Герои. Другая реальность

Даниэль Клугер Дело о двойном убийстве

В прежние времена, когда защитники такого малопочтенного жанра, как детектив, пытались доказать: ничего постыдного в любви к рассказам Артура Конан Дойла или романам Агаты Кристи нет, они часто приводили в качестве примера детектива, являющегося одновременно высокой литературой, творчество Федора Михайловича Достоевского. Разве «Преступление и наказание» не детектив? Тоже ведь повествование об убийстве. О преступнике. Даже сыщик есть – следователь Порфирий. И заканчивается, как будто, в соответствии с канонами: признанием и осуждением преступника.

Так что же? Детектив «Преступление и наказание» или нет? Только не с точки зрения литературного мастерства автора, а по законам жанра? Разумеется, нет. Как ни хотелось бы записать в ряды писателей-детективщиков великого Достоевского – нет. Роман его (по жанровым особенностям) следует отнести к разряду криминальной прозы. Поскольку нет в нем основной категории, о которой мы говорили в самом начале – нет в нем тайны. Той самой тайны, наличие которой делает детектив самым поэтичным из видов прозы. С самого начала известен убийца, известны его мотивы, известно орудие убийства. Роман показывает лишь путь раскаяния преступника.

Казалось бы, все так.

Но есть нечто, рождающее сомнение. Не знаю, как вам, уважаемые читатели, а мне при чтении этого романа никак не удавалось отделаться от ощущения некоей тайны, присутствующей под текстом.

Объяснение этому ощущению я нашел у Иннокентия Анненского в статье «Достоевский в художественной идеологии» (статья вошла в знаменитые «Книги отражений»). Вот что пишет этот блестящий поэт и тонкий знаток литературы о «Преступлении и наказании», а вернее, о причинах ощущения помянутой мною таинственности: «Останавливало ли ваше внимание когда-нибудь то обстоятельство, что в дикой, чадной тревоге Раскольникова всему больше места, чем самому убийству (курсив И. Анненского) – его непосредственным, почти физическим следам? Даже самая картина с топором в романе как-то не страшна... и главное, не отвратительна. Страшно, ужасно даже, только не как должно быть у новичка-убийцы...»

А ведь правда! Криминальный роман, подробно рассматривающий ситуацию именно глазами преступника (в чем его отличие от детектива), ставящий в центр повествования-анализа психологию преступника и психологию преступления – и вдруг само убийство выглядит как-то... Как? Ниже в той же статье Анненский бросает многозначительное замечание: «Физического (т.е. реального – Д.К.) убийства не было».

Вот тебе и раз! Как же это может быть – ведь в романе описываются душевные муки убийцы, его прозрение, его раскаяние. А Иннокентий Анненский – действительно, великий поэт и великий знаток – утверждает: не было убийства! То есть... Раскольников не убивал! Не рубил топором ни старуху-процентщицу, ни ее несчастную сестру Лизавету.

Почему же он чувствует себя убийцей?

Потому что он – болен. На протяжении всего романа, с самого начала и почти до самого конца несчастный молодой человек находится в состоянии горячечного бреда, лихорадки – временами попросту теряет сознание. Именно в этом, нервически-бредовом состоянии, когда сам больной перестает отличать сон от реальности, слышит он и разговор о праве на убийство старухи-процентщицы, и о самом убийстве. Иными словами, больной человек, мучившийся вопросами, модными в тогдашней молодежной среде, отождествил себя с неведомым убийцей (или убийцами) и дальше повел себя уже так, как если бы он действительно совершил убийство. Вот только само убийство в его памяти выглядело неправдоподобно.

Анненский показывает, что все это писатель сделал абсолютно сознательно. Это подтверждается удивительной чертой, касающейся структуры книги: ни один роман Достоевского не содержит столь малого количества собственно авторского текста. Иными словами, в этом романе великий писатель почти нигде не говорит о собственном отношении к описываемым событиям.

И вот тут-то мне и пришло в голову: если в романе есть загадка, если преступление, н а с а м о м деле совершенное кем-то, нераскрыто – значит, можно бы попытаться оценить «Преступление и наказание» в соответствии с каноном детективного жанра. Иными словами, прочесть роман Достоевского как если бы он был детективом. И попробовать ответить на вопрос, который всегда ставится авторами детективных романов: кто преступник?

Если Раскольников всего лишь неврастенический тип, человек с неустойчивой психикой, в полубезумном состоянии взваливший на себя чужую вину и пошедший в результате на каторгу (мы, кстати говоря, знаем реальные случаи самооговора), то кто же в действительности (романной действительности) убил старуху-процентщицу и ее сестру Лизавету? И вообще – есть ли среди действующих лиц романа преступник? Поскольку мы договорились прочесть «Преступление и наказание» как детектив, постольку должен быть.

Но прежде я хочу еще раз повторить: речь идет не о том, что автор сознательно шифрует разгадку событий своего произведения. И Достоевский писал именно историю Родиона Раскольникова, человека, чья жизненная философия оправдывает убийство во имя высшей цели (в двадцатом веке такими суждениями, увы, никого не удивишь!). И показал, как смертельно заболевает совесть такого философа в момент, когда из теоретика он превращается в практика – совершает зверское убийство. Я же просто предложил прочесть роман как детективное произведение. И попробовать разгадать подлинную историю описанного преступления. На самом-то деле великого русского писателя, разумеется, интересовала не полицейская составляющая романа (улики, доказательства), он ставил перед собою совершенно иные задачи.

Из чего следует, что писатель сам мог ошибаться в ходе расследования. Ибо мир, воссозданный им на страницах романа, столь материален (не говорю – реален, тут материальность иного порядка), что сам создатель его может ошибаться.

Таким образом, мы рассматриваем роман как извлеченное из архива полицейское «Дело по обвинению мещанина Раскольникова в умышленном убийстве ростовщицы». Мы читаем показания свидетелей, заключение следователя и приговор суда.

Это первое. Второе же, о чем, как мне кажется, тоже следует помнить, заключается в следующем. Романы Достоевского внутренне столь тесно связаны друг с другом, так часто в этих книгах выступают одни и те же люди, волею автора меняющие имена-маски, что для расследования нам просто необходимо по временам заглядывать и в другие «Дела», хранящиеся все в том же полицейском архиве на полке «Показания Ф.М.Достоевского». Например, в «Дело об убийстве дворянина Карамазова».

Мало того – с учетом внутреннего единства литературного процесса вообще, не исключено, что ответ на некоторые вопросы, возникающие в ходе расследования, придется искать и в книгах других русских писателей, младших или старших современников главного свидетеля. Таков третий момент, на который я хотел бы обратить внимание читателей, прежде, чем мы продолжим поиски ответа на вопрос: кто убил старуху в романе «Преступление и наказание»?

Подведем некоторые итоги предыдущего этапа. Блестящий «эксперт» Иннокентий Анненский утверждает: «Физического убийства не было.» Причем имеется в виду, не то, что убийства не было вообще, но что главный подозреваемый Родион Раскольников никого не убивал. И доказывает это, обращая наше внимание на следующие моменты. Во-первых, картина убийства, какой она предстает перед нами из «показаний» Раскольникова, иными словами, то, как этот герой описывает преступление, которое он, якобы, совершал, неправдоподобна. Нереальна. Недостоверна.

Во-вторых, состояние Раскольникова на протяжении всего романа (как физическое, так и душевное) таково, что, кажется, если бы в тот момент стало известно не об убийстве, а, например, о грандиозном землетрясении в центре Санкт-Петербурга, повлекшем за собою бесчисленные жертвы, он мог бы и это стихийное бедствие объявить делом своих рук. Было бы вполне объяснимо, если бы в такое взвинченное, горячечное состояние человек пришел после совершения преступления. Тогда ясно: больная совесть. Муки раскаяния. Но в том-то все и дело, что больным, душевнобольным человеком Раскольников предстает раньше! С первых же страниц романа.

И еще одно. Раскольников, руководствуясь новейшими (для того времени) философскими веяниями, любит оправдывать преступление. Теоретически. В статьях, в разговорах. Рискну высказать предположение, что теоретизирующий на криминальные темы человек не способен на совершение реального преступления? Ибо: обратите внимание – обладая развитым воображением (это необходимо, иначе – какие статьи, какие разговоры?), такой человек рисует в своем сознании эстетическую картину убийства, весьма далекую от реальности. Но даже такая картина, не содержащая житейски страшных деталей, способна поразить его настоящим ужасом.

Возвращаясь к Иннокентию Анненскому, хочу обратить ваше внимание еще на одну деталь, упоминаемую в его статье. Он говорит о «Записках из Мертвого дома». Посмотрим, о чем именно идет речь в упомянутых им главах. В одной из них Достоевский вспоминает своего сотоварища по заключению, некого дворянина Горянчикова (вообще пребывание в каторжном остроге не только наложило отпечаток на всю дальнейшую жизнь Достоевского, но и дало материал для большей части его произведений). И вот на что обращает внимание Анненский: «Речь идет о дворянине-отцеубийце, который, хотя и не сознался, был осужден». Тут, безусловно, параллель в «Братьями Карамазовыми». Но вот далее: «На каторге были убеждены, что он точно убийца и есть. Арестанты даже подслушали как-то во сне его самообличающий бред (!)». Далее, в 7-й главе Достоевский, дополняя «записки Горянчикова» (ведь именно ему приписывается авторство книги) указывает: «После десяти лет каторги отцеубийцу отпустили с миром, так как нашлись другие убийцы – подлинные».

Не ключ ли это к роману, не подтверждение ли того факта, что мы имеем дело не с преступлением Раскольникова, а с его самооговором?

И еще одна деталь – уже не из литературы, но из реальной жизни. Из биографии Федора Михайловича Достоевского. В свое время на все лады объяснялась загадочная история, поведанная самим писателем – о якобы совершенном им чудовищном преступлении – изнасиловании малолетней. По воспоминаниям многих современников писателя, он неоднократно повторял этот рассказ-признание, всякий раз – с множеством деталей, придававших достоверность. Спустя годы после смерти Достоевского время от времени возникали споры: правда ли это, действительно ли писатель совершил ужасное преступление?

Со временем удалось вполне убедительно доказать, что – нет, конечно же, нет. Свидетели, ужаснувшиеся чудовищному признанию, на самом деле оказались свидетелями литературного акта: Достоевский от первого лица повествовал историю, которую придумал для ненаписанного им «Жития великого грешника». Сбивчивость же, странное косноязычие, лихорадочное возбуждение писателя, отмечавшееся слушателями и очевидцами, связаны были с психической стороной натуры (к слову сказать, в невротических состояниях, присущих Раскольникову, Ивану Карамазову, некоторым другим персонажам, Достоевский передал ощущения вполне автобиографические – человека, больного эпилепсией).

Итак, кажется, всего изложенного достаточно для того, чтобы убедиться: в детективе, как бы скрывающемся внутри романа Достоевского, со всей определенностью говорится: Родион Раскольников не убийца. Страдающий, в какой-то мере обозленный существующей социальной несправедливостью, исступленно верящий в величие собственного гения, болезненный, валящийся в горячке, отягощенный нервными припадками молодой человек. С богатым воображением, мучительно рассуждающий на тему о пределах дозволенного в обществе. А тут жизнь еще и сама подкидывает провоцирующие больную фантазию детали: письмо матери, разговор в кафе студента и молодого военного на предмет все тот же – оправдано ли убийство бесполезной старухи... Вот материал, из которого родился самооговор.

Плюс, разумеется, гениальный провокатор в обличии простоватого следователя Порфирия. Это ведь он, цепко ухватившись за молодого человека, исподволь убеждает его: ты убил, ты! То мещанина какого-то подсовывает, якобы, свидетеля – чтобы тот сказал Раскольникову: «Убивец!..» Как раз после бреда, пережитого больным – бреда, в котором Раскольников вообразил себя убийцей, и свидетелем и внимательным слушателем которого был Разумихин – друг следователя, не особо воздержанный на язык молодой человек...

На самом-то деле свидетелей у полиции нет. И мещанин тот вскорости приходит к Раскольникову и просит у него прощения за провокацию.

Для чего все это следователю? Кто знает... Может быть, Порфирий и правда верит в виновность Раскольникова. Может быть, просто другого кандидата на роль убийцы нет, а начальство требует найти. И находит – очень подходящий кандидат, главное – модный: ведь общественное мнение России в тот момент перебудоражено слухами об антиобщественных настроениях в молодежной среде, об идейных убийцах, поджигателях и прочее. И Раскольников для него – прямая находка. Вспомните, следователь ведь мельком признается в том, что статью Раскольникова (насчет права убивать) читал внимательно. И автора хорошо запомнил. Очень хорошо. А что значит хорошо запомнить, с точки зрения полицейского следователя? Да очень просто. Взять на заметку. Занести в картотеку (или что там было?).

И использовать. Вспомнить в подходящий момент. Например, при необходимости срочно разыскать кандидата на преступники в тупиковом деле. Бесхитростный рассказ Разумихина о «бреде убийства», плюс давно написанная вызывающая статья – вот и готовое дело.

Правда, оно рушится. И тогда Порфирий прибегает к элементарной сделке: «Вы являетесь с повинной, а я обеспечиваю смягчающие обстоятельства». В общем-то механизм вполне простой и прекрасно разработанный – с давних времен.

Словом, нам известно, что Раскольников никого не убивал. Нам известно, как, почему и с какой целью именно он оказался выбран официальным следствием в качестве козла отпущения. Осталось выяснить, а есть ли среди персонажей романа другой, настоящий убийца?

Да, возможно. Но кто же он?

Обратимся к обстоятельствам преступления. Понятно, что убийца был хорошо знаком жертвам – и ростовщице, и ее несчастной сестре Лизавете. И бывал в доме жертв не раз, и не два. Среди персонажей романа таковых двое. Во-первых, разумеется, Раскольников. Но относительно его – мы уже сделали вывод, что он невиновен.

Кто же еще?

Для начала – что же за преступление было совершено? Коль скоро Раскольников невиновен, а, следовательно, об убийстве идейном речи не идет, убийство было совершено по мотиву вечному, как мир: деньги.

Я хочу обратить ваше внимание на следующую особенность детективного романа. Обычно, если детектив строится подобно тому, как строится «Преступление и наказание», истинный преступник должен все время как бы мелькать на заднем плане. Читатель должен узнавать о нем от других действующих лиц, у читателя должно создаваться ложное, обманчивое представление о истинном характере этого человека.

Словно случайно, вскользь, автор нам сообщит о том, что этот персонаж был хорошо знаком с убитыми, вхож к ним в дом...

Прежде, чем я назову имя (уверен, что вы уже догадались, о ком идет речь!), скажу еще кое-что, могущее показаться вам парадоксальным.

Читая русских писателей прошлого столетия, невольно приходишь к выводу: мужским орудием убийства является нож или револьвер. Вспомните, в том же «Преступлении и наказании» револьвер Свидригайлова! Конечно, в его случае речь идет о самоубийстве. Но все-таки – дворянин представляется с оружием вот такого характера. А что – топор?

Помните, в эпилоге романа каторжники издеваются над Раскольниковым, с презрением ему бросая, что, дескать, не барское это дело – топор...

Так вот, со времен давних кажется мне, что топор как оружие (не орудие, не инструмент, а именно оружие) – в данном пространстве есть деталь... как бы это сказать... женского туалета.

От восхищенных строк Некрасова насчет коня и горящей избы, от старостихи Василисы, управляющейся главным образом вилами и топором в партизанском отряде 1812 года – такой вот образ: женщина с неженским орудием в качестве женского оружия... Вспомните произведения Лескова, Крестовского. Почитайте воспоминания бывшего начальника петербургской сыскной полиции И.Д.Путилина. Яд и топор – вот женские орудия убийства. В противовес мужским – револьверу и ножу.

Что же, теперь назовем имя.

Сонечка Мармеладова.

Чудовищное предположение? Но ведь в любом детективе преступником оказывается тот, на которого меньше всего думаешь. И в то же время – есть доказательства. Об одном я уже сказал – орудие убийства. О другом – что из всех персонажей, кроме Раскольникова, она единственная была связана с жертвами и пользовалась их доверием. Она единственная могла прийти, не вызывая никаких подозрений у будущих жертв. Она более всех нуждалась в деньгах.

И она психологически гораздо лучше прочих была готова к тому, чтобы переступить грань. Ибо жила в том мире, где понятия морали (а, следовательно, и закона) уже не существовало. Безусловно, она была жертвой обстоятельств. Но ей, один раз сумевшей ради денег переступить через мораль, легче, нежели всем остальным героям Достоевского, переступить ради них еще раз – уже через кровь.

И на каторгу за Раскольниковым ее ведет не жалость к нему, но внутреннее раскаяние: он осужден за убийство, совершенное ею.

К слову сказать, ее, в отличие от Раскольникова, каторжники принимают за свою.

...Кстати говоря, не исключено, что мы с вами были отнюдь не первыми, расставившими акценты именно таким образом. Ибо есть еще одна книга в русской классике, весьма напоминающая внутренне роман Достоевского, хотя и имеющая прямо противоположный финал. Если вы помните, в начале этого очерка я упомянул, что с учетом единства литературного процесса, может быть, есть смысл привлекать книги других русских писателей, старших и младших современников Достоевского, для решения нашей детективной загадки.

Так вот, обратите внимание на роман младшего современника Достоевского Льва Николаевича Толстого, в котором женщина идет на каторгу, а мужчина ее сопровождает. Я говорю о романе «Воскресенье». Мармеладова – Маслова (смотрите, как близки фамилии, извините за иронию – «бутербродные»!). Так что совсем не исключено, что Толстой как раз и разгадал детективную загадку Достоевского. И сделал то, чего не сделал Федор Михайлович: отправил на каторгу настоящую преступницу.

Вот к каким выводам можно прийти, если попробовать прочитать роман «Преступление и наказание» как роман детективный.

Виктор Точинов, Надежда Штайн Пляшущие человечки

2.

Удивить гостя дедуктивными чудесами не удалось.

Господин Шах (для простоты буду называть его так) принял как должное плоды «проницательности» Кеннеди – пассажи о желтой прессе и мизерных тиражах, естественно, не прозвучали.

Очевидно, наш гость считал само собой разумеющимся, что большая часть умеющих читать американцев знакома с его творческим путем. Не восхищаясь сверхчеловеческой проницательностью Кеннеди, писатель сразу же приступил к делу.

– Что вы об этом думаете, мистер Кеннеди? – воскликнул он (несмотря на экзотическую фамилию, по-английски м-р Исмаил Нарий-шах говорил без малейшего акцента). – Мне рассказывали, что вы большой любитель всяких таинственных случаев. И сдается мне, что таинственней этой бумажки вам ничего не найти.

Он выложил на стол распечатанный на принтере лист. Верхняя часть листа была неровно отстрижена ножницами. А содержание – с которым позже мне довелось ознакомиться детально, гласило:

Внятно и вразумительно, не правда ли? Но неоднозначно. Заставляет задуматься.

Кеннеди задумался надолго. Писатель, ожидая его вердикта, извлек из кармана сигару, ножницами, весьма напоминающими маникюрные, отрезал ее кончик и вопросительно посмотрел на меня. Я кивнула. Он со смаком закурил.

Мой коллега оторвался от изучения документа. Я прекрасно понимала, что ему сейчас очень хочется спросить мое мнение – но пари есть пари. Он должен был распутать всё, не покидая «Бейкер-стрит, 221». И – без моей помощи. Но, похоже, на сей раз Кеннеди просто повезло (если, конечно, проблема состоит лишь в том, чтобы расшифровать документ). Короче говоря, мои двадцать долларов оказались под угрозой. Сколько раз ведь зарекалась спорить с Кеннеди на деньги...

М-р Шах пускал сизые кольца, пытаясь создать плавающую в воздухе олимпийскую эмблему. Получалось плохо.

Кеннеди вздохнул и извлек из ящика стола изогнутую трубку из верескового корня. Старинную, сделанную в те времена, когда курильщики и понятия не имели о канцерогенных свойствах табака. И, соответственно, не пытались пропускать вдыхаемый из трубки дым сквозь сменные фильтры...

Я знала – к этому аксессуару Кеннеди прибегал крайне редко, чаще всего в минуты, когда надо было сказать клиенту что-то умное, но в голову ничего не приходило. Удивительно, но факт: когда в зубах зажата дымящаяся трубка, даже самые банальные истины звучат весомо и значительно. Многие великие люди хорошо это знали и с успехом использовали.

К сожалению, курить трубку Кеннеди не умел. Специально приобретенный крепкий трубочный табак вызывал у него приступы кашля. Табак же из раскрошенных «Винстон-лайтс», на которые Кеннеди перешел, оказался слишком мелко нарезанным. Он немедленно забивал «дымоход» трубки (или как там еще это отверстие называется) – и мистеру сыщику приходилось изо всех сил напрягать щеки, пытаясь извлечь из трубки хотя бы захудалое облачко дыма. Впрочем, с последней бедой Кеннеди справился, – расширив по моему совету «дымоходы» своих трубок раскаленной проволочкой.

– Ну что я вам могу сказать, мистер Нарий-хан, – сказал Кеннеди, уминая табак в трубке.

– Шах, – поправил гость.

– Э-э-э-э? – невнятно переспросил Кеннеди, прикуривая.

– Меня зовут Нарий-шах, – без особой обиды уточнил писатель. Привык, наверное, за годы жизни в Штатах, что все кому ни лень перевирают его фамилию.

– Да-да, извините, конечно же, мистер Нарий-шах, – сказал Кеннеди и первый раз осторожно затянулся. Окутал себя дымовой завесой и продолжил мысль:

– Я могу вам сказать лишь следующее: либо текст представляет из себя полную бессмыслицу, и напечатан с целью разыграть кого-либо; либо это шифр, где буквы английского или иного алфавита заменены наблюдаемыми математическими символами и буквами греческого алфавита.

Чтобы придать весомость сей банальщине, Кеннеди сделал глубокую и сильную затяжку. И тут же закашлялся, лицо покраснело, из глаз потекли слезы... Похоже, он перестарался, расширяя дымоход. Тлеющие табачные крошки попали в горло.

Кеннеди вскочил с кресла и захромал по комнате. Я торопливо поднесла ему стакан воды. Он столь же торопливо выпил.

– Никуда не годный трубочный табак стали делать, – участливо заметил гость. – Поэтому я и перешел на сигары... Однако, я вижу, вы травмированы, мистер Кеннеди?!

Он узрел загипсованную ступню великого сыщика.

– Пустяки, – небрежно махнул рукой руководитель детективного агентства «Бейкер-стрит». – Маньяк с бензопилой попытался воспрепятствовать мне в расследовании «Дела Чиллатогского бигфута»...

– И чем всё закончилось? – с нешуточным любопытством спросил писатель. Такому рассказывать что-либо опасно – живо можно стать персонажем книжонки в мягкой обложке.

Очевидно, Кеннеди тоже отдавал себе в этом отчет. Потому что ответил сухо:

– Для маньяка все закончилось плохо. Однако давайте вернемся к вашим «Пляшущим человечкам».

– Вот именно, мистер Кеннеди! Как приятно встретить среди сыщиков человека, знакомого с классикой! Вы тоже смотрели этот фильм? Бесподобно, да? Особенно в самом конце, когда отрубленные головы плывут по канализации!! Я как увидел первый раз эту шифровку, так меня и осенило: они самые! «Пляшущие человечки»!

Кеннеди сдержанно кивнул. Мы с ним вместе имели несчастье посмотреть голливудскую версию классического рассказа сэра Артура Конана Дойла.

10.

Когда через пару часов Кеннеди проснулся, я уже смыла кошмарный макияж супершпионки. Скромно сидела на месте ассистента Великого Сыщика и как раз изучала на экране послание, стоившее Кеннеди двухсот долларов и бессонной ночи. Расшифрованное, естественно. Оно гласило:

«Превед кисулька Джесси! Твой ящик не фурытчит пасылаю на тваво старава хрена. Он ище не прасек наши штучки дрючки? Мой старик грызет ногти на нагах но врубитси в тему не можит. Все писатили казлы. Слушай кисанька какие в натуре самаи надежнаи палоски на это дело? Ато Милли с ума с ходит уже четвертый день падрят. Главнае незнаит от кого. Пахоже после тусняка у Боба но ни чево нипомнит. Гаварила ей завязывай с таблетками. Ты сама то в норме? Тибето просче если что. Если канешно у тваво козлика есче стаит. Пока кисанька. Спешу. Цалую тибя во все местечки и туда то же. Твая Кесси мышонок».

При виде Кеннеди я вновь зашифровала послание. Двумя движениями «мыши» – заменив шрифт «Times» на «Sumbol». На экране опять возникли «пляшущие человечки».

– Ну что? Приходил клиент? – спросил Кеннеди голосом лунатика.

– Приходил, – кивнула я. – Согласился с тем, что скорей всего шифровка – бессмысленная мистификация. И что твои сутки напряженной работы стоят пятисот долларов.

– Нет, – упрямо сказал Кеннеди. – Во всем этом есть какой-то смысл... Истина где-то рядом... И я до нее докопаюсь.

– У тебя была здравая мысль, – осторожно подсказала я. – Насчет букв, наиболее часто встречающихся в письменном английском языке. Но что, если проверить ее для безграмотного письменного английского? Наиболее близкого к устной речи?

– В этом что-то есть... – рассеянно сказал Кеннеди. – Знаешь, я, пожалуй, посплю еще...

Он ушел, а я вновь вывела на дисплей «пляшущих человечков» собственного сочинения. Вот таких:

Я сделала пару движений «мышью» и перечитала собственное послание:

«Уважаемая мисс Легран!

Настоятельно советую Вам сменить код, используемый в переписке с миссис Нарий-шах, поскольку м-р Нарий-шах нанял детектива-криптографа, способного в течение ближайших двух-трех недель проникнуть в тайну Вашего шифра. Могу порекомендовать Вам приобрести книгу Дж. Ф. Уильямса «Шифры и тайнописи» (она продается в книжном магазине на Лавкрафт-роуд за 14 долларов 95 центов), либо поставить на Ваш компьютер и компьютер Вашей подруги программу «Дескриптер-99», исключив к ней посторонний доступ. Ответ на Ваше последнее письмо, перехваченное м-ром Нарий-шахом, очевидно, Вы не получите – поэтому считаю своим долгом сообщить, что тест-полоски на беременность, оптимально сочетающие цену и качество, производятся немецкой фирмой «HUMAN GmbH», реализуются в США во всех аптеках под торговым названием «Квик-Стрип», и представляют из себя иммунотомаграфический тест для определения хорионического гонадотропина человека в исследуемой моче, позволяющий с 98% точностью определить беременность на 7-10 день ее наступления.

Расположенная к Вам,

Элизабет Р. Блэкмор, д-р медицины».

Пожалуй, насчет двух-трех недель я погорячилась. Воспользовавшись моим советом, Кеннеди может справиться раньше. Детектив он вообще-то неплохой.

Наталья Резанова HE IS GONE

Разумеется, большинство приняло на веру официальную версию, рожденную в недрах оккупационной канцелярии. Таково свойство большинства – принимать на веру. К тому же он был популярен в народе. Поначалу это меня удивляло – они же его никогда не видели, он с малолетства жил за границей. Потом я понял, что именно это и было причиной популярности. Отсутствующего наследника принято награждать всеми мыслимыми совершенствами. Так или иначе, простолюдины его любили. Потом они даже стали утверждать, что из-за этой любви король опасался открыто его убить. Чушь собачья – король делал все, чтоб его уберечь. Король вообще был слишком слаб и совестлив, чтоб убивать. Но в этой истории нет безвинных, и у короля на совести есть жертвы... но я забегаю вперед.

Итак, эта версия стала широко известна, по ней сочиняют баллады. Подозреваю, что со временем ее начнут представлять на подмостках. Только предварительно присочинят еще более невероятные подробности, привлекающие публику . Какие-нибудь явления призраков и драки с пиратами. Правда, фехтовальщиком он действительно был хорошим ( в университетском городе иначе не проживешь), а вот море переносил плохо. Неважно. Публика любит, когда про пиратов.

Но вот люди образованные, а также те, кто лично знал его – в университете и при дворе – в официальную версию поверить никак не могли Слишком много прорех в ней зияет, слишком много нестыковок в изложении событий. В этой среде родилось иное объяснение случившемуся. Все свалили на Хораса. Договорились до того, что он был норвежским шпионом, интриганом и провокатором. Все это неправда. Хорас, конечно, сыграл в событиях большую роль, чем обычно думают. Но, совсем, совсем другую.

Самую забавную версию преподнесла мне девица в одном портовом притоне. Я чуть было не прослезился. Якобы у старого короля родилась дочь, но он скрыл это обстоятельство, чтоб не отдавать трон брату. Оттого-то бедняжку и держали вдали от двора, оттого милый принц и не был женат. Очень трогательно, но полностью противоречит нашим законам о престолонаследии. Сейчас уже не помнят, что именно королева в свое время была наследницей трона, и, будь у нее дочь, она тоже могла бы стать суверенной монархиней.

Однако портовая девица в чем-то оказалась ближе к истине, чем университетские умы. Афера с новорожденным наследником имела место. И даже не одна.

Но истины не угадал никто. И, когда эту историю будут играть на подмостках, не исключаю, что мою роль сократят до предела. Или вообще вымарают. Грех жаловаться – я приложил немало усилий, чтоб меня не запомнили. Так и случилось.

Замечу – я вовсе не считаю людей глупыми. Только забывчивыми и легковерными. Этого достаточно. И я не собираюсь отстаивать истину и кричать: «вот как все было на самом деле». Истина никому не нужна. Кому какое дело, Норвегия завоевала Данию, или все было совсем наоборот. Вы бы еще Польшу вспомнили, скажут мне, если начнут ворошить старое, а кому интересна Польша?

Так что пишу я исключительно для того, чтобы освежить собственную память. Все-таки много лет прошло. И припомнить все, что мне известно.

А вот интересно, что именно знал он? Мне так и не удалось этого узнать. Безусловно, его воспитывали в том духе, какой нужен был старому королю, и он должен был верить, что отстаивает правду. Но что-то же он помнил? Он ведь не младенцем был, когда его увезли. Во всяком случае, глядя на его действия, я уверился в том, что власти он не хотел. Он хотел уничтожить всех, кто имел какое-то касательство к этой истории, всех, кто знал, что никакого права на престол он не имеет. И это ему удалось. Почти.

Начнем ab ovo. Ну, не от Адама, а поближе. От наших родителей.

Только он, проживший почти всю жизнь вдали от них, слышавший только то, что ему внушали, мог поверить, что прежний король и королева любили друг друга. Какая любовь? Обычный династический брак. А в нашем случае – еще и очень печальная история. Гораздо печальнее, чем он себе представлял.

Юная девушка, почти ребенок. Единственный ребенок, наследница престола. Родители, как водится, боялись за нее, и подыскивали ей сильного мужа, который бы сумел защитить и ее, и престол. Такой нашелся среди северных ярлов. Он действительно был хорошим воином. И нужды нет, что всех прочих отношениях он был сущим скотом. Или, по-иному выражаясь, героической личностью. В наш просвещенный век он словно вывалился из того прошлого, когда наши предки в рогатых шлемах наводили ужас на всю Европу. Понятий «государственный договор», «граница», «дипломатическая неприкосновенность» для него не существовало. Меч и кулак – вот все , что он признавал. Многих это восхищало, но девушка, отданная ему в жены, могла испытывать к нему лишь отвращение. Вдобавок из-за неумеренного обжорства и пьянства он был склонен к ожирению и страдал одышкой.

Однако у него имелся младший брат. Совсем не воин, совсем не герой. Любящий музыку и книги. В прежние времена такого непременно запихнули бы в монастырь. Но теперь это как-то не принято. И юная королева увидела его – и судьба их была решена.

Потом, в Италии, я услышал историю, весьма близко напоминающую эту. Паоло и Франческа, да. Но их двойники остались невоспетыми. На севере любовные трагедии не в чести. Хотя эта тоже закончилась убийствами.

Не знаю, когда они стали близки. Никогда не спрашивал. Думаю, что времени и возможностей у них было предостаточно. Король – теперь он уже был королем – не слишком обременял королеву исполнением супружеских обязанностей. Его больше устраивали обозные девки и служанки. У него их было множество, но сына сумела родить только одна. Дочка придворного шута...как же ее звали? Хильда. Точно. Хильда, Я ее не помню, может быть, и не видел никогда, но историю ее знаю. Слышал ее неоднократно.

Шут простил блудную дочь, да что там – кудахтал над внукам как наседка, с рук не спускал. Может, надеялся на невероятное его возвышение, не зря же бастарда назвали древним именем, означавшим «король богов», «король асов» – и это внука шута!

А законного наследника все не было и не было. И вот, наконец, он появился. Появился я.

Не стану описывать праздников, разразившихся по этому поводу, благодарственных богослужений, дождя из драгоценностей, осыпавших мою колыбель. При желании об этом можно прочесть в хрониках. Гуляний по всей стране было столько, что народ помнил этот день десятилетиями. А я, по понятной причине, ничего помнить не могу.

Король ничем не выдал, будто не верит, что я не его сын. Впрочем, вру, был случай, когда он сорвал злобу на послах, собственноручно вышвырнув их из саней в снег, чем снова заслужил восхищения простонародья.

А вот начет всего прочего... В тот год он много бывал в походах. Дома почти не бывал. Даже в самый день моего рождения он отсутствовал – дрался на поединке с братом норвежского короля ( ох, как потом аукнулся стране тот победоносный поединок!) Но, заподозрив правду, он не завопил во всеуслышание, что стал рогоносцем, не убил жену и ребенка. Ведь он был королем не по праву рождения, а по праву брака. И, если б он избавился от жены, все прочие ярлы, претендующие на трон, взялись бы за оружие. Он не смог бы одновременно продолжать свои завоевания и подавлять мятежи. Поэтому король сохранил хорошую мину при плохой игре. Он даже настоял, чтоб меня назвали его именем – и примас совершил обряд крещения в соборе, под рев хора и гром органа.

Но все это было притворство. С самого начала старый король задумал избавиться от меня. Он хотел видеть своим наследником того, кого считал сыном без всяких сомнений. Пусть даже для этого не было никаких законных оснований.

Насколько я понимаю, почву для осуществления своего плана он начал готовить сразу после моего рождения. За границу был послан сын одного из близких королевских соратников – молодой человек не без способностей, а главное, безоговорочно преданный суверену. Звали его Хорас. Местом своего пребывания он избрал Виттенберг, университетский город. Почему именно Виттенберг? Почему не более старинные и почтенные университеты – в Болонье, Париже, Оксфорде, Саламанке ( хотя о Саламанке я лично невысокого мнения)? Может быть, именно из-за своего провинциализма. А может, потому, что именно в те годы Виттенберг снискал печальную славу центра новой ереси, захлестнувшей Германию. Она увлекла и Хораса, к тому времени именовавшего себя на латинский лад Горацием. Он хорошо вписался в университетские круги, а помощью денег, присылаемых ему королем, вскоре вошел в попечительский совет университета, несмотря на свою молодость.

Когда меня вывели из-под опеки мамок и нянек, король категорически заявил, что в целях большей безопасности его сын должен жить и воспитываться за границей.

На самом деле меня должны были убить, а на моем месте возник бы королевский бастард, Хильдассон. И жить там, пока не перестанет быть заметна разница в возрасте – он был старше года на четыре или пять. Мне тогда было три года, и разница между нами была очевидна. Хильдассона забрали у матери и увезли под опеку Горация. Очередь был за мной. Но тут план старого короля дал сбой. Дело в том, что он поделился своей затеей с шутом. Решил порадовать старика – мол, внука вместо шутовского колпака ждет корона. А старик все рассказал моему отцу. Причина проста. Для дочери его, давно брошенной любовником, вся жизнь была в единственном чаде. Когда у Хильды забрали ребенка, она утопилась.

Шут поведал отцу все, поставив единственное условие. Имя, под которым я буду жить, будет напыщенным королевским именем его внука. Странно? Пожалуй, после гибели Хильды старик начал потихоньку трогаться умом. Вскорости он спился и умер.

Отец, при всей своей слабохарактерности, на сей раз действовал быстро и решительно. Те, кто увозил меня, были схвачены и убиты. Они стали первыми жертвами, которые отец принес ради меня, но не последними. А меня увезли в Италию, где я и вырос.

В четырнадцать лет я поступил в Болонский университет – сначала на факультет свободных искусств, потом перешел на медицинский. К тому времени, когда я усердно штудировал естественные науки, отец связался со мной и поведал правду о моем рождении. Он предупредил также, что возвращаться мне опасно – старый король прочно сидел на троне. Так что годы учения для меня растянулись надолго. Я не стал получать диплома, ибо не собирался практиковать – во всяком случае, практиковать в том смысле, в каком это обычно понимают. Отучившись в Болонье и Салерно, я отправился за новыми знаниями, благо средств, выделяемых отцом, хватало на путешествия. Я обучался в Испании, Англии, Польше...в университетах, но не только в них. Пожалуй, частные уроки дали мне больше, чем университетское образование. Я никогда не склонен был идеализировать студенческую жизнь. Мой кузен – да, ею восхищался. Но он воспитывался как принц, и в университете являлся вольнослушателем, а значит, не хлебал тех прелестей, которую выдают на долю тех, кто учится на общих основаниях. Жизнь студента не только жестока ( «прописка», которую устраивают новичкам, превосходит то, что измысливают в тюремных камерах и солдатских казармах), она груба и грязна. Церемония посвящения в студенты – а она включает публичное оплевывание, в прямом смысле слова – в Саламанке завершается словами: «А теперь корми вшей и подыхай от голода и чесотки – как мы!» И для большинства студентов это было правдой. Однако моего кузена не коснулось.

Он по-прежнему торчал в Виттенберге, под попечением Горация, не предпринимая попыток вернуться на родину. Возможно, эта жизнь пришлась ему по вкусу, потому что иной он не знал. Это можно понять. А вот почему старый король не возвращал его ко двору, я понять не мог. Все еще боялся? Но прошло столько лет, и ничто во взрослом мужчине не напоминало исчезнувшего мальчика. Или кузен все же вляпался в ересь, которую открыто исповедовал Гораций, и не одобряемую королем? Не знаю. Но я решил на него посмотреть.

Нет, я не стал втираться к нему в доверие, и вообще сводить с ним близкое знакомство. В Кракове я обзавелся рекомендательным письмом от моего тамошнего учителя, доктора Иоганна Сабелликуса, открывшим мне доступ в Виттенберг. И там я мог без помех наблюдать за кузеном. Он мне не понравился. В то время я еще не видел старого короля, но теперь могу сказать, что Хильдассон был вылитый родитель. Точно так же он преждевременно растолстел, точно так же страдал одышкой и повышенной потливостью. У меня это вызывало брезгливость. Может быть, потому что сам я всегда был легок на ногу и сухощав. И точно так же он был подвержен вспышкам дикой ярости, чего не могли убить годы корпения за книгами. Пока что выход этой ярости он давал в поединках, благо бои на шлегерах, тамошней разновидности рапир, у немецких буршей в чести. Каждое землячество будет опозорено, если в течение семестра его члены не проведут ни одного поединка. Однажды мне даже пришлось быть у кузена секундантом, и мы отметили его победу в ближайшей пивной. Однако вскоре пиво, протестантские богословы и драки буршей мне до смерти надоели, и я уехал.

Письмо отца застало меня в Париже. Там я уже не учился. Там я пробовал применить полученные знания на практике – и не без успеха. Но отец писал, что нам пора наконец свидеться. И я подчинился.

Наша встреча была сердечной, печальной и тайной. Отец, как и прежде, боялся за мою жизнь. И он никому не рассказал о моем приезде, даже матери. Женщины слабы, говорил он, и она на радостях может выдать тайну.

Я поселился в городе под видом итальянского лекаря, и лишь в качестве лекаря посещал дворец. Кое-кто из обитателей дворца также посещал мой дом. От заезжего итальянца всегда ждут, что он торгует приворотными зельями, микстурами от всех болезней, косметикой и ядом. Да, и ядом... Но яды-то как раз я держал для собственных целей.

По прежней официальной версии старого короля ужалила змея.

По новой официальной версии его убил мой отец.

И то, и другое – неправда. Его убил я. Отравил, конечно.

Подло? А обречь на смерть трехлетнего ребенка не подло? Нет, я не пожалел его. Этот жирный боров кряхтел, беспрерывно лопал, и не собирался умирать. А мои родители, столько лет любившие друг друга, были в разлуке.

Я решил помочь им соединиться.

Разумеется, старик никогда не позвал бы меня к себе. Он не доверял иностранным лекарям, у него были собственные врачи, столь же верные, как невежественные. И на кухню бы я не проник. В моей любимой Италии верхом изящества считается преподнести врагу половинку персика, предварительно разрезав его ножичком, у которого смазана ядом одна сторона. Но в этом северном краю персиков не доищешься, разве что репы...

Римские историки утверждают, будто великий Август, опасаясь отравления, не ел ничего, кроме собственноручно сорванных слив из своего сада. Но сливы смазали ядом прямо на дереве, и Августу пришел конец.

Однако здесь и сливы найти было трудно. Пришлось работать с тем, что здесь росло.

Старик был прожорлив, и все время что-то жевал, даже на прогулке. А в своем саду он обожал крыжовник. Слуги об этом знали, и не рвали ягод с кустов.

Я не стал смазывать ядом ягоды. Это слишком тривиально, и, вдобавок, некоторые люди, прежде чем есть крыжовник, сдирают шкурку.

Я впрыснул яд внутрь посредством полого птичьего пера. Впоследствии для подобных целей я пользовался тонкой стеклянной трубкой, но тогда приходилось работать с подручными средствами.

Король откушал крыжовнику и отправился к праотцам А поскольку по закону он был всего лишь мужем королевы, наследницы страны, королеве страна и досталась. И она была вольна выбрать себе нового мужа. Что и сделала. Надеюсь, хоть в этом я помог своей матери. Последний год своей жизни она, не таясь, могла быть с тем, кого любила.

Но она не знала, что тот, кто живет в Виттенберге – не ее сын. И она потребовала от мужа, нового короля, чтоб сына вернули домой и провозгласили наследником. А отец... он снова проявил свойственную ему слабохарактерности. Он боялся признаться матери, что столько лет не доверял ей. А значит, обманывал. И что ее родной сын – здесь, и что он – убийца.

Тот тоже оказался убийцей. Но это было еще впереди.

Кузен появился. А за ним подоспел и Хорас-Гораций, который все еще считал своим долгом опекать его, как преданная нянька, хотя подопечному было тридцать лет по официальному счету.

И вскоре поползли слухи о сумасшествии принца. Не стану скрывать – это я дал им ход. А что делать? Отец ни за что не хотел убивать его. А сумасшествие – единственная причина, по которой совершеннолетнего принца могут лишить права наследования. Только так я мог устранить его, сохранив ему жизнь. Но, честно говоря, мне особо не пришлось трудиться. Слухи и без того бы распространились. Хильдассон вел себя странно. И речи его, и поступки нельзя было расценить иначе, чем проявление безумия. Увы! Всю сознательную жизнь он провел в замкнутом университетском мирке, как в скорлупе ореха. И был счастлив в этой скорлупе. И в том возрасте, когда люди уже редко меняют сложившийся уклад жизни, попал в совершенно иную обстановку.

Он твердил о своем желании вернуться в Виттенберг, и в то же время использовал любой предлог, чтобы остаться. И вел себя все более неадекватно – это я, как, медик, утверждаю.

Лично я полагаю, что виной всему были женщины. Что он мог узнать о них в Виттенберге, этом протестантском монастыре? Конечно, обычные бурши находили себе девиц для развлечения, но он был принц, он был выше этого. Поэтому женщин он не знал ( в его-то годы!), не понимал, и они влекли его и страшили. Тут натворишь дел. Честное слово, иногда, глядя на него, я жалел, что мы не во Франции. Там бы пара фрейлин, лишенных предрассудков, в неделю бы обучила его всему, что следует знать. Но тут нравы были строгие, если что и происходило, то под покровом тайны.

Поначалу была эта милая девушка, дочь советника, которую прочили ему в жены. И она вроде бы действительно ему нравилась. Но она была не из тех, кто в силах удержать мужчину. Для него там был магнит попритягательней. Ибо королева, несмотря на то, что ей было сильно за сорок, оставалась самой красивой женщиной страны.

Его тянуло к ней, а он считал ее своей матерью. И никто не удосужился объяснить ему, что это не так. Не мудрено, что он был в ужасе. Тем более, что воспитывал его Гораций в своих пасторских принципах. И, разумеется, исходя из этих принципов, грешны были все, кроме него самого. Особую ярость вызывал у него счастливый соперник – король, которого он, дабы оправдать себя, счел виновным во всех мыслимых и немыслимых грехах. Я умолял отца позволить мне вмешаться, ибо, будучи лекарем, понимал к чему приведут эти приступы ярости. Но король со своим обычным благодушием понадеялся, что все уладится само собой.

Не уладилось. В припадке ревности кузен прирезан несчастного советника, приняв того за короля, когда старец пришел поздно вечером поговорить с королевой о судьбе своей дочери.

Шила в мешке не утаишь, труп во дворце – тем более. Убийцу и сумасшедшего следовало незамедлительно убрать от двора. Но и здесь отец не позволил мне вмешаться. Он выбрал для этой миссии пару университетских приятелей кузена, объявившихся при дворе. Как только я их увидел, то сразу понял – ничего у них не выйдет. Типичные вольнослушатели. Естественно, Хильдассон при первом удобном случае прикончил их, сплетя какую-то сказочку про нападение пиратов.

Но прежде произошло кое-что еще. Я сказал, что в этой истории нет безвинных? Нет, одна была.

Дочь советника. Я ведь знал ее. Она приходила ко мне – к итальянскому лекарю – не столько за снадобьями для лица ( придворные дамы охотно покупали у меня помады и кремы), сколько для того, чтобы поговорить. Больше было не с кем. Отец ее не понимал, единственный брат предпочитал развлекаться в Париже. Бедная девушка совсем запуталась. И, глядя в ее простое милое лицо, я подумал – такой, должно быть, была Хильда.

Черт меня дернул рассказать ей эту историю.

Когда выяснилась правда об убийстве ее отца, она утопилась – там же, где дочь шута. Дабы похоронить ее по-христиански, король объявил, что она была не в своем уме, хотя она была разумнее многих. И я не знаю, чьей она была жертвой – кузена или моей.

А братец ее, успевший прибыть из Франции, поднял мятеж. Вместе с кучкой молодых дворян, из тех, что обожают махать шпагой, и порой даже попадают ею в цель, но теряются перед первым же серьезным препятствием. Королю не понадобилось даже поднимать войска. Я справился сам.

Тогда я уже появился при дворе открыто – под видом крупнопоместного дворянина из провинции, и под тем нелепым именем, что сосватал мне покойный шут. Довольно быстро я занял место убитого советника. Именно я вел переговоры с мятежниками, и убедил их вождя – я был знаком с ним еще с лекарских времен, он был моим покупателем по части ядов – что бессмысленно поднимать руку на короля, когда жив истинный виновник его бед.

Тут-то и вернулся кузен, не сомневаясь, что король, по всегдашней своей доброте и слабости, примет его назад. Но я не собирался этого так оставлять. Его нужно было остановить. Он был опасен. Я, в отличие от него, никогда не строил из себя ходячую добродетель, но если я кого убивал, то предварительно подумав. А он убивал походя.

Я решил его убрать. Тем более, что исполнитель рвался с поводка. Что ж, ели кузен и его заберет с собой, так тому и быть думал я. Но следовало тщательно все подготовить. Сделать так, чтоб состязание в фехтовании перешло в смертельный поединок.

Зная склонность кузена к неконтролируемой ярости, сделать это было нетрудно. Он не узнал меня – ведь он всегда видел в окружающих только то, что хотел. Я слегка подразнил его, общаясь с ним в стиле, заимствованном из новомодных английских романов. Ему, с виттенбергским воспитанием, подобное аффектированное красноречие было противно. На каждую его грубость я отвечал все учтивее. И он вышел из себя. А о прочем я позаботился. Я разбираюсь в ядах хорошо.

Но я не сумел предусмотреть всего. Так всегда бывает с планами, что казались идеальными. Я не рассчитал, насколько сильна может быть ярость безумца. Он убил не только своего противника, но и короля. По трагической случайности погибла и королева, не посвященная в наши замыслы. Я пытался дать ей противоядие, но было поздно.

Странно, никто не заподозрил моего участия в этих событиях. А ведь этот дуэлянт-неумеха, умирая, проговорился, и назвал меня...но тогда всем было не до умозаключений. Одна катастрофа притянула другую. Abyssus abyssum invocat. Еще не успели похоронить убитых, как замок был захвачен. Молодой Фортинбрас воспользовался внутренней смутой и тем, что внимание короля было увлечено другим. Моя вина. Я не предусмотрел. А должен был.

В последующем хаосе мне удалось скрыться – в плаще паломника. Из тех, кому была известна хоть часть правды, новому правителю достался Хорас. Не знаю, что из него вытянули дознаватели, но все добытые сведения были использованы во благо новой администрации. Вскоре после коронации , месяца через два ,Хорас очень своевременно скончался – говорили, что он не перенес гибели друга. И к этой смерти, клянусь, я не имею никакого отношения. А нам была явлена известная теперь всем и каждому версия, по которой покойный кузен объявил Фортинбраса своим наследником. Кузену, право, повезло – если б Фортинбрас застал его в живых, он бы жестоко расправился с ним по закону кровной мести. Не зря же норвежец тридцать лет спустя свел счеты за унижение своего отца, и своей страны. И, конечно, план вторжения он начал претворяться в жизнь как минимум за полгода до случившегося – для чего и понадобилась, как предлог, мнимая война с Польшей (Польша вообще удобна как предлог). Но в сложившейся ситуации ему удобнее было объявить убитого короля узурпатором, а принца – героем, коему он законно наследовал. Вдобавок, сей одаренный юноша был не просто клятвопреступником, но дважды клятвопреступником. Он обманул не только моего короля с этим «правом свободного прохода», но своего короля и дядю, которому дал слово не поднимать оружия против Дании. Так что история про дядю-злодея была как нельзя кстати.

В конечном счете оказалось, что так было удобнее всем. Кроме меня. Да и я привык.

Что сказать о моей жизни? Она оказалась длинной. Я месил грязь на дорогах Европы вместе с ландскнехтами, сидел в тюрьме, живал в притонах и во дворцах, мало чем от тех притонов отличавшихся. Короче, вел жизнь самую обычную, не годящуюся в сюжет для трагедий и баллад. Утомившись от скитаний, вернулся в ту единственную страну, что считал своей родиной – в Италию. Но поселился не в Болонье, где провел в юность, а в Венеции. Здесь, в этом городе ревнивых мужей и жен-изменниц, человек с моими дарованиями никогда останется без работы. Преследований властей я не боюсь – к моим услугам нередко прибегает Совет Десяти. Не страшусь я и сил иного порядка – я добрый прихожанин, вовремя исповедуюсь и причащаюсь.

Но в последнее время я стал думать о нем. Хотя – какой смысл? Он ушел и умер, умер и ушел. Меня призраки никогда не тревожили. Они являются лишь меланхоликам, страдающим избыточным весом. Однако я вспоминаю. И все чаще мне кажется, что у меня нет права винить его во всем, что случилось. Он был безумен – я рассудителен. Это, безусловно, решающее отличие. А дальше? Он действовал во имя своего отца, я – во имя своего. Он убивал, я – тоже. Он был сыном короля, но ему не нужна была власть. То же можно сказать и обо мне. Оба мы ублюдки, оба принцы. И, когда я вглядываюсь в эту смутную тень на дне моей памяти, мне кажется, что смазанные черты все больше повторяют мои. Или наоборот. Вот почему я не собираюсь выступать с разоблачениями. Эту тайну я унесу с собой в могилу, как и многие другие. Я отпускаю его – пусть покоится с миром. Спокойной ночи, милый принц, спокойной ночи, кузен, вольнослушатель, Озрик, чье имя я унаследовал взамен того, что он украл у меня и которое написано на его надгробной плите:

Елена Викман Кровавая мантия девицы Дередере

Далия Трускиновская «Графиня Монте-Кристо» (Рецензия, опубликованная в журнале «Отечественные записки» в 1853 году)

Почтеннейший наш читатель, ты привык уже, открывая страницы этого журнала, узнавать новости из всех европейских столиц, особенно же те, что касаются изящной словесности. Полтора века прошло с той поры, как в «Ведомостях» присноблаженного государя нашего Петра Великого неведомый журналист публиковал: «Из Персиды пишут...» – и далее о дарении нашему государю слона вместе со слоновщиком. И нынче мы рады услужить тебе, наш читатель, посвятив в весьма пикантный скандал, что разразился три недели назад в галльской столице. Как деды наши говаривали, из Парижу пишут...

Ты спросишь, любезный читатель, отчего не сразу, отчего три недели спустя. Но, во-первых, прочие издания, ривали наши на поприще журналистики, оставлены нами далеко за спиной, как изволят выражаться лошадники на ипподромах, мы их на полтора корпуса обогнали. Во-вторых, мы непременно желали уточнить все сведения, дабы не кормить тебя пустыми домыслами. В-третьих, сия история косвенно задевает честь известной в высшем свете дамы, и нам непременно следовало убедиться, что статья наша не причинит ей вреда.

Итак, приступим к рассказу о том, как суетливые и непостоянные французы искали преступника и убийцу под книжным переплетом.

Лет восемь тому назад, коли не более, начали печататься в газетах французских «Ля пресс» и «Конститюсьонель» первые главы романа господина Дюма-старшего «Граф Монте-Кристо». Дамы наши все, как одна, предались чтению захватывающего романа в ста тридцати шести выпусках Все мы помним этот роман и восторгались в юности тем, как прекрасно изобразил писатель торжество справедливости. Даже пламенный критик наш, господин Белинский, глядящий на развлекательное чтение свысока, по-своему похвалил произведение господина Дюма: «Конечно, „Граф Монте-Кристо“ – блестящее беллетристическое произведение, которое читается легко и скоро; но оно – не роман, а волшебная сказка, только не в арабском, а в европейском вкусе». Как выяснилось ныне, роман об узнике, который исхитрился стать сказочным принцем, отнюдь не волшебная сказка.

Мало кто обратил тогда внимание, что финал романа по времени несколько опередил весьма печальное событие – смерть генерала де Труавиля. Сопоставить фантазию господина Дюма с загадочной гибелью отставного генерала, который совершал увеселительную прогулку вместе с супругой на яхте под названием «Мерседес» и исчез где-то неподалеку от Нормандских островов, воистину было мудрено.

Были и иные события, менее поэтические, нежели гибель на яхте среди бушующих волн: банкрутства, поспешные бегства в Америку некоторых видных чиновников французских министерств.

Поскольку вскоре после выхода в свет романа «Граф Монте-Кристо» французский литератор осчастливил нас романом «Королева Марго» (и когда только успевает он творить? Так и представляешь себе кухарку, споро и ловко пекущую один за другим масленичные блины и складывающую их высокими стопками!), то свет, показав переменчивость своего нрава, перекинулся от торжественного мстителя-графа к юной и пылкой королеве, которая тут же полюбилась нашим дамам. А дамы, как известно, решают не только наши судьбы, но и судьбы европейской словесности, их слово для литератора – закон.

Когда недавно вышел в свет отдельной книжкой роман «Графиня Монте-Кристо», не все читатели догадались сразу, что речь идет о продолжении некогда прославленного произведения. Но загадочный автор, укрывшийся под псевдонимом мусью Мистигри, увлекши сперва читателей интригой, вдруг принялся сообщать престранные сведения о событиях минувших дней и увязал вместе такие, казалось бы, несовместимые, как смерть генерала де Труавиля с супругой и дебют прекрасной Жозефины де Мертейль в нашем Большом театре.

Итак, приступим же к правильному и детальному разбору загадочного романа.

Он начинается сценой в богатом доме одного из первых богачей Марселя – Максимилиана Морреля. Автор со знанием дела описывает обстановку, дорогие цветы в жардиньерках (и тут закрадывается первое подозрение, что автор – дама), наряды хозяйки дома госпожи Моррель и ее старшей дочери, Юлии. Итак, поздний вечер, сыновья господина Морреля приведены в гостиную к папеньке и маменьке перед тем, как будут уложены почивать, юная Юлия помогает матушке заниматься рукоделием, сам господин Моррель читает книгу. Картина семейного уюта прерывается появлением слуги, бывшего матроса. Он сообщает, что некая дама, прибыв в карете, просит неотложно принять ее, имея сообщить хозяевам дома нечто важное. Господин Моррель, в котором трудно узнать влюбленного офицера спаги Максимилиана, каковым был он в романе «Граф Монте-Кристо», велит просить даму в гостиную. Она входит, отбрасывает черный свой вуаль и с криком «О Валентина, сестра моя!» бросается к госпоже Моррель.

Хозяйка дома не сразу узнает в гостье молодую девушку, которую она знала недолгое время накануне своего замужества. Тогда они и впрямь сошлись, называли друг дружку сестрами, но после непродолжительного знакомства расстались и более не имели сведений одна о другой, не состояли в переписке, что так любят наши дамы, и у г-жи Моррель не осталось даже портрета на память.

Однако стоит гостье назвать имя графа Монте-Кристо, как чета Моррелей признает ее. Перед ними – Гайде, дочь Али, паши Тебелинского и супруга графа.

Автор искусно нагнетает напряжение – что заставило красавицу Гайде, счастливую жену и мать двух прелестных малюток, покинуть супруга и пуститься в странствия? Но дадим слово ей самой.

Далее гречанка, рыдая и поминутно порываясь упасть в обморок, произносит целую речь, блистая истинным знанием греческой истории, которую мы с вами, дражайший читатель, заимствуем частично из обязательного в гимназиях Гомера, а частично – из поэм лорда Байрона. Суть ее орошенной слезами лекции, если отвлечься от оплакивания отца и, наоборот, добавить толику исторической правды, такова.

Али-Тебелин, он же – Али-паша Тебелинский, он же – Али-паша Тепеленский (это уж как на чей вкус), он же – Али-паша Янинский, был изрядный злодей, фигура колоритная и зловещая. Он родился в 1742 году в Тепелене, Тепеленский пашалык был его наследственным владением, но в тех краях свое понятие о юрисдикции. После смерти отца Али схватился воевать с пашой Берата и лишился земель. Он стал, благородно выражаясь, изгнанником, а попросту говоря – бродягой. Наконец ему удалось вернуть Тепелену и вырезать врагов. Далее он орудовал, не стесняясь в средствах. Он втерся в доверие к некому соседскому паше, а сам добился у турецкого султана его казни. Затем он положил глаз на Янину и Янинский пашалык. В городе шла война двух партий, всем безмерно надоевшая, и Али ловко привлек на свою сторону горожан. Затем он поставил султана перед свершившимся фактом. Далее ему непременно понадобился Бератский пашалык, но местный паша был поддержан албанцами-христианами и жителями города Сули – сулиотами, которые отправили послов к присноблаженной государыне нашей Екатерине Великой и получили ее покровительство (а также немалое количество оружия). Справиться с ними Али не удалось – он был разбит наголову, а часть его войска утонула в реке Ахерон – улыбнись воспоминаниям школьных лет, любезный читатель.

Далее наш беспокойный паша заделался комедиантом. В 1797 году он подружился с французами, которым тогда принадлежали венецианские крепости в Далмации и Албании. Он разгуливал, украсившись трехцветной республиканской кокардой, и восхищался революционной Декларацией прав человека (чтобы восхищаться, читать сей документ вовсе не обязательно). Но вскоре он атаковал прибрежные французские крепости, захватил и по давней своей милой привычке вырезал гарнизон и население. Не знаем, было ли известно господину Дюма о таком светском обхождении паши со своими земляками.

Мало осталось среди нас, уважаемый читатель, ветеранов войн с Бонапартом, да и те не вспомнят, пожалуй, события 1802 года, а читать исторические увражи все мы невеликие охотники. Однако наш журнал готов и не на такие подвиги, чтобы добраться до правды. Командированный в библиотеку сотрудник наш выяснил, что в 1802 году Бонапарт, увидев, что его затеи терпят неожиданный крах, заключил мир с турецким султаном и его Оттоманской Портой, вернул Турции захваченный было Египет и тем самым окончательно сбил с пути добродетели нашего героя – пашу Тебелинского. Али-паша объявил джихад против сулиотов. Они продержались три года и были вынуждены сдаться на «почетную капитуляцию» – так паша Тебелинский назвал в европейском стиле свое позволение сулиотам покинуть родные места и уйти куда глаза глядят. Они уходили тремя колоннами, и две из колонн погибли под ударами отрядов Али.

Прелестная в своей скорби Гайде (кстати, есть основания полагать, что она была отнюдь не гречанка в стиле Байрона, все еще модном в 1845 году, а албанка в стиле «Гуслей» известного шутника господина Мериме) скрыла от Валентины и Максимилиана то, что рассказали ей в Морее. Расправившись с сулиотами, албанец Али взялся за греков. Он попытался захватить один из островов (в тек краях их превеликое множество), но тут уж против него объединились все, способные держать оружие, – островитяне, их приятели – морские пираты, а также сухопутные разбойники с материка.

Тут мы вынуждены просить прощения у дам, читающих сию рецензию. Негоже обременять их всеми этими историческими ужасами, однако близок миг избавления. Нам просто надобно растолковать, каков был Янинский паша, столь благородно обрисованный господином Дюма. Особливо почему-то его красивая и длинная белая борода смущает умы читателей – вон и господин Бальзак, любимец наш, также ее всуе поминал.

Пока Али сражался с греками и наживал себе новых врагов, Бонапарт вел войну с Россией – увы, до поры – победоносную. В 1807 году присноблаженный император Александр Благословенный заключил с ним Тильзитский мир. Тут наш паша, чьи хитрости бывали обыкновенно шиты белыми нитками, вновь попытался подружиться с французами. Но Бонапарт и слышать о нем не желал. Тогда Али нашел своим талантам иное применение – захватив как можно более земель, населенных албанцами, он решил покончить с турецкой властью и самому сделаться султаном Османской империи. Воевал он тогда со всеми – и с мусульманами, и с христианами, ставку же имел в Янине. Греки, сражавшиеся с ним, были в отчаянии. И тем удивительнее события, случившиеся в 1821 году.

Наш неугомонный паша, имея к тому времени за спиной 79 прожитых лет, восстал против султана Махмуда и призвал под свои знамена греков, обещав им свободу. Ты можешь удивляться сколь угодно, любезный читатель, но они поднялись все, как один.

А теперь обрати внимание на следующие имена. Али-паша нуждался в военных советниках и готов был платить им хорошие деньги. И охотники послужить будущему султану сыскались. В Янине собрался сущий Ноев ковчег – были там офицеры-итальянцы, поляки, немцы, но более всего – французы. Вот их имена: Ги де Сент-Элен, Гайар, Шовасэн, генерал Мэзон, полковники Фавье и де Труавиль, командир эскадрона Реньо де Сен-Жан-д'Анжели, капитаны Балест, Николь и Журдэн. В списке нет вымышленного полковника Мондего, разумеется, но потерпи, о читатель, сейчас и до него дело дойдет.

Один из этих офицеров, как до сих пор полагали, предал Али-пашу Тебелинского и впустил неприятеля в цитадель Янины – крепость Кастро. Его, этого загадочного офицера, вывел господин Дюма в образе Фернана Мондего – одного из обидчиков благородного Эдмона Дантеса. И так ловко повернул дело, что человек, избавивший Грецию от злодея, готовившего ей погибель, явился перед тобой, читатель, образцом изменника и предателя.

Ты, любезный читатель, помнишь из романа г-на Дюма красочные подробности осады турками Янины, особенно же – раба Селима, с факелом в руке ожидавшего приказа поджечь пороховой погреб, и девочку Гайде на руках у матери ее Василики. Не показалось ли тебе странным, что малое дитя запомнило так много сведений о предательстве? Это и самому г-ну Дюма показалось удивительным, и потому он вкладывает в уста Гайде слова: «Мне было четыре года; Но, так как для меня это были события необычайной важности, то я не забыла ни одной подробности, ни одна мелочь не изгладилась из моей памяти».

Загадка сия имеет продолжение в романе «Графиня Монте-Кристо», а теперь следуй за нами, заинтригованный читатель, и узнаешь много любопытного.

Ты узнаешь, что раба Селима с факелом не было вовсе, но некий францукзский полковник, командовавший артиллеристами Али-паши, получил предложение сдать цитадель на почетных условиях, но отказался и грозился взорвать пороховой склад. Таков был его официальный ответ осаждавшему Янину подководцу султана Махмуда Хуршид-паше, однако несколько дней спустя ночью в цитадель был впущен турецкий отряд и Али-паша наконец угодил в плен.

Далее мнения расходятся. Иные утверждают, будто Али-паша был задушен адьютантом Хуршида, иные – будто после годичной осады и капитуляции он скрылся в христианском монастыре на одном из островов, куда султан послал к нему делегацию с грамотой о помиловании. Однако в миг вручения грамоты на Али-пашу с его свитой напали и убили его. Так или иначе, а голова мятежного паши, а также головы троих его сыновей и внука, были выставлены на площади в Стамбуле.

Но все знатоки истории сходятся в одном: предательство имело место. Неясно только, кого подкупил султанский сераскир Хуршид-паша, чтобы попасть в Янину.

Теперь, любезный читатель, ты знаешь довольно, чтобы вернуться к роману «Графиня Монте-Кристо» и по достоинству оценить новость, сообщенную безутешной Гайде.

Да, супруга графа Монте-Кристо узнала, что ее родная мать, любимая наложница паши, прекрасная Василики, не устояла перед посулами. Она устроила так, чтобы приближенные к ней женщины ночью вышли из крепости потайным ходом и впустили турецкий отряд. И она же способствовала убийству Али-Тебелина. Однако далее ее судьба сложилась крайне неблагоприятно.

Таинственный автор романа «Графиня Монте-Кристо» нагромоздил тут всяких странных совпадений, в которых, сдается, и сам запутался. Посредник между Василики и Хуршид-пашой случайно был убит, далее последовала цепь иных трагических случайностей, и бедная Василики, не получив обещанного золота, оказалась вместе с сестрами, служанками и дочерью в толпе пленных, была продана работорговцу, разлучена с Гайде, сделалась наложницей своего нового хозяина и умерла родами.

Не правда ли, неожиданная судьба, особенно для тех, кто с замиранием сердца читал рассказ Гайде о ее злоключениях?

Но вернемся в Марсель, в дом Максимилиана Морреля.

Этот доблестный офицер спаги, беззаветно преданный графу Монте-Кристо, который доставил ему богатую, знатную и горячо любимую невесту, был поражен рассказом Гайде настолько, что отказался ему верить. И в самом деле – он настолько был убежден в непогрешимости графа, что даже мысли не мог допустить об ошибке своего кумира.

Валентина же, умная и тонко чувствующая женщина, поняла, что произошло в Янинах, когда граф, переодетый и под чужим именем, расследовал предательство, повлекшее за собой капитуляцию крепости. Граф шел по следу врага и собирал лишь те сведения, которые его врага могли опорочить. Они доставляли графу несказанное наслаждение. Поэтому, узнав, что посланцы Хуршид-паши вели переговоры с французским полковником Мондего, после чего крепость сдалась, он уже занимался только этой версией давних и трагических событий. Когда же он узнал, что Хуршид-паша обошелся с полковником крайне любезно (на его турецкий взгляд), то сомнений уже не осталось. Тем более, что Мондего вернулся во Францию богатым человеком и сразу по возвращении приобрел поместье и дом на шоссе д’Антен. Чего же более?

Оставалось лишь найти бумагу, некий документ, который бы свидетельствовал о неслыханном предательстве Фернана Мондего. Такой документ явился. Некий эль-Коббир, торговец невольниками, расписался в том, что продал франкскому вельможе графу Монте-Кристо, одиннадцатилетнюю Гайде, признанную дочь Али-паши и Василики. Одиннадцать девочке исполнилось около 1829 года. Коли верить этому документу, дело обстояло так: граф, обретший свободу 28 февраля 1829 года, первым делом кинулся на Восток, в Константинополь, искать следов Гайде, как если бы еще в тюрьме знал о ее существовании. Но это еще не все. Лукавый Эль-Коббир, видя, какого покупателя ему аллах послал, во всем угодил графу – и вспомнил о Фернане Мондего, и назвал Василики супругой Али-паши. Но под конец малость развлекся, указав дату составления документа – год 1247-й хиджры. Чтобы перевести это на наш с тобой счет, читатель, надобно прибавить 622, и получим христианское летоисчисление. Вооружись пером и осьмушкой бумаги, складывай то так, то этак, и получишь ты год 1869-й, который вовсе еще не наступил...

Меж тем граф явился в Париже в начале 1838-го года. Вот и ломай голову, что за бумага подтверждала достоверность его покупки.

Именно Валентина поняла, что делается в душе у бедной Гайде. Не предательство матери, которая, будучи на шестьдесят лет моложе своего повелителя, вряд ли его любила, а скорее уж мечтала от него избавиться, потрясло графиню Монте-Кристо.

Мужчина, которого Гайде столько лет считала непогрешимым, с треском рухнул с пьедестала.

Об этом Валентина могла судить уж по тому, что несчастная называла благородного мстителя не по имени, не супругом, а как человека постороннего, случайного светского знакомца, графом.

Итак, чета Моррель узнала, что Фернан Мондего, ныне граф де Морсер, не был виновен в гибели Али-Тебелина, не был виновен в предательстве, разоблачение которого повлекло за собой самоубийство несчастного офицера. Как можно понять из путаного рассказа Гайде, все обстояло гораздо проще – волей случая Фернану Мондего достались те деньги, которые должна была получить за предательство Василики. А она, любимая наложница паши, вряд ли согласилась бы на незначительное вознаграждение. И несчастный граф де Морсер не мог допустить расследование этого дела – ибо оно сильно попахивало воровством. Единственным выходом была пуля в висок. Впрочем, таинственный автор «Графини Монте-Кристо» намекает, что Мондего, как и Василики, стал жертвой обстоятельств, не более.

И вот Гайде приезжает к своим единственным друзьям во Францию, чтобы исправить ошибку мужа – найти Альбера, виконта де Морсер, и вернуть ему честное имя вместе с богатством, которое он должен был бы унаследовать от покойного отца.

Максимилиан по просьбе графа Монте-Кристо следил издали за судьбой Мерседес де Монсер, чтобы при необходимости прийти к ней на помощь. И тут кончаются воспоминания, кончается спор с произведением господина Дюма, и начинается нечто в совершенно новом вкусе, несомненно, весьма привлекательном для господ гимназистов и юнкеров. Мы бы рискнули назвать сей жанр «романом-погоней».

Моррель не находит Мерседес в доме, где она поселилась, чтобы вести скромную жизнь и ожидать сына. Соседи передают как недостоверные сведения, будто она уехала к Альберу, который якобы ранен.

Читая главы, в которых Гайде, Максимилиан и Валентина плывут в Алжир и путешествуют по этой сказочной стране, мы от души веселились. Автор, несомненно, знает об Африке не более, чем сказано в гимназическом учебнике географии, да и тот читал крайне невнимательно. Чего стоят львы и тигры, проживающие в пустыне рядышком, как добропорядочные соседи! Туда же автор установил пирамиды, подсмотренные на картинках в том же учебнике, поселил дикие племена, только что не людоедов, и, сдается, чистосердечно признался в том, что принадлежит к прекрасному полу. Ибо сообщает вовсе уж невозможные подробности алжирской охоты на тигров, при которой охотники восседают на спине обученного слона. Но веселились мы, любезный читатель, рано, ибо все эти несуразности служили хитроумному плану: известить тебя, легковерный читатель, что события романа, при всей их яркости и трагичности, лишь декорация, какую принято ставить в ярмарочном балагане, подлинное же действие разворачивается в той глубине, куда проникает лишь опытный и изощренный взор.

Как и следовало ожидать, виконт де Морсер в Африке не сыскался, зато его однополчанин, старый офицер, тип служаки наподобие Максимыча в повестях господина Лермонтова, выводит наших путешественников на след. Он рассказывает о неком набобе, коего Альбер спас во время пресловутой охоты на тигра, и в конце концов выясняется, что то был не простой, а русский набоб. Сия фигура является в парчовом долгополом кафтане, в чалме с пером, в бороде и сильно смахивает на персидского купца, благоухающего на полверсты розовым маслом, разве что Аллаха не призывает.

Утирая выступившие от смеха на глазах слезы, мы отправились далее, преследуя уже двоих, Альбера и набоба, который увез его. Почему-то из Алжира Гайде со своей свитой плывет в Италию, оттуда дивным образом приплывает в Прагу, и далее, чем ближе она оказывается к столице Российской империи, тем менее на страницах несообразностей. Из чего следует, что автор хотя бы однажды побывал в нашем государстве.

Честно признаюсь, все это время мы ждали появления загадочного незнакомца, который тайно оберегал бы Гайде от слонов, верблюдов, тигров, обезьян и злых людоедов. В романе, написанном дамой, это герой самый обязательный, а тут была прелестная возможность на последних страницах снять с него маску, чтобы все увидели благородное бледное лицо графа Монте-Кристо.

Но нет – граф словно бы напрочь вылетел у всех из головы, в том числе и у автора. Остается лишь предполагать, что он, преспокойно отпустив на поиски приключений свою супругу и мать своих деток, сидит где-то на солнечной террасе, созерцает волны Средиземного моря и покуривает кальян. Он, кстати, так до конца романа и не явится на сцене – да особо и не нужен.

Но зато на сцену является наконец злодей!

Догадавшись о том, мы едва хором не возопили: «Ахти, батюшки мои, злодей!» и не кинулись прятаться под стол и за печку. Столь многообещающе зловещ был сей господин, непременно с демонической усмешкой на сведенных судорогой устах. Он подпущен был в самый блаженный миг – когда Гайде со свитой, наверное напав на след беглого из французской армии Альбера (как же иначе назвать внезапный отъезд в обществе русского набоба? Да и дико было бы романтическому персонажу подавать вышестоящим чинам прошение об отпуске!), где-то на берегу реки Вильно и на окраине города Немана садится, весьма довольная, в карету. Карета удаляется (о том, что за ней следует целый обоз с прислугой и мебелью, включая ванну, автор в тот миг позабывает, ему нужна одинокая карета на пустынной дороге), а некто в черном плаще с пелериной и в черной шляпе выходит из сумрака и ехидно так скалится, глядя вслед облаку пыли, оставленному каретой. И к гадалке не ходи – злодей, доподлинный злодей! Глубоко посаженные глаза, избороздившие лик морщины, следы адских страстей на челе – ну как же не злодей? Без него нельзя. Коли мы лишились тигриной охоты и переправы через бурную реку, пересекающую Алжир поперек, то непременно нужен злодей, иначе читать станет скучно.

Мы, российские жители, стали было во всякой строчке, касающейся сего дьявола в человеческом облике, искать воплощенное зло и принюхивались к книжке на предмет запаха адской серы. Но собратья наши, французские журналисты, обратили внимание на весьма точное описание некого провинциального нормандского городка, откуда родом сей сатана. Как для нас есть признаки российской провинции, которые дано знать лишь человеку, несколько в ней пожившему, так и для французов есть признаки и человеческие типы французской провинции. Как оказалось позднее, тут-то загадочный автор и раскинул сеть, дабы поймать свою добычу. Он предусмотрел, что из тысячи парижских читателей наверняка найдется человек десять, бывавших именно в том уголке Нормандии. А читателю (прости, друг наш незримый!) свойственно в таких случаях, размахивая книжицей, вопить: люди добрые, да тут же доподлинно описан забор вокруг владений моей троюродной бабки, унтер-офицерской вдовы, со всеми лопухами!

Молодой и расторопный корреспондент газеты «Сьекль» ринулся тут же, пока его не опередили, в нормандский городишко – искать следов таинственного автора романа «Графиня Монте-Кристо». К тому времени парижане уже додумались, что автор – дама, но все парижские пишущие дамы были наперечет. Молодой человек поставил своей задачей отыскать особу, получившую достаточное образование для занятий литературой, которая либо выросла в этом городке, либо поселилась там в результате замужества.

Но заместо дамы он обнаружил троих мужчин...

Вернемся же на время к причудливому роману:

Мы не знаем, откуда господа литераторы берут имена второстепенных своих персонажей. Возможно, из газет, из хроники незначительных происшествий. Но автор романа «Графиня Монте-Кристо» не таков. Вообразите себе удивление молодого журналиста, когда, разыскивая загадочную даму, он обнаружил процветающего трактирщика Дюканжа, в точности похожего на сообщника злодея, и некого Этьена Видаля, счастливого супруга богатой дамы старше себя лет на двадцать, и, соответственно, ветерана Жирудо, домовладельца, имеющего неплохой доход. Внешность их полностью соответствовала описанной в романе.

Корреспондент «Сьекль» оказался весьма сообразительным молодым человеком. Он попытался было найти сперва даму, с которой были бы знакомы все трое, но дама была совершенно неуловима. И тут счастливая мысль посетила нашего коллегу: докопаться, нет ли между этими тремя чего-то общего? Оказалось при расследовании, что у Дюканжа и Жирудо общее боевое прошлое – они служили вместе под началом одного командира. Корреспондент копнул еще глубже и отыскал тот клад, к которому вел его, разбрасывая на пути приметы, загадочный автор романа «Графиня Монте-Кристо», – добрых три десятка лет назад юные Жиродо и Дюканж служили в артиллеристах и вместе со своим командиром оказались сперва в Далмации, затем – (ахни, о наш прозорливый читатель, ибо мы уверены – ты угадал!) – затем вместе с ним попали в Янину. И, пережив там годичную осаду, чудом уцелев, успев еще повоевать у Миссолонги и повидать там прославленного лорда Байрона, Жиродо и Дюканж вернулись во Францию.

Наш коллега понятия не имел, куда приведет его сказочный клубочек, но он разматывал ниточку наугад и нашел на ее конце еще два имени. Первое было – «де Труавиль», а другое – «Баржетон». Оба в 1822 году были в Янине на службе у Али-паши Тебелинского. И оба, надо полагать, были командирами у Жиродо и Дюканжа.

Расспросить генерала де Труавиля было невозможно – он вместе с супругой своей погиб в море. Оставался господин Баржетон. Корреспондент «Сьекль», не найдя его в Нормандии, вернулся в Париж и стал наводить справки. Оказалось, что сей господин, приобретя посредством выгодного брака поместье, сперва стал зваться Пьер-Мари-Элиас Баржетон де Камюзо, а затем – просто де Камюзо, пойдя по пути всех мещан во дворянстве.

Тут уж наш коллега-журналист пришел в неописуемый восторг, поскольку господин де Камюзо был ему известен лично. Скажем более – он был известен всем, кто несколько лет назад составлял свиту щедрого и великодушного господина Дюма. И тут возник вопрос: не этот ли господин поделился с прославленным литератором подробностями осады Янины?

Российские поклонники, а главным образом очаровательные поклонницы прославленного литератора пережили в свое время некоторое потрясение. Мы привыкли к тому, что русский писатель, собравшись писать нечто историческое, роется в пыльных летописях, вызывает дух историографа Карамзина, мается несколько лет и вдруг являет взору нашему произведение, в коем не всегда концы с концами сходятся, а герои вещают, как если бы выступали в трагедиях незабвенного пиита Тредиаковского. И господин Дюма, издав чуть ли не в один год три преогромных романа («Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо» и «Королева Марго»), сильно нас озадачил. Вкралось даже в души подозрение – да не ахинею ли нам преподносят? Но выступления литератора в печати всех успокоили – он готовился к написанию романов едва ли не десять лет и посетил все места, где разворачивается их действие. Что касается «Графа Монте-Кристо», господин Дюма божится, что побывал в Марселе, ездил на остров Иф, совершил путешествие в Италию, а оттуда поплыл к острову Эльба, где увидел среди моря величественный утес «Монте-Кристо», что значит «Гора Христова».

В списке этом, как ты, читатель, заметил, нет албанского города под названием Янина. Однако ж литератор столь ярко живописал обстоятельства осады, что становится ясно: он допрашивал с пристрастием кого-то из участников. И надо полагать, что участник поведал ему о предательстве французского офицера, что господин Дюма, с его любовью к историческим подробностям, радостно включил в замысел своего романа.

Итак, молодой француз, сотрудник «Съекль», догадался, какую роль сыграл господин Баржетон, ныне господин Камюзо, в истории создания романа. Оставалось непонятным, для чего неведомый автор «Графини Монте-Кристо» употребил в своем произведении имена действительно живущих людей, сотворив из них при этом злодеев, каких свет не видывал.

Вернемся же к переполненному тайнами роману «Графиня Монте-Кристо».

Как и следовало ожидать, мост через реку, который следовало преодолеть Гайде и ее верным спутникам, оказался испорчен, и карета едва не свалилась в воду. Художник, нарисовавший иллюстрации к роману, изобразил нам страшное зрелище: высокая скала, и над пропастью, едва цепляясь одним колесом за хилый куст, висит элегантный экипаж, явно английской работы. Лошади же парят в воздухе наподобие бескрылых Пегасов.

Вообще в старое доброе время этого художника непременно отправили бы на конюшню для разумного отеческого увещевания. Портрет Гайде ему решительно не удался, Валентина похожа на Гайде, как две капли воды, даже платья у них одинаковые, а попытка изобразить слона, размахивающего хоботом на фоне алжирских пирамид, вызывает у читателей нечто вроде священного трепета, ибо смертному так малевать не дано, и сердце чует, что карандаш держала отнюдь не человеческая рука.

Белокурый красавчик Этьен Видаль был готов к такой причуде судьбы. Откуда-то взялись у него веревки, чуть ли не канаты, и ему удалось при помощи Дюканжа не только вытащить из кареты Гайде с Валентиной и Максимилианом, но и самую карету вместе с лошадьми удивительно легко вытянуть на безопасное место. Заметим при этом, что обоз с прислугой и мебелью так и не появился у моста. Трудно сказать, какой дорогой он двигался, но исправно прибыл в Северную Пальмиру разом с путешественниками.

В дороге Видаль оказывал всяческое внимание Гайде, а именно: пожирал и испепелял ее огненными взорами. Проделывал он это в полном соответствии с романтической трагедией господина Гюго «Эрнани», где главный герой, будучи послан служить грандом в Эскорьял, получает от хозяина своего напутствие: «Вот этой женщины любовником ты стань!» Но бедняжке Гайде было не до кавалеров. Она спешила исправить ошибку своего супруга, как полагал Максимилиан – горячо любимого, но у Валентины сложилось на сей предмет свое особое мнение.

Валентина, дама приятная во всех отношениях, став супругой, несколько поумнела. Волей господина Дюма она получила в мужья офицера мужественного, отважного и чертовски красивого, но мало способного к делам. Уйдя в отставку, Максимилиан предавался блаженному безделью и даже несколько располнел. Валентина же хотела видеть в нем рачительного хозяина и сама, без подсказки, пришла к мысли, что мужчина должен быть чем-то занят, хотя бы ходить по утрам в присутствие и исполнять должность столоначальника. Мужчина, не имеющий занятия, несколько портится, и Валентина подозревала, что именно это произошло с графом Монте-Кристо. Лишенный своего занятия, которое заключалось в востановлении справедливости, он вряд ли стал на старости лет осваивать иное ремесло. Было у Валентины и еще одно страшное подозрение, но из уважения к целомудрию наших милых читательниц мы его опустим. Намекнем лишь, что четырнадцатилетнее заключение вкупе с плохим питанием и расстройством чувств плохо влияет на здоровье узников.

Поэтому страстная погоня Гайде за молодым и красивым виконтом Альбером, единственным из мужчин, кого она принимала в своих апартаментах и с кем разговаривала до вступления в супружество с графом Монте-Кристо, казалась умнице Валентине весьма подозрительной. Даже то, что Альбер был сыном убийцы ее отца, могло сподвигнуть сердце пылкой албанки сперва на жгучую ненависть, а потом, что вполне естественно, на не менее жгучую любовь, ибо страсть, доведенная до крайности, очень легко переходит в свою противоположность.

В конце концов герои романа въехали в Санкт-Петербург. И тут непостижимым образом выяснилось, как зовут русского набоба. Почему-то в Африке автору это было безразлично, в столице же Гайде принялась наводить справки, не знает ли кто господина, который в парчовом халате отправился пужать алжирских тигров. И прозвучало имя, которое привело половину нашей редакции в ужас, как бы при виде воскресшего покойника. С воплями: «Сгинь, рассыпься, нечистая сила!» отскочили г-да журналисты от раскрытой книги. Вторая же половина осмелилась, крестясь и трепеща, прочитать вслух, как звали набоба. Трепещи и ты, о легкомысленный читатель, – его звали Грегуар Потемкин-Тавричес! И полувека не прошло, как слава покойного князя докатилась до Франции. Правда, выговорить до конца славное имя не всякому французу бы удалось, и автор, видеть, даже не пытался.

Далее интрига закручивается по всем правилам. Альбера найти не так-то просто. Вместо того, чтобы адресоваться в полицию, которая ведет учет всем иностранцам, Гайде со свитой отправляется в театр – потому что какой же француз не посетит представления «Гугенотов»? В сей опере пользуется бешеным успехом прекрасная певица Виолетта де Сент-Лоран, исполняющая партию Валентины, блистает там и другая француженка, взявшая звучный псевдоним «Эртебиза», в роли мальчика, пажа Урбана. Ходят слухи, что благосклонности Виолетты добивается Потемкин-Тавричес, и Гайде принимает решение – искать встречи с певицей, чтобы просить ее узнать у набоба, где скрывается привезенный им из Алжира Альбер.

Забегая вперед, скажу, что причины скрываться у Альбера, в сущности, не было, просто автору хотелось вывести на сцену двух прелестных певиц и вдоволь порассуждать об оперной музыке. В свое время господин Жорж Санд столько о ней поведал в романе «Консуэло», что все французские писатели считают своим долгом поместить в роман хотя бы маленький музыковедческий трактат, а без трактата нехорошо – публика смеяться станет. Как же, скажет, братец, ты трактат сочинить поленился?

И тут красавчик Видаль оказывает свой гнусный характер, заодно сообщая тебе, испуганный читатель, о своем происхождении. Уже увидев из ложи артисток, испускающих божественные трели и фиоритуры, он демонически усмехается и бормочет под нос нечто по-итальянски. Тут бы тебе и сообразить, но нет, автор на твою сообразительность не надеется, а нарочно выписывает целую сцену с узнаванием. Когда Гайде отправляет Видаля разведать о местожительстве певицы, он просто-напросто вторгается ночью в окошко к Виолетте и ошарашивает ее такими словами:

Бенедетто сделал глупость, начав корчить из себя площадного шута. Простим его, уважаемый читатель, он всего-навсего старался сесть разом на два стула и получить деньги не только от своего хозяина, который приставил его к Гайде, но и с дочери барона Данглара за молчание.

Но он не знал, что явился совершенно некстати. Очаровательный набоб Грегуар Потемкин-Тавричес был сильно увлечен Луизой д’Армильи, был сильно распален гордостью и сопротивлением певицы, и самой малости недоставало, чтобы он предложил красавице руку и сердце. Для того-то и уезжал он поохотиться а Алжир, что понадеялся на поговорку: с глаз долой – из сердца вон, но сражения с тиграми не истребили в набобовой душе любви, а вовсе наоборот. Луиза же обнаружила, что соскучилась по своему упрямому воздыхателю, и уж согласилась в душе сказать ему «да». Ты видишь сам, догадливый читатель, что явление бедного беглого каторжника в спальне красавицы могло смешать все планы. Луиза и Эжени подозревали, что вся их прислуга подкуплена ревнивым набобом, и о госте, влезающем в окошко, ему тут же донесут.

Эжени уж готова была пристрелить этот призрак прошлого, но мягкосердечная Луиза отговорила ее и сделала именно то, на что рассчитывал Бенедетто: предложила откупиться.

Эжени сказала, что пойдет за деньгами, и вышла из спальни Луизы. Тогда Бенедетто расспросил певицу о французском офицере, которого Потемкин-Тавричес привез из Африки. В какую-то минуту их разговора тебе, читатель, может показаться, что речь идет о звере диковинной породы, но ты не давай воли фантазии. Оказалось, что Альбер живет в загородном владении набоба и – ахни, читатель! – пишет книгу об особенностях алжирской национальной охоты. Туда же вызвана и его многострадальная матушка. Тут и горничная подоспела с вышитым кошельком (автор забыл, что прислуга подкуплена), так что Бенедетто покинул спальню с двоякой добычей – и сведениями разжился, и деньгами.

Он только не знал, что за ним следует Эжени Данглар, переодетая, по обыкновению своему, в мужской костюм. Эта деятельная и энергическая девица выследила каторжника, пройдя за ним пешком от Александро-Невской лавры до самого Крестовского острова, где оборудовал себе приют главный злодей этого романа. Приникнув щекой к окошку, она подслушала доклад Бенедетто и таким образом узнала, что супруга графа Монте-Кристо находится в Санкт-Петербурге.

И тут, любезный читатель, есть некая зацепочка, торчит некая ниточка, вовсе неприметная. Не всякий догадается потянуть за нее и размотать клубочек. Обрати же особое внимание, что Эжени знает, какую роль сыграл граф Монте-Кристо в разорении ее семьи из писем, которые она получает из Парижа. И задумайся – кто бы мог писать ей эти письма. Задай также себе вопрос: отчего девица, бесстрашно бросившая родителей и ставшая актеркой, по всей видимости равнодушная к судьбе отца и матери, вдруг решается мстить графу?

План ее таков: рассказать набобу историю своей семьи, но изменить одну мелочь – пусть дочерью разоренного банкира явится Луиза д’Армильи, погубительницей же выставить супругу графа Монте-Кристо, Гайде, приехавшую нарочно из Турции, чтобы преследовать и дальше бедную Луизу.

Вот какая отчаянная интрига закручивается в романе. Но в действительности интрига еще отчаяннее, хотя в ней и не блистают невинные белокурые красавицы в белоснежных пеньюарах.

Вернемся теперь к человеку, который существует в действительности, к корреспонденту парижской газеты «Сьекль». Оставив все иные дела, этот настойчивый молодой человек стал доискиваться, где теперь прячется господин Баржетон де Камюзо. Он не без оснований решил, что только этот человек объяснит ему, для чего загадочный автор романа «Графиня Монте-Кристо» сделал трех почтенных провинциальных обывателей страшными злодеями и как это связано с осадой Янины. Заметим, кстати, что Видаль, Жиродо и Дюканж, проживающие в Нормандии, романа не читали и о злодействе своем не подозревали.

Хотя редактор «Сьекль» и грозил журналисту всевозможными карами за отлынивание от прямых обязанностей, включая отлучение от газетных полос, этот неутомимый искатель истины обошел всех давних приятелей господина Дюма и получил наконец адрес г-на де Камюзо. Оказалось, бывший участник обороны Янины проживает на окраине Парижа в собственном доме. Журналист отправился туда, но не был даже впущен. Дом этот скорее напоминал укрепленный форт – двор его был окружен каменной стеной в два человеческих роста, выходящие на улицу окна были замурованы (очевидно, хозяин научился этому на Востоке), а впускали только поставщиков продовольствия и двух докторов. Прислуга со двора не выходила вовсе.

Все эти предосторожности разожгли любопытство молодого француза. Обладая силой и ловкостью греческого атлета, он преодолел забор и явился в спальню господина Баржетона де Камюзо точно так же, как каторжник Бенедетто – в спальню к Луизе, а именно – через окошко.

Он увидел перед собой человека пожилых лет и в весьма бедственном состоянии. Не секрет, что ветераны держатся бодро лишь до определенного срока – при наступлении старости все их раны и увечья разом оживают и наступают единым фронтом. Именно это произошло с господином де Баржетон де Камюзо. Но в довершение всех бед несчастный повредился рассудком. Увидев юношу, возникшего в окошке, он закричал не своим голосом: «Я узнал тебя! Ты пришел с того света погубить меня!» и лишился сознания. На крик прибежали слуги, и журналисту пришлось скрываться бегством.

Всякая дама знает множество случаев, когда в заброшенной усадьбе вдруг является случайному гостю белая тень, и в тени той местные жители безошибочно узнают какую-нибудь безутешную невесту, скончавшуюся в девках, или безвинно убиенного старца. У французов тоже есть приемы обхождения с призраками. Но падать в обморок – уж больно странно для бывшего вояки. И корреспондент «Сьекль» понял: во-первых, совесть ветерана изрядно нечиста, во-вторых, он боится явления мстителя с того света.

Далее молодой человек повел себя чересчур решительно для корреспондента. Он явился к грешнику вторично, на сей раз – вооруженный пистолетами.

– Удивительно, как страсть к раскрытию истины движет французскими журналистами! – скажешь ты, читатель. – Наши бы не стали с опасностью для жизни домогаться услышать бредни старика, стоящего одной ногой в могиле. Ишь ты, и тут нас Европа обскакала.

Угодно ли тебе знать, что выпытал корреспондент «Сьекль» у господина Баржетона де Камюзо? Потерпи малость, о пылкий читатель, а пока не желаешь ли дальнейших похождений Гайде, Валентины, Максимилиана, каторжника Бенедетто, Луизы, Эжени и, разумеется, загадочного злодея?

Но сдается нам, ты уже устал от романа «Графиня Монте-Кристо». Тебе уже понятно, что после многих перипетий, включая погони, похищения, шантаж и прочие прелести приключенческих романов, Гайде отыщет Альбера де Морсера и вручит ему сундук с золотом. Брак Луизы с набобом тоже кажется делом решенным – после нескольких приступов острой ревности набоб раскается, и Луиза сделается госпожой Потемкиной-Тавричес. А Альберу свататься не к кому – автор оставил в его распоряжении либо замужнюю даму Гайде, либо Эжени, вздумавшую было стать злодейкой. Эжени, строя козни Гайде, конечно же, столкнется с Альбером, они вспомнят свою прежнюю вражду, но потом, вместе спасая похищенную Валентину и истребляя главного злодея, помирятся. Повенчаться с Гайде он все равно не может, а взять в супруги Эжени – все равно, что вступить в брак с землетрясением. Подобные особы менее всего способны осчастливить мужа. Некоторое их число появилось и у нас, они действительно стригут волосы и даже курят трубки. Поэтому, хотя пара и слилась в поцелуе, мы надеемся, что до свадьбы дело не дойдет.

Но автор не все концы с концами свел. Он как с самого начала грозился открыть некую тайну, так до самой последней строчки не собрался сделать это. Хотя все мы ждали с нетерпением и даже умоляли шепотом: ну, автор, голубчик, не томи! Представляем, как сетовали прелестные любительницы тайн, раскрываемых на предпоследней странице! Положительно, автор умудрился показать себя женоненавистником.

Но гораздо любопытнее «Графини Монте-Кристо» история автора сего романа, ты уж поверь нам, читатель. Ибо тут-то и едет сюрприз на сюрпризе, да еще сюрпризом погоняет.

Итак, молодой французский журналист пробрался во двор к господину Баржетону де Камюзо. Тут ему не повезло – он подвергся нападению псов и вынужден был их пристрелить. На это ушли заряды в обоих пистолетах. Вооруженные слуги ветерана загнали корреспондента в угол и грозились отправить его на тот свет, а тело спустить в речку – так оно и у нас частенько делается. Но вдруг появился некий господин и строго приказал им отпустить жертву. Сам же обратился к корреспонденту весьма любезно и оказался сущим благодетелем – даже велел отворить ворота и вывел молодого человека на улицу. Между ними завязалась беседа, и спаситель, к великому удивлению спасенного, вдруг назначил ему свидание.

Их встреча состоялась на следующий день в доме великодушного господина. Он представился доктором, имеющим хорошую практику, и назвал свое имя – господин Орас Бьяншон. Имя было известно журналисту, потому что доктор имел знакомства в литературных кругах. Господин Бьяншон уже не первый год пользовал больного господина Баржетона де Камюзо и нашел в нем кладезь неких редких симптомов, так что готовился даже писать статью в ученый журнал. Но он не предполагал, что болезни страдальца сопутствуют галлюцинации. Поэтому, наслушавшись о госте с того света, он решил расспросить журналиста, уж не был ли он тем ночным гостем. Доктор даже пообещал держать втайне странный способ корреспондента наносить визиты, он даже не расспрашивал о причинах такого вторжения, ему лишь хотелось знать правду о своем больном.

Журналист был ловок в расспросах, к тому же, он сумел добиться расположения врача, рассказав, что лез через забор на пари с такими же молодыми шутниками. В результате не он рассказывал господину Бьяншону, как появился в окошке, а господин Бьяншон исправно доложил ему о всех бреднях пациента.

Дальнейшее переведено нами дословно из «Сьекль».

После беседы со старым врачом отважный журналист отправился собирать сведения о господах Рангларе и де Бельфоре. Сведения эти были неутешительны. Ранглар разорился и, оставив толпу разъяренных кредиторов, исчез вместе с семьей. Господин де Бельфор, судья с доселе не запятнанной репутацией, стал главным героем скандала, после которого оказался в приюте для душевнобольных. Речь шла о страшных вещах – кровосмешении, убийстве младенцев, и из сострадания к тебе, любезный читатель, мы не станем перечислять всех обвинений. Скажем лишь, что три четверти оказались злобной выдумкой, но вылечить беднягу так и не удалось.

Ты убежден, читатель наш, что журналисты – сплошь люди светские, их можно видеть на всех театральных премьерах, они носят фраки при любых обстоятельствах, а коли вдруг окажутся без денег – за одну бессонную ночь пишут книгу, которая расходится с бешеным успехом. Так вообрази же себе молодого человека, сотрудника «Сьекль», в обществе двух страшных громил, едва ли не наемных убийц, и сам он выглядит немногим лучше в синей блузе парижского мастерового, всклокоченный, не выпускающий из руки свинчатки (на французский лад – кастета). Вообрази его на козлах кареты, которая по виду своему достойна того, чтобы возить на ней в ад грешные души. Вообрази его ночью на улице нормандского городка, в маске, следящим, не подадут ли тайного знака от задних дверей кабачка...

Удалось это тебе? Знак подан, совиное уханье оглашает улочку, стучат копыта – сперва медленно, затем все быстрее, карета несется во всю конскую прыть, ибо лошади достойны лучшей парижской запряжки! Ветер свистит в ушах, бледный месяц несется сквозь клочковатые тучи, отчаянно свистит разбойник на запятках! Так, именно так возвращается в мир попранная справедливость!

Карета останавливается у заброшенной мельницы, из нее вытаскивают огромный тюк, двое волокут его по лестнице, третий освещает им дорогу факелом. Ударом ноги распахивают дверь. Тюк падает на пол, раздается стон, похожий на мычание. Да, это похищенный человек. С его головы сдергивают мешок. Кляп во рту искажает черты лица, но страшный сабельный шрам ни с чем не перепутаешь – это преуспевающий трактирщик Дюканж.

– Настало время задавать вопросы, – говорит молодой человек в маске. – От твоих ответов зависит твоя жизнь. Выньте изо рта у него кляп.

Трактирщик в ужасе. Тщетно пытается он угадать, кто его похитители. Он настолько взволнован, что первые вопросы приходится повторить.

– Почему ты участвовал в обмане ни в чем не повинной женщины? Почему поклялся, что своими глазами видел смерть полковника де Труавиля?

– Негодяй Баржетон напоил меня и уговорил...

– Врешь! Чтобы заставить солдата лжесвидетельствовать, нужно иметь власть над ним! Каким образом приобрел Баржетон власть над тобой?

– Он заплатил мне...

– Врешь. У него не было тогда денег, чтобы расплачиваться с пособниками. Очевидно, жизнь надоела тебе. Я узнаю все, что мне требуется, у твоего сообщника Жирудо. А ты проведешь эту ночь под мельничным колесом. Ночь, утро для которой не наступит никогда.

– Пощадите, пощадите! – вопит пленник. – Я все скажу! Он знал о моем проступке... он грозился обнародовать его... меня убили бы!..

– Не ошибусь, если скажу, что речь идет о военной добыче. Когда Янина была захвачена турками, не одни лишь они мародерствовали – кое-кто из французских артиллеристов тоже испачкал руки в окровавленном золоте! Я знаю больше, чем ты думаешь, мерзавец.

– Но кто вы, сударь? Ваш голос кажется мне знакомым...

– Стоя на пороге ада, ты увидишь мое лицо!

Маска слетает, Дюканж кричит не своим голосом.

– Ага! Ты узнал меня! Рассказывай же все, подлая тварь. Только чистосердечное раскаяние спасет тебя. Ибо я, вернувшись из могилы, наделен страшным правом карать за прегрешения.

И начинается гнусная исповедь трактирщика. Он невпопад перечисляет все пакости и интриги господина Баржетона де Камюзо. Он рассказывает, как этот человек пытался стать посредником для Хуршид-паши в подкупе наложницы Василики, как полковник де Труавиль начал было расследоватьэто дело, но не успел, поскольку Василики всех опередила, он поделился и многими иными подробностями касательно судьбы дочери Янинского паши. Рассказал он также, что, кроме господ де Труавиля, Ранглара и де Бельфора, жертвами мстителя стали и иные люди, виновные лишь в том, что, когда он вернулся из Греции без денег и без славы, отказались дать ему в долг крупные суммы.

Да, изумленный читатель, во всем, как всегда, виноваты деньги. Баржетон вернулся во Францию израненный и озлобленный. Ему казалось, что весь белый свет в долгу перед ним лишь потому, что он испытывает боль при каждом движении. Он не стал просить помощи и сочувствия – он стал их требовать.

Пойти к господину де Труавилю он, возможно, не решился. Какое-то время он, скорее всего, скрывался от человека, возлюбленную которого подло украл. Правды не узнает никто и никогда. А если и пошел – то, скорее всего, был изгнан с позором, поскольку военные люди очень строги в вопросах чести.

Первый, к кому он направил свои грешные стопы, мог быть барон Ранглар, бывший его соученик, талантливый и опытный финансист. Но Ранглару вряд ли понравились обещания вернуть долг из богатого приданого. Затем он мог посетить своего дальнего родственника де Бельфора. То тоже явно имел основания не доверять Баржетону. Еще несколько человек поступили схожим образом.

Наконец предателю удалось стать мужем несчастной женщины. Некоторое время он жил с ней в Нормандии. Затем они расстались.

Баржетон оказался в полном одиночестве, а злобный и завистливый характер мешал ему находить радость в простой и размеренной жизни. Пытаясь развлечься, он свел знакомство с актерами и каждый раз, наезжая в Париж, кутил с ними и с многообещающими молодыми драматургами, среди которых был господин Дюма. Каким-то непостижимым образом этот человек втерся в окружение будущего знаменитого писателя. И одним из первых узнал о замысле романа «Граф Монте-Кристо».

Это был всего лишь замысел, господин Дюма имел в своем распоряжении только историю сапожника Пико. Вскоре после выхода в свет романа «Граф Монте-Кристо» эта история была обнародована, и мы писали о ней в нашем журнале. Господин Дюма еще только начинал выстраивать сложное здание будущего своего произведения и нуждался в историях из жизни, которые мог бы использовать.

Именно тогда господин Баржетон де Камюзо понял, какой клад дался ему в руки. Он стал проявлять о писателе неслыханную заботу и за рюмкой дорогого вина рассказывать ему об осаде Янины, свидетелем которой он был, о подделках векселей и прочих документов молодым Рангларом (тут мы, уважаемый читатель, можем лишь предполагать правду, но что иное мог бы Баржетон вменить в вину удачливому финансисту?), о семейных тайнах де Бельфора.

Неудивительно, что господин Дюма ухватился за эти истории, решив, что они, как нарочно, подоспели к началу работы над романом. Своим талантливым пером он начертал образ Фернана Мондего, в котором всякий бы угадал генерала де Труавиля. Он изобразил помышляющего лишь о деньгах барона Данглара и заставил его отдать горячо любимую дочь за каторжника (Данглар был списан с господина Ранглара, а история о помолвке с каторжником – из приключений сапожника Пико, который именно так проучил одного из своих неприятелей). То же касается и де Бельфора.

Господин Баржетон де Камюзо был бессилен причинить вред отважному и благородному господину де Труавилю, честному Ранглару, неподкупному де Бельфору. Тайна капитуляции Янины, которой владел этот мерзавец, более касалась его самого, и он не мог ее обнародовать, не выказав себя при этом гнусным предателем. И он нашел способ сделать из правды о гибели паши Янинского ложь, в которую поверят тысячи французов. Ибо талант господина Дюма таков, что любой домысел под его пером преображается и внушает несокрушимое доверие. Господин Баржетон де Камюзо сделал себя беспристрастным свидетелем, а де Труавиля – предателем. Разумеется, при таком взгляде на дело наложница Василики оказалась невинной страдалицей. И историю о том, как полковник-предатель продал работорговцу дочь своего несчастного покровителя, наш злодей тоже преподнес в наилучшем виде, искусно собрав ее из нескольких действительно имевших место фактов. Он даже пересказал своими словами контракт между работорговцем и полковником, но был чересчур усерден и упомянул год по мусульманскому летоисчислению, а славный наш литератор не удосужился проверить. Главное – господин Дюма понял, что именно прекрасной Гайде недостает в сюжете, и охотно, как говорят рыболовы, проглотил подброшенную наживку.

Подлец все рассчитал правильно. Он знал, что свет примется доискиваться, с кого списал господин Дюма своего Фернана Мондего, графа де Морсера. Все нити вели к несчастному де Труавилю. И бессильны были бы попытки де Труавиля оправдаться – что бы он ни сообщил о своих приключениях в Янине, свет более поверил бы строкам романиста, чем рассказам офицера. Пятно бесчестия легло бы на него, и до конца его дней у него за спиной шептались бы: вот тот, с кого сам Дюма списал предателя и негодяя!

Мы можем лишь догадываться, что творилось в душе у несчастного генерала (а также у финансиста, у прокурора де Бельфора и еще нескольких человек), когда они читали, выпуск за выпуском, роман «Граф Монте-Кристо». Генерал не стал дожидаться сцены, где разоблачают Фернана Мондего. Выстрелить себе в висок означало подписаться под всеми обвинениями, которые предъявлены Фернану Мондего, и генерал предпочел инсценировать кораблекрушение. Он позаботился о будущности своих детей, отправив сына и дочь в пансионы за пределами Франции, сделав для них новые документы, а также положив на их счета немалую сумму денег. Преданная супруга генерала решила разделить его участь.

Но перед тем, как взойти на борт яхты «Мерседес», она написала письмо сыну и оставила это письмо в надежных руках. Она умоляла свое дитя не верить никаким оговорам и обелить репутацию несчастного отца. Также она рассказывает историю подлинной Гайде в надежде, что юноша, возмужав, отыщет ее – потому что и она, возможно, нуждается в помощи.

Видишь ли теперь, изумленный читатель, насколько жизнь любопытнее, занятнее и страшнее романа «Графиня Монте-Кристо»? Разумеется, читать о подвигах прекрасной графини – прелюбезное занятие, особливо сидя дома на диване и приказывая Антипке подбросить дров в печку. В приключениях парижского журналиста нет главного, что ищем мы в романах, – нежной страсти. Он ни в кого не влюблен, а ежели и влюблен, то откладывает сватовство и помолвку до завершения своего розыска по делу Баржетона де Камюзо. Он почти ни слова не пишет о женщинах, и только уделяет немного внимания супруге несчастного предателя, на первых порах считая ее автором романа.

И теперь самое время вернуться к роману «Графиня Монте-Кристо».

Газета «Сьекль» опубликовала расследование своего сотрудника. Никто ни в чем не обвинял господина Дюма, ставшего жертвой подлеца. Репутация генерала де Труавиля была обелена. То же произошло с репутациями прочих жертв негодяя Баржетона де Камюзо. Тут объявилась и его беглая супруга. Поддержанная общественным мнением, она начала судебный процесс, ратуя за возвращения своего приданого, и есть основания полагать, что ее ждет победа. Поскольку детей у этой дамы нет, наследниками ее по завещанию станут сын и дочь покойного генерала де Труавиля.

Тем, собственно, и закончился цикл статей «Сьекль». И французская публика вынуждена была этим удовлетвориться.

Но мы, уважаемый читатель, знали, что ежели преподнесем тебе лишь перевод из парижской газеты, то ты останешься весьма недоволен. Поскольку вопросов у тебя уже возникло множество, и ты их непременно все записал на бумажке. Мы ведь так и не сообщили, кем оказался загадочный автор романа «Графиня Монте-Кристо». Опять же, наши милые читательницы непременно хотят знать, кем же оказался безымянный молодой журналист, с такой отвагой восстановивший справедливость. А кое-кто из них и догадался...

Да, милые дамы, это был сын генерала де Труавиля Анри-Этьен де Труавиль, очень похожий на своего отца в молодости, во время осады Янины. Получив воспитание в Бельгии и оставив пансион, он отправился под чужим именем во Францию. У него было только письмо матери, в котором она умоляла отомстить за нее и за несчастного отца, который предпочел смерть бесчестию. Прибыв в Париж, он стал наводить справки о давних событиях, устроившись для этого корреспондентом в «Сьекль», и когда в свет вышла книга «Графиня Монте-Кристо», проявил столько энергии, идя по следам ее героев.

Откуда мы знаем об этом?

Тут, дорогие дамы (да и кавалеры также!), приготовьтесь к самому романтическому приключению, какое только возможно.

О том, что наши сотрудники проводят свое расследование тайны «Графини Монте-Кристо», знали некоторые лица в том мире, который представляется людям несведущим сказочно прекрасным, куда стремятся неопытные юноши и девицы в погоне за славой. Это мир кулис.

И вот однажды поздно вечером к дому одного из наших журналистов подъехала наемная карета. Оттуда вышла закутанная в черный плащ дама, сопровождаемая кавалером в маске. Они поднялись во второй этаж, и кавалер велел доложить о себе, назвавшись именем, под которым несколько лет назад известен был в закулисном мире. Наш журналист, сидевший в известном мужском неглиже, переполошился – он никак не ожидал такого визита.

Дама вошла – и стало ясно, что она принадлежит к высшему свету. Все в ней было аристократично до предела – и тонкий аромат духов, и ручка в черной перчатке, и тонкие кружева, золотистые блонды, выбившиеся из-под плаща, и белокурые локоны, которые не могли скрыть шелковый капюшон и бархатная маска, и узенький башмачок, который наш сотрудник, хоть и был взволновал беспредельно, успел разглядеть, когда незнакомка садилась на стул.

Она по-французски просила своего спутника ненадолго оставить ее наедине с журналистом, и по тому, как спокойно он вышел, можно было понять, что они состоят в законном браке.

– О сударь, – сказала эта прелестная замаскированная дама, – я знаю, что вы с друзьями вашими расследуете тайну романа «Графиня Монте-Кристо». У меня есть сведения о судьбе некоторых людей, с который господин Дюма, а вслед за ним и господин Мистигри списали своих героев. Я могу поделиться с вами этими сведениями, но при условии: чтобы вы не доискивались более, куда скрылись и чем занимаются упомянутые в обоих романах дамы. Своим вмешательством вы можете им навредить.

Разговор был короток. Дама поблагодарила нашего сотрудника за доброту и внимание, после чего уехала, а он остался в недоумении: не было ли это явление сонной грезой? И даже более того – около недели он испытывал признаки самой настоящей влюбленности, хотя не видел лица своей дамы, а лишь вдыхал ароматы и слышал божественный голос. О читательницы, сделайте из этого должный вывод – не лишайте нас тайны, давайте нам возможность мечтать о тех сокровищах красоты, что скрыты под черным шелковым плащом и прелестной полумаской!

Наш сотрудник дал слово сохранить секрет – только поэтому мы не назовем имен дам, ограничившись именем молодого де Труавиля, которое сделалось известно из этой беседы, а опишем ситуацию, как принято теперь говорить, общими словами.

Итак, что мы знаем об авторе романа «Графиня Монте-Кристо» из самого этого романа и из расследования газеты «Сьекль»? Это женщина, искренне желавшая написать роман, но не имевшая достаточных знаний и способностей для того. Да она и не стремилась прославиться как писательница – ей было достаточно сообщить подлецу Баржетону де Камюзо, что вот-вот явится мститель. Тот же, сам человек очень мстительный, воспринял угрозу всерьез. Была в романе скрыта и еще одна угроза. Ниже мы докажем, что только одна женщина в мире имела право и могла произнести эту угрозу.

Загадочный автор знал, что явление романа под таким названием не останется незамеченным. Поединок с великим Дюма должен был вызвать всеобщий ажиотаж – и вызвал! Само название уже гарантировало успех – кто не пожелал бы прочитать новые приключения общего любимца, графа Монте-Кристо, и его прекрасной супруги! Расчет автора оказался верным. Он (а точнее, она) дал борзописцам возможность самим раскопать это давнее дело и подсунул им прелестную приманку. Если бы в редакцию любой парижской газеты, включая знаменитый «Журнал де деба», пришло письмо, в котором излагалась бы подлинная история гибели несчастного де Труавиля, судьба его была бы незавидна – прошло столько лет, а жизнь каждый день преподносит шумные и скандальные новости. Сейчас же, когда «Сьекль» в поисках автора модного романа произвела целое уголовное следствие, она просто была обязана сделать из него то, что называется «сенсация».

Вернемся к угрозе.

Мы уже знаем, что благородный генерал де Труавиль не предавал Янинского пашу и уж тем более не торговал его наложницами и дочерьми. Однако девочка существовала и исчезла. Строго допрошенный Дюканж сообщил, что малютка некоторое время вместе с несколькими пленницами жила под охраной артиллеристов, покровительствуемая де Труавилем.

А теперь перенесемся во Францию.

Вернувшись домой, генерал встретился с давним своим приятелем, финансистом Рангларом, который незадолго до того женился на прелестной женщине, молодой вдове. Насколько можно судить по портретам, это была нежная и хрупкая блондинка, настоящая дочь Евы. Ранглар же, в чьих жилах текла (возможно, и по сей день течет) немецкая кровь, с виду был сущий здоровяк-эльзасец. Нам, жителям Санкт-Петербурга, знаком этот тип дородного и белокожего немецкого молодца с льняными волосами и румянцем во всю щеку.

Наш парижский корреспондент не поленился и отыскал миниатюру, изображающую госпожу Ранглар с дочерью. На портрете – девочка лет четырех, смуглая и черноволосая, не имеющая ни малейшего сходства с матерью и отцом.

Отчего бы не предположить, что де Труавиль, спасая дочь своего погибшего покровителя от его врагов, которых накопилось предостаточно, тайно вывез ее во Францию и отдал на воспитание в семью друзей?

Это лишь предположение. Вот еще аргумент в его пользу. Супруги Ранглар нежно любили друг друга, но других детей у них не народилось. Возможно, к тому дню, когда де Труавиль привез из Янины девочку, госпожа Ранглар уже знала, что судьба лишила ее счастья материнства.

И третий аргумент. Люди, знавшие эту чету, рассказали, что госпожа Ранглар совершила длительное путешествие, из которого привезла малютку, и сообщила нескольким подругам по секрету, что родила девочку, которую окрестили Анжеликой, еще не будучи повенчана с господином Данегларом и соблюдая траур по своему покойному супругу, отчего вся эта история и была окутана мраком неизвестности. Поверить в это возможно, особенно если в дело замешано завещание покойного супруга – нам известны случаи, когда жестокие мужья, умирая, лишали жен наследства в случае, если они, оставшись вдовами, вторично выйдут замуж.

Как бы то ни было, чета Ранглар вырастила девочку так, как растят родное дитя. Ей нанимали лучших учителей, чтобы ее музыкальные способности получили полное развитие. Никто и никогда не принуждал девушку к замужеству. Она же звала приемных родителей отцом и матерью, так что большинство парижан не сомневалось в том, что юная Анжелика – дочь финансиста и его супруги.

И вот грянул гром – началась публикация романа «Граф Монте-Кристо».

Разумеется, семья Ранглар могла попытаться опровергнуть обвинение в адрес де Труавиля, но это помешало бы счастливому будущему и, возможно, удачному замужеству юной Анжелики. Да и доказать, что девочка – дочь Али-паши, Ранглар не мог. Когда де Труавиль увозил ребенка из Греции, было не до составления документов.

И тут на сцене появляется женщина, которая одна лишь могла решать, должен или не должен свет знать тайну ее дочери. Эта женщина выведена в романе «Граф Монте-Кристо» под именем Эрмины Данглар. Все нити ведут к ней – лишь она знала все подробности этой истории, лишь она могла быть автором романа «Графиня Монте-Кристо». И лишь она могла пригрозить подлецу, что вот-вот раскроет тайну Анжелики Ранглар.

Нам известно имя, которое она теперь носит, но называть его мы не станем. Когда эта дама пожелает, мы готовы предоставить страницы нашего журнала для опубликования ее письма. И лишь в этом случае прозвучит ее новое имя.

Госпожа Ранглар оказалась сообразительной дамой. Обнаружив, что господин Дюма снабдил ее незаконорожденным младенцем и пронырливым любовником, она стала готовиться к худшему. Прочитав очередной выпуск романа, тот, где Эжени Данглар убегает из дому вместе с подругой своей, Луизой д’Армильи, она поняла, как следует поступить. Обратив все драгоценности в наличные деньги и раздобыв паспорта, она отправила свою дочь Анжелику с ее подругой, талантливой певицей, подальше от Франции, сперва в Вену, потом на север – в Санкт-Петербург, обещав приехать к ним, как только это окажется возможно. Муж предлагал ей уехать в Америку, чтобы начать все сначала, но она предпочла остаться в Париже, чтобы выследить врага. Ранглар уехал один – всеми презираемый и проклинаемый.

Свет полагал, что жена тайно отправилась следом за мужем. Но она, покинув дом, где была так счастлива, поселилась в предместье и стала распутывать клубок злодеяний гнусного Баржетона де Камюзо. Наконец все ей сделалось ясно. Она не могла выступить против подлеца открыто – этим она навела бы на след горячо любимого мужа кредиторов. И она поняла, что с романом «Граф Монте-Кристо», ставшим зловещим губителем репутаций, надо бороться, написав другой роман, в котором можно перейти в нападение и все расставить по местам.

Вот откуда прекрасное знание оперной музыки, которым щеголяет автор романа. Вот откуда и знание Санкт-Петербурга – госпожа Ранглар могла бывать в гостях у Анжелики и ее подруги, под вымышленными именами получивших ангажемент в нашем Большом театре. Очевидно, ей был лично знаком человек, которого полюбила подруга Анжелики и с которым в конце концов тайно обвенчалась.

Надо ли говорить, что певица, несколько сезонов выступавшая под именем мадмуазель де Мертейль, несколько лет проведя за границей и став счастливой матерью троих прелестных малюток, служит украшением светского общества? Ее имя пусть также останется загадкой для тебя, о не в меру любознательный читатель!

Как же сложилась судьба той решительной девицы, с которой в романе «Граф Монте-Кристо» г-н Дюма списал Эжени Данглар? Дочь старого разбойника Али-паши менее всего хотела стать нежной супругой и любящей матерью. Некоторое время спустя после того, как ее подруга покинула сцену, Анжелика Ранглар продолжала выступать, предпочитая роли, требовавшие переодевания в мужской наряд. Затем она предложила дирекции императорских театров написанную ею оперу. Опера была отклонена, и мадмуазель Ранглар покинула Санкт-Петербург. По недостоверным сведениям, ее встречали в Париже, переодетую мужчиной; говорят также, что она отбыла в Америку – истинный приют всех неординарных натур, которым тесны рамки Старого Света.

И мы предчувствуем последний твой вопрос, читатель: так кто же тайно приезжал к сотруднику «Отечественных записок», светская дама, бывшая несколько лет назад певицей, или же сама госпожа Ранглар? А если это была госпожа Ранглар – то кто сопровождавший ее мужчина?

Опомнись, легковерный читатель! Тебя предупреждали: это лишь домыслы, догадки, полет романтической фантазии! Правды мы не знаем и, сдается, не узнаем никогда. Так что читай роман «Графиня Монте-Кристо» и сам распутывай все узлы, выслеживай его героев на улицах ночного Санкт-Петербурга, презирай подлецов и сочувствуй их жертвам, содрогайся от предательства и радуйся торжеству справедливости. А мы умолкаем, ибо и так, кажется, сказали слишком много.