Герои блока смерти

Страшный цех фабрики уничтожения

Как известно, в гитлеровских лагерях организация учета была поставлена со всей немецкой педантичностью. Каждого пленного из лагеря в лагерь сопровождала специальная карточка со всеми данными о нем, с отпечатками пальцев, с фотографией, сделанной анфас и в профиль, со всеми пометками о побегах и штрафах. Но па карточке каждого, кто предназначался для блока смерти, делались особые пометки. То ее прочеркивали по диагонали красной полосой, то аккуратным писарским почерком на ней было написано: «Фернихтен» — уничтожить, то стояли слова «мрак и туман» или «возвращение нежелательно», а то просто ставилась одна буква «К» — от немецкого слова «кугель» — пуля. Все эти пометки и слова обозначали одно и то же — смерть, самую страшную и мучительную.

Эти мучения начинались, как только смертник попадал в ворота общего лагеря Маутхаузен. Его тотчас же изолировали от остальных узников и помещали в одну из камер так называемого политабтайлунга. Там, в комнатах пыток, он и проходил первоначальную обработку — эсэсовцы избивали его до полусмерти, кололи иглами, пытали электрическим током. Потом его загоняли в «баню», которая тоже была утонченной и нестерпимой пыткой. В небольшом бетонированном помещении отовсюду хлестали тугие, как плети, струи ледяной воды. Захлебывающийся, задыхающийся узник нигде не мог укрыться от этих водяных бичей, а издевательское «купание» продолжалось порой по нескольку часов. После этого лагерный парикмахер простригал смертнику машинкой широкую дорожку от лба до затылка и голого человека выбрасывали прямо на снег, швыряя ему вслед старые полосатые штаны и куртку из какой-то дерюги. Одежда эта заранее подвергалась обработке, чтобы заразить узника чесоткой, экземой или другими накожными болезнями. Ударами дубинок эсэсовцы гнали бегом смертника к железным дверям блока, заставляя его одеваться на ходу. Двери открывались, человека вталкивали туда, а там, внутри, его хватали два эсэсовца, уже поджидавшие свою жертву, и начиналось очередное, еще более жестокое, избиение. Так, пройдя через это «чистилище», человек попадал уже в самый ад — в длинный барак, стоявший в центре узкого двора, огороженного стеной. Этот барак был разделен на три части: две комнаты (по-немецки «штубе»), где ночевали узники, и одно отделение посередине, где находились служебные помещения.

Одна из «штубе» предназначалась для больных — здесь помещались те, кому оставалось жить считанные дни, люди, которые уже не могли ходить, а только ползали. Но и их заставляли в дневное время покидать барак и выползать во двор при любой погоде. Второе, большее по размерам помещение, примерно десять на двенадцать метров, служило жильем всей остальной массе узников. Тут содержалось пятьсот — шестьсот человек. Помещение выглядело пустым, как сарай, — никакой обстановки не полагалось. Не было ни кроватей, ни нар, ни даже соломы на цементном полу. Никаких постельных принадлежностей, даже одеял, узникам не давали, хотя помещение зимой не отапливалось. Люди спали прямо на полу, вернее будет сказать, что они спали друг на друге, потому что лишь небольшая часть узников могла разместиться на этой площади пола, а остальным оставалось ложиться на товарищей или же спать стоя. В душные летние ночи эсэсовцы плотно запирали окна барака, и в сравнительно небольшом помещении, где была скучена такая масса народу, воздух постепенно становился невыносимо тяжелым и спертым, людям не хватало кислорода для дыхания, и многие, не выдержав, к утру задыхались. Зимой же по вечерам, перед тем как загнать узников в барак, помещение поливали из шлангов так, что на полу к ночи всегда стояла на несколько сантиметров вода. Людям приходилось ложиться спать прямо в воду, а среди ночи являлись эсэсовские охранники и распахивали все окна настежь до утра, устраивая издевательское «проветривание». И каждое утро на обледеневшем полу оставались трупы окоченевших людей.

В среднем, служебном помещении барака находилась так называемая умывальня. Здесь были бетонные умывальники, души с холодной водой и ванна с крышкой. В стены умывальни, наверху, были вбиты массивные железные крючья. Фактически эта комната тоже служила местом пыток. Здесь узников на невыносимо долгие часы ставили под ледяной душ или заставляли человека садиться в ванну, доверху наполненную ледяной водой, и топили его там, закрывая сверху крышкой. Людей вешали на железных крючьях или просто забавлялись, надевая смертнику на горло петлю и подтягивая его кверху, пока он не потеряет сознания. Эти крючья как бы приглашали узников повеситься. Специально для этого им оставляли поясные ремни, и многие из пленных, не выдерживая ежедневных издевательств и мучений, предпочитали ускорить свой конец и вешались там в умывальне.

Через коридор от умывальни, наискосок, находилась небольшая комната, где жил старший по блоку — блоковой. Это был здоровенный немец с могучими руками и с тупым лицом животного — уголовник, которого за неоднократные убийства осудили на смерть, но обещали помилование, если он заслужит его жестоким обращением с пленными в блоке смерти, И он выслуживался со всем рвением. Этот палач буквально купался в крови: многие сотни людей погибли от его резиновой, залитой свинцом дубинки, были задушены его руками или сброшены им в канализационный колодец, находившийся перед бараком.

В комнате блокового стояли печка и ящик с углем — это было единственное отапливаемое помещение в бараке. Здесь же хранился и большой ящик с эрзац-мылом — твердыми как камень плитками какого-то неизвестного вещества. Впрочем, как оно мылится, никто из пленных не знал: эрзац-мыло только числилось выданным для узников, но никогда не попадало к ним в руки. Так же формально считалось, что для больных, находящихся в блоке, выданы одеяла, — большая кипа этих одеял лежала в комнате блокового. Но они никогда не выдавались даже умирающим. На стопе одеял спал блоковой.

Блоковой имел свою охрану — два сильных и молчаливых голландца следовали всюду за ним по пятам. Было неизвестно, за что эти люди попали в блок смерти: они никого не понимали, а их родного языка не знал ни один из пленных. Сами они не убивали узников и не издевались над ними и только молчаливо и безропотно исполняли все приказания блокового.

Кроме того, из самих узников была создана так называемая команда «штубединст» — «служба помещений». Этих людей на русский лад называли штубендистами. Они выполняли разные работы внутри блока: убирали помещения, мыли полы, вытаскивали во двор и складывали трупы, резали эрзац-хлеб и т. д. и за все это получали порой лишнюю ложку лагерного супа — баланды — или маленькую добавку того же эрзац-хлеба. Разные люди были среди этих штубендистов — одни только делали порученную им работу, а другие старались всячески выслужиться перед эсэсовцами и блоковым. Среди этих последних особенно выделялись трое, ставшие непосредственными помощниками блокового, такими же убийцами, как и он сам. Двое — Адам и Володька — были поляками, а третий — «Мишка-татарин» — жителем Крыма. Настоящие имя и фамилия его — Михаил Иханов. Рассказывают, что он был лейтенантом в одной из кавалерийских частей Красной Армии, а потом попал в плен или перешел на сторону гитлеровцев и стал служить в немецких войсках. Конвоируя однажды какой-то железнодорожный эшелон, он совершил кражу, и за это его отправили в один из блоков общего лагеря Маутхаузен. Здесь он принялся ревностно помогать эсэсовцам уничтожать узников и отличался при этом такой жестокостью, что комендант лагеря решил «выдвинуть» его и перевел в блок смерти, где «Мишка-татарин» сделался правой рукой блокового, с наслаждением мучил и убивал своих бывших сограждан и товарищей по заключению.

Среди всех фабрик смерти и их филиалов, в таком изобилии созданных гитлеровцами в разных странах Европы, блок смерти лагеря Маутхаузен был совершенно особым явлением. В нем наиболее ярко и полно воплотилась бессмысленная нечеловеческая жестокость, лежавшая в основе философии немецкого фашизма. Люди, которых посылали сюда, должны были умереть, но их умерщвляли далеко не сразу, а с изощренной, садистской постепенностью. Вместе с тем их не посылали ни на какие работы, они никогда не покидали двора двадцатого блока и, следовательно, не приносили пользы гитлеровскому рейху. Больше того, как ни скудна, как ни похожа НЕ корм скоту была пища, которую давали узникам, все же гитлеровцы вынуждены были тратить на них какое-то количество продуктов: брюквы для баланды, эрзац-хлебе и т. п. А ведь известно, что немецкие фашисты отличались виртуозной экономностью, ничего не тратили зря и использовали для хозяйства даже убитых ими людей: варили из мертвецов мыло и набивали волосами своих жертв матрацы. Чем же объяснить, что они были такими «расточительными» в блоке смерти и тратили продукты на людей, предназначенных к уничтожению?

Этому есть только одно объяснение: блок смерти был еще и «полигоном», где тренировали эсэсовских палачей, где в них возбуждали желание убивать, испытывать жажду крови и наслаждение человеческими страданиями. Узники двадцатого блока стали тем сырьем, материалом, на котором Гиммлер, Кальтенбруннер и другие руководители СС воспитывали тех, кто был опорой гитлеровского режима — «юберменшей» — «сверхчеловеков», утверждавших господство на земле по единственному праву — праву силы, убивавших людей направо и налево то с равнодушием, то с садистским наслаждением и получавших особое, высшее удовлетворение от людских мучений. Другого смысла существования у блока смерти не было, весь режим, установленный здесь, служил этой цели.

С первыми проблесками рассвета в бараке раздавалась команда «подъем», и плотная масса людских тел, лежащих в несколько слоев друг на друге, разом приходила в движение. Узники торопливо вскакивали на ноги и бежали в умывальню, а на полу оставались только те, кто умер за ночь.

Утренний «туалет» был первым издевательством. Каждый из узников успевал только подбежать к умывальнику, плеснуть себе в лицо горсть воды и потом вытереться рукавом или полой своей куртки. Пленного, который не сделал этого, ожидали жестокие побои. Но тех, кто хоть на секунду задерживался в умывальне, избивали еще более жестоко блоковой и три его помощника.

«Умывшись», пленные бежали во двор и выстраивались по сотням в тесном шестиметровом промежутке между стеной и домом, около правого угла барака. Перед ними, закрывая небо, высилась гранитная стена и на загнутых кронштейнах тянулись ряды колючей проволоки под током. С двух деревянных вышек по углам, наведенные прямо на этот строй, чернели дула спаренных пулеметов, настороженно смотрели из-под железных касок глаза эсэсовцев. Продрогшие на морозном ветру в худой одежонке, босые, с почерневшими от холода ногами, узники, стоя в строю, приплясывали на снегу или на обледенелых булыжниках. Живые скелеты, с острыми, до предела исхудавшими лицами, с телами, покрытыми струпьями, язвами, синяками, незаживающими ранами, эти люди знали, что для них начинается новый день мучений, который приблизит их еще на шаг к смерти, а для многих станет последним днем их жизни. Притаптывая, все время шевелясь, чтобы сохранить в себе последние калории жизненного тепла, они в то же время зорко поглядывали по сторонам, стараясь не прозевать появление эсэсовцев. А в это время штубендисты выволакивали во двор трупы и тащили их к противоположному углу барака под вышкой, складывали там аккуратным штабелем «для удобства подсчета». И сами узники напряженно считали эти трупы. Они знали: если мертвецов будет меньше десяти, то это означает, что «норма» не выполнена и эсэсовцы сегодня будут свирепствовать больше, чем обычно. Но, как правило, «норма» эта перевыполнялась, и каждый день из ворот блока смерти к крематорию o выезжала либо ручная тележка, заваленная доверху трупами, либо наполненный мертвецами грузовик.

Около часу проходило в ожидании. Потом из дверей, ведущих в общий лагерь, появлялся блокфюрер — двадцатипятилетний садист-эсэсовец в сопровождении целой свиты подручных палачей. Узники застывали в строю неподвижно с низко опущенными головами; им не разрешалось поднимать глаз на фашистское начальство. Иногда вместо этого раздавалась команда «ложись!», и одновременно с одной из пулеметных вышек на строй пленных обрушивалась тугая струя ледяной воды из брандспойта, которая сбивала на землю тех, кто не успел упасть. Люди валились ничком друг на друга, и мимо этого лежащего строя медленно проходили эсэсовцы, сыпя удары дубинок, а иногда на выбор пристреливая людей. Затем раздавалась команда «встать!» — и люди вскакивали на ноги, а тех, кто уже не мог подняться, оттаскивали к штабелю трупов.

После этого начиналась издевательская «зарядка», как называли ее эсэсовцы. Узников заставляли ползать по грязи пли по снегу, бегать, ходить на корточках «гусиным шагом», порой по три-четыре километра вокруг барака. Того, кто не мог выдержать этого и сваливался, избивали до полусмерти или пристреливали. Штабель трупов непрерывно пополнялся, пока эсэсовцы не уставали и не уходили отдыхать. И тогда заключенные начинали свое излюбленное занятие — игру в «печку».

Кто-нибудь из узников отбегал в сторону и командовал «Ко мне!». И тотчас же отовсюду к нему бросались люди, сбиваясь в плотную толпу, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы согреть товарища жалким теплом своего истощенного тела. Так продолжалось несколько минут, а потом кто-то из тех, что оказались снаружи, отбегал в свою очередь в сторону и так же кричал: «Ко мне!» Прежняя «печка» рассыпалась и возникала новая. Таким образом люди, остававшиеся в прошлый раз снаружи и не успевшие получить свою порцию тепла, теперь оказывались в центре толпы и могли согреться телами товарищей. Эта игра была борьбой за остывающую в теле жизнь. А потом появлялись те же эсэсовцы, и опять начиналась «зарядка».

В этом чередовании мучительных «упражнений», сопровождаемых избиениями и убийствами и игрой в «печку», проходил весь день. Только поздно вечером пленным разрешали войти в барак.

Кормили смертников не каждый день. Лишь раз в два-три дня в блок доставляли баланду. Как правило, ее варили из гнилой нечищеной брюквы, чтобы вызвать желудочные заболевания у пленных. Летом, в жаркие июльские и августовские дни 1944 года, эсэсовцы придумали другое мучение. Баланду, которую доставляли в блок смерти, солили так, что соль уже не могла больше растворяться в этом жидком супе. А когда узники съедали свою порцию, в блоке перекрывали водопровод. Находясь целый день на палящем солнце, смертники испытывали невыносимые муки, у них пересыхали рты, распухали языки, и многие сходили с ума, не выдержав этой пытки жаждой.

Сама раздача баланды обычно тоже сопровождалась побоями и издевательствами. После того как блоковой наливал каждому из узников понемногу этого мутного супа в консервную банку и люди, стоя в строю, с жадностью съедали свою порцию, все с нетерпением ждали возможной добавки. Блоковой нарочно неопределенно указывал на какую-то часть строя, и оттуда десятка два узников тотчас же бросались к нему, протягивая свои консервные банки, толкаясь и оттесняя один другого. Это и нужно было блоковому. Одного он с силой ударял черпаком по голове, другому доставалось несколько ударов тяжелой дубинкой, третьего он бил ногой в живот, а четвертому и в самом деле плескал немного супа. А за «представлением» с одной из пулеметных вышек обычно наблюдали блокфюрер и его свита, немало потешаясь этим зрелищем.

Каждый день не меньше десяти трупов вывозили из блока смерти в лагерный крематорий. Но эсэсовцам было мало тех, кто умирал за ночь, или тех, кого они убивали во время ежедневных «зарядок». Время от времени они уничтожали узников этого блока целыми партиями. Нередко из строя вызывали специалистов каких-нибудь профессий — портных, штукатуров, слесарей — под предлогом отправления их на работу, и, как только доверчивые выходили, их в окружении конвоя вели прямо к крематорию и там расстреливали и сжигали. Именно так погиб товарищ Виктора Украинцева, одновременно с ним попавший в лагерь, москвич лейтенант Константин Румянцев, которого старожилы блока не успели предупредить об этой уловке эсэсовцев, — он вышел вместе с несколькими другими, когда из строя вызывали сапожников, и в тот же день был уничтожен около крематория. А иногда эсэсовцы просто врывались в барак среди ночи, вызывали по номерам десятка два или три пленных и уводили на казнь. По нескольку человек убивал каждый день и блоковой. Он отмечал узников, чем-нибудь не угодивших ему, записывал их номера, и это означало, что в ближайшие два-три дня он подстережет человека и либо убьет его наповал ударом своей дубинки, либо сбросит в канализационный колодец, откуда на следующее утро штубендисты извлекут труп баграми. К этим жертвам добавлялись еще люди, которых убивали ежедневно помощники блокового — штубендисты Адам, Володька и «Мишка-татарин».

Блок смерти — эта человеческая бойня — был самым «высокопродуктивным» цехом фабрики смерти Маутхаузен. За вторую половину 1944 года здесь уничтожили, по-видимому, больше 6 тысяч человек. К новому, 1945 году в двадцатом блоке осталось всего около 800 узников. За исключением пяти-шести югославов и нескольких поляков — участников Варшавского восстания, недавно доставленных в блок, все узники были советскими людьми, преимущественно офицерами. Хотя каждый из них внешне лишь отдаленно походил на человека, все они оставались русскими советскими людьми по своему характеру и не только жили, не только героически переносили все страдания, которые выпали на их долю, но и мечтали о борьбе, о том, что наступит день, когда они сведут счеты со своими палачами. Некоторые из них, вероятно наиболее сильные, провели в блоке смерти уже по нескольку месяцев, и мысль о том, чтобы дать бой врагам, никогда не оставляла их.