Героини

Глава 1

До чего же я злилась на мать! С громким топотом я неслась по луговой тропинке к лесу так, что лишь ветер свистел в ушах. Только промчавшись по лугам, занимавшим почти пятьдесят акров, я успокаивалась и приходила в себя. Черт побери, ничто на свете не может сравниться с гневом тринадцатилетней взбешенной девчонки — девчонки, которая ждет не дождется, когда ее фигура наконец-то изменится. Волосы, собранные в хвостик, костлявые коленки и плоская, как доска, грудь. В тринадцать лет я выглядела на десять.

Уйти в лес означало проявить открытое неповиновение. Мама категорически запрещала мне ходить туда по вечерам, и именно поэтому я с нетерпением ждала сумерек, когда можно будет пройтись по темным, усыпанным листвой тропинкам. Солнце опускалось за деревья, цикады трещали, словно электрические маракасы. Трава и луговые цветы доставали мне почти до плеч, и я не отваживалась заходить далеко, даже когда ярость ослепляла меня. Я старалась не отходить от тропинки. Здесь было градусов на пять холоднее, но так же сыро. Шум автомобилей с 41-й трассы доносился даже сюда, а по вечерам становился еще громче, пробивался через деревья и линии электропередач. Вот вдали раздался пулеметный стрекот мотоцикла — видно, обгонял машину. Натужно взвыл мотор, стрельнули выхлопные газы, затем звуки стихли вдали. Звуки нетерпения и побега. То же, что чувствовала и чего хотела я. Еще грохотала трасса 80. После четвертого июля ее было слышно гораздо реже, вплоть до двадцатого числа, когда машины начинали носиться по ней как безумные. Казалось, они никак не могли остановиться.

Я тоже не могла остановиться. Запах клевера, чириканье какой-то пташки. На сей раз мама зашла с Дейрдре слишком далеко, и я больше не могла этого вынести. Дейрдре уйдет! Найдет себе где-нибудь пристанище. Правда, в тринадцать лет я бы выразилась покрепче: «Давай, девка, шевели задницей, двигай отсюда куда подальше!» Все новые подробности Уотергейтского скандала и Дейрдре — эти сильные соперники постоянно переключали внимание матери на себя. А у меня как раз начался переходный возраст, и маминого внимания и заботы катастрофически не хватало. Жутко хотелось, чтобы она погладила меня по голове, спросила, как дела. Но у нее для меня вечно не было времени.

Но то, что случилось сегодня, выходило за все рамки. Несносная ирландская девчонка так громко стонала, что стали жаловаться соседи, поэтому мама поместила ее в самой дальней комнате. В моей. В моем личном убежище со слуховыми окошками и уютными коврами! И даже не спросила, согласна ли я. Ведь в доме свободны еще целых три комнаты! Так нет же, ей вздумалось поселить Дейрдре у меня! Как будто это мамина комната и она может распоряжаться ею по своему усмотрению. Все лето я развешивала плакаты и раскладывала подушки так, как мне больше нравилось. Коллекция альбомов «Лед зеппелин» разрослась, пришлось найти более подходящее место любимому красному креслу в форме боба. И все это, между прочим, я купила на собственные деньги — заработала пением в хоре. А теперь приходится отдавать это напыщенной ирландской девчонке, у которой есть все, о чем я только могу мечтать: длинные светлые волосы, кожа как у ангела, прекрасная грудь. А мне остается кинуть себе матрас на чердаке, где воздух затхлый, кругом полно мертвых мух и паутины. Причем, в отличие от других гостей, приезжающих на неделю или две, Дейрдре ни словом не обмолвилась о дне отъезда. Наверное, придется проторчать на чердаке месяц, если не больше. Я окинула взглядом лужайку — в высокой траве мерцали светляки. Видно, придется обосноваться в лесу.

От унижения на глазах выступили слезы, и персиковая половинка луны виднелась словно в тумане. Обычно я выхожу на прогулки раньше, но рыдающая Дейрдре отвлекла все внимание на себя, и мне пришлось самой наводить порядок в кухне. Пока я счищала с тарелок в мусорное ведро остатки картофельного салата и сосисок с кислой капустой, приготовленных кухаркой Гретой, мать с Дейрдре сидели в столовой и распивали имбирный эль, и Дейрдре что-то несла насчет своего парня, который вдруг взял и умер. У Греты сегодня был свободный вечер, а мама все внимание посвятила гостье. Вот и пришлось мне в одиночку перемыть гору тарелок, вытереть разделочный и обеденный столы, а потом еще пройтись шваброй по бескрайнему полу, покрытому линолеумом.

Я махнула рукой и помчалась через лес к пруду. Там на закате можно было увидеть огромную синюю цаплю, которую я звала Горацием. Я всегда старалась высмотреть Горация прежде, чем он заметит меня, но под ногой всякий раз предательски хрустела ветка. Чуткий Гораций тут же расправлял огромные шестифутовые крылья и взмывал вверх, почти касаясь кончиками лап темных вод озера. Скоро стемнеет. Сегодня я его точно не увижу, и в этом виновата мать. И Дейрдре.

От косячка, который я выкурила днем напополам с соседом Элби, до сих пор слегка шумело в ушах и все чувства обострились до предела. Пятнадцатилетний Альберт Галлахер был фанатом компьютерных игр, а недавно пристрастился к марихуане. Я курила не так уж часто, и после пары затяжек мне начинало казаться, что птицы разговаривают человеческим языком. Я абсолютно серьезно могла беседовать с лесным ручейком. А с нескладным и прыщавым Элби все было иначе. Он слишком широко улыбался мне, на зубах блестели скобки, и вообще походил на деревенского дурачка. Ему до смерти хотелось, чтобы я стала его девушкой — по-настоящему, хотя я вовсе не принадлежала к типу девиц, которые в тринадцать лет выглядят на все двадцать. Но я была благодарна ему за компанию, особенно летом, а мама и не догадывалась, что Элби не столь невинен, каким кажется. У нее плохо развита интуиция, обращает внимание не на то, что надо. Мама прекрасно знала, что мы с Элби «гуляли» днем, но понятия не имела о моих вечерних вылазках в лес.

Лес по вечерам и особенно ночью был запретной зоной, и вот уже несколько месяцев я успевала убраться оттуда до наступления темноты. Мама ни за что бы не поняла, зачем я вообще туда хожу. Чем больше она раздражала и злила меня, тем больше мне хотелось забраться как можно дальше, в самую глухую чащу. Я росла, как трава в поле, мать не особо следила за мной, и с каждой удачной вечерней вылазкой я все больше смелела и все дальше заходила в темноту леса.

Над ухом пищал комар. Я отмахнулась раз, другой, сначала спокойно, затем все более нервно. Сквозь темные ветви виднелось сереющее небо. Я промчалась по небольшому подвесному мостику, перекинутому через овраг, отчего его цепи и деревянные планки зазвенели, затарахтели как бешеные, и вылетела на опушку. Передо мной раскинулся небольшой луг. Посреди него стоял особняк в стиле Тюдор. Всякий раз при виде него я замедляла шаг. Касалась кончиками пальцев цветов — таких элегантных, прохладных. Затем снимала резинку, стягивающую конский хвост, и распускала кудрявые рыжие волосы. Я представляла, что возле окна стоит и прячется за бархатной шторой красавец герой, смотрит, как я брожу по лугу, и спрашивает себя: «Что это за прелестное создание?» Воображение рисовало следующую картину: по вечерам я спускаюсь вниз по винтовой лестнице, лакей подает высокий звонкий бокал с шампанским, мой ослепительно красивый муж протягивает руку, и мы танцуем танго в гостиной. В ту пору я ни чуточки не сомневалась, что когда-нибудь все так и будет.

Помечтав, я развернулась и вошла в темный лес. Прежде я никогда не оказывалась здесь так поздно. Уже почти стемнело. Я свернула на тропинку, ведущую к мостику, и вдруг услышала шелест листьев под чьими-то ногами. Цикады застрекотали еще громче, а потом вдруг разом смолкли, словно о чем-то предупреждали. Меня обуял страх: зверь или плохой человек бродит где-то поблизости, следит из темного леса за каждым моим шагом. Два желудя тяжело шлепнулись на землю. А потом сзади раздался стук копыт. Я резко свернула с тропинки и бросилась в самую глубину чащи, вспотев от ужаса и обещая самой себе, что теперь всегда буду слушаться маму. Я продиралась сквозь мокрые колючие кусты. Они опутывали меня, точно гигантская паутина с шипами. За дело тут же принялись комары, впивались с лету в оголенные участки кожи. Я обернулась, взглянула на тропу.

И увидела силуэт мужчины с развевающимися волосами. Он сидел на мчащейся галопом лошади. Из-под копыт разлетались куски коры, мелкие камушки. Одной рукой он держал поводья, в другой был зажат факел, отбрасывающий вокруг себя яркий оранжевый свет — совершенно неземной, как мне показалось. Я зажмурилась, вжалась всем телом в ствол дерева, молясь, чтоб он меня не заметил. И еще в голове вертелся вопрос: неужели мама предупреждала меня именно об этой опасности?

— Где она? — взревел всадник.

Лошадь встала как вкопанная, и он начал водить факелом, освещая деревья. Их стволы на мгновение превращались из черных в золотисто-оранжевые. Руки у меня дрожали, и я изо всех сил старалась не описаться от страха. Вот он приподнял факел повыше. Поднес почти к самому лицу, и я разглядела аккуратно подстриженные бачки, густую бороду и длинный острый нос. Внезапно мужчина повернул факел и направил его мне прямо в лицо. Я так и сжалась от ужаса.

— Где Дейрдре? — выкрикнул он.

И тут до меня дошло, что девица, с которой я цапалась, которую так ненавидела и мечтала, чтоб та поскорей убралась восвояси, — героиня. Эта скучная, как смерть, Дейрдре была одной из героинь, а мама об этом даже не догадывалась. Никогда прежде ни один мужчина не сходил со страниц книги, чтоб найти свою героиню. А эта дурочка Дейрдре так убивалась — рыдала всю дорогу, полностью поработила маму, — что, должно быть, сошла со страниц какого-нибудь пошлого романчика. Только дешевые книжонки скроены настолько скверно, что не могут удержать подобный тип на своих страницах. Все это промелькнуло у меня в голове за долю секунды, а тело продолжала сотрясать противная мелкая дрожь страха. Потому что, каким бы ни был сюжет и литературные возможности автора, мужик с факелом находился слишком близко и вполне мог поджечь дерево, за которым я пряталась.

Глава 2

Где я росла и воспитывалась — вот, пожалуй, что надо знать обо мне. Это гораздо важнее, нежели понять, отчего меня раздражала Дейрдре или почему меня называли Пенни — именем, которое я презирала (потом, правда, полюбила). Узнав, где я росла, становится ясно, почему у меня всю жизнь складывались столь напряженные отношения с работой и мужчинами. Я жила в странном месте, в доме, полном магии, — в мамином имении Прэри Блафф, штат Иллинойс. То самое лето, когда мои отношения с мамой вконец испортились, было летом 1974 года — тогда действующий президент США впервые был вынужден уйти в отставку. Детство мое было очень счастливым. Я росла в большом красивом доме, окруженном многими акрами земли, требующей заботы и ухода. У меня были котята, сад и спальня с бледно-розовыми обоями. Еще я посещала театральный кружок колледжа Прэри. И, как любая девочка, очень любила свою маму и считала ее самой красивой и сильной на свете. В 1961 году, когда я родилась, маме было всего восемнадцать. Мне рассказывали, что папа, выдающийся футболист из студенческой команды «Линкольн-Парк Хай», в 1964 году погиб в автокатастрофе на скоростной трассе I-94. Он так ни разу меня и не увидел, а мама никогда не говорила ему, что ждет ребенка. Официально они не были женаты. Когда я спрашивала, где мой папа, мама отвечала: «На небесах». И я представляла себе волшебную картину: облака, арфы, счастье.

Я росла, и дом занимал меня все больше, гораздо больше, чем отец. Прадед построил его в середине 90-х годов девятнадцатого века. Он выращивал кукурузу и соевые бобы, держал цыплят и коров. В начале двадцатого века некий промышленник предложил ему за земли огромную сумму денег, и ухоженные прежде сады и поля превратились в луга. Нашей семье разрешили пожить в доме на птичьих правах. Для своих же домочадцев новый владелец построил большую разукрашенную летнюю резиденцию. Мой прадед решил использовать ферму как дачу и перевез семью с Юга в Чикаго, где занялся инвестициями в недвижимость, возводил многоквартирные жилые комплексы и дома всего на три квартиры на юго-западе Чикаго. Но со временем мы вновь переселились в родные места и стали жить в разукрашенной резиденции, поскольку к тому времени сооружение превратилось почти что в руины: промышленник умер, а его семья совсем не интересовалась домом. Вскоре прабабушка смогла восстановить его, и дом предстал в прежнем блеске и очаровании.

Еще ребенком моя мама, Анна-Мария, проводила летние каникулы в Прэри Блафф. Чтобы беременность ее не стала заметна окружающим, дед Энтуистл перевез ее в имение из Линкольн-Парка. Там она и родила, за год до начала масштабной черной миграции, когда белое население спешно покинуло окраинные районы Чикаго. Это привело деда к почти полному разорению. Дед с бабушкой давили на маму, требовали, чтоб она отдала меня на удочерение, и даже подобрали подходящую бездетную пару. Но мама крепко прижимала меня к груди и твердила, что никому и ни за что не отдаст свое дитя. Впервые она восстала против воли родителей, особенно матери, которая, как я узнала позже, даже пыталась подделать подпись дочери на документах об удочерении. За этим неблаговидным занятием ее застукал дед. И первым делом добился увольнения секретарши из родильного дома.

В конце концов он смирился с тем, что незаконнорожденная девочка будет воспитываться как его родная внучка, и позволил маме остаться в Прэри Блафф вместе со мной. Чикагский рынок недвижимости пришел в упадок, а без дополнительных доходов усадьбу было невозможно содержать. Тогда дед с бабушкой решили превратить ее в пансион. В вестибюле на первом этаже была установлена стойка с колокольчиком и журналом регистраций. Маме понравилась затея с пансионом, она даже придумала ему название «Усадьба Прэри», которое у меня ассоциировалось с сумасшедшим домом. В каком-то смысле пансион таковым и являлся. В нем перебывало немало вполне нормальных женщин, но, по непонятным мне причинам, «Усадьба» привлекала героинь, мечтавших найти покой и отдохновение от бурных житейских перипетий. На протяжении трех недель в саду в гамаке дремала мадам Бовари, которую бросил неверный Родольф. Пенелопа лениво поедала наш фирменный чечевичный суп в ожидании Одиссея. Дейзи Бьюкенен бесконечно долго принимала ванну после пробежек с Миртл Уилсон.[1] Мама была заядлой любительницей чтения. Уже в семь лет она наизусть знала «Таинственный сад»[2] и «Принцессу на горошине». Ей всегда было известно, чем заканчивались истории наших гостий, но она вела себя так, как будто не имела об этом ни малейшего понятия. В доме был чердак, где под замком хранились книги. Они были аккуратно расставлены в шкафах соснового дерева, тоже запиравшихся на замок. Маме не хотелось, чтобы Анна Каренина узнала о своей трагической кончине под поездом.

В раннем детстве я не могла разобраться, кто из постоялиц является героиней, а кто нет. Иногда гостью выдавало состояние летаргического сна, в котором она пребывала почти постоянно, или непрерывные рыдания, или чрезмерный аппетит. Мама же сразу узнавала, кто есть кто, но рассказывала мне об этом только после отъезда постоялиц. Она боялась, что я проявлю бестактность и попытаюсь вмешаться в их судьбы. Но в то самое лето мне отчаянно захотелось, чтобы мама стала мне доверять; захотелось засиживаться с героинями допоздна, слушать и кивать, как мама, угощать их попкорном и никогда не давать советов. Не могу сказать, чтоб я предпочитала героинь обычным постоялицам, а вот мама… та да. Она очень трепетно относилась к любым проявлениям их переживаний, как никто, умела разговорить любую. В тринадцать лет я считала, что напрочь лишена подобных талантов. И теперь мама носилась с Дейрдре как с писаной торбой, ставила ее интересы превыше моих (хотя и не подозревала, что Дейрдре — героиня). Мне всегда казалось, что у мамы и героинь есть какой-то общий женский секрет. Я стала тайком пробираться на чердак, где было жарко и душно, как в парилке, и перелистывать мамины книги. Пылинки плясали в лучах солнца, пробивавшегося в окошко этого кукольного домика, а я получала новые знания.

— Почему большинство из них умирают? — как-то спросила я маму.

— Все мы умрем, дорогая, — последовал ответ.

— Знаю. Но неужели писатели не могут придумать ничего получше? Разве обязательно травиться или кидаться под поезд?

— Это обычный способ создать драматический финал, — сказала она. — Некоторые из этих женщин — часть длиннющих романов. Должно же ждать читателя хоть какое-то вознаграждение, раз он проявил терпение и добросовестно прочитал все пятьсот или шестьсот страниц.

— Но ведь эти женщины… они же ненастоящие!

— Пенни… будь добра, принеси таблетки из шкафчика. Кажется, мигрень начинается.

Однако, как любая тринадцатилетняя девчонка, я прекрасно знала, чем допечь мать. Она ничем не могла доказать, что наши гостьи ненастоящие. Они обгладывали до костей куриные ножки, оставляли пучки волос на расческе в ванной. Когда зимой они дышали на оконные стекла, там оставался туманный след. А в один прекрасный день они исчезали.

Только не спрашивайте, как героини находили путь к «Усадьбе» (и одному Богу известно, почему они носили современные платья). Их никогда не интересовала техническая сторона такого сложного дела, как содержание пансиона. Они только и знали, что вести долгие разговоры, их занимали лишь собственные мысли и чувства. Героини начали появляться, когда мама была еще маленькой, и приезжали только в «Усадьбу». В доме на Линкольн-Парк их и в помине не было. Хотя мама смутно вспоминала каких-то загадочных красавиц, которые якобы склонялись над ее колыбелькой. Одну из них она запомнила особенно отчетливо (то была первая героиня, о которой она мне рассказала). Появилась эта дама, когда маме исполнилось пять лет.

Она проснулась среди ночи оттого, что в комнате кто-то был. Мама протерла глазки и увидела в изножье кровати молодую женщину с длинными волосами. Мама села на постели и растерянно заморгала. Девушка была невероятно хороша собой — волна длинных шелковистых волос, фарфоровая кожа. Мама разинула рот от изумления, а когда глаза привыкли к темноте, в свете ночника увидела на полу что-то блестящее. То была целая река волос, ниспадающих с плеч незнакомки на пол, шелковистые волны и локоны занимали все пространство вокруг кровати, огибали тумбочку, «стекали» в игрушечную колыбель для куклы. Мама встревожилась — вдруг ее любимый пупс задохнется под этой волной? — вскочила с постели и принялась разгребать волосы, чтобы извлечь на свет Божий драгоценного пупсика с негнущимися ногами.

— Все в порядке, — с облегчением выдохнула мама. Затем похлопала куколку по спине, и из дырки-рта вытекло несколько капель воды. Мама облизала пластмассовые губки пупса и протянула незнакомке руку. — Я Анна-Мария.

Рапунцель[3] улыбнулась и пожала ей руку. Глаза ее были полны слез.

— Что случилось? — снова встревожилась мама.

— Мои волосы такие тяжелые! От их веса болит голова!

— Ложитесь, отдохните немного. — Мама похлопала ладонью по подушке.

Рапунцель легла, мама стала растирать ей виски и выслушала историю несчастной красавицы. Оказывается, злая колдунья заперла ее в башне, где не было ни лестниц, ни дверей, лишь одно крохотное оконце наверху. В то время мама, конечно, не могла понять фаллическую символику этого образа. Но судьба девушки потрясла ее.

— И вы не могли выйти оттуда? Даже погулять?

Рапунцель отрицательно покачала головой.

— Каждый день, когда госпожа Готель уходила, в башню по моим волосам поднимался прекрасный принц. И вот однажды он принес мне целый моток шелковой веревки, я сплела из нее лестницу и убежала!

— А этот принц был действительно красивый?

Они перешептывались целый час, пока не уснули. А когда мама проснулась, длинноволосой красавицы уже не было.

За завтраком Анна-Мария рассказала родителям, Эдит и Генри, о ночной гостье.

— Так это же Рапунцель, — сказала ее мама.

— Ты ее знаешь? — спросила Анна-Мария.

— Это героиня одной немецкой сказки. Она тебе просто приснилась. Наверное, я читала тебе эту сказку.

— Что-то не помню.

— Верно, — заметил отец. Сложил «Уолл-стрит джорнал» пополам, положил возле тарелки с яичницей. — Злая колдунья узнала о визитах прекрасного принца, страшно рассердилась и отрезала Рапунцель волосы, а потом прогнала ее в пустыню.

Он взял кофейную чашку и одним махом осушил ее до дна.

Наша служанка Грета была родом из Шварцвальда. В ту пору она была еще совсем молоденькой девушкой, складной, с мускулистыми икрами и пышным бюстом. Услышав родную немецкую сказку, она вытерла руки о фартук и вмешалась в разговор.

— А потом ведьма заставила принца подняться на башню и до смерти его напугала!

Мама разрыдалась.

— Бедняжка Рапунцель!

— Генри, Грета, прекратите сейчас же! — Бабушка достала из кармана фартука носовой платок и поднесла к носу Анны-Марии. — Высморкайся, будь добра!

— Анна-Мария, куколка моя, не плачь. — Генри посадил маму на колени. — Разве ты не до конца прочла эту сказку? Принц блуждал по пустыне до тех пор, пока не нашел любимую девушку. Ну а потом… сама понимаешь, чем все кончилось.

— Чем? — всхлипывая, спросила моя мама.

— У них родились близнецы! Мальчик и девочка. И они жили вместе долго и счастливо.

— Правда? — все еще всхлипывая, спросила Анна-Мария.

— Давай прочитаем эту сказку вместе, когда Грета уберет со стола.

— Но мы читали ее раньше, точно вам говорю, — заметила Эдит. — Иначе с чего бы ей это все приснилось?

— Ничего не приснилось! Она была настоящая! — воскликнула Анна-Мария и бросила ложку в миску с овсянкой.

— Не дерзи, — сказал Генри.

— Еще одно слово, — начала Эдит, — и я…

Уже в пять лет Анна-Мария понимала, что сердить маму не стоит. А потому смирилась и больше не заводила разговоров о Рапунцель. В тот же день, немного погодя, Грета убирала в ее комнате и нашла на полу прядь волос длиной не меньше двадцати футов. Она намотала их на катушку и спрятала в сундук на чердаке. С тех пор между мамой и Гретой сложились особо доверительные отношения. На протяжении многих лет ее посещали самые разные героини. Она наслаждалась беседами с ними, их откровенностью и неувядаемой красотой, но никогда никому, кроме Греты, о них не рассказывала. Боялась, что, если мать узнает, это спугнет героинь, унизит их, как в свое время злые колдуньи, мачехи и жестокие королевы обижали и унижали Белоснежку, Розочку и Спящую Красавицу.

Кроме Греты мама кое о чем рассказывала и мне. Когда мне было пять — столько, сколько маме, когда к ней явилась Рапунцель, — она прочитала мне эту сказку, затем показала катушку с намотанными волосами, спрятанную на чердаке. Я с восхищением смотрела на длинную сверкающую прядь волос. В пять лет несложно поверить в то, что литературные герои существуют на самом деле. Мама предупредила, что это секрет, и мы обе поклялись никому ни о чем не рассказывать. Она велела принести мою любимую книжку «Спокойной ночи, луна». Мы положили руки на обложку и шепотом поклялись хранить тайну, чтобы ни одна живая душа никогда не узнала про героинь. Той ночью я лежала в постели и страстно мечтала, чтобы ко мне пришел кролик из книги Маргарет Уайз Браун и мы бы вместе пожелали луне спокойной ночи. Но утром мама объяснила, что герои и героини никогда не являются по заказу. Они приходят сами, по собственной воле.

Не знаю, возможно, мама обладала некой сверхъестественной силой, способной притягивать героинь, или же нам просто везло. Она не танцевала вокруг костра из полыни, не вызывала литературных духов и призраков. Напротив, мама всегда была очень пассивной. Кроме того, на нее давил груз несчастных судеб героинь — возможно, не меньше, чем на придумавших их писателей. Только ее положение было гораздо хуже. Судьбы наших гостий были известны ей раньше, чем им самим. Когда уезжала очередная героиня, мама начинала страшно тревожиться. В таком состоянии она могла пребывать неделями. Ее тревога меня злила, я ревновала, но что я могла понять в тринадцать лет! Иногда, пытаясь успокоить ее, я говорила: «Мам, они же не-на-сто-я-щи-е!»

Но сегодняшним вечером в лесу фантазии превратились в устрашающую реальность. Я поняла: если Конор возьмет меня в плен, это станет расплатой за мое недоверие и насмешки над мамой.

Глава 3

— Поди сюда! — рявкнул всадник.

Я отлепилась от ствола, ноги утопали в сухой листве и влажной земле. Лошадь попятилась и взбрыкнула при виде меня, освещенной факелом, в дурацких оранжевых шортах, майке-безрукавке с круглым вырезом и с копной спутанных рыжих волос. Я заправила за ухо непокорный завиток. Резинку для волос я давно где-то обронила. У взмыленной лошади с лоснящейся черной шкурой горели глаза, несло конским потом. Мужчина натянул поводья, утихомиривая животное, затем ткнул в меня пальцем.

— Чего это ты шляешься по лесу в нижнем белье, а? — У него был баритон и сильный ирландский акцент.

— Это не нижнее белье!

— Ты еще пожалеешь, что появилась на свет, девчонка!

Он орал на меня, как на ребенка. Я не сдержалась и крикнула:

— Вы мне не отец!

— Лгунью, которая скажет, что я ее отец, ждут большие неприятности!

— Дейрдре говорила… — Сама не знаю, что заставило меня произнести это имя. Может, чтобы поквитаться или защитить себя. Скорее же всего, я выпалила это в растерянности, от испуга.

— Так ты знакома с Дейрдре! — И он рассмеялся мерзким сдавленным смешком. Так могут смеяться лишь персонажи бульварных романов. — Ха-ха-ха! — И даже стукнул себя кулаком в грудь.

— Чего вы от меня хотите?

— Молчать! — Он щелкнул неведомо откуда взявшимся хлыстом, и я отскочила к дереву, прижалась к стволу.

Мне до ужаса не хотелось верить, что все это происходит на самом деле. Но звук хлыста прозвучал вполне отчетливо, да и пар, бивший из лошадиных ноздрей, не давал усомниться в реальности происходящего. Мама учила, что в случае опасности лучший способ защититься — поднять крик. Но в тот момент я словно онемела. Звук щелкающего в воздухе кожаного хлыста лишил меня дара речи. Мне было очень страшно. Живя в «Усадьбе», я никогда не могла разобраться, что происходит в реальности, а что — нет. Но сейчас, в темном лесу, при виде взбешенной, бьющей копытами лошади мне показалось, что я вижу страшный сон. Внезапно я ощутила к Дейрдре нечто вроде сочувствия.

— Говори, где она!

Я глянула направо, в сторону покосившейся изгороди. Надо бежать! Лошадь не сможет перепрыгнуть изгородь с места — только с разбега. Или ей придется обежать вокруг. Я стремглав бросилась наутек, под ногами лишь ветки трещали. Оперлась на изгородь и одним махом перескочила через нее, как учили на уроках физкультуры. Оказавшись на той стороне, я почти по колено увязла в опавшей листве. Я помчалась дальше, лишь сучья трещали под ногами. Заржала лошадь, за спиной послышался топот копыт — Конор пустился в погоню.

— Проклятье! — воскликнул он.

Я неслась по узкой тропинке, точно ветер, ветки и листья хлестали по лицу, обрывки паутины запутались в волосах и ресницах. Я чувствовала, как по спине, щекоча лопатки, ползет паук. Но я бежала и бежала, и вот тропа под ногами расширилась. Топот копыт за спиной стал отчетливее, и я заорала. А в голове, несмотря на охвативший меня ужас, вертелась одна и та же мысль: «Только полный идиот может вопить: „Проклятье!“»

Но этот идиот — свирепый всадник. Он гонится за мной, щелкает хлыстом. Над головой ветви дуба образовали арку, сквозь листву виднелось ночное небо, полное звезд. Проклятые шлепанцы — хуже обуви для бега не бывает. Обычно на прогулку я надеваю теннисные туфли, но сегодня так рассердилась на маму и Дейрдре, что выбежала на улицу в первых попавшихся. Все мои беды из-за этой Дейрдре! Внезапно я увидела ствол дерева, лежавший поперек тропинки. Он был слишком толстый, чтоб с ходу перепрыгнуть через него, а потому я легла на живот и поползла, чувствуя, как мелкие травинки щекочут щеку. Затем обернулась. Всадник яростно хлестал по придорожным кустам. Я помчалась дальше, перепрыгнула еще одно упавшее дерево, но топот копыт за спиной все приближался. Расстояние между нами сократилось вдвое. Всадник почти поравнялся со мной. В лесу я спрятаться не могла — по обе стороны тропинки непролазной стеной рос кустарник. Я неслась, втайне надеясь, что проклятый кустарник когда-нибудь кончится. Меня подгонял стук копыт и лошадиный храп.

Внезапно голова моя резко откинулась назад. Всадник схватил меня за волосы и приподнял. Кожа натянулась, было страшно больно, и я завопила, ненавидя себя за то, что не послушалась мать, а мать — за то, что не ошиблась, предостерегая об опасностях ночного леса. Всадник же поднимал меня все выше, пока ноги не оторвались от тропинки. Я отчаянно брыкалась, но это не помогло — в следующий миг меня бросили поперек седла, словно мешок с зерном. Затем он развернул меня, притянул за талию и усадил верхом перед собой.

— Мать твою! — Похоже, я была вся в синяках.

— Это где тебя научили так ругаться? Как некрасиво!

Меня затошнило — его шерстяная туника пахла потом и дымом от костра. Всадник уперся острым подбородком мне в затылок, еще крепче обхватил рукой за талию, и мы галопом помчались сквозь лес.

Глава 4

Несколько недель спустя, когда все успокоилось, мама рассказала о том, что в то самое время происходило в «Усадьбе». Легко могу представить себе эту картину. Мама пыталась успокоить Дейрдре и одновременно поглядывала в телевизор, где Уолтер Кронкайт обсуждал дебаты, состоявшиеся в Верховном суде, — должен ли Никсон выдать остальные записи, сделанные в Белом доме (что, разумеется, сильно скомпрометировало бы его). Целых пять дней народ Америки ждал вынесения решения, а Дейрдре продолжала рыдать и убиваться из-за смерти Найси — это имя мама заставила ее повторить несколько раз: «Най-си». Оказывается, ирландцы предпочитают давать детям кельтские имена. К примеру, в конце шестидесятых были очень популярны всякие там Фон, Саммер, Сейдж и Чэстити.[4] Убедившись, что никаких принципиальных новостей в национальной американской саге нет, мама отвела Дейрдре наверх, в спальню, чтобы не беспокоить мистера Мазара, нашего жильца, который жаловался на беспрестанные рыдания Дейрдре. Именно из-за него я лишилась уютной комнатки, куда поселили Дейрдре, — она была самой дальней. Мама жила в самой большой части дома — двуспальная кровать с балдахином, уютная гостиная, небольшое крыльцо и очаровательная ванная с мраморной раковиной. Они уселись в удобные кресла-качалки на балконе, и мама разлила в бокалы со льдом имбирное пиво из банки.

Слезы мгновенно высохли в удивительных глазах Дейрдре цвета морской волны. Она перебросила через плечо длинную белокурую косу.

— Моя жизнь изменилась в тот день, когда я увидела, как ворон пьет телячью кровь.

— Да-да, — кивнула мать. Поистине она была настоящая Мисс Невозмутимость. Люди порой рассказывали ей такие вещи, а она и глазом не моргнет!

— И тогда я поняла, что мне нужен мужчина со щеками, как кровь, волосами, как ворон, и телом, как снег.

— В твоем возрасте у меня тоже был идеал мужчины, — заметила мама. Скорее всего, она чувствовала себя обязанной защитить Дейрдре, ведь той было не больше шестнадцати. — Я страшно хотела встретить парня с голубыми глазами и светлыми волосами.

— Встретили?..

— Парня — да, но он оказался полной противоположностью моему идеалу… — Мама не стала вдаваться в мелодраматические подробности моего появления на свет.

— И моя мечта сбылась! Сын Уислиу оказался именно таким! Темноволосый, кожа белая-белая, и румянец во всю щеку. А как он погиб! Был убит своими же людьми! Житель Ольстера пошел против своего земляка!

Мама сделала вывод, что парень Дейрдре был членом ИРА. К тому же акцент девушки сильно отличался от того, с каким говорили южные ирландцы. Некоторые из них довольно часто останавливались в «Усадьбе». Когда Дейрдре впервые появилась у нас с рюкзачком за спиной и красной банданой на голове, мы приняли ее за странствующую студентку. Но мама проявила определенную осторожность. В разговоре на балконе она не стала спрашивать напрямую, был ли парень Дейрдре членом ИРА, — ошибиться в симпатиях в северо-ирландском конфликте было все равно что усесться голым задом на кактус. Потом, как ни вертись, уже ничего не поправишь.

— А может, твой Найси кого-то предал? — осторожно спросила она.

— Это его предали! Притворились, что рады его возвращению, а сами готовили убийство! Сочли, что его любовь есть акт предательства!

— Да, немало тебе довелось пережить, девочка. — Мама похлопала Дейрдре по руке, пытаясь осмыслить услышанное.

Похоже, что Дейрдре симпатизировала британцам, а Найси, должно быть, католик. Возможно, отец Дейрдре занимал высокий пост во временном правительстве или служил в полиции. Неужели Найси убили только за то, что он влюбился в протестантку? Классический роман между протестанткой и католиком? Возлюбленные с трагической судьбой Ромео и Джульетты? И в тот момент мама поняла: перед ней очередная героиня. Пока Дейрдре читала стихи, посвященные разлуке с Найси, о том, как они занимались любовью под кромлехом, о страсти, что вспыхнула так внезапно, мама сидела, задумавшись, и пыталась вспомнить, из какого романа явилась Дейрдре.

Девушка допила имбирный эль, и мама отвела ее в мою комнату. Сомнений у нее не осталось — Дейрдре истинная героиня. Уверенная в этом на сто процентов, она подоткнула ей одеяло и еще долго стояла рядом, любуясь, как засыпает красавица, приоткрыв розовые, как бутон, губки. На фоне бледно-голубой круглой подушки ее профиль напоминал камею. Без дурацкой красной банданы и мешковатых штанов она могла быть героиней романа из любого века. Ведь в литературе красота — понятие абсолютное. Красота всегда загадочна. Красота вечна, черт побери!

По скрипучей лестнице мама поднялась на чердак. Потянула за шнур и включила голую лампочку под потолком. Потом принялась искать ключи от книжного шкафа, которые прятала на широкой поперечной балке. Нашла, сдула с ключей пыль и только теперь заметила, как дрожат руки. Она ненавидела себя за то, что не знает, из какого романа явилась героиня. Мама отперла шкаф, где хранилась английская и ирландская литература, и сразу же потянулась к «Улиссу». Если бы Дейрдре звали Молли! Она перелистывала страницы в глубокой уверенности, что история Дейрдре близка по сюжету к судьбе этой героини. Она уселась на пыльный пол, опрокинула мышеловку, стоявшую в нескольких футах от ее обутых в сандалии ног, и читала, читала в тусклом свете лампочки. Она просмотрела «Портрет художника»,[5] проклиная себя за то, что не удосужилась как следует ознакомиться с современной ирландской литературой. Хотя мама и была весьма начитанной, она постоянно ругала себя, если чего-то не знала.

Ее мать всегда требовала добиваться совершенства в других, более земных занятиях. Еду в котелке надо помешивать вот так, Анна-Мария. Опять ты оставила лампу включенной. Мясо надо нарезать вдоль прожилок, а не поперек, как ты. Погладь простыни! И косички у тебя заплетены криво. Чтоб купить такую же новую вазу, придется выложить сотни долларов! Она придумала для мамы прозвище Мармитон. Гораздо позже мама узнала, что по-французски это означает «поваренок». Единственным маминым утешением и убежищем стали книги. Сидя на чердаке, она перелистывала страницы и с упоением читала. Так она пряталась от насмешек. Она мечтала поскорее убраться из этого дома ко всем чертям. Отец разрывался между властной женой и дочерью, которая целиком и полностью находилась под материнским каблуком. Но, несмотря ни на что, девочка удивляла всех начитанностью и интеллектом. Мне кажется, что ее отец втайне мечтал о подходящем прибежище для нее — к примеру, о Лиге плюща.[6] Но тут на свет появилась я и пробудила у мамы романтическое стремление устроить лучшую жизнь для своей дочери. Мама могла наизусть цитировать целые страницы из «Поминок по Финнегану»;[7] но в ту самую ночь, когда она перечитывала свои драгоценные книжки, я переживала одно из самых неприятных приключений в своей жизни.

Глава 5

Снова загудела трасса М-80, и лошадь помчалась еще быстрей, будто и не несла никого на своей спине. Ветки хлестали по лицу. Всадник так туго натягивал поводья, что они впивались мне в предплечья. Я высоко подпрыгивала при скачке, казалось, что вот-вот слечу на землю. Приходилось изо всех сил вцепляться в гриву, чтобы удержаться. Похоже, Конор и Дейрдре жили во времена, когда седло еще не изобрели. Я боялась, что хлещущие по лицу ветки выстегнут мне глаза, поэтому крепко зажмурилась, постаралась расслабиться и приспособиться к галопу. Внезапно лошадь замедлила бег, всадник отодвинулся назад и больше не прижимался ко мне грудью, натянутые поводья ослабли. Я открыла глаза. Мы приближались к пруду Горация — прекрасной птицы там не было и в помине, давным-давно улетела.

Мужчина спешился. Затем протянул мне руку, но я лишь гневно сверкнула глазами и перекинула ногу через круп. Я хотела спрыгнуть, но сильные руки ухватили меня за бедра и бережно поставили на землю. Раньше мне были неведомы отцовские объятия, поэтому я не знала, как реагировать. Не дав мне опомниться, Конор крепко схватил меня за руку. Потом хлопнул лошадь по крупу и послал ее к пруду напиться. А сам, поднеся факел к лицу, внимательно разглядывал меня, продолжая удерживать за руку. Посмотрел прямо в глаза, на что я ответила вызывающим взглядом. Под плащом на нем была надета туника винно-красного цвета, скрепленная у горла золотой застежкой. На ногах грубые сандалии из кожаных ремешков, сплошь заляпанные грязью. Интересно, подумала я, почему он носит историческую одежду, ведь героини одеты по современной моде? Да еще и лошадь с собой притащил. Это был невысокий крепкий мужчина с накачанными мускулистыми руками и ногами. Судя по морщинкам вокруг глаз, ему было около тридцати — как маме. Густые русые волосы, а вот цвет глаз в отблесках факела никак не удавалось рассмотреть. Бородка расчесана, усы аккуратно подстрижены. Я ненавидела его за то, что он поднял меня за волосы, но следовало отдать должное: проделал он это очень ловко. И вообще с ним надо было держать ухо востро. Такой прихлопнет, как муху, и не поморщится. Но я ведь тоже не лыком шита.

— А ты что за злодей? — спросила я.

— Злодей! Ха! — Он отпустил мою руку и вытащил из-за пояса огромный меч. — Я Конхобар, король Ольстера! Предводитель воинов Красной Ветви! Командир Солдат Эрина! Повелитель Красной Ветви, Мерцающих Сокровищ, Румяной Ветви!

Все эти имена и прозвища ни о чем мне не говорили, я мало что смыслила в ирландской истории и литературе. В двенадцать лет прочла пару историй из «Дублинцев»,[8] но почти ничего не поняла. Если бы я могла себе представить, что к нам заявится героиня Дейрдре, то более тщательно изучила бы мамины книги. Очевидно, мы обе что-то пропустили, поскольку это имя нам ни о чем не говорило.

— И какой хочешь потребовать выкуп?

— Тебе нечего бояться! Выкуп! — И он снова расхохотался мерзким смехом из низкопробной книжонки. Очень, между прочим, оскорбительным для девушки. — Не больше, чем за котенка.

— От моего деда остались кое-какие деньги.

— Ты меня не интересуешь. Только путаешься под ногами, и все. Да я могу прихлопнуть тебя, как муху, раздавить, как червяка. — Тут он для выразительности притопнул ногой. — Вот так, раз — и нет тебя! Я человек чести, а не похититель глупых девчонок. Ты мне нужна для того, чтоб помочь найти жену.

— Так Дейрдре твоя жена? — Я с удивлением смотрела на него. — Но ведь ей всего шестнадцать. Ты ей в отцы годишься!

— Она предназначена для меня. Обязана мне жизнью. Мои люди хотели вырвать ее из утробы жены Федельмида, убить еще до рождения! Но я им не позволил. Сказал: «Как можно убить такую красоту!»

— Так она была проклята при рождении?

— Еще в утробе! В чреве собственной матери! И верещала оттуда, завывала, как бешеная! Так сказал Федельмид. А знахарь предсказал, что родится девочка с кудрявыми желтыми волосами и глазами цвета моря — настоящая красавица. И что даже королевы умрут от зависти при виде столь прекрасного и совершенного тела. И еще он сказал: «За свою красоту ты будешь жестоко наказана, Дейрдре. А Ольстер, если ты останешься там, ждут невиданные бедствия». Вот мои люди и хотели убить ее, но я защитил малышку. Спрятал высоко в горах и тем самым спас храбрых парней Ольстера от верной гибели. А потом она вдруг взбесилась! Обманула меня, сбежала с сыном Уислиу. Из-за нее в Эрине много страшных дел наворотили.

Мне очень хотелось узнать, что за страшные дела творились в Эрине, но спросить я побоялась.

— Так ты хочешь спасти ее от…

— От самой себя! — Он взмахнул мечом. — И спасти Ольстер!

— Почему же она не хочет вернуться к тебе по доброй воле?

Он не ответил и поднял меч еще выше.

— Я мог бы одарить ее золотыми кубками и чашами, лошадьми в красных бархатных попонах, медными ширмами с птицами из чистого золота, золотыми яблоками! Я мог бы защитить ее дротиками для метания, надежными щитами, мечами и саблями, целым отрядом, в котором три раза по тридцать воинов…

— И почему же она отказалась от этого?

— Да потому, что Дейрдре страшно упряма. Сама не знает, чего хочет, не различает, где добро, а где зло.

Мне не понравились эти слова. На вид Конор — простодушный здоровяк, но все же себе на уме. Мама всегда советовала держаться как можно дальше от мужчин, которые называют женщин детьми. Мама была «либбер», как тогда говорили, то есть феминисткой, хотя и пассивной, и верила в равенство мужчин и женщин. Я впитала эти идеи еще в младенчестве, но у меня хватило ума не сообщать об этом Конору. Соглашаться со всем, что он скажет, — вот моя единственная надежда на побег.

— Верно, она упрямая, — сказала я. — К тому же только и знает, что нести всякий вздор о настоящей любви и о парне, которого убили.

— Найси был приговорен в тот самый момент, когда она его охмурила.

Я решила пропустить странное слово мимо ушей.

— Зачем я тебе нужна?

Он поднял голову, принюхался, раздувая ноздри. Зрачки его сузились, как у кошки.

— Это поле заколдовано друидами. Здесь заклинали или изгоняли духов. Или установили невидимую стену.

— Вот как?

Может, поэтому на нем старинная одежда. Получается, что, как только героини пересекали этот барьер, то сразу же оказывались одетыми по современной моде. Я была потрясена этим открытием!

— Думаешь, я смогу провести тебя через луг?

— У видел твои рыжие волосы и сразу же подумал: эта девчонка может менять внешность людей. Но поскольку сбежать от меня тебе не удалось, я понял: никакой колдовской силой ты не наделена. Но ты все равно можешь помочь мне. К примеру, выманить Дейрдре в лес.

Нет, вы только представьте себе — я выманиваю героиню в глухой лес, куда ходить строго запрещается! Как говорит мама: «Только через мой труп!»

— Дейрдре меня не послушает.

— Ты заставишь ее.

Лошадь углубилась в лес, Конор перешагнул через упавший ствол, догнал ее и вернул. Лошадь нежно потерлась лбом о грудь хозяина, он отстранился. Лошадь снова потянулась к нему, и Конор смягчился, любовно погладил шелковистый лоб.

— Ты и я — вместе мы сможем ее спасти.

Глядя на то, как короткие крепкие пальцы поглаживают длинный шелковистый лошадиный лоб, я вдруг страшно взволновалась. Конор совсем не походил на неуклюжих мальчишек и их скучных отцов, которых я знала прежде. Он более приземленный, уверенный в себе, властный. Более сексуальный.

— Ну, я не знаю…

— Лучше пусть придет ко мне, чем ее поймают воины Красной Ветви. Уж они-то ее не пощадят.

— Но почему бы тебе не пойти к нам домой?

— Это поле… или луг, как ты его называешь, здесь действует магия. Друиды его заколдовали. Мне через их стену не пройти.

Я не знала, что и думать. Можно ли верить Конору? Да, он похож на злодея, но ведь большинство героинь связываются именно с плохими мужчинами. Возможно, Дейрдре и проявила героизм, сбежав от Конора. Но ведь все до одной героини в конце концов возвращаются к своей судьбе — по собственной воле. Мама считала, что лучше всего — притворяться, что ни о чем не догадываешься, подавать им чай, менять постельное белье, проявлять сочувствие. Присутствие Конора свело бы на нет мамину стратегию и философию. Никто никогда не приходил прежде в нашу жизнь за героиней. И как мое вмешательство повлияет на дальнейшую судьбу Дейрдре? Ведь о ее истории мне ровным счетом ничего не было известно, так откуда же мне было знать, как поступить? В голове у меня завертелись самые разные сюжеты, и внезапно я поняла: срочно убраться со сцены — вот лучшее решение. Да, именно убраться — быстро, незаметно и без драм. Я покосилась на пруд, прикинула, смогу ли переплыть его, и тут же представила, как захлебываюсь ряской, а ноги запутываются в длинных водорослях. Пловец из меня никудышный, даже в обычном бассейне. А уж в пруду, заросшем всякой дрянью… Ее разве что драгой можно разгрести. Но не успею я подыскать подходящую палку, как Конор тут же ухватит меня за ногу. Да еще и плыть придется в противоположном от дома направлении. И мне до смерти захотелось, чтобы прилетел Гораций. Я бы уселась ему на спину, и он унес бы меня отсюда. Но мысль эта посетила меня лишь на секунду, и я вернулась к печальной действительности, наверное, лишь из эгоистических соображений. Мама была готова пожертвовать не только собою, но и мной ради героинь. Но она ни разу не поинтересовалась, готова ли я сделать это. А если Дейрдре исчезнет, я снова смогу поселиться у себя. Верну сразу и комнату, и маму.

— Я знаю! Приглашу ее на прогулку собирать мяту или салат, что растет у воды. Она говорит, что часто собирает разные травы.

— Колдуньи наплели ей об их пользе, это точно. Вот только сомневаюсь, что такая девушка, как Дейрдре, пойдет собирать их сама. Для этого у нее всегда были слуги.

— А я притворюсь тупой. Скажу, что ни черта не понимаю в травах.

— Что ж, это хорошая идея. А ты, я вижу, умная девочка.

Я подавила улыбку. Совсем не нужно, чтобы он думал, что я так и растаяла от комплиментов. Я не хотела испытывать к нему никаких чувств, хотя, если честно, он нравился мне куда больше, чем Дейрдре. Он был привлекательным мужчиной, хотя я не совсем понимала, в чем заключалась его привлекательность. За три года лишь одна героиня, Фрэнни, воспринимала меня всерьез, все остальные считали пустым местом. А вот Конору я была нужна, и он мне — тоже. Цель у нас была одна: сделать так, чтоб Дейрдре убралась из «Усадьбы». Я уже представляла себе, как побегу через лужайку к дому, распахну дверь, взбегу по лестнице к себе в спальню, заберусь под розовое шелковое одеяло, вновь обрету свои сокровища. План этот имел двойную пользу: я получу обратно то, что хочу, а Конор не причинит мне вреда, если я помогу ему. Мама постоянно внушала мне: никогда не вмешивайся в жизнь героинь. Ну и к чему это привело? Я превратилась в жалкую маргиналку. Но ничего, я сумею постоять за себя!

Глава 6

Отношения между мамой и мной начали портиться задолго до прибытия Эммы Бовари. Я отыскала роман «Госпожа Бовари» ровно через пять минут после того, как она зарегистрировалась в пансионе, — не пришлось переворачивать все книжные полки. Название было выведено золотом на темно-синем переплете. Был апрель, и я могла проводить время как угодно — валяться на матрасе в мансарде, читать, дремать. Дождь барабанил в окно, а я лежала и читала в компании полудюжины сломанных вентиляторов, кукольного домика — почти точной копии нашего, трех старинных сундуков да еще мышки, время от времени пробегающей по деревянному полу.

Поначалу я просто хотела узнать, что нужно от нас госпоже Бовари, но вскоре увлеклась. Сюжет захватил меня целиком. Мне страшно нравилось читать про обычаи и нравы французской сельской аристократии, нравились описания холмов и полей, маленьких городков, ритуалов и церемонных ухаживаний Шарля Бовари за Эммой. А уж описание их свадебного пира привело меня в полный восторг, и я мечтала, что и у меня когда-нибудь будет такая же свадьба, где торжественная процессия гостей пойдет в сопровождении скрипача по лужайке у дома. А вот характер Эммы остался для меня загадкой — она обожала любовные романы, в монастыре постилась с нескрываемым удовольствием, о смерти матери скорбела со сдержанной печалью, считая эту самую печаль «недоступной душам посредственным». Как понять все это?.. Казалось, что Эмма испытывает удовольствие от душевных мук, холит и лелеет их в себе, а потом упивается страданиями. (Честно говоря, это было свойственно и мне.) Казалось, что события ее жизни были предопределены. Я не могла осуждать героиню, поскольку каждое слово, написанное Флобером, воспринимала как откровение Господне. К тому же я считала вполне естественным, что женщина, несчастная в браке, жалеет о том, что вышла замуж.

Шарль обожал ее изящные ручки, темные волосы, бледное лицо. Он восхищался ее художественными способностями, игрой на фортепьяно, умением вести хозяйство — но быстро ей наскучил. Шарлю не хватало более тонкого восприятия действительности. Когда Эмма фальшивила, исполняя сонату, он говорил, что играет она замечательно, просто превосходно. Когда она пребывала в скверном расположении духа, старался не мешать ей, вместо того чтобы развеселить. Когда она впадала в депрессию, прописывал ей самое популярное лекарство девятнадцатого века — смену обстановки. Однажды они приехали в Ионвиль — маленький городок чуть побольше их родного. Там Эмма моментально очаровала мсье Леона Дюпюи. Он разделял ее любовь к искусству, особенно к литературе. Их разговоры о чтении меня просто убивали!

«Ни о чем не думаешь, часы идут, — продолжал Леон. — Сидя на месте, путешествуешь по разным странам и так и видишь их перед собой; мысль, подогреваемая воображением, восхищается отдельными подробностями или же следит за тем, как разматывается клубок приключений. Ты перевоплощаешься в действующих лиц, у тебя такое чувство, точно это твое сердце бьется под их одеждой.

— Верно! Верно! — повторяла Эмма».

Когда наивный Леон наконец-то понял, что любовь его так и останется безответной, поверил в то, что Эмма счастлива в браке с Шарлем, то сбежал из Ионвиля в Париж. Лишившись поклонника, Эмма затосковала, но старалась смириться с этой потерей. Она стала брать уроки итальянского, изменила прическу, без конца бродила по магазинам, пристрастилась к коньяку. Я просто обожаю сцену, где появляется мать Шарля, винит в депрессии Эммы книги и запрещает держать их в доме. Мало того, эта дамочка даже пришла в библиотеку и аннулировала абонемент Эммы, а потом предупредила библиотекаря, что если он и дальше будет распространять «этот яд», то нажалуется на него в полицию. Болезнь Эммы излечило лишь появление Родольфа Буланже, который немедленно вознамерился соблазнить красавицу жену доктора Бовари. После долгой прогулки верхом он овладел Эммой в лесном шалаше. Они тайком встречались каждую неделю, Эмма ездила к нему в замок на свидания; мало того, они завели активную любовную переписку, хранили отрезанные локоны друг друга. А потом решили вместе бежать.

Проблема заключалась в том, что Эмма по уши влюбилась, просто сладу с ней не стало, и Родольф решил ее бросить. Она всегда доводила любовные и романтические отношения до такой степени, что любовники пугались и сбегали. Она всегда была импульсивна (достаточно вспомнить, как она вела себя во время визита к Буланже), безрассудна (открыто разгуливала под руку с любовником по улицам Руана) и мелодраматична (обливалась слезами, когда возлюбленный опаздывал на свидание). Такая богатая женщина, как госпожа Бовари, могла оставить ребенка полностью на попечении няньки; домашними делами она занималась очень редко, полагая, что в жизни есть вещи гораздо более интересные. Например, мужчины.

Я достаточно поднаторела во фразеологии феминизма, чтобы понять это. В тринадцать лет я считала Эмму абсолютно разумной женщиной. (Примерно такое же впечатление произвел на меня роман «Над пропастью во ржи»,[9] который я прочла в десятилетнем возрасте. Тогда я не понимала, что Холден близок к нервному срыву. Думала, что его положили в больницу потому, что подхватил грипп или пневмонию — из-за того, что долго стоял под дождем и смотрел, как Фиби катается на карусели.) Полеты фантазии, разочарования, резкие смены настроения — самые обычные симптомы переходного возраста. Я свято верила в то, что пока еще просто не придумали лекарств, чтобы вылечить многомесячную хандру или раздражительность.

Я проснулась, когда небо за окном начало розоветь. Страницы книги были заложены примерно на середине. Мне ужасно захотелось узнать, что же случится с Эммой дальше. Я начала лихорадочно перелистывать страницы. Эмма ввергла семью в огромные долги благодаря мсье Лере (в переводе с французского мистеру Счастливому!), местному негоцианту, который воспользовался слабостью мадам к нарядным платьям и красивой мебели. Но хуже всего было то, что женщина, живущая прямо подо мной и обожающая самый дорогой индийский чай, отравилась мышьяком.

Ее безобразная смерть потрясла меня: рвота, конвульсии, кровь из носа. Я не ожидала такого конца. Ее положили в гроб, предварительно обрядив в свадебное платье (Шарль настоял!), и изо рта вдруг потекла черная жидкость. Они старались скрыть, что это самоубийство, твердили о несчастном случае и добились-таки, чтобы ее похоронили на христианском кладбище. Впервые меня ужаснула судьба героини. Я не понимала, почему мама не вмешивается. Не понимала всей сложности и запутанности моральных страданий Эммы. Оставалось лишь надеяться, что она появилась в «Усадьбе» еще до начала настоящих проблем. Возможно, есть шанс спасти ее, удержать от связи с Леоном, предупредить о мсье Лере. Надо было что-то делать!

После ужина мать с Эммой удалились в гостиную. Я пожелала им спокойной ночи и пошла к себе. На полпути я остановилась и прислушалась, касаясь рукой стены, оклеенной бархатными обоями в полоску. Разговор шел вполголоса, но мне удалось различить имя Родольф, произнесенное с любовью и нежностью. Я тихонько спустилась вниз, пересекла прихожую и подкралась к двери, ведущей в гостиную. Дверь была открыта, и я осторожно заглянула в комнату.

Они сидели ко мне спиной. Мама уютно устроилась на диване, Эмма расположилась в кресле-качалке. Я пригнулась и, стараясь двигаться бесшумно, прошмыгнула в комнату и спряталась за диваном. Было слышно, как мама хрустит попкорном.

— Он такой внимательный и утонченный, — сказала Эмма.

— Что вы говорите, — отозвалась мать.

— Возможно, он просто боится сломать мне жизнь. Ему невыносимо видеть, как женщина в моем положении оступается… и оказывается в беде.

Я прищурилась, кивнула. Итак, она прибыла в «Усадьбу» после того, как Родольф отказался бежать вместе с ней.

— Возможно, — сказала мама.

— Но разве он не понимает, что этим просто убивает меня? Нет, мнение общества меня больше не интересует. — Она обхватила голову руками, вцепилась пальцами в длинные черные локоны. — Как вы думаете, он вернется?

— О… трудно сказать. Хотите еще попкорна? — Мама протянула Эмме мисочку, но та жестом отказалась от угощения. Как и большинство героинь, она мало ела.

— Но как он мог бросить меня, если обещал, что будет любить до гроба?

— Об этом сейчас не стоит беспокоиться. Вам надо развлечься, поменьше думать о нем.

— Меня развлекают лишь мысли о Родольфе. Почему он уехал? Это же надо — сунуть записку в корзину с абрикосами! В жизни больше не притронусь к абрикосам!

Сидеть было неудобно, у меня затекли ноги. Еще меня грызло беспокойство: Эмма скорбела об уходе Родольфа целых сорок три дня. Стало быть, нам предстоит терпеть все это еще полтора месяца?

— Я говорила, что все для него сделаю, все! Называла его своим королем, своим идолом! Говорила, что я его рабыня, его наложница…

— Может, ему надо подумать?.. — предположила мама.

— Подумать? Но о чем? О чем это он вдруг решил подумать, хотела бы я знать!

— Не могу вам сказать, о чем думает Родольф.

Я едва сдержалась, чтоб не подсказать маме.

Разумеется, ей было известно о мыслях Родольфа. У нас, читателей, есть грандиозное преимущество: мы имеем доступ к самым потаенным мыслям самых различных персонажей. Родольф решил бросить Эмму, только и всего. Об этом написано в двенадцатой главе. Ему надоели дурацкие любовные игры в рабыню и повелителя. Даже Шарль Бовари называл Родольфа «немножко плейбоем». Да, там был еще один показательный момент: из окна Эмма видит, как карета Родольфа проезжает через городскую площадь. Понимает, что он бросает ее, и тут же брякается в обморок.

— Ну хорошо, тогда попробуйте представить себе, что вы — это он, — сказала Эмма. — Вы бросили женщину. О чем бы вы подумали?

— О том, что мне одиноко.

— Правда? Вы считаете, он скучает по мне?

— Послушайте, я же не могу думать и говорить за Родольфа…

— Я могу! — С этими словами я выскочила из-за дивана. — Родольф больше никогда к вам не вернется! И вы должны его забыть!

Мама побледнела, вытаращила глаза и открыла рот от изумления. Я понимала: ее страх не наигранный. И дело тут не в словах, а в том, что эти слова произнес ребенок. В мамином мире дети знали свое место и помалкивали. Она закашлялась и выглядела так, словно вот-вот упадет в обморок.

— Пенни Мария! — Мама вскочила с дивана, попкорн веером разлетелся по всей комнате. — Что ты несешь! — Она повернулась, встала на диван на колени и перегнулась ко мне через спинку.

— Забудьте вы об этом Родольфе! — взвизгнула я. — Он просто использовал…

Мама с размаху влепила мне увесистую пощечину. Я отлетела и опрокинулась навзничь. Мама перелезла через спинку дивана, зажала мне рот рукой и вытолкала из комнаты. Я заревела. Никогда прежде она не поднимала на меня руку, никогда не била по лицу. От пощечины левая щека горела, как обожженная. Я попятилась в коридор. Никогда прежде я не видела маму в такой ярости — ноздри раздуваются, глаза превратились в узкие щелки.

— Только посмей еще хоть раз…

Она по-прежнему крепко зажимала мне рот ладонью, и тогда я высунула язык и лизнула солоноватую ладонь, пахнущую попкорном. Она тут же отдернула руку.

— Пенни, о боже!

— Ты меня ударила! — прошипела я.

— Никогда не вмешивайся в…

— Но я не могу сидеть и смотреть, как человек разрушает собственную жизнь!

Обе мы говорили жарким шепотом.

— Ты должна.

— Почему? Потому что ты поступаешь так же?

— Потому что нам не дано ничего изменить. Не наше это дело.

Я отвернулась и начала подниматься по ступеням, но мама схватила меня за руку.

— Это опасно!

— Опасно ничего не делать. — Я вырвала руку, сложила пальцы в импровизированный пистолет и направила его себе в лоб. — Хочешь, чтоб она покончила с собой?

— Я не вправе менять ее жизнь. Ее судьба предрешена.

— Слабое оправдание. Мы можем ей помочь.

— Думаешь, мне легко их выслушивать? Я так им сочувствую! Так переживаю! Я жалею их.

— Их жалеешь, а родную дочь по щекам лупишь.

Мама закрыла лицо руками. Покачала головой и привалилась к стене. Медленно, с силой провела руками по лицу. От этого кожа натянулась, и мама стала похожа на привидение. Затем сползла по стене вниз и уселась на корточки.

— Это больше не помогает. Ты стала слишком взрослой… ты…

— Что я? — Я снова заревела, вернее, зарыдала — громко, взахлеб, с подвыванием. Почему-то сильнее всего в тот момент меня потрясло то, что мама больше не считает меня маленькой. — Что со мной не так?

В тот миг мне больше всего на свете хотелось, чтобы она сказала: «С тобой все в порядке». Но мама молчала, слезы катились по щекам к подбородку, а она даже не пыталась утереть их. Смотрела в потолок, избегая встречаться со мной взглядом. Затем произнесла:

— Все не так. Теперь с тобой все не так.

Глава 7

В ту ночь мне казалось, что лес пахнет как-то по-особенному — слишком влажной была земля, слишком резкий аромат источали деревья. Кричали совы, среди ветвей порхали летучие мыши. Конор позволил мне подержать поводья. Мы синхронно поднимались и опускались в такт лошадиному бегу. Когда мы прибавляли скорость, он клал руки мне на бедра, когда ехали медленнее, убирал их. Он заметно расслабился с тех пор, как я пообещала выманить Дейрдре из дома в лес. Пока что мы неплохо ладили, хотя я и не собиралась выполнять обещанное. Я испытывала радостное возбуждение от того, что вожу за нос взрослого мужчину. И еще не терпелось поделиться впечатлениями с мамой. На этот раз я заставлю ее вмешаться в судьбу героини! Меня не переубедить. Я ощущала себя тайным агентом, узнавшим об истории Дейрдре и получившим задание спасти девушку, и не собиралась брать пример с матери и оставаться в стороне.

— Дейрдре только и знает, что ныть да плакать! — крикнула я через плечо. — Надо выбить из нее эту дурь.

Люди моего возраста категоричны; к тому же я искренне считала себя умнее старших — возможно, потому, что не ведала, с какими сложными проблемами им приходится сталкиваться. Дейрдре была старше всего на несколько лет, но в сравнении с ней я была просто младенцем. И еще я испытывала сладкий ужас всякий раз, когда подбородок Конора упирался мне в затылок. Пока я ругала Дейрдре, он согласно кивал, как будто тоже считал ее несносной девчонкой. Я представила, как он будет шлепать ее по попке, и это меня страшно возбудило. Я пригнула голову, лошадь проскакала под железнодорожным мостом. Пути были отгорожены старым металлическим забором.

И вдруг я подумала: может, не стоит отдавать ему Дейрдре? Может, вместо нее он увезет меня в свой замок? Если честно, я до смерти завидовала Дейрдре, ее длинным, до талии, белокурым локонам, ее всегда розовым щечкам. Мужчины с ума сходят по таким девушкам. Но, подумав о соблазнительных изгибах ее тела, я тут же поняла, что мечтам моим сбыться не суждено. Я поморщилась, припомнив, как на прошлой неделе скатала в шарики и запихала в бюстгальтер салфетки «Клинекс», чтобы посмотреть, как буду выглядеть, когда у меня вырастет грудь. А жесткие, как проволока, рыжие волосы! А веснушки, которыми я усыпана с головы до пят, — не девушка, а звезда комического сериала для идиотов! Конечно, уродиной меня не назовешь, но внешность моя у соперниц опасений не вызывала, и это им нравилось. При виде меня они улыбались, в глубине души благодаря Создателя за то, что наделил их чистой загорелой кожей и блестящими прямыми волосами.

Мы съехали с дороги и оказались на лугу. Внезапно лошадь встала на дыбы. Я прильнула к ее шее, вцепившись пальцами в гриву. Затем лошадь попятилась, как будто наткнулась на невидимую стену, хотя на самом деле ничего подобного здесь не было — лишь густой, насыщенный ароматами воздух да высокая трава. Но лошадь отступила и описала круг на месте. Конор моментально спешился, за ним последовала я, но приземлилась не слишком удачно — перекинула ногу через круп и соскользнула вниз с другой стороны, где он не мог меня подхватить.

Конор расхаживал вдоль тропинки, тянущейся через луг, и ругался на чем свет стоит. Потом, схватив меч обеими руками, яростно вонзил его в землю, взметнув целый столб пыли и грязи. Выдернул меч и снова начал тыкать им в землю, точно хотел кого-то заколоть насмерть. Длинные волосы развевались по ветру, по лицу катился пот.

— Один лишь великий король обладает достаточной силой, чтоб побороть заклятие друидов против Дейрдре! Но эта невидимая стена… она сводит меня с ума!

Зрелище потрясло меня. Вот Конор выдернул меч из земли и в ярости направил его на луг. Заляпанное грязью оружие ходуном ходило в руке. Куда только девалась его привлекательность — теперь я до смерти его боялась. Ни разу я не видела мужчину в такой дикой, необузданной ярости. Я обхватила себя руками, чувствуя тонкие выпирающие ребра, ноги задрожали.

— Дейрдре кричала, еще находясь в утробе матери. Все это слышали! Знахарь предсказал, что родится самая красивая в Эрине девочка и вместе с этой девочкой к ольстерцам придет смерть и разрушение. Только я, Конхобар МакНесса, сын Несс, дочери Эохайда Салбуиде по прозвищу Желтая Пятка, воспитанник Катбада, король Ольстера, могу спасти от гибели и ее саму, и Эрин.

От страха громкие имена его родословной перепутались у меня в голове. Дейрдре совсем не похожа на Конора. Не пара она ему, да и я тоже. А с героинями меня связывало чувство долга, даже если я чувствовала к ним зависть или обиду. Мое детское сердце обладало обостренным чувством справедливости. Я взглянула на свою плоскую, как доска, грудь — фигура никак не хотела изменяться, приобретать изгибы и выпуклости, как у Дейрдре. Тоненькие ножки, длинные костлявые руки. Я вдруг поняла, насколько слаба по сравнению с Конором. Физически мне его ни за что не одолеть. Придется действовать по-другому. И сердце, и разум подсказывали: «Беги!» С виду я сохраняла спокойствие, изображала полную покорность служанки перед господином, даже склонила голову и униженно пролепетала:

— Как скажете, сэр.

— Приведи ее ко мне! — взревел он. Взялся одной рукой за ножны, откашлялся. Голос у него был низкий, можно сказать, царственный — повелевающий и вежливый одновременно. Должно быть, он понял, что мне страшно, потому что добавил, понизив голос: — Я буду ждать здесь.

— Я приведу ее утром.

Я не осмеливалась поднять на него глаза, мне всегда было трудно лгать. А уж такому человеку — тем более. Конор нравился мне, но инстинкт подсказывал: с ним надо держать ухо востро. И мускулистый, и пахнет от него здорово, но нельзя забывать: он настоящий охотник за женщинами. Надо бежать от него куда подальше, из темного леса на просторы широкого луга с душистыми травами и цветами. Луг — мое убежище.

— Что ж, отлично. Тогда до завтра, — сказал он.

— Вам нужна еда?

— Перебьюсь. — Он скромно потупился, пожал широченными плечами. — На своем веку мне довелось добыть немало диких кабанов.

Я снова склонила голову и с трудом сдержалась, чтобы не ляпнуть, что бык подойдет ему гораздо больше.

— Как скажете, сэр.

С этими словами я развернулась и бросилась бежать, лишь сочные стебли похрустывали под шлепанцами. Мне не хотелось, чтобы Конор видел, что я без проблем могу выбежать на луг. Это могло разозлить его, заставить почувствовать свое бессилие, а потому я побежала по боковой тропинке. В опавшей листве что-то шуршало. На мгновение мне показалось, что это Конор. Но, решив, что этого не может быть, я даже не оглянулась. Впереди показался деревянный указатель с шестью стрелами — старинный дорожный знак для фургонов переселенцев. Я ходила мимо него тысячи раз, знала, что если идти в том направлении, куда он указывает, то можно пешком добраться до Чикаго. Кроны деревьев, темнее неба, шумели над головой. Сперва я слышала только свои шаги. Потом вдруг мне показалось, что сзади раздается топот копыт. Может, у Конора есть сообщники?.. И я помчалась еще быстрей, вытаращив от страха глаза. Я боялась посмотреть назад, но боялась и не оглянуться. Наконец деревья расступились, передо мной простирался луг. Только теперь я осмелилась посмотреть назад. Конора видно не было.

Я помчалась через луг. По сравнению с темнотой леса здесь казалось светло, как днем. Ничто не загораживало звезды, сверкающие на небе. Среди травы мелькали безмолвные золотистые светляки. Полумесяц поднимался над линией электропередач. Голова кружилась от сладковато-мятного запаха цветов. Я пробежала через болотистое местечко возле ручья, безжалостно давя на себе комаров. Коленки в крови и грязи, ноги и руки в синяках, но мне было наплевать. В прохладной траве стрекотали кузнечики. Вот истинный вкус свободы! И тут я увидела наши окна, сияющие розовато-золотистым светом. Я почти дома. Весь шарм Конора куда-то улетучился. Только теперь до меня дошло, что он мог сделать со мной все, что угодно, — даже убить. Ведь он похитил меня! Этим вечером мне пришлось пережить гораздо больше, чем маме, всю жизнь общавшейся со своими героинями. Вариантов было всего два. Или я повстречала героя, или же мчалась верхом на лошади вместе с самым настоящим злодеем.

Глава 8

Я захлопнула за собой дверь и обессиленно привалилась к дубовой панели. В ту же секунду из гости ной вылетела мама, длинные рыжеватые волосы небрежными прядями рассыпались по плечам.

— Пенни! Где ты шлялась, черт побери?

Я пыталась отдышаться, ловила ртом воздух, не верила, что нахожусь дома. Прищурясь, взглянула на люстру из мутно-розового стекла с отбитым краем, что висела над головой. Затем опустила глаза, увидела ноги в синяках, пальцы, торчащие из грязных шлепанцев, — очень неуместно выглядели они на керамическом полу. Мне вдруг показалось, что я пришла в чужой дом. Вспомнилось, как хорошо было на лугу. А здесь диванчики, обитые выцветшим бархатом, и потрепанные персидские ковры напоминали декорации к фильму. В лесу со мной что-то произошло, я уже не была прежней девочкой и никогда ею не стану, и этот дом тоже никогда не будет до конца моим.

— Ты только посмотри, на кого ты похожа! — воскликнула мама.

Я подошла к вешалке, глянула в небольшое овальное зеркало. Растрепанные волосы, стоящие дыбом, на щеках и на лбу тонкие царапины и полосы грязи. Видок у меня был еще тот: глаза вытаращены, рот открыт, веснушчатый лоб в поту. Внезапно раздался бой старинных напольных часов. Была четверть первого.

— Я чуть с ума не сошла! — крикнула мама. — Где ты была?

Ситуация смахивала на фарс, на ссору из-за нарушения комендантского часа. Я едва не расхохоталась.

— Уж не в лесу ли, а?.. Сколько раз я говорила тебе, чтоб не ходила вечером в лес!

— Знаешь, мне не семь лет! — рявкнула я в ответ. — Я всегда ходила в лес и буду ходить!

— Что?..

Болтливый язык вновь подвел меня. Пожалуй, зря я это сделала. Еще несколько минут назад я готова была поклясться, что никогда и ни за что больше не приближусь к лесу, но теперь вызов брошен. Отступать поздно. Мое хрупкое юное эго отказывалось признавать, что мама права. Чтоб избежать дальнейшего скандала, я заплакала.

— Я не виновата! Этот мужчина…

— Какой еще мужчина? Да у тебя все лицо исцарапано и… О господи! — Тут она указала на мои ноги.

Я проследила за направлением ее взгляда. На внутренней стороне бедер красовались два огромных пурпурных кровоподтека — натерла о лошадиные бока. Синяки походили на безупречно овальные сливы.

— Что он с тобой сделал?

— Затащил на лошадь и…

— Боже милостивый!.. — Мама мгновенно перестала сердиться, теперь ею овладел ужас. — Девочка моя! Приляг на диван. Приляг. Тебе надо отдохнуть. Постарайся ни о чем не думать, полиция уже едет.

— Ты вызвала копов?

— Успокойся и ложись.

Взяв меня за руку, мама повела меня в гостиную к дивану. Я шла, прикрыв глаза и прижимая руку к груди в надежде унять сердцебиение. Мама убавила громкость телеприемника, весь экран занимала физиономия Дж. Гордона Лидди с толстыми черными усами. Мама рассказывала, что именно он замыслил и организовал Уотергейтский скандал. Я подняла руку, чтобы указать на него, но мама меня остановила, подложила под голову подушку и сняла шлепанцы со стертых усталых ног. Мне хотелось все объяснить, но внезапно я почувствовала страшную усталость. К тому же ее нежные прикосновения были так приятны, что не хотелось портить все болтовней. Мама укрыла меня афганским вязаным шерстяным платком. Я понемногу пришла в себя, сердце уже не колотилось. Казалось, мамины прикосновения лечат. Такую близость с ней я почувствовала впервые с тех пор, как уехала госпожа Бовари. Бархатные подушки были мягкими и удобными, и я вдруг поняла, как сильно устала. Ноги словно свинцом налились. Я закрыла глаза и через несколько минут почувствовала на лбу что-то теплое. Это мама обтирала мне лицо влажным полотенцем.

— Как хорошо… — сонно пробормотала я.

— Тсс… Спи, тебе надо отдохнуть.

Ее голос убаюкивал. Ласковый, успокаивающий голос, который я слышала только в раннем детстве, и даже не подозревала, как сильно по нему соскучилась.

Проснулась я от треска рации и приглушенных мужских голосов в прихожей. Шея болела, как будто затекла. Я растерянно заморгала, не понимая, почему лежу не в своей спальне. А потом вдруг сразу все вспомнила. Шея болит, потому что Конор резко поднял меня за волосы. Вспомнила ослепительный свет факела. Топот копыт за спиной. Вспомнила, как стремглав мчалась по лугу. Я сбросила платок и села на кушетке, прислушиваясь к разговору в прихожей.

— Мои люди прочесывают лес, но нам все же придется задать ей несколько вопросов.

Прочесывают лес? Я окончательно проснулась и опустила ноги на пол. Неужели копы могут поймать Конора? До сих пор все наши героини были тайной для посторонних. Если уж на то пошло, мама скорее считала посторонней меня. Но что станет с Конором, если копы его поймают? Против полиции у него есть только дурацкий меч. Да и существует ли Конор на самом деле?.. Я прикоснулась к ногам — синяки и царапины были вполне реальными. Я тут же вспомнила резкий запах мужчины, вспомнила, как он прижимал меня к себе, пока лошадь мчалась галопом, и на сердце сразу же потеплело. На секунду мне даже захотелось, чтобы его поймали и привели сюда. Но в тот же миг я устыдилась своих безумных мыслей. Разве мне может понравиться такой жестокий человек, как Конор? И красивым и привлекательным считать его тоже не стоит.

— Дайте ей отдохнуть! — послышался громкий голос матери. Она крайне редко говорила с людьми так резко и властно.

— Но ведь чтобы поймать этого парня, нужно знать, как он выглядит.

Я тихонько заползла под афганский платок и крепко зажмурилась. Что я могла сказать копам? Что некий вымышленный персонаж поймал меня за волосы и посадил на лошадь? Хорошо бы поговорить с Дейрдре, спросить ее, может ли Конор оказаться злодеем. Но подняться наверх незамеченной невозможно. Если бы я не уснула как убитая, то попросила бы маму отменить вызов полицейских.

— А вам она его описывала? — спросил коп.

— Она была в лихорадке. В шоке. Что-то такое говорила… про лошадь.

— Это поможет. — Голос его зазвучал резко и властно. — Флэннери, слышишь меня?

Рация зашипела, затем раздался голос:

— На связи.

— У подозреваемого есть лошадь.

— Понял. Мы уже нашли следы копыт.

Сердце у меня упало. Значит, все случилось на самом деле. Хотя следы мог оставить и другой всадник, проезжавший в тот день через лес. В нашем городке верховая езда была популярна.

— Вот что, мисс Энтуистл, советую вам отвезти дочку в больницу. Проверьте, что именно он с ней сотворил.

— Это обязательно сделать сегодня?

— Чем раньше, тем лучше. По горячим следам.

Я понятия не имела, о каких горячих следах идет речь. Вряд ли стоит беспокоить врачей из-за нескольких синяков и царапин. Но тут разговор пошел вполголоса, и больше ничего не было слышно. Надо подняться наверх и поговорить с Дейрдре. Но что я ей скажу? Мы никогда не начинали первыми обсуждать с героинями их жизнь. После моей дерзкой выходки маме без особого труда удалось успокоить Эмму Бовари. Эмма была настолько погружена в печальные думы, что не обратила никакого внимания на мои слова. Мама накрепко внушила мне, что следует быть тактичной. К тому же я была уверена, что, услышав всю правду, любая героиня растает, как Злая ведьма с Запада,[10] которую облили холодной водой. И я не имела права спрашивать Дейрдре, положительный герой Конор или отрицательный. И если уж собираюсь выманить ее в лес, то тем более не следует говорить, кто ее там ждет. Я понятия не имела, из какой книги появилась Дейрдре, и не могла узнать, как сложится ее судьба. Надо ли ей встречаться с Конором или лучше бежать от него куда глаза глядят. Эта героиня была как с другой планеты. Ни я, ни мама ничего не знали о том, что с ней произойдет.

Мама привела ко мне высокого широкоплечего копа в брюках из полиэстера. Он был на целый фут выше мамы, с короткими белесоватые волосами и такого же грязноватого цвета усами, похожими на дедов помазок.

— Детка? — Мама включила торшер, на меня упал конус света. Я зажмурилась и натянула платок до подбородка.

Мама придвинула к дивану плетеный стул для копа и кресло-качалку для себя.

— Офицер Мэрон хочет задать тебе несколько вопросов.

Я снова взглянула на копа. От него пахло табаком. В нагрудном кармане лежала пачка сигарет, и сквозь тонкую синюю ткань просвечивало название — «Мальборо». Из другого кармана торчали темные очки. Он поерзал на стуле, явно маленьком и хрупком для него, облокотился о колени и начал разглядывать меня с неподдельным интересом.

Я отвернулась. Увидела опухшие, заплаканные глаза мамы.

— Мне надо поговорить с Дейрдре, — сказала я.

— Только давай сначала съездим в больницу, совсем ненадолго, хорошо? Просто чтобы убедиться, что все в порядке, — сказала мама.

— Кто это — Дейрдре? — спросил полицейский.

С его пояса свисали наручники. На нагрудном кармане красовалась бляха в виде серебряной звезды с надписью в центре: «Прэри Блафф». Дело принимало крутой оборот! Я перевела взгляд на пистолет в кожаной кобуре. Меня путала даже нашивка на рукаве в виде флага штата Иллинойс.

— Это наша постоялица. Но она не имеет к происходящему никакого отношения, — ответила мама и выразительно посмотрела на меня, как бы предупреждая, чтобы я больше не упоминала о Дейрдре.

Я поняла: она считает Дейрдре героиней. Меня разозлило то, что мама изо всех сил старалась выгородить Дейрдре и совершенно не желала слушать мой рассказ.

— Вы когда-нибудь видели прежде этого человека, мисс? — спросил коп.

— Никогда.

— Какого цвета у него волосы?

— Вроде светло-каштановые.

— Особые приметы имеются?

— У него борода. И волосы длинные.

— Опять эти чертовы хиппи, — сказал коп.

— Он был похож на хиппи, Пенни? — спросила мама.

Разговор повернул в неверном направлении. Мне не хотелось, чтоб они поймали Конора, хотя в глубине души я была уверена: не видать им его как своих ушей. А если он появится, то одним махом снесет копам головы мечом. Я вспомнила, с какой яростью он втыкал меч в землю. Этого нам с мамой еще не хватало — отвечать за убийство копа. Надо сделать так, чтобы полицейские прекратили поиски. Чем более дикой и неправдоподобной будет казаться моя история, тем скорее они оставят это безнадежное дело.

— Он король кельтов! Он пришел сюда, чтобы найти свою пропавшую жену!

— Король?.. — Мэрон нахмурил брови.

— Не выдумывай, — сказала мама.

— Ничего я не выдумываю. Да ты спроси Дейрдре. Она расскажет…

— Пол, пожалуйста! — Мама зазывно посмотрела большими красивыми глазами на копа, чтобы отвлечь внимание от Дейрдре. — Она все придумала.

Мамина красота не оставила копа равнодушным.

— Ладно, — сказал он. — На сегодня, пожалуй, хватит, Пенни.

Мы с мамой разместились на заднем сиденье патрульной машины Мэрона и с мигалкой, но без сирены помчались по опустевшим улицам Прэри Блафф. Уличные газовые фонари отбрасывали мутновато-желтые круги света. Я была слишком взволнована, чтоб говорить с мамой, к тому же мешал доносящийся из рации грубый надтреснутый голос диспетчера, произносящий какие-то цифры и адреса. Все вокруг казалось знакомым. Еще бы! Такое каждый день по телевизору показывают — решетка между полицейским и арестантом, задние двери, которые нельзя открыть. Я смотрела в окно на проносящиеся мимо дома. Постепенно они становились все меньше, на смену особнякам в стиле Тюдор пришли одноэтажные строения, затем потянулись ранчо. Газовые лампы сменились обычными уличными фонарями. А при въезде на больничную стоянку мне показалось, что вижу вокруг декорации из фильма — квадраты освещенных окон, люди в халатах, суетящиеся вокруг машин «скорой помощи». У одной из «скорых» были распахнуты задние дверцы. Мэрон выпустил нас из машины и сказал, что сам поговорит с работниками приемного отделения. Мы с мамой последовали за ним.

Коридор и приемная были полны людей. Два маленьких мальчугана с криком носились вокруг беременной женщины. Едва я уселась на пластиковый стул, один из них поднял бровь и выпалил:

— А ты не похожа на больную.

Какая-то женщина с толстыми руками и распухшими лодыжками рыдала в объятиях мужа. Он похлопывал ее по широкой спине и твердил:

— Все обойдется, вот увидишь.

За занавеской послышался женский крик:

— Вытащите иглу из моей руки!

К ней ворвалась медсестра и тоже завопила:

— У нас тут человек при смерти! Ну и задаст он вам, когда мы его спасем!

Но женщина не сдавалась.

— Вытащите иглу у меня из руки! Немедленно!

Мимо прохромал на костылях бойскаут. Одну ногу, красную и сильно распухшую, он держал на весу. На руках у молодой мамаши верещал младенец. Какой-то мужчина держался за живот и краем глаза косился в телевизор, где показывали, как бомбят вьетнамскую деревню. Мама, покачивая головой, смотрела на этот кавардак и нервно притопывала носком туфли. Я поискала глазами Мэрона. Он стоял у стойки приемной и беседовал о чем-то с мужчиной в белом халате. Тот поправил очки в серебряной оправе, рассмеялся и похлопал Мэрона по плечу. Потом жестом указал на большую прозрачную банку с леденцами, но Мэрон отрицательно помотал головой. Затем оба повернулись и уставились на меня. Я тут же отвернулась.

Через несколько минут медсестра с тонкой седой косичкой выкликнула мое имя, и меня отвели в смотровой кабинет. Мама села за маленький столик и принялась заполнять бумаги, выданные медсестрой. Меня же заставили пописать в баночку в ванной. Я думала, что мне просто смажут царапины щипучим йодом, а потом дадут аспирин и выпроводят восвояси. Однако ничего подобного не произошло. Медсестра обмотала мою руку резиновым жгутом и велела несколько раз сжать кулак.

— Надо взять кровь на анализ.

Я крепко зажмурилась, когда она вонзила мне иглу во внутреннюю часть локтевого сгиба. Больно не было, лишь раз кольнуло, но смотреть на это я не могла. Медсестра протянула мне ватный тампон и велела прижать его к месту укола. Пока я сидела, медсестра выдвинула из-под кровати два упора для ног, а потом бросила мне больничную рубашку.

— Надень-ка это, милая.

Я натянула рубашку, достававшую мне до бедер, потом сняла топ и стянула шорты. Я стеснялась раздеваться у всех на глазах.

Медсестра выдвинула ширму и загородила изножье кровати, затем похлопала по простыне.

— Присядь сюда, Пенни. Доктор придет через минуту. — С этими словами она открыла дверь и вышла из комнаты.

Мы с мамой продолжали сидеть тихо, как мышки. Тишину нарушало лишь монотонное гудение кондиционера. Затем раздался стук в дверь, и в комнату вошел тот самый доктор, которого я видела в приемной. Полы его халата развевались, очки съезжали на кончик носа. От него резко пахло мускусным одеколоном. Он подергал себя за усики и протянул широкую ладонь.

— Будем знакомы, Пенни. Доктор Келлер.

Я торопливо пожала ему руку. Он повернулся к маме.

— Мисс Энтуистл? Доктор Уильям Келлер.

Он произнес слово «мисс» с особой деликатностью, и мама заметно расслабилась, ее плечи опустились.

— Могу я называть вас просто Анна-Мария?

Мама пожала плечами.

— Да, конечно.

— Вот и замечательно, Анна-Мария, вот и хорошо. Прежде всего я хотел бы задать Пенни несколько вопросов, а там посмотрим, что к чему. — Голос у него был мягкий, дружелюбный, но в нем проскальзывали вкрадчивые нотки продавца автомобилей. Он взглянул в свои бумаги, затем широко улыбнулся мне, обнажив крупные желтоватые зубы. Передний зуб сильно выступал вперед, отчего весь ряд походил на сломанную изгородь. — Скажи-ка мне, Пенни, который теперь год?

— Тысяча девятьсот семьдесят четвертый.

— Ты знаешь, где ты находишься?

— В больнице.

Вопросы так и сыпались. В заключение он спросил:

— А кто у нас сейчас президент? Это ты знаешь?

— К сожалению, нет.

Тут он ткнул в меня пальцем, потом прищелкнул сразу всеми пальцами и фамильярно и одновременно заговорщицки подмигнул.

— Совершенно нормальный ребенок! — Затем снова сверился с записями. — Что ж, прекрасно. Умственное и психическое состояние на данный момент вполне нормальное. А вот и сестра. Она осмотрит тебя. Это не займет много времени, а затем мы продолжим нашу приятную беседу.

Сестра поставила на стол пластиковый поднос, где лежали большие щипцы с длинными ручками, пара резиновых перчаток, какие-то пробирки. Хотя медсестре было не больше двадцати пяти, выглядела она старше — круги под глазами, вся какая-то неуклюжая.

— Пенни, ляг на кровать. Вот так. Теперь поставь ноги сюда, на подставки, и держись за поручни. — Она обернулась к маме. — Может, вам лучше подождать в коридоре, мэм?

— Ни в коем случае! Я останусь здесь!

— С Пенни такое в первый раз?

— Девочке всего тринадцать!

— Что в первый раз?

— Милая, — мама сжала мне руку, — сестра просто посмотрит тебя… внутри.

— Внутри?..

— Во влагалище.

Мама прикусила указательный палец и кивнула. Она всегда считала, что в объяснениях следует использовать реальные анатомические термины, а не эвфемизмы.

— Но зачем?.. — И тут до меня дошло. Они считают, что меня изнасиловали. — Никто. Этого. Не делал.

— Я уверена, что так и есть, и все же надо убедиться.

— Процедура простая и совсем не страшная, мисс. И займет всего-то секунду. — Медсестра подошла к изножью кресла, похлопала по подставкам, напоминавшим стремена. — Поставь сюда ноги.

— Послушайте, сестра. Можете оставить меня с дочерью на одну минуту?

— Да, мэм, — ответила та. — Но только поскорее, сегодня у нас тут настоящее столпотворение.

Едва она вышла, я захныкала.

— Почему ты не веришь мне, почему?

— Я тебе верю. Я больше всего на свете хочу верить! Но полицию можно утихомирить только одним способом. Они должны знать, за каким хищником гоняются. — Она протянула мне бумажную салфетку.

— Это муж Дейрдре. Она от него сбежала, и теперь он пришел за ней. Хочет заставить ее вернуться. Скажи им об этом, вот и все.

— Ты прекрасно знаешь, что я не могу им этого сказать, — ответила мама.

— Но почему нет? — не сдавалась я. — Почему мы должны скрывать героинь? Почему их интересы для тебя важнее всего?

— Не драматизируй. Не важнее. Но как мы можем рассказать полиции о Дейрдре, если она… — Мама закрыла глаза. — Если ее на самом деле не существует. — При этих словах лицо ее болезненно исказилось.

— Она существует, и ты об этом прекрасно знаешь! — крикнула я.

— Но нам никто не поверит. Примут за сумасшедших. И мы не знаем, что произойдет с Дейрдре дальше. Могут вмешаться другие. Ах, Пенни! Я же объясняла тебе тысячу раз!

Мама попыталась обнять меня, но я оттолкнула ее. Я не могла поверить, что она отрицает существование героини! Она, которая всегда их защищала! А теперь струсила. Я приняла ворону за жар-птицу. Я не верила, что мама хочет защитить меня. Она защищала Дейрдре, «Усадьбу», прошлое и будущее своих героинь. Она защищала себя. Защищала всех, кроме меня. Я чувствовала, что схожу с ума. Мне не хотелось выслушивать логические измышления матери. Суть в том, что она променяла меня на героинь. Их интересы были для нее превыше всего.

— Хорошо. Если Дейрдре не существует, то кто тогда та блондинка, что живет у нас в голубой комнате наверху?

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Никто нам не поверит. А если будешь болтать об этом, тебя упекут в психушку!

— Думаю, что не только меня! И вообще, зачем ты вызвала копов?

— Да я с ума сходила от волнения! Ты пропадала где-то несколько часов и…

— Лучше б ты спать легла!

Я скомкала салфетку и швырнула матери в лицо, но попала в плечо. Салфетка упала на пол, и мама нагнулась подобрать ее.

В дверь постучали, затем заглянула медсестра и выразительно показала на часы.

— Мэм, мне действительно необходимо это сделать. Полиция ждет результата.

Мама кивнула и помогла мне вставить босые ноги в «стремена». Они оказались страшно холодными. Я не привыкла широко раздвигать ноги и продолжала держать колени сомкнутыми. Медсестра надела резиновые перчатки, нанесла на них гель и подошла ко мне.

— Сейчас ты почувствуешь небольшой дискомфорт, Пенни. Расслабься, тогда все пройдет быстро и хорошо. Сперва я введу тебе расширитель.

Как расслабиться, я не знала. Она силой раздвинула мои колени и ввела внутрь что-то очень холодное. Ощущение было такое, будто в меня воткнули металлическую бейсбольную биту. Я посмотрела на маму, она крепко сжала мне руку. На глазах у меня выступили слезы. Если через это должны проходить все девушки и женщины, то я не хочу взрослеть!

— А теперь я введу вот этот инструмент и возьму мазок. Расслабься, милая, все идет отлично. А сейчас ты почувствуешь легкий щипок…

Мне показалось, что меня пронзили огромной иглой.

— Ай! — взвизгнула я.

— Расслабься! — повторила медсестра. — Мы почти закончили.

— Милая, делай вдох носом, а выдох — ртом, — посоветовала мама.

Я дышала, сопела и фыркала, а потом почувствовала, как тремя решительными рывками из меня выдернули «бейсбольную биту». Медсестра подняла голову.

— Девственная плева не нарушена.

— Слава богу! — выдохнула мама, потом попыталась обнять меня. Но я лежала неподвижно, точно мумия, прижимая к себе руки.

Медсестра стянула резиновые перчатки. Затем наступила на педаль урны и бросила перчатки под крышку.

— Я скажу доктору Келлеру, что вы готовы его видеть.

Я села и плотно сомкнула колени. Мама хотела погладить меня по голове, но я увернулась. Тут в комнату ворвался доктор Келлер с блокнотом и четырехцветной шариковой ручкой «Бик».

— Чудненько. Чудненько. Пенелопа Энтуистл. Красивое имя, музыкальное. — И он промурлыкал невнятную мелодию. — Итак, согласно рапорту полиции, вы встретили в лесу мужчину, так? Офицер Мэрон говорил что-то о всаднике…

Я покосилась на маму. Она еле заметно покачала головой, но Келлер заметил это.

— Анна-Мария, вы не возражаете, если я переговорю с вашей дочуркой наедине?

— Я не…

— Конечно же не возражаете. Вот и чудно. — Он обнял ее за плечи одной рукой. — Будет гораздо лучше, если мы побеседуем тет-а-тет. Эффект волевого воздействия, понимаете? Это когда вместо правды пациент говорит доктору то, что хотели бы услышать его родители. И начинается такая путаница! — Он взмахнул рукой, словно стряхивал невидимые капли с кончиков пальцев. — Вся диагностика насмарку. Ну, вы понимаете. — Келлер повел маму к двери, и мне вдруг показалось, что он сейчас шлепнет ее по заду. — Ступайте, выпейте кофейку. Я, кстати, принес пончики для младшего медперсонала. Так что угощайтесь. А как только мы закончим, я сразу же пришлю за вами сестру.

Я вдруг поняла, как сильно устала. Дефлорация «бейсбольной битой» лишила меня последних сил. Мне ни за что не перехитрить вкрадчивого психиатра. Я умолкла, лишь пожимала плечами в ответ на град вопросов и отвечала «нет» или «не знаю». Видела ли я этого мужчину прежде? Падала ли когда-нибудь в обморок? Этот мужчина что-нибудь говорил? Доводилось ли мне прежде слышать голоса? Где мой отец? Я понятия не имела, куда он клонит. Но должно быть, сказала достаточно для установления диагноза: параноидальная шизофрения.

К маме же доктор применил другую тактику.

Глава 9

Мама не имела большого опыта общения с миром психиатрии. Ее родители считали: главное в жизни — отсутствие тотального контроля. Когда мама забеременела, они ни разу не позволили ей обсудить с психиатром свои личные проблемы. Вообще в психиатрической помощи в то время нуждались лишь отъявленные невротики и сумасшедшие. Семья Энтуистл не относила себя к таковым. Позже мама рассказывала, что все же получала психологическую поддержку во время беременности. Несмотря на недовольство родителей, она прочла немало популярной психологической литературы о воспитании детей. Благодаря книгам доктора Бенджамина Спока меня укачивали, когда я начинала плакать, терпеливо приучали к горшку, поощряли всяческие проявления индивидуализма. При этом нервные срывы героинь мама лечила по старинке — отдыхом в постели и бульоном.

Самой современной из посетивших нас героинь была Фрэнни Гласс. Эту унылую беспризорницу придумал Сэлинджер. Она валялась на диване и читала «Путь пилигрима» — книгу о пилигриме, научившемся непрерывно молиться. Мама, как любая помешанная на литературе девушка пятидесятых, знала все романы Сэлинджера наизусть. Она пришла в восторг при виде Фрэнни, появившейся у нас в 1972-м, когда мне исполнилось одиннадцать. Маме очень нравилось, что Фрэнни не была юной романтической идиоткой, постоянно пребывающей в поисках любви. Напротив, она переживала глубокий философский кризис. Мама считала проблемы Фрэнни больше социальными, чем психологическими. Феминизм матери упал на благодатную почву. Ей было куда приложить свои силы. Пассивная Фрэнни целыми днями валялась на диване, пока Зуи старался вернуть ее в нормальное состояние. Фрэнни никогда не предпринимала решительных действий. В другом романе Сэлинджера, «Выше стропила, плотники», Фрэнни говорила о том, что порхает по гостиной. Когда-то она была совсем другой, воплощением живости и напора, обожаемым в семье ребенком, который постепенно превратился в женщину с проблемами. Особенно поразило маму то, что у истории Фрэнни не было конца. Она так никогда и не покинула замкнутое пространство апартаментов семейства Глассов в Верхнем Уэст-Сайде. Живя в «Усадьбе», Фрэнни постоянно ругала Зуи. Казалось, что ее история уже закончилась, хотя на самом деле не дошла и до середины.

Примерно за год до появления Фрэнни в нашем доме я прочла все книги Сэлинджера, но мало что поняла. Особенно скучной показалась мне «Симор: Введение». Я искренне не понимала, отчего она впала в депрессию, а больше всего мне нравилось начало, где Фрэнни и Лейн пошли в ресторан есть улиток и он тайком нюхал ее енотовую шубу. Это показалось мне очень изысканным.

Мама вела себя с Фрэнни более решительно, чем с другими героинями. Возможно, из-за свежих номеров «Мисс», разбросанных по всей гостиной. Возможно, все дело было в возрасте Фрэнни. А может, истории Фрэнни просто не хватало твердой руки. В общем, мама перестала сдерживать себя, и я впервые стала свидетелем ее попыток убедить героиню пересмотреть собственную историю.

— Не позволяйте своим братьям думать за вас! — восклицала мама. — Не давайте им садиться себе на шею.

После ланча мы сидели в гостиной. Фрэнни уютно свернулась калачиком на диване, мама расположилась в кресле. Я же устроилась на подоконнике и делала вид, что читаю. Мама успела научить меня становиться незаметной в присутствии героинь. Это было нетрудно, поскольку от них и их разговоров меня клонило в сон. Но Фрэнни была другой. Современной. Мне нравилась ее стрижка, ее легкий нью-йоркский акцент. У Фрэнни была удивительная внешность, эдакая ирландско-еврейская смесь — белая кожа, синие глаза, густые черные волосы.

— Но ведь они — отличные ребята, так почему бы им не поруководить мною? — возразила Фрэнни. — Здорово, когда вся родня собирается вместе. Вам не кажется, что вы судите слишком поверхностно?

— Мы, женщины, должны искать силу в себе!

— Сила, власть — это иллюзия. Часто силой и мудростью в большей степени наделены те, от кого этого меньше всего ожидаешь. Бедняки, дети…

— То есть те самые люди, которым старшие по возрасту или положению затыкают рот!

Фрэнни откинулась на спинку дивана, и я видела, как двигаются ее тонко очерченные губы. Она почти не переставала молиться. В руках ее постоянно была книга «Путь пилигрима», которую Фрэнни привезла с собой. Прежде я ни разу не видела, чтобы героини привозили с собой любимую вещь. Было видно, что она жить не может без этой книги. Я присмотрелась и прочла по ее губам: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне». Мы с мамой не были религиозны, но, будучи атеисткой, я относилась к набожным людям с уважением. По словам Зуи, полностью молитва звучала так: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне, несчастному грешнику». Но Фрэнни почему-то опустила последнюю часть. Я тоже попробовала помолиться: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне» — и подумала, что эти слова могли бы помочь в трудную минуту. Я представила себе, как стою на поле для гольфа, замахиваюсь клюшкой и попадаю мячом в лунку, повторяя: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне». Вроде как прошу прощения у соперников за то, что выиграла.

Внезапно Фрэнни подалась вперед, как будто ее вдруг осенило.

— Я хочу сказать, что очень важно вести простую жизнь, — сказала она. — Жить как пилигрим. А мы только и делаем, что осложняем себе жизнь идеологией и всякими доктринами. Внешними атрибутами. — Она обвела рукой комнату с выцветшими персидскими коврами, старыми, оставшимися от бабушки диванами с потертой бархатной обивкой, скучными торшерами, журналами. — А молиться — значит познавать Бога.

— Ну да. Старца с бородой и кучей помощников.

— Я вовсе не считаю, что Бог — человек или необычная сущность. Он больше чем чувство или сила, — сказала Фрэнни.

Я не понимала ее рассуждений. Сила… Я кивнула и промолчала. Фрэнни покосилась на меня, взгляды наши на секунду встретились.

— У вас столько прекрасных задатков, Фрэнни, — заметила мама. — Вы такая умная и сильная. И мне грустно оттого, что все это пропадает впустую.

Фрэнни опять что-то забормотала и сунула книгу под подушку. Мама принялась читать одну из своих излюбленных лекций на тему «надо жить, используя весь свой потенциал». Мне доводилось выслушивать это всякий раз, принося из школы отметку ниже четверки. А потому мне было любопытно, как сейчас поступит Фрэнни. Я тоже стала шепотом повторять молитву. Мистицизм Фрэнни был мне понятнее и ближе, нежели феминизм матери. Но вообще-то я испытывала некоторую неловкость от этого разговора, и мне вдруг страстно захотелось помочь Фрэнни. Идея!..

— Скажи, Фрэнни, — спросила я, — ты все еще хочешь, чтоб я показала тебе ту тропинку в лесу?

Фрэнни сразу выпрямилась на диване. Глаза ее загорелись. Спасение пришло явно вовремя.

— О да!

Я взглянула на маму.

— Я давно хотела показать ей одну тропинку. А то еще пойдет гулять одна и заблудится.

— Что ж, хорошо, — пожала мама плечами. И принялась подбирать и складывать по номерам журналы «Мисс», которые не без задней мысли выложила ранее на столик, чтобы заинтересовать Фрэнни. — Ступайте. Только не уходите далеко. Сейчас рано темнеет. И накиньте на себя что-нибудь, а то от комаров житья нет! И возвращайтесь пораньше. Пенни, ты должна помочь Грете приготовить ужин.

Мы с Фрэнни шли по лугу, бабочки-монархи, расправив широченные крылья, качались на цветках подсолнечника. Фрэнни раскинула руки и стала жадно вдыхать напоенный ароматом трав и полевых цветов воздух.

— Спасибо, Пенни, что вытащила меня сюда! Твоя мама — замечательная женщина, но я не выношу нравоучений.

— Думаешь, я выношу?

С самого приезда Фрэнни почти ничего не ела, и глаза у нее опухли от постоянных слез. Но свежий воздух подействовал на нее самым волшебным образом. Бледные щеки разрумянились, и даже тонкие белые руки порозовели.

— Как же здесь замечательно! Тебе нравится, Пенни?

— Погоди, ты еще не видела пруд. Я тебе покажу.

— Здорово! Понимаю, странно слышать это от меня, но все же скажу: природа дает ответы на все вопросы.

— Ага, — сказала я. Фрэнни была первой из героинь, кто уделял мне внимание, и мне не хотелось разочаровать ее. — А на какие вопросы?

Она рассмеялась.

— Ах, Пенни! Ты сама не понимаешь, насколько права!

Мы бросились бежать по тропинке к лесу, где царила прохлада. Дубы смыкали над головами кроны, образуя зеленый навес, сквозь который просвечивало солнце. Фрэнни быстро выдохлась, мне пришлось замедлить бег.

— Сто лет из города не выезжала, — немного отдышавшись, заметила она. — Ты понятия не имеешь, насколько там все подавляет!

— Мои бабушка с дедушкой тоже живут в городе, — сказала я. — И ездить к ним я просто ненавижу.

— Почему?

— Да там у них сплошной выпендреж! Все белое! И диваны, и ковры. Там нельзя ни есть, ни пить, вообще шагу не ступишь. Бабушка так и носится вокруг меня с совком и веником, подбирает крошки.

— Да уж, это не жизнь, — протянула Фрэнни. Уселась на скамью, нежно погладила высокие стебли пастернака. — Я думаю, что это и есть вопросы. Как человек живет? Понимает ли, в чем смысл его жизни?

— Я думаю, ты должна быть счастлива.

— Но что делает человека действительно счастливым? Что есть счастье? Иметь шикарные апартаменты? Или коллекцию кашемировых свитеров и фланелевых рубашек? Блистать остроумием у стойки бара, где подают мартини? Или счастье — когда твоя школьная команда выигрывает важный матч? Неужели лишь это может сделать человека по-настоящему счастливым?

Сама я никогда не думала о том, счастлива ли. Вопросы, которые Фрэнни только что задала, мало о чем говорили мне в одиннадцать лет. В детстве счастье — это веселье, праздник. Вечеринки, беготня, игры, сладости. Но я чувствовала: у Фрэнни есть собственное, загадочное представление о счастье.

— А когда ты молишься… это делает тебя счастливой?

Она устроилась поудобнее, подобрала под себя ноги, зажала ладони между колен. Долго смотрела на деревья и выглядела задумчивой и скромной.

— Скорее умиротворенной. Я чувствую мир и покой. Это не счастье веселья. В такие минуты кажется, будто паришь над миром. — Она повернулась, взглянула на меня синими глазищами. — А что ты думаешь о молитве?

— Ну, мне кажется, это трудно. Трудно помнить о том, что ее надо все время повторять.

— Надо постараться. Трудно лишь поначалу. Потом привыкаешь, и это делается частью тебя.

— Все равно что научиться завязывать шнурки, да?

— Точно! Ты ведь делаешь это чисто автоматически, не думая. Вот и твоя связь с Богом станет автоматической.

Я тоже села на скамью, скрестила ноги.

— Мне кажется… я не верю в Бога.

— Ничего страшного, — заметила Фрэнни.

— И мне кажется неправильным молиться только для того, чтобы получить что-нибудь. Это все равно что милостыню просить. А как быть, если ничего не получишь? Что это значит? Что Бог тебя не любит?

— Знаешь, насчет Бога есть самые разные идеи. И не каждый верит в того Бога, в которого веришь ты. Думаю, ты тоже права. Существование такого Бога довольно просто опровергнуть. Если он не помогает тебе и не дает того, о чем ты просишь, тогда он или ненавидит тебя, или же его вовсе не существует.

— А раньше ты говорила, что Бог — это сила.

— Да. Я так думаю. Клянусь, я чувствую присутствие Бога в этом лесу, в деревьях и траве, гораздо сильнее и ярче, чем в церкви. Знаешь, Пенни, уже много месяцев мне не было так хорошо! Говорить с тобой, сидеть здесь… Что может быть лучше? Только подумай, как было бы здорово поселиться в лесу. Построить маленькую хижину, жить вдали от городов и людей.

— Можно ловить рыбу! Или выращивать овощи, — подхватила я.

— Для кого придуманы соблазны цивилизации? Лично мне нужна только моя книга, пара одеял да маленькая хижина. Только в таком месте можно молиться по-настоящему. Жить надо просто.

— Но зимой тут жутко холодно. Придется все время топить печку.

— Замечательно! Огонь в печи! — Фрэнни вскочила. — Идем! Давай подыщем подходящее местечко для хижины!

Весь день мы гуляли по лесу. Даже забрели в самую чащу, куда прежде я осмеливалась заходить лишь с Элби, и даже дальше. Здесь лес был по-настоящему диким. Таким он был везде, пока деревенские жители не отвоевали от него несколько акров. Они построили мостики «под старину» и поставили бетонные скамьи — отвратительные знаки цивилизации. Тут же лесом никто не занимался, не расчищал его, не контролировал популяцию оленей (за исключением браконьеров), никто не прокладывал туристические тропы. Дорожки заросли травой, и мы продирались сквозь заросли ежевики, то и дело обирая колючки с одежды и волос. Но вот за деревьями просветлело. Лес кончился, мы вышли на опушку. Впереди простиралась холмистая равнина, чуть поодаль поблескивали железнодорожные пути. Жаркое солнце на миг ослепило нас. Вдоль путей тянулась стена чертополоха высотой фута в четыре, не меньше. Яркие пурпурные пушистые головки соцветий покачивались на ветру. На толстых стеблях высились огромные цветки подсолнечника. Даже стрекозы поражали размерами и потрясающей темно-синей переливчатой расцветкой. Щеки у Фрэнни горели, над верхней губой выступили две капельки пота. Влажные светлые пряди прилипли ко лбу.

— Я снова чувствую себя ребенком, — сказала она.

Я глянула на часы и ужаснулась. Оказывается, мы бродим больше двух часов. Я вдруг почувствовала, что страшно устала и хочу есть. Пот смыл средство от комаров, и я машинально чесала бугорки от укусов. Из них сочилась кровь.

— Пора домой, — заспешила я. — Уже почти четыре. Если пойдем прямо сейчас, можем успеть к обеду.

— Но я не могу останавливаться! — воскликнула Фрэнни. — Я чувствую, заветное место совсем близко.

— Мама рассердится, если я не успею помочь Грете с ужином.

— А что, уже так поздно?

Я снова взглянула на часы.

— Без двадцати четыре. Мне пора бежать и накрывать на стол.

— Но я совершенно не хочу есть, — сказала Фрэнни.

— А я хочу. К тому же если не помогу Грете, то получу кучу проблем. Завтра парад. Выступает моя команда по гольфу.

— Да, парад пропускать никак нельзя…

Фрэнни прикусила указательный палец и задумчиво, с какой-то детской тоской оглядела лесной простор. Раскидистые темно-зеленые кроны, запах земли и опавших листьев — все манило, обещало приют и прохладу. Но мне показалось, что она видит там что-то еще. Фрэнни всматривалась в чащу, будто там было нечто скрытое от меня. Сейчас она выглядела как дикарка — в прямых светлых волосах запутались листья, красивые длинные ноги напряглись и приготовились к бегу. Нечто необузданное было в ее облике. Расширенные синие глаза, запах пота… Мне было одиннадцать, и я не понимала, в чем тут дело. Я вдруг испугалась, что Фрэнни будет бегать по лесу до ночи, а нам с мамой придется сидеть дома и молиться, чтобы с ней не случилось беды.

— Послушай, — сказала я, — мы можем вернуться сюда завтра, прямо с утра. Проснемся и сразу же пойдем.

Фрэнни покачала головой, нервно дернула уголком рта. Прижала к груди книжку в матерчатой изумрудно-зеленой обложке, затем взмахнула ею и указала в глубину чащи.

— Я чувствую, тропа там. Надо идти туда.

— Но мне здорово попадет, я же говорила. Может… — Я запнулась, отерла пот со лба тыльной стороной ладони. — Может, ты сходишь туда без меня? Ты ведь сумеешь найти обратную дорогу?

— Но я хочу, чтобы ты насладилась тишиной и покоем вместе со мной!

— Говорю тебе, не могу! — злобно заорала я, окончательно потеряв терпение.

— О! — Фрэнни отступила на шаг и забормотала все ту же молитву: «Господи Иисусе, милостивый и всемогущий, помоги мне».

— Прости меня, — пробормотала я, ощутив себя столь же настырной и непонимающей, как Зуи и мама.

— И ты меня прости. Просто я подумала, что ты… — Она уставилась на меня своими яркими глазищами. — Ты мой самый лучший друг.

Я была польщена столь неожиданным признанием. Какой-то шпингалет, всего лишь маленькая девчонка! Я молчала, не находя слов, а Фрэнни сказала:

— Я понимаю. Она твоя мать. Тебе придется… ответить. Но ты уверена, что с тобой ничего не случится, если ты пойдешь одна? Дружок, мне бы не хотелось, чтоб ты шла домой без меня. Но я чувствую, что заветное место совсем близко!

— Да ничего со мной не случится. Не волнуйся. — Мне стало стыдно за то, что накричала на единственную взрослую героиню, обратившую на меня внимание. — Только обещай, что вернешься не очень поздно. Мама говорит, что ночью в лесу опасно.

— Конечно, — воскликнула Фрэнни и обняла меня.

Я ощутила прикосновение мокрого платья, через которое выпирали ребра. Прежде мне ни разу не доводилось прикоснуться к героине. Фрэнни показалась мне хрупкой, костлявой и маленькой — в точности как я сама. Еще от нее сильно и остро пахло потом, и даже когда я отстранилась, то продолжала чувствовать этот запах.

— Ты лучше всех! — шепнула она и крепко пожала мне руки.

— До скорого! — крикнула я.

Развернулась и полезла по насыпи вверх к путям, чтобы поскорее оказаться как можно дальше. Мне не нравилось происходящее. В глубине души мне хотелось поскорее оказаться дома — и не только из страха оказаться одной в темном лесу. Я подозревала, что у Фрэнни не все в порядке с головой.

Железная дорога непременно выведет меня к знакомой опушке у луга, так что надо просто идти вдоль путей. Так я и поступила. Я побежала по темным растрескавшимся деревянным шпалам. Рельсы отсвечивали серебром, слепили глаза. Я прекрасно знала, куда идти, но все равно было страшно. Даже днем я боялась наткнуться на волка или медведя, хотя они и не водились в нашем лесу. На мгновение я оторвала взгляд от шпал и увидела, как далеко впереди пути перебегают олениха с олененком. Я разинула рот от изумления, споткнулась о шпалу и растянулась плашмя. Правда, успела выставить перед собой руки. Мелкие острые камушки впились в ладони и колени, от сильного удара закружилась голова. Я зажмурилась, а когда открыла глаза, ничего не увидела, кроме плывущих радужных пятен. Я глубоко вдохнула, пытаясь избавиться от головокружения. Радужные пятна исчезли, и я увидела, что лежу на путях под жарким солнцем, одинокая и беспомощная. Я сделала ошибку. Не надо было заводить Фрэнни в чащу, а тем более оставлять ее там. При мысли об этом я покрылась холодным потом.

Я спустилась с насыпи и зашагала к лесу. Странно, но тропинка с нашими следами отыскалась очень быстро. Слава богу! Вскоре запахло водой, послышалось кваканье лягушек, и на душе полегчало. Я оказалась на той самой стороне пруда, где бывала каждый день, и камыши приветственно закивали мне удлиненными бархатистыми головками. Обежав вокруг пруда, я вышла на тропинку, ведущую к лугу. Я страшно обрадовалась, увидев знакомые места, однако понимала: Фрэнни сейчас очень далеко и вряд сможет вернуться скоро.

К усадьбе я подошла в половине пятого, остановилась, прислонилась к ограде и перевела дыхание, прежде чем открыть дверь в кухню. Заглянула в окошко и увидела, что мама солит и перемешивает в огромной миске картофельный салат, а Грета готовит лимонад в миксере. Грете было слегка за сорок — довольно симпатичная женщина с гладкой кожей и золотистыми волосами. На талии, плотно опоясанной передником, слегка нависал жирок. Я побаивалась и в то же время любила ее, но не так, как маму. Грета управляла в доме буквально всем, держала меня в строгости, учила премудростям домашнего хозяйства. Она постоянно была чем-то занята и никогда не лезла в мою жизнь. Интересы и заботы ее были сугубо материальны: мясо, напитки, жареные овощи. Героинь она зачастую игнорировала, общалась с ними лишь тогда, когда какой-нибудь особенно немощной требовалась физическая помощь. Фрэнни тоже была для нее всего лишь очередной постоялицей.

— Где Фрэнни? — спросила мама, как только я вошла.

— Она не выйдет к ужину. Неважно себя чувствует.

— Неважно себя чувствует, — многозначительно повторила мама. — Она что, наверху?

Я подбежала к буфету и распахнула дверцы. Передо мной высились стопки разномастных тарелок.

— Какие ставить, Грета? И где накрывать, в доме или на улице?

— На улице, — ответила Грета. — В столовой слишком жарко. Но прежде, мэм, извольте вымыть руки!

Я подошла к раковине, включила холодную воду и стала намыливать грязные руки. Затем вытерла их кухонным полотенцем и, снова подойдя к буфету, достала стопку фарфоровых тарелок, которые мама покупала на распродажах и в антикварных лавках.

Грета протянула мне большую полотняную скатерть, расшитую красными клубничинами.

— На, постели на стол.

— Надо отнести Фрэнни ужин, — сказала мама.

— Я отнесу, — и вышла из кухни.

— Очень мило с твоей стороны, Пенни, — заметила мама. — И вообще, ты ей нравишься. Я подам вам ужин на двоих. Может, она лучше поест в компании.

Я накрыла стоящий на лужайке стол для пикника, туда уселись наши постояльцы. Мама приготовила поднос, где лежали сэндвичи с цыпленком, картофельный салат и запеченная свекла. Я была так голодна, что запросто могла уничтожить обе порции. Я медленно поднялась по лестнице. В глубине души теплилась надежда, что за дверью я увижу Фрэнни, сидящую на подоконнике или валяющуюся на кровати. Но комната была пуста, а белое покрывало на кровати оставалось аккуратно заправленным и туго натянутым на уголках — так всегда делала Грета. Солнце просвечивало сквозь желтоватые полупрозрачные шторы. Я поставила поднос на тумбочку и уселась в кресло. Рассеянно сжевала сэндвич, бессмысленно уставившись на отклеившийся уголок обоев в цветочек. Мне было по-настоящему страшно. Если Фрэнни вдруг поранится, или ее кто обидит, или же она просто заплутает и не сможет выбраться из леса, в этом буду виновата только я. Несмотря на юный возраст, я понимала свою ответственность. Мама, наверное, решит, что Фрэнни вернулась в свою историю. Я не считала, что ее историю можно изменить, — ведь Фрэнни появилась у нас под самый конец своей книги. Но я по-настоящему тревожилась, потому что единственная неравнодушная ко мне героиня могла попасть в беду. Я съела все, что лежало на тарелке, кроме свеклы, и оглядела комнату. На потолке следы от протекшей дождевой воды, персидский ковер вытерся. Все в «Усадьбе» было изношенным и старым. Я мечтала о пестрых жалюзи, ярких диванах, бархатных пуфиках, набитых пластиковыми шариками, — словом, об обстановке, виденной мной в доме Элби. Я была слишком юной и наивной, поэтому верила: нормально жить можно, только если дом обставлен подобной мебелью.

Едва я принялась за сэндвич Фрэнни, как в дверь постучали.

Я подскочила.

— Фрэнни?

В комнату заглянула мама.

— Ее нет?

Я покачала головой и покосилась на надкусанный сэндвич, с которого стекал майонез.

— Где она? Ушла? Совсем?

— Похоже на то, — пробормотала я.

Мама вошла в комнату, села рядом и обняла меня одной рукой. Я разрыдалась.

— Тебе она нравилась, верно?

Я пожала плечами, шмыгнула носом и отерла слезы. Мне страшно хотелось рассказать маме всю правду, попросить ее организовать поиски. Но с другой стороны… ведь я нарушила ее приказ не заходить в лес слишком далеко. В ее объятиях было так тепло и уютно. Мама наклонилась, поцеловала меня в макушку.

— Я тоже иногда слишком сильно привязываюсь к ним.

— Это нечестно! Ведь ни одна из них до сих пор даже не заговаривала со мной!

— Да, Фрэнни тебе симпатизировала. И я понимаю почему. Ты наделена искренним состраданием.

Я помотала головой.

— Ничем я не наделена. — Невыносимо было слушать похвалы и комплименты, зная, что в этот момент Фрэнни, возможно, нуждается в помощи.

— Идем вниз, — сказала мама. — У нас есть мороженое.

Я снова покачала головой. Мама взяла с тумбочки поднос. Вздохнула и оглядела комнату с таким видом, точно здесь до сих пор витал незримый дух Фрэнни.

— Мам…

Она обернулась.

— Да?

— А что плохого может случиться в лесу ночью?

— Ну, просто… — Она уселась обратно на кровать. — Дело не в самом лесе. Не в деревьях и траве. Порой там бродят нехорошие люди. И гулять по лесу в одиночку… небезопасно. Просто надо, чтоб кто-то всегда находился рядом, вот и все.

Но я все равно не понимала.

— А случалось такое, чтобы героиня сбежала от нас?

— Да большинство из них с постели лишний раз не поднимутся, — ответила мама. И вдруг взглянула на меня с тревогой. — Но почему ты спрашиваешь? Считаешь, что Фрэнни убежала?

— Нет! Я оставила ее там!

— Тогда она, наверное, вернулась в свою историю. — Мама похлопала меня по руке. — Не огорчайся. Я знаю, тяжело бывает, когда они уходят.

Я давно заметила, что у мамы практически нет друзей. Она почти ни с кем не общалась, кроме меня, Греты и постояльцев. Порой я боялась, что и меня ждет та же участь — останусь одна-одинешенька, без друзей. Да и кого я могу назвать другом? Элби? Пожалуй, да, но встречались мы с ним только летом, когда он приезжал на каникулы. В нашей девчачьей спортивной команде я популярностью не пользовалась. Секреты героинь не позволяли мне сблизиться и подружиться с девочками. Большинство из них учились и жили в колледже, где были свои секреты, своя иерархия, законы и порядки. А девочки из обычной дневной школы, куда ходила я, все до одной были не от мира сего и не слишком охотно общались друг с другом. А с Фрэнни, хоть она была и старше, мы отлично понимали друг друга. Невероятно, как я могла бросить ее в лесу! И в итоге сама себя наказала — снова осталась одна.

— Фрэнни… она классная.

— Да, но, похоже, я не смогла достучаться до ее сердца. Обычно перед тем, как уйти от нас, героини становятся лучше.

Чтобы успокоить маму и заодно отвести от себя подозрения, я небрежно заметила:

— Знаешь, когда мы гуляли, она явно чувствовала себя лучше. Более спокойной, расслабленной. Может, ей действительно пришла пора вернуться?..

— Надеюсь.

В течение следующих нескольких дней я бродила по лесу, но некий необъяснимый страх мешал мне вернуться к тому месту, где мы расстались с Фрэнни. Казалось, что в чаще меня поджидает неведомая опасность. По ночам я почти не спала, прислушивалась к каждому скрипу лестницы, надеясь, что это Фрэнни вернулась в «Усадьбу». Я очень по ней тосковала. Но она так и не вернулась. Ни одна из героинь, бывавших у нас позже, не пробудила во мне подобных чувств. Думаю, что именно тогда мое отношение к героиням начало меняться. Внимание Фрэнни избаловало меня. И когда мне исполнилось двенадцать, а затем тринадцать, я больше не могла видеть, как бессовестно героини отвлекают внимание мамы на себя и игнорируют меня.

Глава 10

Доктор Келлер закончил осмотр и пригласил маму к себе в кабинет для приватной беседы. Позже мама рассказала, о чем они говорили, — примерно то же самое мне довелось услышать от «трудных» девочек, оказавшихся в отделении. Тактика Келлера состояла в том, чтоб заманить к себе в кабинет мамашу (в данном случае мать-одиночку) и оставить ее там минут на десять, чтобы «дозрела». Он убрал с кресла стопку журналов «Лечебная психиатрия» и предложил маме сесть. Комната была заставлена книжными шкафами, полками, растениями с огромными пыльными листьями. На столе высилась абстрактная бронзовая скульптура, по форме напоминавшая вагину. Старый шезлонг, обитый бархатом, — предмет обстановки из более ранней фрейдистской эпохи — был завален горами журналов по психологии. Среди дипломов в рамочках на стене красовался календарь за 1973 год с изображением улыбающейся женщины и огромной таблетки валиума.

— Я выйду на минутку, — сказал Келлер. — Мне надо проверить страховые полисы.

Едва Келлер умчался, оставив после себя запах французской туалетной воды, мама испытала облегчение. На большом дубовом столе громко, точно метроном, тикали часы. Они показывали уже половину второго ночи, но Келлер был энергичен, словно в самом начале рабочего дня. Мама же чувствовала себя вконец измотанной. Она тупо рассматривала вывешенные над столом дипломы: «Бакалавр гуманитарных наук, Йель», «Доктор медицины, Чикагский университет». Вьющиеся густые волосы и смешные усы делали доктора похожим на героя популярной комедии, но выведенные латинским позолоченным шрифтом сертификаты доказывали, что доктор Келлер — важная персона. Вообще, дипломы университетов и колледжей Лиги плюща всегда производили на маму неотразимое впечатление и вызывали чувство собственной неполноценности при мысли о том, что сама она так и недоучилась, бросила Вассар,[11] чтобы родить меня. Кто мог упрекнуть ее за этот выбор? Но при виде всех этих дипломов, думаю, она вновь испытала чувство вины, и это сделало ее более уязвимой перед коварными замыслами Келлера.

Но вот он ворвался в кабинет и уселся в большое кожаное кресло. Порылся в стопке бумаг на столе, отодвинул их в сторону.

— Извините, что заставил ждать, Анна-Мария. Нелегкий выдался денек!

— Ничего страшного, доктор, — сказала мама. — Я как раз…

— Думали о том, что происходит с дочерью. — Он облокотился на стол, мрачно улыбнулся. — Не хотелось бы огорчать вас, но, думаю, мы имеем дело с типичным проявлением шизофрении.

— О нет! Пенни, возможно, немного впечатлительная девочка, но шизофреничка… нет!

— Согласен, редкий случай для ее возраста. — Келлер постучал по крупным желтоватым зубам кончиком карандаша. — И все же подобные случаи имеют место. Лично мне доводилось видеть тринадцатилетних больных шизофренией. Надо проверить. Следует заметить, что подобные случаи встречаются все чаще. Скорее всего, это как-то связано с ранним употреблением наркотиков. Кстати, Пенни употребляет наркотические вещества?

— Пенни не наркоманка! — не раздумывая выпалила мама.

Подобно большинству матерей, ей не хотелось думать такое о собственном ребенке, пусть даже она иногда и замечала, что от моей одежды попахивает травкой. Пару раз у нас с ней состоялся по этому поводу серьезный разговор, и я обещала, что больше никогда не буду курить. В ту пору меня не слишком привлекали наркотики — просто забивала косячок за компанию с Элби.

— Через день-два получим результаты анализов крови. Просто чтобы быть уверенными. — Он, сощурясь, смотрел сквозь стекла очков на мать. — А теперь, хоть первоначальная раздражительность и возбуждение у Пенни и прошли, я бы хотел оставить ее под наблюдением.

— Оставить на ночь в приемной скорой помощи?

— Нет. Мы поместим ее в отделение.

— Что такое отделение?

— Вполне надежное и безопасное место для подростков, испытывающих те же проблемы, что и Пенни. — Он произнес эту фразу особенно напевно, покачивая головой в обрамлении курчавых волос. — Полагаю, для Пенни крайне важно на время укрыться от негативного внешнего влияния. В отделении она будет в полной безопасности. Никто из посторонних даже близко к ней не подойдет, будьте уверены. Мы пока не знаем, с кем имеем дело, со взрослым мужчиной или подростком, но я уверен: в лесу Пенни действительно кого-то встретила. Если же нет… что же, тогда ситуация осложняется. В этом случае можно говорить о том, что налицо симптомы шизофрении.

— Скорее всего, она не выдумывает, — сказала мама.

Должно быть, Келлер пронюхал, что она беспокоится, как бы Конор не подобрался ко мне. И мама решила: если поместить меня в пресловутое отделение, то и Конор не найдет меня, и я не отправлюсь на его поиски.

— Значит, она с кем-то связалась. Вляпалась в неприятности, сама того не понимая.

— Возможно, — ответила мама.

И подумала: если уговорить меня не болтать о Коноре, то, возможно, я уже завтра вернусь домой. Оставить меня под наблюдением всего на одну ночь означает, что хотя бы эту ночь можно будет не тревожиться о моей безопасности. Она взглянула на складки штор и прошептала:

— Я не знаю.

— Решать, разумеется, только вам. Но поверьте, мы освоили самые эффективные и современные способы лечения. И самое главное — Пенни будет в полной безопасности.

— До тех пор…

— До тех пор, пока мы точно не установим, с чем или с кем именно она столкнулась в лесу.

— Но почему нельзя оставить ее дома?

— Конечно, можно, почему нет? Но я хотел бы задать вам один вопрос. — Он придвинулся поближе и похлопал маму по руке. — Вы абсолютно уверены, что сможете обеспечить ей такой же уровень ухода и безопасности, как здесь?

— Наверное, нет.

— К тому же у вас и без того забот хватает. — Похоже, Келлер успел разузнать обо всех проблемах собеседницы. — Мать-одиночка, воспитывающая дочь-подростка…

— Мы прекрасно справляемся.

— Не сомневаюсь. Но раз уж у Пенни возникли проблемы, лучше подержать ее здесь, где прекрасный уход. А вы считайте это коротким отдыхом от повседневных забот. Мы выписываем своих пациентов совсем другими людьми, здоровыми, полными сил.

— Обещайте, что не станете держать ее дольше чем одну ночь.

Келлер вытянул губы трубочкой и прищурился.

— Тут и двух-трех дней будет мало. Мы просто обязаны прояснить ситуацию. Провести все тесты, сделать анализы. Все это требует времени. А вы пока сможете отдохнуть.

— Так вы вроде только что сказали, что анализы займут день-два, — слабо возразила мама.

Она уже прикинула, какие преимущества дает ситуация. Несколько дней она сможет заниматься исключительно Дейрдре. Возможно, даже сумеет избавиться от Конора.

— Так и есть. Как только Пенни честно расскажет о том, что с ней случилось, мы со спокойной душой отпустим ее домой.

Все это была чушь собачья. Стоит только связаться с докторами, и они уже не выпустят вас из своих лап. Мама понимала: надо убедить меня ни словом не упоминать о Коноре. Ведь, узнав, что меня оставляют, я могу взбунтоваться, наговорить бог весть чего, и тогда меня уже ни за что не отпустят.

— В нашем распоряжении замечательные, самые современные препараты и методики лечения состояний, которым сегодня подвержена молодежь. Постоянный стресс, давление со стороны сверстников, родителей. — Молчание мамы Келлер принял за согласие и решил нанести последний, решающий удар. — Если вы этого не сделаете, тогда, боюсь…

— Что?

— Видите ли, если мы не положим ее в отделение прямо сейчас, и она останется в приемной скорой помощи, то… Пусть даже у вас отличная страховка, по ней могут и не заплатить.

— Но они обязаны! — воскликнула мама.

Доктор прищелкнул языком, взял авторучку и потряс ею.

— Не обязаны. Они также не заплатят, если вы прямо сейчас заберете Пенни домой. Мне крайне неприятно, но, если вы решите забрать ее, я буду вынужден подписать ордер на ОМО.

— ОМО?

— Отказ от медицинского обслуживания. — Неизвестно, существовало ли подобное правило, но Келлер произнес это очень убедительно. — Я видел, что подобное случается с добропорядочными людьми, такими как вы, Анна-Мария. Господь свидетель, мне тяжко видеть, как из-за отказа от медицинского обслуживания люди теряют страховку. Не хочу вас пугать, но из-за этого у Пенни до конца жизни могут быть нешуточные проблемы со страховкой.

— Какие глупости! — воскликнула мама.

— К сожалению, это факт. Видите ли, если спустя какое-то время с Пенни, не дай бог, что-нибудь случится… Если, допустим, опять произойдет какой-то срыв, требующий медицинского вмешательства, эпизод с ОМО может послужить предлогом для отказа оплаты лечения. Скажут, что вы допустили преступную халатность. Таким образом, не послушавшись рекомендаций врача, вы только усугубите положение дочери.

Мама выпрямилась в кресле, голова у нее шла кругом. В такие моменты ей страстно хотелось иметь рядом хоть какую-то поддержку — друга, любовника, мужа, на худой конец, сошла бы даже Грета. Грета понимала, чем может кончиться упрямство матери. За нашу медицинскую страховку платил дед Энтуистл, и, если мы ее потеряем, бабушка придет в бешенство. Дед с бабушкой проводили лето в Ницце, в компании старых друзей, поэтому можно было не бояться, что они сразу же узнают о том, что я в больнице. Но если мама потеряет страховку, ей придется продать «Усадьбу» и искать работу.

— Нет, я ни в коем случае не могу этого допустить.

— Конечно нет. ОМО имеет самые неприятные последствия, может сказаться даже на будущем трудоустройстве вашей дочери.

— Вот как? — Мысленно мама уже представила себе целую цепь препятствий на моем жизненном пути. — Но вы ведь не будете закармливать ее лекарствами?..

— Не думаю, что в этом будет необходимость. Мы проводим групповые занятия, своего рода психотерапию, где детьми занимаются высококвалифицированные специалисты. — Он положил руки на стол и слегка склонил лохматую голову набок, взирая на маму отеческим взглядом. — Помните времена, когда Пенни была радостным и счастливым ребенком? Так вот, мы вернем ее в это состояние, обещаю! Ведь она не всегда была угрюмой и неразговорчивой, верно?

— Конечно нет! Она была очаровательной и милой.

— Хотите, чтобы Пенни снова стала такой?

Какой родитель не мечтает вновь увидеть в нервном и замкнутом подростке веселого и забавного малыша, вернуться к тем счастливым временам, когда отпрыск еще не смотрел цинично и критически на того, кто дал ему жизнь?

— Да. Я хочу вернуть ее, — сказала мама.

— Тогда вам придется подписать кое-какие бумаги. Они будут готовы утром.

И моя участь была решена.

Глава 11

Той же ночью меня перевели в отделение. Утром я проснулась от странного звенящего звука — кто-то раздвинул шторы, висящие на металлических кольцах. В глаза ударило солнце и ослепило меня. Страшно хотелось пить. Я не понимала, где нахожусь. Меня окутывали белые и бледно-зеленые простыни. Кровать закрывал белый полог из тонкой ткани. Как обычно, первым делом я ощупала грудь — проверить, не выросла ли за ночь. А потом вдруг все вспомнила. Мама предала меня! Горло перехватило, я чувствовала, что вот-вот разрыдаюсь. Дух мой был сломлен. Голова и шея болели от грубых прикосновений Конора, внутренняя сторона бедер и копчик ныли от верховой езды. Перед глазами всплывали лица копа, доктора и медсестер, глядевшие на меня со странной жалостью. Я натянула покрывало до подбородка и содрогнулась, сообразив, сколько людей увидели мое неразвитое тело. Я всегда страдала от недостатка внимания к своей персоне, но без такого внимания вполне могла обойтись.

Кто-то отдернул полог у кровати, подошел к окну и поправил тонкие, отливающие золотом шторы. Затем женщина, подбоченившись, обернулась, и я увидела на нагрудном кармане халата табличку с именем. Это была Флоренс, ассистентка старшей медсестры. Морщинки возле губ и глаз создавали такое впечатление, будто она непрерывно затягивается сигаретой. Она была тощей, как двенадцатилетний подросток, а когда улыбалась, во рту сверкала золотая коронка. Обесцвеченные перекисью волосы с сильно отросшими черными корнями были прикрыты бирюзовой сеточкой.

— Ну как, получше тебе? — Голос у нее был низкий, почти мужской, с сильным южным акцентом.

Я пожала плечами, делая вид, будто не могу разговаривать от слабости. Как-то раз в школьном театральном кружке нам дали задание жестами и мимикой общаться в течение десяти минут. Разговаривать при этом было нельзя. Мне удалось продержаться сорок. Я облизнула губы и потянулась к кружке с водой, стоящей на тумбочке. Во рту пересохло.

— А у нас для тебя хорошие новости, дорогая, — сказала Флоренс. — Тебя не насиловали.

Я удивленно воззрилась на нее. Сама мысль о том, что Конор мог меня изнасиловать, привела меня в ярость. Он на такое не способен! Мои познания о насилии ограничивались тем, что я прочла в толковом словаре. «Изнасиловать = взять женщину силой» — вот что было там написано. Вместе с одной любопытной подружкой мы узнали об этом довольно давно. Тогда же я поняла, что это как-то связано с сексом. Меня могли бы «взять силой», но я все еще была девственницей. Гораздо больше смущало то, что мне понравилось быть похищенной. Хотя поначалу Конор меня и напугал, но в сравнении с последующими событиями произошедшее в лесу казалось мне восхитительным. Ведь, мчась на лошади вместе с ним, я действительно испытывала неизмеримый восторг, даже счастье. Может, подобного счастья искала и Фрэнни, оставшись в лесу?.. Хотя вряд ли. Она искала чего-то другого, чего-то внутри себя.

— Смотрю, тебя это не удивляет? Что ж, меня тоже.

Флоренс подошла, взяла с тумбочки поднос и поставила его передо мной. От нее пахло сигаретами и лимонным спреем для тела «Жан Нате». Длинные ногти были покрыты оранжевым лаком.

— Я им сразу сказала — ты не из таких. Уж я повидала на своем веку шлюшек, которые шастают по лесу и находят приключения на свою задницу.

Меня так и подмывало расспросить ее поподробнее. Подобно большинству современных детей, мне было категорически запрещено брать сладости от незнакомцев, ведь они могли оказаться извращенцами и педофилами. Предупреждая об опасности поздних прогулок в лесу, мама имела в виду именно это. Но никто ни разу не предлагал мне на улице ни леденцов «Дум-дум», ни сникерсов. Разве что в Хеллоуин. К тому же мне никогда не рассказывали, чего требуют эти незнакомцы в обмен на сладости. Я представляла себе «плохого дядьку», одетого в черную шляпу и темный костюм, и непременно за рулем сверкающего «седана». Кельт, скачущий по лесу на лошади, не имел с этими представлениями ничего общего.

Флоренс взяла мою кисть холодной жесткой рукой и пощупала пульс. Я заметила, что она изучает мою ладонь. Она закашлялась, прикрыв рот рукой, затем вытерла ее об узенькие брючки. С минуту она поглядывала то на мою ладонь, то на свои часики с Микки-Маусом. Потом отпустила руку и пробормотала:

— Интересно… — Подошла к двери, вкатила в палату тележку с едой, затем сняла с ее средней полки металлический поднос. — Надо сделать еще кое-какие анализы. Мать есть мать, они все одинаковы. Хочет точно знать, что ни один из поганых мужиков не посягнул на ее малышку.

Мне становилось все труднее хранить молчание. Во-первых, вовсе я не малышка. Во-вторых, моя мама ничуть не похожа на других мам. И я гневно покосилась на Флоренс, которая ставила на тумбочку поднос с едой.

— Думаешь, держать язык за зубами поможет? — весело спросила она. Затем цокнула языком и передвинула то, что стояло на подносе: маленький картонный пакет молока в виде домика, пластиковый стаканчик с соком, миску с овсяными хлопьями. — Я тебе вот что скажу. Игра в молчанку с такими людьми, как сестра Элеонор, у нас не проходит. Она обожает провоцировать молчунов. А потом делает укол длинной иглой, и они затыкаются уже по-настоящему, надолго. А доктор Келлер поступает по-другому. Если пациент молчит, он сам придумывает диагноз. Не успеешь оглянуться, — она подняла руки и заложила их за голову, — как тебе кранты!

— Они что, будут лечить меня электрошоком?

— Пока что нет, но потом — возможно. Если будешь играть не по правилам.

Я не знала, правда ли то, что она говорит. Тем временем Флоренс вскрыла пакет-домик и налила молока в миску с хлопьями. Как будто мне два года и я не могу сделать это сама! Оранжевые хлопья утонули в молоке, затем всплыли. В серединке каждой виднелась белая капля. Я наблюдала за тем, как хлопья медленно оседают на дно, унося с собой мой аппетит.

— Ты здесь, как в тюрьме, под постоянным наблюдением. — Для пущей наглядности Флоренс сложила пальцы колечком, поднесла к глазам, словно бинокль. Как будто я не понимала по-английски. — Надзор и еще раз надзор! Будут ждать, пока ты не учудишь чего-нибудь.

— К примеру, пырну кого-нибудь пластмассовой ложкой?

— Или и дальше будешь рассказывать сказки о кельтских парнях на лошади.

— Вам-то что. Вы даже не медсестра. Няня.

— Да будет тебе известно, что Флоренс проработала здесь дольше, чем все медсестры и доктора, вместе взятые! Прежде девочек называли истеричками. Теперь — шизофреничками. Уж я-то знаю, откуда ветер дует. Келлер бывает здесь пару часов в неделю. А когда его нет, главная у нас Элеонор. Это не женщина, а Вторая мировая война! Раньше она работала в психиатрии. Тогда свихнувшихся солдат запирали в клетке, а няньки через каждые несколько часов бросали им куски сквозь прутья, как собакам. Уж она позаботится, чтобы продержать тебя здесь до тех пор, пока не кончится страховка.

Я не знала точно, насколько хватит моей страховки, и смогла лишь произнести:

— Я не сумасшедшая.

— Знаю, что не сумасшедшая. Готова поспорить на миллион баксов, что Келлер специально это делает, потому что твоя мама купила дорогую страховку. И тебе придется соблюдать правила игры. Главное, не бузи, не поднимай шум, не спорь. Элеонор не верит в разговорную терапию и прочее. Просто подумает, что ты избалованная девчонка, которая заслуживает хорошего пинка под задницу и…

— Флоренс! — В дверях стояла медсестра, постукивая авторучкой по створке.

Она подошла бесшумно благодаря тапочкам на толстой войлочной подошве. Низенькая, плотная, пышногрудая, с мускулистыми коротенькими ручками. Мелкие кудряшки цвета перца с солью подобраны под белую кадетскую шапочку. Лацкан украшала серебряная булавка с буквами «США», рядом висел пластиковый бейдж с именем Элеонор. Эта женщина не понравилась мне с первого взгляда. У нее был напористый вид и командирский голос. Внешне же она скорее походила на разжиревшего копа, нежели на бравого подтянутого солдата.

— Тебя ждут другие девочки. — Элеонор промаршировала через комнату и поправила шторы — так, чтобы они свисали ровными прямыми складками. — В армии, Пенни, даже занавески должны висеть по уставу! — И она расхохоталась, точно это была необыкновенно удачная шутка.

От ее фальшивой веселости меня едва не стошнило. Я сразу же почувствовала: Элеонор почему-то хочет подлизаться ко мне.

Флоренс покатила тележку к двери, на миг остановилась и подмигнула мне. Глаз ее при этом почти исчез в складках морщинистой кожи. Да уж, побег от Конора был легкой прогулкой по сравнению с тем, что творилось в этом заведении. Флоренс права. Придется говорить взрослым то, что они хотят от меня услышать. А поскольку Конор остался в лесу, внезапное разоблачение мне не грозит. Следует признаться, я вела себя страшно глупо. И если не возьмусь за ум, то никогда не увижу Конора снова, проторчу здесь бог знает сколько времени.

— А что, Флоренс ваша бывшая пациентка? — спросила я.

Элеонор усмехнулась, этого вопроса она явно не ожидала.

— Я вижу, тебе лучше.

— Ага!

Я потянулась к стаканчику с соком. Вполне возможно, что хороший аппетит является здесь признаком выздоровления. Сок был порошковый, слишком сладкий и без мякоти. Я залпом осушила стакан.

— Моя мама здесь?

— Она беседует с доктором Келлером.

— О чем?

Элеонор надела мне на руку манжету, собираясь измерить давление, и стала качать резиновой грушей. Манжета стала твердой, вдавилась в кожу, больно натягивая мелкие волоски.

— О чем? — повторила я.

Элеонор посмотрела на датчик.

— Давление в норме.

Я так крепко сжала руку, что ногти впились в ладонь — нельзя говорить ничего лишнего. Если все время буду задавать один и тот же вопрос, они сочтут меня истеричкой. Она меня услышала, это главное. Теперь можно и подождать. Элеонор убрала прибор для измерения давления, наклонилась, прижала к моей груди стетоскоп. От нее пахло кофе, пышная тугая грудь прижалась к моей руке. Мне даже удалось разглядеть, что на ее носу миллион красноватых пор, а серые кудри, убранные под шапочку, держатся с помощью крупных белых заколок. Она была слишком близко, и я вжалась в подушку.

Элеонор взглянула на часы, затем поднесла их к уху. Мое молчание понравилось ей, и она сказала:

— Твоя мать просматривает бумаги вместе с доктором. А вот и она! Наконец-то! — Произнесено это было столь укоризненным тоном, словно мама опоздала на свидание.

Мама вошла в палату и бросила на меня несчастный взгляд. Я почувствовала жалость, и в то же время стало неловко за нее. Странное ощущение, особенно если учесть, что во всем виновата именно я. Круги под глазами говорили о том, что мама этой ночью, скорее всего, не спала. Длинную косу она перебросила через плечо. На ней была надета крестьянская юбка и мужская футболка до бедер. Мама никогда не красила губы — наверное, ленилась поднести тюбик помады ко рту. Ее загорелое веснушчатое лицо выглядело усталым, и еще она почему-то нацепила на лоб кожаную ленту — такие носили хиппи, протестуя против войны во Вьетнаме, хотя шел уже 1974 год и война давно кончилась. Впрочем, она надевала эту ленту и в других случаях — к примеру, во время маршей протеста в Чикаго, где появлялись полицейские, или же когда приезжала ее мать. Я испытала все те эмоции и чувства, которые обычно испытывают тринадцатилетние подростки по отношению к своим старомодным родителям. Стыд. Грусть. Любовь. Гнев. Ненависть.

— Будьте добры, оставьте меня наедине с дочерью.

— Слушаюсь, мэм, — саркастически бросила Элеонор тоном, каким обычно офицеры высшего ранга обращаются к подчиненным. Горделиво подняла голову и выплыла из комнаты, точно огромный корабль под белыми парусами.

Мама положила руку мне на лоб. Я закрыла глаза, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Хорошо спала?

— Они накачали меня снотворным.

— Не может быть! Доктор Келлер говорил, что медикаменты здесь дают лишь в исключительных случаях. Слава богу, все анализы отрицательные!

— Я же тебе говорила! Почему ты не поверила?

— Пенни, у нас очень мало времени. Сейчас придет доктор Келлер.

— Лучше проверь, не подслушивает ли кто в коридоре, — шепнула я. — Эта Элеонор — типичная шпионка.

Мама подошла к двери, выглянула в коридор, потом плотно затворила ее.

— А теперь расскажи-ка мне поподробнее об этом кельтском короле.

— Ты лучше у Дейрдре спроси. Он ее муж.

— Не могу. Она сразу поймет, что является героиней.

— Значит, ты согласна, что Дейрдре существует!

Мама проигнорировала мое замечание.

— Это никуда не годится. Герой является за героиней! Хуже просто быть не может!

— Когда меня отпустят? Я должна была встретиться с ним сегодня.

— Ты больше никогда с ним не встретишься.

— Но ему нужна моя помощь! Он хочет вернуть Дейрдре.

— Я категорически запрещаю тебе приближаться к нему. И ты не выдашь Дейрдре!

— Тебя она заботит куда как больше, чем я!

— Глупости.

— Что ты собираешься делать? Навсегда запереть меня в комнате?

Мама сглотнула комок в горле, вытерла влажные ладони о юбку. Затем несколько раз кивнула как бы в подтверждение своих слов:

— Ты останешься здесь на несколько дней.

— В этой вонючей психушке? Я здесь не останусь!

— Слишком рискованно возвращаться домой, пока этот тип бродит по лесу где-то рядом.

— Тогда отправь меня куда-нибудь. К дедушке с бабушкой.

— Они во Франции.

— Но я не сумасшедшая! — закричала я как ненормальная.

— Лучше скажи мне вот что, Пенни, только честно. Они могут найти в твоей крови следы наркотиков?

— Почем я знаю.

— Ты же говорила, что бросила курить эту дрянь. Ты обещала!

— Знаешь, от пары затяжек травкой еще никто не умирал.

— Так вот оно что! — воскликнула мама. И всплеснула руками — в точности как бабка Энтуистл. — Тогда в том, что ты здесь, виновата ты, а не я!

Сама я была готова растерзать себя за то, что буквально позавчера до одури накурилась с Элби от скуки.

— Беседы со специалистами пойдут тебе на пользу. Мы все только выиграем от этого. Доктор Келлер сказал, здесь замечательные группы.

— Вот именно. Хочешь, чтоб я рассказала доктору Келлеру, что с нами жила госпожа Бовари? А может, про то, как ты влепила мне пощечину?

— Даже не… — Тут мама осеклась и потерла рукой лоб. — Тебе нужно пристанище, Пенни. Пока я не пойму, что делать с Дейрдре.

— Ее-то ты не предашь, верно?

— Я и тебя не предавала! Просто я узнала кое-что. — Она оглянулась на дверь, убедилась, что та плотно закрыта, затем склонилась надо мной и зашептала: — Если я подпишу бумаги и оставлю тебя тут, то смогу забрать домой в любой день. И еще доктор говорит, что если мы откажемся от медицинских услуг, то потеряем страховку.

Страховка мало что для меня значила. И я снова расплакалась — уже от злости.

— Но через две недели в школе начинаются тренировки! Зачем ты меня привезла сюда?..

Я почувствовала, что вспотела. Я не верила, что это происходит со мной. Мама меня бросила! Это настолько не совпадало с моим представлением об устройстве мира, что я впала в шоковое состояние, умолкла и втянула голову в плечи, а горячие слезы продолжали катиться по щекам.

— Шш… — Мама встала и с опаской посмотрела на меня. Возможно, боялась сказать что-то не то. Я жалобно застонала. Слез больше не было. Мама погладила меня по щеке. — Я нашла историю Дейрдре. Сходила в библиотеку прямо с утра, к открытию. Это древнее ирландское предание. Дохристианское.

Мне было приятно узнать, что Конор не сошел со страниц второсортного романа, а явился из народной легенды, причем очень древней.

— Так что же произошло с Дейрдре?

— Доктор может прийти в любую минуту.

— Ну и пусть. Какой он, Конор? Хороший или плохой?

— Очень плохой.

Мне не хотелось в это верить. Мешали чувства, захлестнувшие меня в ту роковую ночь. Больше всего на свете мне хотелось, чтоб он прискакал и увез меня на лошади из этой проклятой больницы — пусть даже в свои древние времена. Что будет с ним, если меня не выпустят?

— А копы все еще ищут его?

Мама покачала головой.

— Они отправились поговорить с твоим парнем. Ну, с Элби. Возможно, он единственная зацепка.

— Ты прекрасно знаешь, что он вовсе не мой парень.

У нас с Элби были своеобразные отношения. Встречаясь где-нибудь в библиотеке или на городской площади, мы полностью игнорировали друг друга.

— Его мамаша — самая настоящая истеричка. Уж она-то всем обо мне расскажет! Соседи будут судачить, пойдут сплетни…

— Сегодня же поговорю с его мамой.

— Очень мило с твоей стороны. — Я скрестила руки на груди. — Ты будешь шляться по соседям, а я торчать здесь, в психушке.

— Да уж, большая радость говорить с этой женщиной!

Мамаша Элби была светской дамой. Гораздо более светской, чем моя бабка, не говоря уж о маме. Впрочем, я понимала, что мама просто пытается отвлечь меня.

— Так что все-таки произошло с Дейрдре?

Дверь скрипнула и приоткрылась, в палату заглянул доктор Келлер.

— К вам можно?

— Доктор… — пробормотала мама, и в голосе ее прозвучало явное облегчение. Да уж, я неплохо научилась заставлять взрослых чувствовать себя неловко. — У вас выдалась нелегкая ночь.

— Ничего страшного, я даже немного вздремнул.

Доктор Келлер подошел к моей кровати. До чего же все-таки отвратительный тип, с кривой подловатой улыбочкой. Он похлопал меня по коленке. Я с отвращением покосилась на волосатые пальцы.

— Мама объяснила тебе, как обстоят дела?

— Меня запрут здесь?

— Надо подождать результаты анализов. А ты пока познакомишься с группой. И очень скоро тебе станет значительно лучше.

— Но через три с половиной недели начинаются занятия в школе! — взвизгнула я.

Я не была прилежной ученицей, всегда чувствовала себя аутсайдером в пансионе, где жили и учились богатые заносчивые девчонки. Но пропускать год ужасно не хотелось.

— Не беспокойся об этом, — сказала мама.

— Как ты могла? — с ненавистью прошипела я.

Келлер взглянул на меня сквозь мутноватые стекла очков, и я заметила, что его голубые глаза сплошь пронизаны тоненькими красными прожилками. В темных бровях просвечивали соломенные и белые волоски.

— Пенни, твоя мама убеждена: будет лучше, если мы дадим тебе возможность немного передохнуть. Тебе надо оправиться от шока и мелких ранений.

— Да я с изгороди свалилась! Подумаешь, большое дело!

Доктор Келлер уставился в блокнот, избегая моего взгляда. Пальцы его слегка дрожали, когда он переворачивал листок бумаги.

— Изгородь, значит. В этом деле надо разобраться. Понять, что же действительно произошло с тобой в лесу, чем вызваны повреждения.

— Лошадь Конора сорвалась с места и понесла, когда кто-то запустил фейерверк.

— Ах да, лошадь короля.

И он едва заметно усмехнулся. Это меня почему-то взбесило. Он пытался превратить самое замечательное приключение в моей жизни в дурацкую шутку или, еще хуже, объявить меня сумасшедшей. Мои благие намерения сохранять олимпийское спокойствие, говорить только то, что от меня хотят услышать, разлетелись в прах.

— Да, король! Ее спросите! — крикнула я. Подбежала мама, попыталась закрыть мне рот ладонью. — Спросите про Дейрдре, про героинь!

Они оба до чертиков мне надоели. Доктор не принимал меня всерьез, а мама пыталась заткнуть мне рот. Я приподнялась и задела коленкой поднос. Все, что там лежало, свалилось на постель, а сам поднос с грохотом рухнул на пол. Доктор Келлер подскочил, как от выстрела. Я двинулась прямо на него.

— Госпожа Бовари! Офелия!

В этот момент я действительно походила на настоящую психопатку.

— Еще один эпизод! — заметил доктор Келлер.

Он был ненамного выше меня, я подпрыгнула и схватила его за узкие плечи. Доктор в испуге вытаращил глаза, блокнот полетел на пол. Мама бросилась оттаскивать меня, и мы обе отлетели к кровати. Доктор Келлер подскочил к двери, распахнул ее и крикнул в коридор:

— Мистер Гонзо! Палата шестнадцать! Мистер Гонзо!

Через несколько секунд в палату ворвались двое здоровых мужчин в джинсах и футболках. Не успела я опомниться, как уже лежала на кровати. Не люди, а бомбардировщики «Б-52» — высокоскоростные машины точного наведения. Они связали мне запястья и щиколотки плотными кожаными ремнями, затем один из них бесцеремонно приподнял полу моего халатика и всадил в ягодицу иглу.

— Мне так жаль… — повторяла мама. — Ума не приложу, что это на нее нашло.

Келлер потер плечо и покачал головой.

— Боюсь, это еще один приступ, мисс Энтуистл.

В палату, чеканя шаг, вошла Элеонор, собрала разбросанные по полу бумаги. Потом достала какой-то бланк и ткнула пальцем в графу, где мама должна была поставить свою подпись. Я рванулась так, что ремни натянулись, и взвыла:

— Ненавижу тебя!

Слезы градом катились по щекам мамы, пока она искала место, где следовало расписаться. Мое детство уплыло прочь вместе с последним витиеватым росчерком ее пера.