Генрих Гейне

1

В ТЕЧЕНИЕ тридцатых и сороковых годов, вернее сказать за все время господства денежных тузов во главе с «королем буржуа» Луи-Филиппом, накоплялось недовольство оппозиции. Оппозиция эта была чрезвычайно разнородна по своему социальному составу. Промышленная буржуазия, представленная в палатах меньшинством, составляла видную часть оппозиции. Чем резче развивалось самодержавие денежной аристократии, тем сильнее проявляла себя промышленная буржуазия, выступавшая против господствующей системы в защиту развивающейся промышленности. Дальнейшие кадры оппозиции вербовались из тех слоев, которые были совсем устранены от участия в политической власти, в первую очередь из мелкой буржуазии, крестьянства и защитников их интересов — передовой интеллигенции.

Брожение в различных слоях населения Франции вылилось в открытое восстание, два мировых экономических события подготовили для него почву.

Первым из этих событий надо считать картофельную болезнь и неурожаи 1845 и 1846 годов. Растущая дороговизна вызвала в 1847 году кровавые столкновения не только Во Франции, но и на всем континенте. В отдельных местах Италии вспыхнули мятежи, а в Мюнхене произошло восстание против короля Людвига Баварского, столько раз осмеянного Гейне и сделавшего страну игрушкой в руках своей фаворитки, танцовщицы Лолы Монтес.

Второе экономическое событие, ускорившее приход европейских революцией 1848 года, — это всеобщий промышленный и торговый кризис в Англии. Последствия этого кризиса не замедлили отразиться на континенте.

Французская оппозиционная буржуазия, пользуясь начавшимся сильнейшим брожением, начинает проводить по всей Франции так называемую кампанию банкетов. Свержение монархии вовсе не в интересах буржуазии. Оппозиция только хочет получать большинство в палате и устранить от власти свору биржевиков, чтобы передать эту власть промышленным магнатам.

Близорукое правительство Гизо не учло серьезности положения, и когда Луи-Филипп пошел на уступки, было уже поздно. Начались уличные стычки между рабочими и армией. Армия была обезоружена. На месте Июльской монархии возникло Временное правительство.

Временное правительство, созданное в результате февральских баррикад было далеко не однородно по своему составу: рядом с большинством, составленным из представителей буржуазии различных мастей, начиная от умеренных республиканцев и кончая династической оппозицией во временном правительстве, выступали представителями рабочего класса Луи Блан и Альбер. «В июльские дни рабочие завоевали буржуазную монархию, — пишет Маркс — в февральские дни они завоевали буржуазную республику».

Повторилась старая история: рабочие, кровью своей создавшие республику, постепенно были отстранены от власти. Буржуазия всех разновидностей делала попытки разделить силы пролетариев, противопоставить одну часть другой. Временное правительство с этой целью образовало батальоны «мобильной гвардии», кадры которой состояли в большинстве из неустойчивых элементов люмпен-пролетариата. Временное правительство выставило против парижского пролетариата под видом рабочей гвардии армию в 24 000 молодых головорезов. Правда, правительство ошиблось в своих намерениях создать рабочую армию против самих же рабочих. Но все же, когда рабочим стало ясно, что буржуазия во имя республики ведет борьбу против пролетариата, они начали 22 июня грандиозное восстание. Пять дней они с беспримерным мужеством держались против всех вооруженных сил буржуазных республиканцев.

«Вечером 25 июня Париж буржуазии устроил иллюминацию, в то время Париж пролетарский сгорал в огне, истекал кровью, испускал стоны». — Так писала в номере от 29 июня 1848 года пером Маркса «Новая Рейнская газета».

Скептицизм Гейне, высказанный в начале Февральской революции, нашел свое оправдание. Во временном правительстве Франции он увидел «многих жалких комедиантов» и с грустью констатировал, что никогда еще «народ, великий сирота, не вынимал из революционной урны пустых билетов, более ничтожных, чем эти временные правители».

Революция во Франции нашла немедленный отзвук в различных германских государствах. Германская буржуазия, не желавшая больше переносить узы феодально-бюрократического режима, подняла знамя восстания. Разнородные массы оппозиции, мелкая буржуазия и крестьянство и промышленный пролетариат, не имевшие четкой программы действия, пошли на поводу у буржуазии.

Мелкие германские монархи, спасая положение, призвали к власти либеральных министров. Союзный сейм в первых числах марта поднял черно-красно-золотой флаг как германское знамя. Но этот маневр не дал реакции желательных результатов. Южногерманские либералы, собравшиеся в Гейдельберге, постановили созвать во Франкфурте-на-Майне национальное собрание для быстрого избрания германского правительства.

Между тем 13 марта вспыхнула в Вене настоящая революция. Всемогущий Меттерних, глава не только габсбургской, но и европейской реакции, бежал в Лондон.

Это послужило сигналом к восстанию в Берлине. Прусское правительство надеялось справиться с движением, но выступление берлинских рабочих решило судьбу феодальной монархии.

На улицах Берлина произошли, подобно Парижу и Вене, ожесточенные уличные бои. Пролетариат одержал победу на баррикадах. Прусский феодализм был сражен, но рабочий класс был еще недостаточно зрел, чтобы удержать власть. Бразды правления перешли в руки буржуазии. Ее рейнские вожди, Кампгаузен и Ганземан, составили новое министерство. В это министерство входили и представители обуржуазившегося дворянства.

Министерство Кампгаузена и Ганземана поторопилось устранить рабочих из народного ополчения. Это правительство не желало опираться на народные массы и таким образом держать под угрозой ко-року и феодалов. Оно заискивало перед дворянством. Из страха перед рабочими буржуазия вошла с монархической реакцией в соглашение.

Неудавшееся парижское восстание в июне 1848 года явилось сигналом для европейской реакции.

Маркс отмечает, что лишь только «парижские рабочие были побеждены, перебиты и разгромлены, как сейчас же по всей Европе новые и старые консерваторы и контрреволюционеры подняли головы с наглостью, показывавшей, как хорошо они понимали значение этого события».

Франкфуртское национальное собрание, составленное из мелкобуржуазных демократов и либералов, дошло до того, что выбрало прусского короля Фридриха-Вильгельма IV в германские императоры.

Германская реакция при таких условиях повела наступление даже на такую безобидную организацию, как «демократическое» собрание во Франкфурте.

Мелкие немецкие буржуа и либеральствующие демократы ограничились революционными фразами, но защитить себя не сумели. Между тем, прусское правительство стало открыто вооружаться, предлагая мелким и средним государствам Германии взять на себя роль палача революции. В результате Франкфуртское национальное собрание бежало от избранного им имперского правителя из Франкфурта в Штутгарт. Здесь его постиг бесславный конец, так как вюртембергское правительство разогнало его вооруженной силой.

Отдельные восстания, вспыхнувшие против монархической реакции в Дрездене, в отдельных частях Рейнской области, в Бадене и в Баварско-Рейнском Пфальце, были жестоко подавлены прусскими войсками.

Обнаглевшая реакция нашла в себе достаточно силы, чтобы расправиться и с национальным движением в некоторых других странах. Совместными действиями Пруссии и России была раздавлена Венгерская революция.

2

Гейне жадно следил за развертывавшимися событиями в Германии, хотя и писал: «Я не могу заниматься ими много, потому что получаемые мною из отечества печальные вести действуют на меня так раздражающе, что мое здоровье только ухудшается каждый раз как дойдет до меня такая весть».

Это раздражение больного поэта выливалось в резко сатирические формы «Современных стихов». Половинчатая революция в Германии, трусость и предательство буржуазии нашли себе яркое и полновесное отражение в сатирах Гейне той поры.

Когда Франкфуртское национальное собрание объявило красно-черно-желтое знамя национально-революционным знаменем объединенной Германии, немецкие политические лирики били в литавры, празднуя победу. Гофман фон-Фаллерслебен приветствовал «блеск божьей милости, осенившей Германию», Дингельштедт восторженно воспевал «полет сказочного времени», Фрейлиграт восклицал: «Ура, ура, ты черный, красный, золотой!», прославляя флаг, развивавшийся над франкфуртским собранием.

Гейне оказался прозорливее радикальных политических лириков. В стихотворении «Михель после марта» он видел, что кроется за революционным знаменем буржуазии. Недолгое пробуждение народа-Михеля окончилось новым угарным сном, чудесная сказка свободы отцвела быстро. Тевтоманы, казалось, воскресли из гробов, чтобы объединиться в борьбе за монархию:

Гейне не жалел своей язвительности для разоблачения старых врагов — тех радикалов и филистеров-«революционеров», которые предали революцию как мещане и обыватели, боявшиеся подлинной социальной революции.

Демократы показали свою образину «старогерманских» националистов и дали повод к острому стихотворению «Ослы-избиратели»:

Один из «тевтоманов-ослов» произносит речь:

Гейне издевается над выборами германского императора и со своей стороны предлагает кандидата в императоры — немецкого радикала Якоба Венедея из Кельна, филистера, бывшего одно время политэмигрантом, игравшего в достаточной мере реакционную роль во франкфуртском собрании.

Против Якоба Венедея направлены сатирические стрелы стихотворения «Кобес I». Гейне облекает свою сатиру в романтические формы. Он вызывает к жизни призрак «белой дамы», бродящей по старинному замку и роющейся в грязных реликвиях павшей феодальной монархии.

Добрейшие немецкие демократы обратились к этому реквизиту для того, чтобы объединить Германию под эгидой немецкого кайзера. Тщетно напоминает Гейне, ссылаясь на свою «Зимнюю сказку»:

Но уж если выбирать кайзера, то Гейне советует взять «не патриция, а лучше плебея: берите себе не лиса, не льва, берите овцу поглупее. Берите сына Колонии, Кобеса — дурня из Кельна, в своей он дурости гений почти, он будет править дельно».

И в дальнейших строфах Гейне дает развернутую биографию своего кандидата в кайзеры — бывшего радикала, «Златоуста среди рабочих», ныне филистера из филистеров, педанта и мещанина с ног до головы…

Кайзером был выбран прусский король Фридрих-Вильгельм IV, неоднократно уязвленный Гейне, достойный потомок рода Гогенцоллернов, — того самого, о котором Гейне сложил свою уничтожающую «Дворцовую легенду»:

Гейне, уже в «Зимней сказке» требовавший гильотины для королей, невольно сравнивает английскую и французскую буржуазные революции с трусливой и половинчатой революцией немецкой буржуазии. Революция 1649 года казнила английского короля Карла, Великая французская революция гильотинировала Луи Капета и его жену. Немецкая буржуазия поступает иначе:

В борьбе революции с контрреволюцией побеждает последняя. В 1849 году революционные силы разбиты и разрознены, отдельные неорганизованные восстания подавлены. В глубокой скорби Гейне разражается одним из сильнейших своих стихотворений, носящим хронологическую дату в виде заглавия: «В октябре 1849 года»:

Реакция наступает по всем линиям: «последний форт свободы пал и кровью Венгрия исходит». Но Гейне завидует мадьярам, сраженным в борьбе за национальную независимость:

«Быки и медведи» прибегли к грубой силе для того, чтобы подавить революцию, и вот:

Однако Гейне не мог молчать. Надрываясь, он неустанно посылал свои отравленные желчью стрелы, он чувствовал себя бойцом за прежнее дело, бойцом непобежденным, с оружием, не вырванным из его рук. В стихотворении «Enfant perdu» он подводит итоги своей боевой деятельности:

3

Февральская революция 1848 года принесла два удара Гейне.

В опубликованных списках пенсионеров правительства Луи-Филиппа значилось — как уже упоминали выше — имя Гейне. Это дало лишний повод многочисленным врагам поэта обвинять Гейне в продажности и беспринципности. Сам Гейне, отбиваясь от нападок, оправдывался тем, что получение субсидии из тайного фонда министерства Гизо нисколько не влияло на его самостоятельность и являлось лишь «милосердной поддержкой французского правительства одному из политэмигрантов, пострадавшему за свои убеждения».

Второй удар, постигший Гейне в связи с революцией, был крах биржевых бумаг, в которые он вложил свои жалкие сбережения.

Потеря субсидии и сбережений, разумеется, пагубно отразилась на материальном положении поэта именно в тот момент, когда интенсивность его работы сильно пала и когда ему особенно нужны были деньги на лечение и лекарства.

Разоблачение Гейне, как королевского пенсионера, разумеется, не могло не возмутить Маркса. Однако он не хотел огорчить поэта, придавленного болезнью, и великодушно промолчал, когда прикованный к постели Гейне сослался на Маркса, якобы оправдавшего его за этот поступок. В «Ретроспективном объяснении», приложенном ко второй части «Лютеции», Гейне писал: «Я помню, что в то время многие из моих соотечественников, в том числе решительнейший и умнейший между ними, доктор Маркс, пришли ко мне, чтобы высказать свое негодование по поводу клеветнической статьи во „Всеобщей газете“ и советовали не отвечать на нее ни одним словом, ибо они сами заявили уже в немецких газетах, что я, конечно, принял эту пенсию только с той целью, чтобы иметь возможность деятельней помогать тем из моих единомышленников, которые беднее меня. То же самое говорили мне как бывший редактор „Новой Рейнской газеты“, так и друзья, составлявшие его генеральный штаб; но я поблагодарил за милое участие и уверил этих друзей, что они ошибались, что я очень хорошо могу пользоваться этим пенсионом для самого себя и что на злонамеренную анонимную статью во „Всеобщей газете“ мне должно отвечать не через посредство моих друзей, но лично от себя за своей подписью».

Речь идет о нападках на Гейне со стороны «Аугсбургской Всеобщей газеты». Когда были опубликованы списки получавших субсидию, эта газета особенно яростно обрушилась на своего прежнего корреспондента.

Маркс не опроверг в печати заявление Гейне, отнюдь не соответствовавшее истине. Только в письме к Энгельсу, от 17 января 1855 года, Маркс сообщает о том, что у него имеется три тома Гейне и добавляет: «Между прочим, он рассказывает подробно выдумку о том, как я и другие приходили утешать его, когда „Аугсбургская Всеобщая газета“ напала на него за получение денег от Луи-Филиппа. Добрый Гейне нарочно забывает, что мое вмешательство в его пользу относится к концу 1843 года и, следовательно, не могло иметь ничего общего с фактами, ставшими известными после Февральской революции 1848 года.

Мучимый нечистой совестью — ведь у старой собаки чудовищная память на всякие такие гадости, — он старается льстить».

История с тайной субсидией хоть и омрачила дружбу Гейне и Маркса, но к разрыву не привела. Когда революция 1848 года снова дала возможность Марксу вернуться в Германию, где он стал во главе «Новой Рейнской газеты», он пригласил Гейне сотрудничать в этом издании. В статьях Маркса, печатавшихся в «Новой Рейнской газете», толи-дело приводятся выдержки из стихов Гейне, которого Маркс называет «нашим другом». По свидетельству Фрейлиграта Маркс очень интересовался политическими стихами Гейне и даже знал многие из них наизусть.

«Новая Рейнская газета», называвшая себя «органом демократии», по существу не являлась таковым в смысле отстаивания идей левого парламентаризма. Газета, руководимая Марксом и его единомышленниками — Энгельсом, Дронке, Веертом и Вольфами, ставила себе задачей играть руководящую роль в революционном движении. Газета стала выходить с июня 1848 года, когда революционная почва все больше шаталась под ногами. В те дни уже выяснилось, что Франкфуртское национальное собрание оказалось лишь безнадежной говорильней, а буржуазное прусское министерство Кампгаузена-Ганземана «сеяло реакцию в духе крупной буржуазии, чтобы пожать ее в духе феодальной партии», как указывалось в «Новой Рейнской газете».

Маркс и Энгельс не только выступили с беспощадной критикой действий немецкой буржуазии, но и в противовес буржуазным колебаниям выдвинули ясные требования коммунистической партии. Лозунги объявления Германии единой нераздельной республикой, всеобщего избирательного права, конфискации феодальных поместий, национализации всех средств транспорта, всеобщего и бесплатного народного образования и гарантии всем рабочим существования, выдвинутые Коммунистическим комитетом, были опубликованы со следующей мотивировкой: «В интересах германского пролетариата, мелкой буржуазии и крестьянского сословия — со всей энергией способствовать проведению в жизнь указанных выше мероприятий, ибо только посредством их осуществления миллионы людей, которые до сих пор эксплоатировались в Германии небольшим числом лиц и которых постараются и впредь держать в угнетении, сумеют добиться своего права и той власти, которая подобает им как производителям всех богатств».

Таким образом Маркс как и группа других «докторов революции», его единомышленников, выдвинули положительные требования социального переустройства Германии, без которого итог мартовской революции для пролетариата сводился к нулю.

Гейне внимательно читал «Новую Рейнскую газету». Его не покидало двойственное отношение к массовому движению рабочего класса: он боялся господства масс, грозящего, как он думал, свободе личности; но, с другой стороны, он радовался, что «доктора революции» раздавят «тевтонскую контрреволюционную гадину».

Когда 19 мая 1849 года «Новая Рейнская газета» была закрыта и Маркс был выслан из Пруссии, он уехал в Париж. Дружба его с Гейне ничуть не уменьшилась. Маркс навещал Гейне, томившегося в «матрацной могиле», и вел с ним долгие беседы. Однажды Маркс привел к Гейне поэта Георга Веерта, одного из ближайших сотрудников недавно закрытой «Новой Рейнской газеты». Веерт — член союза коммунистов был политическим поэтом, во многом шедшим путями социальной сатиры Гейне. Но тогда как Гейне недоставало твердости в выявлении положительных идеалов, Веерт создавал образцы классовозаостренной политической поэзии. Неудивительно, что Гейне интересовался произведениями своего преемника и высказал желание с ним поближе познакомиться.

В июле 1849 года Маркс оставил Францию вследствие притеснения правительства и уехал в Лондон.

Больше они уже не встречались.

Гейне постепенно отходил от интересов, которыми жил Маркс, Энгельс и другие борцы за дело пролетариата.

«Коммунистический манифест», этот замечательный документ — основа великого учения коммунизма, прошел мимо внимания Гейне. Его колебания между верой в историческую роль пролетариата и боязнью прихода коммунизма отразился в двойственных высказываниях о коммунизме, опубликованных в последние годы жизни поэта.

В переписке Маркса и Энгельса мы находим немало сожаления по поводу шаткости позиции Гейне, которого, однако, они не переставали считать «попутчиком» пролетариата и его движения. Сознавая ошибки Гейне, Маркс вместе с тем смотрел на них снисходительно, видя, что противоречия, заложенные в натуре Гейне, обусловливаются тем, что он отразил в своем творчестве идеи мировоззрений своей эпохи, но ни одного из этих мировоззрений он не одолел до конца.

4

Серое, беспросветное время реакции отражается в стихах Гейне, написанных им после революции 1848 года.

Он лежал на широком и низком ложе, составленном из двенадцати тюфяков, худой как скелет, с закрытыми глазами, с почти совершенно парализованными руками, ставшими прозрачными. Порой по его страдальческому лицу пробегала язвительная, мефистофельская улыбка. «Он продолжал работать умственно, — рассказывает Брандес про этот период его жизни, — казалось, что механическое колесо его ума двигалось без пара, что лампа его продолжала гореть без масла».

Врачи скоро убедились в том, что все средства, применяемые против его страшной болезни, — лишь паллиатив. И они пичкали больного лекарствами, стараясь умерить его страдания. Гейне взялся за медицинские книги, желая изучить свою болезнь. Он иронизировал над собой по этому поводу: «Мои медицинские занятия принесут мне мало пользы. Самое большое, что я приобрел, это возможность читать на небе лекции, чтобы доказать моим слушателям, как дурно лечат врачи на земле размягчение спинного мозга».

Он не переставал шутить над бессилием медицины помочь ему: «Чтобы лечить мои глаза, врачи прикладывают вытяжной пластырь на спину».

Денежные затруднения изводят его. В стихах того времени прорывается ненависть к денежной аристократии, от которой он столько зависел в жизни и от которой продолжал зависеть теперь.

Он издевается над своей героиней, графиней Гудель фон-Гудельфетт:

Весь мир пляшет вокруг золотого тельца, и ему ненавистна эта жуткая оргия:

Со смертного одра изнемогающий в мучениях поэт неустанно клеймит лицемерие буржуазной филантропии, желание господствующих классов показать беднякам, что они стараются улучшить их положение.

Вот кошмарное видение: на запорошенном снегом чердаке двое мертвых бедняков. Они прижимались друг к другу, целовались рыдая — и замерзли.

Вот «гуманное отношение» к рабам: работорговец, везущий черный товар на корабле по совету доктора устраивает танцы, чтобы развлечь негров и прекратить их смертность. Подстегиваемые бичом надсмотрщиков пляшут рабы, а их хозяин молится богу:

Так под маской эпической объективности романсов, баллад, поэм выявляются объективнейшие черты ненависти Гейне к мещанству и буржуазии, с их ханжеской религиозностью, с их лицемерием и предательской ролью по отношению к пролетариату.

В 1851 году вышел в свет большой сборник стихов Гейне «Романсеро», который он сам назвал «золотой книгой побежденного».

Лейтмотивом книги звучат горькие слова: «проливается кровь героев, и побеждает плохой».

В этой книге чередуются маленькие сюжетные поэмы с сугубо лирическими субъективными стихами.

Глубочайшим пессимизмом овеяна вся книга, и за стихотворными легендами и балладами скрывается актуальная действительность или отношение к ней поэта.

Издевкой над «монархами милостью божьей» веет от «египетской истории» с царем Рампсенитом. Силой обстоятельств Рампсенит объявляет своим наследником и зятем заведомого вора:

И не положение ли народов после половинчатой революции 1848 года изображает Гейне в стихотворении «Царь Давид»:

Генрих Гейне.

Литография Лотса. Впервые опубликована в 1852 г. в журнале «Revue des Deux Mondes»

И невольно от этих тяжелых времен мысль Гейне уходит к тем романтико-героическим дням, когда революции были полнокровными, когда королям сносили головы, а не возвращали их обратно на трон.

«Старые тени» проходят чередой перед воспаленным взором больного поэта.

Вот в замке Тюильри причудливо танцует обезглавленная Мария Антуанетта с придворными дамами:

Вот Карл I английский, притаившись в хижине угольщика, поет колыбельную песню подрастающему своему палачу.

И в противовес французской и английской революциям — опять горькая мысль о неудавшейся германской; там, на его родине, будет когда-нибудь «на место казни монарх подвезен и верноподданнически казнен».

В бессильном гневе против прусского юнкерства и военщины, опять захвативших власть в свои руки, он бросает угрозу:

От имени «количества большого», другими словами — от широких масс, выступает здесь против реакции Гейне. Он твердо убежден в том, что эти массы, представители «четвертого сословия», правы в своем стремлении сокрушить мир эксплоатации и насилия.

И в то же время он громит революционных пролетариев, которые хотят революции только для того, чтобы насытиться, чтобы создать «казармы республиканской добродетели» и уравнять «львов» с «ослами».

Мы уже приводили цитаты из «Бродячих крыс», где Гейне обнаружил свой страх перед выступлением коммунистических масс. И если он думал, что английские чартисты вступают в борьбу, гонимые голодом, а не идеей, то другого мнения был он о немецких коммунистах: «Эти доктора революции, — писал Гейне, подразумевая под ними Карла Маркса и Фридриха Энгельса, — и их решительные единомышленники — это единственные люди в Германии, которым принадлежит будущее».

Но основы научного социализма в том виде, в каком они выковывались тогда его основоположниками Марксом и Энгельсом не были поняты Гейне до конца его дней во всем их значении. Ему казалась химеричной, утопической близкая победа социальной революции, и он давал волю своему романтизму, не изжитому до последнего дня, и тогда представлял себе социализм, неизбежно грядущий, в виде какого-то эпикурейски-радостного «лазурного царства».

Во имя этого должно было свершиться правосудие, и обвинительный приговор над старым обществом был давно произнесен, как констатировал Гейне.

За год до смерти, в предисловии к французскому изданию «Лютеции», где были собраны корреспонденции Гейне из Франции за сороковые годы, Гейне восклицал: «Да разобьется этот старый мир, в котором невинность погибла, эгоизм благоденствовал, человека эксплоатировал человек! Да будут разрушены до основания эти мавзолеи, в которых господствовали ложь и неправда, и да благословен будет торговец, который станет некогда изготовлять из моих стихов пакеты и всыпать в них кофе и табак для бедных честных старух, которые в нашем теперешнем, неправедном мире, может быть, должны были отказывать себе в таких удовольствиях…»

В большой статье «Признания», вышедшей в 1854 году, Гейне в последний раз высказался по волновавшему его долгие годы вопросу о социальной революции. Здесь нападки на грядущий коммунизм ожесточеннее, чем когда-либо. И с другой стороны — несомненное признание его глубочайшей правоты.

Только страх мелкого буржуа и сторонника «надклассовой революции» мог продиктовать строки: «Мы готовы охотно жертвовать собой для народа, ибо самопожертвование для нас одно из утонченнейших наслаждений — освобождение народа было великой задачей нашей жизни, мы за него боролись и приносили неописуемые жертвы на родине и в изгнании, — но чистая чувствительная натура поэта восстает против всякого личного, близкого соприкосновения с народом, и больше всего нас пугает мысль об его ласке, от которой упаси нас бог! Великий демократ сказал однажды: если бы король пожал ему руку, он сейчас бы ее сунул в огонь, чтобы очиститься, Я бы мог сказать то же самое, я вымыл бы руку, если бы суверенный народ почтил меня рукопожатием».

Разгадка двойственности Гейне лежит в социально-экономических условиях эпохи.

Он вырос в обстановке феодальной монархии и сопутствующей ей идеологии, романтизма. Вот почему эстетизм Гейне, его яркий индивидуализм заставляли его склоняться к монархии и охранителям дворянской цивилизации. Но как современник подъема буржуазного класса в период промышленного переворота, Гейне был «лихим барабанщиком революции», «солдатом в борьбе за освобождение человечества».

Не надо забывать, что мрачные мысли о пролетариате являлись к Гейне, когда он, годами отрезанный от жизни, с трудом мог следить за политическими событиями, когда он знал только одно: что реакция победила, что поднимают голову «потомки тевтоманов 1815 года». Раздавить этих контрреволюционеров мысли и дела могут только коммунисты. Гейне радуется этому, но тут же и опасается: «Мое сердце сжимается болью, потому что как ученый и художник я прекрасно понимаю, что победа социализма грозит гибелью нашей цивилизации».

Так в понимании Гейне ставился вопрос: ценой неравенства и угнетения человека человеком сохранить цивилизацию или пожертвовать этой цивилизацией во имя создания равенства. Равенство представлялось Гейне ужасным, потому что он был знаком лишь с «грубой и бессмысленной формой коммунизма», которую Маркс достаточно определенно характеризовал, как «абстрактное отрицание всего мира образования и цивилизации», «отрицание личности человека».

Гейне не представлял себе, что научный социализм осуществляет лозунг: каждому по потребностям, что коммунизм ведет к развитию всех способностей и к огромному росту потребностей.

В противовес этому, как указывает Маркс, политическая экономия, наука о богатстве, созданная буржуазией, «есть в то же время наука о самоотречении и лишениях… наука об аскетизме, и ее настоящий идеал — это аскетический».

Если бы Гейне мог осознать до конца эти великие истины — был бы положен конец его колебаниям. Совершилось бы полное перерождение, окончательный отход от позиции романтической реакции и буржуазной демократии.

Но, к глубочайшему сожалению, этого не случилось. И поэтому шатания Гейне глубоко трагичны. Он страдал от них глубоко и искренно, хотя маскировался остроумием, насмешкой, иронией. Но он правильно сказал, что по его сердцу прошла трещина, расколовшая мир, и от этого он безнадежно болен.

5

В «Признаниях» Гейне пересматривает свое старое отношение к «назареям» и «эллинам». Он разумел под назареями «людей аскетических, враждебных образности, жадных к одухотворению», и им противопоставлял эллинов, «людей с жизнерадостным, горным, реалистическим характером».

В книге о Берне Гейне выдвигал теорию «свободного интеллектуального индивидуума», эллинства и себя причислял к эллинам, а Берне считал типичным представителем назарейства, человеком догмы.

В «Признаниях» Гейне много говорит о своем отказе от прежних позиций «эллинства», о своем «обращении».

По уверениям поэта, он обращается к назарейству, к национально-иудаистическим идеалам своей молодости.

Былой безбожник и неутомимый борец против клерикализма, Гейне заверяет, что он решил вернуться к богу.

Мотив этого обращения скорее социально-политический, чем моральный и психологический. Боясь коммунизма, инстинктивно отталкиваясь от этого движения, Гейне отходит и от атеизма, сопутствующего движению пролетариата: «Немецкие ремесленники исповедуют большею частью самый грубый атеизм и должны во что бы то ни стало присягать безотрадному отрицанию, если не хотят впасть в противоречия со своими принципами и тем самым выказать полное бессилие. Эти разрушительные когорты, эти саперы, чьи топоры угрожают всему общественному строю ужасающей последовательностью своих доктрин, значительно превосходят единомышленников и революционеров других стран».

Снова Гейне подчеркивает здесь революционную сущность философии Гегеля: «Я видел, как Гегель с почти смехотворным видом сидел, словно наседка на роковых яйцах, и я слышал его кудахтанье». Гейне указывает, что он предсказал, «какие мелодии будут насвистывать и чирикать в Германии, потому что он видел, как высиживались птенцы, затянувшие впоследствии новые пески».

Поэтому прикованный к «матрацной могиле» поэт отрекается и от философии Гегеля, давшей в руки коммунизма острое оружие диалектики, и от атеизма, как идеологической опоры движения пролетариата.

Нельзя понимать буквально «обращение» к богу Гейне. С глубокой иронией разоблачает он сам перед другом последних лет, Альфредом Мейснером, смысл этого «обращения»: «Там, где кончается здоровье, там, где кончаются деньги, там, где смолкает здравый человеческий смысл, — там начинается христианство».

И задолго до этого, говоря об обращении философа Шеллинга на смертном одре, Гейне сказал: «Перед смертью многие вольнодумцы возвращаются к вере, но это не служит к ее славе. Все эти обращения являются патологическими и доказывают в конце концов невозможность обращения к богу вольнодумцев, пока они владеют своими чувствами и являются хозяевами своего разума».

При таких обстоятельствах трудно говорить о том, что Гейне действительно стал чувствовать прилив какой бы то ни было религиозности перед смертью. Он попрежнему считал бога «великим мучителем животных», и если под влиянием острых болей, приближающейся кончины и под нажимом окружающих он и начинал иногда думать о боге, то о таких моментах он сам говорил с глубочайшей иронией, подчеркивая, что ему как-то удобнее с богом, чем без него: «Когда лежишь на смертном одре, становишься очень чувствительным и мягким, и хочется заключить мир с богом и миром… Как с его созданиями, так и с самим творцом я заключил мир к великому неудовольствию моих просвещенных друзей, которые бросают мне упреки в возвращении к старому суеверию, как они называют обращение к богу».

В послесловии к «Романсеро» (1851) Гейне указывает, что он «поклонялся прежде богу пантеистов, но пантеизм по существу — это скрытый атеизм, и поэтому он отказался от него».

Когда изможденный, истерзанный Гейне лежит в полутемной комнате, к нему со всех сторон являются друзья и стараются вернуть к богу. Все чаще приходится прибегать к успокоительному действию морфия или опия, и как-то он говорит своей приятельнице, Фанни Левальд: «Между опиумом и религией больше родства, чем это кажется даже лучшим умам».

В таких тяжелых страданиях он обращается, как к утешению, к опиуму религии.

Однажды, когда он изнемогал от страданий в своей маленькой спальне, к нему явились два друга — немецкий профессор Герман Фихте, сын знаменитого философа, и Эдуард Фихте.

Разговор зашел о бессмертии души и о существовании бога. С метафизическими ухищрениями Герман Фихте старался доказать, что человеческая душа бессмертна, что она живет до рождения человека и переселяется в другое человеческое существо после его смерти. Затем разговор перешел на тему о ясновидении, о теософии шведского мистика Сведенборга.[11]

По свидетельству Фихте, эта беседа произвела большое впечатление на Гейне, и Фихте казалось, что он обратил поэта в настоящую веру. Но тут же он приводит слова Гейне, обнаруживающие, как глубоко было в нем безбожие: «Когда человек болен, он нуждается в милосердии божьем, когда он здоров — бог ему не нужен».

Рассказывая в послесловии к «Романсеро» о своем возвращении к личному богу, Гейне относится насмешливо к этому обращению, издеваясь и над потусторонними мечтаниями Сведенборга: «В потустороннем мире Сведенборга бедные гренландцы будут чувствовать себя удобно. Однажды эти гренландцы задали вопрос датским миссионерам, хотевшим их обратить в христианство: имеются ли тюлени на христианском небе. На отрицательный ответ они сказали огорченно: „Значит, христианское небо не подходит для гренландцев, которые не могут существовать без тюленей“».

И он добавляет: «Утешься, дорогой читатель, загробная жизнь существует, и мы найдем на том свете своих тюленей».

«Обращение» Гейне не приводит его в лоно той или иной церкви. Меньше всего он склонен к католическому обскурантизму. Не манит его и протестанство, хотя он ценит его «за услуги, оказанные завоеванию свободы мысли». Иудаизм, вера предков, навевает воспоминания детства. Это отражается в «Еврейских мелодиях», цикле «Романсеро», где Гейне перепевает легенды о принцессе Саббат или Иегуде бен Галеви.

Старый романтик окрыляется легендами иудаизма, — и в виде противоядия пишет замечательную сатиру «Диспут», где в споре капуцина с раввином, чей бог настоящий, он не становится ни на ту, ни на другую сторону.

Духовный турнир между католиком и евреем кончается ироническим восклицанием:

6

Лирика Гейне периода «матрацной могилы» — это глубоко трагическая поэзия полного творческих сил художника, телесный недуг которого уводит в могилу.

Тема умирания является ведущей в лирических разделах «Романсеро», в «Песнях Лазаря».

Поэт завидует фаворитам судьбы, которые умирают легко и безболезненно:

Все чаще рисуются картины предстоящих похорон. С мягким лиризмом Гейне предсказывает, как его будут хоронить:

Камилла Сельден («Мушка»).

Резкая смена настроений отражается в лирике последних лет. То поэт хочет скорее умереть, до того невыносимы мучения, то он с лихорадочной поспешностью хватается за жизнь. Гейне хочется возможно больше сделать; как в бреду, он пишет карандашом, не смотря на бумагу, на больших белых листах. Его тревожат воспоминания прошлого. Он восстанавливает в памяти первую любовь к Амалии Гейне, удар, нанесенный ее отказом, долголетнюю травлю родственников, которая, как он знал, не прекратится и после его смерти:

Жадно хватается Гейне за жизнь. Букет цветов, поднесенный Матильдой, напоминает о том, что «в мире этом он бредет покойником отпетым».

Гейне чувствует, что жизнь — величайший из даров:

И до того бурлила жажда жизни, что за четыре месяца до кончины поэта в нем в последний раз разгорелось пламя влечения к женщине.

В лирических стихотворениях Гейне именует эту женщину Мушкой. Настоящее ее имя — Элиза Криниц или, как она себя называла, Камилла Сельден. Она появилась у постели больного поэта по поручению знакомого из Вены. Между умирающим поэтом и молодой женщиной завязались странные отношения, романтическая помесь дружбы и страсти. После многих лет, проведенных под одной крышей с Матильдой, женщиной, которая не интересовалась его творчеством и не была в состоянии постигнуть его, Гейне увидел в Камилле Сельден, с ее сочетанием французского остроумия и немецкой задушевности, полный обаяния женский образ.

Гейне и Матильда,

с картины работы Китца (прибл. 1850 г.)

Он иронизировал над странным сочетанием, над романтическими бреднями, которыми они увлекались:

Гейне отправлял «Мушке» страстные записки, писал ей лирические послания.

Это не мешало ему сохранять прежнее отношение к Матильде. Он был ей глубоко благодарен за то, что она заботилась о нем, хотя и старался всячески освободить ее от ухода за собой. Когда она в обществе своей подруги Полины выходила из дому, Гейне терзался муками ревности. Однажды ночью ему показалось, что Матильды нет в ее спальне. Преодолевая мучительные боли, он сполз со своего ложа, добрался до дверей Матильды и упал в глубокий обморок.

Гейне писал сам, когда ему позволяли силы; он диктовал своим секретарям, он работал по шесть часов в сутки, большей частью по ночам, когда дом охватывала могильная тишина и засыпал главный враг Гейне — любимый попугай Матильды, Кокотт, терзавший больного поэта своими пронзительными криками.

Из строя живых был выведен навсегда этот полумертвец. В 1855 году врачи перестали обманывать его и подавать хоть малейшую надежду на выздоровление.

Круг друзей редел. Водоворот жизни увлекал их в сторону от «матрацной могилы».

Немногие сохранили верность умиравшему мучительно и долго.

Даже со своей «ближайшей свитой» понемногу пришлось расстаться Гейне. Он порвал с «рыцарем индустрии» Фридляндом, который вовлек Гейне в одно из своих фантастических предприятий. Предприятие — газовая осветительная компания «Ирида» — лопнуло, и Гейне потерял большие деньги. Он попытался возложить свою неудачу на Фердинанда Лассаля, утверждая, что последний убедил его вложить деньги в затею Фридлянда.

Лассаль ответил с мягкой горечью, оправдывая себя в этом деле. В июле 1855 года Лассаль, приехавший в Париж, посетил Гейне, и между бывшими друзьями произошло полное примирение.

За несколько месяцев до этой последней встречи Лассаля с Гейне, трагически окончил свою жизнь близкий друг Гейне, его переводчик на французский язык, поэт Жерар де Нерваль. Эта смерть произвела тяжелое впечатление на Гейне, который очень любил и ценил своего несчастного друга.

Обычно у постели больного собирались лишь его самые близкие люди: к нему приходили Каролина Жобер, графиня Бельджойозо, «Мушка», иногда являлся Берлиоз, историк Менье, бывший сенсимонист Мишель Шевалье. Как-то посетил Гейне, уже незадолго до его смерти, знаменитый Беранже. Трогательно простился Гейне в декабре 1855 года со своей любимой сестрой Шарлоттой, приехавшей в Париж. Ему хотелось перед концом повидаться с матерью, он мечтал, чтобы его перевезли в Германию, но, разумеется, об этом нечего было и думать.

В начале 1856 года здоровье Гейне значительно ухудшается. Все чаще случаются с ним обмороки, рвота, судороги.

Чувствуя, что смерть на пороге, Гейне работал особенно лихорадочно, стараясь закончить основной труд своей жизни, «Мемуары».

Врачи советуют поменьше напрягать свои силы, Гейне улыбается саркастически — теперь уже все равно! Ему нужно лишь четыре дня для окончания «Мемуаров».

Матильда, строгая католичка, хочет привести священника, чтобы Гейне исповедовался.

Гейне ласково отводит это предложение: «Бог простит меня, это его ремесло», — говорит он.

Шестнадцатого февраля под вечер, несмотря на слабость, посеревшими губами он произнес: «писать!» и затем добавил: «бумаги, карандаш!..»

Это были его последние слова. Карандаш выпал из рук.

Началась мучительная агония.

До последнего момента Гейне сохранял полное сознание.

Серый парижский рассвет застал Гейне мертвым в «матрацной могиле».

Ялта — Москва. 1932.