Генрих Гейне. Его жизнь и литературная деятельность

Заключение

Попытаемся теперь, в самых беглых и крупных чертах, представить общую характеристику Гейне как человека и писателя, хотя, надеемся, она и без того достаточно выяснилась собранными у нас фактами.

Что касается первого, то мы старались показать все как симпатичные, так и непривлекательные стороны в характере и образе действий нашего поэта и смеем думать, что в нашем изложении он явился перед читателем тем, чем был на самом деле: существом, в котором соединялись самые теплые чувства любви, дружбы и преданности – с эгоизмом, мелкой мстительностью и т. п.; высоко духовные стремления – с чисто материальными интересами, даже грубой циничностью; серьезнейшее отношение к вещам – с крайней фривольностью; полнейшая терпимость – с беспощадной насмешливостью. Многие из этих свойств, не могущих вызывать ничего, кроме порицания, были действительно в натуре Гейне; многие он, так сказать, выдумывал у себя, стараясь, как это делал и Байрон, представляться перед людьми наделенным несуществующими пороками; но как бы то ни было, если положить на весы хорошие и дурные качества поэта, то, с нашей точки зрения, чаша первых несомненно перетянет чашу вторых, ибо эти последние, если даже не признавать их напускными, имеют более внешний, преходящий характер, и, во всяком случае, таковы, что не могли повлиять мало-мальски пагубно на то, что было в Гейне симпатичного, прекрасного, светлого. Благородным человеком и гражданином, в существенном значении этих слов, остался он непоколебимо до конца своей жизни, и только слепая или предвзятая злоба может клеймить его в этом отношении.

Обращаясь к Гейне как к писателю, мы прежде всего останавливаемся на тесной связи его жизни и натуры с литературной деятельностью, на присутствии в этой последней самой безусловной и неограниченной субъективности. Конечно, она более всего проявляется в чисто поэтических произведениях его, в которых он «переживал то, что пел, и пел то, что переживал и терпел»; но эта же субъективность запечатлела и деятельность его в других областях литературы, во многом обусловив достоинства и недостатки ее. Этими «другими» областями были, как мы видели, публицистика, литературно-научная и отчасти художественная критика. Гейне-публицист, автор статей и писем о современных ему политических делах, является в них со многими свойствами своей натуры – впечатлительностью, часто переходящею в поразительную изменчивость мнений, фривольным, поверхностным отношением к вещам наряду с серьезным, нередко глубоким проникновением в них. Но как у Гейне-человека хорошее берет перевес над дурным, и первое касается самой сути, а второе проявляется преимущественно в действиях внешнего свойства, точно так же Гейне-публицист, являясь странно, иногда даже чуть не двусмысленно переменчивым в своих частных взглядах и убеждениях, то и дело поддаваясь здесь впечатлениям минуты, чисто личному настроению, в основных воззрениях своих остается однако глубоко непоколебимым – и это те воззрения, благодаря которым «Молодая Германия» избрала его своим главою и которые давали ему полное основание и право сказать о себе: «Я, право, не знаю, заслужил ли я, чтобы после смерти гроб мой украсили лавровым венком. Но на этот гроб вы должны положить меч, потому что я был храбрый солдат в войне за освобождение человечества…» Сказанное только что о публицистической деятельности Гейне в значительной степени применяется и к его критическим статьям, в которых притом поражает нередко такое глубокое понимание литературных явлений, такое чутье в этом отношении, каких мог бы пожелать себе любой из ученых историков литературы… Но, конечно, не в этих сферах деятельности Генриха Гейне центр тяжести ее: для литературы в частности и – скажем смело – для человечества вообще он важен собственно как поэт.

Значение Гейне в поэзии – историко-литературное и эстетическое. Первое заключается в его отношении к романтической школе, под влиянием которой (как мы видели в биографии) он вырос и развился и против которой выступил потом победоносным бойцом, сделав основным элементом своего творчества человечество, в полную противоположность романтикам, строившим все – особенно в последние годы – на рыцарстве и монашестве или феодализме и иерархии… Гейне, таким образом, открыл совершенно новую школу в немецкой поэзии, и заслугу его в этом отношении очень хорошо определил известный критик Готшаль. Указав на то, что в тогдашней поэзии «господствовали больше духи, чем дух», критик замечает:

«Гейне же был истинный рыцарь духа – и если он вызывал на свет свои лирические произведения, то не требовал ни от кого никакой серьезной веры в них, ибо то были расплывавшиеся туманные образы… Часто в те минуты, как он давал волю кипевшим в нем чувствам, на пути ему попадались слащавые эпигоны романтизма, портя ему мечтательное выражение его внутренних страданий, и тогда он осмеивал самого себя, современную эпоху и литературу, переходил из чудесно мелодических аккордов в резкие диссонансы для того, чтобы они не вторили сентиментальной плаксивости тогдашних поэтов. Этими внутренними и внешними причинами оправдывается и объясняется успех гейневской поэзии при самом ее начале: она обозначает собою ступень в самосознании немецкого духа, который мужественно вырывается из пустых сетований любви и существования в мире фантастических грез, издеваясь над тем и другим. Нужен был такой оригинальный и самостоятельный талант, как гейневский, чтобы придавать осмеиваемому ощущению такую увлекательную прелесть, самой насмешке – такую аттическую грацию… Важное историко-литературное значение этих песен Гейне не может подлежать сомнению: они обозначают собою уничтожение романтизма, и с ними начинается эра новой немецкой поэзии».

Когда мы обращаемся к поэзии Гейне самой по себе, независимо от ее отношения к современным литературным направлениям, то тут, благодаря именно вышеупомянутой связи жизни и натуры Гейне с его поэзиею, прежде всего останавливает внимание исследователя двойственный характер этой поэзии, действующей на нашу душу самым могущественным, и при этом – самым противоречивым образом. Наряду с глубоким чувством, с чистейшими звуками сердца безмятежно любящего, готового обнимать с безграничной любовью все в природе и человеке – резкий, ядовитый смех со всеми составляющими специальную принадлежность Гейне оттенками «мировой скорби». В стихотворениях первой категории, относящихся, главным образом, к первому периоду его деятельности, в каждом стихе, в каждом слове хранятся те, по выражению критика, «жемчужины лирики, которые в своей чистоте и хрустальной шлифовке составляют вечное украшение поэтического венца Гейне и немецкой национальной литературы». Этот чистый, ничем не омраченный лиризм блещет в песнях, перерабатывающих народные мотивы, – в песнях любви – там, где они не являются, по выражению самого поэта, «ядовитыми песнями», – в картинах природы, особенно моря, наконец в тех стихотворениях, где фантазия поэта выступает в своей удивительной шири и грандиозности. Но ни дух века, в котором жил Гейне, ни внешние обстоятельства этого времени, ни душевный строй нашего поэта не позволяли ему оставаться безвыходно в этой светлой области чистого искусства, и каждый раз, как он входил в жизнь своего собственного сердца и всего того, что окружало его, не мог он, по только что упомянутым причинам, отнестись к этой жизни иначе, как отрицательно. В этом его родство с другими великими поэтами XIX столетия.

В нескольких фазисах выразилась отрицательная и преобладающая сторона поэта Гейне – его внутренняя разорванность. В первом фазисе, соответствующем первому периоду, который заканчивается «Путевыми картинами», всюду на первом плане юмор – элемент в немецкой литературе совершенно новый, по крайней мере в том виде, как применил его Гейне. Этот юмор нашего поэта, по его собственному выражению, – «смеющиеся слезы»; этот юмор – то, «без чего колоссальные скорби и страдания были бы невыносимы»; этот юмор – удивительное проявление проникнутого скорбью комизма. Как нельзя лучше применяется в этом отношении к Гейне то, что он говорит об английском юмористе Стерне, у которого «временами сердце бьется совершенно трагически, и он хочет высказать свои сокровеннейшие, сочащиеся кровью чувства, но тут, к собственному его изумлению, с его губ слетают самые забавные, смеющиеся слова…» Редкое, в самом деле, стихотворение Гейне в этот период и в этом фазисе его деятельности не производит подобного впечатления, – и с этим юмором относится он и к себе, и ко всему окружающему, даже к природе…

Но с течением времени, после разрушения последних надежд поэта, после уничтожения в нем веры в воскрешение когда-либо человечества, поэзия его принимает характер сатирический в самом резком проявлении; вместо молодого идеализма, который, хотя и находился под постоянным контролем острой критики разума, все-таки однако существовал и пробивался в Гейне, выступает «как оставшиеся от этого брожения дрожжи» пессимистический реализм, находя себе полнейшее выражение в знаменитой «Зимней сказке». На эту сатирическую деятельность свою поэт смотрел как на своего рода историческую миссию, и кто прочтет заключительные страницы «Зимней сказки», тот увидит, какое великое значение придавал ее автор карающей силе поэзии вообще… А в предисловии к «Атта Троллю» читаем слова, резко опровергающие существовавшее (и существующее) мнение, что сатира его не щадит и самых святых предметов.

«Ты лжешь, Брут, – восклицает поэт, – ты лжешь, Кассий, лжешь и ты, Азиний, когда утверждаете, что моя насмешка обрушивается на те идеи, которые составляют драгоценное приобретение человечества… Нет, именно потому, что пред поэтом эти идеи постоянно носятся в великолепной ясности, – именно потому им неодолимо овладевает жажда смеха, когда он видит, как грубо, нелепо и дико понимаются эти идеи ограниченными современниками».

В близком родстве с сатирическим характером поэзии Гейне находится и элемент «мировой скорби», уже в тесном значении этого понятия, – элемент, который, правда, находил себе место и в первых, даже юношеских произведениях его, но достиг полного развития уже в последний период и составил третий фазис в творчестве поэта. И эта мировая скорбь получила у Гейне совершенно самостоятельный, совершенно индивидуальный характер, дойдя наконец до беспредельного, часто цинического отрицания всего, до устранения всех светлых лучей, всех примирительных, успокоительных звуков. Правда, значительную долю играло здесь чисто субъективное чувство, обусловливавшееся страшною болезнью поэта; но, как всегда у Гейне субъективное чувство страдания переходило в общее, так это было и здесь… Источником мировой скорби у нашего поэта не было, однако, отвращение к жизни, пресыщение ею; напротив, тут всем двигала любовь к этой жизни, преданность ей, тут приводило к безотрадным результатам сравнение того, чем могло бы быть наше существование, с тем, что оно есть на самом деле. Эта мировая скорбь являлась не доказательством болезненного душевного настроения; она, напротив, свидетельствует о мировоззрении здоровом, ибо «для больного душный воздух его комнаты есть атмосфера привычная; в ней тяжело дышать только человеку здоровому», – и любовь к жизни, составляющая одно из очень существенных свойств натуры Гейне, действительно является такою же существенною принадлежностью его поэзии – не только в молодые годы, но и после всего, нравственно пережитого им, и среди жесточайших физических мук.

И когда мы говорим о любви этого поэта к жизни, то перед нами естественно является, по тесной связи с этим чувством, преобладающая над всем в стихотворениях Гейне, какого бы они ни были характера, любовь к человечеству. Только при ее существовании могла проходить сквозь все звуки, излетавшие из сердца поэта – звуки и высоко гармонические, и полные резкого диссонанса, – идея человечества, идея гуманности в самом обширном и самом благородном значении этого слова. Во всех указанных нами фазисах поэтического творчества Гейне она, эта идея, остается непоколебимою, и не есть нечто абстрактное, а облечена в плоть и кровь, ни на минуту не отрываясь от действительной жизни и в то же время находя себе высокохудожественное выражение. Те приведенные нами выше слова поэта, в которых он называет себя «храбрым солдатом в войне за освобождение человечества», вполне применяются ко всей его поэтической деятельности – и к ним, в заключение этой краткой характеристики, прибавим «Доктрину», которая могла бы послужить эпиграфом ко всем его стихотворениям: