Герои Коммуны

I

Высокий худощавый подросток остановился на улице Прувер, задумчиво глядя на видневшуюся невдалеке громаду старой церкви святого Ефстафия. Лет четыреста назад эта узкая улочка считалась одной из самых красивых в Париже. Здесь среди множества мясных, овощных и винных лавок, пивных, маленьких мастерских, окружавших новые павильоны Центрального рынка, помещалась переплетная дядюшки Дюрю, у которого юный Эжен Варлен был учеником. После шумного скандала Дюрю прогнал пятнадцатилетнего племянника, оказавшегося, по его мнению, неблагодарным и ленивым.

В этот декабрьский день 1854 года, стоя с котомкой в руке, осыпаемый редкими хлопьями снега, Эжен чувствовал себя не очень-то уютно. Сырость уже проникла через дырявые подметки ветхих сапог, а куртка на плечах потемнела от мгновенно таявших снежинок.

Дядя, брат матери Эжена, вовсе не был злым человеком. Это он устроил его учеником к знакомому переплетчику. Навестив вскоре племянника и заметив, что учеников держат здесь впроголодь, он забрал Эжена в свою мастерскую. Более того, однажды, после воскресного обеда, дядюшка Дюрю, раскуривая трубку, торжественно объявил, что он сделает Эжена в будущем своим наследником, правда, при условии, если тот женится!

К удивлению и досаде старика, заманчивое предложение не вызвало у племянника никакой радости. Он отнесся к нему совершенно равнодушно. И хотя навыки и приемы переплетного мастерства Эжен осваивал очень быстро, дядюшка все чаще выражал свое недовольство. Что за вздорный характер был у старика! Малейшая оплошность ученика вызывала яростный взрыв гнева. Он мог часами раздраженно говорить о едва заметной неровности обреза или о лишней капле клея на корешке. Особенно его бесило, что племянник слишком часто отвлекался от работы и углублялся в чтение книг, которые ему надлежало лишь одеть в красивый переплет. Подумать только, его интересовало больше всего то, до чего настоящему переплетчику нет никакого дела: содержание книг! По твердому убеждению дяди, так мог поступать только очень ленивый или никчемный человек. А сегодняшний случай оказался каплей, переполнившей неглубокую чашу терпения старого мастера. Когда Эжен, сшив и обрезав листы очередной книги, должен был их проклеить, он мельком заглянул в текст. Там речь шла о французском народе. Знаменитый историк Мишле писал так убедительно и красиво, что Эжен, продолжая работу, несколько, часов мучился искушением, а потом вдруг вынул из-под пресса не совсем просохшую книгу и принялся жадно читать. За этим делом его и застал дядя…

Юноша не стал спорить, оправдываться или просить прощения. Когда хозяин, наконец переведя дух, сурово заявил племяннику, чтобы он отправлялся к родителям, Эжен молча собрал свое жалкое имущество, состоявшее из пары белья, носков, клубка ниток с иголкой и нескольких книг, поклонился дяде и пошел прочь. И вот сейчас, остановившись на минуту, он подумал, а не отправиться ли ему и в самом деле домой.

Деревня Вуазен, где 5 октября 1839 года родился Эжен Варлен, была недалеко от Парижа. Даже пешком он дошел бы туда за несколько часов. А там, в маленьком домике из трех комнат, у очага, наверное, собралась в этот ненастный день вся его семья: отец Эме Варлен, который имел возможность отдохнуть только в зимние дни, ласковая мать, два младших брата и сестра. Они, конечно, встретят его с радостью; все в семье так любят Эжена, спокойного, трудолюбивого и очень доброго мальчика. Но в душе отец наверняка будет огорчен. Сколько сил положил этот бедный крестьянин, владевший лишь маленьким виноградником да небольшим клочком земли для огорода, чтобы его дети кончили хотя бы сельскую школу! Прокормить семью нелегко, и бедняк брался за любую работу, от зари до зари гнул спину на чужих полях и виноградниках. Он мечтал о лучшей доле для своих детей. Особенно он надеялся на Эжена. Отец гордился старшим сыном, которого часто хвалил деревенский учитель Барон.

Но нет, Эжен не вернется в деревню, хотя тяжкий труд и голодная жизнь его совсем не пугали. Он мечтал о каком-то ином, своем пути, который пока был ему самому неясен, но который безотчетно привлекал его. Начать другую жизнь Эжен решил еще до злосчастного разрыва с дядей и даже подготовился к ней; ему обещали угол в доме на улице Фонтэн-о-Руа. Туда, к Бельвилю, и зашагал уверенно 15-летний Варлен. И мог ли думать мастер Ипполит Дюрю, так хорошо переплетавший книги и так плохо разбиравшийся в людях, что племянник, возмутивший его своей ленью, окажется редким воплощением беспредельного трудолюбия?

Эжен сразу же находит себе работу, а вскоре он уже не ученик; сделанные им книги не хуже, чем у самых опытных переплетчиков. Чтобы как следует изучить ремесло, он работает в разных мастерских и в каждой из них осваивает особые секреты и приемы мастерства.

Через четыре года после ухода от своего дяди Эжен уже старший мастер в одной из лучших мастерских, выполнявшей заказы императорского двора. По иронии судьбы будущий революционер облачает в сафьян книги для злейшего врага революции императора Наполеона III.

Переплетной фирмой, где двадцатилетний Варлен завоевал прочное и солидное положение, владела цветущая вдова, мадам Деньер. Она весьма благосклонно посматривала на энергичного, сдержанного и искусного старшего мастера. Он уже не мальчик, а мужчина с темными глазами, светившимися энергией, добротой и решимостью. Его широкий светлый лоб обрамляют густые темные волосы, он высок и строен, хотя начинает немного сутулиться. Товарищи Эжена не раз полушутя говорили, что стоит ему только захотеть, и он может стать мужем весьма расположенной к нему хозяйки, а значит, и владельцем солидного заведения. Поистине можно было позавидовать столь благосклонной судьбе, если бы этот, по общему мнению, столь славный парень не был каким-то непонятным, крайне непрактичным чудаком. Он никогда не стремился к личной выгоде и убивал время на совершенно бесполезные затеи.

Варлен не пьет и не курит, довольствуется самой простой пищей: сыром, хлебом и молоком; нет у него и любовных связей. Когда его товарищи, измученные двенадцатичасовой работой, пропустив стаканчик-другой, погружаются в беспробудный сон, Эжен ночами сидит над книгами. Жажда знаний, страсть к учебе пробуждает в нем поистине всепобеждающую энергию, вызывавшую восхищение преподавателей бесплатных курсов для рабочих, которые в 1861 году окончил Варлен. На торжественной церемонии, устроенной в императорском цирке, ему вручают награды за успехи в геометрии, счетоводстве и французском языке. С какой простодушной радостью перелистывал Эжен оказавшуюся среди наград великолепную книгу «Шедевры Шекспира», в которой английские оригиналы были напечатаны вместе с французскими переводами! Варлен чуток по всему прекрасному в жизни и искусстве. Смущенно отказываясь от приглашений своих коллег-рабочих посидеть в дружеской компании, он устремляется в музеи, которыми уже тогда славился Париж. Особенно большое наслаждение ему доставляет музыка. Не жалея времени, Варлен штудирует цифровую систему нотной записи. У него прекрасный бас, и он поет в любительском хоре.

Молодой Варлен обладает упорством и усидчивостью, но поэтому-то у него совершенно нет времени. Чтобы иметь его побольше и распорядиться им по-своему, он стремится брать работу на дом, а для этого надо как-то основательнее устроиться с жильем, покончив со скитанием по углам. И как только ему удалось заработать немного денег, он находит на улице Дофин, на левом берегу Сены, невдалеке от Сорбонны, комнатку под самой крышей за 150 франков в год. Эжен обзаводится собственной мебелью; ведь хозяин сдал ему голые стены. Он покупает стол, кровать, два стула, комод, матрас. Это обошлось ему в 90 франков. Комната оказалась тем более необходимой, что Эжен решил поселить у себя младшего брата Луи, которому в это время, в 1862 году, исполнилось тринадцать лет. Малгчик был калекой: однажды на сенокосе его случайно поранили вилами, и он остался частично парализованным. Братья делят одну кровать на двоих. Впрочем, чаще всего младший брат ложится один, а Эжен, прикрутив лампу, еще долго сидит с книгой, нарушая тишину лишь шелестом страниц и легким скрипом пера. Нередко он засыпает уже при свете наступающего дня. Вздремнув два-три часа, Эжен энергично подымается и, наскоро выпив чашку кофе, как правило без сахара и молока, взваливает на плечи связки готовых книг, и несет их к заказчику, и возвращается с новой кипой еще не переплетенных книжных листков. Он дорожит каждой секундой, мечтая о тех минутах, когда снова сможет не переплетать, а читать книги. Но приходится еще и помогать младшему брату. Вместе они изучают латынь. В каморке Варлена появляется латинист. Это Жюль Андрие, сын профессора, мелкий чиновник из Ратуши. Учитель и ученик вскоре стали друзьями. Жюль подолгу засиживается у Варлена, ведя нескончаемые беседы и споры, в которых обнаруживалась явная общность многих взглядов и суждений молодых людей. Не случайно Жюль Андрие в будущем — член Коммуны…

Чем больше знаний приобретал Эжен, чем шире становился его духовный горизонт, тем все сильнее его волнуют иные, самые коренные и жизненные вопросы. Он, конечно, уже давно понял, что мир устроен жестоко и несправедливо. Еще в своей родной деревне он видел, как восьмилетние малыши отправляются работать на фабрику гобеленов за несколько жалких су в день. Тяжкая трудовая жизнь отца и ему подобных бедняков не могла не заставить его задуматься, когда он сравнивал ее с богатством и роскошью немногих привилегированных. В Париже сложная и противоречивая действительность предстала перед ним в еще более резком свете. Переплетная мастерская, в которой двадцатилетний Варлен был старшим мастером, находилась на улице Эшель, рядом с Тюильри — дворцом императора. Однажды, направляясь в мастерскую, Эжен заметил, что экипажи поспешно уступают кому-то дорогу. Показалась группа конных гвардейцев в блестящих касках и ярких мундирах. За ними двигалось покрытое черным лаком ландо, в котором сидел император. Одетый в черный, наглухо застегнутый сюртук, в высоком блестящем шелковом цилиндре, надетом немного набекрень, Наполеон III выглядел мрачно и явно театрально. Когда кортеж приблизился, он почти вплотную увидел длинные, расходящиеся горизонтально нафабренные усы, которые скрывали вялый рот, тяжелые веки прикрывали желто-серые, тусклые, мутные глаза. Резко торчал костистый горбатый нос. Болезненная одутловатость придавала властелину утомленный, измученный вид.

Сама по себе эта картина мало о чем говорила. Но Варлен уже имел представление о том, кого он видел. Он читал знаменитый памфлет Виктора Гюго «Наполеон малый», знал наизусть многие строки его запрещенной поэмы «Возмездие», клеймившей позором коронованного авантюриста. В отличие от многих Варлен не страдал бонапартистскими иллюзиями и испытывал глубокую неприязнь к режиму империи. Еще в детстве, слушая рассказы своего деда, свидетеля и скромного участника событий Великой французской революции, Эжен стал восхищаться республиканцами.

В столице Варлен увидел наглую вакханалию разбогатевших банкиров, капиталистов, сановников империи, жадно спешивших воспользоваться всем, чем им удалось поживиться. Беспощадное подавление малейших стремлений к свободе и демократии сопровождалось циничной демагогией и заигрыванием то с одной, то с другой частью нации. Сначала Луи Бонапарт объявил себя императором крестьян, затем, испугавшись оживления рабочего движения, он пытается с помощью показных жестов и отдельных уступок приобрести репутацию императора рабочих. Впрочем, будучи в Алжире, он объявил себя императором арабов! Империя лавировала, служа лишь капиталу и питая ненависть к рабочему классу. Ничтожный племянник помнил слова своего великого дяди, который говорил, что восстания голодных рабочих он боится больше, чем сражения с 200-тысячной армией. Поэтому Луи Бонапарт горячо поддержал проект барона Османа перестроить Париж так, чтобы в случае опасности можно было легче расправиться с восставшими. Старинные узкие улочки, столь удобные для баррикад, заменялись широкими прямыми проспектами, удобными для действий артиллерии. Перестройка Парижа сопровождалась небывалым усилением спекуляции. Темные махинации с земельными участками, домами приносили ловким дельцам миллионы. Французский капитализм, воплощаясь в новых банках, заводах, железных дорогах, никогда еще не имел столь благодатных возможностей проявить до конца свою хищническую натуру. Азарт наживы, страсть буржуазии к богатству, к наслаждению, шаткость империи создавали какую-то безумную атмосферу болезненного стремления привилегированных жить так, как будто каждый день последний в их жизни. «Империя, — писал Эмиль Золя, — намеревалась превратить Париж в европейский притон. Горсточке авантюристов, укравших трон, нужно выло царствование, полное авантюр, темных дел, продажных убеждении и продажных женщин, всеобщего дикого пьянства. И в городе, где еще не высохла кровь декабрьского переворота, росла, пока еще робкая, жажда безумных наслаждений, которая должна была превратить родину в палату для буйных помешанных — достойное место для прогнивших и обесчещенных наций».

Но ведь честь Франции, слава богу, никогда не зависела и не зависит от ее правителей и разбогатевшей буржуазной верхушки. Вопреки всему народ сохраняет здоровый дух и достоинство нации. А ее лучшей и все более многочисленной частью становился рабочий класс. В Париже было уже полмиллиона рабочих, когда Варлен стал одним из них. Парижский пролетариат не составлял однородной и тем более хоть как-то организованной массы. Больших промышленных предприятий еще мало, преобладают мелкие, полукустарные мастерские вроде тех переплетных, в которых работал Варлен. Большинство рабочих — ремесленники. Жителям деревни могло показаться, что рабочие живут лучше, чем они. Еще бы, рабочий может заработать пять, а то и десять франков в день, а это большие деньги для крестьянина. Но это иллюзия, и каждому, кто, подобно Вардену, покидал деревню и становился городским тружеником, быстро приходилось расставаться с ней. Рабочему приходилось платить за свое нищенское жилище; из-за перестройки Парижа квартирная плата быстро росла. Если земля вознаграждает крестьянина за его труп хотя бы пропитанием, то рабочий должен за все платить втридорога. И нет никаких законов, которые защищали бы его от произвола хозяев, от грабежа торговцев, от жадности домовладельцев. Хотя труд переплетчиков казался более легким по сравнению с каторжной работой грузчиков Ла-Виллет или каменотесов карьеров Бьют-Шомон, а ремесло их более чистым, тонким и приятным, они тем не менее изнемогали от тяжести монотонной работы по двенадцать, а то и по четырнадцать часов в день, страдали от безработицы в мертвые сезоны, когда не было заказов, обрекались на голодную смерть из-за болезни или старости.

Все рабочие в то суровое время так или иначе испытывали жестокие страдания, хотя относились к ним по-разному. Одни покорно мирились с судьбой, не доискиваясь до причин своего положения, и влачили жалкое, полуживотное существование, иные стремились утопить свое отчаяние в вине, забыться и отвлечься от горестных забот, но самые мужественные и благородные горели желанием не только понять смысл общественного устройства, но и изменить существующий порядок, восстановить справедливость. Это были новые люди, рожденные новой эпохой, люди, воплощавшие лучшие человеческие качества и стремления, люди будущего, его подлинные творцы. Эжен Варлен, несмотря на свою молодость, становился их видным представителем.

Как бы сильно ни хотелось ему спокойно продолжать изучение истории, экономики, права, математики, музыки, древних языков, Эжен все чаще отрывается от учебы. Столь редкие для него свободные от работы часы он самоотверженно отдает борьбе за общие интересы своих товарищей по профессии. В 18 лет он уже активист рабочего движения и деятельно хлопочет над созданием общества переплетчиков. Он стал одним из учредителей этого еще очень слабого прототипа рабочего профсоюза. Задачи общества скромны: сбор денег и оказание помощи заболевшим рабочим, их семьям, выдача небольших пособий старикам. К тому же общество переплетчиков не было самостоятельной рабочей организацией, в него входили и хозяева. Правительство разрешило его, как и подобные организации рабочих других специальностей, только при условии, что руководить им будет назначенный сверху надежный бонапартист. В данном случае им оказался некий Альфонс Кокар. Он откровенно заявил, что будет управлять обществом «с помощью сильных ударов кнута». Но это оказалось трудным делом. В 1864 году в совет общества переплетчиков выбрали Эжена Варлена. Он сразу же потребовал ограничения диктаторских претензий Кокара. Рабочие сами должны управлять своей организацией, считал Эжен. Его поддерживал Клемане, с которым Эжен очень подружился, и еще по крайней мере четверо из четырнадцати членов совета. На каждом собрании между Варленом и Кокаром вспыхивали ожесточенные споры. И хотя характер Эжена всегда отличался сдержанностью, даже какой-то робостью, в борьбе за интересы рабочих он преображался. Ему удалось серьезно ограничить власть Кокара. Под влиянием Варлена общество переплетчиков начинает становиться боевой рабочей организацией.

Летом 1864 года империя отменяет запрещение забастовок. Ведь Наполеон III еще раньше начал заигрывать с рабочим классом. Тем более что рабочие все чаще бастовали вопреки запрету. Варлен и другие наиболее активные переплетчики Парижа сразу же решают воспользоваться новым положением. Теперь можно склонить к участию в стачке даже самых робких. В августе 1864 года рабочие, руководимые Варленом, потребовали повышения зарплаты, сокращения рабочего дня, дополнительной платы за сверхурочные часы. Сначала хозяева не пожелали даже встретиться с представителями бастующих. Но в конце концов им пришлось кое в чем уступить; одни согласились сократить рабочий день до одиннадцати часов, другие пошли на повышение зарплаты. Правда, уже вскоре хозяева под предлогом уменьшения заказов на переплетные работы отказываются от своих уступок. В сентябре 1865 года вспыхивает новая забастовка. Варлен — один из самых активных членов забастовочного комитета. На этот раз схватка была жестокой. Хозяева не уступали. Рабочим, особенно многодетным, становилось все труднее. Варлен буквально сбивался с ног, чтобы занять денег и помочь голодавшим товарищам. Ради каких-нибудь десяти франков он готов идти через весь Париж. Ценой отчаянных усилий ему удалось собрать несколько тысяч, целое состояние по тогдашним временам. Но рабочие все же не добились успеха и вынуждены были вернуться на работу, хотя хозяева и не удовлетворили их требований.

Молодой Варлен приобретает все больший авторитет среди своих товарищей. Его самоотверженная борьба за интересы рабочих снискала ему их горячую признательность. Еще после первой забастовки друзья купили за 33 франка серебряные часы и преподнесли их Варлену. Крышку часов украшала благодарственная надпись. Варлен не расставался с этим подарком до конца своей жизни. А после забастовки 1865 года он получает другое трогательное выражение благодарности. Старый переплетчик Мозен написал «Песню переплетчика» и посвятил ее Эжену.

Но чем больше симпатии проявляли к нему рабочие, тем сильнее его ненавидели хозяева. Они не простили ему руководство забастовками. Варлену все труднее теперь получать работу. Всюду он наталкивается на отказ. А председатель общества переплетчиков Кокар организовал против него настоящую травлю и в конце концов исключил его из общества. Но решимость Варлена бороться за рабочее дело от этого только окрепла. Он теперь посвящает все силы созданию подлинно рабочей организации, независимой от влияния властей и хозяев. Но какой она должна быть? Как действовать? К чему стремиться? И хотя Варлен твердо встал на путь борьбы за улучшение участи тех, кто трудится, за их освобождение от эксплуатации, он еще только искал ответа на эти вопросы.

II

В Париже уже ходили омнибусы, но Варлен предпочитал передвигаться пешком. Проезд стоил 3 су, а это для него слишком дорого. В один из зимних вечеров 1865 года Варлен направлялся на правый берег Сены, на улицу Гравилье, расположенную недалеко от того места, где тоже зимой, девять лет назад он вышел из дома своего дяди, чтобы начать самостоятельную жизнь. Там, у дома № 44, он договорился встретиться с другом Адольфом Клемансом, таким же переплетчиком и почти таким же молодым. Дед Клеманса во время Великой революции был участником заговора Бабефа, первого француза, пытавшегося осуществить идеи коммунизма. Друзья нередко говорили об этой истории; они читали книгу Буонарроти, сподвижника Бабефа. От Клеманса Варлен и узнал о создании Интернационала — Международного товарищества рабочих, основанного 28 сентября 1864 года в Лондоне. Он читал Учредительный манифест Интернационала, который произвел на него впечатление деловым, суровым и твердым стилем, так отличавшимся от туманных и высокопарных рассуждений о социализме, которые Варлен встречал в книгах многих французов. Интернационал призывал рабочих бороться за политическую власть; они должны организоваться в партию, руководствующуюся знанием законов общественного развития. Только что организовалась французская секция Интернационала, и Варлен, узнав об этом от уже вступившего в нее Клеманса, сразу же попросил друга сообщить бю-ро секции, что он хочет быть ее членом.

…Встретившись у темной и низкой подворотни старого дома, друзья прошли во двор и вскоре оказались в маленькой комнате, освещенной тусклым светом керосиновой лампы. Здесь стоял чад от печурки, в которой тлел уголь. Комнату наполнял еще и табачный дым от трубок нескольких человек, сидевших за простым, ничем не покрытым деревянным столом. Грубые скамьи, несколько стульев, чернильница и бумаги на столе довершали более чем скромное убранство этого жалкого помещения.

Варлена встретили приветливо; его уже знали и относились к нему с уважением. Процедура приема продолжалась несколько минут. Варлен внес полагающийся небольшой вступительный взнос и получил карточку члена Интернационала за номером 256. Прерванный приходом друзей разговор возобновился, и Варлен, сев на край скамьи, внимательно к нему прислушивался. Говорил, несколько шепелявя, худощавый, невзрачный, рано облысевший человек с длинным лицом. Это был Толен, рабочий-чеканщик. Впрочем, он уже давно забросил свое ремесло и приобрел широкую известность публичными выступлениями и газетными статьями. Держался он солидно, сознавая себя как бы духовным вождем парижских рабочих. Чувствовалось, что этот честолюбивый человек знает, чего он хочет. Рядом с ним сидел Перрашон, столяр, который с явным подобострастием смотрел на Толена. Не претендуя на ученость своего наставника, он согласно кивал головой после каждой фразы Толена. Возражал ему, впрочем, довольно вяло, Бенуа Малой, красильщик, тоже человек известный среди передовых парижских рабочих. Спорили о том, что должна делать недавно родившаяся французская секция Интернационала. Толен убежденно доказывал бесполезность и даже вред какой-либо иной деятельности, кроме обсуждения и изучения экономических и социальных идей. Он держал в руке том Прудона, откуда зачитывал пространные выдержки. Все выглядело так, как будто Прудон здесь бог, а Толен — его пророк.

Варлен внимательно слушал оратора; все, что касалось социальных вопросов, вызывало у него жгучий интерес. Он уже твердо и окончательно решил, что смысл его жизни в том, чтобы бороться за создание мира труда без хозяев, а значит, вместо капитализма организовать другое общество — социализм. Он уже приобщился к социалистическим идеям, в Париже духовная атмосфера была насыщена ими. Их проповедовали последователи великих утопистов Сен-Симона и Фурье, новые мыслители — Леру, Сисмонди, Ламенне. Даже в песнях Беранже и романах Жорж Санд отражались социалистические мечты. Но почти все французские социалисты в лучшем случае выражали скорее социалистические настроения и чувства, нежели идеи и научные взгляды. Разочаровавшись в результатах Великой французской революции, чаще всего они отказывались от политической борьбы и надеялись на великодушие богатых.

Учение Жозефа Прудона приобрело среди парижских рабочих особенно много поклонников. Талантливый самоучка, он сам был рабочим-наборщиком. Даже завоевав европейскую известность, он жил бедняком в крохотной каморке, носил грубую вязаную фуфайку и сабо — деревянные башмаки. Прудон ненавидел буржуазное государство и необыкновенно темпераментно бичевал его в своих книгах. Он поражал воображение потрясающим тоном своих памфлетов, неожиданными и эффектными парадоксами.

Прудон уверял, что он открыл чудесное и простое средство преобразования общества. Надо лишь организовать в существующем буржуазном мире как можно больше рабочих, а точнее, ремесленных производственных ассоциаций. Между ними возникнет система взаимных услуг, честного обмена продукцией труда, так называемый «мютюэлизм». Частная собственность — это кража, заявлял Прудон. Однако ее нужно сохранить, правда в мелких размерах. Его мечта — ремесленный капитализм. Тем самым он считал возможным в момент утверждения крупной промышленности вернуться к средневековым мелким кустарным мастерским. И эту утопию он страстно проповедовал рабочим. Прудон ненавидел государство и мечтал о его исчезновении. Он думал изменить жизнь, не прибегая к единственно пригодному для этого средству — захвату рабочими государственной власти. В будущем идеальном мире Прудона вместо крупных государств должны возникнуть мелкие независимые коммуны, каждая со своей армией, полицией, со своими законами, даже со «своей религией» и со «своими святыми».

Справедливая критика окружающей действительности переплеталась у Прудона с наивными иллюзиями, которыми он одурманивал себя и, к несчастью, многих других. Молодой Варлен воспринял идеи Прудона, во всяком случае те, которые касались создания производственных и прочих кооперативов. Ну что ж, это можно понять. А какую другую, более основательную и научную систему социалистических взглядов он мог выбрать в то время? Ведь научный социализм Маркса, который тогда еще только разрабатывался, был практически неизвестен. Главное произведение Маркса «Капитал» не было еще закончено. Вместе с тем взгляды Прудона очень подходили к психологии ремесленников, таких, как парижские переплетчики. Они мечтали о независимых мелких мастерских, а Прудон это и обещал, если будут организованы производственные кооперативы. Бывший типографский рабочий облекал свои идеи в яркие революционные одежды. Без особой скромности он объявлял: «Я смотрю на себя, как на самого полного выразителя революции». Склонность к революции Прудон обнаружил даже у Луи Бонапарта. Он писал о его «добрых намерениях, рыцарском сердце и уме».

Варлен оказался под влиянием идей Прудона также из-за своего страстного желания добиться освобождения рабочего класса как можно скорее. А ведь Прудон как раз и предлагал уже в условиях буржуазного общества смело насаждать социализм. Варлен был прежде всего человеком действия, а не теоретиком. Конечно, он прилагал героические усилия, чтобы достичь вершин научного знания. Но для этого в его распоряжении было так мало времени! Те короткие минуты, которые он, проработав двенадцать часов в сутки, урывал от сна и отдыха для учебы, он сумел использовать, как никто другой. Он достиг поистине невозможного. Упрекать его в отсутствии фундаментальных научных знаний было бы слишком несправедливо! Можно только восхищаться тем, что Варлен все-таки сумел почувствовать политическую ограниченность Прудона, этого мирного анархиста, презиравшего политическую борьбу. Ведь Прудон выступал даже против забастовок, причем не менее пылко, чем против капитализма. Он заявлял, что у рабочих не может быть права бастовать, «как не может быть права шантажа, мошенничества, воровства, как не может быть права кровосмешения и права прелюбодеяния».

Варлен же как раз в эти годы руководит забастовками переплетчиков. Теперь он начинает регулярно посещать совещания в скромной штаб-квартире французской секции Интернационала на улице Гравилье. Он внимательно следит за дискуссиями, но почти не участвует в них. Будучи очень скромным человеком, он не считал возможным высказывать свое мнение, пока предмет спора не известен ему досконально. Ведь Варлен еще и не читал некоторых работ Прудона.

Действовать — другое дело! В огромном Париже пока еще около двухсот членов Интернационала. Надо прежде всего вовлечь в него как можно больше рабочих. И Варлен отдает все силы поискам новых товарищей по борьбе. Приходится преодолевать апатию одних, робость других. Ведь вступление в Интернационал требовало от рабочего самоотверженного усилия. Это означало навлечь на себя подозрение хозяев, пожертвовать короткими часами свободного времени для участия в собраниях, наконец, платить денежные взносы. Варлену приходилось нередко тратить много часов для бесед с одним человеком. Вопреки всему Варлен кое-чего добивался. Он один вовлек в Интернационал почти три четверти его парижских членов. Но все же гравильеровцев, то есть членов секции, еще так мало, влияние Интернационала ничтожно. Очень скоро Варлен понял, что нужно издавать газету, что от кустарной пропаганды, неорганизованных собраний в кабачках и случайных бесед мало толка. Ценой больших усилий удается собрать деньги для оплаты типографии и бумаги. 18 июня 1865 года выходит в свет первый номер еженедельной газеты «Трибюн увриер» — «Рабочая трибуна». Собственно, газета напоминает листовку; ее размер — две тетрадные странички. Главная же беда в том, что газета не имела права касаться политики. Это литературное и научное издание, в котором несколько рабочих пишут о литературе, о пользе изучения истории. Варлен, например, написал статью о музыке, в которой он рассматривал музыку как великолепный всеобщий язык для обмена наиболее высокими чувствами. Правда, любая тема освещается так, что между строк все же чувствуются политические идеи авторов. В четвертом номере, например, печатается статья о высокой квартирной плате и о страданиях рабочих, вынужденных отдавать за жилье огромную часть заработка. Для властей этого оказалось достаточно, чтобы немедленно запретить газету, а автора и издателя посадить на месяц в тюрьму и подвергнуть денежному штрафу. Но гравильеровцы не сдаются. Они организуют печатание в Брюсселе, и еженедельник выходит под слегка измененным названием — «Печать рабочих» («Пресс увриер»). В каждом номере указано имя ответственного администратора Эжена Варлена. Своей спокойной энергией, личным обаянием, терпением и упорством он немало способствует продолжению издания. Он настойчиво пропагандирует газету. В конце июля 1865 года Варлен выступает с этой целью на банкете семисот типографских рабочих, устроенном в садах Элизе-Менильмонтан. Такие банкеты были замаскированной формой политических митингов. Варлен вовсе не считал себя хорошим оратором и нисколько не пытался подражать звездам тогдашнего ораторского искусства вроде буржуазных республиканцев Леона Гамбетты или Жюля Фавра. Ему органически чужды актерские приемы, нарочитый пафос, напыщенность и любое проявление претенциозности. Вообще-то он предпочитает молчать, а если и выступает, то говорит серьезно и тихо, хотя твердым и решительным тоном. Его выступления производили необыкновенно сильное впечатление искренностью, внутренней убежденностью. Глаза его, излучавшие какой-то необыкновенный блеск, очаровывали слушателей. Хотя, ему всего 26 лет, выглядит он старше. Варлен очень рано начал седеть. Многие, слушавшие Варлена, говорили, что в нем есть нечто от традиционного образа христианского пророка, одухотворенного любовью к людям.

Обстановка для выступления в Элизе-Менильмонтане, где слушатели расположились за столиками под тентами или просто на дорожках под открытым небом, не очень благоприятна для оратора. Но Варлену удается быстро овладеть вниманием, хотя тема его речи внешне как будто далека от жгучих политических вопросов. Ведь он говорит о пользе просвещения, образования, культуры.

— То, против чего мы должны всеми силами бороться прежде всего, — это невежество, рутина и предрассудки, ибо они являются самым серьезным препятствием на пути прогресса. Для победы необходимо развитие массового обучения… Вы спросите: каким же методом его осуществить? А средство это нашел еще Гутенберг — печать. Рабочие сумели добиться издания «Пресс увриер». Пусть каждый из нас помогает этой газете…

Варлен заканчивает речь словами, не оставляющими никакого сомнения в отношении политических намерений оратора.

— Материальное освобождение трудящихся немыслимо без их морального и интеллектуального освобождения. Вот почему я предлагаю вам такой тост: за интеллектуальное освобождение трудящихся!

Вряд ли кто другой смог бы говорить об образовании, об интеллектуальном освобождении так убежденно, как Варлен, самоучка, приобретавший образование ценой поистине сверхчеловеческих усилий. Но что касается «Пресс увриер», которую популяризировал Варлен, то она довольно скоро перестает выходить. Императорская полиция, таможенная охрана сделали невозможным доставку и распространение независимой рабочей газеты.

Однако эта неудача не могла помешать росту популярности Интернационала во Франции. А Варлен играл все более важную роль в делах французской секции. Его включают в делегацию на конференцию Интернационала, и в конце сентября 1865 года он едет в Лондон. Делегацию возглавляют известные прудонисты Толен, Фрибур, Лимузен. Между ними и марксистами идут жаркие споры. Прудонисты упорно не желают заниматься политикой. Варлен не одобряет такого курса, но он еще держится на втором плане, хотя и участвует в дискуссиях по некоторым вопросам, высказывая отнюдь не ортодоксальные прудонистские взгляды. После окончания конференции Маркс устроил скромный прием в честь иностранных делегаций. Варлен танцует с дочерьми Маркса. А Маркс ведет беседу с французскими прудонистами. Основатель научного социализма сурово осуждал Прудона, разъяснял утопизм мелкобуржуазных взглядов этого пылкого фразера и умеренного реформатора. Поскольку Варлен сам уже почувствовал фальшь прудонизма, слова Маркса не могли пройти мимо его ушей.

Но нельзя сказать, чтобы первый контакт Варлена с руководителями Интернационала помог ему приобрести более ясные представления о перспективах рабочего движения. Да и трудно было этого ожидать, поскольку влияние марксизма в Интернационале еще далеко не было преобладающим. Здесь действовали представители английских тред-юнионов с их сомнительными политическими идеями, немецкие лассальянцы, прудонисты, анархисты и просто мелкобуржуазные либералы. Интернационал пока представлял собой арену соперничества, мелких интриг, идейной путаницы. Разброд среди его членов можно было сравнить лишь с той неразберихой, которая царила внутри рабочего движения в самой Франции. Ведь, кроме прудонистов, о которых уже шла речь, кто только не затуманивал голову французским рабочим! Бонапартистский режим пытался разложить их сознание демагогией и фиктивными уступками, буржуазные республиканцы от либералов до радикалов типа Гамбетты стремились заручиться поддержкой рабочих в борьбе за власть против империи, неоякобинцы, мыслившие устарелыми понятиями 1793 года, вольно или невольно мешали рабочим понять их миссию в новую эпоху, наконец, заговорщики всех оттенков, начиная от искреннего революционера Огюста Бланки до авантюристов-анархистов друзей Бакунина, отвлекали их силы и внимание от организации подлинно пролетарского массового движения. Перед таким обилием претендентов на роль духовных наставников рабочего класса нетрудно было растеряться и человеку, получившему более основательную теоретическую подготовку, чем 26-летний Эжен Варлен, который вынужден был самостоятельно постигать многие истины и искать правильный путь борьбы. И ничто, по его мнению, — ни запутанность доктрин, ни противоречивость взглядов и стремлений его товарищей по борьбе, ни отсутствие основательно разработанной политической программы не могли оправдать бездействия. Он чувствовал, что каждый реальный практический шаг в развитии рабочего движения важнее дюжины программ. Варлен не пренебрегает ничем в деле организации рабочего класса с целью улучшения его положения, повышения его сознательности, прямой или косвенной подготовки рабочих к борьбе за социализм.

Весной 1866 года Варлен начинает энергичную кампанию за создание общества взаимопомощи и взаимного кредита. 1 мая общество официально учреждается и принимается его устав, написанный Варденом, причем текст одобрен без изменений, если не считать поправки в четыре слова. Интересно, что статьи вторая и третья устава предоставляли женщинам-работницам равные права с мужчинами. Это еще один явный отход от учения Прудона, не допускавшего и мысли о какой-либо общественной роли женщины. Из 15 членов административного совета общества председателем на первом заседании избирается самый молодой — Эжен Варлен. Теперь каждую субботу Варлен проводит заседание совета. Собирались в винной лавке Шатрова, на улице Эколь де Медеин. О выпивке вопрос не возникал: идут серьезные деловые обсуждения повседневных забот общества. Сколько препятствий надо было преодолевать, чтобы обеспечить само его существование! Прошло восемь месяцев, а в кассе всего 846 франков. Но даже эта небольшая сумма служила подспорьем рабочим и их семьям, попавшим в трудное положение. Варлен заражает всех своей спокойной уверенностью и энергией. В самом начале 1867 года он уже заводит речь о создании потребительского кооператива, дешевых рабочих столовых, а затем излагает планы производственного кооператива. Вскоре на улице Клеф открывается «Ла Менажер» — организация по закупке у оптовых торговцев продуктов и по распределению их среди рабочих. Благодаря устранению посредничества розничных торговцев удается снабжать рабочие семьи дешевыми товарами. И здесь Варлен — председатель и душа всего предприятия. Он не гнушается самой мелкой работой по счетоводству, он экономит каждое су, упорно торгуется с поставщиками. Если бы Варлен проявлял такую бережливость и расчетливость в своем личном хозяйстве, он мог бы благоденствовать!

Вокруг него группируется немало деятельных помощников. Здесь его друзья — переплетчики Делакур, Буэ, работницы Дюваль и Лемель, его младший брат Луи, гравер Бурдон, тот самый, который сделал надпись на часах, подаренных Варлену рабочими еще в 1864 году. Теперь они заняты осуществлением новой идеи Варлена. На кооперативной основе организуется сеть дешевых столовых для рабочих под названием «Мармит» («Котел»). Удалось открыть пять таких столовых в разных местах Парижа. За несколько лет число членов этого кооператива достигло восьми тысяч. Варлен считал, что они нужны не только для облегчения материального положения тружеников. Столовые превращаются в клубы, где беседуют, спорят, где люди осознают обшность своих целей, где рабочие развиваются духовно. Находились скептики, которые презрительно относились к кооперативной деятельности Варлена. Витая в облаках революционных фраз, они говорили, что все равно в условиях буржуазного общества рабочие добьются с помощью кооперативов лишь незначительного облегчения своей участи…

— Верно, — отвечал Варлен, — но когда после напряженных усилий рабочие достигнут лишь ничтожных результатов, тогда они смогут окончательно понять, что освобождения можно добиться только путем преобразования самих основ общества. А убедившись в этом, они станут революционерами!

Тем, кто видел кипучую деятельность Варлена, создававшего различные рабочие общества, корпорации и кооперативы, нередко казалось, что это чисто прудонистская линия, основанная на ограниченной идее взаимной помощи и взаимной выгоды, на «мютюэлизме», что он видит в пит чуть ли не единственное средство насаждения социализма. Да и сам Варлен, стремясь пробудить энтузиазм рабочих, нередко превозносил значение кооперативной деятельности. Но в конечном счете Варлен считал создаваемые им рабочие организации лишь орудием воспитания и организации рабочих, одной из форм подготовки их к социалистическому революционному преобразованию.

«Общества рабочих в любой форме имеют сейчас огромное значение благодаря тому, — писал сам Варлен, — что они приучают людей ж-общественной жизни, подготавливая их к более всеобъемлющей будущей социальной организации. В этих обществах рабочие привыкают не только слушать и понимать, но и учатся самостоятельно заниматься собственными делами, организовываться. Они начинают осознавать свои материальные и духовные интересы исключительно с коллективной точки зрения, ибо их индивидуальный, непосредственный, личный интерес с этого момента сливается с интересами коллектива».

Варлена трудно упрекнуть в догматической приверженности к какой-либо одной форме деятельности. Кооперативные дела, конечно, отнимали у него немало времени. Но если и не по времени, то по значению несравненно более важной и сложной для него становится деятельность в Интернационале. Ему все труднее сотрудничать с То-леном, Фрибуром и другими прудонистами, возглавлявшими французскую секцию. Они упорно защищали самые нелепые догмы Прудона… В один из первых сентябрьских дней 1866 года Варлен присутствует вместе с другими французскими делегатами на заседании I конгресса Интернационала в Женеве. Здесь, в просторном зале одной из столичных пивных, рабочие разных стран встретились, чтобы совместно выработать способы улучшения своей участи. После шумного конфликта с французскими бланкистами начались серьезные дебаты. Вот зачитывается записка, подготовленная Толеном от имени французской делегации, излагающая позицию французских рабочих по важнейшим социальным вопросам. Варлен слышит уже хорошо знакомые ему слова и мысли.

— …Труд велик и благороден… он источник всех богатств… Стачки вредны. Вместо того чтобы устраивать стачки, гораздо лучше установить принцип равного обмена… Бесплатное и обязательное образование не заслуживает поддержки. Государство повсюду вносит однообразие, неподвижность; истинное образование, развивающее личность, — это образование в семье… Тем самым решается вопрос о женском труде; у женщины слишком много дел у себя дома, чтобы идти работать еще в мастерскую…

Варлен с грустью слушает все эти уже хорошо известные ему вещи, столь далекие от реальной жизни. Выступать против стачек? Ведь это значит вырвать из рук рабочего класса эффективное оружие в борьбе за улучшение своего положения! Да и все остальное в том же духе.

Затем французскую записку переводят на английский и французский. Следуют выступления, которые тоже дважды переводят. У Варлена есть время, чтобы подготовиться к тому, что он уже решил сделать: выступить против важных положений французской записки! Неприятно обнаруживать перед иностранными товарищами раскол в национальной делегации. И казалось, именно Варлен, этот столь скромный и застенчивый человек, менее кого-либо другого способен сделать это и открыто отмежеваться от признанных рабочих руководителей, которых даже считают основателями Интернационала. Но он поступает именно так, заранее зная, что из 15 французских делегатов его поддерживает только его друг гравер Бурдон.

— Мы сожалеем, что нам приходится выражать наше несогласие с большинством нашего бюро по важному и серьезному вопросу народного образования. Конечно, мы за то, чтобы отец контролировал обучение своих детей. Но если даже изнурительная работа и оставит ему какое-то время для одного ребенка, то где же он возьмет его для других?.. А какова будет судьба детей, отцы которых сами не хотят ими заниматься? Нет, в это дело должно вмешаться общество…

Столь же решительно Варлен выступает и против предложения прудонистов лишить женщину права на труд. И по другим вопросам, таким, как стачки, профсоюзы, допуск в Интернационал трудящейся интеллигенции и т. п., Варлен еще раньше выражал свою самостоятельную точку зрения, которая часто бывала близка к смыслу решений, принятых в конце концов конгрессом. Женевский конгресс был первой важной победой марксистских принципов над различными мелкобуржуазными социалистами, особенно прудонистами. Варлен приветствовал такой исход конгресса. После пяти дней его работы швейцарские социалисты устроили для делегатов небольшой праздник. Варлен с удовольствием слушал пение рабочего хора, участвовал в прогулке по берегам славящегося своей красотой Женевского озера. Он говорил Бурдону:

— Наконец-то вместо остроумных, но пустых теорий нам указали практическую цель! Хватит морочить головы рабочим научными и громкими фразами. Сейчас рабочие хотят не слов, а действий!

III

Решения конгресса, конечно, пришлись не по вкусу прудонистам. По-прежнему еще далеко до простого взаимопонимания между большинством французских социалистов и Генеральным советом Интернационала. Правда, осенью 1866 года Маркс в беседах с друзьями, в письмах не раз замечал, что французы начинают делать кое-что настоящее. Это был отклик на деятельность Варлена. Но французские прудонисты по-прежнему раздражают Маркса своей неспособностью или нежеланием воспринять научную и революционную теорию и тактику. Лишь Варлен, поддерживаемый несколькими друзьями, практически шел к этому. Но и для него оставалось еще много неясного. Ведь в Женеве далеко не все вопросы и точки зрения были хотя бы изложены; конкретных и точных решений явно не хватало, люди по-разному понимали и применяли лозунги и принципы, казалось бы, единые для всех. В ту далекую эпоху формы общения между членами Интернационала из разных стран еще крайне несовершенны. Им приходилось довольствоваться случайной, запоздалой или искаженной информацией о взглядах друг друга. Как в таких условиях обеспечить единство воли и действий разных отрядов Интернационала? Многие французские социалисты часто испытывали растерянность, замешательство, разочарование, у них опускались руки, и они пассивно плелись за событиями. Но не таков был Эжен Варлен. Он воплощал в себе активность, энергию, упорство и — что тоже немаловажно — терпение. Поэтому понятно стремление многих парижских рабочих — активистов Интернационала видеть Варлена своим руководителем. Разговоры об этом начались сразу после конгресса в Женеве. В самом деле, кто лучше Варлена мог представлять французский социализм в Интернационале? Ведь его политика оказалась столь близкой к линии Генерального совета. А кто лучше его мог обеспечить связь парижского руководства с рабочими корпорациями? И вот в начале 1867 года Варлен возглавляет бюро, а Толен и Фрибур становятся его заместителями. Вряд ли это могло понравиться им, особенно Толену с его тщеславием и претенциозностью. Нелегким было положение Варлена. Тем более что обстановка требовала от бюро активных политических действий. А ведь прудонисты их не признавали, даже считали опасными и вредными.

В конце 1866 и в начале 1867 года очень обострились отношения между Францией и Пруссией, повсюду заговорили о войне. Бюро французской секции обменивается посланиями с немецкими социалистами. Под влиянием Варлена это послание оказалось одним из первых в истории проявлением пролетарского интернационализма в борьбе за сохранение мира и социализм. Так Варлен побуждает своих ненадежных коллег следовать за ним в политических акциях Интернационала.

Особенно знаменательна позиция парижского бюро по отношению к забастовкам. Экономическое положение Франции в начале 1867 года стало резко ухудшаться, и это в первую очередь ударило, конечно, по рабочим, которым не оставалось ничего другого, как прибегнуть к забастовкам. В апреле вспыхивает стачка на шахтах Фюво. Варлен требует, чтобы бюро Интернационала немедленно заявило о своей солидарности. Толен и Фрибур, принципиальные противники стачек, все же соглашаются поставить свои подписи под декларацией. Острейший конфликт вспыхивает затем в Рубэ. Фабриканты решили заставить рабочих обслуживать сразу два станка, но отказались прибавить зарплату. Возмущенные ткачи разбили станки, а когда против них выслали войска, они встретили их на баррикадах. В этом деле Варлен проявил одновременно твердость и проницательность. Бюро Интернационала выразило сожаление в связи с разрушением машин, но поддержало справедливое требование рабочих о повышении зарплаты, об улучшении условий труда, осудило систему штрафов, рабовладельческие порядки. Оно призвало всех рабочих проявить солидарность со «страдающими братьями из Рубэ».

Особенно сильно способствовала росту влияния Интернационала во Франции деятельность бюро во время стачки парижских бронзовщиков. Хозяева решили запретить рабочим вступать в созданное ими общество. Немедленно вспыхнула забастовка, к которой присоединились рабочие других специальностей. Варлен организовал сбор денег для помощи бастующим в других городах Франции и за границей. Рабочие победили — зарплата повысилась на четверть, их право вступать в свои общества было признано.

В 1867 году Варлен развивает бурную деятельность в связи с готовящейся в Париже новой промышленной выставкой. Императорские «социалисты», как и в 1862 году в связи с выставкой в Лондоне, пытаются организовать посещение выставки делегациями рабочих и предлагают оплатить это. Варлен убеждает рабочих отклонить подачки бонапартистского режима. Он становится редактором двух томов отчетов рабочих-делегатов о выставке. Он же пишет предисловие к этому интереснейшему собранию документов. Популярность Варлена растет. Но растет и неприязнь к нему прудонистов, стоявших за То-леном. Выступавший прежде в качестве главного теоретика прудонизма Фрибур в середине 1867 года даже пришел к выводу о невозможности дальше защищать идеи своего учителя в Интернационале и отказался от активной деятельности, а вскоре и вообще вышел из Интернационала.

Осенью 1867 года, когда выбирается новое парижское бюро Интернационала, его рядовые члены неожиданно узнают, что Варлен не избран в новый состав комиссии Интернационала. Не избран? Или устранен? Такие вопросы задают многие, ибо кому не известно, что Варлен серьезно расходится во взглядах с учениками Прудона, что он не только побуждал бюро Интернационала занимать открытую политическую позицию, хотя это совершенно несовместимо со взглядами «великого учителя», но и высказывал за последнее время мысль об объединении всех французских рабочих социалистических организаций любого характера под руководством Интернационала. Ведь это же в зародыше идея политической рабочей партии! Прудонистам такая цель совершенно не по вкусу. А поскольку в их руках большинство членов французской секции, отстранение Варлена — признак серьезной внутренней борьбы между революционным и прудонистским течениями. Однако, как покажут последующие события, нет худа без добра…

А пока что события развиваются таким образом, что оставаться вне политики для Интернационала уже просто невозможно. Республиканская оппозиция бурно нарастала, а империя совершала одну непоправимую ошибку за другой. Как все обреченные правители постепенно теряют разум, так и Наполеон III совершал все новые глупости. Неурожай, наступление экономического кризиса были той почвой, на которой всеобщее недовольство переросло в возмущение позорной мексиканской авантюрой или посылкой войск на помощь папе римскому. В ноябре Интернационал участвует в массовой республиканской демонстрации. Бонапарт, уже и без того крайне раздраженный провалом своих попыток приручения рабочего класса и поддержкой забастовок Интернационалом, решил, что это уже слишком. Против французской секции Интернационала возбуждают судебный процесс. Хотя обвиняемые — Толен и его друзья — пытались доказывать свою лояльность и отсутствие антиправительственных планов, их приговорили к штрафу по 100 франков каждого, а организацию Интернационала во Франции запретили.

Еще до приговора 19 февраля привлеченные к суду члены комиссии Интернационала подали в отставку. В префектуре полиции решили, что секции Интернационала больше не существует. Так могло быть, если бы французские рабочие не имели среди своих лидеров таких людей, как Варлен.

Уже 8 марта избрана новая комиссия во главе с Варденом. В нее вошли еще восемь рабочих, среди которых гравер Бурдон, красильщик Бенуа Малой, талантливый самоучка, в будущем член Коммуны. Большинство новой комиссии решительно поддерживало Варлена. Они объявили себя преемниками прежней комиссии. Но фактически они были скорее ее соперниками, ибо в их действиях скорее чувствовалось революционное, варленовское направление, нежели традиционно прудонистское.

Собираться на улице Гравилье, в старой штаб-квартире Интернационала, уже нельзя. Полиция хорошо знала это место. Заседания, теперь нелегальные, подпольные, происходят на улице Шайон, впрочем, в том же районе Парижа. Немедленно возобновляется текущая работа по подготовке к новому конгрессу Интернационала. И хотя в новой комиссии тоже есть правоверные прудонисты, такие, как столяр Шарбоно, большинство на стороне Варлена. Несмотря на возражения Шарбоно, решили поддержать идею борьбы за сокращение рабочего дня. Эта точка зрения и была одобрена состоявшимся вскоре конгрессом в Брюсселе. Однако новая комиссия Интернационала имела очень мало времени, чтобы заниматься теоретическими спорами. В том же марте месяце, когда она развернула свою деятельность, в Швейцарии началась забастовка 2500 рабочих-строителей и наборщиков. Они требовали сокращения рабочего дня до 10 часов и увеличения зарплаты. Хозяева не уступали, и вскоре забастовщики оказались под угрозой либо поражения, либо голодной смерти. Они направили своих представителей сначала в Париж, а потом — ив Лондон, ведь они были членами Интернационала.

Услышав призыв о помощи, Варлен немедленно взялся за сбор денег. Он рассылает письма рабочим корпорациям, проводит многочисленные собрания, требует, уговаривает. Он обращается в редакции, всюду возбуждая сочувствие к женевским рабочим. 5 апреля Варлен опубликовал в газете «Опиньон насьональ» статью, в которой от имени Интернационала объявил о проведении подписки. Ему удалось собрать десять тысяч франков, и он с радостью вручил их представителям женевских забастовщиков. Интересно, что английские тред-юнионы дали швейцарцам только 500 франков, в 20 раз меньше, хотя их численность и денежные ресурсы по сравнению с возможностями французской секции Интернационала выглядели просто необъятными. Но там не нашлось Варлена…

А императорское правительство получило возможность убедиться, что первый процесс против Интернационала нисколько не ослабил ненавистную организацию. Во главе ее оказались теперь значительно более энергичные люди, и главное — они были революционерами. В министерстве внутренних дел решили провести новый процесс. Уже в конце апреля в мансарду на улице Дофин ворвались полицейские и произвели обыск. 22 мая Эжен Варлен вместе со своими товарищами предстал перед судом.

Суд — всегда угроза для обвиняемого. Может быть, стоит подумать о том, как лучше защитить себя? Два месяца назад Толен явно был озабочен именно этим и действовал соответствующим образом. Но Варлен другой человек. Поэтому он думал только о том, как на суде, будучи в роли обвиняемого, лучше послужить делу Интернационала. Надо превратить суд в политическую демонстрацию, открыто объявить войну буржуазии, показать тем самым рабочему классу путь борьбы, ее цели и смысл. Конечно, рассчитывать на снисхождение судей уже не придется.

Когда Варлен рассказал о своих замыслах, его друзья не только тут же согласились, но и единодушно решили поручить ему говорить от имени их всех. И вот в одном из залов Дворца правосудия за деревянным барьером сидят девять рабочих — спокойные и решительные. Судьи, прокурор, секретари в своих мантиях выглядят, если внимательно к ним присмотреться, точно так, как на знаменитых рисунках Домье. Подсудимым задают обычные вопросы. Затем прокурор произносит обвинительную речь. Если бы самому Варлену поручили сделать отчет о своей работе, то из-за своей обычной скромности он вряд ли нарисовал бы такую впечатляющую картину деятельности французской секции Интернационала. Прокурор приводит множество фактов и заявляет, что привлеченная к суду комиссиия стала «штабом забастовок».

— Парижская секция, — продолжает он, — благодаря активности своих членов и размерам ресурсов, которыми она располагает, была поистине головой и сердцем всех французских организаций Интернационала…

Особенно много прокурор говорит непосредственно о Варлене, его имя произносится особенно часто. Варлен слушает с удовлетворением, и, конечно, не потому, что это подчеркивает его личную роль — он совершенно лишен и тени тщеславия, — а потому, что, видя в рядах публики много журналистов, он надеется, что рабочие, среди которых немало таких, которые и не слышали об Интернационале, теперь узнают о нем. Так оно и случилось, кстати. Прокурор кончил, и подсудимым предлагают сказать что-либо в свое оправдание. Варлен поднимается и начинает рассказывать об Интернационале, его истории, его принципах. Речь Варлена, спокойная, уверенная, заставляет публику забыть, что говорит простой рабочий. Нет, это речь политического деятеля, его язык, интонации, культура таковы, как будто перед слушателями человек, окончивший не меньше чем Сорбонну. Да, чувствуется, что этот переплетчик знаком с книгами не только по их переплетам, что не зря он провел так много бессонных ночей за учебой. Между тем Варлен переходит к характеристике истинного существа судебного процесса против Интернационала. И здесь он превращается из подсудимого в сурового судью.

— Если перед лицом закона вы — судьи, а мы обвиняемые, то с точки зрения принципов мы представляем две партии: вы — партию порядка любой ценой, партию застоя; мы же — партию преобразований, партию социализма. Рассмотрим объективно, каков же тот социальный строй, в намерении изменить который нас обвиняют. Несмотря на то, что Великая революция провозгласила «права человека», в настоящее время несколько человек могут, когда захотят, пролить целые потоки народной крови в братоубийственной войне, хотя народ везде одинаково страдает и везде желает одного и того же. Всюду миллионы трудящихся страдают в нужде и невежестве, терпят беспощадное угнетение и остаются в плену старых предрассудков, закрепляющих их рабство. В то же время небольшой кучке людей достаются все наслаждения жизни, и богачи не знают, куда девать свои богатства…

Рабство погубило древний мир. Современное общество тоже погибнет, если не прекратит страданий большинства, если правители будут продолжать думать, что народ должен трудиться и терпеть лишения, чтобы содержать в роскоши привилегированное меньшинство…

Среди этой роскоши и нищеты, угнетения и рабства мы находим только одно утешение: мы знаем из истории, как непрочен тот порядок, при котором люди умирают с голода у порогов дворцов, переполненных всеми благами мира.

Присмотритесь внимательнее к тому, что окружает вас, — и вы увидите глухую ненависть между имущим классом, охраняющим современный порядок вещей, и рабочим классом, который хочет завоевать себе лучшее будущее. Богатый класс вернулся к предрассудкам столетней давности, среди него царит разврат, всякий его член думает только о себе. Все это — признаки близкого падения; земля уходит из-под ног богачей, берегитесь!

Речь Варлена не научный трактат, и нелепо было бы искать в ней ортодоксально точные научные формулы. Но это поистине крик души пролетариата, выраженный одним из его представителей. Многое становится понятным в событиях тех времен и особенно истоки бессмертной Коммуны, когда знакомишься с трагической картиной жизни рабочего класса, которую Варлен рисует в своей речи:

— Пролетарий родится в нищете, от истощенных родителей, ребенок нередко страдает от голода, плохо одет, живет в жалкой лачуге. Мать, вынужденная работать, оставляет его без призора. Он чахнет в грязи, он подвержен тысячам случайностей; часто его поражают болезни, преследующие его потом до могилы…

Несчастный несет свой крест страданий и лишений; ему нечего вспомнить в зрелые годы. С ужасом смотрит он на приближающуюся старость: если у него нет семьи или семья его без средств, с ним поступят как со злоумышленником и ему придется испустить дух в доме призрения для нищих.

И подумать только, что этот человек производит в четыре раза больше, чем потребляет!

Речь Варлена услышали не только те, кто был на суде, — она стала известной всей Франции. Варлен гордо и высоко поднял знамя Интернационала, он рассеял всевозможные дикие вымыслы и еще раз показал благородство идеалов социалистического движения. Речь Варлена была зачитана на одном из заседаний Генерального совета Интернационала в Лондоне; ее перевели на многие языки. В конце прошлого века русские революционеры нелегально издали ее на русском языке и распространяли среди рабочих.

Что касается суда, он не ограничился запрещением Интернационала и штрафом по 100 франков, как это было на первом процессе; теперь каждому предстояло, кроме того, отбыть три месяца тюрьмы.

С 6 июля по 6 октября 1868 года Варлен заключен в тюрьму Сент-Пелажи, находившуюся недалеко от Ботанического сада, рядом с одной из столовых «Мармит», куда он зашел прежде, чем явиться для отбывания своего срока. И вот Варлен внутри этого старого здания, служившего некогда убежищем для кающихся грешниц. Имя их покровительницы — святой Пелагеи — сохранила и существующая с 1792 года тюрьма. Кого только не было в ее камерах, начиная с жирондистов, ожидавших здесь казни! Если бы тюремные стены могли рассказать о всех, кого они видели! Впрочем, на этих стенах писал бодрые куплеты заключенный в Сент-Пелажи Беранже…

Когда человек впервые переступает порог тюрьмы и хотя бы на время становится ее узником — это всегда рубеж в его судьбе, подобно иным крупным событиям жизни, разделяющим ее на части, словно памятные вехи. Что касается Варлена, то эта веха обозначила наступление его зрелости как революционера. Разумеется, ни тени сожаления, ни признака уныния нельзя обнаружить на его лице, несущем на себе печать одухотворенности.

В тюрьме вместе с Варденом сидел Клюзере, будущий генерал Коммуны. Генералом он оказался очень неудачным. Но будем благодарны ему хотя бы за то, что он оставил в своих воспоминаниях описание облика Варлена.

«Он был высоким, худощавым, с черными, седеющими волосами, очень густыми и немного вьющимися. Можно было подумать, что они покрыты тонким слоем серебристой пудры. Его не очень большой лоб обрисовывался изумительно пропорционально. Но чем Варлен покорял людей, так это своими глазами. В жизни я не встречал подобных глаз. Они были не очень большими, но светились таким огнем, что сразу приковывали ваше внимание, которое вскоре сменялось уважением и привязанностью. Эти темные живые глаза сияли такой добротой, таким благородством и умом, что они пронизывали вас насквозь и пробуждали такие же ответные чувства.

У него был крупный, прекрасной формы нос, нижняя губа была полной, и, однако, никакой чувственности не ощущалось в его облике. Он казался ловким, но слабым, ему словно не хватало мускулов. Но тело в нем не составляло главного, главным была его душа. Она концентрировала все его силы в едином стремлении к освобождению пролетариев от несчастной судьбы. Только во имя этой возвышенной идеи Варлен и жил».

Политические заключенные в Сент-Пелажи пользовались довольно либеральным режимом. Как ни низко пала империя, все же ее тюремщики разрешали им переписку и свидания с посетителями. Но с тем большим нетерпением считал Варлен дни, оставшиеся до освобождения. С воли передавали новости, которые звали к действию. Миновали времена монотонного, ровного хода событий, когда воздух, казалось, застыл в ожидании бури. Сейчас повсюду чувствовалось ее приближение. Здание империи, уже давно давшее трещины, зашаталось. Император и его клика в замешательстве метались от одной глупости к другой, самонадеянно воображая, что они еще в состоянии, действуя кнутом и пряником, спасти свою прогнившую власть. Они запрещают Интернационал, но одновременно вынуждены разрешить деятельность профсоюзов. Затем принимаются так называемые либеральные законы о печати и собраниях. В Париже и в провинции осенью 1868 года появилось около 70 оппозиционных газет и журналов. Среди них есть всякие — от умеренно-либеральных до самых бунтарских. В тюрьме Варлен однажды увидел какой-то новый журнал в обложке красного цвета. Это был «Лантерн» («Фонарь»), который начал выпускать Анри Рошфор, литератор-республиканец, человек левых, но довольно сумбурных взглядов, талантливый, смелый и, главное, остроумный. Обложку журнала украшал фонарь, но авторы имели в виду отнюдь не просветительские функции. Ведь тут же была нарисована веревка: в самом деле, фонарь при случае может с успехом заменить виселицу. Император и его окружение служат для «Фонаря» мишенью остроумных и злых насмешек. А ведь во Франции смешное убивает. Министры империи хорошо знают это, и в августе журнал запрещен, а Рошфор приговорен к 13 месяцам тюрьмы. Он бежит в Бельгию и выпускает свой журнал там. На границе всю почту тщательно проверяют. Но кому придет в голову, что экземпляры «Фонаря» доставляются в гипсовых бюстах самого императора? «Фонарь» читают во всей Франции, хотя цена за него порой доходит до 100 франков за номер. Он пользуется сенсационным успехом.

Но это лишь один признак пробуждения, охватившего страну. Забастовки рабочих и демонстрации республиканцев следуют одна за другой и носят все более грозный характер. И вот в самый разгар новой полосы в злосчастной истории Второй империи, 6 октября, Варлен оказался на свободе. Он возвращается в свою каморку на улице Дофин, и младший брат Луи, давно приобщенный к политическим страстям, увлеченно рассказывает, как много сейчас в жизни нового. Луи даже не в состоянии перечислить проявления симпатии к своему старшему брату; рабочие с нетерпением ждут Варлена.

IV

Первое, что почувствовал Варлен, вернувшись из тюрьмы, не было, впрочем, для него неожиданностью. Влияние и авторитет Интернационала после двух судебных процессов и его официального запрещения не только не ослабели, но небывало усилились. Речь Варлена на суде по-прежнему у всех на устах, его имя рабочие произносят с гордостью и надеждой. Раньше многие подозрительно относились к Интернационалу, считая его чуть ли не замаскированной бонапартистской организацией. Пищу для темных слухов давали некоторые действия Толена и его друзей, которые встречались с принцем Жеромом Бонапартом и всерьез беседовали с ним о наполеоновском «социализме». Теперь конец сплетням, так же как и безраздельно прудонистскому периоду в истории французской секции Интернационала. Начинается новая, революционная и важнейшая глава этой славной истории. Имя Эжена Варлена служит ее заглавием.

Многие из рабочих раньше не интересовались Интернационалом. Теперь же Варлена непрестанно осаждают вопросами, можно ли еще вступить в Интернационал? Он терпеливо объясняет, что организация запрещена и формально не существует. Рабочие понимающе улыбаются; ведь они убеждены, что Интернационал не может не существовать! Впрочем, сам Варлен убежден в этом более твердо, чем кто бы то ни было. Да, Интернационал не исчез, хотя единой организации с общим руководящим центром уже не было. Влияние Интернационала расширилось, но это скорее не влияние, а необычайно возросшая популярность, магическое действие самого слова. Варлен сразу понял, что надо воссоздать организацию. Но уже не в прежней форме и масштабах. Слишком ограниченной была численность секции Интернационала по сравнению с численностью бурно развивавшихся профсоюзов; ведь они теперь могли создаваться на законном основании. Нельзя допустить, чтобы Интернационал оказался изолированным от них. Надо объединить все рабочие организации страны под эгидой Интернационала. Вот цель, которую поставил перед собой отныне Варлен. Достичь ее было трудно: невозможно даже просто призвать к этому хотя бы через газету — Интернационал запрещен! Значит, надо терпеливо искать сближения с множеством людей, находить с ними общий язык и взгляды. К тому же появился сильный конкурент. Существовала комиссия рабочих делегатов на Всемирную выставку. С июля 1867 года ее руководители стали собираться в пассаже Рауль. Представители почти всех парижских рабочих корпораций обсуждали здесь свои насущные вопросы.

Но как далеки они были от революционных идей Интернационала! И все же Варлен действует. Сначала Интернационал возрождается в замаскированной форме «Кружка социальных опытов» и «Общества объединенных трудящихся». Уже в конце 1868 года Варлен добивается его сближения с комиссией рабочих делегатов, а еще через четыре месяца удалось согласовать первый проект слияния всех рабочих организаций Парижа. Словом, Варлен погружен в кропотливую, напряженную, каждодневную организационную работу. Деятельную поддержку ему оказывает Бенуа Малой, с которым они еще недавно вместе сидели в Сент-Пелажи и успели там переговорить о многом. Этот спокойный, трудолюбивый, несколько романтичный человек очень уважал Варлена, и они действовали тогда рука об руку.

За полгода, истекших после выхода Варлена из тюрьмы, к Интернационалу присоединяются пять рабочих парижских корпораций: переплетчиков (здесь Варлена боготворят по-прежнему), литографов, ювелиров, сапожников, жестянщиков. Варлен восстанавливает и укрепляет связи с лидерами секций Интернационала в Руане, Лионе, Марселе.

Как всегда, он в самой гуще общественной жизни. Конец 1868, весь 1869 и начало 1870 года — пора непрерывных публичных собраний. Теперь они разрешены, и люди могут собираться и обсуждать любые вопросы, кроме религии и политики. На каждом собрании специальные полицейские чиновники следят за этим. Но ораторы с истинно французским остроумием умеют обходить эти запреты, и все хорошо понимают иносказательные речи. Народ, так долго не слышавший живого слова, хлынул на эти собрания. Варлен регулярно их посещал. Его часто видят в залах Фавье и Риволц, в театре Мольера на улице Сен-Мартэн. Он тоже выступает, но чаще лишь внимательно слушает. Как загораются лица рабочих, когда речь заходит об идеях социальной справедливости и свободы! И Варлен вновь и вновь утверждается в своей решимости бороться за эти идеи. Здесь он встречается с друзьями, здесь настойчиво и терпеливо ищет помощников в деле возрождения Интернационала. Впрочем, эти народные митинги подчас вызывают у него тревогу. Ведь свои взгляды проповедуют не только социалисты. Гораздо чаще звучат голоса буржуазных республиканцев, которые явно хотят вырвать рабочих из-под влияния социализма и снова, как это было уже не раз, использовать этих простаков с мозолистыми руками как свое слепое орудие.

Конечно, республиканских деятелей из «либерального союза» вроде Фавра или Тьера, этих известных политических мошенников и реакционеров, разоблачить было не так уж трудно. Сложнее обстояло дело с более левыми, такими, как «радикальный демократ» Леон Гамбетта. Этот знаменитый оратор приобрел огромную популярность своим громовым красноречием. Ведь он заговаривал даже о социальной справедливости. Обстановка становилась все сложнее. В мае предстояли выборы в Законодательный корпус. Борьба между империей и республиканской оппозицией приобрела небывалый размах. Какую же позицию занимают социалисты? К сожалению, единой общей позиции нет и в помине. Прудонисты по-прежнему предлагают не вмешиваться в политику. Они просто уступают поле боя буржуазным республиканцам. Варлен настойчиво убеждает своих товарищей активно вступить в борьбу, чтобы подчеркнуть разрыв между рабочими и буржуазией. Ценой упорных усилий Варлену удалось убедить большинство социалистов выдвинуть особую избирательную программу парижских рабочих. В этом интереснейшем документе вместе с демократическими лозунгами уже есть и содержащие социалистические тенденции требования, такие, как превращение в национальную собственность банков и железных дорог. Правда, рассчитывать на успех рабочих, социалистических кандидатов особенно не приходится. Слишком слаба была еще их политическая организация. Видимо, поэтому Варлен и снял заранее свою кандидатуру, выдвинутую в одном из округов Парижа. Оставалось только поддерживать наиболее левых буржуазных демократов, чтобы нанести удар по империи. В результате выборов оппозиция получила полтора миллиона новых голосов. Во всех крупных городах победили республиканцы. Лишь деревня спасла режим от полного поражения. Борьба развертывалась так остро, что дело дошло до массовых столкновений с полицией. Власти арестовали свыше 500 человек. Варлен вместе с другими членами Интернационала организует сбор денег для семей арестованных.

Некоторые из руководителей французских социалистов упрекали Варлена, что он слишком увлекся политикой в ущерб социальным задачам рабочего класса. Так не раз говорил, например, Эмиль Обри. Этот хладнокровный, упорный человек, рабочий-литограф создал секцию Интернационала в Руане. Но он не хотел ни в чем отклоняться от идей Прудона. Поэтому Обри не мог понять глубокой правильности тактики Варлена, который терпеливо в многочисленных письмах и разговорах пытался преодолеть прудонистские заблуждения руанского социалиста. «Вы, по-видимому, считаете, — пишет ему Варлен летом 1869 года, — что в той среде, где я живу, политическими революциями интересуются больше, чем социальными преобразованиями. Должен вам сказать, что для нас революции, политическая и социальная, неотделимы: одна немыслима без другой. Политическая революция сама по себе не будет иметь никакого значения. Но мы хорошо понимаем (этому нас учат обстоятельства, с которыми мы сталкиваемся), что мы не сможем осуществить социальной революции, пока будем жить под властью такого основанного на произволе режима, как тот, при котором живем теперь».

Да, 29-летний Варлен выступает уже как опытный политик. Простой рабочий сумел подняться настолько высоко в своем интеллектуальном развитии, что был в состоянии самостоятельно проводить верный политический курс в сложнейших условиях Франции, охваченной предреволюционным кипением. Маркс с восхищением отзывался тогда о революционном поведении французских рабочих, о социалистах, блестяще разоблачавших буржуазных республиканцев и проводивших самостоятельную политическую линию. «И вот кипит котел у чародейки-истории», — писал Маркс и выражал надежду, что и в Германии, где его идеи в отличие от Франции уже были восприняты многими социалистами, дело пойдет так же, как во Франции.

В начале сентября 1869 года Варлен едет в Базель на очередной конгресс I Интернационала. Франция представлена самой крупной делегацией. О борьбе французских социалистов много и одобрительно говорилось в отчете Генерального совета, который был написан Марксом. Варлен и большинство французов воодушевлены этим отчетом. Варлен не раз выступает на конгрессе и рассказывает о деятельности Интернационала во Франции, о преследованиях, которым он подвергся.

— Международная ассоциация трудящихся в Париже не умерла, — заявляет Варлен, — напротив, она более жизнеспособна, чем когда-либо!

Это верно по существу, хотя сама французская делегация показала крайнюю организационную слабость секций Интернационала во Франции. По всем основным вопросам она расколота по крайней мере на три части. Какую же позицию занимает Варлен? Ответ на этот вопрос по так-то прост. Сам Варлен вообще довольно скупо и редко выражал свою точку зрения по теоретическим вопросам, вокруг которых в Интернационале кипели страсти. Ведь он прежде всего практик, к тому же сдержанность его характера особенно сказывалась в явной осторожности, с которой он подходил к теоретическим проблемам. Главное внимание он всегда уделяет тому, чего уже сейчас непосредственно требовала жизнь, практическая борьба.

Тем не менее совершенно бесспорно, что Варлен был одним из тех деятелей международного рабочего движения, которые в наибольшей степени способствовали практическим успехам Интернационала. Замечательных результатов он добился в расширении его влияния во Франции, в привлечении к нему передовых рабочих. Именно он, как никто другой из французов, эффективно содействовал устранению реакционного прудонизма, помогая тем самым Марксу в распространении научного социализма.

В Базеле Варлен был среди тех, кто оказался очень близок к идеям Маркса по вопросу о коллективной собственности на землю, о роли профсоюзов. Но по третьему вопросу, из-за которого шел спор, о праве наследования, Варлен проголосовал против предложений Маркса. Сам Варлен говорил на конгрессе, что не считает этот вопрос особенно насущным. Но фактически он просто, видимо, не разобрался в нем, и это можно понять, поскольку решение этого вопроса может быть различным в разных обстоятельствах. В «Коммунистическом Манифесте» Маркс и Энгельс выступали за отмену права наследования как за одну из необходимых мер переходного периода к новому социальному строю. Но во время Базельского конгресса Маркс высказался против того, чтобы рассматривать это в качестве важнейшего требования рабочего класса. Ведь если рабочие смогут добиться отмены права наследования, то что им мешает отменить частную собственность вообще? Ведь главное это, а не право наследования. Иначе думал Бакунин, уводивший пролетариат от правильного пути борьбы. Варлен голосовал за предложение Бакунина.

На этом основании, а также и потому, что Варлен писал в бакунинскую газету «Эгалите», и возникла версия о бакунизме Варлена. Конечно, яркая, самобытная личность знаменитого русского революционера вызывала симпатии Варлена. Ему импонировала страстность этого человека с бурным темпераментом и легендарной биографией. Но он быстро понял, что его пылкая убежденность — всего лишь громогласное заблуждение. Ведь это факт, что вся политическая деятельность Варлена решительно противоречит анархистским, импульсивным и сумбурным действиям бакунистов. Правда, он специально не выступал против них. И это тоже можно понять, ибо Варлен считал тогда главной целью объединение всех рабочих организаций Франции под руководством Интернационала. А ведь во главе многих из них, например в Лионе и Марселе, стояли друзья Михаила Бакунина.

Во всяком случае, здесь еще есть над чем поразмыслить историкам. Ну, а Базельский конгресс в целом был новым успехом социализма. Он звал к борьбе, к социальной революции, что как нельзя более отвечало настроению Варлена. В заключение решили созвать через год следующий конгресс Интернационала в Париже! Да, в том самом Париже, где еще царила империя и где само слово «Интернационал» отождествлялось с государственным преступлением! Какой оптимизм, какая вера в революционные перспективы и возможности французского рабочего класса, наиболее ярким и сильным руководителем которого явно становился Эжен Варлен!

Конечно, в смысле теоретических познаний, образованности Варлен отставал от некоторых социалистов.

— Хотя это произошло не по моей вине, — сказал он как-то, — но мне крайне тяжело, что я ничего не знаю.

Варлен, как всегда, слишком скромен. Ведь в действительности никто из тогдашних французских рабочих деятелей не мог сравниться с ним в умении найти правильные тактические решения, в проведении правильной политики. И эта поразительная способность объяснялась его кровной близостью к массам, пролетарским чутьем, которое подчас важнее книжной эрудиции.

А в это время, как говорил Варлен, «неслась целая лавина стачек». Во второй половине 1869 года забастовочное движение превратилось в настоящую войну между трудом и капиталом. Перечислить все стачки просто невозможно; ведь не было ни одного дня, чтобы где-то рабочие не бастовали. Чаще всего забастовки происходили одновременно в разных городах Франции. Особенно ожесточенной была стачка шахтеров Кантенских коней. Здесь 17 июня в Рикамари произошли столкновения рабочих с войсками. 11 рабочих было убито; власти привлекли к суду 72 шахтеров. Выстрелы снова загремели во время стачки шахтеров Обена в октябре 1869 года, где от пуль погибло 14 человек. Не все стачки кончались победой. Подчас рабочие, сломленные голодом, вынуждены возвращаться на работу, не добившись никаких уступок. Победа завоевывалась там, где стачки были хорошо подготовлены, где забастовщики получали помощь от своих товарищей. Этим и занимался сейчас Варлен. Фактически к нему сходились важнейшие нити руководства грандиозным забастовочным движением. Он пишет десятки писем в день, встречается и беседует с множеством людей. Нужны были деньги, много денег. Через руки Варлена проходят сотни тысяч франков. Он тщательно, расчетливо относится к забастовочным фондам, собранным среди рабочих. Иногда он сдерживает рвение рабочих. «Подождите с забастовкой, ведь у нас больше нет ни гроша», — пишет он в одной из многочисленных записок, которые он рассылал во все концы Франции.

Но Варлен отнюдь не переоценивает значения борьбы рабочих за удовлетворение экономических требований. Ведь хозяева вскоре различными махинациями сводили на нет вырванные у них уступки. «Стачка, — писал Варлен, — представляет порочный круг, в котором как бы бесконечно вращаются усилия рабочих… Однако с точки зрения организации революционных сил труда она является превосходным средством».

Организация революционных сил — вот главная задача Варлена. Он добивается того, чтобы стачка, как правило, заканчивалась присоединением рабочих к Интернационалу, хотя его организации в общефранцузском масштабе еще не существует. Фактически же количество членов Интернационала бурно растет, увеличившись только в последние месяцы 1869 года на несколько десятков тысяч человек. Поль Лафарг писал в октябре Марксу: «Самое важное сейчас то, что создается социалистическая партия». Несколько позже он сообщает Марксу, что в этом деле Варлен «пользуется наибольшим влиянием».

Варлен методически шаг за шагом добивается сплочения пролетарских сил. 14 ноября 1869 года благодаря в первую очередь его усилиям создается Федеральная палата рабочих обществ. Сначала в федерацию входят 20 таких обществ, а через несколько месяцев их уже 40. Варлен был избран секретарем федерации. Вскоре недалеко от Ратуши на площади Кордери нашли помещение с залом, напоминавшим классную комнату. Варлен предоставил секциям Интернационала возможность проводить здесь свои заседания. Это способствовало сближению федерации с Интернационалом. Отныне на площади Кордери расположился штаб парижского пролетариата.

Здесь все чаще поднимаются политические вопросы. Варлен доказывает своим товарищам, среди которых еще многие с прудонистским пренебрежением относятся к политике, необходимость участия во все сильнее разгоравшейся борьбе против империи. Более того, Варлен отстаивает смелую мысль о том, что рабочий класс должен возглавить антибонапартистское движение.

«Нынешнее положение Франции, — заявляет Варлен, — не позволяет социалистической партии держаться в стороне от политики. В настоящий момент вопрос о близком падении империи берет верх над всем остальным; социалисты во избежание политического банкротства должны стать во главе этого движения».

Именно поэтому Варлен выступил за то, чтобы на частичных выборах в Законодательный корпус в ноябре 1869 года социалисты поддержали кандидатуру Анри Рошфора. Он не питал никаких иллюзий в отношении знаменитого памфлетиста. Варлен знал, что тот лишь левый радикал, и не более. Но популярность Рошфора могла принести пользу социализму. Варлен сразу поддержал идею объединения социалистов с Рошфором для издания совместной газеты. 19 декабря выходит первый номер «Марсельезы». Кроме Варлена, в выпуске газеты участвуют и другие видные социалисты. Здесь бланкисты Флуранс и Риго, революционные демократы Валлес, Мильер и другие. Среди них люди разных взглядов. Но они решили объединиться и использовать газету не только как орудие борьбы против империи, но и как трибуну социализма. «Основатели намерены не только вести пропаганду, — писал Варлен, — но также сплотить воедино социалистическую партию в Европе, установить при помощи газеты постоянную связь между группами — одним словом, подготовлять европейскую социальную революцию». В газете «Марсельеза» Варлен напечатал немало статей. Они показывают Варлена как одного из наиболее зрелых социалистических публицистов тогдашней Франции. Глубиной мысли, четкостью постановки политических проблем он явно превосходит профессиональных журналистов социалистического направления.

Правда, в отношении теоретических проблем социализма и Варлен, подобно писавшим в «Марсельезе» Верморелю или Мильеру, сохраняет немало иллюзий. Хотя он в политике выступает против прудонистов, в его взглядах сохраняются некоторые отголоски теорий Прудона. В марте 1870 года в статье «Рабочие общества» Варлен высказывает свои соображения о будущем социализме. Он отвергает идею централизации экономической жизни и пишет, что трудящиеся должны сами «свободно располагать и владеть орудиями производства» и «приносить на обмен продукты своего труда по цене, равной издержкам производства, с тем, чтобы образовалась система взаимности услуг между работниками различных профессий».

А положение в стране все обостряется. Империя пытается спасти себя различными маневрами. 2 января формируется либеральное правительство Эмиля Оливье. Но уже через неделю события вызывают новый взрыв всенародного возмущения. 10 января принц Пьер Бонапарт, двоюродный брат императора, убил молодого журналиста, сотрудника «Марсельезы» Пьера Нуара. Это наглое убийство среди бела дня возмутило весь парижский народ. 12 января в Нейи, откуда гроб с телом убитого должен отправиться на кладбище, собирается свыше ста тысяч человек. Воздух оглашается криками: «Да здравствует республика!», «Долой Бонапартов!», «К Пер-Лашез!» Этот последний лозунг означает, что народ должен пройти через центр Парижа, по Елисейским полям. Но там его ждут десятки тысяч солдат. Империя, не веря в успех своих либеральных маневров, жаждет кровопролития. Неистовый революционер Гюстав Флуранс нетерпеливо зовет к восстанию. Анри Рошфор, который вчера в «Марсельезе» вновь заклеймил царствующее семейство убийц, колеблется. Старый революционер Делеклюз видит угрозу западни.

Хотя Интернационал и рабочие профсоюзы не приняли никаких решений и их руководители накануне даже не совещались, все они здесь. В толпе и Варлен. Он видит опасность этой провокации. К счастью, Делеклюз удержал Флуранса, и кровопролитие предотвращено. Варлен своим авторитетом также стремится доказать товарищам, что преждевременное восстание заранее погубит революцию. В письмах, беседах, выступлениях он требует методически готовить революцию. В результате, как он писал Обри, руководителю Интернационала в Руане, «мы решили внимательно следить отныне за политическим движением и во всех случаях предварительно обсуждать необходимые шаги. Настроение сейчас повышенное, революция подвигается, и мы не должны допустить, чтобы нас захлестнула стихия».

Отныне жизнь Варлена становится особенно напряженной. Кроме организации революционных сил, он отдается делу непосредственной подготовки и осуществления революции. Предостерегая от необдуманных, стихийных действий, он требует хорошо выбрать момент выступления. Он договаривается с социалистами Марселя, Лиона и других городов о том, что они должны поддержать Париж. Варлен стремится подготовить и объединить действия всех промышленных центров. Он предостерегает от опасности доверия буржуазным республиканцам, говорит о необходимости показать их подлинное антиреволюционное лицо. И, наконец, он упорно предлагает социалистам думать о том, какие немедленные меры следует принять сразу после революции, — о том, как приступить к созданию нового общества. Варлен пишет и рассылает множество писем. В них вырисовывается все более целеустремленная революционная тактика, сочетающая осторожность и осмотрительность с беззаветной революционной страстью.

А события буквально обгоняют друг друга. 19 января вспыхивает новая стачка в Крезо. Владелец шахт и заводов этого района Шнейдер является одновременно председателем Законодательного корпуса. Он направляет против рабочих четыре тысячи солдат. Следуют столкновения, аресты, суды. Интернационал в лице Варлена и его друзей энергично поддерживает забастовщиков. Затем в феврале возникает сильное волнение из-за ареста Рошфора. В тюрьму брошены и другие члены редакции «Марсельезы». Варлен публикует заявление протеста и вновь призывает не торопить революцию нетерпением и стихийными жестами: «Революция должна сама выбрать свой час!»

Но полиция уже получила ордер на арест Варлена.

При этом пытаются арестовать его так, чтобы он оказал сопротивление и дал повод для осуждения. В воскресенье 13 февраля, когда Варлен с группой товарищей выходит после заседания правления кооператива «Мармит», их окружают полицейские. Друзья хотят защитить Варлена, но он удерживает их и срывает провокацию. Варлен в тюрьме Санте. В его комнате на улице Дофин произведен тщательный обыск. 14 дней Варлену не предъявляют никаких обвинений и даже не допрашивают. 27-го его неожиданно освобождают. Чувствуется, что это лишь репетиция, что власти готовят серьезный удар по Интернационалу. Друзья уговаривают Варлена быть осторожнее и умерить свой революционный пыл.

«И вы хотите, — отвечает Варлен одному из них 8 марта, — чтобы я был менее революционен при подобном положении вещей, которое ухудшается с каждым днем? Когда совершенно исчезнут с лица земли произвол и несправедливость, когда на земле будут царствовать свобода и справедливость, только тогда я не буду революционером, но до той поры знайте, что чем больше будут обрушиваться на меня удары деспотизма, тем больше я буду озлоблен против него и тем больше буду для него опасен. Напрасно вы думаете хотя бы одно мгновенье, что я пренебрегаю социальным движением ради политического! О нет! Я делаю революционное дело исключительно с социалистической, истинно социалистической точки зрения… Но вы должны основательно понять, что никаких социальных реформ мы не можем осуществить, пока не уничтожен старый политический строй!»

В письме весь Варлен. За скромной внешностью обаятельного, благородного, своеобразно-утонченного, еще совсем молодого человека скрывается душа мужественного, твердого как сталь революционера, знающего поистине «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть»!

Итак, Варлен на свободе, а следовательно — в борьбе. Он едет в Лион. Здесь 13 марта он председательствует на большом митинге в зале Ротонда по случаю основания единой лионской секции Интернационала. Здесь же состоялось совещание делегатов других крупнейших секций Франции. Обсуждается вопрос о политической линии социалистов. Руководитель социалистов из Марселя Бастелика и Ришар из Лиона, друзья Бакунина, склоняются к воздержанию от политики. Варлен энергично убеждает их не обрекать рабочий класс на пассивность. Ему удается в значительной степени преодолеть анархистские настроения своих друзей.

Из Лиона Варлен выезжает в Крезо. 18 марта, ровно за год до Коммуны, он проводит совещание, на котором под его влиянием принимается решение основать здесь секцию Интернационала.

Кстати, вскоре в Крезо побывал по заданию редакции «Марсельезы» Бенуа Малой. Он писал оттуда парижскому социалисту Комбо: «Я прошу тебя пожать от моего имени руку Варлену и сказать ему, что его пребывание принесло ему необычайную популярность, что мне был здесь оказан наилучший прием благодаря его письму, а не мандату Марсельезы».

А Варлен уже в Париже. Преодолевая сопротивление прудонистов, он добивается объединения 14 парижских секций. Это объединение официально произошло 18 апреля. Редакция «Марсельезы» собрала 1300 членов Интернационала и делегатов рабочих обществ. Председателем единодушно избирается Варлен. Его выступление встречено бурей аплодисментов. Утверждается устав парижской федерации Интернационала. На собрании царила радостная атмосфера революционного энтузиазма и стремления к сплоченной организации. Лафарг, присутствовавший там, с восторгом писал Марксу: «Как счастливы были бы Вы, рыцарь классовой борьбы, присутствовать при проявлении этих чувств!»

Усилия Варлена приносят плоды; уже созданы четыре местные федерации Интернационала: парижская, лионская, марсельская, руанская, множество секций в других городах. Число членов Интернационала колоссально возросло!

Но Варлен занимается не только организацией Интернационала. Ожесточенные забастовки непрерывно и все более грозно потрясают страну. Еще 21 марта вспыхнула новая стачка на заводах Шнейдера в Крезо. 8 апреля начинают бастовать две тысячи металлистов в Фуршамбо. В середине апреля бросают работу литейщики Парижа. Как и прежде, Варлен откликается на каждую стачку. Организует денежную помощь забастовщикам, помогает им советами, разъясняет смысл стачек в печати. И, конечно, стремится привлечь забастовщиков к организованному социалистическому движению, к Интернационалу. Друзья поражались неиссякаемой энергии Дарлена. Когда же он успевал спать? Ведь не надо забывать, что, будучи одним из крупнейших руководителей французского рабочего класса, Варлен не бросал ремесло переплетчика и зарабатывал на жизнь своими руками. Ему и в голову не приходила мысль жить за счет скудных ресурсов рабочих организаций, за счет тех, кому он столь беззаветно отдавал все свои поистине сверхчеловеческие усилия!

А империя, балансируя на краю пропасти, лихорадочно ищет способы удержать власть. 20 апреля издается новая конституция и назначается плебисцит. Избирателям предлагается ответить на поистине иезуитский вопрос: одобряют ли они либеральные законы, изданные империей за десять лет? Если ответить отрицательно — значит отвергнуть либеральный курс, который все же дал кое-что; ответить утвердительно — значит одобрить дальнейшее существование империи. Варлен и его друзья призывают рабочий класс воздержаться от голосования и продолжать борьбу за демократическую и социальную республику.

Правительство накануне плебисцита решает одним ударом обезглавить главного врага — Интернационал. Полиция состряпала легенду о подготовке покушения на жизнь императора. Принадлежность к Интернационалу вновь объявляется преступлением. 30 апреля отдан приказ об аресте социалистических лидеров.

Но Варлена нет в Париже. Еще 21 апреля он выехал в Крезо, чтобы помочь жертвам полицейских преследований в ходе стачки и поддержать дух деморализованной секции Интернационала. Оттуда он едет в Шалон-сюр-Сен, где останавливается у адвоката и старого революционера Бойсе. Здесь ему сообщают, что отдан приказ о его аресте и что полиция ищет его. Бойсе советует ему скрыться и предлагает необходимую сумму денег, чтобы уехать за границу. Сначала Варлен соглашается и уже садится в поезд, идущий в Швейцарию. Но, пораздумав, он пересаживается в другой, чтобы ехать в Париж и разделить судьбу своих арестованных товарищей. Конечно, за его домом уже наблюдает полиция, и с вокзала он отправляется к старому другу, переплетчику Ланселену. Здесь сразу же собираются рабочие-активисты. Они и слышать не хотят о том, чтобы Варлен отдался в руки властей. Кто может заменить его в надвигающихся событиях? И что изменит его выступление на суде, если приговор заранее известен? Нет, в интересах общего дела он обязан скрыться, решают все единодушно, и Варлен подчиняется этому решению. Полицейские агенты выслеживают его на Лионском вокзале, но он уезжает в Брюссель с Северного.

В Бельгии верные друзья встречают его с распростертыми объятиями. Первым делом ему необходимо, чтобы существовать, найти работу. Но как только хозяева узнают его имя, он наталкивается на решительные отказы. Он уже приобрел международную репутацию революционера! Варлен выбирает себе звучащее по-фламандски имя Анри Барфельда и живет под этим вымышленным именем. Зарабатывает он гроши, но его потребности невелики; с нищетой он никогда не разлучался.

V

В изгнании Варлен живет только известиями с родины. Он следит за третьим процессом Интернационала, где его друзья мужественно отстаивают социалистическое дело. Они осуждены. Заочно приговорен к году тюрьмы и Варлен. Французский Интернационал снова обезглавлен. Но намного ли это продлит существование империи? Луи Бонапарт бросается к крайнему средству — к войне. Начало франко-прусской войны наносит новый удар социалистическому движению во Франции; народ поддался шовинистической эпидемии. Варлен с тоской следит за событиями в Париже, видя, как разрушается то, ради чего он сделал столь много. Еще неокрепшие, идейно противоречивые, слабо связанные между собой секции Интернационала не выдержали испытаний. В письмах к друзьям Варлен выражает глубокую горечь и негодование по поводу всех этих событий.

А сообщения о первых сражениях французов с пруссаками прозвучали, как гром среди ясного неба. Хваленая наполеоновская армия, которая шла к Рейну под крики «На Берлин!», сразу же стала терпеть поражение за поражением. Враг за несколько дней захватил Эльзас и Лотарингию, осадил Страсбург. Иллюзии рассеялись. 9 августа толпы парижан, преимущественно рабочих, окружили Законодательный корпус. Но у них не было вождей, а буржуазные республиканцы боялись социальной революции как огня. Империя устояла.

19 августа Варлен пишет в Париж Марии Яцкевич, переплетчице и члену Интернационала: «Что предпринимает Интернационал среди этого большого шовинистического движения? Вы не представляете себе, как я томлюсь и скучаю в изгнании. Меня беспокоит все, что происходит сейчас в Париже, хотя парижане проявили себя недостойными моего уважения во время последних событий, связанных с войной, — я бы хотел быть в Париже, чтобы лично видеть народные манифестации и действовать сообразно необходимости… Что же случилось с Интернационалом среди этой двойной волны шовинизма, влекущей две великие нации, на которые мы так надеялись, к ужасному взаимному истреблению?.. Почему парижский народ при первых же неудачах не сверг империю и не поставил революционную Францию лицом к лицу с прусским королем? По крайней мере в случае продолжения войны было бы за что драться, тогда как теперь тысячи людей проливают кровь за Наполеона III и Вильгельма I. Как все это прискорбно!»

Варлен мечтает о революции. Он уже узнал, что 14 августа кучка заговорщиков, друзей Бланки, пыталась с оружием в руках захватить казарму пожарных в Ла Впллет. Как всегда, Бланки не повезло, народ его не поддержал, отчаянный штурм не удался. И Варлен пишет в том же письме: «Я хотел бы видеть, как империя и все связанное с ней будут свергнуты революционным движением. Но, право, инициаторы этого нападения — безумцы: они не догадываются, что, прежде чем призвать парод к восстанию, надо пощупать у него пульс, чтобы узнать — есть ли жар…» И Варлен просит срочно написать ему о делах французских секций Интернационала. Варлен не представляет себе революции без массовых организаций пролетариата….

Между тем новые события развиваются стремительными темпами. Армия Наполеона III после жалкого топтания на месте 2 сентября в сражении под Седаном терпит сокрушительное поражение. Император сдается в плен. Уже 4 сентября в Париже — революция, оказавшаяся тем более легкой и бескровной, что империя как бы рухнула сама собой. Толпы народа окружили Законодательный корпус и заставили лидеров оппозиции провозгласить республику. Образовалось правительство «национальной обороны». Оно состояло из людей, которые с самого начала оборонялись лишь от одного врага — от рабочего класса. Правда, в него включили Рошфора, чтобы придать правительству «революционный» характер. Но Рошфор не пользовался реальной властью, а вскоре вообще вышел в отставку. Остальные члены правительства были именно теми буржуазными республиканцами, которым Варлен давно уже не доверял и не раз разоблачал их антипролетарскую душу. Узнав о крушении империи, Варлен немедленно выезжает в Париж.

Первым делом Варлен отправился на площадь Кор-дери. По темной и узкой лестнице он быстро поднимается на третий этаж. Вторая дверь справа открывается в зал заседаний парижской секции Интернационала, зал широкий, но низкий, на голых стенах которого кое-где наклеены политические афиши. В глубине на эстраде стол, составленный из еловых досок, лежащих на козлах. За столом и у стен на скамьях десятка полтора человек. Варлена радостно встречают друзья. Многие из них, осужденные на недавнем, третьем процессе Интернационала, только что из тюрьмы. Варлен быстро узнает новости. Империя пала, но положение сложное. Что должен делать Интернационал в новых условиях? Раньше война была ненавистна социалистам. Императорская клика сама стремилась к ней, война была династической, агрессивной. Но сейчас враг двигается к Парижу, он нагло заявляет о намерении отторгнуть от Франции Эльзас и Лотарингию. Следует ли поддерживать правительство «национальной обороны» или выступать против него, поскольку его возглавляют заведомые враги рабочего класса? Большинство членов Интернационала, так же как и подавляющее большинство рабочих, за войну, но войну всенародную, революционную, как во времена Великой революции в 1792–1794 годах. Однако разве способно на это правительство, возглавляемое закоренелым реакционером генералом Троило и прожженным политиканом Жюлем Фавром, имевшим заслуженную репутацию не только злобного врага рабочих, но и мошенника, уличенного в подлогах, двоеженстве и других грязных делах?

Мало способствовал прояснению смутной ситуации и приехавший из Лондона представитель Генерального совета Интернационала Огюст Серрайе. Этот молодой рабочий-сапожник стал пылким социалистом. Сейчас он горячо требовал революционных действий против правительства. К сожалению, правильные тактические предложения часто перемежались у него с наивными иллюзиями, он был очень слаб в политическом отношении. Серрайе говорил и с Варленом, который не почувствовал в словах своего собеседника реального представления о положении во Франции. Тем более что Серрайе привез с собой воззвание Генерального совета, написанное Марксом. Призывы Серрайе трудно было согласовать с некоторыми местами воззвания. Маркс, указывая на весьма сомнительный состав правительства и предостерегая от доверия к нему, писал: «…французский рабочий класс находится в самом затруднительном положении. Всякая попытка ниспровергнуть новое правительство, тогда как неприятель уже почти стучится в ворота Парижа, была бы отчаянным безумием. Французские рабочие должны исполнить свой гражданский долг… Пусть они спокойно и решительно пользуются всеми средствами, которые дает им республиканская свобода, чтобы основательнее укрепить организацию своего собственного класса».

Варлен, подобно своим товарищам, тоже чувствовал себя в затруднительном положении. Он решил прежде всего исполнять свой гражданский долг и поэтому энергично берется за организацию Национальной гвардии, народного ополчения в VI округе Парижа, где он теперь поселился, на улице Турнон, в доме 16, недалеко от его прежнего жилища на улице Дофин, тоже на левом берегу Сены. Варлена назначили командиром 193-го батальона, в котором насчитывалось 1504 бойца. Среди офицеров этого батальона поляк Домбровский, впоследствии генерал Коммуны.

Но Варлен отнюдь не пренебрегает политикой. Он больше всего озабочен организацией революционных сил и терпеливо ищет путей и средств восстановления влияния Интернационала. Он видит новую и грозную силу, появившуюся недавно: Национальную гвардию. В Париже было сформировано 254 батальона, в которых насчитывалось около 300 тысяч человек, то есть почти все годное к военной службе мужское население. Конечно, во главе Национальной гвардии стоял командующий, назначенный правительством из числа самых реакционных генералов. Но почему бы вооруженному народу не иметь своего, демократически избранного, единого парижского центра? Уже существовали в каждом из двадцати округов Парижа народные комитеты бдительности. Но более серьезное значение имело создание в начале сентября Центрального республиканского комитета 20 округов, который не случайно избрал местом заседаний площадь Кордери. Варлен — один из самых энергичных инициаторов создания этого комитета. Уже в сентябре в комитете заговорили о необходимости Коммуны…

Каждый день приносит разочарование тем, кто поверил в искренность руководителей правительства «национальной обороны», обещавших организовать такую оборону. Никаких активных действий французская армия не ведет, она отступает, и 18 сентября пруссаки полностью окружают Париж. Начинаются осада, голод, артиллерийские обстрелы. А бездействие правительства все очевиднее.

Революционеры из бланкистов организуют массовые демонстрации. Парижане требуют проведения муниципальных выборов, оружия и решительных боевых действий. 8 октября Гюстав Флуранс, один из самых известных и смелых сторонников Бланки, повел к Ратуше 19 батальонов Национальной гвардии. Варлен отвергает заговорщические действия бланкистов. Но теперь речь идет о массовых выступлениях. И он участвует в демонстрации.

Это привело к последствиям, которые можно было ожидать, ибо возглавляемый Варленом 193-й батальон Национальной гвардии отнюдь не отличался революционностью. Здесь немало буржуа, уже и до этого нападавших на Варлена. Они твердили, что командир вовлечет батальон в борьбу против правительства. Варлен не из тех, кто готов цепляться за должности и чины. Он подает в отставку. Тем более что у него были занятия поважнее. Он пытается восстановить прежнюю силу и влияние Интернационала, от которых сейчас мало что осталось. Практически от прежней организации сохранилась лишь довольно малочисленная группа активистов, а основная масса членов растаяла. Развал начался еще при империи из-за судебных преследований. Потом националистический угар, охвативший массы рабочих и ремесленников, обратил все их помыслы не к борьбе с хозяевами, а к защите оказавшейся в опасности родины. Почти все рабочие Парижа вступили в Национальную гвардию и жили на жалованье в полтора франка, или 30 су в день. Теперь они даже не могли платить взносов в секции Интернационала. К тому же руководство французской секции Интернационала все еще не имело ясной политики, программы борьбы, оно не смогло выдвинуть какие-то свои лозунги, за которыми бы пошли тысячи. Еще силен дух аполитичного прудонизма, и Вардену вновь и вновь приходилось упорно рассеивать предубеждения своих товарищей в отношении политической деятельности. Сейчас, в грозной революционной обстановке, несравненно большим влиянием пользовалась партия Бланки, характер которого, его пламенные призывы так соответствовали тогдашним настроениям народа. Бланкисты практически имели свою организованную партию, а организация Интернационала оказалась обессиленной, почти не существующей. А без организации в политической борьбе нельзя сделать ничего серьезного. Поэтому Варлен в это время и не играет крупной роли в развертывавшихся событиях, хотя он неизменно в их гуще, порой как рядовой участник демонстраций и митингов.

Конечно, надвигавшаяся революционная буря радовала сердце Варлена. Париж страдал, голодал, негодовал, но как кипели революционные страсти, как горячо народ рвался к борьбе! С тем более тяжелым чувством Варлен наблюдал хаос идей, царивший среди революционеров, их явную неспособность к последовательным, целеустремленным действиям. Бессилие Интернационала особенно тревожило его. Варлен считал, что для подготовки к революции секциям Интернационала потребуется еще год-два. За это время можно было бы составить основательную революционную программу, сплотить социалистов. Но как развернутся события? Что, если, обрушившись внезапно, они застанут врасплох нестройные и сильно поредевшие ряды членов Интернационала?

Но надо было жить и бороться. Варлен не может сидеть сложа руки, даже если будущее и не сулит ничего определенного. Солдат, бросающий поле боя из-за неверия в своих командиров, из-за того, что борьба, как ему кажется, безнадежна, все равно считается дезертиром. Что бы ни происходило вокруг, надо прежде всего выполнять свой долг — таков основной жизненный принцип Варлена.

Железное кольцо осады все теснее сжимает горло Парижа. Народ голодает, а правительство «национальной обороны» предоставляет ему полную свободу умирать с голоду. Хлеб, продаваемый парижанам, больше напоминает глину. Съедены животные Зоологического сада. Конина — деликатес! Пошли в ход собаки и крысы. Но и этим кушаньем может полакомиться не каждый: фунт собачьего мяса стоит пять франков, крысы идут по два-три франка за штуку! А ежедневное жалованье национального гвардейца составляло полтора франка.

Варлен занят теперь организацией продовольственного снабжения жителей рабочего района Батиньоль. Он стал секретарем мэрии XVII округа Парижа, где заместитель мэра — его друг Бенуа Малой. А ему нужен был человек безукоризненной честности и твердой воли, чтобы спасать от голода детей рабочих. Малой не раз восторгался Варленом, который, экономя каждый сантим общественных денег, напряженно работал, чтобы добыть для голодающих людей пропитание. В архивах чудом сохранились счетные книги мэрии XVII округа, которые вел Варлен. С какой аккуратностью, тщательностью учтены здесь каждый франк, каждый фунт хлеба! Ему пригодились знания, которые он приобрел в юности, изучая счетоводство на вечерних рабочих курсах. Варлену нисколько не претила эта скучная, кропотливая, однообразная работа; он делал это для народа! Одновременно с работой в мэрии он занят делами рабочих кооперативов, прежде всего основанного им «Мармита», который помог пережить блокаду многим рабочим семьям.

Чтобы находиться поближе к своей работе, Варлен в ноябре переселяется с улицы Турнон в Батиньоль, где снимает комнатушку в дешевой гостинице на улице Лакруа, 27. Это было его последнее жилище…

Немало забот требует от Эжена и семья. Конечно, его брат Ипполит обходится и без его помощи; он тоже вступил в Национальную гвардию. Но надо помогать младшему, Луи, который неизлечимо болен и не может прокормиться сам. К тому же война обрушилась и на родителей Эжена. Вместе с другими жителями, бегущими от наступавших немцев в Париж, они вынуждены бросить свой домишко. Старику Эме Варлену особенно обидно, ибо как раз выдался хороший урожай винограда. И вот все добытое тяжким трудом пришлось бросить. Поселились старики у брата матери, у дядюшки Дюрю, где Эжен начинал свою самостоятельную жизнь. Старики не перестают волноваться за свой дом. Однажды, узнав, что немцы еще не дошли до Клэ, отец не выдерживает и пешком идет домой. Дом цел, и в нем не немцы, а французские солдаты. Но, боже мой, от этого не легче. Солдаты опустошили бочки с вином и перевернули все вверх дном. Немцы приближаются, и старик, убитый горем от потери всего, едва передвигаясь вместе с толпой беженцев, возвращается в Париж совершенно больным. Несколько недель спустя он умирает в больнице Сент-Антуан, и Эжен Варлен везет на кладбище своего скромного, трудолюбивого, доброго отца.

Тем временем положение в Париже непрерывно обостряется. Ранним утром 22 января 1871 года в районах Батиньоля и Бельвиля тревожно загрохотали барабаны Национальной гвардии. К мэрии XVII округа по одному или группами по нескольку человек спешили национальные гвардейцы. В густом, холодном тумане мелькали их фигуры. Среди первых здесь были Варлен и Бенуа Малой. Долго стояли, обменивались слухами, новостями. Толком никто не знал, что же предстоит делать. Затем вслед за барабанщиком с трехцветным знаменем, на конце древка которого прикреплен фригийский колпак — символ революции, двинулись к Ратуше. Настроение у всех мрачное, но решительное. Уже два дня гвардейцы возмущенно обсуждали результаты вылазки Национальной гвардии в Бюзенвале. Правительство «национальной обороны» наконец-то согласилось атаковать пруссаков и дать Национальной гвардии, рвавшейся в бой, возможность скрестить оружие с врагом. Гвардейцы проявили чудеса храбрости, захватили укрепления и важные пункты, хотя потеряли много бойцов. А затем последовала команда отступить. Никто до этого не понимал тактических маневров генерала Трошю. Но под Бюзенвалем даже у самых наивных окончательно раскрылись глаза. Одно слово у всех на устах: измена! Так оно и было, ибо если даже прусские офицеры сами направляли бы действия парижских национальных гвардейцев, то и тогда вряд ли удалось бы провести столь пагубную для французов операцию. Но, с точки зрения Трошю, Жюля Фавра и других руководителей правительства «национальной обороны», в этой затее был несомненный, хотя и зловещий смысл. Они хотели дать наглядный урок вооруженному населению Парижа: дальнейшая оборона невозможна. Трошю и Фавр уже давно тайно готовили капитуляцию, о которой сейчас узнали все. Эти два иезуита действовали настолько грубо, что возмущение достигло предела. Еще вчера национальные гвардейцы освободили Флуранса из тюрьмы Мазас. А сегодня его друзья Риго, Дюваль, Сапиа вели гвардейцев к Ратуше. Если 31 октября прошлого года плачевно закончившийся поход на Ратушу был еще относительно мирным, то теперь настроение накалилось. Говорили только о свержении правительства, повторяя заключительные слова знаменитой «красной афиши»: «Место народу! Место Коммуне!»

Было уже три часа, когда 91-й батальон, во главе которого шел Варлен и его друзья, появился на улице Риволи. В этот момент с Гревской площади перед Ратушей раздался треск выстрелов. Перестрелка длилась недолго. Правительство встретило гвардейцев непродолжительным, но жестоким огнем из окон Ратуши. Было убито и ранено около 50 человек. Совершенно неорганизованные батальоны национальных гвардейцев отступили. Вновь, как обычно, узкая группа отважных, но непредусмотрительных заговорщиков-бланкистов не позаботилась о предварительной организации дела. Вот почему Варлен и другие члены Интернационала не доверяли Бланки. Правда, Варлен в отличие от многих своих друзей никогда лично не уклонялся от поддержки революционных выступлений, как это было и 22 января. Но действовать совместно с другими группами социалистов, особенно с бланкистами, самыми решительными из всех, Интернационал не смог. Среди руководителей Интернационала не было единства, большинство их не ставило вопроса о захвате власти. Варлен понимал, что, располагая столь ограниченным влиянием, Интернационал самостоятельно не способен организовать эффективное выступление. За два дня до событий 22 января Варлен участвовал в очередном заседании па площади Кордери. Обсуждалось намерение булочников — объявить (в разгар голода!) забастовку! Варлен высказался против. На заседании много говорилось о необходимости создания своей газеты. Ничего определенного не решили, хотя никого не надо было убеждать, что газета нужна. Но где взять денег? На заседании царил пессимизм. Оптимизма не обнаружилось и на следующем заседании, 26 января, где Варлен констатировал с грустью, что парижское бюро Интернационала по-прежнему штаб без армии, в котором к тому же царит разброд. Парижские секции Интернационала оказались расколотыми на две части.

После того как 28 января правительство официально согласилось на капитуляцию, 8 февраля должны были состояться выборы в Национальное собрание. Огюст Серрайе, представитель Генерального совета Интернационала, еще в октябре прошлого года не смог найти общего языка с французскими интернационалистами. Тогда он объединил поддержавшие его одиннадцать секций и в противовес прежнему федеральному совету организовал второй такой совет. На выборах в Национальное собрание он отказывался от любого сотрудничества с другими левыми. Никакого реального успеха деятельность Серрайе не принесла и на выборах. Варлен, неплохо относившийся к самому Серрайе, тем не менее считал, что если ослабленный, дезорганизованный Интернационал выступит обособленно, то его влияние будет вовсе сведено к нулю. Союз с бланкистами, якобинцами, такими, как Делеклюз, просто с левыми республиканцами оставался единственным выходом. Варлен поэтому поддерживал выдвижение единого списка от Интернационала, Федеральной палаты рабочих обществ и комитета 20 округов. Четверо из этого списка — друг Варлена Малой, а также Пиа, Гамбон и Толен — были избраны депутатами. Выдвигалась кандидатура и самого Варлена. Но избирательная кампания за него практически не велась. Не удалось организовать предвыборных собраний, не было своей газеты, и, конечно, крайне не хватало денег. И хотя Варлен не прошел, он тем не менее собрал 58 тысяч голосов. А ведь Бланки, пользовавшийся огромной популярностью, получил всего 50 тысяч!

Как ни смутна и хаотична была обстановка проведения выборов, в Париже их итог оказался совершенно ясен: народ против позорной капитуляции, против национальной измены, за обновление и оздоровление Франции, за республику. Но ведь Париж, как ни велико его значение, еще не вся Франция. В целом по стране выборы дали удручающий результат. Из 700 депутатов 400 оказались отъявленными монархистами. Единственно, что мешало осуществлению их вожделений, — раскол среди них. Одни были за реставрацию королевской власти Бурбонов, другие склонялись к орлеанской династии, а третьи оставались бонапартистами. Их объединяла только ненависть к Парижу. Великий город, совершивший за сто лет три революции, приводил их в бешенство. Оперный театр в Бордо, где собралось Национальное собрание, еще не видел такого зрелища. Здесь бесновалось все, что было во Франции отсталого, косного, трусливого и подлого. Пусть пруссаки берут, что им нужно, мир любой ценой, лишь бы обуздать красный Париж! Депутатов от Парижа оплевывали, народ, пославший их, оскорбляли, гнусные выдумки выдавались за истину. Особую ненависть вызывала Национальная гвардия Парижа. Ей, а не продажным политикам и опозорившимся генералам ставили в вину капитуляцию. Национальное собрание достойным образом выразило свою жалкую суть, передав власть Адольфу Тьеру, которого Маркс назвал «чудовищным недоноском». Война против Парижа, уничтожение Национальной гвардии, лакейское раболепие перед иноземным врагом, расправа с рабочим классом — вот его политика с самого начала!

Неужели мало перестрадали труженики Парижа, чтобы на них обрушилось это новое бедствие, которое в их устах выражалось двумя словами: «деревенщина» — Национальное собрание, избранное отсталой и одураченной провинцией, и «футрике» — карлик, это чудовище Тьер? Менее чем за один год парижанам пришлось увидеть трагический фарс крушения империи, позорный разгром французской армии, вражескую осаду, голод, двуличие, подлость Трошю и Фавра. Казалось, чаша терпения и так уже переполнена. Но нет! На трудовой Париж, задыхающийся от возмущения и негодования, сжимающий кулаки от гнева, сыплются одно за другим новые оскорбления, притеснения, новые бедствия.

Тьер и «деревенщина», ослепленные ненавистью к революционному Парижу, принимают одно преступное решение за другим. Они отменяют прежний порядок выдачи жалованья национальным гвардейцам, эти несчастные 30 су, которые кое-как поддерживали существование рабочих семей. Они назначают командующим Национальной гвардией генерала Ореля де Паладина, опозорившего себя бездарностью и трусостью. «Он не умеет сражаться, зато умеет расстреливать своих солдат», — говорили о нем. Они отменяют отсрочку внесения квартирной платы, и сотням тысяч бедняков грозит выселение. Они закрывают республиканские газеты и приговаривают к смертной казни любимцев народа Бланки и Флуранса. Отменяется отсрочка погашения долгов по векселям, и множеству мелких ремесленников и торговцев грозит полное разорение. Они мешают доставке в Париж продовольствия. Они угрожают, клевещут на великий город, объявляя его скопищем бандитов, анархистов, варваров, разрушителей. Наконец, избрав Версаль, бывшую королевскую резиденцию, местом заседаний Национального собрания, они лишают бессмертный город, славный Париж звания столицы Франции!

Тьер и монархическое охвостье «деревенского» парламента надеялись, что Париж, истощенный, измученный осадой, деморализованный военным разгромом, путаницей, демагогией, предательством, покорно склонит голову. Произошло обратное. Он гордо поднимает ее и с поистине сверхчеловеческой смелостью обнаруживает в народном движении гениальную прозорливость масс. Оскорбленное позорной капитуляцией искренне патриотическое чувство сливается с решительным стремлением к социальным и демократическим преобразованиям. Начиная с середины февраля город бурлит. В десятках народных клубов, в рабочих кооперативах, в кружках, объединившихся вокруг редакций демократических газет, просто в кафе и пивных идут яростные споры. Особенно грозный характер они приобретают в батальонах Национальной гвардии, где люди выступают, держа в руках ружья. 300 тысяч вооруженных мужчин, в большинстве своем рабочих, — такая сила, которой правительство не в состоянии пока ничего противопоставить. Середина февраля — период безвластия, быстро превращающегося в двоевластие, что особенно ярко обнаружилось 24 февраля. В этот день годовщины революции 1848 года улицы Парижа представляют собой величественное, небывалое зрелище грандиозной народной демонстрации. Центром ее стала площадь Бастилии, где некогда разразилось самое легендарное событие Великой французской революции. В 1840 году на месте разрушенной королевской тюрьмы воздвигли монументальную колонну, увенчанную скульптурным изображением Гения свободы. Здесь похоронены жертвы революции 1848 года. Сюда и шли труженики Парижа 24 февраля 1871 года. Батальон за батальоном с оркестрами, барабанами, с пением «Марсельезы» и «Карманьолы» направлялись национальные гвардейцы к июльской колонне. Ораторы поднимались на пьедестал и призывали к борьбе за республику, за социальную республику! Эта последняя формула звучала все чаще, вызывая энтузиазм. И вместе с трехцветными национальными флагами повсюду развевались впервые с 1848 года красные флаги рабочего восстания. Кто-то поднялся на вершину колонны и прикрепил алый флаг к руке Гения свободы. Там он оставался до самого падения Коммуны…

А Интернационал? Какова его роль в этом бурном народном движении? В разгар демонстраций на июльской колонне появился лозунг: «Да здравствует всемирная социальная республика!» Его повторяли тысячи уст. И все же Интернационал здесь был ни при чем. Более того, его федеральный совет решил не участвовать в демонстрации. Как же случилось, что организация, которая в наибольшей степени воплощала чаяния французского рабочего класса, оказалась в стороне? И что делает Эжен Варлен, наиболее проницательный из всех французских деятелей Интернационала?

А происходило вот что. В середине февраля Варлену при содействии еще нескольких активистов удалось покончить с расколом парижских секций Интернационала. Федеральный совет вновь стал единым и продолжал свои заседания в том же зале на площади Кордери. По-прежнему много говорили и спорили о восстановлении и усилении влияния Интернационала, о необходимости иметь свою газету. Крупную роль играет теперь Лео Франкель, 27-летний сын венгерского врача, рабочий-ювелир. Раньше он жил в Германии. Там он начал читать произведения Маркса и его последователей и стал социалистом. Затем Франкель переезжает во Францию, присоединяется к Интернационалу и быстро приобретает авторитет и влияние. Больше, чем кто-либо другой во французской организации Интернационала, он был знаком с идеями научного коммунизма. В ту пору Франкель усиленно помогал Варлену в укреплении Интернационала. Но удивительно, что Франкель часто выступает заодно с теми, кто еще сохранил традиционное прудонистское пренебрежение к политике! Так было и на заседании федерального совета Интернационала 22 февраля. Решался вопрос об отношении к демонстрации, к которой с энтузиазмом стремился весь трудовой Париж. Прудонист Комбо заявил, что демонстрация несвоевременна, что Интернационалу не следует связываться с ней. Член совета Ролле также предостерегал от участия в демонстрации, поскольку она может вызвать репрессии властей. Слово взял и Франкель.

— Хотя я лично, — заявил он, — очень симпатизирую демонстрации, я не считаю ее необходимой в нынешних обстоятельствах. Мы должны безотлагательно заняться научными и организационными вопросами, углубленно изучать специальные вопросы — жилищный и массовой безработицы. Секции должны принять участие в этой работе и вести ее быстро. Необходимо согласовать все наши выводы и предложения и кратко изложить их в наказе, который мы передадим Малону и Толену, заседающим в Национальном собрании, с тем чтобы они ознакомили его с волей рабочих. Поэтому я предлагаю прекратить обсуждение вопроса о демонстрации.

И это говорилось в то время, когда революция уже, собственно, начиналась! Заниматься только «научными вопросами», когда вот-вот заговорят пушки? А надежды на то, что монархическое Национальное собрание, заседавшее в Бордо, займется социальными проблемами рабочего класса? Такая смесь наивных иллюзий и политической слепоты — редкое явление… Французская организация Интернационала оказалась ниже тех требований, которые предъявляла ей жизнь. Поддержав Франкеля, она сама устранилась от массового революционного движения. Но тем более ясно предстают перед нами сто лет спустя после Коммуны политическая прозорливость и революционная интуиция Эжена Варлена!

VI

Нелепое решение отказаться от участия в демонстрации парижского пролетариата могло обескуражить кого угодно, но не Варлена. Все его действия в эти революционные дни явились последовательным продолжением той линии, которую он терпеливо и настойчиво проводил уже давно. Еще в сентябре прошлого года, сразу после возвращения во Францию, Варлен понял бессилие Интернационала, его изолированность от массовых организаций, стоявших в центре событий. Еще тогда он попытался оживить его и начал активно действовать в комитете 20 округов. Но этот комитет не обладал властью и был, как говорили тогда, лишь центром впечатлений, а не руководства. Конечно, Варлен сразу понял, какой огромной силой является Национальная гвардия. Ведь это же вооруженный народ! Но, пробыв некоторое время командиром одного из ее батальонов, Варлен убедился, что гвардия еще далека от революционных стремлений, что она еще не разуверилась в правительстве «национальной обороны». Потребовалось полгода осады, голода и, наконец, капитуляция перед врагом, чтобы Национальная гвардия осознала, что только она может спасти республику и родину и что главный враг — собственные правители. И вот теперь это сознание стало реальным фактом огромной важности, который определял положение в столице, где уже фактически не было больше правительства. Правда, Национальная гвардия еще не имела собственного руководящего центра. Но теперь и этот недостаток устранялся. Во время выборов в Национальное собрание начинает зарождаться такой центр. После собрания в танцевальном зале Тиволи-Воксхолл 15 февраля образовалась комиссия для разработки устава Национальной гвардии. Проект устава обсуждался 24 февраля на новом собрании представителей батальонов в том же помещении. Теперь здесь активно участвует Варлен, который еще раньше установил связи со многими авторитетными среди гвардейцев людьми. Устав, превращавший Национальную гвардию в независимую от правительства силу, собрание предварительно одобрило. Затем Варлен взял слово и внес предложение, которое было горячо поддержано: «Национальная гвардия признает только выбранных ею командиров». Участники собрания сразу же отправились к площади Бастилии. Это и было началом всенародной демонстрации. Она продолжалась 25 февраля и приобрела особенно большой размах 26-го. Шествия этих дней оказались смотром боевых революционных сил. Варлен был одним из их вдохновителей.

Но ведь федеральный совет Интернационала отказался поддержать демонстрацию. Быть может, Варлен порывал тем самым с Интернационалом, поскольку он пока один оказался среди вождей революционных масс? Ни в коем случае! Федеральный совет дал право членам Интернационала участвовать в демонстрации, но только от своего имени. Все действия Варлена направлены к одной цели — объединить Интернационал с Национальной гвардией, преодолеть прудонистские и сектантские настроения своих товарищей и придать народному революционному движению социалистический характер. На днях должен быть избран Центральный комитет Национальной гвардии, и социалисты обязаны в него войти! Варлен остро ощущал дуновение революционной бури и почувствовал, что после грандиозных трехдневных манифестаций члены федерального совета уже не смогут и дальше оставаться в стороне от революции, уступая руководящую роль мелкобуржуазным демократам, у которых нет ясной социалистической цели.

1 марта на заседании федерального совета Варлен с необычайной для него категоричностью и твердостью потребовал, чтобы Интернационал перестал пассивно топтаться на месте и послал бы своих представителей в Центральный комитет Национальной гвардии. Заседание оказалось долгим и трудным. Предложение Варлена натолкнулось на сопротивление. Возражали не только ярые прудонисты, в чем не было ничего удивительного, поскольку учение Прудона воплощало страх перед революцией. Против требования Варлена выступил и Франкель, который все никак не мог отделаться от крайне узкого понимания классовой пролетарской политики. Для него такая политика означала, в сущности, изоляцию рабочего класса от других революционных сил. Национальную гвардию, состоявшую в основном из рабочих, он непонятно почему считал буржуазной!

— Это похоже на компромисс с буржуазией, — говорил Франкель о предложении Варлена, — этого я совсем не хочу. Наша дорога — интернациональная, мы не должны сходить с этого пути.

Пенди, в свою очередь, утверждал, что участие в Центральном комитете может скомпрометировать Интернационал, что в комитете много «подозрительных». Между тем Интернационал компрометировали как раз те, кто упорно уклонялся от участия в революции. Варлен терпеливо убеждал товарищей, он пошел на компромисс и требовал хотя бы ограниченного участия Интернационала в руководстве революционными силами народа. Пусть только четверо из Интернационала войдут в ЦК, пусть они даже действуют формально от своего имени. Варлен доказал колеблющимся, что Интернационал покроет себя позором, что его пассивность равносильна предательству.

— Срочно необходимо, чтобы члены Интернационала сделали все возможное, чтобы их избрали в ротах делегатами и, таким образом, они вошли в состав Центрального комитета… и попытались овладеть руководством этой организации… Если мы останемся в стороне от такой силы, наше влияние исчезнет, а если мы соединимся с этим комитетом — мы сделаем большой шаг к социальному будущему!

В конце концов Варлену удалось склонить большинство к участию четырех членов Интернационала в ЦК Национальной гвардии, с оговоркой, что «они будут действовать в индивидуальном порядке». Во всяком случае, лед был сломан, первый шаг к сближению Интернационала с революцией сделан. Последующие события показали поистине историческое значение этого шага. Участие Интернационала в Коммуне во многом предопределило ее великое социальное значение. Действия Варлена привели к тому, что Маркс мог с полным правом назвать потом Коммуну «славнейшим подвигом нашей партии». Тем самым Варлен оказал бесценную услугу освободительному движению пролетариата. Он проявил поразительную революционную смелость. Эжен Варлен, этот столь мягкий человек, само воплощение скромности, показал на этот раз всю подспудную силу своего характера. Простой рабочий поднялся до роли наиболее дальновидного политического деятеля французского рабочего движения своего времени.

Теперь руки у Варлена развязаны, и он мог действовать. А действовать было необходимо. События развертывались с головокружительной быстротой. Национальная гвардия все более безраздельно царила в городе. Войска генерала Винуа, на которого так рассчитывал Тьер, братались с народом. Национальная гвардия захватила все имевшееся в городе оружие и боеприпасы. Находившиеся в Париже члены правительства с часу на час ожидали революционного взрыва. Тьер, уехавший 27 февраля в Бордо, чтобы предоставить Национальному собранию позорный предварительный мирный договор, не спал ночи, переживая кошмары. А Жюль Фавр в панике телеграфировал ему из Парижа: «Агитация продолжается и выражается в определенных опасных симптомах… Национальная гвардия абсолютно деморализована, и ее батальоны, принимающие участие в беспорядках, слушаются только комитета, который можно назвать повстанческим… Положение незавидное, и я боюсь ухудшения».

3 марта в Тиволи-Воксхолле происходит новое собрание представителей 200 батальонов Национальной гвардии. Избирается временный Центральный комитет. Избран Варлен, который сразу оказывает влияние на деятельность комитета. Кроме него, еще три представителя Интернационала стали членами ЦК — Алавуан, Дюран и Пенди.

Варлен предлагает Центральному комитету немедленно переизбрать всех командиров и вернуть на боевые посты тех, кто ранее был устранен, и снять с этих постов тех, кто откажется подчиняться Центральному комитету. Предложение принимается, и вскоре сам Варлен, а также такие известные революционеры, как Флуранс, Жаклар, Эд, становятся во главе батальонов. ЦК при поддержке Варлена одобряет план создания «республиканской федерации Национальной гвардии» для защиты «всей страны». Национальная гвардия намерена подчиняться только своему ЦК. Если военные власти станут этому препятствовать, «генеральный штаб будет арестован».

Начиная с 6 марта заседания Центрального комитета переносятся на площадь Кордери, туда, где находится штаб-квартира Интернационала. А его роль в событиях благодаря Варлену растет, хотя не до таких размеров, как ему хотелось. 10 марта созывается новое общее собрание Национальной гвардии и председательствует на нем член Интернационала Пенди. Тот самый столяр Пенди, который еще совсем недавно вместе с Франкелем возражал против сближения Интернационала с ЦК Национальной гвардии. Медленно, но твердо Варлен преодолевает пассивность своих товарищей из Интернационала и сопротивление мелкобуржуазных элементов ЦК. Если бы у Варлена было время, он сумел бы обеспечить реальный контроль Интернационала в ЦК, а это значит, что социалисты стали бы во главе революционного народа. Варлен, как всегда сдержанный и внешне очень спокойный, преисполнен энтузиазма. 11 марта один социалист, поймав Варлена в доме на Кордери, просит разъяснить ему обстановку. Варлен отвечает:

— Уже сейчас благодаря новой системе выборов командиров большая часть Парижа по обоим берегам Сены в руках социалистов… Недели через две-три весь Париж будет под контролем социалистов — командиров батальонов. А потом мы обратимся к населению провинции и создадим силы вооруженного пролетариата во всей Франции!

Не слишком ли оптимистичен Варлен? Не закружилась ли у него от успехов голова? Неужели он рассчитывает легко, без боя привести рабочий класс к власти? Разве он не знает, что по приказу Тьера к Парижу уже стягиваются верные правительству войска, что генералы, позорно проигравшие войну внешнему врагу, жаждут взять реванш в борьбе против своего народа? Нет, Варлен как будто далек от иллюзий и зидит всю сложность предстоящей борьбы. В середине марта Варлен беседовал с русским журналистом Евгением Утиным по поводу назревавшей гражданской войны.

— Обезоружить без боя мы себя не позволим, — говорил Варлен. — Не мы вызывали и вызываем на бой, нам бросают перчатку, и нам ничего не остается, как поднять ее… Бой завязался, быть может, скоро он примет более суровый, страшный характер, но я вам скажу только одно: чем бы ни кончилось первое открытое сражение, борьба будет продолжаться до тех пор, пока мы не станем победителями!

Намерения Варлена, таким образом, вырисовываются совершенно четко: Интернационал должен «овладеть руководством» Центрального комитета Национальной гвардии, чтобы, опираясь на ее силу, идти к «социальному будущему», идти не только в Париже, но во всей Франции. Ничего нельзя сказать против этого плана. Собственно, никто, кроме Варлена, в Париже с такой ясностью не видел перспектив борьбы. И все же, увы, замыслы Эжена были лишь эскизом, наброском, мечтой. Если бы этот план воодушевлял действия более или менее крупной, сплоченной организации единомышленников! Но такой организации не было. Не было и времени для ее создания. Времени трагически не хватало даже для подготовки к непосредственной схватке с врагом, неизбежность которой Варлен видел. И марта он сказал, что для этого надо две-три недели. А до революции оставалось всего каких-то семь дней! Что же было сделано в эти дни?

15 марта делегаты от 215 батальонов избрали постоянный состав ЦК Национальной гвардии. В комитет вошли еще несколько членов Интернационала (Асси, Журд, Клемане) и революционеров-бланкистов (Ранвье, Моро, Эд и другие). Комитет стал более социалистическим, он полнее отражал волю пролетариата. Делегаты в этот день избрали своим командующим легендарного Гарибальди. Но его не было в Париже, и этот выбор был не столько актом стратегической подготовки к бою, сколько выражением прекрасных, но малопрактичных эмоций. А сколько делалось ошибок! Так, начальником артиллерии избрали психически ненормального алкоголика, ставшего потом предателем, Люлье. Этот профессиональный офицер внушил доверие, поскольку он на нескольких собраниях случайно оказался трезвым. Но в общем настроение ЦК было отличное. Докладчик — архитектор и социалист Арнольд говорил на собрании 15 марта:

— Мы должны бодрствовать и сплачивать наши ряды, лишь таким образом мы наконец установим единственно спасительный строй для нашей родины и для всего человечества — демократическую и социальную республику!

Энтузиазма хватало с лихвой, но практические дела шли туго. 17 марта Центральный комитет долго заседал, определяя полномочия своих членов и распределяя между ними обязанности. Создали военную комиссию, но она еще не приступила к делу, приняв только от своих предшественников документы и протоколы. Заседание ЦК 17 марта кончилось поздно. Договорились собраться на другой день в И часов вечера в помещении школы на улице Бофруа, недалеко от площади Бастилии. Расходились в половине четвертого ночи, в то самое время, когда войска, посланные Тьером, уже начали свое движение к Монмартру, чтобы захватить пушки Национальной гвардии…

Утром 18 марта Варлена, как и всех жителей Батиньоля, разбудила тревожная дробь барабанов. Торопливо одевшись, он почти бегом отправился к окружной мэрии. Он остановился лишь на минуту, чтобы прочитать свежую афишу:

«Правительство решило действовать. Преступники, захотевшие учредить правительство, будут преданы законным судам… Пусть хорошие граждане отделятся от дурных и помогут силам порядка… Во что бы то ни стало порядок должен быть восстановлен немедленно во всей его целости и неприкосновенности».

Вокруг мэрии уже толпились сотни вооруженных национальных гвардейцев. Варлена сразу окружили, и из торопливых рассказов он быстро уловил, что на Монмартре идет бой с войсками Тьера, пытавшимися захватить пушки Национальной гвардии. Отдаленные звуки редких выстрелов подтверждали это. Трижды прозвучал гром пушечного залпа. С немалым трудом удалось собрать ротных командиров. Выяснилось, что почти полностью собрались 155-й и 222-й батальоны, к которым присоединились сотни людей из других батальонов. В суматохе и беспорядке шла перекличка. Между тем звуков стрельбы со стороны Монмартра больше не слышно. Никаких известий или точных указаний не поступает. Варлен отдает приказ ожидать его распоряжений и, взяв с собой двоих гвардейцев, отправляется в ЦК, на улицу Бофруа, куда он сумел добраться примерно в час дня. Там в одной из классных комнат школы он нашел десяток членов ЦК. Никто как следует не знал, что случилось и что надо делать дальше. Варлен принимает решение: что бы ни произошло, надо действовать! Он быстро пишет на клочке бумаги приказ:

«Предъявителю сего гражданину Варлену предоставляется право делать то, что он сочтет необходимым в XVII округе и других районах Парижа». Члены ЦК Гролар, Бланш, Фабр и Руссо ставят свои подписи.

Но этого Варлену недостаточно. Он убеждает всех, кто находился в школе, что надо немедленно захватить все важнейшие пункты Парижа. На себя он решил взять Вандомскую площадь, где в военном министерстве, вероятнее всего, может находиться штаб врага. Тут же он пишет второй документ:

«Батальонам XVII округа приказывается совместно с батальонами XVIII округа немедленно занять Вандомскую площадь». Несколько членов ЦК подписывают и эту бумагу. Варлен просит их оставаться на месте и направлять батальоны на захват важнейших центров столицы, особенно Ратуши, а затем отправляется обратно в Батиньоль. Двое гвардейцев, ожидавших Варлена. чудом поймали фиакр, который помчал их к Батиньолю. Там Варлен приказывает построить батальоны. Около половины пятого они стройными колоннами отправляются к Вандомской площади. Царит воодушевление; все знают уже, что войска генерала Винуа поспешно отступают. В рядах гвардейцев выделяются своими красными штанами солдаты регулярной армии: они перешли на сторону народа. Рядом с колоннами бегут мальчишки, женщины. Непрерывно раздаются возгласы: «Да здравствует Коммуна!», «Смерть пруссакам!», «Смерть Футрике!» Спокойный и сосредоточенный, Варлен на ходу обдумывает, как быстрее занять штаб Ореля де Паладина и министерство юстиции. К площади, в центре которой возвышалась огромная колонна с фигурой Наполеона на вершине, подошли в сумерках. Без единого выстрела удалось занять все административные здания, покинутые их обитателями. Неужели Тьер решил без боя оставить город? Может быть, вообще удастся избежать кровопролития? Варлен ни на минуту не забывал, что по границам восточной части Парижа все еще стоят прусские войска, которые могут вмешаться в случае вооруженных столкновений в городе. Расставив посты и приказав установить заграждение на улицах, выходящих на Вандомскую площадь, Варлен снова отправился на улицу Бофруа, в Центральный комитет. В 11 часов вечера он отправляет записку члену ЦК Арнольду, который возглавлял вместе с Бержере батальоны Монмартра:

«Я прибыл в Центральный комитет. Общее движение продолжается в нашу пользу, хотя мы еще не везде добились успеха. Фальто с отрядами XV округа занимает район Люксембурга. Говорят, но это еще не точно, что мы занимаем Дворец юстиции. Ратуша еще не взята, как и казарма Наполеона; они заполнены и охраняются войсками, жандармами и полицейскими. Было несколько стычек на подступах; у нас несколько убитых. В этих пунктах действуют крупные силы. Сейчас, когда я пишу, мне сообщили, что Ратуша занята и что жандармы бегут из Лувра. Одновременно передают, что на Марсовом поле, у Дворца инвалидов происходят крупные передвижения войск. Будьте бдительны! Все идет хорошо, но надо остерегаться возобновления вражеского наступления. Э. Варлен».

Наступления не последовало. Тьер, сидевший 18 марта в министерстве иностранных дел, увидев проходивший мимо батальон Национальной гвардии, в страхе спустился по черному ходу, сел в карету и умчался в Версаль, а вслед за ним туда же бежала вся свора бонапартистских генералов, сановников, дельцов с женами, любовницами и лакеями. Воздух в Париже стал чище, и природа, словно радуясь этому, на другой день, в воскресенье 19 марта, озарила великий, теперь свободный город теплым весенним солнцем. Центральный комитет Национальной гвардии заседает в Ратуше, традиционном местопребывании приходивших к власти революционных правительств. Но впервые за пять революций над Ратушей развевается не трехцветное, а красное знамя. Здание заполнено гвардейцами, у дверей часовые, на площади возведены баррикады, стоят пушки, и в одном из роскошных залов собрались члены ЦК. Участник Коммуны, писатель-революционер Жюль Валлес так описывает представшую перед ним тогда картину:

«Где же Центральный комитет? Комитет?.. Он рассыпался по этой комнате. Один пишет, другой спит; этот разговаривает, сидя на кончике стола, тот не переставая рассказывает какую-то смешную историю, чинит револьвер, у которого что-то застряло в глотке… Сейчас их не больше шести-семи человек в этом огромном зале, где еще не так давно танцевала империя в раззолоченных мундирах и бальных туалетах. А сегодня под потолком с виньетками из геральдических лилий заседает полдюжины молодцов в грубых башмаках, в кепи с шерстяным галуном, в куртках и солдатских шинелях без эполет и аксельбантов — Правительство».

Да, это правительство, причем совершенно не похожее на другие. Здесь нет депутатов, солидных буржуа, генералов, аристократов, знаменитых адвокатов, которые обычно всегда выхватывали министерские портфели из-под носа народа, делавшего революции. Это сам народ; особенно много рабочих: шахтер из Крезо, переплетчик, литейщик, механик, столяр, каменщик — вот их ремесло. Такого еще не бывало, чтобы люди, придя к власти, не желали ничем отделяться от выдвинувшего их народа. Кто-то из членов ЦК заикнулся о том, чтобы увеличить себе жалованье. Немедленно послышались возмущенные протесты.

— Когда не существует ни контроля, ни сдерживающей узды, — заявил Эдуар Моро, — безнравственно назначать себе какое-нибудь жалованье. Жили мы до сих пор на 30 су. Проживем и дальше.

Но вопрос о деньгах возник немедленно, ибо 30 су надо было выплачивать каждому национальному гвардейцу. А в кассе Национальной гвардии оставалось менее одной тысячи франков, тогда как ежедневно надо было иметь около полумиллиона. Варлен на первом же заседании решительно заговорил о финансах. Ведь без этого нечего было и думать обо всем другом. Ему и банковскому служащему, члену Интернационала Журду ЦК поручил решить проблему денег. А это решение оказалось тем более трудным делом, что большинство членов ЦК категорически отвергали любые методы принудительной экспроприации. Они надеялись на примирение и компромисс с Версалем.

Утром 19 марта Варлен и Журд, сопровождаемые небольшим отрядом национальных гвардейцев, легко заняли министерство финансов. Удалось быстро выяснить, что деньги есть, около 5 миллионов. Но ключи от сейфов увезли в Версаль. Первой мыслью было взломать сейфы и забрать деньги. Но ЦК в этот момент вел переговоры с «законной властью», мэрами и депутатами Парижа. Варлен и Журд бросились к Ротшильду. Он обещал заем в 500 тысяч франков. Этого было мало. Только тогда подумали о главном источнике, о Французском банке. Финансовая цитадель французской буржуазии находилась рядом. Хотя банк охранял отряд Национальной гвардии, состоявшей из чиновников и буржуа, захватить его не составляло никакого труда. Но подавляющее большинство членов ЦК больше всего опасалось обвинения в грабеже. Варлен и Журд в 6 часов вечера явились к директору банка Рулану. Услышав требование денег, Рулан ничуть не удивился.

— Я ждал вашего визита, — заявил он. — После всякой перемены правительства банк на следующий день должен был являться на помощь новому. Не мое дело судить о событиях, Французский банк не занимается политикой, вы фактическое правительство. Банк дает вам сегодня миллион. Будьте добры только упомянуть в вашей квитанции, что эта сумма взята за счет города…

Любезность директора была весьма естественной. Он понимал, что ЦК хозяин положения в городе и ему ничего не стоило взять банк под свой контроль. «Не занимающийся политикой» директор банка проводил совершенно определенную политику: любой ценой не допустить перехода банка в руки народа.

Во всяком случае, в 10 часов вечера Варлен сообщил Центральному комитету, что плата роздана национальным гвардейцам.

Прошел день, а деньги от банка больше не поступали. Напрасно Варлен ждал присылки второго миллиона: хозяева банка осмелели, поскольку в эти дни в Париже происходили выступления буржуазии против революции. Тогда Варлен и Журд отправляют заместителю управляющего банком де Плеку (Рулан уже бежал в Версаль) энергичное письмо:

«Итак, заставлять парижан голодать — вот каким оружием пользуется партия, называющая себя «честной». Голодные люди не бросают оружия, напротив, голод толкает массы к убийствам. Мы хотели избежать всего этого, и банк мог помочь нам, но он предпочел стать на сторону тех, кто любой ценой намерен свергнуть республику. Мы подымаем брошенную нам перчатку!.. Мы выполнили свой долг. И если наша примирительная позиция была вами принята за трусость, то мы докажем, что вы ошиблись. Если банк намерен выдать нам требуемый миллион, то он должен прислать его в министерство финансов до 12 часов дня. С этого момента, если деньги не будут присланы, мы примем самые энергичные меры».

Кроме письма, к банку послали два батальона. Это подействовало, и деньги были выданы национальным гвардейцам.

В первые критические дни после 18 марта от решения вопроса с деньгами зависело все. Центральный комитет успешно справился с труднейшей задачей: он обеспечил нормальную жизнь города, намеренно дезорганизованную Тьером. Подобно Варлену и Журду, в министерстве финансов и в других правительственных органах члены ЦК оказались более способными и расторопными организаторами, чем опытные чиновники старого режима. Но ЦК допустил серьезные просчеты, имевшие роковые последствия. Вместо того чтобы завершить успех 18 марта походом на Версаль, Тьеру дали возможность не только удрать, но и получить время для подготовки военных действий против революционного Парижа. Едва взяв власть, ЦК сразу же заявил о намерении быстро сложить свои полномочия и передать их избранному всеобщим голосованием муниципальному собранию — Коммуне. Это делалось из самых благородных побуждений. ЦК не хотел гражданской войны, хотя Тьер уже, собственно, начал ее. Над сознанием членов Центрального комитета тяготел кошмар прусского вмешательства. Ведь свыше ста тысяч немецких солдат стояли вдоль восточной границы Парижа. С поразительной наивностью победители 18 марта рассчитывали на мирные переговоры с мэрами Парижа, которым Тьер официально передал власть в городе, и с парижскими депутатами Национального собрания.

На долю Варлена выпала трудная миссия ведения этих запутанных, двусмысленных переговоров, которые в конце концов оказались со стороны большинства мэров и депутатов коварным маневром. Правда, не все они сами понимали это. Лишь такие люди, как Тирар, сознательно пытались дать Тьеру возможность выиграть время. Среди них были даже социалисты: известный прудонист Толен, считавшийся основателем французской секции Интернационала, Мильер, который вместе с Варденом пропагандировал социалистические идеи на страницах газеты «Марсельеза», наконец, товарищ Варлена по Интернационалу Бенуа Малой.

— Берегитесь, — заклинал Мильер, — если вы развернете знамя социальной революции, правительство бросит всю Францию на Париж, и я вижу в будущем роковые июньские дни. Час социальной революции еще не пробил. Надо или отказаться от нее, или погибнуть, увлекая в пропасть всех пролетариев. Прогресс достигается более медленным путем. Сойдите с высот, на которые вы взошли. Ваше восстание, торжествующее сегодня, может быть подавлено завтра. Извлеките из него все, что возможно; не упускайте возможность получить хотя бы что-то малое… Я вас заклинаю уступить место собранию депутатов и мэров. Ваше доверие не будет обмануто!

Варлен слушает это, и сердце у него сжимается; он сам сознает трагическую неподготовленность революции. Он знает также, что большинство членов ЦК не помышляют о социальном перевороте. Однако капитулировать, отдать завоеванную власть? Нет, революционер не может так поступить! Конечно, не у реакционного Национального собрания надо просить согласия на социальную революцию. Ее совершит народ, а пока надо сохранить власть в его руках путем выборов Коммуны. И на категорический вопрос одного из мэров о программе ЦК Варлен отвечает изложением его ближайших целей:

— Мы хотим избрания Коммуны, муниципального совета, но этим не ограничиваются наши требования, и вы это прекрасно знаете! Мы хотим муниципальных свобод для Парижа, уничтожения префектуры полиции, права для Национальной гвардии самой выбирать всех своих офицеров, в том числе и главнокомандующего, полного прощения неоплаченных квартирных долгов на сумму меньше 500 франков и пропорционального снижения прочих долгов за квартиры, справедливого закона об уплате по векселям, наконец, мы требуем, чтобы версальские войска отошли на 20 миль от Парижа!

Но депутаты убеждены, что собрание «деревенщины» в Версале не примет эти требования. Даже Бенуа Малой настойчиво уговаривает Варлена отказаться от них и капитулировать.

— Не сомневайтесь, — говорит он, — что я разделяю все ваши желания, но положение очень опасно. Ясно, что собрание не захочет ничего слушать, пока Центральный комитет остается главой Парижа. Если же Париж вернется к своим законным представителям, они смогут добиться выборов муниципального совета, выборов для Национальной гвардии и даже отмены закона об оплате векселей.

Долго и тяжело шли эти переговоры, прерываясь и возобновляясь. Вместе с Варленом по поручению ЦК в них участвовали Журд, Арнольд и Моро. В конце концов они отчаялись добиться чего-либо и покинули переговоры. Остался один Варлен, окруженный несколькими десятками противников. Ценой отчаянных и напряженных усилий Варлену удалось, пойдя на уступки, достичь видимости компромисса. Он видел опасность кровавого побоища и стремился во что бы то ни стало избежать его, избавить парижских рабочих от кровопролития.

Участник Коммуны Лиссагаре так описывает этот эпизод: «Варлен, оставшись один, подвергся нападению всей банды. Истощенный, измученный (борьба продолжалась пять часов), он кончил тем, что уступил, со всеми оговорками, какие только были возможны. На чистом воздухе к нему вернулась ясность мысли, и, вернувшись в Ратушу, он сказал своим товарищам, что теперь видит западню, и посоветовал отвергнуть требования мэров и депутатов».

Итак, в конечном итоге Варлен проявил твердость и отверг требования вольных или невольных пособников Тьера. Но все же эти переговоры были ошибкой, напрасной тратой времени, которое можно было бы использовать с большей пользой, двинувшись на Версаль. Впрочем, трудно было тогда разобраться в хаосе, путанице событий, лозунгов, стремлений. Никто в Париже не был в состоянии выработать правильную единую политическую линию. Да и была ли она вообще возможна, учитывая крайне противоречивый состав людей, оказавшихся в Центральном комитете? Кроме того, затруднительное положение, в котором находился Варлен, усиливалось неопределенной позицией Интернационала. Он не принял никакого участия в событиях 18 марта, колебался несколько дней и только 24 марта по предложению Франкеля опубликовал манифест в поддержку ЦК Национальной гвардии. Подписи Варлена нет под этим документом. Ведь в эти дни он буквально сбивался с ног: добывал деньги, налаживал работу министерства финансов, заседал в ЦК, вел переговоры с мэрами. Возможно также, это связано с характером манифеста, пронизанным прудонистскими иллюзиями. Тем не менее манифест все же был шагом вперед и новым успехом линии Варлена, направленной на активное вмешательство Интернационала в революцию. К сожалению, шагом неуверенным, робким и очень запоздалым.

Между тем после запутанной интермедии переговоров между ЦК и мэрами, тянувшейся восемь дней, выборы в Коммуну все же состоялись. Причем мэры и депутаты согласились на это, хотя и с разными оговорками. В воскресенье 26 марта Париж избрал 78 членов Коммуны. Большинство парижского населения, которое отличалось мелкобуржуазной природой и такой же психологией, охотно шло на выборы, ибо стремилось к какой-то стабильности, какому-то «порядку», «законности». Рабочий класс отнесся к выборам с радостной надеждой. В Коммуне рабочие видели установление своей рабочей власти. Неуверенно, с сомнениями и страхом голосовала буржуазия. Для нее смысл событий таил в себе очень много тревожных загадок. Все это происходило в спешке, тревоге, когда надежды и энтузиазм одних смешивались с тревожными предчувствиями других. Поэтому состав Коммуны оказался еще более сложным и разношерстным, чем состав передавшего ей власть Центрального комитета Национальной гвардии.

VII

28 марта Варлен вместе с другими членами только что избранной Коммуны стоит на трибуне, сооруженной перед главным входом в Ратушу. Он видит людское море, заполнившее Гревскую площадь и прилегающие улицы. Множество красных флагов символизирует давно и страстно желанную им социальную революцию. Коммуна провозглашена под восторженные крики толпы и гром пушечного салюта. Это поистине лучезарный день для всех революционеров и социалистов!

Но Варлен и сегодня сохраняет свою сдержанность. Он даже, пожалуй, еще более задумчив, чем обычно, и как-то выделяется среди окружающих его старых друзей по Интернационалу, также избранных в Коммуну. На их лицах столько восторга и надежды! Здесь переплетчик Клемане, который некогда привел Варлена на улицу Гравилье, где был штаб парижской секции, резчик Тейс, учившийся вместе с ним на вечерних рабочих курсах. Немного позже, после дополнительных выборов в апреле, членом Коммуны станет и Жюль Андрие, когда-то обучавший молодого Варлена древним языкам. Бенуа Малой, вместе с которым Варлен так успешно боролся в последние годы империи за расширение влияния Интернационала, тоже на трибуне перед Ратушей, как и Лео Франкель. Этот иностранец, уроженец Венгрии, завоевал доверие и уважение парижских рабочих горячей и искренней преданностью идеям социализма. Своим присутствием он как бы олицетворяет интернациональный характер Коммуны. Еще не так давно, вплоть до 23 марта, он с недоверием относился к движению, породившему Коммуну. Но теперь этот 27-летний энергичный и страстный человек, потрясенный величественной церемонией провозглашения Коммуны, охвачен оптимизмом.

— Мы должны осуществить коренное преобразование социальных отношений, — взволнованно говорит Франкель со своим характерным немецким акцентом. — Если нам это удастся, то революция 18 марта останется в истории как наиболее плодотворный из всех бывших до сих пор переворотов, и в то же время она лишит почвы все будущие революции, так как в социальной области уже нечего будет более добиваться. Поэтому мы должны любой ценой достичь этой цели. Необходимо торопиться, так как прежде всего надо заложить фундамент социальной республики!

Для Франкеля, как и для подавляющего большинства тех, кто присутствовал при волнующей церемонии провозглашения Коммуны, этот день был не только днем величайшего торжества, но и величайших иллюзий. Однако не для Варлена. Он, конечно, всей душой разделял помыслы и надежды своего друга. Разве не он сам твердил о том же, когда несколько недель назад настойчиво убеждал руководителей Интернационала, и прежде всего Франкеля, участвовать в ЦК Национальной гвардии и не уклоняться от революции? Но — странное на первый взгляд дело — Варлен теперь почти ничего не говорит о социальной революции. За все время Коммуны он не произносит социалистических деклараций, не выступает со статьями, подобными тем, которые он писал много раз, призывая к социализму.

В отличие от многих социалистов Варлен прежде всего человек реального взгляда на вещи. Он намного раньше Франкеля и других деятелей Интернационала почувствовал стихийную социалистическую природу движения, которое завершилось созданием Коммуны. Ведь поднялся рабочий класс, само существование которого служит отрицанием буржуазного общества. Но он видел теперь и многое другое. Конечно, в Коммуне около трех десятков рабочих. Однако она оказалась менее революционной по сравнению с Центральным комитетом Национальной гвардии, столь поспешно отказавшимся от власти.

В Коммуну избрано 15 буржуа, заведомых противни-Вов социализма. Некоторые из них присутствуют здесь, рядом, на всенародном празднике провозглашения Коммуны. Даже среди представителей Интернационала в Коммуне далеко не все столь же смело выступают за социальные преобразования, как Франкель. Например, старик Беле, весь пронизанный добрыми намерениями, является лишь фабрикантом, увлекшимся из филантропических побуждений идеями Прудона. Для него социализм сводится к некоторому улучшению участи рабочих, но ни в коем случае не к ликвидации буржуазии.

В Коммуну попали многие сторонники Огюста Бланки, честные и смелые революционеры. Но у них нет никакой конкретной социальной программы. К тому же они обескуражены отсутствием своего учителя. Он тоже избран в Коммуну, но Тьер успел еще 17 марта арестовать его в провинции. Кроме бланкистов, в Коммуне немало якобинцев, искренних республиканцев с разными оттенками социалистических симпатий. Среди них есть благородные люди, такие, как Делеклюз, но есть и политические шарлатаны вроде Феликса Пиа. Этот известный, не раз освистанный драматург воспринимает и Коммуну в качестве театрального представления. Двуличный и трусливый демагог, он ничего не добивается, кроме шумной карьеры. Особенно же много в Коммуне людей, называющих себя радикалами. Они искренне выступают за демократическую и социальную республику, хотя и не особенно ясно представляют себе, что же это такое.

Якобинцы и радикалы едины в стремлении во всем копировать Великую французскую революцию конца XVIII века. Словом, в Коммуне встретились революционеры позавчерашнего дня с революционерами завтрашнего дня — социалистами, подобными Варлену или Франкелю. Причем последние оказались в меньшинстве.

Пестрый, противоречивый состав Коммуны как в зеркале отражал сложность, неоднородность всего движения, породившего революцию 18 марта. Даже среди рабочих — боевого, наиболее решительного ядра революции — было много таких, кто просто не представлял себе возможность полного преобразования общества и ликвидации частной собственности. Ведь только часть из них были промышленными рабочими, а большинство являлось ремесленниками. И они зачастую действовали, исходя из оскорбленной позорным миром патриотической гордости, из-за ненависти к монархистам и стремления защитить республику. Нечего и говорить о массе мелкой буржуазии, о всех этих лавочниках, владельцах бесчисленных кустарных мастерских и мелких подрядчиках. Любое посягательство на частную собственность представлялось им чудовищным святотатством.

Вот почему Варлен воздерживается сейчас от социалистических деклараций, почему он так сдержан и вообще скуп на слова. Он говорит только о тех задачах Коммуны, вокруг которых может объединиться подавляющее большинство ее членов. В самый разгар манифестации на площади у Ратуши, в пять часов вечера 28 марта 1871 года, Варлену передали записку: командир 35-го батальона Национальной гвардии просил срочно объяснить ему смысл событий. Он тут же пишет ответ: «Мы можем вас заверить, что мы стоим на страже муниципальных вольностей повсюду, как в маленьких, так и в больших городах, и что мы твердо убеждены в том, что раз будет установлена муниципальная автономия Коммуны, то вытекающие из этого свободы обеспечат порядок и взаимное доверие, то есть новую эру мира и всеобщего благоденствия. Привет и братство. Э. Варлен».

Это в основном та же ограниченная программа, которую несколько дней назад Варлен изложил на переговорах с мэрами и депутатами. В чем же смысл политики Варлена? Его очень интересно определил русский революционер, очевидец и участник Коммуны Петр Лавров, который писал так: «Дело шло об автономном городе, где вооруженная сила находилась бы в руках пролетариата и его избранников. Это было продолжение той политики, при помощи которой Варлен и его товарищи хотели в промежуток 3—18 марта организовать сначала Национальную гвардию Парижа, а потом всю Национальную гвардию Франции как вооруженную силу социалистического пролетариата. Пользуясь раздражением республиканской и патриотической буржуазии Парижа против явно монархической тенденции версальского собрания и постыдного мира, им заключенного, социалисты Парижа хотели вместе с буржуазией совершить сперва политическую революцию, которая создала бы повсюду единственную вооруженную силу, находящуюся в их руках, и затем уже, с помощью этой вооруженной силы, они совершили бы революцию экономическую».

Таким образом, целью Варлена неизменно остается «экономическая революция», то есть социализм. Но Варлен прекрасно учитывает всю сложность, даже запутанность положения и стремится проводить максимально реалистическую политику. Конечно, в Коммуну попало немало людей, которые никак не могли быть истинными представителями революции. Как и во всякой революции, здесь оказались и деятели иного покроя: слепые поклонники прежних революций или самовлюбленные болтуны, способные лишь на стереотипную декламацию. Но они — неизбежное зло, и от них можно постепенно освободиться. Для этого нужны лишь время и выдержка. Словом, все побуждало Варлена бороться за утверждение и укрепление Коммуны. Нельзя ждать от нее чудес и немедленного воплощения в жизнь абстрактных утопий. Полное социальное преобразование общества — сложный исторический процесс. Варлен сознавал это и без всяких иллюзий пошел под знаменем Коммуны.

Между тем торжественная манифестация приближалась к концу. Члены Коммуны, обменявшись мнениями, решили, что пора им приступать к делу, и направились в здание Ратуши на свое первое заседание. И сразу начались затруднения, правда, вначале довольно комического свойства. Часовые остановили членов нового правительства, поскольку у них не оказалось пропусков. После выяснения дела они вступили в Ратушу. Но здесь их никто не встретил. Члены Коммуны долго бродили по коридорам в поисках свободного помещения, натыкаясь на лежащих вповалку или стоявших группами национальных гвардейцев. Вокруг царила обстановка боевого походного лагеря. Наконец вспомнили о зале заседаний муниципального совета, который, впрочем, оказался запертым. Пришлось искать слесаря, но, когда двери наконец распахнулись, все увидели, что в зале темно: нет ламп. Ждали, пока их принесут. В конце концов около 10 часов вечера все же настал момент, когда 76-летний Беле, старейший из всех, объявил заседание открытым.

Первое заседание любого вновь избранного коллективного органа неизбежно носит в какой-то мере стихийный и неподготовленный характер. Поэтому не было ничего удивительного, что люди, имевшие в основном опыт шумных публичных митингов с их не поддающимся организации хаотическим энтузиазмом, провели это первое заседание довольно бестолково и шумно. И если бы только первое…

Сразу же было внесено предложение об избрании Бланки почетным председателем… Завязался спор о том, должны ли заседания быть закрытыми или публичными, о том, чем же должна быть Коммуна. Прозвучали формулы такого рода: «Это революционное собрание», «Военный совет, а не Коммуна»… Вносится предложение об отмене смертной казни… Какому-нибудь парламенту для обсуждения идей, высказанных па одном заседании Коммуны, потребовалось бы несколько месяцев методических прений. Тут же произошел и первый серьезный политический конфликт. Избранный членом Коммуны торговец ювелирными изделиями Тирар, тот самый, который по прямому заданию Тьера лицемерно вел переговоры с Центральным комитетом, чтобы дать версальцам время для укрепления сил, требует слова.

— Мои полномочия чисто муниципальные, и, так как здесь заговорили об отмене законов и Коммуне как о военном совете, я не имею права оставаться…

Он подает в отставку, сопровождая свое заявление ироническим замечанием:

— Мои искренние пожелания полного успеха вашим предприятиям!

Наглое выступление агента Тьера вызывает возмущение, но его отпускают. С первого мгновения Коммуна проявляет необычайное благодушие…

Уход Тирара послужил сигналом. Люди буржуазных кварталов, оказавшись в непривычном обществе и к тому же в меньшинстве, сразу поняли, что им здесь делать нечего. Одни из них сразу, другие спустя два-три дня ушли из Коммуны, сократившейся сразу па двадцать человек. Теперь все яснее определилось, что возник не просто муниципальный совет Парижа, а революционное правительство из представителей народа: рабочего класса и городской мелкой буржуазии. Но сможет ли действовать это невиданное правительство? Его участники, казалось, явно не подготовлены к этому. Никто из них не предполагал, что все они окажутся у власти, которая потребует от них единства мысли и действия и скрепит их общей судьбой. Конечно, их объединяла пепависть к Версалю и Тьеру, к Национальному собранию «деревенщины». Они все единодушно выступали за республику. Наконец, большинство их испытывало сильное, хотя и очень смутное тяготение к идеалу социальной справедливости. Но зато сколько здесь различий, противоречий, взаимного непонимания и недоверия! Не случайно первая прокламация Коммуны обещала лишь решить вопросы об отсрочке оплаты векселей и внесения квартплаты, а также защищать республику от монархического собрания. Никто в Коммуне не предложил конкретной политической и тем более социальной программы. Не было ее и у десятка видных членов Интернационала, которые вошли в Коммуну. Ее не было и у Варлена. Он, как никто другой, остро сознавал трагическую неподготовленность социалистов. Ведь именно он затратил необычайно много усилий для такой подготовки. Но события роковым образом опережали его планы. Вспомним, как еще не так давно Варлен говорил, что для подготовки Интернационала к революции надо два года. Жизнь дала лишь несколько месяцев. В начале марта Варлен хотел иметь три педели для установления влияния Интернационала в Центральном комитете Национальной гвардии. Но революция началась через семь дней…

Варлен не произнес пи слова на первом заседании Коммуны. Он молча слушал, наблюдал и думал. Видимо, самое правильное — пе выдвигать пока открыто социалистическую программу; противоречивый состав Коммуны обещал слишком мало шансов на ее принятие. Крайне опасно было бы вызывать раскол в самом начале…

Между тем часы на здании Ратуши бьют полночь, заседание закрывается в атмосфере оптимизма и энтузиазма под возгласы: «Да здравствует республика! Да здравствует Коммуна!» Депутаты расходятся, и национальные гвардейцы почтительно расступаются, давая им дорогу. Варлен чувствует взгляды этих людей, старых и молодых, сжимающих ружья в мозолистых руках и с надеждой смотрящих на своих избранников. Замученные каторжным трудом, они прониклись верой в идеи социализма, загорелись мечтой и героически пошли за них в бой. Ведь в конце концов Коммуна оказалась духовным детищем Интернационала! Нет, нельзя, невозможно обмануть доверие этих великих в своей скромности бойцов революции. Такие люди, как Варлен, ныне вознесенные к власти волей народа, не могли пе почувствовать огромной ответственности за победу или поражение, за жизнь или смерть парижского пролетариата. Возможность гибели, ссылки, любые опасности ничто по сравнению с необходимостью оправдать доверие народа. И Варлен видел перед собой только один путь: победить или умереть за дело рабочего класса. Еще до 18 марта он предвидел ужасные трудности, смертельные опасности предстоящей борьбы. Теперь они представлялись в еще более ярком и грозном свете и побуждали Варлена к наивысшей ответственности в словах и поступках, к осмотрительности и осторожности.

Между тем Коммуна, ставшая у власти в результате революции и по воле народа, должна была практически начать управлять великим, самым знаменитым городом мира. Никаких четких планов, программы деятельности и политики у ее членов не было.

Не существовало даже единого мнения о том, чем же должна быть Коммуна: городским муниципальным советом или французским правительством. Спасло дело то, что Коммуна руководствовалась тем гениальным чутьем проснувшихся масс, которое Ленин считал источником всего самого славного, что она сделала за 72 дня своего существования. Коммуна и не подумала имитировать систему управления прежних антинародных режимов; она решительно приступила к созданию государства совершенно нового типа.

29 марта на своем втором заседании Коммуна создает десять специальных комиссий, своего рода министерств. Варлен был избран в комиссию финансов, которыми он уже занимался до этого по поручению Центрального комитета Национальной гвардии. Вместе с ним в эту комиссию вошли Журд, Беле, Виктор Клеман и Режер. Правда, одновременно Варлен был выдвинут в центральную исполнительную комиссию, но получил недостаточное количество голосов и не прошел. В Коммуне уже зарождались различные группировки, причем более сплоченные, чем группа членов Интернационала. И уже начали отдавать предпочтение «своим» людям.

Впрочем, в тот момент, когда военная угроза еще не предстала во всей своей грозной реальности, комиссия финансов имела наибольшее значение из всех десяти комиссий. Все понимали, что без денег реальная жизнь огромного города, покинутого прежними администраторами, могла остановиться, что в любой момент жизненные функции перестанут действовать и воцарятся разруха, голод, всеобщий хаос. В этом состояла самая страшная опасность первых дней Коммуны.

Но при всей важности финансовой комиссии многим все же казалось странным, что Варлен, входивший в число пяти-шести лиц, который в отличие от подавляющего 242 большинства совершенно неизвестных до этого членов Коммуны давно уже считались крупными руководителями революционного движения, сразу не выдвинулся на первый план, на столь естественную для него роль вождя французского пролетариата. И это объясняется не только необычайной личной скромностью Варлена. Революционеры того времени, особенно члены Интернационала, решительно отвергали принцип единоличного руководства и какое-либо возвышение отдельных лиц. Они считали это проявлением реакционного и монархического начала. Ведь не случайно же в Коммуне вообще не было поста председателя или генерального секретаря. Коммуна, выполнявшая одновременно законодательные и исполнительные функции, была коллегиальным органом. Конечно, в критические, напряженные моменты, требовавшие немедленных решений, это создавало затруднение, хотя и свидетельствовало о глубоком демократизме революционного народного правительства, каким была Коммуна. Сам Варлен, называвший себя антиавторитарным коммунистом, испытывал отвращение к любой единоличной власти. Вообще по своему характеру Варлен не индивидуалист, не одиночка; он человек партии, коллектива. В данном случае Интернационала.

А его французская секция по-прежнему находилась в плачевном состоянии, которое особенно ощущалось во внезапно наступивших драматических событиях. Вплоть до 15 мая, то есть до самых последних дней Коммуны, члены Интернационала ни разу даже не собрались, чтобы попытаться определить свою политическую линию в Коммуне. Вдобавок ко всему якобинцы и бланкисты подчас с явным предубеждением относились к Интернационалу, виднейшим представителем которого и был Варлен. Право играть роль вождя признавали, да и то далеко не все, лишь за Бланки. Но он, запертый в тюремной камере, даже и не знал о происходящем в Париже. Словом, Коммуна не имела признанного всеми вождя. Во главе революции не оказалось человека выдающихся, гениальных способностей, который был так нужен. И это не могло не сказаться роковым образом на ее судьбе…

Получилось так, что важнейшие военные и политические посты оказались занятыми представителями большинства Коммуны: якобинцами и бланкистами. Они вносили в дело много шума, энтузиазма, даже героизма, но слишком мало здравого смысла, трезвого расчета, предусмотрительности и осторожности. Не придавая особого значения социальным и экономическим делам, они охотно уступили их представителям Интернационала. И это было неоценимым благодеянием для Коммуны. Именно благодаря французским интернационалистам Коммуна смогла продержаться так долго. Именно они своим деловым подходом, своей крайней добросовестностью, пониманием всей важности экономических и социальных проблем смогли в неимоверно трудных условиях обеспечить успешное функционирование сложной машины городского управления, сознательно дезорганизованной Тьером, отдавшим строжайший приказ всем чиновникам не подчиняться указаниям Коммуны и бросить свои посты. Только четвертая часть чиновников продолжала работать. Интернационалисты, в основном бывшие рабочие, обеспечили деятельность муниципальных служб, используя всего 10 тысяч сотрудников, тогда как прежде их было 60 тысяч. Варлен и Журд в финансовой комиссии, Тейс в Управлении почт, Авриаль в Управлении военного снаряжения, Камелина на Монетном дворе, Файе и Комбо в Управлении прямых налогов, Алавуан в Национальной типографии, наконец, Лео Франкель в комиссии обмена и труда — повсюду члены Интернационала вносили дух беспредельной честности и бескорыстия, организованности и трудолюбия, глубокого сознания важности административных и социальных задач Коммуны. Десятилетиями чиновники административных служб прежних режимов осваивали искусство управления и организации. Охваченные энтузиазмом, вдохновляемые идеями социализма, члены Интернационала овладевали им в считанные часы. Управленческий аппарат Коммуны и результаты его деятельности — гордость Коммуны.

А в каких невероятно сложных условиях приходилось действовать социалистам! Когда рабочий Альбер Тейс явился в Управление почт, чтобы возглавить его, он увидел картину полного хаоса. Касса, все документы, марки были увезены в Версаль. На стенах он обнаружил повсюду расклеенные приказы чиновникам немедленно отправиться туда же под страхом отставки и лишения пенсии. Тейс немедленно собрал оставшихся, приказал сопровождавшему его отряду Национальной гвардии закрыть все двери и провел собрание, на котором убедил многих служащих оставаться на своих постах. За несколько часов он реорганизовал сложный механизм управления и на второй день пустил его в ход. Письма доходили не только в пределах Парижа, но и вопреки версальской блокаде до остальных городов Франции, и не только Франции, но и за границу. Уже после поражения Коммуны даже буржуазные газеты признавали, что никогда почта не работала так хорошо, как в то время, когда она действовала под руководством простого рабочего.

Одну из самых интересных страниц в историю Коммуны вписала деятельность комиссии труда и обмена, в которую входили только члены Интернационала: Лео Франкель, Бенуа Малой, уже упоминавшийся Тейс, а затем Лонге и Серрайе. Историки Коммуны правы, когда они отмечают, что эта комиссия под руководством Франкеля занималась не столько действиями, сколько изучениями и исследованиями, что ее неотложные практические задачи, такие, как вопросы квартплаты и сроки платежей, пришлось решать финансовой комиссии Варлена и Журда. Тем не менее именно Лео Франкель исключительно ярко выражал те социалистические тенденции, которые были подспудной сущностью Коммуны.

— Мы не должны забывать, — сказал Франкель 12 мая, — что революция 18 марта совершена исключительно рабочим классом. Если мы, чей принцип — социальное равенство, ничего не сделаем для этого класса, то я не вижу смысла в существовании Коммуны.

Франкель создал подкомиссию из рабочих, изучавшую практические меры по улучшению положения рабочего класса. По ее предложению Коммуна приняла декрет, запрещавший штрафы и вычеты из зарплаты, в округах были созданы бюро для приискания работы. Франкель и его помощники занялись изучением возможностей повышения зарплаты рабочих. По его инициативе Коммуна приняла 16 апреля знаменитый декрет о предприятиях, покинутых их владельцами. Он предусматривал учреждение комиссии, которая должна была взять на учет брошенные хозяевами мастерские и представить доклад о мерах, которые надо принять, чтобы с помощью рабочих кооперативов пустить в ход эти мастерские. В декрете говорилось также об учреждении третейского суда, призванного определять условия окончательной передачи мастерских рабочим обществам и размер компенсаций, которые эти общества должны заплатить хозяевам. Конечно, речь еще не шла здесь о подлинной экспроприации экспроприаторов. Но тенденция к этому, несомненно, в декрете проявилась.

Человек увлекающийся, Франкель порой переоценивал значение проводимых им мер. Так, по поводу декрета о запрещении ночного труда пекарей он заявил, что это «единственный истинно социалистический декрет из всех, изданных Коммуной». Между тем декрет, действительно защищавший рабочих и направленный против хозяев, не шел дальше подобных мер, которые уже в то время санкционировал, к примеру, английский парламент. Но никому и в голову не пришло заподозрить его в приверженности к социализму.

Но, как бы то ни было, Франкель высоко держал в Коммуне знамя социалистических идей. В это время он был близок с Варденом. Не случайно они вдвоем обратились с письмом к Марксу, продолжая переписку, которую Франкель начал еще раньше. Это письмо, к сожалению, не сохранилось. Однако сохранившийся черновик ответного письма Маркса от 13 мая 1871 года позволяет догадываться о содержании письма Варлена и Франкеля. Они просили Генеральный совет Интернационала о политической поддержке, просили советов. Маркс, в частности, писал Варлену и Франкелю: «Я написал в защиту вашего дела несколько сот писем во все концы света, где существуют наши секции. Впрочем, рабочий класс был за Коммуну с самого ее возникновения.

Даже английские буржуазные газеты отказались от своего первоначального злобного отношения к Коммуне. Время от времени мне даже удается контрабандным путем помещать в них сочувственные заметки.

Коммуна тратит, по-моему, слишком много времени на мелочи и личные счеты. Видно, что наряду с влиянием рабочих есть и другие влияния. Однако это не имело бы еще значения, если бы вам удалось наверстать потерянное время».

Конечно, Маркс не мог считать французских деятелей Интернационала своими близкими единомышленниками. И все же он сохранял с ними духовную близость в той мере, насколько это позволяли сложные связи между Лондоном и осажденным Парижем. Маркс выражал глубокое сожаление по поводу крайне скудной информации, получаемой им из Парижа. Поэтому в письме Маркса заметна некоторая предусмотрительная сдержанность. И все же Маркс не колеблясь брал на себя ответственность за дела Коммуны, что так ярко сказалось в представленном им Генеральному совету Интернационала воззвании «Гражданская война во Франции».

Несомненно также, что Маркс считал Варлена и Франкеля крупнейшими представителями Интернационала в Коммуне. Правда, Варлен ведет себя иначе, чем Франкель. Он значительно меньше в это время говорит о социализме и гораздо больше делает для спасения Коммуны. И он ставит перед собой только реально выполнимые задачи, как это, кстати, советовал тогда делать коммунарам Маркс.

Если собрать все оценки роли Варлена в Коммуне, все мнения его современников, друзей и врагов, мнения историков, дружественных или даже враждебных Коммуне, то все они сходятся на том, что, несмотря на внешне не слишком эффектный характер, деятельность Варлена была наиболее последовательным воплощением всего лучшего, что было во французской секции Интернационала и в самой Коммуне. Но естественно, что в ней не могли не сказаться слабость французской секции Интернационала, ее промахи, ошибки, ее трагическая неподготовленность к мартовской революции.

Финансовую политику Коммуны обычно связывают прежде всего с именем Франсуа Журда, поскольку он работал в комиссии финансов с самого начала и до конца, тогда как Варлен входил в нее лишь до 20 апреля. Этот бывший банковский служащий, обладавший ясным умом и спокойным характером профессионального бухгалтера, во время Коммуны был еще очень молод, ему исполнилось всего 28 лет. Сначала член ЦК Национальной гвардии, а затем и член Коммуны, Журд выражал в своей деятельности правоверно прудонистские взгляды. Его никак нельзя было назвать революционером. Сам Журд впоследствии, после поражения Коммуны, рассказывал: «Варлену было поручено занять министерство финансов, а мои познания в финансовой области обязали меня разделить с нищ ответственность за самое трудное дело в парижской администрации. Когда мы прибыли в министерство финансов, мы нашли там только нескольких чиновников и одного солдата, охранявшего вход…»

Крупную роль в комиссии финансов играл тайже уже упоминавшийся Шарль Беле, человек преклонного возраста, имевший большой жизненный опыт. За его плечами политическая деятельность при реставрации и июльской монархии, во время революции 1848 года, когда он поддерживал июньские репрессии Кавеньяка против парижских. рабочих. Став личным другом и верным учеником Прудона, он тщетно старался осуществить идеи своего учителя на принадлежавшем ему заводе паровых машин. Крахом завершилась и его затея с созданием учетного банка, призванного осуществить прудонистские химеры. Но это не излечило Беле от слепого преклонения перед учением Прудона, перед его наиболее антиреволюционными и утопическими теориями.

Вот с этими-то людьми и пришлось Варлену заниматься сложнейшими финансовыми делами Коммуны. Естественно, что революционные и социалистические убеждения Варлена были очень далеки от прудонистских взглядов Журда и тем более от насквозь буржуазного образа мыслей Беле. Но тем не менее он лояльно сотрудничал с ними. Более того, глубокая порядочность, исключительная честность и работоспособность Журда ему очень импонировали. С Журдом у Варлена установились дружеские отношения.

Как же могло случиться, что несомненный революционер Эжен Варлен проводил, по существу, ту же самую финансовую политику, что и люди совсем не революционного направления? Почему он, уже признанный в последние годы империи крупнейший руководитель революционного крыла французских организаций Интернационала, не оказал на эту политику своего решающего влияния?

Чтобы ответить на эти вопросы, следует прежде всего вспомнить об общей линии Варлена в Коммуне. Самым главным он считал ее сохранение в качестве рабочего правительства. А для этого надо было, по его мнению, ничем не осложнять ее и без того сложное, даже отчаянное положение, не отталкивать хотя бы временных союзников пролетариата, не вносить в Коммуну, в которой не оказалось социалистического большинства, дополнительных факторов раскола и внутренних конфликтов.

Может быть, Варлен просто занял пассивную позицию, предоставляя решать все дела Журду и Беле? Нет, это не так. Он работал, пожалуй, больше всех. Когда в мае, уже после ухода Варлена из комиссии финансов, Журд делал доклад Коммуне, горячо одобрившей его деятельность, он специально подчеркнул, что успех деда был бы немыслим без участия Варлена.

Однако посмотрим, как все это происходило на практике. Коммуна возложила на свою финансовую комиссию полномочия министерства финансов. Перечислять эти полномочия было бы слишком утомительно, так они многочисленны. Достаточно сказать, что все, начиная с ведения войны и кончая содержанием больниц и школ, требовало денег. Без них невозможно было бы даже обеспечить уборку и освещение улиц. И если бы речь шла о жизни города в обычной обстановке! Но война с Версалем поглощала более 90 процентов всех денег Коммуны. События требовали множества чрезвычайных расходов. В городе оказалось свыше 300 тысяч безработных, которых надо было кормить. При условии жесточайшей экономии, при тщательном учете каждого сантима на все это за девять недель существования Коммуны потребовалось 46 миллионов франков.

Финансовая комиссия обязана была достать эти огромные деньги, разумно распределить на многочисленные нужды и проследить за тем, как они расходуются. Когда Варлен и Журд 30 марта явились в министерство финансов, то они обнаружили в кассах всего лишь немногим более четырех миллионов франков. Кроме того, во Французском банке было девять с половиной миллионов городских денег. И это все. Предстояло прежде всего наладить поступление обычных доходов от прямых налогов, рыночных, табачных, акцизных и других сборов. Задача была труднейшая, ибо здесь, как и во всем городском хозяйстве, по приказу Тьера все было дезорганизовано, запутано, а чиновники, ведавшие финансами, бежали. Именно на долю Варлена и выпало решать эту фантастически сложную проблему даже для самого опытного финансиста. И она была решена.

Но эти источники дали лишь 30 миллионов франков. Недостающие 16 миллионов выдал авансом из собственных фондов после долгих препирательств и переговоров Французский банк. Всего этого хватило, чтобы кое-как свести концы с концами ценой сверхчеловеческих усилий Варлена, Журда и их помощников.

Если дела других комиссий, особенно военной и общественной безопасности, стоили Коммуне множества тяжких забот, бесконечных прений, споров, конфликтов, ускоривших ее гибель, то за финансовую, не менее жизненно важную, она была спокойна. Добросовестный свидетель и летописец истории Коммуны Лиссагаре писал, что «по сравнению с финансовой комиссией военная была темной комнатой, где бродили ощупью».

Комиссия Варлена и Журда решила также неотложные задачи социального характера. Уже говорилось, что правительство Тьера в своей слепой ненависти к Парижу незадолго до Коммуны отменило отсрочку внесения квартплаты и погашения долгов по векселям. Последовал взрыв возмущения, ускоривший приход Коммуны. Финансовая комиссия способствовала быстрому решению вопроса с квартирной платой. Десятки тысяч рабочих семей сохранили крышу над головой. Комиссия подготовила также декрет об отсрочке погашения долгов. 12 апреля Коммуна по предложению Варлена постановила отложить все судебные преследования за просрочку платежей. Много забот комиссии доставила проблема ломбарда, в котором бедняки получили ссуды под залог своих вещей. Война, осада, революция сопровождались безработицей, и почти никто не в состоянии был вернуть ссуду и получить свои жалкие пожитки. Нередко это были орудия труда, инструменты, швейные машинки. Сначала Коммуна приостановила распродажу вещей, а затем залоги ценой меньше 20 франков стали возвращать. Финансовая комиссия взялась изыскать средства для компенсации потерь ломбарда. С этим делом тоже запоздали, но все же его начали осуществлять в мае. Множество других мер, вроде установления пенсий вдовам и сиротам погибших национальных гвардейцев, устройства детских приютов и убежищ для стариков, провела финансовая комиссия.

И все же сделано было мало по сравнению с огромными возможностями, которые не мог не видеть Варлен, о которых он так много говорил и писал за несколько лет до Коммуны!

Прежде всего оставили в неприкосновенности прежнюю налоговую систему, всей своей тяжестью ложившуюся на бедняков. А ведь можно было заставить платить богатых! В Париже в руках кучки буржуа находились огромные средства. В кассах частных банков и предприятий хранились многие миллионы. Но финансовая комиссия Коммуны не посягнула ни на один франк. Затронув привилегии богатых, нетрудно было резко и быстро улучшить жизнь бедняков. Но даже нищенскую плату в 30 су в день национальным гвардейцам не удалось повысить. Коммуна не заставила раскошелиться богатых, и Журд спокойно и даже с какой-то гордостью докладывал Коммуне: «Мы никогда не посягали на собственность!» А Коммуна одобряла этот курс! Быть может, недоставало инициативы, и стоило лишь, к примеру, Варлену предложить декрет об обложении богачей чрезвычайным налогом и все было бы в порядке? Увы, дело обстояло гораздо сложнее. Франкель два раза пытался добиться значительно менее революционного решения об установлении 8-часового рабочего дня. Тщетно! Дважды Коммуна отказалась решать этот вопрос. Дело в том, что подавляющее большинство ее членов считало недопустимым посягательство на частную собственность. Даже социалисты, примыкавшие к Интернационалу, считали это опасным. Более того, они стремились не разжигать классовые противоречия, словно забывая о том, что Коммуна вела классовую борьбу в самой ожесточенной форме с помощью ружей и пушек.

Социалист, член Интернационала Шарль Лонге возглавлял официальный орган Коммуны «Журналь офисьель», на страницах которого 30 марта можно было прочитать следующее: «Печальное недоразумение, которое в июньские дни 1848 года вооружило друг против друга два общественных класса, заинтересованных, хотя и не в равной степени, в великих экономических реформах, — эта гибельная ошибка, которая сделала июньское подавление столь кровавым, не могла уже возобновиться. Противоположность классов перестала существовать».

В этом же издании 3 апреля, когда война версальцев против революционного Парижа уже началась, появились такие утверждения: «Теперь всякий раздор сгладится, потому что все солидарны, потому что никогда не было так мало социальной ненависти, социальных противоположностей».

Газета «Ла Коммюн», в которой сотрудничали видные прудонисты — члены Интернационала, писала в день провозглашения Коммуны, как бы давая ей наказ: «В особенности не забывайте, что население такого города, как Париж, состоит из различных элементов. Будьте справедливы ко всем классам общества, охраняйте все интересы».

Вот какие иллюзии царили в сознании многих социалистов, особенно в первые дни Коммуны, ибо вскоре версальцы помогли многим излечиться от них. Но определенный курс был принят, и Коммуна отвергала все, что в какой-то мере задевало интересы буржуазии, особенно мелкой.

Итак, несмотря на самое активное участие Варлена, этого несомненного революционера, чуждого всяких иллюзий в определении и проведении финансовой политики Коммуны, эта политика не стала орудием и средством социального преобразования. Более того, она далеко не в полной мере способствовала тому, что в тот момент Варлен считал единственно своевременным и необходимым: мобилизации всех сил и средств для спасения Коммуны в смертельной борьбе с Версалем. И здесь речь идет об одной из самых злополучных ошибок Коммуны — об ее отношении к Французскому банку. Началось это еще при власти Центрального комитета, не решившегося сделать то, с чего начинаются обычно революции, — нанесение удара по самому уязвимому месту противника, по его ресурсам, его кассе. Центральный комитет не осмелился захватить банк. Именно Варлену пришлось иметь дело с банком, о чем уже рассказывалось. Но в те дни еще была какая-то возможность оправдания нерешительности ЦК; ведь шли переговоры с депутатами и мэрами, которые тоже вел Варлен. Надеялись на компромисс, причем надеялись наивно. После избрания Коммуны снова встал вопрос о банке, где хранились огромные деньги, с помощью которых Коммуна не только быстро решила бы множество своих проблем, но и нанесла бы очень болезненный удар Тьеру, который, как он сам говорил, был тогда нищ, как церковная крыса. Не захватив банка, Тьеру дали возможность получить из него в десятки раз больше денег, чем брала Коммуна, денег, предназначенных для ее подавления! Ситуация невероятная, чудовищная, абсурдная и для Коммуны гибельная! Как же это могло произойти?

Вести дела с банком Коммуна поручила члену финансовой комиссии Шарлю Беле, этому буржуа с прудонистской, то есть псевдосоциалистической, окраской. Он 29 марта отправился в банк, где его встретил вице-директор де Плек. Ломая руки, этот версальский агент взволнованно запричитал:

— О господин Беле, помогите мне спасти это: это состояние нашей страны, это состояние Франции!

Старика, помешанного на буржуазной «законности», на идее святости частной собственности, не пришлось долго упрашивать. Вернувшись в Ратушу, он заявил исполнительной комиссии Коммуны:

— Необходимо уважать банк со всеми его привилегиями и преимуществами. Надо, чтобы он стоял высоко с его безупречным кредитом и с его билетами, обмениваемыми на звонкую монету франк за франк. В этом заинтересована вся Франция, следовательно, и Версаль. Но настолько же, и даже больше, заинтересован и Париж, а вместе с Парижем и Коммуна. Если мы приступим к захвату банка, если мы займем его Национальной гвардией… произойдет ужасающий кризис, за который на Париж ополчится весь свет, а на Коммуну — все парижское население!

Коммуна согласилась со всеми этими невероятными аргументами! Да, банк был достоянием Франции, в нем она была заинтересована, но какая Франция — вот в чем вопрос? Французский банк с его тремя миллиардами франков был достоянием буржуазии, и только буржуазная Франция была заинтересована в том, чтобы Коммуна не посягала на него. И напротив, пролетариат Франции должен был и мог овладеть этими богатствами, накопленными его же трудом. Увы, в Коммуне не нашлось никого, кто решительно потребовал бы этого.

Коммуна благосклонно слушала речь Беле в защиту банка 29 марта. Открытая война Версаля против Парижа еще не началась, и многие надеялись на какой-то компромисс. Однако и позже, когда на улицах Парижа уже рвались версальские снаряды, когда коммунары, истекая кровью, защищали Коммуну, она продолжала благоговейно хранить богатства своего смертельного врага. 2 мая Журд говорил на заседании Коммуны, что «чрезвычайно существенно оберегать Французский банк и даже помогать ему». И Коммуна снова согласилась с этим. Не нашлось никого, кто бы поставил под сомнение эту невероятно близорукую политику! Что касается Варлена, то он, в отличие от Беле и Журда не защищал столь ретиво золото буржуазии. Однако он не предлагал и захватить его. Вместе с Журдом он тщательно экономил каждый сантим, чтобы Коммуна хотя бы не умерла с голоду, когда рядом лежали колоссальные деньги, притом деньги врага, которые если и не спасли бы Коммуну, то хотя бы как-то облегчили ее положение. За массивными стенами Французского банка спокойно хранились груды золотых слитков, а мимо этих стен проходили одетые в лохмотья, голодные батальоны Национальной гвардии. Они шли на смерть в битве против хозяев этого золота…

Разумеется, не сомнительные аргументы Беле побуждали Варлена хранить нейтралитет в этом деле. Были соображения и посерьезнее. Прежде всего захват банка, конечно, задел бы интересы не только кучки его богатейших хозяев, но и массы мелких держателей акций, которых насчитывалось до 15 тысяч. В банке учитывались векселя и на небольшие суммы, начиная со 100 франков. Их многочисленные владельцы, то есть мелкая буржуазия, тоже были бы болезненно затронуты. Поэтому Коммуна и вела себя так осторожно.

Наконец, считали, что богатства банка служат своеобразным залогом того, что Франция выплатит Пруссии пятимиллиардную контрибуцию по мирному договору. Опасались, что захват банка вызовет прямое вмешательство прусских войск, по-прежнему стоявших по восточной окружности Парижа.

Кстати, Морис Шури, глубокий знаток Коммуны, в одном из своих последних исследований приходит к такому заключению: «Даже то, что можно рассматривать как ошибку Коммуны, то есть стремление комиссара финансов Журда не трогать запасов Французского банка, основано на его озабоченности сохранением возможности кредита в пользу рабочих кооперативов, чтобы позволить им конкурировать с капиталистическими предприятиями».

Но дело даже не в этих, впрочем, весьма спорных соображениях. Нейтральную позицию Варлена по отношению к Французскому банку можно понять только в связи со всей его политической линией. А ее суть заключалась в том, что он в отличие от некоторых своих восторженно оптимистических товарищей с самого начала видел положение в его истинном свете. До 18 марта у него был продуманный план постепенного пробуждения Интернационала к активной политической деятельности и превращения Национальной гвардии в орудие пролетарской революции. Для этого лишь нужно было время. Внезапный поворот событий 18 марта перечеркнул этот план. Варлен не считал, что мартовская революция позволяет сразу осуществить коренное социальное преобразование общества. Он видел, что условий для этого пока нет. Еще неразвитый, неорганизованный, в основном ремесленный пролетариат, почти не отделившийся от основной массы мелкобуржуазного населения, хотя и не хотел уже жить по-старому, но еще не готов был к коренному социальному перевороту. Вся социально-экономическая структура Франции не созрела для этого. Главное же — у пролетариата не было своей политической организации — партии. Зачатки ее, созданные Варленом и его друзьями в последние годы империи, секции Интернационала и профессиональные рабочие общества не выдержали императорских преследований, испытания войны и последовавших за ней событий и фактически распались. Варлен считал, что в этих условиях Коммуна в лучшем случае непосредственно даст возможность лишь максимально демократизировать республиканский строй и достичь определенных социальных завоеваний для рабочих. Этот успех и будет исходной позицией для дальнейшей, требующей немалого времени борьбы за социализм. Но и такие, тоже весьма смутные замыслы, как вскоре понял Варлен, оказались нереальными. В начале апреля, после трагической неудачи стихийной массовой вылазки коммунаров, завершившейся отступлением и гибелью ее героических, но неопытных полководцев Флуранса и Дюваля, после новых военных поражений Варлен понял, что половинчатый исход ожесточенной борьбы невозможен, что Коммуна обречена на верную гибель. Теперь Варлен уже не видел иной перспективы, кроме поражения столь неподготовленного и плохо руководимого пролетарского восстания. Охваченный глубокой тоской, Варлен сознавал, что и сам он, быть может, и не в той степени, как другие деятели Интернационала, тоже оказался не готов к великим испытаниям, грозно и властно втянувшим его в свой фатальный водоворот.

Отныне вся деятельность Варлена в Коммуне направлялась чувством бесконечной преданности делу пролетариата, чувством социалистического долга, но отнюдь не какой-либо последовательной программой или планом. Варлен видел, что события опередили, спутали его прежние замыслы, что обстановка невероятно осложнилась. Он испытывал мучительные сомнения, колебания и неуверенность в правильности многого из того, что делала Коммуна.

Вспомним его, каким он был в последние годы империи, когда его энергичные, целеустремленные действия так способствовали расширению влияния Интернационала! Теперь же перед нами словно другой человек. Даже внешне он изменился, стал необычайно замкнутым, молчаливым, говорили даже — скрытным. Выражение какой-то меланхолии не сходило с его лица. Но это был тот же Варлен, но в других условиях. Таких, которые сильнее любой самой выдающейся личности. Нередко в этих случаях люди, не слишком преданные идеям и принципам, уходят, махнув рукой. Убежденные и благородные, напротив, сознательно приносят себя в жертву ради принципа, ради торжества идеала в будущем, они вопреки всему выполняют свой долг. Таков был Варлен.

К счастью, напряженная, изнурительная работа оставляла Варлену мало времени для мучительных и тяжелых раздумий. С раннего утра он в министерстве финансов. Если Журд занимается вопросами квартплаты, ломбарда, сроками платежей по векселям, работой благотворительных организаций и городским бюджетом, то в обязанности Варлена входит организация сбора налогов и расходов собранных денег. Здесь налог «октруа», сборы с торговли табаком, вином, почтовые и гербовые налоги, сборы с рынков и лавочников, таможенные обложения и, наконец, прямые налоги. Это была сложнейшая и крайне запутанная система, приведенная к тому же в полное расстройство прежней администрацией. Варлен должен был просматривать горы бумаг, реестров, балансов, отчетов. Более нудную, изнуряющую работу трудно вообразить. Надо было вести борьбу с множеством злоупотреблений, ликвидировать излишества и беспорядок и, конечно, подавлять саботаж многочисленных тайных сторонников Версаля. Каждый день Варлен обнаруживает и закрывает каналы утечки денег. Так, он вводит строгий порядок учета расходования налоговых квитанций, организует новую четкую систему раздачи жалованья национальным гвардейцам и многое другое. Однажды выяснилось, что сборы «октруа» передаются во Французский банк, а не в Коммуну. Варлен немедленно наводит порядок. Приходится заниматься самыми неожиданными вещами, вроде организации доставки газет, посылки людей в провинцию для пропаганды дела Коммуны. Финансовая комиссия так или иначе контролировала работу всех остальных комиссий, и, поскольку в них было очень мало порядка, Варлен превратился в неофициального, но методического организатора, вносящего элементы дисциплины в хаос и путаницу, царившую во многих учреждениях Коммуны.

В полдень в кабинет к Варлену обычно заходит Журд, и они обсуждают дела, советуются, решают. Между ними установились хорошие, деловые отношения, почти не возникало разногласий. Правда, речь шла в основном о конкретных технических вопросах. О том, что больше всего волновало и тревожило Варлена, он почти не говорил. Честнейший и добросовестнейший Журд не обладал политическим кругозором Варлена, его творческим, революционным мировоззрением; единомышленниками они не были, ибо четкий и прямолинейный ум Журда, усвоив идеи Прудона, на этом и остановился.

После полудня Варлен и Журд выходят и пешком идут по улице Бургонь обедать. Неподалеку от военного министерства они заходят в скромный ресторанчик. Обед обходится им по 25 су с каждого. Варлен, через руки которого проходят миллионы, по-прежнему ведет спартанский образ жизни. Одет он, как всегда, аккуратно, но очень скромно; он напоминает по виду учителя, и только его бледное и выразительное лицо, обрамленное седеющими волосами, привлекает внимание своей одухотворенностью, а в эти дни какой-то скорбной задумчивостью.

Журд моложе Варлена, у него пышные волосы и сдержанное благородство в словах и движениях. Он столь же скромен в своих потребностях и расходах, как и Варлен. Оба получают жалованье, не превышающее заработок рабочего. Впрочем, такой порядок декретировала Коммуна, мудро решив, что выдвижение на любой пост ни в коем случае не должно сопровождаться повышением доходов. История не знала еще столь бедного и столь безупречно честного правительства. В самом деле, супругу его министра финансов гражданина Журда, можно увидеть в эти дни на берегу Сены; она обычно полоскала там белье…

VIII

После обеда Варлен отправляется в Ратушу на заседания Коммуны. О, эти заседания! Они порой вызывали у Варлена больше досады, чем даже известия о военных поражениях Национальной гвардии. Заседания продолжались часа по четыре. Нередко в один день было два, а то и три заседания. Окна зала выходили во внутренний двор Ратуши, где всегда толпились национальные гвардейцы, и шум, доносившийся оттуда, часто заглушал сами по себе шумные и беспорядочные прения. Заседания проводились без твердой и согласованной повестки дня, вопросы заранее не готовились, и иной раз важнейшие решения оказывались плодом неожиданной импровизации. Сказывалась, конечно, традиционная беспечность французов, любовь к фразе и парламентскому краснобайству, излишек оптимизма, личные амбиции. Пускаясь в споры по второстепенным вопросам, часто забывали, что в десяти километрах находится злобный и беспощадный враг, угрожающий им всем гибелью.

Причем с течением времени заседания Коммуны не только не становились организованнее, но все больше превращались в ожесточенную перебранку. Коммуна становилась клубком ожесточенных конфликтов и жестоких распрей. Беспорядочный и шумный, часто бесплодный характер заседаний мог обескуражить кого угодно. Однажды после очередного бурного спора член Коммуны Остен не выдержал и заявил с негодованием:

— Я хочу сделать признание, выражение это не слишком сильное, но оно, быть может, верное. Мне 48 лет, я никогда не был членом народного собрания. Я выходец из рабочего класса, мне не знакомы хитросплетения политики, я наблюдаю здесь вещи, которые меня изумляют. Я рассчитывал найти в этом собрании нечто более высокое, более достойное!

В Коммуну затесалось, что бывает при всех революциях, немало случайных людей. Они-то и шумели больше всех. Значительная часть членов Коммуны, около трети, как правило, отсутствовали. Это были как раз те, кто действительно делал дело; самые энергичные, умные и преданные революции люди находились либо на боевых позициях, либо в городских учреждениях Коммуны. А заседали и разглагольствовали больше всех неспособные и бестолковые. И от них-то подчас зависели важнейшие решения. Не удивительно, что Коммуна принимала какое-либо решение и на следующем заседании вдруг голосовала за нечто прямо противоположное. На обсуждение мелких вопросов иногда уходили часы, а важнейшие решения принимались без всякого обсуждения. Так, например, был принят программный манифест Коммуны.

Варлен редко выступал на заседаниях Коммуны, хотя и старался, насколько ему это удавалось, посещать их все. Если он и вмешивался в дебаты, то исключительно по конкретным, сугубо деловым вопросам. Никаких общих политических деклараций, никакого стремления свести счеты с противниками. Правда, он всегда поддерживал Лео Франкеля, выступавшего за проведение социалистических мер. Но и молчаливое присутствие Варлена, одного из самых авторитетных людей Коммуны, имело свое значение. Часто ораторы невольно оглядывались на ходу на него, пытаясь разгадать реакцию Варлена. А сосредоточенный и замкнутый Варлен не мог не думать о том, что столь удачно найденная форма демократического управления, какой была Коммуна, так профанируется из-за отсутствия сплоченного большинства единомышленников, из-за ее разнородного, противоречивого состава, из-за злосчастного стечения множества неблагоприятных обстоятельств, что она попадает в какой-то заколдованный круг, из которого тщетно пытается выбраться. Насколько возможно, Варлен всегда стремился затушить разногласия. Короткими репликами он направлял споры в русло делового, серьезного обсуждения. Это особенно проявилось в ходе заседания 21 апреля, на котором Варлен был председателем. Но и в этот день обсуждение шло настолько сумбурно, что даже обычно столь невозмутимый Варлен не выдержал и резко заявил:

— Я считаю, что мы тратим здесь, пожалуй, слишком много времени. Однако те, кто кричит громче всех, не делают больше всех!

Но не только изматывающие нервы заседания в Коммуне, не только кропотливая и чудовищно напряженная работа в министерстве финансов поглощали силы Варлена. На его ответственности еще и VI округ Парижа, район Люксембурга на левом берегу Сены, который он представлял в Коммуне. И здесь у Варлена хватает по горло забот и тревог. Жители этих кварталов считали Варлена своим вождем и свято верили каждому его слову. Не менее горячо жаждут встреч с ним и его старые друзья в Батиньоле, которые тоже выбирали его в Коммуну. Во всех взорах, обращенных к нему, Варлен читает тревожные вопросы. Обстановка ухудшается, коммунары терпят новые поражения, и все хотят знать, что ждет их впереди. Варлен очень скуп на слова. И что он может им сказать? Предвидя в душе неизбежность катастрофы, Варлен ничем не может ободрить их. Разве только своим хладнокровием, железной выдержкой и просто своим присутствием. Он чувствует, как это необходимо, и урывает хоть час в день, чтобы побывать среди тех, кому он столько лет внушал веру в социалистический идеал.

Чтобы реально представить себе, что же практически представляла собой жизнь Варлена как члена Коммуны, обратимся к воспоминаниям одного из его товарищей, Артура Арну. Свой рассказ об ошибках Коммуны он заключает так:

«Да позволят мне теперь изложить смягчающие обстоятельства. Их было много.

Прежде всего, мы были обременены работой, изнемогали от усталости, не имея ни минуты покоя, ни одного мгновения, когда спокойное размышление могло бы оказать свое спасительное воздействие. Имеют ли представление о том, каково было наше существование в течение этих семидесяти двух дней? Какая разрушительная работа иссушала и разрушала наш мозг?

В качестве членов Коммуны мы обыкновенно заседали два раза в день. В два часа и вечером до глубокой ночи. Эти два заседания прерывались лишь настолько, чтобы слегка закусить.

Кроме того, всякий из нас принимал участие в одной из комиссий, исполняющих работу разных министерств и обязанных управлять одним из следующих дел: народным образованием, военным, продовольствием, внешними сношениями, полицией и т. д., заведования которыми было достаточно, чтобы поглотить все силы человека.

С другой стороны, мы были мэрами, гражданскими офицерами, обязанными управлять своими округами.

Многие из нас были командирами Национальной гвардии, и между нами не было, может быть, ни одного, кто не должен был в любую минуту бежать на аванпосты, идти в форты, чтобы ободрять сражающихся, выслушивать их требования, удовлетворять их или самому обсуждать военное положение.

Каждый из нас в этих ужасных условиях, где малейшая ошибка, малейшее неверное движение могли все погубить, должен был брать на себя и благополучно выполнять тысячи разнообразных дел, достаточных, чтобы занять восемь или десять человек.

Мы не спали. Что касается меня, то я не помню, чтобы я в течение этих двух месяцев раздевался и ложился десять раз. Кресло, стул, скамья на несколько мгновений, часто прерываемых, служили нам постелью…

Ни одно заседание, добавим, не проходило без неожиданных происшествии, которые отвлекали ум от разумного и зрелого обсуждения и будили наши страсти…»

Да, так оно и было. Что касается Варлена, то все сказанное Арну о тяготах, лежавших на плечах членов Коммуны, надо увеличить по крайней мере в два раза, ибо речь идет о человеке необычайной добросовестности, самоотверженности, доходящей до самоотречения и к тому же мучительно сознававшего в те дни неотвратимость близкой катастрофы. Он не обладал состоянием блаженной самоуверенности и поверхностного оптимизма, облегчавшего жизнь тех, кто продолжал с жаром твердить, что Тьер никогда не войдет в Париж, что буржуазия — верная опора Коммуны и что победа близка.

Между тем события продолжают подтверждать самые тревожные опасения Варлена. После неудачной вылазки 3 апреля военное положение, несмотря на успехи мощных контратак генерала Домбровского, все более ухудшается. В то время как армия Тьера увеличивается день ото дня за счет военнопленных, которых ему возвращает Бисмарк, армия Коммуны слабеет. Неустойчивые, колеблющиеся люди после шока 3 апреля стремятся покинуть ряды Национальной гвардии. Коммуна окончательно отказывается от наступательной тактики и остается в пассивной обороне. Военный делегат генерал Клюзере либо бездействует, либо нелепыми приказами ослабляет Национальную гвардию. По выражению одного из членов Коммуны, военная комиссия превращается в «организованную дезорганизацию».

17 апреля версальцы захватывают замок Бекон, на другой день — вокзал в Аньере и деревню Буа-Коломб. На северо-западном участке фронта коммунарам пришлось отступить на правый берег Сены. Кольцо осады сжимается все теснее, город наводняют шпионы и диверсанты Тьера.

А раздоры в Коммуне усиливаются. Неорганизованность перерастает в хаос. Паническая боязнь единоличного руководства, доведенная до абсурда, дала свои плоды. Никто конкретно ни за что не отвечал. Все зависело лишь от доброй воли каждого. Не было председателя Коммуны, не было председателей комиссий, не было главнокомандующего, не было мэра Парижа. Исполнительная комиссия не смогла превратиться в руководящий центр. 20 и 21 апреля Коммуна наконец попыталась реорганизовать и укрепить свою власть. Теперь каждую комиссию возглавил делегат, входивший одновременно в исполнительную комиссию. Состав всех комиссий переизбрали. Варлен стал членом продовольственной комиссии. Один из видных историков Коммуны, П. М. Керженцев, пишет: «Новая система значительно улучшила организованность Коммуны, но она имела и ряд существенных недостатков. Система выборов делегатов и комиссий привела к тому, что некоторые члены комиссий были более влиятельными, чем делегаты. Например, один из наиболее авторитетных членов Коммуны, Варлен, был только членом комиссии, а делегатом был гораздо менее авторитетный человек — Виар. Делеклюз был только членом военной комиссии и, таким образом, не участвовал в исполнительной комиссии. В таком же положении был виднейший бланкист Тридон».

Варлен приступил к выполнению своих новых обязанностей в комиссии продовольствия. А она приобрела в этот момент очень важное значение, ибо Тьер приказал своим войскам перерезать все пути доставки продовольствия в Париж. Ну, а новая исполнительная комиссия оказалась столь же беспомощной, как и первая. 22 и 23 апреля Коммуна узнала о фактах поразительной безответственности и халатности генерала Клюзере. Однако обсуждение привело лишь к тому, что он вообще перестал информировать Коммуну о ходе военных действий, которые развивались все более неблагополучно. 26 апреля версальцы заняли селение Мулино и приблизили свои траншеи к важнейшим опорным пунктам на юге Парижа, фортам Исси и Ванв. А в ночь на 30 апреля гарнизон Исси, не получая не только подкреплений и боеприпасов, но даже приказов от командования, оставил его. К счастью, версальцы не решились занять форт, и на другой день отряды коммунаров вернулись. Но известие о сдаче Исси вызвало в Коммуне подобие паники, открывшей новый акт грозной трагедии. Наконец-то догадались сместить бездарного, но невероятно напыщенного шарлатана Клюзере и отправить его в тюрьму. Теперь уже самым беспечным стало ясно, что необходимо предпринять какие-то решительные меры. Еще за два дня до этого был поставлен вопрос о создании Комитета общественного спасения. Идею подали те, кто в ходе Коммуны пытался слепо копировать Великую французскую революцию. Не понимали коренного отличия революционных событий конца XVIII века от революции 1871 года, а это непонимание восполняли поверхностным, чисто словесным подражанием, не имевшим ровно никакого смысла. Усилить свою власть и организацию Коммуна могла бы, конечно, и сама по себе, не создавая новую, на этот раз совершенно бутафорскую организацию.

Коммуна раскололась на два лагеря. Большинство — бланкисты и неоякобинцы — было за создание Комитета общественного спасения. Если бы они действительно создали орган, способный твердо руководить, включили бы в него энергичных и авторитетных людей, то, возможно, это укрепило бы Коммуну. Но зачем было облекать весьма разумную, даже необходимую меру в ветхие одеяния давно прошедшей эпохи?

Члены Интернационала — противники малейших посягательств на неограниченную демократию — решительно выступили против создания нового комитета. Они кричали об опасности диктатуры и чуть ли не о замаскированной монархии.

Варлен тоже голосовал против создания комитета. Правда, отнюдь не из опасений «диктатуры», ибо он понимал, что в конце концов благо революции важнее любых абстрактных принципов. Эта линия Варлена проявилась уже и раньше в связи с дополнительными выборами в Коммуну 16 апреля. Выборы прошли при очень ограниченном количестве избирателей: буржуазия либо бежала до этого из Парижа, либо бойкотировала выборы, а пролетарии сражались на аванпостах. Во всяком случае, часть членов Коммуны, тех самых, кто теперь говорил об опасности «диктатуры», выступила против утверждения результатов выборов на том основании, что формально нарушен закон 1848 года, предусматривающий участие определенного минимума избирателей. Варлен решительно осудил тогда позицию поборников «чистой демократии» и голосовал вместе с большинством за утверждение выборов.

Однако сейчас он проголосовал против создания Комитета общественного спасения вместе с «меньшинством». Он также испытывал недоверие к замыслам авторов идеи комитета и был принципиальным противником диктаторских мер, считая их приемлемыми только в отдельные, исключительные моменты революции. Но ведь сейчас и наступил такой момент! Варлен отлично сознавал это, но он видел, что «большинство», как показал опыт его политического и военного руководства Коммуной, не способно создать энергично действующий революционный орган, который не поставил бы под угрозу революцию вместо ее спасения.

И все же, выступив с «меньшинством» против усиления власти Коммуны, Варлен вместе с ними совершил серьезную ошибку. Раскол в Коммуне доставил немало злорадного удовольствия версальцам и болезненно отозвался в рядах героических защитников Коммуны.

«Меньшинство», а вместе с ним и Варлен, отказалось участвовать в выборах членов Комитета общественного спасения. Голосовало только 37 человек из 80 членов Коммуны. Это само по себе заранее компрометировало орган, на который наивные люди возлагали особые надежды. Когда же стал известен состав комитета, то приуныли даже многие сторонники его учреждения. В комитет избрали прежде всего злобного шута Феликса Пиа, что уже не сулило ничего хорошего. В него вошли Лео Мелье, человек смутных политических взглядов, отнюдь не блиставший способностями, Шарль Жирарден, вскоре ставший дезертиром. Только два бланкиста, Ранвье и Арно, что-то собой представляли; первый был в общем сильной личностью, но его пылкая, увлекающаяся натура могла занести его куда угодно, второй — тоже человек темпераментный, но явно не созданный для роли вождя с железной волей.

Комитет начал действовать, внося еще больше путаницы в существовавший до этого хаос. Среди немногих его в какой-то мере правильных действий можно отметить лишь меры, принятые в отношении интендантства. С самого начала борьбы работа интендантства вызывала множество жалоб. Бойцы, находившиеся в жестоком огне, порой не получали необходимого. Им постоянно не хватало продовольствия, обмундирования, боеприпасов. Многочисленные тыловые органы и штабы имели все в изобилии. Рассказывали, что версальские офицеры говорили своим солдатам, указывая на оборванных коммунаров: «Это же уголовники. Посмотрите, как они одеты!» В довершение всего пошли слухи, что ведавшие интендантством братья Мэ разворовывают имущество Коммуны. 2 мая Комитет общественного спасения смещает братьев Мэ и назначает главным начальником Управления по снабжению Национальной гвардии Эжена Варлена. Это назначение имело весьма многозначительный характер. Ведь назначение доследовало после раскола на «большинство» и «меньшинство», и обе фракции стали относиться с нескрываемой враждебностью друг к другу. Комитет общественного спасения, представлявший исключительно «большинство», тем не менее назначил на очень важный пост Варлена, представителя враждебного комитету «меньшинства». Так велики были его авторитет и вера в его способности организатора!

5 мая на заседании Коммуны зачитывается заявление: «Гражданин Варлен, временно делегированный в интендантство, просит о переводе его из комиссии продовольствия в военную комиссию. Э. Варлен». Коммуна единогласно подтверждает новое назначение и удовлетворяет просьбу Варлена. А он развертывает в интендантстве исключительно активную деятельность. Никогда еще он не работал так напряженно. К тому же его работа в интендантстве совпала с периодом крайнего обострения положения Коммуны во всех отношениях: военном, внутриполитическом и моральном. Варлен проводит ряд радикальных мер, помогающих предотвратить полный развал дела снабжения героических бойцов Коммуны, получающих в эти тяжелые дни все необходимое. Он упрощает структуру интендантства, вводит строгий контроль и жесткую экономию во всех звеньях снабжения. Для него не существовало мелочей; он все считал в этот момент важным. Характерный эпизод. Один из генералов Коммуны прислал счет на оплату сшитого им у бывшего императорского портного мундира из роскошного драпа. Варлен отказал в оплате и написал на счете: «У Коммуны нет денег для дорогих нарядов».

Но Варлен отнюдь не был сухим, черствым администратором. Ко всем он относится с вниманием и благожелательностью, высоко уважая человеческое достоинство каждого. Его предшественников в интендантстве решили предать суду за хищения и взяточничество. Несмотря на чудовищную нагрузку, Варлен находит время и сам тщательно расследует дело. Он убеждается в невиновности братьев и пишет им следующее письмо.

«Граждане!

Я был назначен на ваше место в интендантстве в тот день, когда комитет решил вас арестовать.

Основанием для этих мер явились многочисленные жалобы на деятельность интендантства.

Моей первой заботой после обеспечения деятельности всех служб было выяснение того, что было истинным или ложным в обвинениях, выдвинутых против вас, и я смог быстро убедиться, что жалобы, обвинения по поводу вашей деятельности в значительной мере не обоснованы, и, уж во всяком случае, они относятся не к вам. Поэтому я тут же потребовал вашего немедленного освобождения.

Сейчас, после того как в течение пятнадцати дней я возглавляю созданную вами организацию, которую до этого правительство версальцев сумело полностью дезорганизовать, я счастлив подтвердить, что я не нашел ничего в актах вашей администрации, что могло бы скомпрометировать вашу добропорядочность.

Я надеюсь, кроме того, что, когда я должен буду дать отчет в выполнении своей миссии, я смогу воздать должное вашим усилиям по обеспечению деятельности сложных органов военного снабжения.

Привет и братство.

Глава интендантства, член Коммуны

Э. Варлен».

Варлен по своей душевной природе всегда испытывал какую-то боль, страдание при виде несчастья, несправедливости, которые обрушивались на других людей, будь то лично знакомые ему отдельные личности или вся масса бедняков, парижских рабочих. А на их долю выпало за последний год столько суровых испытаний! В первые дни после революции 18 марта они радостно воспрянули духом, в их глазах Варлен видел сияние надежды. Но по мере того, как Коммуна сталкивалась со все более тяжелыми трудностями, настроение озабоченности и тревоги охватывало людей. Варлен с молчаливым, но напряженным вниманием вглядывается в лица коммунаров. Кажется, что он ищет у них ответа на вопросы, которые так мучают его самого.

А разношерстная толпа парижан теперь резко отличается от тех, кто заполнял лучшие улицы и бульвары города еще несколько лет назад. Не видно элегантных экипажей, солидно прогуливающихся с зонтами буржуа и разряженных дам, некогда заполнявших пышными юбками всю ширину тротуаров. Казалось, что люди из предместий переселились в центральные районы Парижа. Многие с оружием в руках и в военной форме, поражающей разнообразием и бедностью. Они напоминают какую-то смесь из солдат разных армий. Галуны на синих парусиновых брюках национальных гвардейцев, часто украшенных еще и грубыми заплатами. Мешковатые коричневые блузы смешиваются с вязаными жилетами, пальто без пуговиц с красными рубахами гарибальдийцев. С трогательным щегольством коммунары украшают свои импровизированные мундиры галунами, кистями, петушиными перьями, торчащими на шляпах и кепи, на бескозырках моряков. Их вооружение также необычайно разнообразно: ружья, карабины, револьверы производства разных стран и, к несчастью, разных времен, чаще всего уже давно прошедших. Выделяются женщины Коммуны. Одни одеты в мужские военные костюмы, другие упорно пытаются сохранить традиционную элегантность парижанок, даже с тяжелым ружьем в руках.

Варлена, естественно, интересует не живописный облик коммунаров, а их мысли, настроения. Правда, лишь несколько раз за время Коммуны он смог побывать на собраниях столь многочисленных теперь народных клубов, где люди изливали душу в безыскусных речах, в которых столько же искреннего чувства, страсти, мечты, сколько и наивности, простодушия и часто непонимания сложности обстановки, беспочвенного, слепого оптимизма.

Однажды в одном из коридоров Ратуши Варлена остановила Натали Лемель, его давний друг. Эта энергичная женщина тоже была переплетчицей и в последние годы империи являлась одним из самых надежных помощников Варлена в борьбе за создание рабочих кооперативов. Это она помогала Варлену организовать сеть рабочих столовых «Мармит». Сейчас Натали Лемель стала одной из виднейших руководительниц женщин-коммунарок. Она со страстью высказывает Варлену свои опасения за судьбу Коммуны, возмущается робостью, непоследовательностью ее руководства. Почему не прислушаются к голосу народа? Почему требования, звучащие в народных клубах, остаются гласом вопиющего в пустыне? Варлен терпеливо рассказывает ей о сложном положении в правительстве Коммуны. Он, конечно же, придет на заседания клубов и в церковь Сен-Сюльпис в VI округе, который Варлен представляет в Коммуне, и в церковь святого Ефстафия — у ее стен он когда-то начинал свою жизнь в Париже…

И вот он в огромном помещении, готические своды которого теряются в темноте. На скамье для церковного причта сидят руководители клуба, на столе перед ними две керосиновые лампы; света не хватает для огромного зала, все происходит в полутьме, и причудливые тени колышутся на громаде колонн. Многие по привычке, входя в храм, инстинктивно снимают шапки, но большинство сидят в головных уборах. Все скамьи заняты, люди стоят в боковых приделах. Высоко прилепившаяся к одной из колонн кафедра для проповедника служит революционной трибуной. Серебряный звон колокольчика, обычно возвещавший начало церковной службы, на этот раз оповещает о начале заседания. Вслед за тем раздается мощный гул органа. Но под сводами звучит не религиозная музыка. Это «Марсельеза»! Странное, фантастическое зрелище! Кажется, что в древнем храме собрались приверженцы какой-то новой религии, исповедующие ее со страстью первых христиан древности. На кафедре Натали Лемель…

— Мы подошли к великому моменту, — говорит она с волнением, — когда нужно умереть за родину. Долой слабость и неуверенность! Все в бой! Все должны выполнить свой долг! Надо раздавить версальцев!..

Ораторы, мужчины и женщины, сменяются часто; они не привыкли произносить длинных речей. Но тем убедительнее звучат их голоса, особенно голоса женщин, впервые в храме бога громко произносящих требования и просьбы, обращенные отнюдь не к всевышнему.

— В первую очередь, — говорит очередной оратор, — надо покончить с социальным бедствием, эксплуатацией рабочих хозяевами, которые богатеют за счет рабочего пота. Долой хозяев, которые считают рабочих простой машиной. Пусть рабочие объединятся в ассоциации, соединят свой труд, и они станут счастливыми. Другой язвой современного общества являются богачи, которые только пьют, забавляются и ничего не делают. Их надо выкорчевать с корнем, так же как попов и монахинь. Мы не будем счастливы, пока не исчезнут хозяева, богачи и попы!

Такой смелой социальной программы Варлену не доводилось слышать и на заседаниях Коммуны. Именно здесь царит дух подлинной революционной смелости, придавшей Коммуне все ее значение. «Коммуна — молодое деревце, его надо поливать кровью аристократов», — заявляет оратор огромного роста в форме солдата Национальной гвардии. Глядя на его решительную фигуру, можно не сомневаться, что он готов пролить и свою кровь за революцию. Но вот на кафедре бланкист Троель, известный председатель одного из клубов. Он говорит о том, что самым непосредственным образом касается Варлена:

— Коммуна сильно нуждается в том, чтобы ей влили в вены свежей крови, ибо она ковыляет и спотыкается. Если бы я имел честь состоять в ней, я сделал бы все возможное, чтобы выгнать из нее по меньшей мере две трети ее членов, а затем покончить одним ударом с буржуазией. Я считаю, что для этого есть только одно средство — это захватить Французский банк. Надо выдавать каждому добровольцу 5 тысяч франков, чтобы обеспечить семьи убитых и раненых. Надо расстреливать каждого, кто не хочет идти в бой. Надо послать 200 миллионов в кассу Интернационала. Вернуть немедленно вещи, заложенные в ломбарде. Время идет, революции, как и люди, смертны, часто они уходят слишком быстро!

Подобные мысли не раз приходили в голову самому Варлену. Но сколько раз он убеждался в невозможности их осуществления! Ведь Коммуна боится осложнить свое и без того сложное положение радикальными мерами. Однако не переходит ли ее осторожность, умеренность и терпение в нечто такое, что противоречит настроениям народа?

Но вот на трибуне старуха, которая объявляет, что она прачка и проработала 40 лет, не имея ни одного дня отдыха, даже на пасху! Она говорит хриплым и слабым голосом:

— Если бы я была правительством, я бы устроила таким манером, чтобы и рабочие могли отдыхать. Я бы заставила построить дома за городом, где рабочие могли бы отдохнуть, конечно, не все сразу, и чуточку развлечься. Если бы народ имел каникулы, как и богачи, он бы так не жаловался. Вот что я вам хотела сказать, граждане!

На кафедру взбирается тщедушный старичок и начинает протестовать против мероприятий Коммуны по борьбе с проституцией и по поднятию уровня общественной морали. Он требует передать жен и дочерей богатых рабочим.

— Узаконь эту меру, чересчур стыдливая Коммуна, иначе мы приступим к делу сами, и, уверяю тебя, со всей решительностью, — заявляет старик, вызывая хохот и насмешливые возгласы.

Оратор продолжает:

— Увы, я говорю не о себе, потому что мой возраст позволит мне участвовать лишь в качестве зрителя в этом великом и славном торжестве, которое положит начало подлинной общности. Впрочем, даже если результат будет не таким грандиозным, как это мне представляется, пролетариат заслужил этот праздник. Слишком долго богатые присваивали себе самых красивых девушек, оставляя пролетариям только уродливых, глупых и сварливых!

Да, исторические документы сохранили память и о такого рода курьезных требованиях, вызывавших лишь справедливые насмешки. В клубах звучали иногда безответственные, наивные призывы. Но главным здесь было другое — могучее стихийное стремление к социальной справедливости, к освобождению от капиталистического гнета. Оно проявлялось в смутной, еще слабо осознанной форме, но именно в народе зарождался и зрел социалистический идеал Коммуны. И чем больше пролетарии сознавали рабочий характер правительства Коммуны, тем требовательнее они к ней относились, смело критикуя слабости своего правительства. Впрочем, одновременно они доказывали преданность ему, и не столько словами, сколько своей героической борьбой с версальцами. Варлен с грустью думал о том, что простые невежественные рабочие порой гораздо лучше чувствуют задачи Коммуны и ее историческую ответственность, чем некоторые ее сладкоречивые руководители…

Хотя положение становится все серьезнее, распри в Коммуне усиливаются, Варлену, как и другим руководителям Коммуны, приходится тратить много времени не на организацию борьбы против версальцев, а на ликвидацию затруднений, вызванных враждой разных группировок. В начале мая возник серьезный кризис из-за притязаний Центрального комитета Национальной гвардии. Этот комитет, так поспешно передавший власть Коммуне в марте, потом словно пожалел об этом и сразу начал соперничать с Коммуной. Первый кризис возник еще в начале апреля, когда ЦК, состав которого значительно изменился, решил самостоятельно поставить генерала Клюзере во главе Национальной гвардии без ведома Коммуны. Тогда удалось кое-как урезонить ЦК. Кстати, Варлену тоже пришлось участвовать в урегулировании этого конфликта. В течение всего апреля ЦК продолжал притязать на власть, и Коммуна терпела это. В начале мая его притязания особенно усилились. Только что созданный Комитет общественного спасения и здесь сыграл пагубную роль. Он разделил все военные дела (а делить их было практически невозможно) на две части: ведением войны должен был заниматься новый военный делегат Россель, а военной администрацией — Центральный комитет. Это сразу дезорганизовало и без того очень напряженную работу военных органов. 6 мая к Варлену явились совершенно неизвестные люди, расшитые галунами, в сверкающих сапогах, заявив, что ЦК прислал их заменить его. Варлен с двух слов понял, что его гости не имеют никакого представления о сложных делах интендантства. Примерно в том же положении оказался и Журд, которому ЦК объявил, что отныне он сам будет распоряжаться расходованием денежных средств. Решение Комитета общественного спасения грозило парализовать и окончательно расстроить всю систему обеспечения военных действий. Только в результате категорических выступлений Варлена и Журда на заседании Коммуны 8 мая удалось устранить пагубные последствия вредных действий Комитета общественного спасения и ограничить притязания ЦК Национальной гвардии.

Вред, нанесенный Коммуне бессмысленными и просто опасными приказами Комитета общественного спасения, особенно сильно проявился в связи с трагедией Мулен-Саке. Так называлась пригородная ферма, расположенная на юго-восточном участке обороны Парижа, которую укрепили и превратили в редут, занятый сильным отрядом коммунаров. 3 мая генерал Врублевский получил приказ Комитета общественного спасения отправиться на помощь форту Исси. В ночь с 3-го на 4-е версальцы внезапно напали на Мулен-Саке. Было убито 50 и взято в плен 200 национальных гвардейцев. Когда на другой день Коммуна потребовала от Росселя объяснений, он сослался на приказ Комитета общественного спасения Врублевскому, отданный без его ведома. Феликс Пиа с присущим ему наглым апломбом категорически отрицал, что он отдавал такой приказ. На другой день Коммуне представили оригинал приказа с подписью Пиа. Этот шарлатан сослался на свою «забывчивость». Почти одновременно Пиа выступил в своей газете «Ванжер» с капитулянтской статьей, в которой предлагал Тьеру мир без всяких требований сохранить политические или социальные завоевания Коммуны. Несмотря на всеобщее возмущение, Комитет общественного спасения даже не отмежевался от предательского шага своего наиболее крикливого представителя. Обстановка в Коммуне и борьба между «большинством» и «меньшинством» накалилась до предела. 7 мая заседание Коммуны вообще было сорвано, поскольку явилось очень мало людей. Оказалось, что «большинство» в этот день проводило сепаратное совещание в мэрии I округа. 8 мая заседание состоялось, но его содержанием явился новый ожесточенный спор двух фракций.

В ночь на 9 мая коммунары оставили форт Исси, важнейшую стратегическую позицию, превращенную уже в ГРУДУ развалин. Новый удар, полученный Коммуной, был усугублен предательскими действиями полковника Росселя. Он, не советуясь ни с кем, приказал расклеить в огромном количестве по всему Парижу такое сообщение: «Трехцветное знамя развевается над фортом Исси, оставленным вчера вечером его гарнизоном. Военный делегат Россель».

Не довольствуясь этим, он составил пространное заявление об отставке, в котором возложил ответственность за военные неудачи на Коммуну. Этот документ он послал в газеты, которые и опубликовали его, к великому ликованию версальцев. Одновременно поползли слухи о тайных встречах Росселя с некоторыми бланкистами, где обсуждался план свержения Коммуны и установления диктатуры Росселя. За установление этой диктатуры открыто высказался ЦК Национальной гвардии.

9 мая состоялось драматическое заседание Коммуны. Когда Делеклюз с волнением сообщил собранию о сеющей панику прокламации Росселя и о других событиях, оцепенение вскоре сменилось гневом. Делеклюз в заключение своей страстной речи решительно осудил Комитет общественного спасения. Варлен немедленно пишет на листке бумаги: «Так как Комитет общественного спасения поставил под угрозу общественное спасение вместо того, чтобы обеспечить его, мы предлагаем упразднить его». Варлен поставил свою подпись и передал записку Арнольду, тоже члену военной комиссии. Тот подписал и передал дальше. На листке появилось еще 11 подписей, главным образом представителей «меньшинства».

Разгорелись ожесточенные прения, которые показали, что новые несчастья не объединили Коммуну. Напротив, Феликс Пиа выступил с ожесточенными нападками на «меньшинство», обвиняя его в трусости и потворстве изменникам. Послышались требования ареста сторонников «меньшинства». После перерыва «большинство» удалилось на сепаратное совещание. Затем общее заседание возобновилось и был избран новый Комитет общественного спасения. В него вошли только сторонники бланкистско-якобинского «большинства» — Делеклюз, Ранвье, Гамбон, Эд, А. Арну. 10 мая происходили выборы гражданского делегата при военном министерстве. После плачевного опыта с двумя профессиональными офицерами (Клюзере и Россель) решили выбрать штатского человека. Выдвинули две кандидатуры: Делеклюза и Варлена. Это действительно были самые достойные и авторитетные люди в Коммуне. Однако раскол между «большинством» и «меньшинством», противоречия внутри самого «меньшинства» привели к тому, что кандидатуру Варлена после обсуждения сняли. Избрали больного и старого Делеклюза.

На следующем заседании возник вопрос о замещении места Делеклюза в Комитете общественного спасения. Выдвигается две кандидатуры: Варлен и бланкист Бийорэ. Теперь, когда «большинство» объявило открытую войну «меньшинству», голосовали только в соответствии с принадлежностью кандидатур к тому или иному клану. Поэтому Бийорэ получил 27 голосов, а Варлен — 16.

Выборы нового состава Комитета общественного спасения, делегата при военном министерстве и замещение места Делеклюза в комитете, явившиеся успехами «большинства», еще более углубили разделявшие две фракции разногласия. 11 мая «большинство» на сепаратном совещании решило усилить борьбу против «меньшинства». 13 мая из состава комиссии общественной безопасности вывели Вермореля, а Лонге сместили с поста главного редактора «Журналь офисьель». Но это было только начало. 15 мая обновляется весь состав военной комиссии. Из нее исключают Варлена, Авриаля, Арнольда и Тридона. Среди сторонников «меньшинства» враждебность к «большинству» тоже усиливалась, особенно после того, как, явившись на заседание Коммуны 14 мая, они увидели лишь нескольких человек из группы «большинства». Заседание было сорвано. Тут же решают провести, подобно «большинству», свое отдельное заседание. Договорились собраться сегодня же в здании Управления почт. Там обсудили и приняли декларацию «меньшинства», которую решили огласить на следующем заседании Коммуны. Однако 15 мая заседание опять срывается из-за отсутствия «большинства». Окончательно раздраженные члены «меньшинства» тут же решили опубликовать декларацию в газетах, и 16 мая она была напечатана. Под декларацией стояло 22 подписи, из них 18 подписей членов Интернационала, в том числе и Варлена.

В декларации говорилось, что Коммуна «отреклась от своей власти, передав ее диктатуре, которую она назвала Комитетом общественного спасения». Члены «меньшинства» заявляли, что будут приходить на заседание Коммуны только тогда, когда она будет судить кого-либо из своих членов, а все время и силы посвятят работе в округах и вооруженной борьбе с Версалем. Декларация, впрочем, заканчивалась утверждением, что «все мы — большинство и меньшинство — преследуем одну и ту же цель — политическую свободу, освобождение трудящихся».

Декларация содержала немало спорных и даже совершенно неверных утверждений. Ее авторы совершали грубую ошибку, отрицая необходимость сильной власти в том отчаянном положении, в котором оказалась Коммуна. Но самым непростительным шагом «меньшинства» явилось опубликование этой декларации в газетах. Версальцам это доставило еще больше удовольствия, чем публикация в печати заявления Росселя, что, кстати, резко порицали представители «меньшинства».

Во время всей этой завершившейся столь нелепо истории Варлен занимал крайне сдержанную позицию. Более того, он в апреле голосовал вместе с «большинством» по вопросу утверждения частичных выборов, когда впервые наметился раскол. Но плачевный опыт деятельности Комитета общественного спасения, агрессивная позиция «большинства» и принципиальная враждебность к любым диктаторским тенденциям не могли не побудить Варлена выступить вместе со своими товарищами — членами Интернационала. Чувство солидарности было в большой степени свойственно Варлену.

Декларация «меньшинства» вызвала серьезное волнение среди коммунаров. Они не понимали и осуждали позицию Интернационала. Критически высказывалась даже наиболее близкая к нему газета «Ла Коммюн», хотя она при этом и обрушивалась на «большинство». В статье «Истерия» говорилось: «Что это такое? Интеллигентное меньшинство удаляется из зала заседаний и уходит не на Авентинский холм восстания, а под сень пассивного покоя. Оно уступает место невежественным и грубым элементам, смешным клубным крикунам, комедиантам, разыгрывающим 1793 год…»

Что касается бланкистской газеты «Пер Дюшен», то она называла членов «меньшинства» трусами, негодяями, мерзавцами, изменившими народу, уподобившимися дезертирам, убегающим с поля боя. Газета требовала предать их военному трибуналу и расстрелять.

17 мая все же 15 представителей «меньшинства» явились на заседание Коммуны. Бурные споры закончились принятием резолюции, осуждающей «меньшинство». Впрочем, это был еще очень благоприятный исход. Прокурор Коммуны Риго явился на заседание, имея в кармане ордера на арест членов «меньшинства». Только возражения Делеклюза помешали ему. На заседании 19 мая снова возникли столкновения между враждебными группировками. На последнем заседании 21 мая та и другая стороны все же смягчили свои позиции, особенно «меньшинство», которое подчинилось требованию своих избирателей и федерального совета Интернационала, собравшегося по этому поводу, и вновь заняло свои места в Ратуше.

В конце концов произошло нечто вроде примирения. Председателем на последнем заседании Коммуны был Жюль Валлес, сторонник «меньшинства». «Большинство» тоже проголосовало за него. Однако многие, подобно Варлену, с горечью сознавали, что раскол не делает чести ни «большинству», ни «меньшинству». Да, Коммуна забыла о своей великой ответственности, она оказалась ниже тех требований, которые предъявили ей грозные события. Коммуна не только не смогла организовать героически поднявшиеся массы пролетариата; она не смогла организовать сама себя.

«Большинство» не поняло смысла событий и слепо копировало внешнюю сторону: слова, лозунги, символы Совсем иной революции далекого прошлого. Оно унизилось до узкой злобы и ограниченности, преследуя сторонников «меньшинства» и провоцируя их на раскол.

Но это нисколько не оправдывало «меньшинство». Его борьба против «диктатуры» оказалась борьбой с ветряными мельницами, ибо Комитет общественного спасения, нерешительный и слабый, совсем не походил на революционную диктатуру, которая была совершенно необходима, но которой фактически не оказалось. Если и имелись основания выступать против «большинства», то они заключались в том, что бланкисты и якобинцы забыли или не поняли великий социалистический идеал восстания рабочего класса. Но, как ни странно, об этом забыли и сами социалисты из «меньшинства», хотя именно им, деятелям Интернационала, принадлежала великая заслуга в том, что они дали Коммуне социалистический идеал. Тем самым они дали ей воодушевленных, героических бойцов, которые умирали под пулями версальцев в то самое время, когда члены Коммуны бесплодно сводили счеты и занимались яростными, бессмысленными распрями.

Обстановку этой грустной истории Лиссагаре передает так: «…Разногласия перешли в личную вражду. Зал заседаний был маленький, плохо проветриваемый, плохо изолированный от шума и криков, которые раздавались в Ратуше… В этой душной, нагретой комнате быстро создавалось напряженное, лихорадочное настроение и загорался раздор — мать поражения. Он, однако, затихал, — пусть народ знает это так. же хорошо, как и их ошибки, — когда они задумывались о народе и когда их душа подымалась выше жалких личных споров… Все социальные декреты проходили единогласно, потому что, хотя они и любили выдумывать разделявшие их разногласия, они все были социалисты… И никто даже в момент величайшей опасности не осмелился заговорить о капитуляции».

IX

Момент крайней опасности наступал. В 3 часа дня в воскресенье 21 мая версальские войска вошли в Париж. Они не взяли его штурмом, они не бросались на приступ укреплений, ибо на них никого не было. Уже несколько дней, как ворота Сен-Клу и другие проходы в город никем не охраняются. Массированный артиллерийский обстрел из нескольких сотен орудий, а главное — развал военной организации Коммуны сделали свое дело.

В семь часов вечера в зал заседания входит бледный Бийорэ, член Комитета общественного спасения, и зачитывает сообщение генерала Домбровского: «Версальцы вступили через ворота Сен-Клу. Я принимаю меры, чтобы их прогнать…»

— Батальоны отправились, — добавляет Бийорэ, — Комитет общественного спасения на страже.

После этого никто не видел Бийорэ; он сбежал, вскоре исчез и пресловутый Комитет общественного спасения так, что никто этого не заметил.

На другой день утром человек двадцать членов Коммуны собираются в Ратуше. Решено разойтись по своим округам и каждому руководить у себя обороной. Никакого общего плана. Только теперь, наконец, загремели барабаны и загудел набат. Патетическую речь с призывом взяться за оружие произнес Феликс Пиа и после этого скрылся.

Настало время для всех показать, кто чего стоит. Настал момент, когда Коммуна в лице ее подлинных и главных героев — восставших пролетариев, проявит себя во всем своем историческом величии. Пришел день страшного суда; одних он наградит смертью и сиянием бессмертной славы; других приговорит к вечному позору и презрению…

Варлен давно предвидел наступление конца, и он готов. Довольно мучительных сомнений, тоскливых раздумий; теперь нужно умереть! Варлен опоясывает себя пурпурным шарфом с золотыми кистями. Этот отличительный знак члена Коммуны раньше он почти никогда не надевал. Он немедленно отправляется на левый берег, в свой округ, в район Люксембурга. Здесь, в Латинском квартале, около Сорбонны, ему многое памятно и все знакомо. Неподалеку от мэрии VI округа на площади Сен-Сюльпис, где Варлен немедленно приступил к организации обороны, улица Дофин. Там юный Эжен некогда переплетал книги, а больше читал их; там определил свою судьбу.

Версальцы уже близко, они захватили вокзал Монпарнас. Варлен распределяет отряды 67, 135, 147-го батальонов Национальной гвардии. Центром обороны будет площадь Круа-Руж, подступы к которой на расходящихся от нее улицах покрываются баррикадами. Улицы Вавен, Ренн, Гренель должны стать звеньями линии обороны, чтобы преградить врагу путь к Люксембургскому дворцу и Пантеону. Разбираются мостовые, и брусчатка укладывается камень к камню в стены выше человеческого роста. А потом сюда тащат мебель, матрасы, экипажи, бочки, идет в ход все. И каждая баррикада хочет иметь пушку, а лучше две. Коммунары яростно спорят из-за них, из-за снарядов, из-за «шаспо» — винтовок новейшего образца, которых хватает далеко не всем. На каждой баррикаде водружается красное знамя. Варлен руководит постройкой баррикад, начатой еще в ночь с 21 на 22 мая, распределяет людей, назначает командиров. Все надо делать на ходу, заранее никакого плана обороны не приготовили.

Случайно сохранился один из письменных приказов, которые отдавал Варлен. Вот его текст:

«Париж, 22 мая 1871, 9 1/2 часов.

Гражданину Сальвадору поручается построить серию баррикад на улице Ренн, улице Вожирар и обеспечить защиту перекрестка.

Э. Варлен.

Командующий 6-м легионом».

Франческо Сальвадор, литератор и композитор, музыкой которого восхищался Берлиоз, в мае был назначен директором консерватории. Еще до мартовской революции он являлся членом ЦК Национальной гвардии. Сальвадор один из самых бесстрашных помощников Варлена в VI округе. 24 мая версальцы схватили его и расстреляли.

В этих кварталах среди жителей многие с нетерпением ждут версальцев. Коммунары подозрительны, но твердая решимость отражается на лицах. Они уже надеются только на себя и не доверяют никому. Здесь оказался журналист и член Коммуны Жюль Валлес; он хочет найти себе применение и то снимает, то надевает свой красный пояс члена Коммуны. Коммунары останавливают его, требуют снарядов, патронов, хлеба и объяснений. Но он сам ничего не знает и ничего не имеет. Ему угрожают.

— И после этого Коммуна смеет еще поднимать голос!

Но Коммуну здесь представляет не только Валлес. Как всегда, деловой Журд с сундуком денег, аккуратно раздающий жалованье гвардейцам. Здесь член Комитета общественного спасения бланкист Эмиль Эд помогает Варлену организовать оборону левого берега. Растерявшийся Валлес вызывает снова подозрения. Ему приказывают стать к стенке… Валлес вспоминает: «Но вот является Варлен — идол квартала, — и перед ним внезапно все смолкает. Я свободен!»

Уже днем 22 мая версальцы начали штурм баррикад на улице Ренн. Их много, гораздо больше, чем защитников баррикад: на каждого по десять человек. Но зато каждый из коммунаров знает, за что он сражается, и готов к смерти. Все сознают, что они обречены, что трудовой Париж не объединен никаким единым стратегическим планом, что он раскололся на множество маленьких коммун, каждая из которых дерется на свой страх и риск. Это вселяет в людей какую-то отчаянную гордую смелость. Никто не ждет помощи и не рассчитывает на других, и никто не хочет отступать. Но слишком неравны силы. И вот уже появляются отряды, оставившие дворец Почетного легиона и отступившие от горящего здания сюда, на площадь Круа-Руж.

Натиск усиливается и с юга, версальцы наступают от Монпарнасского вокзала. Их напор удерживает мощная баррикада во главе с полковником Лисбоном. Этот бывший драматический актер в тирольской шляпе никогда еще не играл так великолепно и такую благородную роль! Красное знамя на баррикаде то и дело сбивают снаряды, но его снова водружают на место. Кругом уже десятки трупов, соседние кафе и магазины наполнены ранеными. Но баррикада держится. А Варлен в центре всей системы баррикад, он стоит у фонтана Сен-Сюльпис, окруженный группой гвардейцев. В нескольких метрах разрываются снаряды, бросая под ноги дымящиеся осколки. Вот когда пригодилось хладнокровие Варлена! Он действует спокойно, методично, как будто у него в запасе огромные резервные силы, которые он вот-вот пустит в ход и обратит в бегство врага. Но никаких резервов нет, и помощь не придет. Тем больше оснований держаться до конца!

Сегодня, 23 мая, прекрасный, солнечный, совсем летний день, прелесть которого нарушают клубы порохового дыма, грохот снарядов, свист пуль и крики сражающихся. В Париже несколько районов сопротивляются особенно мужественно. К северу, за Сеной, в Батиньоле, упорно держатся отряды, руководимые другом Варлена по Интернационалу Бенуа Малоном. Южнее от него бывший офицер Поль Брюнель умело превратил площадь Согласия в западню для версальских войск. Расставленные Брюнелем пушки усеивают огромную площадь трупами врагов. А к востоку от района, где дерется Варлен, по направлению к Орлеанскому вокзалу, раздается ожесточенная канонада битвы, которую великолепно ведет генерал Врублевский, не только сдерживая натиск превосходящих сил, но и предпринимая успешные контратаки.

«Такое же энергичное сопротивление, — пишет историк Коммуны Луи Дюбрейль, — оказал и Варлен, храбрец из храбрецов, воодушевлявший своей непоколебимой верой сражавшихся в VI округе на баррикадах перекрестка Круа-Руж, Ренн и Вавен».

Почти весь день 23 мая Варлен находится на баррикадах, защищающих перекресток Круа-Руж. Вой становится все ожесточеннее. Чтобы помешать версальцам стрелять с крыш и из окон домов, коммунары поджигают здания. Кончаются снаряды. Уже сотни трупов лежат позади баррикад. Некому их убрать. Артиллерия врага разбивает баррикады. Их восстанавливают под огнем, но ненадолго. К вечеру почти все здания квартала уже разрушены снарядами или сожжены. Держаться дальше невозможно. Варлен вместе с Лисбоном и тридцатью бойцами уходят на улицу Вавен. Здесь они ведут бой с наступающими моряками дивизии генерала Брюа. Затем мимо Люксембургского сада они отходят к Пантеону. Вокруг него последний центр сопротивления Латинского квартала. Три баррикады защищают подходы к Пантеону. На одной из них Варлен с горсткой своих людей вступает в бой. Вместе с Лисбоном и Жаком Аллеманом, рабочим-печатником, Варлен пытается собрать в один батальон скопившихся здесь гвардейцев из разных мест левого берега. Но они уже превратились в толпу, не поддающуюся организации. Версальцы идут к Пантеону сразу с трех сторон. В 4 часа дня 24 мая Варлен, Лисбон и остатки их отрядов отходят к Сене. Сзади и особенно слева, там, где они сражались вчера, сплошное море огня. Это мешает версальцам преградить им путь, и они вступают на Аустерлицкий мост. За островом Сите встают огромные столбы дыма; горят Ратуша, префектура полиции, Тюильри. По пути к ним присоединяются уцелевшие бойцы из других отрядов и рассказывают, что версальцы расстреливают всех пленных. Варлен узнает об убийстве Рауля Риго, прокурора и самого молодого члена Коммуны. Если в глубине сердца кое у кого еще и таилась надежда на спасение, то теперь всем ясно, что только чудо может избавить их от смерти. Варлен и его отряд направляются в Сент-Антуанское предместье. Здесь, на бульваре Вольтера, собираются остатки батальонов Коммуны. Теперь центр Коммуны в мэрии XI округа. Люди, повозки, пушки, лошади загромождают все вокруг. На широкой лестнице женщины, сидя на ступеньках, торопливо шьют мешки для баррикад. Повсюду прямо на земле спят измученные коммунары, у костров жарят конину, рассказывают друг другу об ужасных расправах версальцев с пленными, о настоящей охоте на коммунарок, которым приписывают поджоги. Ночь на 25 мая проходит тревожно. Пушечная канонада не стихает. Все вокруг озарено отблесками гигантского зарева, охватившего западную сторону парижского неба. Столбы огня и дыма достигают гигантских размеров. Кто-то рядом с Варленом сравнивает Париж с Москвой, захваченной Наполеоном и сожженной своими жителями.

На другой день, 25 мая, в мэрии XI округа собрались 22 члена Коммуны и Центрального комитета Национальной гвардии. Обсуждают положение, которое все более безнадежно. Коммуна зажата теперь на небольшом куске восточной части Парижа, в рабочих кварталах города. Площади Бастилии и Шато д’О становятся важнейшими опорными пунктами борьбы. Обсуждается вопрос о подозрительном посредничестве посольства Соединенных Штатов с целью заключения «перемирия». Некоторые готовы согласиться на это предложение. На деле речь шла о том, чтобы побудить коммунаров сдаться немцам, которые передали бы их версальцам. Но, к счастью, благодаря бдительности простых коммунаров удалось избежать опасной западни.

А в это самое время яростный, еще небывало ожесточенный бой идет на площади Шато д’О. Вокруг шквал огня, снарядов и пуль. Тяжело ранен отважный Брюнель. Полковнику Лисбону снаряд раздробил обе ноги. Было около семи вечера, когда здесь показался Делеклюз. Старый революционер, больной и слабый, понял, что конец близок. Будучи не в состоянии сражаться, он все же решил выполнить свой долг и умереть. Худой старик с седой головой, опоясанный красным шарфом члена Коммуны, идет в самый огонь, и множество пуль пронзают его тело…

В начале этого рокового дня Делеклюз обратился к тем, кто еще остался из руководителей Коммуны, с просьбой передать обязанности военного делегата другому. И сразу прозвучало имя Эжена Варлена. Если у некоторых и мелькнуло выражение изумления, то это было связано с пронзившей их мыслью: а почему же они раньше не догадались сделать это, не заметили такого очевидно необходимого решения, которое теперь, увы, не могло быть ничем иным, кроме достойного финала трагедии Коммуны.

Не сказав ни слова, Варлен немедленно берется за дело. Территория Коммуны так мала, так немного у нее теперь защитников, и так мало времени осталось ей существовать! Но забот от этого не меньше. Программа нового военного делегата проста: драться до конца! Все требуют подкреплений, снарядов, патронов, а их нет. Варлену нечего дать последним защитникам Коммуны, кроме своего мужества. Вот один из оперативных документов того дня, записка Варлена Ферре, руководившему невдалеке жестоким боем:

«Гражданин Ферре!

Я не могу сейчас прислать вам подкреплений, но держитесь во что бы то ни стало. Полковник и штаб 11-го легиона возвращаются в свой округ.

Э. Варлен.

3 ч. 25-го.

Гражданский делегат по военным делам».

В мэрии невообразимый шум, непрерывно приходят люди и требуют невозможного: подкреплений! С трудом удавалось установить расположение батальонов и баррикад. Варлен, уже несколько суток не смыкавший глаз, даже в этих немыслимых условиях остается олицетворением порядка и выдержки. Ему, во всяком случае, удается предотвратить возникновение паники и хаоса. А главное, бойцы на баррикадах знают, что командует Варлен, а они верят ему.

Приводят контуженного Лео Франкеля. Ему помогла добраться сюда член Интернационала, руководительница парижских коммунарок, молодая русская женщина Елизавета Дмитриева, знаменитая своей смелостью и необыкновенной красотой. Приносят тяжело раненного Вермореля. Этот талантливый журналист, неугомонный пропагандист социалистических идей, никогда раньше не походил на человека, способного воевать. Его внешность семинариста, неловкость, его смешная фигура не вязались с понятием воинской доблести. Но именно он в последние дни Коммуны проявил поразительную смелость и предприимчивость. Он лежит на диване и вдруг, открыв глаза, видит перед собой Ферре, активного деятеля «большинства» Коммуны, с которым он, представитель социалистического «меньшинства», так яростно спорил, отвергая обвинение в «трусости».

— Вы видите, — говорит Верморель, — меньшинство умеет умирать за революцию…

Ферре бросается к Верморелю и обнимает его. А ведь в самом деле, здесь вместе с Варленом немало людей из «меньшинства», из Интернационала, таких, как Жунд, Франкель, Тейс, Камелина. Все, впрочем, как будто забыли недавние споры и разногласия. Один из французских знатоков истории Коммуны, Эмиль Терсен, описывая события 25 мая 1871 года, подчеркивает: «…Особенно выделялись своим мужеством и энергией члены бывшего «меньшинства». Все время, пока Коммуна стояла у власти, совесть социалистов удерживала их от излишних жестов и слов, от бесполезных театральных выходок; она побуждала их действовать конкретно и практически целесообразно. И та же социалистическая сознательность привела их теперь на передний край борьбы, последнее доступное для них поприще».

Пожалуй, ни к кому из французских членов Интернационала не подходят так точно эти слова, как к Эжену Варлену.

К вечеру 25 мая защитники площади Шато д’О почти все уже перебиты. На каждого коммунара приходится по 25–30 версальских солдат. Особенно тяжело стало горстке защитников легендарной площади (сейчас это площадь Республики) после того, как был тяжело ранен их командир Брюнель. Вскоре площадь Шато д’О занимают версальцы. Они появились и на площади Вольтера, где бронзовый мыслитель, во многих местах пробитый пулями, встретил их своей неизменной и загадочной сардонической улыбкой.

В ночь на 26 мая Варлен и все остальные покидают мэрию XI округа. Штаб Коммуны перемещается на улицу Аксо, в дом 81, на самой восточной границе Парижа, в Венсенском предместье, в садах которого в эти дни цветет вишня. С утра небо покрывают тучи. Полил дождь. Говорят, что это результат чудовищной канонады. Но пожары не прекращаются, теперь огонь охватывает еще и доки Ла Виллет.

На улице Аксо собирается десяток членов Коммуны. Приходят представители Центрального комитета Национальной гвардии. Они все еще домогаются власти. Им предоставляют право осуществлять диктатуру при условии, что ЦК будет действовать совместно с военным делегатом Коммуны Варленом.

Утром 27 мая Варлен идет с Тейсом по улице Боливара. Им надо срочно уладить дело с боеприпасами для батареи на высотах Бют-Шомон, еще находящейся в руках коммунаров. На углу улицы Бельвиль они видят большую толпу. В центре, окруженные конвоем, шли человек пятьдесят. Это были заложники из тюрьмы Ла Рокет. Еще в начале апреля, после зверского убийства версальцами Флуранса и Дюваля, Коммуна единодушно приняла декрет о заложниках. Она объявила, что за каждого убитого коммунара будет расстреляно трое агентов Версаля или других врагов Коммуны. Бывшие шпионы императорской полиции, жандармы, священники — всего около шестидесяти человек объявляются заложниками. Единственной крупной фигурой среди них был парижский архиепископ Дарбуа. Но Коммуна, грозная на словах, оказалась очень нерешительной и мягкой на деле. Ни один из заложников не был казнен, хотя версальцы еще до 21 мая жестоко расправились с сотнями пленных коммунаров. Ну, а после 21-го в Париже началась чудовищная кровавая оргия, затмившая все, что знала до сих пор история. Ни возраст, ни пол, ни степень виновности не имели значения. Убивали всех: национальных гвардейцев, мужчин, женщин, стариков, детей, убивали по прихоти, убивали в опьянении садистской ненависти к рабочему классу, к революционному Парижу. И теперь об этом уже знали все, кто еще уцелел от зверских рас-прав, кто еще сражался на этом клочке Парижа, понимая, что впереди — смерть.

Вчера по приказу Ферре были расстреляны архиепископ Дарбуа и еще несколько заложников, всего шесть человек. Остальных не тронули. Но их пришлось вывести из тюрьмы: версальцы должны были с минуты на минуту занять ее. Огромная толпа немедленно окружила конвой с заложниками. Здесь были бойцы, чудом оставшиеся в живых, и просто жители пролетарских кварталов. Все они уже знали, что происходит; они видели своими глазами ужасы версальских расправ. Они знали, что и им предстоит быть жертвами, что их ничто не спасет. С ненавистью, граничащей с безумием, они требовали немедленно расстрелять тех, в ком они видели смертельных врагов. В толпе появилось несколько членов Коммуны и Центрального комитета. Среди них Огюст Серрайе и Жюль Валлес, которые пытаются остановить толпу, требующую смерти заложников. Их отталкивают, оскорбляют. Валлес замечает старика с ружьем, которого он знал как борца против жестокостей империи. Он просит его помощи:

— Скорее идите к нам на помощь, через пять минут их убьют!

Старик в ответ кричит изумленному Валлесу:

— Смерть им! Смерть! Дайте же мне пройти! Их шестьдесят?.. Это как раз то число, которое мне нужно! Я только что видел, как версальцы расстреляли шестьдесят человек, пообещав сначала оставить их в живых.

— Послушайте, — умоляет Валлес.

— Убирайтесь к черту, или я вас пристрелю!

Ярость, волнение, суматоха вокруг заложников дошли до того, что по ошибке вместе с ними расстреляли одного коммунара. Фоше, автор недавно вышедшей во Франции трехтомной истории Коммуны, пишет: «Если бы Варлена все не знали так хорошо, то члены Коммуны, пытавшиеся вмешаться, были бы также расстреляны». Расстрел заложников в этот момент Варлен считает бессмысленным, даже вредным. Ведь Тьер использует это для ханжеского оправдания своих зверств. Конечно, Варлен понимает чувства народа, затронутого за живое и слепо идущего навстречу настроениям минуты. Но разве не он говорил несколько лет назад в своей знаменитой речи на процессе Интернационала: «Жестокость — единственное средство гибнущего строя»? Варлену даже в эти роковые дни и часы неизмеримо дорого нравственное, моральное превосходство Коммуны над Версалем, ее органическая гуманность, человечность. Нет, Коммуна должна сойти в могилу с незапятнанной репутацией провозвестницы будущего подлинно человеческого общества! Варлен резко обращается к стоящему рядом члену ЦК Национальной гвардии Луи Пиа:

— Вы требовали власти. Мы ее вам дали. Вы, комитет, хозяева здесь. Используйте ваше влияние, покажите, что вы можете быть полезными, докажите, что вы не убийцы, спасите этих несчастных!

Но вооруженные люди из толпы посылают Пиа ко всем чертям. Тогда Варлен сам пытается говорить. Но рев людей, требующих смерти врагов, заглушает его голос. Он хочет пробиться к полковнику Гуа, командующему конвоем. Вдруг его хватает за руку старый Эдуард Руйе, ветеран трех революций:

— Вы их не спасете. А главное — не надо, чтобы когда-нибудь могли сказать, что члены Коммуны присутствовали при казни.

Заложников уводят в соседний сад, и сразу за стеной начинается без всякой команды беспорядочная стрельба. Потом все стихает, и в воздухе слышны только звуки духового оркестра, играющего веселый вальс, — это пруссаки, стоящие здесь, совсем рядом, скрашивают тяготы оккупационной службы. Впрочем, они на страже: баварские солдаты сразу открывают огонь, когда коммунары пытаются выйти из окружения; ведь Тьер договорился об этом с Бисмарком.

Расстрел заложников глубоко потряс Варлена. Он видел смерть вокруг, видел неописуемые жестокости версальцев, понимал, что ждет его и всех, кто еще не попал в руки падалей. Как жесток человек и как жестоко время! Обращаясь к Валлесу, Варлен вдруг заговорил:

— Да, нас заживо изрубят в куски. Наши трупы будут волочить в грязи. Тех из нас, кто сражался, убьют, раненых прикончат. А если кто-нибудь и уцелеет и его пощадят, то отправят гнить на каторгу. Да, но история в конце концов увидит все в более ясном свете и скажет, что мы спасли республику!

Ночью с 26 на 27 мая бои немного стихают, но ружейная перестрелка и артиллерийский обстрел не прекращаются. Многие дома Бельвиля — горят, подожженные зажигательными снарядами версальцев. Генералы Тьера хотят «выкурить» коммунаров. В смрадном тумане мелькают фигуры коммунаров. Варлен обходит еще оставшиеся баррикады между бульваром Бельвиль и улицей Труа-Борн. Надо использовать ночь для ремонта баррикад, послать людей туда, где осталось всего по нескольку человек. Но о каком-либо планомерном руководстве уже не может быть и речи. С рассветом бои возобновляются с новой яростью. По всем стратегическим и политическим расчетам Тьера, Коммуна уже мертва, но она еще борется. Ожесточенные схватки завязываются на этих клочках Парижа в Менильмонтане и Бельвиле, на кладбище Пер-Лашез, на холмах Бют-Шомон. Коммунары дерутся с еще небывалым ожесточением, сражаются отчаянно, хотя и безуспешно. Теперь им не улыбаются ни земля, ни небо. Оно хмуро и плачет проливным дождем.

Как должное воспринимаются подвиги, совершаемые на каждом шагу. Героизм последних бойцов Коммуны стал уже привычным. Расстреляв все патроны, люди грудью бросаются на штыки. Женщины, старики, дети творят чудеса. С какой-то гордостью они идут на смерть. Ненависть и презрение к врагу вытесняют страх. Необычайная насмешливая дерзость коммунаров поражает врагов с ужасом взирающих на яростные улыбки коммунаров И всегда, умирая, они восклицают: «Да здравствует Коммуна!» Обреченные на смерть, они идут к ней навстречу, приветствуя свой идеал!

На одной из баррикад Варлен видит такую сцену. Молодой коммунар стоит на груде камней с красным знаменем в руках, вызывающе, не обращая внимания на свистящие вокруг пули. Вот он стал втискивать свое тело между огромной бочкой и стеной дома, к которому она прислонена.

— Эй, стой как следует, ты, лентяй, — кричит ему снизу товарищ.

— Да нет, — бросает тот с улыбкой, — я прислонился, чтобы не упасть, когда меня убьют!

К вечеру, истратив все снаряды, отходят защитники Бют-Шомон. Сломлено и отчаянное сопротивление на кладбище Пер-Лашез. Но оттуда еще слышны выстрелы: у стены расстреливают взятых в плен коммунаров.

Во второй половине дня в одном из домов на улице Аксо состоялось последнее собрание оставшихся членов Коммуны и ЦК. Все сознавали, что наступил последний час. Бланкист Эдуард Вайян предложил послать к ближайшему прусскому офицеру парламентера с просьбой быть посредником и сообщить версальцам, что оставшиеся члены Коммуны сдадутся на их волю при одном условии— что будет прекращена резня и гарантирована свобода защитникам Коммуны, Валлес поддержал это предложение. Однако, посовещавшись, решили, что капитуляция была бы ошибкой, что величие Коммуны состоит и будет состоять в будущем в том, чтобы погибнуть в бою.

Эжен Варлен, не спавший несколько суток, совершенно разбитый усталостью, измученный лихорадочной деятельностью, попросил подполковника Парана взять пока на себя военное руководство. На несколько часов Варлен забылся в тяжелом сне. Он проснулся, когда уже наступила ночь.

Вместе с Камелина, членом Интернационала, который при Коммуне был директором Монетного двора, и Луи Пиа, членом ЦК, Варлен вышел на улицу. Они прошли по улице Бельвиль до улицы Пиренеев. Камелина предложил подняться по узкой улочке, представлявшей собой крутую лестницу, на вершину холма, откуда виден как на ладони весь Париж. Грандиозное и трагическое зрелище предстало перед ними. Париж был в огне. Театр у ворот Сен-Мартен и хлебные склады походили на два гигантских костра. Столбы пламени, колеблясь и мерцая, поднимались в темное небо. Огромные снопы искр взвивались к звездам. Тут и там рвались снаряды. Вдали трещали выстрелы. Облака дыма покрывали плотной завесой целые кварталы. Взволнованные, они молча спустились и пошли по улице Курон. Дойдя до бульвара Бельвиль, они пожали друг другу руки и разошлись. Варлен направился к баррикаде на углу улиц Сен-Мор и Фонтен-о-Руа. Здесь, рядом с домом, в котором юный Эжен жил после ухода из мастерской своего дяди Дюрю, Варлен с ружьем в руке сражался до полудня 28 мая. Но вот держаться стало невозможно. Версальцы, проникая через дворы и соседние улицы, начали окружать баррикаду. Ее командир Луи Пиа и около пятидесяти гвардейцев решили поднять белый флаг. Но Варлен отказался присоединиться к ним и побежал на другую баррикаду, пересекавшую улицу Рампоно. Здесь вместе с Шарлем Гамбоном Варлен стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Тогда Гамбон бросился в одну сторону, Варлен — в другую. Все было кончено. Теперь только залпы карательных взводов нарушали тишину.

Варлен, совершенно не скрываясь, шел как во сне. Наконец, когда было около трех часов дня, он машинально опустился на скамейку в сквере на углу улиц Лафайет и Каде. Варлен и не думал прятаться, он не пытался изменить свою внешность, как делали многие. Он совершенно забыл о себе. Просто чудо, что его до сих пор не схватили. Варлен давно видел неизбежность поражения Коммуны. Но чудовищность катастрофы превзошла самые мрачные предчувствия. Он думал о том, что вся его жизнь, смыслом которой было социальное освобождение рабочих, перечеркнута, исковеркана. Пятнадцать лет напряженных усилий, когда удавалось порой достичь немалого, пошли прахом. Сможет ли возродиться социалистическое движение? Неужели ему предстоит увидеть торжество военной диктатуры, возможно, восстановление монархии? Погруженный в свои мысли, Варлен не замечал ничего вокруг.

А в это время его пристально разглядывал священник, сидевший за столиком на террасе кафе. Он узнал Варлена и указал на него проходившему мимо версальскому офицеру. С помощью нескольких солдат лейтенант Сикр схватил Варлена. Ему связали ремнями руки за спиной и повели под конвоем по улице Рошешуар, потом по шоссе Клиньянкур к Монмартру.

Имя Варлена, хорошо известное еще задолго до Коммуны, прохожие передавали из уст в уста. Постепенно образовалась огромная толпа, которая следовала вместе с конвоем. Здесь было немало просто любопытных людей, но много оказалось таких, для кого поражение Коммуны явилось праздником, кто вылез теперь из подвалов и торжествовал. Вслед за войсками Тьера в Париж вернулись многие бежавшие отсюда в Версаль. Они радовались, видя связанного и окруженного штыками Варлена. Из толпы раздались злобные крики и оскорбления. Когда шествие вступило на узкие улочки Монмартра, движение замедлилось и солдаты с большим трудом прокладывали себе путь в толпе. И тут в Варлена полетели камни и комья грязи. Наиболее яростные прорывались через цепь солдат и рвали волосы, одежду Варлена, впивались ногтями в его лицо. Солдаты, зараженные бешенством толпы, стали бить Варлена прикладами, колоть штыками. А он спокойно и твердо шел вперед. Даже его обычная сутулость исчезла, он не опускал голову, не уклонялся от сыпавшихся на него ударов и смотрел куда-то вдаль сквозь беснующуюся и ревущую толпу. Его лицо совершенно разбито, он весь покрыт кровью, какой-то негодяй, изловчившись, выколол ему глаз. Его спина, грудь стали мишенью, в которую бросали булыжники. Почти два часа продолжался этот путь к вершине Монмартра. Обливаясь кровью, Варлен начал спотыкаться и падать. Солдаты стали подталкивать его ударами штыков и прикладов. Вскоре он уже не мог двигаться, и его пришлось нести. А толпа словно опьянела от крови, и избиение продолжалось.

Его тащили на улицу Розье. Там 18 марта солдаты, перешедшие на сторону народа, расстреляли двух ненавистных им бонапартистских генералов Леконта и Тома. Вину за это Тьер приписывал Коммуне. На этом месте с 23 мая уже происходили массовые казни сотен ни в чем не повинных жителей соседних домов.

Сюда и притащили наконец Варлена, к генералу Лавокупо. Варлен назвал свое имя, но не стал отвечать на вопросы. Последовал короткий приказ, и его поволокли в небольшой сад, чтобы поставить к стене. Но ноги его не держали. Тогда Варлена усадили на садовую скамейку. Лейтенант Сикр отдал приказ, и солдаты, стоя в трех шагах от Варлена, подняли свои «шаспо». Внезапно, как от какого-то внутреннего толчка, окровавленные, разбитые губы Варлена зашевелились, и раздался его громкий и внятный голос:

— Да здравствует Коммуна! Да здравствует республика!

Слова прозвучали как команда, и загремели выстрелы. Варлен повалился на бок. Солдаты бросились добивать его прикладами, но лейтенант остановил их:

— Оставьте, он мертв!

Потом убийцы обокрали мертвого Варлена. Они вытащили из его карманов бумажник, в котором оказалось 248 франков 15 сантимов. Лейтенант Сикр разделил деньги между солдатами. Себе он взял его серебряные часы, на которых было четко выгравировано: «Эжену Варлену от признательных рабочих-переплетчиков».

Никто не знает, где похоронили Варлена.

Пусть рассказ о жизни одного из самых замечательных героев и мучеников Коммуны завершат его товарищи-коммунары. Все они отдавали ему дань восхищения и любви. Вот типичные отзывы о нем.

«Варлен весь принадлежит воинствующему социализму, — писал Артур Арну, — образ его всегда останется одним из самых светлых, самых благородных. Нельзя забыть его молодой прекрасной головы, покрытой уже седыми волосами, этого глубокого взгляда черных глаз, этого задушевного и ровного голоса и исполненного достоинства обращения. Он говорил мало, не выходил из себя никогда. В нем соединились великодушие героя и меланхолия мыслителя».

«Вся его жизнь была примером, — пишет Лиссагаре. — Упорным напряжением воли, отдавая учебе то короткое вечернее время, которое оставляла ему мастерская, он создал сам себя. Он учился не для почестей, но чтобы развиться и освободить народ. Он стал душой рабочих ассоциаций конца империи. Неутомимый, скромный, говорящий мало, но всегда кстати и освещавший тогда одним словом запутанный вопрос, он сохранил революционное чувство, которое часто притупляется у интеллигентных рабочих. Один из первых 18 марта, лучший работник в продолжение всей Коммуны, он стоял до конца на баррикадах, отдал всего себя для освобождения рабочих».

Уже сто лет Варлен остается гордостью французского рабочего класса. Его имя навечно вписано в славную историю мирового освободительного движения пролетариата.