Гены-убийцы

Глава 5

С раннего детства, с трех с половиной лет, Харолд В. Смит отличался организованностью. Последний раз в жизни он проявил неаккуратность во втором классе школы графства Джилфорд, да и то по чужой вине: кто-то пролил на его тетрадку чернила. В те времена еще пользовались чернильницами.

Харолд не стал доносить на одноклассника.

Харолд не был ябедой. Не был он и спорщиком, хотя учителя отмечали в нем некоторое упрямство, когда он бывал убежден в своей правоте. Он не боялся ни хулиганов, ни директора школы, которого неизменно величал «сэр».

«Да, сэр, по-моему, вы не правы, сэр». Это было сказано при переполненном классе, половина которого хихикала, предвкушая, что сейчас Харолда как следует взгреют.

Возможно, директор проникся уважением к отважной прямоте мальчика.

Смит на всю жизнь запомнил, как директор сказал при всех, включая Бетси Огден: «Да, Харолд, вероятно, ты прав. Думаю, все мы можем извлечь урок из того, что ты продемонстрировал нам сегодня, – из твоего умения отстаивать свою правоту».

Позднее психологи назвали бы слова директора поощрением. Но для мальчугана Смита это было как медаль, которую он собирался гордо носить всю жизнь. И когда стране понадобился человек несгибаемой отваги и прямоты, с невероятными организационными способностями, чтобы возглавить такую потенциально опасную организацию, как КЮРЕ, выбор пал на бывшего ученика школы графства Джилфорд.

«Крышей» для огромного банка компьютерной информации служил санаторий Фолкрофт в городке Рай, штат Нью-Йорк. Смит был настолько организованным человеком, что дела санатория отнимали у него в день всего четверть часа, а на основное дело оставалось по четырнадцать часов в день. Он работал шесть дней в неделю; если Рождество и День независимости выпадали на будние дни, он работал и по половине праздничного дня.

В первые годы работы он питал пристрастие к гольфу. Но потом его покинула сноровка. Отличный удар, который он приобрел, когда ему было двадцать с небольшим лет, отошел в область воспоминаний. Чем хуже он играл, тем меньше ему хотелось играть. К тому же на игру оставалось все меньше времени.

Воспоминания о зеленых лужайках нахлынули на доктора Харолда В. Смита, сидевшего в своем кабинете с видом на залив Лонг-Айленд. Снаружи окна кабинета были зеркальными. Слева от него стоял терминал – единственный, на который поступала напрямую вся информация с компьютеров КЮРЕ, справа – телефон, связывавший его всего с одним человеком. Второй телефонный аппарат этой линии был установлен в Белом Доме.

Смит дожидался звонка. Сегодня ему потребуется вся его отвага и прямота. Если не больше.

Он лениво поглядывал на дисплей с данными о курсе Чикагской зерновой биржи. Очередной клан миллионеров в очередной раз пытался скупить всю сою и загнать рынок в угол. Операция казалась этим людям очень легкой, сулила огромные барыши и возможность для контроля над важнейшим сельскохозяйственным сырьем и для взвинчивания цен. Однако при кажущейся легкости подобные операции никогда не увенчивались успехом.

А успехом они не увенчивались потому, что этому между делом мешала КЮРЕ. Вот и сейчас компьютер прикажет агенту организовать в Нью-Йорке утечку информации о попытке «корнера» на рынке сои. Другие спекулянты мигом взвинтят цены. Иногда кланам напоминали, что несколько лет назад их фирмы занимались незаконной деятельностью; пускай сами они не были ни в чем замешаны, сам факт судебного расследования причинял достаточно неприятностей. Неприятности чаще всего исходили от прокурора округа.

Ни биржевой агент, организовавший утечку информации, ни окружной прокурор, угрожавший повесткой, не догадывались, на кого они работают.

Об этом знали только трое людей. Один сидел сейчас у телефонного аппарата. Другой смотрел в несимпатичное лицо смерти. Третий, завершив трудный день в Белом Доме, вынул красный телефон из ящика шкафа в спальне.

На столе у Смита зазвонил телефон.

– Слушаю, сэр, – сказал Смит.

– Что происходит в Бостоне?

Голос принадлежал южанину, но был лишен тепла. Президент говорил вкрадчиво, но в голосе звенела сталь.

– Этим занимается наш человек.

– То есть?

– Повторяю, этим занимается наш специальный агент. Он будет действовать более эффективно, чем команда, которую вы хотели туда направить.

– Я жалею, что полагался раньше на небольшие команды. Жалею, что экономил людей и доверялся службам, которые только делали вид, что занимаются делом. Жалею, что не позволял главам моих служб планировать операции самостоятельно.

– Вы хотите, чтобы я его отозвал? – спросил Смит.

– Нет. Какие у вас сведения?

– Никаких.

– Разве сегодня у вас не должно было быть выхода на связь? – спросил президент.

– Должен был.

– Тогда почему он не состоялся?

– Не знаю, – признался Смит.

– Вы хотите сказать, что с ним что-то случилось? Что ваш чародей потерпел фиаско? Смит, мне нет нужды напоминать вам, что это – экстренная ситуация общенационального масштаба. Пока она локализована в Бостоне, но если станет распространяться, то под угрозой окажется не только наша страна, но и весь мир.

– Я сознаю глубину угрозы. Вполне вероятно, что с нашим специальным агентом не случилось ничего особенного.

– Тогда в чем дело?

– Иногда ему не удается правильно прочесть код. Иногда он забывает позвонить. Чаще всего он просто ленится это сделать.

– В экстренной ситуации общенационального масштаба?!

– Да.

– И такой человек в одиночку спасет род людской от уничтожения?

– Да.

– А азиат?

– Он не доверяет телефонам, – сказал Смит.

– И подобная парочка годится, по-вашему, для такого задания? Вы это мне пытаетесь внушить, Смит?

– Нет, сэр, я не говорю, что они годятся.

– Тогда что вы вообще несете?

– Я говорю вам, господин президент, что моя организация приняла на себя защиту человеческой расы. Задача заключается в том, чтобы спасти наш вид, вот и все. И я говорю вам, что взял это на себя, поскольку в моем распоряжении находятся двое, которые могут более надежно, чем кто-либо за всю историю существования человека как вида, защитить этот вид от другого, пусть другой вид окажется даже сильнее и хитроумнее нас. Лучше, чем эти двое моих людей, просто никого нет, сэр. Я проявил бы нерадивость, если бы не послал на задание их.

– А они ничего не докладывают...

– Сэр, они – не генералы, получившие звание от президента или конгресса. Не может быть закона, предписывающего производство в Мастера Синанджу. Пусть народ бегает по улицам, провозглашая кого-то Мастером Синанджу, – от этого человек не сделается им, как не сможет преодолеть земного притяжения. Мастер Синанджу – тончайший инструмент убийства, когда-либо созданный человечеством. И создается этот инструмент только другим Мастером Синанджу. Самый лучший исполнитель, о котором вам доведется услышать или прочесть когда-либо, будет только бледной имитацией этих двоих. Нет, сэр, доклада от них не поступало, – заключил Смит.

– Из ваших слов я делаю вывод, что они даже не позаботились взглянуть на дом родителей – по-моему, это самое естественное место, где могла укрыться доктор Файнберг. – Господин президент, эта женщина, вернее, особь женского пола, находится не в большей связи со своими родителями, чем вы или я – с бабуинами или какими-нибудь еще зверями. Эта женщина – особь нового вида.

– Доктор Смит, сдается мне, что вы не справились с ситуацией. Исходя из условий деятельности вашей организации, я предполагаю снять вас с должности, – сказал президент.

В голосе Смита зазвучал леденящий металл.

– Простите, сэр. Если бы мы работали исключительно на благо своей страны, я бы немедленно подчинился приказу президента. Но сейчас дело обстоит иначе. Вы не можете нас распустить, потому что мы работаем в равной степени и на пастуха, сидящего в палатке из шкур яка в монгольской пустыне Гоби, и на американский народ.

– А что, если я применю против вас силу?

– Сэр, несколько тысяч десантников с десятью годами подготовки за плечами вряд ли смогут тягаться с тысячами лет совершенствования Мастеров Синанджу. Подумайте, господин президент, это было бы огромной глупостью. Они могли бы спрятать меня у вас под носом в Белом Доме! Думаю, вы понимаете это так же хорошо, как и я.

– Да, понимаю, – медленно проговорил президент. – Однажды я видел их в деле. Ладно, сейчас мне не остается ничего другого, кроме как повесить трубку. Вы отключаетесь, поскольку я больше не стану вам звонить. И напоследок, Смит...

– Слушаю, сэр.

– Удачи вам! Да поможет вам Господь!

– Спасибо, господин президент.

Харолд Смит стал ждать другого звонка. Он прождал весь день, и только когда на часть океанской акватории, известную как залив Лонг-Айленд, опустилась тьма, а стрелки на часах показали 21.01, он смирился с мыслью, что день прошел без звонка Римо.

У него не было дурных предчувствий относительно судьбы этих двоих, потому что предчувствия у Харолда В. Смита никогда не перевешивали надежду.

Лица, наделившие его властью, знали, что его сила заключается в способности мыслить рационально. Однако сейчас он не мог отогнать воспоминаний о том Римо, каким тот впервые явился в Фолкрофт. Каким молодым он тогда казался! Открытое, наивное лицо, чуть припухлое, как почти всегда бывает в молодости.

«Прекрати! – приказал себе Смит. – Он жив, у тебя нет доказательств его смерти».

Смит напомнил себе, что Римо вырос во что-то большее, чем карающая десница, что он настолько отличается в лучшую сторону от среднего человека, что чувство, вызываемое им, не должно отличаться от чувства, испытываемого к самому быстрому из самолетов или к самым точным из часов. На воде замигали огоньки. В кромешной темноте шли корабли. Смит спохватился, что до сих пор не включил у себя в кабинете свет.

Он еще немного понаблюдал за огоньками на воде, а потом ушел домой.

«Прощай, Римо», – тихо проговорил он про себя. Его охватило непонятное тревожное предчувствие.

В Бостоне заместитель директора местного отделения Федерального бюро расследований получил приказ еще больше сократить участие ФБР в расследовании по делу «Хромосомной каннибалки». Он со злостью швырнул копии входящих и исходящих в мусорную корзину. В Вашингтон ушла его телеграмма о том, что делом и так занимается недопустимо мало агентов, вследствие чего нет уверенности, что они вообще разберутся, с чем имеют дело, а если и разберутся, то все равно не сумеют толком за него взяться.

Ответ гласил, что ему надлежит действовать в соответствии с традициями Бюро и руководствуясь распоряжениями Вашингтона. На нормальном языке, не пользующемся почетом в ФБР, это означало: «Утри нос и предоставь эту головоломку местной полиции. Мы убираем свои задницы из-под удара, и тебе следует поступить так же».

Это был вьетнамский подход, воцарившийся дома: там тоже добросовестное исполнение обязанностей значило гораздо меньше, чем забота о собственной безопасности и благополучии. Это было нетрудно понять, раз сотрудникам угрожала опасность предстать перед судом за то, что их методы, по мнению некоторых крючкотворов-законников, не отвечают требованиям закона. Достаточно нескольких процессов – и сотрудники начинают защищать не общество, а самих себя. Если за ревностную службу тебе угрожает суд, то ты станешь служить так, чтобы всем угодить.

Это уже произошло с местной полицией. Были приняты широко разрекламированные меры по усиленному соблюдению законности в работе полиции и повышению ее ответственности перед гражданами. В итоге нескольких разбирательств хватило, чтобы полиция озаботилась защитой себя самой, а на улицах воцарились преступники.

Сперва американское общество проиграло таким образом войну, потом сражение на улицах собственных городов, а теперь, надевая узду на ФБР, ускоренно приближалось к расставанию с национальной безопасностью. Великие катастрофы, которые выпадали на долю Америки, всегда начинались не как катастрофы, а как стремление к совершенству.

Джеймс Галлахан, заместитель директора бостонского отделения ФБР, дал себе этим поздним теплым вечером зарок, что не позволит начальству подставить его.

Пусть попробуют зарыть голову в песок, когда всем станет известно, что местному отделению не дают действовать, несмотря на угрозу городу со стороны «хромосомной убийцы»!

Джеймсу Галлахану было сорок восемь лет, и он умел защищаться. Сперва он навел порядок у себя в кабинете. Затем поручил четырем подчиненным сочинить доклад о наиболее эффективном способе борьбы с опасностью, учитывая сокращение сил.

– Конечно, вы понимаете, какой это деликатный вопрос, поэтому я ожидаю, что вы выполните задание с традиционным для Бюро блеском.

Один из подчиненных хихикнул.

Галлахан не обратил на это внимания. Он выставил защитный экран. Когда все просочится в прессу, вместе с ним вину разделят еще четверо. Пусть его сошлют в отделение ФБР в Анкоридже на Аляске, у него все равно останется пенсия, приличный доход и всевозможные льготы.

Маленькое победоносное восстание не доставило Галлахану большой радости. Он помнил времена, когда гордился своей работой, по сравнению с которой даже забота о собственной жизни отступала на задний план. Это было ярмо, но в этом ярме он ходил счастливым.

Он помнил радость, которую приносило успешно завершенное дело. Радость от поимки преступника, которого было по-настоящему нелегко поймать. Тогда он на равных тягался с величайшей системой шпионажа, когда-либо известной миру, – русским КГБ.

Вот когда ФБР что-то да значило!

Работать приходилось по шестьдесят часов в неделю, зачастую без выходных. Платили тогда меньше, чем сейчас, когда вступили в силу новые правила. Теперь до пенсии осталось меньше времени, но какими долгими казались недели, когда считаешь, сколько еще тянуть лямку! Он перестал защищать страну и перешел к защите самого себя. Пусть страна провалится!

Что он хотел бы сказать Америке? «Перестань обижать тех, кто хочет тебе помочь! Неужели ты не знаешь, кто твои истинные друзья? Что хорошего ты ждешь от грабителя банков? Или от террориста?»

Однако именно эту публику с таким жаром защищали многие в Вашингтоне.

Создавалось впечатление, что надо просто-напросто оглоушить чем-нибудь старушку, чтобы все развесили уши, слушая твои жалобы на единственную в мире страну, которая дала так много и так многим, требуя взамен отнюдь не невозможного: всего-то работать ради ее блага.

Единственную страну!

Вечером Джеймс Галлахан покинул свой кабинет. Однажды он уже дал клятву, но то было давно, когда клятвы еще что-то значили. Сейчас он понимал, что только тогда и был счастлив. Репортерша из бостонской «Таймс» задерживалась. Галлахан выпил пива и стаканчик виски. Сейчас он предпочитал скотч со льдом, однако все еще не забыл любимого напитка своего отца и хмельную атмосферу в обшитом деревом баре в южной части Бостона. Когда он поступил в католический университет Нотр-Дам, отец угостил его в этом баре пивом, после чего каждый посетитель стал по очереди угощать всю компанию. Он захмелел, все вокруг смеялись. Потом был выпуск. Как рыдал отец при одной мысли, что его сын, Джеймс Галлахан, сын человека, всю жизнь подбиравшего мусор за другими, стал «выпускником университета Нотр-Дам, Соединенные Штаты Америки! Слава тебе, сынок!»

Кто-то у стойки обмолвился, что американские университеты хуже дублинских. То есть и в подметки им не годятся! Разумеется, такие слова, сказанные в ирландском баре в Америке, не могли не вызвать потасовки. А потом он выучился на юриста в Бостонском колледже.

Это достижение было опять встречено выпивкой. На ней Джеймс Галлахан признался: «Отец, я не буду заниматься юриспруденцией. Я собираюсь стать агентом ФБР».

«Полицейским?» Отец был в шоке. «Твоя мать перевернется в могиле, сынок! Мы ложились костьми, чтобы сделать из тебя человека. Полицейским ты бы мог стать сразу после школы! Для этого не нужно столько учиться. Пошли бы прямиком к олдермену Фицпатрику. Это не стоило бы ни цента. Не то, что для итальяшек – им приходится за это расплачиваться».

У Галлахана-младшего это вызвало смех. Он попытался объяснить отцу, что такое ФБР, однако старый Галлахан был не из тех, кому можно что-то объяснить. Старый Галлахан сам все объяснял. И объяснения его были нехитрыми. Мать – мир ее праху – и отец для того и вкалывали, для того и проливали пот, чтобы сделать своего сына человеком.

Что ж, ничего не поделаешь. Человек отчитывается за то, как он поступает со своей жизнью, только перед Всевышним. Поэтому старый Галлахан изъявил готовность смириться с любой участью, предначертанной Божьей волей для его сына. И пускай об этом знает весь салун!

Если молодой Джимми хочет быть полицейским, то быть ему, черт возьми, лучшим полицейским-законником за все времена!

Конечно, по дороге домой сын услыхал еще кое-что. «Знаешь, Джимми, это все равно, что готовить сына на священника, послать его в лучшую римскую семинарию, а он потом возвращается домой и идет работать в обувную лавку. Не то, чтобы у торговли обувью не было своих достоинств; только зачем трудиться, получать серьезное образование, раз собираешься стать каким-то государственным служащим, как отец?»

«Папа, – ответил Джим Галлахан, – ты не должен говорить о себе как о „каком-то государственном служащем“. И ты увидишь: работать в ФБР – это не просто так. Думаю, это поважнее, чем адвокатура».

Отец уснул. Джим Галлахан затащил его в дом, уже больного раком, который со временем убьет его; уже тогда отец был легче, чем прежде; только тогда никто ничего не знал о будущем.

Прошел год, и отец узнал, что за штука ФБР, потому что теперь не отказывался слушать. С немалой гордостью он втолковывал любому, кого ему удавалось припереть к стенке, что его сын работает в Федеральном бюро расследований, самом лучшем в целом мире. «Для того, чтобы туда попасть, надо быть или юристом, или бухгалтером».

Потом он угодил в больницу на операцию желудка. Хирурги нашли опухоли и снова его зашили. Минуло три месяца – и он угас. Отпевали его в той же церкви, где венчали, где крестился и проходил конфирмацию Джим, куца он столько раз заходил, чтобы просить у Бога защиты и благословения.

На поминках в доме, которому предстояло перейти к сестре Мэри Эллен, обладательнице самой многочисленной семьи, один из отцовских друзей сказал: «Больше всего он гордился тобой, Джим. Только и говорил, что о тебе и о ФБР. У него получалось, что там сидят одни ангелы небесные».

Эта реплика вызвала у Джима Галлахана слезы. Он не стал ничего объяснять, а просто извинился, убежал в родительскую спальню, бросился на кровать, на которую они уже никогда не лягут, ту самую кровать, на которой был зачат, зарылся головой в одеяло и разревелся со смесью боли и радости, единственное название которой – гордость.

Но то было много лет тому назад.

Тогда работой в Бюро гордились. Как давно это было! Тогда жизнь и самые злые ее тяготы принимались легко... А теперь просто показаться с утра в бостонском отделении было второй за день тягчайшей обязанностью.

Первой было заставить себя встать поутру. Галлахан заказал двойной виски. К черту пиво! Он взглянул на часы. Как опаздывает эта репортерша из «Таймс»! Бармен подал ему стакан, и Галлахан уже поднял его, когда на его руку легла чужая рука. Это была Пам Весткотт, похудевшая после их последней встречи фунтов на двадцать. Подкралась она к нему не иначе, как тайком, потому что обычно Пам Весткотт оповещала о своем приближении весь квартал, топая здоровенными, как телеграфные столбы, ножищами.

– Привет, Пам, – сказал Галлахан. – Ты похудела и помолодела сразу на двадцать лет. Отлично выглядишь!

– Морщины вокруг глаз диетой не вытравишь, Джим.

– Сухой мартини со льдом, – распорядился Галлахан, имея в виду газетчицу.

Пам Весткотт предпочитала всему остальному мартини и картофельные чипсы. Обед без четырех порций выпивки был для нее не обед. Галлахан слышал от многих, что Пат Весткотт – алкоголичка, но так много ест, что избыточный вес прикончит ее скорее, чем спиртное уничтожит ее печень. В сорок лет она выглядела на все пятьдесят. Однако сегодня вечером ей можно было дать не больше тридцати. Двигалась она с нарочитой медлительностью, явно обретя уверенность в себе. Вокруг глаз у нее не было ни одной морщинки.

– Мне ничего не надо, Джим, благодарю.

– Бери мартини, – сказал Галлахан. – Как насчет пары пакетиков картофельных чипсов?

– Нет, спасибо.

– Ну, ты и впрямь на диете!

– Типа того. Высокобелковой.

– О'кей, тогда как насчет гамбургера?

Пам Весткотт поманила бармена.

– Четыре штуки. Непрожаренные. И побольше соку.

– Леди имеет в ввиду кровь?

– Да, и побольше.

Галлахан снова поднял стакан. Однако ее хватка стала еще сильнее.

– Брось, – сказала она. – Не пей.

– Ты что, завязала, Пам?

– Я теперь вообще другой человек. Не пей.

– А мне хочется! Мне это просто необходимо. Хочу – и выпью, – уперся Галлахан.

– Ну и дурак.

– Слушай, тебе нужна обещанная история? Да или нет?

– Да, но не только.

– О'кей, – сказал Галлахан. – Вот мои условия: я тебе все выкладываю. А ты отдаешь историю какому-нибудь коллеге, чтобы после опубликования у меня не было неприятностей: с этим-то репортером я не говорил! Только на таких условиях.

– А у меня для тебя есть кое-что получше, Джимми.

– Только если это не противоречит моему намерению выпить.

– Как раз противоречит, – сказала Пам Весткотт.

– Ты что, баптисткой заделалась?

– Галлахан, ты знаешь, что я хороший репортер. Забудь о моей смазливой внешности.

Галлахану стоило труда не улыбнуться. Пам Весткотт никак нельзя было назвать смазливой. Во всяком случае, до самого последнего времени.

– Я хочу тебе кое-что показать. Приходи сегодня вечером ко мне домой.

Только освободи организм от спиртного. Я преподнесу тебе кое-что такое, за что ты будешь меня вечно благодарить.

– Пам, я женат.

– Боже! Брось, Джим.

– У меня депрессия. Мне нужно выпить, Пам.

– Повремени четыре часа.

– Я устал, Пам. У меня нет четырех часов.

– Сколько ты уже успел выпить?

– Две порции виски. И одну пива.

– Ладно, два с половиной часа. И ты получишь величайшее дело за всю жизнь. Ты уйдешь на пенсию с такими льготами, каких никогда не заработаешь, вручая повестки.

Ему отчаянно хотелось выпить, но он сказал себе: раз репортерше так хочется, чтобы он не пил, и раз она так много обещает, то почему бы не послушаться?

Бармен грохнул о прилавок тарелкой с четырьмя гамбургерами. На звук повернулось несколько голов. Бармен вылил на гамбургеры целую пластмассовую бутылочку красной телячьей крови. Число любопытных увеличилось.

Пам Весткотт с улыбкой оглядела бледные физиономии пьянчуг и осторожно подняла тарелку, стараясь не пролить кровь. Потом репортер бостонской «Таймс» наклонила тарелку, выпила кровь и несколькими богатырскими укусами расправилась с гамбургерами, после чего дочиста вылизала тарелку.

Пьяный в конце стойки спросил, не желает ли она повторить эту же процедуру с тем мясцом, которое он имеет ей предложить. Раздались смешки те самые смешки, которые издают люди, которые чего-то не понимают, но не готовы в этом сознаться. Кроме того, над шутками на половую тему положено смеяться, иначе мужчину сочтут женоподобным.

Пам Весткотт жила неподалеку от Бикон-Хилл. Она предупредила Галлахана, что не сможет поделиться с ним своим открытием, пока из него не выветрится алкоголь.

Не даст ли она ему чего-нибудь пожевать? Скажем, картофельных чипсов. Однако у нее в доме ничего съестного не оказалось.

– Чтобы у тебя – и не было картофельных чипсов?

– Они мне больше не нравятся.

– Не могу в это поверить.

– Придется поверить, Галлахан. Я покажу тебе кое-что посущественнее картофельных чипсов.

– Тебе что, неинтересно узнать про хромосомные убийства? Я приготовил для тебя лакомые сведения. Мы отдаем город на растерзание людоеду. Приказ сматывать удочки пришел сегодня, когда в двух противоположных концах города погибли еще двое. Причем почти в одно и то же время. Эта тварь перемещается с невероятной скоростью.

– Ты все увидишь, – сказала Пам.

Когда истекли оговоренные два с половиной часа, она предложила ему какое-то питье. Галлахану захотелось узнать, чем его угощают.

– Витамин, – сказала она.

– Я этого не пью, – сказал он.

Бурый напиток был похож на протухший желатин. Она подала его в старом сосуде для взбивания коктейлей, в каких продают густой соус с мелкими креветками. Этими сосудами, судя по их виду, неоднократно пользовались как стаканами. Она достала его из ящика из нержавеющей стали, укрепленного на стене в кухне.

– Я не стану пить эту дрянь даже под дулом револьвера, – сказал Галлахан.

– На другое я и не надеялась.

– Умница. Эта бурда выглядит подозрительнее, чем цианистый калий.

Пам Весткотт улыбнулась и повалила Галлахана на кровать. Изнасилование, подумал он. Конечно, это невозможно, учитывая его отношение к Пам Весткотт. Женщина не имеет шансов изнасиловать мужчину, не пришедшего в возбуждение. Особенно верно это было в отношении Джима Галлахана, не приходившего в сильное возбуждение с тех самых пор, когда он увидел счет за лечение своего младшего ребенка.

Он оттолкнул ее – несильно, просто чтобы отвязалась. Однако она даже не пошевельнулась. Он поднажал. Мисс Весткотт держала его одной рукой.

Погоди, подумал он, я, конечно, вот-вот разменяю шестой десяток и пребываю далеко не в лучшей форме, но уж репортера из бостонской «Таймс» оттолкнуть могу. Особенно когда она держит меня одной рукой, сжимая во второй стакан.

В следующее мгновение свободная рука репортерши схватила его за нос. У него перехватило дыхание. Женщина справлялась с ним играючи. Он попытался двинуть ее как следует, но не смог пошевелить даже пальцем. Тогда он врезал ей коленом промеж ног. Это была борьба не на жизнь, а на смерть.

Удар попал в цель, но она только застонала и не ослабила хватку.

Джим Галлахан разинул рот, испугавшись, что задохнется, и ему в глотку палилась коричневая гадость. Вкусом она походила на отвратительную тухлятину. Его затошнило, но рот был зажат, и ему пришлось проглотить рвоту.

Его голова тряслась, словно болталась на веревке. Веревка становилась все длиннее, а голова дергалась все отчаяннее.

Он оказался в кромешной темноте. Раздался отцовский голос, умолявший его остаться, потом к нему присоединился голос матери. Через некоторое время он очнулся от нестерпимой рези в глазах. Кто-то светил ему прямо в лицо.

– Выключите свет, – пробормотал он.

Он чувствовал жажду и сильный голод. В желудке было пусто. Рядом с ним сидела мурлычущая Пам Весткотт. Он обнюхал ее. Ее запах вернул ему уверенность. Зато его собственная одежда пахла отвратительно. Это был странный запах, от которого голод делался нестерпимым.

– У тебя найдется перекусить? – спросил он.

– Как насчет мартини?

Галлахан вздрогнул. Потом он потянулся и зевнул. Пам Весткотт лизнула его в лицо.

– У меня есть кое-что, что тебе понравится. Я на минутку, котенок.

Галлахан упруго сел. Да, он испытывал голод. Но при этом чувствовал себя полным жизненных сил, как никогда. До него дошло, что с того дня, когда он поступил на работу в ФБР, он ни на минуту не забывал о Бюро.

Сейчас же с ним происходило небывалое: ему было совершенно наплевать на ФБР и чувствовал он себя при этом изумительно.

Его не волновало, вернется ли он в ФБР. Карабканье по служебной лестнице мигом утратило смысл.

Смысл был в еде. В безопасности. В спаривании, если только он учует соответствующий запах.

Скоро до него донесся восхитительный аромат, и он узнал угощение, еще не видя его: лакомые внутренности ягненка с кровью.

Он сожрал угощение и облизал руки. Насытившись, он заметил улыбку Пам Весткотт. Его ноздри уловили соблазнительный запах, и он понял, что от него требуется.

Впрочем, они занялись этим в спальне, как люди.

В последующие дни он часто вспоминал шутку насчет того, что, побыв негром субботним вечером, белый не захочет снова становиться белым. Что ж, теперь вечер субботы наступал для него каждый вечер и каждое утро. У него были потребности, которые он удовлетворял; потом все повторялось по кругу.

Самая главная разница по сравнению с прошлым была в том, что он перестал волноваться. Иногда он становился злым, иногда пугался, однако не переживал страх в воображении и поэтому был спокоен.

Смерть это смерть. Жизнь это жизнь. Еда это еда. Вернувшись домой после Пам Весткотт, он не пожелал остаться с семьей. Младший сынишка расплакался у него на глазах, однако самым странным было то, что это взволновало его куда меньше, чем если бы в его присутствии обидели животное.

Его не посетили никакие чувства.

Более того, ему было совершенно непонятно, что так огорчает сына. Мать обеспечит ему еду и кров. Зачем же мальчишка цепляется за его рукав?

Джим Галлахан отвесил малышу затрещину, от которой тот пулей отлетел в противоположный угол.

Потом он неслышно покинул дом и отправился на работу. Там он взялся за дело с небывалым рвением. Ему было необходимо найти раненого белого с разодранным животом.

Проверить все больницы, всех до одного врачей! Таков был его приказ подчиненным. Ему нужен этот тип, молодой белый, темноглазый брюнет с толстыми запястьями.

– Сэр, какое преступление он совершил?

– Делайте, что вам велят, – отрезал Галлахан.

Ему было невмоготу находиться вблизи этих людей. Но Пам научила его одному фокусу. Когда становится невтерпеж, надо сожрать гамбургер или бифштекс с кровью, печень или почки. Тогда перестаешь испытывать голод по человечьему мясу. Тревожиться здесь совершенно не о чем, потому что скоро в его распоряжении будет сколько угодно человечины.

Джим Галлахан знал, что так оно и будет. Ведь теперь у него был предводитель, превосходивший могуществом самого Эдгара Гувера.

Ее звали Шийла. Это она хотела получить парня живым.

– Он ранен и, возможно, помещен на днях в больницу, – сказал Галлахан.

Он узнал это от Шийлы Файнберг.

– Не очень-то надежная ниточка, – сказал один из людей Галлахана.

– Бросьте все и найдите мне этого типа, – приказал Галлахан.

– Слушаюсь, сэр. У меня плохо завязан галстук?

– Нет. – Галлахан открыл ящик, где лежала сырая печень. – Все вон!

На улице один его подчиненный спросил у остальных:

– Он действительно зарычал или мне показалось?