Герман ведёт бригаду

КРАСНОАРМЕЙЦЫ ПРОДОЛЖАЮТ СРАЖАТЬСЯ

Случилось это под Невелем, на границе Белоруссии и Псковщины. 429-й артиллерийский гаубичный полк, в топографическом взводе которого я служил, отступал к старой латвийской границе. Когда мы форсировали Западную Двину, меня ранило. Я отстал от своей части и попал в пехотный полк, прорывавшийся с боями из окружения.

Медсанбат полка был переполнен. Тяжелораненых везли на повозках, остальные передвигались кто как мог. Опираясь на большую суковатую палку, брел по пыльной дороге и я, стараясь не отставать от товарищей.

Так двигались мы всю ночь, а на рассвете того памятного дня вновь начался тяжелый бой. Наши товарищи сражались где-то рядом, дрались врукопашную, а мы, раненые, лежали в густой траве и проклинали санбатовские порядки, из-за которых остались без оружия.

И вдруг выстрелы смолкли. Раздался сильный хриплый голос:

— Русские солдаты! Вы окружены, и ваше сопротивление бесполезно. Выходите из леса навстречу германскому солдату и сдавайтесь!

Очевидно, гитлеровцы разделались с остатками полка и, не зная, сколько красноармейцев укрылось в лесу, решили прибегнуть к «агитации». Оцепенев, слушали мы призыв к сдаче в плен. Горько было на душе. Рядом со мной на носилках приподнялся пожилой боец и зло прошептал:

— Довоевались, растуды твою мать…

Другой, тяжелораненый, с лихорадочно блестевшими глазами умолял командира:

— Браток, пристрели… Ради всего святого… Все равно не жилец я… Браток, ну — будь другом — пристрели…

Врачи и санитары стали поспешно уносить тяжелораненых в чащу леса. А мы, небольшая группа легкораненых, остались на опушке. Над нами свистели пули, в кустарнике рядом звонко лопались мины. Затем в наступившей тишине вновь раздалось:

— Красноармейцы, торопитесь. Бросайте оружие и выходите из леса!

На этот раз приглашение в плен нас даже как-то обрадовало: значит, фашисты не думают сейчас прочесывать лес, раз продолжают «агитировать». Кто-то из санитаров, уносивших последние носилки с тяжелораненым командиром, предложил:

— Давайте, хлопцы, и вы помаленьку в чащу подавайтесь.

Мнения разделились.

— Надо уходить вместе со всеми, — говорили одни.

Другие возражали:

— Лучше остаться на месте и ничем не выдавать своего присутствия. Гитлеровцы не знают, что у нас нет оружия, и, видимо, пока не сунутся в лес. Подождем до вечера, а там, глядишь, и уйдем подальше.

На последнем и порешили.

Красноармеец-партизан М. Л. Воскресенский.

Лежали молча. Мучительно хотелось пить. Фашисты время от времени открывали огонь по лесу. Несколько раз их самолеты на бреющем полете проносились над лесом, почти касаясь верхушек деревьев. Мы замирали, забывая про раны, старались плотнее прижаться к земле.

Наконец наступили долгожданные сумерки. Затихла стрельба, смолкли крики гитлеровцев. Никто из нас не знал, где находятся наши части. Ни у кого не было карты. Решили просто идти в глубь леса. Вскоре темная громада тихо шумящих деревьев поглотила наши маленькие группки.

В полночь впереди, метрах в ста от тропинки, по которой двигалась наша пятерка, раздался подозрительный треск. Я вызвался разведать, в чем дело. Кто нас напугал, узнать мне так и не удалось. Я повернул назад, но товарищей своих не нашел. Или в темноте я сбился и не попал на старую тропинку, или что-то заставило раненых бойцов двинуться дальше, не дожидаясь моего возвращения.

Один в глухом лесу… Раньше мне никогда не приходилось коротать в нем ночь. Детство мое прошло в деревне Ульянова Гора, расположенной в восьми километрах от города Бежецка. Места там не лесистые: поля, луга и лишь у реки — березовые рощицы. Позже, когда я уже учительствовал в Брусове, районном центре Калининской области, тоже как-то не удавалось по-настоящему забраться в лесные дебри, походить с ружьем.

Рана моя начала кровоточить. Нога распухла. Но я продолжал идти. По заалевшей вскоре на небе полоске утренней зорьки определил, где восток. Решил двигаться в этом направлении. С трудом протащился еще с километр.

Неожиданно лес расступился. Я увидел холм с мелким кустарником по склонам. Справа от него в поле ржи змейкой вилась узкая лента дороги. Добравшись до густых зарослей ольхи, окаймлявших поле, я лег на траву и заснул.

Долго ли спал — не знаю. Разбудили меня какие-то звуки. Прислушался — где-то рядом блеяли овцы, затем раздался негромкий женский голос:

— Куда пошли? Я те дам, баловница!

Осторожно раздвинув кусты ольшаника, я увидел пожилую женщину.

— Мамаша! — окликнул я ее.

Женщина вздрогнула от неожиданности и обернулась. Я жестом попросил ее подойти ко мне.

Увидев окровавленные бинты на моей ноге, она села около меня и заплакала:

— Родненькие вы мои, что только не терпите от супостата проклятого! Видно, и мой сынок где-то так же страдает. А может, уже и головушку сложил.

Успокоившись, спросила:

— Небось голоден ты?

Я утвердительно кивнул головой. Женщина торопливо зашагала по краю поля. Вскоре она вернулась с небольшим лукошком и поставила его передо мной:

— Ешь, сынок. Это мой завтрак. А я в деревню схожу — себе еще принесу.

В лукошке лежали аккуратно завернутый в чистую тряпочку ломоть хлеба и бутылка молока. Расспрашивая женщину, я с аппетитом уничтожал ее завтрак.

— Мамаша, были ли у вас в селе немцы?

— Ночью нет, а днем вчерась их целая туча налетела. И все на трещотках на своих, этих самых, ну, что мотоциклетками у нас прозываются. Рыскают по хатам, грабят. Ты, сынок, схоронись до вечера, а потом краем леса вправо от наших мест пробирайся. Там деревушки глухие, авось и своих дружков найдешь.

Поблагодарив за еду и совет, я опять зашел поглубже в заросли и лег на густую мягкую траву. Вспомнил мать. За последние годы она заметно постарела. Да и не мудрено — ведь нас было у нее пятеро: три сына и две дочери. И всех вырастила, поставила на ноги без мужа. Отец мой умер, когда мне едва исполнилось девять лет… Заботливо выхаживала она каждого из нас. Отправляя в город в школу, в наши узелки с продуктами всегда укладывала вкусную-превкусную ватрушку. Из-за этого лакомства мать топила печь ночью. Когда мы стали повзрослее, она с такой же заботой провожала нас на работу.

В конце тридцатых годов, во время отпуска, мы все любили съезжаться в Бежецк, к сестре Насте, у которой жила мать. Приезжали обычно с женами, мужьями и детьми. Какое веселье возникало тогда в уютной квартирке сестры!

Мать, окруженная внучатами, смотрела на нас и счастливо улыбалась. Хорошо было! А сейчас…

Мои размышления прервал знакомый гул. В небе появился немецкий самолет-разведчик. Кружась над одним из участков леса, он, словно коршун, что-то хищно высматривал и зудел, зудел, точно комар окаянный.

После сна и завтрака сил у меня прибавилось, и я решил идти краем леса, не дожидаясь темноты. Шел несколько часов, не останавливаясь, пока в болотистой березовой низинке не увидел троих вооруженных винтовками людей. На немцев они не были похожи, и я рискнул приблизиться. Незнакомцы делили продукты между собой. Брюки и обувь на них были красноармейские. Обрадовавшись, я поздоровался:

— Привет пехоте от артиллерии!

Незнакомцы недружелюбно осмотрели меня с ног до головы, и один из них, постарше других годами, сказал злобно:

— Проваливай отсюда, да побыстрее, а не то…

Рука говорившего потянулась к лежавшей рядом винтовке.

— Как же так, товарищи? — оторопев от угрозы, неестественно громко спросил я.

— Товарищи, — передразнил меня дезертир, — были товарищи, да сплыли.

Я заковылял прочь. Лишь к вечеру следующего дня оврагами вышел к небольшой деревушке с небогатыми постройками. Измотанный вконец, я прилег на траву около сарая, стоявшего на отшибе. Неподалеку два мальчугана лет десяти-двенадцати пасли коров. Увидев незнакомого человека, они не испугались, подбежали ко мне. Оба были вихрастые, в одинаковых серых рубашках, босые. Уставившись на кроваво-грязный бинт на моей ноге, один из мальчуганов определил:

— Дяденька, а вы — красноармеец!

Другой спросил:

— Хотите, дяденька, мы принесем вам чего-нибудь поесть?

И, не дождавшись моего ответа, умчались в деревню. Вернулись они очень скоро. Одним духом выпалили:

— Сейчас придет тетя Паша!

И верно, вслед за мальчуганами к сараю подошла женщина и спросила:

— Вы ранены, товарищ? Наверное, голодны. Вот поешьте.

В узелке, который она развязала, были яйца, хлеб, крынка молока. Я жадно ел и рассказывал свою невеселую историю.

— Остановитесь пока у меня и будете лечиться, — безапелляционно заявила тетя Паша, выслушав меня. — Сейчас мы для вас баню истопим.

Поздним вечером, вымывшись в бане, я впервые с начала войны лег спать на кровать. Рана моя была промыта и искусно забинтована чистой марлей…

Проснулся я, когда солнце было уже высоко. За окном ветер колышет густую высокую рожь. Ни выстрелов, ни стонов раненых, ни лающей команды гитлеровских офицеров. Будто и нет войны.

Деревня Зайцы, ставшая моим приютом, лежала в стороне от бойких дорог. Но фашисты уже дважды наезжали сюда и успели ввести свои порядки. Они запретили крестьянам работать коллективно, распределили по дворам колхозный скот (через несколько недель он был изъят «для нужд доблестной германской армии»), порезали добрую половину деревенских кур и гусей. Поддерживать «новые порядки» оккупанты поручили предателю из соседнего села Топоры Анисиму Солодухину, приказав величать его «паном».

Мне очень повезло: хозяйка моя, Прасковья Никитична Химкова, была коммунисткой. До войны она работала директором семилетней школы. Эвакуироваться не успела из-за малолетней дочери и больного старика отца. Вместе с ними жила сестра Химковой с двумя детьми. Я был первым, но не последним бойцом Красной Армии, кого выходила и спасла эта мужественная женщина.

Прасковья Никитична рассказала, что по решению Невельского РК ВКП(б) в этих местах должен дислоцироваться партизанский отряд. Пока связей с ним она не установила, но какие-то отряды, не то белорусских партизан, не то красноармейские, вышедшие из окружения, уже действуют на дорогах к Невелю.

— Найдем их, — говорила, улыбаясь, Химкова, — и уйдем в лес, сперва вы, а потом и я. А пока — отлеживайтесь, набирайтесь сил.

Я оброс бородой, носил бумажный рабочий костюм. Днем отсиживался в сарае, а вечером возвращался в хату хозяев.

Соседям сказали, что я двоюродный брат Прасковьи Никитичны. Они, конечно, догадывались, кто я, но по молчаливому уговору ни о чем меня не расспрашивали. Когда в деревню приезжали гитлеровцы или наведывался их ставленник Солодухин, или Солодуха, как называли предателя крестьяне, я через огороды выбирался в овраг и оттуда с тоской глядел на синеющий вблизи бор. Как мне хотелось попасть к партизанам!

Проходили дни. Время не шло, а ползло со скоростью улитки. Рана моя быстро заживала. Вечерами я беседовал с отцом Химковой Никитой Филипповичем, мудрым стариком, правильно понимавшим сложность обстановки в стране. Иногда в нашей беседе участвовали соседи. Особенно запомнился мне пожилой колхозник, которого в семье Химковых уважительно называли «дядя Гриша». Рассуждал он примерно так:

— Солодуха говорит, что немцы — добрый народ и будут у нас наводить порядок. Подумаешь, нашлись благодетели! Это все равно, что залезет в мою кладовую вор. Я его на месте преступления застану да спрошу: «Зачем пожаловал с мешком?» А он мне в ответ: «Дядька Гриша, уж больно добро твое лежит в беспорядке, так вот пожалел я тебя, мужика бесхозяйственного, и сломал замок, чтобы вещички твои в порядочке разложить». Да разве могу я поверить вору? Неужели непонятно, зачем Гитлер послал своих разбойников в наш советский амбар? А Соло духе что? Подлец он и продажная тварь.

Однажды вечером Прасковья Никитична привела в дом молодого черноглазого парня и представила его как учителя.

Борис, так назвал себя при знакомстве учитель, остался ночевать. Мы вышли с ним во двор и направились к сараю. Ночь была тихая, теплая, тяжелая от звезд.

— Михаил Леонидович, а ведь я не учитель.

— Знаю, Борис.

— Как так знаете?

— Да вот так. Я сам — учитель, а ведь ты знаешь пословицу; рыбак рыбака видит издалека. Скажи откровенно: кто ты?

— Партизан я, товарищ Воскресенский. За вами пришел.

На другой день утром я простился с семьей Химковых и вместе с Борисом ушел в лес. На этот раз я шел не прятаться от врага, а бороться с ним. Было это 7 августа 1941 года…

За рекой Ущей в лесной чащобе спрятался хутор Парамки. До ближайшей деревни от него — добрый десяток километров. Глухое место. Редко заглядывали сюда посторонние люди: зимой иногда наезжали лесозаготовители, ранней весной заходили охотники.

В середине июля 1941 года здесь встретились две группы красноармейцев, выполнявшие в прифронтовой полосе специальное задание. Первую группу вел политрук Пенкин, второй командовал старший лейтенант Паутов. Группы объединились в партизанский отряд, которому сами же бойцы дали имя прославленного летчика Валерия Чкалова.

На местах недавно прошедших боев партизаны организовали сбор оружия и боеприпасов. Разыскали минное поле, разминировали его и запаслись взрывчаткой. В лесу было найдено небольшое стадо скота, которое отгонялось на восток, но так и не добрело до места назначения. Разрешился таким образом и вопрос с питанием.

Каждый день из отряда уходили на боевые задания группы партизан. На большаках, ведущих к Невелю, они ставили мины, устраивали засады. Успели уже взорвать несколько мостов на шоссейных дорогах.

В отряд чкаловцев и вел меня Борис. В полдень мы остановились у знакомого крестьянина в лесной деревушке Вильне. Здесь мой проводник исчез, приказав ждать его день, другой. Как я понял потом, партизаны в Вильне устраивали новичкам нечто вроде карантина. И опять началось томительное ожидание.

Борис появился на третьи сутки и, как ни в чем не бывало, будто мы расстались с ним вчера вечером, разбудил меня со словами:

— Хватит загорать. Михаил Леонидович Пошли!

В Парамках нас встретила хозяйка хутора — вдова лесничего, жившая здесь с двумя взрослыми дочерьми. Она пригласила нас покушать. В это время в сенях раздались твердые шаги. В комнату вошел плотный, среднего роста человек с автоматом. На рукавах его гимнастерки алели звездочки, в петлицах было по три кубика. Серые умные глаза глядели строго и пытливо. Это был политрук Пенкин.

Борис вскочил и замер в положении «смирно». Я тоже встал.

— Вы кто будете? — обратился ко мне вошедший.

Я назвал себя и начал было говорить о том, как попал сюда, но Пенкин прервал меня:

— Выйдемте на улицу.

У дома присели на скамейку. Я подробно рассказал о себе, о том, как оказался в тылу, о встрече с Борисом. Пенкин внимательно выслушал меня, затем спросил:

— Вы коммунист?

— Да, член партии с января сорок первого года.

— А где ваш билет?

— Как где? Конечно, со мной.

Меня тогда удивил такой вопрос. Позже я понял, что от моего ответа зависело решение командира — принять меня в отряд или нет. За месяц скитания по вражеским тылам ему немало встречалось людей, которые называли себя коммунистами, а партийных билетов не имели — уничтожали их «на всякий случай».

Я вынул свой партийный билет и подал Пенкину. Он внимательно пролистал его.

— Хорошо, товарищ Воскресенский, будете в нашем отряде. Сейчас пойдем в лагерь.

Он позвал Бориса. Откуда-то появился еще один молодой партизан с винтовкой на ремне, и мы вчетвером двинулись в сторону лагеря. Некоторое время шли просекой. Вокруг в вереске хлопотливо гудели пчелы.

Пройдя километра четыре, мы вышли на берег лесного озера. От него свернули влево и вскоре очутились на небольшой полянке, окруженной густым березняком. Среди берез стояли две армейские палатки. Немного поодаль от них горел неяркий костер. У палаток сидели люди, кто в красноармейской форме, кто в гражданской одежде, и все были чем-нибудь заняты. Говорили партизаны вполголоса. Пройди вблизи лагеря — и не увидишь его, так он искусно был запрятан в березняке, и не услышишь ничего — настолько тихо все делалось бойцами.

Пенкин представил меня:

— Товарищи, вот новый боец нашего отряда — Михаил Леонидович Воскресенский. Думаю, что человек достойный.

Командир партизанского отряда имени Чкалова политрук С. Д. Пенкин.

Первым, с кем я познакомился поближе, был подрывник Панченко, местный «цирюльник». Усадив на пенек, он привел меня, как определили мои новые товарищи, в «христианский вид»: подстриг, побрил, но оставил аккуратную бородку и усы. Это он сделал, не спрашивая «клиента», — таково было приказание командира.

— Пригодится для разведки, — пояснил Пенкин.

Выйдя из «парикмахерской», я подсел к костру. Партизаны, окружавшие его, начали расспрашивать меня, коротко рассказывали о себе. Я вновь почувствовал себя в родной красноармейской среде. На душе стало радостно…

На третий день пребывания в партизанском лагере Пенкин дал мне первое задание: разведать, нет ли у кого в окрестных деревнях радиоприемника, и узнать, что за «подпольный госпиталь» организован в деревне Топоры.

С помощью Химковой и ее друзей я быстро справился с заданием. Радиоприемников, правда, не нашел, зато побывал в «госпитале». История его весьма обычна для того времени. Вблизи Топоров шли ожесточенные бои. Когда фронт отодвинулся дальше, жители деревни подобрали в кустах несколько раненых красноармейцев и разместили их в доме одной молодой колхозницы. Лечил бойцов военный врач из «окруженцев». Не имея права рассказывать раненым об отряде, я все же пообещал им:

— Скоро, товарищи, вам всем найдется дело. Сражаться за Родину можно и в тылу врага.

Возвращаясь в лагерь, на одной из проселочных дорог я заметил немецкие тягачи. Спрятался в кусты. Наблюдая за их продвижением, установил, что за Топорами гитлеровцы размещают дальнобойную артиллерийскую батарею. Что бы это могло значить?..

Пенкин остался доволен моим докладом. Решено было, что завтра после партийного собрания я вновь отправлюсь в Топоры и приведу в лагерь военного врача и кого можно из раненых красноармейцев. Выслушав мое второе сообщение, командир убежденно сказал:

— Не случайно оборудуются артиллерийские позиции вблизи Невельского шоссе. Этим подтверждаются слухи о тяжелых боях, идущих где-то в районе Великих Лук.

— Дерутся наши хлопцы, не пускают фашистов к Москве, — вмешался в разговор начальник штаба Иван Сергунин.

— А мы здесь на мелочи размениваемся, — сердито начал Паутов.

Сергунин и Паутов — оба кадровые командиры инженерных частей Красной Армии. Оба зарекомендовали себя в отряде бесстрашными и умелыми подрывниками. Но взгляды у них на свое положение разные. Паутов считает свое пребывание в отряде партизан временным и рвется за линию фронта. Сергунин, наоборот, не мыслит партизанской борьбы без участия в ней людей, знающих военное дело, тактику современной войны. Пройдет время, и жизнь подтвердит правильность точки зрения Сергунина.

— Ну, так-то уж и на мелочи? — улыбаясь, перебил своего заместителя Пенкин. — Взрыв десяти мостов на важной коммуникации противника — разве это не помощь нашей родной армии? А когда ты на днях с восемью бойцами уничтожил фашистов, грабивших деревню Стайки, разве это не то, что требуется сегодня от нашего брата? Нет, нет, друзья, поступаем мы правильно…

Минуло почти четверть века с того августовского дня, когда я пришел на первое партийное собрание на оккупированной территории. Но я хорошо помню уголок лесной просеки, буйно заросшей малинником, и три сосны, под которыми расположились одиннадцать моих товарищей по партии.

Собрались мы, чтобы поговорить о пополнении партизанских рядов.

— Отряд показал свою боеспособность, — сказал Пенкин. — Люди у нас надежные, проверенные в боях. Пришло время расширить рамки действия отряда. Но нас мало. Каждый третий партизан — коммунист. Это — большая сила. И она должна быть полностью использована для решения первоочередной сегодня задачи — роста отряда. Непростительно, что до сих пор у нас нет контактов с местными коммунистами. Нужно чаще бывать среди крестьян, смелее звать их к священной борьбе…

Собрание единодушно поддержало командира. Договорились также отправить двух партизан в советский тыл для установления связи со штабом фронта.

После собрания я отправился в Топоры. Встретившись у деревни с местным коммунистом Николаевым и передав ему решение нашего партийного собрания, я пошел в дом, где жили и лечились красноармейцы. Хозяйка, помню, что звали ее Римма, провела меня к раненым. Я рассказал товарищам о существовании нашего отряда и предложил им, как только они смогут, перебираться к нам.

Вдруг Римма, наблюдавшая за дорогой в окошко, отскочила от него:

— Немцы!

Я глянул в окно. По улице на мотоциклах и велосипедах ехали гитлеровцы. Задерживаться мне было нельзя. Немного переждав, я вышел на двор. Но как только оказался на улице, увидел фашистов, сидевших недалеко от дома на зеленой лужайке. Увидели и они меня. Раздалось повелительное:

— Ком! Ком!

Бежать было поздно. Неторопливо приблизился к солдатам. Мне приказали сесть на бревно, где уже разместилось несколько задержанных. Гитлеровцы стали рыскать по огородам, сараям. Тащили овощи, гусей, кур. Рыжий высокий солдат, который нас сторожил, разломал большой огурец, надкусил одну половину, сморщился, видно, огурец попался горький, и с размаху бросил его в лицо стоявшей у изгороди пожилой женщины. Она молча снесла оскорбление.

Задержанных становилось все больше.

Но вот на телеге к лужайке подъехал седой офицер с железным крестом на груди. Его сопровождал переводчик.

Начался допрос. Первым вызвали сидевшего с краю парня. Он одет в поношенный пиджак, явно ему узковатый. «Эх, пропал человек, — подумал я. — Сразу видно — красноармеец».

— Кто ты? — спросил переводчик.

Из толпы, собравшейся около нас, выбежала женщина:

— Зачем его задержали? Господа хорошие, ведь это наш, деревенский, мой брат двоюродный.

Переводчик что-то сказал офицеру. Тот постоял, насупившись, и махнул рукой. Парня отпустили. Конечно, он никакой не брат этой женщины, но она его выручила, быть может, спасла от смерти. Молодец!

— Кто ты? — обращается переводчик к другому задержанному, тоже парню. Тот хитровато прищуривается, в глазах улыбка:

— Я убежал из тюрьмы.

— За что сидел?

— Председателя колхоза ударил, — врет парень.

Еще несколько вопросов, и он отпущен.

Лихорадочно думаю, что отвечать мне. Может, выдать себя за местного жителя или убежавшего из тюрьмы мошенника? Нет, к этим версиям я не готов. В кармане у меня лежит состряпанная Сергуниным справка с печатью Ловецкого сельсовета, в которой написано, что я являюсь учителем Ловецкой школы и нахожусь сейчас в летнем отпуске.

Одет я прилично, и у меня солидная рыжеватая бородка. Пусть выручает!

Слышу стандартное:

— Кто ты?

Спокойно отвечаю:

— Учитель.

— Документ?

— Пожалуйста!

Фашист долго разглядывает мою справку, но, видимо, действительно правы шутники, которые утверждают, что поддельный документ выглядит наиболее правдоподобно. И все же офицер хочет запутать меня. Медленно тянет слова:

— …Ловецкая школа… Это далеко… Почему здесь?

— Сейчас начальник Невельского района объявил о регистрации учителей и будет решать вопрос о назначении на работу. Вот я и пришел познакомиться со школой, прежде чем просить сюда назначения.

— В армии служил?

— Да, служил.

Ответ озадачивает офицера.

— Сейчас служил? — уточняет он вопрос.

— Ах сейчас? Нет. Раньше служил.

— А сколько тебе лет?

— Сорок. — Моя борода позволяет мне к своему действительному возрасту прибавить более десятка лет.

— Немецкий язык знаешь?

Опасный вопрос. Гитлеровцы ищут людей, знающих немецкий язык, и вербуют их в переводчики.

— Нет, не знаю.

— Но ведь ты изучал его, когда сам учился?

— Давно это было. Я плохо его учил. Сейчас весьма сожалею…

Офицер машет рукой.

Пронесло! Я ухожу неторопливо. Иду, не оборачиваясь, за околицу деревни…

К вечеру гитлеровцы из Топоров уехали, и я вернулся в деревню. Из задержанных фашисты увезли двоих. Солодуха, все время крутившийся около оккупантов, опознал встретившихся ему раньше красноармейцев. Я договорился с ранеными и, немного отдохнув, вернулся в отряд. Пенкин внимательно выслушал мой рассказ и дружески сказал:

— Ну, теперь, Михаил Леонидович, ты настоящий разведчик, у гитлеровцев в лапах побывал и выкрутиться сумел.

Через неделю несколько раненых, лечившихся в доме Риммы, пришли в отряд.

Вскоре стало известно, что Солодухин, как говорится, «вошел во вкус» — донес о существовании в деревне «подпольного госпиталя». Мы решили казнить изменника.

— Каждый час жизни негодяя — преступление. И оно теперь будет на нашей совести, если мы не избавим людей от этого ублюдка, — сказал Пенкин.

Привести в исполнение партизанский приговор командир приказал младшему лейтенанту Липнягову. С тремя бойцами Липнягов устроил засаду на шоссе, подкараулил «пана Солодуху», возвращавшегося навеселе из Невеля, где он получал деньги за свои гнусные дела, и расстрелял предателя. К его трупу был прикреплен листок тетрадочной бумаги со словами:

«Товарищи крестьяне: колхозники и единоличники! „Пан Солодуха“ получил вполне заслуженную смерть, как предатель советского народа и изменник Родины. Вы сами знаете, сколько он предал гитлеровцам бойцов и командиров Красной Армии. Иначе мы с ним поступить не могли.

Мы заявляем, что остаемся вашими друзьями, преданными советскому народу бойцами до последнего вздоха своей жизни и непримиримыми врагами гитлеровской фашистской армии до полного ее уничтожения. Так мы будем поступать и дальше с наемниками кровожадного фашизма, с теми, кто предает советский народ и Родину».

Внизу стояла подпись: «Штаб партизанского отряда».

Это было наше первое письменное обращение к местному населению. Вскоре партизанская пуля покарала и другого предателя — волостного старшину Бантрука. Он был уничтожен днем прямо на улице деревни Голубово.

Отряд наш рос быстро. К нам присоединились отставшие по разным причинам от своих частей старший лейтенант Логинов, лейтенанты Худяков и Крылов, младший командир Бабыкин, пулеметчик Чернявский и другие. К концу сентября отряд насчитывал в своих рядах более ста бойцов. Была создана специальная стрелковая рота под командованием лейтенанта Утева, пришедшего к нам из «подпольного госпиталя». Политруком ее Пенкин назначил меня. Помню, как один из партизан, имевший командирское звание, возмутился:

— Воскресенский рядовой, а его в политруки выдвинули.

— Зато он в партизаны из армии с партийным билетом пришел, а не спрятал его в бане или сарае, — не без ехидства отпарировал Пенкин.

Неприятно слышать было этот разговор, но в те трудные дни было не до обид.

А дел становилось все больше и больше.

Наши бойцы теперь закладывали взрывчатку не только на дорогах Невель — Полоцк, но и на шоссе Киев — Ленинград. Разведчики-чкаловцы ходили на задания к Таланкину, Пустошке и даже к Себежу, вели наблюдение за передвижением фашистских войск, устраивали засады. Велико было наше удивление, когда однажды утром к лагерю подъехала большая грузовая машина. Из кузова высыпали смеющийся Утев и бойцы, отправленные с ним в засаду на проселочный тракт к Новохованску. Оказывается, им удалось перебить всех до единого гитлеровцев, находившихся в машине, и захватить ее целехонькой. В кузове лежали винтовки, патроны, одежда.

Дерзко действовали подрывники, особенно, когда группы возглавляли Паутов и Сергунин. 29 сентября они подорвали большой железнодорожный мост на дороге Полоцк — Псков. Удалось наконец передать в штаб Северо-Западного фронта и собранные нами разведданные.

Все это, конечно, не могло не насторожить оккупантов. Из Невеля в нашу округу прибыли каратели. 19 сентября в полдень к нам в лагерь прибежал запыхавшийся парнишка:

— Дяденьки, немцы идут на Парамки!

Дежурный по отряду Утев скомандовал:

— В ружье!

Мы поспешили к хутору. Все понимали — в Парамки надо попасть раньше гитлеровцев. Население хутора за последнюю неделю увеличилось. Кров и хлеб там нашли семьи некоторых деревенских активистов и еврейская семья врача Янины Михейкиной.

Не зря торопился связной — отряд успел вовремя. Залегли недалеко от построек, у опушки леса. Вот и фашисты. Они на велосипедах.

Огненная строчка пуль ложится у колеса едущего впереди офицера. Это стреляет с высотки из автомата Пенкин. Условный сигнал. Мы дружно поддерживаем огнем командира: бьем по гитлеровцам из автоматов и винтовок. Фашисты торопливо рассыпаются по пригорку.

— Что? Выкусили, подлюги?! — возбужденно кричит сержант Федотов.

Из кустарника за дорогой в нашу сторону летят мины. Дав несколько залпов, каратели поднимаются в атаку. Теперь их значительно больше. По приказу командира мы подпускаем бегущих и что-то орущих гитлеровцев шагов на восемьдесят. И тогда открывают огонь наши пулеметчики Слепов и Камолов.

Бой за Парамки продолжался более двух часов. После нескольких атак фашисты отступили. Преследуя их, мы захватили проводника карательного отряда Якова Ради — немца с Поволжья. Отряд потерял три человека убитыми. Были ранены политрук Кумриди и сержант Федотов. Это он при знакомстве со мной отрекомендовался «учителем» Борисом.

По дороге в лагерь Федотов умер. Похоронили его в лесу. На душе было скверно. Я молча брел вслед за Утевым и вспоминал нашу первую встречу с Борисом…

Гитлеровцы не отказались от мысли уничтожить Парамки. Спустя тринадцать дней они чуть свет ворвались на хутор на шести автомашинах в сопровождении танкетки. Всех, кто не успел бежать, они расстреляли. Среди жертв фашистских убийц были и дети — двухлетние Михейкин Геня и Фрумкина Жанна.

После боя 19 сентября мы перенесли наш лагерь дальше в лес и расположились на болотном островке. Когда дозорные увидели дым в стороне Парамок, отряд спешно направился к хутору. Но на этот раз мы опоздали. Сделав свое черное дело, каратели быстро скрылись.

7 октября 1941 года штаб принял решение произвести налет на железную дорогу Невель — Полоцк, вблизи станции Железница. На операцию отправились наша рота и группа подрывников. Командовать сводным отрядом было поручено Логинову.

Вышли днем, а в заданный район пришли в сумерках. Лес здесь подходил к самой железной дороге. Это нам позволяло скрытно приблизиться к ней и облегчало отход после налета.

Последний короткий привал. Очень темно, и мы едва различаем друг друга. Логинов вполголоса дает указания:

— Главное — взрыв моста. Первыми продвигаются пулеметчики. Их задача сбить охрану и занять оборону. После этого на мост побегут подрывники. С этой группой будем я и политрук Воскресенский. Налет на казарму делает группа лейтенанта Утева. Атаку начинать только тогда, когда на мосту откроется стрельба. Если ее не будет — сразу же, как услышите взрыв. Отход сюда, на это место. Ясно?

Все молчат. Значит, задача понятна. Идем осторожно дальше. Но все равно шумят раздвигаемые кусты, слышен шорох шагов, и нам кажется, что вражеские часовые чувствуют наше приближение. Впереди что-то чернеет. Будка. Берем влево и идем вдоль железной дороги. Начинаем различать фермы моста. Останавливаемся в кустах. К насыпи пошли пулеметчики. Ждем. Вот-вот вспыхнет перестрелка. Но по-прежнему все тихо.

— Что за чертовщина? Заснули они там, что ли? — вполголоса возмущается Логинов.

Мне смешно: партизанский командир недоволен беспечностью врага. Логинов поворачивается в мою сторону:

— Ты чего ржешь? Ведь разведка доложила: мост охраняется. Днем целый десяток фрицев находился у будки.

Отшучиваюсь:

— Была у собаки хата, да от дождя сгорела, — и уже серьезно — струсили, видно, гитлеровцы: ночь-то темная да холодная. Не медли, командир, посылай подрывников.

Проходит несколько минут, и на мосту уже хозяйничают подрывники. Вспыхивает огонек спички. Секунды — и яркое пламя слепит глаза. Раздается взрыв. Летят вверх куски бревен, изогнутые рельсы. И снова становится темно и тихо.

У нас удача. А что происходит в группе Утева? Кажется, что она медлит. Быть может, мешают ребятам начать налет какие-то непредвиденные обстоятельства? Но страхи наши напрасны. Настороженную тишину разрезают пулеметная очередь, взрывы гранат.

— Порядок! — радостно кричит Логинов. — Отходим, товарищи!

Мы поворачиваем к лесу. Идем быстро. Сзади нас зарево и тревожные гудки паровоза на станции Железница. Вскоре по дороге, протянувшейся параллельно железнодорожному полотну, затарахтели танкетки. Фашисты начинают беспорядочный обстрел леса.

На месте сбора нас ожидает уже группа Утева. Ребята отлично справились с заданием. Настроение у всех приподнятое. Слышатся голоса:

— Как здорово мост шарахнуло!

— Фрицы-то в дверь. А я по ним в упор из пулемета!

— Получили бандюги за наши Парамки!

Когда мы пришли в деревню Вильна, уже занялся рассвет. Решили устроиться на дневку. Выставили охрану, а всех остальных бойцов разместили по домам. Жители деревни впервые увидели нас большой организованной вооруженной группой. Ночью в Вильне были слышны и взрыв моста, и стрельба в районе казармы. Крестьяне, конечно, поняли, что это дело наших рук.

Логинов, Утев и я зашли в дом, в котором в течение двух месяцев мы часто бывали с Борисом. Хозяин дома в первый раз увидел меня без бороды, в военной форме и с оружием. Он удивленно спросил:

— Так ты партизан?

— Да, партизан.

— А когда раньше к нам заходил, тоже был партизаном?

— И тогда был партизаном.

— Так что же ты нам ничего не говорил?

— Не обижайся, отец. Тогда об этом говорить было нельзя.

Засуетилась хозяйка. Нас накормили хорошим обедом и уложили отдыхать. Хозяин подсел ко мне и сказал:

— Правильный путь, сынок, избрал. Святое ваше дело. Гоните иродов этих проклятых, чтобы и духу их не было на земле нашей.

Немного помолчав, спросил:

— Жена-то имеется?

— Есть.

— А дети?

— Сынишка… Несмышленыш еще.

— Вот что, парень, дай-ка адресок. Всякое может с вами случиться. А когда немцев-то здесь не будет, я и пропишу твоим про все ваши дела боевые.

Адрес я ему дал. Он аккуратно сложил бумажку и спрятал ее за божницу.

И раньше в этом доме меня принимали хорошо, но то радушие, с которым нас встретили сегодня, было особенным. Раньше меня просто жалели, как солдата, попавшего в беду. Сегодня во мне увидели бойца, народного защитника.