Генри и Джун

Декабрь

Я познакомилась с Генри Миллером.

Он пришел на обед с Ричардом Осборном, юристом, с которым я хотела проконсультироваться по поводу контракта на книгу о Д. Лоуренсе.

Как только Генри вышел из машины и направился к двери, у которой я стояла, я поняла: вот мужчина, который мне нравится. Он пишет красочно, мужественно, необузданно, великолепно. Мне показалось, что этот человек опьянен собственной жизнью. Он похож на меня.

За столом, когда мы серьезно обсуждали книги и Ричард произносил какой-то длинный монолог, Генри рассмеялся. Он сказал:

— Я не над тобой смеюсь, Ричард, я просто ничего не могу с собой поделать. Мне совершенно все равно, кто прав, совершенно все равно. Я слишком счастлив. Я просто так счастлив прямо сейчас от ярких красок вокруг, от вина! Это мгновение так прекрасно, так прекрасно!

Он смеялся почти до слез. Он был пьян. Я тоже довольно много выпила. Мне было тепло, у меня кружилась голова, я была счастлива.

Мы проговорили несколько часов. Генри высказывал очень правдивые и глубокие суждения обо всем. Когда он о чем-нибудь задумывается, то произносит такое долгое «хм-м-м».

До встречи с Генри я была полностью поглощена книгой. Ее публикует Эдвард Титус, а сейчас я работаю с его ассистентом Лоуренсом Дрейком.

— Откуда ваши корни? — спросил он меня в нашу первую встречу.

— Во мне половина французской, половина испанской крови, но воспитывалась я в Америке.

— Чувствуется, что вы перенесли пересадку на чужую почву. — Он как будто слегка насмехался.

Дрейк взялся за работу с необычайным энтузиазмом и делал все очень быстро. За это я ему благодарна. Он называет меня романтичной. Я злюсь.

— Меня уже тошнит от собственной романтичности!

У него очень интересная внешность: живые черные глаза, черные волосы, смуглая кожа, чувственные ноздри и губы, красивый профиль. Он похож на испанца, но на самом деле он еврей — русский еврей, как он сам мне сказал. Лоуренс ставит меня в тупик. Он кажется неопытным, легко ранимым. Я веду себя с ним очень осторожно.

Он приводит меня к себе домой и говорит, что я ему очень интересна. Не могу понять почему — мне кажется, он много повидал в жизни. Зачем же ему начинающие? В разговоре между нами чувствуется какая-то преграда. Мы работаем вместе, но не очень продуктивно. Я ему не доверяю. Когда он делает мне комплименты, мне кажется, что он играет на моей неопытности. Когда обнимает меня, решаю, что он просто хочет развлечься с напрягшейся от смущения нелепой маленькой женщиной. Когда он становится более настойчивым, я отворачиваюсь, чтобы уклониться от прикосновения его усов, оно так ново для меня. Мои руки становятся влажными и холодными. И я честно говорю ему:

— Не надо флиртовать с женщиной, которая не знает, как это делается.

Он находит мою серьезность забавной и замечает:

— Возможно, вы относитесь к такому типу женщин, которые никогда не сделают мужчине больно. — Он как будто унижен.

Пока Дрейк о чем-то размышляет, я говорю ему:

— Вы меня раздражаете.

Он отпрыгивает в сторону, словно я его ударила. Я совсем не то имела в виду. Он действительно очень порывистый, очень сильный, но совсем меня не раздражает. Я отвечаю на его четвертый или пятый поцелуй, у меня возникает ощущение легкого опьянения. Но я сразу же поднимаюсь и совершенно некстати говорю:

— А теперь я уйду — «это» невозможно без любви.

Он дразнит меня, покусывает уши, целует; мне нравится его страстность. Внезапно он бросает меня на диван, но я умудряюсь выскользнуть. Я знаю, что он хочет меня. Мне нравятся его губы, сила рук, но безудержное желание пугает, даже отталкивает. Я думаю, это оттого, что я не люблю его. Желание Дрейка направлено на меня, как острый меч. Я освобождаюсь и ухожу, ничем его не ранив.

Мне кажется, я все-таки хотела получить удовольствие, не испытывая при этом никаких чувств, но что-то меня удерживает. Во мне живет нечто нетронутое и чистое, и оно командует мной. Я должна изменить это, если хочу измениться сама. Я так задумалась, что заблудилась в метро.

Через несколько дней я встретила Генри. Я ждала этой встречи, как будто она могла что-то решить. Так и случилось. Увидев его, я поняла, что могла бы полюбить этого мужчину. И меня это не испугало.

Потом я прочла роман Дрейка и открыла Лоуренса для себя с совершенно неожиданной стороны — все было так незнакомо, зыбко, фантастично. Он оказался реалистом, которого раздражает реальность.

И тотчас же его желание перестало пугать меня. Мы оба странные, и между нами возникла какая-то связь. На его воображение я ответила своим. В романе вряд ли живут его чувства. Как же мне о них узнать? И его имя, Лоуренс Дрейк, — тоже маска.

Меня можно завоевать двумя путями — поцелуями и воображением. Но одни только поцелуи на меня не действуют. В ту ночь, когда я дочитала книгу Дрейка, я удивилась силе своих чувств. Я знала, что пройдут годы, пока я сумею забыть Джона (Эрскина), потому что именно он первым затронул тайные струны моей души.

Я убеждена, что в книге Дрейка нет ничего от него самого. Он терпеть не может в ней те места, которые особенно нравятся мне. Книга написана, чтобы выразить протест, все продумано, даже фантазии тщательно спланированы. Мы обсудили это, когда я пришла к Лоуренсу в следующий раз; и я начала лучше понимать его. Теперь я знаю, почему вначале ему не доверяла. Одни его действия побуждаются чувствами, другие — воображением. Все они мотивированы, тщательно проанализированы. Он как кузнечик — взял и впрыгнул в мою жизнь. Неприязнь усиливается, и когда он пытается поцеловать меня, я отворачиваюсь.

Но не могу не признать, что он владеет техникой поцелуя лучше всех на свете. Все движения Лоуренса подчинены определенной цели, ни один поцелуй не сбивается с пути. Руки его ловки и проворны, моя чувственность просыпается. Меня всегда привлекали неизведанные удовольствия. Он, как и я, чувствителен к запахам. Я позволяю ему вдыхать мой аромат, а потом ускользаю. В какой-то момент, еще лежа на диване, я чувствую, как огромно его желание, и пытаюсь убежать. Но уже поздно. Тогда я признаюсь: у меня «женские дни». Но его и это не останавливает:

— Ты ведь не думаешь, что я хочу сделать это обычным способом, есть и другие.

Он садится и выпускает на волю свой член. Я не понимаю, чего он от меня хочет. Он заставляет меня опуститься на колени и подносит его к моим губам. Я вскакиваю, как будто меня ударили хлыстом.

Дрейк взбешен.

Я говорю ему:

— Я ведь предупреждала тебя, что мы по-разному смотрим на жизнь. Я неопытна.

— А я никогда в это не верил, не верю и сейчас. Ты не можешь быть неопытной — с таким порочным лицом и страстностью. Ты лжешь мне.

Я вслушиваюсь в его слова. Способность анализировать всегда главенствовала во мне, так происходит и сейчас. А Дрейк все говорит и говорит, стараясь донести до меня: я не оценила того, что любят все женщины.

Мысленно я отвечаю ему: «Вот ты-то как раз и не знаешь, что такое настоящая чувственность. Об этом знаем только мы с Хьюго. Она в нас самих, а не в твоем богатом опыте. Она в чувствах, в страсти, в любви».

А он все говорит. Я подняла к нему свое «порочное» лицо. Он не может меня ненавидеть, потому что, как бы зла я ни была, какое бы отвращение ни испытывала, все равно умею прощать. Поняв, что сама позволила ему возбудиться, я решила — из жалости — впустить его в себя. Он понимает и говорит, что от любой другой женщины воспринял бы это как оскорбление. Но он понимает, что я искренне жалею его за унизительную физиологическую зависимость.

И этим я обязана Лоуренсу — он открыл для меня новый мир. Я впервые познала наслаждение от самых невероятных чувств — именно от них меня предостерегал Эдуардо. Экзотичность и чувственность приобрели для меня совсем иное значение.

Я все видела и навсегда запомнила, как Дрейк смотрел на свой мокрый носовой платок, как протягивал мне полотенце, как подогревал воду на плите.

Я рассказала Хьюго не все, опустила подробности. Если что-то уже кончено, Хьюго может это принять. Мы целый час предавались страстной любви, не меняя позы. Потом лежали в объятиях друг друга, убаюканные любовью и нежностью. Такова чувственность, составляющая основу нашего существования.

У Генри богатое воображение и какое-то животное желание жить. Он гений выразительности. «Нашему веку необходима сила», — пишет он. Он сам и есть эта сила.

Хьюго восхищается Генри. Но одновременно он обеспокоен и справедливо замечает:

— Ты можешь полюбить человека за его ум. Я боюсь потерять тебя.

— Нет! Нет, ты не потеряешь меня.

Но я знаю, какое у меня живое воображение. Я с головой ушла в работу Генри, но все-таки не могу отделить свое тело от ума. Мне нравится его сила, ужасная, разрушительная, бесстрашная и расслабляющая. Я могла бы написать книгу о его гениальности. Что бы он ни говорил о «Золотом веке» Бунюэля, о Вальдо Франке, о Прусте, о фильме «Голубой ангел», о людях, о чувственности, о Париже, о французских проститутках, об американках или просто об Америке — каждое его слово действует на меня, как удар тока. Генри сильнее Джойса. Он отказывается от правильной формы, пишет так, как думает, одновременно на нескольких уровнях, его манера кажется безумной, высказывания — хаотичными.

Я закончила новую книгу, осталось поправить некоторые детали. Хьюго прочел ее в воскресенье и пришел в восторг. Это синтез сюрреализма и лирики. Генри говорит, что я пишу, как мужчина — необычайно ясно, осознавая каждое слово. Его удивила моя книга о Лоуренсе. Хотя сам Лоуренс его не привлекает. «Книга написана очень умно», — сказал он, и мне этого вполне достаточно. Он знает, что я переросла Лоуренса. Я уже обдумываю новую книгу.

Я перевела сексуальность Дрейка на другие рельсы. Кроме чувственных ощущений, мужчинам нужно кое-что другое. Их необходимо успокаивать, убаюкивать, им нужно, чтобы их понимали, чтобы им помогали, подбадривали, слушали. Я делала все это тепло и нежно, и он оставил меня в покое. Я наблюдала за ним, как тореадор за быком.

Дрейк умен и понимает, что с такими женщинами, как я, не обойтись без иллюзий. А он не может растрачивать себя по пустякам. Что ж, прекрасно. Он немного злится, но… использует этот сюжет для очередного хорошего рассказа. Его позабавило, когда я сказала, что знаю, что он не любит меня. А он то считал, будто я настолько наивна, чтобы поверить. «Умное дитя», — произнес он и поведал мне обо всех своих проблемах.

И опять возникла та же проблема: хотим ли мы устраивать оргии? Хьюго точно знает, что нет. Он не хочет пользоваться такими методами. Это слишком будоражит чувства. Он заявляет, что мы не любим вечеринки, не любим напиваться и не завидуем Генри и его образу жизни. Я пытаюсь возражать: никто не совершает подобного в ясном уме, для этого необходимо напиться. Хьюго не хочет, я тоже. В любом случае мы не станем искать проститутку или чужого мужчину. Если кто-то встретится нам на пути, мы неизбежно переживем то, чего так хотим.

А пока довольствуемся спокойной жизнью. Напряжение спало, страсть, возбужденная моей связью с Джоном, утихла. Муж ревновал и к Генри, и к Дрейку, был очень несчастен, но я убедила его. Хьюго видит, что я стала умнее и никогда больше не стану пытаться пройти сквозь стену.

Честно говоря, не будь я писателем, творческой личностью, экспериментатором, я могла бы стать верной женой. Я очень высоко ценю это качество. Но моим темпераментом руководит писатель, а не женщина. Такое деление может показаться детским, но оно существует. Не обращайте внимания на напряженную работу мысли — и вы получите женщину, стремящуюся к совершенству. А верность — одна из составляющих совершенства. Все это кажется мне сейчас глупым, у меня теперь другие, грандиозные, планы. Совершенство неподвижно, а я живу и развиваюсь. Верная жена — это ступенька роста, мгновение, одна из бесконечных трансформаций, одно из состояний души.

Я могла бы найти мужа, который не любил бы меня так безоговорочно, но это был бы не Хьюго, а ведь я люблю его. У нас разные ценности, наши души не похожи. В обмен на его верность я отдаю свой творческий ум, даже, если угодно, талант. Меня никогда не устраивал такой обмен, но ничего не поделаешь — так будет всегда.

Сегодня вечером, когда Хьюго вернется, я буду за ним наблюдать. Он тоньше всех мужчин, которых я знаю, он почти совершенен. Трогательно совершенен.

Время, которое я провожу в разных кафе, — вот и вся моя жизнь, кроме творчества. В душе растет обида — и все из-за глупой работы Хьюго в банке. Идя домой, я знаю, что возвращаюсь к банкиру. Он даже пахнет деньгами. У меня это вызывает отвращение. Бедный Хьюго.

После того как я весь вечер проговорила с Генри, все встало на свои места. Я очень люблю подобную смесь рациональности и эмоций. Мы беседовали, не замечая, как бежит время, пока не пришел Хьюго. Потом мы поужинали. Генри смотрел на зеленую пузатую бутылку вина, слушал, как шипели в камине сырые дрова.

Он думает, что я должна хорошо знать жизнь, раз позировала художникам. Для него окажется невероятным открытием моя невинность. Как поздно я проснулась, но как бурно! Какая разница, что обо мне думает Генри? Очень скоро он узнает, кто я на самом деле. Его ум устроен так, что он мгновенно подмечает в людях недостатки, — значит, меня он увидит просто в карикатурном образе.

Хьюго совершенно прав, утверждая, что, для того чтобы сделать из человека карикатуру, надо его сильно ненавидеть. Генри и моя подруга Наташа (Трубецкая) умеют так ненавидеть. Я — нет. Я могу желать, обожать, жалеть и понимать. Я очень редко кого-нибудь ненавижу, но уж если возненавижу — то смертельно. Например, сейчас я ненавижу банк Хьюго и все, что с ним связано. А еще ненавижу датскую живопись, минет, вечеринки и холодную дождливую погоду. Но больше всего меня занимает любовь.

Генри покорил меня своей изменчивостью, самокритичностью, искренностью. Я получаю огромное эгоистичное удовольствие, когда мы даем ему деньги. О чем я думаю, когда сижу у камина? О том, как достать железнодорожные билеты для Генри, как купить ему «Беглянку». Хочет ли Генри прочесть «Беглянку»? Боже, я не буду счастлива, пока он не получит эту книгу. Никому не нравится, когда ему так потакают, никому, кроме Эдуардо, но даже он в определенные моменты предпочитает демонстрировать безразличие. Мне бы так хотелось подарить Генри дом, кормить его божественной пищей, быть ему полезной! Если бы я была богата, я быстро истратила бы все деньги.

Дрейк меня больше не интересует. Я почувствовала облегчение, когда сегодня он не пришел. Меня сейчас интересует Генри, но не физически. Может ли так случиться, чтобы я наконец научилась получать удовлетворение с Хьюго? Мне было обидно, когда он сегодня уехал в Голландию. Я почувствовала себя старой и брошенной.

Удивительно белое лицо, горящие глаза — это Джун Мэнсфилд, жена Генри. Когда она вышла ко мне из темноты сада на свет, падавший через открытую дверь, я поняла, что вижу красивейшую женщину на свете.

Много лет назад, когда я пыталась представить себе образец истинной красоты, в моем воображении возникала именно такая женщина. В моем воображении даже возникла именно еврейка. Уже тогда я знала, какого цвета у нее кожа, как выглядит ее профиль, какой формы зубы.

Я утонула в ее красоте. Сидя напротив Джун, я чувствовала, что готова пойти ради нее на любое сумасшествие, что сделаю все, о чем бы она меня ни попросила. Генри терялся на ее фоне. Она — цвет, роскошь, тайна.

Больше всего на свете Джун интересует она сама. Я знаю причину этого: красота делает ее жизнь драматичной. Идеи не имеют для нее значения. Она похожа на какой-то театральный персонаж. Манера одеваться, разговаривать, вести себя. Она — великолепная актриса, но не более того. Я не могу проникнуть глубже, разглядеть суть. Все, что Генри о ней рассказывал, — правда.

К концу вечера я, как мужчина, была безумно влюблена в ее лицо и тело, которые так много обещали, и ненавидела ту личность, которую из нее сотворили окружающие. Благодаря Джун люди способны чувствовать, писать стихи, ненавидеть; а такие, как Генри, способны любить ее назло, в ущерб самим себе.

Джун. Ночью я мечтала о ней. Мне бы хотелось, чтобы она была маленькой и хрупкой, а я любила бы ее. Мне нравилось, как она выражала мысли в разговоре, нравилась скрытая непомерная гордость. Джун утратила чувство меры, она ненасытно и жадно поглощает направленное на нее восхищение. Живет не она — ее отражение в глазах других. Она не смеет быть самой собой. Джун Мэнсфилд как таковой просто не существует, и она это прекрасно понимает. Чем больше ее любят, чем больше ей поклоняются, тем лучше она это понимает.

Удивительно белое лицо отступает в темноту сада. Она позирует передо мной, уходя. Мне так хочется выбежать и целовать ее фантастическую красоту, целовать и шептать:

— Ты уносишь с собой мою душу, частицу меня самой. Ты являлась мне во сне, я мечтала о тебе. Ты всегда будешь частью моей жизни. Раз я полюбила тебя, значит, это должно было случиться, потому что в нашем воображении возникают одни и те же образы, мы одинаково безумны, мы играем на одной и той же сцене. Единственное, что поддерживает тебя в этой жизни, — любовь Генри и твоя любовь к нему. Он делает тебе больно, но держит тебя на плаву. Он дополняет тебя. Он хлещет и бичует тебя, тем самым хоть иногда сбивая из тебя нечто цельное. То же самое происходит у меня с Хьюго.

Я очень хотела снова увидеть Джун. Мне казалось, что Хьюго ее полюбит. Для меня всеобщая любовь к ней является чем-то совершенно естественным. Я говорила с Хьюго об этой женщине. Я не чувствовала ревности.

Когда она снова вышла ко мне из темноты, то показалась еще прекраснее. И более искренней. Я сказала себе: «Люди всегда более искренни с Хьюго». А еще я подумала, что это происходит, потому что она почувствовала себя более свободно и непринужденно. Я не могла угадать мыслей Хьюго. Джун пошла на второй этаж, в нашу спальню, чтобы оставить там свое пальто. На мгновение она задержалась на освещенной лестнице; на фоне бирюзовой стены она выглядела так необычно. Золотистые волосы, бледное лицо, демонически-тонкие брови, холодная, жестокая улыбка и такая милая ямочка на щеке. Она была так дьявольски желанна; меня тянуло к ней, как в ад.

Когда Джун спустилась, они с Генри дружно рассказывали нам о своих ссорах, войнах и перемириях. Когда кто-то слишком бурно выражает свои эмоции, Хьюго чувствует себя неловко, поэтому он пытался обойти острые углы, смягчить противоречия и неприятные моменты и разрядить обстановку. Словно француз, мягкий и благоразумный, он ненавидит драмы. Возможно, между Генри и Джун когда-то произошло нечто ужасное, бесчеловечное, но Хьюго не позволил им рассказать об этом.

Позже я сказала, что он не дает нам жить, — сам оказывается причиной того, что жизнь проходит мимо. Он стыдится своего оптимизма, желания сглаживать острые углы. Хьюго пообещал помнить об этом, понимая, что без меня окажется за бортом из-за своей тяги к условностям.

Мы очень весело пообедали. Генри и Джун просто умирали от голода. Мы отправились в «Гран-Гиньоль». В машине Джун сидела рядом со мной, и мы говорили почти одновременно.

— Когда Генри описывал мне тебя, — говорила она, — он упустил самые важные детали. Он ничего в тебе не понял, не разглядел.

Она же сразу все рассмотрела, мы с ней понимаем друг друга, каждую деталь, каждый нюанс.

Мы в театре. Как трудно помнить о Генри, когда рядом сидит Джун, такая блистательная, с лицом, похожим на маску. Антракт. Мы хотим курить. Генри и Хьюго остаются сидеть, мы выходим, и я говорю:

— Ты — единственная женщина, которая соответствует моим фантазиям.

Она отвечает:

— Хорошо, что я уезжаю. Иначе ты сорвешь с меня маску. С женщинами я беззащитна, не знаю, как себя вести.

Правду ли она говорит? Нет. В машине Джун рассказывала мне о своей подруге Джин, скульпторе и поэте:

— У Джин такое прекрасное лицо! — А потом торопливо добавила: — Не как у обычной женщины. Лицо Джин, ее красота, скорее мужская, чем женская. — Она замолчала. — Руки Джин были мягкими и нежными, потому что она много работает с глиной. Это сделало ее пальцы тоньше.

Что за странный гнев я ощутила, когда Джун восхищалась руками Джин? Ревность? Но как быть с утверждениями, что ее жизнь полна мужчин и она не знает, что делать, если перед ней женщина? Лгунья!

Джун говорит, внимательно рассматривая меня:

— Я думала, что у тебя голубые глаза. А они такие странные и такие красивые — золотисто-серые, с такими длинными черными ресницами. Ты грациознее всех женщин, которых я встречала. Ты не идешь, ты плывешь.

Потом мы поговорили о наших любимых цветах. Она всегда носит черный и пурпурный.

Мы вернулись в зал. Джун все время смотрит на меня, не на Хьюго. Выходя из театра, я беру ее под руку. Она кладет свою ладонь в мою, и мы сцепляем пальцы. Она говорит:

— Вчера вечером меня покоробило, когда в Монпарнасе кто-то назвал тебя по имени. Я не хочу видеть, как дешевые мужланы лезут в твою жизнь. Мне хочется… защитить тебя.

В кафе я заметила, как посерело ее лицо. Какое ужасное беспокойство охватило меня! Мне показалось, что Джун умирает, и мне тоже захотелось умереть, чтобы последовать за ней, не выпустить ее из моих объятий. Она умирает у меня на глазах. Ее дразнящая, мрачная красота уходит. Уходит странная, мужеподобная сила.

Я не делаю из ее слов никаких выводов. Меня просто завораживают ее глаза и губы, бледные, сильно накрашенные. Знает ли она, что я окончательно и бесповоротно пропала?

Джун дрожит от холода под своим легким бархатным плащом. Я спрашиваю:

— Ты пообедаешь со мной перед отъездом?

Она рада, что уезжает. Генри не дает ей идеальной любви, он любит ее грубо. Он сильно задел ее гордость, возжелав обыкновенных женщин — некрасивых, пассивных. Он не может выдержать ее бескомпромиссность и силу. Сейчас я ненавижу Генри, сильно и искренне. Я ненавижу мужчин, которые боятся женской силы. Возможно, Джин любила силу и разрушительную энергию Джун. Она — разрушение.

Позже я поняла, что Хьюго возненавидел Джун. Он сказал мне, что моя сила — мягкая, вкрадчивая, созидательная, нежная, женственная, а ее — мужская. Хьюго говорит, что у нее мужская шея, мужской голос и грубые руки. Он удивляется, как я этого не замечаю. Да, я этого не вижу, а если и вижу, то мне наплевать. Хьюго признается, что ревнует меня к Джун. Они возненавидели друг друга с той самой минуты, как познакомились.

— Она полагает, что своей женской эмоциональностью и слабостью сможет любить в тебе то, чего не могу полюбить я?

Да, он угадал. Хьюго был очень нежен со мной, но когда он заговорил о Джун, я сразу вспомнила, как мы шли, держась за руки. Джун не возбуждает меня так, как мужчины, но что же тогда? Вероятно, я сама — по-мужски — хочу обладать ею, хочу, чтобы она любила меня глазами, руками, как умеют только женщины. Это любовь особого рода, утонченно — проницательная.

Я ненавижу Генри за то, что он посмел оскорбить великую гордость жены. Превосходство Джун раздуло в нем огонь ненависти, жажду мести. Он глазеет на мою нежную служанку Эмилию. Та обида, которую он причинил Джун, заставляет меня любить ее еще сильнее.

Я люблю ее за то, что она посмела быть такой, за ее жесткость, эгоизм, порочность, за адскую разрушительность. Она без малейших колебаний стерла бы меня в порошок. Она личность, живущая на пределе. Я поклоняюсь той смелости, с которой она причиняет боль, я хочу стать ее жертвой. Она прирастит меня к себе. Она будет Джун плюс все то, из чего состою я.