Герой-чудотворец

6. За вратами рая

В Слейкби было холодно и тихо. Тяжело поднималось солнце, обещая хороший день, но когда Чарли вышел из вокзала, было еще очень рано и по-зимнему холодно. Ежась и вздрагивая, Чарли торопливо шел по улицам. Он искал кафе, где можно было бы перекусить и выпить чаю. Идти к дяде было слишком рано, там встанут не раньше, чем через час. Последний раз в Слейкби Чарли был семь лет назад, но город, хотя и смутно, помнил. Он совсем мальчишкой приезжал сюда несколько раз в те времена, когда дядя работал на большом заводе и зарабатывал хорошие деньги. Сейчас в городе стояла такая тишина, что шум от повозки или грузовика казался грохотом, а когда кто-нибудь стукал неосторожно молочными бидонами, Чарли просто хотел бежать к нему и просить не стучать. Наконец, он отыскал кафе, которое уже было открыто, и заказал большую чашку чаю и сандвич.

Единственным человеком в кафе помимо Чарли был его владелец, толстый, неряшливый и грустный человек. На нем поверх мятой рубахи была надета засаленная жилетка. Он принес Чарли чай и сандвич, закурил, поставил локти на стойку и принялся безнадежно рассматривать улицу.

После нескольких глотков Чарли почувствовал, что начал согреваться, и счел необходимым обменяться парой-другой слов.

– Тихо у вас, – начал он. – Наверное, потому что рано.

– Угу, рано, – ответил хозяин, выпустив клуб дыма и издав звук, изображающий презрение.

Но Чарли хотелось поговорить.

– Что ж, время не стоит. Но город ка вид вроде бы немного мертвый.

– Вроде бы, говорите, – вышел из оцепенения хозяин. – Не вроде, а совершенно мертв. Всё, что ему осталось, так это закоченеть и отправиться на кладбище.

– Неужели дело так плохо?

– Да, плохо! – выкрикнул хозяин, будто Чарли не соглашался с ним. – Я знаю, что говорю. А хотел бы не знать. Знаете, почему я всё вожусь со своим кафе?

Чарли не знал.

– Да потому, что у меня ума ни на грош! Никогда его не было и не будет.

Чарли по этому поводу сказать не мог ничего и промолчал, налегая на чай и сандвич.

– Если бы у меня были мозги, – продолжал хозяин, глядя опять на улицу, – я бы давно бросил это занятие, пока были кое-какие другие возможности. Но я был ослом. Самым настоящим ослом. – И, покачивая головой, он негромко и неторопливо обозвал себя несколькими обидными прозвищами. Сделав окончательный вывод, он посмотрел на Чарли и спросил:

– Еще что-нибудь? Нет? Тогда с вас пять пенсов.

Пожалуй, подобная встреча вряд ли сможет ободрить, но горячий чай и сандвич сделали свое дело, и когда Чарли вышел на улицу, он почувствовал себя значительно бодрее. Стало теплее, и улицы немного ожили. Но идти к дяде было всё еще рано. Чарли закурил и, неторопливо шагая, дошел до главного моста через реку. Он облокотился на перила и осмотрелся. Река была такой же грязной, как и раньше, хотя причин к этому сейчас не было никаких. Он увидел всего одно судно, небольшой пароход для прибрежного плавания, а когда-то здесь они плавали дюжинами. Куда делись все верфи и стапели, которые, помнил он, тянулись вдоль берегов? Остались только сараи, несколько кранов – и всё. Остальное пропало, исчезло. Он посмотрел на фабричные трубы на берегах. Большинство из них стало уже просто памятниками – даже легчайший дымок не курился над ними. Часть городов Средней Англии пострадала от депрессии, но этот она доконала совершенно. Что-то необычное зеленело между вытянувшимися по берегам сараями и речной грязью. Он присмотрелся. Зеленела трава. Трава росла там, где когда-то строили корабли. Теперь это уже был не промышленный город, а кладбище, зарастающее травой, на котором обелисками стояли холодные заводские трубы.

Еще семь лет назад, когда Чарли был здесь, он слышал разговоры о начинающемся большом кризисе. Но тогда он был мальчишкой, был глуп, и это его не касалось. Позднее он узнал от тетки Нелли, что им пришлось тяжело. Он жалел их, но особенно не задумывался. Даже если бы он приехал всего неделю назад, он не переживал бы того, что переживал сейчас, пожалуй, и на заметил бы столько. Но фантастические события потрясли его, вывели из обычных для него работы и развлечений. Он приехал в Слейкби не из Бендворса или Аттертона, а из Лондона, и лондонский Вест-Энд начинал казаться ему каким-то далеким прошлым, городом из сумасшедшего кинофильма, в котором он, Чарли Хэббл, подчиняясь капризу судьбы, играл роль безумца. Сейчас он словно впервые увидел Слейкби и от этого словно сам стал другим, тем Чарли, который видит намного больше, чем тот, прежний, рабочий. И всё время, что он пробыл в Слейкби, он оставался всё тем же внимательным, растерянным молодым парнем, у которого болит сердце, кто, только что приехав из Лондона, рано утром стоит на мосту и никак не может примириться с тем, что видит, так же, как не может легко и просто, не задумываясь, принять всерьез свою жизнь в «Нью-Сесил отель».

Уйдя с моста, он бесцельно, только для того, чтобы убить время, слонялся по городу и думал о родственниках. Ему было немного стыдно, потому что все они очень хорошо относились к нему, когда он был мальчишкой, а он последнее время почти не вспоминал, а в эти дни вообще забыл о них. Тетушка Нелли, одна из тех смуглых, маленьких, но неутомимых, словно двужильных, женщин, была самой веселой и жизнерадостной из всех родственников. Большим удовольствием для нее было видеть, как развлекается молодежь. На ее вечеринках всегда было хорошо и весело. Конечно, в те дни у них водились деньги. Ему вспомнились их поездки за город, обеды, лицо тетушки. Оно было или самым грустным или самым веселым из всех. Слейкби казался тогда большим шумным городом, в котором было всё, что душе угодно. А теперь между тем и этим умершим городом трудно было найти что-нибудь общее. Чарли вспоминал Тома Аддерсона, своего дядю, и думал о нем с большой приязнью и уважением. Дядя был совершенно не похож на свою жену: был спокойный, очень уравновешенный, строгий и по-своему – Чарли даже не решался определить как именно – религиозен. Нет, он, Том Аддерсон, не посещал церковь, но в то же время чувствовалось, что он по-своему сурово религиозен. Мальчишкой Чарли побаивался и глубоко почитал этого высокого костлявого механика и даже сейчас не мог бы сказать себе, что не боится его. У них было двое детей, его двоюродные брат и сестра: Мэдж и Джонни. Джонни был моложе Чарли, сейчас ему должно быть двадцать два – двадцать три, Мэдж – около двадцати. Он хорошо помнил их такими, какими они были семь лет назад Джонни – смуглый, как мать, и высокий, худой, как отец, Мэдж – с каштановыми кудряшками и голубыми глазами – настоящая маленькая женщина. Он как-то провел здесь с ними рождество…

Сейчас они жили на Фишнет-стрит, дом восемнадцать. Он не бывал еще в этом доме, но, спросив у прохожих, вспомнил, что та часть города у реки ему знакома. Смотреть на дома в этом районе было тягостно – сразу можно было догадаться, что денег у людей, живущих в них, почти нет. Но вот уже без нескольких минут девять. Наверное, все уже встали. Пора идти.

На его стук из дома восемнадцать вышел очень плохо одетый, сгорбленный человек в очках со стальной оправой. Весь он был каким-то серым: серые волосы, такая же щетина на подбородке, серые впалые щеки.

– Вам кого?

– Это я, дядя, Чарли. Чарли Хэббл…

– А… Я, паренек, тебя не узнал. Заходи.

Это было похуже, чем стоять на мосту. Что надо было сделать с Томом Аддерсоном, чтобы довести его до такого! Но если это – дядя, то что же тогда с теткой!

Джонни – совсем не тот подросток, которого он видел семь лет назад, – был дома. Это был рослый парень, но что-то в нем было неладно. Он был слишком худ, неуклюж, очень плохо одет, а в его глазах и линии рта сквозила горечь. Приезд Чарли для него оказался неожиданностью.

– Ты же лондонская знаменитость, – сказал он. – Герой и так далее. Что тебя заставило приехать?

– Я просил его, – сказал отец. – Мать будет рада.

– Что ж, я не виню ее. – Джонни быстро оглядел Чарли с ног до головы. – Он будет приятным разнообразием. Ладно, Чарли, брось обижаться! Мы тут, знаешь, не очень привыкли видеть одетых, как на картинке, – как ты вот.

– А где тетушка? – спросил Чарли, благоразумно пропуская мимо ушей последнее замечание Джонни.

– В верхней комнате, лежит, – ответил дядя, понижая голос. – Ничего, ей не хуже. Нам приходится воевать с ней, чтобы она не вставала. Доктор приказал ей лежать, и мы первый раз заставили ее делать то, что ей велят. Вот что, паренек, давай сначала договоримся. Она много слышала о тебе, очень хотела видеть тебя, но не знает, что я тебе писал. Смотри, не говори ей об этом, иначе она меня заест. Скажи, что сам приехал. Ей будет приятно, и мне не попадет.

– Хорошо, дядя. Как она сейчас?

– Плохо, чего уж там говорить.

– А чем она болеет?

– Да так… – колебался дядя. – Доктор говорит…

– Я тебе скажу прямо, – грубо перебил Джонни. Всё это проклятая голодовка, домашняя работа с утра и до ночи – нам она ничего не разрешает делать – и заботы.

– Ладно, ладно, парень. Не горячись. Ты не у себя в клубе. Есть люди, которым приходится хуже, чем нам.

– Ну и что из этого? – ответил Джонни. – Нам от этого не легче.

– Где Мэдж? – спросил Чарли.

– На работе.

– Только она одна и работает, – сказал Джонни, – в кондитерской. Восемнадцать шиллингов в неделю. Немного, но чертовски больше, чем могу заработать я. Но всё равно мы их не получаем.

– Почему?

– Да потому, что одиннадцать шиллингов шесть пенсов вычитают из пособия, раз она получает восемнадцать. Получается одно и то же.

– Нет, не одно и то же, – дядя встал. – У нас в семье один человек работает, а это что-то да значит. Пойду, Чарли, посмотрю, может, тетка проснулась.

С минуту Джонни молчал. Потом, глядя уже без злобы, сказал:

– Я рад, Чарли, что ты приехал. Матери будет хоть немного легче на душе. Она читала про тебя и хочет узнать, что значит быть героем в Лондоне. Поживешь немного?

Чарли ответил, что поживет, и объяснил, что его багаж остался на вокзале. Он вскользь заметил, что хотел бы снять комнату поблизости.

– Это просто, – сказал Джонни. – Я сам знаю несколько домов, а мать, наверное, куда больше. Что ж, съезжу за твоим багажом. Ничего, ничего, всё-таки хоть чем-нибудь займусь.

– Монета есть, Джонни?

Джонни мрачно усмехнулся.

– Туда и обратно заплатить хватит.

– Возьми у меня, – предложил Чарли голосом, которым просят об одолжении, и дал ему шиллинг.

Джонни просто кивнул, надел пальто и шарф, нашел кепку и ушел.

Чарли оглядел комнату, вещи, большинство из которых он помнил. Ему было приятно увидеть, что в доме есть мебель, хотя вся она была старая, ветхая. Конечно, за эти годы нового ничего не покупалось, но они пока не дошли до того, чтобы снести всё в ломбард. А это что-то значит.

– Я как раз думал, дядя, – говорил он через минуту, – что помню почти все эти вещи. Всё идет как будто ничего, а? – Голос его звучал бодро и оживленно.

Дядя покачал головой.

– Нет, паренек, не так. Многих этих вещей давно бы не было, если бы нашелся покупатель. В ломбард сейчас ничего, кроме постели, не берут. Все ломбарды давно переполнены. Здесь каждый готов что-нибудь продать, да покупать некому.

Лицо Чарли потемнело.

– Я не подумал об этом.

– О многом не думаешь, паренек, пока не придет время. Живешь и учишься понимать. А потом видишь, что не очень понимаешь жизнь. Иди, поговори с теткой. И не забудь нашего уговора.

Поднимаясь по узкой и темной лестнице, Чарли сначала услышал голос тетки, а потом ее встревоженный крик, зовущий его. Он почувствовал, что странно слабеет, как будто сердце у него в груди таяло. Первое, что он увидел в комнате, были ее глаза, те же самые живые черные глаза, только сейчас они были больше, чем когда-либо.

– Чарли! Ах, Чарли!

– Тетушка Нелли!

Она приподнялась с подушек, обняла его и, смеясь, заплакала. Да и он готов был заплакать: она так постарела, стала такой желтой, худой, маленькой. В эту грустную минуту ему вспомнилось всё светлое, что было связано с ней, всё радостное, вспомнилось, как вспышка молнии, чтобы окончиться вот этой минутой. «Ах, черт! – сказал он себе. – Ах, черт!»

– Не смотри, на меня так, Чарли, – весело сказала тетка. – Я знаю, я – кожа да кости, но твоя бедная тетка никогда не была лучше, она всегда была похожа на кролика за четыре пенса. Ах. Чарли, я так рада, что ты приехал. Ты выглядишь таким молодцом! Знаешь, сейчас ты больше всего похож на мать. Как бы она гордилась тобой! Как бы гордилась! И я горжусь тобой, Чарли, мы все гордимся. Всем, что написано о тебе в газетах, твоими фотографиями – всем, всем. А как ты одет! Ручаюсь, Джонни тебе ужасно завидует. Ты заметил это? Бедняга, он хотел бы тоже так вот одеваться, выглядел бы так же, как ты, но у него нет возможности. Правда, это несправедливо? У молодых людей нет никаких возможностей! И не только здесь, а везде! Ладно, Чарли, расскажи-ка мне всё с самого начала. Но почему ты оставил всех этих важных людей в Лондоне и приехал сюда?

Чарли сказал, что хотел повидать ее и их всех, что до этого он просто не мог приехать. Потом он рассказал обо всем, что произошло с ним в Лондоне. Лицо тетушки всё больше и больше сияло по мере того как Чарли рассказывал о своих приключениях. А он должен был рассказывать подробно даже о том, что он ел и пил и какое было белье на его постели в этом великолепном сказочном отеле.

– Довольно обо мне, – наконец заявил он. – И так много разговоров о пустяках. Я хочу послушать вас.

Лицо тетушки омрачилось.

– Мы, Чарли, ничего. Держимся. Пока живы, как видишь. Заходит доктор, он присматривает за мной. Просто даже смешно. Говорит, что мне нужен покой, а сам кричит, как здоровенный буйвол.

– Почему?

– Не надо смотреть на меня так, мальчик. Он один из наших друзей, мы знакомы с ним вот уже двадцать пять лет. Он кричит, потому что всё ему не нравится. Он не может отправить меня в лечебницу, потому что список тех, кто ждет своей очереди, длиной в целую руку. Да я и не очень хочу ехать – кто будет заботиться о моих двух непутевых мужчинах и глупенькой девчонке? Но доктор говорит, что ехать надо и не может отправить, а мы не можем заплатить, вот так всё и получается. Послушал бы, что он говорит. Он самый настоящий красный, такой же, как Джонни. И голова и мысли – всё красное, вот какой у нас доктор. Но он – чудесный человек. Он лечит меня, хотя знает, что мы не можем заплатить и не имеем права на лечение по страховке.

– Не имеете право на лечение по страховке? Как же так?

– Потому что твой дядя без работы уже больше чем три года. А после трех лет безработный не имеет права на бесплатное лечение по страховке и вообще ничего не имеет. Таких доктора всегда признают безнадежными.

– Дядя больше чем три года безработный!

– Три года! За шесть лет он работал всего пять месяцев. Только подумай, Чарли, твой дядя Том, Том Аддерсон, один из лучших механиков, которые когда-нибудь работали у Стерков, – а ведь моторы Стерков знают во всем мире, – дошел до такого вот. Ты помнишь, каким он был?

– Да, – подтвердил Чарли. – Он изменился, на мой взгляд.

– Он очень переменился, мой мальчик. С того времени, когда ты был здесь, он постарел на двадцать лет. Такая жизнь его просто убивает, просто убивает. И не нужда – хотя нужда тоже ужасна, – но то, что он чувствует, что он не нужен. Его убивает безделие. Я знаю, мы не должны жаловаться, мы всё-таки кое-как живем, многие живут куда хуже нас, но иногда он говорит, когда ему особенно тяжело, всякое. Он говорит: «Что ж, Нелли, пора умирать. Моя жизнь кончилась». Я не разрешаю ему говорить так – так вот отчаиваться. Жить так хорошо! Так хорошо жить! – говорю я ему. – У нас еще будет хорошее…

– А Джонни? Что он делает?

– Джонни тоже не легко, как и отцу. После школы он работал всего месяц, строил дорогу для муниципалитета. Ему, бедняге, даже тяжелее, чем отцу: отец всё-таки имел постоянное место и прилично зарабатывал, а Джонни этого никогда не знал. Некоторые парни вообще даже не представляют себе, что такое работать, и отец говорит, что никогда не узнают. Я ручаюсь, если бы Джонни повезло, он бы неплохо работал. Чего я боюсь, так это, что вот-вот Джонни женится. Если это случится, так он и жена должны будут жить у нас. Некоторые матери были бы этому рады. Женится сын или дочь выходит замуж, и если они должны жить вместе со стариками, то такая мать командует в доме и не позволяет дочери или невестке растить собственных ребятишек. Видишь, Чарли, что творится кругом. Такие матери, как старые и упрямые цыганки. А я смотрю по-другому. Я до смерти боюсь, что в один прекрасный день Джонни приведет в дом девушку, которую он впутал в беду, и они начнут заводить свою семью в соседней комнате. Но ведь и сердиться на них нельзя, правда, мальчик? Ведь даже если у них нет работы, они же всё равно люди. Они молоды, и должна же быть у них хоть какая-нибудь радость!

– Я не видел Мэдж. Как она? – спросил Чарли.

– Работает. В кондитерской. На Черч-гейт. Получает восемнадцать шиллингов в неделю и, ручаюсь, – я всегда ей это говорю – съедает на эти же восемнадцать шиллингов. Нам от ее работы ничуть не легче, потому что ее заработок вычитают из пособия, как если бы она отдавала домой всё до пенса и нам ничего не стоило содержать девушку, которая работает весь день и половину вечера. Нам не легче от этого, а труднее. Я, Чарли, беспокоюсь за Мэдж не меньше, чем за Джонни. Она говорит, что в Слейкби ей больше нечего делать и собирается уехать и где-нибудь поступить в официантки или стать еще кем-нибудь вроде этого. Некоторые ее подружки уехали и пишут ей, а как я могу ругать ее за то, что она хочет уехать, раз здесь больше нечего делать молодой и хорошенькой девушке? А она очень хорошенькая, особенно, когда при нарядится – прямо картинка. Видишь, Чарли, сколько забот. Если бы она была похуже, я бы так не боялась, но за ней всегда ухаживали парни и даже мужчины, а жизнь, как говорит отец, она узнает на бегах или в «Электрик Палас».[18] Конечно, о ней не скажешь, что она какая-то такая, но, знаешь, какие они, девушки, в этом возрасте: ни капли здравого смысла, на уме только наряды и кино. Мало ли что может случиться, если она уедет так далеко и будет одна. Отец даже и слышать не хочет, и думать, говорит, не смей. Из-за этого они ссорятся, только я знаю, не он, а я удерживаю ее здесь. Кто-то пришел. Наверное, Джонни.

Она не ошиблась, вернулся Джонни. Он сказал, что привез со станции оба чемодана и спросил у матери, где Чарли может найти для себя подходящую комнату.

– Мне очень больно, что ты не можешь остановиться у нас, – сказала тетка. – Но ведь у нас негде.

– Ничего, – ответил Чарли. – Я и не думал об этом. Мы найдем комнату поблизости.

Тетка провела несколько восхитительных минут, обсуждая эту неотложную и серьезную проблему.

– У миссис Крокит, – наконец торжественно и решительно провозгласила она. – Она живет совсем рядом, на этой же улице. Она – вдова, у нее единственный сын, и она славная. Она будет рада жильцу, потому что последнее время ей особенно трудно вести хозяйство. Как ее Гарри, он получил брюки?

Джонни усмехнулся.

– Получил. Я вчера его видел в них. Они на три размера больше, чем ему нужно, а так ничего. Говорят, что на этой неделе или через неделю он получит работу.

– Бедная миссис Крокит, – воскликнула тетушка Нелли. – Нам смешно, а каково ей? Неделю или две назад у ее Гарри были одни единственные молескиновые брюки, и стоило ему выйти на улицу, как все ребята начинали над ним смеяться. Ему было так стыдно, что на улицу он выходил только поздно вечером. Матери пришлось ходить и просить, чтобы ей помогли. Она была даже у мэра и сказала, что ее сыну нужны еще одни брюки. Теперь он получил эти брюки!

– Довольно, мама, – укоризненно сказал Джонни. – Ты устала. – Правда, Чарли? Ей пора отдохнуть. Пойдем-ка.

Внизу они остались вдвоем: дядя Том отправился за весьма скудными, но необходимыми покупками.

– Вот что, Джонни, для начала скажи мне, кто лечит тетушку Нелли? – спросил Чарли.

– Старина Инверюр. Вот кто. Он нас всех всегда лечил и лечит и сейчас. Рыжий старикан, злой, как дьявол, и плюет на всех. Всё ворчит и ругается, а если попробуешь обмануть его, так под зад вышибет на улицу. Скандалит с правительством, с муниципалитетом, с другими докторами. От него достается всем. Но он здорово знает весь город, знает каждого в нем и, если хочешь знать, так, по-моему, он самый лучший доктор в Слейкби. А тебе зачем это?

– Надо бы потолковать с ним.

– О чем? О матери? Бесполезно. Он тебе скажет то же, что всегда говорит нам: ей надо съездить и полечиться где-нибудь на берегу моря. В санатории, или как это там называется, что ей надо хорошее лечение, и тогда, может быть, она поправится. Но все бесплатные заведения переполнены и сотни больных ждут своей очереди, а послать ее в платное мы не можем так же, как на луну.

– Знаю, Джонни, – быстро ответил Чарли.

Но Джонни остановить было не так-то легко.

– Для нас знаешь какая задача раздобыть для нее пяток яиц или поллитра-литр молока, чего уж тут говорить о лечебнице. Я тебе, Чарли, сказал, в чем тут вся соль, – недоедание и заботы доконали мать. У нас в неделю не получается даже двух фунтов, считая то, что приносит Мэдж, а два фунта разве хватит? За дом мы платим шесть шиллингов шесть пенсов в неделю, надо платить за уголь, за газ. На одежду, страховку – это для похорон: чтобы нас по-людски похоронили, мы должны себе отказывать в еде. Вычти всё это из двух фунтов и получишь двадцать четыре шиллинга на еду и всё остальное. От этих вот всех недостатков мать и слегла. Мы живем так не со вчерашнего дня, мы живем так уже несколько лет. Так живут в Слейкби, и поэтому мать лежит в постели. Это жизнь ее доконала.

– Вот что, Джонни, – хмуро сказал Чарли, – я потолкую с доктором, и твоя мать поедет туда, куда ей надо ехать.

– Хорошо бы, но кто будет платить?

– Я.

Джонни посмотрел в глаза Чарли.

– Но ты ведь не можешь этого сделать, Чарли, дружище!

– Могу. Иначе бы я не стал так говорить. Деньги есть. Мне кое-что дали в Лондоне.

– Ты славный парень, Чарли. – На некоторое время лицо Джонни утратила свое обычное хмурое и озлобленное выражение. Сейчас он стал похожим на подростка, которого Чарли видел семь лет назад.

– Пошли к миссис Крокит, – сказал Чарли. – И нам надо потолковать с доктором, сегодня же.

Миссис Крокит оказалась очень чистоплотной, аккуратной и робкой маленькой женщиной. Она гордилась своим домом – не прошло и пяти минут как Чарли пришел к ней, и он уже знал об этом, Впоследствии Чарли неоднократно приходилось слышать, как она с гордостью говорила: «Я веду дом». Миссис Крокит напоминала командующего гарнизоном города, который с честью выдержал длительную осаду и только что был освобожден. И она действительно была таким командующим. Ее муж – он работал лудильщиком на крупнейшей городской судоверфи – знавал, что такое безработица во время кризиса, однако умер еще до того, как город погрузился в бездонный омут депрессии, и это утешало вдову, когда она робко стояла под фотопортретом чрезвычайных размеров, на котором были сняты усы в горной дымке. У нее было две дочери, обе они вышли замуж и жили в более процветающих районах. Как выяснилось позднее, она могла в любое время переехать к одной из них, но считала долгом чести перед покойным мистером Крокитом, перед своим собственным достоинством, перед сыном Гарри, владельцем молескиновых брюк, продолжать вести дом. И так как она вела его на ничтожно малое количество шиллингов, у нее были причины гордиться и считать себя победительницей. Другой ее страстью был чай. Любимым ее выражением было: «Можете меня расстрелять, но чашку чаю я выпью», что не могло не усилить драматизма в ее рассказах о тех атаках, которые были отбиты домом номер тридцать семь по Фишнет-стрит.

Миссис Крокит была в восторге от возможности заполучить жильца на несколько дней. Чарли договорился, что у миссис Крокит он будет только завтракать, так как рассчитывал, что сумеет настоять на том, чтобы питаться у дяди, что даст ему хороший предлог помочь им деньгами, в случае же отказа он сможет купить им всяких продуктов. Эти пятьсот фунтов здесь, в Слейкби, где деньги считались по пенсам, казались еще большей суммой. Его двоюродный брат Джонни не принадлежал к числу людей, которые любят жить за счет кого-то, но и не страдал излишней гордостью. Однако Чарли опасался, что дядя, который всегда был гордым и независимым, может обидеться от малейшего предложения помочь ему и просто откажется от этой помощи. Но попытаться следовало, и Чарли, побывав у миссис Крокит, зашел к ближайшему бакалейщику и мяснику и вернулся в дом дяди изрядно нагруженный провизией.

– Зачем ты купил всё это? – начал было протестовать дядя.

Чарли объяснил, что он хотел бы питаться вместе с ними, что любит поесть и что у него куча денег.

К его радости дядя больше ничего не сказал. Чарли решил не делиться с дядей своими планами о помощи тетке, пока не поговорит с доктором, и стал помогать ему готовить обед, причем оба они категорически запретили тетке выходить из комнаты.

В час дня пришла Мэдж. Увидев Чарли, она от удивления широко раскрыла глаза. Мэдж была довольно хорошенькой хрупкой девушкой, не очень здоровой, что придавало ей своеобразную миловидность. Манеры ее не отличались скромностью или выдержанностью, и поэтому не особенно нравились Чарли. Через пять минут он убедился, что тетка права, говоря, что Мэдж очень легко и просто может попасть в беду.

– Правду говорят – чудеса бывают! – закричала она, увидев Чарли. – Вот уж не думала, что семейный герой навестит нас. Чего ради ты приехал в эту дыру?

– Ради тебя, – усмехнулся Чарли.

– Рада поверить, да вот другие, жаль, не поверят. О тебе тут столько говорили! Прямо из Лондона?

– Выехал вчера ночью, – ответил Чарли с видом человека, для которого расстояние пустяки.

– Давай рассказывай скорей.

Чарли рассказал ей столько, сколько счел нужным и возможным, о том, где он побывал и что видел. Она жадно слушала.

– Довольно, Мэдж, тебе пора, – вмешался отец. – Пообедала и иди.

– Еще есть время.

– Нет, нет. Ты хорошо знаешь, что уже опаздывала.

– Ну и что же?

– Кондитерская может подождать, ничего не случится, – выпалил зло Джонни. – За восемнадцать шиллингов работать день и ночь! Подождут.

Дядя Том не выдержал.

– Болтаешь, сам не знаешь что! Она работает и должна быть довольна. А раз работает, значит, должна делать всё, за что получает деньги, в том числе и приходить вовремя. По крайней мере хоть это делать она может.

Казалось, вот-вот вспыхнет семейная ссора. Одна из многих, как подумал Чарли. Столкнулись два самых различных отношения, две различных школы понимания жизни. Отец, несмотря на длительную нищету, безделие и сознание своей ненужности, пронес и сохранил строгие взгляды на добросовестность и аккуратность, которые существовали в дни его молодости; дети его были людьми другого мира, для этого мира таких взглядов уже не существовало. Всё это и многое другое Чарли увидел сразу же и понял, что так беспокоило и огорчало тетку. Она, только она скрепляла семью.

– Довольно, довольно! – закричала Мэдж с видом любимчика в семье. – Всё что угодно, только давайте не ссориться. Знаешь, Чарли, ты просто шикарен. Будь осторожен, а то все девушки в Слейкби будут гоняться за тобой. У нас здесь не так много ребят такого, как ты, сорта. Будешь на Черч-гейт, заходи в кондитерскую, дай нам всем полюбоваться на тебя. Пока.

И, натянув маленькую потертую шляпку, потертую, но все еще кокетливую маленькую шляпку, почти закрыв ею один глаз, она послала Чарли воздушный поцелуй и выбежала на улицу.

– Подросла, правда, Чарли? – усмехнулся Джонни.

– Ей еще расти да расти, – проворчал отец. – Девчонка еще, а понимать этого не хочет. Ничего, когда-нибудь поймет.

– Ей повезло, что она не парень, – не без горечи сказал Джонни. – Здесь, в Слейкби, куда лучше быть девушкой, а не парнем. Они работают там, где нам не получить работу. И даже если здесь когда-нибудь будут строить корабли, то наймут девушек. Несколько машин, несколько девушек, чтобы смотреть за ними, и, пожалуйста, сделают всё, что хочешь.

– Э, нет, совсем нет. Зря так думаешь. – Слова Джонни задели дядю Аддерсона. – Когда начнут делать настоящие вещи, тогда потребуются и настоящие специалисты. Да где их теперь найти, этого я не знаю. Вот удивятся хозяева, когда им потребуются настоящие специалисты, а их не будет.

Джонни покачал головой.

– Не понадобятся, отец. Прошло то время. Жизнь переменилась, не забывай этого.

– Возможно, возможно, ну, а в какую сторону? Ответь-ка. – Он торжествующе помолчал и посмотрел на Чарли. – Что будешь делать после обеда? Может, пройдемся?

Чарли согласился, но сказал, что ему надо повидать доктора Инверюра.

– Что же, сам увидишь, что это за человек. А зачем тебе к нему? Разве ты болен?

– Нет, дядя, я здоров. Но потолковать надо.

– Потолкуй. Мы сначала пройдемся по городу, а потом, часов в пять, зайдешь к нему. Согласен? Но сначала вымоем посуду и уберем. Тетка собирается к вечеру встать, не хватало, чтобы она вставала мыть грязные кастрюли. Сейчас я посмотрю, съела она хоть немного супу. А есть ей надо.

Был ясный и хороший весенний вечер, когда они вышли пройтись. На улицах было много безработных горожан, невысоких мужчин в шарфах и кепках, они грелись на солнышке. Особенно много их было на перекрестках. Большинство из них Том Аддерсон знал, но ни с кем не заговаривал и не останавливался.

– Среди них, Чарли, много отличных специалистов, – говорил он, когда они шли по Флич-стрит к реке. – Трудно найти лучше их. Правда, им можно было бы найти какую-нибудь работу? Я никогда не поверю, чтобы хороших специалистов вдруг стало слишком много. Возьми Россию. Насколько мне известно, в России не хватает специалистов, некому смотреть за машинами, а этот город переполнен людьми, которые обращаются с машинами лучше, чем большинство матерей со своими ребятишками, и все они – без работы.

Они подошли к грязному дому, возле которого слонялось множество людей. Дядя показал рукой на дом:

– Контора правительственного уполномоченного. Мы здесь не стали заниматься проверкой нуждаемости, вот они и прислали его. Сам по себе он парень хороший, делает всё, что в его силах, но работенка у него грязная. Должен снижать пособие на шиллинг кому-нибудь, кто получает этот шиллинг как резервист – такие вот вещи. Ручаюсь, в Лондоне не цепляются к каждому пенсу, а, Чарли? Видел когда-нибудь, как в Лондоне считают каждый полпенни? Нет? Я так и думал.

Они медленно подошли к реке, к незастроенному куску берега, напротив которого тянулись заросшие травой судоверфи. Дядя Том, показывая, где когда-то были стапели и заводы, рассказал Чарли, что было там, когда он приезжал в Слейкби мальчишкой.

– Я сегодня утром уже думал обо всем этом, – сказал Чарли. – Я стоял на мосту и думал, как могло всё так перемениться?

– А-а-а… Мы – излишни.

– Какие?

– Излишни, говорю. Существует такая организация – Национальное общество по страхованию судов или что-то в этом роде. Так вот, это общество заявило: «Верфи в Слейкби – излишни». И всё. Конец. Больше, дружок, здесь никогда не построят ни одного корабля. И нам надо подумать об этом. Мы – излишни. Вот какие мы. А ты теперь видишь, – дядя показал рукой, – что значит быть излишним. Помнишь, дружок, стапели с корпусами кораблей, клепальщиков и лудильщиков, которые облипали их? А теперь здесь растет трава и копошатся куры. И всё. То же и со мной – когда-то я строил корабельные машины, а теперь мою кастрюли. Взгляни сюда. Дядя показал на группу высоких фабричных труб, расположенных позади пустых ангаров.

– «Стерки»?

– Были когда-то «Стерки», – хмуро ответил дядя. – Сейчас это – ничто. Кладбище. А когда-то мы там строили машины, лучше которых не найдешь. Машины «Стерков» плавают по всему свету, двигают – и хорошо двигают – корабли. А им лет по тридцать, как один день, этим машинам. Да, «Стерки». Все знают стерковские машины. – Дядя смотрел на далекие трубы и, казалось, не видел их.

– Но почему? Что случилось? Они тоже были, как вы говорите, излишни?

С минуту дядя молчал. Потом медленно заговорил:

– Когда я начал здесь работать, хозяином был сам старый Стерк. Тяжелый был человек, дьявол настоящий. Он выжимал из нас за каждый пенс всё, что мог, и после этого мог наплевать тебе в глаза. Но, честное слово, при нем заводы никогда бы не закрылись. Но так или иначе, он умер, воюя с нами. У него осталось два сына. Они сделали из его заводов акционерное общество. Завели управляющего. Потом, насколько я разбираюсь в этих вещах, один из лондонских дельцов купил заводы, скупил со всеми потрохами, и стал поднимать и поднимать акции, пока акция «Стерков» в пять фунтов не стала стоить тридцать пять. А тут кризис, и раз – всё лопнуло. Но, говорят, сыночки Стерка не пострадали. Продали акции хорошо и гладко, поместили деньги в военный заем и еще куда-то и живут себе с семьями в Лондоне. Один заседает в парламенте, конечно, консерватор, чего еще надо? Ручаюсь, они теперь забыли, что есть какой-то Слейкби. Жаль, что мы не сумели продать то, что было у нас, правда, дружок? А вот старик-хозяин не сделал бы такого. Заводы его бы работали, пока бы он сам не вылетел в трубу. Вот что такое теперь «Стерки». Вечная память. Да покоятся они в мире.

Они опять стали смотреть на хмурую реку, у которой насильно отняли ее ремесло, но оставили ей, как и городу, грязь и мусор – он и теперь выглядел таким же, как и тогда, когда каждая фабричная труба выбрасывала в небо тучи черного дыма. Слейкби не был особенно грязным городом, как обычно бывают грязны промышленные города. Чарли, наглядевшись на маленькие закопченные промышленные города Средней Англии, всегда считал Слейкби сравнительно чистым городом, но после лондонского Вест-Энда Слейкби показался ему грязным. Пожалуй, он сейчас был грязен от запустенья, а не от промышленных отходов. У некоторых прохожих, бесцельно слоняющихся по улицам, был тот же вид – грязные полосы, серая немытая кожа, словно о них некому было позаботиться. Город выглядел как после долгой забастовки. И в Бендворсе и в Аттертоне хватало безработных, но в Слейкби их было больше, чем тех, у кого была работа. Очень немногие из них получили земельные участки – Том Аддерсон подал заявление на него, – некоторые занимались учебой, но большинство было занято тем, что ходило на биржу труда, к дому уполномоченного и в тому подобные учреждения.

Они наполняли улицы, слонялись без дела; у них не было ни денег в карманах, ни пищи в желудках, ни крови в венах, ни самой маленькой надежды.

Когда они пришли на Черч-гейт, главную в городе улицу, дядя сказал:

– Понимаешь, Чарли, всегда так – пошел город вниз, и с ним идут все, кто живет в нем. Не только те, кто строят машины и корабли, – закрываются дюжины магазинов, а те, что работают, тоже еле-еле сводят концы с концами. Кассиры, клерки, другие служащие – все остаются без работы. Это у нас самая богатая улица и на вид она вроде ничего, но если вглядеться повнимательней, то увидишь, что она тоже покатилась под гору. Как все мы. Торгуют хорошо только магазины Вулворта. Остальные не особенно процветают, согласен?

Чарли согласился. Потом он увидел на перекрестке два очень внушительных новых здания, занимающих углы улиц. Оба здания резко отличались от всех, что были рядом с ними. Чарли спросил, что это за дома.

Дядя негромко засмеялся.

– Пойдем посмотрим, – предложил он. Они перешли улицу.

– Банк, – прочел Чарли.

– Ага, оба – банки. Зайдем-ка в этот. Там есть на что посмотреть. Конечно, для того, кто приехал из Лондона, это не новость, но для Слейкби они новинки. Пошли.

Внутри здание оказалось еще величественнее – мрамор, нержавеющая сталь, красное дерево, хрусталь.

– Влетело это им в копеечку, – отметил Чарли.

– Да. Говорят, что внутри, в кабинете управляющего и других таких комнатах, голова кругом идет от роскоши. Второй банк тоже такой же. Один построен в прошлом году, другой в позапрошлом.

Они вышли из банка и когда отошли шагов на двадцать от него, дядя остановился и пристально и долго смотрел Чарли в лицо.

– Вот что, дружок – начал он, – согласен, что оба эти банка просто шикарные?

– Да, шикарные.

– Шикарные, но я хочу знать – почему! Сам город – излишен, можно сказать, мертв. Верфи демонтированы, заводы закрыты, торговли нет, и всё – кто без работы, а кто едва-едва сводит концы с концами. Ведь так? Всюду одно и то же, а если где лучше, так не намного. Во всей стране ни торговли, ни работы, так, дружок?

– Так, дядя. Везде, где я был, – одинаково.

– Так как же, черт побери, банки строят такие дома? Если банки существуют для нас, если они разделяют с нами всё, тогда для них тоже должен быть кризис, тогда и для них должно быть задачей, где найти денег, чтобы подкрасить их, тогда их служащие тоже должны носить рубашку поверх штанов. Но вместо этого банки строят для себя мраморные дворцы. Они гребут денег больше, чем могут истратить, иначе они бы не тратили их на такое.

– Пожалуй, так и есть. Зачем бы им тогда строить такие вот дома здесь?

– А если так, то они не разделяют с нами всё, – зло продолжал дядя. – Тогда это называется «Было бы мне хорошо, а на тебя наплевать». Кажется, мне, паренек, что чем хуже приходится нам, тем больше зарабатывают они. Когда мы, чтобы не протянуть ноги, перейдем на редьку, банкиры начнут думать, а не отделать ли им банки золотом? И кончится тем, что Слейкби превратится в кладбище длиной в пять миль, в нем останется два работных дома для тех, кто еще кое-как тянет, и дюжина банков, каждый в двадцать этажей, усыпанных бриллиантами.

– Когда видишь, до чего вы тут дожили, начинаешь думать, что эти банки просто издевательство, – согласился Чарли.

– Да, паренек, голое издевательство. Я не принадлежу к красным и не строю из себя человека, который разбирается что к чему. Каждый раз, когда я пытаюсь разобраться в жизни, я вижу, что голова у меня не очень соображает. Но те, кто говорят, что на нас наживаются банки, кажется мне, знают, что говорят. Пожалуйста, доказательства прямо на улице. Заводы закрываются, а банки открываются. А если сделать по справедливости? А если сделать наоборот? Чтобы работали заводы, а банки закрывались? А если построить мраморные машиностроительные заводы и отделать золотом судоверфи? Мы тогда выделим милостыньку и банкам и посмотрим, больше мы им дадим, чем они дают нам сейчас, или нет.

– В Лондоне я встретил одного чудака, очень богатого, – начал Чарли и рассказал дяде о встрече с сэром Эдуардом Каттербердом, который считал, что над теми, кто занимается финансовыми делами, висит проклятие. – Наверное, свихнулся маленько.

Дядя Том жадно слушал его, и Чарли был рад, что дядя сейчас похож на себя прежнего больше, чем утром, когда казался растерянным, потерявшим всякую надежду человеком. Скоро он узнает, что сделает Чарли для тетки Нелли. Когда он узнает это, он почувствует себя немного тверже на ногах.

Часов около пяти они пришли к доктору. В комнате ожидания было довольно много больных. Чарли отделался от дяди под предлогом, что дяде у доктора делать нечего, и будет лучше, если дядя пойдет домой Чарли пришлось ждать три четверти часа, на протяжении которых ему не давал скучать человек в ярко-зеленом кашне. Этот пациент очень подробно и с явным удовольствием рассказывал о том, что ему пришлось перенести две серьезных операции, вызванных длительным обострением гастрита. Некоторые симптомы этой болезни Чарли подозрительно отметил и у себя, вспомнив о случившихся с ним раз или два коликах, чему человек в кашне почти что обрадовался.

Доктор Инверюр был похож на ушедшего на покой грузного пожилого боксера тяжеловеса. У него было медно-красное, удивительно злое лицо. Глаза его, влажные, налитые кровью, так и пылали яростью. Но когда Чарли вошел, он кинул на него быстрый и хитрый взгляд.

– Кажется, я вас не знаю, – прорычал он. – Что с вами? На мой взгляд, вы здоровы.

– Точно, здоров, – спокойно ответил Чарли.

– Вот как! Для меня это разнообразие. Тогда зачем вы пришли?

Чарли стал коротко и быстро объяснять, зачем он пришел, так как боялся, что в любую секунду доктор может взорваться.

– Погодите, я должен с вами поговорить как следует. Сколько там осталось? – крикнул он. Вошла молодая женщина – сестра милосердия. – Посмотрите, Лилиан, кто там остался. Выпроводите всех стариков, давайте только тех, кто действительно болен. – Он обернулся к Чарли. – Подождите, пока я их приму. Тогда у меня будет несколько свободных минут, и мы поговорим.

Чарли вернулся в комнату ожидания, пропахшую запахами болезней, грязи, нищеты. Он слышал, как доктор рычал на тех немногих, кого разрешил принять. Через четверть часа Чарли пригласили в приемную. Доктор Инверюр сейчас выглядел более спокойным. Он курил большую обгорелую трубку, пуская целые клубы дыма.

– Закуривайте, если хотите! – рявкнул он. – Лучше закуривайте. Не так воняет. Человек здорово воняет, особенно когда болен.

Закурив сигарету – он не помнил, чтобы кто-нибудь сделал это у врача, – Чарли вернулся к тому, что привело его к доктору.

– Вам известно, что с миссис Аддерсон? – спросил доктор. – Я не говорю медицинским языком, я говорю обычным языком о том, что вы можете понять. Подобно сотням здешних женщин она страдает от постоянного многолетнего переутомления, забот и плохого питания. Даже если в своей семье она съедала ту долю, которая полагалась ей, она бы всё равно голодала, но она не съедала и ее. Она истощена. И, возможно, поправить что-либо уже слишком поздно. Всё, что сейчас ей крайне необходимо, она не в состоянии получить дома. Абсолютный покой, строжайшая диета, соответствующее лечение. Возможно, небольшая операция, – пока она не сделает рентген, сказать трудно. Таких пациентов, как она, я лечу каждый день и ничего не могу сделать. Я не могу спасти их от смерти. Их становится всё больше и больше, а может быть, это даже и лучше – в жизни они уже из нужны. – Он вызывающе посмотрел на Чарли, который подумал про себя, что последнее утверждение доктора было уже чересчур.

– Не будем говорить о них, – твердо сказал Чарли, – моя тетя не из таких. Она получит всё, что ей необходимо.

– Что ж, хорошо. Насколько я понимаю, вы говорите, что в состоянии заплатить за нее, что можете отправить ее в лечебницу или клинику как платного пациента?

– Да, пожалуй. Во всяком случае, попытаюсь. Сколько это будет стоить?

Некоторое время доктор Инверюр думал.

– Может быть, сорок фунтов. Может быть, сто. Трудно сейчас сказать, но обещаю, что постараюсь устроить как можно дешевле. Я знаю миссис Аддерсон давно, я лечу ее детей с тех пор, как они появились на свет. Она чудесная маленькая женщина. Я очень уважаю ее. Ну как, подходит?

– Подходит. Когда она поедет?

– Я выясню и сообщу вам. Возможно, завтра, возможно, послезавтра. Когда я всё узнаю, я зайду к вам и сам расскажу обо всем. Вы ей ничего не говорили?

– Нет.

– Отлично. И ничего не говорите, пока не будет известно когда и куда она поедет. Между прочим мне хотелось бы знать, как вы можете позволить себе эту небольшую роскошь, – скажем, в шестьдесят фунтов? Выиграли на скачках? Или ограбили кого-нибудь? Лично мне всё равно, просто хочется знать, честно ли вы заработали эти деньги.

Даже самому Чарли его ответ показался неожиданным.

– Нет, я бы не сказал, что заработал их честно.

Доктор громко захохотал. Надрываясь от хохота, наливаясь от напряжения кровью и изрыгая клубы дыма, он очень напоминал вулкан во время извержения.

– Лондонская газета «Дейли трибюн» – продолжал Чарли торжественно, – назвала меня «Героем-чудотворцем» и подарила пятьсот фунтов. А так как я не «Герой-чудотворец», даже просто не герой, не говоря уже о «Герое-чудотворце», я сомневаюсь, что деньги попали по назначению.

Доктор ухмыльнулся.

– Кое-что помню. Несколько дней назад, да? Нагородили такую чушь, подумал я тогда. Раздули из ничего.

– Ага. Газеты, не я.

Доктор усмехнулся.

– Что ж, берите у них всё, что они будут давать вам, пока они чего-нибудь не потребуют от вас, а люди обычно даром не дают ничего. И думайте, что если бы они не затеяли всю эту пустую шумиху, что если бы они не сделали из вас дурака, миссис Аддерсон не получила бы нужного ей лечения.

– Тетка говорила, что вы очень хорошо относитесь к ним.

– Хорошо отношусь к ним? Конечно, нет. Ни к кому, если хотите знать, никогда хорошо не относился. Не верьте ни слову. Я не благотворитель, я просто старая медицинская кляча, вот кто я. Но я уважаю вашу тетку. Отличный человек. Здесь вообще много таких, как она, а они – соль земли. Ее муж тоже отличный человек. Правда, немного старомоден – образец честного специалиста, который заработал каждую копейку, что принес в дом. И этот специалист сейчас занимается унизительной домашней работой, но попробуйте только сунуться к нему, и он пошлет вас к черту. Если бы в России был миллион таких вот, как Том Аддерсон, посмотрели бы вы тогда на нее. А у нас они есть, и не нужны. У нас они гибнут, и никому до этого нет дела. Том Аддерсон теперь уже никогда не прикоснется к корабельной машине. Его время прошло.

– Думаю, он знает это, – сказал Чарли. – Сегодня он мне рассказывал о «Братьях Стерк».

– А его сын? Как его?

– Джонни.

– Да, Джонни. Что будет с ним? Работы у него нет. Нет никаких перспектив. Через некоторое время он свяжется с красными парнями, и какой-нибудь разжиревший полицейский раскроит ему дубинкой голову. Потом он сядет в тюрьму, после чего один бог знает, что будет с ним. А их девочка! Славное маленькое создание, но без цепкости в жизни, без ума. Очень скоро она уедет из дому, поступит в официантки или еще куда-нибудь и, если ей не повезет, если она не встретит полоумного парня, который увлечется ею и сразу же женится, она потеряет голову и опомнится, когда уже надо рожать, и тогда несчастья пойдут одно за другим, и кончится всё… Но может, вы собираетесь жениться на ней?

– Нет, не собираюсь, – твердо ответил Чарли. – Мэдж не в моем вкусе.

– Очень разумно. Так вот, я вам набросаю будущее этой семьи. Если не случится чуда, ваши Аддерсоны через год-два опустятся еще ниже. Том потеряет то самоуважение, которое у него еще осталось, Джонни – свободу, девушка – целомудрие и, возможно, уважение людей, а пока что мы строим планы, как поправить здоровье несчастной миссис Аддерсон, чтобы она могла видеть, как все они катятся в пропасть. Хорошее дело мы затея ли, не правда ли? – зарычал доктор.

– Ничего, посмотрим, – сказал Чарли. – В конце концов, доктор, ни вы, никто другой не знает, что будет потом.

– Не знаю, что будет потом? Зато знаю, что происходит сейчас. Мы создаем поколение, рожденное в нищете и заботах, растущее на нищенских кусках. Такого еще никогда не было. Поколение инвалидов первой группы? Нет, поколение инвалидов сто первой группы. Я задыхаюсь от ярости, когда помогаю родиться на свет будущим нищим. И это происходит не только в Слейкби, хотя, клянусь богом, на нашу долю выпало больше, чем мы заслуживаем, но и по всей стране. И во всей Европе и Америке. Что за детство! Что за будущее! И какое будет поколение! Всюду говорят о войне, которая сотрет нас с лица земли. Что же, иногда я думаю, что чем раньше нас уничтожат, тем лучше. Я даже не знаю, зачем я помогаю людям жить!

– Это ваша работа, так?

– Да, и поэтому я продолжаю работать и никуда не сворачиваю. Ты когда-нибудь задумывался над нашей социальной системой? Понимаешь ли ты, что каждый раз, когда кто-нибудь думает, что помогает людям тем, что изобрел машину, которая делает ботинки быстрее и дешевле, он только лишает еще больше людей работы, так что они вообще не в состоянии покупать ботинки. Каждое новое изобретение, каждая новая идея, как увеличить производство товаров, только отнимает у людей кусок хлеба. Наша система такова, что улучшить жизнь большинства людей невозможно.

– Что же теперь делать? Стать красным?

– Если бы я знал, что от этого всё переменится, я бы завтра же стал красным. Но это не поможет, и потом – я не люблю красных. Я не люблю советы, комитеты, дураков, которых избирают, полоумных товарищей и проклятое вмешательство везде и всюду. И не люблю общественную собственность. Когда что-то принадлежит всем, значит, не принадлежит никому: получается нечто среднее между музеем и потерявшей хозяина собакой. Существует, молодой человек, одна вещь, на которую правительство должно обратить внимание, но не делает этого, – деньги. Надо ввести другую финансовую систему. Хуже, чем существующая, она не будет. Будь моя воля, я бы выдавал каждому безработному четыре фунта в неделю и заставлял бы тратить их до последнего пенса.

– Нельзя делать этого! – воскликнул Чарли. Он не всегда забывал то, что читал в газетах.

– Нельзя? Почему?

– Нельзя, – замялся Чарли. – Мы не выдержим. Я хочу сказать, что государство обанкротится.

– Ну и пусть обанкротится, пусть обанкротится. Говорят, что мы платежеспособны, а поглядите на нас. Давайте, для разнообразия, попробуем банкротство. Пусть лондонский Сити[19] зарастет травой, как здесь заросли травой судоверфи. Но, дружок, послушай меня минутку, а потом можешь себе ехать в Лондон к тем, кто считает тебя героем, и кое-что рассказать им. Мир в состоянии производить всего черт знает сколько. Сумасшедшее производство началось во время войны, и теперь его не остановишь. С каждым годом новые машины производят новые товары. Например, в Южном Уэльсе добывают громадное количество угля, но там не растет кофе, а в Бразилии кофе идет вместо топлива. Почему так?

– Можно сломать голову, – сознался Чарли. – Каждый раз, когда думаешь над этим, можно сломать голову.

– Потому что мы производим, но не потребляем. Но мы не потребляем не потому, что мы перестали есть, носить одежду, желать другие вещи, а просто потому, что у нас нет денег. У потребителя недостаточно денег, самих потребителей недостаточно, поэтому-то вся машина и останавливается. Всё равно, что играть в покер на фишки, сделанные из тающего льда. Надо или совершенно прекратить эту игру в деньги, что будет чертовски неудобно, хотя, если ты встречал очень богатого человека, то мог заметить, что он действует только чековой книжкой и почти никогда не имеет наличными даже шиллинга, или, отказавшись от этого пути, надо ввести подвижные деньги, дать им возможность широкого обращения среди покупателей и перестать болтать чушь о золотом стандарте и слушать с открытым ртом банкиров. Каждый раз, когда спросят твое мнение о чем угодно, чтобы напечатать его в «Дейли»… как ее? «Трибюн», что ли? – ты должен кричать об этом во всю силу, не забудь, во всю силу, иначе тебя не услышат. И если тебя спросят, кто тебе это сказал, можешь ответить, что тот прекрасный доктор Инверюр, от которого в восторге Министерство здравоохранения благодаря его частым напоминаниям о безработице и недоедании рабочих. А теперь, даже если бы ты казался десять раз героем или был им, тебе всё равно придется уйти из амбулатории, потому что мне надо сходить еще к трем десяткам больных, одна половина которых притворяется, а другая вот-вот умрет. Я постараюсь устроить миссис Аддерсон в такое место, где ее подлечат и так, чтобы это не пробило особенной бреши в твоем бюджете. Зайдешь ко мне через день-два.

– Хорошо, – ответил Чарли, вставая.

Доктор Инверюр широко и дружески улыбнулся ему.

– Ты – славный малый, несмотря на то, что о тебе эта «Дейли трибюн» нагородила столько чепухи. Как только я увидел твою соломенную шевелюру, я сразу же сказал себе, что ты парень что надо. А теперь – вытряхивайся живо, иначе я скажу, что нужна операция, и отниму у тебя все деньги.

Чарли отправился на Фишнет-стрит, чувствуя, что время не прошло впустую. Он устал. В Лондоне он не выспался, последняя ночь в поезде, которая окончилась на рассвете, прошла в полудреме. Лондон отодвинулся куда-то в бесконечность, сузился до крохотного мерцающего пятнышка. Чарли казалось, что в Слейкби он прожил недели. Все, кого он встречал, с кем познакомился в Лондоне, за исключением одного человека, превратились в смутные тени. Исключением, светлым и четким, осталась Ида Чэтвик, девушка из Пондерслея. Но он пришел к выводу, всё больше жалея себя, – как это делают усталые мужчины, – что ей сейчас не до него, она занята переделыванием себя в знаменитость и забывает, что вообще когда-то встречалась с ним. Сейчас, когда он был в Слейкби, далеко от «Дейли трибюн» и «Нью-Сесил отеля», его не очень тревожило то, что она превращается в знаменитость, его огорчала мысль, что она забывает его. У него было мелькнуло сумасшедшее желание, что хорошо бы написать ей письмо и рассказать всё, что произошло с ним за последние дни, но он тотчас же вспомнил, что писать письма не умеет и поэтому, если напишет, выставит себя глупцом. Может, рассказать о ней тетушке Нелли? Нет, сразу же решил он, этого делать нельзя.

Однако он рассказал.

Доктор Инверюр в своих расчетах допустил ошибку, Для того, чтобы уладить вопрос о поездке тети Нелли, ему потребовалось не день-два, а целая неделя. На Фишнет-стрит, в доме восемнадцать, он появился, чтобы оповестить о новостях, лишь вечером следующего понедельника. Отсрочка случилась не по его вине, о чем он не замедлил поставить в известность Чарли, который не оставлял его в покое больше чем на два дня подряд. Оказалось, что не так-то просто, как он думал раньше, найти подходящее место, и Чарли пришлось прожить в Слейкби неспокойную неделю, неспокойную главным образом потому, что ему хотелось, чтобы тетушка поехала лечиться, и потому, что он чувствовал, что попал в странное и неустойчивое положение. Сейчас он не был Чарли Хэбблом, который имел работу на АКП в Аттертоне. Он уже не был и тем Чарли Хэбблом, героем из провинции, о котором благодаря «Дейли трибюн» и некоторым агентствам, публикующим в ней рекламы, кричали на весь Лондон газеты. Он не был Чарли Хэбблом, который в юности гостил в Слейкби, – он изменился, изменился и город. Сейчас он был совершенно новым человеком, загадочным лицом при деньгах, значительной и важной персоной среди людей, которым приходилось считать пенсы. Но для себя, особенно когда он оставался сам с собой, он был просто растерявшимся, потерявшим из под ног почву парнем, который и не работает и не в отпуску, который не знает, что же будет дальше, который повис где-то между небом и землей. Он написал в «Дейли трибюн» Хьюсону, коротко рассказал ему о том, что происходит в Слейкби с ним, указал свой адрес, но ответа не получил. «Дейли трибюн», он продолжал читать ее ежедневно, ни разу не упомянула о нем и не сделала ни единой попытки установить с ним связь. Чарли решил, что задел самолюбие сотрудников газеты тем, что внезапно уехал из Лондона и что они больше ничего не сделают для него, пока он не вернется. Конечно, у него не было ни малейшего желания уезжать из Слейкби, пока он благополучно не проводит тетушку на лечение. В письме к Хьюсону он написал об этом. И ждал. Ждал доктора Инверюра, ждал, что «Дейли трибюн» предпримет что-то, ждал ответа от Хьюсона.

Его беспокойство было скрыто за внешней безмятежностью, и миссис Крокит была в восторге от своего жильца. Она трепетала перед ним, каждое утро и вечер рассказывая ему с мельчайшими деталями о качествах и склонностях покойного мистера Крокита, у которого были страсть к мясным пудингам, выдержанному элю, шашкам и спортивным голубям. Сам факт поселения у нее такого вежливого, хорошо одетого жильца как Чарли, который безмолвно платит за ночлег и завтрак три шиллинга шесть пенсов, казался миссис Крокит доказательством того, что она недаром старалась «вести дом», казался ей почти наградой, ниспосланной небесами за ее стойкость. В добавление ко всему, ее Гарри, неуклюжий и неловкий увалень, каждое движение которого грозило разрушить драгоценный дом, действительно получил работу, и миссис Крокит была так счастлива, как не была счастлива в течение долгих лет. Она не переставала трепетать в присутствии Чарли и кланяться ему.

Радость, которую принес Чарли своим приездом, пошла тетушке Нелли на пользу, однако это грозило ей переутомлением. Она настояла на том, чтобы ей позволили вставать, шутила, смеялась и называла себя «Тетка Чарлея». Так называлась комическая пьеса, которую она очень хорошо помнила еще с тех былых фантастических дней благополучия, когда люди могли ходить в театр. Она была очень довольна и благотворным влиянием, которое оказал приезд Чарли на семью. На столе появилось больше еды, устраивались скромные прогулки и развлечения. В семье жил кто-то новый – и знаменитый, – с кем можно было каждому поговорить.

Пришел день, когда все они выехали за город, впервые за долгое-долгое время. Это произошло в четверг, в ясный и солнечный майский день. Чарли помнил скромную поездку, которую они совершили много лет назад в одну из отдаленных от побережья долин. Там рос густой лес, был замок и водопад. Он предложил вновь прокатиться туда, и тетушка Нелли сразу же загорелась. Возможно, с его стороны это было немного жестоко – поездка могла утомить ее. Но слабость тела была ничтожна по сравнению с пламенем ее души.

Как раз в этот четверг в долину отправлялся автобус, и они поехали – Чарли, тетушка и дядя. Кроме них в автобусе – громадном сооружении с сиденьями, похожими на кожаные кровати – ехало еще четыре пассажира. Тетушка Нелли, чудесно обновленная поездкой, подпрыгивая на сиденье, смотрела в окно, показывала на всё, что попадалось на пути и болтала не переставая, как девочка. Дядя Том, одетый с болезненной тщательностью в самое лучшее, что у него оставалось, был торжественно счастлив. Через пять минут остались позади узкие скучные улицы, и автобус мчался по светлой от ракитника и цветущих каштанов дороге. Тетушка Нелли радостно смотрела на поля и дома фермеров.

– Лютики и ромашки! – восклицала она. – Они не зависят от золотого стандарта, правда, Чарли? Когда думаешь о нашей стране, нельзя забывать о них. Тем, кто живет здесь, может быть, тоже нелегко…

– Нелегко, – сказал муж. – Они всегда ворчат. Славятся этим.

– И зря, потому что, даже если у них дела не очень хороши, они всё равно владеют страной, правда, Чарли? Разве кто-нибудь отнимает у них эту зеленую траву, эти ручьи, коров, клевер? А в Слейкби, если у тебя нет денег, что тогда? Только грязные кирпичные дома. По мне уж лучше быть безработным среди лютиков и ромашек.

Как большинство горожан, все трое в душе были романтиками. Сейчас они смотрели на свежий зеленый мир, мечтали об идиллической жизни среди этих полей. Здесь не было видно даже следа Слейкби или его братьев – городов. Кругом сияла девственная красота северной части острова. Дорога углубилась в густой тенистый лес. Сквозь листья поблескивала вода речки, на горизонте вставали холмы. Сейчас они ехали уже по долине, и тетушка Нелли – тень вернувшегося в мир счастливого и радостного человека – вспоминала места, где они бывали когда-то. В лесу там и тут синели колокольчики. Река бурлила и клокотала вокруг камней – та река, в которой дядя Том и его друг Фред Робинсон когда-то ловили форель – и исчезала в туманной дали долины. Такими же самыми лежали величественные руины замка. И, наконец, падающий с высоких скал грохочущий и ревущий водопад осыпал их мириадами мельчайших капель.

Они пили чай в чисто вымытой комнате, такой чистой и свежей, что тетушка Нелли в экстазе закрыла глаза и так глубоко вздохнула, как будто хотела вобрать в себя всю эту чистоту и увезти навсегда с собой. Они закусывали вареной свининой, компотом, сливками, творожниками, а потом, когда мужчины курили на солнышке, тетя Нелли и хозяйка дома долго разговаривали, вспоминая каждая свое. Умиротворенность вечера снизошла на Тома Аддерсона, тетушку Нелли и Чарли, и они вернулись в Слейкби, как невинные победители.

– Ты устала, Нелли, – сказал дядя Том.

– Да, устала, но меня это не беспокоит. Я чувствую себя сейчас даже лучше, да, да. Даже кожа моя как-то по-другому чувствует, а у тебя? Я как-то по-другому даже пахну для себя, понимаешь? О Чарли, мой мальчик! Это было так чудесно! Правда, Том? Мы такие счастливые! Правда?

Хотя Джонни не участвовал в поездке, Чарли в течение недели часто видел его. Несколько раз он ходил с ним в местный рабочий клуб, который был переполнен парнями, играющими в крибидж и снукер или яростно спорящими о положении в стране. Большинство из них, подобно Джонни, были безработными и не могли позволить себе подписаться на газеты. Дядя Том в клуб не ходил, считая большинство его посетителей крикливыми, невежественными людьми. Единственной его заботой, если не говорить о заботах о жене, была забота, как получить небольшой участок земли. Дело было не только в том, что такой участок мог обеспечить семью овощами. Такой участок возвращал самоуважение людям, подобным Тому Аддерсону, угнетенным своим безделием и ненужностью. По одному виду можно было отличить пожилого человека, которому повезло получить участок. Он выглядел и здоровее и счастливее других. Таких, как Джонни, участки не волновали. Их волновала постоянная работа по специальности. Они проклинали правительство, которое не знало, как обеспечить их этой работой или что-нибудь предпринять, чтобы такая работа стала возможной хотя бы в отдаленном будущем. Еще одним различием между Джонни и отцом, между представителями старшего и младшего поколений, было то, что Джонни и его приятели, умудрившись раздобыть несколько пенсов, тратили их на пари на собак или на билеты на третьесортные боксерские матчи, очень популярные у них в округе. Это огорчало дядю Тома и таких, как он. Представители старшего поколения говорили, что они не должны, просто не имеют право тратить деньги на подобное и что вообще азартные игры и бокс плохо действуют на людей. На это Джонни и парни отвечали, что вообще не стоит жить, если человек не может позволить себе такое маленькое удовольствие. Они предпочитают не поесть, а истратить шестипенсовик на собачьи пари или посмотреть бокс, и это только их дело, – и ничье больше. Чарли был равнодушен к собачьим бегам, но бокс любил и два раза сводил Джонни на матчи. Один из них состоялся на открытом воздухе, а другой вечером в пятницу устраивался в городском стадионе бокса, грубо переделанном из складского помещения. На этот матч он отправился как болельщик многообещающего местного легковеса молодого Билла Грига. Слейкби и близлежащие к нему города поставляли множество начинающих боксеров, готовых измолотить друг друга за десять шиллингов или фунт стерлингов. Многие из них были так бедны, что не имели даже боксерских ботинок и выходили на ринг в носках. Из этих вот парней, плохо экипированных и обученных, часто полуголодных, хотя они могли драться, как львы, Билли Григ был самый лучший боксер. Чарли познакомился с ним через Джонни. Билли был длинный, застенчивый восемнадцатилетний парень, который ничем не отличался от большинства местных увальней – настоящая копия Гарри Крокита. Однако вечером в пятницу в переполненном, накуренном, шумном бывшем складе товаров Чарли увидел совсем другого Билли Грига. Билли предстояло драться с легковесом из Бирмингема, который был старше и много опытнее его. Бирмингемец встречался со знаменитостями Лондона, Парижа, Милана, и самые знаменитые из них отмечали его достоинства. На ринг бирмингемец вышел первым. Был он низкоросл, широкоплеч, и от него так и веяло дикой силой. Как только Чарли увидел его, ему сразу же стало жаль Билли. Но Билли, выйдя на ринг, ничем не показал, что ему жаль себя. Застенчивый и неловкий парень в поношенном костюме и шарфе куда-то исчез. Билли был спокоен и уверен в себе. Было приятно смотреть на его широкие покатые плечи, на бронь его мускулов, плавно колеблющихся при каждом движении. Он поднял руку, приветствуя зрителей, и с видом чемпиона уселся в своем углу. Бирмингемец был очень искусен, чувствовалось, что он опытный боксер. Он так мастерски защищался, что «длинные» Билли и его неутомимое перемещение по рингу казались бесполезными. В первые два раунда бирмингемец нанес несколько сильных ударов по корпусу, но Билли Григ, или презрительный полубог, притворяющийся Билли Григом, даже глазом не моргнул. В нем было какое-то необъяснимое превосходство. В середине третьего раунда последовал молниеносный удар, и бирмингемец покатился по полу. Потребовалось несколько минут, чтобы вывести его из состояния забытья и дать возможность сообразить, что на этот раз матч уже окончен.

Билли, с грустью посмотрев на своего бывшего противника, слегка приподнял руки в перчатках и, поприветствовав таким образом ревущих горожан, сбежал с ринга, чтобы вновь обрести облик знакомого Чарли нескладного и застенчивого парня.

– Джонни, если Билли и дальше пойдет тем же темпом, он будет чемпионом, – горячо сказал Чарли, – да-да, через год-два ему будет не с кем драться. Ручаюсь, стоит кому-нибудь начать его тренировать.

– А я тебе что говорил? А ты не верил, – ответил Джонни. – Беда только, мать ему не разрешает заниматься боксом. Он у них самый младший. И она всё время пилит его, а он, бедняга, до смерти ее боится. Если бы им позарез не были нужны деньги, ему бы и разу не пришлось подраться. Ручаюсь, стоит кому-нибудь начать его тренировать по-настоящему, и мать запретит ходить на тренировки, вообще заставит бросить бокс. А он никогда не смеет драться без ее разрешения. В доме его тогда просто загрызут.

– Ну и народ же здесь, – сказал Чарли, улыбаясь. – Непонятный народ, я всегда говорил так.

В действительности он не считал жителей Слейкби непонятными людьми. Он понимал, что судьба их была необычна – они жили в большом городе, который практически не существовал. В Бендворсе и Аттертоне, в городах, где он жил, люди знали, что такое безработица или что такое работать неполную неделю, знали, что значит, когда одна за другой закрываются фирмы, но там люди знали, что это – просто тяжелый период, как уже было один или два раза. В Слейкби было по-иному – город, похоже, умер раз и навсегда. Все его самые большие предприятия были закрыты навечно, новые не строились. Никто не собирался здесь начать что-либо в широких масштабах. «Слишком высокие налоги на производство», – пояснил дядя Том. Те, кто жил в Слейкби, могли строить корабли или корабельные машины, но никто уже не желал строить корабли и корабельные машины в Слейкби. Жители Слейкби вообще уже были нигде не нужны, чтобы строить корабли или корабельные машины, в чем они были такими мастерами. Они были готовы переменить профессию, но никакая другая профессия не нуждалась в них. Что же им оставалось? Что ожидало Слейкби? До сих пор Чарли думал, что он кое-что понимал в безработице, в кризисе, однако только в эту неделю он понял, как действительно мало он разбирается в таких вещах. Если Англия в течение семи лет была не в состоянии обеспечить хоть какой-нибудь работой таких людей, как Том Аддерсон, значит, Англия, говоря прямо, сама была в чертовски бедственном положении. Он попытался читать парламентские новости, но всё, что он узнал из них, казалось ему, имело такое же отношение к действительному положению дел в Слейкби, как сбор грибов в мае.

Он начал соглашаться с мнением Джонни о политических деятелях. Было бы лучше, если бы парламент время от времени заседал не в полумиле от «Нью-Сесилотеля», а в конце Фишнет-стрит. В первый раз за всю свою жизнь он начал серьезно задумываться над существующей системой. Задуматься над ней помогли его странные приключения, неделя пребывания в Слейкби, включая не только его собственные впечатления, но и высказывания доктора, над которыми нельзя было не задуматься, дяди и брата. От этих высказываний он растерялся, однако его не покидала решимость разобраться во всей этой путанице. Вот что принесла ему поездка в Слейкби. Однако это было не всё.

В следующий понедельник в дом торжественно вошел доктор Инверюр.

– Так вот, миссис Аддерсон, – начал он с места в карьер, – вы знаете, что вы – больная женщина. Минутку, минутку, не перебивайте меня. Я намерен отправить вас туда, где вы получите надлежащее лечение. Вы поедете в Френтландз, на побережье. Отличное место. Я обо всем уже договорился.

Тетушка Нелли в первые минуты могла только смотреть на всех. Ответить за нее вынужден был муж.

– Не может быть. Вы, доктор, отлично знаете, что мы не в состоянии заплатить. Из камня воду не выжмешь.

– Платит Чарли! – крикнул Джонни, не в силах больше держать всё в секрете. – Он сам говорил мне.

– Чарли!

– Да, тетушка.

– Нет, как же так? Погоди, мальчик. Как же так…

– Довольно, довольно, Аддерсон! – зарычал доктор. – Платит племянник. Он может сделать это. Он, черт побери, богаче, чем я. Вопрос решен. И всё остальное тоже решено. Предупреждаю вас, если вы попробуете совать в колеса палки, когда уже всё сделано, я больше никогда не приду в этот дом, даже для того, чтобы подписать свидетельство о смерти.

– Но мне сейчас не надо никуда ехать! – воскликнула тетушка Нелли. – Ну, посмотрите на меня, доктор. Правда, я лучше выгляжу? Всю неделю мы с Чарли гуляли, ездили даже к водопаду.

– Конечно! Восторги вас приободрили немного – и всё. Ну-ка пульс. Отвратительный. Отвратительный пульс.

– Кроме того, кто будет ухаживать за…

– Сами за собой поухаживают, не младенцы. Неужели вы хотите, что бы они только и ждали, что вы их покормите с ложечки? Если нет, так поезжайте туда, где из вас сделают более-менее здоровую женщину, и потом цацкайтесь с ними сколько душе угодно. А теперь, довольно всех глупостей. Не думайте, что я обзвонил полгосударства, а ваш племянник приехал сюда из Лондона только для того, чтобы слушать, как вы городите всякую чушь. Будьте готовы к половине седьмого, и я сам отвезу вас туда. У меня вызов по пути… Только вас, запомните, а не всю семью. В полседьмого.

Том Аддерсон взял его под руку и тревожно спросил:

– Там ей будет хорошо?

– Хорошо! Да там она будет жить так, как никогда не жила. Туда надо ехать всем нам! А теперь мне надо переговорить с этим молодцом.

Он вытолкал Чарли из комнаты, потом из дома.

– Лучшего места для нее не найти. У них там новый метод лечения, очень успешный метод.

– Ей сейчас немного лучше, чем тогда, когда я приехал, – сказал Чарли.

Доктор фыркнул.

– Нисколько. Просто нервный подъем, который переутомляет ее сердце. – Он пристально посмотрел на Чарли. – Мы, вам известно, чудес не творим. Джолли – он заведует лечебницей в Френтландзе – очень талантливый врач. Если еще что-то можно сделать, всё будет сделано. Если нет, не вините его, не вините меня, не вините природу. Вините этот идиотский мир, в котором мы живем, который просто берет крепкую духом, умную, хрупкую женщину, такую как миссис Аддерсон, и сворачивает ей, как цыпленку для супа, шею.

– А деньги?

– К черту деньги! Люди выдумали деньги для своего удобства, а теперь они висят на шее, как мельничные жернова. Ладно, вот вам моя визитная карточка. Напишите мне, когда будете собираться уезжать, и сообщите, где вас найти. Думаю, что вы не надуете нас…

– Нет, не надую.

– Полагаю, что этого не случится. Пришлите мне свой адрес, а в доме положите конец всей болтовне. Вы сняли с меня заботу об одном больном, но чтобы помочь всем, нужен Рокфеллер. Да и он не поможет. Ну ладно, до свидания.

Оказалось, что Чарли, вернувшись в дом, должен был многое улаживать. Джонни кричал на отца, потому что отец не желал сразу же соглашаться с этим великолепным планом. Тетушка Нелли страшилась оставить их и была в ужасе от предполагаемых расходов Чарли. Муж ее был обижен тем, что раньше ему никто ничего не говорил, и облегчал свое сердце тем, что кричал на Джонни. Чарли сообразил, что самым правильным будет взять всё в свои руки, что он и сделал, объяснив вначале со всеми деталями, что сказал доктор, а затем подчеркнул, что может позволить себе заплатить за лечение тетушки и что его обидят, если откажутся от его помощи. Таким образом все было улажено. В половине седьмого тетушка Нелли уезжала с доктором во Френтландз. Оставшиеся несколько часов она то смеялась, то плакала. Она смеялась, представляя, как в доме будет хозяйничать муж и Джонни, и плакала при мысли, что ей надо оставить их одних и еще потому, что Чарли был такой добрый.

– Я не знаю, герой ты или нет, Чарли… – начала она.

– Нет, не герой, – торопливо ответил Чарли. Слова его означали именно то, что он думал.

– …Но я знаю другое. Ты – славный парень, и если мир устроен так, как он должен быть устроен, – когда-то я так и думала, а теперь иногда начинаю сомневаться, – если мир устроен как надо, тогда ты должен прожить хорошо и счастливо. И я думаю, что так и будет, и тебе не придется страдать. И не говори, что твоя тетка не может произносить речей. Посмотри на дядю с этим чемоданом. Ручаюсь, что когда я вернусь, в доме не найдется ни одной целой сковородки или кастрюли.

– Не забивай себе этим голову, – взволнованно сказал муж. – Правда, Джонни, она не должна думать об этом?

– Конечно, не должна. Просто забудь обо всем – и всё. Просто не думай… Об этом как раз говорил доктор. Правда, Чарли?

Чарли подтвердил, что это было так.

– И вы не беспокойтесь. – Тетушка засмеялась. – Когда я приеду, я буду такой толстой и ленивой, что вам всю жизнь придется возиться со мной.

– Пришла машина, – объявил Джонни.

Она обернулась и посмотрела на мужа.

– Ведь мы правильно решили, Том, дорогой!

– Конечно правильно, Нелли. Ты должна поправиться – вот и всё.

– Вы будете без меня скучать, правда?

– Мы? Нет.

– Ах, так? Ах ты большой и глупый бездельник! Как можно говорить такие вещи женщине!

С этим они расстались. Что думал доктор Инверюр, когда трогал машину? Думал ли он о том, что через несколько недель к тетушке вернется здоровье, думал ли он, что для такого слабого сердца, которое могло остановиться каждую секунду, поездка эта может оказаться слишком поспешным и ненужным предприятием и что тетушка Нелли, возможно, видит Фишнет-стрит в последний раз, или, быть может, он думал не о ней, а о Министерстве здравоохранения и комиссии по проверке нуждаемости, или о банкирах и экономической системе? Чарли не знал этого.

Когда через час пришла с работы Мэдж и узнала, что произошло, она пылко расцеловала Чарли, измазав его губной помадой. Далее она заявила, что намерена начать приготовления к отъезду.

– Не говори глупостей, – сказал отец.

– Это не глупости. Мама благодаря Чарли устроена, и я уезжаю. Если хотите знать, так только мама и удерживала меня. Я не могла ее бросить, такую больную. Теперь я могу уехать и уезжаю.

– Куда?

– Мм… Для начала – из Слейкби. Это – главное. Отец, здесь больше мертвого, чем живого. Правда, Чарли? Что мне здесь делать? Восемнадцать шиллингов в неделю в кондитерской – вот всё, что мне здесь можно заработать. Ты сам не можешь найти работу. Большинство мужчин без работы. А что будет с нами, если остаться? Выйдешь замуж, родишь ребенка и будешь жить в задней комнатке у свекрови. Будешь существовать на пособие по безработице. Чего же бояться? Кроме того Слейкби надоел мне. Если он наполовину умер, так умирать с ним я не хочу. Нет, спасибо.

– Всё понятно, – сказал отец сухо.

– Очень хорошо, что понятно.

Отец вспыхнул.

– Нет, не понятно! Как ты смеешь так разговаривать со мной. Кого ты из себя строишь? Только вчера исполнилось двадцать лет и уже начинаешь…

– Да, я достаточно взрослая, чтобы знать, что я хочу! – крикнула Мэдж.

– Нет, не знаешь! Ты… ты еще глупая мартышка! Не знаешь, ничего не знаешь! Ишь ты, какая взрослая! Твое место здесь, со мной и матерью!

– Мое место там, где мне будет лучше, – возразила она. – Я много об этом думала. Если хочешь знать, сейчас такая жизнь, что каждый должен думать о себе. Не подумаешь о себе, никто о тебе не подумает. Теперь я позабочусь о себе сама, довольно. Я знаю, что делаю.

– Знаешь, что делаешь? Ты ребенок! Выпороть тебя надо, вот что.

– Только тронь. Попробуй только тронь.

Для Тома Аддерсона это было слишком, и он отвесил ей звучную пощечину.

Секунду Мэдж была недвижима. Потом сказала:

– Всё, больше говорить не о чем, – и выскочила из-за стола. Разразившись целым потоком слез, она убежала наверх.

Отец, побледнев и задрожав, превратился в несчастного старика. Он сел и забормотал:

– Не надо было делать этого. Не надо было бы это делать.

Чарли молчал. Он не знал, что говорить, минуту он даже не знал, куда смотреть. Дядя Том заговорил первым.

– Если человек решил уехать, его не остановишь, – медленно сказал он. – Теперь она уедет, теперь она, конечно, уедет. Как примет это мать, не знаю.

– Не надо ругать ее, дядя, за то, что она хочет уехать, – сказал Чарли. – Она права. Что ей здесь делать?

– Это ее дом.

– Да, но всё сейчас не так, как было раньше.

– Ты хочешь сказать, что теперь мы годимся только на свалку? Что если ты не можешь заработать на жизнь, значит, ты уже бездомный? – горько спросил дядя Том. – Так, что ли? Может быть, ты прав, может быть, и прав.

– Я этого не говорил, – запротестовал Чарли.

– Э, нет. Ты как раз сказал это, дружище.

– Она сама позаботится о себе. А здесь это невозможно. Для девушки сейчас есть только два пути: или найти работу, или выйти замуж. Она думает, что найдет работу получше, если уедет. Я тоже так думаю. А если она собирается замуж, так для нее будет лучше, если она сделает это где-нибудь, а не здесь. Вы ведь не хотели бы видеть, что она выходит замуж за какого-нибудь приятеля Джонни.

– Не хотел бы. Но мать и я боимся, что если она уедет, то попадет в беду.

– Может быть, а может быть, и нет, – ответил Чарли, который знал Мэдж сейчас намного больше, чем неделю назад. – Она и здесь, даже скорее, чем где-нибудь, может попасть в беду, в какую хочешь беду. За эти дни, дядя, я кое-что повидал здесь.

Мэдж сошла вниз в шляпке. На ее лице пудры было больше, чем обычно. Не говоря ни слова, она направилась к двери.

– Послушай, Мэдж, – смущенно окликнул ее отец. – Я жалею, что ударил тебя.

– Я тоже об этом жалею, – ответила она и ушла.

Дядя Том смотрел в одну точку и вздрагивал. Наступило молчание.

– Как ты думаешь, сегодня она не уедет? – спросил дядя у Чарли, глядя на него с надеждой.

– Нет, не уедет, – заявил Чарли. – Сейчас она просто пошла рассказать всё своему парню. Она никуда не тронется, пока не будет уверена, что получит работу. Так что успокойтесь, дядя.

Некоторое время они молча курили, Чарли раздумывал над тем, что ему делать дальше. Собственно, всё, что он должен был сделать здесь – отправить в лечебницу тетушку, – было сделано. Теперь следовало подумать и о себе. Ответа от Хьюсона он не получил. Ждала ли «Дейли трибюн» его вторичного приезда в Лондон?

Всё решил Джонни. Джонни ушел из дому сразу же после отъезда матери. Он вернулся за сигаретами.

– Говорят о России, – начал Джонни, найдя сигареты, – а чем здесь лучше? Называется свобода!

– Ну, чем опять недоволен? – проворчал отец.

– Приятель сказал мне – об этом есть в вечерних газетах, – что полиция сцапала парня, который недавно был здесь и толковал с нами. Они поймали его в Лондоне – в твоих краях, Чарли, – и просто ни за что ни про что, потому лишь, что он красный. А всего месяц назад он толковал с нами. Теперь они его засадят.

И Джонни направился к двери.

– Как его фамилия? – без особого интереса спросил Чарли.

– Кибворс, – бросил Джонни и ушел, не заметив, что это имя произвело такое же впечатление на Чарли, как если бы в комнате разорвалась бомба.

– Кибворс, – повторил Чарли, уставившись на дядю и не видя его.

– В чем дело, паренек? Ты знаешь его?

– Да, немного знаю.

– Ну и что? Во всяком случае печалиться об этом особенно нечего. Не обращай внимания на Джонни. Я думаю, что этот человек что-то сделал, чего делать не следовало бы.

Чарли не ответил. Он был чем-то озабочен, и дядя решил переменить тему.

– Послушай-ка, паренек, – начал он, – ты уверен, что можешь заплатить за тетку! Я хочу сказать тебе, что лечение не так-то дешево стоит.

– Всё в порядке, дядя. Я могу заплатить.

– Что ж, с твоей стороны, паренек, это очень хорошо. Ты получил в Лондоне деньги? Да?

– Да, – не скрывая, ответил Чарли. – Мне дали пятьсот фунтов.

– Пятьсот фунтов! Ого! Кто дал?

– Газета «Дейли трибюн».

– Понятно. Что же, пятьсот фунтов для них комариный укус, я так считаю. Но так или иначе, пятьсот фунтов – очень большие деньги. Многие люди совершили удивительные дела, спасая жизни людей, ценности и тому подобное, и не видели и пяти фунтов, не говоря уже и пятистах. Пойми, Чарли, я не говорю, что ты не заслужил этих денег. Я уверен, ты заслужил их.

– Но, знаете, дядя, я не заслужил этого, – с отчаянием сказал Чарли.

– Что ты говоришь, парень?

– Не заслужил. Я ничего не сделал.

– Стой-ка, погоди. Ты должен был что-то сделать?

– Я не сделал ничего.

– Но как же тогда, черт бы побрал…

– Выслушайте меня, дядя, просто выслушайте. Сейчас я подумаю. – Он стал напряженно думать, стараясь перенестись назад, в ту ночь, которая была спрятана где-то далеко в памяти, намеренно отодвинута в сторону.

– Кажется, теперь я понимаю всё, – сказал он задумчиво. – Это он всё сделал.

– Кто? О ком ты говоришь?

– Тот человек, о котором только сейчас говорил Джонни. Кибворс.

– Ну, знаешь, Чарли! У тебя с головой всё в порядке? Ради бога, не говори загадками. При чем тут Кибворс?

– Тут всё так запутано!

Том пристально посмотрел на него.

– Полагаю, паренек, во всем этом нет ничего бесчестного? – сурово спросил он, вновь становясь дядюшкой Томом, механиком фирмы «Стерки», которого некогда побаивался и уважал Чарли.

– Сейчас я объясню, дядя. Сейчас объясню. Дайте мне минутку подумать. – И он напряженно думал, перенесясь назад в вечер того вторника. Сначала он должен был рассказать обо всех событиях, которые произошли днем, когда он познакомился с изобретателем Финнинганом Отли и Кибворсом, о том, как он провел с ними вторую половину дня. Затем он рассказал, как промокший под дождем Кибворс, за которым охотилась полиция, пришел к нему и попросил его спрятать. – Он не хотел, чтобы я отвечал хоть за что-нибудь, понимаете, дядя, и спрятался так, что я даже не знал, где он. И, как я уже говорил, в ту ночь мне очень хотелось спать, а спать там нельзя не потому, что ты на работе, а потому что нельзя оставлять всё без наблюдения – это опасно. Ну вот, через сколько-то времени я присел в углу, я не собирался сидеть больше чем минуту-две, и уснул. Потом всё перепуталось, но надо постараться разобраться во всем.

– Пора, давно пора, Чарли, – сказал дядя. – Пора, я думаю.

– Я проснулся от шума и от того, что пахло горелым. В том конце завода, где мое место, стоял большой бак с каолином – наш завод делает каолин – жидкое горючее, которое получают из угля. Оно куда опаснее бензина. Несколько искр – и бак взорвется. Или даже если огонь будет только рядом, и бак нагреется, он всё равно взорвется. Я понял, что где-то пожар, и побежал по коридору. Было очень много дыма, и вообще там всегда темно. Кто-то пробежал по коридору мимо меня.

– Тот парень? Кибворс?

– Наверное. В конце коридора было много ящиков и шел электропровод. Я теперь помню, что Кибворс – он инженер-электрик – сказал тогда, что провода ненадежны. Наверное, замкнуло или еще что-нибудь – и ящики загорелись. Когда я туда прибежал – не забывайте, дядя, я только что проснулся и было очень много дыма, ящики с той стороны, где был бак, были кем-то порублены. Там и топор лежал, и я схватил его. Кое-где дерево еще горело, и я стал рубить и рубить. И немного обжег руку. Но – и в этом-то всё дело – главное было сделано до меня, и мог сделать это только Кибворс. Теперь я понимаю, как было. Он сделал всё, что мог, – спас завод, а может, и весь город, а потом, зная, что прибегут люди, он убежал, чтобы его там не застали, потому что его искала полиция, и он не имел права находиться на заводе. Могли сказать, что он устроил пожар, а не погасил его. Я вам говорю как понимаю сейчас, а не как понимал тогда. Тогда я только и думал, как бы не узнали, что я спал. Теперь вы видите, что никакого разговора о геройстве и быть не может. Я знал, что если бы узнали, что я спал, меня бы вышвырнули через две минуты. А я не хотел терять работу.

– За это я тебя не виню, паренек, – сказал дядя. – Бог свидетель, не виню.

– Потом Кибворс, – продолжал Чарли, лицо его блестело от пота, – потом Кибворс, выбежав с завода, нажал пожарный сигнал, потому что пожарная команда приехала сразу же, и пожарники так и не знали, кто первый вызвал их. Кибворс сделал свое дело и постарался исчезнуть, иначе его сцапала бы полиция. Всё, что мне оставалось делать, это было не показывать, что я спал. Мастер и еще один человек застали меня с топором в руке, одна рука у меня была немного обожжена. Я наглотался дыма, и вообще я был похож черт знает на кого. Они подумали, что всё сделал я, и так и сказали корреспонденту. Только, поймите, дядя, тогда не было никаких разговоров о геройстве и тому подобное. Я не выставлял себя за героя ни тогда, ни потом. Но я делал всё, чтобы меня не уволили. Я только об этом и думал. Потом приехал мистер Кинни.

– Кто такой Кинни?

– Знаменитый корреспондент из «Дейли трибюн» и «Санди курир». Пишет специальные статьи и вроде этого. Он сразу же объявил, что я – герой, который спас завод и, может быть, и город, что рисковал жизнью и тому подобное…

– Я думаю, что всё-таки ты рисковал, а Чарли? Так или иначе, но ты ведь побежал туда, где был огонь, где стоял этот бак.

– Да, это так. Но вообще-то я ничего такого не сделал. А он и слышать об этом не хотел. Я был великий герой, и он, мистер Кинни, собирался написать обо всем этом, а когда управляющий захотел вмешаться, он послал его подальше. И с этого времени я и впутался. Идти на попятную было никак нельзя. Вот так всё и началось. Я не просил мистера Кинни поднимать шумиху. Но тогда я никак не мог выпутаться.

– Так, – сказал дядя. – А потом ты получил пятьсот фунтов за то, чего не делал.

– Получается как будто так, – сознался Чарли. Потом добавил не без хитрости: – Но если уже говорить прямо, я получил эти пятьсот фунтов не за то, что в Аттертоне был пожар, а потому что согласился поехать в Лондон и разрешил показывать себя, как быка на выставке, ради газеты. Они в кино снимали всю эту затею – как я получал их пятьсот фунтов.

– Реклама?

– Вся поездка в Лондон была сплошная реклама.

– Теперь и мне более-менее понятно, – медленно проговорил дядя. – Но факты говорят, что дело сделал тот парень, а не ты, а славу заработал ты, а не он.

– Сейчас они его сцапали, – возбужденно сказал Чарли. – Вот в чем дело.

– Поэтому тебе остается сделать одно, паренек. И ты сам знаешь, что тебе надо сделать, да?

– Ехать в Лондон?..

– Ехать в Лондон, пойти в редакцию или в редакции, я не знаю, сколько там их было замешано в этом деле, и выложить им прямо, что ничего подобного ты не делал, а что сделал всё другой человек, и если они подняли шумиху вокруг тебя, то пусть теперь они поднимут ее о нем.

– Ему бы это сейчас пригодилось, раз полиция сцапала его, черт ее побери. Это же несправедливо!

– Несправедливо, Чарли. Ты должен сделать всё, чтобы было справедливо, и чем скорее, тем лучше. Ты должен поехать, найти этого Кибворса и рассказать ему обо всем. Не думаю, что все эти деньги его, судя по тому, что ты рассказал мне, но часть – да, и я не уверен, что мы можем взять хоть сколько-нибудь.

– Почему? Сколько-то из этих пятисот фунтов мои. Могу поспорить, что Кибворс согласится с этим. Разве я не делал всё, что они заставляли делать меня в Лондоне?

– Это вы должны решить сами, паренек. Но газеты, которые подняли шум вокруг тебя, должны поднять его вокруг него, когда узнают, что именно он сделал всё. И ты должен заставить их сделать это. Пусть они, сделав из него героя, выпустят его из тюрьмы. Уже если ты заслужил такое внимание, он тем более.

– Я поеду завтра, дядя.

– Лучше поздно, чем никогда. И ты почувствуешь себя лучше, когда сделаешь то, что должен сделать. Я несколько раз замечал, что у тебя что-то на душе. Как с работой в Аттертоне?

Чарли не очень весело рассмеялся.

– Работы нет.

– Хотя во всех газетах ты герой? А скоро у тебя не будет ни геройства, ни работы.

– Похоже на то.

– Зато ты будешь честным человеком, Чарли. Это что-то да значит. Говорят, что честность встречается так же часто, как мусор, но это не так. Трое из любых пятерых всегда готовы схитрить. Значит, ты едешь завтра?

– Завтра утром, дядя. Поставлю всё на свои места. Больше героя из меня они не сделают, пока этот парень в тюрьме. У них теперь будет другая «сенсация», как они называют такие вещи, и уж они выжмут из нее всё, что возможно. – Он засмеялся. – Знаете, дядя, я уже сейчас чувствую себя лучше, потому что история становится ясной. Вот что, тетя уехала, а тут такое с Мэдж – думаю, что вам не мешает слегка подкрепиться. Давайте заглянем в какое-нибудь местечко. Кто знает, когда я опять попаду в Слейкби.