Героиновые пули

Богданов понимающе мотнул головой.

— Ничего не попишешь. Боевое братство — святое дело. Что скажешь о Проклове?

Грибов задумался.

— Ты думай, но веником работай, — дал совет Богданов, — нельзя же человека морозить…

— О Проклове я подумаю.

— Как это понять?

— У меня есть право посоветоваться с Жеком?

— Да, конечно.

— Спасибо.

Грибов яростно заработал веником, будто хотел отыграться на спине полковника за все, что ему пришлось услышать и пережить в последние два дня. Но Богданов, судя по всему, истязание воспринимал как истинное удовольствие, которое можно получить только в натуральной русской баньке с жарким паром внутри, когда тебя от всей души охаживают по спине стегучим веником. Он только постанывал, вкушая необъяснимый кайф, который со стороны не понять и не оценить.

В дальнем углу дворовой площадки у большого мусорного контейнера, на металлических трубах, приготовленных для ремонта отопительной магистрали, кружком сидели человек пять ребят в возрасте от пятнадцати до семнадцати. Один из них — в очках с черными стеклами и надвинутой на глаза шапочке с надписью «Chiсago» — лениво перебирал струны старенькой гитары и что-то пел. Что именно — Алексей понять не мог: слова сливались в гнусавое бормотание и выделить из них нечто, имевшее смысл, не удавалось. Все вчерашние уроки Крячкина о признаках деления молодежи на стаи можно было забыть, поскольку угадать к какому клану относилась часть поколения, сидевшая на трубах, Алексею не представлялось возможным.

На нижнем ярусе труб разместились несколько парней с сигаретами в зубах. Они сосредоточенно резались в карты на деньги. Комок мятых синих сторублевок лежал между ними на листке фанеры, образуя банчок.

Когда Алексей приблизился, картежники, не откладывая карт, настороженно посмотрели на него.

Лупоглазый брюнет с черным пушком на щеках шлепнул по фанерке бубновым тузом.

— Вы брат Ника?

Алексей не сразу понял, что Ник — это Николай. Но ответа от него и не ждали. Видимо ребята вычислили его ещё на подходе.

Гитарист на какое-то время перестал щипать струны.

Алексей оглядел ребят пристально и неожиданно понял — перед ним сидели волчата. Еще пушистые, серенькие, мало чем напоминавшие заматерелых оголодавших хищников, но на деле они уже были зубатыми и опасными. Они уже сбились в стаю и с наступлением темноты улица для них становилась местом охоты. Они уже не знали жалости к своим жертвам, не испытывали уважения к старости и боялись лишь одного — открытой силы, которая могла устоять перед их коллективным напором, отбить, отразить его. Их язык все больше отдалялся от человеческого и им удавалось объясняться между собой фразами вроде: «бляхуетвоюжидпошелты»… И самое удивительное, всякий раз, повторяя одно и тоже, они понимали о чем говорят, улавливали в сказанном смысл, который оставлялся недоступным для посторонних.

Волчата смотрели на Алексея настороженно, зло, но сидели тихо. С одной стороны они знали — подошел брат погибшего Николая. С другой видели на Алексее камуфляж и догадывались — он не с чужого плеча и надет не для понта. Суя по выправке мужика, было заметно — такого лучше не задирать. Он бьет, потом выясняет надо было ударить или не надо.

— Можно присесть?

— Ну.

Лупоглазый брюнет охотно дал согласие и подвинулся, освобождая место.

— Ты хорошо знал Ника?

Алексею не хотелось упрощать привычное имя — Колька, но он это сделал, чтобы в разговоре не возникло отчуждения.

— Ну.

— С кем он катал колеса?

Лупоглазый сперва подумал — надо ли отвечать на такой вопрос или лучше уклониться от ответа. Но подумал, что брату Ника можно сказать.

— Вон козел сидит.

Алексей посмотрел туда, куда ему указали. В стороне от группы, опустив голову на грудь, на бревне сидел белобрысый парень. Сидел и глупо улыбался.

— Как его зовут?

— Лапик.

Алексей встал, прошел к бревну, сел и подвинулся к Лапику. Тот и ухом не повел. Ему было тепло: снаружи пригревало солнышко, изнутри грела дурь, и он балдел, погруженный в теплую атмосферу нирваны.

— Хай.

Дурацкий американизм, созвучный украинскому «нехай» — пускай, не воспринимался Алексеем как нечто достойное для обращения к человеку. Но, имея дело с любителем балдежа, на чужом поле приходилось играть по его правилам.

Лапик шевельнул глазом, но с места не сдвинулся. Его качала приятная волна расслабухи.

Алексей легонько подтолкнула Лапика плечом. Так, чтобы его чуть потревожить, но не свалить с бревна.

— Кайфуешь?

Лапик умиротворенно прикрыл глаза, но вопрос понял.

— Плыву.

— Помочь не можешь? — И, не ожидая ответа, изложил просьбу. — Дурь нужна…

— Ты не мент?

Такой дурацкий вопрос незнакомому человеку мог задать только обалдевший в конец шмаровой ширакеш — обжирающийся наркотой малолетка.

— Не мент, будь спокоен.

Красные осоловелые глаза ещё раз осмотрели Алексея.

— Говорят, ты с Ником корешился. Где он брал заправку?

— У Козлика. Ты его знаешь?

— Ладно, гуляй. — Алексей хлопнул Лапика по плечу и отошел. Кто такой Козлик он хорошо знал.

Всего два дня, которые Богданов провел в деревне, к собственному его удивлению, позволили отдохнуть от Москвы. Сейчас, проезжая по Тверской, он смотрел на город иными глазами, многое видел по — новому, обращал внимание на то, что ещё недавно казалось привычным и будничным.

Вечернее освещение делало центральную магистраль столицы нарядной и привлекательной.

Машина двигалась медленно, и Богданов тренированным взглядом человека, привыкшего подмечать мелочи, легко различал признаки непоколебимости системы торговли живым товаром. В одиночку и парами с видом праздно гуляющих и глазеющих горожанок по тротуарам фланировали проститутки.

Модные дорогие платья, вызывающе короткие юбки, открывавшие ноги от места вырастания их из корпуса до пяток; груди всех размеров и форм, но одинаково оттопыренные и вздернутые к ключицам хитрыми галантерейными устройствами; многообещающе двигавшиеся бедра: плавный качок справа-налево и тут же вперед и назад, затем то же самое, но в обратном направлении — слева-направо, назад и вперед — все это стояло в том же ряду свободного предпринимательства, что и реклама «Макдональдса», «Пепси-колы», жвачки «Сперминт», которую остряки успели перекрестить в «сперму».

С улыбкой Богданов вспомнил операцию, которую в центре города провела милиция с целью очистки его от уличных проституток. Возглавил действо сам начальник управления генерал-лейтенант Анатолий Петрович Волков, инициативный, уверенный в способности его ведомства решать любые социальные задачи силовыми методами.

Проституток, заполнивших «рабочую зону» своими телами, отлавливали как рыбу, загружали в машины и везли в специально приготовленный спортивный зал. Там встречи с «контингентом» сферы сексуальных услуг уже с нетерпением ждал энергичный Волков.

Готовясь к операции, генерал собрал руководство служб для совета. Рассказав о своей идее и не услышав возражений (где вы видели дурака, который в подобной ситуации будет возражать начальнику, даже если тот готовит всероссийскую глупость?), Волков задал всего один вопрос:

— Как мне лучше обращаться к этой публике?

Спросил и посмотрел на Богданова.

И в самом деле, проблема имелась. Сказать «дамы», адресуясь к сборищу жриц платной любви, задержанных в местах отхожего промысла, генералу казалось неуместным. Дамами он привык именовать женщин другого сорта — бесплатных и оприходованных в мужскую собственность печатями ЗАГСов. Назвать «гражданками» — слишком казенно. Все же генерал не рядовой мент, которому подобное обращение к населению предписано положением о службе. Короче, если не так и не сяк, то как?

Богданов, не отводя взгляда и пряча ехидную улыбку, задумчиво посоветовал:

— Я бы лично сказал: «Бледи и джентльмены».

Громкий выдох заменил взрыв хохота: смеяться до того, как засмеялся высший по чину начальник, у людей в погонах — признак дурного тона. Потому, когда справиться со смехом трудно, его маскируют любым подобающим способом: кашляют, громко вздыхают.

— Все шутишь?

Волков не был беспросветно тупым человеком и обладал достаточно развитым чувством юмора. Он любил анекдоты, умел их рассказывать, но при всей широте натуры не переносил, когда юмор касался его самого. Подначки больно задевали обостренное самолюбие и вызывали начальственное неудовольствие. Потому первое, что постарался выяснить Волков — подковырка имеет личный характер или универсальна по назначению.

— Нет, почему? — Уж что-что, а оправдываться Богданов умел. — Лично я бы так и обратился. Пресса прекрасно поймет…

— Возможно. — Волков покачал головой. — Но мы ещё над этим подумаем.

Тем не менее большой всемосковский сбор бледи из центра и джентльменов из милиции без курьезов не обошелся.

Волков вошел в зал, битком набитый веселыми дамами, с видом работодателя, который вправе решать какой частью тела, где и в каких условиях должен зарабатывать деньги персонал сферы постельных услуг, ему принадлежавшей.

Его появление аудитория встретила громкими возгласами одобрения и жидкими аплодисментами.

Женщины генерала узнали — он нередко возникал на экранах телевидения, когда нужно было попугать мир криминала очередными угрозами и обещаниями призвать распоясавшихся преступников к ответу. Однако появление такой высокой фигуры здесь никого не испугало. Кем бы ни были дамы улицы, права оставаться избирателями их никто не лишал.

Волков на предгрозовое бурчание «спецконтингента» внимания не обратил. Бодро выйдя вперед, он начал речь:

— Я хочу…

— Если хочешь, я дам!

Молодой женский голос прозвучал громко, с вызывающим озорством. Ну в чем мог обвинить лихой милицейский начальник даму или девицу, которая с таким пониманием восприняла его слова «Я хочу»? Волков покраснел от ярости.

— Предупреждаю вас… объявляю вам… мы пресечем эту самую наглую самую циничную форму проституции, выражающуюся в открытом приставании к гражданам…

Первый удар сбил генералу дыхание, выбил из памяти слова, которые должны были прозвучать по-государственному весомо и потому предназначались для внесения в историю борьбы милиции за сохранение общественной морали.

С места вскочила бабенка, явно не очень трезвая, с растрепанными волосами и все теми же гражданскими избирательными правами.

— А если мы не будем приставать?! Тогда можно?

Но Волкова уже не смогли смутить выкрики несознательных гражданок. Речь свою он продумал заранее, а сейчас, испытав сопротивление, вспомнил что собирался сказать и отступать не был намерен.

— Эта форма, установившаяся здесь и получившая массовое распространение, вызывает совершенно справедливое неудовольствие населения в том числе прессы. И мы эту форму пресечем, находясь в рамках закона и наших возможностей. Команда милиции уже дана…

— И ты нас собрал здесь, чтобы объявить такое?!

В середине зала с места вскочила худая, всклокоченная девица с прической типа «взрыв на макаронной фабрике», с синяком под глазом и находившаяся в немалом градусе подпития. Жестом трибуна, грозившего Карфагену разрушением, она вскинула руку вверх.

— Зачем нас похватали? Какое имеешь право? У меня есть собственность на орудие труда… — Девица приложением руки к нужному месту показала, что она имела в виду. — Может быть конфискуешь?

Волков не собирался сдаваться.

— Я не буду вступать с вами в дискуссии на тему морали. Не мое дело выяснять хорошо это или плохо — проституция…

Зал зашелся в дружных криках и визге. Некоторые голоса звучали сильнее других.

— Ой, ой, смотри, какой моралист!

— Дядя генерал, хочешь попробовать? Я могу на столе. Чтобы ты сравнил со своей женой. И совершенно бесплатно…

— Благотворительно!

Милиционеры, стоявшие вдоль стен и приглядывавшие за порядком в зале, прятали улыбки. Волкова это задело. Чего он хотел услышать и увидеть, собрав в одном зале столько тружениц нижнего этажа, предположить трудно. Но проповедник из него явно не получался.

— У меня хватит сил это пресечь!

— Ой, ой! Нам теперь и развлекаться станет нельзя?

— Вы не развлекаетесь. Вы здесь зарабатываете. А мы вам теперь этого не позволим…

— Может лучше налог с нас брать? Мы заплатим.

— Дядя, а если соберем тебе на дачу? Баксами…

— Уже завтра вы поймете — это не шуточки. Мы будем защищать от вас улицы ежедневно, еженощно…

— За ноги держать станете, что ли? Ментов не хватит!

Волков не успел среагировать на реплику, как вскочила солидная дама и густым пивным басом выкрикнула:

— Значит, не дашь зарабатывать? Право на труд отменяешь? Тогда я тебе двух своих детей прямо сегодня вечером к дому подброшу. Ты генерал — прокормишь. А я перестану трудиться…

И вот теперь, вспоминая происшествие, доставившее немало удовольствий столичным любителям лицезрения начальственной блажи, Богданов видел торжество сексуальной демократии в действии. И думал, что точно так же победит и демократия кайфа в варианте, который ещё будет предложен столице…

Он стоял на углу двух улиц, прислонившись спиной к стене большого универмага. Серое лицо, копна волос, вылезавших на уши из под черной сетчатой кепочки с красной надписью «Red bull». В одной руке свернутая в трубку газета «Аргументы и факты», другая — в кармане брюк, едва когда-то встречавшихся с утюгом.

Алексей и остановился рядом.

— Привет, Козлик.

Алексей мог бы назвать его и Рудиком, поскольку они знали друг друга не первый год.

В принципе Рудик Кубасов — гнусь подзаборная. Говорит, словно ему еловую шишку в рот засундулили. И мычит после каждого слова: э-э-э. В самый раз идти диктором на телевидение. Там у них мекающие, гыркающие и мычащие — нарасхват. Вот только что благообразностью портрета не вышел.

Морда лица у Рудика плоская, будто скалкой её раскатали. Лоб узкий, нос кривой, сдвинут на бок. Было дело по пьяной лавочке. Врезали Рудику слева, а справа, чтобы попорченное исправить, не догадались.

Рудик бреется редко и потому зарастает клочковатой щетиной — одна волосина длиннее, другая — короче; одна — рыжая, вторая — серая, третья вообще черная и вьется штопором. Оттого и кличка — Козлик.

Поскольку Рудик всегда при делах, которые с законами не в ладу, он в любую минуту ждет, что его прихватит милиция и готов к этому каждый миг.

— Привет, Козлик!

Козлик сжался, лицо преобразилось и стало похожим на мордочку сиамского кота — испуганную и хищную одновременно.

— Я чист, командир. За что?

За что? — это обычный вопрос, который первым слышит милиционер, даже если он взял преступника с поличным. Затем следует обязательное оправдание: «Падла буду, не виноват». Первые два слова божбы могут быть и послабее и покруче в зависимости от обстоятельств задержания и личности задержанного. Вторые чаще всего постоянны.

Тем не менее Алексей понял свой промах — он вышел из дому, не сняв формы охранника, которая делала его в чем-то похожим на омоновца. В другой раз надо менять одежду.

— Ты знаешь, Козлик, я не мент. Рассчитываю на мирный разговор.

— Расколоть меня собрался? Для кого стараешься?

— Пока для себя.

— Не выйдет. Рудольф не из тех, кто закладывает.

— Твое дело. — Алексей твердо взял Козлика за левую руку чуть ниже локтя и слегка повернул, скручивая. — Тебе хуже. Я не мент и могу разделать тебя под отбивную. А ты долго будешь жалеть, что сразу не согласился на мирный разговор.

Главное в таких обстоятельствах с ходу показать собеседнику серьезность намерений и крутость возможностей. Это достаточно хорошо убеждает упрямцев.

Алексей выставил вперед левую ногу, наступил на носок кроссовки Козлика и перенес на неё всю тяжесть тела.

— За что, Алексей?

Голос Козлика звучал жалобно, а глаза сверкали неутоленной жаждой мщения.

— Вот видишь, ты уже меня вспомнил. Теперь можно и говорить. Ты знаешь оптовика в этом квартале?

Козлик замялся с ответом. Сперва он нервно шмыгнул носом, потом взял и сунул в карман газету, которую только что держал в руке. Алексей тут же по своему понял изменение его позы. Посмотрел подозрительно:

— Пароль? Ну-ка, газету в лапу.

— Алексей! — С Козлика разом слетела вся уверенность, и он жалобно заканючил, стараясь вызвать сочувствие. — Не могу…

— Сможешь.

— Алеша! Так же нельзя. Это не по закону.

— Тебе сказано: со мной на закон не надейся…

— Леша, я понял. Но такой разговор надо вести не здесь. Может поставишь сотку?

Алексей подумал. Сотка — сто граммов водочки — для Козлика не много, но вгонять его во хмель не хотелось.

— Пиво пойдет?

— Две кружки.

Пристрастие Козлика к пиву в квартале знали все. Один раз его на этом накололи по крепкому. Поставили кореша за углом пивнушки бутылку «Жигулевского» и отошли понаблюдать. А чего наблюдать? У Козлика глаз наметанный, прицельный. Он эту бутылку сразу же закнацал, короче заметил и углядел. Сделал легкий финт, чтобы со стороны не заметили ничего подозрительного, подхватил тару и за угол. Там зубами сорвал железную пробку и в один большой глоток без отрыва высадил все, что было. Губы отер и только потом понял — моча. Кореша подлетели к нему, как голуби на пшеницу, а Рудик глазом не повел:

— Ну, хорошо! Отпад, да и только!

Так и сосклизнул розыгрыш. Сами мужики в бутылку по очереди пенку гнали, а все равно усомнились. Очень уж натурально Рудик им свой кайф представил.

— Куда идем? — спросил Алексей, предоставив почетное право выбора Козлику.

— В гадючник.

«Гадючник» — небольшая забегаловка в годы советской власти служила прибежищем для местных алкашей. Теперь, попавший в частные руки, павильон был переименован в бар «Меркурий». В лучшем стиле современности у дверей появились два вышибалы в серых форменных костюмах с полицейскими дубинками. Однако прожженных хануриков отвадили от «Меркурия» не костоломы, а зубодробительные цены. Та же порция водяры, которую можно схватить в любой палатке, здесь стоила в три-четыре раза дороже. А вы видели алкаша, который не блюдет своего интереса?

Завидев Козлика, вышибала начал выразительно покручивать в руке дубинку. Но Козлика это не смутило. Он большим пальцем правой руки через плечо указал на Алексея. И своим знаменитым козлиным голосом торжественно проблеял:

— Я с ним.

Костолом на глаз определил уровень кредитоспособности Алексея и отошел в сторону, освобождая проход.

Они выбрали место в сумерках дальнего угла. Алексей шлепнул на стол три десятитысячные бумажки.

— Сходи.

Козлик трусцой двинулся к стойке. Зато назад с двумя кружками шел торжественно, как знаменосец на армейском параде.

Подойдя к столу, он поставил пиво и сел напротив Алексея. Плотоядно облизал губы, потом взял кружку и подул на пену.

— Ты слыхал, что у меня брат погиб? Николай.

— Жалко, я его знал. — Козлик шмыгнул носом.

— У кого он брал наркоту?

Узкое личико Козлика пошло морщинами, как меха гармошки, нос ещё больше съехал на бок. Глаза сплющились, заслезились. Голос задрожал, стал совсем неразборчивым. Алексей пытался понять сказанное, но не мог, как если бы беседовал с вьетнамцем. У него был случай, когда в городе вежливый сын Ханоя, ласково улыбаясь, спросил:

— Иде улис дюбалюба?

Алексей догадался: спрашивают об улице. Но какая в Москве именуется Дюбалюбой он не знал. И только позже выяснил — так азиаты произносили название улицы Добролюбова.

Перевести на русский бормотание Козлика оказалось не легче, и Алексей потребовал, чтобы тот это сделал сам.

— Алеша, — допив первую кружку сказал Козлик, — я понимаю — брат погиб — это плохо. И все же — смирись. Не лезь в это дело. Если они заметят тебя, считай — конец. Для них убить, что раз плюнуть. Ты будешь не первый и не последний.

— Они не узнают.

— Узнают.

— Ты настучишь?

— Пошел ты! Настучу — меня уберут сразу. Они не терпят, чтобы кто-то засветился.

— Тогда откуда станет известно?

— Глаза найдутся. И продавцы и мент — кто угодно на них сработает.

— Хорошо. — Алексей резко отодвинул кружку, к которой Козлик протянул руку. — Я думал с тобой по хорошему. Ты не понял. Делаю вывод: это ты сунул Николке отраву. Теперь дошло? — Он перехватил правое запястье Козлика и сжал, одновременно скручивая его.

Козлик жалобно пискнул.

— Падла буду, не давал. У меня только расслабуха… крутого кайфа нет…

— Я спросил, у кого он брал? Ты это должен знать.

— Леша, только я тебе ничего не говорил. — Козлик загнусавил сильнее обычного. — Не заложишь?

— Забито. Мне ты ничего не говорил.

Козлик быстро схватил кружку, подвинул её к себе, поднес к губам и в два жадных глотка высадил до дна.

— Ты знаешь Власиху? Это она, клянусь под честное слово!

Кто же в их микрорайоне не знал бабку Власиху, богомольную старушку, при Советах втихую торговавшую деревенским первачом-самогоном, при Горбачеве перешедшую на сигареты и, как выясняется, теперь промышлявшую наркотой.

— Где она банкует?

— На хазе… только я тебе ничего не говорил. Надо ей позвонить и сказать: «От Ахмеда».

— Кто такой Ахмед?

— Я знаю, да? Не скажешь, она тебе и дверь не откроет…

Слово Ахмед подействовало безотказно. Власиха так верила в надежность пароля, что тут же открыла дверь и спросила:

— Что берем?

Алексей, не ожидавший такого напора и приготовившийся к долгим объяснениям что ему надо и как он тут оказался, на мгновение растерялся. Под немигающим взглядом Власихи брякнул первое, что пришло на ум:

— Интересуюсь колесами… — Алексей вытащил из кармана бумажник.

— Имеется.

Алексей огляделся. Комната производила приятное впечатление. Из прихожей в неё вела ковровая дорожка — новая, чистенькая. Окно, выходившее во двор, сверкало зеркальной промытостью. В красном углу висела икона свежего письма в золоченом киоте с изображением благостного лика Николая Угодника.

Власиха прошмыгнула на кухню, загремела металлическими банками.

Все ещё держа в руке деньги, Алексей подошел к двери и заглянул внутрь. Власиха лихорадочно снимала с полки жестяные коробки с надписями «Мука», «Крупа», «Фасоль» и ставила их на стол. Наконец, она добралась до нужной упаковки. Повернулась к Алексею.

— Здесь у меня на два лимона. Хватит капусты?

«Во, бабка, — подумал Алексей, — прет по-фене, как заправский уголовник. А может сидела? Кто это знает».

— Хватит. — Алексей сделал шаг вперед, шлепнул деньги на стол. — Покажь товар.

Власиха лихорадочно заскребла ногтями по крышке, стараясь открыть банку с надписью «Горох». Открыла. Вынула горсть таблеток. Протянула Алексею.

— Будешь пробовать?

— Давай.

Власиха пересыпала «колеса» в подставленную ладонь.

Быстрым движением Алексей схватил бабу за плечо, развернул к себе с силой, сжал рукой горло.

— Жри!

Он прижал горсть таблеток ко рту Власихи. Баба плотно сжала губы и отчаянно мычала. — Жри, старая курва, иначе убью!

Власиха рухнула на колени, и таблетки частично высыпались из ладони Алексея. Злясь, он толкнул бабу, и та стукнулась лбом о половик, застилавший паркетный пол.

Алексей изобразил кипучую свирепость. Схватил со стола большую мельхиоровую поварешку, придвинул к губам Власихи.

— Не скажешь, выдавлю зубы, но рот открою. Потом ты у меня сожрешь все, что здесь есть. На два лимона. И подохнешь.

Алексей размахнулся, демонстрируя намерение врезать бабе черпаком по лбу. Та, потеряв бдительность, заорала.

Воспользовавшись моментом, Алексей сунул ей в рот таблетки. Тут же, перестав голосить, Власиха начала их выплевывать. Стараясь этому помешать, Алексей прижал поварешку к её рту. Старуха принялась крутить головой, но Алексей зажал ей башку между ботинками.

— Ну что, карга, будем ломать зубы или сожрешь все добровольно?

— Не посмеешь. — Власиха все ещё сохраняла надежду на благополучный исход. — В милицию заявлю. Сама под суд пойду, но и тебя подведу под статью.

— Ах-ах-ах, испугала! — Алексей открыто насмехался. — Когда все выжрешь, а ты у меня это сделаешь, останется один путь — идти в загиб. Я подожду, когда ты начнешь остывать и дело с концом.

Хоть медленно, но до Власихи начало доходить, что она просчиталась и не оценила мужика по достоинству. Он крутой, как каменное яйцо, и в то, что не доведет свои намерения до конца, теперь верилось мало.

Свернув голову вбок, чтобы в рот не попала очередная порция таблеток, Власиха жалобно запричитала. Она тряслась от страха и осеняла себя мелким дробным крестом, махая пухлой рукой от одного огромного вымени до другого. И дрожащим голосом повторяла: «Господи, помоги! Господи, помоги!»

Алексей никогда не испытывал приступов глухой ярости. Но сейчас она быстро нарастала в нем, охватывая все его существо, ослепляя и требуя жестокости. С трудом сдерживаясь, он оглядывал старуху, выбирая, куда её ударить так, чтобы с одного тычка она отлетела в угол.

Власиха прочла в его глазах злую непримиримость и поняла вдруг, что уповать на господа в деле неправедном ей нет никакого смысла. Надо каяться перед человеком, в чьих руках сейчас оказалась её жизнь.

Когда Алексей медленно отводил руку, готовясь к удару, старуха вдруг пятипудовым мешком кишок и сала рухнула на спину. Молитвенно сложила руки клинышком, завизжала, прося пардону.

Хотя Алексей видел, что глаза у неё все те же — злые, хорьковые, как у зверька, собравшегося укусить жертву, он понял — бабка сломалась.

— Встань! — Он сгреб её за ворот и попытался богатырским рывком поставить на ноги. Но старуха оказалась куда тяжелее, чем он предполагал, и номер не прошел. Ему пришлось пристукнуть ей ногой по мощному тяжелому заду. — Быстро! Вставай!

Власиха закряхтела, заохала, но поднялась. Он подтолкнул её к постели, заставил сесть.

— Рассказывай!

Все-таки старуха нажралась дури. Отплевывалась, визжала, крутила башкой, но кое-что проглотила. Это стало видно по глазам, которые потеряли хищный блеск и выглядели туманно-обалделыми. Она хныкала, растирала слезы по пухлым щекам и причитала:

— Родненький! Все брошу, все! Вот те крест — уеду в Теряево. Там дом у сестры. Жить буду тихо, как мышка. Только не тронь меня, старуху…

Слова путались, язык заплетался, но Алексей угадывал — Власиха в немалой степени симулирует обалдение и, как говорят, «косит» под потерявшую разум бабу. Она дело свое знала и старалась вести игру до конца.

— Нет, старуха! Так дешево не отделаешься! Где у тебя телефон? Сейчас позвоню в милицию…

Власиха сползла с постели, встала на колени, обеими руками сжала Алексею колени.

— Не губи, сынок! Ой, лихо мне!..

— Тоже мне, мамаша! — Алексей освободил ноги от её объятий. — Говори, откуда у тебя столько дури?

— А скажу, ты простишь?

Она торговалась.

— Говори, черт с тобой!

— В аптеке беру, родненький… У Изольды.

— Кто она?

— Аптекарша, батюшка. Изольда Михайловна… Втянула меня в грешное дело, бог её покарает!

Власиху прорвало. Дробным речитативом, захлебываясь словами, она как духовнику на исповеди каялась Алексею в своих грехах. Называла себя старой дурой, кляла алчность, которая её обуяла, божилась, что никакого отношения к смерти Николая не имеет, что раньше он у неё брал «пустячки» со слабинкой, но давно перешел на новые, крепкие порошки, а где их брал, она знать не знает…

Окончив разговор, Алексей вышел в кухню. Власиха, шаркая тапочками без пяток, потянулась за ним. Алексей выгреб из коробок с продуктовыми надписями все содержимое и под причитания хозяйки спустил в унитаз. Вымыл руки под краном посудомойки. Вытер их носовым платком. Пригрозил вернуться и разнести к чертовой матери её гнездо, если узнает, что она снова занялась своим гнусным делом Хлопнул дверью и ушел.

Власиха жила в блочной пятиэтажке постройки шестидесятых годов. Дом окружали густые посадки тополей, которые плотным строем стояли вдоль узкой ленты асфальта, проложенной между зданиями. Поэтому Алексей не сразу заметил, что едва он вышел из подъезда, за ним из бокового узкого тупичка выехала машина — серенькая «Ока».

Будь это иномарка, он бы сразу обратил на неё внимание, но маленькая мышка, громыхавшая на каждой выбоине плохой подвеской, поначалу показалась ему безобидной. Тем не менее неясное чувство настороженности возникло, когда «Ока» дважды повторила за ним повороты, хотя выехать на магистраль ей было бы удобней другим путем.

Алексей шел медленно, опустив голову. Это давало ему возможность скосить глаза и видеть, что делается позади. «Ока» начала ему все больше и больше не нравиться. Он убеждал себя, что такой быстрой реакции на его разговор с Козликом и посещение Власихи быть не может, но неприятное чувство тревоги самоубеждением снять не удавалось.

Навстречу ему по проходу между домами бежали две девочки в одинаковых джинсовых курточках с яркими ранцами за плечами. Обе размахивали руками и весело хохотали. Алексей посторонился, пропуская их и бросил долгий взгляд назад. «Ока» ползла за ним, держась у самого бордюрного камня…

Неужели в самом деле за ним? Он решил это проверить.

Выбравшись на магистраль, он на ближайшем пересечении улиц свернул направо, затем — в первый переулок налево. «Ока» повторила оба его маневра и тащилась с черепашьей скоростью в отдалении.

На перекрестке у светофора Алексей поглядел через плечо и заметил за рулем «Оки» мужчину в черных очках и в черном берете. Тот сидел, судорожно вцепившись руками в руль и опустив голову, как коршун, поджидавший добычу.

Едва загорелся желтый свет, Алексей шагнул на проезжую часть, всем видом демонстрируя желание перейти улицу. Мотор «Оки» бешено взвыл. Машина резко рванулась вперед.

Не сделай Алексей своего шага сознательно с продуманным намерением, он мог бы стать для него роковым.

На рывок машины Алексей среагировал мгновенно и точно — отпрыгнул на тротуар и прикрылся столбом светофора.

Тип в черных очках оказался менее удачливым. Он не успел вывернуть руль. Машина перескочила бортовой камень и на всей скорости врубилась тупой мордой в металлический столб.

Тут же громко хлопнула дверца. Водитель выскочил из машины и бросился бежать через улицу. Проносившаяся мимо «Волга» на мгновение задержала его. Этим воспользовался Алексей. Опершись рукой о крышу «Оки» он одним махом перепрыгнул через машину и настиг беглеца. Схватил его за плечо, резко крутанул щуплое тело и толкнул на стену. Сгреб в кулак косицу, свисавшую на шею из — под берета, прижал лохматую голову к кирпичам.

В этот момент сильный удар обрушился на затылок Алексея. Тупо загудело в голове, ноги подкосились, и он с поворотом, будто собираясь ввинтиться в асфальт, осел на тротуар.

Когда сознание стало медленно возвращаться, Алексей увидел перед собой пожилого мужчину в потертом сером костюме, в очках. В руке он держал авоську с картошкой.

— Молодой человек, может вам дать валидол?

Вопрос поначалу прозвучал из далека и только слово «валидол» Алексей услышал нормально.

Кряхтя и опираясь о стену рукой, он приподнялся.

— Спасибо, не надо.

В голове звенело, но он уже оклемался.

Быстрый взгляд, брошенный по сторонам, ничего не заметил — ни машины, ни прохожих…

Кузьма Сорокин не любил убивать. Хотя по мелочам грешил, в драках морду противникам чистил как надо и отдуваться кое-кому после его кулаков приходилось неделями. Бывало такое. Как без этого. Ни в черта ни в бога Кузьма не верил, оставляя это право матери. Но иногда, встречаясь со взглядом святого на старинной иконе, которая стояла на тумбочке в комнате матери, он ощущал мистический трепет. Слишком уж пристально и скорбно смотрел на него угодник — то ли Креститель, то ли Пантелеймон.

Тем не менее Кузьма убивал. Как без этого обойтись, если ты при оружии и при деле? Разве кто-то может сказать, что забойщики скота на мясокомбинате грешны? Вон у евреев даже религия назначила такую профессию — резник. Так он что, убийца? «Голубые»… Тьфу на эти цвета! Нет, не «голубые», а «зеленые» горло рвут, чтобы не обижали бродячих псов и кошек. Кто-нибудь за это «зеленых» трогает? Пусть тешатся. Собаки и кошки ничейные, только бомжи на них могут позариться и сожрать. А вот попробуй «зеленые» поднять гвалт у ворот мясокомбината, посмотрели бы, что может произойти. Говядинку потребляют люди с деньгой и крепкими зубами. Они этих «зеленых» мигом перекрасят, чтобы не гавкали и не лезли куда не надо.

Вот и у Кузьмы профессия — ни одному «зеленому» не по зубам: крутая профессия.

Третий год Кузьма в деле. Как уволился из внутренних войск, где служил «винтовым попкой» и свечкой стоял на вышке, охраняя зону в Мордовии. Государство ему вручило автомат и дало право стрелять в тех, кто пересечет запретную линию. Эту линию само государство и нарисовало: от сих до сих зэк может ходить, а переступил черту — его ухондошат во имя порядка и общественного спокойствия. Закон всегда прав, особенно если он демократический.

Кузьма был хорошим винтовым: гордость своими правами не тешил, нужды тех, кто ходил за запретной чертой, понимал хорошо. Пару раз он доставал нужным людям «маслята» — золотистые автоматные патроны россыпью. Пару раз, повинуясь условному знаку, с вышки бросал посылочки в зону.

Потому, когда пришла пора уходить с действительной службы, люди добрые шепнули Кузьме адресок. Мол так и так, потребуется работенка, тебя устроят. В нынешней демократии дело найти не просто. Тем более такое, чтобы кормило и поило как надо — от пуза, до сытости.

Кузьма поначалу гордость выказал: он — воин, защитник Отечества, стоял под знаменами, как так, чтобы на него внимания не обратили? А ведь вышло, что никому он стал не нужен, едва слез со сторожевой вышки. Торчал бы на ней винтовым попкой, вонял в штаны после казенных щей и гороховой каши — считался бы человеком государевым. Но уж коли слез со скрипучей верхотуры, валяй, сам обустраивайся. В стране демократия и каждый волен искать дело и делать деньги по своему разумению.

И пошел Кузьма по незабытому адресочку. Его помяли, потискали, навели справки и взяли в дело.

В какое? Тут уж хрен вам, родненькие, обойдетесь без объяснений. Дело частное, коммерческое, а коммерция как известно требует строгой тайны. Слишком много вокруг пауков, готовых сосать соки из коммерсантов. Это конкуренты, это рэкет и, наконец, налоговая служба. Так что Кузьма прекрасно понимал значение секретов и даже режь его на кусочки, прижигай каленым железом — не расколется. А даже и расколется, многое из него не высыпется: положено знать Кузьме от и до, он только это и знает.

Обязанности у Кузьмы простые. Он инкассатор в частном деле. В назначенное время в назначенном месте ему передают пакет. В нем гроши. Какие? Кузьма не знает. Может рубчики, может баксы, ему о том не сообщают. Пакеты всякий раз толстые, плотно запечатанные. Кузьме в самом начале сказано: полюбопытствуешь, пеняй на себя. А зачем Кузьме любопытствовать? На кой ему это нужно? Ему отстегивают куда больше, чем получал полковник Черкашин, которому подчинялась целая бригада таких попок, каким был сам Кузьма.

Почти год у Кузьмы дела шли как по маслу. Каждый день без стука и грома появлялся на рабочем месте, которое всякий раз было разным и никогда не повторялось. Пакет ему передавали то на станции метро Полежаевская, то на железнодорожной платформе Тестовская, то на Цветном бульваре, а то и вовсе прямо на Лубянской площади. Все шло четко, без сбоев: обмен условными фразами, пакет из рук в руки и будь здоров. Точно также в другом месте Кузьма передавал пакет другому человеку, с которым встречался часто, но кто он такой — не знал.

Сбой произошел неожиданно. Кузьма принял заветный пакет на пристани лодочной станции в парке Измайлово. Проводил взглядом сдатчика, который быстро удалился в сторону, потолкался немного у пруда и двинулся вдоль аллеи, чтобы прямым путем добраться до станции метро.

В глубине парка навстречу Кузьме из-за кустов вышли три парня. По виду — местная крутизна. Черные пиджаки из дешевой подделки под кожу. Белые заклепки от горла до задницы. На бритых башках кепарики с надписями «USA». Буквы большие, броские.

Кузьма сразу понял в чем дело и забоялся возможного. Человек он незлобивый, уравновешенный, не герой, не спортсмен-разрядник — средний рост, cам худенький, лицо узенькое в кувшинчик влезет.

Трое крутых преградили Кузьме дорогу. Тот, что стоял в середине, крутил в ладони большой стальной шарик — должно быть от подшипника. Другие держали руки в карманах — словно мошонки оберегали. Может прохудились? Густо пахло грозой, а все равно в праве на юмор Кузьма себе не отказывал.

— Ну что, дядя?

— Ребята, я пустой. — Голос у Кузьмы дрогнул, выдавая испуг. Он не ожидал такой встречи и не желал её завершать как ему в таких обстоятельствах предписывалось.

Крутые надвинулись на него. Шли скопом, плечом к плечу. Даже окружать не стали. Куда шибздику деться? Если и побежит, далеко не уйдет: догонят, порвут. Сбить с ног бегущего для бойца — радость души.

— Ребята, не надо. Не вводите в грех.

Куда там! Чем больше дрожит жертва, тем сильнее закипает ярость хищников. Было ясно: крутых словами уже не остановить.

«Вальтер» с глушителем выскользнул из-за пояса, будто только и ждал работы. Стрелять Кузьма умел: по грудной мишени на пятьдесят метров бил на пятерку. А здесь его отделяло от противников не более полутора метров. Выстрелы жахнули сухо и негромко, как бумажные пакеты, надутые, зажатые и разбитые кулаком.

Кузьма видел широко раскрытые ошарашенные глаза крутых; видел, как сбитые с ног силой удара они взмахивали руками, будто гуси крыльями, и падали на спины. Третий из кампании, получив небольшую фору, бросился наутек. Он мчался среди осин, петляя как заяц. Должно быть очень надеялся, что уйдет.

Кузьма прихватил рукоять «Вальтера» двуручным хватом, угадал, куда очередной зигзаг вынесет бегуна, дождался нужного момента и нажал на спуск. Бац! И тело парня, пролетев по инерции метра два, плашмя рухнуло на траву.

Кузьма огляделся. Аллея была пустынна. Он по одному оттащил два тела с дороги в кусты. Для верности бабахнул по выстрелу каждому в голову. Дошел до третьего и вломил «контрольку» в бритый затылок, с которого свалилась шикарная шапочка с надписью «USA».

Отряхнувшись, Кузьма сунул пистолет за пояс, передвинул его к спине и двинулся туда, куда шел до инцидента.

Со вторым курьером он встретился у входа в метро Сокол. Передал пакет, но когда они должны были разойтись, придержал за локоть.

— Слушай, друг, мне нужно увидеть шефа.

Среднего роста интеллигент, внешним видом напоминавший учителя, которого вытурили из школы за приставания к мальчикам, ошалело выкатил буркалы.

— Ты чо, обкурился? Какого тебе шефа? Кроме бригадира я никого не знаю.

Кузьма бригадира тоже знал, но как отыскать — не ведал. Тот его сам выкликивал при нужде в условное место, платил зарплату, а задания выдавал по телефону. Потому он понял несоразмерность своих претензий к возможностям напарника и согласился:

— Можно и бригадира, только очень срочно.

— А ху не хо? — Курьер был предельно откровенен в ответах.

— Хо, — согласился на предложение Кузьма и кивнул головой.

В его голосе инкассатору послышалось нечто тревожное.

— Ладно, попробую. Через час в метро Белорусская радиальная. В подземном вестибюле на линии в сторону Речного вокзала. Последняя лавочка. Он тебя знает…

Бригадир приехал и не один. Судя по всему он чего-то боялся: ситуация была не ординарной.

Неподалеку от места встречи загодя появились два мальчика, упакованных в фирменные джинсовые костюмы. Долго ходили вокруг да около, потом куда-то исчезли и опять появились рядом, когда пришел бригадир.

— Что, сердечный? — Бригадир спросил с удивительной теплотой в голосе — не казенный начальник, а истинный отец-командир.

Кузьма рассказал ему все, что произошло в Измайлово. Бригадир слушал, не перебивая. Когда Кузьма кончил, спросил озабоченно:

— Сделал «контрольки»?

— Точно.

— Проверим. — Бригадир поерзал тяжелым задом по скамейке. — Ты езжай домой. Приведи себя в порядок. Ванна там, фуе-муе всякое. Одежду смени. Но не пей. Тебя вызовут.

Кузьма вернулся к себе. На душе скребли кошки. Он никого не хотел убивать. Мокруха была ему не по душе. Но эти три муделя сами начали. Он их богом просил не выступать. Можно сказать, унижался вопреки воле. Они не вняли. И напоролись. Сами, конечно, во всем виноваты. Но от понимания этого легче не становилось.

Пока Кузьма добирался до дому, бригадир выслал в Измайлово контролера. Тот прошелся по аллее и нашел все, о чем инкассатор доложил начальству. Милиция ещё не нашла трупы, и они лежали там, куда их оттащил Кузьма.

Контролер по мобильному телефону, как очень честный законопослушный гражданин сообщил в милицию о страшной находке. Его попросили при возможности задержаться на месте. Возможность такая у контроллера нашлась. Он видел как приехали оперативники. Потом его опросил следователь. Пришлось сказать, что в парке был по делу — искал место где проходит встреча филателистов. Вот и бродил по аллеям. Вроде бы на острие ножа оказался контролер, но зато его доклад был содержательным и полным. И докладывал контролер не бригадиру, а прорабу. Первое сообщение он передал сразу же, после того как позвонил в милицию.

— Иван Васильевич, как этот чудак раскидал бревна по двору, так они и лежат.

Прораб удовлетворенно крякнул и распорядился.

— Пригляди, чтобы мусорщики приехали и побудь возле них немного. Потом уборкой пусть занимаются те, кому за то деньги платят.

В тот же вечер Кузьму вызвали на место встречи к метро Новослободская. Тот же самый курьер учительского облика вручил ему свернутую в трубочку газету. Завистливо сообщил:

— Разворачивай аккуратно. Там три лимона. По одному за каждый батон.

Кузьма не сразу понял — голова другими мыслями была забита. Переспросил:

— За какие батоны?

— Не знаю. Тебе лучше известно. Мне как сказали, я так и передал. Ну, бывай.

«Учитель» развернулся и нырнул в переполненный вагон. Поезд умчался. Кузьма остался на платформе один и ещё немного постоял, пока до него не дошло за какие такие батоны ему заплачено. А когда догадался, мед удовольствия разливаясь потек в душе. Не хило, верно? За трех вонючих пиздриков — три лимона. Если бы знать, что так будет каждый раз, он этой шелупони набил бы куда как больше. Вон сколько всякой крутизны в кожанах с заклепками развелось в Москве. На каждом углу тусуются. На людей накатывают. И не знают, мудели, какие бабки за них можно сорвать.

— Бабуины! — Кузьма произнес это слово вслух и направился к выходу.

Через неделю Кузьму вызвали на встречу. Как объяснил бригадир — на него решил взглянуть сам шеф, которого даже бригадир ни разу в глаза не видел.

Шеф подхватил Кузьму в черное «Ауди» у метро Динамо. Поехал по Ленинградке неторопливо и на ходу начал разговор.

— За тобой, Сорокин, я давно приглядывал. И не ошибся. Ты проявился в лучшем виде.

Кузьма не часто слышал похвалы в свой адрес и даже смутился от неожиданности.

— Дело есть дело, — только и сказал он. — Я ж нанимался…

— Верно, но далеко не все это понимают. — Шеф помолчал, размышляя. — Мне нужен офицер для особых поручений…

— Я не офицер. Даже до ефрейтора не дослужился…

Шеф улыбнулся, тронутый детской непосредственностью Кузьмы.

— Может в этом и есть твое счастье. Возьмешь в свой штат офицера, и он разаведет у нас тут бардак. Это сегодня в армии, когда тебе приказывают, можно хвостом крутить. Не понравится командир — послать его подальше. Так?

— Бывает, — философски согласился Кузьма. — Как не быть.

— Смотря где, Сорокин. У нас такое не принято. Ты сразу подумай — соглашаться или нет. Старое место всегда за тобой. Но и на нем, как ты знаешь, за провинность на губу никто не сажает. Дело у нас строгое, денежное. Не вписался, пеняй на себя…

Кузьма кивнул, соглашаясь с такой постановкой вопроса. Система, в которую он попал, сотворена с головой. Это в давние почти забытые времена каждый кент — член семьи был известен другим в лицо. Пахан, ходивший в авторитете, встречался со всеми. Малины располагались в трущобах Марьиной Рощи, в проходных дворах Солянки, Петровки или в закутках Сретенки. На дело всей хеврой ездили. Кто на вассере стоял, кто собачку ломил, кто слам выносил. Конечно бывало всякое. Менты раз за разом кого-то брали. Попутают и трясут. Потом быстро дело кончают — незавершенки боялись. Срока назначали людям и по рельсам… Как в песне поется: «По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута-Ленинград»…

А уж что было в зоне, того Кузьма нагляделся вволю.

Теперь времена изменились. Настоящие дела от паханов, считавших себя в законе, дело переходит в новые руки. И порядки настали новые. Даже чем занимается организация не сразу поймешь. Все окружает тайна, которая почище, чем у шпионов. Кого знает Кузьма? А никого, если на то пошло. Пусть даже яйца ему дверью придавят, заложить он никого не сможет: все глухо, как в танке. Вот сидит лицом к лицу с шефом, а ни имени, ни фамилии не знает. И описать не сможет — черные очки и шляпа на лаза надвинута. Мощная примета, верно? Между тем шеф — силен. Все дело расписано по минутам, лучше чем на телевидении.

Раньше деловые люди — паханы и челядь носили часы больше для шика. «Бочата» — украшали и придавали вес человеку. Хотя кому оно на хрен было нужно это время? Стемнело — пошел на гоп-стоп. Рассвело — рванули когти по хазам, как тараканы по щелям. Теперь часы служат делу. Бригадир заставляет своих подручных сверять время по своему «Сейко», а его самого по «Роллексу» проверяет прораб. Чтобы если назначена встреча, все шло тик в тик — ни секундой раньше или позднее. Больше двух минут опоздавшего ждать не положено. Кто опоздал, с того строгий взыск.

Впрочем, прошлые времена возможно были поинтересней, но нонешние — покруче.

Как ведь раньше бывало? Скачок залепили, слам сдали барыге и пошли дуванить — водяра, кокаин, марухи. Ну, конечно, случалось кто-то от курвы и сифон тащил. Бывало. И что? Штаны долой, голый зад кверху, и добрый доктор Абрам Фраерман, представитель недобитой частной инициативы, за четвертной порет уколы сульфидина. Жжет, щиплет, а ты терпи. Курс прошел, отряхнулся как петух после дождя, курве рыло начистил и кантуйся дальше. Радуйся жизни.

Теперь не то. Витька Локш разгулялся, помахал прибором и выиграл на удовольствии СПИД. Казалось бы в чем дело? Его козыри, его риск. Не с той карты пошел, сам и расплачивайся. Но это на первый взгляд. На второй все куда сложнее.

Едва прораб прознал какой у Локша мочеполовой аврал он тут же дал приказ его замочить. Оказалось, что вне дела спидюк волен гулять пока его немочь не сточит до основания. Но если он завязан на систему, то ей живой труп ни к чему. Он опасен.

С той поры и исчез Витька Локш, а куда знает один бог, три милиционера и пистолет ТТ. Ножом спидюка в системе не потрошат. Крови гнилой опасаются…

Короче, когда шеф завел разговор про бабки, которые потекут Кузьме при исполнении новой должности, Сорокин отказываться не стал. Много времени на переговоры не ушло. Шеф зафаловал Кузьму пока они ехали до Октябрьского поля. Там он протянул руку, назвался Евгением и высадил пассажира:

— До встречи. Гуляй пока. Тебе позвонят…

Евгений Жетвин был родным братом Грибова по матери и единственным человеком, которому тот безраздельно доверял свои дела и тайны.

Евгений служил офицером спецназа ГРУ и уволился из армии в звании капитана сразу же после окончания войны в Афганистане.

Воякой Жетвин был смелым и удачливым. Он не любил хвастаться своим боевым прошлым, поскольку на войне был одним из тех, кто не просто стрелял. Он убивал. Расчетливо, смело, безжалостно. Он видел своих убитых. Он считал себя профессионалом. Он был им, и по ночам ему не снились кошмары. Его не мучили виденья огня и дыма. Он помнил трупный запах на разогретых солнцем камнях нагорья Хазараджат, мог в деталях рассказать о каждом бое, в котором участвовал, и даже вычертить схемы местности и обозначить на них позиции сторон на разные моменты боевых действий.

Самой крутой для Жетвина оказалась стычка в пустыне Регистан, где небольшой отряд «спецов» был высажен с вертолетов на границе каленых песков и жарких гор. Здесь, по данным агентурной разведки, ожидался крупный караван, который вез из Пакистана оружие отряду моджахедов амера Мубарака.

Пустыня — пространство, щедро засыпанное песком, каменной крошкой, украшенное редкими кустами верблюжьей колючки и серыми проплешинами солончаков. Что такое дорога в пустыне ведомо только аллаху и путникам, которые её пересекают. Каждый из них волен выбирать направление по личному усмотрению. Кости тех, чье усмотрение оказалось ошибочным, потом долго белеют, обчищенные стервятниками и грызунами.

Так же трудно выбрать место и для засады на плоскости, где тысяча направлений, по которым может пройти чужой караван.

В тот раз «спецам» повезло. Командир отряда майор Донцов просто-напросто счастливо угадал, где выбрать позиции. И ровно через сутки им удалось перехватить караван. Правда, выяснилось, что его охраняла большая группа моджахедов, которая по численности серьезно превосходила «спецов».

И все же майор Донцов принял решение на бой. На такой смелый шаг его подвигли три фактора.

Во-первых, засада расположилась на господствующей высоте. Во-вторых, рельеф не позволял противнику обойти небольшой отряд с тыла. И, в-третьих, вертолеты, которые должны были забрать «спецов», находились в десяти минутах лета на месте, выбранном под временную посадочную площадку.

Разведчики засекли приближение каравана к вечеру. На их счастье моджахеды решили в темное время не двигаться и расположились биваком в трех сотнях метров от засады.

Тактику боя майор Донцов построил на внезапном огневом ударе. В предрассветной тиши, залегши на крутом бархане, группа ударила из ручных противотанковых гранатометов по грузовикам, кузова которых были затянуты брезентом.

Огненные трассы, пролегшие над песками, вздыбились на концах пухлыми шарами оранжевых взрывов. Гул, многократно умноженный эхом, сотряс пустыню. Урон, который нанес моджахедам первый удар, был невосполнимым. Машины, груженные боеприпасами, загорелись. Охрана каравана без колебаний приняла бой.

Жетвин лежал рядом с Донцовым на правом фланге обороны. Широкой подковой, по гребню огромного бархана разместились остальные бойцы группы.

Моджахеды, ослепленные яростью, двинулись в атаку, даже не пытаясь вскрыть расположения противника. Видимо их амер счел, что русские обнаружили себя огневым ударом. Но это было не так. Первый залп гранатометчики произвели с позиции, которую выбрали далеко впереди своей линии.

Выпустив гранаты, они отошли на заранее подготовленный рубеж.

Это во многом определило исход боя. Шквал огня, который обрушили моджахеды на предполагаемые позиции русских, ущерба группе не принес.

Прикрываясь огнем афганцы пошли в атаку. Русские молчали. Группа состояла из ребят, уже достаточно обкатанных и обстрелянных огнем и рукопашными стычками. Каждый боец здесь прекрасно понимал, что лучшим местом, позволявшим остановить противника станет крутой склон бархана. Одолеть его по песку афганцам будет не так-то просто.

Такая тактика оправдалась. Волна атаки завязла в песке и разбилась о плотный прицельный огонь автоматов. Уцелевшие моджахеды, поминая аллаха, зло паля в воздух, отступили и залегли. Громовые раскаты стихли, но тишина над полем боя не воцарилась. В машинах начали взрываться боеприпасы. С жирным смачным треском жадный огонь дожирал остатки грузовиков. В недрах бушующего костра рвались патроны.

Жетвин подобрал ноги, собираясь вскочить и сменить огневую позицию, как вдруг земля под ним дрогнула, зашевелилась будто живая, песок заходил ходуном, будто его начали трясти в сите.

Тому, кто не испытал на себе землетрясений, трудно представить ужас, охватывающий все живое, когда колеблющаяся твердь начинает рушить представления о своей незыблемости.

Жетвин плотно прижался пузом к песку, беспомощно раскинул руки, словно старался удержать землю от качаний, не дать ей возможности опрокинуться.

Гул стих, рокочущим валом укатившись за гребни дальних барханов.

Жетвин приподнял голову, чтобы оглядеться. И тут же увидел, как из клокочущей стихии огня вырвалась сверкающая струя скрученного в жгут багрового пламени. Это из пожарища стартанул неуправляемый реактивный снаряд.

Свирепо подвывая, он набрал высоту и понесся вдаль, дымным следом вычерчивая крутую траекторию.

Следом за первой на волю вырвалась вторая ракета. Она стремительно пронеслась над землей и врубилась в крутой склон бархана метрах в трехстах от места старта.

Лежать под огнем — испытание не из приятных. В зареве пожара то и дело ослепительно вспыхивали белые шары света. Раздавалось шипение, которое тут же переходило в напряженный пульсирующий вой.

Из хаоса туго свитого в черные жгуты дыма вырывался темный корпус ракеты. Он волочил за собой дымный хвост и устремлялся в небо.

И тут же где-то рядом снова возникала ослепительная вспышка и раздавался вой, переходивший в тяжелый грохот…

Самым большим, что можно было сделать тогда для своего успокоения — предполагать, что ракеты при перевозке не были снаряжены взрывателями. Но все ли в жизни делается так, как то предусмотрели инструкции по безопасности?

При каждой новой вспышке, когда волна рокочущего грохота прокатывалась над головой, Жетвин вжимался в песок и старался поглубже втиснуть голову в каску. Когда же какая-либо из ракет, обдав его жаром и ревом, проносилась низко-низко над его головой, он тут же поднимал глаза, чтобы посмотреть, что творилось вокруг. Предосторожность не оказалась излишней.

Он не прозевал момента, когда с криками «Алла акбар!» афганцы рванулись в атаку. С флангов автоматчиков поддержали гранатометчики. Одна граната прошла над головами «спецов» с перелетом. Другая не долетела до гребня. Она врезалась в бархан метра на полтора ниже места, где лежал Жетвин.

Горячий песок взметнулся вверх высоким столбом. Над головой Жетвина с ноющим звуком пронеслись осколки.

— Ты его видел? — Майор Доноцов отплевывался от песка, забившего рот. — Вон он справа. Урой его.

— Угу.

Жетвин сосредоточился, отвлекаться времени не было, и потому буркнул нечто невнятное. Донцов на такие мелочи внимания не обращал: в бою не на стрельбище, тем более не на плацу.

Рассвет выползал из-за горизонта едва заметной серой полоской, оттесняя на запад ночную темень. И на этом сером фоне, как погрудная мишень, возникла тень человека.

Жетвин приподнял трубу гранатомета, сцентровал прицел на середине фигуры.

Грохот выстрела не просто оглушил. Он сотряс все тело, словно на голову с высоты обрушился тюк прессованного сена. Перед глазами полыхнул клуб оранжевого огня, на мгновение лишив зрения.

Два удара — выстрел и взрыв почти слились в один, раскатистый и протяжный.

Граната попала точно туда, куда целился Жетвин.

Все то, что ещё мгновение назад было человеком — полным злости, желания воевать; человеком, который тщательно выцеливал противника — все это разнесло, разметало по песку кровавыми шматами костей и мяса.

И самое страшное — это вызвало у Жетвина только прилив ликования:

— Командир! Я его грохнул!

Пара вертолетов появилась над полем боя, когда там ещё дымились остовы сожженных автомашин и курились остывавшие сопла разбросанных по пескам ракет.

Две машины шли к позиции «спецов» низко — «стригли» землю винтами, готовые принять на борты десант.

Облако желтой пыли поднялось высоко в небо над местом, где они приземлились.

Десант уже разместился в машинах, когда Жетвин, оглядев людей, спросил:

— Где Лудилин?

Лейтенант Арсений Лудилин отсутствовал.

Жетвин схватил автомат и бросился назад, к месту, которое они только что отставили. Лудилин, раскинув в стороны руки, лежал в песчаной выемке на пологом склоне бархана. Его контузило взрывом гранаты. Жетвин хотел поднять товарища, но заметил двух афганцев, залегших неподалеку. Пришлось взяться за автомат.

Жетвин никогда не палил без разбора. Пуля дура, если её не направили туда, куда надо.

Первый же выстрел попал в моджахеда, пытавшегося обойти Жетвина слева. Второй афганец видимо счел, что в этот день удача не на их стороне и быстро исчез за барханом. В это время к Жетвину подошла подмога — ещё три «спеца». Общими усилиями они доставили тяжеленного Лудилина к «вертушке».

Машины тут же взмыли и взяли курс на север.

Жетвин, едва оказавшись в вертолете, положил автомат на колени и свесил голову на грудь.

Солдатскую мудрость, учившую, что «лучше переесть, чем недоспать», он понимал буквально и умел устранять недосып в любом положении — сидя, стоя и на ходу. Смеясь, он говорил, что после трудных переделок в его организме будоражащий адреналин тут же преобразуется в успокаивающий «дремонтин».

В полусне, опупев от дикого рева двигателей, Жетвин так и не понял, что случилось.

Вертолет, в который попала переносная зенитная ракета «стингер», стремительно, как и летел, рухнул на камни невысокого кряжа.

Смерть не страшна: тот кто умер о ней ничего не знает. Не знал об этом и Жетвин. Не было для него ни пустого гулкого коридора, по которому душа рвалась бы к бессмертной жизни. Никто вокруг не пел многоголосую аллилуйю, не махал опахалами.

Не слышалось и голосов грешников, опущенных в жупел и принимающих муки. Только темнота и тишина.

Отсутствие в мире тебя и мира в тебе.

Муравей, раздавленный толстой ногой слона-судьбы — вот что такое смерть.

Очнулся Жетвин не понимая что происходит, не зная, где он и почему тут оказался.

Сознание вползало в него медленно, но он не спешил это показывать.

Умный, паленый огнем боец, ведет себя подобно жуку, который в минуту опасности замирает, притворяясь мертвым.

Сквозь дремотную отупелость обморока, Жетвин услышал чужую речь и не стал открывать глаза.

— Э-э-э, — гнусаво гундел совсем рядом с ним чей-то голос. — Рехтан! Рехтан!

Говорил афганец, но что именно означали его слова Жетвин догадался только через минуту, когда на него обрушился поток холодной воды.

Плеснули на него не из пиалы, не полили из бутылки или фляги, а ливанули сразу из сатала — афганского ведра.

И опять: «Рехтан, рехтан».

— Лей, лей, — перевел для себя Жетвин и не ошибся. Новый поток воды обрушился на него, заставив захлебнуться, закашляться.

— Зенда, — сказал довольный голос над головой, и Жетвин для себя легко перевел: «живой». Два слова на дари: «морда» — мертвый и «зенда» — живой он знал прекрасно.

Когда закашлялся, тут уж «морду» — мертвого не изобразишь. Мертвые не кашляют, не чихают, не дышат.

Пришлось открывать глаза.

И сразу рядом прозвучал голос, сносно говоривший по-русски:

— Вставай, вставай, пиздельник, уже належался…

Жетвин понял: его назвали бездельником, хотя в афганском произношении это прозвучало ещё более оскорбительно, чем в русском.

Высокий худой афганец со страшным шрамом во всю левую щеку и без левой руки (от неё осталась только культя, подрезанная значительно выше локтя) стоял рядом с ним, широко расставив ноги.

Потом Жетвина пытали. Ни для чего, просто для собственного удовольствия амера Мубарака, которым оказался тип без руки и со шрамом. Пытали с той же бессмысленностью, с какой ребятишки терзают мух, отрывая им одну ногу за другой и наблюдая, что будет дальше.

Ему не задавали вопросов: «Где сейчас ваш главнокомандующий товарищ Брежнев?» И он не мог, как Зоя Космодемьянская, гордо ответить: «Товарищ Сталин на своем боевом посту».

От него добивались не слов, а крика, дикого воя. Им надо было, чтобы этот неверный — кафер — заорал, забился в судорогах, надул, навалил в штаны, вот это было бы зрелищем, почище любого намайеша — театрального представления.

Старался сам безрукий. Скорее всего он вымещал на русском злость за свое уродство, хотя вполне возможно, что руку ему отхряпала собственная беспечность в обращении с боеприпасами. А вымещать зло на других этот басмач умел и должно быть очень любил.

Он взял в руку ножницы — секатор, которым садоводы обрезают сухие ветки плодовых деревьев, сел Жетвину на грудь, придавил коленом его левую руку и схватил острой пастью секатора мизинец у верхней фаланги. Сказал с довольной улыбкой:

— Хуб аст! Очень хорошо!

Громко хрустнула кость.

Жетвин даже не сразу понял, что произошло.

Боль оказалась не острой, пронизывающей тело от травмированного пальца до задницы. Она лишь тупо отозвалась в самом пальце. Точно так бывает, когда по руке случайно засадишь молотком, вместо того чтобы ударить по гвоздю.

И все же благословенны религиозные обряды! Благословенна джума — мусульманская священная пятница! Благословен час, когда Аллах предписал правоверным становиться коленями на молитвенный коврик — намаз-жай — и совершать обряд намаза!

Амер Мубарак был мусульманином крайне набожным. Едва с крыши кишлачной мечети муэдзин прокричал азан — призыв к молитве, однорукий палач тут же отложил секатор, огладил рукой правоверную бороду (а борода у магометанина признается правильной, если её берешь в руку, а из кулака наружу торчит клок волос), вздохнул с сожалением — столько у кафира лишних пальцев, а он успел откусить ему только самую маленькую косточку — вот незадача! Подумал так и ушел молиться.

Впрочем, утешало одно — помолившись, можно будет и дальше потешить душу.

Амер ушел. Сторожить Жетвина оставили парня лет двадцати. Лицо у него походило на блюдо для плова — такое же широкое, круглое, подернутое маслянистой пленкой. Подобная мордастость — вывеска склонности к обжорству и лени.

Разморившись на солнце, парень сидел в тени под стеной высокого забора и держал автомат между колен. Глаза его периодически закатывались, а губы помимо воли подрагивали, испуская легкое дремотное пофыркивание.

Жетвин лежал на спине, бессильно распластавшись. Мордастый не обращал на него никакого внимания: падаль, она никого не пугает. Даже ворон.

Секатор оказался почти рядом — однорукий оставил его на плоском сером камне.

В момент, когда толстые губы стражника мокро прохлюпали «пфу-пфу-пфу», Жетвин протянул руку и схватил секатор.

Следующее «пфу-пфу-пфу» стало для мордастого последним выдохом в жизни. Секатор перерубил ему шею до позвонков.

С автоматом в руке Жетвин мотнулся к полугрузовичку с крупными буквами на капоте «Тoyota».

Ключи зажигания здесь из замков не вынимали: зачем?

Мотор дико взревел, и машина, подпрыгивая на колдобинах афганской кишлачной дороги, понеслась с бешеной скоростью…

Благословенны обряды религии! Намаз требует полного сосредоточения и отрешения от суетных забот.

Бисмилляхи — р-рахмани — р-рахим! Именем Аллаха милостивого, милосердного…

На машину, лихо просквозившую мимо мечети сразу внимания не обратили.

Догнать и перехватить беглеца не удалось.

После всего, что он пережил, Жетвин перестал бояться чего бы то ни было. Он понял — жизнь — это затяжной прыжок без парашюта.

Конечно, если об этом думать, то становится жутко. Поэтому многие стараются отогнать от себя такую мысль, отвлечься от нее. Каждого из нас подобная перспектива пугает.

А вы бы прыгнули из самолета, заведомо зная, что купол над вами не распахнется? Скорее всего на такой прыжок может оказаться способным только псих.

В жизнь людей родители вталкивают принудительно, не испрашивая желания тех, кто обязан стать их потомками. Когда человек начинает понимать в чем дело, что произошло, он уже летит. Без основного и запасного парашюта. У одних от страха холодеют души. Они убеждают себя в наличии боженьки и того света, на котором продолжится их часто совершенно никчемная жизнь.

Вера в райское блаженство смиряет слабых с неизбежностью кончины. Но даже искренне верующие воспринимают смерть как трагедию. Стоит только посмотреть, как умеют надираться попы, которые встали между загробным миром и тутошней, земной жизнью.

Другие с тайного перепуга начинают жрать водку, обкуриваются наркотой, часто боясь признаться в собственном страхе даже самим себе. Будь все по-иному, пьянь заводилась бы только в низах общества. А она расположилась повсюду, на всех этажах жизни. Только подумать, сколько алкашей и наркоманов среди тех, кто именует себя интеллигенцией. Поэты, артисты, писатели, художники, все эти инженеры человеческих уш и душ умеют глушить по-черному.

Короче, для себя Жетвин сделал вывод, что жизнь начинается не после приземления; она длится только то время, пока продолжается полет к земле. Поскольку на это каждому отпущено разное время, надо не ожидать момента шлепка, а жить на лету.

Эта немудреная философия профессионального солдата, который встречал опасность на каждом шагу, воспитала в Жетвине пренебрежение к жизни чужой и своей.

Он быстро перестал верить в возможность всеобщего равенства и благоденствия, которые могли бы наступить при его жизни. Он прекрасно видел, что с каждым годом в армию приходит все больше молодежи с физическими недостатками, с моральным изломом душ. Государство отдавало оружие и называло «защитниками родины» молодых преступников, алкашей, наркоманов. И это становилось для него лучшим доказательством деградации системы, которой он вынужден был служить.

Но даже не это отвратило Жетвина от мысли, что жизнь может стать для всех лучше и добрее. До какого-то момента он ещё верил в честность помыслов тех, кто брал на себя ответственность за судьбы страны и народа.

Молодой и улыбчивый Горбачев, симпатичный Ельцин рождали в душе надежду на возможность благоприятного развития событий. В Кремле и вокруг него появились молодые, полные новых идей люди, которые как это казалось, излучали потоки энергии и оптимизма. И вдруг стало ясно — все разговоры о том, что оказавшись у власти, дети комиссаров, сынки высокородной партийной элиты, выкормленные и выучившиеся за счет недоедавшего народа, будут думать о ком-то другом кроме себя, — это обычный обман, рассчитанный на недоносков. Братья быстро сориентировались в обстановке, а поскольку одного тюрьма, другого война научили никому и ни чему не верить, они основали собственное дело и жили им.

Братья ни в чем не походили один на другого. Грибов — брюнет, склонный к полноте, вальяжный, улыбчивый. Жетвин — блондин с рыжинкой, поджарый, быстрый в движениях, по натуре сухой и суровый. Они были друзьями в детства, но повзрослев перестали афишировать родство. Грибов боялся, что его подсудное прошлое могло подпортить карьеру начинавшему офицерскую службу Жеку, и сам предложил законспирировать отношения. Ход оказался дальновидным. И теперь, возглавляя Систему, братья держались как люди посторонние, которых вместе свело только общее дело.

Это давало им определенные преимущества, поскольку Жетвин знал все, что партнеры могли затеять против брата, тот в свою очередь знал об отношении членов «семерки» к Жеку. Поэтому сейчас, когда предстояло заняться переустройством Системы, они были в паханате скрытой и потому особо действенной силой.

Богданов, хорошо знавший отношения и интересы, которые связывали «семерку», делал безошибочную ставку на братьев.

В тот же вечер, когда Грибов вернулся из деревенского турне, он приехал на дачу к Жеку в Мамонтовку.

Устроились на открытой веранде. На столе шумел самовар, который герли на сосновых шишках. Негромко играла мелодичная музыка: войдя в новую жизнь, братья не терпели её индустриальных скрежещущих ритмов. За деревьями сада багровела полоска затухавшей зари.

— Жек, — Грибов сидел, терпеливо раскладывая пасьянс. Временами он замолкал, пока думал, куда выложить очередную карту, — нас ждет большое дело… — Он помахал бубновым тузом, который держал между средним и указательным пальцами. — Перестройка. Как ты на это смотришь?

— Смотрю плохо. Две перестройки подряд равноценны одной войне.

— Я же не Горбачев, чтобы завалить дело. — Грибов уложил туза и облегченно вздохнул. Карта легла в нужное место. — Или ты иного мнения?

— Нет, почему. Лучший немец Советского Союза в делах самое большее может дотянуться до твоей задницы…

— Чего ж боишься?

— Это инстинктивное. И все же давай без перестройки.

— Хорошо, назовем так: модернизация фирмы.

— АКМ. Автомат Калашникова модернизированный. Это куда надежнее. И что твоя перестройка нам обещает?

— Нам? Увеличение прибыли. Укрепление позиций.

— Понял. А другим?

— Узкий круг изменится. Радикально. И тебе придется этим заняться.

Жетвин задумчиво погладил подбородок.

— Круто.

— Жек, ничего не поделаешь. Время дикого бизнеса проходит. Наступила пора создавать капитальные, строго централизованные структуры. С самодеятельностью и кустарщиной пора кончать.

Жетвин подумал и задал вопрос, который попал в центральную точку предстоявшего дела.

— Появился новый компаньон?

Грибов уложил последнюю карту и с удовольствием оглядел мозаику, которую ему удалось выложить. Только потом посмотрел на брата и благожелательно улыбнулся.

— Попал. В десятку.

— Кто он?

— Чуток потерпи. Договорились?

— Конечно.

— Кто такой Турчак?

Жетвин пристально посмотрел на брата. Спросил, не скрывая неудовольствия.

— Тебе это нужно?

— Жек, — Грибов перетасовал колоду, выдернул из середины карту и бросил картинкой вверх. Выпал валет. — Жек, в твои дела я не лезу. У меня своих забот хватает. Но бывают случаи…

— Как угодно. — Жетвин заметно скис. Как начальник службы безопасности Системы он тщательно оберегал собственную агентуру и гордился тем, что мог поставлять брату абсолютно точные, неопровержимые сведения. — Только учти, если Турчак завалится, мы попадем в глубокую дупу. Он сидит на ключевом месте…

— Зам Богданова?

Жетвин взглянул на брата с изумлением. Они никогда о личности Турчака с ним не беседовали. Больше того, сообщая сведения о деятельности управления борьбы с незаконным оборотом наркотиков, Жетвин ни разу не ссылался на то, от кого поступили сведения. Брат ему доверял и сам никогда не пытался руководить агентурой.

— Ты…

— Же, Турчака надо убрать.

— Ты что, Володя?!

Грибов шлепнул колоду на стол. Карты легли веером вверх рубашками.

— Не будем обсуждать моих решений, ладно?

— Ну даешь, брат! Могу объяснить это только одним: ты завербовал Богданова.

Жетвин потянул к себе первую попавшуюся под руку карту, взял её и перевернул. Выпал трефовый туз.

Грибов расхохотался.

— С тобой, Жек, нельзя играть в «Что? Где? Когда?»…

— Неужели?!

— С одной поправкой. Завербовал Богданова не я. Это он предложил перестройку Системы…

— Конечно, под себя?

— Под нас.

Жетвин забарабанил пальцами по столу — быстро и нервно, будто бил тревогу.

— Я понимаю, он взял нас за горло.

— Не без этого.

— Иначе и быть не могло. Богдан — мужик жесткий. Впрочем, я даже рад. Если он всерьез с нами — это, как теперь говорят, крутой кайф… Про Турчака он тебе сам сказал?

Грибов утвердительно кивнул.

— Жаль, но придется чистить его и бабу..

— Жек, бабу зачем?

— Нужда, Володя, только нужда.

— Объясни.

— Я вышел на Турчака через его бабу. Она заведовала мебельным магазином. Ну, как водится — алчность, наживка и на крючке. Через неё взяли за яйца и папу… Если выводить его из игры, то её обязательно раскрутят.

— Добро. Делай все как надо. Только предварительно все обговори с Богдановым. Он хочет на этом эпизоде сделать свою игру.

— Какую именно?

— Жек, что, как и для чего — это вы решите вдвоем. А вот свои проблемы будем решать сами.

Два дня спустя Жетвин встретился с Богдановым на его конспиративной квартире в Лялином переулке. Операцию «Турчак» обговорили во всех деталях. Часть игры взял на себя Богданов, вторую, не менее важную, обязался провести Жетвин. Судьба майора была решена.

Что такое невезуха, многие хорошо знают. Если не повезет, то можно к родной сестре зайти на чай совершенно здоровеньким, а от неё выйти, прихватив на вынос что-нибудь венерическое. Трепак, например.

Для Левы Пупырышкина, более известного в милицейских кругах и в воровском профессиональном товариществе как Пупырь, невезуха — главное определяющее в жизни движение.

Первую ходку в зону он совершил поскольку за месяц до преступления перешел из разряда малолеток в категорию совершеннолетних. Вся хевра, которую он повел на дело, пошла в трудколонию по одним правилам, а Пупыря законопатили в лагерь, исходя из статьи девяностой российского уголовного кодекса на три года за хищение государственного имущества, совершенного путем грабежа.

После отсидки у Пупыря был прорыв — пошла удача. Раз, другой — и все ложилось в масть. Появились деньги, завелась маруха — сдобная баба, буфетчица из вокзального ресторана, чистенькая, мяконькая, на одну титьку кладешь голову, другой — укрываешься. Кайф, обалдение!

Но пристрастие к воровскому ремеслу таит в себе столько же красных и черных ставок, сколько и знаменитая рулетка.

Полоса везения проскочила быстро, хотя красное выпало внезапно и обещало удачу.

Пупырь болтался без дела по Бутырскому рынку и неожиданно встретил Баурсака — узбека, с которым сидел в Краснопресненской пересыльной тюрьме на столь же знаменитом в уголовной среде как и Матросская тишина Первом Силикатном проезде.

Баурсак сам узнал Пупыря, подошел, протянул руку, на которой вместо двух пальцев торчали культи.

— Салам, Лева.

Слово за слово и Баурсак предложил Пупырю небольшую сделку.

— Лева, сделай шайтан-арбу. — «Чертовой телегой» Баурсак назвал автомашину. — «Мерседес» нужен. Плачу наличными.

— Двадцать, — сразу назвал свою цену Пупырь.

Баурсак даже не счел нужным торговаться. Узбекистан — государство быстро развивающееся, а новым бекам умения сорить деньжатами не занимать.

Однако условия были жесткими:

— Машина новая, хозяин трое суток не должен стучать ментам об угоне.

— Юлдаш, о чем речь? — Такие мелочи Пупыря не пугали. — Сделаем.

Двадцать тысяч «зеленых» — ставка для Пупыря сказочная. Сорвать такой банк с одного захода ему не приходилось ни разу. Теперь сорвет. Тем более, что кое-какой опыт имелся. Со старым подельником Ершом они однажды брали «Вольво» по заказу барыги-азербайджанца с Центрального рынка.

Метод заимствования был простым до удивления, но все прошло как по маслу.

Ерш увидел на шоссе проходившую машину и проголосовал. Водитель доверчиво притормозил, открыл правую переднюю дверцу.

— До Москвы возьмете?

— Садитесь.

Это были последние слова, которые бедняга произнес в своей довольно безбедной жизни. Ерш ударил его кастетом по голове и выключил. Вместе с Пупырем они отволокли тело за кювет в придорожные кусты. Потом Ерш заставил Пупыря врезать бездыханному мужику по виску камнем, и тот произвел своего рода контрольный выстрел.

Теперь Пупырь решил обойтись без подручных. Благо достал старенький пистолет ТТ китайского производства и три патрона к нему.

Он устроил засаду на Осташковском шоссе.

Если работать по умному, свой номер сделать выигрышным — проще простого. Так думал Пупырь, так и действовал.

Рука в кармане куртки. В руке — пистолет. Все по нотам.

Сейчас лох наклонится, чтобы открыть дверцу. Голова опустится. Затылок откроется. Тут уж не зевай.

Блямс! И готов, пыженный. Затем только добавить ему по кумполу и тачка в руках.

Однако, зараза крученая, не тянется к дверце. Во, курсак отожрал, муфлон драный — нагнуться ему трудно. Только махнул рукой, мол, сам открывай.

Пупырь матюгнулся, но в душе. План шел не по записке, но тачка нравилась, потому показалось, что уступать её запросто тому, кто не согнул шею, не дело. Мы сделаем сами все, что хотим.

— Зараза! — Пупырь снова выругался в душе. Дверца, открываясь в сторону капота, сдерживала возможность правой руки сразу же ткнуть засере, сидевшему за рулем, ствол в дурные зенки.

Пришлось нагибаться, чтобы заглянуть в салон.

Знать бы заранее, что рогач только прикидывается пиджаком, не сунул бы Пупырь свой умный кочан в его машину. А вот не подрасчитал. Потому влетел в невезуху как лох сохатый — глупее глупого.

Что случилось, Пупырь в своей жизни так и не понял. Выяснение обстоятельств происшедшего он оставил богу и милиционерам. Они — легавые — народ башковитый, им в таких делах разбираться проще.

А вот сам Пупырь, ити его в метелку, погорел как швед под Полтавой. В глазах помутилось, свет померк и не медленно, а разом — взакрут, заставив мозги вертануться кругом. Потом бац и темнота.

Пупырь ткнулся кочаном в сидение, ноги скользнули по траве, что росла на обочине, и медленно сполз урыльником по рубчатому чехлу сидения, снимая тонкую стружку с румпеля.

Ну, падла, оглоед крученый, купил человека, заделал ему козу! Знать бы заранее, где обхезаешься, успел снять штаны…

Черкес, тяжело дыша и косолапя, обошел машину со стороны капота. Завернул Пупырю руки за спину, стянул их браслетами. Легко оторвал тощее тело от земли, донес до багажника, открыл крышку и сунул скрюченного обалдуя внутрь. Захлопнул крышку, запер багажник на ключ. Вернулся к рулю, взял микрофон.

— Восьмерочка, еду к месту встречи. Как понял?

Встречу руководящего совета Системы — «семерки» — Грибов назначил за городом, избрав для её проведения пансионат «Сосны». Это заведение отличалось от других подобных страшной дороговизной. Познакомившись с ценами можно было подумать, что каждая сосна в окружающем бору сделана из красного дерева.

Снять небольшой коттедж, стоявший в стороне от главного корпуса, оказалось делом нетрудным: деньги решают все.

Жетвин с двумя сотрудниками приехал в пансионат заранее. Сначала они обшарили коттедж в поисках подслушивающей аппаратуры. Легко нашли два «клопа» — один в столовой, другой в биллиардной. Сняли, забрали себе: предъявить права на подслушивающие устройства мог только крупный дурак. Затем смонтировали систему «белого шума», поставив акустические генераторы во всех местах, где участники встречи могли вести разговоры.

На двух «Газелях» в особняк завезли продукты питания и выпивку.

В десять утра все собрались в назначенном месте, как дисциплинированные партийные функционеры с правом решающего голоса на очередной исторический форум. Но начали они не с обсуждения повестки дня, а с завтрака.

Сколько ни старался Грибов создать за столом атмосферу делового совещания, сделать это ему не удавалось.

Хотя никто по существу не успел надраться — на выпивку члены «семерки» были достаточно крепки — обстановка в зале быстро нагревалась. Голоса стали звучать громче, стаканы и бутылки звенели друг о друга все чаще. Видимое изобилие и доступность всего, что имелось на столе снимали барьеры ограничений, приглушали желание думать о чем-либо тревожном, решать нечто, что в конце-концов можно решить и потом, когда обстоятельства потребуют заняться этим вплотную.

Грибов, сохранявший трезвость, внутренне заводился все больше и больше. Он с каждой минутой начинал лучше и яснее понимать правоту Богданова, который считал, что к новым высотам надо идти не с теми, для кого поездка в горы — это повод для пикника, а с теми, кто желает обозревать мир с вершин, на которые надо упорно карабкаться.

— Господа!

Грибов произнес это слово и оглядел сидевших за столом коллег. Он знал — Марусич и Чепурной воспримут такое обращение нормально, они и на слово «товарищи» среагируют без эмоций, — как ни назови — все правильно. А вот для Альберта Лобанова и Германа Гулыги обращение «господа» — мед на душевные фибры. Каждый из них лет по десять-пятнадцать своей жизни только и слышал слова «граждане заключенные», а потому обращение «господа» ласкает им слух, обогревает теплом.

После обращения «господа» на язык невольно просились слова: «Да перестаньте вы жрать, не очень-то и оголодали!» Но этикет сходняка не позволял произнести этих слов. Собравшиеся за столом, люди состоятельные, чувством голода давно не мучимы, но свое право вести толковище и одновременно гужеваться — то есть потреблять подлежащее выпиванию и хавать предназначенные для поедания продукты — блюли самым старательным образом.

Посидеть за столом, потрепаться и не оттолкнуться, если стол накрыт — дело последнее, оно личит не человеку, а дешевому фраеру.

Уже одно понимание этого, обострившееся после разговора с Богдановым, раздражало глаз Грибова, и он видел — «семерка» в таком составе никогда не станет мозговым и нервным центром настоящего большого бизнеса, способного интегрироваться в сложном мире зарубежных связей.

Теперь Грибов смотрел на собравшихся за столом со сложным чувством, описать которое он и сам бы не взялся.

С одной стороны это были люди, с которыми его связывали несколько лет опасной и в то же время прибыльной работы. Они вместе фактически с нуля создали мощную денежную и сильную конспирацией Систему. С другой — большинство соратников уже выдохлись. Они оказались носителями одноразовых идей и не были приспособлены реагировать на изменение обстоятельств. Осуществив свои первичные замыслы, все они не готовы начать процесс обновления Системы, не смогут придать ей новое ускорение.

Как жеребцы, вышедшие из продуктивного возраста, они внешне выглядели прилично, могли продемонстрировать наличие принадлежностей, которые некогда давали им право именоваться производителями, но для пользы дела к кобылкам уже требовалось подводить других.

Грибов понимал правоту Богданова, сказавшего, что на крутых поворотах из кузова машины жизни выпадают те, кому не по силам вышвырнуть из него вон других для того, чтобы усидеть в нем самим. Увы, процесс выпадения не может быть стихийным или автоматическим. Кое кому, как это ни печально, предстояло в этом деле помочь.

Это с государственной должности чиновника можно сместить и тем самым превратить в нуль одним только приказом по учреждению. Подписал бумажку, поставил дату — и пожалуйста в бурные воды вольной жизни, господин столоначальник.

Система строилась на иных принципах и аннулировать влияние человека из круга руководства на её дела можно было только его физическим устранением.

Только часа через полтора, когда присутствующие отдали дань чревоугодию, Грибову удалось привлечь их внимание. Он начал с печального, чтобы настроить всех на деловой лад.

— Друзья, как вы знаете, погиб наш коллега. Абрикос… — Грибов скорбно опустил глаза. Руки он держал сложенными чуть ниже живота словно футболист, который ладошками прикрывал свое самое уязвимое место в момент пробития штрафного удара. — Господин Абрикос хорошо вел свое дело. Очень хорошо. Из особого фонда на похороны я выделил вдове десять тысяч. Естественно долларов. Прошу одобрить мое решение.

Никто не произнес ни слова, но все подняли и опустили руки, демонстрируя одобрение.

— Похороны Абрикоса завтра на Востряковском кладбище. Провожают покойного родные и близкие. Членам нашего круга ехать туда не рекомендую.

Альберт Лобанов, худощавый и желчный куратор украинского направления поставок товара, недовольно буркнул:

— Я поеду.

— Нет. — Грибов сказал это, не скрыв закипевшей в нем злости. — Завтра там будет фестиваль ментов.

— С чего вдруг? — Лобанов продолжал упорствовать. — Абрикос был честным коммерсантом. На нем ничего не висело..

— Теперь висит. У нас на этот счет проверенные сведения.

— Почему ты об этом молчал?

— Разве я не сказал об этом сейчас?

— Надо было предупредить, едва такое стало известно.

— Нет, не надо, Альберт. Сведения проверялись. Я не могу ни на кого из вас бросить тень без доскональной проверки. Иначе нас всех стравят между собой как шавок.

— Кто сообщил? — Лобанов никак не мог успокоиться.

— Сообщил мент. Он сказал и о том, что будет завтра на кладбище.

— Братва! — Герман Гулыга постучал вилкой по бутылке с водкой. — Давайте держаться в законе. Мы сейчас в деле и отсвечивать перед ментами не след. Кому не терпится, предупреждаю — лично яйца оторву. Ваше здоровье!

Гулыга поднял высоко фужер и открыл в улыбке ровные фарфоровые зубы — один к одному все тридцать два — крепкие, кусучие, хищные.

Все выпили вразнобой, молча закусили. Мир восстанавливается легко, когда кто-то прикрикнет.

— Есть ещё один вопрос. — Грибов, слегка волнуясь, продолжил. — Я прошу вашего согласия на использование финансового резерва.

— Общака?

Герман Гулыга как всегда дрочился и выражал неудовольствие тем, что свои в доску кореша стыдливо прячутся от действительности за щитом интеллигентных слов из словаря бизнесменов и политиков.

— Если тебе угодно, пусть так. — Грибов не хотел спорить. — Суть проблемы не меняется. В ближайшее время состоятся открытые торги по комбинату «Северокобальт». Мы подали заявку и будем бороться за приобретение контрольного пакета.

— Володя! — Лобанов отложил вилку, взял салфетку. Неторопливо и старательно, явно заставляя Грибова ждать, вытер губы. — Вот ты сказал: «мы подали заявку», «мы будем бороться». А мы, — Лобанов обвел рукой собравшихся, — узнаем это от тебя. Не лучше ли говорить: «Я подал заявку», «Я буду бороться»?

Грибов умело сдержал раздражение.

— Что изменится от таких слов?

— Многое. Скажешь: «я буду бороться» и борись на здоровье. Короче, мы здесь причем?

— Притом, что я действую в интересах Системы, а не в своих личных.

— Это ещё надо доказать. Мы не партийное быдло, и нам генеральный секретарь Горбачев не нужен. Генеральные секретари продают своих по дешевке. Это уже известно.

Грибов посмотрел на Марусича, который в подобных случаях его всегда поддерживал.

— Ты что думаешь, Виктор?

— Пока ничего, поскольку ты мало что сказал. Альберт заботится об общаке. Это его святое право, разве не так? Ты замахиваешься на резерв. Для чего? Это надо как следует прожевать. Кто сказал, что выбросив деньги на «Северокобальт» или как его там, мы получим больше, чем вложим?

— Вот уж никак не думал, что ты смотришь так узко.

Марусич улыбнулся, пожал плечами, но не ответил. Просто придвинул к себе розетку с красной икрой, взял кусочек хлеба и стал аккуратно намазывать его, сперва маслом, потом икрой.

Грибова давно раздражало, что серьезные дела в совете Системы, по дурацкой уголовной традиции схода паханов, обсуждались за столом, где интересы неизбежно делились между смачным харчем, выпивоном и нудными разговорами о делах. Система, в конце концов, не толковище, на котором обсуждают как залепить скачок в обменный пункт валюты, а серьезная экономическая организация, в которой на двух разных чашах весов разные гири. С одной стороны — миллионные прибыли, с другой уголовная ответственность. Вполне понятно, что Гулыге с его кругозором вполне достаточно того, что сегодня помаленьку капает в казну. Значит зачем вообще шевелиться, если все и так не плохо?

Раздражение — плохой советчик, потому Грибов постарался сдержать его.

— Так что значит смотреть широко? — Гулыга потянулся к бутылке виски через весь стол.

— Это значит, Герман, что надо следить за конъюнктурой и видеть перспективу. — Грибову показалось, что Гулыга задал хороший вопрос, который позволял ему высказать свои главные тезисы. — Прежде всего, нам надо менять номенклатуру товара.

— Ха-ха! — Это уже изобразил смех Альберт Лобанов. — Ни таджики, ни самостийники на такие крутые перемены не способны. А мы на них крепко завязаны.

— На это способны мы. А с теми, кто нам не подходит, будем рвать связи.

— Какие причины это делать? — Вопрос задал Марусич. Он выпил очередную рюмку, закусил бутербродиком с красной икрой и благодушествовал, положив обе руки на живот.

— По данным МВД на рынке все больше появляется жесткой, синтетической дури. Метадон, кетамин, эфедрон, экстази вытесняют мак и коноплю, на которые мы все ещё делаем главную ставку. Активизировались нигерийцы и сразу в гору попер героин. Для нас это должно прозвучать сигналом тревоги, а мы вот… — Грибов хотел загнуть что-то покруче, чтобы задеть коллег до печенок, но сдержался, — а мы вот благодушествуем.

— Что ты предлагаешь? — Альберт Лобанов скептически кривил губы.

«Убрать, — подумал Грибов зло, этого — в первую очередь. Как я раньше его терпел?».

Грибов изрядно лицемерил. Он давно замечал, но не хотел себе в том признаваться, что поведение Лобанова, привычки типичного уголовника, раздражали и злили его. Так бывает у тех, кто долго живет в старой, давно не ремонтировавшейся квартире и привык к потертым обоям, потемневшим потолкам, к облезлому санузлу. Но вдруг, когда принято решение о ремонте, они начинают остро видеть всю грязь и запустение и удивляться, как это раньше не замечали и терпели то, чего никак терпеть было нельзя.

Попытка Грибова получить согласие «семерки» на использование общака и переориентировку Системы на новые товары не прошла. Альберт Проклов, круто встал в оппозицию и увлек за собой других.

— Не торопись, Гриб, — сказал он, когда принималось решение. — Пожара под нами нет. Все идет путем. поживем, пожуем, разберемся.

Разъезжались из пансионата вечером. Жетвин сел в машину к Гулыге, отпустив свою. К ним же подсел Лобанов. Жетвина интересовало, какое впечатление у матерых бояр оставил сходняк.

Разговор начал Гулыга.

— Тебе не кажется, — спросил он Лобанова, — что Гриб чем-то испуган?

— Испуган или нет, не знаю, но он вдруг начал крутить не в ту сторону, вот что странно. Это заставляет меня глядеть вперед с опаской.

— И все?

— У тебя есть что-то конкретное?

— Пока только догадки. Если подумать кому выгодна смерть Абрикоса то станет ясно — ни тебе, ни мне. Зато посмотри как она усилила Гриба.

— Ты думаешь, здесь нечисто?

— Думаю не думаю, что это доказывает? Уверенность дают только факты.

— Что предлагаешь?

— Спокойно во всем разобраться.

Гулыга положил руку на колено Жетвина.

— Ты вот что, старик, приглядись повнимательнее к Грибочку. Как бы он бледной поганочкой не заделался.

Жетвин усмехнулся.

— Я над этим уже задумался.

— Вот и лады… — подвел итог разговору Лобанов.

К брату Жетвин приехал поздно ночью. Грибов был хмур и зол. Оба брата прекрасно понимали — прав был Богданов, который считал, что Система обречена потерять все, если не переменить стиль, а главное — состав руководства. Впервые, посмотрев на членов «семерки» взглядом людей сторонних, Грибов и Жетвин увидели то, на что до этого сознательно закрывали глаза.

— Позволь вопрос. — Жетвин сидел, помешивая чай в стакане и ложечка мелодично звякала по стеклу. — С «Северокобальтом» — ты кинул идею всерьез?

— Серьезней не бывает. Та огромная куча денег, которую мы гребем, пока не работает. Сейчас их уже столько, что не прожрешь и не пропьешь. Если только поступать как с миллионами Брюстера и начать кормить голодных на Красной площади бесплатно. А с «Кобальтом» Богданов подработал ходы, и мы можем выиграть тендер. Да, сейчас завод убыточен. Зарплату рабочим не платят. Но это все заделали специально. Чтобы стоил завод не дороже вагона старых ботинок…

— Я понимаю.

— Тогда берись за дело. Паханов надо вычищать из дела. Они мне уже надоели.

— О ком говорил Богданов?

— Обо всех, кроме на с тобой.

— Ну, нет. — Жетвин упрямо набычился. — Чепурного я ему не отдам. Есть понятие — боевое товарищество. Офицерская честь наконец…

— Не воюй, — успокаивающе сказал Грибов. — Я сразу ему сказал: Марусича не отдам. Мы старые кореша и давно в одном деле. Кажется, полковник понял — есть отношения, которые его не касаются.

— Если понял — хорошо. С кого начнем?

— Попробуй с Лобана. Он у меня давно сидит в печенках. Оглоед, хренов…

— Как скажешь.

— Только, Жек, аккуратно. Чтобы комар носу не подточил.

Жетвин встал. Поправил галстук.

— Сделаем, можешь не сомневаться.

Майор Турчак не злился, когда его останавливали на дороге старательные инспектора ГАИ. Более того, он подобные инциденты рассматривал как забавное приключение.

Турчак хорошо знал психологию большинства ретивых гаишников. Поднимая жезл, чтобы остановить нарушителя подлинного или мнимого, каждый инспектор испытывает сложную гамму чувств. В собственных глазах его в такие мгновения возвышало понимание своего права жестом прервать кому-то удовольствие быстрой езды, затем потребовать документы и, наконец, особенно если задержанный выдает свою боязнь куда-то опоздать, помурыжить его, потянуть время. Высшей степенью наслаждения властью доставляет многим право казнить и миловать. И то и другое можно делать по-разному, превращая административный акт в красивое театральное действо.

Турчак не раз встречал инспекторов, которые, помотав нарушителю нервы, наконец, согнув его в бараний рог, вдруг милостиво изрекали:

— Хорошо, можете ехать. Сегодня для сотого нарушителя я предусмотрел амнистию. Но учтите — в другой раз…

Когда его останавливали, Турчак все внимание сосредоточивал на том, чтобы заметить, как меняется поведение строгого блюстителя порядка.

Вот он подходит к машине вразвалочку, небрежно тычет рукой под козырек, невнятно бубнит должность, звание и фамилию:

— Инспектркапитаниколаевпрошудкументы.

И сверлит водителя небрежным взглядом.

Тогда Турчак небрежным жестом (он давно отработан и тоже является частью ритуала самоутверждения, хотя даже себе майор в том не признается) извлекает из кармана закатанную в пластик карточку — спецталон «Без права проверки» № 000055.

Этот документ, оберегающий священных коров власти от придирок рядовых стражей закона, многие инспектора в жизни вообще не видели, хотя все они знают о существовании документов, которые делают даже самых злостных нарушителей неприкосновенными для ГАИ.

Еще на подъезде к месту, где стоял офицер с жезлом, Турчак разглядел номерной знак его машины. Сразу обратил внимание на код Москвы — две семерки над аббревиатурой «rus», на две буквы «мм» после трех цифр номера, которые зарезервировала для себя московская милиция.

Все как положено, за исключением одного — пескари щук не ловят. Но об этом бравый капитан пока не догадывался. Хорошо, скоро и он обо всем узнает.

Предвкушая сладостный миг торжества собственной власти, Турчак снял ногу с педали подачи топлива и передвинул её на тормозную.

Капитан милиции с пузом, выпиравшим из под куртки, подошел к остановившейся машине. Лениво шевельнул рукой, изобразив что отдает честь. На самом деле он скорее всего только почесал себе щеку.

— Попрошу документы.

— Ага, — Турчак стал наматывать на ус промахи, которые допускал инспектор, чтобы взыскать с него сразу за все прегрешения: подошел не представился — не назвал ни фамилии, ни должности. На куртке нет бляхи ГАИ с личным номером…

Ладно, подождем на чем этот служака лажанется еще. Завтра можно будет позвонить шефу дорожно-патрульной службы и съязвить по поводу лаптей, которые у него пасутся на магистралях.

Отработанным движением Турчак вынул из нагрудного кармана спецталон-вездеход, закатанный в прозрачный пластик или, как теперь говорят — ламинированный. Протянул капитану. Тот взял твердую карточку без особого интереса. Щелкнул по пластику ногтем.

— Я у вас просил документы.

Злость стала медленно закипать, но Турчак все ещё сдерживался. Однако и на этот раз вместо удостоверения на право вождения достал служебную книжечку с золотым двуглавым орлом-табака на корочке и большой фотографией внутри.

— Турчак Сергей Назарович? Все ясно, товарищ майор…

Капитан спокойно протянул удостоверение и спецталон владельцу.

Наступил момент, когда по сценарию подобных случаев, надо было высказать ретивому гаишнику все, что ему полагалось. Турчак даже приоткрыл рот, но сказать ничего не успел.

Что произошло дальше, он не понял. В лицо ему ударила остро пахшая незнакомой химией капельно-воздушная пыль. Дыхание перехватило. Глаза выкатились, словно старались вырваться из орбит. Левая рука инстинктивно дернулась к горлу…

В себя Турчак приходил медленно и мучительно. В голове шумело. Руки тряслись. Он открыл глаза, огляделся. Ничего не понял.

Он лежал на заднем сидении своей машины. Склонившись над ним, некто охлопывал его ладонями по щекам.

Что произошло?

Турчак дернулся, хотел встать, но сильные руки удержали его.

— Погоди, майор, ещё рано. Приди в себя до конца. Иначе снова завалишься.

— Где я? Что случилось?

— Ты что, в самом деле не помнишь? — Чужое лицо улыбалось, открыв два ряда ровных фарфорово-белых зубов. — Ну, ладно, напомню. Ты приехал на толковище…

Сознание быстро просветлялось. Турчак уже вспомнил лицо пузатого майора, который остановил его на шоссе. Теперь этот человек, но уже без формы сидел рядом с ним. Он успел переодеться в синюю спортивную куртку со значком фирмы «Найк».

Делая вид, будто все ещё находится в состоянии опупения, Турчак огляделся.

Машина стояла на грунтовой дороге, зажатой с двух сторон между двух полей кукурузы. Здесь она вымахала выше человеческого роста. Ожидать, что здесь появится кто-то ещё не приходилось.

— Что вам надо?

— Хороший вопрос… Михаил Михайлович. У моего босса есть желание поговорить с тобой.

— Ребята, — Турчак попытался бодриться, — вам не кажется, что это может плохо кончится?

— Для тебя, да, — спокойно парировал лжемайор. — Тебе знаком Кладовщик?

Под этим псевдонимом в общении с Турчаком выступал Жетвин. Но признаваться в этом незнакомому человеку он не собирался.

— За свою жизнь я этих кладовщиков знал — раком до Камчатки не переставишь…

— Отлично. Этого ты узнаешь по голосу. Чтоб ты знал — его зовут Иваном Ивановичем.

Лжемайор взял с переднего сидения телефонную трубку. Нащелкал номер.

— Пятая база? У меня поставщик. Даю ему трубку.

Турчак услыхал раздраженный голос и сразу узнал Кладовщика — Жетвина.

— Слушай, Турчак, я плачу санинспекции за то, чтобы продукты на моем складе не портились. Плачу хорошо, но толку мало: деньги брошены псу под хвост.

— Что случилось? — Турчак спросил и почувствовал, как дурнота подкатывает к самому горлу. Он понимал — вопрос можно было и не задавать. Раз речь зашла о порченном товаре, то где-то накрылся ковбойской широкополой шляпой груз, принадлежавший Системе.

— На складе овощей в Дегунино завелся жучок. Налетела санинспекция из мэрии. Товар конфисковали. Убыток — зеленый лимон.

У Турчака и без того пересохший язык перестал шевелиться вообще. Он прохрипел в трубку:

— Кладовщики проверяли документы? Не похоже, чтобы это были мои люди…

— Твои, твои, доктор. Присутствовал сам главврач. Без халата, но его узнали…

— Пить, — прохрипел Турчак, обращаясь к типу в спортивной куртке. И, боясь что тот его не поймет, рукой сделал красноречивый жест, показывая что просит воды.

Его поняли и с переднего сидения кто-то протянул двухлитровую бутылку «пепси», из которой уже изрядно отпили. Вода была теплой, приторно-сладкой, газ бурлил, и Турчак, пока напился, несколько раз громко икнул.

Напившись, заговорил снова.

— Иван Иванович, можно меня резать на части, но о комиссии я не знал.

На том конце линии засмеялись.

— Резать тебя не будем, Турчак. Живи, ещё пригодишься. Но зеленый лимон на тебе. Придется отрабатывать.

В трубке запикали сигналы отбоя.

Турчак сидел, откинувшись на спинку сидения и тупо смотрел на телефон, который держал в руке. Теперь его беспокоили две вещи. Если верить тому, что он узнал, в операции по захвату наркосклада принимал участие Богданов. Почему же тогда он не счел необходимым поставить об этом в известность своего зама? Или шеф по какой-то причине перестал ему доверять?

Второе — не лучше. По договору, который всегда строго соблюдался, своего нанимателя Турчак называл Иваном Ивановичем, а тот Турчака — Михаилом Михайловичем. И вдруг в разговоре по открытой линии дважды прозвучала фамилия Турчак. Что это? Оплошность или злая намеренность?

Так или иначе оба симптома свидетельствовали о каком-то неблагополучии. А о каком именно — ещё предстояло выяснить.

— Поговорил? — Тип в синей куртке забрал у Турчака телефон. — Теперь шуруй прямо через кукурузу. У шоссейки твоя машина. Можешь ехать.

По дороге домой Турчак заехал в универсам и взял пару бутылок финской водки «Клюковка». Это заняло у него не более двадцати минут. На дачу в поселок Солнечный Бор он приехал позже обычного. Подъехав к коттеджу, обнесенному новым штакетником, который ещё предстояло покрасить, Турчак притормозил и пошел открывать ворота.

Въехав во двор, он загнал машину в железный гараж, включил охранную сигнализацию и запер дверь на висячий замок.

Подхватив большую черную сумку, в которой лежали спортивный костюм и кроссовки, приготовленные к дням отдыха, Турчак прошел к дому.

Коттедж у него получился славный — удобный и красивый. Был, правда, один недостаток — дороговизна строительства, но Турчак сумел решить проблему финансирования довольно просто. Ему предложили хорошие деньги, он их взял, поскольку знал — клиент солидный, работает крупно и на пустяке своего союзника не подставит. Тем более требовалось совсем немногое — сообщать не заинтересовалась ли служба полковника Богданова делами уважаемого юриста Грибова. И больше никаких интересов — ни, ни…

По дорожке, выложенной торцами желтого кирпича, между куртин, пламеневших флоксами, Турчак прошел к остекленной веранде. Дверь была распахнута настежь, и он решил не обходить здание, а войти в него через веранду.

У двери поставил на плетеное кресло сумку, взял со стола свежее румяное яблоко. С хрустом надкусил и двинулся в сторону кухни. Пройдя её, можно было попасть в гостиную и на лестницу, которая вела на второй жилой этаж.

Турчак вошел в кухню и остановился, ещё не понимая что заставило его насторожиться. Он замер на месте, анализируя неприятное предчувствие, пытаясь понять, чем оно вызвано. И вдруг понял — в доме пахнет сигаретным дымом. Ни он сам, ни жена не курили. С соседями Турчак отношений не заводил. Он лишь знал, что в доме справа живет банковский деятель Дубовик, а усадьбу слева отстраивает президент некого акционерного общества «Аэротрип» Сокольский. Ожидать что соседи могли нанести визит не приходилось. Значит, в доме было что-то не так.

Случайная настороженность превратилась в острое подозрение: обычно присутствие жены можно было услышать издалека. Сейчас в помещениях царила тишина.

Рука автоматически скользнула под пиджак — туда, где в подмышечной кобуре он носил табельный «Макаров». Однако Турчак задержал руку, вспомнив, что именно сегодня отдал пистолет в ремонт. У зацепа выбрасывателя отломилась часть зуба, и в тире оружие дважды «закусывало» патроны.

Тем не менее в собственном доме хозяйское чувство уверенности довлеет над осторожностью.

Толкнув дверь ногой, Турчак вошел в гостиную. И сразу увидел ноги жены, высовывавшиеся из-за серванта с посудой. Он узнал её серые тапочки с большими пушистыми помпонами на носах.

В последнее время жена жаловалась на головокружения, и первой мыслью было, что она потеряла сознание.

Турчак шагнул к серванту, и у него вдруг перехватило дыхание.

Голова жены лежала в большой луже густой, уже начавшей буреть крови.

За свою службу в милиции Турчак видел немало трупов. Ему приходилось сталкиваться с жертвами профессиональных убийц-мясников, которые разделывали людей на части, заливая кровью не только пол, но стены и даже потолки.

Сперва к этому было трудно привыкнуть, но потом нервы задубели, и жертвы преступлений перестали будить те острые эмоции, которые поначалу гнали в организм огромные дозы адреналина.

Однако в данном случае смерть в её самом зверском и неприглядном проявлении ворвалась в его собственную жизнь, в его дом, в его семью.

Одним махом из борца с преступностью сам Турчак превращался в жертву.

Под ложечкой ниже грудины встал тугой комок.

Турчак пытался набрать в легкие воздух, но те словно схлопнулись и не желали наполняться.

Он стоял, положив руку на грудь и дышал, широко раскрывая рот, как рыба, вытащенная из воды.

Несколько отдышавшись, Турчак нагнулся, взял руку жены, пытаясь нащупать пульс. Его не было.

Он выпустил руку, и та со стуком упала на пол.

Телефона ни дома, ни в ближайших домах ещё не имелось. Ближайший аппарат находился на посту ГАИ на развилке магистрального шоссе и бетонки.

Турчак быстро вышел из дома. Нервно гремел ключом, ругался, что дверь гаража перекашивается и открывается туго.

«Нива» вылетела на дорогу и, подпрыгивая на колдобинах, выбитых самосвалами — новый дачный поселок усиленно застраивался — покатила в сторону города.

Турчак водил машину на уровне классного автогонщика. Впрочем, одно время он даже работал испытателем машин на автополигоне НАМИ под Дмитровым. Он не боялся внезапных заносов, мог с ходу развернуть машину на сто восемьдесят градусов, умел проходить, не сбрасывая скорости, крутые опасные повороты. Однако даже в запарке по дачной дороге он не гнал машину как сумасшедший.

От дачного поселка до магистрали — пять километров по грунтовке, которую только-только разгладили грейдером, подсыпали подушку из песка и гравия. Едешь по ней и щебенка брызжет во все стороны, барабанит по днищу, словно предупреждая — смотри, не спеши.

Турчаку оставалось сделать поворот перед последний полукилометровым участком. Вираж был крутым и не очень удобным, но чтобы спрямить дорогу, здесь бы пришлось строить мост через глубокий овраг, в котором по дну протекала речушка Щелевка. Денег на такое строительство дачники не собрали, и мост пришлось отложить до лучших времен.

Турчак заложил руль влево, когда из-за кустов на дорогу выскочил человек. Он оказался рядом с машиной так быстро, что майор не успел среагировать.

Пистолет АПС — автоматический Стечкина — при создании замышлялся как оружие, которое сочетало бы в себе качества пистолета и пистолет-пулемета и предназначалось для вооружения бойцов специальных подразделений. Калибр девять миллиметров. Свободный затвор. Ударно-спусковой механизм — самовзводный. Флажок переводчика режима огня имеет три положения — предохранительное, устанавливающее оружие на одиночные выстрелы и на стрельбу очередями. Темп стрельбы — семьсот выстрелов в минуту. Магазин вмещает двадцать патронов.

Благодаря удачным конструктивным особенностям, эффективность огня АПС выше, чем у знаменитого пистолета «Маузер».

Выходя на акцию, Черкес взял с собой АПС 6П13 — модификацию с длинным стволом и глушителем заводского изготовления.

Надеяться, что кто-то мог уцелеть, попав под прицельный огонь такой машинки, не приходилось.

Свинцовый град, ударивший Турчака слева в бок, откинул его на сидение. Машина, потеряв управление, скатилась в кювет и опрокинулась.

Черкес круто повернулся, пересек узкий язык березняка, тянувшийся по взгорку, и вышел на полянку, где недавно бросил труп Пупыря.

По пути он швырнул пистолет на траву, стараясь чтобы тот оказался на видном месте.

Первыми к месту преступления прибыли районного уголовного розыска капитан Крылов и молодой розыскник лейтенант Тимофеев, недавно окончивший высшую школу милиции.

Уже минут через двадцать Крылов сделал первые выводы.

— Все здесь не так, Тимофеев. Кто-то решил нам всучить туфту…

— Почему вы так решили, Григорий Егорович? Для чего это нужно?

— Эт-т-то и есть главный вопрос. — Крылов легким движением указательного пальца сбил фуражку на затылок. — Сперва следует разобраться, что здесь не так. Пункт за пунктом. Только тогда поймем для чего все потребовалось.

— Сколько же времени уйдет на такое?

— Уйдет, Тимофеев. — Крылов думал о своем и в то же время успевал отвечать сержанту. — Время оно такое… Быстротекущее. Особенно, если ты в отпуске. А мы с тобой на работе, и не борзые, чтобы бегать, высунув языки. Наше дело — думать…

Тимофеев кивнул с озабоченным видом. О чем думать он пока не знал, но раз надо, то и это делать готов. Нашел же он пистолет Стечкина с набадахой глушителя, когда потребовалось. Да ещё какой — сам таких никогда не видел. «Машина-бух» — так называл его сын свой пугач-игрушку. А уж этот действительно — громобой…

— И вот еще, — Крылов присел на корточки возле трупа. — Я буду говорить, а ты в случае несогласия поправляй.

— Да что я могу? — Тимофеев оценивал свои достоинства самокритично.

— Ну, вот тебе… — Крылов не терпел самоуничижения. — Ты же человек. Голова. Знаешь, почему раньше милиция была конной?

— Почему? — Тимофеев легко покупался на прикольчики, а Крылов любил прикалывать, если была возможность.

— Потому, дорогой, что одна голова хорошо — две лучше. Не вывели ещё тогда двухголовых милиционеровс высшим образованием. Вот и приходилось коня в пару ставить.

Тимофеев обиженно крякнул. Крылов на это внимания не обратил: делом надобно заниматься.

— Теперь рассуждаем. Продукт нам покинули не первой свежести. Приедет эксперт, он определит точнее, но я скажу на глазок — заделали мужика часа на три раньше, чем убит Турчак.

Тимофеев подумал, покачал головой.

— Может это случайное совпадение? Турчак убит сам по себе, а этого мужика завалили другие по другой причине?

— Не клеится. Этого, как ты его назвал, нам явно сбросили на прикуп. Будь иначе, пистолет рядом с ним не оказался. Нам явно подсказали: не ищите, вот вам, убийца, на него все валите и закрывайте дело. Но мы с тобой совету не последуем.

— Что будем делать?

— Ничего.

— Но это же…

— Успокойся, не гони волну. — Крылов дружески хлопнул Тимофеева по спине. — В этом матче, если нам что и светит, так почетная ничья. При любом раскладе, вылези мы из мундиров или даже из шкуры или просто будем сидеть на месте, для нас ровным счетом ничего не изменится.

Тимофеев с удивлением поглядел на Крылова. Он никак не мог врубиться в то, что происходило. Два месяца назад в лесу нашли убитого грибника. Им оказался слесарь Гриценко из местной автомастерской. Крылов сам бегал и его, Тимофеева, загонял до мыльной пены, но они нашли убийцу. И вот теперь, когда убит крупный милицейский начальник из Москвы, капитан готов впасть в спячку: выжиматься не хочет, а почему — понять трудно. Хотя понять надо: Тимофееву ещё служить и служить, значит стоит набираться опыта.