Герой пера

ГЛАВА VI

Предчувствие Аткинса оправдалось, хотя и не совсем так, как он ожидал. Американец предсказывал личную беду, тогда как грянувшая катастрофа угрожала всем людям. Действительно, в воздухе Германии ощущалась надвигающаяся гроза; первая молния вспыхнула на Рейне, и буря пронеслась по всей стране. Франция объявила войну. Казалось, с ясного неба внезапно ударил гром, и его раскаты прогремели по всей Германии – от скал до моря, отражаясь многоголосым эхо. Жители городов и сел вдоль Рейна с особым пылом встали на защиту родины. Им первым грозила опасность, и они готовы были отдать до капли свою кровь, только бы отстоять Рейн и поквитаться с теми, кто на него посягал. Разбросанные по всей Германии войска спешно собирались к наиболее уязвимой границе государства. Неприятель не успел еще даже полностью вооружиться, а союзные германские войска уже тесной стеной стояли вдоль Рейна, защищая его зеленые волны от врага.

В Б. тоже наблюдалось всеобщее патриотическое воодушевление. Студенты спешили стать под армейские знамена или записывались в санитарные отряды; профессора прекратили чтение лекций, а те, кому позволяли возраст и здоровье, также вооружались и шли защищать родину. Женщины собирали силы и средства, чтобы ухаживать за больными и ранеными, которых неминуемо должна была доставить безжалостная война. Маленький тихий городок оживился; пала преграда, разделявшая общество на классы, – все объединились в едином желании все принести в жертву горячо любимому отечеству.

В один из прекрасных июльских дней, вскоре после объявления войны, Джен сидела одна на стеклянной веранде, двери которой открывались прямо в сад. Солнце жарко грело траву и цветочные клумбы, отражаясь золотыми блестками в воде Рейна. Розы благоухали, вокруг них весело кружили мотыльки. Старомодная мебель, стоявшая на веранде, окна, увитые виноградом, монотонно тикавшие стенные часы – во всем было столько тишины и уютного покоя, что, казалось, ни малейший отзвук войны не мог достичь этого дома и нарушить его спокойствие.

Однако выражение лица Джен отнюдь не соответствовало окружавшей ее мирной обстановке. Низко склонившись над газетой, она с таким увлечением читала какую-то статью, что не заметила подошедшего к ней человека.

– Как вы, однако, погружены в свое чтение, мисс Джен! – сказал Аткинс. – Очевидно, в газете есть что-то интересное. Что же там такое? Да что с вами?

Джен поднялась и, все еще держа газету в руках, посмотрела на Аткинса. Если бы молодая девушка не привыкла так хорошо собой владеть, ее волнение выразилось бы в какой-нибудь более явной форме; теперь же его выдавали только необычный румянец щек и лихорадочный блеск глаз.

– Со мной ничего, – ответила она, – просто я не переношу жары, а от нее некуда деться. Надеялась, что здесь будет лучше, но напрасно.

Аткинс недоверчиво взглянул на молодую девушку, а затем его вдруг осенило: только одна вещь на свете могла вывести Джен из обычного равновесия и заставить так волноваться.

– Вы узнали что-нибудь о нашем деле? – быстро спросил он. – Нашли какой-то след?

Джен успела тем временем взять себя в руки.

– Ничего подобного, – ответила она, положив газету на стол. – Я надеялась, что вы сообщите мне какие-нибудь новости.

– Я не получал никаких известий и не ждал их, – сказал Аткинс. – У правительственных учреждений и их служащих нет теперь ни времени, ни желания заниматься частными делами, да если бы они и захотели, им ничего не удалось бы узнать, так как никого нет на месте. Предприняв самостоятельные поиски, мы тоже едва ли что-нибудь выясним, тем более, что сейчас трудно куда-нибудь двинуться. Кроме того, нам неизвестно, куда следует ехать. Могут пройти недели, пока придет какой-нибудь ответ, если он вообще будет, а пока мы вынуждены ждать.

– Ждать, вечно ждать! – с горечью воскликнула Джен, – а пока мы потеряем и тот найденный след. Ах, как жаль, что рыбака и его жены уже нет в живых!

– Наоборот, их смерть – большое счастье для вас и молодого мистера Фореста, – возразил Аткинс. – Только это могло вырвать вашего брата из той среды, в которую занес его несчастный случай. Мы, правда, не знаем, кем он стал для священника, но будем надеяться, что тот взял его как приемного сына и поспешил наверстать все упущения в его воспитании. В противном случае ваше свидание с братом может оказаться очень для вас тяжелым. Разве вам будет безразлично, если выяснится, что ваш ближайший родственник принадлежит к низшим слоям общества?

Молодая девушка смущенно молчала. Она часто думала, что, может быть, найдет брата нуждающимся, но ей никогда не приходило в голову, что он может оказаться гораздо ниже ее по своему общественному положению.

– Мой брат не может принадлежать к низшим классам, – гордо ответила она после минутного раздумья, – в его жилах течет кровь нашего отца, и если он только жив, то, наверное, сумел занять подобающее ему по рождению место в обществе – в этом я убеждена.

– Даже не умея читать и писать? Сомнительно! – возразил Аткинс. – Вы забываете, что вашему отцу помогало во всех его делах полученное образование. Окончив университет в Германии, мистер Форест был принят в любом обществе, а для безграмотного рыбака все двери закрыты. К счастью, ваш брат попал к образованному священнику и, надо надеяться, получил хорошее образование, так что об этом пока можно не беспокоиться. Ужасно досадно, что внезапно вспыхнувшая война помешала всем нашим планам и снова затормозила дело.

Джен, вздохнув, села на прежнее место, а Аткинс подошел к столу и взял газету.

– Читали вы воззвание к германскому народу в самом начале газеты? – спросил он.

– Да! – неохотно ответила молодая девушка.

– Удивительная статья! – продолжал Аткинс. – Одного не понимаю: как автору удалось вложить столько поэзии в прозаическую газетную статью? Во всяком случае, писал ее поэт, и поэт далеко не из посредственных. Простой журналист не написал бы ничего подобного; для этого статья слишком…

– Гениальна! – закончила Джен с прежним блеском в глазах.

– Ну, это несколько преувеличено, – заметил Аткинс, – но статья написана горячо и с размахом, – этого нельзя отрицать. При том настроении, которое царит в здешнем обществе, она подействовала, как искра, брошенная в бочку с порохом; по крайней мере, таким было ее влияние на жителей Б. Половина города уже бредит этой статьей, газета идет нарасхват. Слова статьи распространяются, как пожар, от одного к другому: все охвачены пламенным желанием следовать тем путем, который указан в воззвании. Меня вообще удивляет, что этот немецкий фейерверк длится так долго!

Джен насмешливо посмотрела на Аткинса и с иронией сказала:

– Во всяком случае, он вносит некоторое разнообразие в вашу жизнь: ведь вы находили Германию такой скучной и неподвижной!

– Да, это верно, – ответил Аткинс, – но я предпочитаю прежнюю скуку такому оживлению. Нисколько не интересно находиться среди сумасшедшего народа, который сразу же бросил свою прежнюю скромность и воображает о себе невесть что. Иностранцы теперь для немцев не существуют, о них нисколько не заботятся. В гостинице, где я живу, на меня никто не обращает внимания, все поглощены германскими офицерами – за ними ухаживают, их окружают почетом и нежнейшей заботой. Встречаясь с посторонними людьми, я все время чувствую, что я лишний среди господ немцев. Любезный мистер Фридрих даже не считает нужным скрывать свою невежливость по отношению ко мне. Каждый раз он все яснее выражает желание целиком проглотить мою особу. Даже добрейшая миссис Стефан начинает показывать себя с неожиданной стороны. Она ведь вчера очень резко вам ответила, когда вы не согласились записаться в ее патриотический комитет. Разве она решилась бы прежде так себя вести? Как видите, ополчились даже на нас. Что для них американцы, англичане? С тех пор как все они воодушевлены одним и тем же чувством, им интересны только немцы!

При последних словах Аткинса густая краска залила щеки молодой девушки, и она невольно опустила глаза.

– Я объяснила тете, что буду помогать, если смогу облегчить кому-то нужду и горе, а вдохновенные выступления дам из ее комитета мне неинтересны.

– Верно, – поддержал ее Аткинс, – хотя бы вы не поддавайтесь их настроению, не уступайте им ни в чем. Слышите этот безумный звон у подъезда? Держу пари, что звонит один из нынешних патриотов, внезапно осознавший свою значительность. Неделю назад он едва ли решился бы прикоснуться к ручке двери, а теперь таким трезвоном объявляет о своем приходе!

Насмешка американца оказалась направленной против хозяина дома. Звонил доктор Стефан, быстро входивший теперь на веранду.

– Это невозможно! Ах, простите, пожалуйста, я и не знал, что здесь кто-то есть, – сказал Стефан, увидев Аткинса. – Мне пришлось без конца звонить, пока девушка, наконец, открыла дверь. С тех пор как нет Фридриха, в доме страшный беспорядок.

– Да, я тоже заметил отсутствие вашего великолепного привратника, – с чрезмерной вежливостью, за которой у него всегда скрывалась насмешка, проговорил Аткинс. – Вероятно, можно поздравить прусскую армию с таким приобретением.

– Да, Фридрих призван на военную службу, – ответил доктор, не замечая иронии американца. – Он уехал вчера вечером в X., но, вероятно, еще вернется. Профессор тоже туда отправился.

– Мистер Фернов? А зачем он поехал в X.?

– Его тоже должны освидетельствовать, чтобы выяснить, годен ли он для военной службы. В такое время все нужны. Конечно, профессора не возьмут, – это просто формальность, но Фридрих, наверное, пойдет в армию. Мы с женой еще как-нибудь обойдемся без него, а вот что будет делать профессор, лишившись своего преданного слуги, я и представить себе не могу.

Высказав это суждение, доктор Стефан подошел к племяннице, не принимавшей участия в разговоре и занятой повторным просмотром газеты.

– Вероятно, мистер Фернов настолько мало интересуется всем происходящим вне его книг, что даже не заметит, как Фридриха заменит другой слуга, – насмешливо отозвался Аткинс. – Думаю, он и не знал бы о начале войны, если бы не должен был поехать в X. для освидетельствования.

Доктор взглянул на американца, и в его маленьких серых глазках загорелся лукавый огонек.

– Вы так думаете? – улыбаясь спросил он. – Ты читала воззвание в сегодняшней газете, Джен?

– Да! – ответила девушка и с неясной тревогой посмотрела на дядю.

– А вы, мистер Аткинс?

– Вы спрашиваете о пламенной статье, которая зажгла сегодня весь мирный Б. и, вероятно, сотни других германских городов? Да, мы читали это воззвание!

– Очень рад! Приятно сознавать, что эта, как вы выразились, пламенная статья, вызвавшая пожар и воспламенившая сердца всех обывателей, написана в моем доме; она ведь принадлежит перу профессора Фернова.

Джен вздрогнула. Она торопливо бросила газету, словно та обожгла ей пальцы. Аткинс вскочил со своего стула, постоял несколько секунд, удивленно глядя на доктора, а затем снова сел и решительно воскликнул:

– Не может быть, это невероятно!

– Ну вот, я слышу это возражение сегодня, по меньшей мере, в тридцатый раз, – с торжествующей улыбкой сказал доктор. – Невозможно, невероятно, – говорят со всех сторон. Сам бы не поверил этому, если бы не увидел, благодаря неловкости Фридриха, как он нес статью в типографию. Ему поручено было сделать это тайком, чтобы никто не знал, а бедный малый проболтался. Конечно, я решил молчать, пока не стало ясно, какое впечатление произвела эта статья, ну а теперь, само собой разумеется, я сообщил всем, кто ее автор. Воззвание подействовало на университет, как взрыв бомбы; Фернова ждут восторженные овации, когда он вернется, ну а мне, наверное, достанется от профессора за мою нескромность. Однако я ничуть не считаю себя виновным: если бы он доверил мне свою тайну, тогда другое дело – я бы ее сохранил, но раз уж я случайно о ней узнал, то не обязан хранить молчание. Что ты скажешь, Джен, по поводу этой истории?

– Я? Ничего! – резко ответила молодая девушка и, подойдя к окну, прижалась лбом к оконной раме.

– Ну а вы, мистер Аткинс?

– Я жду дальнейших неожиданностей, – спокойно ответил американец. – Возможно, скоро вы сообщите мне, что профессор разбил батарею противника, а его Фридрих прочел лекцию по археологии. Не бойтесь меня поразить – я ко всему готов; никакие чудеса, совершающиеся в Германии, не могут теперь удивить вашего покорного слугу.

Доктор громко рассмеялся. Неожиданно он перестал смеяться и стал озабоченно прислушиваться.

– Что там такое? – воскликнул он, выглянув в окно. – Фридрих торопливо возвращается, он чем-то взволнован.

Фридрих действительно почти бежал по саду и стремительно ворвался на веранду, не обращая внимания на присутствие ужасной «американской мисс» и ее ненавистного спутника.

– Что случилось? Что с тобой, Фридрих? – тревожно спросил доктор. – Надеюсь, не случилось никакого несчастья?

– Да, случилось несчастье, – еле переводя дыхание, ответил Фридрих. – Профессор…

– Что произошло? Где? На железной дороге или в X.? – испуганно перебил Фридриха Стефан.

– В X., – в полном отчаянии прошептал слуга. – Профессор взят на военную службу и завтра идет в поход вместе с нами.

Все были настолько ошеломлены этим известием, что на веранде воцарилась глубокая тишина. Джен смотрела на вестника несчастья с таким сомнением, словно считала его помешанным; доктор стоял неподвижно, будто громом пораженный; только Аткинс быстро пришел в себя и пробормотал:

– Теперь, действительно, только и остается ждать, чтобы Фридрих поднялся на кафедру и прочитал лекцию.

– Что же это? Мои военные коллеги, вероятно, полные идиоты?! – гневно воскликнул Стефан. – Как они могли признать профессора Фернова годным к военной службе? Целых три года я лечил профессора, не зная, как поддержать в нем жизнь, а они заставляют его служить. Скажи же ради Бога, Фридрих, как это произошло?

– Я, собственно, не знаю, как было дело, – запинаясь от беспокойства и волнения, ответил Фридрих. – Мой господин сам виноват. Я стоял возле него и видел, как один из докторов посмотрел на профессора, потом пожал плечами и сказал: «Ну вы, конечно, не годитесь. У вас не хватит сил поднять ружье». Бог знает почему, это показалось очень обидным господину профессору. Он покраснел и взглянул на доктора так, что тот остался им доволен. «Пожалуйста, исследуйте меня, по крайней мере», – сказал мой господин. «Хорошо, мы можем сделать это», – сказал старший врач и сам…

– Ах, это был старший врач? – прервал его Стефан. – Ну, тогда нет ничего удивительного! Он признает годными всех, а потом многие после первого же похода ложатся в лазареты. Ну, говори дальше!

– Все время слышалось: «А здесь у вас болит, а здесь болит?» – «Нет, нет!» – отвечал профессор. Краска все еще ярко пылала на его лице, и по виду его действительно нельзя было принять за больного. Старший врач хорошо его осмотрел, а потом сказал другим докторам: «Мы не можем быть так разборчивы, коллеги; легкие у него пока здоровы, он несколько ослаб, вероятно, от усиленных комнатных занятий, но это пустяки. Вы, разумеется, приняты», – обратился он к господину профессору. Я думал, что со мной случится удар, а профессор так легко вздохнул, как будто с его плеч свалилась тяжесть.

Стефан принялся с самым мрачным видом молча ходить взад и вперед по комнате.

– Не сердитесь, мистер Стефан, – вмешался в разговор Аткинс, – но я нахожу, что ваши коллеги сошли с ума. Снять с кафедры чахоточного профессора и поставить его в воинский строй! Хорошее пополнение для армии – нечего сказать!

– У Фернова нет чахотки, – уверенно возразил доктор, – это мои коллеги могли сразу увидеть; а что касается его нервных болезней, то о них можно судить лишь при продолжительном наблюдении. Звание профессора не освобождает Фернова от военной службы: он еще молод – одних лет с Фридрихом. Если бы я имел хоть малейшее представление о том, что произойдет, я, конечно, не допустил бы такого. Случись это здесь, в Б., горю еще можно было бы помочь, но теперь уже ничего не поделаешь – поздно.

– Но, господин доктор, – с выражением смертельного беспокойства на лице сказал Фридрих, – ведь господин профессор не может маршировать вместе с нами. Вы знаете, что он не переносит ни сквозняков, ни жары, ни холода. Ему нужна особая пища; он заболевает, когда выходит в дождь без зонтика. Видит Бог, он умрет в первую же неделю похода.

– Успокойся, успокойся! – стал утешать Фридриха Стефан, – я подумаю, нельзя ли что-нибудь сделать. Конечно, если он признан годным, то это уже вопрос решенный, но, может быть, мне удастся устроить так, чтобы твоему хозяину дали службу полегче, в какой-нибудь канцелярии военного управления. Я постараюсь пустить в ход все свои связи, но прежде всего должен сам переговорить с профессором. Он вернулся вместе с тобой?

– Да, но я побежал вперед, – ответил Фридрих, немного успокоившись.

– Ну пока пойди и приведи свои вещи в порядок, – посоветовал доктор. – Вы уходите, мистер Аткинс?

– Только на четверть часа, чтобы подышать свежим воздухом и посмотреть, остался ли в Б. хоть один человек, не стоящий вверх ногами. Мисс Форест, вероятно, тоже не прочь немного погулять? Вы позволите вас сопровождать, мисс Джен?

– Нет, я не пойду – устала! – ответила молодая девушка и, откинувшись на спинку кресла, полузакрыла руками лицо.

– У Джен сегодня на редкость скверное настроение, – сказал доктор, выйдя с Аткинсом на балкон, – от нее нельзя добиться ни слова. Мне кажется, она вообще изменилась за последние две недели. Вы не знаете причины ее постоянно плохого расположения духа?

«Причина сидит теперь в Париже», – подумал Аткинс, но, не высказав свою мысль вслух, предложил доктору другое объяснение:

– Мне кажется, на мисс Джен удручающе подействовали письма, которые передал ей мистер Алисон, – помните того молодого американца, которого я к вам привел? Он сообщил ей о каком-то несчастье у близких друзей. По крайней мере, я заметил, что с тех пор мисс Джен постоянно бывает не в духе.

– Ну что ж, тогда понятно! – ответил доктор. – А я уже начал опасаться, что ей показалось что-то неприятным у нас в доме.

Джен продолжала неподвижно сидеть в своем кресле. У подъезда снова раздался звонок, и на лестнице послышались чьи-то шаги. Молодая девушка не пошевельнулась и, только, когда дверь открылась, подняла голову. На пороге стоял профессор Фернов.

После того вечера на развалинах старого замка они не виделись. Профессор сдержал слово: он ни разу не попался на глаза молодой девушке, старательно избегая случайных встреч, которые неизбежны для людей, живущих в одном доме. За эти две недели они не обменялись даже холодным поклоном на расстоянии и вдруг оказались так близко друг от друга и наедине.

Джен быстро вскочила с места. При виде этого человека она вспомнила, как он ее унизил, и все, что она перечувствовала в предыдущие часы, исчезло само собой. В ее душе снова воскресла ненависть к Фернову. Зачем он явился теперь в квартиру дяди, хотя до сих пор никогда этого не делал? Он ведь знал, что встретит ее здесь. Может быть, он пришел из-за нее? В таком случае она себя покажет и ни за что не позволит ему подчинить ее своему влиянию, унизить! Довольно с нее и одного раза.

Однако все вышло не так, как предполагала Джен. Профессор продолжал стоять на пороге, блуждая взглядом по комнате и, казалось, не замечая ее.

– Простите, пожалуйста, – вежливо проговорил он, наконец, – я ищу доктора.

– Дядя в саду!

– Благодарю вас.

Профессор закрыл дверь и, пройдя через веранду, вышел на открытый балкон.

Джен вспыхнула; она ждала объяснений со стороны Фернова, а он выказал полнейшее пренебрежение к ней. Этого Джен не могла вынести и, ощутив острую боль в сердце, судорожно схватилась за спинку кресла.

Фернов не успел спуститься с лестницы, как из сада появился доктор.

– Слава Богу, наконец-то вы здесь! – воскликнул он. – Профессор, скажите на милость, что это вам вздумалось чудить? Ваш Фридрих всполошил своей ужасной вестью весь дом, – и Стефан, взяв Фернова под руку, увлек его на стеклянную веранду.

Видимо, этого меньше всего хотелось Фернову; он неохотно последовал за доктором и не сел на стул, предложенный ему хозяином дома, а лишь слегка оперся на его спинку. Не говоря ни слова, Джен повернулась и ушла с веранды. Стефан с удивлением и неудовольствием посмотрел ей вслед: он находил, что невежливость племянницы по отношению к гостю переходит все границы. Губы профессора слегка дрогнули, но он ничем не показал, что заметил ее уход.

Мисс Форест ушла недалеко; она осталась в соседней комнате и, подойдя к окну, мрачно смотрела в сад. Джен не желала находиться рядом с человеком, который осмеливался совершенно ее игнорировать. Тем не менее, она хотела слышать разговор профессора с ее дядей, и поэтому оставила дверь полуоткрытой, так что до нее доносилось каждое слово.

– Расскажите мне, пожалуйста, пообстоятельнее, как было дело, – заговорил доктор. – Я не знаю, не сошел ли с ума ваш Фридрих, так как не могу допустить, чтобы вы оказались годным для военной службы. Фридрих уверяет, что вы сами того пожелали, да я в этом и не сомневаюсь. Достаточно было одного вашего слова, даже просто молчания, чтобы вас забраковали по одному только виду, не подвергая обследованию. Зачем вы это сделали, если все было так, как рассказал нам Фридрих?

– Это была вспышка, – тихо ответил Фернов, опустив глаза. – Я был готов к тому, что меня не возьмут, но пренебрежительно-снисходительное отношение врача лишило меня рассудка. Мысль о том, что я, несчастный, слабосильный человек, должен сидеть дома, в то время как все спешат на защиту родины, была для меня невыносима. Я сделал глупость, за которую могу поплатиться жизнью, но я мог бы совершить ее и вторично.

– У вас бывают иногда поразительные вспышки, – сказал доктор, взглянув на газету. – Но об этом после. Теперь нужно бросить все силы на то, чтобы исправить глупость, – не сердитесь: не вашу, а старшего врача. Я поеду вместе с вами в X. и прочту ему хорошую нотацию. Конечно, того, что сделано, не вернешь, но старший врач благодаря своим связям может устроить так, что вас направят на канцелярскую службу в одно из управлений. Подобного рода работу вы еще можете вынести.

Лицо профессора снова вспыхнуло яркой краской, а брови гневно сдвинулись.

– Благодарю вас, доктор, за ваше желание помочь, но я решительно отказываюсь от вашего вмешательства, – раздраженным тоном возразил он. – Я призван к оружию и пойду вместе с другими туда, куда призывает меня мой долг.

В немом удивлении Стефан взглянул на Фернова. Он привык быть авторитетом для своих пациентов, привык к покорному послушанию со стороны профессора, а теперь вдруг открытый бунт! Доктор был крайне возмущен.

– Вы с ума сошли! – резко воскликнул он. – Вы хотите сражаться? Вы?! Это выходит за рамки здравого смысла!

Профессор не возразил ни слова, а только стиснул зубы, вспыхнул до ушей и взглянул на доктора так, что тот поспешил изменить тон.

– Приведите же какой-нибудь разумный довод для объяснения своего поступка, – умоляющим тоном проговорил Стефан. – Неужели вы не можете быть так же полезны своему отечеству, сидя в канцелярии, как на поле брани, если уж вам непременно хочется стать военным? Скажите мне, ради Бога, почему вы не хотите остаться при военном управлении?

– Не хочу!

– Вы несносный упрямец, – снова сердито произнес доктор, – и в этом отношении очень похожи на мою племянницу. Если она скажет: «Я не хочу», то весь свет может перевернуться, но она ни за что не уступит. У вас теперь совершенно такой же тон, как у Джен; можно подумать, что вы позаимствовали его у нее. Вы оба по своему упрямству могли бы составить прекрасную пару.

– Прошу вас, доктор, избавить меня от неуместных шуток! – вне себя от гнева закричал профессор и даже топнул ногой.

Стефан был страшно поражен таким взрывом, тем более, что Фернов всегда отличался спокойствием и выдержкой.

– Оказывается, вы можете быть даже грубым! – с искренним удивлением заметил он.

Профессор нахмурил брови и молча отвернулся.

– Я, конечно, пошутил, – стал оправдываться доктор, – мне известно, что вы с Джен почти не выносите друг друга. Однако вы умеете сердиться, профессор! Вообще я нахожу, что за последние два месяца вы сильно изменились.

Фернов упрямо молчал, не желая оправдываться.

– Вернемся, однако, к нашему прежнему разговору, – продолжал Стефан.

– Значит, вы не хотите, чтобы я за вас ходатайствовал?

– Да!

– И завтра выступаете в поход?

– В любом случае!

– Ну что ж, я не могу насильно заставить вас остаться – идите с Богом! – Доктор сердечно протянул обе руки своему пациенту. – Кто знает, в конце концов, может быть, старший врач окажется проницательнее нас всех. По крайней мере, он доказал вам то, что я всегда говорил и чему вы не хотели верить: у вас нет ни чахотки, ни какой-либо другой болезни, кроме слабых нервов. А помните, какое я вам рекомендовал средство против этого?

– Физический труд! – ответил профессор, медленно поднимая глаза на Стефана.

– Вот именно. Тогда вы отвергли мой совет, возразив, что неспособны вести жизнь поденщика, а теперь вам волей-неволей придется взяться за физический труд; беда только в том, что вы не будете иметь права остановиться, когда устанете, и возможно, что доза моего лекарства окажется слишком сильной при походной жизни. Во всяком случае, вы сами теперь выразили желание испытать это средство, и мне остается только пожелать вам счастья!

– Я мало доверяю вашему радикальному средству, доктор, – с мрачной улыбкой ответил профессор. – Чувствую, что погибну или от руки неприятеля, или от непривычного напряжения физических сил. Так или иначе, это будет лучше и быстрее, чем годами сидеть за письменным столом в ожидании конца. Не отнимайте у меня уверенности, доктор, что и я могу принести некоторую пользу, а если я и расстанусь с жизнью – тем лучше!

– Ах, опять вы со своими предчувствиями! – сердито возразил доктор. – Умирать – бессмыслица. Как вы можете говорить, что не приносите пользы? А кто написал книги, восхитившие весь ученый мир?

– Да, но зато все остальные считают меня мертвым человеком, а мои произведения – книжным хламом! – с горькой улыбкой ответил профессор.

– Вот как? А та статья, которую вы сегодня напечатали в газете, тоже книжный хлам? Да, не ужасайтесь, профессор, и я знаю, и весь университет, и весь город знает, кто автор воззвания. Если вы могли это написать, то не сомневаюсь в том, что для вас нет ничего трудного.

Фернов не слышал последних слов доктора; он взглянул на то место, куда указывал Стефан; там, где лежала газета, в кресле только что сидела Джен; значит, и она читала его воззвание! Лицо профессора вспыхнуло, и глаза заблестели от удовольствия.

– Как вам не стыдно проявлять такое малодушие, – продолжал доктор, все более волнуясь, – если вы можете воодушевить своим пером тысячи людей?

Лицо Фернова снова омрачилось, и в глазах появилось скорбное выражение.

– Да, пером, – медленно повторил он, – там, где требуется дело – живое, настоящее, перо вызывает только презрение. Со всеми своими знаниями и интеллектом я сейчас чувствую себя гораздо ниже Фридриха. Он будет защищать свое отечество, а я смогу разве что умереть за него. Тем не менее, я очень благодарен старшему врачу: теперь с меня, по крайней мере, будет снята кличка «герой пера»!

Доктор с недоумением покачал головой.

– Хотел бы я знать, в чем тут дело? – проговорил он. – Вы произносите эти слова с такой горечью, точно кто-то нанес вам смертельное оскорбление, назвав вас героем пера. Вы даже изменились в лице!

Фернов глубоко вздохнул, как бы желая избавиться от тяжелого, непосильного бремени.

– Я совершенно забыл, зачем к вам пришел, – после минутного молчания сказал профессор. – У нас остается очень мало времени. Сегодня же вечером мы должны вернуться обратно в X., а завтра утром выступаем. Я хотел попросить вас присмотреть за моей квартирой и библиотекой. В случае моей смерти распорядитесь имуществом, принадлежащим мне, по своему усмотрению, а библиотеку передайте в университет. Там есть очень ценные книги; большинство из них я получил по наследству.

– Хорошо, – ответил доктор, – и на всякий случай оставьте мне адрес ваших родных. Я до сих пор ничего не знаю о вашей семье; вы всегда держали это в самой строгой тайне.

– В тайне? – с удивлением переспросил Фернов. – О, мне нечего скрывать, так как у меня нет родных. Я совсем одинок на этом свете!

В тоне профессора была глубокая спокойная грусть. Доктор смотрел на него с молчаливым участием.

– Однако мне пора идти к себе наверх, у меня еще много дел. Пока до свидания, до вечера! – сказал профессор, протягивая руку Стефану.

Доктор проводил своего гостя до порога соседней комнаты, через которую тому нужно было пройти, чтобы выйти на лестницу. Лицо Фернова приняло свое обычное кроткое и грустное выражение. Вдруг он вздрогнул и остановился – перед ним была Джен.

Молодая девушка все еще стояла у окна, но повернулась лицом к Фернову, и их взгляды встретились. Пламенные глаза Джен не умели смотреть мягко, и их пламя не согревало душу, а было подобно северному сиянию в ледяной пустыне. Тем не менее, в темной глубине этих глаз было какое-то могущество, какая-то покоряющая сила, и Джен хорошо знала свою власть над людьми. Она избегала останавливать на ком-нибудь взгляд, но когда делала это, то всегда выходила победительницей, подчиняя своей воли того, на кого смотрела. Своим взглядом она сумела перебороть непреклонность отца, вынудила отказаться от обычного сарказма насмешливого Аткинса, заставила склониться перед ней холодного, эгоистичного Генри. Теперь она хотела внушить профессору, чтобы он забыл все, что произошло между ними, желала услышать из его уст прощальное приветствие и потому не отрывала от него своего темного, властного, глубокого взгляда.

И Фернов, не устояв перед загадочным могуществом этого взора, тоже не отводил своих синих мечтательных глаз от лица молодой девушки. Он видел, что она ждет чего-то, догадывался, что ей хочется, чтобы он с ней простился. Профессор готов был уже подчиниться ее желанию – ведь они расставались, по всей вероятности, навсегда, – но вдруг уловил торжествующий огонек в темной глубине этих чарующих глаз. Его лицо сразу омрачилось, и он, собрав всю свою волю, резко отвернулся. Он крепко сжал дрожащие губы, его грудь высоко вздымалась от внутренней борьбы, но оскорбленная мужская гордость взяла в нем верх. Фернов холодно поклонился – как тогда, у развалин старого замка, – и скрылся за дверью.

Джен стояла, как мраморное изваяние. Это уж было слишком! Она удостоила профессора долгого взгляда, готова была протянуть ему руку примирения, хотела дружески с ним проститься, а он прошел мимо, едва поклонившись. Чего же еще хотел этот человек? Неужели он ожидал, что она попросит у него прощения? Она, Джен Форест, будет просить у кого-то прощения?! Против такого унижения восставало все ее существо; она никогда не знала, что значит просить прощения.

Мисс Форест, так трезво и практично смотревшая на вещи, в то же время, даже под угрозой самой большой неприятности, ни за что бы ни перед кем не извинилась, если бы и сознавала свою вину. Еще ребенком она готова была перенести любое наказание, но ее ничем нельзя было принудить к извинению. Отец видел в ее характере собственные черты и потому не настаивал на том, чтобы девочка просила прощения, – он не мог требовать от нее того, что считал унизительным для себя.

Джен старалась поскорее забыть о встрече с Ферновым. Бог с ним, с этим профессором! Пусть идет на войну, на смерть, не примирившись с ней – ей решительно все равно!

Однако что его заставило забросить свои книги? Признание Фернова, что он теперь, по крайней мере, не герой пера, ясно показало молодой девушке, что ее выражение глубоко задело его и он не забыл этого оскорбления в течение нескольких недель. Именно из-за него Фернов взялся за непосильное дело, и если он теперь погибнет, то виновата будет только она, Джен.

Молодая девушка стала быстро ходить взад и вперед по комнате; ей никак не удавалось избавиться от мрачных мыслей, которые назойливо лезли в голову. «У меня никого нет, я совсем одинок на этом свете», – продолжало звучать в ее ушах, и сердце Джен болезненно ныло. Если бы Фернов стоял сейчас рядом, может быть, она бы согласилась извиниться; но вдруг прежнее упрямство вернулось к ней, она сердито топнула ногой и почти прокричала:

– Нет, нет, тысячу раз нет!

День прошел на редкость быстро, в сборах и приготовлениях для отъезжающих. Наконец все было готово, упаковано, завязано и заперто.

В сумерках Фридрих спустился вниз, чтобы проститься с доктором и его женой. Бедняга был ужасно расстроен; он кривил рот, чтобы удержаться от рыданий, и слезы стояли в его глазах. Ни тяжелые свертки денег, которые совал ему в карман Стефан, ни ласковые уговоры докторши, обещавшей не забывать о нем, не могли его развеселить.

– Стыдись, Фридрих, – сказал ему доктор, – разве так идут на войну? Я думал, ты гораздо храбрее; смотри, какое у тебя несчастное лицо и совсем мокрые глаза!

– Неужели вы думаете, что я боюсь за себя? – возразил Фридрих. – Нет, наоборот, для меня большое удовольствие взять в руки ружье, но бедный профессор… Я убежден, что он умрет, прежде чем мы увидим врага.

– Ну, это еще неизвестно, – утешал доктор верного слугу, в то время как его жена, прижав платок к глазам, мысленно вполне соглашалась с Фридрихом. – Это еще неизвестно, – повторил Стефан, – он вовсе не так болен, как ты воображаешь. Одно хорошо: походная жизнь оторвет его от книжных занятий, а это, во всяком случае, будет для него полезно.

– Нет, нет, он погибнет, – настаивал Фридрих, печально покачивая головой, – при первом же переходе он попадет в лазарет, а так как там не будет меня, чтобы за ним ухаживать, то он непременно умрет. И в этом будут повинны проклятые французы. О, я уложу их, по крайней мере, дюжину, они поплатятся мне за моего господина! – с дикой злобой выкрикнул Фридрих, замахнувшись кулаком.

– Ну, ну, погоди, ведь ты еще не во Франции, – остановил его доктор, невольно отступив от воинственно настроенного Фридриха, – и пока еще неизвестно, придется ли тебе мстить за своего господина. Насколько мне известно, он целый год был вольноопределяющимся и все же остался жив.

– Так ведь с тех пор минуло десять лет, – все с тем же безнадежным видом возразил Фридрих, – тогда он был гораздо сильнее и здоровее и все-таки во время маневров лежал в лазарете. Но теперь уже все равно горю не поможешь. Прощайте, господин доктор, прощайте, госпожа! За эти три года вы сделали мне много добра; если я вернусь, то постараюсь отблагодарить вас, а если нет, то господь заплатит вам за вашу доброту.

Фридрих пожал своей огромной ручищей руки Стефана и его жены, и, несмотря на то, что он изо всех сил старался сдержаться, слезы градом покатились по его щекам. Сняв шапку, он низко поклонился и спустился во двор, где его должен был ожидать профессор, еще раньше простившийся со своими хозяевами.

Фернов прошел на минутку в сад, предоставив Фридриху возможность попрощаться, и, облокотившись на решетку ограды, задумчиво смотрел на протекавшую мимо сада реку, от которой был отделен лишь узкой полосой земли. Солнце уже зашло, и красное пламя заката отражалось в прозрачной воде. На небе тускло горели первые звезды; прохладный вечерний ветерок тихо шевелил листья деревьев и кустарников. Милый старый Рейн ласково журчал, всплескивая зелеными волнами, и прощался с одним из своих сыновей, покидавшим родину, может быть, навсегда.

Вдруг Фернов услышал за спиной какой-то шорох, словно шелковое женское платье шуршало, касаясь дорожки, посыпанной гравием. Он быстро обернулся, и сердце его сильно забилось от предчувствия чего-то очень важного. Перед ним стояла смертельно бледная Джен. Опустив глаза и крепко сжав руки, она пыталась что-то сказать, но, видимо, не решалась. Ее грудь высоко вздымалась, губы дрожали, отказываясь произнести слова, которые были у нее на языке.

– Я, я прошу у вас прощения! – наконец медленно выговорила она.

– Мисс Форест, Иоганна! – страстно воскликнул профессор, протягивая руки к молодой девушке, но она уже повернулась и убежала в дом так поспешно, точно за ней кто-то гнался.

Фернов хотел догнать ее, но в этот момент раздался громкий голос Фридриха, кричавшего на весь сад:

– Господин профессор, нам пора идти. Где вы? Мы не можем больше ждать ни минуты!

Уйти как раз в такое мгновение! Новые обязанности требовали жертв – и вот первая, самая тяжелая. После недолгой борьбы с самим собой профессор пошел на зов Фридриха.

– Иду, иду! – твердым голосом ответил он, направляясь быстрыми шагами к дому.

На балконе сквозь темные ветви винограда обрисовывался светлый силуэт молодой девушки. Профессор остановился на секунду и дрожащим от волнения голосом крикнул:

– До свидания, будьте счастливы!