Герои на все времена

Элеонора Раткевич ЗДРАВСТВУЙТЕ, Я ВАША ТЕЩА

Взрослые любят посмеиваться над детскими мечтами. Ну в самом деле, о чем может мечтать малолетний несмышленыш? Заполучить во-о-ооо-он то краснобокое яблоко. Надавать плюх белобрысому Аилу с соседней улицы — а чего он задается! Прогулять урок. И лучше — не один. Нет, вот лучше всего — проснуться и вдруг обнаружить, что ты уже вырос и учиться больше не нужно… да, вырасти поскорее мечтают все дети, разве может быть иначе? Вырасти, стать великим воином, найти большой-пребольшой волшебный меч, победить всех врагов и убить дракона! А еще лучше — стать глашатаем, его ведь все-все слушают! Или жонглером, который на ярмарке кидает в воздух факелы, а то и глотает их — проглотил факел, и никакой колбасы не захочется! А еще лучше стать магом, маги все знают, и их все уважают, их даже король уважает!

На самом деле об этом мечтают и взрослые — только никому не признаются.

Да, ну и о чем ты там мечтал, Рейф Эррам? Стать самым-распресамым великим магом? Премудрым, верно? Прославленным? Работой научной заниматься в столичной академии? А со временем, глядишь, и саму эту академию возглавить? Не за красивые глаза, разумеется, — за вклад в магические науки… мечтал, верно? Разлакомился? Расхлесталось честолюбие?

Ну так забудь. Ничего этого тебе не будет. Ни доклада на академической конференции. Ни работы в столичных лабораториях. Ни мантии мага-академика. Ни заслуженных регалий. Ни Королевского Совета, куда традиционно приглашают самых мудрых и знающих магов. Совсем ничего. А будет тебе от щедрот судьбы, Рейф Эррам, городок провинциальный. И сидеть тебе в нем безвылазно отныне и до веку. И жить тебе в нем чужой жизнью. Не о таком тебе мечталось, но другому не бывать…

А ведь как хорошо все начиналось! Эх, вот если бы знать загодя, что поджидает молодого честолюбивого мага по дороге в столицу! Знал бы заранее — так и…

Обогнул бы Меллу десятой дорогой?

Нет.

Пришпорил бы коня, чтобы оказаться в ней хоть на день, хоть на два раньше.

Потому что Рейф отлично знал, как выглядит город, попавший под Маятник, если в городе не случилось мага-защитника.

Знать о чужой беде, знать, что никто не поможет и никто не спасет, кроме тебя, — и проехать мимо? Знать, заранее знать — и объехать Меллу стороной, добраться до постоялого двора, спросить вина и ужин для усталого путника, заночевать, а наутро как ни в чем не бывало продолжить свой путь в столицу, где вот-вот начнется конференция магов? Прочитать на конференции свой доклад, раз уж так сладко было мечтать об успехах на поприще науки? Покорить столицу своими познаниями и талантом — и уже не возвращаться обратно мимо непоправимо мертвой Меллы, которую некому было спасти, потому что ты обогнул ее? Знать заранее — и миновать обреченный город?

И никогда больше не глядеться в зеркало — слишком уж мерзкая тварь посмотрит на тебя оттуда…

От соприкосновения с этой мыслью прежние мечты тускнели и выцветали — словно пестрый некогда наряд, вываренный прачкой в горячем щелоке: тряпка линялая, сколько ни приглядывайся, а узора уже не разобрать. И только память так некстати подсказывает: здесь раньше цветок распускался, а здесь и вовсе птица на ветке пела… Рейф еще не вполне понимал, что был бы наряд цел, а узоры — дело наживное, не успевал понять: слишком быстро переменилась его жизнь. Но что лучше наряд линялый, да чистый, чем цветастый, но грязный, понимал отлично. Однако так ли уж легко сразу позабыть недавнее яркое разноцветье и примириться с куда более скромной участью? Ну на что это похоже, скажите на милость?

На неправильную сказку, вот на что это похоже. На сказку о прекрасной падчерице, хлебнувшей горя от злой мачехи. И вот как раз когда у прекрасной падчерицы закрутился было головокружительный роман с не менее прекрасным принцем, ее выдают замуж за городского мельника, даже согласия для порядка не спросив. И ведь житье у мельника куда как лучше, чем у мачехи, и любит он красавицу, и сыта-одета будет, и мельник ей куда больше по нраву, по правде-то говоря, и, главное, она еще неделю назад и мечтать не смела, что мельник ее посватать вздумает… Но как же так — вместо принца вдруг мельник!

Представив себя прекрасной падчерицей, Рейф только фыркнул. Очень иногда полезно представить себе что-нибудь этакое… совсем уж несообразное. Такое, чтобы поневоле смешно сделалось. А когда становится смешно, ныть уже не очень-то сподручно.

Да и ныть-то смешно. Мог ли Рейф еще лет этак пятнадцать назад даже мечтать, что когда-нибудь у него будет свой дом, хорошее жалованье, нужная и уважаемая работа — и что его еще умолять станут все это принять? О чем тут плакать? С какого перепугу горевать и убиваться? Он ведь не прекрасная падчерица и не в сказке родился, ему никогда и ничего просто так, в подарок, не доставалось. Это в сказках появляется тетушка-фея и дарит несчастной падчерице волшебный наряд и чародейную карету, а у него тетушки-феи нет и не было… то есть тетушка как раз была, даже две тетушки — но вот назвать их феями…

…Жили-были в большом, но провинциальном городе три сестрички — чем не начало для сказки? И прозывали сестричек за глаза Киска, Крыска и Зайка. Метко прозывали, ничего не скажешь.

Киска нравом и повадками была не кошкой, а именно киской — балованной, капризной и глупой. И когда соседские кумушки поучали дочерей — мол, не умничай, мужчинам слишком умные женщины не по душе, — девицы неизменно спрашивали, отчего же тогда никто так и не присватался к Киске, раз мужчинам нравятся дурочки. Но представить себе мужчину, способного взять в жены Киску, не смог бы даже городской сумасшедший. Киску, впрочем, это мало волновало. Она слишком любила себя, чтобы хоть немного внимания уделить кому бы то ни было еще, даже поклоннику.

И уж тем более никто и никогда бы не женился на Крыске — неглупой, но тиранически властной крохоборке. Чертами лица и фигурой Крыска ничуть не уступала хорошенькой старшей сестре, но рядилась в такие заношенные обноски, что выглядела облезлой, как крысиный хвост. Впрочем, как раз у Крыски когда-то жених был — милый юноша, начитавшийся романтических книг и возмечтавший спасти Крыску от семейной тирании. Однако у жениха достало все же ума приглядеться к невесте и сообразить, что если Крыска и жертва, так только своего неисцелимо мерзкого нрава и скупости, зато любой, кто попадется ей в зубки, будет обглодан до костей. С перепугу юноша разорвал помолвку и женился на горничной своей матери — это было не менее романтично, но куда более разумно.

А Зайка… ну, она и есть зайка. Серенькая и перепуганная. Зайки, они все такие. Серенькие и пугливые. Кроткие и неприметные. Киска и Крыска были притчей во языцех — но о существовании Зайки город едва ли помнил толком. Любого встречного спроси, и он тебе расскажет, что собой представляют Киска в ее кокетливых платьях с оборками и Крыска в обносках, — но затруднится припомнить, как выглядит Зайка.

Однако из троих сестер именно Зайка все-таки вышла замуж. Злые языки поговаривали, что не столько вышла, сколько сбежала от сестричек ненаглядных. Зайки, они ведь очень быстро умеют бегать, если есть куда бежать. А от Киски с Крыской как не сбежать — поживи с ними в одном доме да под их властью, тебе любая хибара дворцом покажется, любое чучело — королевичем! Ну кому, кроме Зайки, такой супруг нужен? Не слишком молодой уже, сутуловатый, мешковатый, с залысинами на висках. Опять же всего богатства — крохотный обшарпанный домик да скудное жалованье. А большего жалованья школьному учителю магии и не полагается.

Как говорится, всякий споет, да не всякий — певец, каждый спляшет, да не каждый — танцор. О магии можно сказать то же самое. Зачатки способностей есть у всех — людей, совершенно не способных к магии, не больше, чем глухих или параличных от рождения. Но применить эти способности хоть как-то… да, основам магии учат в школе — как и пению, рисованию, куртуазному обхождению и прочей дребедени. Но на практике все сводится к бытовому умению пользоваться амулетами, талисманами и покупными заклятьями. Магов из школы выходит не больше, чем певцов или художников, а сильных магов — не больше, чем певцов, пригодных для Большой Королевской Оперы… вот и прикиньте, стоит ли овчинка выделки. Нет, надо оказаться сущим недотепой, стоящим на грани почти полной бездарности, круглым неудачником в избранном ремесле, чтобы не найти лучшего занятия, чем сделаться учителем магии в обычной городской школе! Неудачник и есть — да кто, кроме неудачника, средь бела дня в здравом уме на Зайку польстится? На засидевшуюся в девицах неказистую серенькую бесприданницу Зайку? Кому оно нужно, такое сокровище?

Примерно так судили и рядили городские сплетники. И ошибались.

Школьный преподаватель магии вовсе не был неудачником. Разве можно назвать неудачником того, кто с удовольствием занимается любимым делом, притом с незаурядным талантом? Да, магом он был очень и очень слабеньким — зато учителем прекрасным. А еще он был умным и хорошим человеком. Ученики в нем души не чаяли. И никто не умел так, как он, открывать и развивать скрытые дарования — не только в магии и не только у учеников. Кто, как не он, сумел бы разглядеть в Зайке неброскую красоту и тихую прелесть? Неприметный школьный учитель умел видеть и любить — любить так, как не снилось никакому прекрасному принцу. Да и зачем Зайке какой-то там принц, если ее любит самый настоящий волшебник — пусть даже его волшебство не имеет ничего общего с магией? Зайка отлично знает, что это за волшебство — она и сама такая же волшебница, — и волшебства этого никогда и ни на что не променяет!

В сказках влюбленные не только женятся, но и живут потом долго и счастливо. Зайка и учитель жили очень счастливо — но недолго. Они прожили вместе десять лет — а потом эпидемия просяной лихорадки унесла их обоих, и маленький Рейф остался сиротой.

Закон запрещает отдавать в приют сирот, у которых есть родственники, тем более состоятельные — а тетя Киска и тетя Крыска никак уж не бедствовали. Не потому Крыска отказывалась дать приданое младшей сестре, что в доме денег не было — водились в доме деньги, да только не для Заек беглых. Не для того Крыска себе во всем отказывает, чтобы Зайкам потакать! Хочешь замуж — скатертью дорога… и других скатертей тебе, сестрица, не видать… равно как платьев, утвари домашней и всего прочего. Зайка ушла под венец, в чем стояла. Вперед старших сестер замуж выскочила… а вдобавок еще и померла — вот и корми теперь ее отпрыска… ей хорошо, а сестрам что делать с дармоедом малолетним?

Эти сетования Крыски ни для кого не были тайной. Рейфа в городе жалели не только за сиротство, а и за то, что лучше бы ему в приют попасть, чем к Киске с Крыской на хлеба… но закон есть закон.

В тот самый день, когда бледный, отощавший после болезни, заплаканный Рейф оказался в доме у теток, Крыска рассчитала служанку.

Служанка, надо сказать, особо не горевала — ей не так и трудно найти место получше. Скорее уж похуже не сыскать — платят в обрез, лентяйкой честят на каждом шагу, а работать приходится за двоих. Довольна была и Крыска — девятилетний мальчишка станет исполнять ту же двойную работу даром, да не просто даром — пусть еще спасибо скажет за тот кусок хлеба, которым его десять раз на дню попрекнут!

Кусок хлеба, щедро приправленный попреками — единственным, на что тетушка Крыска была щедра, — не лез в горло, несмотря на постоянный голод. А есть хотелось постоянно — Рейф задался ростом не в мать и не в отца, а в какого-то там троюродного деда, не иначе; вверх тянулся быстро, как тополь, не успевая окончательно износить купленные по случаю у старьевщика одежки. Ну чем не сказка о злой мачехе и кроткой падчерице? Да тем, что не сказка, а жизнь. И молча терпел капризы Киски и попреки Крыски Рейф не из кротости, а из гордости. А гордости в тощем долговязом заморыше было много. От постоянного недоедания, недосыпания и усталости у Рейфа кружилась голова, иной раз ему случалось и потерять сознание. Рейф работал по дому до изнеможения, скрывал обмороки, сам латал продранные локти вечно куцых обносков — и не стыдился заплат, не опускал головы, не старался тихомолком прошмыгнуть мимо одноклассников. Он и вообще мало переменился в повадках, хотя жизнь оставила в его душе так мало от прежнего Рейфа, что он сам себя не узнавал, — но внешне Рейф никак этого не выказывал. Никак — за единственным исключением: он никогда, ничего и ни у кого больше не брал в подарок, даже будь подарок трижды желанным, даже будь это сущая мелочь. Никогда и ничего. Не принимал — и сам не дарил.

Школьные приятели не обижались. Что сам не дарит — так у него и нет ничего своего, а что подарков не принимает… ну, неловко же принимать, зная, что не сможешь отдарить. Нет, никаких обид, что вы — приятели его отлично понимали… или, по крайней мере, думали, что понимают.

На самом деле приятели едва ли могли бы понять, как переиначило Рейфа житье не то приемышем, не то и вовсе дармовым слугой в доме Киски и Крыски. Слишком уж тяжко ему дались попреки куском хлеба. Для него больше не существовало таких слов — «подарок», «даром», просто так»… какая уж там сказка — да явись к нему самая что ни на есть разволшебная фея с мешком подарков, Рейф просто не понял бы, чего она от него хочет! Что это за зверь такой диковинный — «подарок»? Что это такое «даром», «просто так»? Думаете, Рейф не знает, что это такое — «даром»? Отлично знает. Который уже год ест свой хлеб даром — и что в этом хорошего? Нет — никаких подарков, ничего задаром! Все — только заработанное, только заслуженное… и никак иначе!

А где его взять, это заработанное и заслуженное?

Ну да ведь Рейф — не кроткая сказочная падчерица. Это ей деваться некуда, кроме как замуж, а Рейф сам себе свою жизнь выстроит — не дармовую, не дареную, у него все для этого есть! Пусть отцовский домик и снесли, когда миновало моровое поветрие, — наследство Рейф получил, и богатое. Тягу к знаниям — от отца, стойкость — от матери. Разве мало?

Рейф любил и умел учиться — одного этого уже довольно. Вдобавок учение ему давалось. А если прибавить к этому несломленную стойкость да помножить все, вместе взятое, на бешеную гордость и желание вырваться из западни… способный, работящий, стойкий, гордый, целеустремленный — ох как часто именно из такого материала жажда власти кроит завоевателей и ниспровергателей по своему вкусу! Однако если судьба намеревалась создать из Рейфа нечто подобное, то ей не повезло: власти Рейф не желал никогда. По правде говоря, власть представлялась ему чем-то навроде тетушки Крыски. Нет, не власти хотела его израненная гордость, а воли. Чтобы никто никогда больше не попрекнул его дармовым житьем. Чтобы его уважали… а значит — чтобы его было за что уважать. Рейф уже почти забыл, что такое любовь, ведь любовь — это дар, а подарки не по его части. Но он очень хорошо понимал, что такое уважение — это такая штука, которая никогда не бывает дармовой, а только заработанной.

И Рейф честно зарабатывал и уважение, и будущую свою свободу.

Он учился с той настойчивой целеустремленностью, которую дети обычно приберегают для игр, — но меньше всего Рейфу доводилось играть: недоставало сил и времени. Однако возраст требует своего — и Рейф играл цифрами вместо мячей, мастерил выводы, как его сверстники — деревянные клинки, строил умозаключения, как запруду у ручья, нацеливал доводы, как стрелы из лука на городской ярмарке. Знание было его миром — желанным и манящим; миром, в котором нет капризной Киски и сквалыжной Крыски, миром, прочным, как фундамент городской ратуши, и ярким, как цветы на клумбе перед ней. Миром, где над ним никто не властен. Миром, куда он уходил, чтобы окрепнуть и набраться сил для повседневной жизни. Миром, который ничего и никому не дает даром.

Отличников обычно недолюбливают, даже если они охотно подсказывают и дают списать, — но к Рейфу одноклассники никогда не цеплялись, хотя он никогда не подсказывал и списать не давал. Зато он всегда был готов объяснить любому решение непонятной задачи или помочь разобраться с трудным текстом. Ну а учителя так и вовсе благоволили к не по летам старательному подростку. Они не могли не понимать, что стоит отличная учеба вечно голодному, усталому и невыспавшемуся Рейфу, задерганному капризами Киски и придирками Крыски, куда больших трудов, чем его более благополучным сверстникам. Любой из учителей, даже самый требовательный, был бы рад поставить ему в учебную нотату отметку выше заслуженной, случись в том надобность. Однако надобности такой не возникло ни разу: пусть учителя никогда и не придирались к Рейфу, зато он делал это сам. Он придирался к себе свирепо, безжалостно, не давая ни спуску, ни потачки. Знания — это будущая свобода. Рейф учился с тем же усердием, с которым пленный раб пилит свою цепь. Закон разрешает покинуть дом родителей или опекунов в четырнадцать лет, если ты можешь себя прокормить, — и Рейф не собирался оставаться у тетушек ни часа сверх этого срока.

В день своего четырнадцатилетия Рейф пришел к попечителю школы и попросил у него дозволения сдать экстерном экзамены за оставшиеся три года учебы — ведь без свидетельства об окончании школы его не примут ни в одно учебное заведение магической коллегии. Попечитель дозволил охотно: если кому и учиться магии, так это Рейфу Эрраму. Ну и что же, что годами не вышел, — зато талантом взял! Магический дар, еле тлевший в немолодом школьном учителе, жарким пламенем вспыхнул в его сыне. Держать мальчика в школе еще три года — просто преступление перед его талантом! Незачем ему всякую там географию с математикой зубрить и прочую древнюю литературу… тем более что он их уже и выучил… Мало ли что может приключиться с магическим дарованием, если нет возможности упражнять его, как должно? Еще погаснет, чего доброго. А что может приключиться с магом, чье дарование ослабело, как заплывшие жиром мускулы изленившегося борца? Да, а что может приключиться с теми, по чьей вине это стряслось? Нет уж, пусть юный Эррам сдает все экзамены за выпускные классы сейчас и отправляется в любой из университетов коллегии! Школа ему еще и рекомендации выдаст отличные.

Экзамены Рейф сдал блестяще. Дверь на свободу распахнулась.

Когда он объявил тетушкам о своем отъезде, произошел вполне ожидаемый переполох. Тетушка Киска испуганно мяукала о том, какие жуткие и несусветные тяготы ожидают мальчика в злом и гадком окружающем мире — нет, надо быть просто сумасшедшим, чтобы променять верный кусок хлеба и надежный кров на ремесло мага, пытаясь повторить судьбу отца-неудачника. Тетушка Крыска попросту объявила, что оплачивать из своего кармана фанаберии юного дармоеда не собирается. Юный дармоед вежливо попрощался с тетушками — и отправился в путь без гроша в кармане.

В столицу Рейф соваться и не пробовал. Безденежного мальчишку-побродяжку не то что в университет — в городские ворота не впустят. Ну так на столичном университете клином свет не сошелся — и в родной провинции не хуже найти можно. Такой, где на его возраст посмотрят сквозь пальцы, зато к хвалебным отзывам из школы отнесутся внимательно. Такой, где на основании этих отзывов его могут принять без всякой платы — ни в столице, ни в любой другой провинции Рейфу на это рассчитывать не приходилось. Только в родных краях — и только если он сдаст экзамены блестяще.

Рейф сдал экзамены блестяще. О плате за учение заботиться ему не приходилось. Однако тетрадками сыт не будешь, а из учебников себе дом не построишь — притом ведь и их надо на что-то покупать. Рейф устроился уборщиком на кафедре физической и коллоидной магии — плата была невелика, зато он получил в свое распоряжение каморку под лестницей, где хранились ведра и тряпки. Там он и обитал — а по ночам мыл и вощил полы, надраивая те самые аудитории, в которых утром восседал на лекциях с таким видом, словно это и не он чуть не до утра наводил блеск на половицы. А что тут такого? В доме тетушек Рейфу приходилось трудиться ничуть не меньше. Рейф мыл полы — и учился, учился, учился…

После первой же сессии Рейфа внесли в число стипендиатов. К началу второго курса он снимал уютную комнату в городе. Уже на третьем курсе его приняли лаборантом на ту самую кафедру физической и коллоидной магии, где он так недавно был поломойкой. К четвертому курсу он вел самостоятельную научную работу и на лекции являлся скорее порядка ради, нежели по необходимости. Соученики, поначалу видевшие в нем мальчишку, очень скоро зауважали его — и их уважение было Рейфу куда дороже, чем их же приятельство. Набивайся он к однокурсникам в приятели сам, и не видать бы ему ничего, кроме снисхождения, — но Рейф никогда не навязывался, всегда был готов помочь с учебой, не задирал нос и не подлизывался… отчего бы не водить приятельства с таким парнем? И когда декан предложил Рейфу после окончания университета остаться на кафедре младшим преподавателем, это не вызвало нередкого в подобных случаях всплеска враждебности. Напротив — кому и предложить должность при кафедре, как не Эрраму? Если кто и заслужил ее, так это он. А что молод до неприличия… так ведь талант возраста не разбирает.

Новые коллеги по кафедре все же встретили поначалу назначение Рейфа настороженно: ишь, из молодых да ранний — наверняка ведь рвется карьеру делать! Вот начнет подсиживать да по головам вперед лезть… но нет, Рейф не лез по головам и не подсиживал никого. У него и мысли такой не могло возникнуть. Подсидеть, оттолкнуть кого-то, пролезть вперед, взять плату, должность или известность предназначенную другому, взять не свое, незаработанное, а значит — и дармовое… для Рейфа это было не просто низостью, а чем-то невообразимым и вовсе. Приметив, что молодой маг не рвется к кормушке и работает на совесть, коллеги успокоились. Они посчитали Рейфа юношей хотя и талантливым, но лишенным честолюбия — и ошиблись. У Рейфа оно имелось в избытке, но не бросалось в глаза, потому что при всем своем бешеном честолюбии он был полностью лишен тщеславия. Внешняя, показная сторона успеха для него не значила ничего. Другие могли сколько угодно соблазняться дутой славой или легкими деньгами, уходить с кафедры на должности пустопорожние, зато блестящие, менять научную работу на синекуру. Они уходили. Рейф Эррам оставался.

Научная работа, диссертация, преподавание… молодой многообещающий мэтр все, за что брался, делал на совесть. Этого нельзя было не признавать. Талантливый, добросовестный, безупречно вежливый. Здание его жизни выстраивалось по кирпичику, медленно и постепенно — зато таким, как Рейф и хотел, как надумал… И его не беспокоил легкий холодок, задувающий в щели. Рейф не замечал этого холодка — потому что не помнил уже, что бывает иначе, что может быть иначе…

Но даже если бы и заметил… а на что ему, собственно, жаловаться? Не одни только коллеги — студенты и те уважали его безоговорочно. Не боялись, хотя никто к ним так не придирался, — а вот именно что уважали. Рейф никогда и никому не ставил высоких отметок «за красивые глаза» — но всегда был готов потратить сколько угодно времени на студента, пропустившего лекции по болезни или безденежью, и платы за этот труд не брал никогда. Он возился с любым, кто действительно хотел учиться, и умел объяснять не просто понятно, а захватывающе. Он всегда был справедлив и не прогибался ни перед властью, ни перед деньгами. Таких обычно недолюбливают, хоть и уважают, но любви Рейф не искал — а потому не ощущал в ней недостатка. С коллегами он ладил — несмотря на свое явное нежелание одалживаться, принимать что бы то ни было. Это очень мешает жить, создает репутацию брюзги, склочника и нелюдима, но Рейфу прощали то, что считали причудой. По общему мнению, не бывает гения без придури — а то же самое общее мнение давно уже определило мэтра Эррама в гении, хотел он того или нет. А Рейф, к слову сказать, не хотел — но его мнения никто не спрашивал.

И девушки, которые на него заглядывались, тоже не спрашивали. Ни его, ни маменек своих заботливых… хотя маменьки дочек одобряли. Ну чем не жених? Такой молодой — а уже доктор наук, со временем, глядишь, и ректором станет. И из себя видный, красивый. И особу свою не балует… Ну так мужчине и не положено, пусть балует жену, а уж она — его.

Но Рейф не собирался баловать жену, — потому что не собирался жениться, — а уж себя тем более. Не привык и не умел, да и не хотел. Баловство — это ведь тоже дармовщина. А Рейф даже улыбки чужой, им не заработанной, не принял бы — что уж говорить о чем-то более серьезном…

Только заработанное, только заслуженное…

Но разве он заслужил то, что с ним стряслось?

А разве такое и вообще можно заслужить?

Такое может только случиться.

Он ехал в столицу, чтобы прочесть доклад на конференции, — и был уверен, что после этого доклада если и вернется назад, то очень ненадолго. Он рассчитал и расчислил свою жизнь, как рассчитывал магические преобразования, как пропорции заклятий. Но Меллы, ожидающей гибели Меллы в его расчетах не было.

Война Разделенных Княжеств оставила по себе жуткую память. Полыхала она из края в край, и, когда стало недоставать людей, в ход пошла магия. Заклятьями со всех сторон швырялись без счета, и давно известными, и только что разработанными. Но если в сосуд лить, не глядя, что попало, никому не ведомо, что за варево получится и уцелеет ли сосуд. А если схлестнется вместе такое множество чар…

На иных полях сражений даже лишайники до сих пор не растут — а ведь больше полутора веков минуло! Иные города до сих пор стоят пустешеньки — вот как их люди покинули, так и не селится там никто. Мелле повезло больше… или меньше — это как посмотреть. Угодить под Маятник — едва ли такое уж везение.

Боевые заклятья самой разной природы сцеплялись друг с другом, полимеризовались, образовывали кристаллические структуры, вырождались, эмульгировались — словом, никто не знает, что они вытворяли и как именно видоизменялись. Никто не знает, как именно из этой чудовищной мешанины получились Маятники, и покуда неизвестно толком, что происходит внутри них. Неизвестно, почему Маятники не просто возвращаются — за что они и получили свое название, — а еще и возвращаются нерегулярно. Зато известно, что происходит в городе, куда вернулся Маятник. Там не выживает никто.

Люди умирают, убивают, сходят с ума и… нет, лучше даже не вспоминать списки погибших городов и сухие пояснения из учебника, не представлять себе картинки, после которых еще долго снятся кошмары! Не здесь, не сейчас, не в Мелле, которая вот-вот станет такой же картинкой из учебника, такой же строчкой в списке, если ее не защитить!

Меллу можно только защищать — из раза в раз, пока Маятник возвращается. Бежать из Меллы бесполезно. Это не спасет никого. Действие Маятника дотянется до ее жителей и уроженцев где угодно, подобно тому как чума следует за беглецами из зачумленного города. В лучшем случае беженцев просто убьют со страху, узнав, кого приютили ненароком, в худшем — убить не успеют. Обычно, впрочем, успевают — сам Маятник хоть и невидим, зато приближение его очень даже заметно. Даже когда малая частица Маятника следует за одиноким беженцем, заметить ее приближение можно — если знать его приметы.

В каждом из городов, куда приходит Маятник, есть должность, именуемая Щит Города. И занимают ее не всегда по доброй воле — потому что маг, ставший Щитом, должен превзойти себя, но не допускать Маятник к городу. Во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило. И потому в таких городах очень редко селятся маги — не всякому охота в мирное время подвергать свою жизнь опасности, да еще и торчать в городе безвылазно — ведь никогда нельзя знать, скоро ли в очередной раз Маятник припожалует. Обычно Щитом становится маг из местных уроженцев — а остальные обходят злополучный город десятой дорогой. А чтобы жизнь сотен, а то и тысяч людей не зависела от одного-единственного мага, власти по разнарядке отправляют в такие города дежурного мага, дублера — сроком на два года. Случится что с Щитом перед приходом Маятника — и быть дежурному дублеру Щитом на всю оставшуюся жизнь. Минули твои два года без происшествий — считай, повезло.

Рейфу дико, ошеломляюще не повезло.

Маг-дублер, профессор Энстре, уехал на столичную конференцию — да-да, на ту самую, куда направлялся и Рейф. Он считал, что может себе эту отлучку позволить — ведь Щит Меллы, мэтр Ронтар Оллави, пребывал в полном здравии. Ну что может случиться с человеком пятидесяти с небольшим лет, который к тому же ведет невыносимо правильный образ жизни?

От падения с лестницы здоровый образ жизни не спасает, а шею себе может свернуть даже и маг. Мэтр Оллави погиб через три дня после отъезда профессора. Мэр тут же разослал по окрестным городкам поисковые отряды — вдруг хоть какого-нибудь мага удастся отыскать и уговорить задержаться до возвращения мэтра Энстре. И разумеется, он отрядил за профессором гонца — догнать! вернуть! Догнать-то гонец профессора догнал, а вернуть не получилось. Мэтр Энстре просто-напросто отказался возвращаться. Еще и изругал гонца, а с ним заодно и городские власти за себялюбивую дурость и трусость, которая препятствует светочу науки, хотя он имеет законное право и даже обязанность побывать на конференции. Еще и проклясть пригрозил. С тем гонец и вернулся двумя днями позже — в то самое утро, когда сигнальные артефакты-индикаторы на городской башне из прозрачных стали бледно-синими, указав тем самым на скорое приближение Маятника. А еще через три дня в обезумевшей от бесплодных поисков мага в окрестных городках Мелле появился Рейф. Он очень спешил, потому что опаздывал на конференцию…

Он опоздал навсегда.

Он погонял коня, зная, как мало у него времени — а времени было не просто мало, время закончилось. Оно остановилось здесь, в Мелле, оно прекратилось, и вместо него началось что-то совсем другое — но что именно, Рейф не понимал.

Не мог понять — потому что вместо заработанного получил непрошеное, и получил навсегда.

…Где-то в глубине дома чуть слышно скрипнула половица, и ее скрип разом прервал череду воспоминаний и горьких мыслей. Рейф вздохнул с облегчением: меньше всего ему хотелось предаваться пустопорожним раздумьям. Он вообще был не из породы любителей расчесывать болячки и растравлять раны: уж если в повседневной жизни и приключаются тяготы, их самих по себе с лихвой довольно, так и стоит ли мучить ими свое воображение? Стоит ли изо дня в день снова и снова переживать несбывшееся, терзать себя всевозможными «или» и «если», вновь и вновь дотрагиваться до лихорадочного «может быть» и воспаленного «хочу»? Стоит ли теребить прошлое, насильно воскрешая его? Ведь никому еще не принесла добра попытка поднять покойника из могилы. К чему поить кровью сердца свой вчерашний день, создавая монстра — незримого для остальных, но хищного и опасного, монстра, который не успокоится, пока не высосет жизнь из своего создателя досуха, до последней капли?

Есть люди, которые просто не могут, не умеют иначе. Рейф их всегда жалел, но несколько со стороны — как здоровый, отроду ничем не болевший человек жалеет больного или калеку: зная о его. страдании, но не понимая. На свой лад ему повезло: в бытность свою при тетушке Киске и тетушке Крыске он выматывался до полного изнеможения, и сил, чтобы еще и в мыслях своих потерзаться, ему попросту недоставало. А потом и вовсе сделалось не до терзаний. Силы появились — а вот времени не хватало. Если надо обдумать сложный хроматографический анализ многокомпонентного заклятья, раздумывать над своей горькой судьбиной и терзаться попросту некогда.

А сейчас нет у Рейфа ни сложных чар, ни многокомпонентных заклятий, у него и вообще ничего нет — и не будет, пока он не вступит в должность и не получит доступ к служебным бумагам покойного мэтра Ронтара Оллави: нет ничего глупее, чем заранее выращивать махровые развесистые гипотезы, не ознакомившись с предметом работы. Но мозг, привычный работать и тяготящийся бездельем, не желает знать никаких резонов — вот и размышляет о чем попало. 0 всплывает со дна души мутная тина — останки дня вчерашнего в обнимку с обломками надежд на будущее и обрывками опасений… а ну их совсем!

Чтобы покончить с дурацкими мыслями, требовалось вступить в должность и начать наконец работать — а чтобы вступить в должность, недоставало сущего пустяка. Если, конечно, жену можно назвать пустяком.

Рейф был холост.

Есть должности, на которые принимают только людей женатых. Пост Щита Города относился к их числу. И не по простому обыкновению, а по требованию закона. Будь он неладен.

Тех, кто принимал этот закон, понять можно. Мало ли для опытного сильного мага более соблазнительных занятий, чем быть Щитом? Да сколько угодно! Ухлопать свою жизнь, сиднем сидя на одном месте, не отлучаясь из города никогда и никуда: ни на ярмарку, ни на конференцию, ни давнего друга проведать… Щит Города может отлучиться разве что на похороны, причем собственные. А перспектива собственных похорон для Щита выглядит не такой уж и отдаленной. Опасное это дело — Маятник отводить. Не должность, а прямо-таки приговор судебный для преступника. Вот и попробуй найди на нее добровольца — ну или хотя бы того, кто не сбежит, распробовав, какова его служба на вкус. Вот и выходит по всему, что брать на эту службу надо женатых. Холостяжник — человек ненадежный, перекати-поле, ему удрать ничего не стоит… а вот женатому куда от семьи удирать? Весь он тут, и деваться некуда. И лучше, чтобы жена была из местных — тогда свой интерес у него будет, кровный. Себя не жалея, станет город собой заслонять — и не за страх, а за совесть.

Это как раз понять можно… Куда труднее понять, почему в законе прописано, что женат Шит должен быть всенепременно на дворянке или магичке, причем не вдовой ни в коем разе. И какая клепка заскочила в голове у того, кто это придумал?!

А главное — как выкручиваться городу, где едва нашелся единственный проезжий маг, и тот холостой, а Маятник вот-вот нагрянет?

Женить мага, разумеется, как же еще.

Можно подумать, для заезжих магов невесты благородного происхождения так рядами и выставлены, словно пирожные в лавке кондитера — выбирай, что душе нравится!

Магичек в Мелле, ясное дело, днем с огнем не сыскать. А дворянок незамужних — ровным счетом две. Шести и восьми с половиной лет. Возраст, когда закон не дозволяет даже формальную помолвку. Мэр Меллы, хитрец и умница, ради спасения города был готов снять закон с положенного ему места и сунуть его под себя — но не выкинуть его на свалку. Рейфа это удивляло — в таком положении не до соблюдения законности, когда смерть над головой нависла, выбирать и носом крутить не приходится… но, в конце концов, городским властям виднее. Ох уж эти законы… вот так же точно закон в свое время обрек его на Киску и Крыску, хотя в любом приюте мальчишке жилось бы лучше! А сейчас закон обрекал не одного сироту, а целый город, и не на скверную жизнь, а на верную смерть. И потому Рейф выполнял покуда хотя бы подготовительную работу, чтобы времени даром не терять, а жители Меллы искали той порой в соседних городках хоть одну незамужнюю дворянку старше двенадцати лет — своих нет, так хоть проезжую. Повезло с магом — отчего бы и не с невестой для мага? Но, видно, крепко что-то разладилось в небесном делопроизводстве, и судьба не спешила предоставлять невесту для Рейфа.

Оставалось крайнее средство.

Развод.

Завтра в полдень те жители Меллы, кто был женат на дворянках, станут бросать жребий — кому из них разводиться. Кому выпадет, того и разведут, и на любовь семейную не посмотрят, и на детей… потому что детям этим тоже жить надо. Жить, а не погибать под Маятником. Тут же и разведут, а на следующее утро Рейфа обвенчают. Вот тебе жена, любезный, знакомься, а вот тебе должность и бумаги покойного мэтра Оллави в приданое…

Разумеется, терпеть подобное Рейф ни дня лишнего не собирался. Ему ведь нужно быть женатым для вступления в должность, и только. Как только с Маятником управится, тут же на развод и подаст. Минимальный срок от брака до развода по закону не меньше месяца, но если брак не был физически осуществлен, и того ждать не надо. С какой стати ему чужую жизнь заедать? Незнакомая пока еще женщина войдет в его судьбу меньше чем на полмесяца — и вернется домой. Это Рейф решил твердо. В конце концов, разводиться Щиту Города закон не запрещает. И на том спасибо.

Нет, о жене своей временной Рейф не думал — потому что решение уже было принято: не рушить чужую жизнь. Если кто-то ввел полоумный закон, а городские власти помешались на его исполнении, он этому безобразию потакать не намерен.

Зато прошлое цеплялось к нему неотвязно.

Тоже выискался предмет для размышлений… но чем прикажете себя занять в межвременье вынужденного ожидания? У себя на кафедре Рейф нашел бы уже с десяток занятий, поглотивших бы его целиком, — но здесь, в этом чужом ему доме, он чувствовал себя нежданным гостем, которого занесло с деловым визитом, когда хозяин дома отлучился, и теперь остается только ждать его. Все вокруг чужое, все не свое — не снимешь без спроса чужую книгу с полки, чтобы скрасить досуг, не станешь рыться в чужом столе… остается только ждать, пока хозяин соизволит вернуться. Ум томится подневольным ожиданием — сам не заметишь, как примешься перебирать в мыслях что ни попадя… а хозяина все нет и нет. И не будет — потому что твой это теперь дом, мэтр Эррам, тебе в нем и жить.

И дом твой, и камин, в котором горит огонь, твой, и обстановка в доме твоя, и слуги твои, и даже дверь, хлопнувшая только что — и кто это из слуг вдруг наладился прогуляться на ночь глядя? — даже и эта дверь твоя. Все это принадлежит тебе.

Принадлежит?..

Рейф не мог ощутить этот дом своим, невзирая на все усилия, а себя — хозяином этого дома. Он чувствовал себя гостем покойника. Если бы от Ронтара Оллави осталась хоть какая-то мелочь — будь то чашка недопитого травяного чаю, заштопанный непарный носок, завалившийся за кровать, или недокуренная трубка, Рейфу стало бы неизмеримо легче. Хоть что-то… что угодно, обозначающее прерванное присутствие. Но нет — от личных вещей мэтра Оллави в доме не осталось и пылинки. Меблированный дом, каких много… Рейф и сам снимал комнату со всей обстановкой, но она и была чужой, она не притворялась своей, и вдобавок он платил за нее. А этот дом — вроде бы и свой, а на самом деле чужой… чужой, незаслуженный, дареный… есть ли для Рейфа разница между подарком и ловушкой?

Нет ее, этой разницы.

Дареное. Чужое. Не свое.

Ловушка.

Немудрено, что ему только и думается о всяких несообразностях. Ведь он пойман. Он в ловушке. Вот сейчас дверь скрипнет, отворится, возникнет в проеме тощий неопрятный силуэт Крыски и скажет мэтру Эрраму полузабытым голосом: «Здравствуйте, я ваша тетя…»

Дверь скрипнула.

Звук этот так полно и точно совпал с мыслями Рейфа, что он на миг онемел — и молча смотрел, как отворяется дверь и в проеме ее возникает женский силуэт.

— Здравствуйте, — негромким, но сильным голосом произнесла женщина. — Я ваша теща.

Если Рейф и слыхивал в своей жизни хоть когда-нибудь что-то более безумное, то полностью об этом запамятовал.

Он невольно шагнул навстречу незнакомке.

Нет — на тетушку Крыску вечерняя гостья не походила ни в малейшей малости.

Очень светлые ее волосы, густые и длинные, были забраны вверх и уложены в аккуратную «раковину». Простое платье горожанки было хоть и небогатым, но отменно опрятным, и носила его незнакомка с таким изяществом, что оно казалось почти нарядным. С виду женщине было лет сорок или около того, и едва ли эти годы она провела в тепле и холе — не было в ее лице безмятежной уверенности в судьбе. А вот уверенность в том, что судьба еще не повод сдаваться, — была. Серо-голубые глаза гостьи смотрели прямо и спокойно. Нет, она ничем и ни в чем не была похожа на Крыску — вечно замызганную, прежде времени постаревшую, растрепанную слащаво-злобную Крыску.

На сумасшедшую она тоже не была похожа.

— Меня зовут Томален Эссили, — добавила женщина. — Госпожа Томален Эссили.

Вдова, ошеломленно сообразил Рейф. Высокородная вдова. Девица знатного рода — а хоть бы и старая дева шестидесяти лет от роду! — звалась бы барышней Томален Эссили. Разведенная — сударыней Томален Эссили. Замужняя поименовала бы себя достойной Томален Эссили — а если уж госпожой, то не Томален, а, скажем, Редрам Эссили или же Керд Эссили — не только по фамилии, но и по имени мужа. А раз госпожа Эссили, да еще и при своем, а не мужнем имени — вдова.

И что? Это что-то меняет?

Бред какой-то, вот честное слово…

— Госпожа Эссили, — со всей возможной учтивостью произнес в ответ Рейф, — меня зовут Рейф Эррам — и насколько мне известно, я никогда не был женат.

— Это вам известно, — возразила госпожа Томален. — И мне, раз уж вы сейчас в этом признались. Но почему это должно быть известно мэру и городскому совету?

Бред продолжал оставаться бредом, безумный разговор становился с каждым словом не менее, а все более безумным — но теперь у этого безумия появился какой-то внутренний центр.

— Вы хотите сказать, что… — осторожно начал Рейф.

— …что Мелле нужен Щит, а вам — полномочия, — твердо сказала госпожа Эссили. — И ни у города, ни у вас нет времени прогибаться под закон. Если я поклянусь, что вы — муж моей дочери, а вы подтвердите, кому какое дело, действительно ли вы женаты?

О нет, госпожа Эссили не была сумасшедшей. А даже и была — то очень, очень здравомыслящей.

Не прошло и пяти минут, как оба они, Рейф и Томален сидели за чашечкой чая и деловито обсуждали предстоящее лжесвидетельство. Травяной чай был заварен впопыхах и подано к нему было всего-навсего несколько сухариков которые с натяжкой можно назвать сладкими, — но госпожу Эссили такие мелочи не волновали, а Рейфа и подавно.

Подлог? Ну и пусть подлог. Преступление? Но тогда и государственный чиновник, в голодный год взломавший топором двери казенного амбара, от которого потерян ключ, чтобы раздать зерно голодным, как того требуют закон, здравый смысл и милосердие, — тоже преступник.

Рейф не имел ничего против подобного преступления. Подлог так подлог — но госпожа Эссили предложила выход. И для Меллы, и для него. Куда более приемлемый, чем затея с разводом по жребию, и куда более скорый. Если Рейф уже женат, то и в должность он может вступить незамедлительно — а значит, выиграть два дня. Целых два лишних дня на подготовку!

— Как зовут вашу дочь? — спросил Рейф. Сказать «мою жену» он просто не смог, язык не повернулся.

— У меня нет дочери, — ровным голосом ответила Томален. — Линни умерла в семь лет.

Рейф опустил глаза.

— Но это было не в Мелле, — помолчав, добавила Томален. — Когда я еще писала письма родным, она была жива и здорова. Весь город знает, что у меня была дочь, — но никто не знает, что ее больше нет.

Рейф молча кивнул.

— Вам не придется венчаться с незнакомкой, — чуть глуховато сказала госпожа Эссили. — Не придется сломать или даже потревожить чью-то жизнь. Вам надо только дать слово, что вы женаты.

— Я пока не очень понимаю, как это сделать, — признался Рейф. — Я же говорил все время, что холост. Что тут можно придумать?

— Да придумать как раз нетрудно… — возразила Томален все тем же ровным глуховатым голосом. — Скажем, так… примерно год тому назад… или год с небольшим… мы с Линни проезжали через… как называется город, где вы живете?

— Эннайд, — машинально ответил Рейф.

— Через Эннайд, — кивнула Томален, поправляя выбившуюся из прически прядь. — Линни хворала, и нам пришлось задержаться на некоторое время. Вы случайно встретились и полюбили друг друга. С первого взгляда.

Рейф не очень себе представлял, как он может влюбиться, тем более с первого взгляда — до сих пор с ним ничего подобного не случалось, — но тоже кивнул. Не столько в знак согласия, сколько в знак того, что внимательно слушает.

— Вы попросили у меня руки Линни. А я вам отказала, — невозмутимо продолжила госпожа Эссили. — Гонор во мне дворянский взыграл.

Рейф поперхнулся чаем. Представить себе госпожу Томален Эссили с взыгравшим гонором было еще труднее, чем самого себя — влюбленным. То есть попросту невозможно.

— А может, и не гонор, — добавила раздумчиво Томален. — Может, практичность. Сама-то я небогата, вот и хотелось для дочки обеспеченной жизни. Чтобы хоть ей не нуждаться ни в чем. Так больше похоже на правду?

Что небогата, по платью видать. Сейчас, когда Рейф разглядел его получше, он мог только диву даваться, как госпожа Эссили ухитряется выглядеть в нем нарядно и изящно.

— Наверное, — сказал он. — Я не знаю. Вам виднее.

— В любом случае я вам отказала. И Линни решила бежать с вами и обвенчаться тайком. Обвенчаться вы успели… может, даже и поцеловаться успели, но тут нагрянула я. И увезла Линни. Вы пытались ее отстоять, но я сказала, что ваш брак недействителен.

— И я поверил? — скептически произнес Рейф.

— А я дала священнику взятку, и он подтвердил, — безмятежно заявила госпожа Эссили.

У Рейфа от изумления просто слов не нашлось.

— А так нередко делается, когда девушка выходит замуж против воли родителей, — пояснила Томален. — Если родители успевают, конечно. Священник подтверждает, что в спешке совершил обряд неправильно, так что венчание недействительно. А обвенчать повторно… ну кто ж ему даст. Родители-то имеют полное право девушку увезти, раз она не повенчана. И если брак фактически не состоялся, по закону через два года брак считается недействительным. Даже если венчание было настоящим. Девушке о таких тонкостях знать неоткуда… жениху обычно тоже. Так что обвести вокруг пальца двух влюбленных олухов, как правило, нетрудно.

О том, что незавершенный брак даже и без развода через два года аннулируется, Рейф знал — но глубоко сомневался, что сумел бы сообразить, что его обманывают, в подобной ситуации.

— Я увезла Линни, — продолжала между тем Томален. — Совсем увезла, в тот же день. А вы остались — в полной уверенности, что так и не были женаты. Но Линни вас не забыла. Она так тосковала по вам, что в конце концов расхворалась окончательно и слегла. На этом мое упрямство истощилось. Это в слезливых балладах жестокие родители предпочитают мертвую дочь не слишком желанному зятю. А в жизни… как не уступить, если твой ребенок умирает… на что угодно согласишься.

Она произнесла эти слова спокойно… так спокойно, что Рейф невольно сжал пальцы. Эта невысокая худощавая женщина знала, о чем говорит. И она согласилась бы на что угодно… только это не помогло…

— Линни была слишком больна, чтобы ехать, — сказала Томален, глядя прямо перед собой. — Мне пришлось оставить ее с родственниками покойного мужа и отправиться искать вас. И я вас нашла. Два года еще не миновали. Вы женаты. Вам только надо это подтвердить.

Рейф ответил не сразу. Он помолчал немного, пытаясь как-то осмыслить выдуманную историю своего несуществующего брака.

— Да подтвердить я могу… — растерянно промолвил он. — Вот только кто ж в это поверит? Это даже не слезливая баллада, это… это… госпожа Эссили, это невозможно, нам никто не поверит…

— Поверят, — со спокойной уверенностью произнесла Томален. — Шла бы речь о ком другом, нипочем бы не поверили, а обо мне — поверят. Еще и не в такое поверят. Я ведь и сама в свое время замуж выскочила убегом — и прямиком в слезливую балладу. Уверяю вас, все было очень романтично… в самом скверном смысле слова.

…Если Рейф пришел в Меллу из неправильной сказки, то госпожа Эссили явилась к нему из неправильной баллады. Герою правильной баллады полагается блистать всеми мыслимыми и немыслимыми достоинствами и отличаться редкостным благородством духа — что замечают, разумеется, все окрестные жители. За исключением — опять-таки разумеется — родственников его избранницы. Этим узколобым и мрачным созданиям отчего-то не хочется восхищаться и восторгаться — и уж тем более выдавать за него дочку. Само собой, они лишают любимое дитятко приданого, сажают под замок, травят возлюбленного злыми собаками и срочно подыскивают обожаемой дочери жениха — как можно более старого, мерзкого, злобного и по возможности бородавчатого. Прелестная дева отчего-то не желает ценить их заботу и сбегает с возлюбленным, расковыряв оконную решетку чем-нибудь совершенно неподходящим и спустившись из окна при посредстве собственных кос, обрывков нижней юбки или же просто на крыльях любви. Собаки в ответ на ее демарш впадают в ступор, так что девица беспрепятственно прыгает в объятия любимого, после чего влюбленные бегут венчаться в ближайший храм. Дальнейшее обычно зависит от воли менестреля и состояния завязок на кошельках почтеннейшей публики. Если публика готова раскошелиться уже на этой стадии, менестрель обычно позволяет парочке беспрепятственно обвенчаться и жить долго и счастливо где-нибудь подальше от этих монстров, ее родственничков. Если же публика попалась прижимистая, менестрель мстительно живописует погоню, учиненную монстрами, то бишь родственничками, плавно перетекающую в кровавую бойню, — и не останавливается, пока не перебьет всю родню девицы руками ее смертельно раненного возлюбленного. Не вполне понятно, каким образом умирающий оказывается в состоянии положить замертво такую уйму народу, — но это мелочи, на которые истинному вдохновению, разъяренному скупостью слушателей, глубоко наплевать. В финале баллады кровь льется рекой, трупы валяются с непринужденностью осенних яблок, нашпигованный клинками герой закатывает предсмертный монолог длиной с дорогу от границы до столицы, после чего деве, созерцающей выставку дорогих ее сердцу покойников, остается только повеситься — при посредстве собственных кос или обрывков нижней юбки, поскольку крылья любви для этой цели не годятся абсолютно. Публика жалобно сморкается и развязывает кошельки.

Нет — госпожа Томален Эссили пришла из неправильной баллады.

Хотя надо отдать должное Таэру Эссили — на роль героя слезливой баллады он годился отменно. Таэр был высок ростом, строен и хорош собой, он отлично танцевал и играл на флейте с прилежанием, сочинял недурные стихи и песни и пел их приятным баритоном — причем, что немаловажно, никогда не выдавал чужих стихов и песен за свои. Он прекрасно умел фехтовать, говорить небанальные комплименты и беззаботно смеяться. Правда, он не был ни безродным нищим, ни принцем инкогнито — зато он был ниалом, а разве можно желать большего от романтического возлюбленного?

Давно отгремевшая Война Разделенных Княжеств сытно кормила уже не первое поколение менестрелей, всегда готовых на радость публике сочетать узами роковой любви уроженцев враждебных друг другу княжеств Таммери и Ниале. Если хоть половина воспетых ими любовей случилась в действительности, оставалось только удивляться, как это еще на свете существуют таммеры и ниалы, а не сплошные потомки от смешанных союзов. Так или иначе, а Таэр был ниалом, и одно уже это не могло оставить равнодушной совсем еще молоденькую таммерскую девушку.

Урожденная Томален Арант была очарована до глубины души. И немудрено. Кто в шестнадцать лет не воображал себя героем или героиней баллады, кто не жил в воздушных замках? Юная Мален ступала по облакам, и до ее слуха не доносилось ни звука с обыденной земли, на которой, как ни бейся, не отыщешь ничего возвышенного и романтического. Упоенной грезами девочке было покуда невдомек, что романтического вокруг нее полным-полно, просто ищет она его не там. На то и романтика, чтобы уклоняться от расхожих о себе представлений и обитать совсем не там, где принято ее разыскивать. И реже всего она встречается в воздушных замках. В них куда вероятнее наткнуться на какое-нибудь чудовище, причем отнюдь не возвышенное.

Семейство Арант, к разочарованию любого менестреля, не состояло из монстров. Мален в семье действительно любили, и никому не пришло бы в голову подыскивать ей богатого, но злобного кривомордого старикашку в женихи. Да разве это партия для Мален? Красивой, веселой, обаятельной, образованной и изящной Мален? Не так и беден род Арант, чтобы дочерью торговать! И вообще — какие там женихи, пусть повеселится девочка. Мален еще слишком молода, чтобы думать о замужестве.

Но Мален думала о замужестве — именно потому, что была еще слишком молода.

Когда Томален назвала своего избранника, ее никто не лишал наследства и не сажал под замок. Отец вел себя разумно, мать — тактично, брат — сдержанно. Однако согласия на брак Мален от семьи не получила.

Отец напоминал, что Мален совсем, в сущности, Таэра не знает. Томален это казалось вздором — конечно, знает, причем как никто другой! Мать предлагала различные хитромудрые способы испытать возлюбленного. Способы были до умопомрачения изобретательными и романтичными, но ведь усомниться в любимом — это так низко. Брат подарил Мален восхитительное новое платье — просто мечта, а не платье, и вдобавок оно предназначено для незамужней девушки, а не для замужней женщины. Именно в этом платье Мален и сбежала из дома под венец. Не всякая героиня баллады могла похвастаться таким нарядом в ночь своего венчания!

Мален была горда и счастлива — но даже сквозь жаркое вдыхание любовного тумана пробивался смутный, почти неосознанный стыд. Обмануть близких людей, которые тебя любят и полностью тебе доверяют, — невелика заслуга. Мален уверяла себя — не без помощи Таэра, — что обман совершен, по сути, для их же блага, так что в нем нет ничего дурного. Ведь ее семья любит ее — разве нет? Конечно же любит — а значит, хочет, чтобы Мален была счастлива. А счастлива Мален может быть только с Таэром, это же так понятно и естественно. Вздумай Мален подчиниться родителям, и она будет несчастной до конца своих дней — а значит, сделает несчастными и своих близких, ведь они же будут горевать из-за нее да вдобавок будут считать себя виноватыми. А если она от горя и тоски сойдет в могилу? В балладах такое случается сплошь и рядом. И каково тогда придется ее семье? А ведь раскаиваться будет поздно, мертвых раскаяньем не воскресишь. Просто семья Мален пока этого всего не понимает… ну что же, значит, Мален должна взять бремя выбора на себя. Не только ради себя самой, ради них тоже. А вот когда они все увидят, как она счастлива, они поймут, что были не правы, и только порадуются ее счастью. И все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо…

Нужно быть очень молодой и очень влюбленной, чтобы не просто поверить в такую чушь, когда она слетает с уст любимого легко и непринужденно, а еще и убедить себя, что это не его слова, а твои собственные мысли. Мален была очень влюблена — и все же убедить себя полностью ей не удавалось. Она успокаивала себя тем, что между ее родными и Таэром на самом деле не может быть никакой размолвки, все это сущее недоразумение, и, когда она вернется к ним рука об руку с супругом, оно развеется — ведь Таэра невозможно не любить! Они обязательно полюбят Таэра, как только узнают его получше! Ей казалось, что голос, нашептывающий ей эти утешения, — голос любви. Как он называется на самом деле, она поняла намного позже.

Разумеется, домой — ни одна, ни с мужем — Томален не вернулась. Таэр увез ее в Ниале прямо из-под венца. Ему нетрудно было убедить влюбленную дуреху в том, что именно так и следует поступить. Так принято во всех балладах… и к тому же родители успеют соскучиться по любимой дочери, так что, когда она появится, будут слишком рады, чтобы годиться на нее. Легко поверить в то, во что поверить хочется — даже если в глубине души понимаешь, что это дурно… а может, именно потому что понимаешь. Ложная гордость не велит признаться себе «я поступаю плохо» — поневоле схватишься за любое оправдание.

За эту ложную свою гордость, за себялюбивую наивность, за упрямую уверенность в том, что любовь оправдывает все, Томален Эссили заплатила сполна.

Первые несколько месяцев замужней жизни расплаты не предвещали. Сияние любви преображало привычный мир до неузнаваемости, все вокруг преисполнялось иным, глубинным смыслом — и балованная семнадцатилетняя девочка переносила тяготы неустроенного и не слишком-то богатого житья не просто терпеливо, а восторженно. Все было как в балладах. Всё было прекрасно. Все было… как-то немного не так. Или все же так? А как надо, как оно должно быть? В балладах об этом ничего не говорится. «Они жили долго и счастливо» — вот и весь сказ. А что делать, если даже в самые счастливые минуты делается вдруг страшно, так страшно, и от непонятности, неуместности этого страха ничуть не легче — только страшнее? Ведь если страшно — значит, что-то все-таки неправильно?

Ну конечно, неправильно. Потому что построено на обмане. Мален обманула своих близких, все дело в этом…

Во всех случайных, как ей тогда казалось, размолвках и неурядицах Томален винила в конечном итоге всегда себя. Для человека, который уже изрядно виноват перед кем-то, это вполне естественно. Сознание вины — подлинной, непридуманной — притягивает к себе любые вины без разбора, как магнит притягивает железные опилки. Таэру не пришлось особо усердствовать, обвиняя ее, если что-то не ладилось, — она и сама верила, что это ее и только ее вина. Она не замечала, что всякий раз оправдывает Таэра, — а когда все же начала замечать, винила себя и в этом: разве он дошел бы до таких крайностей, как двухчасовая ссора, если бы она ему во всем не потакала? Ей следовало хоть что-то предпринять. Что может предпринять наивная семнадцатилетняя девчонка, если муж лет на восемь ее старше и уж точно раз в восемь опытнее? Этого вопроса Томален себе не задавала.

Впрочем, размолвки тогда были редкими и пустячными. Да и есть ли на свете влюбленные, которые никогда не ссорились?

Предложение вернуться в Меллу и помириться с родными Томален восприняла с радостью. Она не заметила, что Таэр предложил вернуться в Меллу именно тогда, когда закончились деньги — в том числе и вырученные за ее чудесное платье. А если бы и заметила — разве это главное? Ведь она вернется домой, и ее родные увидят, что она была права, что она счастлива. Они больше не будут сердиться и огорчаться. Они тоже будут счастливы. И все наконец-то будет хорошо и правильно.

Ни родители, ни брат ее не винили и не корили. Не пытались говорить ей разные правильные слова, которых она бы все равно тогда не услышала. Запоздалые правильные слова, которые уже никому и ничему не могли помочь… да и раньше бы не помогли. Мален не видела, не могла увидеть ни ужаса матери, ни горя отца, ни бессильного отчаяния брата. Они-то как раз видели все — и ничего не могли исправить. Попытаться «открыть глаза» влюбленной дурехе и оттолкнуть ее от себя непоправимо, оставив во власти проходимца, — или же не пытаться и молча наблюдать, как она сама идет к собственной гибели? Бывают же такие житейские положения, когда выбор предоставляется разве что между чумой и холерой, и которое из двух зол ни выбери, оба хуже. Поводов, чтобы вмешаться и потребовать развода, не было. Образумить Мален было невозможно. Оставалось попытаться спасти то, что еще мыслимо спасти.

Когда Таэр — исподволь, издалека — завел разговор о приданом, оказалось, что оно только Мален и дожидается. Разве семья может отказать в чем-то любимой дочери? Есть у нее приданое, как не быть, и притом богатое. В виде капитала, вложенного в один из самых солидных ниальских торговых домов. Оформленного, разумеется, на Томален Эссили лично. Ренты с него — записанной опять-таки на Мален — более чем достаточно для обеспеченной жизни. А изъять его из дела можно единственно по запросу за подписями самой Томален и ее отца, и никак иначе, так что Мален может быть полностью спокойна — без ее согласия семья не может и притронуться к этим деньгам, что бы ни случилось. Мален и была полностью спокойна: она-то в отце не сомневалась, но Таэр был уверен, что за ее приданое придется побороться — как же хорошо, что теперь он видит, что опасался напрасно!

Сухости его ответного: «Да, конечно», — она тогда не поняла. Да и как ей было понять скрытую ярость авантюриста, который собирался заполучить приданое и под любым предлогом развестись с женой и вдруг обнаружил, что разгадан ее родителями и совершенно не властен над желанными деньгами!

Роль свою Таэр играл тщательно. Когда за год до рождения Линни он заговорил о возвращении в Ниале с женой, у родных Мален не было ни причин, ни поводов воспрепятствовать. Поводы появились уже в Ниале, и то не сразу. Первое время Таэр держал себя в руках. Зато когда понял, что жаловаться в своих письмах родителям Мален нипочем не станет, осмелел, и удержу ему просто не стало.

Любовь терпит многое — но все-таки не все. Любовь прощает непростимое, и прощает долго — но все-таки не до бесконечности. Любовь закрывает глаза на провинности, особенно если знает за собой вину, — но рано или поздно глаза откроются.

Родители были против ее брака с Таэром не потому, что он ниал, а потому что он сукин кот и мерзавец, — но Томален сопротивлялась этой истине руками и ногами. Себя и только себя она винила в загулах и изменах Таэра, в его попойках и карточной игре. Томален все еще любила — и еще надеялась на что-то. Отрезвление пришло мгновенно — когда Томален обнаружила в камине обгорелый клочок бумаги, на котором Таэр упражнялся в подделке подписей — ее отца и ее собственной.

Мир рухнул и раскололся пополам — многие ли сумеют быстро выбраться из-под обломков? Мален была не растеряна даже, а оглушена. Она не могла понять, что ей теперь делать. Любовь любовью, но… но это уже не шутки. Зачем Таэру понадобились их подписи? Нет, в Мелле ему нипочем не удалось бы выдать свою подделку, даже самую удачную, за подпись ее отца — любой в Мелле отлично знал, что господин Арант не подписывает платежных поручений или векселей, не сопроводив документ еще и подписью жены или сына: раз деньги семейные, то и тратить их должно не в одиночку. В Мелле по такой бумаге Таэр не получил бы ничего — кроме камеры в городской тюрьме. Но это в Мелле, а здесь, далеко от Меллы, где об этом обыкновении отца не знают — зато знают, что получатель предъявит две подписи, самой Мален и ее отца…

Более опасные способы распорядиться этими двумя подписями Мален по тогдашней ее наивности даже в голову не пришли. Но и того, что Таэр собирается обокрасть ее, уже хватало, чтобы прийти в смятение… а потом и начать действовать.

Однако времени собраться с мыслями и хоть что-то предпринять у нее уже не оставалось. Найденный ею обрывок бумаги был последним в череде других таких же, но запечатлевших менее удачные подделки. Этот клочок был последним — потому что Таэр успел набить руку… а значит, ему уже незачем было возвращаться домой. Мален его больше никогда не видела.

Таэр попросту исчез, и деньги исчезли вместе с ним. Зато появились кредиторы. Господин Эссили перед своим исчезновением успел наделать кучу громадных долгов и испарился, прихватив взятое в долг с собой, — но госпожа Эссили осталась. Будь она разведена с ним, будь она хотя бы вдовой… но вдовой она тогда еще не была.

Дом был продан за долги сразу же — но даже это не избавляло Томален от долговой тюрьмы. Написать родителям — и перевалить долг на них? А не слишком ли ты много на них уже взвалила, Томален Эссили? И не просто взвалила, а еще и не сумела сохранить полученное? Взвалить долги Таэра на семью — как раз когда брат собирается жениться? Тебе не откажут, Мален, за тебя заплатят, тебя откупят от тюрьмы — а только вправе ли ты об этом просить? И не в одних деньгах дело. Если в Мелле прознают, на что были потрачены эти деньги — а ведь прознают, — позор ляжет не на одну Томален-вертихвостку, а на всю ее родню. Мало того что дочь убегом замуж выскочила, так еще и за проходимца — наверняка с ним на пару мошенничала, да вот попалась… опозорить семью окончательно, ограбить родителей, поломать жизнь брата… но Линни, малышка Линни…

Мален бралась за письма, рвала их и снова начинала писать. Она совершенно потеряла голову. Трудно сказать, что она бы решила в конце концов, если бы не бывший придворный ювелир, которого на старости лет потянуло в родные места. Ему Таэр задолжал больше всех. Ни житейский опыт, ни здравый смысл ювелиру не помогли — слишком недавно он вернулся, чтобы знать ту часть городских слухов, которая до последней минуты не достигает ушей порядочных людей. О попойках, загулах и мотовстве Таэра знали в городе немногие — и притом не те люди, кто мог бы рассказать о них заимодавцам: Таэр давно уже намеревался набрать денег в долг и исчезнуть, а чтобы кто-то развязал для тебя свой кошелек, волю себе давать следует только тайно и ни в коем разе не афишироваться. Это уже после исчезновения господина Эссили выяснилось толком, сколько всего этот обаятельный господин успел понатворить и сколько кому задолжал — в том числе и ювелиру.

Старик был практичен и добросердечен одновременно. Он хотел вернуть свои деньги, а не бессмысленно гноить в тюрьме несчастную женщину — такую же точно жертву обмана, как и он сам. У него хватило денег и влияния, чтобы склонить суд к неожиданному решению: не взыскивать долг с Томален Эссили, объявить в розыск для взыскания долга Таэра Эссили, а до тех пор, покуда он не сыщется, воспретить Томален покидать город. Мален понимала, что никакой она не залог возвращения Таэра — скорее уж наоборот, живая гарантия того, что он не вернется. Понимала она и то, что не ей спорить с решением суда — для нее оно оказалось сущим милосердием. А еще она понимала, что деваться и некуда. Без дома, без единого гроша, зато с ребенком на руках…

Когда старый ювелир предложил ей место экономки, она согласилась, не раздумывая.

О своей беде она родным так и не написала. Взамен она сочинила жизнерадостное письмо, полное беззаботной болтовни. Мален уверяла, что Таэр получил должность в городском магистрате, но далеко, где-то совсем уж на задворках Ниале, так что писать она теперь будет нечасто и разве что с оказией. Что и сейчас она пишет второпях, потому что уезжать надо немедленно и даже заехать домой попрощаться она уже не успевает. Что у нее все хорошо, просто лучше быть не может. Она бы и не такое выдумала — лишь бы ее семья не удивилась ее долгому отсутствию и не попыталась ее отыскать. И так Мален уже причинила им довольно горя… Старику ювелиру не очень и нужна была экономка — вести дом на широкую ногу он не собирался. Просто, вернувшись, он не застал в живых никого из друзей детства, а дальняя родня давно поразъехалась кто куда. Одиночество томило его, холодное, беспощадное, последнее, самое страшное и непоправимое — одиночество старости. Он принял в дом Томален с малышкой, потому что этот небольшой дом оказался слишком огромным и пустым для него одного и присутствие слуги и кухарки, старательно державшихся, как и положено, подальше от хозяйских глаз, не изгоняло одиночества, а лишь подчеркивало его. В городе, понятное дело, судачили все кому не лень — а уж языки почесать вдоволь никто не поленится. Одни говорили, что ювелира, охальника старого, на молоденьких потянуло, другие полагали, что он от большого ума желает держать жену должника под присмотром, чтобы и она не сбежала. Томален очень быстро поняла, что городские сплетники не правы. Она была нужна старику — не как залог, не как экономка и уж тем более не как предмет вожделения. Она могла бы и вовсе ничего не делать по дому — лишь бы она в этом доме была. Но Мален исполняла все на совесть. Именно в доме старого ювелира она научилась вести хозяйство и приглядывать за слугами — делать любую домашнюю работу своими руками она научилась раньше, Таэр вечно придирался к слугам, отказывая им от места, а потом и вовсе назвал привычку держать слуг барской… и ведь она согласилась с ним тогда, она дала себя убедить в том, что это недопустимое мотовство! Что ж, теперь полученные умения оказались нелишними. Она стряпала вместе с кухаркой, наводила чистоту и порядок вместе со слугой, она успевала решительно все, и малышка Линни была с ней рядом — а вечерами, уложив девочку спать, вела со старым ювелиром долгие беседы, подрубая новое платье для Линни или вывязывая чулок. Она уставала так, что, ложась спать, не видела снов — и это было благословением. О старике ювелире что и говорить — он не раз думал, что стоило и не таких денег лишиться, чтобы обрести утешение на старости лет.

К Линни старик привязался, как к родной внучке. Когда малышка заболела, ее лечили лучшие лекари в городе — вот только и они иной раз бывают бессильны. Когда девочка умерла, старый ювелир оплакивал ее вместе с Томален. Общее горе сроднило старика и Мален.

А спустя несколько лет пришли наконец вести о Таэре. Краденые деньги не пошли ему впрок. Они растаяли быстрее, чем кусок масла на горячей сковородке. Таэр менял города и имена, кружил головы молоденьким дурочкам и улепетывал с их драгоценностями, играл по-крупному, ударялся в загулы и в конце концов был убит на случайной дуэли. Ожидавшим его поимки кредиторам оставалось разве что руками развести, ибо плакали их денежки. Жена Таэра Эссили отвечала за его долги в той же мере, что и он, — до судебного решения. Вдова Таэра Эссили от его долгов была вдвойне свободна. Теперь Томален была вольна уехать куда глаза глядят. Но она и помыслить не могла бросить в одиночестве старика, который и раньше-то ходил с трудом, а сейчас ноги отнялись у него почти полностью. Старика, который спас ее от долговой тюрьмы. Который вместе с ней пережил утрату Линни…

Когда-то юная, себялюбиво влюбленная глупышка Мален Арант бросила семью, предав доверие близких. Томален Эссили повторять ее предательство и бросать одинокого старика не собиралась.

Она осталась с ним до последней минуты.

Немалая часть состояния ювелира отошла его дальним родственникам, которые разом стали ближними, едва он закрыл глаза, — настолько ближними, чтобы попытаться отсудить то, что старик завещал своей экономке. Суд в иске им отказал. Напротив, внезапным жертвам скоропостижной родственной любви дали понять, что, если они и впредь станут уверять, будто ювелир был не в своем уме, когда писал завещание, останутся вообще ни с чем. Наследство отойдет короне, как выморочное имущество, — не такая уж они и близкая родня, чтобы считаться наследниками первой очереди, которые получат свое в любом случае. Судиться с властями, конечно, можно — но разве что из любви к искусству. Любящие родственники мигом образумились — жаль было потерять верное наследство ради гадательного исхода нового судебного процесса. Все-таки завещано им было немало. Но и Томален старик отказал достаточно, чтобы не бедствовать, если она вдруг останется одна.

Сейчас, когда возвращение домой из мечты настолько несбыточной, что Томален себе и думать о ней не дозволяла, вдруг сделалось реальностью, Томален было почти страшно. Она не могла бы сказать, отчего ей страшно. Не могла она и ответить, какое чувство заставило ее спрятать в саквояж добротное платье, а в дорогу надеть старое — последнее из тех, что она носила еще при Таэре, когда он проматывал все, до чего только мог дотянуться. Может быть, ей смутно чудилось, что если она не станет выставлять судьбе напоказ свое хрупкое благополучие, то хотя бы на этот раз все обойдется, все окончится хорошо? Если так, то предчувствие ее обмануло. Ни родителей, ни брата с женой, которой она так и не видела, в Мелле она не застала. Месяц назад семья Арант уехала в столицу. Вернуться оттуда Аранты собирались не раньше чем через полгода. А могли не вернуться и вовсе — если Маятник доберется до лишенной Щита Меллы.

Прежняя Мален Арант давно ушла в небытие, и нынешняя Томален Эссили не походила на нее, кроме внешности, ни в чем — но решения она принимала так же быстро.

Мелле был нужен Рейф Эррам.

А Рейфу Эрраму была нужна если не жена, то хотя бы теща.

Рейф проснулся, как и обычно, в тот предрассветный час, когда, как говорится, заря молоком умывается, — он всегда был ранней пташкой. Однако вскакивать с постели и бежать умываться сегодня не хотелось. Хотелось лежать, сомкнув веки, под мягким одеялом, наслаждаться запахом свежей выпечки, пропитавшим весь дом, и ждать, пока мама войдет в комнату и скажет: «Ри, лежебока, да вставай же, завтрак стынет!» Хотелось неразборчиво пробормотать: «Да, мам, сейчас…» — и закутаться в одеяло с головой, чтобы продлить эти драгоценные минуты между сном и явью… подумаешь, всего несколько минут… ну ладно, долгих минут… все равно он не опоздает в школу, он никогда не опаздывает, потому что бежит бегом, и мама отлично это знает…

Знала.

Рейф резко распахнул глаза.

Мама умерла девятнадцать лет назад. Отец пережил ее всего на три дня. И Ри умер вместе с ними… умер, а теперь приснился Рейфу… Мамы больше нет, и отца нет, и Ри нет, и дома, полного любви и уюта, нет, и аромата горячих булочек.

Но аромат был. Он не приснился. Он заполнял собой дом так властно и радостно, словно никогда не исчезал из жизни Рейфа. А еще в доме уютно пахло воском для мебели. Из открытого окна лилось в комнату благоухание поздней сирени. Но ведь эти запахи были тут и вчера — разве нет? Мебель начищали и раньше, и сирень не могла вырасти под окном за одну ночь. Так почему же Рейф не замечал их раньше?

Рейф откинул одеяло, встал и прошел к окну так медленно, словно пол под его босыми ногами в любой момент мог превратиться во что-то другое, превратиться во что угодно, и надо идти по нему очень-очень осторожно.

Это все горячие булочки…

Внизу звенели ложками и чашками, накрывая на стол, оживленно разговаривали…

— Баловство это, госпожа Эссили, вот что я вам скажу. Баловство. На завтрак полагается есть овсянку.

— Кому полагается? — Голос Томален Эссили был веселым и заинтересованным.

— Да всем и полагается, — солидно отвечала ей кухарка. — И детям малым. И больным. И здоровым. И нам с вами. И господам магам. Самая здоровая еда.

— Правда? Ну давай тогда так — ты кушай овсянку на здоровье, а господину Эрраму отдай булочки.

Кухарка буркнула что-то неразборчивое. Перспектива кушать на здоровье овсянку, когда от кухни исходит умопомрачительный аромат горячих булочек, явно не казалась ей чем-то привлекательным.

— Нирин, — засмеялась Томален, — ну неужели тебе самой не скучно изо дня в день готовить по утрам эту склизкую пакость?

— Ну, скучно, — вздохнула кухарка, признаваясь в недопустимой слабости. — Но все равно ведь баловство…

Рейф беззвучно засмеялся и отошел от окна. Может, это комок в горле мешает ему засмеяться вслух? А может, и нет…

Ему было весело. Весело и больно. Больно оттого, что весело. Больно той резкой, ни на что другое не похожей болью, которая пульсирует в обмороженных пальцах, когда они оказываются вновь в тепле.

Лицо Рейф умывал всегда ледяной водой, чтобы отогнать ненадежнее остатки сна. Он и сегодня не изменил этой привычке. Все еще смеясь, он зачерпнул ледяной воды… но как быть, если вода холодная, а слезы горячие, такие горячие, что их тепло струится по щекам даже сквозь ее холод?

В доме пахло воском, сиренью и горячими булочками.

Булочки оказались именно такие, какие любил малыш Ри, — пышные, посыпанные розовым сахаром. И как Томален угадала? Рейф не посмел бы спросить. И еще меньше он бы осмелился спросить, как она все успела. Она и Нирин. Это какое-то особенное женское волшебство — ничего не имеющее общего с магией. Ри по малолетству не считал его чем-то особенным — ведь оно присутствовало в его жизни всегда, как воздух. Рейф был изъят от него настолько, что почти забыл о его существовании. А сейчас оно вновь вошло в его жизнь, вошло не спрашивая — как, не спрашивая, вошла в его жизнь вся Мелла… Мелла, полная ароматом булочек и благоуханием сирени, шлепками мокрых листьев по оконному стеклу, звоном дальней колокольни, утренними криками уличных разносчиков, тележным скрипом и сонным переругиванием возчиков, торопливыми шагами и смехом… Мелла, принявшая его, ждал он того или нет, хотел или нет. Мелла. Нечаянная и нежданная.

Мелла.

Его дом.

Внезапный, как любовь.

Дом, которому он нужен.

Для того, чтобы этот дом был жив. Для того, чтобы снова стал таким, каким видится сейчас Рейфу.

Мэтр Эррам всегда отличался тем, что не принимал ни кажущееся, ни желаемое за действительное — качество, наинужнейшее для экспериментатора. Не обманывался он и сейчас. Мелла виделась ему ласковой и уютной… но случайному проезжему с первого взгляда может показаться благостным и город в прифронтовой полосе. Еще не затронутый войной — но уже ожидающий ее приближения.

Мелла ждала — и знала, чего она ждет.

Наверное, в самый первый раз Мелла ожидала Маятника с куда большим ужасом — но с тех пор не одно десятилетие миновало. Живут же люди там, где землетрясения случаются через две недели на третью, а иной раз взбесившаяся земля и вовсе пытается стряхнуть с себя дома вместе с обитателями, — живут и ведь с ума от этого не сходят. Приноровились как-то. Мелла тоже приноровилась — никто не заламывал рук, не терял голову в панике. И все же… все же ожидание могло остаться незамеченным только для случайного мимоезжего гостя. Оно сказывалось в мелочах — в напряженных улыбках, в коротких беспричинных вспышках раздражения — или, напротив, в избыточной вежливости. Люди занимались своими повседневными делами, вели обычную жизнь. Мелла была сердечной и радушной… а под ней, словно подземные воды, струилось ожидание — тем более жуткое, что никто ничего не мог сделать. Можно было только ждать. Возможно, человек менее наблюдательный продолжал бы обманываться — но не Рейф. Слишком уж хорошо он помнил, какие глаза были у мэра, когда тот обратился за помощью к Рейфу Эрраму. К тому, кто сможет отвести от города Маятник — и темная вода ожидания снова уйдет вглубь, и Мелла снова станет Меллой, улыбки — улыбками, неспешность — неспешностью. И город перестанет напоминать маску самого себя, надетую на ожидание.

Памятуя о том, что каждая минута на счету, а время не ждет, Рейф постарался было покончить с завтраком поскорее — но это было выше его сил. Только вместе со своей названной тещей отдав должное свежайшим булочкам и исходящему паром горячему травяному взвару, он смог подняться из-за стола. Завтрак затянулся… но ведь не может же он, да еще в компании почтенной женщины, бежать в ратушу бегом, как мальчишка в школу?

— Не спеши, — засмеялась госпожа Эссили при виде его растерянного лица. — Мэр тоже человек. Дай ему не только прийти в ратушу, но и проснуться толком. Мы еще никуда не опоздали.

А может ли госпожа Эссили и вообще куда-нибудь опоздать? Наверное, в юности могла… да какое там наверное — наверняка! А вот нынешняя Томален — навряд ли.

Принято считать, что женщины повсюду опаздывают, что они собираются часами и прихорашиваются до последней минуты, но к госпоже Эссили это правило явно не относилось. Она уже была одета и причесана для выхода; красивое добротное платье спокойного покроя — не то, в котором она явилась к Рейфу вчера, — сидело на ней со своеобычным неброским изяществом. Вот и говори после этого, что женщины — копуши…

Но, может быть, госпожа Томален Эссили — необыкновенная женщина?

А почему, собственно, «может быть»?..

Рейфу их затея казалась верхом безрассудства — ну кто может поверить в такую откровенную несуразицу! Однако отказаться от попытки означало лишить себя шанса… нет, не себя — Меллу. Город должен быть сохранен — во что бы то ни стало. И если для этого нужно с уверенным видом нести чепуху — значит, Рейф будет нести чепуху. Если для этого нужно поддакивать вранью, Рейф будет поддакивать вранью. И если для этого нужно выглядеть бесхарактерным идиотом, не способным выяснить точно, женат он или нет, Рейф будет выглядеть именно таким идиотом. А госпожа Томален — кающейся мегерой и вдобавок дурехой. За жизнь города — ничтожная цена. Вот только поверят ли магу, когда он начнет уверять, что на него из ничего вдруг свалилась теща? Никакая магия тещами не обеспечивает. И никакая магия не заставит женщину ни с того ни с сего назваться тещей. Но проще поверить в неведомую магию, чем в такую чушь…

Рейф беспокоился напрасно. Длинное лошадиное лицо мэра так и просияло радостью, когда они с Томален изложили свою выдумку — Рейф чуть запинаясь, госпожа Эссили — куда более складно. Все-таки Рейфу ложь давалась с трудом. Замкнутый не столько по натуре своей, сколько по долголетней привычке, молчать он умел очень хорошо, а вот врать — плохо. Хуже, чем даже Томален, которая лгать явно не любила — но все-таки умела. Однако неумение врать сослужило Рейфу хорошую службу. Все его заминки, недоговорки и даже румянец стыда на щеках сделали представление окончательно естественным: а кому бы на месте Рейфа, будь эта дикая история правдой, не было стыдно! Изнемогающий от неловкости Рейф был донельзя убедителен.

Вымышленная второпях история, по мнению Рейфа, изобиловала прорехами — но мэр их не заметил. Законник до мозга костей, он нипочем не совершил бы ничего противоправного. Однако он был не только законником, но и просто умным человеком и любил свой город. Госпожа Эссили и мэтр Эррам предлагали ему вполне законный выход. Да и как не поверить, если артефакт-индикатор на Смотровой башне уже не просто весь насквозь синий — его уже в лиловый повело, алые нити в нем все отчетливее… тут не только в остолопа-мага и спохватившуюся тещу, тут в круглые квадраты и в соленый сахар поверишь с отчаяния!

А главное — как не поверить госпоже Томален Эссили, как не поверить Мален Арант! Мэр ведь ее и в самом деле узнал. Не сразу, конечно, — годы все-таки меняют человека. Много ли осталось во вдове Эссили от юной и прелестной барышни Арант? Может, не так и много — но достаточно, чтобы мэр узнал эту давно канувшую в прошлое девочку во вдове, как только та назвала себя. Он так и ахнул — и поверил в ее выдумку. Поверил незамедлительно. Хоть Аранты и старались скрыть семейную беду, но в городе все равно знали, что Мален выскочила за сущего проходимца. Трудно ли поверить, что дочка Томален удалась в мать и тоже возжаждала романтики — а сама Томален с перепугу попыталась избавить ее от повторения своей судьбы, даже не приглядевшись толком к жениху?

Совсем даже нетрудно…

Возможно, для вступления Щита Города в должность и существует какая-то церемония, но сейчас на нее не было времени. Каждая лишняя минута, отданная экивокам и расшаркиваниям, была бы отнята у Рейфа — а ведь это только кажется, что минут много и тратить их можно щедро и беспечно: если окажется, что для спасения города не хватило единственной минуты, бездумно потраченной на ерунду, что ты ответишь перед смертью своей совести? Нет, мэр и мгновения лишнего не стал терять впустую. Едва только из слов Рейфа и Томален воспоследовало, что мэтр Эррам неведомо для себя, оказывается, все-таки женат, как мэр, даже не дослушав их полностью, принялся рыться в ящиках своего массивного, как старинная галера, стола. Он отыскал в недрах этого чудовищного сооружения небольшую шкатулку с казенной печатью, с хрустом сломал печать, открыл шкатулку и достал оттуда невзрачный розовато-серый камень на шнурке. Это был магический ключ к зачарованному ящику с бумагами покойного Оллави. Без него никакое искусство взломщика и никакая на свете магия не могли бы открыть ящик — разве только уничтожить.

Рейф нагнул голову, и мэр надел ему на шею ключ-талисман, принадлежащий теперь магу по праву как Щиту Меллы.

— Удачи вам, мэтр Эррам, — только и сказал мэр.

Вот и вся церемония.

А нужна ли какая-то другая?

— Просто поверить не могу… — покачал головой Рейф, когда они с новоявленной тещей вышли из ратуши. — Все получилось.

Народу на улицах по раннему времени было немного. Недавняя ночная прохлада почти уже не ощущалась. Утро выдалось теплым, день обещал быть жарким.

— И дальше все получится, — ободряюще улыбнулась ему Томален.

— А вот это мне совсем уж трудно представить, — ответил Рейф. — Не могу же я всю жизнь прожить раздельно с женой — рано или поздно ее придется предъявить. И что мы тогда скажем?

— А тогда ты как женился, так и овдовеешь, — ровным голосом сказала Томален.

Слишком ровным.

Рейф, ну кто же тебя за язык тянул!

Это же как надо было одичать за годы полудобровольного одиночества, чтобы не понимать самых простых вещей! Ну кем надо быть, чтобы не понять, как бы хотелось Томален Эссили, чтобы ты и в самом деле был ее зятем — потому что Линни, ее Линни тогда была бы жива? Линни, которая так и не успела вырасти… Рейфу на миг показалось, что рядом с ними третьей идет несбывшаяся девушка, выдуманная его любовь, которой не было…

— А если найдешь себе девушку по сердцу, я назову ее своей приемной дочерью — и скажу, что о приемной я и говорила, а не о родной… имени Линни я мэру сейчас не называла, — помолчав, добавила Томален.

Она и в самом деле ни разу не назвала Линни по имени, вспомнил Рейф. Все время говорила «моя дочь» — но имени не называла. И Рейф не называл. Язык не повернулся.

Впрочем, а время ли сейчас думать о дальнейшей судьбе их выдумки на благо Меллы или их собственной участи? Сначала надо заняться участью самой Меллы, а уж потом думать, как им дальше выпутываться…

…Именно о ней и думал Рейф, подымаясь в кабинет покойного мэтра Оллави — свой, свой кабинет! — чтобы приступить к работе. Только бумаг предшественника ему недоставало, чтобы приняться за дело. Все, что он только мог подготовить заранее, он уже подготовил. Рабочий набор инструментов — тот, без которого ни один маг не уезжает из дома и на день, — давно был расчехлен, проверен и перепроверен, сколько-нибудь сомнительные по сроку годности чары обновлены. Оставалось пустить его в ход по назначению.

И все же, когда Томален принесла названому зятю горячий травяной взвар в кабинет, Рейф не работал.

Он сидел за столом недвижно, и на лице его было выражение такого запредельного ужаса, какого Томален в жизни своей не видела. Она едва не выронила чашку — а Рейф даже не шелохнулся.

— Рейф… — негромко окликнула его Томален, — что случилось?

Рейф повернулся к ней — словно бы разом постаревший, опустошенный.

— Все очень плохо, — произнес он.

Все было не просто очень плохо, все было хуже некуда.

Как оно и случается иной раз, когда правая рука не знает, что творит левая — а главное зачем. Рейф тоже ничего не знал — пока не прочитал бумаги Оллави.

Щит Меллы и в самом деле должен был непременно быть женат или, на самый крайний случай, вдов — но не из юридических соображений, а из магических. Иначе ему попросту не хватит сил управиться с Маятником, будь он хоть самым могучим магом на свете.

Томален Эссили тихо, почти беззвучно ахнула.

— Значит, мы погубили Меллу? Если бы тебя женили…

Рейф тяжело покачал головой.

— Нет. Хотя бы этого на нашей совести нет. Женитьба на разведенной в магическом отношении бессмысленна. Все равно что на вдове. Если бы кого-нибудь развели, чтобы меня женить, это была бы просто бесполезная жестокость. Наша выдумка… она не погубила Меллу. Но и не спасла.

Томален не сводила с него потемневших глаз, и Рейф понял, что придется объяснить все куда более подробно — иначе госпожа Эссили себя попросту загрызет.

— С точки зрения закона муж и жена — единое целое, — хмуро произнес он. — С точки зрения магии — тоже. По этому вопросу закон с магией согласны. А вот по поводу дальнейшего — нет. Закон считает, что разведенная женщина разрывает это единство, а вдова остается частью его, хотя и свободной от обязательств покойного мужа.

Томален молча кивнула — ей это правило было знакомо, как мало кому другому. Именно оно и освободило ее от долгов Таэра.

— Поэтому, если должность требует женитьбы, на разведенной жениться можно, а на вдове нельзя. Ну так это закон считает… а магия говорит совсем другое. На самом деле маг, пока он холост… — Рейф примолк, подыскивая слово, которое будет понятным госпоже Эссили, — он… незавершен. Каким бы сильным он ни был. Он не целен. Но ни вдова, ни разведенная женщина сделать его цельным уже не могут. Они это сделали единожды — и второй раз это невозможно.

— Они уже сделали цельным кого-то другого… — медленно произнесла Томален.

Рейф кивнул: госпожа Эссили поняла его правильно.

— Моя женитьба на разведенной не помогла бы ничему. И ведь не случайно требовалась женитьба на дворянке или магичке! Сила крови старинного рода или сила магии — какая, в сущности, разница… и то и другое завершает мага полноценно. Любой иной брак оставил бы его магию… перекошенной, если можно так сказать. Такая вот кривобокая цельность.

Он вздохнул.

— И ведь похоже, что мэр если и не знал, что жениться мне надо не просто ради буквы закона, а ради магии, то догадывался уж точно. Чтобы такой человек, как он, — и не догадался! Наверняка догадывался, потому и настаивал — а я еще, дурак такой, удивлялся! Вот только в магии он никак уж не дока, потому и жребий решил метать, кому разводиться… если бы не эта затея, может, я бы и сообразил, что не в законе, а в магии дело. Ну а если на разведенной жениться можно — стало быть, магия здесь ни при чем… тут я и промахнулся…

Рейф умолк. Молчала и Томален. Только с улицы доносился приглушенный шум, да тощая оса, невесть откуда залетевшая в кабинет, зудела сердито и настырно.

— А теперь нам надо хоть наизнанку вывернуться, но придумать, как все-таки остановить Маятник, — угрюмо сказал Рейф. — Возможно, невозможно… как угодно — остановить. Теперь отступать некуда и другого мага взять неоткуда.

— Ну, не совсем… — произнесла госпожа Эссили. — Нирин мне говорила сегодня… этот профессор, который уехал… Энстре, верно?., так вот, при нем помощник был из студентов. Сам он уехал, а помощника своего оставил. Первым делом к нему кинулись, раз мага в городе не случилось, хоть он и студент только. Парень готов был в лепешку расшибиться, но вот знаний у него маловато. Хотел заранее подготовительную работу начать — для себя ли, для другого мага, уж тут как получится — ну и надорвался. Еле в себя пришел. Толку от него мало, конечно, — а все-таки… какая ни есть, а все же помощь…

— Да какая помощь от студента, вдобавок еще и надорвавшегося… — вздохнул Рейф. — Хотя в нашем положении, как говорится, и муравей — грузчик, и улитка — гонец. Это же надо было профессору додуматься до такого — бросить город на авось и оставить взамен себя недоучку! Вот честное слово, попадись мне этот профессор Энстре… стоп! Энстре… — Рейф вдруг замер. — Энстре… ну как же я раньше не вспомнил!

Рейф был несправедлив к себе: раньше он не вспомнил, кто такой профессор Энстре, потому что надобности в том не возникало.

— Я был не прав, — медленно произнес Рейф. — Студент нам очень даже может помочь…

Профессор Энстре был одним из ведущих специалистов в области каталитической магии. И представить себе, что незнакомый еще Рейфу студент ухитрился за время своей работы совсем никаких познаний от профессора не перенять, Рейф не мог. Для того чтобы останавливать Маятник, этих познаний недоставало — а вот чтобы усилить возможности другого мага, их может и хватить.

Звали студента Кэри Орсит, и был он явным ниалом, как о том и свидетельствовало его имя, причем чистокровным. Фамилию Орсит мог носить с равным успехом и таммер, ниальское имя могло быть дано в честь друга… да, все это так — но лицо юноши могло принадлежать только ниалу. Легкая золотистая смуглость — потомки от смешанных браков, как ни странно, намного смуглее, — такая заметная среди куда более светлокожих таммеров, тонкое изящное переносье, высокие скулы, узкие брови вразлет, тяжелые черные волосы до плеч… длина волос была единственной уступкой таммерским обычаям, во всем остальном до мельчайшей своей черточки юноша был ниалом. У таммеров женщины носят косы, а мужчины подравнивают волосы намного короче — у ниалов, наоборот, мужчины отпускают длинные волосы, а женщины щеголяют разлетающимися локонами до плеч. Кэри Орсит был не только одет, но и подстрижен на таммерский манер, недаром же он больше года в Мелле прожил, но во всем остальном он был и остался ниалом.

Тут было над чем задуматься…

Да — Война Разделенных Княжеств давно миновала, княжества Таммери и Ниале давно уже снова стали частью единого королевства, уже и смешанные браки между таммерами и ниалами не в диковинку… ну — почти не в диковинку… но память о прежней вражде — как промоина под фундаментом: незаметная снаружи, она таится и ждет осенних дождей, чтобы обрушить дом. Это покуда солнышко светит и на небе ни облачка, все хорошо — но едва хлынут дожди, беда не промедлит явиться. Мелла — таммерский город, хоть и не одни таммеры в нем живут. Мыслимо ли таммерам обратиться за помощью к ниалу, когда на них надвигается порождение войны с Ниале? Нередко в такие минуты старинная вражда воскресает на ровном месте там, где о ней и думать забыли… и все-таки Мелла позвала Кэри на помощь. А он помочь не сумел. Знаний не хватило или сил… какая разница. Хороший все-таки город Мелла, что ни говори — неудачу Орсита не приписали мифическому ниальскому заговору, а ведь как часто озверевшие от отчаяния люди еще и не такое вытворяют. Кэри оплошал — но Мелла не подозревает его и не держит на него зла, и парнишке вслед не плюют, когда он выходит в лавочку прикупить съестного…

Впрочем, какой уж спрос со студента… нет — в том-то и дело, что даже не студента, а…

— Но, мэтр… — несколько растерянно произнес Кэри когда Рейф сообщил юноше, что нуждается в его помощи, — право, я не знаю, чем я мог бы вам помочь…

Наверное, его смущенная вежливость была по нраву преподавателям — но Рейфу сейчас было не до церемоний и вместо расположения к отменно воспитанному скромному студенту он ощутил только досаду. Время утекает, как песок сквозь пальцы, — а мальчишка тратит его на расшаркивания! Нашел когда мямлить! Его о помощи просят, а он кругами ходит — ну на что это похоже, скажите на милость?

На розыгрыш, вот на что это похоже.

На скверную насмешку.

Маги-профессионалы не просят о помощи надорвавшихся недоучек. Разве что хотят над этими недоучками посмеяться.

Неудивительно, что парень изо всех сил старается не угодить в ловушку, не дать повода ни посмеяться над возомнившим о себе недорослем, ни придраться к дурным манерам.

— Я понимаю, — мягко сказал Рейф, — когда доктор наук просит помощи у студента, это похоже на издевательство, но…

— Но я не студент, мэтр! — выпалил Кэри. — То есть студент… то есть…

Он окончательно смешался, замолк, опустил глаза, вздохнул и снова поднял взгляд.

— Я сейчас объясню, мэтр, — сказал он так решительно, словно Рейф был не гостем, да вдобавок еще и просителем, а строгим экзаменатором, а сам Кэри собирался отвечать на трудный вопрос.

— Попробуйте, — согласился Рейф, невольно впадая в ответный тон — безлично-доброжелательный тон экзаменатора.

Собственная интонация ему не понравилась.

— Я студент, мэтр, — произнес Кэри, сцепив пальцы. — Но я еще не успел начать учиться. Я только сдал вступительные экзамены и искал работу и жилье…

Рейф кивнул в знак того, что понимает. Он и понимал — получше многих. Он ведь и сам когда-то драил полы той самой кафедры, где потом защищал диссертацию.

— …а тут оказалось, что профессор Энстре должен уезжать и ему нужен секретарь… и лаборант…

— Да, чаще всего в таких отлучках секретарь нужен, — кивнул Рейф. — И лаборант. Если собираешься продолжать исследования, еще одна пара толковых рук просто необходима.

Теперь уже Кэри кивнул.

— Но обычно на такую работу принимают студентов даже не первого курса — и никак уж не тех, кто еще не успел начать учиться, — произнес Рейф.

— Я знаю, — ответил Кэри. — Но профессор почему-то не хотел никого принимать со старших курсов… он сразу поставил такое условие.

— Параноик, — подумав, определил Рейф. — Серьезный ученый, но параноик. Одиночка, помешанный на том, что его разработки обязательно хотят украсть…

— Присвоить, — поправил Кэри. — Но… в общем…

— Обычно такие берут выездным секретарем кого-нибудь из отстающих студентов, — заметил Рейф, — у которых нет никакой надежды стать стипендиатом. Оформляют лоботрясу академический отпуск и отменяют плату за учебу. Если кому-то из профессоров нужно уезжать, неуспевающие просто ломятся толпами на эту должность.

— Наверное, — бесхитростно произнес Кэри. — Но к профессору Энстре почему-то никто не рвался наниматься…

На этот раз Рейфу и задумываться не пришлось: должность выездного секретаря одного из профессоров сулит много выгод, и если никто не стремится ее занять, это может означать только одно…

— Сквалыга, — выдохнув сквозь зубы, произнес Рейф. — Крохобор и кусочник. Он себе не секретаря-лаборанта, он себе мальчика-на-все-руки нанимал. Чтобы и в комнате прибирал, и еду стряпал, и одежду содержал в опрятности, и в лавку бегал… ну и разумеется, полностью вел его бумаги и помогал в ученых штудиях… так?

Кэри покраснел и снова кивнул.

— У меня выбора особого не было, — сказал он.

Конечно, не было. Рейф это отлично понимал. Не так легко найти дешевое жилье и работу, которая оставляет время на посещение лекций. И вдвойне тяжело найти такую работу перед началом учебного года — студентов, которым она нужна, куда больше, чем тех, кто согласен ее предоставить. Ну кому нужен работник на несколько часов, а не на полный день? А если и нужен, так ведь заплатят за такую работу сущие гроши — вот и изволь на этот скудный заработок выкручиваться как знаешь. И за жилье уплатить, и университетскую плату за учение внести, и башмаки стоптанные залатать, и хоть впроголодь, а пропитаться со своего жалкого приработка. И учиться с полной отдачей попробуй, хотя в голове у тебя все мысли не о самой науке, а о стипендии. Рейфу в свое время сказочно повезло — рекомендация от школы и отлично сданные экзамены избавили его от необходимости платить за учебу, и притом как же вовремя ему подвернулось место уборщика на кафедре! Каморка под лестницей позволяла ему не расходоваться на жилье, а есть вполсыта он давно привык. Работать свыше сил он тоже был привычен и не надорвался бы, даже не случись подыскать такое удачное место. А вот Кэри бы надорвался наверняка. Рейф был выносливее, чем казался. Всегда — и даже в бытность свою голенастым нескладным подростком, и уж тем более потом, когда подросток вымахал в худощавого двужильного парня. Так то — Рейф, а вот Кэри бы не выдержал такой жизни. Он же хрупкий совсем, даже для ниала хрупкий. Год тяжелой работы, недоедания, недостаточного сна в ненатопленной комнате и добросовестной учебы подрезал бы мальчишку окончательно. Даже и полгода… за полгода Кэри сумел бы стать стипендиатом — а заодно и подорвать здоровье. Немудрено, что он так уцепился за возможность, которой пренебрегали быстро раскумекавшие что к чему первокурсники! Разбиваться в лепешку, быть на побегушках у скупердяя-профессора, но при этом есть все же досыта, спать в тепле, а заодно хоть немного пополнять свои знания — а потом быть избавленным от забот о хлебе насущном, чтобы сосредоточить все силы на постижении наук… Для такого, как Кэри, это спасение. И не только из вежливости он явно не горит желанием обсуждать — и тем более осуждать! — профессора Энстре. Он искренне благодарен старому мерзавцу за предоставленный шанс. За лишнюю работу, наваленную на плечи, за брюзжание и попреки… за все, что избавляет его от куда худшей участи. Благодарен так, как никогда не был благодарен Рейф. Возможно, именно поэтому Рейф вдвойне зол на профессора Энстре — который наверняка и малой толики благодарности к этому темноглазому мальчишке не испытывал. О да, профессору не полагается обсуждать коллег со студентами — вот только Рейф отсутствующего коллегу не обсуждать хотел, а плюху ему закатить за то, с какой нерассуждающей наглостью он пользовался чужой бедой.

И неудивительно, что такой человек бросил свой пост ради возможности поблистать на конференции. Совсем даже неудивительно.

— Понимаю, — кивнул Рейф.

Он и в самом деле понимал — потому что и сам был когда-то таким же, как и Кэри. Потому что не забыл ничего.

— Но, Кэри… у меня сейчас тоже нет выбора.

Юноша поднял на Рейфа встревоженный взгляд серьезных глаз.

— Мне действительно нужна помощь, — чуть помолчав, произнес Рейф. — У меня не хватит сил отбросить Маятник.

Ниал чуть слышно охнул.

— Но… как же так, мэтр… вы ведь… доктор наук…

— Совсем других, — возразил Рейф. — Моя специальность — коллоидная магия.

Удивление во взгляде Кэри было не только сильным, но и совершенно неприкрытым.

— Это… растворы? — изумленно выговорил он. — Магические зелья?

Удивление его можно было вполне понять: волшебные напитки, эликсиры и декокты может составить если и не любая деревенская ведьма, то уж любой третьекурсник наверняка. Любой, кто покинул университет или был отчислен из него после третьего курса в звании бакалавра. Любой колдун из слабосильных. Для этого не надо быть доктором наук. Ну откуда взяться доверию к профессору, который занимается этакой ерундой? Полно, не смешите — какой из него профессор, какой доктор наук!

Студент даже и первого, а уж тем более второго курса не совершил бы подобной ошибки — но Кэри Орсит еще не был студентом. Он был слугой, секретарем и лаборантом сквалыги-профессора. Поверхностно нахватавшийся по части каталитической магии, Кэри не имел ни малейшего понятия о коллоидной — да он и в общей теории должных познаний еще не имел, не мог иметь. И теперь в его взгляде удивление мешалось с недоверием, образуя весьма стойкую в своем роде коллоидную систему — а Рейфу предстояло разрушить ее и вернуть доверие к себе. И чем быстрее, тем лучше — потому что им предстоит работать рука об руку. И хотя время утекает, как кровь из раны, придется несколько его драгоценных капель потратить на объяснение. Иначе потом слишком много времени будет потрачено на недоверие.

И объяснить надо не впопыхах, не раздраженно, не кое-как, а спокойно и обстоятельно. Так, словно в распоряжении Рейфа все время мироздания.

— Ну почему же растворы, — тоном мягкого упрека произнес Рейф. — Во-первых, раствор — это всего лишь носитель, и не самый распространенный. А во-вторых, даже если говорить о самих носителях, а не о магии, коллоидные системы — не обязательно растворы. Это может быть дым или туман — взвесь твердых или жидких частиц в воздухе. Это может быть сплав — металл в металле. Это может быть что угодно — даже хлеб на самом деле коллоидная система, и его черствение — это старение коллоида. В конце концов, наш мозг тоже коллоид. Некоторые по ошибке считают коллоидами студни, но…

— Не надо, мэтр, — неловко улыбнулся ниал. — Я уже понял, что в голове у меня именно студень и им я думаю. — Шутка не прозвучала как дерзость — скорее как извинение. — Но если речь идет не о носителях, а о самой магии, то…

— …то аналогию вы уже поняли, — подхватил Рейф. — Если говорить в общих чертах, то все выглядит именно так. К коллоидным системам относятся те чары, заклятья и разновидности природной магии, чьи частицы не образуют простой механической смеси и не вступают в истинное соединение. Именно в этой области я и работаю.

Юноша кивнул в знак того, что понял.

— Вы тоже ехали на конференцию? — осведомился он.

— Да, — сухо ответил Рейф.

О конференциях теперь придется забыть. И о прежних исследованиях — по крайней мере на время — тоже.

Рейф напомнил себе, что Кэри не собирался причинять ему боль своим вопросом, и устыдился своего резкого сухого голоса.

— Я должен был читать доклад, — уже мягче произнес он, — «Методика разделения многофазных приворотных чар».

Методику он разработал сам, и она была уникальной. Более того, она годилась не только при обработке приворотов.

Глаза у Кэри при этих словах сделались как два блюдца — большие и круглые. Ну еще бы! При всей сложности своей структуры приворотные чары очень просты в использовании, это опять-таки по силам любой ведьме из захудалой деревушки — точно так же, как не надо быть ученым, чтобы испечь хлеб, будь он хоть трижды замысловатой коллоидной системой. Это очень, очень простая магия — и вдобавок запретная. За флакончик приворотного зелья платят бешеные деньги не потому, что его трудно изготовить, — а потому что слишком велик риск. Закон не знает пощады к тем, кто насилует чужую личность и судьбу.

На сей раз юный Орсит удержался от изумленных вопросов — однако они и так читались на его лице.

Рейф вздохнул.

— Мне удалось выделить общий компонент всех без исключения приворотных чар, — пояснил он. — Любой разновидности. Оказалось, что вне приворотных коллоидных систем, в чистом виде, он обладает довольно интересными особенностями. Когда-нибудь, и даже очень скоро, ему присвоят какое-нибудь подобающее научное название… Я для себя в рабочем порядке пока называю его «фактор молнии».

Лицо Кэри выражало такой живой и неподдельный интерес, что Рейф продолжил рассказывать о своем открытии, хотя мгновение тому назад не собирался делать ничего подобного.

Сейчас он ощущал как никогда отчетливо, что ему не суждено прочесть доклад на конференции, не суждено самому поведать о результатах своей работы… он так долго ждал этой минуты — но ожиданию его не сбыться никогда… расскажут другие — не он… а он только и может поведать о них, что будущему студенту, хоть в общих чертах… нет, не может, а должен — слишком многое сейчас поставлено на кон, чтобы промолчать и отделаться парой ничего не значащих слов. Сейчас для них обоих понимание значит слишком много, чтобы им пренебречь.

— Понимаете, Кэри… если вы на улице встретили незнакомую девушку и спросили ее, как пройти к фонтану, ее лицо не покажется вам каким-то особенным, да и забудется быстро — если только она не сногсшибательная красавица или уродина. Через пару дней вы едва ли сможете вспомнить, как она выглядела, верно?

Кэри кивнул.

— Но если вы повстречаете ту же самую девушку посреди висячего моста над пропастью и спросите ее, где тут дорога к ближайшему жилью, ее лицо будет врезано вам в память самими обстоятельствами встречи. Оно будет для вас исключительным, единственным — как и сами обстоятельства. И забудете вы эту встречу нескоро.

Кэри немного подумал и наклонил голову в знак понимания. Рейфу это пришлось по душе. Он терпеть не мог студентов, готовых соглашаться с профессором по любому поводу и без повода, хотя на самом деле они просто не дали себе труда задуматься над его словами.

— Лицо впервые встреченного врага в поединке, лицо чужого ребенка в минуту опасности…

— Лицо незнакомца во вспышке молнии, — уверенно произнес Кэри. — Выхваченное из темноты. Единственное.

На сей раз кивнул Рейф. Юный ниал-недостудент уловил самую суть.

— Да, — сказал Рейф. — Именно поэтому — «фактор молнии». И он присутствует в любых приворотных чарах. Он делает приворожившего единственным, исключительным. Врезает его в память и чувства. Заставляет видеть его яснее, отчетливее, глубже. И уже одним этим — привлекательнее. Даже уродство становится притягательным, если смотреть на него таким взглядом.

— Потому что перестает быть уродством и становится исключительностью, верно?

Рейф невольно ощутил зависть к неведомым профессорам, которым предстоит обучать этого серьезного юношу с цепким умом. Ему этой радости уже не изведать. Он больше не будет преподавать, Нет, но какой же Энстре дурак все-таки! Не только мерзавец, но и дурак. Держать при себе слугой умницу, который на лету усваивает знания! Гонять его на рынок, есть его стряпню, носить выстиранную и выглаженную им одежду — вместо того чтобы все свободное время отдавать его обучению! Это же все равно что магическим посохом тараканов лупить! Рейф дорого бы дал за такого студента — а достался он Энстре, который на знания не щедрей, чем на деньги… нет, что ни говори, а судьба обожает пошутить — и юмор у нее безобразный!

— Верно, — подтвердил Рейф. — Конечно, притяжение еще не страсть и тем более не любовь, но вот это уже к «фактору молнии» не имеет отношения. Это не он меняет судьбу, не он насилует личность, не он влечет за собой душевное ослепление. Он только делает обыденное исключительным. А если извлечь его из приворотных чар, направляющих его воздействие, он и вообще безопасен. Он никого не заставляет влюбляться. Он все так же делает обыденное исключительным. Пробуждает чувства и усиливает память. Улучшает связь между чувствами и памятью. Но уже не направленно, — последнее слово Эррам намеренно подчеркнул. — Исключительной и единственной окажется не только девушка, с которой вы познакомитесь на именинах двоюродной бабушки, но и сама эта бабушка, и травяной чай, и запах пирога с малиной, и складки на выгоревшей занавеске, и узор ковра, и… вообще все вокруг. Это не значит, что вы влюбитесь в девушку, бабушку, пирог и занавески — это значит, что вы их увидите. На самом деле увидите, всем своим существом, сердцем и разумом, а не только мимолетно скользнете безучастным взглядом.

— Но это… это же просто подарок для лекарей! — так и загорелся Кэри. — При болезнях памяти и внимания лучшего и не придумать!

Дурак Энстре. Дурак, дурак, дурак. Как он мог не видеть, не замечать… вот кому бы даже «фактор молнии» не помог, пожалуй…

— Правильно, — согласился Рейф. — Вы угадали, Кэри. А еще «фактор» очень неплохо помогает при лечении некоторых видов депрессий. Первые клинические испытания уже проведены. Результат положительный.

— Наверняка есть и другие способы применения! — Кэри так и сиял бескорыстной радостью. Эта радость звала за собой — и в ее сиянии так трудно, так почти нестерпимо больно было опускаться с небес на землю…

— Наверняка, — подтвердил Рейф. — Но с отражением Маятника они не имеют ничего общего.

Кэри виновато опустил глаза.

— Это не ваша область?..

— Это ничья область, если уж на то пошло, — возразил Рейф. — И в то же время чья угодно. Маятники — это самоорганизующиеся системы огромной сложности, возникшие спонтанно. Изучать их крайне трудно. Мы не можем даже с уверенностью сказать, какие чары, какие заклятья, какая магия участвовали в их формировании — и уж тем более как они видоизменились, став частью этих систем. Но к Маятникам имеет отношение практически любая область магии — органическая, неорганическая, физическая, коллоидная… да какая угодно. Именно поэтому должность Щита Города может занимать маг любой специальности — так или иначе в любом Маятнике всегда найдется хоть что-то, что откликнется на его заклятья. В принципе любой маг может приспособить свои чары к отражению Маятника — со временем… но времени у меня нет. А главное, у меня нет силы. Столько, сколько нужно для отражения такой мощи, — нет. Мне составило бы труда справиться с моделью Маятника в лабораторных условиях, даже и не с одной — но настоящий Маятник в размахе мне не под силу. И поэтому…

— Вам нужен катализатор, — закончил за него фразу ниал.

— Да.

Мне нужен катализатор — любой, даже если он выжжет меня дотла, выпьет жизнь… любой — потому что природный катализатор мне недоступен. Я холост, Кэри, — холост и даже не влюблен… и мне придется сказать тебе об этом. Признаться в подлоге.

— Кэри, я понимаю, что вы еще даже не студент, что вам недостает многих основополагающих знаний… но за два неполных года службы секретарем и лаборантом профессора Энстре вы не могли совсем уж ничего не понять в каталитической магии и ничего не запомнить.

Разве что ты совсем уж дурак — но ты не дурак. Ты сообразителен, у тебя цепкое внимание и быстрый ум. Ты слаб в основах — но наверняка силен в своей узкой области, совсем как безногий калека, способный пальцами ломать подковы, силен лишь в одном… но ведь только одно мне сейчас и нужно!

— Мне нужно все, что вы помните из работ профессора Энстре. Мне нужно все, что у вас есть из самих этих работ. Мне нужны вы, чтобы разобраться с ними, не тратя лишнего времени. Иначе Мелла погибнет. Кэри, я понимаю, что так не поступают, что я сейчас нарушаю ко всем чертям всю и всяческую научную этику и прошу вас предать доверие профессора, но…

— Но человеческие жизни дороже приоритета, — твердо произнес ниал.

Рейф, отправляясь к юному помощнику профессора Энстре, на легкий успех не рассчитывал — напротив, он предполагал, что уговаривать Кэри придется долго. На деле все вышло наоборот — ниал принял решение быстро, твердое и бесповоротное, и теперь горел желанием поскорее приступить к работе. Зато Рейф предпочитал поспешать промедлением — оттого, что из них двоих он был старше и лучше знал жизнь. Ту самую жизнь, которую Кэри так рвался защитить.

— Куда вы так торопитесь, Орсит?

— Но, мэтр Эррам, вы же сами говорили, что времени у нас мало…

— Мало, — подтвердил Рейф. — Именно поэтому тратить его надо с толком. И не пытаться обогнать самого себя. Любые попытки такого рода кончаются плохо. Мы не можем приступить к работе прямо сейчас.

— Но почему?..

— Кэри, — вздохнул Рейф, — мне нужно получить вашу помощь, а не сломать вашу жизнь.

Ниал ответил ему непонимающим взглядом.

— Одним словом, берите ваш плащ и шляпу и надевайте уличные башмаки. Мы идем в городскую ратушу.

Интересно, что скажет мэр, увидев Рейфа во второй раз за день?

Спрашивать, какое отношение городская ратуша имеет к каталитической магии и зачем туда нужно идти, Кэри не стал. По всей очевидности, юноша посчитал, что, если уж приходится тратить драгоценное время на этот непонятный визит, сделать его надо как можно быстрее, но в придачу тратить время еще и на какие-то там объяснения совершенно непозволительно — и так уже мэтр Эррам сколько времени убил именно на объяснения, сколько же можно!

А может, это профессор Энстре приучил своего помощника по первому же слову исполнять распоряжение, не спрашивая? Не очень-то на такой должности и спрашивать станешь, а вот от привычки отвечать: «Да, мэтр», — и исполнять приказ быстро и беспрекословно никуда не денешься…

Как бы то ни было, на сборы Кэри минуты лишней не убил — и вопросов никаких не задавал.

Рейфа это вполне устраивало. Зачем, и в самом-то деле, терять время на разговоры, если и по дороге в ратушу можно преотлично все объяснить?

Однако объяснить что бы то ни было по дороге не получилось. Едва отойдя от дома на самое малое расстояние, Кэри начал стремительно бледнеть, а спустя еще несколько шагов заметно заприхрамывал, хоть и старался скрыть неровность походки — но оттого лишь пуще бледнел. Рейф остановился.

— Кэри, что с вами?

— Ничего, мэтр, — напряженным голосом ответил юноша.

Рейф посмотрел на него с упреком.

— С лошади упал, — опуская виновато глаза, сознался ниал. — Ездил по поручению, а на обратном пути упал. Прямо на мостовую грохнулся. Колено разбил сильно, лодыжку растянул и вывихнул и связки надорвал. Поэтому я с профессором и не смог поехать…

Рейф мысленно произнес несколько совершенно неприличных слов. Работа не по специальности всегда требует от мага заведомо большей траты сил — вот старый эгоист и не стал исцелять мальчишку: силы ему еще на конференции понадобятся. Когда он опыты свои станет демонстрировать. Да, конечно, среди прибывших на эту самую конференцию магов наверняка нашлось бы немало целителей, которым не составило бы совершенно никакого труда излечить юношу — но ведь для этого Кэри еще и доставить на конференцию надо, а возиться с увечным секретарем профессору не с руки, ведь это секретарь обязан с ним возиться! Так что жди возвращения профессора, Кэри, и справляйся, как знаешь…

А будь ты неладен, мэтр Энстре!

— Я по дому уже хорошо ходить могу. — Кэри верно истолковал молчание Рейфа. — А вот из дома выходить толком пока не получается…

Что пока толком не получается, Рейф и сам видел. И что сдаваться ниал не намерен — тоже. Кэри бледнел, хромал — но даже и не попытался исподволь сбавить шаг. Он шел, терпел и молчал.

Вот же ведь…

Мальчишка. Щенок. Сопляк. Гордец.

Хоть бы пожаловался, что ли…

Рейф тоже никогда не жаловался.

— Вижу, — коротко сказал Рейф. — Впредь тебе особо из дома не придется выходить, работать будем у тебя, не таскать же профессорские бумаги по городу. А сейчас — руку давай. И обопрись как следует.

Кэри покраснел до корней волос — вот же не вовремя в нем уважение к старшим проснулось!

— Мэтр… — умоляюще произнес он, — но ведь… так не принято… это…

— Неправильно? — хладнокровно подхватил Рейф. — Безусловно. Принято, чтобы усталый профессор опирался на студента во время прогулки, а не студент на профессора. Но я, знаешь ли, еще не в том возрасте, чтобы мне требовалась подпорка. Так что давай руку и не умничай.

Уверять, что он и сам тем более не достиг еще столь почтенного возраста, Кэри попросту не решился. Возражать против того, что мэтр, сам того не замечая, перешел на «ты», не стал — впрочем, не сказано, что и вообще заметил. Он просто молча кивнул и принял протянутую руку.

Какие уж тут разъяснения, какие и вообще разговоры! Рейф был занят сейчас только одним: вести парнишку ровно и бережно, не слишком замедляя шаг, чтобы путь до ратуши, мучительный для Кэри, не сделался невыносимо долгим, но и не ускоряя походки, иначе ниал и вообще не сможет идти. Кэри старался держаться молодцом и ничем не выказывать боли, он даже губы не закусывал — но на руку Рейфа опирался все тяжелее… вот уж кому не до бесед!

И ведь не так трудно было бы исцелить юношу. Плохо вправленный вывих и растяжение — невелика беда для опытного целителя. Разрывы — это намного хуже, но и они срастутся без малейшего следа, стоит к ним приложить небольшую толику сил… небольшую для опытного целителя — но несоразмерно весомую для Рейфа, а он сейчас и щепоти лишней потратить ни на что не вправе! Рейф это знал — и понимал, что ниал это знает не хуже его, знает так хорошо, что не принял бы исцеления из его рук, пока Маятник не отброшен от города… понимал и повторял себе это снова и снова, но на душе у Эррама было скверно. А тяжелее всего было то, что Кэри не жаловался…

Маги никогда не ждут чудес — пустые чаяния и суеверия не по их части. Никаких чудес Рейфу и Кэри по дороге не встретилось. Зато им встретился водонос, нагрузивший два огромных кувшина с водой на степенного ослика, — а это было куда получше любого чуда. Пока Кэри пил холодную воду, кое-как приходя в себя, Рейф уговорил водоноса подвезти хромого студента до ратуши, а потом и обратно — и все за вполне приемлемую цену в полримты серебром. Рейф вручил один кувшин водоносу, другой взял сам и бросил на юношу свирепый взгляд: вот только ты мне вздумай протестовать, мальчишка, мигом небо с овчинку покажется! Но Кэри протестовать не вздумал — только покраснел, как смущенная девица, сдавленным голосом поблагодарил и взобрался на ослика.

Когда они добрались до ратуши, Кэри уже почти отдышался.

— Пойдем, — сказал Рейф, помогая юноше слезть на землю. — Гильдии магов в этом городе, разумеется, нет?

— Откуда ей быть, — почти уже нормальным голосом отозвался ниал. — В Мелле всех магов было — покойный Оллави и профессор Энстре. Я не в счет.

— Значит, нам нужен не цеховой старшина, а сразу мэр, — заключил Рейф.

Длинным лицом своим, тяжелой челюстью и невозмутимыми глазами чуть навыкате мэр неуловимо, но несомненно напоминал лошадь — из тех усталых костлявых кляч, что день за днем ходят по кругу, вращая ворот. Сравнение пришло в голову Рейфу не сегодня утром, а в первый же раз, как он увидел мэра Меллы, и сейчас это впечатление только усилилось. Лошадь лошадью. Зато на отсутствие смекалки мэр не мог пожаловаться. К чести его, он сразу сообразил, зачем Эррам заявился в ратушу второй раз на дню и привел к нему недоумевающего профессорского секретаря.

— Мэтр прав, — кивнул мэр, сомкнув кончики узловатых пальцев, едва только Рейф закончил объяснять, как ему нужна помощь Кэри. — Сами подумайте, господин Орсит, — вот вы поможете мэтру Эрраму, отразит он Маятник, а потом профессор вернется — и что мне с вами делать? В тюрьму сажать за то, что вы работы мэтра Энстре самовольно разгласили и использовали? Это для нас вы будете героем — а для закона вы будете преступником. Вы, а не он. Уж он для этого все силы приложит, не сомневайтесь. Нет как хотите, а я так не согласен!

— А я бы согласился, — неловко ответил ниал. — Если другого выхода нет…

— Если бы не было, я бы тебя сюда не привел, — отрезал Рейф.

— Вам нужен запрос от имени городских властей? — произнес мэр.

Хорошо иметь дело с умными людьми, подумал Рейф мимолетно. А еще лучше, когда они на твоей стороне. Мэр ведь умница, и не будь он со мной согласен, не сказано, что мне удалось бы его уговорить — и уж нипочем не удалось бы обхитрить. Он из тех, кто, как говорится, и под землей на три локтя вглубь видит. Любой подвох он бы учуял сразу. А что он все-таки поверил в байку насчет вымышленного брака Рейфа… так на его месте любой бы поверил.

— Запрос, — подтвердил Рейф. — Или даже приказ. Да хоть повеление сил всевышних. Лишь бы за подписью и печатью.

— Подпись и печать от сил всевышних мне не раздобыть, — хмыкнул мэр. — Вам придется довольствоваться моим приказом об использовании работ профессора Энстре.

— О проведении полевых испытаний, — поправил его Рейф. — В отсутствие профессора Энстре. Под наблюдением профессора Эррама. Для блага и спасения Меллы и по распоряжению городских властей упомянутой Меллы. На основании просьбы и рекомендации профессора Эррама, Щита Меллы.

Именно так, Орсит, подумал Рейф, глядя на ошарашенное лицо Кэри. Именно так и никак иначе. Дурно бы я отплатил тебе за помощь, отправив в тюрьму и оставшись чистеньким. Пусть даже и не тюрьма, пусть только скандал, который погубит тебя навек, погубит непоправимо… если уж коллега Энстре окажется таким сквернавцем, что захочет все-таки поднять шум, — я просил помощи, мне и ответ держать. А он окажется непременно — как правильно сказал мэр, можешь и не сомневаться. Никаких «если». Захочет он шум поднять — и еще какой. Даже не будь он сквалыгой и параноиком, скандал он устроит, не может не устроить. Выхода у него другого нет. Это ведь единственный для него шанс попытаться выплыть — утопить тебя. Закатить грандиозный скандал — чтобы заслонить свою вину твоей. Чтобы о его вине и не вспомнил никто. А вот не выйдет. Не дам я ему спрятаться за твоей спиной. И тебя на растерзание не отдам. Ничего, у моего профессорского звания плечи широкие, и не такой груз выдержат — а ты ничем не защищен, ты только начинаешь жить. Я и прежде подарков не принимал — и твоя сломанная жизнь первым принятым мной подарком не станет.

— Разумно, — обдумав формулировку, согласился мэр. — Если это не применение разработок профессора, а просто их испытания, приоритет не нарушен, так? А где преступления не было, там закону делать нечего. Однако вы не только в магии знаете толк, мэтр, но и в крючкотворстве.

— Поработаете с мое в университете — и не такому научитесь, — отмахнулся Рейф.

Составление приказа отняло совсем немного времени — куда больше его ушло на уйму сопроводительных бумаг. Однако все когда-нибудь кончается, даже и делопроизводство. Старательный белобрысый секретарь наконец-то написал под диктовку мэра все, что требуется, Рейф и Кэри расписались столько раз, сколько полагалось, печати заняли свое законное место на каждом из документов, и ошалевшие от этой заковыристой процедуры Эррам и Орсит буквально вывалились на площадь перед ратушей, где вконец раздосадованный долгим ожиданием водонос на все корки клял дурную минуту, когда он согласился возить хворого студента за какие-то жалкие гроши. Ладно бы еще, если мэтра Эррама везти пришлось — Щит Меллы не то что возить, на руках носить полагается. А студентов всяких возить — ослов не напасешься.

Водонос, впрочем, внакладе не остался — Рейф щедро приплатил ему и за ожидание, и за обратную дорогу, и за то, что водонос завернет к нему домой и скажет, что мэтр остается работать у господина Орсита и ждать его не стоит. Повеселевший водонос охотно согласился исполнить поручение мэтра — если просит не студент какой-то, а Щит Меллы, так отчего ж не исполнить-то, особенно если еще и с приплатой!

Разумеется, Рейф предпочел бы работать не в кабинете отсутствующего профессора Энстре, а у себя дома. Там, где госпожа Эссили так уютно и негромко переговаривается со слугами, и Рейфу кажется, что именно эти разговоры и пахнут на весь дом свежими булочками и поздней сиренью. Там, где его поджидает уже обжитый им кабинет — пусть не все в кабинете пока еще приспособлено к его рабочим предпочтениям, но бумага и чернила там именно такие, как он привык, и никакая мелочь вроде неудобного размера листа или не того оттенка чернил не мешает сосредоточиться, не отвлекает от работы. Там, где в ящике стола лежит его набор артефактов — его, не чужой, знакомый до последней щербинки и царапинки, приработанный к рукам за долгие годы… нет, ну до чего же странно получается! Давно ли Рейф считал этот дом чужим, а себя в нем — незваным гостем? А теперь он говорит себе «хотелось бы домой» — к себе домой…

Хотелось бы. Но нельзя.

Потому что нельзя тащить туда бумаги профессора. И не только потому, что перетаскивать придется весь день. А потому, что уехавший коллега далеко не подарочек. Будь он подарочком, Рейф бы понятия не имел, чего от него можно ожидать, подарочки Рейфу Эрраму в диковинку. Но Энстре, как уже было говорено, не подарочек — и Рейф отлично знает, чего ждать стоит. И если только хоть одна растреклятая бумажонка будет вынесена из дома, профессор назовет это кражей. И тут даже приказ о полевых испытаниях не поможет. И выйдет этот поганец сухим из воды, а парня утопит.

А еще — потому что нельзя никуда тащить хромого мальчишку. И так уже Кэри едва до ратуши добрался. Не по улицам ему шляться надо, а лежать, устроив повыше и поудобнее ногу в тугой повязке.

Кэри и лежал. Попробуй тут не лежать, а скакать по дому в попытках соблюдать гостеприимство — как рявкнет мэтр академическим профессорским рявком, так и здоровые ноги носить откажутся, что уж говорить о больных!

В результате академического рявка Кэри очутился на узеньком диванчике в профессорском кабинете. Он полулежал, опираясь на локоть и умостив ногу на две диванные подушки, закатав штанину и сняв чулок, а Рейф, тихо поминая нелестным словом глупую гордость, обкладывал распухшую лодыжку травяными припарками. Кэри закусывал губу — не от боли, от смущения — краснел, словно девица на выданье, поджимал от неловкости пальцы на ноге — словом, не знал, куда себя деть от почтения.

— Лежи и не дергайся, — почти раздраженно бросил Рейф. — И брось всю эту волынку насчет непочтительности к профессорскому званию. Между коллегами какие могут быть счеты чинами!

От слова «коллеги» несчастный Кэри только пуще зарделся и вроде как собрался что-то возразить — но тут в дверь постучали.

— Кого там… — Рейф не договорил. — Лежи, сам открою, — добавил он, быстро вставая и направляясь к двери. — И сам выставлю.

Рейф и собирался выставить любого незнакомца, будь то хоть сам король, хоть городской совет в полном составе — некогда им с Кэри гостей принимать! Но когда он с самым решительным видом открыл дверь, за ней оказались отнюдь не незнакомцы. Госпожа Эссили и его кухарка Нирин — какие же они незнакомцы?

— Ты собрался впроголодь работать, сам стряпать или мальчика в трактир за обедами гонять? — прищурилась Томален, когда растерянный Рейф пробормотал приветствие. — Или на кухню его определить?

— Вот уж только не гонять! — запротестовал возмущенно Рейф. — И не на кухню!.

Гонять умницу Кэри и определять его на кухню — это не по его части, а профессора Энстре, будь он неладен! И… и вообще…

— И вообще он хромает, — промолвил Рейф вдогонку.

— Тем более, — величественно кивнула госпожа Томален.

Она посторонилась, пропуская вперед кухарку. Та вошла и тяжело опустила на пол объемистую корзинку со всевозможной снедью.

При виде всех этих приготовлений Рейф покраснел так, что его румянец сделал бы честь и юному Орситу. Ну не привык он, до сих пор еще не привык, что о нем кто-то заботится! Он привык обихаживать себя сам, слуг у него отродясь не было — а уж чтобы кто-то помнил, сыт ли он, выспался ли…

А Кэри, вчерашний мальчик на побегушках у сквалыги-профессора, тем более не привык к чужой заботе. Уж если он на руку мэтра опереться и то стесняется…

— Орсит от смущения под землю провалится, — вырвалось у Рейфа.

— Пусть только попробует, — безмятежно произнесла Томален.

Может, Орсит и попробовал бы, но попытка смущаться была заранее обречена на провал. Очень трудно смущаться как следует, уписывая наперегонки с Рейфом свежайшие, еще теплые булочки. А еще труднее стесняться при виде улыбки Томален Эссили — такой материнской, что на душе светлеет и сразу сам себе кажешься ребенком, которого любят просто за то, что он есть, что он — это он, и одновременно взрослым — умным, сильным и удачливым. Кэри от этой улыбки мигом оттаял. Рейф был своей названой теще от всей души благодарен — и за булочки, и за то, что пришла, и за то, что осталась, и за то, что, когда они с Кэри приступили к работе, не покинула кабинет, а принялась помогать им, аккуратно складывая в прежнем порядке уже просмотренные ими бумаги.

— Так мы добрый месяц провозиться можем, — сказал Кэри, передавая госпоже Томален очередную неровную стопку уже просмотренных и отвергнутых записей. — Давайте все-таки попробуем сузить поиск. Для какого типа заклятий вам нужны катализаторы, мэтр?

— Все, которые годятся для любых чар класса «ална ранха», — помолчав, произнес Рейф. — Для любого варианта проявлений и в любом сочетании.

Кэри безмолвно вытаращил глаза.

«Ална ранха», она же в просторечии «пурпурный лотос», — магия, связанная со всем, что касается витальной силы, пола, зачатия, эротики. Ею лечат от холодности и импотенции, к ней прибегают мужчины, ощутившие недостаток мужской силы или неспособные зачать, ее применяют бесплодные женщины… но едва ли можно предполагать, что мэтр Эррам собрался залюбить Маятник насмерть — ну или пока не сбежит с перепугу… и уж точно мэтр не собирается рожать!

Все эти соображения читались в недоуменном взгляде ниала так же внятно, как если бы юноша произнес их вслух.

Рейф вздохнул.

Вот он, момент правды — и как ни старайся, избежать ее не удалось.

— Я не женат, Кэри, — тяжело и неловко промолвил Рейф. — И никогда не был.

Кэри все в том же немом изумлении перевел взгляд на госпожу Эссили. Если она не теща Рейфа, то… то как же тогда…

— Мошенники мы с мэтром Эррамом, — пояснила Томален. — Мы совершили подлог.

— Нам казалось, что так лучше, — произнес Рейф. — Что это — единственный выход. А получилось, что западня…

Молчать уже не имело смысла — и Рейф рассказывал все. И о том, как городской совет Меллы с мэром во главе чуть не в ногах у него валялся, умоляя принять должность. И о том, что вступить в должность, оставаясь холостым, он не мог. И о том, как лучшие семейства Меллы готовы были бросать жребий — кому разводиться с женой и отдавать ее за мага. И о том, что это бы не помогло, но никто ведь ничего не знал. И о том, как в его доме появилась госпожа Эссили и предложила стать его названой тещей. И о том, какое дикое, безысходное отчаяние он испытал, получив наконец доступ к бумагам своего покойного предшественника. И как это отчаяние привело его к Кэри Орситу, слуге, лаборанту и секретарю уехавшего на конференцию профессора Энстре.

Он рассказывал, не заботясь о том, что Кэри о нем подумает и кем посчитает. Мошенником, готовым на подлог ради хлебного местечка? Пусть даже и так…

Но Кэри и в голову не приходило ничего подобного. Он слушал, бледный, сосредоточенный и серьезный, стиснув сплетенные пальцы до костяной белизны.

— Как же глупо все сложилось… — тихо молвил он.

Вот уж что верно, то верно. Глупее не придумаешь.

— И как страшно… — еще тише добавил Кэри.

Глаза у него были огромные, сухие и полные черноты.

Рейф отвел взгляд. Он понимал, почему у ниала такие глаза. Да потому, что смотрит он на покойника — и оба они, и Рейф, и Кэри, об этом знают. Это госпоже Эссили знать неоткуда — но у мага, даже самого что ни на есть начинающего, даже у такого недостудента, как Орсит, неоткуда взяться иллюзиям. Часть, даже раздутая до неимоверных размеров, никогда не заменит целого. А Рейф — сам по себе, один — не целое. Он только часть головоломки, половинка ключа, он незавершен — но Маятник не спрашивает, кто тут целый и завершенный, а кто — нет, он просто приходит. Он придет — и Рейфа не станет. Потому что Маятник надо отразить — во что бы то ни стало, любой ценой. Даже если цена эта — вся жизнь, вбитая в одно мгновение, вся сила, весь разум… что останется от Рейфа Эррама, когда Маятник будет отброшен, — труп? Может, и не труп, а что похуже. Калека, еле живое существо с разумом, выжженным дотла катализаторами и запредельным усилием, лишенное магии, рассудка, сил, обреченное до последнего дыхания таращиться в пустоту бессмысленным взглядом, выхаркивающее остатки жизни с каждым вздохом. Уж лучше и правда сгореть дотла, чем догнивать бессознательным обрубком распадающейся плоти… но так или иначе, а конец один — Рейфа больше не будет. Он ходит, улыбается, разговаривает — но он приговорен, и это его последние дни.

Последние, и других не будет.

Не потому ли так неожиданно полюбился ему дом, еще недавно казавшийся таким чужим, что это его последний дом? Не оттого ли до щемящей нежности прекрасна Мелла, что отражается она в его умирающем взоре? Не тем ли дороги ему жители Меллы, все до одного, что вошли в его душу за несколько дней до небытия? Это ведь правда, что в предсмертный миг все делается ярче, острее — все, чего не замечал, пока жил, все, что так больно будет терять, все озаряется последним светом…

Вспышка молнии — последняя, предгибельная…

Неужели нужно было подойти к порогу смерти, чтобы эта молния разорвала сердце и в него хлынули наконец улицы, дома, крыши с кошками, чердаки с бельем на веревках, скрип колодезного ворота и стук калитки, лошади и собаки, птицы и деревья — и люди, люди, люди…

Люди, которых он должен защитить.

— Не смотри на меня так, Кэри, — негромко попросил Рейф. — Давай не будем помирать раньше смерти и бежать впереди себя.

Он протянул руку и слегка встряхнул оцепеневшего юношу за плечо.

— Не все так страшно. Договорились?

Кэри вздохнул прерывисто и с усилием кивнул.

— Вот и хорошо. Работаем, Кэри, работаем…

Слово «работаем» было для Кэри поистине волшебным. Оно могло пробудить от сна, вывести из шока — возможно даже, воскресить из мертвых. «Работаем, детка», — говорила мама, когда они вдвоем разбирали бисер и стеклярус по цвету. «Работаем, Кэри», — говорил папа, вкладывая резец-«косячок» в неловкие от усердия детские пальцы. «Это кто это тут устал? Работаем!» — говорил учитель фехтования, когда с Кэри лился не седьмой пот и даже не десятый. Все детство, вся ранняя юность Кэри прошли под это слово. Может, оно и не самое подходящее для рыцарского романа о благородном мстителе — но что поделать, если роман оказался хоть и рыцарский, но какой-то неправильный…

Правильные рыцарские романы Кэри доводилось читать во множестве — и все они были на один лад. Все они начинались с того, что предки главного героя жили и не тужили — до тех самых пор, покуда коварным врагам не приходило в голову злополучное их семейство зачем-то извести. Иногда благородных предков старались сжить со света ради денег и земель, иногда — за принадлежность к запредельно древнему роду, нередко — просто из любви к искусству, потому что никаких внятных причин для скоропостижной ненависти отыскать нельзя было даже с помощью мага, сведущего в следственной экспертизе. Беспричинная злокозненность врагов, впрочем, придавала сюжету некое приятное разнообразие — потому что действия их таковым не блистали. Враги исправно одерживали победу — посредством оружия или клеветы, смотря по ситуации, — но итог оставался неизменным. Не запятнанная ничем супружеская чета (или только овдовевшая супруга, если сочинитель был уж очень наклонен к трагическим эффектам) отправлялась в изгнание, дабы влачить свои жалкие дни, или что уж там полагается влачить, в нищете и бесправии. Однако не тут-то было. В изгнании у несчастной четы неизменно рождался мальчик — разумеется, одаренный всеми мыслимыми и немыслимыми доблестями. Восхитительное дитя подрастало, узнавало тайну своего рождения, проникалось по отношению к врагам вполне закономерной ненавистью, после чего с несомненностью показывало злобным гонителям, в какой цене нынче лихо на развес и поштучно, а также демонстрировало остроту своего клинка — настолько успешно, что в финале обычно в живых, кроме мстительного дитяти, не оставалось никого. Ну что это за роман, если ставший мстителем мальчик не увеличит вдвое размеры городского кладбища?

Неправильный это роман. Но лишенное наследственного титула и имущества семейство Орсит в правильный роман никак не умещалось. Хотя бы уже потому, что родился у Орситов не мальчик, а девочка.

А еще потому, что лишились всего Орситы никак уж не безвинно.

Дед Кэри с раннего детства — или, как обыкновенно говорили в Ниале, еще молочных зубов не избыв — бредил стародавними свободами суверенного княжества. Каких таких свобод не хватало отпрыску знатного дворянского рода, во всю свою жизнь не знавшего утеснений, понять было с ходу мудрено. Тем более нелегко понять, каких свобод недоставало Ниале с тех пор, как княжество лишилось самостоятельности и вошло в состав королевства. Ни одно из присоединенных княжеств не душили поборами и налогами, местных уроженцев не ущемляли в правах, не заставляли насильно перенимать чужие им обычаи. Жизнь текла, как и прежде. Впрочем, если дотошно изучить список свобод и вольностей княжества Ниале, одной в нем все-таки по сравнению с прежними временами недоставало — свободы объявлять войну другим княжествам, когда вздумается. Именно ради ее сохранения Ниале в период Разделенных Княжеств отвергало любые союзы — потому что открывать военные действия пришлось бы уже не по собственной воле, а по уговору с союзниками. Именно эту свободу отнял у Ниале король, присоединивший обескровленное долгой войной княжество к своему королевству. К этому времени от населения Ниале осталась хорошо если треть — и уцелевшие не посчитали отказ от права начинать войну бесконтрольно таким уж большим лишением. Да и с кем воевать — с другими частями королевства? Или с кем-нибудь из сопредельных стран, которые сравнительно небольшому княжеству просто не по зубам? Однако выжженные поля зарастают пшеницей, разрушенные города отстраиваются заново, обезлюдевшие дома заселяются вновь… заселяются теми, кто уже не помнит, что такое война, но отлично помнит, что их предков лишили права ее начинать. А что может быть притягательнее запретного, заманчивее отнятого?

Юнцы, помешанные на старине, — дело обычное. Чем же и бредить юности, как не древностью? Куда хуже, когда время пытаются и в самом деле повернуть вспять, и уже не юноши, а люди взрослые. Деду Кэри, Лорну, когда он ввязался в заговор, было уже хорошо за сорок, его сын Иллер был уже два года как женат и уже лет пять как пытался образумить неугомонного отца. О заговоре Иллер, понятное дело, не знал ничего, но взгляды отца для него не были тайной — и он их ни в малейшей малости не разделял. Оба Орсита, старший и младший, были люди неподатливые, но способные уважать взгляды друг друга. Однако знай Иллер о том, что его отец подался в заговорщики, навряд ли его уважения хватило бы на такой случай. Тянуть Ниале назад, во времена всеобщей резни? Да Иллеру бы и в страшном сне не приснилось такое безумие! И уж тем более безумие — надеяться, что заговор горстки местных аристократов успешно перерастет в мятеж, мятеж — в победоносную войну и Ниале отделится от королевства! Такое случается, если государство стоит на грани развала — но не при сильном правлении в благополучной стране.

Заговор окончился вполне ожидаемым образом — неожиданным его исход был разве что для самих заговорщиков. Они и ахнуть не успели, как все было кончено. Самых рьяных казнили, остальные отделались лишением дворянства и всего имущества и запретом на ношение оружия по мужской линии до седьмого колена включительно. Иллер мог бы доказать свою непричастность и сохранить хоть что-то — но он не стал отрекаться от отца и вместе с ним потерял все.

Он ни словом, ни взглядом никогда не попрекнул отца в том, что по его вине Орситы оказались бездомными бродягами, лишенными средств к существованию. Будь Иллер персонажем правильного романа, тут-то бы ему и поднять знамя заговора в ответ на утеснение — но он не был персонажем романа и не считал, что клан Орситов пострадал ни за что. Влачить дни в нищете — или, говоря человеческим языком, осваивать ремесло побирушки — Иллер не собирался тем более. Есть на свете и другие ремесла. И будь ты хоть бывший дворянин, хоть бывший королевич — но когда на руках у тебя отец с матерью и жена с новорожденной дочерью, горделиво голодать совесть не позволит.

Иллер не мог податься в наемники, не мог сделаться учителем фехтования. Он не мог наняться даже слугой — потому что не владел ни одним из тех умений, которые слуге просто необходимы. Кто же мог знать заранее, что они понадобятся! Это ведь только судьбе одной известно, что за знаки она вырезала на бирке с твоим именем… а знать бы загодя, ничего бы не пожалел, чтоб своей рукой их исправить… вот этой самой рукой, которая так ловко в детстве вырезала из дерева затейливые фигурки…

Этой самой рукой Иллер себе новую судьбу и вырезал — а что не по бирке именной, а по пуговицам деревянным да костяным резьба пришлась… так ведь кто их знает, бирки с участью, на что они похожи.

Не золото с камнями драгоценными — дерево и кость, а все-таки пуговицы затейливые — товар хоть и не самый дорогой, но и не дешевый. Какая сельская красотка не захочет к празднику нарядное платье обновить таким украшением? Хватит и на еду, хватит и жене на шелк-бисер, чтобы новые пуговицы с хитрым узором сделать. Если в две пары рук работать, хватит и на право сдать экзамен в гильдию — а если вы вдвоем мастера гильдейские, а товар в городе сбываете, то цена ему уже другая. Можно и угол свой снять, а там, глядишь, и мастерскую открыть с вывеской. Орситы никогда не сдавались в бою, всегда сражались до последнего — и Иллер не стал сдаваться нищете.

Достаток пуговицы подарили хоть и скромный, но надежный. Мастерская Иллера пользовалась доброй славой. Все городские модницы наперебой старались заказать что-нибудь с выдумкой да попригляднее — ведь кому и понимать в изяществе, как не дворянину, пусть и бывшему!

Работали новоявленные пуговичники, не разгибая спины.

«Работаем, Кэри, работаем!»

К девяти годам Кэри шила шелком и бисером не хуже матери, к двенадцати освоила резьбу не хуже отца. Она гордилась званием подмастерья — куда больше, чем дворянским происхождением, о котором горазд был поговорить дед. Малышка Кэри деда с бабушкой любила — но сетовать вместе с ними об утраченном у нее совершенно не получалось. Да и вообще сетования были не по ее части. Вот утешения — дело другое. А что может быть проще, чем утешить стариков? Это ведь так замечательно, что у них не внук, о котором они мечтали, а внучка! Конечно, замечательно — внуку под страхом смертной казни нельзя было бы и в руки шпагу взять, но Кэри-то девочка, а не мальчик, ей никакой закон не запрещает брать уроки фехтования! Хотел дед видеть ребенка Иллера искусным фехтовальщиком? Конечно, хотел. Так отчего бы и не порадовать его фехтовальными успехами? Тем более что фехтование Кэри так легко дается… это куда веселее, чем школьные уроки, и ничуть не труднее… хотя уроки — это тоже весело, особенно уроки магии. Учитель магии говорит, что у нее большие способности. Мама говорит, что нельзя зарывать талант в землю. Отец говорит, что лишних знаний не бывает, а в столичном университете есть отделение, на котором женщины учатся. Дед говорит, что отродясь в семье Орситов не было магов и тем более магичек, но уж лучше магия, чем пуговицы. Бабушка говорит, что в столице женихи не здешним чета. А Кэри с ужасно взрослым видом говорит, что всему свое время. Ей очень хочется повидать мир, поступить в университет, выучиться магии всерьез — и очень не хочется расставаться с семьей… но это потому, что она маленькая — а вот когда она вырастет совсем большая…

Все было решено, все запланировано.

Все пошло кувырком.

Иллер никогда не чванился прежним своим дворянством, но и не скрывал его. Кто же знал, что найдется заезжий наглец, способный над этим поглумиться! Безмозглый дворянчик, не сделавший в своей жизни ничего толкового, даже пуговицы. Как же издевался он над родовитым пуговичником, лишенным титула! Какими оскорблениями сыпал, удваивая их и утраивая, когда понял, что пуговичник отвечать на них не станет и вызова на поединок не примет! Еще и сулился палками прибить за трусость, если пуговичник не придет в назначенное время в урочное место скрестить со своим оскорбителем шпаги! Не придет — значит, и вправду был дворянин, да весь вышел, один ремесленник остался, а ремесленнику не удары шпаги, а палочные удары полагаются.

Замечательный выбор — быть избитым высокородным подонком или взять шпагу в руки и лишиться головы.

Кэри и в мыслях не держала предоставить отцу выбор.

Вот только не станет заезжий оскорбитель с женщиной драться. Засмеет только пуще.

А кто ему скажет, что дерется он с женщиной?

Да внешность и скажет.

Как ни переодевай Кэри, как ни перетягивай грудь, за мальчика она в свои семнадцать лет ну никак сойти не могла. Но ведь внешность — дело поправимое. Магов хороших в городе довольно, и почти любой из них способен наложить заклятье, которое заставит кого угодно принимать девушку за юношу. В романах и не такие чудеса творятся, милостивые государи.

Но в романах чудеса не начинают чудесить.

Дворянчик не усомнился, что перед ним сын пуговичника, — откуда ему было знать, что у Иллера не сын, а дочь. И сын или брат младший вправе заменить вызванного в поединке, если оскорбитель намного его младше — а наглец был младше Иллера этак раза в два. Кэри с ним управилась запросто. Убивать не стала — просто вволю потешилась. Под конец незадачливый обидчик не просто извинения принес — в ногах был валяться готов, умолять, чтобы никто никому никогда ничего о дуэли этой не рассказывал — не приведи боги, узнают люди, что сынок какого-то пуговичника его этак отделал.

И вот тут и начались чудеса вокруг чудес.

Надеть на себя мужское обличье Кэри удалось с легкостью, иллюзии и вообще легко накладываются на реальность. Зато снять его оказалось не просто трудно — невозможно.

Поторопилась Кэри с иллюзией, поспешила — лишь бы успеть, лишь бы отец не узнал, что дочка надумала, пока она с дуэлью не разберется. Не стала долго по магам бегать, искать самого подходящего — зашла за накладным обличьем к тому, что жил поближе. А маг оказался таммером. И вдобавок он и знать не знал о магических способностях девушки — а она и знать не знала, что осведомить при наложении иллюзии о них нужно обязательно. Маг — таммер, Кэри — ниален с еще не упорядоченными серьезным обучением способностями… и что хорошего можно ожидать от сочетания разнородной магии? А Кэри еще и амулета не сняла — она его никогда не снимала. Старый амулет, родовой — времен Разъединенных Княжеств… против кого и делали амулет! Именно что против таммерских заклинаний и делали. Если бы чары накладывались против воли Кэри… вздумай она сопротивляться — да от мага песочек бы остался серенький! Но Кэри не сопротивлялась — и амулет не причинил магу ничего плохого. Зато с заклятьем его обошелся по-свойски.

Вцепилась накладная личина в лицо — не оторвешь. И как дальше жить девушке, в которой все видят юношу?

Если бы Кэри превратилась в мужчину на самом деле, может, она и сжилась бы с такой переменой. Но она не стала мужчиной, а только казалась им — казалась так основательно, что хоть в мужские бани зайди да догола разденься все поклянутся, что парня видели, а не девицу! Самого что ни на есть настоящего парня. И добро бы только обычные люди — ни один маг иллюзию не распознает! Парень перед ним, и все тут.

И если кто-то думает, что девушке, которая любому кажется парнем, оставаясь девушкой, жить легко… пусть подумает еще раз.

Попытки снять иллюзию съели все деньги, отложенные на приданое и на учебу, — услуги хорошего мага стоят недешево, даже если платить за них приходится не полную цену, раз успеха они не возымели. В поисках мага, который все-таки разберется со взбесившейся иллюзией, Кэри продвигалась все дальше от дома и все ближе к столице. Как раз к столице деньги и закончились. Но ведь это еще не повод сдаваться, верно? Орситы не сдаются. Что гласит старая житейская мудрость? «Если хочешь, чтобы что-то было сделано как следует, сделай это сам». Что значит — «я не маг»? У тебя ведь есть способности!

Способности есть, университет тоже есть… денег, правда, нет — но ведь и выхода тоже нет.

Вот так и оказалась Кэри студентом — не студенткой! — столичного университета, а сразу же после того — секретарем и лаборантом профессора Энстре.

Магичка по способностям, дворянка по крови — магии-то на судебные решения в высшей степени наплевать! — вдобавок незамужняя… дважды идеальное решение, вдвойне находка для Щита Меллы.

И… и — что?

И ничего, уважаемые.

Потому что ведь даже и не расскажешь никому, кто ты есть на самом деле. Не поверит никто. Не Кэри поверят, а глазам своим. Еще и решат, что спятил парень, эка жалость. Ну, может, мэтр Эррам поверит. А что толку? Кто ж его согласится с явным и несомненным парнем венчать? И на то, что заклятье Рейф снимет, надежды мало. Он ведь, как и все прочие маги, не заметил его даже. И нельзя, нельзя сейчас тратить силы на снятие иллюзии! Даже и в том невероятном случае, если снять заклятье удастся, сил у мэтра останется столько, что их не на Маятник — на котеныша приблудного и то не хватит. Так и зачем мэтру Эрраму правду рассказывать, зачем попусту душу травить? Все равно что рассказывать смертнику обреченному — мол, есть на твое имя помилование, а все едино тебе помирать, потому что замкнуто оно на замок, а ключ потерян. Расписывать в деталях всю неукусимость локтя? Дать понять, что судьба посмеялась еще более жестоко, чем кажется? Нет, как хотите, а у Кэри язык не повернется.

Еще и потому не повернется, что полюбила она Рейфа Эррама с первого взгляда — словно вспышка молнии выхватила его лицо из мрака. Единственное. Неповторимое.

Бывает ли любовь с первого взгляда? Еще как бывает — если со второго подтверждается.

И со второго, и с третьего, и с какого угодно взгляда Кэри влюблялась все сильнее и все безнадежнее.

Горло то и дело сжималось, дыхание замирало, перед глазами все плыло, в ушах стоял звон. От смущения своего и растерянности Кэри несла что-то совсем уж несусветное, ляпала дурацкие вопросы невпопад… каким же балбесом и неучем должен мэтр Эррам полагать незадачливого профессорского секретаря! Небось еще и думает, с какой радости профессор держит при себе законченного болвана — неужто поумнее никого не нашлось! Наверняка думает, только виду не подает. Наоборот — стоит Кэри его послушать, и ей кажется, что она и в самом деле умная и способная. И если она только постарается, все у нее получится.

Конечно, получится… а что тут трудного? Первую и единственную любовь свою своими, почитай, руками убить, помочь ему выжечь себя самого насмерть… должно получиться, Кэри, старайся, ты же умница. Ты же отлично понимаешь, что, если Рейф с Маятником не справится, ему все одно умирать придется. Вместе со всеми, вместе с тобой, вместе с жителями Меллы, где бы они ни были сейчас…

Если он не справится, их нигде не будет, никого и ничего больше не будет — так что уж изволь постараться на совесть, Кэри Орсит, сделай все, что можешь и не можешь, чтобы не напрасно Рейф погиб, чтобы не зазря себя дотла выжег… сделай так, чтобы он смог отразить Маятник… чтобы все были… все чтобы были, а его не было…

Работаем, Кэри, работаем…

Как же глупо все сложилось. И как страшно.

Утро выдалось теплое, но ветреное, неспокойное; рваные облака быстро бежали по небу. Однако в самом скором времени развиднелось, ветер начал утихать и задолго еще до полудня унялся окончательно. Наступившее безветрие обвело городскую стену сомкнутым кольцом тишины — ни шелест листвы, ни шорох травы не нарушали ее. Затих и город в ожидании Маятника. И ведь, казалось бы, глупость какая — бросать все дела оттого, что через несколько часов то ли настигнет тебя гибель, то ли нет, и сидеть сложа руки — ничего ведь не изменится от твоего сидения, не пройдет смерть мимо только оттого, что ты затаился. Так-то оно так — но и делами повседневными заниматься тоже не получается. И не потому даже, что все из рук валится, а потому что не получается, и все тут. Нет ничего хуже, чем ждать, — особенно если поделать ничего не можешь. Ждать, не зная ничего. Бывает, верную гибель встречают со спокойным мужеством и ясной душой — но незнаемое томит. Ждешь, сам не зная толком, чего именно, а потом уже и не понимаешь, а ждешь ли… пока не минует полдень, пока не сойдет со Смотровой башни новый маг и не скажет, что угроза миновала, ни к чему сердце не лежит. Затих город, замолк — только немногие тихие звуки робко дотрагивались до тишины и снова прятались.

До Рейфа и Кэри на Смотровую башню они не доносились. Тишина была такой огромной, что даже шепот, даже шорох заполнял ее всю и тоже становился огромным.

— Полдень скоро, — произнес Рейф, не глядя на Кэри. — Шел бы ты домой… пора уже.

Хоть и трудно тебе идти — едва до башни дохромал, — а все-таки лучше бы тебе сейчас уйти…

— Разве я вам мешаю, мэтр?

— Нет, — покачал головой Рейф. — Просто это будет очень… некрасиво. Не стоит тебе на такое смотреть…

Некрасиво — это не то слово. А какое слово будет «то»? Какое слово нужно, чтобы сказать: «Я не хочу умирать у тебя на глазах, парень, — тебе и без того несладко»?

Теперь уже настал черед Кэри головой качать.

— Если все кончится плохо, не будет никакой разницы, видел я что-то или нет, помнить мне все равно доведется недолго. А если все-таки все получится… лучше, чтобы я был здесь.

Смотрит, головы не опуская, глаз не отводит — и такая мольба в голосе: не гони, не лишай права сражаться вместе с тобой, вдруг вдвоем у нас получится лучше и ты уцелеешь… эх, Кэри, будь надежда хлебом, на свете бы не осталось голодных…

— Я так понимаю, что гнать тебя бесполезно, ты все едино останешься? — усмехнулся Рейф.

— Правильно понимаешь.

Солнце уже почти поднялось в зенит. Небо налилось спелой густой синевой, и жара стояла сухая и звонкая. Или это у Рейфа в ушах звенит?

В ушах и в самом деле звенело. Голову слегка вело, сердце билось чаще и тяжелее обычного, как оно бывает, если перебрать бодрящих заклятий, но на сей раз дело было не в них. Рейф и Кэри поработали на славу, и теперь весь он был переполнен силой. Катализирующие заклятья ускоряли действие всех чар до предела, Рейф и не предполагал, что живой человек может вынести что-то хотя бы отдаленно подобное и удержаться в сознании. Конечно, не профессора Энстре надо за это благодарить — вот уж кто на знания свои скупился. Но ведь Кэри умница, ему слово скажи, намекни только, а дальше он и сам домыслит. И трудяга каких мало — бывали у Рейфа добросовестные студенты, и сам он отродясь в лентяях не хаживал, но впервые в жизни он видел, чтобы человек работал с такой исступленной одержимостью. Вдвоем они лихо перелопатили бумаги отсутствующего профессора — при других обстоятельствах им бы за несколько месяцев того не сделать, что было сделано за несколько дней. Когда-то Рейф мечтал совершить переворот в науке — что ж, он достиг своего. То, что они с Кэри за эти дни узнали о возможностях катализа, открывало совершенно новую область для исследований. Рейф мысленно улыбнулся: не всякому студенту доводится наработать на диссертацию еще до того, как он сдаст первую в своей жизни сессию. Умница Орсит… далеко пойдет… и никакой профессор ему не помешает. Нельзя, чтобы помешал…

Рейф гнал от себя эти мысли, стараясь сосредоточиться на своих ощущениях, заранее почувствовать приближение Маятника. Ощущения оказались обманчивы. Неуловимое что-то, прозрачное и невесомое, словно паутинка осенняя, то ли есть она, то ли нет, блеснет на солнце и тут же пропадет вон из глаз — сколько ни всматривайся, не заметишь… а может, и нет ее вовсе, привиделась… своя ли тревога эхом отзывается призрачным — или это неясные пока еще отзвуки подступающей беды? Промельк отсвета, призрак звука — есть ли, нет ли… поди угадай, когда весь мир видится и слышится не таким, как обычно! Сила струилась по жилам Рейфа, наполняла собой — не он, сила сейчас смотрела из его глаз и слушала его ушами. Зрение обострилось предельно, Рейф сейчас мог бы воробья у самого окоема различить и перья на нем посчитать. Каждую травинку в поле за стеной он видел отдельно, очертания их были отчетливыми до хруста. Рейф глубоко вдохнул, пытаясь угомонить зачастившее сердце. Запахи тоже изменились — они были густыми, как студень, вязкими, но при этом совершенно не смешивались между собой. Даже от гранита Смотровой башни на солнце и в тени пахло по-разному. Звуки тоже не сливались — каждый звучал отдельно, и ни один не заглушал другие и не терялся в них. Горизонт слабо, но все же заметно изгибался, где-то за спиной замыкая в круг этот непривычный мир новых, таких ярких красок, линий, звуков и запахов, — а в сердцевине этого мира было ожидание, пустое и гулкое, как комната в заброшенном доме. От этой пустоты напрягалась шея и плечи, словно от чужого взгляда в спину. И еще отчего-то, несмотря на жару, мерзли руки…

— Руки мерзнут… — Голос Кэри был удивленным и непривычно хриплым.

Мерзнут. На жарком полуденном солнце. Почти незаметный знобкий холодок, шершавый какой-то, даже колкий…

— Начинается… — выдохнул Рейф.

Начинается… и уже некогда снова уговаривать Кэри уйти, некогда снова пытаться отсылать беднягу… все уже начинается, уже началось… время замерло, как муха в янтаре, черно-серое и неподвижное в золотых солнечных лучах… замерло, а потом засучило ломкими ножками, расправило прозрачные крылышки, и янтарь треснул, золото потекло прочь раскаленными каплями, прочь, куда угодно — лишь бы скрыться от незримого приближения Маятника…

— Смотри… — хриплый шепот, кто это шепчет — Рейф или Кэри?

Воздух бездвижен, ни ветерка — а дальний лес пригибается, словно под пятой бури… в тишине, в безмолвии гнутся деревья, кустарники — все ближе и ближе… и пригибается трава — в сторону Меллы… пригибается, ложится, стелется под несуществующим ветром — все ближе, все быстрее…

Какой уж тут высверк тончайшей паутинной нити! Не паутинка — снасти, канаты корабельные, и они стонут под напором невидимого шторма, воют от напряжения. Пустота ожидания схлопнулась сама в себя — но взамен ее ничего не пришло, место исчезнувшей пустоты осталось незаполненным, и это зияние было как пролом в крепостной стене… нет — как бойница!

Рейф вскинул руку, и сила его устремилась сквозь эту бойницу навстречу Маятнику.

Элементы заклятий четко и слаженно занимали свои места в кристаллической решетке. Легковесные чары, полимеризуясь, обретали прочность, их длинные волокна сплетались во вторичную структуру… третичную… какой еще маг может с чистой совестью сказать, что видел магическую реакцию — не результат ее, а саму реакцию, сами соединяющиеся элементы? Кто хоть раз не вычислял, а своими глазами наблюдал свободные и занятые энергетические оболочки? Кто созерцал нематериальность материи, ее несуществующий цвет и раскаленную мощь преобразований? И как рассказать, как выразить, назвать, обозначить то, для чего в языке нет слов, — как назвать это яркое, отчетливое, невыразимое, как рассказать этот красный цвет, синий до белизны, на октаву выше зеленого, режуще сладкий, выворачивающий кристаллическую решетку в какое-то немыслимо другое пространство, где она отслаивается чешуйками, оставляя неровный след на струящемся воздухе…

Неровная черта, словно впопыхах нацарапанная ребенком, который еще только учится рисовать…

И незримое жадно слизывает ее, как потеки варенья с блюдечка… пролизывает пустоту в решетке и всхлюпывает, втягивает ее в себя, все быстрее, и перед тем как исчезнуть окончательно, решетка скручивается в бешено вертящийся водоворот…

Остановить проклятие, задержать его? Маятник не бился о кристаллическую прочность заклятий — он пожирал ее, втягивал, всасывал, все быстрее и быстрее… сердце бухало в такт этому кружению, словно бы водоворот издали высасывал и его… эластичная стена полимерных чар выпучивалась в сторону невидимого присутствия медленно, нехотя… вытянулась в гигантскую воронку и лопнула, края чар сворачивались бесструктурными каплями, обрывки заклятий неопрятно змеились, подрагивая, и слипались, точно остывшие макароны, исчезающие во рту неразборчивого едока… пространство липко мерцало, словно киселем обмазанное, и мерцание это мало-помалу обозначило структуру того, с чем сражался Рейф.

Теперь он знал — как никто другой… но знание это уже ничем не могло ему помочь.

То, что возвращалось маятником к Мелле раз за разом, за неимением других слов можно было назвать воронкой, смерчем, водоворотом — и водоворот этот втягивал в себя магию, разум, саму жизнь.

…Тела, из которых выпита жизнь, бездыханные куклы из плоти на мостовой, разбросанные, разорванные…

…Тела, из которых выпит разум, безумные манекены идут по улице и убивают себе подобных, убивают, убивают…

…Тела, из которых выпита магия, беспомощные оболочки с кровоточащим ошметками сознания…

Именно так, а не иначе.

Теперь Рейф знал, отчего не иначе, — но знание это не могло ему помочь.

Самоподдерживающаяся реакция.

Она не остановится, пока в вихревую воронку втягивается все новое и новое сырье — жизни, разумы, силы… вот в этот вот мерзкий крутящийся хобот, нацелившийся на Рейфа, на самое вкусное, что есть вокруг, на Рейфа, в котором мирное тление магической силы разогнано до скорости пламени… Рейф просто полыхает силой, и пожирающий вихрь тянется к нему на жар этой силы, подобно тому как змея находит мышь по теплу ее тела…

Может ли мышь загрызть змею?

Может ли маг сдавить горло воронки, задушить смерч?

Двумя руками мог бы и попытаться — но Рейф отчетливо ощущал свою магию однорукой.

Эта единственная рука была сильна непомерно, как нередко случается у калек, но она была одна, непоправимо и безнадежно одна — и пальцы не сходились на глотке вихря.

У Рейфа была только одна рука — правая, вскинутая в отвращающем жесте, и всем, что еще оставалось от его сознания, он продолжал удерживать ее — а другой руки у него не было, и тела наполовину не было. Половинка тела, половинка разума, половинка магии… Их недоставало, чтобы одолеть смерч, их вообще ни на что недоставало. Мир наполовину померк, поблек, краски и очертания выцвели, сделались плоскими и словно бы нарисованными, звуки сплющились в бессмысленный блин… Держать руку, держать… держать! Пустота ощутимо просвечивала сквозь оболочку зримого, бугрилась под ним, как мускулы под кожей, еще немного, и она прорвет тонкую пленку сущего, и для Рейфа закончится все — и навсегда… Держать… ну и что же, что ничего больше нет, — держать…

Ничего больше не было, только правая рука, и Рейф не знал, не понимал, что его тело сделало шаг назад, не ощущал, что его левая рука уже сдавливает его горло — ведь ее не было, и горла не было… разве можно ощущать то, чего нет?

Можно — если его вдруг хватают, тянут куда-то в сторону и сжимают что есть силы.

Левой руки не было, а теперь она есть, пальцы Кэри вцепились в нее до синяков, и Рейф не может даже оттолкнуть, ведь его держат за левую руку, которая есть, а правая нужна ему, чтобы сражаться, и он не успевает крикнуть, это Кэри что-то кричит до синевы на висках, и губы его шевелятся…

— Не-е-е-ееее-ее-еет!!!

Крик отчего-то запаздывает, не поспевает за движением губ… лицо залито слезами… лицо Кэри, закованное в жесткий полимерный каркас заклятий…

Лицо, которое есть — а сейчас его не станет, потому что Рейф не успел оттолкнуть Кэри, и хобот вихря тянется уже не только к Рейфу — к ним обоим… тянется… и слизывает оболочку из заклинаний…

И Кэри смотрит на Рейфа, а Рейф на Кэри… на это знакомое ему лицо… девичье лицо… такое знакомое — и такое иное…

Не просто знакомое — до мельчайшей черточки то же самое… и при этом до мельчайшей черточки иное.

Девичье лицо — бледное, зареванное, уже не прикрытое от его взгляда ни маской наложенной на него иллюзии, ни еще более плотной маской воспитания и приличий — какое уж тут воспитание, какие приличия на краю смерти! — обнаженное лицо, до самой души обнаженное, разомкнутые в крике губы, распахнутый взгляд — нагой взгляд женщины, у которой отнимают больше чем жизнь…

И столько яростной любви было в этом взгляде, что свирепая нежность рванула наискось сердце Рейфа невыносимой болью — лютой, ослепительной, как вспышка молнии… молнии, выхватывающей из мрака одно-единственное лицо.

Неповторимое.

Незабываемое.

Фактор молнии?

Основной компонент приворотных чар?

Так, кажется, назвал это Рейф в своей диссертации в той, прошлой жизни?

Да кому нужны все и всяческие приворотные чары — ведь лица девушки, удержавшей тебя на краю смерти, ты и так не забудешь никогда!

Неповторимое.

Единственное.

Ты не забудешь его — ведь у тебя теперь есть время, чтобы не забыть, вот только что времени не было, а теперь оно есть. Потому что левая рука у тебя тоже есть, и ты сам у себя теперь есть — цельный, завершенный… У тебя есть вы оба, ты и она, и потому у тебя есть ты… У тебя есть левая рука, Кэри сжимает ее в своей — единое, неразрывное целое, словно по вашим жилам бежит общая кровь… И Кэри взметывает левую руку, в точности повторяя твое движение… И твоя магия, обретя цельность, сжимает свою вторую руку на горле проклятой воронки, сдавливает смерч… и он захлебывается, рвется и издыхает…

И почему-то становится ужасно тихо. Что значит — становится? Ведь и было тихо, ты сам был готов помешаться в рассудке от облепившей тебя тишины. Как же тихо… только Кэри всхлипывает да ветер шелестит травой где-то внизу у стены. Ветер… до чего же хорошо, когда ветер есть и он шелестит. Ветер… и отвесный полуденный зной… и птица какая-то дурная прямо над головой орет… и отчего-то мутит немного и голова кружится. Нет, не «отчего-то» — от слабости… вот теперь можно почувствовать, что тебя на самом-то деле ноги не держат, ощутить, как трясутся и подгибаются колени, как дрожит рука Кэри в твоей руке… Теперь уже можно, теперь все можно, потому что с Маятником покончено… А вот с вами обоими — нет, и можно позволить себе опуститься без сил на горячий от полдневной жары каменный пол Смотровой башни рядом с Кэри, не разнимая рук, и привалиться друг к другу, и сидеть молча, ничего не говорить, просто смотреть на спелую синеву неба, на растрепанную ветром траву, на башенные зубцы, оплавленные, смятые, словно клеклый хлебный мякиш, там, где прекратил свое существование Маятник… Оплавленные, смятые… а это значит, что надо все-таки встать… встать, спуститься вниз и предупредить, чтобы никто покуда и близко не подходил к башне и к примыкающей части городской стены и уж тем более не касался помятого гранита. Эту часть стены и башни надо будет изъять и захоронить, не притрагиваясь руками, а прежде того — обезвредить от магической накипи, насколько это и вообще возможно. Да тут работы по захоронению и обезвреживанию недели на две, не меньше!

Но Маятника Меллы больше нет.

Наверное, это какая-то неправильная победа. Наверное. Маятник ведь полагается отражать, а не уничтожать. Но чего еще и ждать от неправильных героев…

— Кажется, я знаю, чем мы будем заниматься после того, как повенчаемся, — сипло произнес Рейф.

Маятниками, чем же еще. Не одна только Мелла живет от Маятника к Маятнику — но до сих пор никто не додумался, как их надо уничтожать. А если бы и додумался, не смог бы — чтобы суметь, сначала надо оказаться совершенно непригодным к должности Щита, а потом сделать все шиворот-навыворот, и притом не в одиночку. Женатый маг в одиночку отразил бы Маятник. Влюбленный маг вдвоем со своей девушкой, как оказалось, сумел Маятник уничтожить. Он тоже был завершен — они оба с Кэри были завершены… Просто они оказались завершены иначе. Не так, как полагается.

— Чем не развлечение на медовый месяц… — сорванным голосом отозвалась Кэри. — Главное, не забыть опять сделать все неправильно.

Рейфу не пришлось объяснять, о чем он думал. Кэри его и без слов поняла. Это всегда так, когда любишь, — или только если у тебя все не как у людей, а вверх тормашками?

— И госпожу Эссили с собой взять, — добавила Кэри.

— Обязательно, — согласился Рейф. — Куда же магу без тещи. Без нее бы на самом деле ничего не получилось.

Томален не было с ними на Смотровой башне, она всего лишь рассказала Рейфу, что на свете существует Кэри Орсит, — а могла бы и не она рассказать, а кто-то другой. И тем не менее Рейф знал с той же несомненностью, что и Кэри, что без Томален ничего бы не получилось, — знал какой-то странной частью своей души, той частью, с которой он и сам еще не был толком знаком и с которой ему только еще предстояло познакомиться… той частью души, которая народилась только сейчас, общей с Кэри — на двоих…

Наверное, это неправильное объяснение в любви и неправильное предложение руки и сердца. Наверное. Но чего еще и ждать от неправильных влюбленных…

Не романса же сердцещипательного, в самом-то деле…

Разве что совсем уж неправильного.

Сергей Раткевич ХРАНИТЕЛЬ РУКОПИСЕЙ

— Ты, что ли, книги из огня спасал?

— Ну я, а что?

Юноша с легкой досадой смотрит на седого как лунь старика. Вот сейчас тот его хвалить да превозносить станет! За то, что он такой сознательный и доблестный и вообще весь такой замечательный. Ведь наверняка станет. За тем и пришел, верно. Юноша смотрит почти с обидой. Он ведь не для того в огонь шагнул… Не для того, чтоб его вот эдак, с утра до ночи… И вовсе он не замечательный, такой же, как все. Ведь каждый же на его месте…

— Это ничего, — усмехается старик. — Я вот в свое время сжег целую библиотеку. Пойдем, поговорить надо.

Теперь юноша смотрит на него с ужасом.

«Сжег целую библиотеку!»

О чем и говорить с таким чудовищем? Как он и вообще дальше-то жить смеет? Да еще и хвастается этим своим «подвигом»!

— О чем нам с вами разговоривать?! — гневно выдыхает юноша.

— Да все о том же… — усмехается старик. — О книгах…

«Рукописи нужно сжечь!» — Старый книжник уж который день твердит себе эту фразу.

Нужно. Необходимо. Нельзя иначе. А не то придут люди короля и… вот только они сжигают рукописи вместе с теми, кто их прячет. Рукописи нельзя прятать. Грех это. Грех великий.

Свитки. Рукописи эльфов. Непостижимые тайны навсегда ушедших бессмертных. Эльфийские рукописи почти никогда не повторяются. Каждая из них уникальна. Бесценна. И даже если первые два слоя совпадают, кто может сказать, что будет в третьем? Во всяком случае, не он. Ему такое счастье недоступно. Не каждому открывается глубинная мудрость эльфов.

Он представил себе все эти восхитительные рукописи, про которые он даже в мыслях своих никогда не смел сказать — мои, представил себе все эти восхитительные рукописи корчащимися в равнодушных ладонях огня, и слезы бессильной ярости потекли из глаз.

«Да как же я могу их сжечь, если они не мои даже, если я всего лишь хранитель, хранитель, и только?!»

Бессильный гнев сжал кулаки.

Рукописи кричали от боли.

— Боже! Да я дьяволу готов их отдать, лишь бы они уцелели! — давясь слезами, прошептал он.

Раздался такой грохот, словно в дверь саданули ногой. Старик сжался от ужаса.

«Они пришли!»

«Пришли!»

«Люди короля!»

«Пронюхали!!!»

«Кто-то видел! Видел и донес!»

— Мужайся, господь услышал твои молитвы! — донеслось от двери.

— Вы… вы кто? — жалко выдохнул несчастный книгочей.

«Не успеть. Ничего не успеть. Спрятать… сжечь… сбежать… поздно. Все поздно».

— Кто вы?! — жалобно и страшно вскричал он, в ужасе eставясь на входящего.

— Друг, — ответил тот.

— Друг… — прошептал книжник, обессиленно опускаясь на пол.

— Друг всех, кто стремится к знаниям. — Незнакомец откинул капюшон плаща, по плечам его рассыпались длинные черные волосы, пронзительные глаза уставились на старенького хранителя рукописей. — И враг всех, кто эти знания уничтожает, — добавил незнакомец, многозначительно положив руку на рукоять меча.

Старый книжник плохо запомнил то, что случилось потом. Что-то говорил незнакомец, он ему что-то отвечал, объяснял. Пришел в себя он уже среди своих любимых рукописей. Незнакомец был там же. Сидел, вольготно развалясь в кресле самого хозяина дома, небрежно просматривая снятые с полок свитки.

— Завтра в полночь, — повторил незнакомец.

Именно эта фраза и пробудила хранителя рукописей от странного забытья, забытья, в котором он что-то говорил и делал, вот только никак не мог вспомнить — что.

— Я прибуду с верными мне людьми, — проговорил незнакомец. — Мы укроем твои сокровища в таком месте, где до них никакой король не доберется. А что касается тебя… ты всегда будешь желанным гостем в нашем тайном хранилище. Посидим за чашей вина, потолкуем о слоях значений…

— Да мне всего-то только два ключа и доступны, — с горечью вздохнул хранитель.

— Только два?! — рассмеялся незнакомец. — Ну, это никуда не годится!

Он снял с пальца драгоценный перстень.

— У тебя такого нет?

— Откуда? — удивленно откликнулся старик. — Да и зачем?

«И при чем здесь эльфийские ключи? — хотелось ему добавить. — Чем эта изукрашенная безделушка может помочь?»

— Вот оттого тебе лишь два слоя и доступны, — усмехнулся незнакомец. — Смотри!

Он взял один из свитков, развернул его и быстро провел перстнем вдоль края.

— Смотри! — повторил незнакомец.

И было на что. Эльфийские руны замерцали как звездочки, а потом над ними появился еще один текст, он висел просто в воздухе, на расстоянии большого пальца от самой рукописи… и был записан человечьими буквами! Человечьими словами.

— Вот так! — сказал незнакомец. — Это первый слой.

Он провел своим перстнем дважды, и руны вновь замерцали, раскрываясь еще глубже.

— Второй слой, — сказал незнакомец.

Три движения перстнем.

— А вот и третий…

Книжник жадно впился глазами в то, чего никогда не читал, не видел, в то, что никогда не надеялся прочитать или увидеть…

Незнакомец тихо рассмеялся.

— Я оставлю тебе перстень, — сказал он. — Чтоб ты не особо скучал в ожидании нашего прихода.

Перстень лег в дрогнувшую руку старика.

— Жди, — сказал незнакомец. — Завтра в полночь.

Он поднялся и быстро вышел, плотно притворив дверь.

Старый хранитель стоял молча, совершенно ошарашенный, в руке его неприятно теплел оставленный незнакомцем перстень, а перед глазами медленно таяли выступившие поверх эльфийских рун человечьи буквы.

«Ох-х-х…»

Неспокойно было на душе. Ведь вроде правильно все решил, а… что-то не так.

Незнакомец этот, конечно, как снег на голову свалился, словно заранее знал, словно мысли подслушал. Странно все это. А все-таки лучше незнакомцу этому свитки отдать, чем вовсе в огонь сунуть.

Старик попробовал читать, но — впервые! — чтение не успокаивало его. Даже наоборот. Неправильно как-то было. Вроде он не у себя дома, в своей уютной библиотеке, самом прекрасном месте в мире, а в многолюдной толпе посреди рынка, где того и гляди кошелек украдут! Вроде сидит он как дурак на самом сквозняке и холодный ветер ему в спину дует.

Что-то было не так.

Хранитель попробовал воспользоваться подаренным перстнем, но пришедшие на смену изящным эльфьим рунам разлапистые человечьи буквы казались неподлинными, от них тянуло какой-то нарочитостью и чуть ли не фальшью. Он взглянул на третий, на четвертый слой… замер на миг и, набравшись храбрости, заглянул на пятый. Он был бы потрясен, если бы смог поверить. Неужто бессмертные и впрямь задавались такими вопросами?! Неужто одни и те же цепочки рун способны вместить столь разные, столь непохожие знания?! Он был бы потрясен, если бы поверил. Но что-то мешало. Что-то было не так. Какой-то едва ощутимый диссонанс мешал признать эти колдовские буквы настоящими, что-то почти неощутимое, но все же присутствующее не давало счесть этот выплывающий поверх оригинала текст подлинным переводом с эльфийского. Да, вроде бы все правильно, те слои, которые он в состоянии разобрать сам, действительно повествуют о том же, о чем и колдовские буквы, вот только… как-то по-другому это все.

Книгочей отложил свиток и уставился на подаренный перстень. А потом и его отложил в сторону.

«Чего я боюсь?» — сам себя спросил он.

И не нашел ответа.

Подумал о доглядчиках короля — и не испытал страха.

«Так чего же я все-таки боюсь?» — спросил он себя еще раз.

И понял, что боится возвращения незнакомца.

До дрожи.

До судорог.

До вопля.

«Мне что — рукописей жалко, что ли? — со стыдом подумал старик. — Так ведь если не ему — все едино в костер, а он хоть обещал пускать к себе в тайное хранилище».

— Что это? — стараясь справиться со страхом, раздумчиво протянул он. — Примитивная жадность? Глупость? Или мне так уж хочется единолично обладать сокровищем? Ни с кем не делясь. Ни с кем. Вот еще, разве кто-то, кроме меня, заслуживает обладания тайной?! — Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. — Боже, неужто моя гордыня столь непомерна? Неужто я в сердце своем, даже от самого себя в тайне, все же посмел назвать эти рукописи — своими? Решить, что это — мое и только мое?!

Он затравленно оглядел библиотеку и вдруг, не выдержав, закричал:

— Почему?! Почему я ничего не помню?! Как я провел этого типа в библиотеку?! Что он мне говорил?! Что я ему ответил?! Что?!

Бестолково шаря вокруг взглядом, книжник натолкнулся на подаренный перстень и вздрогнул. Ему показалось, что перстень зловеще ухмыляется, подмигивая ему блестящим рубиновым глазом.

«Боже, да я дьяволу готов их отдать, лишь бы они уцелели!» — припомнились ему собственные слова.

А потом грохот, паника в мыслях и ответ незнакомца:

«Мужайся, господь услышал твои молитвы!»

Что ж, именно так он тогда и сказал.

Господь услышал.

Выполнил?!

— Но если он и вправду дьявол… мне лучше вспомнить, о чем мы с ним говорили! — жарко прошептал старик.

Вот только вспомнить не выходило. Вязкая тяжесть в мыслях возникала каждый раз, как только он намеревался в подробностях припомнить требуемое.

В подробностях!

Тут бы хоть что-то вспомнить!

Что ж, заняться все равно нечем. До завтрашнего вечера времени хватает, а читать… читать все равно не выйдет. Невозможно потому что.

Так. Что же все-таки произошло? Ну?!

В третий раз споткнувшись на одном и том же месте, старик отчаялся, а отчаявшись, разъярился.

— Врешь, дьявольское порождение! Все равно вспомню! — прошептал он и принялся молиться.

И каждый раз сбивался. Рассеянно мечущийся взгляд наталкивался на нагло возлежащий на столе перстень, и слова молитвы мигом вылетали из головы.

— Ах ты, зараза, прости господи! — возмущенно прошипел старик и, ухватив перстень двумя пальцами, кинул его в кружку с недопитым пивом.

А потом ухватил нательный крест и, сжав его в руке, прочел молитву полностью, ни разу не сбившись. Прочел и все вспомнил. А вспомнив, подумал, что король еще не самое чудовищное чудовище из тех, что по земле бродят. Нет, незнакомец не был дьяволом, даже его наместником на земле не был. Но… быть может, дьяволу стоило взять у него несколько уроков? Одурманив собеседника, он не постеснялся, все выложил. Быть может, потому что поболтать захотелось, быть может, похвастаться вздумал, а то ведь вот он какой могучий и замечательный, а восхититься-то и некому, не перед другими же мерзавцами выхваляться, они и сами такие. А может, душу облегчить пытался, есть ведь и у него какая-никакая душонка, плохонькая, трепаная, но есть ведь. Господь в душе ни единой твари живой не отказывал. Ох и наговорил он, зная, что одурманенный собеседник ни черта все равно не вспомнит, ох и нарассказал. Не знаний он искал в эльфийских и прочих старинных рукописях, а возможности превратить эти знания в смертоносное оружие, в погибельные чары, в неодолимую власть.

«Что ж, если король сжигает эльфийские свитки и прочие старые книги, чтоб они не достались вот таким вот… можно ли его осуждать?» — подумал старый книжник. И сам себе ответил: «Можно. Нужно его осуждать. Знания не должны доставаться негодяям и мерзавцам, но нельзя их отнимать у хороших людей. Ведь есть же где-нибудь хорошие люди?! Есть, конечно. Вот только никого из них не окажется здесь завтра вечером. Никого. А значит, придется ему поступить так, как поступает и велит поступать его величество Дангельт. И пусть его потом осудят. Справедливо осудят. Он не станет спорить. Он уже сейчас согласен с обвинением. Он сам подпишет себе приговор. Сам, потому что нельзя уничтожать знания. Нельзя. Вот только и выхода другого нет».

Книжник ждал, стоя перед закрытой дверью. Они возникли из ночной темноты, продавили сумрак пугающей тяжестью своих теней и приблизились, будто бы на ходу обретая земную плоть.

— Мы пришли, старик, — сказал вчерашний незнакомец. — Мы пришли, как я и обещал. Пришли освободить тебя от опасной заботы. Можешь выносить свои свитки.

— Заходите и берите. — Хранитель распахнул дверь и шагнул в сторону.

Незнакомец подался вперед и тут же отпрянул. Из распахнутой двери вырвались жадные языки пламени.

— Проклятье! А рукописи?! — взвыл он.

— Я же сказал — заходите и берите! — с нажимом повторил старик. — Они там!

Он уже не боялся. Ни людей короля, ни этих… кто бы они ни были. Он совершил самое ужасное в своей жизни деяние — поджег все то, что собирал с такой любовью, хранил с такой заботой… так что еще могло его испугать? Уж точно что не их перекошенные от бессильной ярости рожи! Бессильные. Это они-то. При мечах, при черном колдовстве — бессильные. Против него, маленького, слабого, — бессильные. Что они могут? Всего лишь убить его? Ну так это уже поздно. Он сам убил себя, когда поджег все самое любимое, что у него было. Поджег, потому что понял: нельзя отдавать злу то, что пытаешься сохранить для добра.

Вот и стоит зло, растерянное, у открытой двери, стоит, не зная, что предпринять, даже смешно смотреть, право слово!

— Ну? Что ж вы не заходите? Или у вас специального такого перстенька, чтоб огонь гасить, нету? — насмешливо промолвил старик. — А я и не знал! Думал, имеется.

Чувство невероятной, давно не испытываемой свободы охватило его, подобно тому как пламя охватило рукописи. Он уже умер, так чего ему бояться? И кого? Неужели этих?!

Они заметили его наконец. Отвели глаза от пляшущего пламени. Их руки потянулись к мечам. Что ж, он заранее знал, что так будет. Знал и не боялся. Теперь, когда в пламени умерла его единственная любовь, любовь, которую он сам отдал огню, к чему ему делать вид, что он все еще жив? Ходить, говорить, дышать? Нет уж. Хватит.

Вчерашний незнакомец первым вытянул меч из ножен.

И первым умер. Прилетевшая из темноты стрела прошила его навылет. Он упал, не выпуская из рук меча, ткнулся головой в землю у самых ног старика и замер, недвижный и все же страшный в своей недвижности. Его длинные волосы рассыпались по земле. Старик только рот открыл от изумления. А стрелы посыпались так часто, что скоро вокруг совсем никого не осталось. Спутники страшного незнакомца все до единого лежали мертвыми. Лишь некоторые успели выхватить мечи, а вот пустить их в ход не удалось никому. Да и против кого? Тьма надежно хранила неведомого стрелка, а вот охотников за эльфийскими рукописями освещал горящий дом.

Старик с недоумением смотрел на лежащие у его ног тела.

Странно. Он ведь уже умер, так почему же остался жить? А эти… они должны были убить его, так почему же умерли сами? Зачем эти стрелы? Зачем все? Его спасли? Зачем? Разве он кого просил? Зачем ему жить, раз он уже умер? Рукописей больше нет, а значит, и его нет тоже.

Он поднял глаза и дерзко посмотрел в окружающую ночь.

Он никого не просил себя спасать. Никого. Он все равно умрет, слышите? Постыдно предать огню бесчисленное множество миров, а самому спрятаться в жизнь. Он не трус. Он умрет. Он сумеет.

Легкие шаги в темноте он скорей угадал, чем услышал. Легкие как ветер. Как шелест камыша. Как шепот ручейка в полдень. Шаги серебристые, как сумерки…

— Здравствуй! — прозвучало из темноты.

Он не ответил. К чему мертвым отвечать на нелепые возгласы живых?

— Ну, если эти мертвые при жизни были знакомы с правилами вежливости, почему бы им и не ответить? — донеслось из темноты.

— Потому что нелепо желать здоровья мертвому, — поневоле откликнулся старик.

И вздрогнул, вдруг сообразив, что в первый-то раз он промолчал. Так что, неведомый собеседник мысли его прочел, что ли?

— Не вижу ничего нелепого в том, чтобы пожелать здоровья мертвому, — откликнулся его собеседник. — Что ж мне, болезни тебе желать, что ли? Мало того что ты умер, так еще и заболеешь! Представь, как это будет ужасно! Начнешь чихать, кашлять, сморкаться, какая уж тут смерть, сам подумай!

Из темноты вышагнул… нет, эльфа старик узнал сразу. Это ж кем быть надо, чтоб эльфа не узнать! Королем, не иначе. Известно ведь, что его величеству под каждым кустом эльфы мерещатся. Вот он и вешает что ни день обычных людей, кои ему эльфами представляются. Но не узнать настоящего…

Вот когда не то что умереть захотелось, а и вовсе никогда не рождаться. Не быть. Никогда не быть.

Сжечь целую эльфийскую библиотеку. Эти злыдни всего лишь забрать ее хотели, а он… Убийца.

Эльф молча смотрел на него. Без гнева, без ярости, без обиды даже.

«Да что ему, все равно, что ли?!»

— Почему ты так неправильно думаешь? — удивленно спросил эльф. — Ты же все правильно сделал.

— Правильно?! — Книжнику завыть хотелось, а непослушные губы едва шепчут.

— Правильно, — уверенно кивнул эльф и шагнул в горящий дом.

Старик даже закричать не успел. «Мало того что рукописи сжег, так еще и эльфа…» А эльф уже выходил обратно, и его руки были полны свитков. Эльфийских рукописей, совершенно не тронутых пламенем. Тех самых рукописей, что хранитель так старательно предал огню. Эльф сложил перед ним свитки и вновь шагнул в дом. И еще. И еще.

— Разве… разве эльфийские рукописи не горят? — потрясенно спросил старик, узрев перед собой всю библиотеку в целости и сохранности.

— Горят, — улыбнулся эльф. — Еще как горят. Разве ты не видишь, что это — сгоревшие рукописи?

— Сгоревшие?

— Ну конечно, — кивнул эльф. — Их теперь никто никогда не увидит. Кроме тебя и тех, кому ты их дашь. Ты заслужил это право, право выбирать, кому доверишь эти знания.

«Перстень!» — почему-то подумал книжник. Эльф поморщился и протянул руку. Ни на миг не задумываясь, хранитель вытащил из кармана перстень и протянул эльфу.

— Жалеть не будешь? — держа перстень на ладони и глядя в глаза, улыбнулся эльф.

— Буду! — с отчаяньем выдохнул старик. — Но… ну его вовсе! Будь оно проклято — такое знание!

— Оно проклято, — очень серьезно кивнул эльф и сжал руку в кулак.

А когда разжал, на ладони не было ничего, кроме пепла. Набежавший ветер мигом его развеял.

— Знание нельзя украсть, — сказал эльф. — Помнишь поговорку, что краденое лекарство становится ядом?

— Помню, — кивнул хранитель.

— Здесь то же самое. Знание можно только заслужить. Усердием. Или подвигом.

— Вот после того случая мне и стали все четыре ключа доступны, — поведал старик своему молодому собеседнику. — Сообразил, зачем я тебе все это рассказываю?

— Нет.

— Ну, ты книги из огня спасал, жизнью рисковал ради них, так ведь?

— Я просто не подумал о том, что рискую, не успел подумать, — смутился молодой.

— Что ж, мне и нужен такой, кто не успевает о себе подумать, — решительно кивнул старик. — Преемник мне нужен.

— Преемник?

— Стар ведь я. При Дангельте уже был не молод, а теперь и вовсе. Умру — никто всех этих рукописей больше не увидит. Никогда.

— Кошмар.

— Вот именно. Но выход есть.

— Какой? — тихо спросил молодой человек, уже догадываясь, что именно услышит.

— Простой. Эльф мне тогда еще сказал, что если я кому все свитки сразу покажу, то он их так же, как и я, всегда видеть будет. Я выбрал тебя, — подытожил старик, а потом тоном, не терпящим возражений, повелел: — Собирайся, да и пойдем! Глупо будет, если я прямо сейчас помру, не находишь?!

Трактирная дверь распахнулась, как тяжелый книжный переплет, распахнулась в рассвет, мерцающий, как эльфийский свиток. Они уходили вместе: человек, посмевший предать огню одно из самых полных собраний эльфийских рукописей, и человек, вынесший из безжалостного пламени целую библиотеку.

— Иногда знания необходимо уничтожать, чтобы они сохранились, — тихо, но твердо говорил старик. — Уничтоженное знание может возродиться заново, отданное злу — потеряно навеки.

— А что есть зло, учитель? — спросил юноша.

— Ты и сам знаешь, что на твой вопрос нет однозначного ответа, — промолвил старик. — Что есть зло, что есть добро, что есть ложь, что есть правда… Здесь и сейчас… Там и тогда… В тот единственный и неповторимый миг, когда тебе придется отвечать на этот вопрос… чем они будут, в каких обличьях придут? Каждый раз тебе придется выбирать, кому доверить знание, каждый раз, вглядываясь в лицо просителя, ты будешь задавать себе этот вопрос, и каждый раз тебе придется отвечать на него. Самому себе. А потом отвечать за него. За свой ответ и свой выбор. Перед всеми остальными. И другого пути нет.

Дорога ровной строкой ложилась под ноги…

Валерия Малахова СОРОК ОТТЕНКОВ ЧЕРНОГО

Старый Шиммель Гернзон всю жизнь красил ткани в черный цвет, а потом пеленал ими покойных. Этим занимался отец его, и дед, и прадед, а насчет прапрадеда Шиммель не был уверен. Дело прибыльное, поскольку люди всегда плодятся и умирают — так уж они устроены. Но плодятся люди быстрей, чем умирают, и это хорошо: внукам Шиммеля будет с чего прокормиться, когда придет срок ныне рожденных.

Посему старый Гернзон радовался свадьбам и грустно цокал языком, если Вдаль уходили совсем молодые, которым еще жить да детей растить.

Но такого Шиммель и в кошмарах, случавшихся после пьянки с мельником Ивосей, не видывал. Труп девицы! Обезглавленный! Посреди его красильни! Да еще и ведерко с новой краской, совсем свежей, для пелен Мироськи Славеновой, покойной супруги господина помощника налогового инспектора, предназначенной… Вечные небеса! Заветное ведерко лежало опрокинутым в ногах у мертвой девицы, и краска некрасивыми пятнами уже присохла к ляжкам и коленям, голым просто бесстыдно… ох, о чем это он? Стражников сюда, немедленно!

Известие признали столь ужасным, что в красильню Шиммеля изволил прибыть сам начальник городской стражи, почтеннейший Роннен Крим. Человеком этот Роннен был нездешним, но происхождения благородного. Слухи ходили, что видали господина начальника стражи во времена оны при дворе Великого Патрона, однако Шиммель бабьим сплетням особо не верил. Известное дело: сегодня медяк найдешь, а завтра бабы растрезвонят, будто клад вырыл, разбойным атаманом Косем Зипуном сто лет назад запрятанный. Впрочем, господина Крима старый Гернзон весьма уважал. Нрава строгого, почти непьющий, взятки ежели берет, так пока никто за руку не схватил — чего еще городу от начальника стражи ждать? Большого ума? Так ведь и умом господина Роннена боги не обделили! Чтоб и взятки с умом, и на улицах порядок — это ж великим человеком нужно быть!

Роннена Крима сопровождала магичка. Тоже пришлая, снимала угол у солдатки Пусихи на Крапивных Выселках. Магичку старый Шиммель не уважал. Не мог себя заставить. Бабы должны детей рожать, а не порчу наводить. С нечистью хороводы хороводить — чего потом родится?

Магичка, видать, неуважение почувствовала — зыркнула на хозяина красильни недобро. Затем, правда, делом занялась. Чего-то у мертвой девки промерила, кой-чего пощупала (Шиммеля чуть не вырвало), краски чуток в платочек соскоблила… Вздохнула тяжело.

— В тягости она, Роннен… была.

Тут Шиммелю совсем плохо стало. Это какой же гнилой сучок на беременную руку поднял?! А господин начальник стражи желваки на щеках катнул, да и говорит:

— Думаешь, ее из-за этого убили?

Магичка глаза к потолку возвела, плечами дернула.

— Я тебе что — некромант? Хотя от некроманта тут пользы тоже с гулькин нос, если не меньше. Голову-то унесли!

— Голову унесли или тело перенесли?

— Сам видишь: крови нет совсем, девчонку сюда уже мертвую кинули! Рубили голову, похоже, топором — вон следы. А здесь топора нет и близко…

Надо же, глазастая какая! Верно все — не держит старый Шиммель в красильне топора. Зачем бы?

— Что тебе еще сказать, Роннен: ведро это, с краской, скорее всего сам убийца и толкнул, когда в темноте сюда зашел. Видишь следы? Небось лет через десять рыбаки в Дурной заводи подметки выловят… А вот это… похоже, краем длинной одежды вляпался. Кто в городе длинное носит?

— На гулянья даже я надеваю, если не при исполнении.

— Сто драных козлов, вчера же гульки были! Не смотри так, я уже три дня лишь твоими эликсирами и занимаюсь, света белого не вижу… Девчонка местная — видишь вышивку по рукаву? Тут у каждой второй такая. Юбка опять же — их на Вдовьей улице шьют.

— Понял. Пошлю людей, пусть выспросят.

Роннен с магичкой еще долго толковали, а Шиммеля Гернзона от их разговора мутило. И страшно становилось: вот девица лежит мертвая — ладно, не девица, но сути не меняет, — а эти двое о своем, о просе для лошадей, о травах для эликсиров… Нельзя же так, не по-людски!

Впрочем, уже вечером старый Шиммель срочно варил новую краску для пелен Мироськи Славеновой — пусть ей Вдали будет лучше, чем здесь! — и о загубленной молодке за работой не вспоминал.

А тело стражники забрали.

Им по чину положено.

Кто покойница такая, выяснили на следующее же утро. Пришел в дежурную караулку лесоруб Фенон Плесь, сказал, что дочка его, Агашка, домой не вертается. А девка не гулящая, справная…

От кого была брюхата справная Агашка Плесь, папаша ее не знал.

Старый Шиммель пелены выкрасил в лучший черный цвет — «глубокая ночь». И денег почти не взял — нехорошо. Горе-то у родителей какое…

Фенон напивался с мельником Ивосей каждый вечер и грозился погубителю дочери кишки через нос вытащить и на детородный орган намотать. А пока бил в кабаках посуду и рыдал по канавам, измордованный, — владельцам питейных заведений было наплевать на горе лесоруба.

Жена Фенона молча чахла. Она тоже не знала, от кого у Агашки дитя.

Впоследствии Шиммель утверждал, что его стопы направили сами боги — обычно старый Гернзон на похороны не ходил. А тут пошел. Может, и впрямь судьба…

На кладбище собралась целая толпа. Еще бы — Вдаль отправляют без головы, зато с довеском. Кумушки уже охрипли от споров, куда покойница попадет — в Черные ли Дали, в Светлые ли — и что ей за блуд будет. Фенон опять напился и чуть не свалился в могилу, а потом решил отколотить мельника Ивосю. Еле развели.

Вот там-то старый Шиммель и углядел рукав и часть подола мантии, выкрашенные в знакомый цвет.

Рукав и все остальное носил парень с лицом, может, и приятным, но красильщику оно показалось крысиной мордой. Экая гнусь! И серьга обручения в левом ухе — ах ты ж, выплодыш подзаборный, одну девицу загубил, а на другую заришься? Не бывать тому! Где кто-нибудь из стражи? Эй, стража!

Однако старый Шиммель опомнился быстро. Нечего убийцу пугать до срока. Пусть за все ответ даст!

Тем более что в толпе и плащ господина начальника стражи мелькал — богатая ткань, хорошая краска! У мастеров Роннен Крим одежу шьет, сразу видать. А придет срок — Шиммель Гернзон ему так пелены окрасит, что Вдали привратники ахнут. Чтоб он сто лет жил, наш начальник стражи…

Господин Крим слушал старого мастера, удивленно приподняв бровь. Пару раз попросил не тыкать в молодчика пальцем — «дабы не спугнуть». Сам бросил украдкой взгляд на многократно помянутую мантию.

— Не вижу ничего… Черный цвет — он черный и есть.

— Да как же так, господин Крим, — чуть не плакал Шиммель. — Ну что ж вы не видите, когда левый рукав обычной тополиной краской покрашен, ее из корней и стеблей вываривают, а правый — та самая, моя краска! «Глаза ревнивца», черный орех и змеевик в пропорции… Господин помощник налогового инспектора пеленами супруги весьма довольны были… Нету просто черного цвета, господин начальник стражи! «Глубокая ночь» есть, «глаза ревнивца», «бездна», оттенки опять же…

— Успокойтесь, почтенный мастер, я вам верю. Сколько же оттенков черного вы в состоянии различить?

Шиммель озадаченно захлопал выцветшими от старости ресницами.

— Сорок точно смогу, а там как боги укажут…

— Хорошо, почтенный мастер. Обещаю, что лично расследую ваше заявление со всем тщанием.

— Что скажешь, Иана?

— А что мне сказать-то, Роннен? — Магичка поежилась, тоскливо покосилась на бутыль с пивом. Похоже, выпивка откладывалась: для чароплетства нужна трезвая голова. Неплохо бы и попоститься немного… — Если и есть способ отделить краску от краски, то я его не знаю. Сорок оттенков, говоришь? Ну, можно гонца послать в Академию, запрос сделать…

— Некогда. Пару дней старик Шиммель язык за зубами подержит, а затем разойдется — не унять. Мне здесь только самосуда не хватало. И так на стражу уже косятся — дескать, не уберегли, куда смотрят… Мне нужно точно знать, виновен этот малый или нет.

Иана лишь головой покачала. Таков уж он, Роннен Крим: виновного в пыль сотрет, невиновного не тронет, хоть всем городом требуй. За то и любим.

— Кто он хоть, обляпанный этот?

— Младший писарь при бургомистерской канцелярии. Хвастан Киворов, двадцать лет парню, обручен с Маланкой Долговой, священнической дочкой. Ничего особенного, даже в запой не уходил ни разу.

— Серый, скучный человек, — хмыкнула магичка. — От таких всего можно ждать…

Помолчали. Затем Иана неуверенно тронула Роннена за рукав:

— Есть идея… Но учти: если он искренне считает себя невиновным — может не сработать.

— Даже если он убийца?

— Даже если так.

Идти потемну домой не хотелось. Но господин начальник стражи свалил на бургомистерскую канцелярию столько срочной работы, что выбирать не пришлось. И каракули эти разбери, и красиво перепиши, и господину бургомистру завтра к утру предъяви. А кому отдуваться? Верно, младшим писарям! Старшие-то еще к вечерней молитве засобирались. Эх, боги, за что караете?

Хвастан знал за что. Но знание это от себя гнал. Уходи, беда-горе, за три моря, на четыре ветра развейся пеплом… Он, Хвастан, самый умный. Еще в детстве видал, как приглашенный губернский некромант поднимает убитого в пьяной драке солдатика. Чтобы тот указал виновного, чтобы огласил, от кого принял смерть.

Дура-Агашка ничего не скажет. Хвастан ударил со спины, а потом еще и голову отсек для верности. Нечего к священникам на исповедь напрашиваться, нечего его, Хвастана, этим пугать!

Страшно было — ужас как страшно! Но девка виновата сама. Вначале на шею вешалась, а потом вдруг заартачилась. Замуж она хочет, ишь ты! Могла бы понять, что ему, почтенному горожанину из хорошего рода Киворов, не пара дочка пьянчуги-лесоруба!

— Ты сама во всем… — булькнул парень внезапно поднявшемуся с земли призраку. И лишь затем начал хватать ртом воздух и громко икать.

Призрак был красив и печален. Казалось, смерть придала Агашке Плесь утонченности. Правой рукой девушка прикрывала живот, в левой же покоилась голова. Распущенные волосы мели дорожную пыль.

— Чем же провинилась я перед тобой, любый? — Из мертвых глаз закапали слезы, серебряной дымкой развеиваясь в стылом ночном воздухе.

— Сама… ты сама! — завизжал младший писарь, отскакивая назад. Увы, там была стена скобяной лавки. Чувствительно приложившись копчиком, Хвастан, казалось, обрел второе дыхание. — Уходи… кыш, кыш, проклятая девка! Убирайся в Черную Даль, тебе там место!

— Ребенка тоже в Черную Даль погонишь, любый? — Призрак побледнел, но и не думал сдаваться. — Душу невинную зачем убил?

— Я тебе деньги совал, дура! Сама не взяла! И только посмей подойти к моей невесте или ее отцу — еще раз убью! Сто раз убью!

— Полагаю, довольно. — Холодный голос Роннена Крима казался абсолютно неуместным, однако призрак застыл, словно лишился и тех жалких остатков жизни, что его поддерживали. — Все ли вы слышали, почтеннейшие?

Запинающийся хор голосов, в котором Хвастан узнал и бас бургомистра, и скрипучий тенорок собственного начальника, подтвердил: да, слышали. Все.

Этого не может быть!

— Достаточно ли слов, услышанных вами, дабы обвинить сего юношу?

— О да!

— Вполне…

— Несомненно! — А это голос господина судьи. И он здесь?

— Тогда, я беру этого юношу под стражу. Иана, убирай фантом.

С тихим шелестом призрак развеялся, полыхнув напоследок зелеными искрами. Вперед выступили дюжие стражники. Хвастан затравленно огляделся, дернулся бежать, но вислоусый молодчик заступил ему дорогу, и парень поник.

— Не можешь без выкрутасов. Тут не красота нужна была, а достоверность, — шепнул начальник стражи магичке. Та пожала плечами.

— А это не я, Роннен. Такой Агашку видел убийца. И так он себе представлял мстителя из Дали.

— Почему же убил красавицу?

— Думаю, потому что богатство красивей.

Шиммель Гернзон видел в этой жизни многое. Даже на войну по молодости сходил. В обозе, правда, но кому, по-вашему, трупы доводится зарывать? Вот то-то же.

Происходящее старому Шиммелю не нравилось. И особенно ему не понравилось, когда судья отстранился от дела, провозгласив: «Пусть убийцу судит народ!»

Народ был хмур, зол и с утра пьян. Фенон Плесь рычал непристойности, и его слушали. Мельник Ивося принес дрын. Идея пришлась по вкусу, и скоро палками, топорами и засапожными ножами похвалялись многие.

Толпа требовала выдать Хвастана. Горячие головы предложили пустить Киворам на двор красного петуха, но на подступах к дому пьяных мужиков встретили стражники и магичка, тут же напустившая на бедолаг заклятье протрезвления. Противопохмельное заклятье Иана то ли забыла наложить, то ли силы не хватило… Пришлось снова идти в кабак.

Старый Шиммель любил свой город. Но сегодня друзья, знакомые и собутыльники представлялись ему уродливым зверем. Зверь хотел крови.

Город хотел растерзать убийцу.

Шиммель Гернзон не вышел бы на улицу — но выволокли, потащили к ратуше, что-то радостно и злобно горланя. Толпа уже знала, кто открыл Роннену Криму имя убийцы. «Герой ты, красильщик! — орал Шиммелю в ухо Ивося. — А ну, еще кого-нибудь выведи на чистую воду! Вот кто у меня прошлого месяца семнадцать медяков стащил? А ну, отвечай! Не покрывай злодеев!» Старый Гернзон отворачивался от бьющего в нос сивушного духа, хмуро молчал. Затем Ивося куда-то исчез: видать, толпа оттерла.

Бургомистр на крыльце ратуши втолковывал что-то трясущимися губами Роннену Криму. «Лучше для всех», — уловил Шиммель. Начальник стражи кривил губы в холодной усмешке. Глаза его были пусты.

Толпа напирала. «Айда в каталажку!» — завопил пьяный Фенон, но осекся, поймав взгляд Крима. Других, правда, это не остановило.

— В ка-та-лаж-ку!

— Айда!

— Смерть изуверу!

— Доколе ж…

— Смерть!

— Смерть!

И тогда бахнула городская пушка. В наступившей тишине начальник стражи громко и строго произнес:

— Господин бургомистр, правильно ли я понял ваш приказ: доставить арестованного на площадь и выдать этому… народу?

— Я… — Бургомистр выглядел жирной рыбой, вдруг обнаружившей, что вместо воды под плавниками сковородка. — Воля людей… Вы же видите, Роннен, вы сами все видите!

— Да или нет?

— Да…

Вопли народа едва не сбили бургомистра с ног. Роннен Крим стиснул зубы и резко кивнул. Затем развернулся и с небольшим отрядом из четырех здоровяков поспешил к зданию городской стражи. Следом увязалась магичка — и как успела от подворья Киворов до площади добраться? Точно с нечистью знается девка!

Роннен Крим зашел в здание и вскоре вышел.

Один.

Толпа глухо заворчала.

— Арестант мертв! — громко провозгласил господин начальник стражи, а один из сопровождающих, сплюнув, добавил:

— Со страху, видать, преставился. Ну, нелегкой ему Вдаль дорожки…

— Да… да как же так?! — вдруг срывающимся голосом завопил Фенон Плесь. — А что ж мы-то, люди добрые?

— А вы, — рявкнул господин начальник стражи, — расходитесь-ка по домам, добрые люди!

— Что-о-о?! Ах ты ж…

Стражники сомкнули рады. Зашуршала, выходя из ножен, сталь. Бабах!

Молнии среди ясного неба Иана устраивать умела.

— Следующего мужской силы лишу, — скучным голосом заявила магичка, глядя на бесчувственного Ивосю. — На десяток охламонов меня хватит. А может, на два десятка…

Заголосили бабы, разводя мужей по домам. Площадь потихоньку очищалась.

— Господин красильщик… мастер Гернзон! — Шиммеля тронул за рукав стражник — из тех, что были с Ронненом Кримом. — Вы не могли б со мной пойти? С новопреставившегося мерки снять надо… чтоб, значит, пелены… по-человечески чтоб… Вы не волнуйтесь, стража заплатит!

— Я совершенно не волнуюсь, — сказал старый Гернзон, утирая пот со лба. — И я пойду.

Пелены Шиммель покрасил дешевой краской. Не хватало убийце Вдаль уходить в хорошем виде! Отец Хвастана, забирая тело сына, не проронил ни слова.

Шиммель Гернзон тоже молчал. Молчал о запекшейся ране между четвертым и пятым ребром — там, где у гнусного убийцы раньше билось сердце. Молчал о нарочито равнодушном взгляде, которым встретил и проводил старого красильщика Роннен Крим. Молчал о нервном смехе магички, когда ее спросили о лишающем мужской силы заклятье. «Коленом надежнее», — ответила она удивленному стражнику.

Есть вещи, о которых не стоит болтать.

Есть люди, спасающие нас от нас же самих.

Пусть смилостивятся боги над теми, чья душа темна лишь потому, что они забрали тьму у ближнего своего!

Антон Тудаков НАРОД ШЕСТЕРНИ

Первые удары Биг-Бена донеслись до слуха отчаянно спешащего Чарльза Клемента словно издалека, с трудом прорываясь через совсем не лондонский плотный снегопад. К вящему ужасу Клемента, это означало, что он самым непростительным образом опаздывал на девятичасовое заседание в Департаменте машинного анализа. Единственным и малоубедительным оправданием случившемуся служил тот факт, что за два дня до конца 1899 года даже городская подземка замерла в ожидании наступления новой эры, и именно поэтому на станции Вестминстер он сошел на двадцать минут позже, чем рассчитывал. Вместе с тем Клемент как математик, действительный член Лондонского Королевского общества, ответственный секретарь Аналитического общества и преподаватель Королевского колледжа прекрасно осознавал абсурдность подобного утверждения — любой мало-мальски просвещенный человек знал, что на самом деле двадцатый век начнется 1 января 1901 года, а никак не 1900-го.

Так что скорее в опоздании винить приходилось несколько более прозаические причины — а именно внезапно нагрянувший ночью снегопад и ленивых лондонских дворников. Заметенные улицы превратились в почти непроходимое для кэбов и автомобилей пространство, а составы подземки начали движение только после того, как с Черинг-кросс пошли локомотивы со снегооотбрасывателями.[7] Бесчисленные провода, расчертившие пасмурное городское небо, снег одел в толстенные шубы, под тяжестью которых они рвались, роняя искры, что только прибавляло неразберихи. Как это часто бывало, технический прогресс пасовал вперед матерью-природой.

В вестибюль департамента Клемент влетел, пуская пар, ровно паровоз. Зажав зубами поля отсыревшего котелка, расстегивая на ходу пальто одной рукой, другой он стряхивал снег с плеч и головы. И он готов был поклясться, что «бобби»,[8] стоящие навытяжку за резными дверьми из мореного дуба, оглядели его крайне неодобрительно, словно знали об опоздании. Впрочем, такие лица у них были почти всегда. Ну в самом деле, что это за работа такая, что даже в рождественские каникулы приходится торчать на посту?

Не сдавая одежду гардеробщику, Клемент пронесся по коридору, оставляя за собой отвратительного вида мокрые следы, и немного сбавил ход лишь перед приоткрытой дверью в приемную сэра Джона Тьюринга, министра машинного анализа. Кое-как приведя волосы в порядок, он сунул котелок под мышку, сделал глубокий вдох и шагнул в оглушающую тишину приемной.

Секретаршу Тьюринга, мисс Братт, выкуривавшую в день не менее пяти-шести трубок ядренейшего ямайского табака, Клемент застал за процедурой заваривания чая. Глядя на порхающую над чашками вересковую трубку (личный подарок Тьюринга), из которой снопами летели искры, Чарльз позволил себе усомниться в том, что табачный пепел пойдет на пользу вкусу министерского «эрл грея».

— Доброе утро, мисс Братт. — Он ловко скинул с себя пальто прямо на древний кожаный диван.

— Доброе утро. — Трубка прочертила над чашками рассыпающуюся огнями синусоиду в такт движениям челюстей старой перечницы. — Сэр Тьюринг и его посетители вас ждут… — Она сделала паузу, словно оценивая, достойно ли имя Клемента прозвучать из ее уст, и все-таки прочертила еще одну кривую: — Мистер Клемент.

Тот не замедлил воспользоваться приглашением. У Тьюринга оказалось накурено не меньше, чем в приемной, но окно открыть никто не удосужился. Глаза Клемента заслезились, и он не сразу смог различить сидевших за столом.

— Чарльз, мальчик мой! — Тьюринг радостно вскочил из кресла, едва не разметав многочисленные бумаги, придавленные пресс-папье. — Ну наконец-то! Мы уже думали, что вас замело, как Перкинса! Представляете, звонил десять минут назад из уличной будки — застрял на Лавингтон даже на своем хваленом «Даймлер-Бенце»!

За время бурной речи Тьюринга взгляд Клемента немного прояснился, что позволило ему узнать в присутствующих генерала Генри Бэббиджа,[9] почетного председателя Аналитического общества и члена совета директоров компании «Монро», с несколько ошеломленным видом изучающего какую-то бумагу, а также председателя Королевского общества Джозефа Листера.[10] Всех их он знал не один год, так как связи между Департаментом анализа, обоими обществами и компанией «Монро» при нынешней ситуации в Соединенном Королевстве представлялись неразрывными. Третий гость, облаченный в более чем скромную сутану, оказался ему незнаком.

— Присаживайтесь скорее. — Тьюринг поманил Клемента к столу. — Боюсь, дело, собравшее нас здесь, не терпит отлагательства. Сэра Джозефа и сэра Генри вам представлять не надо, а это преподобный Бенедикт из Вестминстерского аббатства.

Клемент поздоровался со всеми, после чего пристроился в важно поскрипывающем кресле напротив Бэббиджа.

— Чарльз, вне зависимости от того, что мы решим сегодня, наш сегодняшний разговор не должен выйти за пределы этого кабинета. — Тьюринг вернулся в кресло. — Равно как и его последствия. Проблема, выявленная… — Он запнулся. — Э-э… Выявленная нами проблема на машиносчетной станции «Вестминстер» и без того грозит серьезными последствиями, но еще хуже будет, если сведения о ней попадут в прессу.

— Обещаю, что буду нем как могила. — Клемент уставился взглядом в лакированную поверхность стола, пытаясь скрыть удивление. — Тем более что я до сих пор ничего не знаю.

Какие могут быть проблемы в Департаменте машинного анализа, он представлял с трудом. Всего-то и дел было — следить за тем, чтобы машиносчетные станции страны и малые аналитические машины, сконструированные полсотни лет назад отцом Генри Бэббиджа, сэром Чарльзом, работали как часы. Конечно, на самой главной машиносчетной станции, «Вестминстере», иногда случались технические проблемы, бывало, приключалась и путаница с картами переменных, скажем, карты с данными для машин Уилтшира отправлялись в Эссекс… Но такие ситуации успешно решались рассылкой новых карт телеграфом или с курьерами. Клемент, сам спроектировавший несколько дополнительных элементов главной машиносчетной станции страны, повысивших ее мощность, никогда не слышал о том, чтобы чудовищный многотысячетонный механизм, занимающий все подземное пространство под Вестминстером и заправлявший к концу XIX века большей частью деловой и государственной жизни Британии, давал хоть сколько-нибудь серьезный сбой.

Впрочем, Клемент ощущал себя больше теоретиком, нежели практиком, и хотя он изучил по чертежам Бэббиджа устройство аналитической машины, в самих подземельях Вестминстера, или, как говорил создатель машины, на «мельнице», не бывал ни разу, но машина уже понемногу захватывала и поверхность. Ввиду нехватки подземных площадей все новые элементы машиносчетной станции устанавливали наверху, для чего нещадно вырубались крохотные вестминстерские скверы. Поскольку дополнительные механизмы обычно служили для решения задач весьма узкой специфики, их сменяли новыми, как только получали готовое решение. Из-за этого зимой и летом Вестминстер напоминал конструктор в руках энергичного ребенка, который собирал и разбирал свои чудные машины по несколько раз в год.[11]

— Сэр Генри, передайте Чарльзу записку.

Бэббидж оторвался от своего листа. На лице его было написано столь явное недоумение, словно он неожиданно увидел призрак своего отца, отчаянно ругающегося на кокни.

— Сэр? — Клемент вопросительно посмотрел на генерала.

— Ах да, конечно. — Взгляд Бэббиджа приобрел осмысленное выражение. — Боюсь, в это трудно поверить, но даже гении могут ошибаться.

Заветный листок наконец очутился в руках Клемента. Бумажка как бумажка, с одной стороны заполнена неровным, почти детским почерком, с другой и вовсе изрисована какими-то каракулями. Впрочем, едва погрузившись в чтение, Клемент забыл и о почерке, и о каракулях. Приведенные в бумаге формулы и следовавший из них вывод оглушали почище хорошего удара полицейской дубинкой.

— Невероятно. — Клемент поднял взгляд. — Расчеты верны?

— До последней запятой. — Бэббидж помахал в воздухе несколькими исписанными листами. — Я с трудом верю, что отец мог ТАК ошибиться!

— Подозреваю, что это не ошибка и не очередное проявление странного чувства юмора вашего отца, сэр Джозеф. — Клемент отложил листок и потер руками виски. — Боюсь, он просто не предусмотрел этого. А мы не потрудились проверить, уверовав в непогрешимость его гения.

— В свое время ваш дед, Чарльз, сомневался вообще в целесообразности выделения денег на первую разностную машину… — подал голос Листер. — Возможно, он не был так уж не прав.[12]

В ответ Листер заработал исполненный яда взгляд Генри Бэббиджа. Эти двое всегда плохо ладили.

— Господа, не время ворошить прошлое! — Тьюринг ударил ладонью по столу, заставив свои бумаги нервно взметнуться из-под пресс-папье. — Надо решать, что делать сейчас. Первые несколько дней после Нового года мы еще продержимся, но в преддверии рождественских каникул карты уже разосланы! Вы представляете, что случится, если мы не успеем внести исправления?!

Листер хотел было высказаться, но наткнулся на гневный взгляд министра и счел за благо промолчать.

— Чарльз и вы, сэр Генри, возможно, лучше всех в Англии знаете устройство машиносчетной станции «Вестминстер», да и устройство аналитических машин в целом… Нам необходимо принимать срочные меры! Мы можем что-то изменить?

За обрушившейся на него проблемой Клемент забыл и о том, что интересовался происхождением расчетов и непонятно зачем приглашенным на совещание священником.

— Планы, нам нужны чертежи станции. — Клемент взлохматил волосы. — Все, включая разработанные вашим отцом, сэр Генри, и все новые, которые делали за последние тридцать лет!

— Мисс Братт! — Трубный глас Тьюринга заставил вздрогнуть даже портрет ее величества Виктории на стене. — Тащите сюда багаж генерала Бэббиджа немедленно!!!

Без чертежей в уме Клемента царил хаос. Ни в одну даже самую светлую голову в мире невозможно было вместить мили шестеренок, рычагов, передач и валов, которые приводились в движение огромными колесами с лопастями, тянувшимися вдоль побережья Темзы до самого Вестминстерского моста. Возможно, эти же масштабы сыграли дурную шутку и с Чарльзом Бэббиджем.

Иначе как тогда, черт побери, он не смог предусмотреть, что проклятые аналитические машины оперируют с датами на основании двух десятичных цифр и наступление 1900 года воспримут как наступление 1800-го?!

— Понимаете, преподобный Бенедикт, главная беда заключается в том, что, как только наступит Новый год, все крупные аналитические машины станут считать, что с 31 декабря 1899 года прошло уже сто лет. — Джон Тьюринг пристроился с чашкой чая на подоконнике приемного зала, из которого вынесли всю мебель и кадки с растениями.

По расстеленным на паркете на манер пазла чертежам ползали Клемент и Бэббидж, замеряя что-то линейками и транспортиром. Им было не до разговоров — на протяжении четырех часов они выяснили, сколько дополнительных узлов передач надо ввести в эксплуатацию, чтобы начать отсчет дат по новой системе.

— Иначе говоря, у нас есть некто, кто на днях взял кредит в банке до 1902 года, — продолжил Тьюринг. — Но наша машиносчетная станция, где большинство банков хранят сведения о своих клиентах, оперирует только с двумя последними цифрами года, и поэтому «02» будет воспринято ею фактически как 1802 год. Следовательно, срок кредита миновал почти сто лет назад, и ничего не подозревающему клиенту выставят гигантскую сумму долга. Конечно, потом банк разберется, но представляете, какая возникнет паника и неразбериха? А что ждет налоговое ведомство, даже представить страшно…

— Еще вы забыли про транспортные компании и расписание движения, сэр Джозеф, — подал голос Клемент, не отрываясь от чертежей. — Что будет твориться с графиками движения транспорта, мы можем только догадываться.

— Верно, Чарльз. — Тьюринг кивнул. — Золотая голова этот Чарльз Клемент, — добавил он для преподобного Бенедикта. — Самый светлый ум в Королевском обществе со времен Бэббиджа и Лавлейс. Хотелось бы, чтобы и мой сын, как я и Чарльз, интересовался математикой и аналитическими машинами… Но нет, Джулиуса потянуло в Индию! Остается надеяться, что внуки не пойдут в него.[13]

— Достаточно, сэр Генри. — Клемент поднялся с колен и разогнул ноющую спину. — Все и так ясно. Проклятая автоматика свое дело знает, и уж коли в нее заложена ошибка, то она будет нас самым настойчивым образом тыкать в эту ошибку носом.

Бэббидж молча откинулся к стене. Судя по бледности, сил подняться у него уже не оставалось — сказывался возраст.

— Мы можем что-то сделать? — поинтересовался Тьюринг, отставляя чашку.

— Проблема разрешима. — Клемент отодвинул горшок с фикусом и взгромоздился на подоконник. — Мы с сэром Генри пришли к выводу, что нужно срочно собрать небольшую машину, которая, будучи подсоединенной к вестминстерской станции, осуществит перевод системы исчисления даты на четырехзначные числа годов… Но для этого нужно изъять один из элементов внутри самой станции. Прямо из «мельницы».

Тьюринг и преподобный Бенедикт переглянулись.

— Это действительно необходимо? — неожиданно спросил священник, до этого спокойно внимавший рассказу Тьюринга.

— Абсолютно. — Клемент нахохлился, как воробей на ветру. — Если вас смущает моя квалификация, то я…

— Успокойтесь, Чарльз, — встрял в назревающую склоку Тьюринг, судя по лицу, встревоженный не на шутку. — Вопрос действительно серьезный. Вы хотите сказать, что кто-то должен проникнуть на «мельницу» и удалить лишний механизм?

— Проникнуть? — У Клемента даже глаза округлились. — Сэр Джон, вы говорите так, как будто собираетесь заслать шпиона во Францию!

— Я не пойду, Джон, даже не думай. — Бэббидж закашлялся. — Сам видишь: возраст уже не тот.

— Да, но… — начал было Тьюринг.

— Пойдет Чарльз, — перебил его Бэббидж. — Преподобный, вы готовы провести его?

— Рано или поздно это должно было случиться, — пожал плечами тот и повернулся к Клементу. — Сын мой, вы хорошо представляете, что вам надобно произвести над машиной досточтимого сэра Бэббиджа?

Ошарашенный Клемент заозирался, ища поддержки у генерала и Тьюринга.

— В принципе представляю, — наконец выдавил он. — Понадобится кувалда и еще кое-какие инструменты потяжелее, сэр Чарльз делал свою машину на совесть… Нужно сбить с осей и отсоединить от общей системы с десяток крупных шестерен, по счастью, все они расположены в одном узле…

— Значит, вдвоем мы вполне управимся, — в голосе преподобного Бенедикта прозвучало облегчение.

Только сейчас Клемент обратил внимание на то, что тот еще молод и старше его самого, может быть, лет на пять-шесть.

— Вдвоем?! Вы хотите сказать, что туда пойдем только я и вы? И что, мы сами будем все делать?

— У вас имеются какие-то предрассудки против физического труда или тяжелые заболевания? На вид вы вполне здоровый и развитой молодой человек.

— Что? Нет, черт побери… Простите, преподобный. Я хотел сказать, что «мельницу» обслуживают сотни инженеров! Я дам подробные инструкции, и они все сделают сами! Я гораздо нужнее там!

Клемент протянул руку к окну, за которым по указанию Бэббиджа десяток рабочих уже валили деревья, расчищая место под новый узел машиносчетной станции.

— Увы, Чарльз, вынужден тебя разочаровать. — Голос Бэббиджа предательски дрогнул. — После пуска станции в эксплуатацию, кроме моего отца и Ады Лавлейс, там побывал от силы десяток человек. Наши инженеры имеют доступ только к выведенным на поверхность элементам станции, которые мы используем для расширения ее возможностей.

— Что?! Да как такое может быть? — взорвался Клемент. — Вы из меня идиота делаете! Там сотни, тысячи сложнейших механизмов! Они все требуют ухода, замены, постоянного контроля! Я еще хорошо помню, как Бланкеншип в 1886 году пропустил через управляющий барабан операционную карту с какой-то бессмысленной белибердой! И что вышло? Из-за несогласованных данных десятки шестерен пошли в разные стороны, переломали зубья, и станция стояла сутки! Тогда эту карту чудом отловили уже на множительном аппарате — еще немного, и ее развезли бы по всей стране!

— Да успокойтесь вы, Чарльз, — попытался охладить пыл разошедшегося Клемента Тьюринг. — Выпейте чаю!

— Что вы мне свой чай суете! В нем полно пепла из трубки вашей секретарши! — Клемент отмахнулся от задумчиво уставившегося на чашку министра. — Кто тогда, по-вашему, мог заменить столько деталей? Брауни или эльфы?

Первым не выдержал преподобный Бенедикт. Сперва он пытался сдерживаться, но надолго его не хватило. Громогласный хохот священника разнесся по залу, мгновение спустя ему вторили старческие смешки Бэббиджа и Тьюринга. Клемент стоял раскрасневшийся и злой посреди вороха чертежей, ощущая себя попавшим в Бедлам.

— Чарльз, вы меня уморили, — согнувшийся от смеха Тьюринг опустил руку ему на плечо. — Это ж надо — эльфы! Нет, честное слово, молодой человек, вы далеко пойдете!

— И все-таки, Чарльз, вниз отправитесь только ты и преподобный Бенедикт, — вытер выступившие на глазах слезы враз посерьезневший Бэббидж. — Мне жаль, что все это происходит так… Но, поверь мне, побывав на «мельнице», ты получишь ответы на все вопросы. А пока считай это делом государственной важности.

— А это и есть дело государственной важности, — добавил Тьюринг. — Я отправляюсь на доклад к премьер-министру, а у вас и сэра Генри есть время до шести вечера завтрашнего дня, чтобы наладить ваш новый узел. После чего вы, Чарльз, и преподобный Бенедикт отправляетесь на «мельницу». Вас проведут через ход в аббатстве. Станцию мы все равно не сможем остановить раньше десяти, у Казначейства в бюджете на следующий год концы с концами не сходятся.

— Но, сэр, есть же технические ходы в…

— Как и многое другое в нашем мире, — перебил Клемента Тьюринг, — некоторые вещи есть совсем не то, чем кажутся. На самом деле за дверьми этих ходов находится сплошная стена. Воспользуйтесь оставшимся до завтра временем с умом, Чарльз.

Первую разностную машину Чарльз Бэббидж построил в 1822 году, опираясь на идеи, изложенные в трудах барона де Прони. Продемонстрированная на одном из заседаний Королевского астрономического общества, она произвела переворот в ученых умах, что позволило Бэббиджу заручиться финансовой поддержкой государства для реализации гораздо более масштабного проекта. Первая разностная машина умещалась в шляпной коробке, но и не могла похвастаться производительностью, так что основные надежды он возлагал на создание большой машины с памятью, рассчитанной не менее чем на тысячу 50-разрядных чисел.

Процесс создания машины затянулся и вместо запланированных трех лет занял более десятка. К 1834 году решение вопроса о дальнейшем финансировании работы Бэббиджа висело на волоске, и если бы не неожиданно принявший живейшее участие в судьбе разностной машины государственный чиновник и инженер Джозеф Клемент, курировавший проект Бэббиджа от Кабинета, неизвестно, как повернулось бы колесо истории. Однако Клемент, хотя и имевший массу разногласий с Бэббиджем, все-таки занял его сторону и убедил правительство выделить дополнительные средства. Машина была закончена менее чем за пять лет, а в голове Бэббиджа возникла еще более грандиозная идея, которую он смог осуществить благодаря графине Лавлейс. Вместе с ней в начале сороковых годов он разработал проект аналитической машины, оперировавшей программами на созданном Адой Лавлейс языке программирования. Последний позволял производить сложнейшие вычисления в считаные секунды. Полученные данные запоминались путем пробивки отверстий на специальных картах или выводились на печатное устройство.

Машиносчетную станцию «Вестминстер» Бэббидж с помощью принадлежавшей сыну фирмы «Монро» построил по заказу правительства прямо в подземельях Вестминстерского аббатства. Как архиепископы разрешили подобное, до сих пор оставалось для Чарльза Клемента загадкой, однако факт остается фактом — гигантская аналитическая машина была закончена незадолго до смерти ее создателя и вот уже более тридцати лет исправно считала числа, графики и проценты для нужд как Кабинета, так и лондонского Сити, а ее младшие братья занимались этим во всех графствах Великобритании.

Так было ровно до вчерашнего дня, думал Клемент, разглядывая снующих мимо работников «склада» — памяти машиносчетной станции, занимающей бесконечными стеллажами для карт все бывшее Казначейство. Грохочущие тележки, груженные числовыми картами, мелькали перед его глазами с фантастической скоростью, наводя на размышления о необходимости автоматизации процесса. Путь их лежал в уютные сухие залы, где ненасытные глотки детища Бэббиджа поглощали карты в чудовищных количествах, выплевывая обратно сотни новых, усеянных проколами тайного языка перфорации. Утром Клемент успел там побывать и убедиться, что за крепкими дверями, якобы ведущими на «мельницу», действительно находятся стены.

— О чем вы задумались, Чарльз? — Преподобный Бенедикт возник за спиной у Клемента совершенно незаметно, что в таком шуме было неудивительно.

Тот обернулся, окинув священника задумчивым взглядом.

— О том, что карты, которые мы используем, не самый удобный способ хранить информацию… Вообще-то мы уже пробуем применять ленты — их вместимость ограничена лишь толщиной рулона. Но, возможно, пора задуматься о том, как избавить работу машины от участия человека вообще. Например, с помощью электричества…

— Вы не боитесь, что тогда она станет неуправляемой?

— Преподобный, вы опасаетесь возникновения, так сказать, deus ex machina?

— А вы нет?

— Знаете, что сказала по этому поводу Ада Лавлейс? Машину нельзя наделить разумом, она только реализует предложенные представления. Эти представления зафиксированы на картах, они передаются различным механизмам, выполняющим последовательность действий… Весь интеллектуальный труд ограничен подготовкой необходимых для вычисления выражений… Машину можно рассматривать как настоящую фабрику чисел. Неужели вы, святой отец, готовы повторить ошибку Лейбница и всерьез принимаете способность оперировать числами за разум?

— Вообще-то это полностью противоречит догматам церкви, — улыбнулся преподобный Бенедикт. — Монополия на создание разума все-таки принадлежит нашему Творцу, а не его творениям.

— Вот и я о том же. И все же когда-нибудь эти машины станут способны на большее, не только на математические операции. Сейчас мы увеличиваем их мощность за счет достраивания узлов, но такой экстенсивный рост не может длиться вечно! Рано или поздно придется искать пути уменьшения узлов в размерах без потери производительности, иначе аналитическая машина покроет собой всю планету, а мы будем ютиться между шестеренок и валиков, как крысы.

Клемент вошел в раж, отчаянно жестикулируя и расхаживая взад-вперед.

— А может быть, прогресс будет носить синергетический характер! Что станет, если попробовать соединить машины через провода, как телефоны и телеграфные станции? Если заставить их общаться друг с другом напрямую, электрическими импульсами вместо карт — что мы увидим тогда? Ч-черт!

Он остановился, ударившись ногой об отозвавшийся металлическим звоном мешок.

— Впрочем, пока что все это лишь мечты. — Клемент сунул руки в карманы пальто. — Вчера я был уверен, что знаю, что творится в подземельях Вестминстера, но теперь… Скажите, преподобный Бенедикт, может быть, все это сплошное надувательство и там просто сидит пара сотен монахов с чернильницами и абаками?

Священник улыбнулся.

— Пойдемте со мной, сын мой, и ваши сомнения будут развеяны. Некоторые вещи надо увидеть самому просто потому, что это лучший способ поверить. Здесь инструменты? — Он кивнул на лежащий на полу мешок. — Отлично!

Ухватив поклажу за завязки, преподобный без малейшего напряжения забросил ее за плечо.

Они вышли из дверей «склада» под неспешно планирующие с небес мокрые хлопья снега.

Дормиторий аббатства встретил Клемента и преподобного Бенедикта той особой говорящей тишиной, которая населяет все библиотеки мира. И хотя здесь не висели таблички «Не шуметь», а между десятков уносящихся под сводчатый потолок книжных полок не было видно ни души, в пыльном лабиринте дормитория[14] навечно поселились впрессованные в хрупкую бумагу столетия истории человечества.

Клемент провел кончиками пальцев по выцветшим кожаным переплетам собрания сочинений Августина Блаженного, Ансельма Кентерберийского, Фомы Аквинского и прочих, прочих, прочих.

— Давно здесь не бывали? — донесся до него голос преподобного Бенедикта, отпирающего замок двери, ведущий к восточной галерее монастырского двора.

— Вообще-то ни разу. — Клемент оторвался от изучения корешков книг и быстрым шагом направился к спутнику. — Я бы даже не сказал, что хорошо знаком с представленными здесь трудами. Прогресс последних лет заставляет многих считать, что человек благодаря науке рано или поздно станет равен Богу.

— Довольно опасное заблуждение, сын мой. — Преподобный Бенедикт распахнул дверь, пропуская Клемента перед собой. — Нам надо чаще обращаться к Ветхому Завету.

— Да, да, конечно, — буркнул Клемент. — Всемирный потоп, Вавилонская башня… Но, согласитесь, попади кто из библейских героев в наше время, разве не принял бы он нас за посланников Божьих, а Лондон — за град на семи холмах? Мы говорим «да будет свет» — и зажигается электролампочка. Мы отделяем сушу от воды и возводим на ней дома. Мы научились парить в небесах, где не осталось места для ангелов. Мы даже создали сотни новых видов растений и животных…

— Но все они лишь результат менделевского отбора признаков, заложенных Отцом Нашим, — улыбнулся преподобный Бенедикт.

Они подошли к массивным двойным дверям, скрывавшим вход в вестминстерские подземелья.

— Вы все еще запираете ее на семь замков? — Клемент поежился от налетевшего порыва ветра.

— Увы, нет. — Преподобный Бенедикт выудил из-под сутаны кольцо на цепочке и снял с него небольшой плоский ключ. — Теперь все гораздо прозаичней. Современная церковь отнюдь не считает научный прогресс дьявольским искушением… За некоторыми исключениями. И я точно знаю, что замки «Чаб и сын» таковыми не являются.

Клемент ожидал, что двери распахнутся с душераздирающим скрежетом, но петли оказались отлично смазаны и не издали ни звука. Он зажег фонарь и шагнул в открывшийся проем.

Как и ожидалось, внутри оказалось тепло и сухо. Кто бы ни следил за «мельницей», он поддерживал в подземелье предписанный Бэббиджем климатический режим. Клемент поднял фонарь, чтобы осветить уходящие вниз ступени. Пятно света упало на стену, и Чарльз вздрогнул — ее покрывала плотная вязь рисунков. Поднеся фонарь поближе, он убедился, что к библейским сюжетам роспись, выцарапанная тонким острым инструментом, отношения не имеет. Рисунки отличались маниакально скрупулезно выведенными мельчайшими деталями, но при этом сама техника исполнения показалась Клементу какой-то дикарской. Сотни фигурок искаженных, нечеловеческих пропорций вились в хороводах вокруг исполинских женских и мужских фигур. В руках многие из них держали инструменты, отображенные с точностью чертежа. Все пространство, свободное от фигурок, заполняли причудливо соединяющиеся друг с другом зубчатые передачи.

— Что за… — начал было Клемент, но слова его оборвал грохот.

Преподобный Бенедикт захлопнул дверь, и лестница наполнилась мощным многоголосым гулом «мельницы». Монотонный звук дыхания детища Бэббиджа-старшего пробирал до костей, заставлял вибрировать внутренние органы. То, что Клемент ощущал на «складе», теперь казалось лишь отдаленным эхом работы исполинского механизма.

— Давайте вниз. — Голос преподобного Бенедикта заставил Клемента вздрогнуть. — Возьмите наушники, иначе оглохнете. Там без них никак.

Тот автоматически принял два скрепленных кожаной полосой меховых комка.

— Что это? — Он осветил разбегающуюся по стене роспись.

— Довольно забавный образчик народного, если так можно выразиться, искусства. Чарльз, вы нетерпеливы, как и всякий другой сын своего века. Вы сочтете, что я опять над вами издеваюсь, но не лучше ли вам самому спуститься и все выяснить, дабы после моих слов не возникло соблазна вернуться обратно?

— Хотел бы я знать, как это возможно, — буркнул Клемент, надевая наушники. — Ключи-то у вас.

Он погасил фонарь, так как привыкшие к темноте глаза обнаружили внизу пятно света. Похоже, подземелья неплохо освещались. Но к тому, что встретило его, когда он, пригибаясь, шагнул на последнюю ступеньку, Клемент готов не был.

На него уставились сотни пар глаз. Причем не человеческих, а крошечных мерцающих черных бусинок, каковые, по представлениям Клемента, слабо знакомого с зоологией, имели место быть у какой-нибудь выдры или бобра. Однако ни выдры, ни бобры, ни живший у него два месяца в детстве рыжий вислоухий кролик никогда не ходили на задних лапах, с поясами, полными инструментов, не держали в передних лапах тусклых фонарей и уж тем более не носили на головах разноцветные повязки.

Столпившиеся перед лестницей существа, похоже, поразились появлению людей не меньше. Выражение их «мордочек» с непрестанно шевелящимися блестящими черными носами напомнило Клементу выражение морд щенков, обнаруживших в будке ежа. Выглядели обитатели подземелья как нечто среднее между плюшевым медвежонком и выдрой с круглой головой и длинными обезьяньими конечностями. Ростом человеку по колено, обросшие поблескивающим коричневым мехом существа уверенно стояли на коротеньких ножках. И было абсолютно ясно, что именно они изображены на настенных росписях лестницы.

Странно, но Клемент преисполнился уверенности, что где-то видел их раньше.

— Вот и ответ на все ваши вопросы. — Подошедший сзади преподобный Бенедикт приподнял ему один наушник. — Поздоровайтесь с лучшими мастерами «мельницы» из всех, каких создал Господь. Ну же, проявите себя джентльменом, Чарльз.

— З-з… здравствуйте, — выдавил из себя Клемент, отчаянно пытаясь сообразить, что с ним происходит.

Удивительно, но стоило ему открыть рот, как по мохнатым мордам существ расплылись совершенно человеческие белозубые улыбки.

— Зддаствуйте, мистел человек, — ответил нестройный хор тонких голосов.

Тут в голове Клемента что-то щелкнуло, и в памяти всплыли картинки из детских книжек. Он повернулся к преподобному Бенедикту.

— Этого не может быть, — с уверенностью в голосе произнес он. — Но ведь это же брауни, правда?

— Абсолютная правда. — Теперь улыбка преподобного Бенедикта не казалась Клементу издевательской. — Это самые обыкновенные брауни, домовые, существование которых наука отрицает так же рьяно, как существование привидений. Здесь перед вами все брауни Большого Лондона, за исключением нескольких десятков особей, продолжающих жить в своих старых домах.

Надолго интереса брауни к пришедшим не хватило. Поглазев на ошарашенного Клемента, они разошлись. Кто-то скрылся между уходящими в темноту стойками с порхающими блестящими кулачками, кто-то вернулся к осмотру аккуратно разложенных на стоящих рядами верстаках шестерен. Несколько брауни с красными повязками горячо спорили друг с другом, размахивая лапами. Без дела не остался никто.

— Мистер Брум, эй, мистер Брум! — крикнул преподобный Бенедикт, силясь перекрыть нарастающий грохот — наверху, видимо, запустили в работу какие-то сложные расчеты.

Один из брауни-спорщиков повернул круглую голову в сторону людей. Преподобный Бенедикт поманил его рукой.

— Это мистер Брум, — представил он подошедшего брауни. — Главный мастер станции. Познакомьтесь, мистер Брум, это Чарльз Клемент.

Мистер Брум с самым серьезным видом подал Клементу лапу с крошечными детскими пальчиками.

— Я холосо помню васего деда, мистел Клемент. А где сэл Генли? — осведомился он.

— Сэр Генри просил передать, что Чарльз заменит его. Мистер Брум, нам надо попасть в одно место… Чарльз, покажите ему чертежи.

Клемент вытащил из сумки дагерротип с уменьшенной схемой аналитической машины.

— Нам нужно вот сюда. — Он показал брауни обведенный красным карандашом узел.

— А, этот. — Мистер Брум облизнул нос длинным розовым языком. — Плохое место, надо демонтиловать.

— Этим мы и собираемся заняться, — заверил его Клемент.

Брауни глубокомысленно кивнул и, не говоря более ни слова, направился к оставленным им спорщикам.

— Садитесь, Чарльз, они не любят торопиться. — Преподобный Бенедикт бросил мешок с инструментами на пол и сел на грубую деревянную скамью, тянущуюся вдоль древней стены, камни которой помнили, должно быть, самого Эдуарда Исповедника.[15]

— Невероятно. — Клемент шлепнулся рядом. — Не могу поверить, что это не опиумные галлюцинации. Пожалуй, там, наверху, я бы действительно решил, что вы свихнулись.

Он повернулся к преподобному Бенедикту.

— И давно они тут?

— Почти все еще лично помнят Чарльза Бэббиджа и Аду Лавлейс. Они их просто боготворят, как это ни крамольно звучит в моих устах. Кто бы мог подумать, что наши незаметные домовые имеют такую тягу к механике…

— Значит, за станцией смотрят только они?

— Ну да. Они справляются с этим так хорошо, как никогда не справился бы ни один человек. Но главное — здесь их никто не достает, им не надо прибираться в домах, следить за детьми и коровами и заниматься прочей чепухой. Поверьте мне, за те тысячи лет, что существует народ брауни, им это ОЧЕНЬ надоело.

Мимо прошли два брауни, катящие на тележке здоровенный бидон. Судя по тянущимся за ними следам из черных густых клякс, в бидоне плескалось первосортное машинное масло. За тележкой последовала группа хохочущих чумазых обитателей «мельницы» в зеленых повязках, активно жестикулирующих своими обезьяньими ручками. И в этих жестах, как показалось Клементу, присутствовали определенные закономерности.

— Там дальше грохот еще сильней, — кивнул в сторону брауни преподобный Бенедикт. — Можно надорвать горло, но даже себя не услышишь. Приходится объясняться знаками. А вот, кстати, и снова мистер Брум. Думаю, мы будем пить чай.

— Чай? Разве нам не надо поторопиться?

— У них свои порядки, и не нам их нарушать, — пожал плечами священник. — Тем более что колеса на Темзе отключат только за два часа до полуночи. Время у нас еще есть.

— Черт, — буркнул Клемент себе под нос.

Глазея на брауни, он совершенно запамятовал, что Генри Бэббидж остановит водяные колеса, приводящие в движение машиносчетную станцию, не раньше десяти вечера. За ночь ему и отцу Бенедикту предстояло отсоединить лишние валы, пока инженеры «Монро» наверху будут лихорадочно подводить новые передачи к открытым для расширения узлам аналитической машины.

В желудке у Клемента заурчало, что послужило запоздалым напоминанием о том, что последний раз он перекусил рано-рано утром, пока инженеры отвозили во флотские кузнечные цеха заказ на новые шарнирные рычаги. Теперь оставалось надеяться на то, что гостеприимство брауни не ограничится одним чаем.

— Преподобный Бенедикт, а все же — как получилось, что брауни обитают прямо на святой земле? Вроде бы принято считать их нечистью…

Окончание фразы потерялось в грохоте заработавшей машины.

Клементу казалось, что он хорошо представлял себе по чертежам масштабы Бэббиджева подземного левиафана, но в темноте, когда проходы между запутанными стойками освещает только тусклый фонарь идущего впереди мистера Брума, вдруг оказалось, что тот попросту невероятен. Они шли не меньше часа, и Клемент невольно ощущал себя Ионой во чреве кита с жутким несварением желудка — когда зубчатые передачи приходили в движение, пол под ногами начинал сотрясаться в припадках, а от грохота не спасали и наушники. Включения механизмов прокатывались по подземелью волнами, начинаясь с негромких щелчков, почти мгновенно вырастая до громового барабанного боя и затухая где-то в сумраке.

Дождавшись, пока схлынет очередная волна шума, преподобный Бенедикт снял наушники.

— В наш просвещенный век, — сообщил он поучительным тоном, — у церкви нет оснований полагать, что столь древние и имеющие разум народы, как брауни, не осенены благодатью Господа. Совет архиепископов тщательно изучил брауни, прежде чем принять решение поселить их здесь. Вы не поверите, Чарльз, но за столь длительное проживание бок о бок с человеком они переняли многие наши обычаи. Многие из них столь праведные англикане, что впору позавидовать.

— У меня нет слов… — Клемент вынул из сумки фляжку с водой и принялся отвинчивать крышку. — Но разве в Библии не сказано, что Господь наделил душой только людей?

— Безусловно, — подтвердил преподобный Бенедикт, подтягивая сползший заплечный мешок. — Вы ведь знакомы с трудами сэра Чарльза Дарвина, в частности по вопросам, касающимся эволюции?

Клемент при этих словах едва не поперхнулся водой.

— То есть вы хотите сказать, что брауни — тоже люди?!

— В общих чертах — да. Но они пошли в своем развитии другим путем. Официально церковь пока не признает учение Дарвина истинным, но она не может отрицать некоторых очевидных фактов. В частности, многие считают, что в целом теория происхождения видов отвечает замыслу Творца. А теперь поставьте себя на место совета архиепископов, которые вдруг обнаруживают толпу брауни, назубок цитирующих Послание к коринфянам. Что вы прикажете с ними делать — неужели убивать? Я полагаю, Бэббидж-старший хохотал от души, глядя на лица архиепископов, ведь это было его рук дело. Уж не знаю, как он втерся в доверие к брауни, но конечный результат всех пока устраивает.

— Но почему тогда об этом никто ничего не знает?

Преподобный Бенедикт усмехнулся, но на этот раз как-то невесело.

— А вы думаете, что люди готовы принять факт существования еще одного разумного вида? Может быть, вам напомнить, что до сих пор происходит в колониях? А ведь негры и индейцы — такие же люди, как и мы с вами.

Последние слова Бенедикта отбили у Клемента всякую охоту продолжать разговоры на эту тему. Он погрузился в молчание, осмысливая события последних часов.

Как оказалось, брауни жили в многочисленных тоннелях, уходящих во все стороны от подземелий аббатства, но собирались вместе в свободной от машин части старой сокровищницы, освещенной гирляндами электроламп. В том, что они такие же разумные существа, как и люди, невозможно было усомниться, сидя с ними за одним столом и слушая их рассуждения и беззлобное подтрунивание друг над другом. Пока мистер Брум, мистер Петсон и мистер Рид (те самые старшие мастера в красных повязках) спорили о качестве стали, идущей на валы, под ногами у них с визгом носились крошечные, размером с терьеров, дети брауни. Все это сопровождалось неспешным чаепитием со свежими булочками с маслом… Господи, неужели они ходят за ними наверх, в хлебные лавки?

На этом месте размышления Клемента прервались — мистер Брум остановился.

— Здесь. — Он поставил фонарь на пол.

Клемент вытащил из сумки полноразмерную копию чертежа ошибочного узла и поднял фонарь над головой. Обойдя стойки с едва вращающимися шестернями, он убедился, что попал куда надо. Некоторые из шестерен оказались гораздо больше, чем это могло показаться по чертежам, так что перспектива как следует поработать кувалдой становилась все более реальной.

— Начнем с этой. — Свет фонаря упал на матово поблескивающую шестерню футов шести-семи в диаметре.

Карманные часы Клемента показывали без трех минут десять, и он вдруг понял, что наушники уже ни к чему — со всех сторон наступала гулкая тишина. Левиафан вздохнул последний раз и погрузился в сон, более не нарушаемый спазмами механизмов.

— Остановили, — с уверенностью в голосе заявил мистер Брум. — Я пошел.

Брауни беззвучно скрылся в темноте, оставив только фонарь на полу. Клемент так и застыл с открытым ртом.

— Какого черта? — Он в раздражении швырнул на пол сумку. — Зачем, собственно говоря, мы приперлись? Они могли бы сделать все сами!

Преподобный Бенедикт сбросил с плеча мешок с инструментами.

— Вы помните, Чарльз, я говорил вам, что брауни с большим трепетом относятся к фигуре Бэббиджа-старшего? Хвала Господу, они не докатились до идолопоклонничества, однако и у них есть свои пунктики. Брауни с легкостью могут заменить сломанные детали. Но нам с вами предстоит выкорчевать, как я понимаю, лишние, но совершенно здоровые. А по их мнению, таковым правом обладает только человек.

— Хорошенькое дельце. — Клемент сбросил с себя свитер и принялся разминать мышцы. — Значит, они настолько нас уважают, что готовы предоставить нам всю черную работу? Вы перенимание таких привычек имели в виду, когда говорили о проживании рядом с человеком?

Он встал в боксерскую стойку и провел серию ударов по невидимому противнику, завершив ее мощным апперкотом.

— Можете считать это глупым табу, пережитками прошлого. — Преподобный Бенедикт снял сутану, оставшись в белоснежной рубашке. — Однако помяните мое слово, они скоро с ними распрощаются. Как вы думаете, кто вычислил ошибку с датами?

— Я ломаю над этим голову со вчерашнего дня. Но не хотите же вы сказать…

— Именно. Они уже начали думать, и думать так, как не смогли ни Бэббидж, ни вы и ни я. А ведь когда Бэббидж привел брауни сюда, они только учились использовать масленки.

Клемент повернулся к преподобному Бенедикту, подбрасывающему в руках увесистую кувалду, как будто прикидывая ее вес. Вообще-то Клемент планировал орудовать ею сам, но, похоже, он недооценил положительный эффект для здоровья от простой монастырской пищи и труда. В руках священника увесистый молот порхал как бабочка.

— Обалдеть. — Сложив руки на животе, Чарльз принялся глубоко вдыхать сухой подземный воздух по китайской методике. — Этак они скоро обскачут нас в этом самом эволюционном развитии. Не уверен, что после этого им захочется все время сидеть в подземелье…

— Возможно, возможно. — Преподобный Бенедикт отложил инструмент. — Зато никому не удастся заставить их вернуться к уходу за коровами.

— Надеюсь, преподобный, на обратной дороге вы найдете время познакомить меня поближе с этими парнями.

— Обязательно. — Преподобный выудил из мешка кувалду поменьше. — Держите, это вам больше подойдет. И давайте по очереди, я начинаю, а вы подхватываете.

Клемент повел плечами.

— Кстати, Чарльз, — в руке отца Бенедикта тускло блеснули часы-луковица, — если мы сейчас начнем, то вряд ли нам потом будет до этого… Так что с наступающим вас Новым годом.

— И вас также. — Клемент поудобней ухватил свой инструмент. — Приступим?

Воцарившаяся на короткое время в подземном царстве брауни тишина раскололась от жалобного звона сшибаемой мощными ударами с оси шестерни.

Юлия Игнатовская НЕ БУДИ… (Terra magica)

Стоял теплый, погожий денек.

Небо над Уэстборном рассекали облака-омнибусы, аэромобили, такси и облакомобили частные. Те, кто отдавал предпочтение быстроте, а не комфорту, носились на более скоростных коврах-самолетах.

Убранные по случаю праздника гирляндами цветов и воздушных шаров-фонарей улицы были полны людей.

Окна домов сияли в лучах почти летнего солнца, мостовые центральных улиц были отмыты едва ли не с помощью магии.

Собаки и кошки не иначе как заключили на этот день перемирие: во всяком случае, ничем иным объяснить отсутствие стычек меж этими извечными конкурентами за стейк, куриную ножку и теплое, уютное место не получалось.

Птицы тоже на день прекратили вражду и почистили перышки. Даже известные любители совать свой клюв туда, куда иной бы побрезговал — голуби, — выглядели на удивление опрятными.

По традиции, самое интересное, в том числе — Гран-Карнавал, должно было начаться вечером, но развлечений хватало уже сейчас.

На Ратушной площади лучшие театральные труппы края приступили к своему первому представлению. Павильоны и павильончики с редкостями и диковинками со всего света постепенно заполнялись любопытствующей публикой. В кафе, пабах и ресторанах официанты сбились с ног, разнося заказы.

Город жужжал, словно переполненный улей. Казалось, сюда съехались все жители Дола, чтобы повеселиться, полюбоваться на чудеса магии и науки, а ежели повезет — так и встретить… удачу.

Праздник медленно, но набирал обороты.

Колокол на Ратуше пробил девять раз.

Девять утра.

Три часа до полудня…

— Кристофер!

Господин наставник[16] с шумом захлопнул дверь. Судя по голосу, он был сильно не в духе — а значит, следовало поспешить. «Промедление смерти подобно» — так, кажется, говорили древние. Ну, смерти — это, конечно, весьма сильно сказано, но неприятностей можно было и впрямь огрести воз и пару тележек. Немалых таких…

Мигом захлопнув тайком от наставника купленный у старьевщика Пита потрепанный томик «Пари Уолтера Уайлда», Крис сунул книгу под матрас и бросился вниз по ступенькам.

Мистер Уоррен принадлежал к числу тех, для кого высшим проявлением гармонии было сочетание постного выражения лица с пасмурным небом, неоспоримым достоинством стола — узнаваемость блюд, а главной из добродетелей — умение безоговорочно слушаться. В последнее входил, помимо прочего, и ритуал ежедневных встреч господина наставника с учеником в час, когда первый возвращался домой после лекций в Университете. Расписание Крис знал назубок, и часы в его комнате были, но он зачитался. Увлекся так, что позабыл обо всем. В том числе и о времени.

— Кристофер Харви! Ну где носит этого маленького недоумка!

Отдав трость слуге, мистер Уоррен принялся за застежку плаща, когда наконец появился Крис.

— Я здесь, сэр, — часто дыша, вытянулся он перед наставником.

И заработал затрещину.

— Кристофер Харви, негодный мальчишка, когда же наконец вы научитесь хоть что-нибудь делать вовремя. — Лишенный каких-либо эмоций голос наставника способен был обратить стаю птиц в ледяные скульптуры.

Затрещина была сильной, однако Крис стерпел. За три проведенных в доме мистера Уоррена года он привык к суровому обращению наставника. Равно как и к пощечинам, подзатыльникам и оплеухам, на которые тот не скупился, считая такой подход лучшим методом воспитания будущего достойного представителя общества.

— Ну-с, и чем таким вы были заняты, что не смогли спуститься вниз своевременно?

Ученик гулко сглотнул.

Наставник дважды обратился к нему на «вы». В доме. Не при гостях. Плохо. Очень плохо. Почти «хуже некуда». Крис лихорадочно соображал, что б такое соврать. Ну не скажешь же, в самом-то деле, наставнику, что он провел все утро, читая о приключениях Уайлда. Тот не поймет и не простит столь пустой траты времени. И, как пить дать, без обеда оставит. Как минимум. Нет, надо что-то придумать, и быстро.

— Изучал «Краткую Энциклопедию Волшебных Существ и Явлений», сэр, — нашелся он наконец.

— «Энциклопедию»? Хм. Неужели? — Взгляд наставника излучал скепсис. — Похвально. И до какой буквы, позвольте спросить, вы успели дойти?

— До буквы «Л», сэр.

Крис понял, что влип, прежде чем завершил фразу. Увы, отступать было уже поздно.

Мистер Уоррен прищурился, в глазах промелькнуло что-то… Уж не одобрение ли? Крис уже и не помнил, когда в последний раз наставник был им доволен, так что вполне мог ошибиться.

— До буквы «Л», стало быть. Ну-ну, — покачал он головой. — В таком случае, я полагаю, вы в силах поведать мне, как выглядит один из младших духов Хаоса, разрушений и им сопутствующего. Иначе говоря, что можете вы сказать об обличье духа, в ряде мест известного также как Лихо.

Крис почувствовал, что он тонет. Стремительный водоворот захватил его, завертел, утягивая на дно — все глубже и глубже. Вода была ледяная.

— Лихо, сэр? — слабым голосом переспросил он.

Наставник не удостоил его повторением фразы.

— Э-э-э… Лихо, сэр… Оно такое, ну, тощее, сэр. Одноглазое. Косматое. Не любит, когда его будят. Не зря ж говорят: не буди Лихо, пока… Ну, это…

Звон пощечины разорвал воцарившуюся после слов ученика тишину.

— Одноглазое. Косматое, — вперив взор пары айсбергов-глаз в ученика, мучительно медленно повторил мистер Уоррен. — Косматое! Да уж. Поистине правильно говорят: коли лжешь — так уж будь осторожен во лжи. Вы осторожны не были. Ибо, коль были бы, знали б, что сведения об этом духе в разделе «Л» не содержатся. Малавиус — вот привычное именование данного духа, посему — на букву «М», а не «Л» информацию о нем будет искать всякий, у кого достанет мозгов сообразить, что к чему… Больше того — ни в одной из энциклопедий нет сведений об обличье Малавиуса-Лиха. Нет. — Яду в голосе наставника хватило бы, чтобы свалить носорога. — Вы солгали мне, молодой человек. За что будете, несомненно, наказаны. Полагаю, оставшийся день без еды будет достаточной мерою, чтобы усвоить урок. И — да, конечно же. К завтрашнему утру приготовьтесь ответить по всем существам как на «М», так и на другую, столь опрометчиво указанную вами букву. Причем используя сведения из «Энциклопедии». А не из детских страшилок и сказок. Вы меня поняли, Кристофер?

Крис покорно кивнул.

Наставник наконец справился с непокорной застежкой, бросил плащ слуге и прошел в кабинет.

Не дожидаясь, пока тот измыслит еще пару способов испортить ученику день, Крис пулей взлетел наверх, накинул куртку и, прихватив стянутое утром на кухне яблоко, шмыгнул за дверь.

Да, мистер Уоррен наказал ему вызубрить все про существ на «Л» и «М» — но не сказал ведь, чтоб он начинал зубрить прямо сейчас!

Погода была замечательной, облакомобили[17] — белыми, люди — приветливыми и нарядными, и ученик л'лара почувствовал, как уныние растворяется в охватившей город радостной суете.

Сидевший за столом у переговорного кристалла говорил тихо — столь тихо, что, войди в тот момент в комнату посторонний, он едва ль бы расслышал хоть слово.

— …Итак, Мэйкинс, вы все поняли? Судя по показаниям поискового шара, — бросил сидевший у кристалла взгляд на паривший над картой Уэстборна серебряный шарик, — он сейчас где-то между Эмбер-стрит и Парк-лейн.

— Да, сэр. Я отыщу его, и… Все будет исполнено лучшим образом, сэр.

Сидевший у переговорного устройства позволил себе усмехнуться.

— То же, надеюсь, касается и ваших слов, сэр? — донеслось из кристалла.

— Разумеется. Вы получите вознаграждение. Как и было обещано. Всякий труд должен быть непременно оплачен, не так ли? Можете не беспокоиться. Как только все завершится…

«Право же, как удачно все складывается. Одно к одному, первое — ко второму. Досадно, конечно, что приходится прибегать к чьей-то помощи в таком деле, — но тут уж, увы, ничего не поделаешь. Бывают случаи, когда без помощи со стороны просто не обойтись. Впрочем, эту ниточку всегда можно оборвать. Как только поручение будет исполнено…»

Губы сидевшего за столом тронула тень улыбки.

«Сразу же по завершении дела… О да, так будет лучше всего. Нет, что ни говори — а это поистине замечательный день».

— Да-да, можете не беспокоиться, Мэйкинс, — повторил он.

— Что вы, сэр. Никаких беспокойств. Я подожду.

Связь прервалась.

Сидевший у кристалла поднял взор от стола и взглянул в окно.

Прохлада весны медленно, но отступала под натиском по-настоящему летней жары, утро почти уже сменил день, не спеша набирало обороты веселье, однако пред мысленным взором сидевшего за столом проплывали совершенно другие картины.

— Итак, что за проблема привела вас ко мне, миссис Суини? — Арт, он же — Артур Синклер, л'лар,[18] дипломированный специалист по расследованию происшествий, а также — устранению неприятностей магического происхождения, улыбнулся вошедшей.

Маргарет Суини была в достаточной мере воспитанна чтобы столь же вежливо улыбнуться в ответ, однако взгляд а также напряженная поза ее говорили о том, как нелегко далась женщине эта улыбка.

— Вы правы, сэр, — кивнула она, — я пришла к вам за помощью. Год назад вы очень помогли нашей соседке, миссис МакБрайт, когда ее муж — так уж совпало, что у него был как раз тогда день рождения, — попросил неделю-не-иссякающий пивной бочонок[19] и умудрился сломать на нем кран — вы помните?

Арт кивнул. Ну еще бы не помнить. Ист-роуд, которую местные шутники звали с тех пор не иначе как Ист-ривер, — да, такое забудешь не скоро. Пришлось изрядно попотеть, чтобы справиться с последствиями «чрезмерного применения силы по отношению к магическому предмету». Да и сумма в десять стэллионов,[20] отданная за чистку пострадавшего в пивной речке костюма, была отнюдь не из тех, что выветриваются из головы за неделю.

— Да-да, конечно, я помню, мэм, — отчаянно надеясь на то, что на сей раз его костюм не подвергнется столь же суровому испытанию, еще раз кивнул он. — Что ж, если ваш случай схож с делом семейства МакБрайт, нам следует поспешить. Думаю, будет лучше, если вы все мне расскажете по пути к вашему дому.

— О, благодарю вас, сэр, — просияла глазами миссис Суини. — Вы так добры. Вот только — откуда вам бы хотелось, чтоб я начала? С самого утра? Или — с прихода господина Исполняющего Желания л'лара?

— С начала, — галантно подал даме руку Арт Синклер. — Лучше всего, мэм, начните с начала.

«Ох, как же есть хочется». Крис подавил вздох.

Минуло два с лишком часа с тех пор, как ученик л'лара покинул дом, и голод, тогда еще не донимавший его, теперь ощутимо давал о себе знать.

Не то чтобы карманы Криса совсем не знали тяжести монет — нет, обычно какая-то мелочь в них все же водилась, но — не в этот день, не сейчас, так как он все истратил на книгу…

Соблазнительные ароматы пропитали Уэстборн, бесчисленные витрины зазывали отведать, попробовать, пригубить…

По улицам города носился неугомонный ветерок. В карманах ученика л'лара ехидно насвистывал он же.

Крис с досадой пнул подвернувшийся на пути камешек.

За что, ну за что мир на него ополчился! Что он ему сделал — миру? Чем заслужил этакое наказание? Да, он, ясное дело, сглупил. Ну так с кем не бывает! К тому же сегодня ведь — День Исполнения Желаний! Мистер Уоррен мог бы и исключение сделать — в такой-то день.

Праздничный день.

Мистрис Хейз наверняка готовит Особый Обед.

Пирог. Гусь с черносливом…

Крис не без усилий прогнал прочь завораживающее видение.

Эх, если бы и ему повезло повстречать господина Исполняющего Желания л'лара, как иным прочим, так нет же. Никто из встреченных им по пути горожан не носил положенных таковым л'ларам Парадных одежд. Некому было исполнить желание Кристофера. А ведь он не хотел ничего запредельного. Лишь — обед. Ну и ужин, пожалуй. Пустяк.

Улочка, на которую он свернул с оживленной Маркет-стрит, была почти безлюдной. Разве что пожилой джентльмен в теплом не по погоде плаще, поспешно перейдя на ту сторону, скрылся в одном из многочисленных переулков да дюжина студиозусов, шумным, насмешливым вихрем промчавшись мимо мальчишки, растворилась в людском многоцветье.

Ученик л'лара вздохнул. Вот ведь счастливчики. Как бы он хотел стать однажды таким же! Надеть синюю мантию с гербом Уэстборнского Королевского университета. Получить палочку — свою палочку, — выучиться и стать полноправным, дипломированным л'ларом, хозяином своей судьбы. Но ему никогда не стать им, если мистер Уоррен сочтет, что его ученик не достоин сей чести. А значит — пора возвращаться домой. К завтрашнему дню он должен знать все о Лихе-Малавиусе. Гуляя по улицам, этого не узнаешь уж точно.

Крис хотел было уже повернуть да потопать назад, как вдруг некий предмет приковал его взор.

Книга. Небольшой томик в кожаном переплете, с потускневшим тиснением и едва различимым названием на обложке, старый, вполне возможно — старинный, валялся рядом с одною из множества луж.

«Хорошо, что не в ней», — порадовался мальчишка.

Прожив несколько лет в доме наставника, он научился ценить книги и вполне сносно в них разбираться. Данный том явно был не из тех, что увидишь на каждом углу. Больше того, похоже было, что за ним следили — и хорошо, судя по опрятному виду томика. Что же тогда она делает здесь?

«Наверное, обронили, — логично рассудил Крис. — Вряд ли студенты — откуда бы у них взяться такой редкости. А вот джентльмен, что прошел в переулок, — вот он-то вполне даже мог потерять. Вид у него такой был… респектабельный. В точности под стать книге. А поскольку спешил, вполне мог не заметить пропажи. Карманы-то в плащах, бывает, рвутся не только у бедняков».

Крис осторожно стряхнул прилипший к томику комок грязи.

По уму, следовало бы сейчас помчаться за владельцем книги, благо тот еще не скрылся из виду. Или же — отнести томик в полицию, в отдел Пропавших вещей. Однако любопытство взяло верх.

В конце концов, кому будет хуже, коль он полистает чуток. Мистер Уоррен еще в первый год обучения приучил ученика к бережному обращению с книгами, так что владелец едва ли заметит, что том лишний раз открывали.

Добредя до конца улицы и присев на ступеньках спускавшейся к другому, столь же безлюдному проулку лестницы, ученик л'лара открыл том.

«Пособие по практической магии. Составлено под руководством С. Дж. Нокстэрна. Том 7. День Исполнения Желаний. Происхождение. Заклинания Средней силы, способные помочь исполнить желание Просителя».

Его бросило в жар.

«Пособие по практической магии». Редчайшее издание, уникальное. Наставник как-то рассказывал про него. Считалось, что все экземпляры издания уничтожены по причине не то главы неверно набранных заклинаний, не то еще по какой. И вот, оказывается, один из них уцелел.

Сокровище. Истинное сокровище, валявшееся, словно старый газетный листок, на брусчатке.

Пока его не подобрал Крис. Это казалось невероятным, немыслимым. Найти такую книгу — в такой день!

До сего дня он не верил в счастливые совпадения. Как-то так выходило, что те обходили его стороною. И тут вдруг — вот это.

Найти в День Исполнения Желаний подобную вещь — разве может быть что-то удачнее?

Пролистав том, Крис открыл оглавление.

Голова у него закружилась.

Конечно же, для большинства заклинаний требовалась палочка, но и без нее возможности открывались… захватывающие.

Питер Мэйкинс свернул за угол, в три шага пересек узкий безлюдный проулок, зашел в полутемный подъезд — и только теперь позволил себе перевести дух.

Поручение было исполнено — в точности как и просил наниматель. Книга была аккуратно подброшена, мальчишка ее подобрал. Теперь оставалось лишь дождаться награды.

Мэйкинс позволил себе усмехнуться. Похоже, его наниматель принадлежал к числу тех, кто любит сорить деньгами направо-налево. Пятьсот стэллионов — лишь за то, чтоб прогуляться по улицам да в подходящий момент «потерять» старый томик… По правде, такого заказа у Питера еще не было. Но, впрочем, это проблемы совсем не его.

Пройдя подъезд насквозь, Мэйкинс вышел на широкую, полную людей улицу.

Солнышко припекало.

Почувствовав, что еще немного — и он попросту сварится, Питер снял плащ и ослабил узел платка.

Определенно пора заглянуть домой. Хотя бы чтобы сменить этот навязанный ему нанимателем маскарад.

Колокол на Ратушной башне пробил полдень.

Питер судорожно рванул рукой воротник.

Дыхание у него перехватило, на глаза словно полог накинули: темный, тяжелый.

«Проклятая жара, — мысленно ругнулся он. — Похоже, здоровье уже не то, что прежде… Поскорей бы добраться до дому. И если только когда-нибудь кто-то еще раз потребует, чтобы…»

Сердце, предупреждающе бухнув раз, набатом застучало в висках.

Сморгнув застившую взор пелену, Мэйкинс, пошатываясь, побрел по улице.

Горожане, кто — с удивлением, кто — с тревогой, поглядывали ему вслед.

До дома Питера было шагов тридцать ходу…

Прошло не менее получаса, прежде чем Крис поднял взгляд от страниц.

Колокол на Ратушной башне пробил двенадцать раз.

Полдень. Вот уже три часа, как он покинул дом мистера Уоррена. Наверное, тот как раз в этот момент принимается за обед. На столе гусь с черносливом. Пирог…

Крис гулко сглотнул.

Приутихший на время чтения голод опять котенком заскребся внутри, настойчиво требуя наполнить желудок хоть чем-нибудь. Ну хотя бы — пирогом с лимонадом. Самое то в такой день. Ну так за чем дело стало? Открыть книгу, найти подходящее заклинание… делов-то.

Сверившись с оглавлением, Крис отыскал уже было раздел заклинаний на «Е», однако в последний момент передумал.

Э, нет. Так не пойдет. В День Исполнения Желаний что недипломированный л'лар, что вовсе не л'лар безвозмездно имел право что-либо пожелать только раз.

Один раз.

И тратить столь уникальный шанс на «обед с доставкой на лестницу» было бы опрометчиво или же, говоря проще, — глупо.

Крис призадумался. Кажется, был вариант, как и голод унять, и еще что-нибудь загадать шанс сохранить. Вариант, попавшийся на глаза чуть ли не первым, едва он открыл книгу.

Он отлистал назад. Ну так и есть. Среди заклинаний на «В».

Заклинание Вызова. Призывающее существо, способное выполнить три желания. Любых желания. Целых три! Экая замечательная придумка. И желаний больше, и правило соблюдается. Конечно, был риск, что заклинание не сработает, как должно. Все-таки он ученик, а не мастер.

«И тем не менее стоит попробовать. Получится что-нибудь или нет… Если не попытаться, то этого никогда не узнаешь», — хмыкнул мальчишка.

Трижды перечитав текст, Крис закрыл глаза и не спеша, чуть ли не по слогам, произнес:

— почти выкрикнул он последнее слово, и…

Ничего не произошло. Во всяком случае, никаких громов, молний или хотя бы шуршания не воспоследовало.

Крис с досадой захлопнул том. Ну что он за бездарь! Даже произнесенные слово в слово по писаному заклинания — и те заставить работать не может.

Впрочем — возможно, рассказ о том, что в книгу вкрались опечатки, был правдой.

Ученик л'лара понурил голову. Снова не повезло. Ну да обычное дело. В невезении он был мастер.

— ЭЙ. ЭЙ, ТЫ…

Послышавшийся словно ниоткуда и отовсюду одновременно насмешливый и немного сердитый голос заставил мальчишку подпрыгнуть.

— К-кто здесь? — озираясь по сторонам, осторожно спросил он.

— Экхм… Кто здесь? — саркастично переспросил невидимый обладатель голоса. — А ты кого ожидаешь? Альберта Справедливого, что ли? Я — тот, кого ты призвал. Ну давай, говори свои три желания, да поскорей, а то очень уж, честно сказать, спать охота.

В распахнувшийся от изумления рот Криса вполне могла бы влететь если и не ворона, то уж воробышек точно.

Не может быть. Получилось! У него — того, кто почти избрал уже «невезение» своим девизом.

— Ну вот так всегда. — Сарказм в голосе невидимого существа уступил место досаде. — Сначала вызовут, с места сдернут, от сна оторвут, а потом по полдня держат, приказы придумывают. Хоть бы один, что ли, заранее подготовился, так ведь нет же. Ладно, кончай волынку тянуть. Чего хочешь — разрушить? Или создать? Можно и первое, и второе, хотя, по правде-то, первое у меня завсегда лучше выходит. Ну так как, есть идеи? Решай.

— Эх, поесть бы чего для начала, — вздохнул Крис. — А то на голодный желудок-то разве что толком придумаешь?

— А-а-а… Э-э-э… кхм… То есть… Поесть?! — Вызванный растерялся настолько, что напрочь забыл про досаду. — Да… Таких просьб, признаться, не поступало еще такому, как я. Хм. Итак… Перекус, стало быть. Что ж, это мы мигом.

Порыв ветра перелистнул страницы книги, взъерошил мальчишке волосы, а через миг на спикировавшей с неба скатерти перед ним красовался обед. Настоящий праздничный обед, не хуже, чем в доме мистера Уоррена.

Чего здесь только не было. Цыпленок. Пирог с ягодами. Мороженое в вазочке. И, в довершение всего, запотевший графин лимонада.

Графин посверкивал в лучах майского солнышка. Настроение Кристофера начало улучшаться.

«Ну и пусть первое из желаний пропало, — вгрызаясь в ножку цыпленка, подумал он. — Два же осталось. А два — это очень немало, коли распорядиться толково».

— Кстати, — вытерев салфеткой рот, спросил он, — а как тебя звать-то? Имя у тебя есть? А то вот уже четверть часа, как общаемся… Неудобно как-то.

— Как звать? — Будь у обладателя голоса лицо, оно наверняка сейчас выглядело бы обескураженным. Или даже опешившим. — То есть — ты вызвал меня, но не знаешь, как меня зовут? Верно? Я не ослышался?

Крис кивнул.

— А чего тут такого? — пожал он плечами. — Не во всех заклинаниях указаны точные имена и названия, так что вызвавшее тебя — отнюдь не исключение из правил. Ну так что, есть у тебя имя?

— А то.

Уж не послышалось ли ему, или в голосе вызванного и впрямь прозвучала насмешка? Крис вздрогнул.

— И… что же это за имя? — жалея уже, что вообще задал этот вопрос, повторил он.

Обладатель голоса холодно усмехнулся.

— Ну… В ваших краях меня именуют Малавиус, но ты можешь звать меня Лихо.

Был почти полдень, когда Арт наконец-то покинул дом семейства Суини.

Костюм на сей раз, к счастью, не пострадал, однако же попотеть л'лару пришлось — и изрядно.

Даже первокурснику-л'лару известно, что применять антилевитационное заклинание к живому существу можно, только если данное существо пребывает в неподвижности. Или хотя бы — почти в неподвижности. Нужно это, чтоб сконцентрировать преображенный заклинанием поток магической энергии, проходящий сквозь палочку, на определенном объекте или же — субъекте.

Дело это в данном случае оказалось отнюдь не простым. Легко сказать — сконцентрируй поток! Сконцентрируешь тут его, как же, когда шестилетняя егоза в юбке по имени Элен Суини так и порхает по комнате, с ловкостью уворачиваясь от пытающихся поймать ее за руку взрослых.

Но все-таки они справились. Девочка благополучно вернулась к способу передвижения на своих двоих, а от Арта в Канцелярию по Делам Магии полетела очередная докладная записка о находящемся до сих пор в свободном употреблении потенциально опасном заклинании.

Впрочем, особой надежды на то, что записку заметят, Арт не питал. Хотя, быть может, случится чудо, и документ все же окинет внимательным взором кто-то из тех, для кого он писался.

Значит, работы для таких, как Арт Синклер, в День Исполнения Желаний хватит — и даже с избытком.

Дойдя до небольшого кафе, л'лар уселся за один из угловых столиков, дабы пролистать утренние газеты и подкрепить силы пирожным и чашечкой кофе.

— Помогите! — Истошный, перекрывший шум и многоголосицу погруженной в праздничную суету Джасмин-стрит вопль долетел до ушей Арта ровнехонько в тот момент, когда он, получив заказанный напиток и аппетитное на вид кондитерское изделие, развернул «Таймс».

Подавив желание тотчас помчаться на помощь — в конце концов, улица была полна людей, да и не единственный же он л'лар с дипломом в Уэстборне, — Арт сделал глоток обжигающего напитка и пробежал взглядом первый разворот:

«Новая постановка театра «Ла Фрэска»! Чем удивит нас на сей раз маэстро Кантини?»

«Долгожданное заявление мэра! Вулбридж будет восстановлен».

«Выборы ректора Уэстборнского Королевского университета. Будет ли избран достойнейший?»

«Отдых в Вондерер-крик. Тысяча незабываемых удовольствий! По вопросу приобретения туров обращаться по адресу: Берд-cmpum, 9, второй подъезд, первый этаж».

«Лавка волшебных товаров «Мерлин и Мэрилин». Теперь и по новому адресу: Аэрис-лэйн, 7»…

Однако похоже было на то, что наводнившие Джасмин-стрит люди не в состоянии были помочь кричавшему.

— Помогите же, кто-нибудь! — пронесся над улицей еще один умоляющий вопль.

Не без досады отложив газету, Арт бросил взгляд по сторонам.

Судя по тому, куда побежала охочая до зрелищ и поводов для новых сплетен толпа, крики доносились из распахнутых настежь дверей лавки мистера М. С. Идасси — признанного короля кондитеров не только Уэстборна, но и всего Дола.

Вскоре в дверях показался и сам мистер Идасси. Лицо — белое, словно в сахарной пудре испачканное, тело бьет частая дрожь.

Арт со вздохом поднялся. Едва ли был смысл гадать, что довело почтенного кондитера до столь плачевного состояния. Картина была знакомой до боли. Точно такую имел он сомнительное удовольствие лицезреть год назад, четырнадцатого дня пятого месяца. Улица, правда, была другая. Остальные же признаки создавали отчетливое ощущение deja vu.

Что ж. Похоже, назначенный им самому себе перерыв кончился, едва начавшись.

«День Исполнения Желаний. Ох уж мне этот день! — ворчливо размышлял он по пути к лавке. — Кто угодно имеет полное право потребовать от Исполняющего Желания л'лара исполнить одно желание. Любое — за исключением тех, что запрещены Сводом Законов Уэстборна, разумеется. Абсурдное, немыслимое, тупое — значения не имеет. Все что угодно. Бесплатно. Ну и каков итог? С утра шестилетняя девчонка вздумала «полетать, словно перышко» — надо бы не забыть, кстати, направить… которую уже по счету, ох… записку насчет возрастных ограничений. Все-таки шесть лет — еще не тот возраст, когда человек в полной мере способен уже отличить опасное от безопасного… Теперь вот — Идасси. Хотя кто его знает, что за напасть у него приключилась. Ну да к чему гадать. Сейчас все и выяснится…»

— В чем дело, мастер Идасси? — подошел л'лар к привалившемуся к дверному косяку хозяину лавки: ноги того, похоже, уже не держали.

Мутный от ужаса взгляд кондитера остановился на л'ларе, в глазах промелькнуло узнавание.

— Мистер Синклер, — с отчаянием углядевшего наконец-то спасительную соломинку утопающего прошептал кондитер. Рука его потянулась к Арту в отчаянном желании удержать, не дать уйти.

Кто-то из подошедших поближе зевак — высокий медноволосый парень — дернул л'лара за рукав.

— Вы только гляньте на этого идиота, — с ухмылкой произнес он. — Не, ну кондитер он неплохой, уж что есть — то есть, а вот как желания загадывать — тут разума не хватает…. Не, ну вы сами взгляните, взгляните-ка, че этот дурень с женой сотворил. Ну, хотя оно… это… для женушки тоже негоже — под руку супругу с советами в важный момент лезть, — но вот чтобы за это, да — в курицу… Не, ну это ж какие мозги иметь надо!

Парень насмешливо хмыкнул.

По толпе волной прокатился смешок. Кто-то расхохотался открыто. Несколько дам стеснительно прыснули в кулачок.

Мистер Идасси всхлипнул.

Арт помрачнел: если до этого у него еще были сомнения, теперь те растаяли без следа.

«Опять заклятие Анималис, значит, — покачал он головой. — Интересно, сколько еще понадобится вот таких случаев, чтобы добиться наконец-то запрета на его применение? Неужто никто из влиятельных лиц Королевства не знает элементарнейшей истины: когда властвует гнев, здравый смысл пасует».

— Давайте пройдем в дом, сэр, — смерив взглядом кондитера, предложил Артур.

С трудом отлепившись от двери, тот вяло кивнул и на ватных ногах вошел в лавку.

Солнышко припекало уже не слегка, а весьма ощутимо.

С одного из нависавших над поднимавшейся к лестнице улочкой подоконников капала пролитая мимо горшка с цветами вода.

Время капало тоже.

— Эй, ты что, онемел от счастья? Второе желание будешь загадывать или нет? — очевидно, устав любоваться на застывшую физиономию мальчика, прервал воцарившееся после его слов молчание дух.

— Желание? — эхом откликнулся Крис. Прошло, наверное, минут пять, а он все никак не мог прийти в себя от изумления.

Малавиус. Лихо… Та самая легендарная сущность, о которой спрашивал утром наставник. Один из духов Хаоса, Разрушений и Бедствий. Неудивительно, что мистер Уоррен так разозлился. Как выглядит Лихо? Да никак не выглядит, в этом-то вся и прелесть. Дорого бы он дал, чтоб посмотреть на лицо господина наставника, окажись оный последний сейчас здесь. Крис готов был на все что угодно поспорить, что тот…

Мистер Уоррен…

В голове у него возникла идея — вначале неясная, но постепенно обретшая четкие очертания.

«Нет, сэр. Больше вы не будете надо мною смеяться. И никто не будет. Никто. Никогда. Я докажу вам…»

— Желание, говоришь, — не то собеседнику, не то самому себе кивнул он. — Что ж. Будет тебе желание. Как раз из тех, что у тебя завсегда лучше выходят. Тебе наверняка понравится. И мне поможешь, и сам развлечешься на славу.

— Да ну, — голос духа прямо-таки источал скептицизм, — неужели. Ну что ж, валяй, излагай.

Крис прокашлялся, внезапно засомневавшись. Не слишком ли рискован план? Развязывать руки… ну, если можно так выразиться в данном случае… сущности столь своенравной, как Лихо, может вполне оказаться себе дороже. Так стоит ли игра свеч?

Нечто, едва ли дотягивающее даже до легкого ветерка, попыталось перевернуть листы книги, но, убедившись в тщетности своих усилий, умчалось прочь, по направлению к Эмбер-стрит.

Дух нетерпеливо кашлянул, подталкивая его к ответу. И Крис решился.

— Я хочу, чтоб ты слегка покуролесил в городе. Немножечко пошалил, как умеешь. Несколько небольших, легких проказ, какие сумеешь измыслить. А спустя, скажем, ну, часов пять — поможешь мне все исправить, как было. Но все должно быть проделано так, чтоб о том, кто ты есть, не прознали. Особенно на втором этапе, — на одном дыхании выпалил он и остановился, чтобы перевести дух.

— Покуролесить — а потом все исправить, как было? — Обладай Лихо лицом и, соответственно, ртом, тот сейчас наверняка бы скривился в усмешке. — Ну-ну… Любопытно. И на кой тебе это сдалось? Перед девчонкой покрасоваться, что ли? — хмыкнул он. — Впрочем, какая девчонка? Мал еще. Стало быть — перед наставником выпендриться захотелось. Видать, не жалует он тебя — наставник твой. Ну и… как, угадал?

Крису даже кивать не понадобилось: ярко запунцовевшие уши выдали его с головой.

— Стало быть, угадал, — насмешливо фыркнул дух. — Право же, это настолько забавно. Л'лары-наставники и их ученики. Какой милый террариум единомышленников. Такая любовь. Взаимопонимание. Уважение и почтение. И век от века ведь ничего не меняется, что характерно. Все то же. Все так же. За редкими исключениями, только лишь подтверждающими правило. Ну да ладно, — подвел он итог размышлениям. — Твое желание засчитано. Между прочим, почти час уже. Приступить к выполнению задачи следует, так полагаю, немедленно?

Крис бросил сердитый взгляд в сторону источника звука. Если у него и оставались какие-либо сомнения в разумности второго желания, едкая тирада Малавиуса прогнала те прочь подобно тому, как гоняет по утрам живность злой дворник.

— Да. Верно, — решительно кивнул он.

Уж не мелькнула ли нотка торжества в смешке духа?

— Что ж, в таком случае… Да начнется веселье! — воскликнул тот.

Порыв ветра, куда более сильный, чем прежний, взметнув пыль мостовой, закружил в воздухе оброненную кем-то открытку и помчал в сторону ближайшего места для беспорядка и шалостей — Ратушной площади.

— Вот скажите, что вы себе думали, а? — облокотившись четвертью часа поздней о прилавок, бросил Арт пасмурный взгляд на испуганно сжавшегося в углу лавки кондитера.

— Да-да, вот и мне интересно, — статуей грозной богини нависнув над мужем, поддержала вопрос миссис Идасси. — Так вот оно, значит, какого ты обо мне мнения, Майкл Идасси. Жирная курица!.. Ну что молчишь? Сказать нечего? Как пожелание, головой не подумав, загадывать да супруге желать «перьями обрасти» — тут слова наготове, а как с женой после этого объясниться — так словно язык проглотил? А?

Мистер Идасси еще сильней вжался в стену. Глаза миссис Идасси метали молнии.

Арт одернул пиджак.

Что ж, кажется, он стремительно становился здесь лишним. Да и вообще, присутствовать при семейной сцене — то еще удовольствие как для свидетеля, так и для самих ссорящихся.

Л'лар бросил взгляд на ряды аппетитных пирожных за стойкой.

«Купить, что ли, пару штук. С утра ведь ни крошки во рту не было».

Достав из кармана кошель, он отыскал два полуфэрриса.

— Ну, думается, мне пора. Дайте мне пару ваших чудесных пирожных, мисс, на ваш выбор — и я, пожалуй, пойду, — обратился он к вставшей вместо отца с матерью за прилавок Лиззи Идасси.

— Пожалуйста, сэр, — сняв с верхней полки пару пирожных с кремом, протянула ему небольшую коробочку девушка. — А денег не надо. Как можно? Прямо не знаю, как вас и благодарить-то. Вы ведь нам так помогли. — Лицо девушки осветила улыбка, робкая, едва заметная.

— Не за что, мисс, — ответил легкой полуулыбкой л'лар.

Снаружи кто-то расхохотался — неистово, громогласно. Послышались крики, визг, грохот опрокидываемых столов и стульев, кто-то в ужасе завопил. А затем раздался звук — как будто нечто гигантских размеров разом втянуло в себя воздух, а затем выпустило его — с такой силой, что из окон лишь чудом не вылетели все стекла.

— Ч-что это?! — подскочив, вскрикнул мистер Идасси.

— Не знаю, — нахмурившись, произнес Арт.

«А впрочем, чего тут не знать-то. Наверняка еще один дурень вообразил, что настал лучший день для претворения в жизнь самых бредовых фантазий», — чуть было не сорвалось у него с языка, но он вовремя удержался.

Семья Идасси и без того выглядела напуганной сверх всякой меры, Ни к чему пугать их еще больше. Тем более — соображениями, что пришли л'лару в голову.

Нет, абсолютной уверенности у него не было — и тем не менее все говорило за то, что он не ошибается.

Арт угрюмо вздохнул.

Давно, ох, давно уж такие, как этот, не решались совать свой нос в Златый Дол. И вот, похоже, один из них не то — набрался-таки смелости, не то — был вызван. Кем-то, кто потерял разум, ибо никто, будь он в здравом уме, не пошел бы на то, чтобы вызвать такое…

Мысленным приказанием обратив серебряное кольцо на руке в палочку, л'лар вышел на заполненную бегущей толпой улицу.

Позади него хлопнула дверь.

Подхватив под руки дочь, мистер и миссис Идасси бросились в погреб.

Он не хотел, чтобы так все сложилось. Не хотел всего этого, честно.

То есть, в общем, конечно, хотел — но не так же.

Не так…

Перепуганные горожане, валом валящие с Ратушной площади…

Поваленная статуя Альберта Справедливого…

Ветер — сильный, чуть ли не ураганный, опрокидывающий столы и стулья, вырывающий из рук людей зонты и цветы, срывающий с голов дам и джентльменов нарядные шляпы и шляпки…

Крики, плач, паника…

Отчаянное мяуканье, лай, перепуганный щебет…

Нет. Ничего этого он не хотел. Даже не думал, что может такое случиться…

Понурив голову, сжавшись, словно боясь, что вот сейчас кто-нибудь из мчавшихся прочь с площади горожан ткнет в него пальцем и завопит: «Он, это он виноват!» — Крис вынырнул из толпы и забился в единственное замеченное по пути место, где можно было не опасаться быть вновь подхваченным стремительным людским потоком, — небольшую нишу между двумя домами. Здесь, в этом единственном относительно безопасном укрытии, он прислонился к стене и вжал голову в плечи, стараясь изо всех сил не смотреть на творившееся на Джасмин-стрит.

Мирный, еще какой-нибудь час назад погруженный в праздничные шум и хлопоты город казался ему сейчас чем-то нереальным, далеким, как остров Равеннор.

Пять часов…

Еще четыре часа он не сможет помешать духу вытворять, что тому только заблагорассудится. Четыре часа бездействия, невозможности воспрепятствовать, остановить, изменить… Несколько часов кошмара…

Где, где была его голова? Чем только он думал, когда загадывал второе желание? Зная, кто будет претворять в жизнь таковое. По меньшей мере догадываясь, что слова о том, чтобы «слегка пошалить», для него и для духа разнятся в значении оных! И ведь можно же было все отменить, отыграть назад, дух ему намекал на такую возможность — но нет, он не стал. Потому, что разозлился.

Лицо Криса исказила горькая ухмылка. Он повел себя, как пяти… нет — как трехлетний сопляк.

У него был такой шанс! Шанс, какой выпадает раз в жизни! Переменить судьбу — если только такое возможно. Ну или просто — порадоваться тем приятным вещам, о которых давно уж мечтал, так ведь нет же. Ему захотелось возвыситься. Мистер Уоррен рассказывал про гордыню. И гнев. Что могут они сотворить с человеком. Но Крис, видимо, как всегда, плохо слушал. И вот теперь те приперли его к стенке. Приперли — и смеются ему в лицо. Гадко, мерзко. Что ж — стало быть, поделом.

Вот только жители города не виноваты, что признанный Мастер Неудач Крис Харви вновь сделал что-то не так.

Бросив взгляд по сторонам и убедившись в том, что на него не обращают внимания, Крис осторожно поднял взор кверху.

Где-то там, в набежавших на небо тучах, резвился предоставленный сам себе дух. Лихо, которое он разбудил, растревожил. И — выпустил на свободу.

Громоподобный хохот заставил его заткнуть уши. Мгновение спустя мощный порыв ветра промчался по улочке, опрокидывая стулья, срывая с петель ставни, вышибая из окон стекла. Цветы, зонты, шляпы, чашки, газеты, даже чей-то ковер-самолет — все это кружилось в обезумевшем вихре, заставлявшем перепуганных горожан шарахаться в стороны и в панике цепляться за уцелевшие ручки дверей или же — прижиматься к стенам.

Лишь один человек, кроме самого Криса, казалось, сохранил хладнокровие в этом хаосе. Высокий худощавый мужчина, едва за тридцать, вышедший из кондитерской господина Идасси, нахмурившись, бросил взгляд по сторонам — а затем сделал то, от чего сердце ученика л'лара ухнуло в пятки.

Пристально посмотрел в его сторону.

На него.

Посмотрел — и прищурился, поджав губы.

Крис похолодел.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтоб понять: догадался.

Арт, прищурившись, смотрел на стоявшего напротив мальчишку.

Это казалось невероятным — и все же л'лар не сомневался: перед ним — тот, кто заварил эту кашу. Заварил — а всему городу теперь расхлебывать.

Вновь приказав палочке принять форму кольца, отмахнувшись от пролетавшего мимо букета цветов и улучив момент, когда в толпе бегущих с Ратушной площади горожан образовался просвет, он пересек улицу.

Мальчишка стоял, где стоял. Бледный, дрожащий так, будто на дворе — разгар зимы, а не две недели до лета. По-видимому, сам в шоке от сотворенного.

«Как же он сумел сделать это? На вид ему явно не больше двенадцати. Заклинания, темные заклинания, способные вызвать то, что, сдается, устроило этот хаос, — они явно слишком сложны для столь юных. Это — не говоря о том, как он вообще отыскал таковые. Единственной получившей широкое распространение книгой с одним из таких заклинаний было «Пособие по практической магии» Нокстэрна. Но ведь оно давно уже уничтожено. Все тома, до единого».

А все ли?

Взгляд Арта упал на зажатую под мышкой у мальчика книгу.

О да. Не было нужды в подсказках, чтобы понять, что за предмет перед ним. Тиснение потускнело за давностью лет, но название, хоть и четверти на три истершееся, все же было еще различимо. По крайней мере, отчасти.

— Будь добр, покажи-ка мне это.

Вздохнув, мальчик нехотя протянул ему книгу.

Отлистав, вероятно, за давностью лет погнувшийся в корешке и открывшийся сразу на третьей главе том назад, Арт открыл титульный лист. Затем — закрыл и вновь открыл томик. Взгляду его вновь предстала все та же глава номер три. Шрифт был самым обычным, таким же, как и на прочих листах, — лишь буквы едва светились заметной только наделенному даром Особого Зрения[21] л'лару остаточной магией. Недоброй магией. Свежей. Арт нахмурился.

— «Пособие по практической магии», значит, — вновь отлистав том до титульного листа, поднял л'лар взгляд на мальчишку. — И что, позвольте спросить, вы делали? Или же — полагали, что делаете? И вообще — откуда у вас эта книга, молодой человек?

Крис с трудом подавил новый вздох.

Что он мог рассказать? Что нашел книгу — такую книгу — на улице, причем чуть ли не в луже? Прямо вот так вот ему и поверят, ну как же, держи карман шире. А если и предпочли бы поверить, так непременно спросили бы, почему это он не отнес том в участок тотчас, как нашел. Что на это сказать, Крис не знал. Да, он совершил глупость. Еще одну глупость. Сегодня весь день у него был такой — глупость на глупости.

— Вот что. Оставлю-ка я покамест эту вещь у себя. Ты не против? — очевидно, поняв, что ответа не будет, спросил вновь, к несказанному облегчению Криса, вернувшийся к обращению на «ты» незнакомец.

— Э-э-э… Хорошо, сэр. — Крис кивнул в знак согласия.

— Не «сэр», — усмехнулся мужчина. — Я тебе не наставник, так что — просто Арт. Артур Синклер. Хм… Похоже, слова «к вашим услугам» будут в данном случае вполне уместны. Бьюсь об заклад, от помощи ты бы сейчас не отказался, так ведь?

Сглотнув подступивший к горлу комок, Крис лишь молча кивнул в ответ.

— Ну, кажется, мы поладим. — Уголок губ мужчины обозначил намек на улыбку. — Может, расскажешь мне, с чего все началось? Что или, вернее, — кого ты вызвал? Сдается мне, я уже знаю — и тем не менее следует быть абсолютно уверенным. Чтоб не ошибиться с лекарством, надобен точный диагноз, не так ли?.. Итак, кто же пришел на твой зов?

Говорить не хотелось мучительно — и тем не менее мистер Синклер был прав. Лекарство. Диагноз. Может, если он все объяснит, то с кошмаром удастся покончить чуть раньше.

— Малавиус, — едва слышно произнес он. — Лихо.

Взгляд мистера Синклера стал пронзительным.

— Лихо… Ну-ну… А ты ничего не напутал? Откуда такая уверенность? Он назвал себя?

— Да. Он сказал, что его так зовут. А потом… Потом я загадал свое… второе желание, и…

Тяжелая, словно камень, рука опустилась ему на плечо, вцепившись в него стальными когтями-пальцами.

Крис обернулся.

— Кристофер Харви. Негодный мальчишка, что вы натворили? — ледяным голосом произнес наставник.

Синклер, нахмурившись, посмотрел на свалившегося на них как снег на голову незнакомца.

Беспокоиться было, казалось бы, не с чего: спокойный, уверенный в себе, одетый в строгий добротный костюм джентльмен отнюдь не производил угрожающего впечатления. И тем не менее Арт кожей ощущал, как звенит повисшее в воздухе напряжение. Возможно, связанное со страхом, сквозившим во взгляде мальчишки. А может статься — с отсутствием эмоций во взгляде мужчины. Взгляд его был холоден, словно айсберг. Или, быть может, еще холоднее. Безжизненней. Похожий взгляд Арту приходилось видеть у чертиков из табакерки. Злых чертиков. Таких очень любят покупать дети постарше, чтоб срывать в школе уроки. А вот малыши от их смеха заходятся в плаче.

Воспоминание заставило Арта нахмуриться.

Кем же приходится этот джентльмен юному… Кристоферу — так, кажется, он назвал мальчика. Родственником? Или, может, — наставником? Вероятней — второе, хотя, конечно, как знать.

— Мистер Уоррен, — сглотнув подступивший к горлу ком, прошептал паренек.

В глазах мужчины полыхнул гнев, рука дернулась, словно в попытке ударить мальчишку, однако он вовремя совладал со своими эмоциями.

— Я ведь просил обращаться ко мне не иначе как «сэр» или — «наставник», когда мы на людях, не так ли?

— Д-да, сэр, — вздрогнув так, словно и впрямь получил удар, прошептал Кристофер. — То есть… наставник.

— Вот так уже лучше, — кивнул мужчина и обратил взор на Арта. — Позвольте спросить, с кем имею честь…

— Артур Синклер, сэр.

— Синклер? — Джентльмен, прищурившись, посмотрел на него. — Я слышал об одном Артуре Синклере. Частная практика на Марч-стрит. Устранение неприятностей магического происхождения, верно?

— Да, так и есть, — кивнул Арт. — Позвольте узнать ваше имя.

— Найджел Уоррен, декан кафедры Истории Магии Уэстборнского Королевского университета.

— Благодарю, сэр. В иных обстоятельствах я бы, конечно, сказал, что рад встрече, — однако, увы…

Мистер Уоррен поджал губы, выражая молчаливое согласие с тем, что осталось невысказанным.

— А мальчик, сэр, — ваш ученик?

— Кристофер Харви. Да. Ученик. — Губы мистера Уоррена тронула тень усмешки. — И не из лучших, отнюдь. У меня была пара учеников до него — и ни один не производил впечатления столь законченного неудачника и тупицы.

Взгляд наставника вновь обратился к ученику.

— Итак, Кристофер, отвечайте же наконец: это, — махнул он рукой в сторону разбегавшихся в панике горожан, — ваших рук дело?

Арт с досадой вздохнул. А ведь каких-то минут пять назад он почти что добился ответа! Теперь же мальчишка стоял ни жив ни мертв от испуга, словно льдом, скованный взглядом наставника.

— Не молчите же, Кристофер, — повторил мистер Уоррен, однако почти сразу же передумал и резко взмахнул рукой, отменяя свое приказание. — А впрочем, здесь это едва ли уместно. Пойдемте. Думается, в моем доме достанет средств, чтобы справиться с тем, что вы там натворили.

Вновь когтистою лапой вцепившись мальчишке в плечо, он развернул того лицом к Ратушной площади.

— Мы возвращаемся домой, мистер Синклер. Полагаю, у меня хватит сил и умения самому справиться с тем, что натворил мой ученик. Так что буду вам чрезвычайно признателен, если вы не сообщите в полицию. Полагаю, что максимум через час с творящимся здесь безобразием, — Уоррен взмахом руки словно бы обозначил происходящее не только у них за спиной, но и в Уэстборне в целом, — будет покончено. Прощайте. — Кивнув скорей своим мыслям, чем Арту, он подтолкнул Криса вперед.

Арт в задумчивости смотрел вслед удалявшейся паре фигур.

Мистер Уоррен был сильным л'ларом. Одним из сильнейших во всем Златом Доле. Быть может, он и впрямь был в состоянии справиться сам, в одиночку. Только вот — отчего ж на душе так паршиво? Словно он только что предал… друга?

На миг обернувшись, мальчишка с мольбой посмотрел на него — и Арт решился.

— Постойте, сэр, — в два шага догнав л'лара, выдохнул он. — Погодите. Быть может, вам все-таки пригодится помощник. Дело в том, сэр, что я говорил с мальчиком — и, сдается мне, даже при всех ваших навыках, коих, конечно, я не умаляю, вам не справиться в одиночку.

— Правда? — Голос мистера Уоррена был столь же холодно-равнодушным, как если б они беседовали о погоде. — И почему же?

— Мальчик мне рассказал, что он вызвал, — вздохнул Арт, — Малавиуса. Лихо. Да, сэр, он вызвал Лихо. Вот почему я считаю, что вам очень не помешала бы помощь.

Лицо мистера Уоррена окаменело.

— Малавиуса?.. Лихо?.. — глухим эхом повторил он. — Мой ученик так вам сказал?

Арт кивнул.

— Что ж, это возможно. Возможно. Да и все признаки, так сказать, соответствуют, — поджав губы, пристально посмотрел он на Арта. Ученика он подчеркнуто игнорировал. — Да. Пожалуй, вы правы. Помощь и вправду не помешает. Пойдемте. До моего дома отсюда — минут двадцать ходьбы, но, если прибавить шаг, можем вполне уложиться в пятнадцать.

Просторный кабинет мистера Уоррена окутывала тишина. Ею, впрочем, был окутан весь дом. Лишь негромкое тиканье часов напоминало о том, что время в мире не остановилось, не замерло, погрузившись в безмолвие.

Арт с любопытством оглядывался по сторонам. За годы практики ему доводилось бывать в очень разных домах, так что рабочий кабинет по-настоящему сильного л'лара он мог опознать без труда.

От пола до потолка вдоль трех стен протянулись аккуратные стеллажи с книгами и манускриптами, целый ряд которых сделал бы честь любой из библиотек Королевства. Практически идеальный порядок и чистота, приятно контрастировавшая с покрытыми так называемой благородною пылью веков кабинетами л'ларов попроще. Да и прогресса, похоже, наставник Кристофера не чурался.

Взгляд Арта скользнул по столу.

Посреди того, средь многочисленных папок и стопок листов, стоял переговорный кристалл. Новинка, пока еще редкость.

Арт так заинтересовался предметом, что не заметил движения у себя за спиной.

Кто-то испуганно вскрикнул, затем — что-то холодное, плоское и тяжелое ударило Синклера по затылку — и он провалился во тьму.

— 3-зачем… Зачем вы это сделали, сэр?

Крис с ужасом смотрел на наставника.

— То есть ты так и не понял? Тупица, — при помощи заклинания усадив на стул и связав по рукам и ногам мистера Синклера, ворчливо отозвался тот. — Неужто не понимаешь, что ты натворил? Применил темное заклинание. Вызвал младшего духа Хаоса. Нанес колоссальный ущерб городу. Не говоря уж о том, что банально испортил множеству людей праздник. Ты что же, рассчитываешь, что вот после такого тебе с охотой раскроет объятия университет? И не мечтай даже. — Лицо мистера Уоррена исказила ухмылка. — Впрочем, есть еще шанс поправить дело. Если, конечно, ты хоть на этот раз выполнишь все указания, а не напортачишь, как водится.

Крис сморгнул: к чему клонит мистер Уоррен?

— Сейчас ты вызовешь духа для исполнения очередного желания. Какое оно у тебя там — второе? Третье?

— Э-э-э… третье, сэр.

— Третье, значит, — кивнул в такт своим мыслям наставник. — Ну что ж, тем лучше. Стало быть, он тем скорей явится. Ничто не заставляет духов так торопиться, как возможность скорого освобождения от выполнения приказов. Итак, ты призовешь его. И, как только он явится, — последним желанием переподчинишь его мне. Ну а уж я-то найду способ обернуть все ко всеобщей выгоде. Твоей в том числе. Хоть, по правде сказать, ты этого и не заслуживаешь, — вновь усмехнулся Уоррен. — Что до того, зачем я оглушил мистера Синклера, — то, думается, ты и сам, проявив хоть немного смекалки, мог бы сообразить. Он же знает про духа. Стало быть — представляет опасность. До тех пор пока помнит об этом, конечно. Небольшая коррекция памяти, я полагаю, вреда ему не нанесет. Считай это внеплановым уроком, Кристофер. Причем — очень ценным уроком. Никому из учеников я еще не показывал, как применять на практике заклятия такой силы. Ну так что, ты готов призвать духа?

Наставник пристально посмотрел на ученика.

Крис опустил голову.

Жгучий стыд, на мгновение приутихший, вновь завладел им, заставив пылать огнем щеки и уши.

Конечно же, мистер Уоррен был прав. Кругом прав.

И как это он не подумал? Переподчинение. Все ведь так просто. Так элементарно, когда пожеланий — три штуки. Конечно, когда дух почувствует, что он готов загадать третье желание, то примчится, как воробей к блюду с булочками. И понятное дело, наставник уж всяко скорей его сыщет на духа управу…

И — да, опять же он прав. Если Крис хочет однажды надеть мантию Университета Уэстборна, мистер Синклер должен забыть то, что он знает уже про Малавиуса. Забыть о том, кто виноват в происшедшем.

Забыть…

Да, все верно. И складно. Только вот отчего на душе неспокойно?

Крис нахмурился. Какая-то мысль не давала покоя. Что-то с чем-то никак не сходилось — но вот что и с чем, он не знал.

И тут он вспомнил. И — вздрогнул от воспоминания.

— Простите, сэр, — побледнев, поднял он взгляд на наставника. — Но скажите — откуда вы узнали, что приказов, что я могу отдать духу, более одного? Я не говорил вам об этом. Я вообще об этом не говорил.

— Правда? Хм. — Мистер Уоррен нахмурился, в глазах промелькнула досада.

Досада отнюдь не на ученика.

Сомнение в глазах Криса уступило место уверенности.

— Это вы, сэр, — потрясенно произнес он. — Все вы. Вы сделали так, чтоб у меня оказалась книга. Вы знали, что я захочу ею воспользоваться. И — что я настолько… самонадеян, — не без колебаний произнес он это столь непривычное по отношению к самому себе слово, — что выберу именно нужное вам заклинание из всех, что есть в книге. Так как одного желания мне будет мало. Вы ведь так хорошо меня знаете.

Едва ли не впервые с тех пор, как он переступил порог дома наставника, Крис открыто взглянул в глаза мистеру Уоррену — и не почувствовал страха.

— Почему? Зачем, сэр? Я не понимаю. У вас ведь все есть. Чего вам не хватает?

— Наверное, звания ректора. Насколько я помню, газеты писали — оно на этой неделе вакантно.

Тихий голос, послышавшийся из угла, заставил мистера Уоррена вздрогнуть, а Криса — подскочить на месте. Как по команде, они обернулись на звук.

— Если я не прав, сэр, скажите — и я принесу вам свои извинения, — невесело усмехнувшись, произнес неведомо как освободившийся за время их разговора от пут Артур Синклер.

На пару минут все застыли. Комната погрузилась в молчание.

— Что за чушь, — придя наконец в себя, бросил мистер Уоррен. — Вы, любезнейший, не иначе как умом тронулись.

— Отнюдь, сэр, — спокойно парировал Арт. — Мальчик прав. Вы, именно вы подстроили все так, что книга оказалась у него. С помощью пока не знаю кого — но я узнаю, уж будьте уверены. Вы, именно вы спровоцировали мальчика: сделали так, чтобы он захотел ею воспользоваться. Именно вы, знающий его лучше всех, рассчитали, в каком состоянии и при каких обстоятельствах он захочет применить не какое-то иное, нет — именно определенное заклинание. Вы погнули корешок книги так, чтобы мальчик уж точно не пропустил нужной страницы. И — больше того — опасаясь, что что-либо пойдет не так, подстраховались, пропитав нужный лист особым заклятием. Заклятием, которое только усилило бы желание Кристофера сделать то, что вам и требовалось… Кстати сказать, любопытно — с какой стати вам, опытному и сильному л'лару, привлекать к этому делу мальчишку? Ученика без должного опыта применения заклинаний, не получившего еще достаточно знаний о том, чем подчас в состоянии обернуться их применение. Разве что, — взгляд Арта стал пронзительным, — сами вы применяли уже Заклинание Вызова прежде. Это ведь необычное заклинание. Редкое. Одно из тех, что не могут быть употреблены одним и тем же лицом дважды без риска серьезных, а то и фатальных последствий, — не так ли?

Арт не сводил глаз со стоявшего рядом с мальчишкой мужчины. Тот выглядел абсолютно спокойным, лишь скулы слегка побледнели, но л'лару хватило и этого.

— Да так, так. — В глазах Арта промелькнуло презрение. — Бог мой, до чего ж это мерзко. Подставить собственного ученика. Заставить мальчика, вам доверявшего, мучиться чувством вины… Да еще как мучиться! Конечно, в таких обстоятельствах он пошел бы на все, готов был бы исполнить любой ваш приказ, лишь бы только исправить содеянное. Что едва не произошло только что… О, разумеется, вы-то уж распорядились бы властью над духом разумно. И распорядились бы пожеланьями с толком. И — да, конечно же — по возвращении в город порядка вы без труда бы добились того, чего столько лет ждали… Заветного звания… звания ректора Университета Уэстборна. О, это и вправду великая честь. Власть, почет, уважение… Что значит одна потерявшая в себя веру душа по сравнению с этим?

Арт усмехнулся, холодно и горько.

— Как видите, сэр, все логично. Все очень логично. Если бы вы только не проговорились насчет трех желаний. Да, это было ошибкой. И очень серьезной. Такой, что даже Кристофер сообразил, что к чему… Впрочем, думаю, вы недооценили его. Он куда умнее, чем вы полагаете. Чем даже сам он полагает, пожалуй.

Арт ободряюще улыбнулся мальчишке. Тот, не осмелившись улыбнуться в ответ, лишь едва заметно дернул уголком губ.

— Да… быстро ж вы переманили на свою сторону моего ученика. Великолепно. Браво! И как это ловко у вас получилось — впору позавидовать, право, — заметив этот обмен взглядами, изогнул губы в жутковатой пародии на улыбку наставник.

— Никакой ловкости тут нет, сэр, — парировал Арт. — Только правда. И логика.

— Да бросьте вы! Логика, правда… Что вы знаете, в ваши-то тридцать… — На мгновение прорвавшиеся сквозь завесу беспристрастности чувства заставили лицо наставника исказиться. Глаза у него заблестели, дыхание сделалось прерывистым, частым. — Что знаете вы о годах… Нет — о десятилетиях ожидания! Безнадежного ожидания того, что давно уж заслуживаешь по праву. — В глазах у него промелькнуло отчаяние, он судорожно вздохнул, но, впрочем, тут же взял себя в руки. Миг откровения прошел. Минутный всплеск чувств вновь сменился знакомой Крису холодной отстраненностью статуи. — Что же, Крис. Ты все слышал. И, судя по всему, сделал выводы. В любом случае решение принимать тебе. Запомни, — лицо наставника заволокли тучи, в глубине глаз сверкнули молнии, — не только твое будущее поставлено сейчас на карту.

Обратив кольцо в палочку, мистер Уоррен стремительно шагнул к Арту.

Крис отпрянул. Лицо его побледнело.

— Выбирай, Кристофер, — остановился наставник. — Выбирай — и помни о последствиях своего решения.

Крис закусил губу. Смятение в его глазах сменилось решительностью.

— Хорошо, сэр, — отрывисто кивнул он.

Дух Хаоса парил в облаках.

Свободен! Свободен! Не скован ничем, кроме разве что рамок желания мальчишки.

Шалости. Мелкие шалости. Нет, ну это же надо такое удумать. Призвать духа Хаоса — для такой ерунды! Оторвать от приятного сна его, Лихо, затем только, чтобы «немножечко пошалить»!

Дух презрительно фыркнул.

Нет, конечно же, он и из этого в силах извлечь немало способов развеять скуку.

Да вот, к примеру, как славно развлекся он нынче на именовавшейся так же, как в прежние времена, Ратушной, главной городской площади.

Все эти достопочтенные леди и джентльмены, съезжавшиеся на прием к лорду-мэру… Причем разодетые в пух и прах, тьфу! Разогнать это сборище задранных друг перед другом носов было истинным удовольствием.

Или — как миленько оживил он одну из дававшихся там же для увеселения публики постановок. Ребятки, наверное, не ожидали, что на призыв Духа Грома и Бурь откликнется кто-то еще, окромя лицедея в сандалиях и идиотской хламиде…

А уж подвернувшаяся возможность свалить статую Альберта Справедливого… Ах, ну разве Малавиус мог упустить такой шанс!

Альберт Справедливый… Ага. Справедливый он, как же. Великий основатель Уэстборна, ха! А кто этот город построил? Во всяком случае — кто в поте… ну, в поте — не в поте, лица — не лица… но тем не менее кто изо всех сил старался, три дня и три ночи мостил улицы? Причем как мостил! На века. Кто — вот скажите мне, кто — за одну ночь, заметьте, отстроил подлинное произведение искусства — Уинтербридж, украшенный одними из прекраснейших статуй во всем Королевстве? Ну, угадайте с трех раз.

И ни слова благодарности! А ведь он вкалывал не по профилю. Его стихия — разрушения, смута. А вовсе не созидание. Хотя, конечно, любой уважающий себя дух имеет определенные навыки не только в том, «как разрушить город», но и «как построить дворец» — и тем не менее. Ни тебе памятной доски с надписью «этот мост воздвиг могучий Малавиус», ни — «благодарствую, о великий и ужасный дух Хаоса, что снизошел до несвойственной тебе работы», ни хотя бы простого «спасибо». Вообще ничего! Даже на первом в истории Уэстборна Дне Основания города не дали поприсутствовать, нет. Отослали заранее. Словно хозяин — собаку. Принесла тапки, газету? Свободна. Все. Можешь идти на свой коврик и спать.

Ну вот он и заснул.

Только не позабыл.

Духи ходят по разным дорогам со смертью. И у них очень долгая память…

О да, способы разогнать скуку были.

И тем не менее.

Дунув на пролетавшую мимо пичугу, отчего та раз пять, отчаянно ругаясь на птичьем, перекувыркнулась в воздухе, прежде чем вновь отыскала подходящий воздушный поток, дух издал довольный смешок и уже было собрался вновь повернуть к павильонам, в которых наверняка было еще немало возможностей поразвлечься, как вдруг резко остановился.

На секунду-другую он замер, словно прислушиваясь чему-то, не слышному остальным. Затем все существо его наполнило ликование.

Третье желание. Мальчишка собрался загадывать третье желание! Последнее, согласно условию заклинания. После чего можно будет отдохнуть. Последний сон был весьма увлекательным. Было бы крупной удачей, если бы получилось ухватить ту же грезу за хвост, когда она будет пробегать мимо.

Развернувшись над полной испуганных людей улицей, дух устремился туда, откуда услышал призыв.

— Ты посмел обмануть меня, Кристофер. Ты не вызвал его.

В глазах мистера Уоррена полыхнул гнев, нацеленная в грудь мистеру Синклеру рука с палочкой дрогнула.

— Нет, сэр. Я вызвал, клянусь, — поспешно ответил Крис.

— Вызвал? Тогда где же он? — не сводя с мистера Синклера глаз, прохладно осведомился наставник.

— Я не знаю, сэр. Честное слово, не знаю. Но я звал его, правда, сэр. Лихо! Ну, Лихо! Малавиус!

«Где ж ты, когда по-настоящему нужен?» — обреченно подумал он.

— ЗДЕСЬ.

В комнате словно гром прогремел. Крис, даром что был знаком с духом и видел, на что тот способен, дернулся от испуга. Даже мистер Синклер с наставником побледнели: слегка, чуть заметно.

Дух издал довольный смешок.

— Здесь я, здесь, — повторил он уже тише. — Я так понял, ты хочешь высказать свое третье пожелание. Что ж, говори. Я внимательно слушаю.

В голосе духа вновь зазвучали свойственные ему саркастичные нотки.

Крис успокоился. Нет, сейчас ему ни в коем разе нельзя было паниковать — если он хотел в кои-то веки все сделать как надо.

— Да, ты прав, я призвал тебя, чтоб загадать свое третье желание. И я хочу, — он повернулся к наставнику, — хочу, чтобы ты выполнил три пожелания мистера Синклера, мысленных или изустных, — на одном дыхании выпалил Крис.

— Что?! — не веря своим ушам, выкрикнул мистер Уоррен. — Да как ты посмел, щенок.

Отвернувшись от мистера Синклера, он нацелил палочку на ученика и открыл уже рот, чтобы произнести заклинание, как вдруг некая, не видимая взору сила схватила его, подбросила к потолку и, опутав веревками, словно веретено пряжей, кулем обрушила в кресло.

Мистер Синклер обернулся к Кристоферу.

— А ты молодец, — улыбнулся он.

Мальчик слабо улыбнулся в ответ. Перед глазами у него все плыло, силы словно мощным насосом высасывало, звуки доносились, словно со дна колодца. Пустого, давно уже пересохшего.

— Эй, Кристофер, — встревоженно окликнул его мистер Синклер. — Что с тобой, мальчик?

Крис хотел было что-то ответить, но язык не желал поворачиваться. Веки словно свинцом налились, глаза его закатились — и он провалился во тьму.

— Кристофер. Крис, очнись. — Тихий, спокойный голос, ворвавшись в дремоту, прогнал видение.

Крис открыл глаза.

Как странно. Этой комнаты он не помнил. Большая. Светлая. С окном, выходящим на широкую улицу, и письменным столом у того.

У кровати сидел человек. Крис не без труда повернул словно налитую чугуном голову, чтоб посмотреть, кто же это.

— Мистер Синклер, — сипло произнес он и попытался сесть, но л'лар мгновенно остановил этот порыв.

— Лежи, лежи. Врач пока запретил тебе покидать постель, — поправив одеяло, обеспокоенно произнес Арт. — Досталось тебе изрядно. И то сказать, темное заклинание применить — это тебе, знаешь ли, не конфет купить в лавке. Хотя в общем-то — что-то схожее есть. И там, и там за желаемое требуется заплатить. Разница только в цене. А вообще-то тебе еще повезло. Бывали случаи, когда и намного более опытные, чем ты, л'лары чудом лишь не прощались с жизнью, пытаясь применить таковые.

— Ого, — потрясенно выдохнул Крис. — Мистер Синклер, а что с моим…

Крис запнулся.

— С твоим прежним наставником? — завершил за него Арт. — Да, ты не ослышался. Именно прежним наставником, Крис. Можешь не опасаться — к нему возвращаться тебе не придется.

— Нет-нет, ничего фатального с ним не случилось, — заметив мелькнувший в глазах Криса ужас, хмыкнул Арт Синклер. — Он в добром здравии, но в окруженной надежной магической защитой камере Управления полиции. В отличие от того субъекта, Мэйкинса, благодаря которому ты и «нашел», так сказать, том заклинаний. Сейчас он в тюремной больнице, и состояние его препаршивое. Врач, осмотревший его, полагает, что не обошлось без применения магии. Да, — заметив, как округлились глаза Криса, кивнул л'лар, — похоже, твой прежний наставник решил дополнительно «подстраховаться», что только усугубляет его вину, которая и без того велика. И то сказать: хранение книги с темным заклинанием. Применение, причем — повторное, темного заклинания, да еще при неосознанном содействии того, кто даже не подозревал об истинной сущности данного заклинания. Причем — несовершеннолетнего. Нанесение ущерба городу… Впрочем, последнее уже исправлено — благодаря твоей смекалке. Но праздник-то, как ни крути, был испорчен — и с этим уже ничего не поделаешь. Да, Уоррена ждет заключение. И, вероятно, надолго. — Л'лар вздохнул: торжества рыцаря, вырвавшего победу из пасти дракона, в его взгляде и голосе не было. — Но, впрочем, довольно о нем. Что до тебя, Крис…

— Да, сэр, — Крис сглотнул подступивший к горлу комок. — Что будет со мной?

Мистер Синклер потер подбородок.

— Ну, я тут подумал, — немного смущенно произнес он. — Твое обучение еще не закончено. И тебе, без сомнения, нужен новый наставник. А я давно уже подумывал об ученике. Да и помощник мне, честно признаться, не помешал бы. Так что я взял на себя смелость и подал прошение о назначении меня твоим опекуном и наставником — если ты не возражаешь, конечно.

— Возражаю? — Крис ушам своим не поверил: неужто мистер Синклер и впрямь хочет… — Да я и мечтать не смел, сэр. После того, что я натворил… — Уши его запылали. — Я думал, никто уже не захочет… Я ведь неудачник. Всю жизнь был таким, — почти прошептал он.

— Неудачник? Что за чушь! Кто тебе это сказал? — удивился Арт Синклер. — А впрочем, догадываюсь, — фыркнул он. — Запомни, Крис. Нет ни вечных везунчиков, ни — неудачников. Так не бывает. Но ежели приложить усилия, то везение будет наведываться к тебе чаще. Пусть не каждый день. Но, безусловно — нередко… Ну, стало быть, ты согласен быть моим учеником? Только учти — быть моим помощником не так уж просто. Подчас как белка в колесе крутиться придется — столько дел разом наваливается. Но зато есть и плюс — опыт приобретешь немалый. Ну так как — не передумал?

— Нет, — открыто, не опасаясь, что за улыбку его назовут дураком, улыбнулся Крис. — Не передумал. Я согласен быть вашим учеником, сэр.

— Ну вот и отлично, — улыбнулся в ответ Артур Синклер.

Первые лучи восходящего солнца, раззолотив крыши зданий, сверкнув тысячью искр в окнах и кронах деревьев, прогнали прочь остатки сумрака.

Несколько омнибусов-облаков не спеша проплывали над улицами, изредка опускаясь, чтобы забрать первых утренних пассажиров. Подрезавший один из омнибусов лихой ковер-самолет, пойманный заклинанием, опустился на землю рядом с приготовившим уже бланк штрафной квитанции дорожным полисменом.

Большой рыжий кот, с наслаждением потянувшись, пересек находившуюся в его безраздельном владении крышу и устроился, как ему показалось, в местечке поудобнее.

Ворвавшийся в открытое окно новой комнаты Кристофера ветерок перелистнул страницы лежавшей на столе книги.

«…Уолтер огляделся по сторонам. Прошло более суток с тех пор, как они с Бесс, Паком и Нэн переступили порог этого дома, а он все еще был не в силах поверить, что это не сон.

Сэр Уильям сдержал свое слово. Все обвинения с Пака были сняты, а дом на Черри-лейн снова обрел владельца…

Владельцев.

Конечно, пока еще Бесс не носила фамилию Уайлд, но теперь то был лишь вопрос времени.

Уолтер покачал головой.

Как все же причудливо иной раз тасует колоду жизнь.

Решившись почти год назад на пари, он поставил условием лишь возвращение свободы другу и дома — ему самому, но судьба распорядилась по-своему, ниспослав куда больше, чем он просил. Подарив то, о чем он даже не заговаривал, полагая подобные просьбы несбыточными.

В глазах Уолтера промелькнула улыбка.

Да, судьбе иной раз стоит и подсказать, но, быть может, подчас пожелания сердца — достаточно…»

Ветерок, утомившись читать, захлопнул книгу и, колыхнув на прощание занавески, умчался прочь — по своим делам, дальше.

Через дорогу от дома за номером 8 по Марч-стрит открылась бакалейная лавка.

Новый день начинался.

Мария Широкова ВСЯКОЙ ТВАРИ ЗЕМНОЙ

4

Сон был странный, в него проникали голоса, тревожили, мешали. А потом Реми проснулся, будто кто-то толкнул его в бок. Выполз из-под теплого одеяла, прошлепал босыми ногами из своего закутка в общую комнату.

Отец Кристоф не спал, сидел, ссутулившись, перед печкой. Угли слабо мерцали, но Реми тотчас заметил: лежанка найденыша пуста.

— А где Жак? — спросил он. Священник поворошил кочергой золу.

— Ушел, — отозвался он. — Просил за него попрощаться с тобой.

— Как ушел? — переспросил Реми. — Совсем?

— Совсем, — буркнул отец Кристоф. — Иди спать.

— Как же так, — прошептал Реми. — Я же…

Мальчик сердито свел брови. И метнулся в свой угол.

— Отец Кристоф, — донеслось оттуда. — А он давно

— С полчаса, — ответил священник.

Реми снова появился. Он успел надеть штаны и башмаки и теперь натягивал через голову вязаную фуфайку.

— Куда это ты собрался?

Реми справился с одежкой, не утруждая себя шнуровкой ворота. Сунул под мышку сверток мешковины.

— Он пойдет по дороге к парому, — выдохнул мальчик. — Я обещал ему кое-что. Догоню, отдам подарок и вернусь. Я быстро.

— Ты с ума сошел, ночь на дворе, — рявкнул отец Кристоф, поднимаясь. — И думать не смей!

Но Реми уже распахнул дверь. Оглянулся на пороге, блеснув глазами. И бросился по тропинке через огород.

— Реми! Реми, постой! — крикнул священник. — Вернись! Вернись сейчас же!

Мальчик добежал до плетня. Перемахнул на ту сторону и скрылся в ночи.

— Отец Кристоф… не волнуйтесь… я… скоро…

Священник, не сдержавшись, выругался. Сорвал с крючка плащ, перехватил поудобнее костыль. Выдернул из косяка нож и шагнул прочь из дома.

Поначалу темнота не пугала.

Дорога к переправе тянулась сразу за деревенскими садами. Реми с резвостью зайца пробежал меж низкими яблоньками, заботливо укутанными у земли в солому, споткнулся о корень старой груши, чуть не выронив ношу, перелез еще через пару плетней. Он торопился, нисколько не опасаясь окружающей ночи: по деревне брехали собаки, а за деревьями приветливо светились окна домов. Жак вряд ли ушел далеко. Он нагонит его, надо только бежать чуть быстрее!

Реми едва ли не взлетел на изгородь, отделявшую сады от дороги. Спрыгнул вниз. Под ногами захрустели жухлые стебли репы и моркови: селяне выбрасывали за забор гнилую ботву. Вот и дорога! Реми перескочил канаву и оказался на неширокой полосе утоптанной земли.

Дорога, насколько видел глаз, была пуста. По обеим сторонам ее расстилались вспаханные поля, освещенные бледным сиянием луны, а еще дальше поднимался полосой тьмы лес.

И ни единой души вокруг, только свист ветра и неверное мерцание звезд.

Реми впервые почувствовал тревогу. Он остановился, набирая в грудь холодного воздуха.

— Жак! — крикнул он. — Эй, Жак!

Мир молчал. Ветер дунул сильнее, по разгоряченному погоней телу побежали мурашки.

— Жа-а-а-ак!

— …ак!..ак! — отозвалось эхо. Реми на мгновение показалось, что вдалеке, почему-то не на дороге, а на пашне, у самого леса, появилась и исчезла высокая темная фигура.

— Жак! — обрадовался Реми. И осекся. Лес — это много дальше, чем он надеялся зайти. Отец Кристоф будет переживать, если он не вернется быстро.

Силуэт на границе поля и леса показался снова. Жак ждал его, и Реми отбросил сомнения. Он мигом, туда и обратно.

Огоньки деревни удалялись. Мальчик несся по скованной заморозками дороге, и щуплая тень его скользила следом.

Отец Кристоф прислонился к грушевому дереву, переводя дыхание. Казалось, сердце колотится не в груди, а где-то в горле. В голове гудело. Старый калека, выругал он себя, тебе ли гнаться за быстроногим парнишкой. Как еще не повредил и здоровую ногу, когда, не увидев в тени изогнутый корень, зацепился костылем и растянулся посреди сада.

Груша над головой качала голыми ветвями, точно жаловалась на что-то ветру. Реми, наверное, уже выбрался на дорогу. Куда он пойдет, когда не найдет Жака? Может, вернется? Творец, пусть он повернет к дому.

А если нет? Кого он встретит?

Отец Кристоф нагнулся и проверил, не потерялся ли упрятанный за голенище нож. Тот был на месте.

Волосы на лбу взмокли от пота. Мальчик пнул ногой комок мерзлой земли и выбрался с пашни на опушку.

Реми никогда раньше не бывал один ночью в лесу. Он остановился, всматриваясь в черные колонны сосен, уходившие ввысь, к бездонному небу. У подножия деревьев лежала мгла, кое-где прорезанная, словно мечом, лучами лунного света.

— Эй, Жак, — позвал Реми.

Ответа не было. Здесь вообще царила тишина, лишь сосны покачивали кронами, точно убаюкивали смирившуюся с наступлением стужи природу.

Реми сделал несколько шагов под своды леса. Трава и опавшая листва покрылись инеем, и мальчик ступал по ним, как по искрящемуся серебром ковру. Но дальше стволы стояли плотной стеной, и мрак между ними был совсем непроглядным. Реми стало очень неуютно и, честно говоря, страшновато.

Нужно возвращаться. Если Жак и был здесь, то ушел, не дождавшись его. А может, он где-то близко. Надо окликнуть еще раз. Реми открыл было рот, но не издал ни звука. В этой серебристо-черной тишине он боялся кричать.

Треснула ветка. Реми, вздрогнув всем телом, обернулся в ту сторону. И время замерло, потому что он увидел.

Они вышли на поляну из чащи, свободно, не таясь. Трое, почти такие, как он и представлял: мощные звери, куда крупнее обычного лесного волка. В один миг Реми разглядел широкие загривки, покрытые короткой блестящей шерстью, мускулистые лапы, способные убить одним ударом, острые настороженные уши. И еще глаза. Узкие щели, вспыхнувшие багровым светом. Глаза, заметившие его, Реми.

Мальчик застыл, словно ноги вросли в землю. Те трое тоже замерли. Несколько мгновений длилось завороженное молчание. Потом тот, что был ближе всего к Реми, шумно принюхался, ощерил пасть и гортанно зарычал.

Этот рык послужил сигналом. Реми стряхнул оцепенение. С коротким писком он бросился прочь, не разбирая дороги. Сзади под тяжелой поступью дрожала земля и с треском лопались сучья. Луньеры начали погоню.

Реми продрался сквозь сосновый подлесок. Колючая ветка хлестнула по лицу, до крови разодрав кожу. Иглы впились в щеку. Шум позади нарастал. Только бы выбраться из леса — полоснула изломанной молнией мысль. Только выбраться!

Хриплый вой прорезал ночь. Реми уже не понимал и не чувствовал ничего, кроме всепоглощающего ужаса перед гонящими его порождениями мглы. Бежать, бежать, бежать. Без оглядки.

Меж молодыми сосенками мелькнуло поле. Реми из последних сил рванулся вперед, но тут наперерез вылетели еще несколько тварей. Мальчик дернулся в сторону, но было поздно. Спину обожгло жаркое дыхание, сильный удар обрушился на плечо, и Реми кубарем покатился по седой от инея траве.

Сознание померкло.

Когда донесся многоголосый вой, в душе отца Кристофа будто что-то оборвалось. Он, столько раз слышавший и более страшные звуки, вдруг ощутил, как леденеет в груди сердце. Он богохульствовал. Он проклинал.

Он проклинал все и вся, но беспощаднее всего себя: свои заблуждения, свою гордыню, свою безумную веру в добро и благородство. Всю свою жизнь, что привела к гибели Реми.

И он знал, что жить с этой ношей не сможет. Не посмеет. Но сначала…

Костыль стучал и стучал по дороге, свободная рука крепко сжимала нож. А лес приближался так медленно.

— Что вы здесь делаете? — Рычащий старался говорить твердо, но голос дрогнул, выдавая его растерянность.

— Мы-то, — недобро ухмыльнулся Сломанный Клык, — мы охотимся… вожак.

Луньеры собрались вокруг. Половина клана, в основном приятели Клыка, но были и другие, раньше с ним дружбу не водившие.

— Охотитесь? — как можно небрежнее спросил Рычащий. — А разве Совет не запретил приближаться к людским селениям?

Кто-то фыркнул, будто Рычащий сказал что-то веселое. Сломанный Клык поморщился.

— Совет нам не указ, — угрюмо произнес он. — Мы луньеры вольные. Так ведь?

Раздалось одобрительное ворчание.

— Вы что задумали?!

— А то и задумали, — с вызовом ответил Клык. — Сколько можно меж двумя елками кружить? От Богиней данного отрекаться? Они говорят, — он мотнул мордой в сторону невидимого за деревьями селения, — мы волки. Так и есть. И мы им покажем, какие мы волки!

Рычащего прошиб холодный пот.

— Нельзя, — пробормотал он. — Есть закон… Разум потеряете…

— У зверя свой разум, — хмыкнул Клык. — И закон тоже свой. Вот что, Рычащий. Мы по округе третью ночь бродим. То венаторы путь перейдут, то еще что. А здесь чисто, ночь сегодня ясная. Самое оно. Будет веселье. Давай с нами… ты же вожак! Пока что.

Рычащий переводил взгляд с морды на морду, и в каждых глазах, в готовых к оскалу ртах, в рыкающем перешептывании ощущал одно: прикажи! Скажи только слово, вожак, и мы серыми тенями потечем по полям, ворвемся в это смрадное место, которое они избрали для своего жалкого житья, и вонзим клыки в ничтожную плоть. Скажи только одно слово, и утром вороны слетятся клевать падаль. Ну же, прикажи. А не то мы сами…

Рычащий медлил. Любые уговоры бессмысленны. Они уже не клан — стая. Они не услышат. Ночь, луна, жажда сильнее разума, сильнее и беспощаднее.

Стылый ветер ерошил шерсть на загривке.

— Где остальные?

— На вершине, — сплюнул Клык. — Слабаки… Так что скажешь?

С опушки провыли дозорные. Человек — различил Рычащий. Человек! Мы гоним человека!

— Богиня послала добычу! — выкрикнул Клык. — Добрый знак, родичи!

Луньеры, мгновенно развернувшись, устремились на зов.

Сломанный Клык фыркнул: «Вот и ответ!» — и метнулся в заросли. Рычащий бросился следом. В облике волка каждое движение давалось легко, словно и не было раны, боли, словно ничего не было.

Гон длился до смешного мало, видно, добыча оказалась слишком слаба. Зов торжествующе взметнулся к зеленым кронам и смолк. Рычащий одним прыжком преодолел поваленное бурями дерево.

Узкая прогалина, пронзительное лунное сияние, стая, плотным кольцом обступившая жертву.

И запахи — смолы, железа, молока… Реми!

Рычащий рванулся сквозь толпу, толкаясь и отдавливая лапы. Луньеры переглядывались, но расступались, давая дорогу.

Реми лежал на земле, раскинув руки. Мучнисто-белое лицо исказилось гримасой ужаса, по щеке темной струйкой стекала кровь. Рычащий склонился над мальчиком. Сердце билось, грудь едва заметно поднималась и опускалась. Слава Луне, живой!

За спиной Рычащего послышалось ворчание. Он обернулся. Луньеры по-прежнему стояли кольцом, теперь вокруг них обоих. Угрюмые взгляды, сомкнутые челюсти. Пока сомкнутые.

Сломанный Клык, сминая тяжелыми лапами мох, вышел чуть вперед. Багровые глаза недобро блеснули.

— Порви щенка, вожак. Попробуй людской крови.

Рычащий покачал головой, ощущая, как шевельнулись, двигаясь, живые стены. Сломанный Клык ощерился:

— Что с тобой, Рычащий? Что тебе до человечьего выродка? Прокуси его глотку и веди нас в деревню. Или ты… испугался?

Стая зароптала. Вожак не может быть трусом, а трус не должен быть вожаком. Иначе Луна проклянет всех.

— Шкура продажная! — взвизгнул кто-то из толпы. Рычащий не понял кто.

— Бей его, Клык!

Рычащий опустил глаза. Не объяснить. Не достучаться до того, что люди называют душой. Силу усмиряет только сила.

Сломанный Клык презрительно харкнул на траву. Рычащий еще ниже склонил голову. Клык шагнул вперед. Трус, проглотивший оскорбление, достоин смерти добычи.

Но коли в час крови труслив и неловок будет удар…

Ближе, Клык.

Что опаснее всего под луной? Пламя пожара и бешенство загнанного зверя.

Помнишь, Клык? Или позабыл?

Ближе, еще ближе. Вот сейчас…

Серебристо-серая молния пронеслась над поляной и обрушилась на Сломанного Клыка. Тот, не устояв, повалился навзничь. Стая отпрянула в стороны, и сплетенные тела клубком покатились по земле, ломая валежник.

Клык был опытным бойцом. Острые зубы то и дело клацали у горла Рычащего, но тот каждый раз чудом уворачивался, чувствуя, как сознание затопляет властная, пугающая ярость.

— Убью, — прохрипел Клык, и в тот же миг Рычащий изловчился и саданул его в челюсть.

Противник взвыл и ослабил хватку. Есть!

Рычащий рванулся на свободу, снова ударил и прижал поверженного к земле. Затрещали кости. Рычащий поднял верхнюю губу, показав знаменитую луньерскую ухмылку, и впился клыками в левое ухо, ставя сопернику метку побежденного.

Кровь была совершенно обычная на вкус. Горячая и солоноватая.

Сломанный Клык дернулся и обмяк. Рычащий поднял голову. Обвел взглядом отступившую стаю.

— Кто-то желает отправиться в Леса Предков до срока? — хрипло проговорил, нет, прорычал он. — Есть такие?

Луньеры молчали, переглядываясь. Тонкие струйки пара вырывались из ноздрей и таяли в морозном воздухе. Шумели сосны.

— Решили стать волками? — Рычащий подался вперед, и луньеры невольно попятились. — Дикими и свободными, да? А вы подумали, что будет с теми, кто остался там, в пещере? С женщинами, со щенками? Вот ты, Крепыш, — Рычащий в упор смотрел на молодого луньера, — почему ты здесь? Твой отец хворает, кто защитит его, если придут венаторы?

Крепыш ошалело пялился на Рычащего.

— Я… Рычащий… я… как все…

— А ты, Белолапый? У твоей матери еще пятеро, как она прокормит такую ораву зимой? Кто пойдет охотиться? Твои младшие сестры? Кто, я тебя спрашиваю?

Рычащий стиснул зубы. Ярость клокотала в горле, луньеры прятали глаза.

— Вы бросили на произвол судьбы свой клан, свою стаю. Вы все… не волки вовсе… вы… грязь…

Он замолчал. Вязкая усталость навалилась на спину, захотелось заплакать от злости и обиды. Как там Реми?

— И что ж нам делать? — угрюмо спросил кто-то. — А… вождь?

— Возвращаться в горы, — отрезал Рычащий. — Готовиться к зиме. Нужно выжить. Назло венаторам, назло безумцу из Ренна. Наша жизнь — и есть наша месть. Уходите домой.

Луньеры нерешительно переглядывались, наконец Крепыш произнес:

— А ты?

— Я догоню, — ответил Рычащий. — Скоро догоню. Идите.

Луньеры один за другим бесшумно скрывались во мраке. Сломанный Клык с трудом поднялся и, пошатываясь, побрел следом за остальными.

Вот ты и нажил смертельного врага, Рычащий. Сейчас он — побежденный, но пройдет время, и слабые снова прислушаются к его речам. Он еще попробует укусить.

Но все это потом. Главное — щенок. Сейчас, Реми, сейчас. Ты не должен видеть меня таким. Проклятье! Одежда! Она осталась там, в чаще…

Шуршание листвы, приглушенный стон. Рычащий обернулся. Реми сидел, глядя на него широко распахнутыми глазами. Когда он очнулся?! Что видел?! И что теперь делать?!

Мальчик моргнул и чуть слышно выдохнул:

— Жак?!

— Реми… только не пугайся… да, я…

— Луньер, — проговорил Реми. — И как я сразу не догадался…

Он прикусил губу, потер плечо. Рычащий неловко топтался на месте, не зная, что сказать.

— Здорово ты его, — прошептал Реми. — Мой папаша так не смог. Ой, мамочки! — он скривился от боли.

Рычащий бросился к щенку.

— Очень больно? Ничего не сломал?

— Не-а, теткин муж и крепче бил. — Реми поморщился. — Синяк будет, так я привычный к синякам-то.

Он встал на четвереньки, ойкнул и плюхнулся обратно на траву.

Рычащий опустился рядом.

— Забирайся на спину. Отнесу тебя в деревню.

— Рехнулся?! Сам дойду, — возмутился Реми. — Щас голова перестанет кружиться, и пойду. И вообще, чего ты со мной возишься? С дурнем набитым? Ты ж меня ненавидеть вроде должен, а?

Луньер повел острым ухом. Он сам задавал подобный вопрос этой ночью.

— Мало ли кто что должен, — хмыкнул Рычащий. И добавил тихо, с трудом подбирая слова: — Помнишь, ты читал книгу? Я все думаю, может, ваш Этьен прав? Всякой твари земной дано место под солнцем… ну или под луной. А особенно, — прошептал Рычащий, — вам двоим.

Реми несмело улыбнулся. Осторожно провел ладонью по мягкой шерсти.

— Я ж тебе подарок принес… охотник. Где-то здесь валяется.

Сверток отыскался неподалеку. Рычащий развернул ткань лапой, и лику Владычицы Ночи предстал еще один луньер. Статуэтка помещалась на ладони. Искусно вырезанный зверь вздымал к луне оскаленную морду с небывало длинными клыками. Огромные задние лапы, нелепые когти, даже не когти — когтищи.

Рычащий, не сдержавшись, фыркнул.

— Я ж раньше луньера-то и не видывал никогда, — сконфуженно признался Реми. — Думал: оберег от врага сделал, а оказалось — на друга.

— Да ладно, — Рычащий взъерошил мальчику волосы и подмигнул клыкастому чуду. — Все равно красиво. Спасибо, мастер. Только… мне ведь пора.

— Знаю, — грустно сказал Реми. — Ты не бойся, я дойду.

Он поднялся на ноги, слегка пошатнулся, но устоял. Покосился на непроглядную чащобу.

— Удачи тебе, Жак. С этими… и вообще.

— И тебе, мастер, — ответил Рычащий. — Под солнцем ли, под луной ли, и когда тучи закрывают и солнце, и луну. Всегда.

Реми словно собрался сказать еще что-то, но только шмыгнул носом.

Рычащий смотрел ему вслед, пока щенок не скрылся в подлеске. Вот перестали качаться потревоженные ветки, вот затерялись в шуме сосен звуки шагов.

Луньер глубоко вдохнул и покосился на деревянного собрата.

И есть время свое для каждого дара. А значит, и для дара изменять себя, не так ли, отец Кристоф?

Тишина, еще более глубокая, чем прежде, легла на леса. Рычащий вскинул голову.

Луньеры не строят храмов. Зачем, если Белая богиня каждую ночь плывет над миром и глядит, как там, внизу, живут ее дети.

А еще луньеры не молятся — они поют. И только невежда может назвать эту песню обычным воем зверя.

Ночь явно требовала песни.

Отец Кристоф будто скинул с плеч невыносимую тяжесть: Реми, живой и вроде бы невредимый, шагал по дороге, опустив голову и засунув руки в карманы.

Когда он приблизился, костыль в руке священника дрогнул: правая щека мальчика была покрыта засохшей кровью, да и поступь казалась нетвердой.

— Реми, — севшим голосом произнес отец Кристоф. — Что случилось? Прости меня, Реми! Не молчи! Что произошло?

Реми поднял голову, словно очнувшись от видения.

— Да не пугайтесь вы так, отец Кристоф! — Мальчик торопливо подставил священнику плечо. — Вот так, обопритесь на меня. А то вы бледный, будто привидение увидали. Ну, догнал я Жака, подарил одну вещицу. И зря вы переживали, за мной пошли. Ночь все-таки, луна в рост подалась…

— Реми, — как можно тверже произнес священник, — что произошло?

— Отец Кристоф, — улыбка Реми была усталой и слегка грустной, — я вам все-все расскажу, и вы мне, наверное, что-то расскажете. Только я озяб сильно. Пойдемте домой. Ой, слышите?!

Они стояли на дороге под острыми осенними звездами. Гасли в деревне огни, налетал, обжигая морозом лица, ветер. И одинокий голос волка, звавший в лесные дебри, таял вдали, словно догоревшая к исходу ночи свеча.