся колониальная политика европейских держав во второй половине XIX века. Сколачивая мировые империи, европейские метрополии, мнившие себя оплотом цивилизации и просвещения, не только прибирали к рукам чужие земли: если жители этих земель не проявляли достаточной готовности смиренно принять чужеземное иго, их уничтожали. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к истории английского господства в Индии, германской колониальной политики в Юго-Западной Африке, французских завоеваний в Магрибе, Индокитае и т. д.

/Геноцид. — М., «Прогресс», 1985. /

ИЗБИЕНИЕ ХРИСТИАН ПРИ НЕРОНЕ

Тогда ему пришла в голову адская мысль. Он стал соображать, не найдется ли на свете каких-нибудь презренных людей, к которым римская буржуазия питала бы еще большую ненависть, нежели к нему, и на которых можно было бы свалить это гнусное преступление, поджог города. Он вспомнил о христианах. Отвращение, которое они выказывали к храмам и к наиболее почитаемым римлянами сооружениям, придавало достаточно правдоподобия идее, будто они были виновниками пожара, имевшего своей целью уничтожить святилища. Угрюмый вид, с которым они смотрели на монументы, сам по себе представлялся оскорблением отечества. Рим был весьма религиозным городом и человек, протестующий против национальных культов, был в нем достаточно заметен. Надо припомнить, что некоторые евреи ригористы доходили до того, что не хотели даже прикасаться к монетам с изображением императора и считали таким же крупным преступлением смотреть на такое изображение, или носить его, как и воспроизводить его. Другие отказывались проходить чрез городские ворота, увенчанные какой-либо статуей. Все это вызывало со стороны народа насмешки и раздражение Быть может, также речи христиан о великом пожаре при конце света, их зловещие пророчества, их усиленные повторения, что наступает кончина света и что она произойдет через посредство пламени, с своей стороны содействовали тому, что их принимали за поджигателей. Возможно даже допустить, что многие из верующих были неосторожны и своим неблагоразумным поведением давали повод к обвинениям их в том, будто они хотели во что бы то ни стало оправдать предсказания своих оракулов и разыграть прелюдию к истреблению мира небесным огнем. Какое же искупление, piaculum, может быть более действительным, нежели казнь людей, которые враждебно относятся к богам? Видя, что их жестоко истязают, народ заговорит: «А! Вот кто виновен!» Надо припомнить, что общественное мнение считало бесспорными самые гнусные преступления, приписываемые христианам.

Конечно, мы с негодованием отвергаем мысль, чтобы набожные ученики Иисуса могли быть сколько-нибудь повинны в преступлении, в котором их обвиняли; заметим только, что многие данные могли ввести общественное мнение в заблуждение. Они не были виновны в этом пожаре, но, наверное, радовались ему. Христиане желали гибели общества и предсказывали эту гибель. В Апокалипсисе тайные молитвы святых сжигают землю, вызывают землетрясения. Во время самого бедствия отношение к нему верующих должно было представляться двусмысленным; некоторые из них, без сомнения, не обнаруживали ни малейшего сожаления по поводу храмов, уничтоженных огнем, или даже не скрывали при этом некоторого удовлетворения. Можно себе представить какое-нибудь маленькое общежитие, где либо в недрах Транстеверина, в собраниях которого повторяли друг другу: «Разве мы этого не предсказывали?» Но часто бывает опасно оказаться слишком верным предсказателем. «Если бы мы захотели отомстить за себя, говорит Тертуллиан, нам довольно было бы одной ночи, нескольких факелов». Обвинение в поджигательстве часто падало на евреев, благодаря их обособленной жизни. Это же преступление было одним из тех, которые входили в определение христианина.

Таким образом, никаким способом не содействуя катастрофе 19 июля, христиане все же могли прослыть, если можно так выразиться, за поджигателей в мыслях. Спустя 4,5 года Апокалипсис дает нам целую песнь о пожаре Рима, по всей вероятности заимствовавшую не одну черту в событии 64 г. Разрушение Рима было, конечно, мечтой евреев и христиан; но у них это и было только мечтой: благочестивые сектанты, наверное, довольствовались тем, что воображали, как святые и ангелы в небесах рукоплещут зрелищу, которое в их глазах представляется справедливым возмездием.

С трудом можно поверить, чтобы мысль обвинить христиан в июльском пожаре сама собой пришла в голову Нерона. Разумеется, если бы цезарь знал ближе добрых братьев, он бы их ненавидел. Естественно, что христиане не могли понять заслуги, которая заключается в позировании в качестве «первого любовника» на авансцене общества своей эпохи. Нерона же выводило из себя, когда не признавали его артистического таланта и искусной игры. Но, без сомнения, Нерон только слыхал толки о христианах и никогда не имел личных отношений с ними. Кто же внушил ему жестокий замысел, о котором идет речь? Прежде всего, возможно, что подозрения возникали в разных пунктах города. В ту эпоху официальному миру секта была уже достаточно известна. О ней много толковали. Мы видели, что у Павла были сношения с лицами, состоявшими на службе в императорском дворце. Довольно странно, что в числе предсказаний, сделанных некоторыми лицами Нерону, ему было обещано, что, в случае его низложения с императорского престола, он получит владычество над Иерусалимским царством. Мессианские идеи нередко принимали у римских евреев форму туманных надежд на образование восточно-римской империи; впоследствии подобными фантазиями воспользовался Веспасиан. Со времени вступления на престол Калигулы и вплоть до смерти Нерона еврейские интриги в Риме не прекращались. Евреи много содействовали вступлению на престол и поддержке семьи Германика. Через посредство ли Иродов, через посредство других интриганов, они наводняли дворец, слишком часто с исключительной целью погубить своих недругов. Агриппа II был очень силен при Калигуле и при Клавдии; когда он находился в Риме, то играл в нем роль весьма влиятельной особы. С другой стороны, Тиверий Александр занимал высшие должности. Наконец, и Иосиф обнаруживает довольно большую благосклонность к Нерону, находит, что его оклеветали, приписывает все его преступления окружающим его дурным людям. Поппею он изображает в виде благочестивой женщины, так как она благоволила к евреям, поддерживала сборы ревнителей, быть может, также усвоила отчасти их обряды. Он знал ее в 62 или 63 г., через ее посредство добился помилования арестованных еврейских священников и сохранил о ней самой благодарное воспоминание. Нам известна трогательная эпитафия еврейки, по имени Эсфири, уроженки Иерусалима и вольноотпущенной Клавдия или Нерона; она поручает своему другу Арескузу наблюсти, чтобы на ее надгробном камне не было высечено чего-либо противного Закону, как, например, буквы Э.М. В Риме были актеры и актрисы еврейского происхождения; при Нероне это был простейший способ приблизиться к императору. В частности называют некоего Алитира, еврейского мима, которого очень любил Нерон и Поппея; через его посредство Иосиф получил доступ к императрице. Нерон, полный ненависти ко всему римскому, любил обращаться к Востоку, окружать себя людьми с Востока, завязывать интриги на Востоке.

Достаточно ли всего этого для того, чтобы создать правдоподобную гипотезу? Позволительно ли приписывать ненависти евреев к христианам жестокий каприз, подвергнувший самых безобиднейших людей чудовищнейшим пыткам? Конечно, весьма досадно, что евреи завязали тайне сношения с Нероном и Поппеей в тот момент, когда император замыслил гнусную интригу против учеников Иисуса. В частности в то время Тиверий Александр был в полной силе у императора, а такой человек должен был не терпеть святых людей. Обыкновенно римляне смешивали между собой евреев и христиан. Почему же в данном случае они их так хорошо различали? Почему в этот раз евреев не трогали, хотя римляне чувствовали к ним такую же моральную антипатию и те же религиозные предубеждения, как и к христианам? Казни евреев были бы столь же действительным piaculum. Климент Римский, или автор (наверное римлянин) послания, приписываемого ему, в том месте, где он делает намек на избиения христиан, совершенные по велению Нерона, объясняет их весьма для нас непонятным, но очень характерным способом. Все эти бедствия у него являются «результатом ревности», и под словом «ревность» здесь очевидно разумеются внутренние раздоры, вражда между членами одного и того же братства. Отсюда рождается подозрение, поддерживаемое тем несомненным фактом, что до разрушения Иерусалима евреи действительно преследовали христиан и ничем не пренебрегали лишь бы их уничтожить. По весьма распространенному преданию IV века, смерть Павла и даже Петра, которая относилась к гонению христиан 64 г., имела своей причиной обращение в христианство одной из любовниц и фавориток Нерона. Другое предание приписывало эти казни интриге Симона Волхва. Но с таким сумасбродным субъектом, каким был Нерон, всякие предположения рискованны. Быть может, обстоятельство, что выбор для страшного избиения пал именно на христиан, объясняется лишь прихотью императора или Тигеллина. Нерону не требовалось никакого пособника для того, чтобы задумать план, способный по своей чудовищности сбить с толку все обычные правила исторической индукции.

Сперва было арестовано некоторое число лиц, заподозренных в принадлежности к новой секте; они были скучены в тюрьме, которая уже сама по себе представляла пытку. Все они признали свое вероисповедание, а это могло считаться равносильным признанию в преступлении, так как самая их вера уже была преступлением. За этими первыми арестами последовало огромное количество других. Большая часть обвиняемых была, по-видимому, прозелитами, соблюдавшими заповеди и предписания Иерусалимской Церкви. Недопустимо, чтобы истинные христиане оговаривали своих братьев; но могли быть захвачены бумаги; некоторые неофиты, только что принятые, могли не выдержать пытки. Все были поражены многочисленностью приверженцев этих туманных учений; об этом говорили с некоторым ужасом. Все рассудительные люди находили, что обвинение в поджоге не доказано. «Истинное их преступление это ненависть к роду человеческому», говорили некоторые. Многие серьезные римляне, хотя были убеждены в том, что виновником пожара был Нерон, видели в этой облаве, устроенной полицией, хороший способ избавиться от весьма смертоносной чумы. Тацит был того же мнения, хотя и испытывал некоторую жалость. Что же касается Светония, то он относит к числу похвальных мероприятий Нерона казни, которым он подвергнул приверженцев нового и зловредного суеверия.

Казни эти представляли собой нечто ужасное. Никогда не видано было такой утонченной жестокости. Почти все арестованные христиане были humiliores, люди ничтожные. Казнь, предназначаемая таким несчастным в случае обвинения их в оскорблении величества или в святотатстве, заключалась в том, что их отдавали на съедение диким зверям или сжигали живыми в цирке, причем это сопровождалось жестокими бичеваниями. Одной из самых отвратительных черт римских нравов было превращение казни в торжество, зрелища избиения — в общественные игры. Персии были знакомы в эпохи господства фанатизма и террора страшные истязания; она не раз вкусила в них нечто вроде мрачного наслаждения; но до римского владычества никогда еще не делали из этих ужасов общественного развлечения, предмета смеха и рукоплесканий. Цирки обратились в лобное место; суды поставляли действующих лиц для арены. Приговоренных к смерти со всех концов света направляли в Рим для пополнения цирка и увеселения народа. Прибавьте к этому свирепую строгость правосудия, благодаря которой самые обыкновенные проступки карались смертью; прибавьте еще многочисленные судебные ошибки, как результат недостатков уголовного судопроизводства, и тогда станет понятным полнейшее извращение идеи. На приговоренных к смерти смотрели скорее как на несчастливцев, нежели как на преступников; в общем их считали почти невинными, innoxia corpora.

На этот раз к варварству мучений присоединили еще и осмеяние. Осужденных приберегали для празднества, которому, без сомнения, был сообщен характер искупительной жертвы. В Риме насчитывалось немного столь необычных дней. Во время ludus matutinus, утренних игр, посвященных травле диких зверей, римлянам представилось неслыханное зрелище. Осужденных вывели зашитыми в шкуры диких животных на арену, и здесь они были растерзаны собаками: других распинали на крестах, третьи, наконец, одетые в туники, пропитанные маслом или смолой, были привязаны к столбам, чтобы служить вместо факелов для освещения празднества ночью. Когда наступила ночь, эти живые факелы были зажжены. Для этого зрелища Нерон предоставил свои великолепные сады по ту сторону Тибра, занимавшие место нынешнего Борго, площади и церкви Св. Петра. Здесь находился цирк, начатый Калигулой, и продолжавший строиться при Клавдии; границу его составлял обелиск, привезенный из Гелиополиса (тот самый, который ныне стоит в центре площади Св. Петра). Это место уже служило однажды ареной для избиения при свете факелов. Калигула устроил себе здесь прогулку, во время которой, при свете факелов, были обезглавлены многие римские консуларии, сенаторы и дамы. Мысль заменить факелы человеческими телами, пропитанными воспламеняющими веществами, могла показаться гениальной. Как казнь, это сожжение заживо не было новинкой; это было обычным наказанием для поджигателей, которое носило название tunica molesta; но иллюминации из этого способа казни все-таки еще никогда не делали. При свете этих ужасных факелов, Нерон, который ввел в моду вечерние скачки, показывался на арене, то вмешиваясь в толпу зрителей, в костюме жокея, то управляя колесницей и стараясь заслужить аплодисменты. Однако, при этом обнаруживались некоторые признаки сострадания. Даже люди, считавшие христиан виновными и признававшие их заслуживающими подобной казни, ужаснулись от подобных жестоких развлечений. Люди благоразумные хотели бы, чтобы совершалось лишь то, чего требует общественная польза, чтобы город был очищен от опасных людей, но никак не получалось бы такого впечатления, будто преступники приносятся в жертву жестокосердию одного человека.

Женщины и девушки подвергались страшной участи при этих ужасных зрелищах. Нет имени тем недостойным истязаниям, какие были над ними совершены для общего удовольствия. При Нероне вошло в обычай заставлять осужденных исполнять в цирке мифологические роли, сопряженные с неизбежной смертью их исполнителей. Подобные отвратительные представления, при которых с помощью искусных машин достигались удивительные эффекты, были в то время новинкой; Греция была удивлена, если бы ей вздумали внушить подобную попытку применить зверство в эстетике, сочетать искусство с пытками. Несчастного выводили на арену в богатом костюме бога или героя, обреченного на смерть, и затем казнь его происходила в виде трагической сцены из мифов, воспетых поэтами или увековеченных скульпторами. Иногда это был Геркулес в неистовстве, сжигаемый на горе Эте, старающийся сорвать со своего тела пылающую смоляную тунику; то изображался Орфей, низвергнутый с неба и преданный на съедение зверям, Пасифая, отданная в добычу быка, умерщвление Аттиса; иногда ставились на сцене ужасные маскарады, в которых мужчины были одеты жрецами Сатурна, а женщины жрицами Цереры с повязками на лбу; наконец, в других случаях ставились целые драматические пьесы, в заключение которых герой действительно был предаваем смерти, подобно Лавреолу, или изображались такие трагические события, как, например, история Муция Сцеволы. В заключение являлся Меркурий с раскаленным железным прутом, которым он прикасался к каждому телу, чтобы посмотреть не дрогнет ли оно; прислужники, замаскированные Плутоном или Орком, утаскивали трупы за ноги, приканчивая молотами все, что еще трепетало.

Самые почтенные христианские дамы должны были испытать подобные зверства. Одни из них исполняли роль Данаид, другие роль Дирцеи. Трудно себе представить, с какой стороны миф о Данаидах мог служить темой для кровавых представлений. Казнь, которая, судя по всем мифологическим преданиям, была предназначена для этих преступных женщин и которая изображалась в лицах, была бы недостаточной, чтобы удовлетворить Нерона и привычных посетителей его цирка. Быть может, они дефилировали со своими урнами и, в заключение, погибали под смертельными ударами актера, изображающего собой Линцея. Быть может, изображалось в лицах, как Амимона, одна из Данаид, подвергается преследованию сатира и как затем ее насилует Нептун. Быть может, наконец, эти несчастные последовательно переносили перед зрителями ряд мучений Тартара и погибали лишь по прошествии целых часов истязаний. Изображение ада на сцене было тогда в моде. За несколько лет перед тем (в 41 г.) появилась в Риме, имевшая большой успех, труппа египтян и нубийцев, которая давала ночные представления, причем в известном порядке показывались все ужасы подземного царства, согласно живописи, уцелевшей в Фивах, именно в гробнице Сети I. <…>

/Э. Ренан. Антихрист. — С.-Петербург, издание М. В. Пирожкова, 1907. /

ИЗБИЕНИЯ В СИРИИ И ЕГИПТЕ В ПЕРВОМ ВЕКЕ Н. Э

Действительно, в эту эпоху по всему Востоку распространился как бы общий лозунг, призывающий повсюду к избиению евреев. Несовместимость еврейской жизни с жизнью греко-римской сказывалась все больше и больше. Одна из двух рас должна была истребить другую; по-видимому, между ними не могло быть и речи о пощаде. Для того, чтобы понять эту борьбу, нужно представить себе, до какой степени иудаизм был распространен по всей восточной части римской империи. «Они заполнили все города, пишет об евреях Страбон, и трудно было бы назвать хотя бы один пункт в мире, где бы не было допущено это племя или, вернее, который бы не был занят им. Египет, Киренаика, многие другие страны усвоили их нравы, с точностью соблюдая их заповеди и извлекая большую выгоду из позаимствования их национальных законов. В Египте им разрешено жить легально и для них отведена большая часть города; у них есть здесь свой этнарх, который заведует их делами, творит над ними суд, наблюдает за исполнением договоров и завещаний, как если бы он был главой независимого государства». Такое соседство двух элементов столь же противоположных, как огонь и вода, не могло не вызвать самого страшного взрыва.

Не следует подозревать участия римского правительства в этих происшествиях; такие же избиения имели место у парфян, положение и интересы которых были совершенно иные, чем на Западе. Славу Рима составляет именно то, что он основал свою империю на мире, на прекращении местных войн, и никогда не прибегал к тому отвратительному способу управления, который сделался политическим секретом турецкой империи, и который заключается в возбуждении друг против друга различных частей населения в странах со смешанным населением. Что касается избиений по религиозным мотивам, то такая идея всегда была слишком чужда римскому духу; далекий от всякого богословия, римлянин не понимал сектантства и не мог допустить мысли о раздоре из-за такого пустяка, как умозрительное предположение. Сверх того, антипатия к евреям в античном мире была до такой степени общим чувством, что ее не было надобности возбуждать. Эта антипатия составляет разделительный ров, который, быть может, никогда не будет засыпан в человеческом роде. Она основана на чем-то большем, нежели расовое различие: это ненависть между различными функциями человечества, между человеком мира, который доволен своей внутренней радостью, и человеком войны, между человеком прилавка и конторы; и крестьянином и дворянином. Не без причины несчастный Израиль провел всю свою жизнь, как нации его постоянно избивали. Если все нации во все века преследуют кого-либо, то, конечно, должна же быть этому какая-либо причина. До нашего времени еврей втирался всюду, требуя себе общего права; но в действительности еврей не подчинялся общему праву; он сохранял свой особый статут; он хотел получить гарантии, какими все пользуются, а, сверх того, изъятия в свою пользу и свои собственные законы. Он хотел пользоваться преимуществами нации, не будучи нацией, не участвуя в тяготах, лежащих на нациях. Ни один народ никогда не мог этого терпеть. Нации представляют собой организации военные, основанные и поддерживаемые мечом: они созданы крестьянами и воинами; евреи ничем не участвовали в их учреждении. В этом и заключается великое недоразумение, которое лежит в основе еврейских притязаний. Чужеземец может быть полезен стране, которая его терпит, но при условии, чтобы страна не была им наводняема. Несправедливо требовать себе права члена семьи в доме, который вы не строили; так поступают птицы, которые водворяются в чужих гнездах, или некоторые crustacea, пользующиеся раковинами других пород.

Евреи оказали миру столько добра и причинили ему столько зла, что мир к ним никогда не будет относиться справедливо. Мы слишком в долгу перед ними и в то же время слишком хорошо видим их недостатки, для того, чтобы самый вид их нам не досаждал. Этот вечный Иеремия, этот «человек скорбей», вечно жалующийся, подставляющий под удары свою спину с терпением, которое само по себе нас раздражает; это создание, которому чужды все наши инстинкты чести, гордости, славы, деликатности и искусства; это существо, в котором так мало воинского, так мало рыцарского, которое не любит ни Греции, ни Рима, ни Германии, и которому мы, тем не менее, обязаны своей религией настолько, что еврей вправе сказать христианину: «ты сам еврей, только низшей пробы»; это существо было центральным пунктом противоречий и антипатии, и притом антипатии плодотворной, которая составила одно из условий человеческого прогресса! В первом веке нашей эры мир, по-видимому, неясно понимал, что происходило. Он видел своего учителя в этом чужеземце, неловком, робком, обидчивом, не отличающемся внешним благородством, но честном, нравственном, прилежном, в делах — прямодушном, одаренном скромными добродетелями, не воинственном, но хорошем коммерсанте веселом и добросовестном работнике. Еврейская семья, исполненная обетований, синагога, в которой протекала общинная жизнь, полная прелести, внушали зависть. Столько смирения, такое спокойное отношение к преследованиям и обидам, способность находить утешение и полное возмездие за свое исключение из большого света в своей семье и в своей Церкви, тихая радость, благодаря которой он видит счастье даже в самом своем подчиненном положении, в этом маленьком мирке, где он тем более счастлив, что всюду вне его он терпит преследования и обиды, — все это внушало аристократической древности припадки дурного расположения духа, которые иногда выливались в виде гнусных жестокостей.

Гроза разразилась прежде всего в Кесарее, почти в тот самый момент, как революция окончательно овладела Иерусалимом. Положение евреев и не евреев (которые носили здесь общее название сирийцев) в Кесарее представлялось особенно сложным. В сирийских городах со смешанным населением евреи составляли богатую часть населения; но богатство это, как уже было сказано, отчасти обусловливалось несправедливостью, освобождением от воинской повинности. Греки и сирийцы, среди которых производился набор в легионы, были обижены сравнительными преимуществами людей, освобожденных от государственных повинностей и создавших себе привилегию из терпимости, с которой к ним относились. Происходили вечные распри, римские власти были завалены жалобами. Жители Востока обыкновенно пользуются религией как предлогом для насмешек; наименее религиозные люди становятся удивительными ревнителями, если речь идет о том, чтобы досадить соседу; в наши дни турецкие чиновники точно также осаждаются подобными жалобами. Приблизительно с 60 г. шла непримиримая борьба между двумя половинами населения Кесарей. Нерон разрешал все возбуждавшиеся вопросы не в пользу евреев: это еще более обостряло вражду. Невинные шалости, а, быть может, и дерзости со стороны сирийцев превращались в глазах евреев в преступления, в обиды. Молодежь бранилась, вступала в драку; люди серьезные жаловались римской власти, которая обыкновенно присуждала обе стороны к палочным ударам. Гессий Флор оказался более гуманным: он прежде всего заставлял обе стороны заплатить, а затем насмехался над жалобщиками. Синагога, у которой одна стена была общей с другими владельцами, сосуд и убитая живность, найденные у дверей синагоги и выдаваемые евреями за остатки языческого жертвоприношения, таковы были громкие дела, занимавшие Кесарею в тот момент, когда в нее вступил Флор, взбешенный оскорблением, которое ему нанесли жители Иерусалима.

Когда спустя месяц пришло известие, что этим последним удалось совершенно прогнать римлян из своих стен, волнение значительно усилилось. Между еврейской нацией и римлянами была объявлена война; сирийцы заключили из этого, что они могут безнаказанно убивать евреев. За один час было убито 20 000 евреев; ни один из них не уцелел в Кесарее; Флор распорядился захватить и отправить на галеры тех, кому удалось спастись бегством. Это преступление вызвало страшные репрессии. Евреи образовали из себя банды и со своей стороны начали убивать сирийцев в Филадельфии, Гесевоне, Геразе, Пелле, Скифополисе; они опустошили Декаполис и Гавлонитиду, выжгли Себасту и Аскалон, разрушили Анфедон и Газу. Они жгли деревни, убивали всех, кто не был евреем. Сирийцы также убивали каждого еврея, который попадал к ним в руки. Южная Сирия обратилась в одно сплошное поле битвы; каждый город разбился на два воюющие лагеря, между которыми шла беспощадная война: все ночи проходили в страхе и тревоге. Происходили необычайные по своей жестокости эпизоды. В Скифополисе евреи дрались вместе с языческим населением против своих единоверцев, напавших на город; но это не помешало затем жителям города Скифополиса перерезать у себя всех евреев.

Еврейские погромы возобновились с новой силой в Аскалоне, Акре, Тире, Гиппосе, Гадаре. Уцелевших от бойни заключали в тюрьму. Благодаря неистовствам, происходившим в Иерусалиме, на каждого еврея смотрели теперь как на опасного сумасшедшего, против припадков бешенства которого надо было принимать меры.

Эпидемия убийств распространилась и на Египет. Здесь вражда между евреями и греками достигла крайних пределов. Александрия была наполовину еврейским городом; евреи составляли в ней настоящую автономную республику. В Египте в течение нескольких месяцев, как раз в это время префектом был еврей Тиверий Александр, но это был еврей ренегат, не особенно расположенный обнаруживать снисходительность к фанатизму своих единоверцев. Возмущение вспыхнуло по поводу одного собрания в амфитеатре. По-видимому, первыми нанесли оскорбление греки евреям; евреи ответили на него со страшной жестокостью. Вооружившись факелами, они угрожали сжечь амфитеатр со всеми находившимися в нем греками. Тиверий Александр тщетно пытался их успокоить. Пришлось вызвать легионы; евреи оказали им сопротивление; началась страшная резня. Еврейский квартал в Александрии, носивший название Дельты, был буквально завален трупами; число убитых определяли в 50 000.

Эти ужасы продолжались почти месяц. К северу они распространились до Тира, ибо дальше еврейские колонии были недостаточно многолюдны для того, чтобы стеснять туземное население. Действительно, причина зла была скорее социальной, нежели религиозной. В каждом городе, где иудаизм добился господства, жизнь для язычников становилась невозможной. Весьма понятно, что успех, достигнутый еврейской революцией летом 66 г., вызвал во всех городах со смешанным населением по соседству с Палестиной и Галилеей состояние ужаса. Мы уже неоднократно отмечали странное свойство, характерное для народа еврейского: совмещать в себе крайности; в нем, если можно так выразиться, постоянно происходит борьба между добром и злом. По части злобы ничто не может равняться с еврейской злобой; а тем не менее иудаизм сумел извлечь из своих недр идеал доброты, самопожертвования и любви. Лучшие из людей были евреи; и самые злобные из людей были также евреи. Странная, по истине отмеченная печатью Бога, раса, которая сумела произвести параллельно, как два отпрыска одной ветви, нарождающуюся Церковь и зверский фанатизм революционеров Иерусалима, Иисуса Христа и Иоанна из Гискалы, апостолов и зелотов сикариев, Евангелие и Талмуд! Что удивительного, если это таинственное родоразрешение сопровождалось разрывами, бредом, горяченным состоянием, какого до тех пор мир не видывал?

Без сомнения, христиане во многих пунктах подверглись также избиению в сентябре 66 г. Однако, возможно, что кротость этих добродетельных сектантов и их безобидный характер не раз спасали их. Большая часть христиан в сирийских городах принадлежала к так называемым «иудействующим», т. е. к жителям стран, обращенных в иудейство, не евреям по происхождению. К ним относились с недоверием, но убивать их не осмеливались; на них смотрели как на "род метисов, чуждых своему отечеству. В эти ужасные месяцы своей жизни они обращали взоры свои к небу, думая увидеть при каждом эпизоде этой страшной грозы знамения времени, предвещающие катастрофу: «от смоковницы возьмите подобие: когда ветви ее становятся уже мягки и пускают листья, то знайте, что близко лето; так, когда вы увидите все сие, знайте, что Он близко, Он при дверях!».

Между тем римская власть приготовлялась к тому, чтобы войти силой в город, который она так неблагоразумно покинула. Императорский легат в Сирии, Цестий Галл, шел из Антиохии на юг во главе значительной армии. Агриппа присоединился в нему в качестве проводника при экспедиции; города выслали ему вспомогательные войска, у которых застарелая ненависть к евреям заменяла некоторый недостаток в воинской опытности. Цестий без особых затруднений усмирил Галилею и берег; 24 октября он вступил в Гаваон, в десяти километрах от Иерусалима.

Инсургенты с удивительной отвагой атаковали его на этой позиции и нанесли ему поражение. Такой исход сражения покажется непонятным, если представлять себе иерусалимскую армию в виде скопища ханжей, фанатиков, нищих и разбойников; но она обладала более солидными, истинно воинскими элементами: в ней было два князя из царской фамилии Адиабены, Монобаз и Ценедей; некий Сила из Вавилона, военачальник Агриппы II, принявший сторону национальной партии; Нигер из Переи, опытный воин: Симон, сын Гиоры, начавший с этого свою карьеру насилий и героизма. Агриппа счел это событие удобным случаем для того, чтобы вступить в переговоры. Двое его посланных явились к иерусалимлянам с обещанием полной амнистии, если они покорятся. Значительная часть населения желала принять это условие, но экзальтированные убили парламентеров. Некоторые люди, возмущавшиеся такой гнусностью, подверглись насилиям. Этот внутренний раздор на мгновение дал Цестию некоторое преимущество. Он очистил Гаваон и расположился лагерем в местности, называемой Сафа или Скопус, важный пункт к северу от Иерусалима, в расстоянии от него часа пути; отсюда были видны город и храм. Здесь он оставался в течение трех дней, ожидая сведений от разведчиков, которые у него были в городе. На четвертый день (30 октября) он построил свою армию в боевой порядок и двинулся вперед. Партия сопротивления очистила весь новый город и отступила во внутренний (верхний и нижний) и в храм. Цестий беспрепятственно вступил в новый город, занял его, квартал Везефу, Лесной рынок, зажег их, напал на верхний город и расположил свою передовую линию перед дворцом Асмонеев.

Иосиф утверждает, что, если бы Цестий Галл решился в тот же момент пойти на приступ, то война тогда же и кончилась бы. Еврейский историк объясняет бездействие римского полководца интригами, главным двигателем которых были деньги Флора. По-видимому, на стены города выходили члены аристократической партии с одним из представителей рода Анны во главе, призывали Цестия и предлагали ему открыть ворота. Без сомнения, легат опасался какой-нибудь засады. В течение пяти дней он тщетно пытался взойти на стены силой. На шестой день (5 ноября) он, наконец, напал на ограду храма с северной стороны. Под портиками произошел ужасный бой; мятежниками овладело отчаяние; партия мира уже готовилась к встрече Цестия, когда, вдруг он приказал дать отбой. Если рассказ Иосифа правдив, то поведение Цестия необъяснимо. Быть может, Иосиф, ради тезиса, который он защищает, преувеличивает успехи, достигнутые Цестием, и приуменьшает истинную силу сопротивления, оказанного евреями. Несомненно одно, что Цестий возвратился в свой лагерь в Скопусе, а на следующий день начал отступать в Гаваон, преследуемый евреями. Спустя еще два дня (8 ноября) он начал отступать дальше, все также преследуемый евреями до спуска Вефорон, наконец, должен был бросить весь свой обоз, и лишь с трудом добрался до Антипатра.

Неспособность, обнаруженная Цестием в этом походе, поистине изумительна. Правление Нерона должно было очень уронить государственную власть, если оказывались возможными подобные факты. Впрочем Цестий недолго прожил после своего поражения: многие приписывают его смерть огорчению. Судьба Флора осталась неизвестной.

/Э. Ренан. Антихрист. — С.-Петербург, издание М. В. Пирожкова, 1907. /

БЕГСТВО ХРИСТИАН ИЗ ИЕРУСАЛИМА

…Веспасиан готовился к трудному походу, который был ему поручен. План его был атаковать инсургентов с севера, подавить восстание сперва в Галилее, потом в Иудее, загнать его или отбросить в Иерусалим, и когда все оно будет сконцентрировано в этом центральном пункте, где скопление людей, голод, партии не замедлят вызвать страшные сцены, взять его измором или, если это не удастся, нанести ему здесь решительный удар…

Необычайные события, театром которых сделался Иерусалим, действительно, в высокой степени поражали христиан. Мирные ученики Иисуса, лишившись своего главы, Иакова, брата Господня, сперва продолжали вести в святом городе свой аскетический образ жизни и, сплотившись вокруг храма, ожидали великого пришествия. С ними оставались последние находившиеся в живых члены семьи Иисуса, сыновья Клеопы, пользовавшиеся большим уважением даже среди евреев. Все, что происходило, представлялось им очевидным подтверждением слов Иисуса… Что могли бы означать все эти потрясения, как не начало так называемых «болезней Мессии», как не прелюдию к нарождению Мессии? Все были убеждены, что торжественному пришествию Христа должно предшествовать появление большого числа лжепророков. В глазах старшин христианской общины вожди зелотов и были именно такими лжепророками. К данному времени относили те страшные речи, которые часто слышали из уст Иисуса по поводу бедствий, возвещающих приближение страшного суда. Быть может, и в недрах Церкви появлялись иллюминаты, имевшие претензию на то, что они говорят от имени Иисуса; старшины давали им резкий отпор; они заверяли, что Иисус предсказывал появление подобных соблазнителей и предостерегал от них. Этого было достаточно: иерархия, которая уже приобрела известную силу в Церкви, дух кротости, наследие Иисуса, прекратили все эти обманы; теперь христианство воспользовалось высоким искусством, с которым оно сумело создавать власть в самом сердце народного движения. Нарождавшийся епископат (или, вернее, пресвитерство) не допустил великих заблуждений, от которых никогда не избавляется сознание толпы, если ею никто не управляет. С той поры уже чувствуется, что дух Церкви в человеческих делах будет играть роль в некотором роде среднего здравого смысла, консервативного и практического инстинкта, недоверия к демократическим химерам, составляющего странный контраст с экзальтированностью ее принципов в области сверхъестественного.

Нельзя не признать известной заслуги за этой политической мудростью представителей иерусалимской Церкви. У зелотов и христиан был общий враг, именно саддукеи, род Бени-Анны. Пламенная вера зелотов не замедлила произвести большой соблазн в не менее экзальтированной душе иудео-христианина. Эти энтузиасты, увлекавшие толпы в пустыню, чтобы там открыть им царство Божие, очень походили на Иоанна Крестителя и отчасти на Иисуса. По-видимому, некоторые верующие присоединились к зелотам и дали увлечь себя; во всяком случае, мирный дух, свойственный христианству, одержал верх. Главы Церкви боролись с этими опасными тенденциями при помощи поучений, заимствованных ими будто бы непосредственно от Иисуса: «берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: я Христос, и многих прельстят… Тогда если кто скажет вам: вот здесь Христос, или там, не верьте; ибо восстанут лжехриста и лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот я наперед сказал вам. Итак, если скажут вам: вот, Он в пустыне, — не выходите; вот, Он в потаенных комнатах, — не верьте».

Без сомнения, были случаи отступничества и предательства одних братий другими; политические распри вызывали охлаждение чувства милосердия и любви; но большинство при всем своем глубоко чутком отношении к кризису, переживаемому Израилем, не поддалось в сторону анархии, даже подкрашенной патриотическими мотивами. Христианской платформой в этот торжественный момент было одно из поучений, приписываемых Иисусу, нечто вроде апокалипсиса, связанного, быть может, с некоторыми фразами, действительно сказанными Иисусом, и объяснявшими связь между конечной катастрофой, которая отныне считалась уже очень близкой, и переживаемым политическим положением. Только впоследствии, после осады, этот отрывок был написан весь целиком, но некоторые из слов его, которые влагаются в уста Иисуса, относятся именно к тому моменту, до которого мы теперь дошли. «Итак, когда вы увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, — читающий да разумеет, — тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; и кто на кровле, тогда не сходит взять что-нибудь из дома своего; кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои. Горе же беременным и питающимся сосцами в те дни! Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою, или в субботу, ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет».

Ходили по рукам и другие апокалипсисы, как кажется под именем Еноха, странно скрещиваясь с речами, приписываемыми Иисусу. В одном из таких апокалипсисов «Божественная мудрость», олицетворяемая пророком, упрекает народ за его преступления, за убийство пророков, за черствость сердца. Сохранившиеся отрывки этого апокалипсиса, по-видимому, намекают на убийство Захарии, сына Варуха. Здесь тоже говорилось о «высшем соблазне», под которым разумеется высшая степень безобразия, какого может достигнуть человеческая злоба, и, по-видимому, заключающаяся именно в осквернении храма зелотами. Подобные ужасы доказывали, что пришествие возлюбленного близко и что отмщение праведников не замедлит свершиться. В частности верующие иудео-христиане все еще слишком держались храма для того, чтобы подобное святотатство не приводило их в ужас. Ничего подобного не было видано со времени Навуходоносора.

Вся семья Иисуса поняла, что для нее настала пора обратиться в бегство. Убиение Иакова уже значительно ослабило связи иерусалимских христиан с еврейскими ортодоксалистами; разрыв между Церковью и Синагогой все более подготовлялся. Ненависть евреев к благочестивым сектантам уже не сдерживалась римской законностью и, без сомнения, повлекла за собой не один акт насилия. Сверх того, жизнь святых людей, имевших обыкновение пребывать в притворах храма и предаваться здесь своим набожным занятиям, была сильно нарушена с тех пор, как зелоты обратили храм в укрепленный военный лагерь и осквернили его убийствами. Некоторые дошли до того, что говорили, что такому оскверненному месту подобает называться не Сионом, а Содомом, и что положение в нем истинных израильтян похоже на положение их предков в Египетском плену.

По-видимому, решено было уйти из города в первые месяцы 68 г. Для того, чтобы придать больше авторитета этому постановлению, был распущен слух, будто бы старейшины общины имели на этот счет откровение; по словам некоторых, это откровение было им возвещено через посредство ангела. Возможно, что все послушались призыва вождей, и никто из братьев не остался в городе, ибо верный инстинкт подсказывал им, что они обречены на полную гибель.

Есть указание на то, что это бегство мирной группы христиан не обошлось без опасностей. По-видимому, евреи преследовали ее. Действительно, террористы учредили строгий надзор на всех дорогах и убивали, как изменников, тех, кто пытался бежать или, по крайней мере, брали с них выкуп. Одно обстоятельство, сообщаемое нам лишь иносказательно, спасло беглецов: «и пустил змий из пасти своей вслед жены (иерусалимская Церковь) воду, как реку, чтобы увлечь ее рекой; но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои и потопила реку, которую пустил дракон из пасти своей. И рассвирепел дракон на жену». Быть может, зелоты пытались загнать святых людей в Иордан, но им удалось перейти реку в том месте, где вода была мелкой; быть может, высланная за ними погоня заблудилась и таким образом потеряла след беглецов.

Вожди общины выбрали главным убежищем для бежавшей Церкви Пеллу, один из городов Декаполя, расположенный близ левого берега Иордана; местоположение его восхитительно; с одной стороны — город господствует над всей равниной Гор, с другой, — над ущельями, на дне которых поток катит свои волны. Лучшего выбора нельзя было сделать. Иудея, Идумея, Перея, Галилея были охвачены восстанием; Самария и берега моря были глубоко потрясены войной; таким образом, Скифополис и Пелла были единственными нейтральными городами по соседству с Иерусалимом. Пелла, будучи расположена по ту сторону Иордана, должна была служить большим покоем, нежели Скифополис, обращенный в римский лагерь. Пелла была вольным городом, как все города Декаполя, но, по-видимому, находилась во власти Агриппы II. Бежать сюда было равносильно открытому признанию своего отвращения к восстанию. Город этот получил свое значение со времени македонского завоевания. Здесь основалась колония ветеранов Александра Македонского, которые переменили семитское название города на другое, напоминавшее старым воинам их родину. Пелла была взята Александром Ианнаем; жившие здесь греки отказывались от обрезания и сильно терпели от фанатизма евреев. Без сомнения, здесь снова укоренилось языческое население, ибо в эпоху убийств 66 г. Пелла фигурирует в качестве сирийского города и снова подвергается разгрому со стороны евреев. В этом анти-еврейском городе и укрывалась иерусалимская Церковь во время ужасов осады. Ей было здесь хорошо, она смотрела на это местопребывание как на вполне надежное, как на пустыню, которую Бог ей уготовал для мирного ожидания часа пришествия Иисуса, вдали от взволнованного человечества. Община жила на счет своих сбережений; все думали, что сам Бог взял на свое попечение прокормить ее, и в этой судьбе, столь отличной от участи остальных евреев, многие видели чудо, предсказанное пророками. Без сомнения, галилейские христиане, со своей стороны, перешли на восточный берег Иордана и озера, в Ватанию и Гавлонитиду. Таким образом, владения Агриппы II стали приемной родиной для палестинских иудео-христиан. Особое значение этому эмигрировавшему христианству придавало то обстоятельство, что оно захватило с собой последние остатки семьи Иисуса. Пользовавшиеся самым глубоким уважением и получившие на греческом языке название деспонсини, т. е. «ближних Господа».

/Э. Ренан. Антихрист. — С.-Петербург, издание М. В. Пирожкова, 1907. /

РЕПРЕССИИ ВТОРОГО СТОЛЕТИЯ

Домициан стоит на втором месте в списке императоров, якобы преследовавших христиан. Против него церковная традиция всегда была настроена очень злобно, вплоть до того, что Домициана именовали «ожившим Нероном».

В действительности, согласно историкам той поры, «свирепствовавшие меры», которые он принял, касались не христиан. Светоний и Дион Кассий вспоминают лишь, что он бушевал против аристократических группировок, обвиненных в «безбожии и подражании иудейским обычаям». Среди обвиняемых был и его двоюродный брат, консул Климент, и вместе с ним его жена Домитилла; они были осуждены: он — на смерть, она — на ссылку на остров Пандатария. Император встретил сопротивление сената из-за политики конфискации имуществ крупных землевладельцев. Нельзя исключить, что за оппозицией патрициев скрывались также случаи принятия чужеземных культов.

Домициан выступил в 95 г. и против иудеев или близких к ним, которые отказывались выплачивать императорской казне налоги, введенные после разрушения Иерусалимского храма, причем не только в Риме, но и в Малой Азии. После того как вся Иудея стала собственностью императора, дары иммигрантской общины, которые она регулярно приносила священному городу, превратились в поборы в казну во имя культа Юпитера капитолийского.

Не должно удивлять, что среди арестованных и поднадзорных могли оказаться также элементы, увлеченные христианской идеологией. Власти еще не были в состоянии отличить иудеев от христиан. Как Климент, так и Домитилла впоследствии были признаны обращенными высокого ранга, а катакомба, находившаяся на территории их имения, — одной из первых христианских катакомб. Давало себя знать желание показать, что христианство — религия не только одних убогих и рабов, что оно могло проникнуть в наиболее высокопоставленные круги и в дом самого императора.

В период, когда Плиний Младший был легатом в Вифинии, между 111 и 113 г. в письме Траяну он признавался, что никогда не участвовал в каких-либо оправданных законом действиях против христиан обоего пола и всех социальных положений, которых было много в его провинции. И он спрашивал инструкций относительно способа обращения с ними, поскольку чувствовал в их поведении что-то ненормальное, противоречащее римским понятиям о гражданских отношениях («Письма», X, 96–97). С его точки зрения, эти фанатики, которые собираются в определенные дни «петь гимны Христу, как если бы он был бог», заслуживают скорее презрения, чем наказания; но их образ жизни вызывает неприязнь и гнев народа и наносит ущерб местному хозяйству. Храмы пустуют, и рынок от этого страдает, поскольку сокращается продажа жертвенных животных. Что делать?

Ответ Траяна противоречив. Не следует прислушиваться к доносам, особенно анонимным, «поскольку это дает самый дурной пример», и допускать настоящую охоту на христиан; но если администратор терпит неудачу в попытке призвать христиан публично совершать «обряды почитания наших божеств», они должны понести наказание. Всеобщая и неизменная норма, замечает император, не существует.

Не очень отличается от этих инструкций рескрипт, направленный Адрианом проконсулу Азии Минуцию Фондану в 125 г. по поводу судов над христианами, согласно тексту, сохраненному Юстином: не следует давать ход всем доносам, но если получается, что обвиняемые действовали против закона, следует покарать их, как того требует тяжесть преступления (I Апология, 68). Адриан весьма дурного мнения об этих неуравновешенных восточных подданных, которые «никогда не остаются в покое» и легко переходят от одного культа спасения к другому: они чувствительны только к прибыли, замечает он с явным раздражением в одном своем письме к консулу Сервиану, по адресу египетских иудеев и христиан. То была эпоха, отмеченная волной подъема религиозности и мистицизма. В среде этой массы «бунтовщиков, пустословов и наглецов» зрело недовольство, как покажет в 135 г. второе иудейское восстание.

В течение всего II в., и особенно в период так называемых императоров-реформаторов и философов, таких как Антоний Пий и Марк Аврелий, в жестоких гонениях нет недостатка.

О них говорят письмо общины в Смирне, повествующее о муках, которым был подвергнут восьмидесятилетний епископ Поликарп в 155 г., послание верующих Лиона в 177 г., которое рассказывает о римском легате, осудившем одного гражданина на растерзание зверями, а не на отсечение головы. Верно, что речь идет об эпизодических вмешательствах местных властей и выступлениях грозной и разъяренной толпы. Но в процессе общего объединения провинций в результате концентрации богатств и государственной власти в руках ограниченного числа чиновников и подрядчиков возникали условия для поисков козла отпущения среди малопопулярных элементов, чтобы возложить на них ответственность за все зло, за военные поражения от рук «варваров», за страдания и неустойчивость положения населения.

Репрессии обрушивались не только на христиан, но и на приверженцев любого культа и любого учения, которые возбуждали подозрения в подрыве безопасности государства и общественного порядка.

Идеология древнего мира переживала бурный период кризиса, который не оставил в стороне и привилегированную, сенатскую аристократию и старых латифундистов. Даже удел избранных — философия ориентирована в пессимистическим и упадочном направлении. Бродячие прорицатели, носители идей стоицизма и кинизма, проповедовавшие теории осуждения несправедливостей, способствовали мобилизации беднейшей части трудящихся масс, особенно в провинциях, против имперской системы, и создавали также завесу для оппозиции широких кругов собственников, ущемленных в их интересах.

Уже в 74 г. император Веспасиан изгнал из Рима «философов». Эдиктом от 92 г. Домициан возобновил приговор Веспасиана, принудив Эпиктета, отпущенника, бывшего раба из Фригии, учения которого имело точки соприкосновения с христианской моралью, перебраться в Египет. Есть немало известий о подобных мерах и в последующие эпохи. Ясно, однако, что намерение христиан создать «новый народ», исходя из негативного взгляда на общепринятые политические и моральные ценности, не могло не казаться правящим кругам угрозой обществу.

Язычник, участвующий в диалоге Минуция Феликса, определяет их сборищем невежд, рабов и бабья, которые шушукаются в городских закоулках, бойкотируют храмы, глумятся над святынями, отравляют колодцы оскорбляют самодержца и отвергают официальную культуру. В таинствах своего культа они погрязают в непристойностях и пороках: почитают бога с ослиной головой, — обвинение это уже известно со времен Помпея, его воз всадил и на иудеев, — практикуют неслыханные обряды и зовутся братьями и сестрами, безудержно похваляются кровосмесительными связями. В наилучшем случае это люди угрюмые и меланхоличные, бледные и не терпящие света. И даже погребениям они отказывают в надлежащем уважении.

История повторяется. На тех, кто ставит под вопрос, хотя бы на религиозной почве, право немногих на привилегии и богатство, имущие слои никогда не колеблются возвести клевету. В огне недородов, эпидемий, войн и военных катастроф всегда остается один выход: приписать вину за них меньшинствам и отступникам:

«Если Тигр выходит из берегов, если Нил не орошает полей, если разыгрываются природные силы и происходят землетрясения, если вспыхивают эпидемии и мор, — скажет однажды Тертуллиан, — один только слышен крик: христиан — львам!»

Апологеты утверждают, что обычаи и учение христиан безупречны и что, несмотря ни на что, они — наиболее преданные подданные империи. Они уточняют также, что во время войны против маркоманнов войско Марка Аврелия якобы было спасено от жажды именно благодаря молитвам солдат-христиан его легиона, который был затем прозван «громобойным». Увидев спасительный дождь, государь якобы стал склоняться к большей благожелательности по отношению к новой религии. И языческий историк Дион Кассий вспоминает это «чудо», но относит его к вмешательству римских богов. Вопреки этим благочестивым вымыслам мнение простых верующих о военной службе было совсем иным. В одном церковном тексте 215 г., автором которого предположительно был Ипполит Римский, говорится: «послушник или верующий, которые хотят стать солдатами, будут отлучены, ибо они оскорбляют бога» («Апостольская традиция», XVI).

Когда империя станет христианской, усилится тенденция изображать преследования II в. как результат взрывов дикой ненависти неуправляемых толп. Но и представители официальной культуры появляются на первом плане антихристианской кампании.

Ритор Элий Аристид (117–189) пламенно обличал «безбожников, которые являются из Палестины и не признают высших над собой» («Речи», XLVI). Заклятым врагом апологета Юстина, преданного смерти в Риме около 165 г., был кинический философ Кресценций. Для Лукиана из Самосаты основатель христианства не кто иной, как «софист и чародей, распятый в Палестине»; сами христиане пользуются набожностью простых людей и вдов, все они — мошенники, способные на любую проделку («Смерть Перегрина», 11–13). Фронтон яростно атакует их в одном выступлении в сенате при Марке Аврелии, и сам император в своих «Воспоминаниях» (XI, 3) упоминает о христианах с презрительным состраданием, как якобы они того заслуживают своим ‘поведением. Гален относится к ним не лучше. Целы, который написал между 177 и 180 г. свое «Правдивое слово» против христиан, в заключение призывает их взяться за оружие, чтобы защитить находящиеся в опасности границы, поскольку их неповиновение ослабляет империю. И шедевр всей официальной религиозной литературы II в. — «Житие Аполлония из Тианы» противопоставляет истинный тип языческого проповедника Христу из евангельского предания.

Это была организованная кампания, которую нельзя приписать одному гневу обнищавших и обозленных масс. Она родилась из холодного рассуждения об отношениях между государством и угнетенными, и в моменты сильного напряжения эта кампания вдохновлялась наиболее высокими центрами власти, а также самим самодержцем, который видел в отказе от официального культа угрозу религиозной поддержке своего земного господства. Один из замученных в Сицилии в 180 г. скажет проконсулу Африки Сатурнину: «Я не признаю империю и императора всех людей».

Лишь несколькими годами позже, в эпоху Северов, в, лоне римской общины появились первые признаки намерения примирить христианство с государственной властью, которое, как видно, предвосхищало век «константинианской политики».

/А. Донини. У истоков христианства. — М., Издательство политической литературы, 1989. /

ДЕЯНИЯ МУЧЕНИКОВ

Преследования христиан Валерианом (253–260) имели некоторые непредвиденные аспекты. Впервые было конфисковано общинное имущество и сделаны предложения о лишении званий сенаторов и военных, ставших христианами, ссылке христианских матрон и низведение в рабское состояние членов имперской администрации («цезарион»), которые примкнули к новой религии. Как видно, социальная ткань империи была поражена уже в жизненных центрах власти. Этот процесс зашел так далеко, что после смерти Валериана (взятого в плен в Эдессе персидским царем Сапором I) Галлиен (260–268), за несколько лет до того уже приобщенный отцом к императорскому правлению, отменил принятые ранее решения и вернул церкви кладбища и другую конфискованную собственность, превратив христианство в почти легальную религию.

Гонения времен Валериана тем не менее превзошли своими масштабами и жестокостью все предыдущие: множество людей пало их жертвой по всей территории империи. Именно в те времена с нарастающей интенсивностью начала развиваться агиографическая (житийная) литература, которая ставила целью изобразить в наиболее выгодном свете самопожертвование «мучеников».

Слово «мученик» в романских языках происходит из христианской латыни — martyr (мартир) от греческою marturos (мартюрос), где оно означало «свидетель (бога)». Заимствованное из судебного обихода классической эпохи, слово это получило в языке христиан свое религиозное значение, оформившееся в сборниках «Деяний» («Актов») и «Страстей» («Пассионов»). В первоначальном смысле слово «мартир» («мученик») применено в Новом завете в связи с Иисусом, как самым высоким свидетелем, или гарантом, драмы спасения. Но уже в середине II в. оно стало применяться ко всем, кто пролил кровь за веру, а через несколько десятилетий оно получило свою латинскую форму в общинах Северной Африки в трактате Тертуллиана «К мученикам» («Ad martyras»).

/А. Донини. У истоков христианства. — М., Издательство политической литературы, 1989. /

ПОСЛЕДНИЕ ГОНЕНИЯ

В попытке вернуть императорскому абсолютизму былой престиж Диоклетиан вдохновлялся консервативной интерпретацией государственной религии. Клуб императора достиг невиданного размаха. Оба Августа уподоблялись в иерархическом порядке один Юпитеру, другой — Гераклу с общими храмами обоим богам и обоим высшим представителям «тетрархии». Ношение диадемы и нимба, который впоследствии станет в искусстве отличительным признаком святого, придавал особое значение сверхъестественному характеру суверена, подобно тому как это было в восточных монархиях. Подчинение налоговому и военному деспотизму было уравновешено религиозными повинностями: уклоняться от них означало отвращать от общества покровительство оскорбленных богов. Жертвоприношение гению императора стало нормальным актом проявления лояльности не только для функционеров государственного аппарата, но и для всякого горожанина и особенно для солдат.

Согласно придворному историку Константина Евсевию Кесарийскому, всеобщее недовольство нашло почву именно в рядах армии, в среде воинов христианского вероисповедания, и на этой почве возникали эпизоды неповиновения и отказа от воинской службы, как это имело место с манихеями. Лактанций уточняет, впрочем, что первый эдикт о преследованиях исходил по обоюдному согласию в начале 303 г. от Диоклетиана и Галерия в Никомедии, после пожара в императорском дворце, вина за который была возложена на христиан. С политической точки зрения эдикт был несомненной ошибкой, которую только Константин смог десять лет спустя умело исправить.

Христианство уже не было маргинальной силой, хотя его распространение было еще неравномерным. Не имеет никакого основания легенда о том, будто супруга Диоклетиана втайне приняла христианскую веру. Но несомненно, что в крупных городах метрополии, в портах и небольших городских центрах христианские общины рекрутировали приверженцев не только в среде бедняков, рабов, эмигрантов и чужеземцев. Отвращение римского простонародья к христианству, которое подогревало первые преследования, не исчезло, но заметно уменьшилось. Широкие слои ремесленников, бедствующих риторов и интеллектуалов примыкали к новой религии. Христиане проникли в ряды государственной бюрократии и насчитывали многочисленных последователей в патрицианских семьях и при различных императорских дворах. Так, в 40 километрах от Рима, на Фламинской дороге, там, где ныне находится Ринья-но, матрона Теодора отдала в распоряжение верующих свое сельское имение. Археологические находки на кладбище в Риньяно послужили тому свидетельством.

В Галлии, где Констанций Хлор открыто поддерживал культ солнца, в поклонении которому он позволил воспитать своего сына Константина, всеобщие меры, направленные против христиан, были просто неосуществимы в следствие близости обеих религий и их символов, которые часто смешивались.

Задуманные в Никомедии преследования осуществлялись вначале более или менее осторожно. Но они становились затем все более настойчивыми, порождая жертвы и мучеников, особенно в рядах войска и гражданской администрации. Они продолжались восемь лет, с 303 по 311 г. Этот период известен в церковной истории как «эра мучеников». В некоторых кругах летоисчисление новой христианской эры вели только начиная с этого времени. Впервые места погребений, принадлежавшие общинам или более состоятельным их членам, стали на время прибежищем для преследуемых, где они отправляли свой культ. Но выражение «церковь в катакомбах» чисто риторично. Сам термин «катакомбы» еще не вошел во всеобщее употребление. В Риме говорили «в катакомбах», когда хотели указать на кладбище, простиравшееся под нынешней базиликой св. Себастьяна на древней Аппиевой дороге.

Между 25 февраля 303 г. и декабрем 304 г. было издано не менее четырех антихристианских эдиктов. Иерархия понесла особенно тяжелый ущерб: закрытие мест отправления культа и конфискация церковного имущества, изъятие и уничтожение книг и священной утвари, обращение в рабство плебеев, признанных христианами, сопровождались заточением епископов и высших членов клира, наконец, смертной казнью тех, кто не покорился приказу отречься, оказав почести богам. Те, кто уступал, быстро выходили на свободу.

Появление множества мартирологов в V и VI вв. и безграничное прославление мучеников, предпринятое средневековыми и современными агиографами, сделали затруднительной точную историческую оценку распространения преследований, а также числа и ранга их жертв. Они достаточно многочисленны, хотя происхождение их довольно неясно в зонах, где христианство было более распространено (Малая Азия, Египет, Северная Африка, Рим). Значительно меньше их было в западных провинциях — в Испании, в Британии, в Галии. Случаи капитуляции нередки, как и во времена Деция. На этот раз они приняли форму выдачи богослужебных текстов и предметов культа, что называлось по-латински traditio (традицио) — «сдача», «выдача». Отсюда значение слова traditore (традиторе) — «предатель», которое перешло в народный итальянский язык. Против «выдававших», как было за пятьдесят лет до того, возникло движение протеста более непримиримых верующих, которое впоследствии вылилось в великую схизму донатистов.

В целом, однако, сопротивление преследованиям было достаточно солидарным, что свидетельствовало о том политическом и социальном, а не только религиозном значении, которое приобрела принадлежность к христианству. И нельзя исключить, что добровольное отречение Диоклетиана от престола и вынужденное отречение Максимиана в Милане 1 мая 305 г., через двадцать лет после их вступления на престол, определялось в числе прочих причин также и сознанием того, что авторитарное восстановление государства пошло по неверному пути и без поддержки христианских масс никакая политика консолидации империи была теперь невозможной. Диоклетиан удалился в свою родную Далмацию, где через восемь лет, в 313 г., и закончил дни свои.

/А. Донини. У истоков христианства. — Μ., Издательство политической литературы, 1989. /

АНТИСЕМИТИЗМ В ДРЕВНОСТИ

Враждебное отношение к еврейскому народу начинается почти с самой колыбели во время его пребывания в Египте, но усиливается со времени рассеяния иудеев среди других народов. После освобождения из вавилонского плена персами создалась та реформа Эздры и Нехемии, которая укрепила еврейство, как строго теократическую, замкнутую общину, резко обособляющую себя от всего окружающего политического мира. Тем не менее, параллельно с этим обособлением идет тенденция распространения иудаизма в смысле его пропаганды. В период греческого расцвета сношения эллинов с евреями еще очень ограничены. Мы имеем лишь отрывочные свидетельства об евреях у Аристотеля, Мегасфена и Феофраста. С началом эллинизма греки близко сталкиваются с евреями, как в самой Сирии, так и в египетской диаспоре. Уже у Гекатея Абдерского (при Птолемее I, 305–285), передающего фантастическую генеалогию евреев и историю изгнания их из Египта, звучит отрицательная нота в их характеристике: «в отместку за собственное изгнание (из Египта) он научил своих чуждаться людей и ненавидеть иностранцев», говорит Гекатей о Моисее. Если отбросить это отрывочное замечание, то первым теоретиком антисемитизма придется считать жреца Манефона, жившего при Птолемее II Филадельфе (285–246). В его полуроманическом повествовании об исходе иудеев из Египта они представлены, как «нечистые»; они были изгнаны фараоном для умилостивления богов; соединенные с пастухами (Гиксами), они вновь завоевывают Египет, грабят его, оскверняют храмы, поедают жертвенных животных. Предводитель их — гелиопольский жрец-ренегат Осарсеф, впоследствии принявший имя Моисея. Вслед за Манефоном выступает Мнасей Патрский, ученик Эратофена, впервые пустивший в ход столь распространенную потом легенду о том, что иудеи почитают в своем храме золотую ослиную голову.

Эти выступления еще единичны и не ведут ни к каким практическим результатам. Наоборот, известно, что в царствование Птолемея II Филадельфа и Птолемея III Эверегета число евреев в Александрии было очень велико; селение Самария близ Фазия указывает на целую иудейско-самарянскую колонию; надписи гласят также о постройках еврейских молитвенных домов; один из них построен в честь Птолемея, Береники и их детей, что указывает на мирные отношения между правительством и евреями. Общая политика Лагидов, клонящаяся к поддержке в Сириии всех элементов, враждебных Селевкидам, сказывается и в еврейском вопросе; особенно резко это отношение определяется во II веке. В это время эллинизирование евреев идет своим путем и все больше приближает их к эллинам; но это течение круто прерывается с царствованием Антиоха IV Епифана (175–164 до хр. эры). Но основная тенденция — резкое нивелирование пестрых азиатских народностей под знаменем единой эллинистической культуры; национально-религиозный конфликт возникает прежде всего на почве еврейства. Воспользовавшись распрями из-за преосвященнического престола, Антиох вторгается в 169 г. в Иерусалим, разоряет храм и оскверняет его, обрызгивая святая святых и книги закона свиной кровью, а через два года (167) обращает весь город в сирийскую крепость, а храм в святилище Зевса Олимпийского. Этим поступком Антиох достиг только взрыва национальной ненависти и героизма: иудеи восстали под предводительством Иуды Маккавея и образовали после упорной борьбы самостоятельное государство. Изгнанные в 169 г. из Иерусалима, иудеи вместе с первосвященником Онией были приняты в Египте Птолемеем VI Филометором (181–145), и в городе Леонтополе, вблизи Гелиополя, был заложен новый храм. Это время является поворотным пунктом в истории еврейств. Ожесточенная оборонительная война и преследования развивают уже заложенную в нем тенденцию обособленности; с древнейших эпох своей истории иудеи хранят сознание того, что только еврейский народ знает истинного единого Бога и является Его избранником; из этого сознания вытекает гордое презрение к окружающим язычникам. Со времени геройской и мученической эпопеи Маккавеев эта обособленность достигает своего апогея; но не умирает и другая тенденция, на первый взгляд кажущаяся ей противоположной, а на самом деле связанная с нею и издавна идущая параллельно ей — тенденция пропаганды. Возникает специальная литература, имеющая своей целью доказать первичность и превосходство иудейской культуры и зависимость от нее эллинской. Первым философом называется Моисей (с ним же отождествляется Мусей, учитель Орфея, по другой версии египетский Гермес), а от него идут школы финикийская и греческая; астрология выводится от Авраама, агрономия от Иосифа. Создаются подложные книги Сивилл, Гомеровские и Гесиодовские стихи о субботе и т. д.; Аристобуль (II в. до Р. X.) выводит всю перипатетическую философию из пророческих книг. Глубокая вражда к эллинизму, полное, активное нежелание ассимиляции чувствуется во всей литературе того времени, в Псалмах, в книге Эсфири.

Такое настроение еврейства, объяснимое отчасти сирийскими гонениями, объясняет и то, что пропасть между еврейским и эллинским миром росла, и тенденции антисемитизма приобретали все более резкий характер. Аполлоний Молон с Родоса, учитель Цицерона, в особом полемическом сочинении против евреев обвиняет их в отрицании греческих богов и атеизме, а также — что гораздо более характерно — в человеконенавистничестве и обособленности от всех, кто верует иначе; далее, в том, что они самые неспособные из всех варваров и одни не хотят внести никакой лепты в общее дело культуры. Те же обвинения повторяет Посидоний (в свидетельстве, переданным нам Диодором): иудеи изгнаны из Египта за проказу и другие отвратительные болезни; основной их закон — ненависть к чужестранцам, с которыми они не желают разделять даже стол. В противоположность Посидонию и Аполлонию можно привести генеалогический труд Тимагена Александрийского, рассказывающий о том, что Моисей запретил иудеям сношения с чужеземцами, чтобы опять не заразить последних и не вызвать ненависти к ним, как в Египте. Здесь подтверждаются факты обособленности иудеев, но ей придается более дружелюбная окраска; есть основание думать, что как Тимаген, так и писавший вскоре после него Страбон, черпали из иудейских, а не из антииудейских источников: все отношение их глубоко сочувственное. Однако они являются исключениями. Истории об изгнании «нечистых» и «безбожных» иудеев из Египта, об осквернении ими храмов богов повторяются александрийцами Лисима-хом и Апионом. Последний возобновляет также рассказ о почитании иудеями золотой ослиной головы; культ этот учрежден, будто бы, в память того, как иудеи, мучимые жаждой при скитаниях в пустыне, нашли оазис, идя по следам ослиного стада. Но гораздо более важное значение, по своим страшным последствиям, имела легенда о ритуальном убийстве, впервые пущенная в ход тем же Апионом и повторяемая мало известным писателем Демокритом. Рассказывалось о том, как царь Антиох XII Сидет (138–129) впервые, при взятии Иерусалима, нашедший в храме ослиную голову (по другой версии — статую Моисея верхом на осле), обнаружил также пленного грека, которого откармливали, чтобы принести его потом в жертву. По его рассказам, такая церемония происходила в лесу при торжественной обстановке; поедая внутренности убитого, иудеи клялись над его трупом в вечной и непримиримой вражде к грекам. Подобные рассказы, конечно, разжигали массу и были чрезвычайно популярны. Но политика Птолемеев сдерживала возбуждение, всячески покровительствуя иудеям: в Александрии они образовали громадное гетто; еврейские имена встречаются среди высших должностей (например, военачальники, сыновья первоосвященника Онии, являются главнокомандующими при царице Клеопатре III, вдове Птолемея VI Филометора, 181–145). Они пользуются многими привилегиями, например, правом не принимать никакого участия в государственном культе; полной внутренней автономией; им принадлежат многие экономические преимущества, например, монополия в торговле папирусом, откуп на некоторые дорожные пошлины; в различных спекулятивных отраслях торговли и государственного хозяйства они играют важную роль, этим еще больше питая враждебное к себе отношение других.

При наследниках Птолемеев, римских императорах, отношения правительства к иудеям меняются не сразу. При Августе и Тиберии евреи не только сохраняют полную внутреннюю автономию, свободу религии и даже освобождение от военной службы, но проявляют тенденцию полного уравнивания в правах с александрийскими гражданами, ссылаясь на мнимое обещание равноправия, данное им Александром Великим. При Калигуле (37–41 гг. после Р. X.) политика правительства круто меняется и переходит к той ненависти и вражде, которая до тех пор сдерживалась искусственно. В 38 г. царь Агриппа подвергается открытым оскорблениям александрийской черни и высмеиванию на улицах и в мимах, а вслед за тем толпа переходит к требованию, чтобы во всех еврейских молельнях были воздвигнуты статуи обоготворенного императора. Освобождение от культа императора, обязательного для всей остальной империи, составлял важнейшую привилегию иудейской общины; ясно было, что она ее не отдаст без боя. Везде воздвигание императорских статуй сопровождалось их низвержением, а низвержения погромами и полным разрушением молелен. Вслед за этим правитель Египта, Авл Авилий Флакк, издал эдикт, объявлявший иудеев лишенными прав гражданства и совершенно бесправными чужеземцами. Наряду с этим запрещалось празднование субботы. Со своей стороны чернь произвела полный разгром всего еврейского населения; остатки спаслись, запершись в маленькой части гетто. На улицах иудеев избивали камнями, сжигали, распинали на крестах; по велению наместника, в театре публично высекли тридцать восемь старейшин иудейской общины. В 39 г., вместе с отставкой Авилия Флакка, в Рим отправляются одновременно два посольства: иудейское и антииудейское; во главе первого стоит философ Фион, во главе второго Апион. Калигула осыпает иудеев упреками в том, что они никогда не молились за него и за власть, а если и молились, то неизвестному богу за него, а не ему самому. В результате — ответом на иудейское посольство было приказание воздвигнуть императорские статуи не только в молельнях, но и в иерусалимском храме. Готовившийся взрыв приостанавливается убийством Калигулы. Император Клавдий (41–54) не только возвращается к прежней покровительственной политике относительно иудеев, но и привлекает к суду и казнит двух главнейших участников погрома 58 г., Исидора и Лампона; кроме того, он дарует иудеям права александрийского гражданства. Но это нисколько не останавливает ожесточенной борьбы; мы знаем о новых европейских погромах в Александрии при Нероне и Веспасиане. Параллельно с этим замечается глухое недовольство и в самой Иудее. Идумейская династия, сменившая Маккавеев, совершенно подпала под влияние римского правительства; еще при Августе Иудея вместе с Сирией была подчинена римским прокураторам. В 66 г. вспыхнуло восстание, поддерживаемое партией зелотов и окончившееся в 70 г. полным разгромом Иерусалима Титом. Храм был разрушен и населения рассеяно. При Нероне гнет стал несколько легче, при Траяне он опять усилился. В 115 и 177 гг. в Египте, Кирене и на Кипре происходят восстания иудеев, сопровождающиеся жестокими массовыми избиениями римлян. В ответ, после подавления бунта, иудеям под страхом смертной казни запрещают въезд на Кипр. При Адриане вспыхнуло последнее восстание под предводительством Бар-Кохбы, в 135 г., вызванное запрещением обрезания. Побежденные иудеи были окончательно изгнаны из своей страны и рассеяны повсюду с запрещением проповедывать свою веру, а Иерусалим был преобразован в римскую колонию — Aekia Capitolina. Теоретическая сторона антисемитизма продолжает развиваться. Упомянув о воспитателе Нероне, Херемоне, повторяющем в своей истории исхода иудеев из Египта вымысел Манефона, остановимся на именах Тацита и Ювенала. Говоря об исходе евреев, об их религии и обычаях, Тацит повторяет общие обвинения: иудеи почитают ослиную голову в воспоминание о спасшем их стаде; всех переходящих в их веру они учат прежде всего «презирать богов, отрекаться от отчизны, пренебрегать родителями, детьми, братьями»; все, что у других народов «profanum», у них «sacrum» и наоборот; все их обычаи мрачны и развратны; ко всем иноземцам они дышат непримиримой ненавистью: празднование субботы и юбилейного года объясняется только ленью. Но наряду с этим Тацит, со своей обычной гениальной психологией, отмечает у евреев внутреннюю солидарность, верность клятвам, смелость и презрение к смерти, а относительно религии, параллельно с нелепой сказкой об ослиной голове, говорит, что они веруют в единого, вечного, духовного Бога. Ювенал повторяет обвинения в лени, в обособлении себя от всего мира, в презрении ко всем необрезанным. Тацит и Ювенал являются типичными представителями языческого мира в его отношениях к иудаизму в начале II века христианской эры.

/ Еврейская Энциклопедия (ЕЭ) — т. 2, Москва, 1891. /

АНТИСЕМИТИЗМ В СРЕДНИЕ ВЕКА

Враждебное отношение к евреям, проходя через всю их средневековую историю, принимало в различных западноевропейских странах самые разные формы. Однако, основные черты антисемитизма всюду одинаковы. А в средние века проявляется, с одной стороны, в форме религиозной нетерпимости, а с другой — принимает характер политической и экономической борьбы. Отсутствие сильной центральной власти и могущество многочисленных корпораций (цехов, гильдий и т. п.) открывали широкий простор для преследования и унижения евреев всеми классами христианского общества. Проследить исчерпывающим образом проявления А. в средние века значит написать историю евреев Западной Европы. Поэтому необходимо ограничиться выяснением происхождения антисемитизма, характерными его проявлениями, наконец, отражением его в литературе. Лишь только церковь окрепла, она стала стремиться к регламентации жизни средневекового общества и, прежде всего к урегулированию отношений христиан к евреям, с которыми обществу приходилось постоянно соприкасаться. Постановления церкви относительно евреев носили ограничительный характер; они были направлены против иноверцев и стремились изолировать последних дабы парализовать их влияние на христиан: евреи не имели права держать христианскую прислугу, занимать общественные должности, появляться на улицах в Страстную неделю; они были обязаны носить отличительные знаки, не имели права приносить жалобы в суд на христиан и свидетельствовать против них, и пр., и пр. В начале эта агитация успеха не имела. В раннем средневековье постановления церкви обыкновенно оставались мертвой буквой и частое повторение их на соборах можно было объяснить именно тем, что христианское население, не взирая на запреты церкви, находилось в дружеских отношениях с евреями. Но церковь настойчиво продолжала стремиться к своей цели; постепенно ее принципы проникли в законодательство христианских средневековых государств: Кастилии, Англии, Франции и Португалии — с XIII в., Венгрии и еще раньше, с XI в., наконец, позже всего — в Германии. Кроме того, духовенство в проповедях и литературных произведениях непосредственно возбуждало население против «врагов Христа». Характерно в этом отношении послание Петра Клюнийского накануне второго крестового похода: бесполезно вести борьбу с врагами христовой веры в далеких краях, если евреи, которые хуже сарацин, находятся среди нас и безнаказанно издеваются над Христом, над всеми таинствами и оскверняют их; имущество, приобретенное евреями обманом, должно быть отнято; то, что похищено гнусным образом, должно быть вырвано из рук похитителей, ибо не простым земледельческим трудом, не честным и полезным занятием наполняют евреи свои амбары — плодами, погреба — винами, кошельки — монетой, сундуки — золотом и серебром; они отнимают у Христа хитростью; они — воры, скупающие у воров; по самой низкой цене приобретают они самые священные вещи. Когда вор ночью уносит из храма священную утварь, кресты или освященные чаши, он избегает встречи с христианами и бежит к евреям; там он не только находит безопасное убежище, но и продает синагогам Сатаны похищенное в святых церквах; покровительствуя этой гнусной торговле между ворами и евреями, христианские князья издавна установили, что если у еврея найдут принадлежащее церкви имущество или даже священную утварь, никто не обязан ни вернуть вещи, ни даже указать похитителя.

Клюнийский аббат требовал, чтобы у евреев отняты были их сокровища для крестового похода. В таком же духе проповедовал в XIII в. и Бертольд Майнцский. Вообще, с основания ордена доминиканцев проповеди против евреев участились. Церковь принялась инсценировать ритуальные убийства, похищение и осквернение гостий. Во время крестовых походов монахи часто открыто призывали толпу к нападению. В результате церковь достигла своей цели — отличительный знак сделал еврея предметом общего презрения, жалким парией общества. Нельзя сказать, чтобы христиане, помимо агитации церкви, не питали вражды к евреям. Каким образом и когда зародилась вражда к евреям и в каких классах общества она всего более проявилась — это один из еще невыясненных вопросов, но несомненно, что ненависть к евреям обусловливалась, среди прочих причин, также экономическими факторами. Известный экономист Вильгельм Рошер («Евреи в средние века с точки зрения торговой политики») пытается объяснить усиление ненависти к евреям после крестовых походов возникновением купеческих организаций, которые начинают вытеснять евреев из их главного занятия — торговли, и, таким образом, вынуждают их ограничивать свою деятельность ростовщичеством. Рошер утверждает, что именно тогда, несмотря на успехи культуры, благосклонное отношение к евреям раннего средневековья сменяется жестокой ненавистью, а низшие слои городского общества, видя в них капиталистов, грабят их. Можно сказать, говорит Рошер, что благоприятное отношение к евреям обратно пропорционально успехам материальной культуры. Взгляд Рошера не всегда оправдывается фактическим ходом событий. Так, например, в Италии не замечается экономического антисемитизма (хотя известно о мерах венецианского сената против конкуренции еврейских купцов в XI в.). Отношение к евреям в Италии ухудшается лишь с XVI в. и то, лишь благодаря воздействию церкви, успевшей оправиться от ударов, нанесенных ей реформацией. Пример Германии, напротив, подтверждает взгляд Рошера. Генигер доказывает на основании документов кельнских архивов, что евреи Кельна пользовались равными правами со своими христианскими согражданами, и только после 1146 г. положение их постепенно ухудшается. То же самое можно сказать и о целом ряде других городов в XIII и XIV веках. В Нюрнберге им была запрещена почти всякая торговля; в Аугсбурге они лишены были права заниматься винной торговлей; а в Глогау — торговлей сукном; евреи Линца вовсе не имели права вести торговлю с христианами. При последнем герцоге из дома Бабенбергов, Фридрихе II, положение евреев в Верхней и Нижней Австрии было довольно благоприятно: они пользовались особым покровительством герцога, свободно вели торговлю и занимали даже места на государственной службе; все это возбуждало ненависть христианского, в особенности, венского купеческого населения. Когда герцог Фридрих восстал против императора Фридриха II и, будучи побежден, был вынужден оставить Вену, граждане поспешили обратиться к императору с жалобой на евреев. Вследствие этого в привилегию, данную императором гражданам Вены, была заключена статья (третья), лишавшая евреев права занимать общественные должности, «ибо они, злоупотребляя своей властью, притесняют христиан, а между тем спокон веков осуждены на вечное рабство». Следует также отметить, что в привилегии, данной императором венским евреям в 1238 г., являющейся почти дословным повторением известной Шпейерской привилегии, отсутствует статья, разрешающая евреям заниматься крупной торговлей. В других германских областях ограничения, направленные против еврейской торговли, возникают около XIV века. Но и в области, отмежеванной евреям, в денежной торговле, их интересы весьма часто произвольно нарушались. В течение всего XIV в. должники евреев — императоры, князья и города — отказываются платить свои долги. С этой целью горожане добиваются даже особых привилегий от императора. Так, в 1385 г. 38 городов Швабского Союза за 40 000 гульд. приобрели у императора право сократить на одну четверть все долги евреям, жившим в городах Союза; уплату остальной части города брали на себя, причем должники вносили им залог и, в случае несостоятельности должника, залог оставался в пользу города. Все расчеты с евреями-кредиторами производили города, которые нередко удерживали часть долгов в свою пользу. В 1390 г. Нюрнберг, Ротенбург, Швейнфурт, Виндсгейм и Вейссенберг совершенно откупились от долгов евреям. В том же году и город Регенсбург был освобожден от уплаты долгов евреям, причем удержал в свою пользу все залоги должников, императору же уплатил 15 процентов всей суммы — 15 000 золотых гульденов. «Евреям, таким образом, давали накоплять капиталы, а затем отнимали их, подобно тому как наполняют и опорожняют копилку». Так распоряжались собственностью беззащитных евреев и в Англии, и во Франции. В последней положение евреев стало ухудшаться после смерти Людовика VII. «В середине XIII в., говорит Гюдеманн, евреев стали теснить со всех сторон. Их социальное положение непрочно, их имущество находится в зависимости от произвола и близкого к произволу закона, их отношения к остальным слоям общества натянуты; фанатизм эпохи крестовых походов и миссионерское рвение монахов создали глубокую пропасть между ними и христианами». В Англии с вступлением на престол Ричарда Львиное Сердце (1189) положение евреев резко изменяется к худшему. В самый день его коронации происходит нападение на евреев в Лондоне, а вскоре и в других городах. Рыцари убивают евреев и уничтожают свои долговые записи. Евреи изгоняются из целого ряд городов. Начинается усиленная агитация церкви. Обостряются отношения евреев к окружающему обществу и, наконец, под давление общественного мнения, король издает декрет об изгнании евреев из всей Англии, парламент выражает благодарность королю за эту меру.

По мнению историка Абрагамса, главными моментами антисемитского движения в средние века являются крестовые походы, войны против альбигойцев, рост монашеских орденов в XIII в., деятельность папы Иннокентия III, «черная смерть» 1348–1349 гг., религиозные волнения во время реформации в Германии и законодательство о гетто в XVI веке. Для испанских евреев критический момент наступает в 1391 г. (Севильская резня).

В литературных памятниках вражда против евреев выражается уже с самого начала средневековья. Особенно резко выступали против евреев в IX веке лионские епископы Агобард и Амулон. Еще более учащаются выступления против евреев в последующие века. В классической стране средневекового антисемитизма, Австрии, где все классы общества, за исключением крупного дворянства, пылали враждой к евреям, и где образованные слои общества разделяли с массами эту ненависть, поэт Зейфрид Гельблинг (Seyfried Helbling) выразил свою ненависть к евреям в следующих строфах:

Перевод: «Слишком велики грехи и позор евреев в этой стране. Никогда еще не было государства, удовлетворявшегося тридцатью неверными, вонючими жидами. Кто под эгидою евреев научится похищать христиан, того да покарает Господь Бог. Если бы я был государем, я повелел бы всех вас сжечь. Император Веспасиан и его брат (?) Тит не взяли ваших денег и разрушили Иерусалим. Евреев он увел на веревке и велел им немного подождать; за пфенниг он продавал по 30 евреев; то государство, которое покупало их на пфенниг, осквернялось ими».

С распространением печатного станка возникла обширная памфлетная литература. Авторы, принадлежавшие по большей части к образованному духовенству, язвительно чернили евреев, и даже творец реформации Лютер, не пощадил евреев в своем сочинении «Von den Juden ihren Lugen». Подобно тому, как для средневековых писателей арсеналом, откуда они черпали злословие и клевету, служат сочинения отца церкви Иеронима, так и книга Лютера является благодарным материалом для антисемитов новейшего времени. Весьма характерен памфлет: «Враг евреев» о благородных отпрысках талмудических евреев, живущих в настоящее время в Германии; серьезное, основательное сочинение, в котором вкратце доказывается, что они — величайшие хулители Господа нашего Иисуса Христа, к тому же заведомые и непримиримые враги христиан и, напротив, друзья и союзники турок, кроме того, воры, обманщики, занимающиеся ростовщичеством и фабрикацией фальшивой монеты». Автор памфлета, священник Нигринус, особенно восстает против евреев-ростовщиков и обвиняет власти в том, что они им покровительствуют. Он предлагает либо изгнать евреев, либо заставить их заниматься полезными ремеслами. В подобном же духе писал другой представитель духовенства, проповедник Иодокус Эргард в 1558 г.: «Если кто хочет знать, по каким причинам они находят покровительство и предпочтение у столь многих князей, графов и дворян, несмотря на выжимание соков из народа, то далеко не последняя и даже, можно сказать, одна из важнейших причин состоит в том, что такие высокопоставленные господа сильно задолжены евреям и без последних не в состоянии были бы удержаться на поверхности; это всем известно и можно было бы (я почтительно умалчиваю о королях и князьях) назвать по имени многих из высшего и мелкого дворянства, которых это, как каждому известно, постыднейшим образом касается. Разве бедным христианам не приходится делать для проклятых евреев почти все, что от них потребуют? И это по той лишь причине, что они так задолжали евреям с обременительными, ростовщическими процентами на проценты, что часто ничего или только очень немногие из своего имущества могут считать своей собственностью. Как часто полевые плоды переходят к евреям задолго до жатвы и как мало остается бедному крестьянину с женой и детьми! Скажи мне: многие ли простые крестьяне имеют еще свой скот в местах, где живут евреи? Не принадлежит ли он весь или большая его часть евреям? И представители дворянства, которые сами находятся в зависимости от евреев и являются их друзьями и посредниками, оставляют все это безнаказанным и в своих владениях не защищают бедного человека против дьявольских ростовщиков — что они должны бы делать по справедливости — и даже более того: когда высшая власть страны повелевает изгнать евреев, доставляют им убежище и защиту». В сочинении одного ингольштадского католического священника (1590) сказано, что в вышеописанном Эргардтом бедственном положении народа виноваты не одни евреи: «Как могли бы евреи причинить столько несчастий и вреда ростовщичеством и другими финансовыми операциями, если бы христиане не содействовали им: если бы вследствие лени, неумеренной роскоши и расточительности христиане не нуждались в них, если бы, по крайней мере, не заискивали в них и не принимали участия в их ростовщических сделках? Между тем жалуются на евреев, а не говорят, как по справедливости следовало бы: Меа maxima cupla — больше всего моя в том вина». Следует заметить, что вытеснение немецких евреев из всех почти отраслей торговли и общие ограничения в правах являются результатом вековых преследований, доведших евреев до полного разорения, так что в начале XVI века они занимаются главным образом ростовщичеством и мелкой торговлей. Указанные обвинения, наравне с обычными наветами в ритуальных преступлениях, повторяются и в остальной памфлетной литературе до середины XVIII в. Особенным успехом пользовалась книга Эйгенменгера «Entdecktes Judenthum». Вражду к евреям разжигали в христианском обществе также довольно широко распространенные карикатуры и иллюстрации; обычной их темой являлось грубое глумление над еврейскими обычаями; изображение ритуальных преступлений и проч. /ЕЭ — т. 2. /

КРЕСТОВЫЕ ПОХОДЫ

Крестовые походы — так называются военные экспедиции из Западной Европы, имевшие целью освободить Иерусалим и гроб Христа из-под власти мусульман. Недисциплинированные массы, участвовавшие в первых трех К. П., нападали на евреев Германии, Франции и Англии и убивали многих из них, оставляя о себе надолго враждебные чувства с обоих сторон — евреев и не-евреев. Социальное положение первых значительно ухудшилось во время К. П., а правовые ограничения евреев тогда и после К. П. стали учащаться. Они подготовили почву для антиеврейского законодательства Иннокентия III и составляют поворотный пункт в средневековой истории евреев. Вслед затем, как Петр Пустынник и папа Урбан II возбудили энтузиазм французского рыцарства на Клермонском соборе в 1094 г., Готфрид Бульонский заявил, что он отомстит за кровь Иисуса на евреях; товарищи Готфрида угрожали евреям смертью, если они не крестятся. Французские общины отправили тогда письма пиренейским общинам, которые назначили день поста и молитвы об устранении бедствия (янв. 1096); когда Готфрид прибыл в Кельн и Майнц, местные общины поднесли ему каждая подарок в 500 марок, дабы заручиться его защитой. Когда Петр Амьенский появился с крестоносцами в Трире в начале 1096 г., он не возбудил непосредственно населения против евреев, но его пребывание способствовало возникновению ненависти к евреям во всей Лотарингии; этому содействовали также влияние рыцаря Фолькмара, который заявил, что не оставит страны, пока не убьет, по крайней мере, хоть одного еврея. Весной 1096 г. 23 еврея были умерщвлены в Меце, а 3 мая крестоносцы вместе с городской чернью напали на шпейерских евреев, из которых пало 11; остальные собранные в синагоге, были спасены только благодаря обращению епископа к крестоносцам. 18 мая погибли все евреи Вормса, за исключением немногих, насильно крещенных и тех, кто нашли убежище у епископа. Одна из богатейших евреек, Минна, окруженная толпой, несмотря на просьбы некоторых из ее друзей среди рыцарей принять крещение, решительно отказалась от этого, предпочитая мученическую смерть. Некий Марк Шемария был зарыт заживо со своей семьей при криках толпы, которая, однако, обещала ему спасенье, если он крестится. В тот же день граф Эмихо прибыл в Майнц с многочисленной толпой крестоносцев, но архиепископ Рутгард не впустил его в город. 2 дня спустя — 20 мая — Эмихо проник, однако, в город через боковые ворота, и несмотря на вооруженное сопротивление евреев, истребил всех, кроме Калонимоса, председателя общины и 53 других евреев, укрывшихся в казначействе собора. Группа евреев, защищавшихся весь день в укрепленной позиции, решила с наступлением ночи, когда нельзя было больше защищаться, лишить себя жизни, чем умереть от рук громил. Тела убитых были похоронены в 9 гробах; передают, что число их достигло 1.014. Марк Исаак б. Давид, насильно крещен-, ный, поджег свой дом и синагогу и погиб в пламени, так как распространился слух, что христиане намерены превратить синагогу в церковь. Калонимос и его 53 товарища были увезены архиепископом Рутгардом в Рюдесгейм, где они укрывались в течение нескольких дней; но 1 июня архиепископ заявил им, что он не может больше их защищать, разве только они крестятся. Тогда евреи решили убить друг друга. Калонимос зарезал своего сына Иосифа и потом, в ярости от пережитого ужаса, хотел убить архиепископа, но его схватили и умертвили. В Кельне крестоносцы напали на евреев 3 мая, но горожане защищали их, а архиепископ Герман отправил их в соседние города: Нейсе, Вевелинггофен, Альтенар, Ксантен, Гельдерн, Мэре и Керпен, куда, однако, крестоносцы последовали за ними. В Нейсе и Альтернаре они убили 200 евреев, в Гельдерне и Кер-пене евреи были насильно крещены, а в Вевелинггофене и Ксантене евреи сами лишили себя жизни. В июне крестоносцы прибыли в Трир. Часть евреев сразу лишила себя жизни, а некоторые еврейки бросались в реку. Остальные скрылись во дворце архиепископа Эк-берта, который пытался убедить толпу пощадить евреев, но он подвергся поруганию и был осажден в своем дворце в течение недели, по истечении которой он заявил евреям, что нет другой надежды на их спасение, кроме крещения. Когда они отказались от последнего, часть из них была выдана крестоносцам и убита. Остальные тогда крестились. Та же участь постигла евреев Регенсбурга, в то время как магдебургские евреи были изгнаны. По пути через Чехию крестоносцы насильно крестили евреев; упорствовавшие были перебиты, несмотря на увещевания епископа Космаса. Когда император Генрих IV вернулся в 1097 г. из Италии, он разрешил всем насильственно крещенным евреям вернуться обратно в еврейство, несмотря на протесты папы Климента III. Последствия бесчинств крестоносцев в Германии были ужасными: было высчитано, что 4.000 евреев пали от рук крестоносцев или от собственных рук. Когда последние, наконец, завладели Иерусалимом (1099). Они собрали находившихся там евреев в одну синагогу и предали их огню. Во время подготовлений ко второму К. П. монах Рудольф или Раульф произносил проповеди против евреев в прирейнских городах, но явившийся туда вскоре Бернар Клервосский вступил в диспут с Рудольфом в Майнце (ноябрь 1146) и велел ему отправиться в свой монастырь. Бернар обратился тогда с посланием к западноевропейским христианским государствам, протестуя против избиения евреев. Несмотря на это, от крестоносцев пострадали евреи Вюрцбурга. Во время коронации в Англии Ричарда Львиное Сердце (3 сентября 1189), который готовился отправиться в Палестину в третий К. П., погибли многие евреи в разных английских городах. До К. П. евреи имели монополию в торговле восточными продуктами, но тесная связь между Европой и Востоком, созданная благодаря К. П., вызвала к жизни класс христианских купцов, которые стали ограничивать коммерческую деятельность евреев. От К. П., евреи еще пострадали в том отношении, что папы освобождали крестоносцев от уплаты долгов евреям-кредиторам.

/ ЕЭ. — т. 6. /

ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ

Черная смерть — страшная чума, свирепствовавшая в Европе с марта 1348 г. до весны 1351 г. и, как говорят, истребившая половину населения. Она была завезена моряками в Геную из Южной России. В течение марта и апреля 1348 г. эпидемия распространилась по всей Италии, Испании и Южной Франции, а в мае того же года она достигла юго-западной Англии. Хотя евреи страдали от Ч. С. одинаково с христианами, тем не менее, создана была легенда, особенно популярная в Германии, что распространением болезни обязаны заговору евреев, замысливших истребить христиан путем отравления колодцев; такие обвинения встречаются и ранее. Бургомистры посылали донесения, содержащие в себе признание евреев, арестованных по обвинению в распространении заразы и подвергнутых пыткам. Впервые слухи об отравлении евреями колодцев распространились в Северной Испании, в Барселоне, Сервере и Тарреге, в июне и июле того же года; вследствие этих слухов произошли здесь избиения евреев. Изданная папой Климентом VI в июле булла, согласно которой возведенное на евреев обвинение было объявлено ложным, не возымела, по-видимому, действия; осенью миф об отравлении евреями колодцев привел в Швейцарии к печальным последствиям. Когда чума дошла до Шильона, евреи этого города были арестованы и подвергнуты пытке. Некий Балавигнус «сознался», что в одном городе, на юге Франции, несколько евреев составили заговор. Эти лица приготовили яд из смеси христианских сердец, пауков, лягушек, ящериц, человечьего мяса, освященного хлеба, и эту смесь в виде порошка бросали в колодцы, из которых христиане брали воду. Из Берна были отправлены специальные вестники с этим сообщением, которые распространили его по Швейцарии и Верхнему Рейну. В Цюрихе несколько евреев было сожжено (21 сентября 1348 г.), остальные были изгнаны. Легенда достигла Аугсбурга, Вюрцбурга и Мюнхена и других местностей, вызвав ряд кровавых избиений евреев. То же самое произошло в Верхнем Рейне. Во Фрейбурге, 30 января 1349 г., евреи были перебиты, 22 января разразилась гроза над евреями Шпейера; одни из них были перебиты, другие сами кончили с собой, чтобы избежать крещения. Страсбургский бургомистр отказался верить навету и выразил намерение оказать евреям поддержку; вследствие этого он был устранен от должности, и более 2000 евреев были преданы смерти (16 февраля 1349 г.); долговые требования последних были уничтожены (обстоятельство, проливающее истинный свет на мотивы кровавой расправы); должников евреев уверяли граждан, что они не будут наказаны за резню. Ближайшими очередными жертвами были ворисские евреи, которых 1 марта было сожжено не менее 400. Наибольшее число жертв было в Майнце, где погибло не меньшее 6000 евреев. Здесь, между прочим, евреи оказали первое активное сопротивление своим гонителям и убили около 200 человек из черни. Два дня спустя, та же судьба постигла кельнских евреев; пали также 3000 эрфуртских евреев. В Кремсе нафанатизированная толпа одолела военную силу и, перебив всех евреев, сожгла город. В декабре 1849 г. происходили нападения на евреев в Нюрнберге, Ганновере и Брюсселе. На этом закончились проявления народной ярости. Император потребовал от жителей Франкфурта уплаты огромного штрафа в 20 000 марок серебром за попустительство убийцам евреев. Можно было бы привести длинный список других городов, где происходили избиения евреев в связи с Ч. С. Этот список свидетельствует не только о громадности территории распространения евреев, но и о том, что, за исключением австрийских владений, почти в каждом городе Германии, где в половине XIV в. жили евреи, — последние подверглись кровавым гонениям. Трудно допустить, чтобы власти были совершенно бессильны в борьбе с изуверством. Потери, причиненные убийствами императорской и княжеской казне, были неисчислимы. Однако, не предпринимая никаких реальных мер для предупреждения беспорядков, император в некоторых случаях заранее гарантировал безнаказанность зачинщикам убийств, условливаясь с ними о том, что будет сдёлано с домами и имуществом евреев, в случае возникновения мятежа. Это имело место в Нюрнберге, Регенсбурге, Аугсбурге и Франкфурте, а также и в других городах. Начиная с этого времени, евреи всей Германии жили в постоянном страхе перед возможностью повторения пережитых бедствий; власти же, разделяя предрассудки толпы, избрали как единственное средство избавиться от неприятностей, причиняемых еврейским вопросом, изгнание евреев из городов.

/ЕЭ. — т. 15. /

АНТИСЕМИТИЗМ В ПОЛЬШЕ ДО 1793 г

Антисемитизм в Польше до 1793 г. — заключает в себе два течения: общеевропейское — результат церковного законодательства и пропаганды, и польское — созданное исключительно условиями местной жизни. Оба течения так тесно сливаются, что их невозможно отделить один от другого. Нужно заметить, что евреи никогда не были совершенно изгоняемы из Польши, хотя такие попытки и желания обнаруживались неоднократно. Так, вскоре после изгнания евреев из Испании и, вероятно, под влиянием этого события, великий князь Александр Ягеллон удалил в 1495 г. евреев из Литвы, а король Ян Альбрехт в 1494 г. — из Кракова. На польских земских сеймиках нередко раздавались голоса об изгнании евреев из страны. Когда в 1641 г. крещенный еврей Матеуш-Рубен, похитив чаши и гостии из львовского костела св. Станислава, продал их еврею Баруху, шляхта, съехавшаяся в русский областной сеймик в город Сондова-Вишня, решила конфисковать дом Баруха, успевшего скрыться, и свое решение заключила следующими словами: «а если впредь евреи… будут уличены в убийстве христианских детей из религиозного фанатизма или в свершении святотатства и об этом будут знать их старейшины, то в наказание все евреи того города должны быть изгнаны из пределов королевства, а имущества их конфискованы. Еще более сурово решение русского земского сеймика 1761 г., когда шляхта, приведенная в ужас клеветою франкистов на евреев, постановила учредить полицейский надзор за евреями, запретить им молиться по древне-еврейски и пр., и пр. В решениях земского сеймика Добржинской области 1668 г. шляхта домогалась изгнания евреев из Мазовии. В 1681 г. на еврейском сейме, вернее, собрании делегатов Литвы и короны в Ленчице, об изгнании евреев из Польши говорят, как о чем-то возможном. Но хотя на сеймиках шляхта отзывалась о евреях неуважительно, даже презрительно, и выражения «parch» и «psiawiiara» были обычными, в среде шляхты находились и защитники евреев, в особенности против произвола городов, пользовавшихся привилегией Магдебургского права. Неизменно принципиально враждебно относившимся к евреям было духовенство (хотя, впрочем, отдельные представители высшего духовенства не всегда разделяли эту ненависть). Уже синоды в Познани (1264 г.), в Бреславле (1267 г.), в Будах (1279 г.), а позже синоды 1422 г. и 1542 г. (под председательством Петра Гамрата), подтвердили целый ряд постановлений, принятых на общих и провинциальных соборах Западной Европы. Кроме того, евреям весьма часто вредило закулисное влияние видных представителей духовенства. Знаменитый епископ краковский, Збигнев Олесницкий, не допустил короля Ягелло подтвердить общие привилегии польских евреев; он же был виновником уничтожения привилегий данных польским евреям Казимиром IV Ягеллоном. Параллельно велась пропаганда миссионеров, особенно усилившаяся в XVIII в., причем во многих местах евреев принуждали слушать проповеди католических ксендзов. Исключительное усердие в этом отношении проявил Кобельский, епископ луцкий и брестский, автор послания к ксендзам 1752 г. — «Wszysikiemu duchowienstwu zdrowie». Около того же времени появилось сочинение ксендза Пошаковского. В этой книге, имеющей целью привлечение евреев в лоно католической церкви, содержится, между прочим, обращение к евреям, кончающееся так: «Laudate Dominium Messiam» (Хвалите Господа Бога Мессию). В таком же духе написаны книги Аведыка и Пекульского, а также целый ряд сочинений о франкистах. Особое рвение в деле обращения евреев в христианство выказал виленский епископ Турчинович, основавший особый орден мариавиток для обращения евреек. Постепенно этот орден распространил свою деятельность на всю Польшу и в течение периода от 1737 до 1820 г. успел обратить в христианство две тысячи евреек; из них сам Турчинович крестил пятьсот.

Крупные города также относились враждебно к евреям. Главной причиной этой вражды была торговая конкуренция. Евреи обязаны были жить в отведенных им частях города в Кракове — в предместье Казимир, во Львове — в гетто, отделенном воротами от остальной части города. Такие же гетто были в Познани, Сандомире и пр. Целый ряд городов вовсе был закрыт для евреев: Бромберг — от 1555 г., Бохня — от 1605 г., Беча — от 1569 г., Велюн — от 1566 г., Освенцим — от 1563 г., Дрогобич, Самбор, а также вся Мазовия с Варшавой. Лишь во время сеймов евреи имели право приезжать в Варшаву, вследствие чего здесь не могла возникнуть община. В некоторых городах евреи вынуждены были селиться в предместьях, например, в Дробобиче и Самборе. Они пытались проникнуть в Мазовию, во время четырехлетнего сейма (1788–1792) сделали даже попытку остаться в Варшаве. Но это повлекло за собой антисемитское движение и изгнание евреев из Варшавы (1790). Торговая конкуренция евреев вызвала запрещение им заниматься различными отраслями торговли. В Львове с 1521 г. им разрешается только торговля воском, скотом, сундуками и кожей (то же самое было в Познани). Евреи заключали с магистратами городов особые торговые договоры (в Кракове в 1484 г., в 1492 и в 1527 гг.; в Львове — в 1581, в 1592, в 1629, в 1654 и в 1692 гг.). Отельные случаи нарушения евреями договоров с христианами приводили к полному запрещению еврейской торговли, а также к беспорядкам и грабежам. Молодые ремесленники и ученики иезуитских коллегий и других школ, вечные враги евреев, избивали их, а также громили их лавки и синагоги. После каждого такого погрома евреи составляли списки отнятых у них вещей. Во время одного их таких нападений в Львове в мае 1633 г. погибло около 200 евреев, мужчин и женщин; магазины, дома, склады товаров были разграблены, в главной синагоге изломаны скамьи, расхищены ковры, чаши, светильники и. другие богослужебные принадлежности. В Вильне во время разгрома были унесены даже перила алмемора: они были серебряные. Евреи особенно сильно боялись учеников иезуитских коллегий. Об этой боязни свидетельствует анонимная брошюра (1606), написанная стихами и озаглавлeннaя «Wyprawa zydowstwa na wojne»». («Выступление евреев в поход»). Вообще, литература верно отражает общее положение евреев в Польше. Поэты золотого века польской литературы относились к евреям с презрением или ненавистью. Если Николай Рей из Нагловиц презирает евреев, как представитель шляхты, то другой польский поэт, Себастьян Кленович, прямо ненавидит их. В своей поэме Roxolania следующим образом изображает львовского еврея:

Перевод

У поэтов эта ненависть была теоретической и лишь некоторые имели в виду практические цели, как борьбу с конкуренцией евреев-врачей, купцов и пр. Брошюры большей частью, повторяют обвинения евреев в употреблении христианской крови, осквернении гостий, обычные в западной литературе. Иллюстрации и карикатуры: цинично осмеивающие евреев, встречаются в Польше, хотя и не в таком большом количестве, как в Германии. В сочинении «Przycaciel ludu» была воспроизведена картина, изображающая ребенка, исколотого множеством гвоздей. Гравюра, эта первоначально появилась по поводу обвинения в ритуальном убийстве евреев г. Кременца. Дело дошло до папы, и кардинал Ганганелли подал знаменитую запретительную буллу. <…>

/ЕЭ. — т. 2. /

ХМЕЛЬНИЧИНА

ХМЕЛЬНИЧИНА или ХМЕЛЬНИЩИНА — народное движение на Украине, возникшее в 1648 г., в связи с именем Чигиринского сотника Богдана Хмельницкого и ознаменованное в истории польского еврейства великим бедствием. От предыдущих казацких бунтов X. отличалась тем, что захватила не только недовольное политической зависимостью свободное казачество, но и широкие массы закрепощенного крестьянского населения (озлобленного против польских панов) и, наконец, православных мещан, которые радостно примкнули к движению, имевшему конечной целью изгнать из Украины польское дворянство, польскую администрацию, католическое духовенство и евреев. Последние, привлекаемые в Украину естественными ее богатствами и польскими магнатами, колонизировавшими страну, заняли видное место в ее хозяйственной жизни. Но службой интересам землевладельцев и правительства (сплошь да рядом магнат-землевладелец состоял королевским старостой), евреи навлекли на себя ненависть населения, стонавшего под политическим и экономическим гнетом. По мнению новейших исследователей, ходячее представление об обидах, чинимых крестьянскому населению евреями-арендаторами, создававшееся в фантазии украинских летописцев, сильно преувеличено. Крестьянская масса усматривала в евреях исполнителей воли польской шляхты. Сбрасывая с себя политическое и экономическое иго, она обрушилась с одинаковой яростью на помещиков и евреев. Народное восстание вспыхивает после того, как Хмельницкий, при помощи татарского войска, одержал две победы над поляками (при Желтых Водах и у Корсуня). Вскоре восстание охватывает всю область восточного Приднепровья. Шайки из крестьян и горожан громят поместья, убивают управляющих и арендаторов-евреев. Евреи погибают в большом числе в Переяславле, Пирятине, Лохвице и Лубнах. Спаслись — кто принятием православной веры, кто бегством к татарам, и при их посредстве — в Турцию, где беглецы могли надеяться, что будут выкуплены богатыми единоверцами. С наступившим после смерти Владислав IV междуцарствием, хмельницкий выказал готовность к вступлению в переговоры с поляками. Но в то же время казацкие отряды под предводительством Кривоноса, Гани, Колоды и др. совершают истребительные набеги на местечки и поместья, жертвой которых падают поляки и евреи. Надеясь найти убежище в укрепленных городах, евреи толпами покидали маленькие местечки. Еврейские летописцы описывают зверские расправы с евреями в Не-мирове, Тульчине, Полонном, Заславле, Остроге, Старо-Константиново, Баре, Кременце и во многих других местах. Православные мещане жестоко мстили евреям, давнишним своим конкурентам в торговле и ремесле, присоединяясь к казакам. Объединенные общей бедой, поляки действовали сообща с евреями. Но иногда они оказывались коварными союзниками, как, например, в Тульчине. Заступничество и помощь евреи нашли у князя Иеремии Вишневецкого, заботившегося о них, как выражается еврейский летописец, «как отец о детях». Вишневецкий велел казнить мещан в Немирове, присоединившихся к казакам во время резни. Однако, он один не был в состоянии подавить восстание; главные же польские начальники — Заславский, Конецпольский и Остророг, были нерешительны и слабы. Между тем, крестьянские шайки разгромили евреев в ближайших к Украине городах Белоруссии и Литвы: Чернигове, Стародубе и Гомеле. Осенью 1648 г. Хмельницкий, после победы под Пилавцами, направился в глубь Польши. Подступив ко Львову, казаки разграбили предместья, но укрепленный центр города стойко выдерживал осаду. Наконец, Хмельницкий обещал освободить город под условием выдачи евреев; магистрат ответил, что не в праве распоряжаться евреями, подвластными королю, и тогда Хмельницкий взяв выкуп, отступил. В то время состоялось избрание короля Яна II Казимира. Хмельницкий вступил в переговоры с королем, но весною 1649 г. он возобновил военные действия, которые окончились неудачно для поляков. В августе 1649 г. был заключен договор в Зборове, выгодный для казаков. Согласно одной статье договора, евреи не могут быть «ни владетелями, ни откупщиками, ни жителями в украинских городах», где находятся казацкие полки, т. е. в Черниговском, Полтавском, Киевском и отчасти Подольском воеводствах. Для евреев наступили мирные дни. Король Ян-Казимир разрешил насильно окрещенным в православную веру вернуться в лоно еврейств. Еврейские женщины, насильно обвенчанные с казаками, вернулись к своим семьям. Ваад четырех стран, заседавший в Люблине в 1650 г., занялся обсуждением вопроса о судьбе жен, мужья которых пропали без вести и, по-видимому, под влиянием Иом-Тоб Липмана Геллера, издал облегчающие их участь постановления. Наряду с этим Ваад выработал меры к восстановлению общинной жизни. День Немировской резни (20 Cивана) объявляется днем траура по событиям 1648 г. Через год война между казаками и поляками возобновилась. В польских рядах сражался и еврейский отряд в тысячу человек. Под Берестечком Хмельницкий потерпел поражение и вынужден был подписать невыгодный для себя договор (в Белой Церкви, 28 сентября 1651 г.). Договор этот содержит, между прочим, пункт, согласно которому евреям разрешается по-прежнему быть «обывателями и арендаторами в имениях его королевской милости и в имениях шляхты». Казачество продолжало волноваться. Хмельницкий отдал себя под защиту царя Алексея Михайловича. Россия объявила Польше войну. Русско-казацкое соединенное войско вступило в Белоруссию и Литву и стало избивать евреев и изгонять их из завоеванных городов, при явном сочувствии или содействии мещан. В самой Украине, между тем, военные смуты продолжались, так что. евреи не могли воспользоваться льготной для них статьей Белоцерковского договора.

/ЕЭ. — т. 15. /

ГАЙДАМАЧИНА

Гайдамачина — движение украинских крестьян XVIII в. против польской шляхты и католического духовенства, сильнее всего обрушившееся на еврейское население. Начало движения относится в 1708 г. Общее разложение Польши и установившиеся тягостные шляхтетские порядки, восстановление крепостничества и унии в правобережной Украине и усиление гнета католичества способствовали развитию недовольства и беспорядков среди православного крестьянского населения польских земель, к которому вскоре пристали и другие элементы — недовольные еврейской конкуренцией городские мещане, пришлые казаки, запорожцы, бродячие молдаване и калмыки, часть даже шляхтичи и крещенные евреи; все они, привлеченные грабежами и наживой, и поднимали на протяжении 60 лет ряд диких кровавых мятежей, главная тяжесть которых пришлась на долю евреев. Первоначально Г. носила характер случайных, разбойничьих набегов, во время которых партизанские отряды разнородного состава действовали в Волыни и Подолии, но с течением времени, особенно с 1734 и 1750 гг., это движение делается более планомерным и организованным, и вместе с тем значительно возрастают причиняемые им бедствия; в последней стадии движение сосредотачивается в правобережной польской Украине, в Киевском и Брацлавском воеводствах. Запорожская Сечь, официально не участвовавшая в Г. и даже, под влиянием извне, выступавшая против нее, дала много отдельных участников этого движения и особенно много предводителей («ватажников»). Одним из первых руководителей развившейся Г. является Верлан (в Брацлав. воен.), совершавший свои набеги якобы от имени русской императрицы, но русские войска отчасти усмирили это движение, в котором пострадало, сравнительно, немного евреев. В 40-х гг. XVIII в. одним из главных предводителей Г. был Савва Чалый, произведший опустошения среди польского и еврейского населения; евреи ему отомстили, предав его в руки поляков (в г. Немирове). В 50-х гг., когда Г. снова усилилась, были ограблены окрестности Тульчина, Звенигородки (дважды в 1743 г.), а также Умань, Гранов, Винница (1750), Летичев, Фастов и др. населенные евреями места. Замолкнув на время, Г. достигла особенной силы во второй половине 60-х гг. XVIII в., что связано с увеличившейся слабостью Польши, находившейся накануне раздела; поляки, обнаружив бездеятельность в усмирении Г., вместе с тем, усилили гонения на крестьян, позволив себе ряд резких выходок против представителей православного населения. Особенный в этом отношении фанатизм проявили члены Барской конфедерации, возникшей в 1768 г. с целью борьбы против предоставления православному населению (т. е. диссидентам) Польши вероисповедных и политических прав. Г. возродилась тогда в центре Малороссии, в Киевском воеводстве; к этому движению примкнуло много крестьян левобережной — русской Украины и особенно запорожцев с Сечи, и в гайдамакском движении наступила, с апреля 1768 г., новая, наиболее ужасная фаза, носящая название «Колиивщины» и достигшая апогея в знаменитой «Уманьской резне» («Rzez Humanska»). Во главе ее стал запорожец Железняк, действовавший по призыву православного монаха Мельхиседека Значко-Яворского, главного организатора колиивщины; деятельное, хотя и не официальное, участие в подготовке движения приняли также православные киевские монастыри. Железняк производил свои страшные опустошения от имени Екатерины II, якобы выдавшей монаху Мельхиседеку, явившемуся к ней за содействием, «Золотую грамоту» на право избиения поляков и евреев; народ верил этому и охотно содействовал гайдамакам. С лозунгом истребления всех евреев «от Нухима до Боруха» и всех поляков, грабя и убивая их гайдамаки напали на Жаботин, Черкассы, Смелу, Корсунь, Канев; особенной жестокостью отличалось нападение на Лысянку (гайдамаки повесили в костеле рядом ксендза, еврея и собаку с надписью «лях, жид и собака — все вира одинака»), также напали на Тетиев, Умань, Тульчин, Павлович, Рашков, Липовцы, Погребищы, дер. Медничку и др. Из всех встречавшихся на пути городов и местечек уцелела одна Белая Церковь, сильно укрепленная и отдавшаяся под подданство России; однако, с тем большею силой обрушилась ярость гайдамаков на Умань, в то время крупный центр правобережной Украины, служивший как бы столицей Заднепровья. Этот город, принадлежавший гр. Потоцкому, привлекал своим богатством и средоточием польского и еврейского населения. Надеясь на крепость города, многие еврейские и польские беглецы, в страхе перед Г., сбежались в Умань, переполнив ее и массами расположившись за стенами города. Губернатором Умани был Младонович, а отрядом надворной казацкой милиции командовал сотник Гонта, на которого жители возлагали все надежды, но когда 18 июня 1768 г. Железняк приблизился к Умани, Гонта с казаками перешли на его сторону и, избив всех стоявших за стенами, немедленно напали на город. В то время как шляхтичи почти совершенно бездействовали, евреи под руководством землемера поляка Шафранского отчаянно защищали город, пока он не был взят. Гайдамаки уверили губернатора, что они поляков не тронут, и первоначально напали на евреев; избив всех встречавшихся на улицах, они бросились к синагоге, где собралась толпа евреев свыше 3.000, некоторые пробовали защищаться и напали на гайдамаков, но последние поставили у входа пушку, ворвались в синагогу и перебили всех собравшихся. Доходя в своей жестокости до исступления, не щадя ни женщин, ни стариков, разрывая на части детей, гайдамаки под предводительством Гонты три дня (5, 6 и 7 Таммуза) производили резню среди евреев, а потом взялись за поляков, подвергая их той же участи. Жестокость гайдамаков во время этой кровавой бойни поставила Уманьскую резню наряду с самыми ужасными проявлениями массовых преступлений. Всего убитыми насчитывалось здесь около 20 000; трупы, по приказанию Гонты, не были допущены к погребению, а были брошены в колодцы или отданы на съедение собакам. Другие отряды Г. повторяли в это время те же зверств в ряде городов и поселков в Теплике, Дашове и др. Особенной жестокостью отличался один из предводителей Г., участник Уманьской резни — Шило, отряд которого преследовал евреев, укрывшихся в г. Балте (наполовину принадлежавшем тогда туркам). Уцелевшие евреи бежали в Бендеры, но и здесь они были частью избиты, частью утонули или погибли от голода и лишений. После Уманьской резни приближается конец Г.; против нее выступают польские войска, а с ними вместе войска русские и даже Запорожская Сечь. Поляк Браницкий обратился за помощью к усмирителю барских конфедератов, русскому генералу Кречетникову, который подошел к лагерю Железняка и Гонты, находившихся еще в Умани и, хитростью овладел городом, взяв в плен гайдамаков и отдал большинство их в руки поляков. Последние отомстили Гонте, предав его ужасной казни: живьем содрав с него кожу, его четвертовали. Свыше 700 гайдамаков, попавших полякам в руки, были повешены на всем пути от Умани, Винницы, Брацлава до Львова. Железняк, как русский подданный, был сослан в Сибирь; уцелевшие отряды Г. были уничтожены польским начальником Стемпковским.

Об Уманьской резне, запечатлевшейся в памяти евреев под названием «Geserat Uman», осталось чрезвычайно мало документов. Впервые обнародованный X.I.Гурляндом документ — молитвенная элегия в память убитых, составленная сейчас же после резни, хранилась в уманьской синагоге наряду со свитками Торы и публично читалась в день 5 Таммуза, до недавних пор день всеобщего поста и траура в память события; документ погиб в пожаре, истребившем несколько лет назад большую часть города; уцелел уменьшенный фотографический снимок с пергаментной рукописи, воспроизведенный в увеличенном виде в I выпуске «Еврейской Старины» за 1909 г. с русским переводом и вступительными замечаниями. По преувеличенным данным элегии, в Умани было убито около 30 000 евреев. Сохранилось также письмо, написанное на разговорно-еврейском языке одним очевидцем из Староконстантинова и посланное в Кенигсберг в августе 1768 г.; по данным этого письма, число убитых евреев доходит до 50 000 или даже до 60 000, а число бежавших от Г. евреев, рассеявшихся в разные стороны свыше, 20 000; многие принимали крещение, дабы избегнуть смерти, и их заставляли участвовать в погромах; однако, потом гайдамаки убивали и их; многие платили за себя выкуп гайдамакам, которые охотно его брали, но это не спасало от гибели. Интересным документом является небольшая книжка, также на разговорно-еврейском языке, анонимного автора «Maase gedoilo min Uman Ukraino» (Вильна, 1838, 1845); по ее словам, в синагоге против гайдамаков выступили с оружием в руках Лейба Шаргородский, убивший 20 нападавших, и Моисей Менакер, убивший их до 30; польские евреи, боясь нашествия Г. на Польшу, обратились с мольбой о помощи к Браницкому в Шаргород, который и захватил гайдамаков; в честь Браницкого евреями сочинена специальная молитва. Живое описание резни в Умани помещено со слов очевидца, немца Гаммарда, Энгелем в 48 т. «Allgemeine Welthistorie» Баумгартена (Галле, 1796). Гаммард описывает, как «Gondo» перерезал 1000 еврейских детей.

/ЕЭ. — т. 5. /

АНТИСЕМИТИЗМ В НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ. АНТИСЕМИТИЗМ ВО ФРАНЦИИ

Декрет Людовика XVI от 24 января 1789 г., созывавший генеральные штаты на 27 апреля того же года, говорил, между прочим, о желании короля, чтобы «за каждым французом была обеспечена возможность довести до сведения короля свои желания и свои жалобы». И французский народ в особых наказах, так называемых cahiers, стал свободно излагать свои нужды и пожелания, чаяния и надежды. Сложны и разнообразны были требования народа, предъявленные королю Людовику, и нередко общие принципиальные вопросы тесно переплетались с местными, зачастую совершенно незначительными. К числу таких местных вопросов нужно отнести и еврейский, рассмотрения которого требовала лишь ничтожная часть наказов. О нем говорили наказы Эльзаса и Лотарингии, где жила почти половина еврейского населения Франции, т. е. свыше 20 тысяч человек, и некоторые крупные и богатые коммуны, имевшие сношения с евреями и знакомые с их положением. За исключением Эльзаса и Лотарингии, все упоминувшие в своих наказах о евреях коммуны высказывались в пользу необходимости принятия решительных мер к уравнению евреев в правах с прочим населением Франции; наказы же Эльзаса и Лотарингии были проникнуты резко антисемитским духом и враждебно относились ко всякого рода проектам об улучшении положения евреев. Город Пон-а-Муссон (Лотар.) требовал строгого и точного соблюдения ордонансов о запрещении евреям проживать во многих местах Лотарингии. Третье сословие Гагенау настаивало на необходимости обложения евреев податями, запрещения составлять особую организацию (corps), жениться без разрешения провинциальных штатов и иметь своих синдиков и особые трибуналы. Кроме того, Гагенау предлагали целый ряд мер, направленных к ограничению торговли и ростовщичества. Третье сословие Меца доказывало вред, приносимый евреями городу, и требовало превращения их в полезных граждан. Купцы Ти-‘ онвиля требовали расселения евреев по всему французскому королевству и изгнания их из Люксембурга. Духовенство Саарбурга настаивало на строгой регламентации еврейской торговли и на введении в Лотарингии и трех епископствах тех же ограничительных законов, что и в Эльзасе. Жители Миркура (Лот.) предлагали, чтобы всякие сделки с евреями совершались нотариальным порядком и чтобы претензии, не опирающиеся на соответствующие документы, не удовлетворялись. В том же смысле высказались Нанси и Номени. Духовенство Сааргемюнда и Битша умоляло короля положить конец эксплуатации евреев. Третье сословие Бузонвиля обратилось с просьбой к королю, чтобы евреям было запрещено торговать хлебом и кормом для скота, чтобы число евреев не превышало определенного количества и чтобы евреи имели право жить лишь в определенной части города. Духовенство Диеза желало, чтобы всякие сделки с евреями совершались в присутствии мэра или чинов судебного ведомства. Все три сословия Фенетранжа требовали чрезвычайных мер против роста еврейского населения в их коммуне. То же требование выставил и Ликсейм. Духовенство гор. Кольмара и Шлетштадта выразило пожелание, чтобы в каждой еврейской семье разрешали жениться только старшему сыну, во избежание «чрезмерного размножения этого племени»; местное дворянство заявило, что самое существование евреев есть общественное бедствие, а горожане требовали запрещения евреям заниматься ссудой денег. Аналогичные требования выставило и духовенство Вика. Антисемитским духом проникнуты наказы Бельфора и Гюнингена. Город Страсбург настаивал на своей старинной привилегии — изгонять евреев из своих пределов. Итак, почти вся восточная Франция была враждебна к евреям, и из лотарингских коммун лишь Туль и Эбермениль резко осуждали антисемитскую пропаганду и высказывались в пользу евреев. Так как главное ядро еврейского населения находилось на востоке, то юдофобские наказы этой именно части Франции должны были произвести неблагоприятное для евреев впечатление на французское общество. Это впечатление могло лишь усилиться, когда после взятия Бастилии возникли во всей стране беспорядки, которые в Эльзасе сопровождались еврейскими погромами. В 19 деревнях начали громить евреев, и свыше тысячи человек вынуждено было искать спасения заграницей, в швейцарском городе Базеле. Лишь в конце сентября евреи могли вернуться обратно в Эльзас, не подвергаясь серьезной опасности; впрочем, коммуна Ульгольтца встретила вернувшихся крайне враждебно, и солдаты должны были защищать водворявшихся евреев. Правда, анонимный автор «Lettre d’un alsacien sur les juifs d’Alsace» отрицал антисемитский характер погромов 1789 г. и видел в них лишь ловкий маневр контрреволюционной партии. «Чтобы спасти свои замки от поднявшегося по всей Франции урагана — читаем в этой брошюре — сеньоры натравили народ на евреев и принесли их в жертву народным страстям». Однако, это мнение вряд ли кого могло убедить и во всяком случае немедленно было опровергнуто антисемитским депутатом Геллем, указавшим, что крестьяне Эльзаса ставили в вину сеньорам их частные обращения к евреям и даже разрешение им селиться на сеньоральных землях; не напрасно 2-я статья пантонта 1784 г. запрещала сеньорам принимать евреев. Этот антисемитизм эльзасских крестьян заставлял Национальное собраний с осторожностью относиться к мерам об улучшении еврейского положения, когда депутат Грегуар, «в качестве служителя (ministre) религии, считающий всех людей братьями», потребовал 3-го августа «в виду неслыханных преследований» евреев в Эльзасе защиты «этого гонимого и несчастного народа», Учредительное собрание, опасаясь принятия каких-либо непопулярных мер, отказалось не только от обращения за помощью к исполнительной власти в деле успокоения страны, но и от напоминания народу о необходимости воздержаться от всяких насилий над евреями. Боязнь Собрания вызвать какой-либо мерой в пользу евреев народное недовольство особенно резко проявилась 23-го августа, когда была принята 10-я статья «Декларации прав человека и гражданина», гласившая, что «никто не должен подвергаться стеснениям за свои убеждения, даже религиозные, если только их проявления не нарушают установленного законом общественного порядка». Парижские евреи, а за ними и эльзасские, и лотарингские, и люневильские, напомнили Собранию, что «Декларации прав» противоречат ограничительные законы о евреях, но Собрание упорно не хотело делать «логического вывода» из им же провозглашенной веротерпимости — под предлогом, что эльзасские крестьяне не простят ему поспешных шагов в польщу евреев. В конце сентября во многих местах Франции, в особенности в Верхнем Эльзасе, возникло сильное антисемитское движение, на этот раз искусственно вызванное контрреволюционной партией, которой молодая Франция грозила отнятием обширных церковных земель. Чтобы спасти свои несметные богатства, клерикалы повели против Национального собрания ожесточенную кампанию; не смея, однако, обнаружить истинной причины своего недовольства, тем более, что крестьянство с большой симпатией отнеслось к решению Собрания о секуляризации церковных земель, клерикалы утверждали, что Национальное собрание задалось целью искоренить католицизм и заменить его протестантской и иудейской религиями. Собрание вдруг сделалось жи-довствующим, и клерикальная реакция нашла подходящий флаг для прикрытия своих корыстных целей. Под предлогом спасения святой католической религии Франция наводняется пасквильной и клеветнической литературой, а специально созданные клерикалами для борьбы с революцией газеты с каждым днем все более и более усиливают этот грязный поток лжи и клеветы. По словам «Le journal de Ljuis XVI», Национальное собрание решило «уничтожить католическую религию и оказать всякие милости протестантам и евреям». Аббат Перрети утверждает, что церковные земли продаются с исключительной целью удовлетворить еврейских кредиторов, a «Lt rôdeur français» знает, что евреи дали Национальному собранию 2 мил. франков за то, что будут уравнены в правах с природными французами. Говорилось, что в Авиньоне евреи устроили заговор с целью убить легата, муниципальных чиновников и всех влиятельных лиц города, и Национальное собрание не принимает против заговорщиков никаких мер, потому что сочувствует всяким еврейским махинациям. Эта антисемитская агитация нашла отклик в стенах революционного парламента, когда 23 и 24 декабря зашла речь о предоставлении прав активного гражданства лицам, не исповедующим католической религии. В длинной и местами очень сильной речи аббат Мори доказывал невозможность признания евреев активными гражданами. «Прежде всего, я должен сказать, что слово «еврей» не есть название секты, а название нации, которая имеет свои законы, которая постоянно следовала этим законам и желает им следовать впредь. Называть евреев гражданами Франции — все равно, что сказать, что англичане или датчане, не получившие права натурализации и не перестающие себя считать англичанами или датчанами, могут стать французами… Народ питает к евреям ненависть, которую возрастание еврейского благосостояния приведет неизбежно к взрыву. Ради блага самих евреев не следовало бы толковать об этом вопросе. Евреев не нужно преследовать: они — люди и, следовательно, наши братья… Пусть же им покровительствуют, как людям вообще, но не как французам, ибо они не могут быть гражданами». Не менее резко выступил против евреев эльзасский депутат Ревбель, один из сторонников революции. «Если Собрание, — воскликнул Ревбель, — слишком резко пойдет против безрассудков наших крестьян, то я не ручаюсь за спокойствие Эльзаса». Нансийский епископ Ла-фар утверждал, что евреи сами будут вынуждены вскоре просить отмены декрета, предоставляющего им все права. «Чтобы быть справедливым, я должен сказать, что евреи оказали большие заслуги Лотарингии и преимущественно городу Нанси; но мой депутатский наказ велит мне восстать против предложения, которое вам сделано». Кроме Мори, Ревбеля и Лафара, за два дня дебатов по еврейскому вопросу со стороны антисемитов выступили нимский епископ Бароль, клермонский епископ Бонналь, принц Брольи, Бомец и де-Лагалисоньер. Несмотря на то, что евреи нашли защитников в лице Мирабо, Грегуара, Клермон-Тоннера, Дюпора и Робеспьера, Национальное собрание 408 голосами против 403 отклонило предложение о предоставлении прав активного гражданства и, наделяя этими правами протестантов, актеров и палачей, постановило, что «не вводится ничего нового по обращению к евреям, о положении которых Национальное собрание предоставляет себе высказаться впоследствии». Решение это было встречено шумными аплодисментами клерикальных депутатов, и этот восторг разделялся вне парламента всей реакционной прессой. Умеренная печать, в общем, одобряла постановление Собрания, находя, что в таком вопросе следует щадить народные предрассудки и дать времени сделать то, чего не могут сделать никакие декреты. Даже Марат соглашался с тем, что уравненным в правах евреям вряд ли удалось бы фактически воспользоваться благими пожеланиями законодателей. Один только «Courrier de Paris» возмущался, что «избранному народу отказывают в том, чем отныне будут пользоваться даже самые отвратительные существа». 28-го января 1790 г. Учредительное собрание рассматривало петицию сефардских евреев и предложение Талейрана об ее удовлетворении, и в стенах революционного парламента снова раздались антисемитские речи. Аббат Мори, Ревбель, Лагалисоньер, Швендс резко нападали на евреев, требуя отклонения их петиции, и лишь после страстных дебатов «евреи, известные во Франции под именем португальских, испанских и авиньонских», 373 голосами против 225 получили право «продолжать пользоваться правами, предоставленными им королевскими патентами». Это постановление Собрания вызвало беспорядки в Бордо, главном центре чефардских ёвреев. В письме, читанном 9 февраля с национальной трибуны, португальские евреи говорили: «Сегодня мы воспользовались результатами вашей мудрой политики: кавалерия и полк Сен-Реми собрались вблизи биржи, чтобы не допустить никаких беспорядков». Последние, однако, по свидетельству депутата Гара, имели место: в театре и бирже несколько молодых людей встретили евреев враждебными манифестациями и криком «долой жидов». В то же время стали волноваться и эльзасцы, полагая, что вслед за южными евреями будут уравнены в правах и прочие евреи: приехавший из Эльзаса некто Руссо утверждал на заседании парижской коммуны, что «настроение только что изученной им провинции таково, что в интересах самих евреев не следует поддерживать» их эмансипированных требований. Клерикальная реакция воспользовалась народным возбуждением и с удвоенной энергией повела свою кампанию лжи и клеветы против евреев, протестантов и представителей революционной Франции, и чем смелее и решительнее шло Собрание по пути революции, тем ожесточеннее нападало католическое духовенство на принципы свободы, равенства и братства; гражданский устав о духовенстве (12 июля 1789 г.) довел озлобление клерикальной контрреволюционной партии до апогея, и Учредительное собрание было объявлено не только антикатолическим, но антихристианским. Но чем сильнее евреи вместе с представителями молодой Франции терпели от нападок клерикальной реакции, тем ближе становились их интересы всем друзьям свободы и равенства, и еврейский вопрос, в начале революции не обращавший на себя особого внимания общества, сделался вдруг, по воле клерикалов, тем пробным камнем революции, от которого чуть ли не стала зависеть дальнейшая судьба Франции. Целый ряд прогрессивных газет энергично выступает в пользу немедленного уравнения евреев в правах, в защиту евреев поднимает свой голос парижская коммуна, ее поддерживают якобинцы, и даже парижские женщины присылают Собранию мемуар о пользе предоставления евреям всех политических прав. Контрреволюция отвечает, со своей стороны, грубыми вылазками по адресу евреев и революционеров; муниципалитет Страсбурга угрожает погромами; памфлеты, пасквили и карикатуры высмеивают евреев и их защитников; а духовенство лицемерно льет слезы, что вскоре иудейские мотивы заменят собою католические.

При такой постановке антисемитами еврейского вопроса ни для кого не могло быть сомнения, что с победой революции восторжествует и дело еврейской эмансипации. И действительно, 27-го сентября 1791 г. евреи были уравнены в правах с остальным населением Франции. Когда клерикалы стали протестовать против «поспешного» декрета об уравнении евреев, депутат Реньо воскликнул: «Я не требую, чтобы были призваны к порядку все те, которые дерзнут говорить против этого предложения, ибо, нападая на это предложение, они тем самым нападают на конституцию». На следующий день антисемиты всячески старались убедить Национальное собрание пересмотреть и дополнить декрет. «Необходимо — говорил кольмарский депутат Брольи — принять меры к тому, чтобы декрет не имел печальных последствий в Эльзасе». Особенно резко выступил против равноправия евреев депутат Ревбель. «В виду того, что вчерашний декрет был принят без дебатов, без предварительной редакции, без обсуждения и в виду того, что он может иметь очень грустные результаты, я надеюсь, Национальное собрание позволит мне вернуться к обсуждению редакционной его стороны». Шум левых вынуждает, однако, оратора остановиться: со всех сторон ему кричат, что декрет принят и не подлежит больше обсуждению. «Если вы отказываетесь дебатировать этот вопрос, будьте уверены, что в моей стране враги общественного порядка сумеют убедить крестьян, что ростовщики нашли в лице Национального собрания могущественных защитников своего жалкого дела… Если Собрание не хочет меня слушать, я делаю его ответственным за те беспорядки, которые может вызвать в Эльзасе вчерашний декрет». И Ревбель рисует картину эксплуатации евреями эльзасских крестьян, задолжавшихся на целых 15 млн. франков. Необходимо, по мнению Ревбеля, пересмотреть этот долг, и если окажется, что евреи брали чрезмерные проценты, то сделать соответствующие изменения в долге. «В противном случае, — воскликнул Ревбель, — вы оттолкнете от конституции весь Эльзас. Скажут: виновато Национальное собрание, которое делает все для ростовщиков и нисколько не заботится о наших несчастиях». Речь Ревбеля произвела на Собрание тем большее впечатление, что оратор принадлежал к левым и только в еврейском вопросе шел заодно с клерикальной реакцией. Усилиями Ревбеля удалось вырвать у Национального собрания декрет о пересмотре долговых обязательств, выданных евреями. С уравнением евреев в правах с прочим населением Франции антисемитская агитация заметно ослабла и только некоторые клерикальные газеты изредка жаловались на «враждебные религии секты»; предсказания Ревбеля о погромах в Эльзасе не оправдались, и даже реакционный «Le Mercure Universel» вынужден был признать, что «декрет 27 сентября не вызвал в Страсбурге той сенсации, которой так опасались добрые патриоты». Возникшая война отодвинула на задний план еврейский вопрос, тем более, что евреи наравне с санкюлотами охотно жертвовали жизнью за возрожденное отечество, давшее им все человеческие права. Участие некоторых богатых евреев в подрядах для армии вызвало кое-где антисемитские чувства; так, например, департамент Мерты решил «сослать всю еврейскую нацию»; это постановление было одобрено и якобинцами г. Нанси. Парижский якобинский клуб, однако, «с ужасом» отнесся к этому решению, столь противоречащему справедливости, гуманности и интересам страны». «В настоящий момент — говорил на заседании якобинцев Бурдон — по меньшей мере 2000 евреев сражается в рядах нашей армии, и мы совершили бы величайшую несправедливость, если бы лишили нацию этих преданных и храбрых граждан». Однако, обвинения против поставщиков-евреев не прекращаются: народный представитель пирейнской и мозельской армий Бодо пишет директору «Journal de hommes libres», что «евреи предпочитают деньги любви к отечеству и жалкие предрассудки указаниям разума». Недоволен поведением евреев и Карно, представитель Конвента при северной армии; по его мнению, евреи на полях битвы занимаются спекуляцией бумажных денег и обогащаются за счет казны. Народный представитель Лоран издал 16 мес. II года в Монсе прокламацию, под угрозой смерти запрещавшую евреям следовать за северной армией. Эти одинокие жалобы на «еврейскую алчность» проходили почти бесследно, тем более, что они вызывались единичными фактами и встречали самый энергичный отпор со стороны революционного народа, между прочим, и со стороны парижской коммуны. Антисемитизм был совершенно чужд Законодательному собранию и Конвенту, и если евреи кое-где страдали во время господства террора и в эпоху провозглашения Высшего Существа, то они страдали не как евреи, а как «обуреваемые старинными и бессмысленными предрассудками» люди. Революционные власти с доверием относились к «республиканцам и философам бывшей еврейской религии», нисколько не сомневаясь, что они охотно принесут на алтарь отечества «свои мистические хартии и устарелые предрассудки». Если евреям и не всегда легко было заявлять, как это сделал раввин Соломон Гессе, что «у них теперь нет другого Бога, кроме Бога свободы, и другой веры, кроме веры в равенство», то, с другой стороны, их немногочисленность и преданность новому режиму ослабляли надзор антирелигиозных властей за ними и позволяли им втихомолку соблюдать все важнейшие предписания иудейской религии. Правда, некоторые синагоги вынуждены были выдать «крикунам клубов» св. свитки, но, в общем, евреи страдали за свои «предрассудки» гораздо меньше, нежели католики и даже протестанты. После 9-го термидора клерикальная реакция подняла голову, и католическая пресса опять заговорила антисемитским языком. «L’Ami des lios» не удовлетворяется одной клеветой на евреев и предлагает ввести особый налог на них. Один из членов совета 500, некто Даррак, выступил в 1797 г. на заседании совета с резкой речью против евреев, но был призван к порядку за то, что «совершил политическое богохульство, упорно считая евреев евреями в то время, когда на них должно смотреть, как на французов». Наполеон на первых порах относился сравнительно благосклонно к евреям, а с 1806 г. в его отношениях к ним сразу произошла крупная перемена под влиянием, во-первых, жалоб эльзасских крестьян на ростовщичество евреев, и, во-вторых, различных донесений административных лиц. Эльзасские крестьяне, успевшие за дни секуляризации церковных земель и экспроприации эмигрантских скупить земли на 60 млн. франков, отказывались заплатить евреям ссуду в 9,5 млн., утверждая, что евреи их эксплуатируют и что с них взимают слишком большие проценты. Сенатор Келлерман в донесении к императору Наполеону об эльзасских евреях поддерживал во всем недовольных крестьян и резко осуждал поведение евреев; префект департамента Мерты говорил, что из всех евреев, живущих в его департаменте, лишь небольшая часть — земледельцы, остальные же ничем не отличаются от эльзасских евреев. Поступали также жалобы на евреев из департаментов Мозеля, Верхнего и Нижнего Рейна, Вогезов, Рура и Саара, — словом, из всей восточной Франции, как бы по сигналу разбогатевших эльзасских крестьян, не желавших выполнять свои обязательства, шли официальные антисемитские донесения, тем более подозрительного характера, что как раз в это время возникла и резко антисемитская литература. Бональд в «Sur les Juifs» доказывал, что Национальное собрание совершило с экономической точки зрения большое преступление, уравняв евреев в правах с католиками, и что на место аграрного феодализма, по вине революционеров 89 г., возник в Эльзасе плутократический феодализм. «Евреи остались тем, чем они всегда были, — пишет Бональд; — за восемь лет эмансипации они приобрели столько, сколько без нее они приобрели бы лишь за 100 лет. И, что всего хуже, виды на будущее крайне печальны, так как рост еврейского населения увеличивается с неимоверной быстротой. Запретить евреям вступать в брак есть, конечно, варварство, которое может быть продиктовано лишь соображениями высшей справедливости: необходимо сохранить Францию для французов, Германию для немцев и не заменять коренного населения этих стран пришлыми евреями. Но помимо своих хищнических инстинктов и чрезмерного роста евреи в силу своей религии являются вредным элементом: «последователи Моисеева закона не могут быть и никогда не будут гражданами в христианском обществе; они прежде всего должны сделаться христианами… И если некоторые христиане относятся благосклонно к евреям, то это объясняется их ненавистью к христианству». И Бональд приходит к заключению, что «евреи никогда не будут французскими гражданами, и что христианское правительство, имея честь управлять христианами, ни в коем случае не отдаст своих подданных в руки последователей враждебной христианству религии». Не менее резко выступил против евреев парижский адвокат Пужоль. «Евреи, — говорит Пужоль, — неисправимые ростовщики, по крайней мере те, которые живут в Эльзасе; ростовщичество является наследственным пороком евреев, и они не могут, даже при искреннем желании избавиться от него». Пужоль разделяет взгляд Бональда на еврейскую религию и считает ее антисоциальной, стоящей в полном противоречии с принципами, на которых зиждется современное христианское общество. Повторяя в гораздо менее блестящей форме антисемитские доводы Бональда, Пужоль выдвигает и новые, пользуясь донесениями префектов восточных департаментов. «Как можно допустить к общественным должностям людей, которые состоят шпионами у наших врагов и язык которых облегчает всякую измену и передачу различных государственных секретов? Не естественно ли принять против них особые меры, создавать с этой целью исключительные законы?» И Пужоль идет далее Бональда, предлагая включить в число подлежащих различным ограничительным законам и крещенных евреев, «ловкость которых не должна спасти их от суровости закона». Так антисемиты перестали довольствоваться одними нападками на евреев и предлагали вернуться к дореволюционному времени. Эта смелость антисемитов вызвала целый ряд статей в пользу евреев: аббат Грегуар в своих «Observations nouvelles» обвинял христианские народы в том, что они своими преследованиями и гонениями довели евреев до того состояния, которое они же теперь ставят им в вину. Жюстьен-Ламуре и Родриг доказывали, что большинство обвинений, возводимых Рональдом и Пужолем на евреев, совершенно ложно, и если среди эльзасских и немецких евреев попадаются люди недостойные, то в этом прежде всего виноваты те условия, в которых евреи жили столько веков. Доводами за и против евреев пестрели столбцы многих газет и журналов 1806 г., и еврейский вопрос, совершенно заглохший со времени декрета 27 сентября 1791 г., снова занял видное место в общественной жизни Франции и не мог не обратить на себя внимания Наполеона, который немедленно решил принять против евреев самые строгие меры. Секция внутренних дел государственного совета должна была выработать соответствующие постановления, и докладчик ее, Моле, предложил подчинить евреев исключительным законам. «С презрительной улыбкой» выслушали члены секции доклад Моле, видя в нем «не то передовицу какой-либо газетки, не то эквилибристику, достойную Бональда или журнала «Decade», и не сочли нужным возражать докладчику, так как его предложение должен был еще рассматривать государственный совет в полном составе. На заседании совета Реньо в общих чертах коснулся доклада Моле, не желая подробно останавливаться на том, что противоречило всеобщему мнению и что шло в разрез с принципом свободы совести и культов. После речи Реньо, резко осуждавшей доклад Моле и вызвавшей общее одобрение совета, архиканцлер Камбасерес заявил, что «император придает большое значение этому вопросу, что он не разделяет взгляда, который, по-видимому, преобладает у членов совета, и что в виду этого необходимо отложение решения вопроса до того дня, когда император явится на заседание совета». Когда Беньо в присутствии Наполеона стал нападать на проект исключительных законов, назвав его «потерянной битвой на поле справедливости», Наполеон разразился антисемитской речью, высмеял идеологов и пригласил Моле прочитать доклад об исключительных против евреев мерах. После этого заседания государственного совета была составлена комиссия из Моле, Порталиса и Пакье для изучения вопроса о мерах борьбы с евреями; настроение комиссии обеспечивало торжество антисемитской политики, и 30 мая 1806 г. появился декрет, в силу которого в 8 департаментах приостановилось в течение года приведение в исполнение судебных постановлений по отношению к задолжавшим у евреев крестьянам. Опубликование этого декрета было встречено антисемитами с большой радостью, и генеральный совет департамента Мерты хлопотал, чтобы и на его департамент распространилось императорское благодеяние, тем более, что мертские евреи ничем не отличаются от эльзаских и вообще прирейнских. Через некоторое время советник субпрефектры Альткирхаского округа, некто Гилль, представил министру юстиции проект «отучения евреев от ростовщичества и плутней и спасения французских земледельцев». Проект был настолько абсурден, что не подвергся даже рассмотрению. Гораздо больше внимания вызвало антисемитское предложение, сделанное сыном министра исповеданий Порталисом; оно сводилось к следующему: евреи должны быть выделены в особую группу, которая «своими обычаями, учреждениями и принципами» настолько должна отличаться от прочего населения, что в ней могли применяться совершенно особые законы, между прочим, круговая порука за малейшее преступление.

<…>

/ЕЭ. — т. 2. /

ДЕЛО ТАМПЛИЕРОВ

В конце XIII в. тамплиеры были изгнаны из Палестины, многие из них вернулись во Францию, которой правил тогда король Филипп IV Красивый, стремившийся всемерно укрепить свою власть над феодальными сеньорами. Постоянные распри с ними и продолжительная война против фламандцев и англичан истощили королевскую казну. В поисках средств Филипп стал фальшивомонетчиком: он выпустил низкопробную монету. Он конфисковал имущество евреев и изгнал их из страны. Но всего этого королю оказалось недостаточно: его расходы явно превышали доходы от налогов и грабежей. Филипп обратил внимание на орден тамплиеров, которому он задолжал полмиллиона ливров, что его особенно тяготило. Сперва Филипп пытался навязать ордену своего сына на пост гроссмейстера. Когда из этой затеи ничего не получилось, то король и его советники решились на более рискованную, но все же сулившую им успех операцию: обвинить храмовников в ереси, получить с помощью инквизиции у них соответствующие признания и на этом основании конфисковать в пользу королевской казны их богатства. Правда, чтобы грабеж носил характер законной операции, следовало заручиться благословением папы римского, которому тамплиеры непосредственно подчинялись. Филипп без особого труда преодолел это препятствие.

Вдохновленный идеей присвоить сокровища тамплиеров, Филипп Красивый начал осуществлять свой коварный план с того, что поручил своему приближенному — министру Ногарэ и инквизитору Франции Имбер-ту тайно собрать компрометирующие орден данные.

Ногарэ и Имберт быстро раздобыли компрометирующий орден тамплиеров материал. Среди тамплиеров, как и в каждом монашеском ордене, имелись всякого рода проходимцы и авантюристы, готовые за соответствующее вознаграждение дать любые показания против кого угодно. Тем более выступить в роли обличителей ордена жаждали его бывшие члены, исключенные из ордена за различные провинности и преступления. Особенно утруждать им себя в этом отношении не приходилось, так как народная молва давно уже обвиняла тамплиеров в различных противоестественных деяниях, якобы имевших место во время приема новых членов в орден. Дело заключалось в том, что в отличие от других монашеских орденов, совершавших посвящение публично и днем, у тамплиеров церемония посвящения происходила на рассвете в глубокой тайне, в помещении, доступ в которое посторонним был запрещен. Противники ордена утверждали, что при вступлении в него совершались различного рода непристойности, что на заседаниях капитула совершались антихристианские обряды, введенные одним из гроссмейстеров — тайным агентом «вавилонского султана».

Инквизитор без труда нашел свидетелей, которые под присягой подтвердили все эти фантастические бредни, на основе которых было состряпано обвинение против ордена. Ему инкриминировались следующие пять еретических заблуждений: 1) при вступлении в орден неофита наставник уединялся с ним за алтарем или в другом месте, где заставлял его три раза отречься от спасителя и плюнуть на крест; 2) неофита раздевали донага, и наставник, по одной версии, три раза целовал его в заднюю часть, в пупок и в уста, а по другой — «во все восемь отверстий»; 3) неофиту внушали, что содомский грех достоин похвалы; 4) веревка, которую тамплиеры днем и ночью носили поверх сорочки как символ целомудрия, освящалась тем, что ее обвивали вокруг идола, имевшего форму человеческой головы с длинной бородой и почитаемого руководителями ордена; 5) священники ордена при совершении богослужения не освящали святых даров.

<См. Ли Г. Ч. История инквизиции в средние века, т. 2, с. 336. >

13 сентября 1307 г. Филипп Красивый, ссылаясь на просьбу инквизитора, отдал секретный приказ арестовать всех тамплиеров, проживающих во Франции, и наложить секвестр на все их имущество под предлогом, что они собирались покинуть страну, захватив свои сокровища.

Он начинался следующими словами: «событие печальное, достойное осуждения и презрения, подумать о котором даже страшно, попытка же понять его вызовет ужас, явление подлое и требующее всяческого осуждения, акт отвратительный; подлость ужасная, действительно бесчеловечная, хуже, за пределами человеческого, стала известна нам благодаря сообщениям достойных доверия людей и вызвала у нас глубокое удивление, заставила нас дрожать от неподдельного ужаса».

Нетрудно вообразить, какое впечатление написанный в таких выражениях приказ произвел на полицейские власти Франции.

Операция по поимке тамплиеров была проведена основательно, в застенки инквизиции попали почти все члены ордена во главе с гроссмейстером Жаком де Молэ (1244–1314) и его наместником (визитатором) Гуго де Перо. Только восемь тамплиеров избежали ареста, покончив жизнь самоубийством.

Король приказал держать арестованных в строгом оди ночном заключении, комиссарии инквизиции должны были допрашивать их поодиночке и обещать им прощение взамен за признание; в случае отказа повиноваться арестованных следовало предупредить, что против них будут применены пытки, упорствующих же ждет костер. Показания тамплиеров, скрепленные печатью инквизиторов, должны были немедленно доставляться королю.

Разумеется, засадить за решетку всех членов столь могущественного и заслуженного ордена, против которого никогда не выдвигалось никаких крамольных обвинений, было дело нешуточное даже для французского короля и всесильной инквизиции. Поэтому делу тамплиеров сопутствовала необычайная для деятельности инквизиции пропагандистская кампания, которая должна, была убедить общественное мнение в том, что арестованные действительно были повинны в ереси.

На следующий день после того, как почти все храмовники во главе с их гроссмейстером Жаком де Молэ оказались в застенках св. трибунала, инквизитор собрал в соборе Парижской богоматери магистров Парижского университета и членов соборного капитула и ознакомил их с предъявленными ордену обвинениями.

День спустя, 15 сентября, в саду королевского дворца доминиканские проповедники и королевские чиновники сообщили парижанам о раскрытии «чудовищного» заговора тамплиеров против католической церкви и веры. 16-го Филипп Красивый направил всем князьям христианского мира послания, в которых уведомлял о раскрытии ереси тамплиеров и просил принять против них соответствующие меры. Министр короля Ногарэ даже мобилизовал трубадуров, которые стали выступать с песнями, разоблачающими «преступления» тамплиеров. Писатель Франсуа де Рю с этой же целью написал роман.

Между тем инквизитор Имберт не терял даром времени. Он и его сотрудники с 19 октября по 24 ноября допросили 138 храмовников с таким успехом, что все, за исключением трех, сознались в предъявленных им обвинениях. Столь же эффективно велось следствие и в провинции.

О том, какими средствами пытались инквизиторы вырвать признание у арестованных, говорит большое число погибших во время следствия тамплиеров. В Париже таких жертв инквизиции было 36, в Сансе — 25 и т. д.

Самым крупным успехом инквизитора Имберта было то, что ему удалось заставить главу ордена гроссмейстера Молэ не только «сознаться» в большинстве предъявленных ему обвинений, но и подписать письмо, адресованное всем членам ордена, в котором он уведомлял их о своем признании и призывал последовать его примеру, ибо и они-де повинны в тех же заблуждениях, что и он. Как только удалось вырвать у Молэ и других руководителей ордена «компрометирующие» тамплиеров показания, инквизиторы приволокли их в бывшую штаб-квартиру ордена Тампль, где заставили повторить эти показания перед магистрами и студентами университета.

По мере того, как раскручивалась пружина следствия, первоначальные пять пунктов обвинения обрастали новыми фантасмагорическими подробностями. Тамплиеров обвиняли в предательстве — они якобы заключили тайный договор с «вавилонским султаном», обязуясь в случае нового крестового похода предать ему всех христиан; их обвиняли в колдовстве — они якобы сжигали своих собратьев, умерших в ереси, делая из их пепла порошок, превращавший неофитов во врагов христианства; когда рождался ребенок у девушки, соблазненной тамплиером, его якобы изжаривали, а из жира делали мазь, которой обмазывали уже упоминавшихся выше бородатых идолов, и т. д. и т. п.

Как всегда, когда церковь обнаруживала новую ересь, инквизиция, чтобы отяготить вину тамплиеров, не довольствовалась констатацией их собственных (сочиненных в данном случае ею же самою) еретических заблуждений, но приписывала им крамольные верования других еретических учении, осужденных ранее церковью. В частности, тамплиеры обвинялись в том, что они разделяли заблуждения манихеев, гностиков и других еретиков прошлого. Хотя некоторые из арестованных и в этом признались, вряд ли следует доказывать, что в их признаниях, полученных в результате деятельности палача, имелась хоть какая-то доля истины.

Папа Климент V одобрил действия французской инквизиции, потребовав только отдать их имущество под контроль двух кардиналов, надеясь, не без основания, урвать себе соответствующую долю. Филипп не возражал, учитывая, что предложенные папой кардиналы были, как и он сам, его креатурами.

Получив таким образом определенную гарантию, что он будет участвовать в разделе богатств тамплиеров, Климент V 22 ноября 1307 г., т. е. до окончания следствия по делу, издал буллу «Pastoralis praeminentiae», в которой брал под защиту действия Филиппа и утверждал, что обвинения против ордена доказаны, а его руководители сознались в совершенных преступлениях. Булла заканчивалась призывом ко всем государям Европы последовать примеру Филиппа и начать преследование ордена.

Однако несколько месяцев спустя Климент V, по-видимому опасаясь, что Филипп оставит его без обещанной награды, неожиданно запретил французским инквизиторам и епископам продолжать следствие по делу тамплиеров, присвоив лично себе дальнейшее его ведение. Такое поведение папы, пытавшегося набить себе цену, вызвало ярость Филиппа. Он обвинил главу католической церкви в потворстве еретикам, что было равносильно обвинению в ереси.

Действуя через инквизитора Франции, Филипп заставил гроссмейстера Молэ и четырех руководителей ордена выступить перед высшими церковными иерархами Франции с самообвинением в ереси. Молэ вновь подтвердил, что тамплиеры тайно отрекались от Христа и плевали на крест. Его заставили обратиться с новым посланием к тамплиерам, в котором он освобождал их от сохранения тайны и приказывал, в силу обета послушания, «чистосердечно» признаться инквизиторам и своих преступных еретических заблуждениях.

Вслед за этим последовали новые переговоры Филиппа с Климентом V. Они согласились передать конфискованное у тамплиеров имущество в распоряжение папских и королевских комиссариев, до вынесения приговора. Филипп надеялся, что в конечном итоге ему удастся окончательно присвоить сокровища тамплиеров. Папа же считал, что такое соглашение даст ему возможность получить немалую часть этих сокровищ. Соглашение предусматривало также, что арестованные королем тамплиеры поступят в распоряжение папы и их будут судить инквизиторы вместе с епископами; судьбы гроссмейстера Молэ и других иерархов ордена взялся решить сам Климент V. Осуждение и роспуск ордена было намечено осуществить в соборе, созвать который предполагалось в 1310 г. Кроме этого, Филипп разрешил, чтобы 72 «сознавшихся» обвиняемых во главе с Молэ были допрошены лично папой и кардинальской коллегией.

Однако преследование тамплиеров, по-видимому, встретило в среде церковной иерархии и феодалов значительное сопротивление. Поэтому папа был вынужден лавировать. 12 августа 1309 г. он создал под председательством Нарбонского архиепископа комиссию, перед которой арестованные тамплиеры получили возможность выступить в защиту своего ордена. Гроссмейстер Молэ и другие руководители тамплиеров, ссылаясь, что они подсудны только папе и недостаточно квалифицированны выступать в роли адвокатов своего ордена, отказались дать показания комиссии. Но среди рядовых тамплиеров нашлись более мужественные люди, чем их вожди. Многие из них отреклись перед комиссией от показаний, вырванных у них угрозами и пытками.

Между тем рассерженный вызывающим поведением некоторых арестованных, разоблачивших перед комиссией Нарбонского архиепископа преступные действия инквизиции, силой вырвавшей у них позорящие орден показания, Филипп решил прекратить дальнейшую возню вокруг дела тамплиеров. С папского согласия он приказал собрать поместные соборы для вынесения приговора тамплиерам. 10 мая 1310 г. открылся Санский собор в Париже под председательством архиепископа Филиппа де Маринье, брата королевского министра Энгеррана, доверенного человека короля. Собор объявил отказавшихся от своих прежних показаний и настаивавших на своей невиновности тамплиеров еретиками, повторно впавшими в ересь, и повелел комиссии Нарбонского архиепископа без промедления предать их огню. Хотя представители комиссии пытались отсрочить казнь, в тот же день 54 тамплиера, провозгласивших себя невиновными в ереси, были посажены на телеги и отвезены в поле рядом с монастырем св. Антонио, где их предали мучительной смерти на медленном огне. К чести казненных следует сказать, что ни один из них не пожелал ценой нового «признания» в ереси спасти себе жизнь. Через несколько дней собор предал огню еще четырех упорствовавших тамплиеров. Другие поместные соборы тоже не бездействовали: Реймский собор сжег девять тамплиеров, в Пон де л’Арке сожгли троих, несколько «упорствующих» было казнено в Каркассоне.

Одновременно с этими казнями соборы примиряли с церковью и выпускали на свободу тех тамплиеров, которые, признавшись в ереси, отрекались от нее. Таких было подавляющее большинство.

Однако если Филиппу и его креатуре Клименту V удалось с помощью инквизиции во Франции пытками и террором «доказать» виновность ордена в ереси, в других христианских странах столь же «веских» доказательств добыть не удалось. Христианские князья с большой неохотой преследовали тамплиеров, прекрасно отдавая себе отчет в том, что орден неповинен в приписываемых ему преступлениях. В Англии первоначально не было собрано никаких изобличающих орден в ереси улик. Тогда Климент V настоял на применении пыток против тамплиеров. Король Эдуард II, которому предстояло жениться на сестре Филиппа Красивого, согласился на применение пыток, и хотя таким образом были собраны «улики» против ордена, его членам все-таки сохранили жизнь. В Германии и других странах только после угроз со стороны Климента V против тамплиеров применялись пытки, однако в очень редких случаях посылали их на костер.

В этих условиях в октябре 1311 г. во Вьенне близ Лиона собрался XV вселенский собор, которому предстояло окончательно решить судьбу тамплиеров. На нем присутствовало около 300 епископов из Франции, Италии, Венгрии, Ирландии, Шотландии и других католических стран. Обстановка на соборе была накаленной.

Известно, что намерение Климента V добиться осуждения ордена тамплиеров натолкнулось на серьезное сопротивление участников собора. Только появление на соборе Филиппа Красивого в сопровождении внушительного военного отряда заставило соборных отцов подчиниться Клименту V, который в свою очередь был вынужден сделать существенную уступку. В булле «Vox in excelso», представленной им собору и излагавшей «дело» тамплиеров, папа, указывая, что на орден пало подозрение в ереси, признал, что собранные улики не оправдывали с канонической точки зрения его окончательного осуждения. И все же он потребовал запрещения ордена, который, по признанию его руководителей, запятнал себя неблаговидными делами. Орден, утверждал папа, стал отвратительным и одиозным, и никто не пожелает теперь вступать в него.

Собор согласился с требованием Климента V и запретил дальнейшую деятельность ордена. Судьбу его членов должны были решать поместные соборы, имущество же тамплиеров передавалось ордену госпитальеров. Многие тамплиеры закончили свою жизнь в тюрьмах инквизиции, другие — «рецидивисты» — погибли на кострах. Те же, кто остался на свободе, влачили жалкое существование, добывая себе пропитание милостыней. Как уже было сказано, папа обещал судить их сам или через своих полномочных представителей.

Папского суда Молэ и его коллегам по несчастью пришлось дожидаться в заточении долгих семь лет. Суд над ними состоялся только 18 марта 1314 г. В этот день на эшафоте, возведенном перед собором Богоматери в Париже, заняли места гроссмейстер ордена Молэ, магистр Нормандии Жофруа де Шарнэ, визитатор Франции Гуго де Перо и магистр Аквитании Годфруа де Гон-виль. Учитывая, что все четверо сознались и раскаялись в своих еретических заблуждениях, церковный суд во главе с тремя кардиналами, представлявшими Климента V, осудил их на пожизненное тюремное заключение.

Но когда, казалось, на этом и завершится последний акт дела тамплиеров, судьба распорядилась иначе. Не успел один из кардиналов зачитать приговор, как со своих мест поднялись Молэ и Жофруа де Шарнэ, одетые в шутовские одежды кающихся грешников, и громогласно заявили, что вовсе не признают себя еретиками, а считают себя виновными в позорной измене ордену, который они, спасая свои головы, обвинили в вымышленных преступлениях. Орден был чист и свят, утверждали они, обвинения же, возведенные на него, как и их прежние признания, — ложь и клевета.

Нетрудно вообразить, какой переполох вызвали среди судей эти заявления решившихся, хотя и с запозданием, на столь геройский поступок Молэ и Шарнэ. Аутодафе было тут же прервано, и оба «повторно впавших в ересь» преступника были переданы в руки парижскому прево с предписанием бросить их в костер. Спешно соорудили костер, и не успело зайти солнце, как от обоих «упорствующих» еретиков остался один только пепел. Филипп наблюдал за казнью из окна соседнего дворца. Гуго де Перо и Годфруа де Гонвиль пренебрегли славой мучеников и закончили свои дни в казематах инквизиции.

Что касается имущества и сокровищ тамплиеров, то хотя Вьеннский собор постановил передать их ордену госпитальеров, по существу они остались в руках французской короны и светских князей, завладевших ими.

Филипп не только завладел всеми сокровищами тамплиеров, но еще заставил госпитальеров в виде компенсации уплатить ему 200 тыс. ливров. Всего же, по подсчету некоторых историков, упразднение ордена принесло этому королю огромный куш в 12 млн. ливров. Этого показалось мало его преемнику Людовику X, который ухитрился получить с госпитальеров еще 50 тыс. ливров.

Авторы «дела» тамплиеров ненадолго пережили свои жертвы. Климент V умер от волчанки месяц спустя (20 апреля) после казни Молэ и Шарнэ, а 29 ноября того же года Филипп Красивый погиб во время охоты. Их смерть породила легенду о том, что Молэ вызвал обоих с того света на суд божий.

История сыграла еще более злую шутку над французским королевским домом. В революцию 1789 г. Людовик XVI был заточен в Тампле, где некогда помещалось руководство тамплиеров во Франции. Оттуда его отвезли на гильотину.

/И. Р. Григулевич. Инквизиция. — М., Политиздат, 1985. /

ИНКВИЗИЦИЯ

…Инквизиция боролась с сатаною. Зная бесконечную изворотливость врага рода человеческого, инквизиция раз и навсегда стала на ту точку зрения, что невинных обвиняемых нет и не существует. Могут быть случаи, что вину нельзя прямо доказать. Но тогда приговор так и постановлял: обвинение не доказано; но это вовсе не означало, что обвиняемый невиновен. Невиновности не полагалось. Инквизитор, если можно так выразиться, состоял на совершенно особом положении по отношению к своей жертве. Он не был судья в строгом смысле слова, он просто-напросто вступал в личную схватку с сатаною. Перед ним был подсудимый, все равно еретик, колдун или ведьма. Все эти люди были для него союзники сатаны, которых он опутал своей злобою, и вся возня с ними сводилась для него, в сущности, к борьбе с сатаною. Если данные предварительного следствия, т. е. все эти жалобы людей, например, потерпевших разные беды от ведьмы, казались ему недостаточно убедительными, то он считал со своей стороны уже слабостью и попустительством всякое сомнение в виновности попавшей в его руки ведьмы. Все, что по ходу дела являлось как бы свидетельством ее невиновности, он должен был рассматривать, как коварное ухищрение сатаны, и был на стороже, чтобы не сделаться жертвою этих ухищрений. К чему это на практике повлекло — нетрудно угадать. Пытка, например, широко применялась в тогдашних судах, но вес же было принято за правило, что если человек с пытки не признается в том, в чем его обвиняют, то этим уничтожаются доказательства и улики; непризнание под пыткою принималось как доказательство невиновности. Судьи иногда, может быть, скрепя сердце, но все же должны были в конце концов отступиться от человека за неимением в наличности такой капитальной, уличающей статьи, как признание. Взгляд инквизиции на этот предмет отправлялся от совершенно иной точки зрения. Если обвиняемый не признавался под пыткою, то это вовсе не служило доказательством его невинности, а доказывало лишь, что дьявол как-то таки ухитрился прийти на помощь своему верному другу и союзнику и оказать ему поддержку в тяжкие минуты испытания. Он, например, делал его совершенно нечувствительным к боли. Терзайте его, как угодно, он ничего не чувствует, и пытка оказывается для него совершенно недействительною. Надо было сломить это упорство дьявола. И благочестивый инквизитор старался изо всех сил, обрабатывая какую-нибудь несчастную старуху на всевозможных козлах и дыбах. И все-таки нередко, несмотря на все его старания, жертва молчала, «даже будучи иногда почти вся разорвана в клочья», как выражается благочестивый Шпренгер.

Ради этого инквизиторам пришлось даже видоизменить постановления о пытке. По тогдашним судебным уставам полагалось, что в иных случаях пытка не могла быть повторяема, если подсудимый сразу не признался. Отцы-инквизиторы, истязая человека в свое удовольствие, сколько им было угодно, приводили в свое оправдание тот резон, что они пытку вовсе не повторяют, а продолжают. Закон же вовсе не указывал в точности, сколько времени должна продолжаться пытка, т. е., так сказать, один ее сеанс, а потому можно было продолжать ее неделями, месяцами. Если же по временам пытаемому давался «отдых», то это служило лишь доказательством милосердия судей. Кстати, эти промежутки отдыха несчастный проводил в таких ужасных подземных норах, что содержание в них служило не отдыхом, а прямым продолжением пытки и, в сущности, имело целью окончательно подорвать и нравственные, и физические силы заключенного. Надо еще заметить, что, по правилам инквизиционного производства, можно было обойтись и без собственного признания подсудимого, приговор же вынести на основании свидетельских показаний. Так что пытка являлась в руках инквизиторов как бы уступкою, которую они должны были делать обычной юриспруденции. Она требовала признания подсудимого, и коли его нельзя было добиться никакими другими средствами, то приходилось прибегать к пытке. Из инквизиторов же некоторые неохотно к ней прибегали; только, конечно, вовсе не под влиянием жалости к подсудимому, а под влиянием страха и трепета перед могуществом сатаны.

Мы уже упоминали о том, что дьявол иной раз наделял своих приверженцев страшным даром безмолвия, при котором истязаемый молчал, как мертвый, так что пыткою от него ровно ничего нельзя было добиться. Поэтому-то иным инквизиторам пытка и представлялась средством далеко не вполне надежным. Они прибегали и к другому средству, приносившему гораздо более благие плоды. Средство это заключалось во лжи, в обещаниях полного помилования, если обвиняемый принесет повинную. Давая такое обещание, инквизитор сознавал свою совесть в высшей степени свободной. В самом деле, к чему могло его, служителя Божия, обязывать какое бы то ни было обещание, данное ведьме, т. е. рабе сатаны, т. е., в сущности, самому сатане? Тут весь вопрос мог состоять только в том, поймается ли враг рода человеческого в расставленные ему сети, поверит ли он? Если эта уловка удавалась, т. е. если ведьма, обольщенная обещаниями полного помилования, приносила повинную, перед инквизитором вставала довольно щекотливая задача — нарушить торжественно данное слово и, не смущаясь им, повлечь ведьму на костер. Казалось бы, совесть самого обыкновенного смертного должна была испытывать некоторые угрызения при таком слишком бесцеремонном, чтобы не сказать наглом, обмане. И отцы-инквизиторы это, по-видимому, чувствовали, потому что в этих щекотливых случаях прибегали к разным уловкам. Так, например, добившись от ведьмы признания под обещанием полного помилования, инквизитор прекращал дело и передавал его другому судье. Этот другой постановлял свой приговор на основании сообщенных ему документов. Видя, что в деле имеется акт собственного признания ведьмы, он и приговаривал ее к сожжению на костре без малейшего колебания. Что же касается до первого инквизитора, то он благополучно убаюкивал свою совесть тем, что не он отправил ведьму на костер и что в смерти ее он нимало не повинен. Иные менее щепетильные инквизиторы поступали несколько проще. Добившись признания, они оставляли жертву отсиживать в тюрьме достаточный промежуток времени для того, чтобы все эти разговоры о помиловании понемножку стерлись из памяти, и тогда сами отправляли ведьму на костер.

Кроме этого прямого и бессовестного обмана подсудимых, применялись всякого рода косвенные способы. Так, например, иногда вдруг резко переменяли свое обращение с подсудимым, переводили его из смрадной каморки в хорошую, светлую комнату, начинали хорошо кормить и в то же время через посланных своих агентов кротко убеждали покаяться, уверяя, что хлопочут исключительно о спасении его души.

Совершенно надежным и верным признаком виновности ведьмы, т. е. ее дружбы с дьяволом, считалась ее неспособность плакать. Если подсудимая во время допроса и пытки оставалась с совершенно сухими глазами, тогда как в другое время могла свободно и обильно плакать, то уже одна эта странная особенность принималась, как почти неоспоримый признак одержимости демоном. Толковалось это обстоятельство таким образом, что дьявол, друг и пособник ведьмы, снабжал ее этим даром выносливости, нечувствительности перед пыткою. В подобных случаях инквизитору рекомендовалось всеми возможными средствами разжалобить ведьму. Он принимался сам плакать и рыдать и в это время говорил ведьме о тех слезах умиления, которые Христос пролил на кресте за род человеческий. Но если инквизитор имел дело с настоящей ведьмою, то чем больше источал он слез, тем бесчувственнее оставалась сама ведьма и тем суше были ее глаза. Вместе с тем усиливалась и уверенность в виновности подсудимой. Отсюда, казалось бы, должно было логически следовать, что если ведьма умилилась от слез инквизитора и сама заплакала, то это надлежало бы принять за признаки ее невинности. Но не тут-то было. Логика инквизиторов и тут очень ловко изворачивалась. Эти слезы ведьмы надлежало рассматривать, как новое доказательство ухищрений демона, поспешившего на выручку своей союзнице. Тут, очевидно, шла чрезвычайно тонкая и безгранично жестокая игра, которой мог в свое удовольствие предаваться фанатизированный ум человека, имеющего в руках право неограниченного насилия над личностью себе подобных.

Любопытен также установившийся взгляд инквизиции на применение смертной казни к ведьмам. Инквизиция не любила смертной казни. Однако, это надо понимать, как следует, с большими оговорками. Выражаясь точнее, инквизиция не желала, чтобы ответственность за смерть подсудимого падала на нее, а для того, чтобы снять с себя эту ответственность, она прибегала к очень простому средству. Осудив, например, еретика, она постановляла приговор очень глухо: обвиняемый признавался еретиком нераскаянным и в качестве такового передавался в руки светской власти, «дабы с ним было поступлено по закону», вот и все. Как видите, в этом приговоре на счет казни не делалось и отдаленного намека. Но светские власти, приняв в свои руки из рук инквизиции такого нераскаянного'еретика, очень хорошо знали, что надо с ним делать, и немедленно предавали его сожжению на костре. А о том, что таково в действительности всегда было желание инквизиции, свидетельствуют многочисленные случаи, когда светские власти по каким бы то причинам не хотели сжигать еретика или даже просто только проявляли некоторую медлительность. Инквизиция в таких случаях сейчас же начинала торопить их, побуждая их «исполнить закон». Случалось, что дело доходило до открытой распри между инквизиторами и светскими властями. Тогда это недоразумение восходило до папы, и святейший отец уже прямо настаивал на том, чтобы еретика сожгли.

Во всяком случае относительно простых еретиков инквизиция строго держалась этой манеры: осуждаем человека на смерть не мы и сжигаем его тоже не мы, наше дело чисто, и наши руки кровью не обагрены. Относительно же ведьмы этот основной взгляд инквизиции подвергся некоторому изменению. Тут инквизиция последовала за светскими судами. Те приговаривали ведьму, в достаточной мере изобличенную, к сожжению на костре, и с течением времени инквизиция без всяких обиняков приняла ту же систему, т. е. сама постановляла такие же приговоры. Всякие церемонии были отложены в сторону. Ведьма по приговору инквизиции не приговаривалась к передаче в руки светских властей, а приговаривалась прямо и непосредственно к костру. Такая перемена во взглядах отразилась, конечно, и в сочинениях ученых инквизиторов того времени. Так, в.1458 г. инквизитор Жакериус в длинном, пространном и полном учености рассуждении доказывает, что ведьма не заслуживает того снисхождения, которое иногда давалось еретикам, и что к ней всегда надлежит относиться с беспощадной строгостью. После него Шпрен-гер, о котором мы уже много раз упоминали, в свою очередь настаивает на том, что ведьма должна быть осуждаема на смерть даже в том случае, когда она изъявит полное и искреннее раскаяние.

Обыкновенно инквизиторы ссылались на то, что ведьмы несравненно виновнее еретиков, так как, кроме отступничества от Бога и союза с дьяволом, они еще виновны во множестве злодейств, которые причиняют людям. Но сами инквизиторы не очень строго держались этого довода. Об этом можно судить, между прочим, по арасскому процессу, который мы в скором времени опишем. Там было присуждено к сожжению несколько человек, причем вся обнаруженная за ними вина состояла в том, что они посещали шабаш; никакого злодейства, причиненного людям, за ними не числилось. И тем не менее их не поколебались отправить на костер. В 1474 г. в местечке Левоне, в Пьемонте, местный инквизитор Киабуади судил двух ведьм — Франческу Волони и Антонию Дальберто. По приговору обе ведьмы присуждались к передаче их в руки светских властей, причем инквизитор делал оговорку, что осужденные не должны быть подвергаемы никакому телесному наказанию, а только имущество их должно быть конфисковано. Тем не менее, спустя дня два после передачи обе ведьмы были сожжены. Из этого можно заключить, что светские власти смотрели на все эти смягчающие оговорки в приговорах инквизиторов, как на простую формальность, проформу. Раз состоялась передача осужденного в руки светской власти — это означало, что он подлежит сожжению.

Но для того, чтобы инквизитор был совершенно свободен в своих действиях, надо было устроить так, чтобы в его действия уже решительно никто не вмешивался, а в особенности светские адвокаты. Кстати, с этими адвокатами-ловкачами у того же инквизитора Киабуади вышло такое дело, что он сам чуть-чуть не угодил под суд. Дело было в том же Пьемонте, в местечке Ривара, в 1474 г. Тогда схватили там большое число ведьм, судили их и сожгли. Заведовал всем делом Киабуади. Но это был человек очень неопытный в инквизиционном производстве. Он поручил своему помощнику после сожжения первой партии ведьм арестовать еще пятнадцать женщин. Свидетельские показания против них были подавляющие. Инквизитор предоставил им десять льготных дней, в течение которых они должны были либо представить оправдание, либо принести полную повинную, в противном случае им угрожала пытка. Но тут неопытный Киабуади совершил огромную оплошность. Две из арестованных, Гульельмина Феррери и Маргарита Кортина, были богатые женщины, с большими связями. Их родственники потребовали, чтобы в деле приняли участие приглашенные ими адвокаты. И как только эти адвокаты появились на судилище, они почти в мгновение ока разрушили все обвинение. Но всего ужаснее было то, что юристы держались на суде с необыкновенной дерзостью. Киабуади, как это ни странно, очевидно, не имел никакого понятия о размере прав и привилегий инквизитора. Адвокаты совершенно сбили его с толку своим натиском. Он не сумел ничего им возразить, потому что каждое их требование основывалось на точной букве закона. Киабуади же в законах ровно ничего не понимал. И он делал промах за промахом, уступку за уступкой. Они, например, протестовали против предварительного следствия, указывая на его неправильности; далее потребовали вызова свидетелей со стороны защиты, чего никогда не допускалось в инквизиционном судопроизводстве. И Киабуади всему этому подчинялся. Путем показаний вызванных ими свидетелей им удалось установить, что обвиняемые с чрезвычайным усердием посещали церковь и выполняли все внешние обрядности католической веры; что они были не только благочестивы, но и широко благотворительны, что совершенно противоречило их обвинению в ведьмовстве. Киабуади скоро понял, что ему с этими ловкими людьми не сладить, и он призвал себе на помощь знаменитого юриста Вало. Но адвокаты и своего коллегу быстро сшибли с позиции. И кончилось тем, что они обрушились на самого Киабуади. Они доказали ему, как дважды — два, что он в такого рода делах вовсе даже и не имеет права выступать судьею, и потому все, что он до сих пор творил по этой части, — сущее беззаконие. Киабуади должен был пойти на все уступки, и дело было перенесено куда-то совсем в другой суд. Чем оно окончилось для подсудимых, мы не можем сказать, да и не в этом суть. Главное состоит в том, что вмешательство адвокатов в инквизиционное судопроизводство всегда вносило в него страшную сумятицу, и потому инквизиция строго установила, что люди, попавшие к ней в переделку, не имеют никакого права на содействие защитников-адвокатов.

Расскажем теперь подробно о выше упомянутом аррасском деле, знаменитом в летописях средневековой уголовщины. Оно чрезвычайно ярко характеризует то всеобщее шатание разума, в которое тогдашняя публика была повергнута ведьмовством и колдовством. Кстати оно знакомит нас и с сегодняшними судебными порядками.

Аррасское дело известно было также под названием «дела вальденсов». Под вальденсами, как, вероятно, припомнят читатели, подразумевались особые сектанты, нечто вроде альбигойцев, когда-то процветавших на юге Франции и, в качестве еретиков, вызвавших против себя яростные гонения. Вальденсов почти всех успели истребить в течение XIII и XIV столетий. Но самое слово осталось в употреблении, только начали придавать ему совсем другой смысл, а именно под вальденсами стали подразумевать просто напросто колдунов.

Дело это началось в 1459 г. Инквизиционный суд, заседавший в Лангре, судил и присудил к сожжению некоего Робинэ Дево. Этот человек обвинялся в колдовстве. Во время следствия и суда он, как водится, был подвергнут пытке и в это время оговорил множество лиц, которых он будто бы встречал на шабашах. В числе этих оговоренных была одна уроженка города Дуэ, по имени Денизелль, femme de folle vie, т. e. дама вольного поведения. Был еще оговорен некто Жан Лавитт, житель города Арраса. Лавитт был человек видный по своему общественному положению. Он был живописец и поэт и прославился, как автор многочисленных баллад, написанных в честь Мадонны. Надо полагать, что публика была невысокого мнения о его уме, судя по данному прозвищу «Авве-de-pen-de-sens», т. е. аббат недальнего разума. Разумеется, обоих этих лиц арестовали. Прежде всего захватили злополучную даму Денизелль и заточили ее в тюрьму. Местный епископ Иоанн в это время был в Риме и его место временно заступал бывший исповедник папы, доминиканец по имени тоже Иоанн. Помощниками его были Тибо, Пошон и два брата Гамель: Петр и Матвей. Все эти лица с жаром принялись за дело, найдя себе деятельного и усердного помощника в лице очень опытного и ученого юриста Жака Дюбуа. На этом последнем и лежала вся юридическая тягота дела. Денизелль, конечно, была подвергнута пытке и от нее не трудно было добиться признания, что она посещала шабаши. Ее попросили указать, кого из знакомых она там встречала, и она в числе других назвала упомянутого поэта Лавитта. А на него еще раньше указал сожженный Робинэ Дево, который тоже встречал его на шабашах. Лавитт очень хорошо знал, что на него сделано такое показание, и как ни был он далек разумом, все же у него хватило сметки на то, чтобы задать тягу и скрыться в укромном месте. Однако, инквизиция в самом скором времени открыла его убежище в Аббевилле, и здесь он был арестован. Его немедленно доставили в Аррас. Заточенный здесь в тюрьму, лавитт проявил замечательную силу духа, которой трудно было ожидать от его уничижительного прозвища. Опасаясь, что под влиянием пытки он наговорит чего-нибудь лишнего, он порешил отрезать себе язык перочинным ножом. Его вовремя остановили, но все-таки ему удалось настолько повредить язык, что он сделался не в состоянии говорить. Это нисколько, впрочем, не помешало растянуть его на козлах по всем правилам искусства. Говорить он не мог, но он был поэт, человек грамотный и, следовательно, умеющий писать; руки же у него повреждены не были и перо в руках он мог держать. Его и заставили давать письменные показания, что было даже гораздо удобнее: «что написано пером, того не вырубишь топором». Таким образом, ему и пришлось составить весьма полный список всех тех лиц, которых он встречал на шабашах; в их числе оказались личности, представлявшие собой знатную добычу для инквизиции: местные дворяне, а главное, богачи-горожане; много он оговорил и простолюдинов. По этим показаниям сейчас же вновь начались аресты; схватили еще шестерых.

Таким образом круг заподозренных расширялся, дело принимало чересчур уже обширные размеры, и судьи испугались. Заместители отсутствующего епископа решили было даже выпустить всех арестованных. Но энергический Жак Дюбуа сейчас же вошел в сношение с местным (бургундским) герцогом Филиппом Добрым и добился от него указа о том, чтобы делу был дан законный ход.

Тогда принялись снова за всех оговоренных Лавиттом. Прежде всего обратились к упомянутым шести арестованным в Аррасе. В числе их было четыре женщины из простонародья. Они под пыткою сейчас же признались в том, что они ведьмы и посещали шабаши. На приглашение указать других посетителей шабашей они в свою очередь оговорили несколько человек. Упомянутые заместители и помощники епископа: Тибо, Пошон и братья Гамель, оказались людьми совершенно неопытными в судопроизводстве и, вдобавок, робкими и нерешительными. Они растерялись. Не смея взять на себя ответственность, они передали дело на заключение двум знатокам канонического права: Карлье и Николаи. Те дали отзыв в том смысле, что если их обвиняемые попадались в первый раз и притом от своих заблуждений отрекались и в то же время не учинили никакого злодейства и не изобличаются в надругательстве над святыми таинствами, то нет основания осуждать их на смерть. Но это были взгляды старой инквизиционной школы. Что же касается до Дюбуа, то он был представитель новой школы, по которой ведьмовство рассматривалось как преступление гораздо более тяжкое, чем ересь, и потому во всяком случае должно было влечь за собою осуждение на смерть. Так и на этот раз он настаивал на том, чтобы всех осужденных сожгли. Но он шел еще дальше. Он кричал, что все, кто заступается за колдунов и ведьм и хлопочет о смягчении их участи, должны рассматриваться, как их пособники. Словом, он ставил вопрос чрезвычайно широко. Он утверждал, что дело идет ни более, ни менее, как об участи всего христианства; что в числе людей, нормально считающимися христианами, найдется добрая треть таких, которые преданы колдовству, и что в числе этих тайных колдунов нетрудно отыскать даже самых высших лиц: епископов, кардиналов, герцогов; что, наконец, если все эти лица вступят между собою в дружный союз, и во главе этого союза встанет умелый руководитель, то миру христианскому грозят неисчислимые бедствия. Надо думать, что эти мрачные взгляды Дюбуа разделялись в то время и другими духовными лицами, потому что в Брюссельской библиотеке Чарльз Лие нашел любопытную книгу неизвестного автора, священника, написанную как раз в те годы, когда разразилось аррасское дело, и в которой высказаны как раз такие самые взгляды, какие высказывал Дюбуа. Таким образом, выходило, что из вынужденных пыткою показаний несчастной проститутки и «аббата недальнего разума» возник целый общественный вопрос колоссальной важности; ставилась на карту судьба всего христианства.

В XV столетии в Германии свирепствовал знаменитый Конрад Марбургский, один из самых деятельных истребителей еретиков. У него был подручный и помощник, по имени тоже Конрад, а по фамилии Торс. Этот Торс обладал чудовищной внешностью, к которой присоединялся еще один удивительный талант: Торс хвастал, что он обладает способностью с одного взгляда определять еретика. Нечего и говорить о том, до какой степени ценны были услуги такого помощника. Заметим здесь мимоходом, ради характеристики деятельности инквизиторов, что талант Торса в распознавании еретиков обрушивался исключительно на людей богатых. При этом не надо забывать, что имущество осужденного еретика конфисковывалось и что щедрая доля его шла в карман тех, усердию кого высшее правосудие было обязано изобличением грешника. Значит, Торсу было из-за чего стараться. И вот совершенно таким же талантом распознавания ведьмы с первого взгляда отличался и упомянутый выше доминиканец Иоанн, заместитель отсутствующего епископа аррасского. Он, как мы видели, вместе с Дюбуа был главным воротилой в аррасском деле. По его настоянию, граф Дестамп, приближенное лицо Филиппа Доброго, созвал на совет всех высших аррасских духовных сановников (в мае 1460 г.). Этот совет и составил собою судилище для разбора дела. Разбор произошел самый энергический и быстрый, и все арестованные были присуждены к смертной казни. Все дело закончилось в один день, а на другой же день всех осужденных привели на площадь перед епископским дворцом. Предстоящее зрелище привлекало громадную массу зрителей; сохранилось предание, что в этот день в Аррасе собралось все население местности, лежащей на пятьдесят верст вокруг города. В числе осужденных один предстал на место казни, если можно так выразиться, упредив события; ему удалось повеситься у себя в тюрьме, так что к месту казни приволокли его труп. Всем осужденным на голову одели какие-то колпаки, на которых они были изображены воздающими поклонение дьяволу. Инквизитор громким голосом прочел речь. В ней, между прочим, он сделал очень картинное описание шабаша. При этом он тщательно перечислил все визиты на шабаши, сделанные каждым из осужденных, упомянул о том, что каждый делал на шабаше, и при этом каждого опрашивал, так ли это, признает ли он все сказанное о нем, и осужденные один за другим подтверждали взведенные на них обвинения. После этого они были переданы в руки светских властей. Тогда среди осужденных поднялись ужасающие крики. Все в один голос они завопили о том, что их бессовестно обманули, что им обещали полное помилование, если они покаются, и грозили смертной казнью, если не покаются. А теперь, когда они покаялись, их хотят предать смерти. В то же время они кричали, что ни в каком колдовстве и ведь-мовстве они неповинны, что ни в каких шабашах они не участвовали, и что признание у них добились угрозой смерти, пытками и обманными обещаниями помилования. Но все их вопли были напрасны. Их взвели на костры и костры зажгли. Скоро их отчаянные, протестующие голоса были задушены огнем и дымом. В своих последних воплях они умоляли родных и друзей молиться за спасение их душ. Их проклятия больше всего обрушивались на юриста Жиля Фламана, который рядом с Дюбуа выступал добровольцем в этом деле и подал мысль сломить упорство обвиняемых при посредстве этого подлого обещания помилования.

Это был первый успех старателей-добровольцев, который разжег их зверские аппетиты. Едва успели сжечь первую партию осужденных, как вновь уже было арестовано тринадцать ведьм, и в том числе опять добрая полдюжина проституток, а все остальные были тоже люди из простонародья. Это однообразие добычи, ее тщедушность и ничтожность скоро наскучили старателям. От сжигания несчастных мещанок и деревенских баб нажива была совершенно ничтожная. Инквизиторы же, очевидно, желали, подобно упомянутому Торсу, вознаградить себя за свое усердие чем-нибудь посущественнее отвратительного зрелища сжигания живых существ. И вот вдруг в один прекрасный день среди пораженных несказанным изумлением граждан Арраса разнеслась весть о том, что по обвинению в колдовстве арестовали одного из богатейших обывателей города — Жана Такэ. Этот человек был не только богат, но и знатен; он был одним из самых влиятельных членов городской управы. Не успели жители опомниться от первого удара, как над ними разразился новый — арестовали Пьера Карие, тоже богача. Не прошло и суток, как схватили знатного дворянина Пайен-де-Бофора. Это был почтеннейший семидесятилетний старец, глава одной из богатейших аррасских дворянских фамилий, человек, доказавший свое глубокое благочестие тем, что на собственные средства основал три новых монастыря. Говорят, что когда старик узнал о том, что он попал в число подозрительных лиц, то он будто бы воскликнул, что если бы он в ту минуту находился за несколько тысяч верст от Арраса, то и в таком бы случае немедленно поспешил предстать перед своими обвинителями, чтобы опровергнуть их обвинения. Он и в самом деле немедленно приехал в город из своего отдаленного имения. Испуганные водворившимся в городе террором, его дети, родственники и друзья настойчиво советовали ему немедленно бежать, если он за собою знает что-нибудь такое, что могло бы подать хоть малейший повод к обвинению. Но старец давал самые торжественные клятвы, что он ни в чем неповинен и что бояться ему нечего. Инквизиторы опасались арестовать его собственною властью, но сумели добиться указа о его аресте, исходившего от имени Филиппа Доброго. Для ареста явился в Аррас самолично герцог Дестамп. Старик Бофор просил позволения повидаться с герцогом, но тот от этого свидания уклонился. Старик был-таки арестован и заточен в тюрьму.

Тем временем из тринадцати упомянутых арестованных уже успели осудить и сжечь на костре семерых. Все они, как и первые сожженные, кричали на кострах о том, что их обманули ложными обещаниями. Это дело стало сильно возбуждать публику и поднимало негодование против бессовестных палачей. Сам Филипп‘Добрый тоже беспокоился. До него доходили слухи, будто его обвиняют в том, что он нарочно истребляет богатых людей, своих подданных, для того, чтобы конфисковать их имущество в свою пользу. Он понял, что эти слухи возникли на почве свирепостей, которые учинялись в Аррасе инквизиторами от его имени. Надо было, значит, наблюдать за этими ревностными борцами против дьявола и козней его… С этой целью он командировал в Аррас своего исповедника-доминиканца и дворянина Балдуина-де-Нуайель. Вместе с тем послал в Аррас депутатов и герцог Дестамп. Он избрал со своей стороны своего секретаря Форма, а затем еще и Савеза, Кревкера и Берри. Но у всех этих господ, очевидна, была на уме одна лишь забота: поделиться добычею с отцами-инквизиторами, а если можно, то наловить новых жертв, уже прямо собственным иждивением, и воспользоваться от них добычею уже без всякого дележа. Так, Балдуин-де-Нуайель арестовал некоего Антуана Сакеста. Это был один из богатейших членов городской управы. Друзья этого последнего, как и друзья упомянутого выше Бофора, давно уже чуяли беду, висевшую над головой их друга, и умоляли его бежать; но он, как и Бофор, легкомысленно надеялся на свою невинность. Вслед за ним арестовали другого богача — Жоссэ, за ним третьего — Руавиля. Предстоял арест еще трех тузов городской управы, но те в спасительном припадке предусмотрительности пустились в бегство. За ними было погнались, но, по счастию, не успели их настигнуть.

Между тем, все эти новые аресты вызвали в городе уже настоящую панику, потому что никому из жителей, особенно богатых, невозможно было оставаться спокойным за свою безопасность. Притом никто не смел отлучиться из города из опасения, что его отлучка будет сочтена за бегство. Если бежать, то надо было бы бежать уже подальше, так как в пределах Бургундии обыватели боялись принимать к себе кого бы то ни было, прибывшего из Арраса. В то же время никто из иногородних не решался приезжать в Аррас. Все это повлекло за собой полное расстройство не только общественной, но и экономической жизни города, который в те времена был одним из важнейших торгово-промышленных центров на севере Франции. Дела остановились, купцы прекратили платежи, богатые люди старались скрыть свое имущество, ибо они хорошо понимали, что вся ересь, в которой могли их обвинить, в сущности, только в том и состояла, что их богатство служило жирною приманкой для инквизиторов. Наконец, и сами инквизиторы спохватились и начали успокаивать публику, что ни один невинный человек не может быть арестован, что будут арестовывать только тех, кого видели на шабашах не менее восьми или десяти свидетелей. А между тем, было известно, что многих осудили на основании показаний одного или двух доносчиков.

Однако, в виду того, что герцог интересовался процессом, протоколы признаний подсудимых были отправлены к нему на рассмотрение. Герцог собрал целую комиссию ученейших докторов и поручил ей рассмотреть эти протоколы. Но доктора подняли между собою бесконечные споры и не пришли ни к какому единогласному решению. Главным пунктом раздора между ними стал вопрос о шабашах. Вся суть показаний подсудимых состояла в том, что они участвовали в шабашах. Вот и возник вопрос: что такое шабаш? Представляет ли он собой нечто реальное, т. е. путешествуют ли в самом деле люди верхом на метлах к месту дьявольского сборища, или же это только дин отвод глаз, галлюцинация, наконец, просто сновидение, напускаемое на человека дьяволом? Вопрос остался открытым. Герцог распустил комиссию, а протоколы отправил обратно в Аррас и приказал дать делу дальнейший ход.

Дело было рассмотрено, и главные обвиняемые, т. е. самая жирная добыча, были приговорены к следующим возмездиям. Старец Бофор, который так торжественно заявлял о своей невинности, внезапно оказался, якобы по его собственному признанию, усердным посетителем шабашей. Он был на них три раза: два раза ходил туда пешком, а в третий раз путешествовал на палке, намазанной каким-то волшебным составом. Дьявол, как водится, требовал от него продажи души, но старик на это не согласился. Тогда дьявол пошел на уступки и в конце концов удовольствовался четырьмя волосами с головы Бофора. Инквизитор его тщательно выспрашивал, правда ли все то, что он показывает, и Бофор подтвердил, что правда, и молил судей о снисхождении. Было решено, в виду добровольного признания, освободить его от пытки. Равным образом он не был подвергнут унизительному надеванию колпака с надписями. Инквизитор был так милостив, что приговорил его только к бичеванию, да и то через одежду. Однако, все-таки его присудили к семи годам тюремного заключения, а главное, к денежному взысканию. Официально, т. е. по приговору, он должен был уплатить 8 200 ливров (т. е. франков); из этой суммы 1 500 ливров обращались непосредственно в карман инквизиторов. Но этим дело не ограничилось. Бофору пришлось уплатить еще 4 000 герцогу Бургундскому, 2 000 графу Дестампу, 1 000 — депутату герцога Кревкеру и еще разные мелкие суммы разным лицам, а всего, следовательно, более 15 000 ливров. На наши деньги и по нашим современным понятиям эта сумма может казаться совершенно ничтожной, но по тогдашнему времени сумма была громадной. Бофор считался богачом, а между тем весь его ежегодный доход, как видно из дела, не превышал 500 ливров. Вообще первейшие богачи Арраса исчисляли свои ежегодные доходы в пределах сумм от 400 до 500 франков.

Затем судили Жана Такэ. Этот тоже признался в своих путешествиях на шабаши, которые он посещал не менее десяти раз. Он, по его словам, всеми силами сопротивлялся сатане, но тот хлестал его воловьими жилами и принуждал повиноваться. Такэ тоже присудили к бичеванию и десятилетнему тюремному заключению. Деньгами с него взяли 1 400 ливров, из которых 200 приходилось на долю инквизиции. И опять-таки кроме этого гласного штрафа с него получили еще изрядную негласную добавку.

Третий осужденный был Пьер Карие. Этот участвовал в шабашных пиршествах несчетное число раз. На шабашах он, держа в руке зажженную свечу, воздавал лобзание дьяволу тем особенным способом, о котором мы уже не раз упоминали. Душу свою он продал дьяволу по всей форме, т. е. по договору, написанному его собственной кровью. Несколько раз он скрывал во рту причастную облатку и употреблял ее потом на разные волшебные операции. Он готовил какое-то адское снадобье, в состав которого должны были входить: причастная облатка, кость повешенного или кровь невинного младенца. Младенцев он лично убивал и истребил таким путем четырех. Однако, когда его потом на суде приглашали подтвердить эти показания, то он начисто от них отперся, потому что они были у него исторгнуты пыткою. Тогда его, по инквизиционному обычаю, передали в руки светских властей, и он был в тот же день сожжен на костре.

Четвертый осужденный, Гюго Обри, был настоящий богатырь, человек железной воли и крепости духа. Пытали его бесконечно и бесчеловечно, но он, что называется, даже и не пикнул. От него не удалось добиться никакого признания ни в чем. Пробовали его пронять обещаниями полного помилования, если признается, но он твердо отвечал, что ни о каком колдовстве и ни о каких шабашах не имеет понятия. Его приговорили к 20 годам тюремного заключения, на хлебе и воде, и такой приговор, с тогдашней точки зрения, был даже неправилен, ибо упрямый Обри решительно подлежал сожжению. Надо полагать, что у него нашлись очень сильные заступники.

На этом аррасское дело и закончилось. Всех арестованных по этому делу было более 80 человек, но из них судили только 12, а остальных постепенно и понемногу одного за другим выпустили на свободу. Однако, с каждого из них, под видом судебных издержек, вытягивали штрафы в таком размере, в каком только было возможно. Иным так прямо и объявляли, что их до тех пор не выпустят, пока родственники не внесут за них такой-то суммы.

Все это дело, если на него бросить общий взгляд, представляется простым заговором весьма небольшой кучки совершенно бессовестных мошенников, принявших решение поживиться на счет своих богатых граждан. Пользуясь той громадной властью, какая в то время сосредотачивалась в руках инквизиции, можно было кого угодно хватать и в чем угодно обвинять. Как бы ни было чудовищно-нелепо обвинение, инквизитор мог быть вполне спокоен, что обвиняемый, если его подвергнут пытке, непременно признается во всем, что угодно инквизитору. Так было, очевидно, и в настоящем деле. Возьмем, например, старика Бофора. Этот человек клялся всеми святыми перед своими родственниками, перед самыми близкими ему людьми, что он ни в чем не повинен. Его предыдущая жизнь, например, хотя бы тот факт, что он основал три монастыря, прямо указывала на его благочестие и набожность. Не было никакого сомнения в том, что человек в самом деле ни в чем неповинен, и вот вдруг, после того, как он побывал в руках инквизиции, является на сцену его собственное признание в том, что он бывал на шабашах. Ясное дело, что его к этому признанию вынудили. Перед ним поставили безвыходную альтернативу: либо признавайся в том, что на тебя возводят, либо мы тебя отправим на костер.

Эта догадка почти вполне подтверждается последующим ходом дела. Сыновья несчастного старика Бофора путем чрезвычайных усилий добились того, что его дело было перенесено в парижский парламент. И, как только этот перенос состоялся, вся шайка его истязателей выказала самый подлый страх. Главный воротила Дюбуа даже помешался от страха. В парламенте это дело тянулось очень долго. Большинство осужденных, бывших уже пожилыми людьми, успели за это время умереть, и в живых остался один неукротимый Обри. Ему одному и удалось воспользоваться оправданием по решению парламента.

Теперь мы рассмотрим несколько случаев, когда колдовство и ведьмовство принимали размеры настоящих эпидемий. Такие случаи были в самом исходе Средних веков, во второй половине XV столетия. Первой из таких эпидемий можно считать ту, которая возникла в Нормандии в 1453 г. Здесь ведьмы назывались скобасами (scobaces). Это слово происходит от латинского scoba, т. е. метла; тут очевидный намек на обычный способ путешествия ведьм на шабаши. В упомянутом году возникло дело Вильгельма Эделина, возбудившее великое изумление в публике, потому что этот Эделин пользовался славою великого ученого и, вдобавок, занимал должность настоятеля в большом монастыре Клер-во в Франш-Контэ. Эделин сделал очень интересное признание. У него вышла ссора с одним могучим и влиятельным соседом, который мог причинить ему много зла. Это сознание, что он живет под вечною угрозой мести со стороны могучего врага, не давало ему покоя и довело несчастного человека почти до умоисступления. Терзаемый своим страхом, он и обратился к дьяволу, а тот пригласил его к участию в шабаше, будто он желает войти в дальнейшее знакомство и имеет в виду пользоваться добрыми услугами адовых сил. Несчастный Эделин сразу пошел на все уступки, согласился на все требования. Надо было отречься от Бога и христианской веры — и он отрекся. Дьявол внял его усердию и явился к нему самолично в человеческом образе; он принял вид человека очень высокого роста. В другой раз он, впрочем, явился уже в образе козла, и Эделин был вынужден воздать ему обычное нецензурное лобзание. Как лицо духовное, Эделин представлял очень ценную добычу для дьявола. Он должен был доказывать свое отступническое усердие тем, чтобы во время проповедей церковных уверять паству, что все рассказы о колдунах и ведьмах — одни праздные выдумки. Такая проповедь, конечно, должна была содействовать страшному возрастанию числа колдунов и ведьм, и этим, в свою очередь, затруднялась борьба с ними духовенства. Эделина схватили, и он предстал перед судом епископа Эвресского Гильома Дефлока и инквизитора Ролана Лекози. Эделин прибег к защите университета в Кане, но епископ, со своей стороны, прибег к содействию Парижского университета, и Эделин был осужден; его, однако, не сожгли, а приговорили лишь к вечному тюремному заключению на хлебе и воде. Он четыре года жил в каком-то смрадном подземелье и найден был в нем в один прекрасный день мертвым, в молитвенном положении тела.

С легкой руки этого грешника колдовство и ведьмовст-во, за которые он так горячо и талантливо заступался в своих проповедях, быстро разрослись и приняли вид настоящей эпидемии, которая распространилась по Франции, а потом проникла и в Германию.

В Гейдельберге в 1446 г. сожгли несколько ведьм; в следующем году ревностный инквизитор, спаливший этих ведьм, к своем несказанному удовлетворению захватил и ту старую ведьму, которая была совратитель-, ницей и учительницей тех ведьм. Однако, все это были лишь первые шаги; преследование ведьм еще не было введено в правильную систему, потому что, например, в том же 1447 г. изловили колдунью, злодейства которой были блистательно изобличены, а между тем, вместо того, чтобы ее сжечь, ее только выслали из пределов области, где она злодействовала.

Во Франции около того же времени шла оживленная травля ведьм в Тулузе. Здесь инквизиторы осудили и сожгли множество ведьм, изловленных в Дофинэ и Гаскони. Когда именно произошли эти процессы и сколько в них попало жертв фанатического недоумения, об этом записи не осталось; но остался другой след от этих процессов, о котором упоминает испанский историограф инквизиции, Алонсо де-Спина. Он посетил Тулузу и видел на стенах местной инквизиции множество картин, написанных по рассказам ведьм, т. е. по показаниям, данным ими на суде. Картины эти изображают сцены шабашей, поклонения дьяволу, представленному в виде козла, и т. п. Есть указания, что в то же самое время, когда неистовствовали тулузские отцы-инквизиторы, их южно-французские и северно-итальянские братья тоже не коснели в праздности; так, в Комо шли многочисленные процессы ведьм. Светские власти старались не отстать от духовенств; бретанский герцог Артур III после своей смерти (1457) удостоился известности, как ревнитель веры, спаливший наибольшее число ведьм и колдунов в Бретани, Франции и Пуато, — своего рода рекорд, как выражаются нынешние спортсмены.

Таким образом можно считать, что во второй половине XV столетия ведьмовство по всей Западной Европе приняло эпидемический характер. Появились целые поколения ведьм, ведьмовские роды и семьи. Так, из одного процесса, веденного в Нормандии в 1455 г. явствует, что в одной из тамошних общин, Торси, обнаружена была семья, давшая в течение 40 лет подряд несколько поколений ведьм и колдунов. Родоначальником этой дьявольской семьи был некто Югенен; он сам, его жена и потомки — все были колдуны и ведьмы. Очень долгое время о подвигах этой семьи местное население не доводило до сведения инквизиции, предпочитая расправляться с ведьмами самосудом. Дело обычно шло таким порядком. Какой-нибудь мужичок высказывает подозрение, что в гибели павшей у него скотины виноват упомянутый Югенен или его жена. Эта баба, жена Югенена, Жанна, встретив жену мужика, у которого пал скот, говорит ей: «Напрасно твой муж на меня клеплет, что я извела вашу скотины; скажи ему, что это ему так не пройдет». И в ту же ночь эта баба вдруг внезапно заболевает так, что возникает опасение за ее жизнь. Тогда ее муж идет к Югенену и объявляет ему и его жене, что если его баба умрет, то он вздует их обоих так, что они свету не взвидят. И на другой день его жена выздоравливает. Понятно, что, владея таким прекрасным средством к обузданию злодейства ведьм, крестьяне не спешили доносить на них инквизиции.

Мы уже не раз упоминали о том, что служило главным толчком для распространения ведьмовства. Его блестящий успех и эпидемические размеры зависели, главным образом, от широкой его популяризации самим духовенством. Инквизиция, истребляя ведьм, тем самым открыто и публично, во всеуслышание, признавала их, т. е. утверждала, что человек, будь на то его добрая воля, может без всякого затруднения войти в сношения с дьяволом и получать от него сверхъестественную мощь, власть, силу и средства творить чудеса. Что же удивительного, что такая перспектива соблазняла множество народа. Иному нищему мужику, бабе, поденщику было и лестно, и в то же время выгодно сделаться, т. е. прослыть колдуном или ведьмою; он становился предметом боязни, его старались задобрить, к его услугам прибегали в болезнях, пропажах, при разделке с недругами, при затруднениях по любовной части, и все это хорошо оплачивалось. А народ обращался к колдунам с величайшей охотою во всяком таком случае, где, по его представлению, пахло чертовщиною, зная, что духовенство в этих случаях далеко не располагает всегда и во всех случаях действительными средствами для борьбы со злом.

В этом смысле мощным толчком к развитию эпидемии ведьмовства можно считать, например, папские буллы против ведьм, вроде опубликованной папою Иннокентием VIII в декабре 1484 г. В этой булле («Summis desiderantis»; папские буллы, по принятому обычаю озаглавливаются и обозначаются первыми словами их текста) папа сокрушается о том, что колдовство и ведьмовство распространились повсюду, а особенно в Германии, и, главное, подробнейше перечислены все злодейства ведьм: шабаши, поклонение дьяволу, напуск ведьмами бурь, засух и т. д. По этой одной булле народ мог всесторонне ознакомиться со всей областью ведьмовства, а главное, убеждался в том, что сам наместник Христов нисколько не сомневается во всем этом, открыто признает полную возможность и реальность всего этого. После подобного папского послания уже становилось невозможно даже и голос поднимать в опровержение ведьмовства. Вооружившись этой буллою, ревнители благочестия, инквизиторы Шпренгер и Инсти-торис начали без стеснения хозяйничать по всей Германии, возводя на костры тысячи жертв. В одном лишь крошечном городке Равенсбурге Шпренгер, по его собственным словам, сжег сорок восемь ведьм.

Под крылом могучей защиты папы инквизиторы орудовали без удержа. Надо было обладать величайшим гражданским мужеством, чтобы выступать против них, становясь на защиту своих жертв. В числе таких борцов надо, между прочим, отметить «муниципального оратора» (существовала такая должность), адвоката и врача, славившегося своей ученостью, Корнелия Агриппы. Он пытался было вырвать из когтей инквизиции Николая Савена, орудовавшего в Меце, одну несчастную женщину, обвинявшуюся в колдовстве. Но инквизиция живо осадила его усердие. В то время уже было установлено твердым правилом, что каждый, так или иначе вступившийся за еретика, колдуна, ведьму, вообще за подсудимого инквизиции, считался сообщником и пособником и рисковал даже вполне разделить участь подсудимого. Этого отчасти не миновал и Агриппа; его, положим, на костре не сожгли, но он все же лишился должности и даже должен был покинуть Мец.

Едва ли единственный случай заступничества за ведьм со стороны светских властей представляет пример Венеции. Около того времени, к которому относится наш рассказ, т. е. XV–XVI ст., в Венеции уже утвердилась ее олигархическая республика, с советом Десяти во главе. В это время римская курия хлопотала о насаждении ведьмовства в северной Италии. Позволяем себе так выразиться, потому что папы своими вечными натравливаниями на ведьм самых ярых старателей-инквизиторов, которых они снабжали почти безграничными полномочиями, успели, наконец, убедить ломбардское население в полнейшей реальности ведьмовства, так что, благодаря этим благочестивым стараниям, Ломбардия сделалась настоящей областью ведьм. Инквизиция работала, что называется, не покладая рук, отправляя на костры сотни жертв. В Брешии в 1510 г. сожгли 140 колдунов и ведьм, в Комо, в 1514 г. — 300. И вот, в 1518 г. правительство республики было извещено о том, что в Валькамонике инквизитор уже сжег 70 ведьм, да столько же у него их сидит в тюрьме, в ожидании суда, да сверх того уже заподозрено еще 5.000 человек, т. е. почти четверть всего населения той местности. Сенат и совет были прямо-таки встревожены этой компанией истребления граждан республики и вступились за жертвы. Инквизитор сейчас же нажаловался папе, и тот сделал совету Десяти строгое внушение — не соваться, куда не спрашивают. А так как совет не очень испугался этой острастки, то папа (Лев X) в феврале 1521 г. дал инквизиторам полномочие отлучать от церкви, гуртом и по одиночке, смотря по ходу дела, всех и каждого, кто будет заступаться за ведьм и вообще «мешать» инквизиции. Но и булла папская не проняла совета Десяти. В марте он преспокойно издал особый наказ для судопроизводства по делам о колдовстве, причем мимоходом отменил все уже состоявшиеся решения по этим делам. На угрозы же папского легата совет твердо и спокойно отвечал, что население Валькамоники так бедно и невежественно, так не твердо в истинной вере, что ему гораздо нужнее хорошие проповедники, нежели преследователи, судьи и палачи.

/М. А. Орлов. История сношений человека с дьяволом. — С.-Петербург, типография Пантелеева, 1904. /

ИСЛАМИЗАЦИЯ БОЛГАР

Источники XVI в. донесли до нас яркие по своей жестокости примеры насильственного метода исламизации болгар, которые погибли от рук фанатически настроенных толп мусульман, но не отказались от символа принадлежности к своей народности — от христианства. За отказ Николы Нового Софийского перейти в ислам, мусульмане применили к нему «всякого рода казни и истязания и… предали мучительной смерти, изрезав его на куски, а останки предав огню». Известны и два других мученика XVI в.: Георгий Новый Софийский и Георгий Новейший, погибшие за «веру Христову».

Широко известно намерение Селима I умертвить каждого, кто откажется принять мусульманство. Против этой акции выступил даже шейх-уль-ислам, а в качестве главного довода была выдвинута необходимость сохранить христиан, как основную податную единицу. В период правления этого султана многие церкви были превращены в мечети, а монастыри разрушены. В анонимной «Повести о втором разорении Болгарии» говорится, что было исламизировано окрестное население Доспата, Еспино (Чеино?), Крупника и Кочани. В те же годы (около 1515–1520) значительное число жителей сел Неврокопской области приняло ислам в результате организованного давления со стороны османских властей.

Сложность положения обращенных в ислам болгар состояла в том, что официальный возврат к прежнему вероисповеданию стоил жизни, или в лучшем случае пожизненной каторги. Вероотступник лишался гражданских прав, брак его расторгался, имущество конфисковывалось в пользу государства, а самого его требовалось строго наказать. Жестокие расправы османских властей с отошедшими от ислама вели к тому, что многие, уже обращенные в ислам болгары вынуждены были скрывать свои истинные религиозные убеждения, свою приверженность к христианству.

Одним из действенных способов исламизации части христианского населения является принудительный набор болгарских мальчиков для нужд Порты. «Система девширме» известна среди болгар как «налог кровью» или «янычарская дань». Изучение этой системы представляет интерес ввиду включения некоторого числа из взятых по девширме и воспитанных в духе ислама в административный аппарат империи. Проповедуемая мусульманским духовенством идея верховенства султана и зависимого от него «рабского» положения остальных подданных привела к тому, что османская бюрократия именовалась «рабами султана» (капыкулу). Появление этой терминологии, которую не следует понимать буквально, вызвано во-первых, «необеспеченностью личности и имущества этой категории господствующего класса» и, во-вторых, своеобразием путей рекрутирования высших чиновников, поскольку «среди них были и настоящие рабы, захваченные в плен в молодом возрасте или поступившие в девширме». Широкое использование на государственной службе капыкулу и янычар из нетурецких элементов начинается после 1453 г. Дальнейшее расширение экспансии в XV–XVI вв., необходимость и сложность управления захваченными территориями требовали не только постоянного пополнения войска и чиновничьего аппарата, но и их совершенствования, лучшей подготовки. Девширме служило питательной средой для османской элиты, многие представители которой прошли через горнило девширме и янычарского корпуса. Ф. Броделю это дало основание охарактеризовать военно-бюрократическую элиту как «лишенную корней». Эту своеобразную «оторванность» капыкулу довершала их экономическая и общественная изолированность. Она давала султанам возможность противопоставлять капыкулу всем социальным прослойкам и группам, независимо от того, принадлежали они к порабощенному населению или к представителям османской родовой знати, племенным вождям. Таким образом, система капыкулу была в руках султанов важным, сильным орудием централизации и одним из рычагов управления государством.

Для сбора этого налога все болгарские земли были разделены на районы. О сборе девширме кадии на местах извещались специальными указами султанов. Такой же указ получал и янычарский ага, ответственный за сбор детей. Только в 1573 г. в Румелию было послано 30 копий подобных указов, а в Анатолию — 20. Чинимые сборщиками налога насилия и произвол можно объяснить указаниями султанов на то, что «вопрос о наборе в янычары важнейший для государства» и поэтому местные власти обязаны прилагать к его исполнению все силы.

Сборщики девширме следили не только за количеством набираемых рекрутов. Из 8—20-летних мальчиков и юношей османы выбирали наиболее способных, красивых и физически крепких болгар, стройного телосложения — на что постоянно обращалось внимание в султанских ферманах, то есть забирали лучшую часть подрастающего поколения болгар. Многих забирали в таком возрасте, когда чувство своей принадлежности к болгарской народности у них еще не окрепло, а роль внешних факторов и влияние на детскую психику очень велика. Проследим процесс превращения части взятых девширме в «наилучших воинов султана» и методы ассимиляции остальных рекрутов.

Им прежде всего присваивали новые, мусульманские имена и производили обрезание — сюннет. После совершения акта обращения в ислам приступали к распределению рекрутов. Наиболее способных и красивых определяли в дворцовые школы. Самых сильных направляли на работу в огороды и сады султанов. Часть передавали родовой знати и сановникам, часть сразу отдавали в янычарские отряды, но основную массу за определенную плату на несколько лет отдавали в мусульманскую среду: ремесленникам, земледельцам и служащим. Под воздействием мусульманской семьи и общины характер и духовный облик рекрутов формировались уже в духе набожности и почитания Аллаха.

Попавшие в дворцовую Галатасарайскую школу проходили курс обучения и подвергались ассимиляции по особой программе. По данным французского путешественника Ж. П. Форезьена (1582 г.): «султан содержит в разных дворцах 15 000 мальчиков, из которых воспитывают лакеев и пажей, обучают их мусульманскому закону, владеть ятаганом, орудовать маленьким копьем и другим татарским упражнениям. Это так называемые ичогланы (пажи. — С. М.), что означает дети господ, которых собирают в качестве дани каждые четыре или пять лет с христиан…»

Успешно окончившие школу переводились в султанский дворец Топкапы, где продолжали обучение и одновременно служили в эндеруне (внутренние покои дворца). Эта группа воспитывалась и проходила дальнейший процесс ассимиляции с учетом их индивидуальных способностей уже под контролем султана и его приближенных. Впоследствии они могли стать пашами или бейлербеями, в зависимости от благосклонности султана. Назначения на высшие должности выходцев из воспитанных при дворце капыкулу делало принадлежность к этой категории привлекательной, а самих капыкулу преданными слугами султана.

Эта внешняя, кажущаяся легкость проникновения взятых по девширме в господствующий класс и возможность выдвижения на самые высокие посты в государстве приводила и приводит некоторых ученых к ошибочному утверждению о «демократичности» общественного строя Османской империи. Встречается и такая точка зрения, что посредством девширме христианские подданные из низших слоев (благодаря своим личным качествам: храбрости к добросовестному выполнению служебных обязанностей) включались в систему капыкулу и тем самым получали возможность занять высокие посты в государственном аппарате. Действительно, с 1453 по 1600 гг. из 48 великих везиров только 4 были османами, а остальные — греками и славянами — по-турченцами. То есть, при всей своей жестокости система девширме служила специфическим путем проникновения части болгар в османскую высшую бюрократию, но это свидетельствует не о «демократизме», а об определенной гибкости османской феодальной системы.

О юношах, попавших в руки феодальной знати и сановников, Форезьен сообщает: «Остальных ичогланов отправляют в другие дворцы… Из них потом формируют войска янычар и сипахи» — они самые зловредные для христиан… не признают ни матери, ни отца», это «смертельные враги имени Христова».

Государство не несло никаких расходов, связанных с процессом ассимиляции той группы взятых в девшир-ме, которая использовалась в качестве рабочей силы и фактически оплачивала все затраты по своей ассимиляции собственным трудом во владениях феодальной верхушки, в домах богатых османов, в ремесленных мастерских и т. п. «Когда какому ремесленнику требуется слуга или помощник, — сообщает Ганс Дерншвам, — от отправляется просить к аджемоглан-ага — одному из начальников — одного, двух, трех аджемогланов, то есть обрезанных мальчиков и платит за каждого 25 аспр…» Поскольку владельцем всех взятых девширме являлось государство (султан) можно сказать, что таким образом казна вероятно, получала даже известный доход от их продажи. От XVI в. известно несколько указов султана к начальникам янычар с требованием прислать в султанские владения от 100 до 700 таких аджемогланов. Направленные в мусульманскую среду ад-жемогланы «служили для султана резервом, из которого он удовлетворял свои потребности в дешевой рабочей силе». Из этой группы лишь часть юношей после нескольких лет мытарств в османской среде, усвоившая новый язык и ставшая ревностными мусульманами, попадала в янычарский корпус.

Юноши, которых оставили слугами в султанских дворцах и во дворцах сановников, гребцами на галерах, домашней прислугой в богатых османских семействах и не попавшие в янычарский корпус, почти ничем не отличались от других невольников (рабов), они лишь увеличивали мусульманское население империи.

Те из юношей, которые попали в янычарский корпус, подвергались хорошо продуманной систематической обработке. Она продолжалась и в сфере оджака, где они настойчиво и методично воспитывались дервишами ордена Бекташи в духе слепого мусульманского фанатизма.

Важную роль в ассимиляции болгар играло расселение янычар в болгарских землях. Этот процесс специально изучался Цв. Георгиевой, которая относит «самое раннее расселение янычар в болгарских землях… ко второй половине XV в.», но сведения о них еще крайне скудны. Второй этап связан с периодом правления Селима I и Сулеймана I, когда власти начинают производить более массовое размещение янычарских подразделений в болгарских землях. Если в начале процесс янычарской колонизации контролировался государством, то с середины XVI в. он все более принимает неорганизованный характер. Местные органы османского управления не осмеливались и не могли их обуздать, так как юридически янычары были неподсудны шариатскому суду. Рубеж XVI–XVII вв. характеризуется Цв. Георгиевой как время массового и окончательного поселения янычар в болгарских землях — третий этап.

Янычары использовались Портой и для обращения в ислам населения в особо важных стратегических районах. В таких областях планомерной исламизации, как например в Родопах, кроме насильственного принуждения велась и изощренная пропаганда преимуществ мусульманской религии. Из числа рекрутированных по дев-ширме специально готовились проповедники ислама — хатибин, возвращение которых в родные места имело важный психологический эффект в деле исламизации родственного им по происхождению населения.

Наиболее характерными методами исламизации болгар были насильственный и пропагандистский, которые зачастую тесно переплетались в конкретных случаях. Завоевателям часто приходилось применять весь арсенал своих методов и форм исламизации, имея дело с наиболее мужественными представителями болгарского народа.

/С. И. Муртузаев. Борьба болгарского народа против исламизаторской политики Османской империи в XV–XVI вв. — Махачкала, 1986. /

ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ

На рассветет 24 августа 1572 г., накануне дня святого Варфоломея, в парижской церкви Сен-Жермен д’Оссеруа ударили в набат. Этого сигнала ждали тысячи католиков, чтобы учинить расправу над своими соотечественниками — гугенотами, приверженцами протестантской религии. Резня в столице продолжалась три дня, затем перекинулась в провинцию. Говорили о десятках тысяч убитых. Франция снова, в четвертый раз на протяжении одного десятилетия, погрузилась в кошмар гражданской войны…

Население Парижа состояло почти целиком из католиков, которые люто ненавидели протестантов. Кумиром парижан был глава католической «партии» герцог Генрих Гиз — причем не столько в силу его талантов, ибо таковыми этот белокурый красавец ни в коей мере не обладал, сколько по традиции, возникшей в недавнюю пору блестящих военных успехов его отца, Франциска. В Париже помнили, что Франциск был убит из засады, помнили и возлагали ответственность за это бесчестное убийство на предводителя гугенотов, адмирала Колиньи. Парижане были хорошо организованы в военном отношении, и достаточно было стать кому-либо во главе этих фанатиков и крикнуть: «Бей!», чтобы они бросились резать своих еретических соотечественников.

Итак, разгадку Варфоломеевской ночи следует искать в массовых умонастроениях парижан, в религиозном фанатизме, в неумолимой стихии и ярости мятежа. Эту стихию обстоятельств никто не мог ни предвидеть, ни остановить…

Шестнадцатое столетие в истории Европы часто называют веком Реформации — движения за коренное переустройство католической церкви, ее реформу. Это было очень широкое движение, в котором участвовали самые разные общественные группы, каждая из которых преследовала собственные цели. Народные массы связывали с победой Реформации надежды на справедливое переустройство всего общества: молодая в ту ПОРУ буржуазия стремилась осуществить свой идеал «дешевой церкви», дворяне зарились на церковные земли, а феодальная знать видела в Реформации средство борьбы за власть.

Начавшись в Германии со знаменитого выступления Мартина Лютера против торговли индульгенциями, Реформация очень быстро распространилась почти на всю католическую Европу — причем в разных странах она пошла по-разному. В Англии реформу осуществил сам король, ставший благодаря этому главной национальной («англиканской») церкви; то же самое произошло в Швеции и Дании. В политически раздробленной Германии после поражения Крестьянской войны 1525 г. и длительной борьбы между князьями-католиками и князьями-протестантами (так назывались противники католической церкви) утвердился принцип «чья страна — того и вера», и это еще более усилило самостоятельность мелких государей. А население самой передовой страны тогдашней Европы, маленьких Нидерландов, боролось под знаменем Реформации против крупнейшей державы того времени, оплота католицизма — Испании; победа Нидерландов в этой борьбе означала победу первой в истории буржуазной революции.

Но нигде, пожалуй, события, связанные с противоборством католического и протестантского лагерей, не развивались так драматично, как во Франции. Почти сорок лет, с 1559 по 1598 г., эту страну раздирала кровавая междоусобица, которую историки во времена Мериме называли религиозными войнами, а современники — более точно — войнами гражданскими.

Главным направлением во французской Реформации был кальвинизм — учение швейцарского реформатора, француза по происхождению Жана Кальвина (1509–1564). Французских кальвинистов называли гугенотами; это слово пришло также из Швейцарии и означало, по-видимому, «объединенные клятвенным союзом».

Кальвинисты, подобно лютеранам и сторонникам англиканской церкви, отрицали важнейшие принципы, установления и обряды католической религии: власть римского папы, культ святых, почитание икон, мессу (католическую обедню), исповедь и т. д. Они требовали упростить богослужение, отнять у церкви ее колоссальные богатства, упразднить монашеские ордена. Это были буржуазные по своей природе требования «дешевой церкви», но они обладали огромной притягательной силой и для многих дворян, которые стремились прежде всего прибрать к рукам церковные земли.

Особенно много кальвинистов было среди горожан и дворян в южных и юго-западных провинциях Франции. Эти области сравнительно недавно вошли в состав французского централизованного государства и не успели еще перевариться в общенациональном «котле». Население Юга, отличавшееся по языку и обычаям от жителей северной части страны, упорно защищало свои стародавние вольности и права от посягательств королевской власти. Католическая церковь во Франции была тесно связана с государством, и кальвинизм стал идейным знаменем тех общественных групп, которые противились политической централизации страны и укреплению прогрессивной для того времени системы абсолютной монархии.

Кальвинистская буржуазия Юга объединилась с многочисленным бедным и воинственным дворянством; к этому союзу примкнула феодальная знать, которая использовала гугенотское движение, чтобы укрепить свои политические позиции и установить контроль над королевской властью. Так образовалась гугенотская «партия»; ее возглавили принцы из дома Бурбонов-Конде и члены знатного рода Шатильонов — самым знаменитым среди которых был адмирал Колиньи (Гаспар де Шатильон).

В Северной Франции (то есть к северу от Луары) кальвинизм в силу целого ряда причин не получил широкого распространения. Население этой части страны в массе своей осталось верным католической религии. Католический лагерь, однако, не обладал внутренним единством; позиции входивших в него политических активных общественных групп существенно расходились.

Богатая буржуазия Севера, прежде всего парижская, а также крупные королевские чиновники, которые составляли особую крупную прослойку господствующего класса, видели в единой государственной религии залог политического единства страны. Их принцип гласил: «один король, один закон, одна вера» (эта фраза звучит особенно выразительно по-французски благодаря непереводимому созвучию). Из представителей этих групп состояла партия «политиков» (Мериме называет ее королевской партией), которая ставила на первое место общегосударственные интересы Франции и была главной опорой абсолютной монархии.

Более сложным и противоречивым было поведение северофранцузских дворян. Они были теснее связаны с троном, нежели дворяне Юга, во многом зависели от двора и в первый период гражданских войн поддерживали правительство в его борьбе с гугенотами. Во главе католического дворянства стоял могущественный клан Гизов, члены которого занимали высшие придворные, военные и церковные должности. Предводители католической группировки преследовали в конечном счете те же цели, что и их соперники, вожди гугенотов. Они стремились ограничить королевский абсолютизм в свою пользу, избрав, однако, средством достижения этой цели защиту «истинной» веры от «еретиков» — протестантов. Подлинной цитаделью католицизма был Париж. Французская столица буквально кишела фанатичными монахами и священниками. Очень важную роль в католической «партии» играл Парижский университет, знаменитая Сорбонна, бывшая тогда не только оплотом богословия и гонительницей ереси, но и влиятельной политической организацией.

Хотя в основе религиозно-политической борьбы лежали материальные интересы различных общественных групп, это, разумеется, вовсе не значит, что в каждом гугеноте следует видеть охотника за церковными богатствами и в каждом католике — искателя королевских милостей. Среди тех и других, особенно среди протестантов, было немало искренне верующих людей, глубоко убежденных в том, что ими движут мотивы высшего, духовного порядка. Не случайно современники различали гугенотов «политических» и гугенотов «религиозных». Одних втягивала в кровавый круговорот междоусобицы сословная честь, других — семейная традиция, третьих _:— ненависть к «еретикам» или «папистам»…

Все сказанное выше — конечно же, не более как общая схема, которая, как и всякая другая схема, помогает нам, однако, ориентироваться в определенном пространстве. В данном случае речь идет о том историческом пространстве, где действуют персонажи романа Мериме.

К лету 1572 г. Франция пережила уже три гражданские войны — с кровопролитными сражениями, опустошительными рейдами, осадами городов, заговорами, дворцовыми переворотами, убийствами из-за угла, — но конца «великой смуты» не было видно. Напротив, борьба обострялась, ужесточалась, становилась все более запутанной и сложной. Противоборствующие группировки, не рассчитывая только на собственные силы, искали помощи за рубежом, у давних врагов Франции. Католиков поддерживала Испания, гугенотов — Англия. Немецкие князья-протестанты послали в помощь своим французским единоверцам отряды наемников-рейтаров; бесчинства этих головорезов правдиво изображены в первых главах романа Мериме.

Непрерывно меняющаяся обстановка гражданской войны, ареной которой стала вся страна, необходимость учитывать сложную международную ситуацию, катастрофическая нехватка сил и средств для решительного пресечения междоусобиц — все это заставляло правительство лавировать, интриговать, идти на уступки и компромиссы. Великой мастерицей такой политики была королева-мать Екатерина Медичи, которая в течение всего царствования Карла IX, вступившего на престол десятилетним мальчиком в 1561 г. и умершего в 1574 г., фактически правила Францией.

Эта пятидесятитрехлетняя невысокая тучная женщина с живыми темными глазами навыкат обладала — в противоположность своему слабохарактерному и неуравновешенному сыну — проницательным умом, твердой волей и огромной работоспособностью. Она старалась, особенно вначале, так вести государственный корабль, чтобы избежать чрезмерного крена в ту или иную сторону. Екатерина то сближалась с вождями гугенотов, чтобы отстранить от руководящей роли Гизов, то, достигнув этой цели и убедившись, что политика веротерпимости и уступок протестантам не дает ожидаемых результатов, начинала поддерживать католических лидеров, а затем снова меняла курс.

В августе 1570 г. в Сен-Жермен-ан-Лэ, под Парижем, был заключен мир, который подвел итог третьей гражданской войны. Гугенотская группировка вышла из нее окрепшей, несмотря на несколько тяжелых военных поражений. Протестантам было разрешено свободно отправлять свой культ в определенных местах по всей территории королевства; знатные сеньоры добились признания за ними права проводить в своих землях церковную реформу (иными словами, правительство согласилось оставить в руках протестантской знати давно уже захваченные ею земли, доходы и ценности). В обеспечение соблюдения условий Сен-Жерменского мира гугенотам были даны — формально на два года, фактически на неопределенный срок — четыре города-крепости на Юге, в том числе очень важный порт Ла-Рошель, через который французские протестанты могли свободно общаться со своими союзниками за рубежом. Тем самым были заложены основы будущего гугенотского «государства в государстве».

Все эти уступки объяснялись отнюдь не желанием королевы-матери усыпить бдительность вождей гугенотской «партии». Никаких планов Варфоломеевсой ночи Екатерина тогда не строила. Сближаясь в очередной раз с гугенотами, она стремилась предотвратить возможность чрезмерного усиления католической группировки; не случайно накануне заключения Сен-Жерменского мира Гизам была объявлена опала.

Король и королева-мать выказывали всяческое благоволение вождям гугенотов. Колиньи ввели в Королевский совет, осыпали щедрыми дарами. Король называл его отцом, Екатерина заверяла в искренности своих добрых чувств («Мы слишком стары, чтобы обманывать друг друга»). Было решено упрочить мир в королевстве брачным союзом царствующей династии Валуа с домом Бурбонов. Карл IX отдавал наваррскому королю Генриху Бурбону руку своей сестры Маргариты. Молодые люди не питали друг к другу и тени любви (Маргарита любила Генриха Гиза, и тот отвечал ей взаимностью), но династические браки редко заключаются по сердечной склонности. Римский папа воспротивился браку католички с еретиком, но здесь король проявил несвойственную ему твердость: «Если господин папа будет и дальше упрямиться, я сам возьму толстуху Марго за руку и заставлю обвенчаться в протестантской молельне».

Существовало, казалось, еще одно средство обеспечить Франции внутренний мир: внешняя война против «национального» врага. У Франции таких врагов было два. протестантская Англия и католическая Испания. Французские католики призывали к войне с Англией, протестанты — с Испанией. Колиньи предложил послать армию во Фландрию — одну из провинций Нидерландов, которые боролись тогда за независимость против Испании. <…>

Проект Колиньи поддержал король, который, освободившись на короткий срок от материнской опеки, сразу же попал под влияние адмирала. Приступили даже к практическому осуществлению проекта: в середине июля 1572 г. во Фландрию был направлен четырехтысячный отряд под командованием некоего Жан лиса.

Однако все эти воинственные намерения, планы и дей-. ствия очень встревожили влиятельных королевских советников, составляющих ядро партии «политиков». Лучше, чем кто-либо иной, они понимали, что к большой внешней войне Франция совершенно не готова. Сильнейший нажим на правительство оказывали послы католических государств, требуя, чтобы король отказался от замысла войны с Испанией. Французские послы доносили из-за рубежа: если Франция начнет такую войну, она окажется в изоляции.

Не сидели, разумеется, сложа руки и сторонники Гизов. Они развернули бешеную агитацию в Париже, имевшую особенно большой успех, когда в столицу стали съезжаться на свадьбу Генриха Наваррского провинциальные дворяне-гугеноты, в большинстве своем южане. Католические проповедники произносили громовые речи, усиливали ненависть парижан к чужакам-иноверцам.

Екатерине давно уже казалось, что реальная власть ускользает от нее, сосредотачиваясь в руках адмирала. А тот, безусловно, человек честный и прямодушный, но упрямый и неглубокого государственного ума, продолжал настаивать на своем фландрском проекте. Колиньи не отказался от него, даже получив известие о том, что испанцы полностью истребили отряд Жанлиса. А Екатерина, узнав об этом, сразу начала тайные переговоры с Гизами.

Дважды Королевский совет обсуждал вопрос о войне с Испанией, и оба раза план Колиньи был отвергнут. В конце второго заседания разъяренный адмирал обратился к Екатерине: «Мадам, король отказывается от войны. Дай бог, чтобы он не оказался втянутым в другую, выбраться из которой будет уже не в его власти».

Эта неосторожная фраза была воспринята как угроза новой гражданской войны. Екатерина поняла, что настал момент, когда она может избавиться от адмирала, ослабить гугенотскую «партию» и вернуть власть. Один из людей Гизов, наемный убийца Морвель, получил тайный приказ…

Свадьбу Генриха Наваррского и Маргариты Валуа праздновали 18 августа, а три дня спустя Морвель выстрелом из аркебузы ранил Колиньи, когда тот, возвращаясь из Лувра, проходил мимо дома каноника Виллемюра, бывшего учителя Генриха Гиза.

Находились историки, которые, оправдывая Екатерину Медичи, писали, что если бы Морвель, целился чуточку поточнее и убил адмирала, королева-мать была бы всем этим вполне удовлетворена и никакой массовой расправы с гугенотами не было бы. Не знаешь, чему больше удивляться в таких рассуждениях: цинизму или полному непониманию реального положения дел. Политические преступления обладают собственной, страшной и неумолимой логикой: одно убийство влечет за собой другие. Так как теперь замысел расправы с главным вождем гугенотов скрыть было невозможно. Екатерина и ее вновь обретенные союзники, Гизы, решили одним ударом обезглавить гугенотскую «партию», истребив всех ее руководителей. Именно тогда, буквально накануне, и родилась идея Варфоломеевской ночи.

Посвятили в замысел короля, который только что говорил Колиньи, что чувствует боль от его раны сильнее, чем сам раненый. Карл легко дал себя уговорить, превратившись в мгновение ока из друга и покровителя адмирала в его смертельного врага. Король деятельно принялся обсуждать детали предстоящей расправы со своими вчерашними союзниками. Поздним вечером 23 августа в Лувр прибыл Генрих Гиз. Лидеры католической «партии» распределили роли. Затем во дворец был вызван глава столичного муниципалитета, купеческий старшина Парижа. Король лично ввел его в курс дела и повелел принять немедленные и чрезвычайные меры, дабы пресечь «заговор приверженцев новой, якобы реформированной религии против нашего королевского величества, нашего государства и покоя наших подданных».

И эти меры были приняты. К рассвету у всех ворот стояли усиленные караулы, на Гревской площади и перед ратушей сосредоточили артиллерию, городское ополчение было приведено в полную боевую готовность. Тысячи вооруженных людей с белой повязкой на левой руке и факелом ждали условленного сигнала. В четыре часа пополуночи ударил набат…

Первой жертвой пал Колиньи. Глубокой ночью дом адмирала окружили люди Генриха Гиза, предводительствуемые самим герцогом. Капитан Госсейн, которому было поручено охранять раненого, заколол привратника и впустил в дом убийц. Через несколько минут обезображенный труп адмирала лежал на мостовой у ног герцога.

Тем временем в Лувре шла охота за дворянами из свиты адмирала и короля Наваррского. Солдаты обходили дома видных гугенотов и убивали их одного за другим. Немногие смогли уцелеть. Генрих Наваррский спасся тем, что поспешил по требованию короля перейти в католичество.

Резня шла во всех кварталах, на всех улицах. Убивали гугенотов — без различия пола и возраста, немцев-лютеран, фламандцев. Убили несколько типографов и сожгли их книги. Убили философа Петра Рамуса. Убивали, молились, исповедовались, получали отпущение грехов и снова убивали…

…13 сентября могильщики кладбища Сен-Инносан получили от городских властей 20 ливров за то, что они погребли 1100 трупов. Общее же число жертв в одном только Париже достигало, по самым осторожным подсчетам, двух тысяч. А ведь примеру парижских католиков последовали их единоверцы в Орлеане, Труа, Руане, Лионе… Волна массовых расправ с гугенотами прокатилась по Франции и улеглась лишь в начале октября.

Католическая Европа торжествовала. Папа устроил фейерверк в садах Ватикана и приказал выбить памятную медаль. А уцелевшие гугеноты тайком пробирались в Ла-Рошель под знамена Лану. Франция стояла на пороге новой гражданской войны…

/Из предисловия В. Гайцеса к роману Проспера Мериме «Хроника царствования Карла IX». — Москва, 1988./

«ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ АВГУСТА»

…Бросив свой отряд, Жорж поспешил домой в надежде застать там брата, но тот, сказав слугам, что уходит на всю ночь, уже исчез. Жорж, живо смекнув, что брат у графини, побежал туда. Но избиение уже началось. Давка, толпы убийц, цепи, протянутые через улицы, — все это на каждом шагу преграждало ему путь. Жоржу пришлось идти мимо Лувра — здесь особенно свирепствовал фанатизм. В этом квартале жило много протестантов, вот почему он был наводнен католиками и гвардейцами, и они истребляли протестантов огнем и мечом. По выражению одного из тогдашних писателей, «кровь со всех сторон стеклась к реке». Нельзя было перейти улицу без риска, что на вас в любую минуту не свалится труп, выброшенный из окна. Дьявольская дальновидность убийц сказалась в том, что они почти все лодки, которых всегда здесь было много, переправили на тот берег; таким образом, многим из тех, что метались по набережной Сены в надежде сесть в лодку и спастись от врагов, оставалось либо утопиться, либо подставить головы под алебарды гонявшихся за ними солдат. Рассказывают, что в одном из дворцовых окон был виден Карл IX: вооруженный длинной аркебузой, он «стрелял по дичи», то есть по несчастным беглецам.

Капитан, забрызганный кровью, переступая через трупы, на каждом шагу рискуя тем, что кто-нибудь из душегубов по ошибке прикончит и его, шел дальше. Он обратил внимание, что у солдат и вооруженных горожан белые повязки на рукавах и белые кресты на шляпах. Он мог бы нацепить на себя эти отличительные знаки, но ему внушали отвращение и сами убийцы и те приметы, по которым они узнавали друг друга.

На берегу реки, недалеко от Шатле, кто-то его окликнул. Он обернулся и увидел человека, вооруженного до зубов, но, по-видимому, не применявшего оружия, хотя на шляпе у него был белый крест, и с самым независимым видом вертевшего в руках клочок бумаги. Это был Бевиль. Он безучастно смотрел на то, как с Мельничного моста бросают в Сену и мертвых и живых.

— За коим чертом тебя сюда принесло, Жорж? Чудо, что ли, какое совершилось, по наитию свыше ты выказываешь такую ревность о вере? Ведь ты, как я вижу, охотишься на гугенотов?

— А ты почему очутился среди этих мерзавцев?

— Кто, я? Дьявольщина, я наблюдаю! Прелюбопытное зрелище! Да, ты еще не знаешь, каков я мастак. Помнишь старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, который еще так лихо меня обчистил?

— Негодяй! И ты его убил?

— Я? Убил? Фу! Я в дела вероисповедания не вмешиваюсь. Какое там убил — я спрятал его у себя в подвале, а он мне за это дал расписку, что получил с меня долг сполна. Таким образом, я сделал доброе дело и тотчас получил награду. Правда, чтобы скорей добиться от него расписки, я дважды приставлял к его виску пистолет, но уж, нелегкая меня возьми, выстрелить ни за что бы не выстрелил… Смотри, смотри! У женщины юбка зацепилась за бревно. Сейчас упадет… Нет, не упала! Ах ты черт! Занятно! Надо подойти поближе. Жорж за ним не пошел.

«А ведь это один из наиболее достойных уважения дворян во всем городе!» — стукнув себя кулаком по голове, подумал он.

Он двинулся по улице Сен-Жос, безлюдной и темной — должно быть, никто из реформаторов на ней не жил. Вокруг, однако, было шумно, и шум этот был здесь хорошо слышен. Внезапно багровые огни факелов осветили белые стены. Раздались пронзительные крики, и вслед за тем Жорж увидел нагую, растрепанную женщину, державшую на руках ребенка. Она бежала с невероятной быстротой. За ней гнались двое мужчин и, точно охотники, преследующие хищного зверя, один другого подстегивали дикими криками. Женщина только хотела было свернуть в переулок, но тут один из преследователей выстрелил в нее из аркебузы. Заряд попал ей в спину, и она упала навзничь. Однако она сейчас же встала, сделал шаг по направлению к Жоржу и, напрягая последние усилия, протянула ему младенца, — она словно поручала свое дитя его великодушию. Затем, не произнеся ни слова, скончалась.

— Еще одна сука-еретичка околела! — крикнул стрелявший из аркебузы. — Я не успокоюсь до тех пор, пока не ухлопаю десяток.

— Подлец! — вскричал капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.

Злодей стукнулся головой об стену. Глаза у него страшно выкатились из орбит, пятки заскользили по земле, и он, точно лишенная упора доска, покатился и упал бездыханный.

— Что? Убивать католиков? — крикнул его товарищ, у которого в одной руке был факел, а в другой окровавленная шпага. — вы кто такой? Свят, свят, свят, да вы из королевских легкоконников! Вот тебе на! Вы дали маху, господин офицер.

Капитан выхватил из-за пояса второй пистолет и взвел курок. Головорез отлично понял, что означает движение, которое сделал Жорж, а так же слабый звук щелкнувшего курка. Он бросил факел и пустился бежать без оглядки. Жорж пожалел на него пули. Он нагнулся, дотронулся рукой до женщины, распростертой на земле, и удостоверился, что она мертва. Ее ранило навылет. Ребенок, обвив ее шею ручонками, кричал и плакал. Он был залит кровью, но каким-то чудом не ранен. Он уцепился за мать — капитан не без труда оттащил его и завернул в свой плащ. Убедившись после этой стычки, что лишняя предосторожность не помешает, капитан поднял шляпу убитого, сорвал с нее белый крест и прикрепил к своей. Благодаря этому он уже без всяких приключений добрался до дома графини.

Братья кинулись друг другу на шею и потом долго еще сидели, крепко обнявшись, не в силах вымолвить ни слова. Наконец капитан вкратце рассказал, что творится в городе. Бернар проклинал короля, Гизов, попов, порывался выйти и помочь братьям, если они попытаются оказать сопротивление врагам. Графиня со слезами удерживала его, а ребенок кричал и звал мать.

Однако нельзя же было кричать, вздыхать и плакать до бесконечности — наконец заговорили о том, как быть дальше. Конюший графини сказал, что он найдет женщину, которая позаботится о ребенке. Бернару нечего было и думать выходить на улицу. Да и где он мог бы укрыться? Кто бы ему поручился, что резня не идет сейчас по всей Франции? Мосты, по которым реформаторы могли бы перебраться в Сен-Жерменское предместье, откуда им легче было бы бежать в южные провинции, с давних пор сочувствовавшие протестантству, охраняли многочисленные отряды гвардейцев. Взывать к милосердию государя, когда он, разгоряченный бойней, требовал новых жертв, представлялось бесполезным, более того: неблагоразумным. Графиня славилась своей. набожностью, поэтому трудно было предположить, чтобы злодеи стали производить у нее тщательный обыск, а слугам своим Диана доверяла полностью. Таким образом, ее дом оказался наиболее надежным убежищем для Бернара. Было решено, что пока она спрячет его у себя, а там будет видно.

С наступлением дня избиение не прекратилось, напротив, оно стало еще более ожесточенным и упорядоченным. Не было такого католика, который из страха быть заподозренным в ереси не нацепил бы на шляпу белого креста, не вооружился бы или не бежал доносить на гугенотов, которых еще не успели прикончить. Король заперся во дворце и к нему не допускали никого, кроме предводителей головорезов. Чернь, мечтавшая пограбить, примкнула к городскому ополчению и к солдатам, а в церквах священники призывали верующих никому не давать пощады.

— Отрубим у гидры все головы, раз и навсегда положим конец гражданским войнам, — говорили они.

А чтобы доказать людям, жаждавшим крови и знамений, что само небо благословляет их ненависть и, дабы воодушевить их, явило дивное чудо, они вопили:

— Идите на Кладбище убиенных младенцев и посмотрите на боярышник: он опять зацвел, его полили кровью еретиков, и это сразу его оживило и омолодило.

К кладбищу потянулись торжественные многолюдные процессии, — это вооруженные головорезы ходили поклониться священному кустарнику, а возвращались они с кладбища, готовые с вящим усердием разыскивать и умерщвлять тех, кого столь явно осуждало само небо. У всех на устах было изречение Екатерины. Его повторяли, вырезая детей и женщин: Che pieta lor ser crudele, ehe crudelta lor ser pietoso — теперь человечен тот, кто жесток, жесток тот, кто человечен.

Удивительное дело: почти все протестанты побывали на войне, участвовали в упорных боях, и им нередко удавалось уравновесить превосходство сил противника своей храбростью, а во время этой бойни только два протестанта хоть и слабо, но все же сопротивлялись убийцам, причем из них двоих воевал прежде только один. Быть может, привычка воевать в строю, придерживаясь боевого порядка, мешала развернуться каждому из них в отдельности, мешала превратить свой дом в крепость. И вот матерые вояки, словно жертвы, предназначенные на заклание, подставляли горло негодяям, которые еще вчера трепетали перед ними. Они понимали мужество как смирение и предпочитали ореол страдальца ореолу героя.

Когда жажда крови была до некоторой степени утолена, наиболее милосердные из головорезов предложили своим жертвам купить себе жизнь ценой отречения от веры. Лишь очень немногие кальвинисты воспользовались этим предложением и согласились откупиться от смерти и от мучений ложью, — быть может, простительной. Над головами женщин и детей были занесены мечи, а они читали свой символ веры и безропотно гибли.

Через два дня король попытался унять резню, но если дать волю низким страстям толпы, то ее уже не уймешь. Кинжалы продолжали наносить удары, а потом уже и сам король, которого обвинили в потворстве нечестивцам, вынужден был взять свой призыв к милосердию обратно и даже превзошел себя в своей злобе, каковая, впрочем, являлась одной из главных черт его характера.

Первые дни после Варфоломеевской ночи Бернара часто навещал в укрытии его брат и всякий раз приводил новые подробности тех страшных сцен, коих свидетелем ему суждено было стать.

— Когда же наконец я покину этот край убийц и лиходеев? — воскликнул Жорж. — Я предпочел бы жить среди зверей, чем среди французов.

— Поедем со мной в Ла-Рошель, — говорил Бернар. — Авось, там еще не взяли верх головорезы. Давай вместе умрем! Если ты встанешь на защиту этого последнего оплота нашей веры, то твое отступничество будет забыто.

— А как же я? — спрашивала Диана.

— Поедем лучше в Германию, а не в Англию, — возражал Жорж. — Там по крайней мере и нас не зарежут, и мы никого не будем резать.

Их замыслы не осуществились. Жоржа посадили в тюрьму за то, что он отказался повиноваться королю, а графиня, дрожавшая от страха, что ее возлюбленного найдут, думала только о том, как бы помочь ему бежать из Парижа…

/П. Мериме. Хроника царствования Карла IX. — Москва, «Детская литература», 1988. /

ИСТРЕБЛЕНИЕ ИНДЕЙЦЕВ

…К моменту, когда первые европейцы высадились в Северной Америке, на территории нынешних США обитало до 400 индейских племен, численность которых достигала 1–2 миллионов человек. Все исторические источники свидетельствуют о том, что аборигены равнодушно и приветливо встретили «бледнолицых», приехавших в Америку. Последние в свою очередь действовали по отношению к индейцам, руководствуясь широко распространенной, но не лучшей формулой: «Ни одно благодеяние не остается безнаказанным». Колонизаторы начали хладнокровно, используя все средства и методы, «очищать» территорию Америки от коренных жителей. И уже к началу XX века на территории США насчитывалось лишь около 200 тысяч индейцев.

«Европейский захват Америки, — пишет известный американский историк А. М. Джозефи, — нельзя не назвать одной из самых темных глав человеческой истории… Никто и никогда не узнает, сколько индейцев и сколько племен было обращено в рабство, развращено, уничтожено».

Колонизация Америки — история беспрерывных войн против аборигенов, не имеющая себе равных в мировой истории по хладнокровной жестокости. Целью этих войн было физическое истребление коренных жителей.

В те времена индейцев теснили с Атлантического побережья, где обосновывались первые европейские колонии и закладывались первые поселения и города, первые фермы и плантации. При этом каждая колония применяла свои методы.

В одних районах захват индейских земель осуществлялся насильственным путем, и в ответ, пытаясь изгнать колонизаторов, местное население поднималось на восстание. (Например, на территории нынешнего штата Вирджиния в 1644 г. восстание было жестоко подавлено, а большая часть индейцев истреблена). В других — применялись «мирные» средства: земли «приобретались» в обмен на безделушки или конфисковывались в порядке возмещения «долга» за алкоголь. В колонии Новая Англия колонисты с самого начала стремились к физическому истреблению местных жителей. Именно там была введена практика специальных премий за скальпы индейцев, цена на которые росла по мере расширения колонизации.

В 1703 г. в Новой Англии выдавалась премия в 40 фунтов стерлингов за каждый индейский скальп, в 1720 г. премия была повышена до 100 фунтов, а в 1744 г. за мужской скальп платили 100 фунтов, за женский или детский — 50 фунтов стерлингов.

«Не было такого метода, который оказался бы слишком зверским для претворения в жизнь правительственной политики покорения и истребления индейцев», — отмечает американский историк-марксист Г. Аптёкер.

Наряду с «очисткой» земель от индейцев для них стали создавать резервации. Племенам, населявшим Флориду, Джорджию, Алабаму и другие районы юга и юго-востока Соединенных Штатов, для поселения отводилась территория в Оклахоме. На севере индейцы также сгонялись в резервации. «Дорогой слез» назвали индейцы этот путь смерти на запад: из 50 тысяч индейцев от голода, холода, насилий погибла примерно половина. «Это было в середине зимы, — писал очевидец этого переселения А. де Токвиль, — и холода стояли необычно сильные. Индейцы вели с собой семьи, а в обозе у них были раненые, больные, новорожденные дети и умирающие старики. У них не было ни палаток, ни телег, только свои руки и кое-какая провизия…»

Капиталистическая экспансия гнала отряды колонистов все дальше и дальше на Запад. Переселенческая волна усилилась после окончания гражданской войны и особенно в связи с «золотой лихорадкой» в Калифорнии. Через степи прокладывались дороги, по которым шли вереницы повозок колонистов, охраняемые конными отрядами. Для защиты этих путей сооружались форты, в них сосредотачивались гарнизоны. Жадные до наживы толпы золотоискателей захватывали земли, беспощадно истребляли индейцев. В результате к 1910 г. от 138 тысяч индейцев, населявших Калифорнию в 1770 г., осталось 15 850 человек.

Карательные экспедиции колонизаторов против индейцев сопровождались беспримерными жестокостями. Кровавыми операциями по «очистке Запада» от индейцев руководили такие отъявленные расисты, как генерал Шеридан, Коннор, Кастери др. Слова Шеридана «Хороший индеец — это мертвый индеец» стали лозунгом карателей. Отрядам, высылавшимся охотиться на индейцев, приказывали убивать их повсюду, где бы они не встретились. Уничтожались целые селения и стойбища даже «замиренных» племен. Безоружных людей, в том числе детей, стариков, женщин убивали, подвергали всевозможным пыткам и надругательствам.

В 1871 г. конгресс США специальным актом низвел индейцев до положения внутренних, зависимых, подопечных правительству наций и племен. Федеральному правительству США предоставлялось право решения всех вопросов экономической, социальной и даже семейной жизни индейцев. Эту «опеку» непосредственно осуществляло учрежденное этим законом Бюро по делам индейцев (БДИ).

Наконец, в 1877 г. принятый конгрессом Закон о всеобщем распределении земель (известный как «акт Дауэса») практически «очистил» еще свободные многие миллионы акров земель от истинных владельцев. Находившиеся в общинном землепользовании резервационные земли были поделены в силу закона на индивидуальные участки. В результате индейцев лишили двух третей занимавшихся ими территорий.

/Геноцид. — М., «Прогресс», 1985. /

ТРАГЕДИЯ БУШМЕНОВ, ГОТТЕНТОТОВ, КОСА

…Европейцы, путешествуя по Южной Африке в начале XIX в., поражались исключительно бедственным положением бушменов — «люди кустарников», так называли эти племена первые голландские поселенцы. Бушмены, некогда обитавшие на обширной территории, занимались, главным образом, скотоводством и охотой. Тысячи голов скота, принадлежавшего этим африканцам, паслись на плодородных пастбищах; будучи превосходными охотниками, бушмены добывали разнообразную дичь в лесах своей страны. Но столкновения с многочисленными племенами готтентотов, которых насильно изгоняли с насиженных мест белые поселенцы, заставляла часть бушменов ассимилироваться с более сильными соседями, а других — искать убежище в полупустынных районах. К середине XVII в. их лишили возможности укрываться даже на этих поросших низкорослым кустарником и верблюжьей колючках землях. Голодная смерть стала неотъемлемой спутницей этих африканцев. У бушменов не оставалось другого выхода, как нападать на фермы колонистов. Они пытались у белых пришельцев похитить скот, чтобы спасти своих жен и детей от голодной смерти.

В 1715 г. при содействии Нидерландской Ост-Индской компании были созданы специальные отряды вооруженных фермеров, получивших название «командос». Компания брала на себя заботу по снабжению их оружием и амуницией. Во главе отряда, как правило, становился выбранный лидер, такой же фермер, как и остальные, только лучше разбиравшийся в военном деле. С этого времени «командос» стали составлять основную ударную силу в борьбе с бушменами и другими южноафриканскими племенами.

О трагедии бушменов в основном писали миссионеры. Однако «Справедливый» предпочел использовать также свидетельства Горация Мейнера, видного колониального чиновника, долгое время занимавшего пост ландроста Храфф-Рейнета. Вот что он вспоминал: «…когда я был назначен на пост ландроста, то обнаружил, что каждый год командос, состоящие из 200 или 300 вооруженных буров, посылались против бушменов и, изучая их отчеты, видел, что фермеры уничтожали многие сотни людей, среди которых оказывалось не менее шести или десяти мужчин, а большая часть убитых приходилась на беспомощных женщин и невинных детей. Я также узнал об ужаснейшем проявлении жестокости: слугам-готтентотам приказывали разбивать головы младенцев о скалы, чтобы сэкономить порох, тогда как детей старшего возраста захватывали для сельскохозяйственного рабства. Когда я пытался прекратить эти злодеяния, буры жаловались на меня, заявляя, что ландрост пренебрегает своими обязанностями истреблять бушменов». Цитируя этот документ, автор памфлета заметил: «Не следует поддерживать мнение, будто уничтожение бушменов было особенностью только Батавских властей, владевших Капской колонией с 1802–1806 гг. Когда колония перешла под власть Англии, то та же самая варварская система охоты и убийств аборигенов продолжалась во всех северных и восточных провинциях… и если где-то сейчас прекра-' щена, то только из-за нехватки человеческой дичи».

В «Парламентских документах относительно Капской колонии» «Справедливый» обнаружил несколько сот счетов, не предназначенных для печати. Их составители были преданные правительству колониальные чиновники. В этих документах ландросты и филдкорнеты подробно информировали о том, сколько голов скота было украдено бушменами, затем не менее живописно авторы делились сообщениями о возмездии со стороны буров, которые, как отмечалось, завершались «ужасным убийством бушменов в их краалях или хижинах». В одном из писем содержался своеобразный отчет одного из членов командос. Он писал: «…бывший филд-корнет попросил меня подготовить информацию о количестве бушменов, захваченных командос. Шло время, а я не был в состоянии дать правильный ответ, так как в многочисленных походах, в которых я участвовал, бушменов убивали, а не брали в плен», публикуя отрывок из этого письма, Э. Кэмпбелл с горечью отмечал: «О количестве убитых антилоп, газелей и других животных охотники обычно ведут учет, но бушмены, как видно, ценились ниже иной дичи?!»

В сообщении одного филдкорнета от 1822 г. говорилось: «…охотникам стало известно, что в близлежащих горах скрывается группа бушменов. Этого известия было достаточно, чтобы поднять в ружье десятки фермеров. Сколько бушменов было убито — неизвестно; захвачено в плен семеро спящих детей».

Во многих документах, которыми пользовался «Справедливый», бушмены сравнивались с опасными вредителями, которых необходимо уничтожать, в противном случае, подчеркивалось составителями этих бумаг, они угоняли скот или нередко закалывали его прямо на скотном дворе. Бушмены таким образом мстили своим ненавистным преследователям. Случалось, что эти африканцы пытались убить наиболее жестоких хозяев. В официальных публикациях того времени можно прочитать, что бушмены убивали белых поселенцев только ради грабежа. У захваченных бушменов спросили, какую цель они преследуют, убивая христиан. И африканцы ответили: «Приобрести скот для тех, кто не имеет средств к существованию».

Автор памфлета неоднократно подчеркивал, что африканцы когда-то очень дружелюбно встретили белых людей. Но вскоре «иноземные завоеватели стали буквально охотиться на бушменов подобно диким зверям, гоняя их от одной горы к другой, от одного ручья к другому, все дальше и дальше в пустыню. Они жили в постоянном страхе, как бы командос или «охотники» не обнаружили их в последнем убежище…» «Справедливый» отмечал, что бушмены «довольствуются удивительно скудным питанием, употребляя в пищу личинки и червяков; выкорчевывая малосъедобные корни в пустыне. И только тогда, когда их одолевает сильный голод, они отваживаются под покровом ночи украсть овцу из овчарни или лошадь с поля и тем самым продлить свое жалкое существование до тех пор, пока их рано или поздно не настигнут убийцы».

К середине 30-х гг., т. е. к тому времени, когда «Справедливый» завершил написание своей книги, бушмены, некогда жившие на огромной территории, почти полностью исчезли. Он цитирует отрывок из речи Джона Филипа, выступавшего 10 августа 1836 г. «Если путешественник, который посетил Южную Африку лет 25 тому назад, окажется вновь в районе реки Сандис и пожелает узнать, куда делись, аборигены, которых он видел в свой прошлый визит; и если он остановится на реке Фиш, то должен будет опять задать тот же вопрос; и если он будет пребывать у снежных гор за Храфф-Рейнетом (за ним будет территория, равная 40 тыс. кв. миль — автор памфлета) и поинтересуется, где обитают разнообразные племена, которых он встречал четверть века тому назад, то ни один человек не сможет дать ему ответ».

Э. Кэмпбелл приводит факты, свидетельствующие о том, что миссионеры Лондонского общества не сидели сложа руки. Они неоднократно обращались к колониальным властям с просьбой о вмешательстве с тем, чтобы не допустить «окончательного решения бушменского вопроса», но тщетными оказались их усилия. Например, в марте 1834 г. на имя губернатора Капской колонии Б. Дурбана поступило заявление от Дж. Филипа, в котором говорилось: «Несколько лет тому назад более 1800 бушменов нашли убежище в двух миссионерских станциях между Сньюбергеном и рекой Оранжевой, районом общей площадью 42 тыс. кв. миль. Мы стремились троекратно увеличить здесь число миссионерских учреждений, что дало бы возможность не менее 5 тысячам бушменов оказаться под нашей защитой. В 1832 г. я потратил 17 дней, путешествуя по этой области, обнаружив страну, занятую бурами, тогда как бушмены — исчезли, за исключением тех, кого в младенческом возрасте отняли у родителей для услужения фермерам. В течение всей поездки я встретил только двух мужчин и одну женщину, которым удалось скрыться от командос. Прискорбный рассказ этих людей состоял в следующем: их дети были отняты бурами, а они сами бродят с места на место в надежде, что их не заметят».

«Справедливый» вслед за описанием физического уничтожения бушменов правдиво информирует читателя о не менее ужасной судьбе готтентотов. С колонизацией Южной Африки положение готтентотов стало катастрофически ухудшаться. Автор памфлета часто подчеркивал, что отношение к ним стало значительно хуже, чем к рабам. Он писал в этой связи: «…их использовали на тех же работах, что и рабов, и подвергали таким же наказаниям; однако готтентотов не так хорошо кормили, как рабов, и очень редко одевали. Хозяева не были заинтересованы предоставлять им хоть какие-нибудь удобства. Обычно именно готтентотов отправляли пасти скот в опасные места, где в любую минуту их могли растерзать львы; жизнь раба была дороже его хозяину, чем существование готтентота, которого можно было всегда заменить с меньшим беспокойством и без расходов».

Э. Кэмпбелл приводит любопытные свидетельства готтентота Андрес Штоффлес, данные им членам комитета палаты Общин британского парламента, расследовавших по требованию миссионеров положение аборигенов в Южной Африке. А. Штоффлес считал себя счастливым человеком, потому что выжил и имеет возможность рассказать, о трагедии своего народа. Большую часть своей жизни Штоффлес, по его словам, «почти ежедневно умирал от голода». У этого готтентота погибли жена и дети, а сам он в течение многих лет скрывался от «командос» в труднодоступных скалах. Узнав об организации миссионерской станции, Штофф-лес пришел туда на постоянное жительство, и там с ним встретились члены Комитета.

Вопрос: «Как вы жили в молодые годы?»

Ответ: «Мы жили в горах, постоянно голодали, опасаясь за свою жизнь и жизнь наших близких, пока к нам не пришли миссионеры…»

В. Если европейцы не сделали ничего хорошего, возможно, они причинили вам зло?

О. Они били нас до смерти.

В. Вы говорили, что количество готтентотов значительно сократилось, а не произошло ли это из-за войны с кафрами?

О. Нет, нас систематически уничтожают, желая от нас избавиться.

В. Кто уничтожает?

О. Белый человек.

В. Можете ли вы привести Комитету факты?

О. Если кто-либо из джентльменов, находящихся в этой комнате, пожелает сопровождать меня, я смогу показать ему место, где убивали людей.

В. Где находится место?

О. Это произошло в районе Луискрааля, на реке Брак. Эти акции осуществлял комендант Рансберг.

В. Каковы причины жестокого отношения к готтентотам?

О. Это должны знать белые.

В. Каким образом англичане притесняют готтентотов?

О. Коротко я могу сказать так: готтентот не имеет воды, у него нет ни травинки, он не владеет землей, не имеет леса, у него нет места, где бы он мог спать…

Племена бушменов и готтентотов были немногочисленны, нередко враждовали между собой; в социально-экономическом отношении находились на более низком уровне, чем жившие по соседству коса. Начиная очерк об этих племенах, «Справедливый» рассказывает, каким образом установились границы между Капской колонией и ее соседями, обращая особое внимание на причины враждебных отношений между африканцами и белыми поселенцами. Уже во времена Эмброси Кэмпбелла о коса было написано немало, и все эти книги, статьи, записки, исследования и т. п., за редким исключением, отмечали воинственность этих племен, их ненависть к белым людям. «Справедливый» в своем памфлете неопровержимо доказывал, кто был истинным агрессором, кто — жертвой.

В середине XVIII в., пожалуй, только буры хорошо понимали, какой лакомый кусок представляла из себя территория, разделяющая колонию и земли, где обитали племена коса. Через приграничную область протекали крупнейшие реки Южной Африки, на тысячи гектаров раскинулись плодородные пашни, заливные луга и тучные пастбища. Э. Кэмпбелл не случайно знакомил непосвященного читателя с водными богатствами южноафриканской территории. Он писал: «Реки берут начало на западе и текут в восточном направлении в Ка-ферленд. Самая значительная из них — река Гамтус, впадающая в море, западнее бухты Алгоа; в 40 милях от этой реки протекает другая историческая река — Сандис; в 70 милях в глубь на востоке — река Фиш, за которой на расстоянии 30 миль величаво течет река Кейскамма».

Трудно себе представить более благодатный край для развития сельского хозяйства, чем этот. Вечнозеленые леса, полные всевозможной дичи, уступают место невысоким холмам, на склонах которых пасутся тысячи голов отборного скота… Итак, судьба этой страны была предрешена.

В 1770 г., когда Капская колония еще принадлежала Нидерландской Ост-Индской компании, ее директора постановили: «…утвердить границу районов Капской колонии — Стелленбоса и Свеллендама между реками Гамтус и Фиш. Однако задолго до такого решения несколько семей буров с большими стадами скота начали кочевать по территории, формально не входившей в состав колонии, на огромном расстоянии от своих собственных ферм. «Справедливый» приводит документ, согласно которому колониальные власти приказали ланд-ростам «арестовывать с конфискацией скота тех, кто проникал за реку Гамтус». Автор памфлета поясняет, что это практически означало официальное признание реки Гамтус границей колонии; кроме того, власти не желали, чтобы скотоводы-буры таким образом скрывали свои доходы. Но строгие законы не препятствовали экспансии белых поселенцев в глубь территории коса. Кэмпбелл отмечал: «…они упорно пересекали границу не только с целью выпаса скота, но по своему выбору устанавливали себе новые места жительства». Далее памфлетист резюмировал: «…проникновение фермеров со своими семьями на территорию коса совершенно справедливо вызывало противодействие последних». Власти старались «не замечать» инфильтрации поселенцев, проявлявших этим открытое неповиновение. Деспотичное руководство колонией никогда не примирилось бы с откровенным непослушанием, но в данном случае интересы властей и фермеров совпадали, так как они стремились к расширению территории Капской колонии прежде всего за счет земель племен коса. «Справедливый» приводит убедительные факты, свидетельствующие о провокациях со стороны поселенцев. «Июль 1780 г. Джошуа Джуберт и Петрус X. Фенейра стали инициаторами формирования большой группы вооруженных колонистов-командос. Они без всяких оснований убили значительное число кафров, угнали их скот и разделили его между собой…» «Октябрь 1780 г. Кафры похитили скот у фермеров. Ландрост предложил послать против них отряд командос. Вооруженные поселенцы стали систематически грабить скот у кафров, а последние отвечали им тем же. Тогда фермеры в порядке мести не только угоняли богатую добычу, но и убивали всех, кто попадался на глаза». Колониальные власти, отмечал «Справедливый», не только полностью оправдывали грабительские набеги фермеров, но в том же году решили заставить коса считать реку Грейт-Фиш границей между Каферлендом и колонией. Еще в 1778 г. губернатор Капской колонии ван Плеттенберг, совершив поездку по Южной Африке, обнаружил, что многие поселенцы самовольно заняли земли за пределами колонии. «И что же? — вопрошал автор, — «вместо того, чтобы заставить их возвратиться на свои фермы, он расширил границу одним росчерком пера, присоединив к территории колонии около 30 тыс. кв. миль чужих владений». Таким образом, река Грейт-Фиш была официально объявлена границей между Капской колонией и землями коса.

Чтобы у английского читателя не оставалось сомнений в том, кто же на самом деле агрессор, «Справедливый» публикует в своей книге выдержки из «Парламентских документов», где содержатся отчеты ландростов, в лояльность которых трудно не поверить. Г. Мейнер в 1792 г. сообщал: «Я сопровождал команду, которая вторглась в Кафрарию… то, что я увидел, заставило меня убедиться, что жалобы буров относительно грабежей кафров были необоснованными и всегда преувеличенными. Буры сами стремились обогатиться за счет скота, который они угоняли у кафров с помощью командос. Они могли позволить себе так поступить, поскольку их контролировали офицеры, назначенные из самих нападавших». Показания Мейнера были тем более ценными, что он лично знал многих фермеров и должностных лиц, участвовавших в грабительских походах. Этот ландрост рассказывал, что был свидетелем распределения украденного у коса скота. «Под руководством некоего филдкорнета Д. Куна между участниками набега распределялся скот, насчитывающий более 30 тысяч голов».

Э. Кэмпбелл, суммируя факты, приводимые чиновником, делает такой вывод: «…командос были созданы не для наказания мародеров-африканцев, как об этом официально заявлялось, а для совершения грабежей, участники которых гордились разорением кафров».

В 1795 г. Капская колония перешла под управление Англии. Первые прокламации, выпущенные губернатором лордом Макартнеем (1737–1806), касались границы между Капской колонией и коса. Напрасно было бы искать хотя бы намек на справедливое решение этой проблемы. Пожалуй, голландские администраторы действовали более открыто, тогда как английские чиновники предпочитали больше разглагольствовать о «справедливости» и «гуманизме». Эмброси Кэмпбелл цитирует прокламацию первого английского губернатора Капской колонии, в которой критикуются голландские власти, позволившие довести «…несчастных аборигенов до крайней нищеты и те были вынуждены прибегнуть к разбою, чтобы выжить… Я поэтому провозглашаю реку Грейт-Фиш подлинной границей между колонией и кафрами».

Словесное сальто-мортале высокопоставленного английского чиновника поражает. Вместо того, чтобы исправить несправедливость, допущенную предшествующими администраторами, и в интересах «несчастных аборигенов» отказаться от земель, которые им по праву принадлежали, лорд Макартней лишь узаконил беззаконие, лишний раз продемонстрировав английское лицемерие.

«Справедливый», разоблачая разбойничью политику своих соотечественников, сообщает любопытные факты. Оказывается, еще в 1809 г. подполковник Р. Коллинз, занимавшийся «делами аборигенов» в тогдашней колониальной администрации, в письме к губернатору обсуждал возможность изгнания коса из определенной части их страны. Этот чиновник горячо ратовал за присоединение к английским колониальным владениям новых земель, так как «страна, лежащая между Бруинтьес-Хугт и рекой Конап, изобилует отличными источниками питьевой воды; почвы там хорошие, а строевой лес, растущий в горах, лучший, чем где бы то ни было в колонии… Потеря кафрами этой территории не вызовет у них неудобства, так как они не имеют там ни единой хижины, и они всегда неохотно здесь селились…» На этом месте Э. Кэпмбелл прерывает цитирование письма Коллинза репликой: «Там, где источники питьевой воды и леса?» Документ заканчивается многообещающей перспективой: «…присоединение к колонии 1200 кв. миль даст возможность поселить на этих землях около 6 тысяч иммигрантов».

Использование автором памфлета писем рядовых поселенцев лишний раз убеждает, что их предложения были более скромными, чем планы ответственных чиновников колонии. Например, в 1800 г. некий Джордж Янг направил письмо к г. Мейнеру, в котором делился с ландростом мечтой видеть реку Грейт-Фиш «естественной границей колонии, однако лишь спустя многие года». Как видно, поселенец не желал нового кровопролитного конфликта в ближайшее время. «Справедливый» на это пожелание Янга отреагировал: «…Увы! Прошло всего двенадцать лет после получения письма, и власти осуществили совет колониста, практически изгнав кафров за реку Фиш, и около 10 тысяч кв. миль территории были присоединены к колонии, получив то, что было названо «естественной границей».

Европейские поселенцы, оправдывая жестокое и несправедливое отношение к коса, всякий раз утверждали, будто эти африканцы занимаются грабежом и совершают неспровоцированные нападения. Между тем «Справедливый», опровергая эти измышления, ссылается на еще одного чиновника, ландроста Л. Альберти, который в официальном докладе от 1 июня 1805 г. явно защищал коса. Капитан писал: «Обитатели района реки Сварткопс оставляют свои фермы, опасаясь очередного восстания кафров. Однако я считаю, что ни одна ферма не должна быть покинута, так как вожди кафров проявляют так много благородства, что нет причин для того, чтобы кто-либо сомневался в продолжении мира с ними».

Пользуясь элементарной порядочностью и терпением вождей коса, белые поселенцы продолжали захват скота и земли. Голод в Каферленде усиливался, что привело многих его жителей в отчаяние, в то время как колонисты все больше чувствовали себя способными изгнать нежелательных соседей за пограничную реку Грейт-Фиш. В конце 1811 г. появилась прокламация, объявлявшая коса «неисправимыми варварами и настоящими врагами», а поведение колонистов было охарактеризовано как «более чем безобидное по отношению к этим вероломным и безжалостным нарушителям мира». Вскоре был обнародован приказ, согласно которому коса, жившие к западу от реки Грейт-Фиш, изгонялись. Собирались «командос» для осуществления этого чудовищного плана.

/И. М. Шкляж. Загадка одного памфлета. — Одесса, ОПУ, 1993. /

РАБОТОРГОВЛЯ

В 1434 г. Жил Эаниш, уличенный в уголовном преступлении, спасаясь от сурового суда, бежал в океан. Авантюрист по натуре, он знал, где искать спасения. На небольшом суденышке он решил обогнуть мыс Бохадор и тем сохранить свою голову. Как ему удалось уговорить команду, откуда он взял провиант и воду — неизвестно. Но вскоре Жил Эаниш положил на стол Генриха цветы, привезенные из Бохадора. За мысом была жизнь.

Прощенный и обласканный королем и инфантом, Эаниш повел по открытой дороге новые эскадры португальцев.

Через семь лет после похода Жил Эаниша два дворянина, Антан (Антам) Гонсалвиш и Нунью Триштан, прорвались к новому мысу на Африканском побережье. Он был назван Бранку-Белый (позже исказив Бланко). И здесь-то впервые за долгие годы увидели португальцы местных жителей. Испуганные рыбаки бросились врассыпную при виде причудливых белокурых и больших птиц, появившихся неожиданно. Памятуя настойчивые приказы инфанта, Гонсалвиш велел захватить пленных. Приказ был выполнен. В 1441 г. первая партия африканских рабов, десять насмерть перепуганных берберов, была торжественно доставлена в Лисабон.

Генрих понял, что мечты начинают сбываться. На следующий год он снаряжает новую экспедицию. В 1443 г. Нунью Триштан, обогнув мыс Бланко, открыл целую группу островов — острова Аргин. Любопытные и благодушные туземцы на десятках челнов-однодеревок устремляются к кораблям. Почти голые рыбаки восторженно кричат, вращают горящими глазами, снуя вокруг эскадры. Добыча сама просится в руки. В результате Триштан привез в Лиссабон и за бешеные деньги продал 30 рабов.

Вот когда началось ликование! У знати открылись глаза. Радостно зашевелились вельможи и купцы. Помещики с восторгом щупают мускулатуру рабов и с веселой улыбкой подсчитывают расходы на их прокормление. «Голова Сатира и тело Антиноя», — говорили высокомудрые знатоки греческой мифологии. «Выносливость двух крестьян и беззащитность новорожденного», — добавляли более практичные. И Генрих с приятным удивлением обнаруживает, что хотя до Индии еще далеко, но сокровище уже найдено.

Однако достигнутое надо было закрепить. Тридцать рабов еще не окупают произведенных расходов. На следующий (1444) год принц Энрики снаряжает сразу шесть кораблей под командованием Лансароти с определенным заданием — почистить острова Аргин. Генрих, великий магистр ордена Христа, идеалист-человеколюбец, выговаривает себе 20 процентов доходов от экспедиции. Летописец тех времен умилительно сообщает: «…наконец-то господу богу, воздателю добрых дел, угодно было за многие бедствия, перенесенные на его службе, даровать им победоносный день, славу за их труды и вознаграждение за убытки, так как захвачено всего мужчин, женщин и детей 165 голов». Кроме этого дня господь бог, воздатель добрых дел, послал Лансароти еще несколько подобных дней, и, опустошив начисто несчастные острова, пайщик принца Генриха продает в Лисабоне 235 человек. После этого «благодарные современники» присваивают явочным порядком инфанту Энрики титул Мореплавателя. Отныне и в течение пятисот лет имя Генриха Мореплавателя будет беспрерывно упоминаться в истории капитализма. Началась эпоха работорговли.

«СПАСИТЕ ИНДЕЙЦЕВ!» Когда в 1492 г. Колумб открыл острова Гуанахани, то испанцев поразило гостеприимство и мягкость индейцев. Жители материка, где тысячу лет шла жестокая война всех против всех, с удивлением наблюдали, как простодушные туземцы с удовольствием дарили пришельцам тонны продуктов, помогали набирать и грузить воду, а когда испанцы начали строить крепость, радушно и бесплатно помогали в строительстве. Мирный, жизнерадостный народ, индейцы с восторгом отнеслись к знакомству с белыми.

Но белые прибыли сюда не с добрыми намерениями. Возвращаясь в Испанию, Колумб оставляет на вновь открытых землях крепость и гарнизон. Оставшиеся испанцы начали притеснять туземцев, отбирать у них имущество, насиловать женщин. В ответ индейцы в свою очередь дали понять, что не намерены покориться: крепость испанцев была взята штурмом, гарнизон перебит. Вернувшись, Колумб нашел лишь пепел от первого европейского поселения в Америке.

По проложенной Колумбом дороге в Америку хлынули толпы разоряющихся и разорившихся испанских дворян. К дворянам присоединились авантюристы, бандиты, искатели приключений — вся накипь, все отбросы общества.

Но Америка уже была занята. Несколько миллионов индейцев жило на островах Карибского моря, еще больше — на материке. И эти миллионы людей не собирались отдавать свою землю пришельцам. Встретились два народа, две цивилизации. И если для испанских колонизаторов дело шло об извлечении доходов, то для индейцев стоял вопрос о жизни и смерти в самом пря мом смысле.

Отношение к индейцам со стороны испанских переселенцев было открыто изуверским. Как пишет современник, «испанцы расхищали их богатства, на их же глазах насиловали жен и дочерей и самым жестоким образом изувечивали их, находили удовольствие отрубать им руки, ноги, уши, вырывать глаза и язык, вешать, сжигать, раздавливать на земле их детей и отдавать их на съедение собакам». На Антилах возникает поместье за поместьем, в которых индейцы под оружейным дулом надсмотрщика обрабатывают у них же отобранную землю. «Когда надсмотрщики-испанцы обедали, туземцы подобно голодным собакам бросались под стол подбирать кости, которые те иногда кидали им; обглодав и высосав кость, они растирали ее между камнями в порошок и посыпали им свой хлеб, чтобы не пропала ни малейшая частица такой драгоценности». Не умеющие и не желающие заниматься земледельческим трудом гидальго развлекались уничтожением приписанных к их поместьям индейцев. Например, один из таких «землепашцев», получив несколько сотен туземцев, за десять дней перебил их всех, потребовал и получил новых, вновь перебил и потребовал еще. Как свидетельствует современник, «масса индейцев кончала жизнь самоубийством. Благодаря жестокости только одного испанца их повесилось до 200 человек».

Индейцы Антил, разобщенные на сотни племен, не имевшие оружия, крое деревянного и каменного, никогда не слыхавшие о регулярной войне, дрались до последнего человека, до самого последнего не только мужчины, но даже ребенка. Несколько миллионов человек вместе с вождями, жилищами и посевами, вместе со своей многовековой культурой погибло целиком, исчезло с лица земного шара, так и не уступив ни пяди своей свободы.

На острове Эспаньола, где до Колумба жило несколько сотен тысяч человек, уже в 1508 г., через шестнадцать лет после открытия, осталось лишь 60 тыс. человек. В 1512 г., еще через четыре года, их стало 20 тыс., а в 1548 г. — 200 человек. На острове Куба индейцы поголовно вымерли к 1548 г., на Ямайке — к 1558 г. Гордый народ до последней минуты был преисполнен ненависти к своим безжалостным белым врагам. Когда испанцы захватили вождя кубинских индейцев Гатуэи (Хатуэй), они приговорили его к смерти. Перед казнью к Гатуэи подошел монах и начал уговаривать его стать христианином, ибо тогда он, Гатуэи, попадет в рай. Глава краснокожих партизан задумался. «А что это такое?» — спросил он. Монах наскоро рассказал о рае и аде. «А белые тоже будут в раю?» — спросил Гатуэи. «Конечно», — удивленно подтвердил монах. «Я отдаю свою жизнь войне с белыми, — сказал вождь, — и если белые будут в раю, то я хочу в ад. Отойди, назойливый человек, и не мешай мне умирать».

Опустели Антильские острова. Кости миллионов людей покрыли горы Перу, долины Мексики. А там, где индейцы сохранились, колонизаторам все равно не удавалось запрячь их в рабскую повозку. Во-первых, оставшиеся на свободе, все время нападали на испанские поселения, стремясь освободить своих порабощенных собратьев. Индейцы были на своей земле, дома, и пока они были живы, никакими силами нельзя было их удержать от побегов в родные леса и горы. А во-вторых, индейцы были совершенно не приспособлены к труду на плантациях и в шахтах. У них не было нужной выносливости, и они массами вымирали от непосильной работы. Перед испанцами встала проблема рабочей силы. И вот тогда-то вспомнили о неграх.

Первые черные рабы появились в западном полушарии в 1502 г. на острове Эспаньола. Выносливостью и работоспособностью они неизмеримо превосходили индейцев. Недаром в начале XVI в. раб-индеец стоил в Бразилии 5 долларов, а негр — 75, в 15 раз дороже! И хотя короли не одобряли привоза негров и торговля шла контрабандно, черные рабы все шире распространялись в колониях. Колониям нужна рабочая сила, чтобы добывать золото и серебро, выращивать хлопок, кофе, табак, индиго, сахарный тростник и многое другое.

Постепенно черные рабы взвалили на свои плечи европейское колониальное хозяйство. Они были хорошо приспособлены для этого. У них имелись навыки земледельческого и ремесленного труда, привычка к многочасовой работе и выносливость сильной расы, охотящейся на львов и добывающей слоновую кость. И самое главное, неграм некуда было бежать, не на что было надеяться. В чужой, пока еще незнакомой, враждебной стране прятаться было негде, ждать помощи неоткуда. Черные рабы, привезенные в Америку, всей совокупностью условий обрекались на безропотное служение рабовладельцу.

По иронии судьбы поборником работорговли в Америке становится борец против рабства индейцев. Бартоломело Лас Касас родился в 1474 г. В юношестве он изучал юридические и богословские науки в Саламанке. Восемнадцати лет он отправляется с Колумбом открывать Индию. Вся история покорения индейцев, вся трагическая эпопея гибели американских народов проходит у него перед глазами. Лас Касас становится пламенным защитником индейцев. Он выпускает книгу, где смело и честно рассказывает о всех преступлениях и зверствах, совершаемых испанцами в Америке. Он доказывает, что индейцы такие же люди, как и европейцы. Он взывает не только к совести, но и к обыкновенному здравому смыслу своих сограждан, убеждая их не истреблять богатство «Индий» — их население. Будучи священником на Кубе, он, рискуя положением, а то и жизнью, заступался за свою индейскую паству.

Затем Лас Касас, не ограничиваясь личным примером, отправился в Мадрид к королю и там на приеме умолял спасти погибающие индейские племена. Но ведь кто-то нужен для работы на плантациях и в шахтах, возражали Лас Касасу. И тогда-то он предложил спасти индейцев, заменяя их неграми.

Королю понравилось это предложение, которое давало моральное основание для официального разрешения работорговли в «Индиях». Кроме того, разрешение открывало возможность пополнить казну налогом с товарооборота. Король пожаловал одному из своих дворцовых любимчиков привилегию на исключительное право ежегодного ввоза 4000 негров на Эспаньолу, Кубу, Ямайку и Порто-Рико. Королевский любимчик сейчас же продал это право генуэзским купцам и положил в карман 25 тыс. дукатов. А генуэзцы начали закупку черных рабов у португальцев.

Колонны рабовладельческих кораблей двинулись открыто из Африки в Америку.

Лас Касас, доживший до 1566 г., еще успел увидеть последствия своего совета. Он был свидетелем того, как вымерли все до единого индейцы Антил, так и не спасенные работорговлей. Наоборот, получив негров, испанцы с еще большим рвением взялись за уничтожение индейских племен. А на смену так и не смирившимся краснокожим двинулся из Африки поток рабов черных, обреченных на вымирание. И Лас Касас нашел в себе силы написать перед смертью: «Разрешить ввоз невольников-негров в эти земли впервые посоветовал королю священник Касас. И не принял он в соображение той несправедливости, с какой португальцы захватывают негров и обращают их в рабство. Если бы Касас предвидел, какие последствия будет иметь этот совет, он ни за что на свете не подал бы его. Ибо он всегда утверждал, что обращать людей в рабство — несправедливость и тирания. Это относится столько же к неграм, сколько и к индейцам».

Опустошенная и обезлюдевшая Америка оказалась огромным резервуаром и истинной родиной работорговли. Разрушение цветущих обществ Америки, ограбление и сожжение центров культуры, искоренение миллионов людей надолго расчистили путь работорговцам.

Первые рабы появились в североамериканских штатах (колониях) в 1619 г., когда в Джемстаун, столицу Виргинии, прибыл голландский работорговый корабль. Но не он положил начало массовой работорговле. В это время торговля неграми была монополией Королевской африканской компании и пуритане не осмеливаются вступать с ней в конкуренцию. Но в 1698 г. эта монополия отменяется и «хранители высоких заветов» тотчас же становятся работорговцами.

Раньше всех за «дело» взялись пуритане Новой Англии. Первый американский невольничий корабль «Дизайр» вышел из порта Салем в штате Массачусетс. За ним двинулись другие.

Уже к 1715 г. одну треть населения Виргинии составляли негры. К 1760 г. в Южной Каролине негры численностью превышали белых. А к 1776 г. на 3,5 млн. населения североамериканских колоний приходилось 500 тыс. негров.

Большинство североамериканских рабов сосредотачивались на юге, где на плантациях возделывались хлопок и табак. Но рабовладельцев было много и на севере, и обращение с неграми также было жестоким.

Колония Новая Голландия, будущий Нью-Йорк, торговала рабами с аукциона по улице Уолл-стрит в 1709 г. И даже в Канаде негры продавались и покупались. Газета «Квебек газет» 20 августа 1767 г. сообщала: «1 сентября в доме мистера Личберна будут распродаваться негры обоего пола, цепи, седла, рабочие лошади, а также волы, коровы, овцы и т. д.»

Пуритане деловито поставили работорговлю на широкую коммерческую основу. Особенно выгодным оказалось завозить негров в Вест-Индию. Америка — Африка — Вест-Индия — Америка — своеобразный треугольник, маленькое геометрическое новшество, а какую оно принесло выгоду! В Америке «торговцы» брали ром, везли его в Африку, там в обмен на ром получали рабов. Рабов доставляли в Вест-Индию на тростниковые и сахарные плантации, на этих же плантациях грузили сахарную патоку и с нею возвращались в Америку, чтобы продать патоку на спиртные заводы, вновь на тех же заводах получить ром и опять отправиться в Африку. В результате ни одна часть рейда не пропала даром, а сам рейд приносил выгоду неслыханную, недоступную для менее деловых иностранных коллег. Когда в Балтиморе построили за 300 тыс. долларов невольничье судно «Виниус», то первый же его рейс принес 200 тыс. долларов чистой прибыли.

Центром американской работорговли стал город Род-Айленд. В 1770 г. в его порту насчитывалось 150 работорговых судов. Но не отставали и другие города. Нью-Порт, например, специализировался на производстве рома для «торговли» в Африке. В городе было 22 ромовых завода. В общем пуритане крепко приложили руку к зловещему работорговому предприятию европейской буржуазии.

После длительных войн сильнейшие государства Европы — Англия, Франция, Испания и Голландия — поделили между собой, и колонии, и доходы от работорговли в этих колониях. За Испанией осталась вся Южная и Центральная Америка, кроме Бразилии, сохраненной за Португалией (в 1640 г. вновь ставшей независимой); Англия и Франция захватили Вест-Индию и Северную Америку; Голландия была изгнана из Америки, и ей достался лишь кусочек земли на северо-востоке Южной Америки — Голландская Гвиана. Соответственно изменились и доходы от работорговли.

В 1768 г. в Америке было продано рабов:

ТЕХНОЛОГИЯ РАБОТОРГОВЛИ Все побережье Африки было сплошным рынком рабов. Торговля ими шла и на севере, и на юге, и на западе, и на востоке материка.

На первом месте стояло западное побережье, особенно вдоль Гвинейского залива. В XVI–XVIII вв. через Гвинею проходило не менее 80 процентов всех вывозимых из Африки негров. Они направлялись в Америку на европейских кораблях. В страны Азии и Европы шло лишь 5–6 процентов африканских рабов. «Гвинея» — коротко называли район залива европейцы, а «гвинейцами» часто именовали всех африканских рабов в Америке.

Однако не только Гвинея поставляла негров в Америку. Обширная работорговле шла на севере Африки вдоль Средиземного моря. С севера рабы шли кроме Америки в страны мусульманского Востока: в арабские страны, Турцию и Персию.

На востоке центром работорговли был остров Занзибар. Восточный поток рабов вплоть до XIX в. был невелик и резко вырос после запрещения работорговли, когда Гвинея начала охраняться английскими, американскими и французскими крейсерами.

На последнем месте по работорговле стоял юг. Вывоз рабов с юга никогда большим не был. Зато здесь под прикрытием бурской независимости работорговля и рабовладение приняли размах, мало уступавший американскому.

Сотни кораблей в течение трехсот с лишним лет беспрерывно сновали между Африкой и Америкой. Длинные вереницы невольников тянулись из глубин материка к побережью. Три века подряд с четкостью хитроумного механизма работал работорговый насос, перекачивая население одного континента на другой.

Рабов добывали как своими силами, так и руками местных работорговцев, вождей и священников. Родоплеменная знать быстро привыкла смотреть на соплеменников и соседей как на разменную монету в отношениях с белыми купцами. С появлением европейцев войны стали постоянным явлением. Теперь племена воевали уже не ради каких-то насущных интересов, а только для захвата пленных. Войны приняли разрушительный, кровавый характер. Каждая воевавшая сторона знала, что ее ожидает после поражения, и дралась до последней капли крови.

Например, Доннель, «Кайерский князь» (так именуют его современники), узнав, что к противолежащему острову Горея пришел невольничий корабль, тотчас же собрал войско и напал на соседей. Сражение было долгим и кровопролитным. Доннель перебил 200 человек взрослых, всех стариков и детей, а 180 человек взял в плен и продал на корабль, за что получил ром, рубашки и ружья.

Английский аболиционист Кларксон рассказывает, как однажды глава племенного союза с центром в поселении Камалия пошел на «добычу». На рассвете его отряд напал на три деревни, принадлежавшие племени Жа-лонкадоо, и забрал 200 рабов. Затем окрыленные успехом добытчики, или рабопромышленники, как их тогда называли, перешли реку Кокои и опустошили всю страну того же племени.

Европейцы и их африканские пособники всячески старались разжечь вражду между племенами. Кто бы ни победил, с прибылью всегда был работорговец, ибо ему продавались пленные. Из-за такой намеренно раздувавшейся вражды племена шиллуков и динков в Восточном Судане долгие годы уничтожали друг друга.

В Гвинее, в Южном Бенине, существовал город Кала-бар. В нем находился крупный рынок рабов, и жители города хорошо наживались. Завистники из соседних племен рядом со Старым Калабаром основали Новый Калабар. Соперничество двух поселений было яростным и жестоким.

В 1767 г. семь английских невольничьих судов (два из Лондона, пять из Ливерпуля) пристали к берегу около обоих Калабаров. Ознакомившись с обстановкой, торговцы решили использовать калабарскую междоусобицу. Они договорились с Новым Калабаром о совместных действиях, а потом объявили, что хотят помирить врагов. Старейшины Старого Калабара согласились мириться. Договорились, что старейшины обоих городов соберутся на совместное совещание и обсудят условия мира. Рано утром на одном из кораблей собрались вожди Старого и Нового Калабаров. Настороженность старокалабарцев ослабла, ворота города раскрылись. Но-вока лабарцы неожиданно бросились на приступ. Триста человек было убито, несколько тысяч продано англичанам. Старейшин Старого Калабара англичане отдали на расправу рассвирепевшим новокалабарцам из расчета одного старейшину за двух невольников. Тех же старейшин, которых обменять не удалось, англичане увезли в Америку в качестве рабов.

Когда не действовали жадность и вероломство, в ход пускался спирт. В 1788 г. путешественник Вадстрем наблюдал, как французы в Сенегамбии добывали рабов. Вождь не хотел ни воевать, ни торговать своими подданными. Тогда его подпоили. В обмен на новые алкогольные порции вождь доставлял рабов партию за партией.

По мере развития работорговли из среды негров и особенно африканских арабов выделились «специалисты» гю добыче рабов. Авантюристы набирали отряды бандитов, вооружали их европейским оружием и на свой страх и риск отправлялись на промысел. Как волки рыскали они по Африке, не щадя никого, распространяя кругом отчаяние.

Один отряд слатеев, как называли негров-работорговцев, забрел в долину реки Шира. Население деревень в панике бежало в плавни. Мало кто успел захватить пищу. Слатеи окружили плавни и начали осаду. В конце концов отряд ушел, истребив скот и посевы, разрушив деревню. Голод убил столько людей, что оставшиеся в живых не могли их похоронить. Трупы просто бросали в воду, и они были так худы, что даже крокодилы к ним не притрагивались. В цветущем крае не осталось ни души. Мелкие отряды рабопромышленников накапливали опыт, из которого вырастала система работорговли в масштабах целых стран.

Когда египетские феодалы захватили Судан, они превратили его в настоящий рабский загон. Рабопромыш-ленники под руководством египетского губернатора в Судане, жившего в Хартуме, поделили Судан на участки. Каждый «промышленник», получив участок, окружал его постами по 200–300 человек и начинал «отлов». Методически уничтожалось племя за племенем, ибо только немногие сдавались в плен, зная свое будущее.

Один рабопромышленник захватил участок в 90 тыс. квадратных миль и окружил его с помощью 2500 человек, вооруженных ружьями. Можно представить, сколько рабов он приобрел.

Все суданские рабопромышленники были подданными Египта, арендаторами у египетского губернатора, а потому тогдашнее правительство Египта участвовало в прибылях работорговцев.

Обращенные в рабов негры были бесправны, полностью зависели от произвола губернатора или других лиц. Самым страшным бичом для населения был сбор налогов. Обычно губернатор области созывал войско, окружал деревню за деревней и в каждой забирал по одному человеку из семьи. Заложники находились у губернатора, пока за них не внесут выкуп. Размеры выкупа устанавливал сам губернатор. Если же родня заложника не в состоянии уплатить или погибла при нападении войск того же губернатора, то заложника обращали в раба. Доходы от продажи таких рабов или от выкупов за них шли в египетский бюджет. При такой системе неграм оставалось или безропотно выносить всякое насилие, или покинуть родину и искать свободы в отдаленных странах, или, наконец, вступить в союз со своими гонителями и помогать им угнетать другие племена.

РАБОТОРГОВЫЙ АСФАЛЬТ

Предположим, что рабский караван собран. Теперь надо доставить его к побережью. Деньги и товары за невольников рабопромышленники получат только на берегу, там, где ждут их европейские корабли.

Караван трогается в путь. Впереди и позади на лошадях охрана из отряда работорговцев. Вереницей тянутся рабы — мужчины, женщины и дети. Они крепко связаны друг с другом. «Палка, соединяющая двух невольников, имела около полуаршина длины и на концах ее были просверлены дырки, в которые были продеты ошейники из бычьей кожи и завязаны вокруг шеи невольников. Так как эти последние не имели при себе ножа, то, разумеется, не могли избавиться от своих оков, причинявших им ужасные страдания. Легко представить себе положение, когда им приходилось проходить опасное место, как, например, переправляться через ручей по перекинутому дереву или переходить вброд по камням через реку. Я не говорю уже о разных нуждах, удовлетворение которых чрезвычайно затруднено…» — так описывает встреченный им в Западном Судане невольничий караван капитан Маж. Это типичное описание. Десятки путешественников оставили зарисовки подобного рода. На любой африканской дороге встречались рабские транспорты.

Путь караванов был долгим. Стянутые друг с другом за шею, люди не могли идти быстро К тому же они несли на плечах всевозможные грузы, начиная от запасов пищи и кончая слоновыми клыками. Французский путешественник Солейлье встретил в Сегу караван из мужчин и женщин. Впереди шли по две в ряд 14 женщин с детьми на руках, далее — толпа подростков, в конце 15 мужчин. Все несли на головах тяжелые тюки, в том числе и женщины с детьми на руках. Вот так, неся ребенка и тюк, связанная за шею с соседкой, шла женщина сотни километров через джунгли, реки.

А если еще по дороге работорговцы продолжали охоту на людей или заходили для торговли к какому-нибудь царьку в сторону от прямого пути, пешее путешествие транспорта растягивалось на годы. Мунго парк видел караван, находившийся в пути три года. И все три года рабы были в оковах.

В пути обращение с рабами было жесточайшее. Кормили их очень плохо, за малейшую провинность хлестали плетьми, убивали. Часто наступал момент, когда тот или иной раб не мог уже дальше идти. Раненный при захвате, истощенный за долгие голодные дни перегона с грузом и оковах, человек обессиливал, и никакие побои не могли заставить его двигаться. Если бы его, освободив от оков, оставили на дороге, может, он бы отлежался, как-нибудь оправился и остался жив. Но, оставшись живым, он рисковал попасть к другому работорговцу, а такой «переход имущества» не устраивал его сегодняшних хозяев. Дабы не дать нажиться конкуренту, ослабевшего раба по обычаю всех хищников — «ни мне, ни вам» — убивали. Часто его казнили намеренно жестоко, и жестокость была бессмысленна: его привязывали к дереву в глухом углу леса и оставляли на съедение зверям, муравьям и комарам. О таких убийствах рассказывали путешественники Ливингстон и Гораций Валлер.

Особенно плохо приходилось рабам при переходе через пустыню. От жажды падали даже верблюды. Немецкий путешественник Нахтигаль видел, как в этих случаях работорговцы безжалостно уничтожали всех слабых, чтобы сохранить остатки воды. Немногие доходили до рынков.

Рынки не обязательно находились у моря. Внутри Африки существовала масса рынков, так сказать первичных. Они были в Сансандинге, Камалии, Дженне, Тимбукту и т. д. Однако окончательная продажа осуществлялась на рынках приморских. До того как караваны добирались до них, они делали несколько крупных передышек в больших населенных пунктах. Путешественник Брэм оставил описание такой «передышки»: «Перед правительственными зданиями в Хартуме сидели на земле в кружок более шестидесяти мужчин и женщин. Все мужчины были скованы, но женщины не носили уз; между ними ползали на четвереньках дети. Несчастные без слез, без жалоб лежали под палящими лучами солнца, устремив на землю безжизненный, словно окоченевщий, но бесконечно жалобный взгляд; кровь и гной сочились из ран мужчин, и ни один врач не оказывал им помощь; одна раскаленная земля служила для того, чтобы унимать кровь; они питались только зернами дурры, т. е. той же пищей, которой насыщаются верблюды… Вот перед нами больная мать со своим истомленным грудным ребенком! Со слезами на глазах смотрит она на приползшего к ней на четвереньках ребенка; он тянется к материнской груди, но в ней уже нет более молока. Кожа у обоих висит большими складками, на костях…»

Зернами дурры сыт не будешь. Тот же Брэм вспоминает, как однажды его слуга разделывал грифов — больших хищных птиц. Грифы питаются только гнилым мясом и сами отвратительно пахнут. Слуга не мог их разделать для препарирования, пока не догадался набить себе в каждую ноздрю лук. И вот к такому-то мясу подполз только что пригнанный раб и умолял дать ему хотя бы кусочек.

Наконец оставшиеся в живых рабы приходят на побережье — к основному рынку. Сохранились описания этих рынков: «На дрянных рогожах, сплетенных из пальмовой мочалы, сидят темные дети юга, убого одетые, напоказ иностранцу или купцу. Джелляби (продавец), лежа на анкаребе, спокойно покуривает свою трубку и приглашает приходящих осмотреть «эль фар-хат» (молодых зверей). Если посетитель хороший покупщик, то джелляби даже встает, чтобы проводить его туда, где сидят невольники. Тут, не обращая внимания на пол и возраст, заставляет он их показывать зубы, чтобы судить по ним о летах, как это делают в Германии с продаваемыми лошадьми, затем принимать всевозможные положения тела, чтобы показать его гибкость, и, наконец раздеться, чтобы подвергнуть тщательному исследованию какого-нибудь бесчувственного и сластолюбивого варвара…»

Постоянные рынки существовали не везде. Часто они возникали внезапно. В устье Гамбии караваны рабов в ожидании кораблей расселялись по деревням и работали на полях, принося добавочную выгоду владельцам. Караваны не особенно велики — слишком много рабов погибло по дороге от голода, усталости, побоев, нападений диких зверей, утонуло при переправах. Ливингстон считал, что до побережья доходил один из пяти, часто один из девяти захваченных рабов. Остальные погибали в дороге.

Наконец в море показались белые паруса. Людские ленты потекли к берегу. Проходит несколько часов, хозяева получили плату от белых купцов, и вот по шатающемуся трапу, спотыкаясь, на судно взбираются невольники. Двое матросов, стоя у трапа, хватают каждого негра за руки. Ловкое движение — и на руках и ногах раба зазвенели кандалы. Окрик, удар бичом — и темный трюм затхлостью и едким запахом встречает негров. Сквозь борт доносятся первые всплески волн, пол под ногами качается. Прощай, родина, прощай, жизнь!

А по следам проданных караванов бредут новые голодные толпы. Следы разобрать нетрудно. Стенли на весь мир объявил, что дороги из глубин континента к морю вымощены костями невольников.

Переход из Африки в Америку занимал от шести до двадцати недель — от полутора до пяти месяцев. Парусные суда, борясь с течениями, ловя попутный ветер, пережидая штили и затишья, медленно продвигались к новой негритянской родине.

Команда этих судов была обычно невелика. Да и сами суда были небольшими. Но аппетиты работорговцев не зависели от тоннажа. Официально полагалось брать не больше двух рабов на одну тонну водоизмещения. При такой норме на мужчину приходилось пространство в ISO сантиметров длины и 40 сантиметров ширины, на женщину — 175 сантиметров длины и 40 сантиметров ширины, на мальчика — 150 и 35 сантиметров, на девочку — 135 и 30 сантиметров. В этом «нормальном» пространстве можно было только плотно лежать «валетом». Стоять, конечно, не удавалось, можно было полусидеть, т. е. лежать, подымаясь на локтях, — трюмы строились низкие.

Цифры говорят многое. Но только моряки могут себе представить, что значит поместить в трюм корабля водоизмещением в 320 тонн, 36 метров длины и 5 метров ширины 90 мальчиков, 41 девочку, 127 женщин и 321 мужчину. Или набить 700 рабов в корабельный трюм, если водоизмещение судна 335 тонн. А именно таковы дошедшие до нас сведения о «нормальной» нагрузке невольничьих кораблей. С подобной «нагрузкой» суда находились в плавании почти полгода.

А что творилось в трюмах, если «норма» перевыполнялась! По свидетельству капитана Кэнота, два его корабля — «Эстрелла» водоизмещением в 120 тонн и «Воладор» — в 125 тонн — перевозили в Америку соответственно по 480 и 747 человек за рейс, т. е. с превышением нормы в 4 и 6 раз. Как обнаружено Кларксоном при обследовании Бристоля, в посудины в 25 тонн водоизмещением погружали 70–80 рабов, баржи в 11 тонн — 30 рабов. На американском невольничьем судне «Пон-гас» в каюту размером 4,8x5,5 м втиснули 250 негритянок, в том числе и беременных. На корабле, арестованном в 1888 г., 24 негра помещались там, где с риском для жизни могло находиться не больше 8 человек. Бывало и так, что негров складывали в трюм штабелями.

Как подобрать слова для описания этих трюмов? Самые точные рассказы современников и наиболее яркая наша фантазия могут воссоздать только бледную тень действительных мук, переносимых рабами. Вот тяжеловатый, но достаточно впечатляющий старинный пересказ отчета Фолконбриджа, Вилсона, Троттера и Кларксона — врачей, работавших на работорговых судах: «В то время жар бывает столь велик, что врач, совершенно нагой, только несколько минут может пробыть там; однако же это ничего не значит. Пол, ужасающим образом покрытый стекшей кровью и мокротою больных, уподобляется бойне… По омерзительно раскрашенному полу одни с другими скованные с усилием ползут к судну (горшку — В. Т.); железами ранимые кричат, безумные неистовствуют; менее страждущие визжат; умирающие хрипят, а прикованных смрад от гниющего трупа их умирающего собрата лишает чувств». В такой обстановке негры жили, вернее, умирали месяцами.

Кормили их два раза в день: утром и в четыре часа дня. На «обед» давали размазню из вареных желудей и пшена. Иногда давали так называемый слаберсоус — воду с пальмовым маслом и перцем.

Много жестокого знает история — крестовые походы, подавление восстаний, инквизицию, но самому утонченному зверству все-таки старались придать тот или другой, почти всегда лживый, однако возвышенный смысл: «ради господа», «ради истины», «ради нации» и т. д. Работорговля никогда не приукрашивалась, все знали, что она существует только для наживы. История «взаимоотношений» европейцев с неграми стоит особняком среди дел человеческих. О ней трудно рассказывать, ее не с чем сравнить. Не сравнимая, не соотносимая ни с чем в прошлом, работорговля — доказательство явного вырождения определенных слоев человечества при частнособственническом строе.

Задолго до появления «Черных кодексов», не читая трудов о праве древнего мира, работорговцы усвоили непреложную истину: раб — вещь. В коммерческих кругах в подобной формулировке не сомневались. Английские, французские, голландские страховые общества принимали на страхование грузы невольничьих кораблей, как любые другие грузы. Как-то работорговое судно с грузом в 900 человек попало в штиль, и капитан, беспокоясь о запасах еды, начал выкидывать попарно скованных рабов за борт. В Англии позже он получил страховую премию за 800 утопленных невольников. Но возиться с утоплением хлопотно; французские работорговцы на этот случай всегда имели в рейде яд: в «слаберсоус» подмешивались несколько темных крупинок. Капитан Кап де Луи однажды из 500 человек отравил 480. Страховку, вероятно, получил и он.

Даже идя в колоннах по Африке, рабы еще могли рассчитывать на случайное спасение. Вдруг нападут слоны или соперники-работорговцы: можно улизнуть под шумок. Хороший пловец имел шанс спастись при переправе, притворившись утонувшим. Но с невольничьего корабля спасения не было.

Англичанин Фент рассказывает, как на судне с 500 рабами вспыхнул пожар. Огонь подполз к крейс-камере, порох взорвался, корабль взлетел на воздух. Триста рабов погибло. Уцелевшие 200, обгорелые, изувеченные, контуженные, были подобраны и все равно доставлены в Америку на другом судне.

Однажды работорговцы сели на мель в одиннадцати милях от острова Ямайка. Сняться с мели не удалось. Команда перебралась на соседнюю песчаную косу. Ночью 400 негров, сидевших в трюме погибающего корабля, как-то сумели снять кандалы, открыть трюм и на палубе построить плот. Утром плот спустили на воду, усадили на него женщин и детей, а мужчины вплавь повели плот к той же косе. Белые хладнокровно подождали, пока негры подплывут ближе, а потом не торопясь расстреляли 366 человек, оставшихся продали на Ямайку.

От скученности и голода на кораблях вспыхивали эпидемии. Особенно свирепствовала оспа. Было много сумасшедших. В атмосфере нечеловечности, взаимной ненависти, невероятной гнусности сходили с ума не только негры, но и белые. Бичом была офтальмия — болезнь глаз. В 1819 г. на французском корабле «Ле Ро-дер» в пути заболели офтальмией и ослепли все — и рабы, и команда. Много дней корвет вели слепые. Им повезло: корабль не перевернулся, не налетел на мель, не утонул. Потом ко всем, кроме 39 негров, вернулось зрение. Обрадованная команда выкинула за борт этих 39 и повела корвет в Америку распродавать остальных и получать страховку за утопленных.

Сколько стоил негр?

«Король» Уганды Мтесе закупил в соседней стране Униоро слоновую кость в обмен на невольников. В Униоро установился прочный прейскурант на людей. Например, за молодую здоровую девушку давали один слоновый клык. Но ее можно было купить и за одну рубашку. Наконец ту же девушку с радостью продали за тринадцать иголок. Цены на рабов менялись в зависимости от места, времен и потребностей продавца и покупателя. Невольник был универсальным товаром: его и продавали за деньги, и обменивали на любые продукты и вещи. Внутри Африки раб оценивался обычно в натуре. Там, где было мало железа, стоимость его определялась в металле. Обычной была цена в 150 железных полос за человека. В Камалии за невольника давали 2 меры соли, или 3 ружья, или плохую лошадь. А вот в Гамбии за 1 лошадь предлагали 40 рабов. С другой стороны, в Хартуме верблюды и лошади ценились гораздо ниже людей.

На западном побережье европейцам вначале удавалось покупать негров за куски яркой материи, пуговицы, бусы и т. д. Вскоре вожди научились разбираться в европейских товарах, и пришлось платить за рабов вещами более ценными. Самыми ходкими предметами обмена стали ружья, одежда и спиртные напитки.

Ближе к морю деньги становились общепринятым средством обмена. В устье Гамбии мужчины от 16 до 25 лет стоили 18–20 фунтов стерлингов. В городе Куке, столице государства Борну, самой высокой была цена на седаси — мальчиков 12–15 лет. Седаси обычно стоили 20–25 талеров, или 24–30 рублей в дореволюционной валюте. Стоимостью седаси определялись цены на других рабов; выше их оценивались молодые девушки. Девушек покупали в жены. Это было дешевле, чем жениться на свободной и платить большой выкуп.

Негры, выучившиеся ремеслу, продавались гораздо дороже. В Кейптауне повар стоил 800—1200 риксдалеров, механик — до 2500. Легко находили сбыт музыканты, каменщики, плотники и прочие.

В Америке негры стоили дорого. На Сан-Доминго за раба 18–20 лет платили 500 гульденов — 400 дореволюционных рублей. В среднем в XVII в. раб, обошедшийся в Африке 50 долларов, шел в Америке за 400. Работорговля приносила 700 процентов прибыли! Отсюда понятно легкое отношение работорговца к огромной смертности при перевозе. Если даже судно привозило в Америку 14 процентов негров, работорговец ничего не терял из первоначального капитала.

Не зря так высоко платили работорговцу плантаторы. Годовой доход от работы одного раба на плантациях составлял: на сахарных — 30 фунтов стерлингов, хлопковых — 25, рисовых — 20, табачных — 15. Негр окупал себя в два-три года, а потом уже приносил чистую прибыль. Плантаторы на вырученные деньги закупали вещи, продукты и орудия труда, учили детей в европейских школах, платили членам’ парламента за принятие нужных законов, привозили собак и дрессировщиков и т. п. Доходы от рабского труда распределялись постепенно между всеми группами буржуазии, всасывались в финансовые нервы капиталистического мира. Негр своим трудом оплачивал производство железа для кандалов, ружей для расстрела, судов для перевозки его же братьев.

/В. М. Травинский. Как погибли миллионы негров. — М., Соцэкгиз, 1963. /

…О ГЕНОЦИДЕ, КОТОРОМУ ПОДВЕРГАЛИСЬ АЧЕ-ГУАЯКИ В ВОСТОЧНОМ РАЙОНЕ ПАРАГВАЯ

«Они чудовищно безобразны, похожи как на обезьян, так и на людей, в особенности если смотреть на их нос, который совершенно справедливо можно назвать просто ноздрями… Между их нравами и нравами диких животных нет различия, как нет различия и в строении носа… Они нападают только ночью, появляясь из чащи, и убивают путешественников, которые неосторожно останавливаются на ночлег на их территории, причем убивают не столько из чувства мести или желания захватить чужое имущество, сколько из-за врожденной жестокости… Они научились этой жестокости у ягуаров, с которыми им приходится постоянно бороться».

Этот рассказ летописца-иезуита колониальных времен — одно из первых описаний аче на долгом пути их существования, конец которого был описан журналистом, присутствовавшим при сдаче в плен одной из последних групп аче, оставшихся в живых: «Их реакции совершенно инстинктивны, но отличаются заметным миролюбием».

Изучение истории племени, не имеющего письменности, представляет для ученого своего рода непроходимое болото, в особенности если культура и традиции этого племени уничтожаются быстрее, чем возможно собрать сведения о них. На протяжении веков даже более или менее «культурные белые» проявляли интерес к аче только как к диким таинственным существам — из области легенд. «Повсеместное и довольно распространенное отношение к гуаякам было отношение не как к людям». История таких народностей, как аче, которые, отказываясь приобщиться к «благам европейской цивилизации», подрывают «авторитет» европейца, предстает перед нами не более как история заблуждений и предрассудков. Современная история так же запутана и полуфантастична, она похожа на выдумку, хотя речь идет о событиях, происходящих всего в каких-нибудь 300 километрах от столицы республики, где даже сейчас живут некоторые из «прирученных» аче.

О доколониальном периоде можно судить только по легендам. Название «гуаяки», данное аче их соседями индейцами гуарани (если наши рассуждения правильны), содержит, возможно, слабый намек на их примитивный уровень развития; это слово может означать «лесные крысы» или особо агрессивные «лесные пчелы», тем не менее оно отражает неприязнь одних индейцев к другим. Неужели еще до европейского вторжения аче называли «лесными крысами»? Течо пишет о давнем недружественном обычае гуарани совершать набеги на территорию аче.

Антропологические данные говорят о том, что аче переживали долгий период генетической изолированности. Возможно ли, что многие поколения аче имели только враждебные контакты с окружающим миром? Имеющиеся сведения в свою очередь дают основание полагать, что, как образно сказано в одном мифе гуарани, «аче и гуарани танцевали вместе», но позднее их общность нарушилась, и процесс развития аче пошел вспять: они испытали культурный регресс и потеряли часть своего культурного наследия, которое было приобретено в период совместного с гуарани существования. Как и почему произошла эта трагедия, догадаться трудно.

«Они настолько недоверчивы, что не хотят принимать ничего, что приходит извне, ищут для своего повседневного потребления продукты, которые растут или производятся в местах их обитания, даже если они плохие и невкусные». Недоверчивость жителей сельвы, приведшая их к отказу от европейских товаров, можно, видимо, усмотреть в словах одного касика (вождь племени) племени гуарани, сказанных им еще в 1698 г. в ситуации, подобно той, в какой оказались аче: «Эти шелковые пояса представляют собой петли, которые используют, чтобы подстеречь нас и передать испанцам в невыносимую кабалу». По словам летописца-иезуита, эта фраза принадлежала известному касику, «грубому и жестокому тирану», и «через этого злодея дьявол начал атаку на евангельское учение». Не слишком любезны были и другие отзывы об аче: «Оба пола проявляют мало разума, а характер их пищи, повседневно проявляемая жестокость и полная свобода образа жизни (они с малых лет непривычны ни к какой работе и делают лишь то, что им вздумается) развратили их». «Их разумность проявлялась так слабо, что они почти не отличаются от неразумных существ; они похожи скорее на двуногих животных, чем на людей, выглядят какими-то фавнами, каких мы видим у древних поэтов… одни горбатые, другие с очень короткой шеей, не выходящей из плеч, а иные с такими несовершенствами в своей внешности, которые сказываются в несовершенстве их душ». Поведение аче в колониальный период было признано нерациональным. Довольно примитивные описания летописцев-иезуитов отражают презрение средневековых колонизаторов к туземцам-нехристианам, которых считали поэтому не вполне человеческими существами, чтобы можно было верить в их гуманность и разум. Вопрос, есть ли у дикарей душа, был прямо заменен вопросом, обладают ли они разумом. Дикари подобны «неразумным животным, которые, скрываясь, перебегают из одного леса в другой», не проявляют никакого человеческого разума, поскольку они не приняли христианства, не поняли материальных выгод, не проявили интереса к колониальным товарам и не подчинились «рационально спланированному» распорядку католических миссий.

А не гуманнее было бы приобщить индейцев к цивилизации и одновременно защитить их от испанских эксплуататоров и португальских торговцев рабами. Имея дело с не обращенными в христианскую веру дикарями, миссионеры спрашивали себя, действительно ли те обладают достаточным умственным развитием, чтобы понять христианское учение; в противном случае они, возможно, не являются разумными существами, так же как в прошлые времена упрямые язычники не были человеческими существами, обладающими душой. Однако «отсутствие разума у индейцев» заменялось надеждой на божественное милосердие, которое «спасет людей и животных» (как пишет один миссионер, говоря об аче); «неразумных» дикарей можно было окрестить, и это само по себе доброе дело вырвало бы их из «неразумной» жизни в сельве. Миссионер, который видел, как недавно крещенные аче умирали, будучи оторванными от привычной для них обстановки, «порадовался тому, что горсть собранных им злаков оказалась быть достойной крещения и попала посему в житницу Вечного отца». Только имея в виду подобную идеологическую предпосылку, мы можем понять политику иезуитов в отношении лесных индейцев. Аче должны были быть, особенно «неразумными», так как, по мнению иезуитов, только оседлая жизнь и тяжелый труд являлись разумностью. В XVII веке европейцы дошли до такого «понимания» этой проблемы, что суровость и рациональность жизни охотничьего народа казалась им непонятной. Лосано называет аче «неразумными» и в качестве доказательства приводит следующий аргумент: «Они настолько лишены предвидения заготавливать пищу впрок, что питание их зависит от разовой рыбной ловли или охоты, когда им удается добывать что-либо в лесу или в реке». Течо выражается еще более конкретно: «Они не работают, потому что, подобно зверям, ищут себе пищу; они не знают ни земледелия, ни торговли». «Разумной работой они считают то, что само по себе является работой (ведь жизнь охотника достаточно трудна), а то, что соответствует концепции труда в меркантильной Европе: работой считается все, что относится, например, к торговле с европейцами».

…У миссионеров были свои проблемы с подобными племенами. И это неудивительно, если мы примем во внимание, с одной стороны, часть трудностей, которые обычно возникают при «приручении» кочевых или полукочевых племен, а с другой — применяемые методы «приручения». Гуарани — помощники иезуитов — «окружали место, где они (аче) находились, и вязали индейцев веревками». Смысл этих «охотничьих» экспедиций заключался в том, чтобы «внушить индейцам гуманные чувства», которые охотники-гуарани с трудом могли понять. Охотники за аче «были вооружены луками, стрелами, веревками и дубинками… Веревка нужна была, чтобы связывать взрослых и не допускать их бегства; дубинка — чтобы отбивать длинную стрелу или палку, которые менее пугливые аче бросают в преследователя. Охотясь, вооруженные христиане разделялись на две группы; впереди шел разведчик, который подавал рукой знак, когда они приближались к огороженному месту «неверных». Они блокировали это место и располагались на ночлег, выставив дозорных; на рассвете очень медленно и осторожно она начинали сужать кольцо вокруг стоянки гуаягис и внезапно, пока те спали, нападали на них с оружием; чтобы захваченные пленники, которые, естественно, считают налетчиков своими врагами, со страху не убежали или не дали отпора, нападавшие совершали некоторое насилие: связывали пленников заготовленными веревками; затем они разыскивали детей, которым удалось скрыться в лесу и спрятаться на высоких деревьях. Покончив с этим, они садились вместе с ними, стараясь держаться дружелюбно, давали им поесть и одевали, чтобы их можно было показать перед всеми в приличном виде… Если бы они не совершали эти набеги, дьявол достиг бы задуманной цели, внушив «диким» такой животный страх, что можно было бы потерять сыновей Адама». Этот отчет интересен тем, что датируется первой половиной XVIII века; таким образом, он почти полностью согласуется с данными, полученными Мюнцелем в 1971/72 г. от жителей Национальной колонии гуаяки близ Сан-Хоакина, в отношении охоты за людьми, проводимой ими самими. Как и в некоторых недавних охотах за аче, они, видимо, во многих случаях захватывали лишь детей, тогда как родители убегали. Из отчета мы узнаем, что дети иногда становились личной собственностью людей, захвативших их в плен. В источниках, которые авторы упоминали, они не смогли найти указания на то, что взрослых аче убивали с единственной целью захватить в плен их детей, а также на то, что эти последние были объектами торговых сделок; все эти случаи имели место в XX веке. Летописец с удивлением отмечает, что дети, видимо, не ценят того, как с ними обращаются: «Очень редко, когда дети аче, воспитанные среди детей других национальностей, не приобретают в дальнейшем эту неприязнь». «Взрослых, которые пожелали обратиться в христианскую веру, приводили связанными веревками в миссии, где «многие умирали… как в тюрьме». «Закованные в кандалы, они грызли их, как тигры, и, разъяренные, с пеной у рта, замыкались, не желая притронуться к пище вплоть до того, что с голоду теряли силы и умирали». Так говорится о кааигуа. «Иногда их видели, — подтверждает другой летописец, — как они грызли свои оковы, даже железные… Подобно разъяренным животным… Если их оставляли связанными в течение некоторого времени, они отказывались от еды». Объяснение этому «неразумному поведению» летописец видит в «своего рода бессилии души» и рассказывает нам о попытках излечить его: «Я убедился, что люди кааигуа, вырванные из своих родных потемок, вскоре умирают, как рыбы, вытащенные из воды, но меня не поколебало это обстоятельство, и я тут же попытался проверить, с каким настроением они станут изучать основы христианского учения… Не теряя времени, я спросил каждого из них, верят ли они в чудеса Христа; когда они сказали, что верят, я начал крестить тех, которые этого захотели. Некоторое время спустя они умерли все без исключения».

Судьба других пленников была такой же драматичной: из 38 пленников, часть которых составляли аче, 11, то есть почти треть, умерли через несколько месяцев.

…Изгнание иезуитов из Парагвая в 1768 г. означало для аче окончание более или менее мирных и упорядоченных опытов с целью их подчинения. Спорадические контакты с колонистами и гуарани продолжались теперь как единственная форма соприкосновения аче с внешним миром. Мы почти ничего не знаем об этих контактах; самое большее, что мы можем сделать, — это провести параллель между уже упоминавшимися формами контактов до 1767 г. и после 1865 г. Мы можем, однако, с известной исторической достоверностью сделать вывод, что аче в этот период подвергались спорадическим преследованиям — на них охотились — и что пленные индейцы были ассимилированы населением Парагвая как невольники. Из того, что сказано в предыдущей главе, явствует, с одной стороны, и «дикими» индейцами — с другой, мало-помалу улучшались во время колониального периода, и к началу XVIII века некоторые кааигуа и другие племена, находившиеся на том же уровне развития, были покорены. Мы знаем также, что все более многочисленные аборигены расширили свои связи с христианами-гуарани. Но это развитие в направлении миролюбивой интеграции, судя по всему, оказалось резко прерванным, видимо, по двум причинам: 1) вторжение бразильских работорговцев; 2) прекращение со стороны иезуитов контроля за обращенными в христианскую веру индейцами. Большинство «диких» индейцев, приведенных в поселения до их обращения в христианскую веру, были уничтожены или обращены в рабство португальскими работорговцами.

Источники XIX века повествует нам не об аче, а о лесных гуарани, находившихся в таком же положении, как и аче; они говорят об ухудшении отношений с начала XX века между парагвайскими крестьянами и лесными индейцами, среди которых, можно предполагать, были и аче. Ренджер пишет о «диких» гуарани (возможно, мбайа): «Прежде их довольно часто видели посещающими места, обитаемые креолами, чтобы менять воск, смолу и перья на иголки, ножи, топоры, безделушки из цветного стекла или на пончо. Но эти посещения становились все более редкими». Описание этих индейцев, данное автором, выявляет их двусмысленное экономическое положение: с одной стороны, они уже привыкли к некоторым европейским товарам, например уже очищали свои земли от кустарника с помощью металлических инструментов; с другой стороны, ухудшение отношений с белыми затрудняло для них получение упомянутых товаров. Тот, кто посещал туземцев в наши дни и теперь изучает отчеты Ренджера, поскольку сталкивается с теми же трудностями пребывания среди туземцев; это недоверие к белому и одновременно стремление установить с ним хорошие отношения, чтобы добыть себе товары, затрудняют общение между индейцами и белыми. Ренджер описывает также различные приемы индейцев из сельвы, который они пускают в ход, чтобы добыть нужные им европейские товары: предложение лесных продуктов, собственной рабочей силы, людей для продажи (в том числе похищение детей у соседей, чтобы затем продать их).

Анализ последствий подобного положения аче помогает нам лучше понять их трагедию. К концу пребывания иезуитов в Парагвае их контакты с окружающим миром улучшились, и аче, поначалу плененные, а затем возвратившиеся в лес либо обращенные в христианскую веру, а затем отпущенные в лес, могли распространить среди своих соплеменников знания и умение пользоваться европейскими товарами. Но разрыв отношений с парагвайским обществом, который затем последовал (тем более что отношения эти, как и у аче, никогда не были вполне хорошими), разрушил надежду удовлетворить эти новые потребности, подталкивая аче к насилию, чтобы получить желаемое. Это было началом того насильственного паразитизма, которым характеризуются сегодня контакты аче с их соседями: с одной стороны, кража европейских товаров превратилась в традицию, в условиях жизни аче; с другой стороны, кражей парагвайское общество также старалось удовлетворить свои потребности. Желание получать продукты леса, рабочую силу и в особенности детей как надежный резерв будущей рабочей силы привело к интенсификации охоты за человеком. Возможно, что уже в XX веке парагвайцы, живущие на пограничных с аче территориях, нуждались в продуктах, принадлежащих аче, и, наоборот, аче нуждались в товарах, которые были у парагвайцев. И в этом случае трудный характер взаимоотношений препятствовал мирным контактам, но оставался открытым другой путь приобретения продуктов и товаров — это был путь насилия. Исполнителями этого насилия во многих случаях были не колонисты-парагвайцы, а гуарани, которые шли на испано-гуаранийский союз, чтобы получить путем грабежа продукты свободных туземцев. В этой связи представляет интерес указание Ренджера, согласно которому кааигуа (здесь это обобщенное название гуарани) воровали детей у соседних групп и продавали белым; у самого Ренджера просили пончо, мачете и нож за мальчика и девочку 8–9 лет. По мере распространения таких обычаев в отношении аче тенденции к насилию у последних должны были расти. А по мере того, как гуарани интегрировались в парагвайское общество и поэтому уже не могли быть объектом грабительских набегов, аче приобрели важное значение как единственно возможная цель охоты за человеком. Это может быть объяснением того факта, что к концу XIX века стало наблюдаться изменение поведения аче: избегая до тех пор любого контакта с окружающим миром, они теперь стали проявлять агрессивность.

Веллард подчеркивает, что территория обитания аче претерпела значительные изменения. По его мнению, иезуитские поселения для обращенных в христианскую веру индейцев вызвали значительное уменьшение всех непокоренных индейских территорий, и в том числе территории гуаяки, но после изгнания иезуитов «гуаяки восстановили часть своих старых территорий».

/Б. Мелья, Л. Миралья, М. и К. Мюнцель. Агония индейцев аче-гуаяки. — М., «Прогресс», 1982. /

СТАРООБРЯДЧЕСТВО ВО ВРЕМЕНА ПЕТРА ВЕЛИКОГО

Царствование Петра началось в момент сильного церковно-религиозного движения в русском народе, вызванного преобразованиями церковного строя при царе Алексее и патриархе Никоне, питавшегося смутно и неявно выраженным, но ясно сознанным недовольством народных масс реформами западнически настроенного правительства. Эти реформы, прежде всего военная, стоили очень дорого и увеличивали и без того тяжелый податный гнет и личные повинности жителей Московского государства до тягостей неудобоносимых. Церковная реформа, проведенная к тому же крайне резко и бестактно, переполнила чашу долготерпения и создала возможность протестовать против всех вообще реформ, как дела безбожного, нецерковного. Протестанты против церковных новшеств, естественно, стали протестантами и вообще против нововведений, менявших старинный уклад их жизни. За старые обряды, вообще за старину, ревнители древляго благочестия местами подняли оружие. В 1686 г. на Дону сформировались значительные скопища вооруженных людей, хотевших идти на Москву против патриарха, бояр и архиереев, «которые все веру порушили». Крепости и городки в тамбовском крае были заняты восставшими, ожесточенно отбивавшими все приступы посланных против них правительством военных отрядов; на севере старообрядцы тоже овладели некоторыми укрепленными пунктами. В 1693 г. старообрядцы взволновали весь астраханский край и осадили город Черный-Яр. Правительство, видя в этих протестантах-старообрядцах политических врагов, бунтовщиков, начало преследование их и прежде всего, конечно, на церковной почве, стараясь казнями, ссылкой, пыткой заставить тех, кто стоял за старые обряды, принять новые.

Массовые правительственные преследования старообрядцев начались с распоряжения правительницы царевны Софии, изданного в 1685 г., по которому предписывалось «раскольщиков» после троекратного допроса, если останутся упорны, жечь в срубах; учителей раскола повелевалось казнить смертью, даже если кто покается перед казнью; несогласие с новыми обрядами официально стали называть расколом. Церковь и действительно раскололась; так как от новых обрядов отшатнулось очень значительное число русских людей. Торжествующая сторона в лице духовных властей назвала сторонников старых обрядов раскольниками, на них одних возложив вину раскола церкви. Это была несправедливость сильного, по крайней мере столь же виновного в расколе, сколько и те, которым пришлось нести на себе обидное название раскольников. От преследования и казней ревнители старых обрядов бежали на окраины России и за границу. Тогда началось заселение старообрядцами дремучих керженских лесов в нижегородском крае, стародубских в черниговском, Дона, северного поморья, Сибири, Предкавказья; колонии старообрядцев появились в шведских владениях, в Польше, в цесарской земле, т. е. в Австрии, и даже в Турции.

Старообрядчество ко времени воцарения Петра жило в смуте и тревоге. Проклятие, произнесенное над ревнителями старых обрядов соборами 1666–1667 гг., вырыло резкую грань между ними и господствующей церковью, принявшей новые обряды. В глазах старообрядцев это проклятие не было голосом церкви, хотя соборный приговор и скрепили своим присутствием и подписями восточные патриархии. По мнению старообрядцев, патриархи, ничего не поняв в русских церковных делах, действовали по указаниям никониан. Такой приговор старообрядцы не могли признать правильным и ответили на него тоже чрезвычайно резко.

Грань, легшая после всего этого в церковном отношении между русскими людьми, обособила вне церкви целую группу искренне и горячо верующих людей, полно и живо интересовавшихся церковной жизнью. Как же им было смотреть на себя после случившегося? Если никонианская церковь заблуждалась и приняла греческие новшества, от которых так береглась до того русская церковь, то теперь задачей жизни их, старообрядцев, становится беречь чистоту православия, от которой ушли все те, кто приняли новые обряды. По мнению ревнителей старых обрядов, не они, старообрядцы, следовательно, ушли из церкви, а принявшие новые обряды. Что восторжествовали носители новых обрядов, старообрядцы объясняли себе наступлением последних времен, когда по всем сказаниям и пророчествам ожидалось падение истинной веры и торжество ее искажения. Это предание и припомнили старообрядцы, и на выводах из него построилось все их тогдашнее «смущенное и смятенное» душевное состояние.

Итак, наступили последние времена. Целый трактат, так называемая «Книга о вере», указывал даже год, а именно 1666, как год великой грозы и несчастья для церкви. Припоминали пророчества Апокалипсиса и рассчитывали, основываясь на этой книге, что если в 1666 г. надо ждать антихриста, то раз в Апокалипсисе стоит, что царство этого врага Божия продлится два с половиной года, то конец миру наступит, значит, в 1669 г. Впечатление от этих выкладок было такое сильное, что во многих местностях тогдашней России с осени 1668 г. люди перестали заниматься обыденными делами своими, забросили поля, не пахали, не сеяли; с 1669 г. бросили избы, собирались под открытым небом, молились, постились, каялись друг другу в грехах, причащались св. дарами, освященными еще до реформы обрядов, и ждали с замиранием сердечным каждой полуночи, так как в полночь, по преданию, раздастся страшный звук трубы архангельской, возвещающей пришествие Сына Божия для последнего суда над миром. Но 1669 г. прошел, не принеся никаких ужасов, все в мире стояло неколебимо и нерушимо. Одни стали тогда говорить, что нечего ждать чувственного антихриста, видимого и осязаемого, нельзя и буквально понимать все сказанное о нем: антихрист придет и воцарится духовно, да он и пришел уже духовно и царствует. Другие победоносно возражали против этого мнения, доказывая, что Св. Писание ясно говорит не о духовном, а именно о чувственном антихристе, и что по воле Божией не исполнился еще финал Его гнева, что возможно еще торжество правой веры: она не может не торжествовать, если переживаемое время далеко от конца вселенной.

Начетчики еще раз пересмотрели все сказания и пророчества и нашли большую ошибку в прежних выкладках. Дело в том, что считали годы от Рождества Христова. Пришествие же антихриста надо отодвинуть на срок всей земной жизни Господа, т. е. на 33 года, и ждать антихриста надо, следовательно, в 1699 г., конца же вселенной — в 1702 г. «О последнем дне и об антихристе не соблазнитеся, — писал после этих новых разъяснений Аввакум, — еще он, последний черт, не бывал. Нынешние бояре комнатные, ближние друзья его, еще возятся яко бесы, путь ему подстилают и имя Христово выгоняют. А как вычистят везде, так еще Илия и Енох, обличители, прежде придут, а потом антихрист, в свое время».

Гонения на старообрядцев, наступившие при Софии, конечно, старообрядства не уничтожили, а напряженности ожидания скорого второго пришествия Спасителя не уменьшили. Отсроченное вычислениями начетчиков, ожидание даже возрастало в силе и в конце концов разразилось страшной эпидемией самосожжений. Люди стали стремиться сгореть, утопиться, уморить себя голодом — только бы уйти из этого мира, обреченного в достояние антихристу. Такая смерть, хотя и самовольная, но имевшая целью спасти душу от когтей антихристовых, приравнивалась проповедниками самосожжения к мученичеству. Ждать светопреставления в миру без того, чтобы как-нибудь нечаянно «не причаститься антихристовым князем», невозможно, так как невозможно, уберечься от ядения и питья с еретиками, «а как сгорел, от всего уже ушел». Все грехи очищает огонь, и при конце вселенныя река огненная потечет через всю землю и поглотит все, святые и апостолы должны будут пройти через этот очистительный поток, а кто вкусит огненную смерть здесь, тот будет избавлен от страшного огня. В писаниях протопопа Аввакума вычитали призыв к самоубийственной огненной смерти, хотя он имел в виду, ободряя единомышленников на смерть в огне, не самоубийство, а те срубы и костры, которые щедро стало уготовлять для последователей старообрядства правительство. «О, братеи и сестры, — возглашали проповедники самоубийственных смертей. — полно вам плутати и попам окуп давати: елицы ести до-брии свое спасение возлюбите и скорым путем с женами и детьми в царствие Божие тецыте. Радейте и не слабейте; великий страдалец Аввакум благословляет и вечную вам память воспевает: тецыте, тецыте да вси огнем сгорите. Приближися семо, старче, с седыми своими власы; приникни, о, невесто, с девическою красотою; воззрите в сию книгу, священную тетрадь: что — мутим мы вас или обманываем? Зрите слог словес и чья рука, знайте: сам сие начертал великий Аввакум, славный страдалец, второй во всем Павел; се сие слово чту, еже святая его рука писала», и проповедник рассказывал дальше, «распалялся», словеса на словеса нанизывая, о близкой кончине мира, о святых мучениках, которые при Деции и Диоклетиане, безбожных римских царях, сами шли на самовольную смерть, предпочитая ее грешной жизни.

Душевное напряжение самосжигателей достигало той крайности, когда люди жаждали увлечь с собой всех, всех спасти и очистить огнем; на своей уверенности в спасительной силе огня основывали они свое право вести в печь хотящих и не хотящих. «Хотел бы я, — говорил, как передает нам современник, один учитель самосожжения, — дабы весь Романов (родной его город) притек на берег Волги с женами бы да с детьми, побро-салися бы в воду и погрязли бы на дно, и чтобы не увлекаться соблазнами мира; а то и еще лучше: взял бы я сам огонь и запалил бы город; как бы весело было, кабы сгорел он из конца в конец со старцами и младенцами, чтоб никто не принял из них антихристовой печати». За Романовым сгорел бы, быть может, другой город, там третий, вся бы Русь святая приняла огненное очищение, а за ней очистилась бы огнем и вся земля от конец и до конец вселенныя.

Это был ревнительный мистический огненный бред, от которого кружилась голова, терялось всякое ощущение действительности, и людей охватывала одна сильная и стремительная мысль — итти в огонь. О смерти в огне говорили даже малые дети. Те, кто не решались сами пойти в огонь, заставляли себя сделать это под страхом казни, вызывая на себя посылку солдат после сознательного совершения какого-нибудь грубого кощунства или святотатства в православном храме. Тогда по Уложению и по закону царевны Софии все равно грозила смерть, и напряженному уму старообрядца казалось лучше самому пойти ей навстречу, а не ждать «скверного» прикосновения к себе слуг антихристовых. С 1666-го по 1690-й г. сгорело таким образом не менее 20 000 человек, причем количество жертв на отдельных гарях доходило до 3 000. Эта эпидемия огненной смерти испугала самих старообрядцев: в среде их учителей поднялись голоса, резко осуждавшие обычай «противозаконных самоубийственных смертей». Наиболее уважаемые в старообрядчестве иноки и учители, собравшись числом до 200, единогласно осудили этот ужас. Добровольные смерти были признаны противными Христову учению, учению апостолов и всех святых. Старец Евфросин составил в 1691 г. сильное «отрази-тельное писание» против самосожженцев, беспощадно осуждавшее ревность проповедников огненной смерти, как неразумное и бесовское наваждение.

Но если замер пароксизм самоубийственных смертей, то не замерло ожидание скорого второго пришествия, не замерло, а скорее возросло в своей силе убеждение в наступлении царства антихристова. Приближался роковой 1699 г. Давно уж в смятенном народе шли толки, что не все-то ладно обстоит в православном царстве Молодой царь явно сдружился с немцами, днюет и ночует в проклятом Кокуе, с немцами табак носом пьет, с немками танцует, стрельцов, что за истинную веру стояли, не любит, завел себе солдат немецких, и вот еще к немцам уехал, и что он там делает, никому не ведомо. Но вот 25 августа 1698 г., ровно за пять дней до нового 1699 г., когда ожидалось появление антихриста, возвратился из-за границы в Москву царь Петр. Не заезжая в Кремль, не поклонившись мощам чудотворцев, не побывав ни у Иверской, ни у гробов родителей в Архангельском соборе, проехал он прямо в Немецкую слободу, часть ночи пропировал у Лефорта, а остальную в солдатской избе у своих преображенцев. На утро, принимая поздравления с приездом, царь собственноручно обрезал несколько пышных боярских бород, а патриарх Адриан накануне осудил брадобритие как смертный грех, грозя брадобрийцам лишением св. тайн и христианского погребения! 1-го сентября, в Новый год, царь не присутствовал на торжественной церемонии в Кремле, не принимал на новолетие патриаршего благословления и не «здравствовал народ»; весь день и добрую часть ночи провел он на пиру у Шеина, и стояло там море разливное; среди гостей шныряли с ужимками и гримасами царские шуты и резали ножницами последние бороды, владельцы которых, не поняв царского намека, не обрились и явились на царский пир во всей старорусской красе. Затем началась суровая расправа со стрельцами, «а стрельцы ведь за веру стояли», приговаривали пораженные всем виденным московские люди. Рассказывали, что царь сам отрубил несколько голов и с казни отправился на пир. Патриарха, который со святыней пришел печаловаться за стрельцов, он прогнал грубыми словами. Да что же это такое?

И вот появляется объяснение: за границу уехал действительно царь, да царь ли оттуда вернулся? Стали рассказывать такую сказку: «Как государь и его ближние люди были за морем и ходил он по немецким землям и был в Стекольном (т. е., в Стокгольме), а в немецкой земле стекольное царство держит девица, и та девица над государем ругалась, ставила его на горячую сковороду и, сняв со сковороды, велела его бросить в темницу. И как та девица была именинница, и в то время князья ея и бояре стали ей говорить: «Пожалуй, государыня, ради такого своего дни выпусти его, государя», и она им сказала: «Подите, посмотрите, — буде он жив валяется, для вашего прошения выпущу». И князи, и бояре, посмотря его, государя, ей сказали: «Томен, государыня!» — и она им сказала: «Коли томен, и вы его выньте!» — и они его, выняв, отпустили. И он пришел к нашим боярам; бояре перекрестились, сделали бочку и в ней набили гвоздья и в тое бочку хотели его положить, и про то увидел стрелец и, прибежав к государю к постели, говорил: «Царь государь, изволь встать и выйти, ничего ты не ведаешь, что над тобой чинится!» и он, государь, встал и вышел, и тот стрелец на постелю лег на его место, и бояре пришли и того стрельца, с постели хватая и положа в тое бочку, бросили в море».

А царь скрылся, и на его место пришел немчин и царствует. И тот, кто царствует, «не наш государь, но немец; а наш государь в немцах в бочку закован и в море пущен», а этого немцы прислали, чтобы он нас обасурманил.

Другие стали рассказывать, что Петр родился от немки да Лаферта и подменен царице Наталье. Велит носить немецкое платье — знатно, что от немки родился. В 1700 г. в Преображенский приказ явился певчий Федор Казанцев с доношением: приходили-де к нему зять его подъячий Алексеев с женой и сказали: «Живут они у книгописца Гришки Талицкаго и слышат от него про государя всякие непристойные слова; да он же, Гришка, режет неведомом какие доски, хочет печатать тетради и, напечатав, бросать в народ». Талицкого схватили, пытали, и он с пытки сознался, что составил письмо, будто настало ныне последнее время, и антихрист в мир пришел, и антихрист тот — государь. Этот Талицкий рассчитал и высчитал, что по Писанию восьмой царь будет антихрист, а Петр как раз и был восьмым в счету московских царей. Царя-антихриста слушаться не надо, податей платить ему не надо: то все грех. Надо взыскать нового царя именем Михаила и итти с ним против Петра царя-антихриста.

Тетрадки Талицкаго читались нарасхват и не только в простом народе, но и среди высшего духовенства. Многие знали и автора, но не выдавали, пока не пришло в голову сделать это певчему Казанцеву. Тамбовский архиерей Игнатий, будучи в Москве, позвал к себе Талицкаго, плакал, слушая чтение его тетрадок, и лобызал, благословляя автора: «Павловы-де дети твои уста!», и дал ему пять рублей. Дело кончилось тем, что Талицкаго сожгли, а местоблюститель патриаршего престола, рязанский митрополит Стефан составил книгу о знамениях пришествия антихристова, где доказывал заблуждение тех, кто считал это пришествие состоявшимся. Как водится, казенное произведение митрополита Стефана не читали, а про Талицкаго говорили, что он «мученик свят».

Что Петр — антихрист, это было убеждением не одного только Талицкаго. Об этом твердили и в Москве, и в Новногороде, и на Олонце, и в Архангельском, и потом в самом Петербурге, твердили это и в 1700 г., не перестали и в следующие годы и не только вплоть до кончины Петра, но и долго после; до сих пор есть толки старообрядцев, убежденные, что Петр был чувственный антихрист, и все наследники его — только перевоплощения антихристовы. Доказательства этого видели даже в том, что «он, государь, неприятельские города берет боем, а иные лестью — и то-де по Писанию». Петр придумал по образцу Запада каленым железом клеймить рекрутов в руку, чтобы вернее ловить, если сбегут, — и, конечно, в народе нашли и увидели здесь доказательство, что он антихрист и клеймит печатью своей христиан. Петр носил парик — знать, что антихрист: «надел собачьи кудри».

Не было недостатка в обличителях, которые сами в лицо Петру хотели сказать это. В 1704 г. простой рабочий человек, некто Андрей Иванов, нижегородец, пришел, чтобы сказать государю, как поведал на следствии, «что-де он, государь, разрушает веру христианскую, велит бороды брить, платье носить немецкое и табака велит тянуть. О брадобритии написано с прещением в изложении соборном. А про платье написано: кто станет иноземное платье носить, тот будет проклят, а где про то написано, того не знаю, потому что грамоте не умею. А кто табак пьет, и тем людям в старые годы носы резывали. А на Москве у него, Андрея, знакомцев никого нет, и с сказанными словами к государю его никто не подсылал — пришел он о том извещать собою… для обличения он, Андрей, пришел, потому что у них в Нижнем посадские люди многие бороды бреют и немецкое платье носят и табак тянут, так надо, чтоб государь велел в£е отменить». Даже сквозь подьяческий протокол следствия явственно чувствуется наивный образ обличителя, думавшего, что он идет на подвиг. Таких людей было много, и они были живой почвой, которая жадно впитывала в себя слух, что Петр — антихрист. Андрея Иванова, конечно, пытали, — «жгли огнем», отчего он и умер. В деле есть помета: «а умре он, Андрей, по-христиански» — это значит, что Андрей Иванов не был даже старообрядцем и обличить царя шел с верой в успех своего дела.

В рукописных сочинениях, выходивших из-под пера старообрядческих начетчиков, вопрос о Петре-антихристе разбирался и трактовался на все лады, как вопрос решенный — писатели подбирали только все больше доказательств, что это так. В лицевых, т. е. иллюстрированных, толковых апокалипсисах того времени фигура антихриста имела иногда явное стремление быть похожей на Петра. В одном таком сочинении антихрист несколько раз изображен сидящим на престоле, и все изображения одно больше другого сходны с изображениями Петра. И это не карикатуры, — говорит исследователь рукописи, — а рисунки, проникнутые глубоким чувством: «это вполне серьезные произведения гонимого религиозного фанатизма, отождествляющие традиционные описания конца мира с русской действительностью начала XVIII в.». Слуги антихристовы неизменно изображаются в зеленых мундирах петровских солдат. На картине с надписью: «егда услышите брани и нестроение», изображены петровские солдаты, сражающиеся с «народом», по-видимому; над картиной, изображающей, как солдаты расстреливают связанных старцев, одетых во власяницы, надпись гласит: «оружием от дьявола падут»; на одной картине представлено, как «все грады через послания» попадут в подвластие антихристу: изображены ворота города, у которых человек в красном кафтане читает развернутый свиток, рядом с ним барабанщик бьет в барабан — картина, навеянная созерцанием сцен прочтения на рынках петровских указов. В другой статье есть картина с такой надписью: «Тогда послет в горы и в вертепы и в пропасти земные бесовские полки, во еже взыскати и изобрести скрывшаяся от очию его и тех привести на поклонение ему». На картине изображено: внизу в левой части под красным балдахином сидит антихрист на престоле и указывает рукою вперед; справа выступает отряд солдат, предводительствуемый самим дьяволом, ведущим команду к скиту, стоящему среди леса; вверху изображены высокие горы с пещерами, в которых спасаются люди Божии; два отряда солдат в петровских мундирах, предводительствуемые дьяволами, подымаются вверх к пещерам.

Итак, в мире воцарился антихрист. Но вот что странно: два с половиной года назначенного ему по Писанию господства прошли, а он продолжал царствовать; мало того, преследования за веру, такие жестокие и настойчивые при царевне Софии, теперь, при царе Петре, несколько затихли. Если теперь признать, что царствует не антихрист, то, значит, близко торжество правой веры и ея старых обрядов, потому что, по преданию, правая вера будет временно подавлена врагом Божьим лишь перед самой кончиной мира. Но ни кончина мира не наступала, ни о торжестве старых обрядов ничего не было слышно, а напротив, видимо росло и укреплялось никонианство. Жизнь вела ревнителей древляго благочестия, очевидно, к тому, чтобы жить не в чаянии скорого наступления конца мира, а в мире существующем, конец которого известен только Богу.

Но тут возникал целый ряд решительных смущающих противоречий. Если признавать, что, несмотря на неосуществление второго пришествия, антихрист, действительно, царствует в мире, то ведь это значит, что православие погибло, значит, ныне в мире истинной церкви, нет таинств, и люди, которые не хотят поклониться антихристу слугам его, стоят перед престолом Божьим каждый прямо и непосредственно, ибо нет больше церкви и ея таинств, служивших посредствующим звеном в общении людей с Богом. Теперь им осталась одна молитв, только одно общение через ея посредство. Жить надо, следовательно, не имея церкви, священников, не признавая таинств причащения и покаяния, брака. Эти выводы ужаснули многих, и в поисках выхода из этого тяжкого логического тупика многие старообрядцы просто перестали усиленно размышлять на темы о господстве антихриста. Нашли в Писании данные, говорившие, что церковь Христова не может совершенно исчезнуть; припомнили, как сам Аввакум возглашал, что церковь не упразднится и при антихристе, «понеже и сам дьявол не может упразднити священнотаинства, ниже антихрист с чады».

Но во времена Аввакума сохранение истинной церкви разумелось само собой. Налицо был весь чин церковный; множество священников, дьяконов, монахов разделяли убеждения старообрядцев; за старообрядство были и некоторые архиереи. В ожидании скорого своего торжества или неминуемой кончины мира старообрядцы не позаботились обеспечить у себя всю полноту церковного чина; тогда это казалось лишним, да и просто не приходило в голову; меж тем архиереи, сочувствовавшие старообрядству, или изменили ему в решительную минуту, или умерли раньше того, как старообрядство сознало себя отдельной церковной общиной.

Пока было много в живых священников дониконовского ставления, нужда в полноте церковного чина не ощущалась остро; тогда некоторые учители старообрядства отказывались даже считать священниками лиц, посвященных никонианскими архиереями. Но уже Аввакум увидел, что придется таких священников признавать: «Как миру быть без попов? — спрашивал он. — По нужде всяко бывает… а сие время из правил вышло». Пока стояла за древлее благочестие Соловецкая обитель, она снабжала старообрядцев запасными дарами; 22 января 1676 г. обитель была взята царскими войсками, разбежавшиеся оттуда священно-иноки правили церковные таинства по всему северу. Уже при Софии, однако, в самый разгар гонений почувствовалось в старообрядстве недостача попов, и последние оставшиеся в живых стали торопиться заготовить как можно больше запасных даров. В 1696 г. игумен Досифей построил на Чиру храм, — освятив его дониконовском антиминсе; в этом храме он успел освятить очень большое количество запасных даров. В 1688 г. храм, созданный Досифе-ем, был разрушен. Но в 1695 г. один из последних уже попов дониконовского крещения и ставления, некто Феодосий, построил и освятил на старом антиминсе церковь в польских пределах на Ветке, откуда запасные дары стали распространяться по всему старообрядческому миру. Феодосию пришлось первому сделать важную уступку времени и обстоятельствам: он первый стал принимать священников никоновского поставления, требуя только, чтобы принимаемый в старообрядство священник был крещен до никоновских новин. Такое решение дела оттянуло на некоторое время роковой вопрос о священстве в старообрядстве.

Но вот миновало без остатку и поколение людей, крещенных до Никона, и старообрядство, не отрицавшее нужды в священстве, оказалось в страшном для верующих по-церковному людей положении: в его среде совсем не оказывалось церкви, они, значит, не церковь, ибо церковь требует определенных трех чинов священства — епископства, иерейства и дьяконства, а у старообрядцев нет ни одной. Тогда-то и начались в старообрядстве, приемлещем священство, страстные, полные глубокого трагизма поиски истинных архиереев. Религиозная мысль не могла примириться с фактом, что в старообрядстве потухли последние проблески апостольского преемства, и начинает порывисто доказывать и себе и другим, что истинная Христова церковь древляго благочестия не исчезла; что цепь апостольского преемства не может порваться раньше кончины мира; что если прекратилось истинное преемство Руси, то существует же оно в других православных странах. И вот в первых годах XVIII века посланец от старообрядцев пробирается в Царьград — посмотреть, какова вера у греков. Оказалось, что в очень неудовлетворительном, со старообрядческой точки зрения, состоянии. Но религиозная мысль не хотела кончить этим неудачным опытом и стала искать себе поддержки в напряженной религиозной фантазии: есть истинная церковь далеко на востоке, там, где солнце восходит, в беловодье, в Опоньском царстве, на океан-море, на семидесяти островах; был там Марко, инок Топозерского монастыря, и нашел 179 церквей «асирскаго языка» и 40 русских, построенных уезжавшими из Соловецкого монастыря иноками. На поисках Беловодья погибло в сибирских пустынях не один десяток горячих голов, распаленных благочестивой фантазией увидеть всю древлюю красоту церковную.

Но, пока искали Беловодья или архиереев древляго благочестия, общине старообрядцев, признававших священство, нельзя же было оставаться без священников, — и вот старообрядческие общины начинают принимать к себе и переманивать бежавших от строгостей тогдашнего епархиального начальства священников, поставленных в господствующей церкви, воспользовавшись для этого одним церковным правилом, которое разрешало принимать от некоторых еретических церквей священников, не лишая их сана. Но тут получалось вот какое затруднение: никонианскую церковь первые учители старообрядства с самого начала подвели под такую степень еретичества, переходящих из которых по церковным правилам надо было перекрещивать! От таких еретиков принимать священников в их сане правилами не разрешалось. А затем, смущал вопрос — при перекрещивании, после вторичного крещения, сохраняет ли свою силу благодать священства? Перекрещенный и ставший старообрядцем священник остается ли священником? Ответ был ясен: нет, благодать не может сохраниться, потому что у еретиков этого чина, которых принимают перекрещивая, и благодати-то нет, а затем, конечно, новое истинное крещение смывает все грехи с раскаявшегося, а следовательно и неправильное посвящение.

Из этого положения предлагалось два выхода: крестить переходящего в старообрядство никонианского священника в полном облачении, или крестить, не погружая его в воду — предполагалось, что в обоих этих случаях благодать священства не будет смыта водой крещения. Но, конечно, тогда же многие в старообрядчестве почувствовали всю натяжку такого рода измышлений и начали настаивать на необходимости считать никонианство ересью того чина, переход из которой сопровождается только миропомазанием. Но тут опять возникли споры и недоумения. Во-первых, самый вопрос о св. мире: дониконовское исчезло скоро, Феодосий сварил на Ветке новое, но так как он не был архиереем, а по правилам св. миро варит архиерей в сослужении с другими архиереями, то многие отказались признавать сваренное Феодосием миро за истинное. Некоторые, с дьяконом Александром во главе, предложили считать никонианцев еретиками третьего чина, переход из которого сопровождается только проклятием своих прежних заблуждений; но это мнение осталось в меньшинстве, и последователи его в то время не играли сколько-нибудь значительной роли в старообрядстве.

Жизнь круто и определенно ставила старообрядцам задачу — создать у себя всю полноту церковного чина.

Весь XVIII век и уходит у старообрядцев-поповцев на поиски своего архиерея, а пока его нет, они довольствовались перебегающими к ним из православия священниками, перекрещивая или перемазывая их, смотря по тому, какое из этих действий принимающее бегствую-щего архиерея считалось более каноничным.

Старообрядчество, решившее для себя, что оно не может обходиться без священства, сосредоточилось на юге, юго-западе и юго-востоке без священства, а также в центре страны, где население издавна жило церковной жизнью и больше, ближе ощущало в своей жизни церковь. На севере сосредоточилась та часть старообрядчества, которая круче порвала с церковью и стала на ту точку зрения, что теперь нет ни церкви, ни таинств, кроме доступного для совершения мирянам крещения, ни церковной иерархии. На русском севере, в прежних владениях Новгорода Великого, на Поморье, в Сибири население издавна очень нуждалось в правильном церковном строе и правильном выполнении треб и, собственно, никогда не имело ни того ни другого. В безлюдных пустынях русского севера, где от поселка до поселка приходится считать, иногда далеко заходя за сотню, десятки верст дороги, еле пробирающейся сквозь густые лесные дебри и топкие болота, церковь и священник при ней всегда были редкими явлениями.

При редкости священного чина, местное население старалось, по возможности, само, без посредства священников удовлетворять свои духовные нужды. Вместо церквей здесь чаще строили часовни, в которых местные начетчики правили для желающих вечерню, утреню, часы — все те богослужения, которые можно совершать без священника. На севере привыкли молиться без пастыря духовного и потому легко сравнительно примирились с мыслью остаться без священного чина навсегда. Крещение можно совершать мирянам, исповедоваться можно друг другу, приобщаться можно запасными дониконовскими дарами, а когда все эти запасы вышли, некоторые толки безпоповщины стали символизировать св. причастие, вкушая с особыми обрядами «в воспоминание» хлеб и вино или же просто изюм. Обходиться без таинства брака здесь, на севере, привыкли по нужде давно и мало смущались отсутствием венчания, заменив его объявлением в общине и молитвой, читаемой наставником.

Первыми насельниками этой части России, образовавшими здесь сосредоточие старообрядства, были соловецкие «выгонцы», бежавшие из монастыря после взятия его царскими войсками. Они повторили своей жизнью монастырской колонизации XIV–XV вв. Бегая от слуг антихристовых, они забирались всегда в самую непроходимую глушь, куда летом дороги не было, а зимой можно было пробраться только на лыжах. Где-нибудь на берегу пустынной речки или лесного озера отшельник рыл себе землянку и начинал «спасаться». Этому пустыннику, пришедшему в пустыню из самого пыла борьбы с антихристом и воинством его, не сиделось на месте; вкусив прелестей словесной схватки с поборниками новых обрядов, пустынник не может утерпеть, чтобы время от времени не показаться среди окрестного населения и не «поучить» его от Писания, наставляя крепко держаться древляго благочестия. Это подвиги проповеди создавали славу пустыннику, приобретали ему поклонников-христолюбцев, которые помогали ему деньгами, съестным, прятали от погони и даже защищали его оружием против посланных воеводой на взятие пустынника солдат и пушкарей. Около кельи пустынника незаметно вырастало несколько других, где селились желавшие поразмышлять о Господе. Возникало целое общежитие, которому трудно было существовать на доброхотные даяния, и тогда члены его, «нужных ради потреб», начинают жечь лесные участки и на «гарях» сеять рожь. «Жестокое и нужное житие» становится «пристойным и пространным».

Пустынник недоволен таким исходом дела и уходит дальше в глубь леса — совсем как первые основатели монастырей московской Руси. Слава пустынножительства привлекает к нему и туда соратников по духовному подвигу, возникает новый скит. Только теперь не XIV век, и эти монастырьки, вместо того, чтобы развиваться дальше, исчезают так же быстро, как появляются. Не успеет такое старообрядческое общежитие обосноваться, как досужий доносчик сообщит уже куда следует, что вот-де на озере поселились неведомые люди, не молятся за царя, говорят, что платить податей не надо, хулят св. церковь, а начальство мирское именуют воинством антихристовым. Местный архиерей, сообща с гражданским начальством, организует поход против раскольников. При слухе, что идут солдаты, скитники или разбегаются, или, плотно затворившись, ждут неприятеля и встречают его тем, что сжигаются сами при виде воинского отряда. Бывали случаи и вооруженного сопротивления, но редко. Солдаты раскатывали по бревнам все постройки, а часовни сжигали. Скит на таком месте умирал, зато беглецы из него наполняли другие скиты и основывали несколько новых. Когда после гонений царевны Софии наступили несколько более спокойные времена, скиты стали жить более прочно.

Особое назначение с этого времени приобретает среди них скит на Выге-реке, основанный знаменитым в летописях старообрядств Даниилом Викулиным и Андреем Денисовым. Потомок старинного рода князей Мышецких, Андрей Денисов и его брат Семен сплотили около себя разрозненно живших по лесистому Олонецкому краю старообрядцев, отвергавших нужду в священном чине, и явились действительными организаторами и вдохновителями всего безпоповщинского староообрядства. Необычайно одаренные от природы, они развили свое дарование чтением и изучением св. Писания. Не довольствуясь тем, что ему давало простое начетничество, Андрей под видом купца отправился в Киев и там прожил два года, посещая лекции в киевской академии. Он изучал там богословие у самого Феофана Прокоповича, прошел риторику, логику и изучил ораторское искусство. Вооруженный знанием, начитанный в св. Писании и в старинной русской литературе, Андрей скоро стал душой всего старообрядства России, создал его богословие и достаточно обосновал исторически и логически все требования и притязания старообрядства без поповского согласия. Ученый богослов и знаток св. Писания, Андрей Денисов был и выдающийся хозяин и управитель собравшейся около него общины. Устройству общины он придавал большое воспитательное значение, «обдержанием общежительства в пустыни сей, — говорил он, — благочинное житие утверждается, всякое же безчиние изничтожается».

В общине на Выге-реке был установлен полный чин монастырского жития. Иеромонах Пафнутий из Соловецкого монастыря устроил общежитие и правил церковную службу по соловецкому уставу; поставил экклесиарха, певцов, псаломщиков, конархистов. Сначала это было скудное, пустынное житие: службы в часовне правили с лучиной вместо свечей, икон и книг было мало; колокола не было и звонили в доску; а кругом леса и болота — пройти можно только зимой, да и то на лыжах. Но скоро население скита увеличилось, завелось хозяйство и порядок, стали пашню пахать, проложили дороги, держали скот, поставили конский двор и коровий. Посредине монастыря поставили стену и обнесли весь монастырь оградой. Мужчины жили по одну сторону внутренней делящей стены, а женщины по другую. В стене, разделяющей их, была устроена маленькая келейца с окном для приходу братии к своим сродницам для свидания, две старицы сидели в келейце и наблюдали, о чем будут приходящие из братии говорить со своими сродницами в окно.

Общину свою Андрей не только обставил строго определенными правилами жития, но сделал участие в ней выгодным всем общинникам. Он завязал деловые сношения со всеми концами России, где только жили старообрядцы, и его киновия, как он любил называть свой скит, вела обширную торговлю хлебом, промышляла в очень больших размерах звероловством и рыболовством; выгорецкие промышленники доходили даже до Новой Земли и Шпицбергена; в соседнем Каргопольском уезде были куплены скитом и заарендованы обширные пространства пахотной земли; сама обитель обстроилась большими прочными зданиями, обзавелась замечательной библиотекой, школами грамоты, школами для писцов, певчих, иконописцев, всякого рода ремесленными заведениями. Кругом обители возникло под ее покровительством много скитов, которые соединялись через речки и гатями через болота; мимо самой киновии шли две больших дороги, и в стенах обители была построена обширная гостиная изба для проезжающих.

Сам Андрей Денисов часто уезжал в разные концы России, всюду вербуя единомышленников, сражаясь словопрением с супротивниками и инакомудрствующими, скупая книги, старинные иконы и предметы церковного обихода. При таком положении дела Андрей и его скит, войдя в близкое деловое отношение с «внешними», сильно смягчили прежнюю нетерпимость и брезгливость старообрядства ко всему, не разделявшему их убеждения. Биограф Андрея не без удивления рассказывает, как однажды в пути Андрей дал напиться из своей чашки томимому жаждой прохожему и после этого не только не «ввергнул чашку в презрение», т. е. попросту не только не выбросил ее, а, вымыв водой и перекрестив, «повелел из нея ясти и пити». Съестные припасы, купленные на рынке, не считались на Выге более нечистыми. Проповедовать вражду к властям и никонианам было легко, скитаясь в лесах, живя поодиночке на выге; но когда там возникли целые обширные слободы, к господствующей власти относиться по-прежнему стало нельзя, и Андрей со своими старцами, сохраняя полное убеждение, что в мире царствует антихрист, делает гражданской власти все уступки, только бы обеспечить себе и своим сколько-нибудь свободное исповедывание своих убеждений.

Когда в олонецких местах, в соседстве с Выговской ки-новией стали строить железные заводы, то к Андрею пришел указ: «Ведомо его царскому величеству учинилось, что живут для староверства разных городов люди в Выговской пустыни и службу свою к Богу отправляют по старопечатным книгам; а ныне его царскому величеству для войны шведской и для умножения ружья и всяких воинских материалов ставятся два железных завода и один близ Выговской пустыни; так чтоб они в работы к Повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей, а за то царское величество дал им свободу жить в той Выговской пустыни и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправлять». Выгорецким жителям позволено было выбрать к мирским делам своего старосту и при нем выборного, которые должны были оберегать поселенцев и доносить по начальству, какие земли и угодья нужны выгорецкой киновии при ее росте.

Андрей Денисов очень поладил с всесильным Данилычем, в ведомстве которого был весь Олонец, и Меньшиков издал в 1711 г. распоряжение запрещавшее чинить обиды и утеснения и в вере помешательства Андрею Денисову с общежителями и товарищи. Выгорецкие наставники сумели прямым и честным отношением к делу завоевать большие симпатии у таких дельцов Петра, как управляющий олонецкими заводами Геннинг. Когда новгородский архиерей по своей обязанности бороться с раскольщиками схватил и посадил в тюрьму Семена Денисова. Геннинг написал царю по этому случаю такое послание: «Прошу ваше величество, пожалуй, для лучшей пользы и отправления на морской флот твоих дел, помилосердуй, учини указ, чтоб мне смелее поступать, понеже я опасаюсь от архиерея новгородского погубления, понеже он верит другим, своим бездельникам, а не своим рассмотрением управляет и от них ныне в заключении сидит у архиерея Семен Денисов, который в здешнем подъеме и в сыску руд был годен и перед другими радетелен в заводской работе; для ихних нужд и за челобитьем от них послан он был и захвачен в Новгороде в архиерейский приказ. Прикажи архиерею его освободить и от твоих заводских дел его не трогать и не ловить».

И Петр сам относился к старообрядству довольно терпимо, если не наталкивался в нем на политическое противодействие своей деятельности. В 1702 г., когда разнеслась весть, что царь идет от Архангельска на Ладогу и через олонецкие дебри стали прокладывать дорогу, близко подошедшую к выгу, то отшельники стали готовиться к смерти, приготовили смолу и солому в часовне и думали зажечься, когда придет «он». Но когда Петру доложили, что недалеко от его пути живут «рас-кольщики», то он сказал: «Пускай себе живут!» — и проследовал дальше. Рассказывают, что раз он спросил: «Каковы купцы из раскольщиков? Честны ли и прилежны ли?» — когда ему сказали, что честны и прилежны, государь заметил: «Если они подлинно таковы, то по мне пусть веруют, чему хотят, и когда уж нельзя их обратить их от суеверия рассудком, то, конечно, не пособит ни огонь ни меч; а мучениками за глупость быть — ни они той чести не достойны, ни государство пользы иметь не будет».

Став на эту точку зрения, Петр потребовал от старообрядцев одного: чтобы они беспрекословно исполняли гражданские обязанности, и если это исполнение совершалось не токмо за страх, но и за совесть, Петр предоставлял любящим старые обряды и книги молиться, как хотят; запрещалась только проповедь старообрядства, и когда новгородский митрополит указал царю на Семена Денисова, как на вредного церкви учителя старообрядства, искусного на словах, ученого и деятельного проповедника, Петр, по сказанию историка Выговской пустыни, «взяв онаго Симеона перед себя и испытав из тиха на словах и поговоря мало, ни его отпустити, ни испытати жестоко не повелел; тако же и митрополиту не повел, оставил его тако», т. е. в заключении; но когда Семену удалось бежать, то хотя все знали, что он ушел на Выгу, его там не тронули. «С противниками церкви, — говорил другой раз Петр, — надлежит с кротостью и разумом поступать по апостолу: бых незаконным яко беззаконен да беззаконных приобрящу, а не так, как ныне, жестокими словами и отчуждением». И те старообрядцы, которые с точки зрения Петра вели себя «законно», т. е. платили исправно двойные подати и работали усердно на заводах, пользовались его расположением. Андрей Денисов, по свидетельству его историка, — «по совету с братиями и с земским старостой и с выборными» отправлять время от времени Петру гостинцы с письмами, посылать царю живых и стреляных оленей: «ово коней серых пару, ово быков больших подгнаша ему и являхуся и письма подаваху. Царское величество милостиво и весело все у них принимаше и письма их вслух ситаше; хотя от кого со стороны и клеветы были, он же тому внимаше».

Но с точки зрения Петра «раскольщики» были все же «замерзелые» и «закоснелые» невежды, «упрямцы». «Дубовые сердца» он считал возможным исправлять «дубиной», а когда они мало поддавались такому убеждению, то он решил извлечь из старообрядчества материальную пользу, переписал «раскольщиков» и обложил их двойной податью. Для него лично вопросы веры и религиозной жизни никогда не стояли на первом месте и мало интересовали по существу. Он признавал в идее свободу совести: «Господь дал царям власть над народами, — говорил Петр, — но над совестью людей властен один Христос», но в то же время настоятельно приказывал смотреть, чтобы раскольщики платили двойной оброк и «никакого иного платья не носили, как старое, а именно: зипун со стоячим клееным козырем (воротником), ферези и однорядки с лежачим ожерельем», а за право ношенья бороды платили бы особый сбор, доходивший с купеческих бород до 800 р. нашего счета. В удостоверение уплаты этой пошлины выдавалась уплатившему медная бляшка, на которой значилось, что сбор за право ношения бороды уплачен, и красовалась назидательная надпись: «борода лишняя тягота». Эту бляшку полагалось носить на виду. В 1715 г. установлен был сбор с бород, определенный одинаково и для старообрядцев, и для православных ценителей в себе «образа и подобия Божия», в 450 р. нашего счета. Конечно, это было издевательство, в роде устройства всешутейшего собора, и удовлетворяло стремление от всего получить прибыток. Но то, что для Петра прибытком и достойным смеха упрямством закоснелых, для других являлось поруганием веры и было для них страданием за лучшие движения человеческого сердца. Но об этой стороне дела Петр не подумал.

Так как в существе старообрядства все же крылось резкое осуждение и противодействие многому такому, что Петр в своей преобразовательной деятельности считал важным для государства, то старообрядство у него не могло быть совсем предоставленном самому себе. Борьба с раскольщиками должна была вестись и тогда, когда оно политически подчинялось государственной власти, только эта борьба должна была быть увещевательной, а вообще в случаях «жестоковыйнаго упрямства» «с раскольщиками, — как говорил царь, — которые в своей противности зело замерзели, надобно поступать вельми осторожно, гражданским судом», была организована борьба словом со старообрядством. В нижегородском крае увещевательную борьбу с последователями древляго благочестия Петр поручил с 1706 г. переяславскому игумену Питириму, впоследствии нижегородскому архиерею. До 1716 г. старообрядство вообще мало интересовало Петра; в февраль 1716 г. он распорядился переписать всех старообрядцев, чтобы знать точное число их для обложения налогом. Перепись поручено было исполнить местным священникам. С тогдашней старообрядческой точки зрения перепись казалась, однако, делом греховным: что это, говорили они, считать людей Божьих головами, точно скотину; того при прежних благочестивых царях не делывалось, это Божье дело, сколько народу живет; сколько Бог захочет, столько и будет, нечего тут считать. Припомнились старообрядцам предания и об антихристовом счислении людей, сыграло свое значение и то, что старообрядцы знали цель переписи — обложение их двойным налогом. Начались противодействия переписи, старообрядцы стали скрываться, покупать попов-переписчиков, чтобы они записывали старообрядцев православными. Из переписи ничего не вышло. Случилось все это в то время, когда начало разыгрываться дело царевича Алексея, бежавшего за границу. Следствие установило, что царевичу было много сочувствующих, и что он сам и те, кто сочувствовал ему, осуждали все нововведения Петра и жаждали возврата старины. За старину, как знал Петр, были и старообрядцы. Все это вместе взятое несколько изменило прежний взгляд Петра на старообрядцев в сторону большей суровости к старообрядству.

Проповедь игумена Питирима и его старания обращать керженских старообрядцев увещаниями двигались вперед без особого успеха. Проповедник досадовал и писал царю, что раскол увеличивается, что в нижегородском краю больше 200 000 старообрядцев, да в городах нижегородских более 20 000, и что «все они благополучию государственному не радуются, но паче несчастию радуются и всегда стремятся возвысить свой злой рог к обладанию на церковь и на гражданство; хотя они между собой и много несогласны, но на церковь все злобою согласны; надлежит размножением их остановить, чтоб нигде они не учили, а где станут раскольщики учить — хватать и наказывать; а не худо учителей неявным промыслом смирить. Монахинь в лесу тысячи четыре будет; надлежит их всех взять в монастырь, а пища им хлеб и вода, а которые обратятся — тем подобающая пища; немногие из них останутся без обращения. Старцам, старицам и бельцам в лесах, полях, на погостах и по мирским домам никому жить не велеть под смертною казнью; а кому жить в лесу кельею вне монастыря — от архиерея писание возьми; и если так будет сделано, то раскольщикам из городов и уездов свозиться будет некуда и постригать перестанут, только не надобно ослабевать; а вину положить для отводу, что по лесам в кельях живут беглые солдаты и разных чинов всякие люди, не хотят службы служить и податей платить. Без-поповщина твое царское имя в молитвах не поминают, а поповщина поминают только благородным, а благочестивым и благоверным не называют. Церковь, догматы и таинства разными хулами хулят. Я все это знаю и не извещал не потому, что укрывал, а потому, что если они узнают, что я извещаю, то они со мной говорить и сходиться не станут и обращению будет препятствие. Указ о том, чтоб не исповедывавшихся штрафовать, а раскольщиков окладывать вдвойне — очень помогал обращению, но сделалось препятствие большое: попы едва не все укрыли раскольщиков: то писали исповедующимися, то никак не писали, а на которых в губернии ландратам и поданы росписи, то ни штрафов ни рас-кольщикам окладу не положено, и от этого только благочестивые и обратившиеся в поношении и ругательстве. Требуем, чтобы для лучшего обращения штрафы на неисповедывавшихся и оклад на раскольщиках ежегодно был правлен неотложно, а мы под тесноту штрафов и окладов Писанием удобнее к церкви присоединять будем. По городам и по уездам в старосты и бурмистры раскольщиков не выбирать для того, что они православным и обратившимся творят великое утеснение и обращению сущую остановку».

После этого доклада в помощь Цитириму для явных следствий и наказаний был командирован гвардии капитан Юрий Ржевский, облеченный правом ссылать на каторгу тех раскольщиков, которые будут укрываться от платежа двойных налогов, монахов и монахинь забирать в монастыри, но действовать круто не сплошь, хватать не за исповедание раскола, а за вред гражданству. «Буде возможно, — писал Петр Ржевскому, — явную вину сыскать, кроме раскола, таких с наказанием и вырезав ноздри ссылать на галеры, а буде нет причины явной, поступать с ними по словесному указу». Ржевский во всем должен был советоваться в Питиримом, но тайно, чтобы старообрядцы не подумали, что Ржевский — подручный Питирима, исполняющий казни и отправляющий в ссылку старообрядцев по его указанию. Ржевский и Питирим обратили свое внимание больше всего на поселения старообрядцев по реке Керженцу, и в ноябрь 1718 г. Ржевский доносил царю: «Ныне до вашего величества послал раскольщиков необратных и замерзлых; они же и указу твоему учинились противны, положенного окладу платить не хотят и за то биты кнутом и вынуты ноздри и посланы в каторжную работу числом 23 человека, а в том числе послан раскольщик Василий Пчелка, который под образом юродства многих развращал в раскол и пакости делал; да женска пола 46 человека замерзлых послал в девичьи монастыри — положенного окладу платить отреклись, и за то учительницы их биты кнутом 13 человек».

Помощь капитана Ржевского проповеднику Питириму пришлась очень по вкусу, и он стал ею пользоваться довольно широко в своей деятельности. В 1720 г. обер-ландрихтер Нестеров стал вмешиваться в своеобразную проповедническую деятельность Питирима и Ржевского, требуя доставки обвиненных к нему в суд. Тогда Питирим послал царю убедительную просьбу — запретить Нестерову вмешиваться не в его дело, обвиняя при этом ландрихтера даже в принадлежности к расколу. Нестеров должен был сократить свою «рих-терскую» ревность и предоставить старообрядцев архиерею Питириму и капитану Ржевскому.

Для характеристики проповеднических приемов Питирима чрезвычайно любопытно предпринятое им распространение одной книги, составленной в Киеве и имевшей задачей уличить старообрядцев в еретичестве. Книга эта называлась «Соборное деяние на еретика Мартина» и повествовала о том, как в 1147 г. приходил в Киев монах Мартин, родом армянин; в Киеве он стал проповедывать двуперстие, сугубую аллилую и прочия «заблуждения», которые разделяли старообрядцы XVII века; в 1157 г. собор русских епископов осудил мнения Мартина, как еретические, причем двуперстное крестное знамение было названо «армейским кукишем». Присланная из Киева, как подлинная, книжица соборного деяния носила внешние признаки древнего происхождения: была написана на пергаменте, выцветшими чернилами, и вообще казалась очень пострадавшей от времени. Для всех знатоков русской старины это было совершенно новое открытие: ни о Мартине ни о соборе до сих пор никто не слыхал. Старообрядческий дьякон Александр очень заинтересовался новым документом и, разобрав его с большим вниманием, установил, что это соборное деяние — явная подделка; доказательства дьякона Александра, очень тонко и с большим знанием дела построенные, устанавливали подделку и исторически, и хронологически, и археологически. Но это не помешало Питириму распространять «Соборное деяние на Мартина еретика», как «зело полезную» книгу, дьякон же Александр был схвачен и по приказу Питирима заключен.

В это же время разыгралась еще одна история, не очень лестная для проповеднических приемов Питирима. Еще в 1716 г. Питирим составил 130 вопросов старообрядцам с той целью, что они ответами своими показали свою неправду. Эти вопросы он послал на Кер-женец тамошним учителям и начетчикам, которые, в свою очередь, прислали Питириму 240 вопросов с той же целью. Питирим написал ответы на эти вопросы и потребовал, чтобы керженцы приняли его ответы при всем народе и дали свои на его вопросы. 1-го октября 1719 г., как доносил царю Питирим, при многочисленном собрании народа в селе Пафнутьеве, Балаханского уезда, он разменялся с раскольничьими старцами вопросами и ответами, причем он, Питирим, опроверг неправые ответы старообрядцев и требовал возражений на свои, но «раскольщики», дьякон Александр и выборный старец Варсонофий с товарищами, подали доноше-ние, что ответы их неправые и отвечать право им нечего, и просят они у него, Питирима, при всем народе прощения в своей неправоте.

В ответ на это доношение Питирим получил такое собственноручное письмо царя: «Преосвещенный епископ! Письмо ваше мы получили с великой радостью, что Господь Бог чрез ваш труд истину святыя Своея церкви просавити и противников оной безответных сочини-ти изволил. Пред нескольким временем один расколь-щик письмо в соборной церкви на патриаршее место положил, и ему сии отречения креженских жителей объявлены, но он тому верыять не хочет и требует видеться с тамошними их учителями и о том просил, дабы ему позволено к ним писать, что ему и позволено, которое его письмо при сем прилагаю, и извольте призвать их к себе и им оное объявить, и чтоб они сюда ехали без опасения для объявления ему, что они учинили; также и ты изволь с ними приезжать сюды и подлинные пункты от них вам данные и от вас им ответст-вованные, также и письмо их отрицательное о своих пунктах и прочил тому подлежащий письма привезть с собой. Петр».

В январе 1720 г. Питирим и старец Варсонофий приехали в Петербург и явились к царю, причем Варсонофий подтвердил показание епископа. Но в то же время явился в Петербург и дьякон Александр и подал царю прошение, в котором рассказывал, что они пришли к Питириму в монастырь и просили, чтоб он не требовал от них ответов на свои вопросы; Питирим велел их взять и держать за караулом с год, и они, по принуждению, сидя в узах, писали к своим, чтобы составили ответы; ответы были написаны и поданы епископу в мае месяце 1719 г.; после этого Питирим велел заклепать их в кандалы и держал за крепким караулом до конца сентября, когда, отправившись в село Пафнутье-во, велел и их везти туда же. Здесь старец Варсонофий принес им черновое доношение, велел переписать его набело и, приложа руки, подать перед народом и ни в чем не спорить, «хотя и станет епископ требовать, чтобы вы на вопросы отвечали, вы только кланяйтесь и говорите, что отвечать не можете». Они, истомленные заключением, боясь от епископа больших мук, ссылки, рвания ноздрей, не осмелились спорить и к невольному доношению приложили руки неправильно, а почему они провинились в своих ответах, не знают: епископ им об этом ничего не объявил. «Теперь, — писал Александр в заключение, — испугавшись суда Божия и вечных мук за приложение руки моей к неправому доношению, приношу пред Господом Богом слезное покаяние, и от вашего царского величества прошу правдивого рассмотрения чрез вопросы и ответы».

Просьба дьякона Александра передана была Варсоно-фию, как выборному старцу скита; тот, прочитавши ее, объявил, что она написана без согласия со скитом, неизвестно по какому умыслу, они всем скитом с нею несогласны и стоят на первом доношений, которым объявили свои ответы неправыми. Петр дал собственноручно такое решение: «Дьякона пытать, к кому он сюда приехал и у кого приставал и кого здесь знает своего мнения потаенных; а после пытки послать в Нижний и там казнить его за воровство, что мимо выборного старца воровски учинил». За то, «что мимо выборного старца воровски учинил», дьякон Александр и был казнен.

В результате деятельности Питирима, в 20-х гг. принявшегося за совершенно открытое преследование старообрядчества, несколько тысяч слабых объявили себя присоединившимися к господствующей церкви, а большинство осталось, как было, и примирения с церковью, как надеялся Петр, не произошло. Так же обстояло дело и в других краях государства, куда были посланы проповедники-миссионеры для борьбы с учителями старообрядства. Всюду проповедничество предпочитало вместо действия словом вступать в союз с гвардии капитанами, всюду увещевали людей, заковав их предварительно в кандалы, и всюду результат был одинаков: кто был послабее, те объявляли, что раскаиваются, а более сильные почувствовали еще глубже ров, возникший между ними и господствующей церковью, и решительно отвернулись от всякой словесной борьбы, избегая всячески собеседований с проповедниками, за которыми стояли от гвардии капитаны.

К тому же и сами проповедники в своем чисто-проповедническом деле не всегда стояли на высоте и в словопрениях должны были иногда уступать старообрядческим начетчикам. Когда в 1722 г. синод установил во всех краях России особые миссии для борьбы с раскольщиками, то в местность выговских скитов был прислан с поручением вести беседы со старообрядцами иеромонах Неофит. Андрей Денисов с товарищами обратились тогда к Неофиту с просьбой, чтобы он письменно изложил темы будущих словопрений. Неофит написал 106 положений в форме кратких вопросов. Менее, чем через год, выговские наставники доставили иеромонаху свои ответы. Это были знаменитые Поморские ответы, являющиеся одним из замечательных произведений старообрядческой литературы. В этих ответах выговцы подробно ответили на все вопросы Неофита и, воспользовавшись очень умело промахом Неофита, поставившего вопросы более исторического, чем догматически богословского характера, засыпали его справками из древних книг, летописей, грамот, указаниями на старинные изображения, иконы, доказывавшие древность и двуперстия, и сугубой аллилуи, и хождения посолонь, — словом, всех основ своих разногласий с господствующей церковью; достаточно были обоснованы и чистобогословские стороны старообрядства. В этом смысле Поморские ответы являются первой работой сознавшего себя старообрядства, выступившего здесь впервые не только с отрицанием НИКОНОВЫХ новин, но с твердым и достаточным историческим и богословским обоснованием своих убеждений. С такими противниками еще менее можно было надеяться на победу при борьбе ссылкой и рваньем ноздрей, но эти меры долго еще, к сожаленью, не исчезали из обихода православного миссионера и достигли только того, что все глубже и глубже делали раскол русской церкви. Старообрядчество скоро перестало совсем входить в мирные собеседования, кончавшиеся столь не мирно, и больше ушло в устройство своего внутреннего быта.

/С. Князьков. Очерки из истории Петра Великого и его времени. — С.-Петербург, 1914. /

ИРЛАНДИЯ

… «Цифровые показатели» населения Северной Ирландии проявляют удивительную стабильность, тогда как за последние 110 лет население Великобритании увеличилось вдвое!

Но чем же, спрашивается, удивительна такого рода стабильность? Ее истоки легко отыскать в сегодняшней системе политического и экономического террора, в столетиях британского покорения Ирландии. Социологи подсчитали, что население Ирландии могло бы составлять около 34 миллионов человек. Для сравнения отметим, что если в конце XVIII века, в период английской буржуазной революции, численность населения Великобритании ровнялась примерно 13 миллионам, то в начале 80-х гг. XX века она достигла 56 миллионов. В Ирландии же в тот отдаленный период проживало более 8 миллионов человек, а теперь численность населения Ирландской Республики и Северной Ирландии вместе едва превышает 4,5 миллиона.

Английское военное и экономическое наступление на Ирландию — трагическая череда массовых расправ, голода, вынужденной эмиграции. «Английское нашествие отняло у Ирландии всякую возможность развития и отбросило ее на столетия назад, и притом именно начиная с XII века», — отмечал Ф. Энгельс. Известно, например, что в 1317 г. ирландские вожди писали папе римскому об англичанах-завоевателях, которые, напав на ирландский народ, хотели бы полностью его искоренить. Об очередной англо-ирландской войне 1594–1603 гг. наместник британской короны в Ирландии лорд Маунтджой сообщал королеве Елизавете, что ее величеству нечем повелевать в этой стране, разве только кучами пепла и трупами. Но ирландцы не склоняли голов — восстание следовало за восстанием. Каратели прошлых времен обрушивали на свободолюбивый народ всевозможные средства подавления. По приказу, полученному командующим английской армией в Ирландии Джеймсом Ормондом (1641 г.), ему вменялось в обязанности наносить вред, убивать, сдирать кожу и уничтожать мятежников всеми средствами и способами.

Одной из самых кровавых стала для Ирландии эпоха кромвелевских войн. Английский экономист Петти, современник тех событий, писал, что за одиннадцать лет, с 1641 по 1652 г., 504 тысячи ирландцев погибло и было уничтожено в результате войн, чумы, голода и нужды. В 1651 г. скот в Ирландии был почти весь истреблен, а более четырех пятых лучших земель опустошены и стали необитаемыми. В ту эпоху тысячи ирландцев были проданы в рабство в Вест-Индию для работы на сахарных плантациях.

Метрополия продолжала обирать свою колонию и в более позднюю эпоху. Так, в 1845 г. в Англию было вывезено 3 250 000 кватеров (1 кватер=12,7 кг) пшеницы. В том году погибло от голода 500 тысяч ирландцев. Одной из самых глубоких зарубок в памяти народа Ирландии остался голод 1846/47 г. В тот год картофель не уродился по всей Европе, но голодали только ирландцы — из Ирландии в Англию было отправлено столько зерна и скота, сколько хватило бы, чтобы прокормить вдвое больше нуждавшихся в помощи ирландцев. Голод при изобилии, и вот поговорка тех лет: «Бог послал неурожай, а Британия — голод».

Население Ирландии сократилось тогда с 8 до 4 миллионов человек. Одни были похоронены в «ямах для голодных», другие эмигрировали. Снижение народонаселения шло за счет тех миллионов, которым не суждено было появиться на свет. Так, Ирландия превратилась в единственную в Европе страну, население которой постоянно сокращалось. И в основе этого лежал геноцид, осуществлявшийся на протяжении многих веков.

/Геноцид. — М., «Прогресс», 1985. /