Жажда познания. Век XVIII

Характерные черты русской культуры первой половины XVIII века во многом объясняются реформаторской деятельностью Петра Великого. Как и другие отрасли хозяйственной, политической и общественной жизни, историко-культурный процесс проходил под знаком необходимости преодоления отсталости страны от передовых государств мира.

Дальнейшее успешное развитие страны было невозможно без распространения светских знаний, образования, науки. Используя ранее накопленные в стране традиции и опыт европейских стран, русское абсолютистское государство провело ряд реформ в области науки, образования, быта. Переход от средневекового, религиозного мировоззрения к рационалистическому, светскому — наиболее характерная черта этих реформ.

Обучение детей грамоте и подготовка знающих людей целиком и полностью до начала XVIII века находились в руках церковников. Светский характер образования, соединение обучения с практикой коренным образом отличали школу послепетровских реформ от прежней, где царила средневековая схоластика. М. В. Ломоносов с сарказмом справедливо замечал, что по псалтыри нельзя научиться астрономии или химии.

Одним из путей подготовки столь необходимых стране специалистов была посылка русских молодых людей на учёбу за границу. В 1697 году в Италию и Далмацию (39 человек), в Англию и Голландию (22 человека) отправились первые две группы волонтёров «для научения морского дела». Лучшие из них должны были освоить строительство кораблей. Каждому из отправленных на учёбу предписывалось завербовать за рубежом по два человека «искусных мастеров морского дела» для службы в России. В условиях, когда обученных людей не хватало, в страну приглашались иностранные специалисты, которым вменялось в обязанность обучать своему ремеслу русских людей. Однако эти шаги не могли обеспечить страну квалифицированными кадрами. Нужно было создавать свою собственную светскую школу.

Важнейшим направлением в деле становления светского образования в стране была организация новых собственных учебных заведений, которые давали своим ученикам необходимые практические знания. В 1701 году в Москве в здании бывшей Сухаревой башни (находилась на нынешней Колхозной площади, названа в честь стрелецкого полковника Л. Сухарева, охранявшего стоявшие там Сретенские ворота Земляного города) была основана Школа математических и навигацких наук, а на территории Пушечного двора (примерно там, где сейчас магазин «Детский мир») — Пушкарская (артиллерийская) школа. Позднее, в 1707 году, открылись Медицинское училище, в 1712 году— Инженерная школа в Москве и Хирургическая школа в Петербурге (1716 г.). По указу 1714 года были открыты 42 цифирные школы для обучения «молодых ребяток» от 10 до 15 лет. По инициативе В. Н. Татищева на Урале были в 1721 году созданы Горные школы. Делались попытки организовать ученичество в школах при верфях, при Посольском приказе, при Канцелярии от строений, руководившей строительством в городах, в частной гимназии (пастор Глюк) или школе (Феофан Прокопович).

В 1715 году старшие классы Навигацкой школы были переведены из Москвы в Петербург, они полошили начало Академии Морской гвардии (ныне Высшая военно-морская академия в Ленинграде). С 1722 года в Петербурге открылись Артиллерийская и Инженерная школы, для которых Пушкарская школа в Москве стала своеобразным подготовительным классом.

Одним из важнейших центров подготовки кадров для отечественной науки и образования стала Петербургская Академия наук, открывшаяся в 1725 году. В состав Академии входили университет и гимназия. Как видим, система светского образования в России складывалась при Петре I без специального плана, как ответ на конкретные потребности страны. Цельной системы школьного образования так и не было создано.

В условиях военного времени (Северная война и др.), реформ государственного аппарата, строительства мануфактур, улучшения путей сообщения и т. п. потребность в обученных специалистах была значительной. В первые петровские школы набирали «ребяток всякого рода, опричь (кроме) помещичьих крестьян». Со второй четверти право на образование становится одной из привилегий господствующего класса. Правительство пошло но пути создания замкнутых сословных учебных заведений.

В 1731 году в Петербурге был открыт Сухопутный шляхетский кадетский корпус, где обучались лишь дети дворян. На базе Морской академии был образован Морской корпус (1752 г.); сословный характер обрели Артиллерийская и Инженерная школы (1758 г.) в Петербурге. Подготовка дворян к службе при дворе велась в Пажеском корпусе. Для обучения дворянских дочерей в 1764 году был открыт Смольный институт благородных девиц. Дворянские дети получали образование через домашнее частное обучение. К концу века в стране имелось более 60 учебных заведений для дворян, где обучалось около 4,5 тысячи дворянских недорослей.

В 1744 году цифирные школы были слиты с гарнизонными и получили название солдатских школ, где готовили унтер-офицерский (сержантский) состав для армии. Дети духовенства учились в духовных семинариях и академиях, их было 66 с числом учащихся более 20 тысяч человек. Дети купцов, разночинцев, горожан получали образование в медицинских, горных, коммерческих школах, Академии художеств и т. п. Здесь обучалось около 1,5 тысячи человек. К концу XVIII века, таким образом, в стране училось лишь два человека из тысячи.

В этом плане своеобразным прорывом в цепи сословного образования в России было открытие в 1755 году Московского университета.

Огромные сдвиги в начале XVIII века происходят в области русской науки. Научные знания имели определённое, хотя и не такое широкое, как в передовых странах Европы, распространение в стране и до петровских времён. Дальнейшее развитие науки задерживалось как отсутствием необходимых специалистов, так и отсутствием специальных научных центров.

Важнейшим результатом деятельности Петра I в области науки было открытие в 1725 году Петербургской Академии наук, указ о создании которой был подписан годом ранее. Академия наук стала основой той материально-технической, научно-исследовательской и научно-педагогической базы, которая возглавила организацию науки в стране.

Собственных кадров учёных в России было явно недостаточно. На первых порах в Академию приглашались иностранные специалисты. Среди «самых лутчих учёных людей», приглашённых в страну, были выдающиеся специалисты: крупнейший математик XVIII века Л. Эйлер, основатель гидродинамики Д. Бернулли, знаменитый естествоиспытатель, один из основоположников эволюционной биологии — К. Вольф и другие. Однако рядом с ними зачастую оказывались иностранцы-авантюристы, мало имевшие отношения к науке.

Петербургская Академия наук создавалась не только как ведущий научный центр страны, по и как высшее учебное заведение. При ней были открыты Академический университет и гимназия. Несмотря на значительные сложности в работе, именно Академия наук помогла подготовить такого гиганта науки, как М. В. Ломоносов.

Петербургская Академия наук была государственным учреждением, тогда как ряд европейских академий были добровольными обществами учёных. Она имела твёрдый бюджет. Первым её президентом был сын лейб-медика императора Петра I — Л. Блюментрост. Вскоре значительную роль в Академии наук стали играть расторопный делец и авантюрист И. Д. Шумахер и его зять И. И. Тауберт, около 35 лет возглавлявшие академическую канцелярию. Борьба М. В. Ломоносова за развитие национальной науки против «шумахерщины», олицетворявшей собой выдвижение на первый план личного интереса, а не интересов России, составляет важный этап в биографии великого русского учёного. С приходом в Академию наук М. В. Ломоносова наблюдается приток национальных русских кадров учёных.

Научные исследования в Петербургской Академии наук велись как над фундаментальными, так и практическими проблемами. Они были обусловлены прежде всего конкретными задачами развития страны.

Одним из таких направлений было изучение и описание населения, природы, климата страны и её картографирование. Многочисленные экспедиции обследовали берега Северного Ледовитого океана, Тихоокеанское побережье страны, территорию Сибири, Камчатки, Прикаспия и т. д. (В. Беринг и А. Чириков, Д. и X. Лаптевы, С. Малыгин, С. Крашенинников). В середине XVIII века И. К. Кирилловым был подготовлен «Атлас Российский» (1745 г.). В то время лишь Франция имела атлас, подобный кирилловскому. Велось также геологическое обследование территории страны.

Крупные работы по математике были выполнены Л. Эйлером. Только в изданиях Петербургской Академии наук он опубликовал свыше 460 работ, в том числе и учебники. Его учениками были замечательные русские учёные С. К. Котельников, С. Я. Румовский, М. Е. Головин и др.

В области техники работали известные специалисты горного дела В. И. Геннин и В. И. Татищев, военного дела — Я. Брюс, механик, «токарь Петра I» А. К. Мартов, строитель Вышневолоцкого канала М. И. Сердюков, математик Л. Ф. Магницкий и др. П. В. Постников был первым русским доктором медицины.

В области гуманитарного знания следует отметить развитие русской общественно-политической мысли. В центре её внимания находились проблемы преодоления отсталости страны, идейная борьба вокруг петровских преобразований. Пётр I и его сподвижники — Феофан Прокопович, П. П. Шафиров с рационалистических позиций «общего блага», которое выступало в образе монарха, который правит в интересах страны и её подданных, доказывали в своих сочинениях необходимость реформ и абсолютистского правления. Например, Феофан Прокопович последовательно проводил мысль о том, что «русский народ таков есть от природы своей, что только самодержавным владельством храним может быть». П. П. Шафиров в «Рассуждении о причинах Свейской войны» доказывал необходимость борьбы за Балтику, землю «отчич и дедич» русских людей.

А. И. Манкиев создал «Ядро российской истории» (как и сочинение П. П. Шафирова, опубликовано уже во второй половине XVIII века). Начало русской исторической науки положили труды В. Н. Татищева и М. В. Ломоносова, основанные на критическом изучении источников. Горячим поборником развития русской промышленности и торговли выступал И. Т. Посошков, которого иногда называют первым русским экономистом.

Успехи русской науки и просвещения в первой половине XVIII столетия не могут быть до конца поняты, если не сказать о тех переменах, которые в результате Петровских реформ произошли в области быта, нравов, в организации новых учреждений культуры.

Первая печатная газета «Ведомости», продававшаяся всем желающим, сообщала сведения о жизни страны, политические и придворные новости из-за рубежа. Правда, сейчас размер газеты вызовет улыбку — была она величиной примерно с почтовую открытку. Невелик был её тираж: от нескольких десятков у отдельных номеров до нескольких тысяч экземпляров.

В начале XVIII века были созданы первые в стране естественно-исторический музей — Кунсткамера (1719 г.) и Библиотека (1714 г.), впоследствии вошедшие в состав Петербургской Академии наук.

Значительные изменения произошли в облике русских городов, быте и правах общества. Пётр I со свойственным ему нетерпением собственноручно начал обрезать длинные рукава и полы одежды пришедших его приветствовать бояр в связи с возвращением из Великого посольства в Европу (1697—1698 гг.).

Было предписано специальным указом сменить длиннополую русскую одежду на платья иноземного покроя по венгерскому, немецкому, саксонскому и французскому образцам. Приказывалось коротко остричь волосы и брить лицо всем мужчинам, исключая крестьян и духовенство. Разрешалось курение, ранее расценивавшееся «Соборным Уложением» 1649 года как уголовное преступление. Местом встреч и развлечений стали ассамблеи (собрания), куда приходили как мужчины, так и женщины. С немецкого языка было переведено специальное руководство о правилах хорошего топа и поведения в обществе «Юности честное зерцало», дополненное собственноручно Петром I. Начали проводить светские общественные праздники в связи с крупными историческими и культурными событиями. Строительство триумфальных арок, организация фейерверков, массовых народных гуляний сопровождали празднование побед в войнах, смотры армии и флота, коронационные торжества и т. п.

Правда, следует отметить, что мероприятия по «европеизации» России особенно в быту, нравах, обычаях высшего дворянства в середине — второй половине XVIII века принимают форму слепого копирования, подражания и низкопоклонства перед Западом.

В подборке документов нашли отражение наиболее заметные явления русского Просвещения и науки первой половины XVIII века.

Указ о праздновании Нового года предписывает перейти на новое летосчисление от так называемого Рождества Христова. Этот порядок был принят во всех европейских странах. Следует отметить, что до 1700 года в России новый год начинался с 1 сентября и счёт годам вёлся от сотворения мира, которое якобы было за 5508 лет до появления Христа. (Отсюда 1700 год по старому календарю должен быть 7208 от сотворения мира).

Переход к новому летосчислению произошёл на основе юлианского календаря (старый стиль), в то время как в большинстве стран Западной Европы уже использовали григорианский календарь (новый стиль). Вот почему образовалась разница в 11 дней для XVIII века (соответственно в 12 и 13 для XIX и XX столетий) между новым и старым стилями исчисления времени. На григорианский календарь наша страна перешла после Октября 1917 года в соответствии с Декретом Совета Народных Комиссаров от 24 февраля 1918 г. Старый юлианский календарь сохранился только в русской и других православных церквах.

Витиеватый и сложный по начертанию церковнославянский шрифт начиная с 1708 года заменился новым, гражданским шрифтом. Это делало книги более доступными для чтения, с одной стороны, а с другой — как бы демонстрировало светский характер науки и просвещения. Пётр I своеручно отобрал рисунки букв и требовательно относился к качеству печатных изданий. Книга стала меньше по формату, более компактной, упростилась графика письма, сократилось число букв. Новое содержание книг требовало и нового их оформления. Публикуемые документы дают представление о характере этой реформы Петра I.

Выше уже говорилось об особенностях созданной Петром Великим Петербургской Академии наук, ставшей основополагающим научным центром страны. Желание поставить науку на службу отечеству ярко просматривается в указе об основании Академии. Уважительное отношение к знанию и учёным, стремление воспитать свои собственные национальные научные кадры, развить исследовательскую работу, публикаторскую деятельность, пропаганду знаний, понимание возрастающей роли науки в обществе — вот далеко не полный перечень мер, заложенных Петром I в основание организации отечественной науки.

О подготовке кадров специалистов, роли иностранных учёных в становлении науки в нашей стране в начале века, распространении просвещения свидетельствуют отрывки из сочинений И. И. Неплюева, М. В. Данилова, В. Н. Татищева.

«Юности честное зерцало» впервые было издано в Петербурге в 1717 году. В течение последующих шести лет оно выходило ещё трижды. Как видим, книга имела широкое хождение в среде дворянства и пользовалась большой популярностью. Она содержит как правила хорошего тона, свойственные тому времени, так и является прагматическим руководством поведения в обществе. Публикуемое с сокращениями «Юности честное зерцало» — яркий документ, в котором отчётливо прослеживается классовый характер петровских преобразований даже в таких сферах жизни, как быт и нравы.

И. И. Неплюев (1693—1773) принадлежал к младшему поколению «птенцов гнезда Петрова». Оставленные им в конце жизни мемуары (в форме дневника) рассказывают о многих интересных событиях и чертах жизни России в 1700—1760 годы. Здесь приводятся те страницы из них, где идут записи бывшего ученика русских и зарубежных учебных заведений, по окончании которых ему пришлось держать экзамен перед самим Петром I. История ранних лет жизни Неплюева была в общем схожа с судьбами многих его современников. Их мы видим среди товарищей Неплюева по учёбе, его спутников в далёких странствиях и среди тех, кого он случайно встречает в разных европейских городах. Эти разбросанные в записках упоминания о встречах с соотечественниками вдали от родины хорошо иллюстрируют тот размах, с которым велась при Петре I подготовка русских специалистов по разным отраслям знаний.

После описанного здесь экзамена И. И. Неплюев был назначен главным командиром над строящимися в Петербурге судами. Однако в дальнейшем его карьера была связана не с морской и даже не с военной службой. В 1721—1734 годы он был русским посланником в Константинополе, в 1742—1758 годы, — оренбургским губернатором, а с 1760 года — сенатором.

Михаил Васильевич Данилов (1722 — после 1790) происходил из небогатой дворянской семьи, большую часть жизни прослужил в артиллерии, где занимался подготовкой кадров артиллеристов, созданием новых видов артиллерийского вооружения, устройством праздничных фейерверков. В конце службы и выйдя в отставку, издал несколько своих книг: «Начальное знание теории и практики в артиллерии...» (1762), учебное пособие по изготовлению фейерверков (1770), письма-рассуждения о «любопытства достойных материях» (1783). Но самым интересным его произведением стали мемуары — «Записки», впервые напечатанные только в 1842 году. Из них приводятся те страницы, где говорится о состоянии домашнего образования и специальных учебных заведений в России во второй четверти XVIII века, после петровских реформ. Перед нами, конечно, картина, относящаяся к вполне определённой социальной среде — мелкому и среднему дворянству и чиновничеству.

Даниловым ярко выведены типы провинциальных и столичных Митрофанушек, которые, кажется, как бы предвосхищают образы бессмертной комедии Д. И. Фонвизина. Воспоминания М. В. Данилова прекрасно иллюстрируют отдельные положения «Разговора двух приятелей...» В. Н. Татищева о состоянии образования в России послепетровского времени.

Василий Никитич Татищев (1686—1750) является одним из выдающихся представителей русской культуры первой половины XVIII века. Историк, географ, экономист, философ, этнограф, лингвист, он в своих трудах охватил практически все области общественно-политических знаний своего времени. Если учесть, что В. Н. Татищев был видным государственным деятелем, артиллеристом, инженером, организатором горно-металлургической промышленности, то перед нами предстаёт фигура человека, исключительно одарённого и энциклопедически образованного.

Вместе с Феофаном Прокоповичем и Антиохом Кантемиром Татищев входил в «учёную дружину» — кружок предтеч расцвета русского Просвещения, наступившего во второй половине столетия. Их объединяли вражда к суевериям и религиозному ханжеству, любовь к науке и искусствам, борьба за развитие образования в России. При этом они оставались выразителями интересов дворянства, сторонниками самодержавия. Крепостной строй в России ещё не вступал в стадию разложения, и передовая общественная мысль не подвергла сомнению его экономические и политические устои.

«Разговор дву приятелей о пользе науки и училищах» представляет собой свод русской политической, философской, педагогической мысли первых десятилетий XVIII века и очерк истории науки, образования в России на фоне мирового культурного процесса. Написано это произведение в 1730-е годы. Поводом к его созданию явились острые идеологические споры о судьбах петровского наследия в жизни и дальнейшем развитии страны.

Чехарда на престоле, олигархические «затейки» родовой и новой знати засилье иноземцев при дворе — всё это неблагоприятно сказывалось на русской культуре конца 20-х — 30-х годов XVIII века. Лишившись поддержки в лице энергичного царя-преобразователя, каким был Пётр I, сторонники его реформ, в том числе в области культуры, отнюдь не сложили оружия и сами повели активную идейную борьбу. В ней они стремились опереться на основную массу консолидировавшегося в единый класс-сословие дворянства (или, как его тогда шпыняли, — шляхетства). Именно к передовой для того времени, патриотически настроенной части дворян обращён «Разговор» В. Н. Татищева При всей классовой ограниченности борьба, которую вели он и его соратники, имела прогрессивное общенациональное значение, так как в конечном счёте способствовала складыванию предпосылок для распространения просвещения, для появления более демократичных по своему социальному составу и убеждениям образованных людей, ярчайшим представителем которых стал М. В. Ломоносов.

«Разговор» написан в форме диалога двух собеседников, один из которых задаёт вопросы, а другой отвечает на них. В этих ответах и содержится изложение взглядов и мыслей В. Н. Татищева. Из обширного текста сочинения выбраны прежде всего те части, в которых показаны история и состояние учебных заведений России, распространённые в то время мнения о роли науки и культуры в обществе, о проблемах образования и воспитания.

Как и все основные произведения В. Н. Татищева, «Разговор дву приятелей...» не был напечатан при его жизни. В 1773 году русский просветитель Н. И. Новиков сообщил о намерении издать это произведение, но не смог осуществить его. Лишь в 1887 году, полтора века спустя после написания, «Разговор» был опубликован. А до того татищевское произведение распространялось в списках. Известны рукописи этого сочинения, принадлежавшие как представителям столичной знати, так и рядовым провинциальным дворянам и чиновникам XVIII века.

Великий государь указал сказать: известно ему великому государю не только, что во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею церковью во всём согласны, как: волохи, молдавы, сербы, далматы, болгары и самые его великого государя подданные черкасы и все греки, от которых вера наша православная принята, все те народы согласно лета свои счисляют от рождества Христова осьм дней спустя, то есть генваря с 1 числа, а не от создания мира, за многую разнь и считание в тех летах, и ныне от рождества Христова доходит 1699 год, а будущего генваря с 1 числа настанет новый 1700 год купно и новый столетный век[164], и для того доброго и полезного дела указал великий государь впредь лета счислять в приказах и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего генваря с 1 числа от рождества Христова 1700 года. А в знак того доброго начинания и нового столетного века в царствующем граде Москве, после должного благодарения к богу и молебного пения в церкви и кому случится и в дому своём, по большим и проезжим знатным улицам знатным людям и у домов нарочитых духовного и мирского чина перед вороты учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевелевых против образцов, каковы сделаны на Гостине дворе[165], и у нижней аптеки, или кому как удобнее и пристойнее, смотря по месту и воротам, учинить возможно; а людей скудным каждому хотя по древцу, или ветьве на вороты, или над храминою своею поставить; и то б то поспело, ныне будущего генваря к 1 числу сего года, а стоять тому украшению генваря по 7-й день того ж 1700 года. Да генваря ж в 1 день, в знак веселия, друг друга поздравляя Новым годом и столетним веком, учинить сие: когда на большой Красной площади огненные потехи зажгут и стрельба будет, потом по знатным дворам боярам и окольничим и думным и ближним и знатным людям палатного, воинского и купецкого чина знаменитым людям, каждому на своём дворе из небольших пушечек, буде у кого есть, и из несколько мушкетов или иного мелкого ружья учинить троежды стрельбу и выпустить несколько ранетов, сколько у кого случится, улицам большим, где пространство есть, генваря с 1 по 7 число по ночам огни зажигать из дров или хворосту или соломы, а где мелкие дворы, собрав пять или шесть дворов, такой огонь класть или, кто похочет, на столбиках ставить по одной или по 2 или по 3 смоляныя и худыя бочки, и наполни соломою или хворостом, зажигать, а перед Бурмистерскою Ратушею[166] стрельбе и таким огням и украшению по их разсмотрению быть же.

Сими литеры[168] печатать исторические и манифактурные книги[169]. А которые подчернены[170], тех в вышеописанных книгах не употреблять.

В тетради сей правление и подписание собственный руки его царского пресветлого величества. Прислан через секретаря Алексея Васильевича Макарова[171].

Е. и. в. указал учинить Академию, в которой бы учились языкам, также прочим наукам и знатным художествам и переводили б книги. А генваря 22 дня, е. и. в., будучи в Зимнем доме и слушав о сочинении той Академии проэкта, на котором собственною своею рукою подписать изволил тако: на содержание оных определить доходы, которые сбираются с городов: Нарвы, Дерпта, Пернова и Аренсбурга таможенных и лицентных[173] 24 912 рублей; и по тому е. и. в. указу Правительствующий Сенат приказали: оные доходы собирая, содержать в рентереи[174], из которых отпускать в тое Академию по указам из Сената. А кроме того, ни на какие расходы не употреблять. И о том в Камер-коллегию и в Штатс-контору указы посланы.

Проэкт учреждения Академии с назначением на содержание оной доходов:

К расположению художеств и наук употребляются обычайно два образа здания: первой образ называется Университет; второй — Академия или социетет художеств и наук.

§ 1. Университет есть собрание учёных людей, которые наукам высоким, яко феологии[175] и юриспруденции (прав искусству), медицины и философии, сиречь до какого состояния оные дошли, младых людей обучают; Академия же есть собрание учёных и искусных людей, которые не токмо сии науки в своём роде в том градусе[176], в котором оные обретаются, знают, но и через новые инвенты (издания) оные совершить и умножить тщатся, а о обучении прочих никакого попечения не имеют.

§ 2. Хотя Академия из тех же наук и тако из тех же членов состоит, из которых и университет, однако ж де обои сии здания в иных государствах для множества учёных людей, из которых разные собрания сочинить можно, никакого сообщения между собою не имеют, дабы Академия, которая токмо о приведении художеств и наук в лучшее состояние старается учением в спекуляциях (размышлениях) и розысканиях своих, от чего как профессоры в университетах, так и студенты пользу имеют, помешательства не имела, а университет некоторыми остроумными розысканиями и спекуляциями от обучения не отведён был, и тако младые люди оставлены были.

§ 3. Понеже ныне в России здание к возвращению художеств и наук учинено быть имеет, того ради невозможно, чтоб здесь следовать в прочих государствах принятому образу, но надлежит смотреть на состояние здешнего государства, как в рассуждении обучающих, так и обучающихся, и такое здание учинить, чрез которое бы не токмо слава сего государства для размножения наук нынешним временем распространилась, но и чрез обучение и распложение оных польза в народе впредь была.

§ 4. При заведении простой Академии наук обои намерения не исполнятся, ибо хотя чрез оную художествы и науки в своём состоянии производятся и распространяются, однако ж де оные не скоро в народе расплодятся, а при заведении университета меньше того, ибо когда рассудишь, что ещё прямых школ, гимназиев и семинариев нет, в которых бы младые люди могли началам обучаться, и потом выше градусы наук восприять и угодными себя учинить могли, то невозможно, дабы при таком состоянии университет некоторую пользу учинить мог.

§ 5. И тако потребнее всего, чтоб здесь таковое собрание заведено было, ежели бы из самолутчих учёных людей состояло, которые довольны суть:

1. Науки производить и совершить, однакож де тако, чтоб они тем наукам

2. Младых людей (ежели которые из оных угодны будут) публично обучали и чтоб они

3. Некоторых людей при себе обучали, которые бы младых людей первым фундаментам (основательством) всех наук паки обучать могли.

§ 6. И таким бы образом одно здание с малыми убытками тое же бы с великою пользою чинило, что в других государствах три разных собрания чинят[177], ибо оная

1. Яко бы совершенная Академия была, ноне же довольно бы членов о совершенстве художеств и наук трудились.

2. Егда оные же члены те художествы и науки публично учить будут, то подобна оная будет Университету и такую ж прибыль произведёт.

3. Когда данные академикам младые люди, которым от е. и. в. довольное жалование на пропитание определено будет, от них науку принявши и пробу искусства своего учинивши, младых людей в первых фундаментах обучать будут, то оное здание таково же полезно будет, яко особливое к тому сочинённое собрание или гимназиум.

При том же бы вольная художества и мануфактуры.

который уже здесь заведены суть, или впредь ещё заведены быть могут, от помянутого заведения пользу имели, когда им удобный машины показаны и инструменты их исправлены будут.

§ 7. И понеже сие учреждение такой академии, которая в Париже обретается подобно есть (кроме сего различия и авантажа[178], что сия академия и то чинит, что Университету или коллегии чинить надлежит), того для я надеюсь, что сие здание удобнейше академиею названо быть имеет. Науки, которые в сей Академии могут учинены быть, свободно бы в три класса разделить можно: в 1-м классе содержались бы все науки математические и которые от оных зависят; во 2-м все части физики; в 3-м — гуманиора[179], история и права.

§ 8. К первому классу четырёх персон надобно: первой надлежало бы упражняться матезии сублимиори[180], яко арифметикою, алгеброю и геометриею и прочими частями теоретическими.

Второй бы тщание имеет к астрономии, географии и навигации.

Третьей и четвёртой о механике.

§ 9. Второй класс разделяется в четыре части, а именно: 1. физику теоретическую и экспериментальную; 2. анатомию; 3. химию; 4. ботанику, и тако ж четырёх персон к тому иметь надлежало б.

А за нужду мог бы академик матезиос сублимиорис за академика физики теоретической и экспериментальной отправлять, ибо собственно физика генеральная ни что иное есть, токмо апликация к телесам[181].

Третий класс состоял бы из трёх членов, которые в гуманиорах и прочем упражняются, и сие свободно бы трём персонам отправлять можно: первая элоквенцию[182] и студиум антиквитатис[183] обучала, 2-я историю древнюю и нынешнюю, а 3-я право натуры и публичное купно[184] с политикою и этикою (нравоучением).

Аще же при том экономия учинена будет, то похвально и весьма полезно, ибо во общем жительстве учением ея великая прибыль и польза чинится.

§ 10. Кроме сих членов, особливой секретарь потребен, которой всё, что в академии предлагается, в протокол вносит, в порядок приводит и тое, что достойно есть, ежегодно или через каждые два года публикует, и купно с библиотекарем корреспонденцию с учёными людьми держит.

§ 11. Должность академиков:

1) всё, что в науках уже учинено, разыскивать, что к исправлению и приращению оных потребно есть, производить, что каждый в таком случае изобрёл, сносить, и тое секретарю вручить, которой понуждён будет оное, когда надлежит, описывать.

2) Каждой академик обязан в своей науке добрых авторов, которые в иных государствах издаются, читать и тако ему легко будет экстракт[185] из оных сочинять; они экстракты с прочими изобретениями и разсуждениями имеют от академии в назначенный в печать отданы быть.

3) Понеже Академия ни что иное есть, токмо социетет (собрание) персон, которыя для произведения наук друг друга вспомогать имеют; того ради весма надобно, чтобы они еженедельно несколько часов в собрании были, и тогда каждый мнение своё предлагать, советом и мнением других пользоваться и партикулярно учинённые эксперименты в присутствии всех членов поверять может; и сие последнее весьма надобно для того, что в таких экспериментах многократно один другова, яко на пример анатомикус механика и проч. к совершенной демонстрации требует.

4) Ещё же Академия повинна: все декуверты (изобретения), которыя в помянутых науках иногда предложены будут разсматривать, и свою апробацию откровенно о том сообщать, сиречь верны ли оныя изобретения. Великой ли польза суть или малой. Известны ли оные прежде сего бывали или нет.

5) Ежели е. и. в. потребует, чтоб академикус из своей науки некоторое дело сыскивал, то повинен он тое со всем прилежанием чинить, и о том в надлежащее время (ибо суть многие дела, которые весьма малы быть кажутся, однако де долговременное разыскание требуют) отповедь дать.

6) Каждый академикус обязан систем или курс в науке своей в пользу учащихся младых людей изготовить; а потом оныя имеют в императорском иждивении на латинском языке напечатаны быть.

И понеже российскому народу не токмо за великую пользу, но и во славу служить будут, того ради надлежит при каждом классе академическом одного переводчика и при секретаре одного ж, и тако во всех четырёх классах определить.

7) Тако ж и чужестранным великая забава будет, понеже ежегодно 3 публичный ассамблеи уставлены, и от одного члена академии разговор и своей науки чинен будет, и в оной похвалы протектора (защитителя) введены будут.

8) А чтобы в академики в потребных способах недостатка не имели, то надлежит, дабы библиотека и натуральных вещей камора[186] Академии открыта были; а над оною надлежит библиотекарю партикулярную дирекцию иметь и власть те книги и инструменты, которые Академии надобны, выписать, или здесь делать и понеже за потребные вещи к экспериментам, которые от того или другова академика партикулярно или публично делаются, из казны платится: того для имеет он академикам помянутый вещи промышлять, и надлежит о том счёт учинить. Ещё имеет он купно с секретарём корреспонденцию вести и тако надлежит ему в подмогу одного определить.

Тако ж может он переводчиков библиотеки и натуральных вещей каморы употреблять.

9) Без живописца и градировального мастера[187] обойтися невозможно будет, понеже издания который в науках чинится будут (ежели оныя сохранять и публиковать) , имеют рисованы и градированы быть.

§ 12. Сие есть собственный образец Академии художеств и наук о пользе и намерении ея выше уже упомянуто, сиречь: 1) дабы науки размножены и в лучшее состояние приведены были; 2) все издания сысканы и апробованы; 3) от оной системы учащимся младым людям изготовлены были; но сие служить токмо к произведению в лучшее состояние наук.

§ 13. А понеже в том намерении Университета смотрится, которыя науки всему народу объявляет, тако ж де и гимназия, в котором младые люди нужным наукам обучаются; того ради я объявляю, каким образом одним зданием обои намерения исполнить можно и не надобно особливыя собрания сочинять.

§ 14. В Университете, как уже упомянуто, четыре факультета имеются, а именно: 1. феология, 2. юриспруденция, 3. медицина и 4. философия. Факультет феологии здесь оставляется, и попечение о том токмо Синоду передаётся. [...]

§ 16. Помянутые и в некоторые классы разделённые академики обязаны будут в своей науке ежедневно один час публичный лекции иметь, как и в прочих университетах.

§ 17. Ежели которой академик похощет за деньги партикулярные коллегии[188] иметь, то ему позволено: однако ж до не надобно ему токмо ради корысти вельми много коллегиев держать, и тем прочим своим наукам и размышлениям, вред чинить.

§ 18. А чтоб пользу от сих обучениев иметь, к тому требуются угодные люди, которые гуманиора отчасти знают и некоторое малое искусство философии и математики имеют; того ради весьма нужно, дабы каждому академику один или два человека из младых студентов даны были и довольным жалованием снабдены, которые со всем прилежанием обучатся и академикам вспомогать имеют, и понеже помянутые младые люди под дирекциею академиков без своих убытков наукам обучаться и при том (если себя хорошо ведут и некоторыя пробы искусства своего объявят) надежду имеют произойти и учителям своим наследовать: и тако подобает, чтоб они за такую благодетель благодарствовали; того ради имеют оные тех, которые учиться начинают первым фундаментом наук обучать, дабы и те со временем учением академическим пользоваться могли, и таким образом можно б без великих убытков намерение нижной школы исполнить.

Резол[юция]. Надлежит по два человека ещё прибавить, которые из славянского народа, дабы могли удобнее русских учить, а каких наук, написать именно. [...]

В первых наипаче[190] всего должни дети отца и матерь в великой чести содержать. И когда от родителей что им приказано бывает, всегда шляпу в руках держать, а пред ними не вздевать, и возле их не садитися, и прежде оных не заседать, при них во окно всем телом не выглядовать, но все потаённым образом с великим почтением, не с ними вряд, но немного уступи позади оных в стороне стоять, подобно яко паж некоторый или слуга. В доме ничего своим имяием не повелевать, но имянем отца или матери, от челядияцев[191] просительным образом требовать, разве что у кого особливыя слуги, который самому ему подвержены бывают. Для того, что обычайно служители и челядинцы не двум господам и госпожам, но токмо одному господину охотно служат. А окроме того, часто происходят ссоры и великия между ими бывают от того мятежи в доме, так, что сами не опознают, что кому делать надлежит.

2. Дети не имеют без имянного приказу родительского никого бранить или поносительными словами порекать. А ежели то надобно, и оное они должни учинить вежливо и учтиво.

3. У родителей речей перебивать не надлежит, и ниже прекословить, и других их сверстников в речи не впадать, но ожидать, пока они выговорят. Часто одного дела не повторять, на стол, на скамью, или на что иное, не опираться, и не быть подобным деревенскому мужику, которой на солнце валяется, но стоять должни прямо.

4. Без спросу не говорить, а когда и говорить им случится, то должны они благоприятно, а не криком и ниже с сердца, или с задору говорить, не яко бы сумозброды. Но всё, что им говорить, имеет быть правда истинная, не прибавляя и не убавляя ничего. Нужду свою благообразно в приятных и учтивых словах предлагать, подобно якобы им с каким иностранным высоким лицем говорить случилось, дабы они в том тако и обыкли.

5. Не прилично им руками или ногами по столу везде колобродить, но смирно ести. А вилками и ножиком по горелкам, по скатерти или по блюду не чертить, не колоть и не стучать, но должни тихо и смирно, прямо, а не избоченясь сидеть.

6. Когда родители или кто другии их спросят (позовут), то должни они к ним отозватца и отвещать тотчас, как голос послышат. И потом сказать: что изволите, государь батюшко; или государоня матушка. Или что мне прикажете, государь; а не так: что, чего, што, как ты говоришь, чего хочешь. И не дерзостно отвещать: да, так, и ниже вдруг наотказ молвить, нет; но сказать: так, мой государь, слышу, государь: я выразумел, государь, учиню так, как вы, государь, приказали. А не смехом делать, яко бы их презирая, и не слушая их повеления и слов. Но исправно примечать всё, что им говорено бывает, а многажды назад не бегать и прежняго паки вдругорядь[192] не спрашивать.

7. Когда им говорить с людьми, то должно им благочинно, учтиво, вежливо, разумно, а не много говорить. Потом слушать, и других речи не перебивать, но дать всё выговорить, и потом мнение своё, что достойно, предъявить. Ежели случится дело и речь печальная, то надлежит при таких быть печальну и иметь сожаление. В радостном случае быть радостну и являть себе весела с весёлыми.

А в прямом деле и в постоянном быть постоянну и других людей разсудков отнюдь не презирать и не отметать. Но ежели чиё мнение достойно и годно, то похвалить и в том соглашатца. Ежели же которое сумнительно, в том себя оговорить, что в том ему разсуждать не достойно. А ежели в чём оспорить можно, то учинить с учтивостью и вежливыми словами, и дать своё рассуждение на то, для чего. А ежели кто совету пожелает или что поверит, то надлежит советовать сколько можно и поверенное дело содержать тайно. [...]

9. Никто себя сам много не хвали и не уничижай (не стыди) и не срамоти, и ниже дела своего возвеличивая, разширяй боле, нежели как оное в подлинном действе состоит, и никогда роду своего и прозвания без нужды не возвышай, ибо так чинят люди всегда такия, которыя не в давне токмо прославлялись. А особливо в той земле, где кто знаком, весьма не надлежит того делать, но ожидать, пока с стороны другия похвалят.

10. С своими или с посторонними служители гораздо не сообщайся. Но ежели оныя прилежны, то таких слуг люби, а не во всём им верь, для того, что они, грубы и невежи (неразсудливы) будучи, не знают дерягать меры. Но хотят при случае выше своего господина вознестись, а отшедши прочь, на весь свет разглашают, что им поверено было. Того ради смотри прилежно, когда что хощешь о других говорить, опасайся, чтоб при том слуг и служанок не было. А имян не упоминай, но обиняками говори, чтоб дознатца было неможно, потому что такия люди много приложить и прибавить искусны.

11. Всегда недругов заочно, когда они не слышат, хвали, а в присутствии их почитай и в нужде их им служи, также и о умерших никакого зла не говори.

12. Всегда время пробавляй в делах благочестных, а празден и без дела отнюдь не бывай, ибо от того случается, что некоторыя живут лениво, не бодро, а разум их затмится и иступится, потом из того добра никакова ожидать можно, кроме дряхлова тела и червоточины, которое с лености тучно бывает.

13. Младый отрок должен быть бодр, трудолюбив, прилежен и безнокоен, подобно как в часах маетник, для того что бодрый господин ободряет и слуг: подобно яко бодрый и резвый конь учиняет седока прилежна и осторожна. Потому можно от части смотря на прилежность и бодрость или радение слуг признать, како правление котораго господина состоит и содержится. Ибо не напрасно пословица говорится, каков игумен, такова и братия.

14. От клятвы чужеложства (блуда) играния и пьянства отрок себя велми удержать и от того бегать. Ибо из того ничто ино вырастает, кроме великой беды и напасти телесныя и душевныя, от тогож раждается и погибель дому его, и разорение пожиткам. [...]

16. Имеет прямым (сущий) благочестный кавалер быть смирен, приветлив и учтив. Ибо гордость мало добра содевает (приносит), и кто сих трёх добродетели не имеет, оный не может превзойти, и ниже между другими просиять, яко светило в тёмном месте или каморе. [...]

24. Младому человеку не надлежит быть резву и ниже доведыватся (выведывать) других людей тайн. И что кто делает — ведать не надлежит. Так же чужих писем, денег или товаров без позволения не трогать и не читать, но когда усмотришь, что двое или трое тихо между собою говорят, к ним не приступать, но на сторону отдалиться, пока они между собою переговорят. [...]

26. Честный отрок должен остерегать себя от неравных побратенеств в питье, чтоб ему опосле о том не раскаиваться было. И дабы иногда новой его побратеник не напал на него безвестными и необыкновенными словами, что часто случается. Ибо когда кто с кем побратенство выпьет, то чрез оное даётся повод и способ к потерянию своея чести, так, что иной принуждён побратеника своего устыдиться. А особливо когда оной отречётся или нападёт несносными поносительными словами.

27. Младыя отроки должни всегда между собою говорить иностранными языки, дабы тем навыкнуть могли, а особливо когда им что тайное говорить случится, чтоб слуги и служанки дознаться не могли и чтоб можно их от других не знающих болванов разпознать: ибо каждый купец, товар свой похваляя, продаёт как может.

28. Младыя люди не должни ни про кого худого переговаривать. И ниже всё разглашать, что слышат. А особливо что ближнему ко вреде, урону и умалению чести и славы касатися может. Ибо на сём свете нет иного чувствительнее, чим бы бог до зела прогневан, и ближней озлоблен были, кроме сего.

29. Младые отроки не должни носом храпеть, и глазами моргать и ниже шею и плеча якобы из повадки трести, и руками не шалить, не хватать, или подобное неистовство не чинить, да бы от издёвки не учинилось в правду повадки и обычая: ибо такия принятый повадки, младаго отрока весьма обезобразят и остыжают так, чтоб потом в домах, их посмехая, тем дражнят. [...]

32. На свадьбы и тайцы младый отрок не зван и не приглашён для получения себе великой чести и славы отнюд не ходи, хотя такой обычай и принят. Ибо в первых, хотя незамужния жёны и охотно то видят, однако ж свадебныя люди не всегда ради тому бывают. И понеже невзначай пришедшия, причиняют возмущения, а пользы от них мало бывает, но часто от таких нестройных поступков ссоры происходят, что либо излишняго вина не могущи стерпеть и самим собою владеть, или, не узнав меры, не пристойным своим невежеством подаст к ссоре причину, или незванной похощет посесть званнаго и возбудит великое неспокойство: ибо говорится, кто ходит не зван, тот не отходит не дран. [...]

34. Не малая отроку есть краса, когда он смирен, а не сам на великую честь позываетси, но ожидает пока его тапцовать, или к столу итти с другими пригласят, ибо говорится: смирение молодцу ожерелие. [...]

36. Имеют младыя отроки всегда начальствующих своих как при дворе, так и вне двора в великом почтении и чести содержать. Подобно как сами себе хотят, чтоб они в такой службе превознесены были. Ибо честь какову они ныне оным показуют, со временем и им такая ж показана будет.

37. Когда при дворе, или в других делах явитца надлежит, то должно в таких церемониях, в которых напредь того не бывали и не учивались, прилежно присматривать, как в том те поступают, которым оное дело приказано. И примечать, похваляют ли их или хулят, и хорошо ль они в том поступали или плохо. Слушать же и примечать, в чём оныя погрешили или что просмотрели. [...]

43. Все, которая что кому обещают, имеют прилежно трудиться, чтоб как возможно без отлагательства оное исполнить. Хотя в том и убыток себе повесть или прежде обещания должно наперёд довольно размыслить. Ибо такого человека не много почитают, которой слово своё пременяет, понеже пословица гласит: не молвя слова, крепись, а дав слово, держись. А особливо должны шляхетныя сие хранить. Оных бо постоянство имеет быть безсмертно и непременно, а не имеет глупой оной пословицы следовать, что говорится: обещать, то дворянски, а слово держать, то крестьянски. Но ведай себе, что и такая есть пословица. Со лжи люди не мрут, а впредь веры не имут. И конечно, крестьянина лучше почтут, нежели дворянина, которой шляхетского своего слова и обещания не исполняет и не сохраняет: от чего и ныне случается, что охотнее мужику, нежели дворянину, верят.

44. Ещё же отрок да будет во всех своих службах прилежен, и да служит о охотою и радением. Ибо как кто служит, так ему и платят. По тому и счастие себе получает. [...]

47. Никто не имеет, повеся голову и потупя глаза, вниз по улице ходить или на людей косо взглядовать, но прямо, а не согнувшись ступать и голову держать прямо ж, а на людей глядеть весело и приятно, с благообразным постоянством, чтоб не сказали: он лукаво на людей смотрит.

48. Когда о каком деле сумневаешься, то не говори того за подлинную правду, но или весьма умолчи, или объяви за сумнительно, дабы после, когда инако окажется, тебе не причтено было в вину.

49. Слугам своим и челядинцам не должно давать злаго прикладу, и пред ними никакова соблазну не чинить, и ниже допускать, чтоб они всякими глупостми хозяину подлещались, как обычно такия люди делают, но держать их в страсе, и больше двух крат вины не спущать, но выгнать из дому. Ибо лукавая лисица нрава своего не переменит.

50. Когда кто своих домашних в страсе содержит, оному благочинно и услужено бывает, а слуга может от него научитися, и другие его равестники за разумнаго его почитать будут. Ибо раби по своему нраву невежливи, упрями, безстыдливи, и горди бывают, того ради надобно их смирять, покарять и унижать.

51. Не надлежит от слуги терпеть, чтоб он переговаривал или как пёс огрызался, ибо слуги всегда хотят больше права иметь, нежели господин: для того не надобно им того попущать.

52. Когда кто меж своими слугами присмотрит одного мятежника и заговорщика (переговорщика), то вскоре такого надобно отослать. Ибо от одной овцы паршивой всё стадо пострадать может, и нет того мерзостнее, как убогой, гордой, нахалливой, и противной слуга, от чего и пословица зачалась: в нищенской гордости имеет диавол свою утеху.

53. К оным, который исправно служат, должно быть склонну и верну, и в делах их спомогать, защищать и их любить, пред другими повышать, и договорную мзду исправно в прямый срок платить: то напротив того, и ему больше счастия и благословения будет от бога и не даст причины, чтоб его порекали, как инако у них обычай делать. А особливо, когда кто их известную мзду задержит: как некоторый в том мало совести имеют.

54. Непристойно на свадьбе в сапогах и острогах[193] быть, и тако танцовать, для того что тем одежду дерут у женского полу, и великий звон причиняют острогами, к тому ж муж не так поспешен в сапогах, нежели без сапогов.

55. Такожде когда в беседе или в компании случится в кругу стоять, или сидя при столе, или между собою разговаривая, или с кем танцуя, не надлежит никому неприличным образом в круг плевать, но на сторону, а ежели в каморе, где много людей, то прими харкотины в платок, а также невежливым образом в каморе или в церкви не мечи на пол, чтоб другим от того не згадить или отъиди для того к стороне (или за окошко выброси), дабы никто не видал, и подотри ногами так чисто, как можно.

56. Никто честновоспитанный возгрей[194] в нос не втягивает, подобно как бы часы кто заводил, а потом гнусным образом оныя в вниз не глотает, но учтиво, как вышеупомянуто, пристойным способом испражняет и вывергает.

57. Рыгать, кашлять и подобный такия грубыя действия в лицо другаго ни чини, или чтоб другой дыхание и мокроту желудка, которая восстаёт, мог чувствовать, но всегда либо рукой закрой, или отворотя рот на сторону, или скатертию, или полотенцем прикрой. Чтоб никого не коснутца и тем сгадить.

58. И сия есть не малая гнусность, когда кто часто сморкает, яко бы в трубу трубит, или громко чхает, будто кричит, и тем в прибытии других людей или в церкве детей малых пужает и устрашает.

59. Ещё же зело непристойно, когда кто платком или перстом в носу чистит, яко бы мазь какую мазал, а особливо при других честных людях. [...]

61. Должно, когда будешь в церкве или на улице людей никогда в глаза не смотреть, яко бы из их насквозь кого хотел провидеть, и ниже везде заглядоватся, или рот розиня ходить яко ленивый осёл. Но должно итти благочинно, постоянно и смирно и с таким вниманием молитца, яко бы пред вышшим сего света монархом стоять довлело.

62. Когда кого поздравлять, то должно не головой кивать и махать, яко бы от поздравляемого взаимной нести требовать, а особливо будучи далеко, но надобно дожидатися, пока ближе вместе сойдутца. И ежели другой тогда взаимной чести тебе не отдаёт, то после его никогда впредь не поздравляй, ибо честь есть того, кто тебя поздравляет и не твоя. [...]

Когда прилунится тебе с другими за столом сидеть, то содержи себя в порядке но сему правилу: в первых обрежь свои ногти да не явится яко бы оныя бархатом обшиты, умой руки и сяди благочинно, сиди прямо и не хватай первой в блюдо, не жри как свинья, и не дуй в ушное, чтоб везде брызгало, не сопи егда яси, первой не пии, будь воздержан, избегай пьянства, пии, и яждь сколько тебе потребно, в блюде будь последний, когда часто тебе предложат, то возьми часть из того, протчее отдай другому, и возблагодари ему. Руки твои да не лежат долго на тарелке, ногами везде не мотай. Когда тебе пить, не утирай (рта) губ рукою, но полотенцем, и не пии, пока ещё пищи не проглотил. Не облизывай перстов и не грызи костей, но обрежь ножем. Зубов ножем не чисти, но зубочисткою, и одною рукою прикрой рот, когда зубы чистишь, хлеба приложа к грудям не режь, ёж что пред тобою лежит, а инде не хватай. Ежели перед кого положить хощешь, не примай перстами, как некоторый народы ныне обыкли. Над ествою не чавкай, как свинья, и головы не чеши, не проглотя куска, не говори, ибо так делают крестьяне. Часто чихать, сморкать и кашлять не пригожо. Когда яси яйцо, отрежь напред хлеба, и смотри, чтоб при том не вытекло, и яждь скоро. Яишной скорлупы не разбивай, и пока яси яйцо, не пии, между тем не замарай скатерти, и не облизывай перстов, около своей тарелки не делай забора из костей, корок хлеба и протчаго. Когда перестанешь ясти, возблагодари бога, умой руки и лице и выполощи рот.

Когда (куда) в которое место приидешь, где едят или пьют, тогда, поклонясь, поздравь им к пище их. И ежели поднесут тебе пить, отговаривайся отчасти, потом, поклонясь, прийми и пии, вежливо благодари того, кто тебе дал испить. И уступи назад, пока тебя отправят, когда кто с тобою говорить станет, то встань и слушай прилежно, что он тебе скажет, дабы ты мог одумався на оное ответ дать. Буде што найдёшь хотя б что ни было, отдай оное назад. Платья своего и книг береги прилежно, а по углам оных не разбрасывай. Будь услужен и об одном деле дважды себе приказывать не давай: и таким образом получишь милость. Охотно ходи в церквы, и в школы, а не мимо их. Инако бо пойдёшь путём, которой ведёт в погибель. Не пересмехай, не осуждай, и ни про кого ничего зла не говори, да не постигнет и тебя зло.

Никакое неполезное слово, или непотребная речь да не изыдеть из устен твоих. Всякой гнев, ярость, вражда, ссоры и злоба да отдалится от тебя. И не делай, ни приуготовляй никаких ссор: всё, что делаешь, делай с прилежанием и с разсуждением, то и похвален будешь. Когда ты верно обходисся, то и богу благоприятно, и так благополучно тебе будет. А ежели ты не верно поступаешь, то наказания божия не минуешь, ибо он видит все твои дела. Не учись как бы тебе людей обманывать, ибо сие зло богу противно, и тяжкой имаши за то дати ответ: не презирай старых или увечных людей, буди правдив во всех делах. Ибо пет злея порока в отроке, яко ложь, а от лжи раждается кража, а от кражы приходит верёвка на шею. Не выходи из дому твоего без ведома и воли родителей твоих, и начальников, и ежели ты послан будешь, то возвратись паки вскоре. Не оболги никого ложно, ни из двора, пи во двор вестей не переноси. Не смотри на других людей, что они делают или как живут, ежели за кем какой порок усмотришь, берегись сам того. А буде что у кого доброе усмотришь, то не постыдись сам тому следовать.

Кто тебя наказует, тому благодари и почитай его за такова, которой тебе всякого добра яшлает.

Где двое тайно между собою говорят, так не приступай. ибо подслушивание есть безстыдное невежество.

Когда тебе что приказано будет сделать, то управь сам со всяким прилежанием, а отнюдь на своих добрых приятелей не надейся и ни на кого не уповай.

Состоящей в последующих двадесяти добродетелях. А именно. Охота, и любовь к слову, и службе божеи, исстинное познание бога, страх божии, смирение, призывание бога, благодарение, исповедание веры, почитание родителем, трудолюбие, благочиние, приветливость, милосердие, чистота телесная, стыдливость, воздержание, целомудрие, бережливость, щедрота, правосердие и молчаливость и протчая. [...]

ЖИЗНЬ ИВАНА ИВАНОВИЧА НЕПЛЮЕВА, ИМ САМИМ ПИСАННАЯ[195]

1715-го, марта в первых числах, возвратился я в дом свой и в том же марте месяце взят на службу и, быв на смотре марта в 24-й день у князя Меньшикова, написан в число назначенных обучаться в Новгороде начальных оснований математики.

Того же года, июня в 29-й день, присланным из Новгорода указом повелено — выбрав 84 человека из тех начавших обучаться, отправить в Нарвскую школу, в которой учителем был навигатор Митрофан Михайлов, сын Кашинцов, а директорами над оной были обер-комендант Кирилла Алексеевич Нарышкин, комендант Василий Григорьевич Титов. [...]

Того же года, октября 1-го дня, по присланному указу перевели нас всех в школу в Санктпетербург, которой школы был содержателем француз Баро; оная была под ведением армирала Фёдора Матвеевича Апраксина и генерал-майора и оберстер-кригскомиссара Григорья Петровича Чернышева; потом она поручена была Андрею Артамоновичу Матвееву. В той школе было нас обучающихся 300 человек.

1716-го, по указу царского величества, велено выбрать из той школы 20 человек и отослать в Ревель к флоту, в числе коих и я, Неплюев. [...]

28-го числа того же месяца (августа) его царское величество, будучи на корабле «Ингермоландии», изволил смотреть всех нас, гардемаринов[196], и выбрал для посылки в Венецию (в числе коих находился и я, Неплюев) 30 человек для обучения мореплаванию на галерах[197], да во Францию для обучения мореплаванию на кораблях 20 человек, туда ж для обучения архитектуры 4 человека.

29-го числа перевезли всех нас, выбранных с кораблей, в Копенгаген, где его величество повелел послу своему, князю Василию Лукичу Долгорукому, выдать нам на дорогу по 6-ти ефимков[198] сверх прежняго жалованья и отправить в Амстердам. [...],

Июня 1-го дня (1717 г.) подали мы от республики Венециянской указ генерал-капитану, который по прочтении онаго объявил нам, что он прикажет принять нас на галеры по два человека, и чтоб мы дали ему известие, кто с кем на галере быть желает. [...]

1718-го генваря 10 князь Михайла княж Андреев сын Прозоровский бежал от нас с иеромонахом Филиппом, монастыря святого Павла, бывшим в Корфу для собирания милостыни, в Афонскую гору[199]. [...]

13-го числа (1719 г., май) были мы в Тулоне[200] перво у губернатора. Наших русских гардемаринов в Тулоне было 7 человек: Андрей Иванов сын Полянский, Воин Яковлев сын Римский-Корсаков, Михайло Андреев сын Римский-Корсаков, князь Александра Дмитриев сын Волконский, князь Борис Семёнов сын Борятинский, князь Борис Григорьев сын Юсупов, Александра Гаврилов сын Жеребцов. Учатся они в академиях с французскими гардемаринами, которых в той академии 120 человек, навигации, инженерству, алтиллерии, рисовать мачтапов[201], как корабли строятся, боцманству (то есть оснащивать корабли), артикулу солдатскому, танцовать, на шпагах биться, на лошадях ездить; в школу ходят дважды в день; а учат их безденежно королевские мастера. [...] (г. Кадикс, Испания) Августа 4-го числа от его королевского величества прислан указ... по которому поведено нас определить во академию и содержать в компании гардемаринской, как их гардемарины содержатся. [...]

О учении гардемаринов. Поутру соберутся все в церковь, в указной час, и чередной брегадир[202], понеже по установлению должны к обедни приходить на всяк день; потом в академии учатся все математике два часа; а за вины их штрафует брегадир. В другой раз сходятся гардемарины во академию после обеда в 3 часа вседневно: 3 кварты[203] учатся артиллерному искусству, две кварты учатся солдатскому артикулу[204], одна кварта учатся на шпагах биться, одна же кварта учится танцовать; учатся сим образом, переменяясь по вся дни, по полтора часа. [...]

И как гишпанские[205], так и мы ходили во академию всегда, кроме того, что мы к обедне не ходили; а учились со оными солдатскому артикулу, танцовать и на шпагах биться; а к математике приходили, только без дела сидели, понеже учиться невозможно для того, что мы их языку не знали. [...] И об оном обо всём писали мы многажды в Санктпетербург к адмиралу Фёдору Матвеевичу Апраксину, и в Голландию к послу князю Борису Ивановичу Куракину и просили, чтоб они доложили его царского величества, чтоб нас повелел определить в службу и определил бы нам своё государево денежное жалованье, чем бы мы могли содержаться, понеже гишпанским жалованьем нам содержаться невозможно, и в житье нашем пользы нам никакой нет, понеже шпажное и танцовальное учение к службе его величеству в нас годно быть не может. [...]

14-го числа декабря получили мы от князя Куракина письмо, в котором нам пишет, что нам по указу царского величества велено возвратиться в отечество. [...]

(1720 г., март) А князю был указ, чтоб нас отправить в Петербург на голанских кораблях, а он нас отправил другим трактом, потому что оказии вскоре к Санктпетербургу морем не было, а хотя б и были, но опасно, чтоб шведы в Балтике не взяли в полон. В бытность нашу в Амстердаме были Андрей Фёдоров сын Хрущов да Иван Талызин, Алексей Вишняков, которые учились экипажеству[206] и механике, да царского величества деньщик Иван Андреев сын Толстой для покупки разных птиц; ещё были человек с 40 школьников, которые учились всяким ремёслам — медному, столярному и судовым строениям. [...]

(май) Прибыли в Санктпетербург 22-го числа...

На завтра, собравшись вся наша компания ко мне на квартиру, пошли явиться генералу-адмиралу[207], а потом ко всем флагманам, находящимся в Петербурге, и ко всем присутствующим в адмиралтейской коллегии[208]. Все нас приняли весьма ласково, особливо Григорий Петрович Чернышев... подав нам как отец совет, чтобы просили генерала-адмирала быть представлены к государю, и когда его величество из нас с кем говорить изволит, то чтобы мы но истине и без робости сказали, кто что знает, и сколько кто преуспел в науках. [...] Флагман Змиевич, человек в морской науке весьма искусный, любопытствовал у каждого из нас о нашем в навигации знании и, сколько приметить можно, Кайсарова и моими ответами был довольнее. [...]

30 июня прислан к нам от коллегии приказ явиться 1-го июля на экзамен. Мы, собравшись у коллегии, дожидались повеления. В 8 часов государь приехал в одноколке и, мимо идучи, сказал нам: «Здорово ребята». Потом, чрез некоторое время, впустили нас в асамблею[209], и генерал-адмирал приказал Змиевичу напредь расспрашивать порознь, что кто знает о навигации. Потом как дошла и моя очередь (а я был, по условию между нами, из последних), то государь изволил подойти ко мне и, не дав Змиевичу делать задачи, спросил: «Всему ли ты научился, для чего был послан?» На что я ответствовал: «Всемилостивейший государь, прилежал я по всей моей возможности, но не могу похвалиться, что всему научился, а более почитаю себя пред вами рабом недостойным и того ради прошу, как пред богом, вашей ко мне щедроты». При оказывании сих слов я стал на колени, а государь, оборотив руку праву ладонью, дал поцеловать и при том изволил молвить: «Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли: а всё от того: показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству».

Я, стоя на коленях, взял сам его руку и целовал оную многократно, а он мне сказал: «Встань, братец, и дай ответ, о чём тебя спросят; но не робей: буде что знаешь, сказывай, а чего не знаешь, так и скажи». И, оборотись к Змиевичу, приказал разспросить меня; а как я давал ответы, то он изволил сказать Змиевичу: «Разопрашивай о высших знаниях». И по окончании у всех разспросов, тут же пожаловал меня в поручики в морские галерного флота и другого — Кайсарова, а и других также пожаловал, но ниже чинами. [...]

ЗАПИСКИ М. В. ДАНИЛОВА, АРТИЛЛЕРИИ МАЙОРА, НАПИСАННЫЕ ИМ В 1771 ГОДУ[210]

Брат мой Василий, изучась несколько грамоте в доме отца нашего, потом живучи у сродственника, который отцу нашему был внучатый брат, Ивана Васильевича Афросимова, докончал учение российской грамоте читать и писать. [...]

В 1735 году публиковано было указом, дабы все недоросли дворянские дети явились в Герольдию[211] при Сенате, на смотр; а по рассматриванию Сената, по желанию каждого недоросля, отсылали записываться в школы или в службу, куда кто пожелает. Тогда и брат мой Василий, в 73G году, записался в Артиллерийскую школу. Оная школа была ещё учреждена вновь, на полковом артиллерийском дворе, и было в оную прислано из Герольдии дворянских детей, бедных и знатных по желанию, семь сот человек. А как в новой школе не было ни порядка, ни учреждения, ни смотрения, то через четыре года разошлось оное большое собрание, без позволения школьного начальства, по разным местам, в настоящую службу, куда кто хотел записались; а осталась только некоторая часть дворянских детей, кои прилежали охотно и хотели учиться.

Но великий тогда недостаток в оной школе состоял в учителях. Сначала вступления учеников было, для показания одной арифметики, из пушкарских детей два подмастерья; потом определили, по пословице волка овец пасти, штык-юнкора[212] Алабушева. Алабушев тогда содержался в смертном убийстве третий раз под арестом, был Человек хотя знающий, разбирал Магницкого печатной арифметике и часть геометрических фигур показывал ученикам, почему и выдавал себя в тогдашнее время учёным человеком, однако был вздорный, пьяный и весьма неприличный быть учителем благородному юношеству, где учитель должен своим добрым нравом, поведением и хорошими поступками во всём учении образцом быть; а он редкой день приходил в школу непьяный. Видно, что тогда был великий недостаток учёных людей в артиллерии, когда принуждены были взять и определить в школу учителем колодника и смертоубийцу.

Напоследок, для поправления в школе порядка, ещё определён был, сверх штык-юнкора Алабушева, капитан Гринков, у которого не было левой руки по локоть. Человек был как прилежный, так и копотливый, и был великий заика, однако завёл в школе порядок получше Алабушева. Он вперял в учеников охоту учиться, с обещанием чести, и довёл до того, что его старанием несколько человек из учеников пожалованы были в артиллерию сержантами и ундер-офицерами[213]; из них ныне есть при артиллерии полковники и генералы.

В 1737 году брат мой Василий записал меня в Артиллерийскую ж школу, где я с ним вместе обучался года с три. Потом брат мой, с прочими по выбору и по науке учениками, взят был, указом Канцелярии главной артиллерии, из Московской в Петербургскую школу, а из Петербургской школы, в 740 году, с прочими же учениками, выпущен сержантом в полевую артиллерию. [...]

Я родился в 1722 году. Тогда отца моего разбойники разбили, и подана была на сих злодеев явочная челобитная[214], с которой досталась мне копия, почему я и рождение своё в том году почитаю. Был я любимый сын у моего отца. От роду моего лет семи, или более, отдали меня в том же селе Харине, где отец мой жил, пономарю Филипу, прозванием Брудастому, учиться. Пономарь был роста малого, широк в плечах, борода большая, круглая покрывала грудь его, голова с густыми волосами равнялась с плечьми его, и казалось, что у него шеи не было. У него в то же время учились два брата мне двоюродны, Елисей и Борис. Учитель наш Брудастой жил тогда один с своею женою, весьма в малой избушке. Приходил я учиться к Брудастому очень рано, в начале дня, и без молитвы дверей отворить, покуда мне не скажут «аминь», не смел. Памятно мне моё учение у Брудастого и поднесь, по той может быть причине, что часто меня секли лозою. Я не могу признаться но справедливости, чтоб во мне была тогда леность или упрямство, а учился я по моим летам прилежно, и учитель мой задавал мне урок учить весьма умеренный, по моей силе который я затверживал скоро; но как нам кроме обеда, никуда от Брудастого отпуска ни на малейшее время не было, а сидеть на скамейках безсходно и в большие летние дни великое мучение претерпевали, то я от такого всегдашнего сидения так ослабевал, что голова моя делалась беспамятна и всё, что выучил прежде наизусть, при слушании урока в вечеру, и половины прочитать не мог, за что последняя резолюция меня, как непонятного, «сечь». Я мнил тогда, что необходимо при учении терпеть надлежит наказание. Брудастого жена, во время нашего учения, понуждала нас, в небытность своего мужа всечастно, чтоб мы громче кричали, хотя б и не то, что учим. Отраднее нам было от скучного сидения, когда учитель наш находился в поле на работе: по возвращении Брудастого отвечал я во всём уроке так, как утром при неутомлённых мыслях, весьма исправно и памятно. Из сего ныне заключаю, что принуждённое детям учение грамоте неполезно, потому что от телесного труда изнемогают душевные силы и приходят в обленение и унылость; явственнее можно усмотреть сию правду, принудить только ребёнка играть сверх его воли: тогда ему та игра и игрушки от скуки омерзеют, и тою игрою мало будет уже играть, или вовсе возненавидеть. В подобие сего обретается: разных рукодел мастера обременяют своих учеников не по силе лет их из коих некоторые, не возмогши снести такой налагаемой на них тягости учения, обращаются в бегство, кроются по разным местам, вымышляют бездельные обманы, наконец от воображения страха, что будут их наказывать за побег жестоко, приходят в отчаянье, делаются бездельниками на век. Вот какой плод происходит от таковых беспутных и ни к чему годных учителей, каков был мой Брудастой. Вымышлял иногда и я, от такого скучного сидения, напрасно показывать, какие ни есть за собою затейные приключения и болезни, коих отнюдь во мне не бывало. [...]

Выучил я у Брудастаго азбуку. Отец мой отвёз меня близ города Тулы к живущей вдове, Матрёне Петровне, которая в замужестве прежде была за нашим свойственником Афанасьем Денисовичем Даниловым. Матрёна Петровна имела при себе племянника родного и своему имению наследника, Епишкова; то той причине просила отца моего, дабы привёз к ней, как грамоте учиться, так и племяннику её делать компанию; а как вдова своего племянника много любила и нежила, потому не было нам никогда принуждения учиться. Однако я, в такой будучи воле и непринуждённом учении, без малейшего наказания, скоро окончал словесное учение, которое состояло только из двух книг, Часослова и Псалтыри[215]. Вдова была великая богомольщица: редкий день проходил, чтобы у ней в доме не отправлялась служба, когда с попом, а иногда слуга отправлял один оную должность. Я употреблён был в таковой службе к чтению, а как у вдовы любимый её племянник ещё читать не разумел, то от великой на меня зависти и досады, приходя к столу, при котором я читал псалмы, своими сапогами толкал по моим ногам до такой боли, что я до слёз доходил. Вдова, хотя и увидит такие шалости своего племянника, однако более ничего не скажет ему, и то протяжно, как нехотя: «Полно тебе шутить, Ванюшка», и будто не видит она, что от Иванушкиной шутки у меня из глаз слёзы текут. Она грамоте не знала, только всякий день, разогнув большую книгу на столе, акафист Богородице[216] всем вслух громко читала. Вдова охотница великая была кушать у себя за столом щи с бараниной; только признаюсь, сколько времени у ней я ни жил, не помню того, чтоб прошёл хотя один день без драки: как скоро она примется свои щи любимые за столом кушать, то кухарку, которая готовила те щи, притаща люди в ту горницу, где мы обедаем, положат на пол и станут сечь батожьём немилосердно, и потуда секут и кухарка кричит, пока не перестанет вдова щи кушать. Это так уже введено было во всегдашнее обыкновение: видно для хорошего аппетиту. Вдова так были собою дородна, что ширина её тела немного уступала высоте её роста. В одно время гуляли мы с племянником её, и третий был с нами молодой слуга, который нас учил грамоте и сам учился; племянник её и наследник завёл нас к яблоне, стоявшей за дворами, которая не огорожена была ничем, начал обивать яблоки, не спросись своей тётушки. Донесено было сие преступление тётке его, что племянник около яблони забавляется, обивая яблоки; она приказала всех нас троих привести перед себя на нелицемерный суд и, в страх племяннику, приказала с великим гневом поднять немедленно невинного слугу и учителя нашего на козел, и секли его очень долгое время немилостиво, причитая: «Не обивай яблок с яблони». Потом и до меня дошла очередь: приказала вдова поднять и меня на козел, и было мне удара три подарено в спину, хотя я, как и учитель наш, яблок отнюдь не обивал. Племянник оробел и мнил, что не дойдёт ли и до него по порядку очередь к наказанию, однако страх его был тщетный; только вдова изволила сделать ему выговор в такой силе «что дурно-де, непригоже, сударь, так делать и яблоки обивать без спросу моего»; а после, поцеловав его, сказала: «Чаятельно ты, Иванушка, давеча испугался, как секли твоих товарищей; не бойся, голубчик, я тебя никогда сечь не стану». [...]

Потом отвезли меня в город Данков, в котором тогда воеводою был Никита Михайлович Крюков: он считался с отцом моим родством, а как близко не упомню, только называл он отца моего «братом». У воеводы был сын Василий, в мои лета или ещё моложе. Я жил у воеводы более в гостях, нежели учился: хотя и был у сына воеводского учитель, отставной престарелый поп, только мы не всякий день и зады твердили. [...] В 737 году, в Москве, записал меня брат мой Василий в Артиллерийскую школу, где он уже был записан прежде меня.

По вступлении моём в школу учился я вместе с братом. Жили мы у свойственника своего Милославского, которого двор был близ Каменного моста. В доме была дворецкого жена, Степановна, в роде своём добродетельная; она меня не оставляла, а паче, как по приезде моём в Москву, в 737 году, занемог я горячкою, которая тогда во всей Москве была пятнами, перевалка и мор, я лежал у оной Степановны, и она за мною, как за своим сыном, прилежно ходила. Простонародие, от своего незнания тогда в Москве, полагало смехотворную причину оной болезни мора, якобы в Москву в ночи, на сонных или спящих людей, привели слона из Персии. Мы хаживали с братом на полковой артиллерийский двор, близ Сухаревой башни: там была учреждена наша школа, в которой записано было дворян до 700 человек, и обучали без малейшего порядка.

Я был охотник рисовать. Зная мою к рисованию охоту, сидящий близ меня ученик Жеребцов (который ныне имеет честь быть в артиллерии полковником), сыскав не знаю где-то рисунок на полулисте, принёс с собою в школу показать мне рисование; а при учителе нашем, Прохоре Алабушеве, были тогда приватные незаписанные ученики князь Волконской и князь Сибирской. Они по большой части, бродя в школе по всем покоям без дела, разные делали шутки и шалости. Из оных шалунов один, увидя рисунок у Жеребцова, вырвал его из рук и побежал, с великою скоростью, как с победою, являть учителю Алабушеву: «Жеребцов ученик не учится, и вот какие рисунки в руках держит». Алабушев был человек пьяный и вздорный, по третьему смертоубийству сидел под арестом и взят обучать в школу; вот какой характер штык-юнкера Алабушева; а потому можно знать, сколь великий тогда был недостаток в учёных людях при артиллерии. Алабушев велел привести Жеребцова перед себя и, не приняв от него никакого оправдания в невинности, поваля его на пол, велел рисунок положить ему на спину и сёк Жеребцова немилостиво, покуда рисунок розгами расстегали весь на спине; помню, что не один рисунок пострадал, а досталось и подкладке. Оное странное награждение за рисование оказанное, я, видя, положил сам себе обещание твёрдое, чтоб никогда не носить никаких рисунков с собою в школу и товарищу своему Жеребцову советовал тоже всегда припомнить, что в нашей школе вместо похвалы наказание за рисование учреждено; однако не страшило меня Жеребцова наказание, и я про должал учиться рисовать, только не в школе.

Ученики были все помещены в четырёх великих светилищах, стоявших через сени[217], по две на стороне; когда позволялось покинуть ученье и идти обедать или по домам, тогда бывало учинять великий и безобразный во все голоса крик, наподобие «ура», протяжно «шебаш» [ ...]

В один день случилось мне идти переулком близ Воскресения в Кадашах[218], что за Москвою-рекою; усмотрел я в одном доме на окошке поставленный каменный попугай, раскрашенный изрядно. Я, любопытствуя, остановясь против того окна, глядел на попугая пристально; в тот же самый час барыня дородная и хорошего лица, подошед к окну, спросила меня: что я за человек? А как узнал от меня, что я артиллерийский ученик и притом дворянин, то просила меня учтивым образом, чтоб я вошёл к ней в хоромы. Она приняла меня ласково и спросила; где я и далеко ль и у кого живу? Я её обо всём уведомил и не понял тогда скоро, к чему открывается мне такая ласка от боярыни незнакомой. Наконец призвала она своего сына, который тогда был на голубятне, гонял тонким шестом вверх голубей; мать его просила меня, чтоб я спросил сына её, что он учит и хорошо ль знает арифметику. Я, узнав от него, по свидетельству, сказал ей, что он очень мало знает. Она, услыша от меня сие, прибавила своего ко мне учтивства и ласковости, просила меня: не могу ль я ей сделать одолжения, перейти к ней жить и показывать, когда свободно будет, сыну её арифметику? Я рассудил, что приличнее мне и компанию делать дворянской жене и её сыну, Вишняковым, нежели свойственнику своего Милославского управителю Комаровскому, у кого я был оставлен на удовольствии. Живши несколько времени у Вишняковой, выучил сына её арифметике. Сестра родная Вишняковой была в замужестве за Секериным, который записан был в нашей же школе учеником; прилежно просила она меня перейти жить к ней, дабы вместе ездить с мужем её в школу. Я за полезное принял от неё предложение, перешёл к Секериной: намерение её было, чтоб и муж её, так же как и племянник, от меня несколько занял учения; но не удалось ей сего произвесть, по её желанию в действо, ибо муж её Секерин великий был шалун, ничего учить не хотел, переписался из школы в армейские полки и тем отбыл от учения. [...]

Брат мой Егор приехал в Москву из Петербурга для взятия полковых письменных дел от первого Московского полка, в котором тогда ещё служил сержантом. Он выпросил меня из Московской в Петербургскую школу, куда я с ним отправился и приехал в Петербург. Брат мой Василий выпущен был с прочими из школы сержантом, а как по выпуске их было много в школе ваканций, то старанием брата моего Василия определён я прямо в первый класс в Чертёжную школу. В оной тогда было три класса, в каждом положено по десяти учеников из дворян и офицерских детей; жалованье было определено в третьем классе по двенадцати, во втором по осьмнадцати, и первом но двадцати четыре рубли в год, да в той же школе было на казённом содержании, из пушкарских детей, которые в школе и жили, шестьдесят человек. Из чертёжных учеников выпускали в артиллерийскую службу, из коих ныне в генерал-поручиках и генерал-майорах, а некоторые и кавалеры[219] есть; а из пушкарских детей[220] выпускали в мастеровые, в писари полковые и канцелярские. Над оною школою был директором капитан Гинтер, человек прилежный, тихий и в тогдашнее время первый знанием своим, который всю артиллерию привёл в хорошую препорцию. Я по своей охоте, сверх школьного учителя, сыскав хороших себе посторонних мастеров, хаживал к ним учиться рисовать. Писал я также несколько живописи, разные картины, ландшафты и портреты, из масляных красок; в школу прихаживали многие офицеры смотреть моих рисунков, а от похвалы оных смотрителей умножалась во мне прилежность и охота к рисованию. Директор наш Гинтер бесподобен был Алабушеву: отменно меня и других учеников хвалил за рисованье.

В 743 году назначили из артиллерийской школы выпуск, между прочим и я был в числе оных. Я приготовил артиллерийские чертежи и многие рисунки на экзамен, а между тем командирован был на заводы в Сестребек[221], для рисованья вензелей и литер на тесаках, которые готовились для корпуса Лейб-компании; по возвращении моём с Сестребека взят был в Герольдию, для рисования дворянских гербов на лейб-компанцев, чем они тогда удостоены были все. Потом представили нас к фельцехмейстеру князю Гесенгомбургскому: пожалован был фурьером[222]. По выпуске моём из школы директор наш, капитан Гинтер, причислил меня в свою роту и к лаборатории, для рисования планов, в которой тогда был фейверкором[223] Иван Васильевич Демидов. [...]

В. Н. ТАТИЩЕВ РАЗГОВОР ДВУ ПРИЯТЕЛЕЙ О ПОЛЬЗЕ НАУКИ И УЧИЛИЩАХ[224]

1. Вопрос. Мой государь! Я, видя ваши поступки с вашим сыном, которого вы хотя одного имеете, но не пожалели в так молодых летах от себя отлучить и в чужестранный училища послать, прихожу в недоумение, какую бы вы из того пользу иметь чаяли. Ибо, по моему мнению, в детях нам наибольшая есть польза, когда их но очах имеем, по нашей воле содержим, и наставляем, и ими веселимся. Противно же тому, отлуча онаго и не всегда ведая о состоянии его, о паче[225] о благополучии сумневаяся, в страхе и печали пребывать и онаго ищемаго увеселения добровольно лишиться нуждно.

Ответ. Любезный мой друже! Вы мне положили вопрос, видится, иротиво вашего благоразумия, и что вы о увеселении от детей полагаете, оное токмо видимое, а не истинное. Истинное бо увеселение в детех есть разум а способность к приобретению добра, а отвращению зла. Разум неё без научения и способность без привычки или искуства приобретена быть не может. И тако, чтоб разумен был, надобно ему прежде учиться; естьли же того со младенчества не приобретёт, то он, в природной злости и невежестве остався, буйством и непорядками всегдашную печаль и страх вечной погибели, противно же тому, во младенчестве малым отлучением опечаля, разумом науки вечное увеселение приносить будет.

2. Ваше, мой государь, рассуждение изрядно, токмо мне сумнительно, чтоб подлинно благополучие человека в науке состояло, ибо приклады[226] видим довольные, что неучёные в великом благополучии, богатстве и славе, а учёные в несчастий, убожестве и презрении находятся.

Ответ. Вы, по-видимому, истину сказали, и нам так весьма со стороны кажется, что кто в богатстве и славе живёт, тот в совершенном благополучии живёт, токмо в том весьма ошибаемся. Ибо ежели б на их внутреннее состояние посмотрели, то б, конечно, иначе разсуждали, и суще нашли бы, что оные от недостатка разума всегда тем, что они есть и что имеют, недовольны, но всегда большаго, чести, или увеселения, или богатства желая, а довольно никогда получить могуще, непрестанно совестию мучася, в беспокойстве пребывают. Противно же тому, разумный человек, невзирая на других об нём мнения, сам всем доволен и совестию спокоен; а когда оное приобрёл, то ему равно как бы он всея земли владетель был.

3. Сие хотя правда, что благоразумной человек и в убожестве довольнее, нежели глупый в богатстве и чести, но я вас прошу прежде мне сказать, что есть наука.

Ответ. Наука главная есть, чтоб человек мог себя познать.

4. Сия отповедь приводит меня в недоумение, ибо не мню, чтоб человек как бы оной глуп ни был, да себя не знал.

Ответ. Правду вы сказали, что он может имя своё знать и чувствами внешнее, а не внутреннее познавать, да сие не довольно. [...]

8. Что есть добро?

Ответ. Разумеем такое обстоятельство, через которое мы можем истинное наше благополучие приобрести и сохранить.

9. Что разумеете истинное благополучие человека?

Ответ. Истинное совершенство, постоянное пребывание и сущее удовольствование или исполнение воли человека, из которых происходит высшее благополучие, то есть спокойность души или совести, и о сих нуждно человеку крайне прилежать.

10. Что есть зло?

Ответ. Есть такое обстоятельство, которое в чём-либо добру противится, яко или совершенство разрушает, или пребывание прекращает, или удовольствие отъемлет и к приобретению или сохранению оных препятствует. И сих человеку с крайнею возможностию надобно беречись и бежать... [...]

29. Како разделяется возраст человека?

Ответ. Состояние человека по возрасту разделяли многие разным счислением лет, яко по 7-и, 9-ти и до 10-ти лет, но большая часть разделяется тако: 1) стан младенчества, от рождения до 12 лет, 2) юношества, от 12 до 25, 3) мужества, от 25 до 50, 4) старости, от 50 лет и далее. И сие весьма с природою согласует, зане и страсти его то изъявляют.

30. Что примечаем в младенчестве человека?

Ответ. Младенчество когда человек родится, то чрез немалое время ничто в нём более видим, как ест и спит, а потом, когда мало что увидя света, получит силу поятия и возможность члены своя, яко язык, и руки, и ноги, употреблять, по оскудевающей памяти и лишением разсуждения к различным бедам подвержен. В котором призрение и научение от других необходимо нуждно, ибо естьли б его никто не научил, то б имея паче всех животных способнейший к речению язык, ничего сказать и своё желание другим объявить или других познать не мог. И хотя воля к благополучию в нём некоторые возбуждения делает, но за недостатком разума и искусства весьма в смешных и непотребных дедах оное у него состоит, и яко действо его ничто суть, тако и желание ни к чему иному, как спать, пить, есть и играть склонны, для котораго он все лучшие и полезнейшие дела презирает и оные сим предпочитает. Он упрям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказания; свиреп, зане[227] может за малейшую досаду тяжчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба недолго в нём пребывает, и чего прилежно ищет получа, бросает, и всегда новаго хочет; суеверен, зане от недостатка разсуждения всё, что ему скажут, тому верит; любопытен, ибо о всём спрашивает и знать хочет, и для того к научению лёгких наук, о котором немного думать надобно, он лучшее время имеет. Того ради детей в языках от самаго младенчества обучать нуждно и способно, зане его ум власно как мягкой воск, к которому всё легче прилепится, но когда застареет, не скоро изкорениться уже может.

Потом, когда прибавляющеюся кровию от крепчайших брашен[228] тяжкие мокроты станут разводиться, кровь жидеть и быстрейшее течение получит, тогда настанет состояние юношества.

31. Что примечает в стане юношества?

Ответ. Когда оной настанет, то явится в нём острейшая память и свободный смысл, також по искусству вреда начнёт познавать, что оные младенческие поступки есть самая глупость и хотя, по его мнению, о лучшем и полезнейшем прилежать будет, однако ж в немалой опасности беды состоит, зане тогда наиболее в нём страсть роскошности или плотиугодия властвует. Для котораго он музыку, танцование, гулянье, беседы, любовь женскую, любодейство за наивысшее благополучие почитает, а покой, славу и богатство презирает. Он хотя учтив, но и презирателен, хотя ласков, да скоро и досадителен, небережный, самохвальный, скорый на гнев, не тайный и в дружбе ненадёжный, обаче поятный, стыдливый и лехко наставление приемлют; для котораго науки большаго разсуждения принимать в лучшем состоянии находятся. И тако и сим помощь других людей и наставление мало меньше, нежели младенцем, потребно.

Но когда умножающимся жаром мокроты изсушается и быстрость течения жидкой и серной крови умножится, тогда настанет возраст мужества. [...]

34. Пословица сия, век жить — век учиться мне довольно известна, по которой я разсуждая, что век человека неравен и неизвестен, того ради и наука никогда совершенна быть может; о несовершенном же и ненадёжном так много прилежать и трудиться, видится, не потребно?

Ответ. Сие ваше речение ни сами вы правильным иметь можете, разсудя, что человек от самаго рождения даже до престарения помощи и наставления требует и без того никогда пробыть не может, как я вам по разностям возраста сказал. Но паче помысли о себе, когда ты каждодневно с людьми обходишься и разговоры имеешь, то мню, что каждой день услышишь, чего не слыхал или слыхал, да не в том обстоятельстве и разсуждении, а особливо междо людьми учёными; естьли же пойдёшь к разным ремесленникам, то всегда у них увидишь новые обстоятельства. И тако всё оное есть невидимое учение и с пользою продолжается даже до смерти.

35. Почто в древние времена меньше учились, но более, нежели ныне со многими науками, благополучия видели?

Ответ. Сим вашим предлогом, не погневайтесь, показываете вы, что мало о знании древностей прилежали, да и не дивлюся, что вы так думаете, которое в природе всех нас вскоренено, что мы мимошедшее хвалим, наставшему дивимся, будущаго чаем. Токмо оное должно быть с разсуждением обстоятельств. Без разсуждения же таким мнением часто не токмо о других неправо судим, но и о себе самих погрешаем. Например, древние филозофы, а более стихотворцы, сказывали о древнем златом времяни, которое всяких человеку недостатков, досад и оскорблений, яко же и во власти над нами страстей, лишено, быть в довольствии и спокойностию одарённо представляли. Но сие может тако разумели, что младенец под призрением и попечением родителей, не имея никаких от страстей происходясчих себе попечений и тягостей, видя, что ему никто не завидует, ни грабит, ни в чести оскорбляет, ни иной коей обиды делает, есть от всего того спокоен, и ему есть сущее златое время. И как тогдашние филозофы обычай имели из малого чего больше делать, прикладами доводить и силлогизмами утверждать, так они, разумея мир весь подобен быть человеку, для котораго микрокозмус, или малый мир, человека имяновали, то легко из бытия и состояния человека состояние мира заключали, да не весьма благоразсудно. Ибо если кто во младости, ни о чём полезном прилежа, отеческим имением в роскошности, то есть играх, ядении и питии, любви женской и т. п., наилучшее своё время препроводил, пришед в возраст мужества, сил и имения лишены, а способности к приобретению своего благополучия не имея и от людей уничтожаем, хвалит прежний свои лета. Видя же других равных или подлейших себя, но прилежностию и благоразсудными поступками любовь и честь у людей приобретших, а себя уничтожаема, дивится настоящему. А понеже человек желанием благополучия чрез всю жизнь видим, то хотя и неприличные к приобретению онаго способы вымышляет, однако ж на них надеется, да всё безразсудно и беспорядочно оканчивая, чрез всю жизнь тем себя обманывает. Противно же тому благие наши и предков наших дела, от которых собственная самим и ближнему польза произошла, можем благоразумно похвалить и тому других наставлять, настоящим переменам мира сего дивиться, да не просто, но внимая по обстоятельствам притчин, отчего оное происходит, и прияв приклады от памяти, что прежде ис подобных тому дел произошло, и разсуждая, что ныне ис того родиться может, благонадёжно уповай, что в том не погрешишь, каковыми образы многие благоразумные люди о предбудущих следствиях дознаваясь, угадывают. Но что касается до наук и разума прежних народов, то мы, взирая на известные нам древния действа, равно можем о них сказать, как о единственном человеке, что со младенчества ничего, в юности же мало что полезное показали, но, приходя в стан мужеский, едва что полезное показывать стали.

36. Како разделяете состояние всего мира на станы[229] младенческий, юношеский и протч.

Ответ. Мы хотя точно тех перемен, как чинились, равно как и о человеке, показать не можем, понеже такие перемены не вдруг делаются и нелегко всё приметит и время точно положить удобно, да для неразсудных суеверцов о том пространно и толковать небезсумнительно. Однако ж, храня посредство, мню, не можно ль так разуметь, что первое просвещению ума подавало обретение письма[230], другое великое переменение учинило пришествие и учение Христово; третие — обретение тиснения книг. И тако мнится, что удобно можем сравнить до обретения письма и закона Моисеева[231] со временем младенчества человека... [...]

41. Вы прежде сказали, что человек, если токмо внятно подумает, себя самого и протчую тварь прилежно будет разсматривать, то без всякой науки, единым естественным смыслом дойти и ощутить может, еже есть един творец и содержатель твари, то есть всевысшее и непостижимое величество, от него же вся видимая и невидимая произошла, им содержится и управляется, и всё, что есть, в его воли и повелении состоит, и ничто противо всемогущей и предведущей воли его быть не может, и сие то ж самое, что мы бог имянуем. По сему вашему предложению филозофам, которые день и нощь о испытании естества и сущей пользы искали и прилежно поучались, наиболее им удобно было истиннаго бога познать. Но вы, описуя оных, показываете, что они безделицы и никоего почтения достойные вещи за бога почитали, а истиннаго не зная, сущими безбожники, или афеисты, были?

Ответ. Истинно есть, что человек по естеству познать бога способность имеет, если токмо внятно и прилежно о том помыслит, к чему нам сей видимый мир за наилучшую книгу служить может, о чём и учители христианские многие утверждали, особливо Тертулиян, Антоний Великий, Августин и Златоуст в их книгах, и наш Дмитрий Ростовский архиепископ утверждает. Особливо же о сём аглинской епископ Дергам в его преизрядных книгах, имянуемых астро- и физико-феология, изъяснил, которые бы весьма небезполезно на наш язык перевести, ибо оные не токмо у христиан разных исповеданий в немалом почтении, и для того на все языки переведены, чтобы у мохометан и самых идолопоклонников оныя чести не лишились. Что же ты оных древних философов афсистами или безбожниками имянуешь, оное правда, что некоторые древние филозофы тако от других имянованы, яко Ксенократ, Диогор, Феодор Киренаик, Анаксимандр[232] и другие. Но понеже их собственных книг не осталось, а остались токмо те изъяти, которые пишущие противо их показуют, и для того оное за истинну принять неможно, видя, что ныне многие, противо других пишущие, по злобе не сполна речи противников своих берут и доказательства или изъяснения утаивают, и тако неповинно клевещут как вам в книге Камень веры[233], противо протестантов[234] на многих местех пишущаго, видно. Но паче оных надлежит имяновать многобожники, зане множество богов верили. А чтоб мог быть в мире человек, которой бы как глуп или злонравен ни был, а бога быть не верил, того верить неможно. Меньше же о сих правда, что, взирая на их многобожие, в котором так непотребные смертные и тленные вещи за богов почитали, молено бы мнить, что они истиннаго бога не знали, и то о самом простом народе разве сказать, да не без сумнения ж, ибо они хотя от недостатка просвещения правильно о боге разуметь и ему необходимо нуждные или божеству приискренние свойства приписывать не разумели, однако ж всегда пред другими именами, хотя и неприличными, свойства творца твари быть верили. Яко некоторые разумели начало всего быть время, иные называли Юпитер или небо, как то и ныне китайцов видим, что всевысшаго бога и творца твари имянуют небо, но оное, яко невещественное и непостижимое, от вещественнаго и видимого отделяют. Да и сии ещё довольные науки имеют, но остяки[235], самояды и т. п. наши язычники хотя никакого учения и письма не имеют, в житии и обхождении более зверем, нежели людей, подобны, в вере глупейшие идолослужебники[236], ибо всё, что токмо ему полюбится, за бога почитает, ему кланяется и от него милости просит. Но когда ево спросишь (как то неоднова случалось), где есть сущий бог, которой сотворил небо и землю, то тотчас укажет на небо и скажет, что они ему единому кланяются и почитают, а сей, то есть идол, токмо образ его. Калмыки суть також идолопоклонники тангутскаго учения, имеющие закон письменный; они бога имянуют двояко, тенгри и бурхан. Но тенгрии у них хотя и невидимые суть, но их множество кладут, и по разсуждению видится то ж самое, что у протчих ангели и демони имяновано, бурхан же идол всякий разумеют; третие, далай-ламу також за бога безсмертнаго и всеведущего почитают. И хотя они о творце твари и едином начале всего бытия изъясниться по их книгам не могут, обаче небо, или высшее существо, яко и китайцы, признают. Коль же паче непристойно об оных не токмо филозофах, поверя противникам их, но и о подлости их народов думать, чтоб были безбожники, как Полидор Виргилий[237] о многих филозофах, признавших бога, описал, да и доказательством видим противное, что те, которые наивяще о боге учили, тех неразсудные не токмо афеистами называли, но и смертию казнили. Как то читаем, Епикур, которой жил до Христа за 450 лет за то, что поклонение идолом и на них надежду отвергал и сотворение света не тем богом, которым протчие приписывали, но невидимой силе или разумной притчине присвоил, угобжению душевному чрез воздержание телесное учил, от стоиков многими неистовы оклеветан, якобы тварь самобытну учил, и за то афеистом имянован. Сократ жил пред Христом за 400 лет, учил благонравию, предоставлял, еже бог есть всевысший и будущую жизнь настоящей предпочитал, а идолов отвергал за то от Аниты и Мелита злочестиями и безбожеством оклеветан и на смерть осуждён. Но потом не токмо от язычников за премудрейшаго во всей Греции почтён, но и христианские учители, яко Иустин мученик, тако и другие святыи отцы его хвалили и о его спасении не сумневались. Его ученик Платон довольно о всевысшем боге разсуждал, хотя за страх учинившагося с учителем его идолослужение явно опровергать не смел. Сего же ученик Аристотель, довольно оным ругаясь, истиннаго бога признавал, но зато по оклеветанию во афеистстве принуждён, Афины оставя, нагло умереть. Сей от многих учителей церковных, яко Тертулиана, Геронима, Августина и пр., похвален, и хотя сей в 13 сте от пап за афеиста оглашён и книги читать запрещены, но потом папою паки разрешены. Сенека, учитель Неронов, за учение благочестнаго жития пострадал и умерсшвлён. Прочих же их многих не упоминаю, по довольно можешь видеть, что хотя идолопоклонники за оскудением сущаго света истинны лишались и в темноте многобожия пребывали, но безбожников и междо ими не видеть, и что невежды умных и учёных людей безбожниками, или афеистами, называли, оное наиболее от злости и сущаго буйства и невежества происходило. Да сему и дивиться неможно, ибо недостаток просвящения наибольшею того притчиною был.

Паче же ужасно от гистории видим, что подобнаго тому в христианстве последовало, видим бо высокаго ума и науки людей невинно тем оклеветанных и проклятию от пап преданных, как то Вергилий епискуп за учение, что земля шаровидна; Коперникус за то, что написал земля около солнца, а месяц около земли ходит, Картезий за опровержение Аристотелической филозофии и за учение, чтоб всё сущими доказательствы, а не пустыми силлогисмы[238] доводить, Пуфендорф за изъяснение естественного права, которым несколько непристойные папежские законы, или Юс Каноникус, нарушились, прокляты, афеистами оглашены, и книги их употреблять запрещены были. Но потом, не хотя, сами папы всё оное не токмо за полезно, но и правильно признали. И сие токмо в науках философских, коль же паче того в науках церковных находится, и колико сот человек в Италии, Гишпании и Португалии чрез инквизицию[239] каждогодно раззоряют, мучат и умерщвляют токмо за то, что кто с папою не согласует или его законы и уставы человеческими, а не божескими имянует, а большая тому притчина властолюбие и сребролюбие панов. Да и у нас того не без сожаления довольно видимо было, как то Никон[240] и его наследники, над безумными раскольники свирепость свою исполняя, многие тысячи пожгли и порубили или из государств выгнали. Которое вечно достойный памяти е. и. в. Пётр не именем, но делом и сущею славою в мире великий, пресёк и немалую государству пользу учинил. [...]

43. Когда и какое исправление в науках обретением тиснения книг явилось?

Ответ. Тиснение книг хотя в Китаях, по свидетельствам многих описателей, есть древнее искуство, но иным образом, нежели в Европе, ибо тамо вырезывают на досках, у нас же набирают крушцовые буквы[241]. Сие в Европе начало своё возимело не прежде 1440 лет по Христе, и вероятно, что перенесено от китайцов, ибо первое тиснение было досками ж, но потом чрез искусных людей со временем переменено и в лучшее состояние приведено. Что же пользы от тиснения книг касается, то не потребно много толковать о том, что сами можете разсудить и видеть, ибо списывать какую-либо книгу весьма медленно. [...]

Прежде же хотя учёные люди для пользы ближняго изрядные и нуждные книги писали, но оные в одних руках завидливых чрез долгое время в заключении пребывали и те иногда от имеющих противное мнение переправками испорчены. Многие же от нечаянных случаев погибли, как то в письме святом, також от филозофов, мафематиков, историков и пр. упоминаемые с сожалением видим утрачены; особливо читаем о библиотеке Птолемеевой[242], в которой, також и у нас в училище Константина Мудраго[243], так великое число книг погорело, а чрез то многое памяти и наставлению достойное принуждено погибнуть. Чрез тиснение же изданные хотя б во сте местах погибли, то ещё в 1000 и более таковые ж целы останутся, как то по обретении тиснения в скорости множество полезных древних книг немалым числом стали печатать, а чрез то, оные всяк имея, способнее к распространению наук прилежать стали, многия училища и академии по разным местам устроены и чрез оные больший свет истиннаго разума открыли, тогда как в богословии, так филозофии, яко законоучении, мафематике, физике, гистории, протчих вольных науках, яко и в полезных ремёслах, великое исправление явилось и от часу стало возрастать и распространяться, зане учёных от часу умножилось. И хотя сие папе и его сообщникам весьма не полезно было, однако ж весь его труд противо быстроты онаго течения постоять не мог, но вскоре темноты его плотину разорвало и много власти, силы и доходов его убавило. Что же веры принадлежит, то Виклев и Гус[244], хотя с нещастливым окончанием, начинатели явились, но Лютер и Кальвин довольно престол оный назад подвигнули, и если б не Фердинанд, архигерцог аустриской, которой тогда чрез папу о цесарстве по брате добивался, оное удерживал, то б, конечно, оное далее воспоследовало. В нравоучении Гуго Гроций[245], а потом Пуфендорф в физике или всей филозофии[246] Картезий в мафематике, а паче острономии Коперник и Галилей, яко же и Браго, несмотря на папежские пресчения и не боясь проклятия его, истинну доказали и так утвердили, что наконец и сами паписты со стыдом принуждены истинну оных признать. Чрез сие же в филозофии многие способы ко испытанию и дознанию не дознанных прежде свойств обретены, яко трубы зрительные, микроскопии, зеркала зажигательные, насосы водяные, трубы воздушные, или антилиа пнеуматика, и многие и неисчётные к способности работ машины, яко же и самые часы, весьма в лучшее и порядочное состояние приведены. Что ж сказать в орудиях военных и мафематических, в строениях домов, крепостей и водных великих городов или кораблей, то, видя и к прежднему примени, всяк скажет, что тиснение книг великой свет миру открыло и неописанную пользу приносит. И тако сей настоящей век началом старости благоразумной или совершенному мужеству применить можем. [...]

46. Я о сём, яко до церкви принадлежащем, оставляю далее вопрошать, но слышу, что светские и люди в гражданстве искусные толкуют, якобы в государстве чем народ простяе, тем покорнее и к правлению способнее, а от бунтов и смятений безопаснее, и для того разпространять за полезно не почитают.

Ответ. Я верю, что вы то слыхали, да не верю, чтоб от благоразумного политика или вернаго отечеству сына, но паче, мню, от неразеуднаго или мохиовелическими плевелы[247] насееннаго сердца произнесённое. Благоразсудный же политик всегда сущею истинною утвердить может, что науки государству более пользы, нежели буйство и невежество, произнести могут. Я вам прежде говорил, колико науки полезны, а незнание или глупость как себе самому, так малому и великому обществу вредительно и бедно. Ты разсуди сам, что по природе всякой человек, каков бы ни был, желает: 1) умняе других быть и чтоб от других почтение и любовь иметь; 2) как всякому необходимо помощь других нуждна, так он тех помощников, яко жену, друзей и советников, ищет умных и к принесению пользы ему способных; 3) зане сии не в состоянии все нам потребные услуги приносить, того ради прилежит человек, если можно, умных, верных и способных служителей иметь, понеже на умнаго друга более может надееться, что он ему в недознании доброй совет и помощь подаст; а служитель умной всё повеленное и желаемое с лучшим разсуждением и успехом, нежели глупой, произведёт и совершит, а в случае и совет или помощь подать способен. Но во оном наипервее собственный разум должен преимуществовать, дабы как о друге и помощнике, так и о рабе мог по состоянию каждаго разсудить, какая от кого польза быть может, и по тому онаго употреблять, яко иной способен на разсуждение, другой к обороне, ин же к трудам и работам. И тако благоразумной от каждаго по способности пользу иметь и другим полезен быть может. Противно же тому несмысленный и неискусный сам себе вреды и беды неразумием начинает и производит, советом разумных верить не способен и, сумневаяся, полезное оставляет или, начав, произвести не умеет, а глупым и вредительным советам последует, да и обрести умнаго друга не в состоянии; он умному служителю полезное повелеть и определить не знает. Коль же паче трудность и вред происходит, когда глупых советников и служителей имеет, что все его намерения и дела без порядка начинаются и со вредом кончаются, и от такова никакой пользы ни ему, ни обсчеству уповать неможно.

Ещё же можем тако о разности науки и неведения разсуждать.

Разумный человек чрез науки и искусство от вкоренившихся в его ум примеров удобнейшую поятность, твердейшую память, острейший смысл и безпогрешноо суждение приобретает, а чрез то всякое благополучие приобрести, а вредительное отвратить способнее есть. Он советы и представления испытует и по обстоятельству вещей поемлет, преждния же деяния и случаи, от памяти взяв, с настоящими уподобляет и всё, благоразсудя, определяет, неправильным и впредь вредительным не прельщается, безстрашных обстоятельств не боится и, на отвращение страха мужественно поступая, отревает и побеждает, в радости и щастии не превозносится и оному не верит, а в нещастии не ослабевает, беды же и горести великодушием преодолевает и, своим довольствуйся, чужаго не ищет. Противно же тому неведение, всяким неправильным советом и предлогом прельщайся, верит, но вскоре узнавает, что обман есть; он сущаго страха не боится, а где несть страха, трепещет, в печали и радости неумерен, в щастии и нещастии непостоянен и во всём вместо пользы наносит себе вред; и сия есть разница между учёным и неучёным. И хотя сие о единственном человеке говорено, но по сему можешь и о целых народах или государствах разсуждать, особливо, если хочешь обстоятельно знать, прочитай гистории древних времян, увидишь многих народов и государств примеры, что от недостатка благоразумного разсуждения разорились и погибли, которых память токмо на бумаге осталась. Да почто о других читать, довольно своего государства горесть вспомянуть, что после Владимира втораго от неразумия князей и потом по смерти царя Фёдора Ивановича до воцарения царя Михайла Фёдоровича произошло, что едва имя российское вконец не погибло[248]. Что же касается до бунтов, то вы сами можете сказать, что никогда никаков бунт от благоразумных людей начинания не имел, но равномерно ересям от коварных плутов с прикрытием лицемернаго благочестия начинается, которое, между подлостию разсеяв, производят. Как то у нас довольно прикладов имеем, что редко когда шляхтич в такую мерзость вмешался, но более подлость, яко Болотников и Баловня, холопи, Заруцкой и Разин[249], казаки, а потом стрельцы и чернь, всё из самой подлости и невежества. Токмо в чужестранных видим Кромвеля[250], человека учёного, но и тот (яко хищником престола нуждно есть) всё оное с великим лицемерством под образом сущия простоты и благочестия злость свою произвёл и, прилежа народ далее в том безумном суеверии содержать, все училища разорил, учителей и учеников разогнал, дабы в неучёных удобнее коварство своё скрыть мог. Если же генерально о государствах сказать, то видим, что турецкой народ пред всеми в науках оскудевает, но в бунтах преизобилует. В Европе же, где науки процветают, тамо бунты неизвестны. Сего ради многие благоразумные государи неусыпно о распространении наук прилежали, как то видим во Франции Генрик 4 и Людовик 14, в Англии Генрик 8 и Елизавета, в Гишпании Карл 1, в Швеции Густав и Крестина[251]. В России Пётр Великий если не всех оных превосходит, к тому если б я тебе старание и прилежность ея императорокаго величества, ныне благополучно царствующей государыни, сказал, то б ты мог подумать, что я по пристрастию хвалил. Однако ж ведаю, что ты сам видишь, и верю, что мы им ни похвалы, ни благодарения принести по достоинству не в состоянии, но паче верю, что будущие веки более, нежели мы, во оном преисполнят.

47. Хотя вы на вопрос мой пространно мне о безопасности от наук показали, но сие, видится, принадлежит токмо до знатных или шляхетства, мой же вопрос был о подлости[252].

Ответ. Мой государь, прошу мне оную вину, что я невнятно выразумел, отпустить, ибо подлинно то разумел о шляхетстве. А понеже шляхетство в государствах почитается за природное войско, которых должность от самаго возраста до старости государю и государству, не щадя здравия и живота своего, служить. Начало же оных римляне кладут якобы от Ромула учреждены, и служили во младости конницею в войске, а в мужестве и старости в советах и правлениях гражданских, за которое они всем протчим станом предпочтены и владениями земскими, то есть вотчинами, награждены, чего купечеству и крестьянству, яко же и протчим нешляхетным иметь почитай во всех европейских государствах доднесь запрещено. А если кто по случаю не шляхетный вотчины получит[253], таковыя сверх положенных на шляхетские вотчины податей повинны некоторую часть от их доходов в казну государственную платить, доколе они совершенно в тот стан от высшей власти введены и жалованною грамотою утверждены будут. Сей политической вымысл есть весьма изрядный, чтоб более в войске служить охотников и способных воевод, яко же и советников или градоправителей искусных было, и для того я пример о советниках и служителех употребил. А теперь скажу об оных подлых.

Хотя противо неприятелей государство защищать и оборонять напредь сего должность была общая всего народа и всё совокупно на войны ходили, но потом, как гражданство, купечество и земледельство за нуждное и полезное в государстве приято, тогда, оных в покое оставя, особных людей к обороне и защищению государства определили. Но сии были двоякие, одни должны были наследственно в войне пребывать и для того инде всадники, или конница, у нас же дворяне, яко придворные воины, у поляков шляхта от шляха, или пути, имянованы, запе всегда в походы должны быть готовы. Другие подлые, яко козаки и проч., и сии более пехотное, но не наследственно, дети бо их могли иное пропитание искать, как то от гисторей других государств и наших видим. И для того о умножении сего полезнаго стана государи прилежно старались, как то царь Алексей Михайлович несколько тысяч гусар, рейтар и копейщиков[254], собранных перво из крестьянства и убожества, по прекращении польской войны деревнями пожаловал и в дворянство причёл, от того в Крымском походе 1689[255] одного шляхетства более 50000 счислялось, в начале же Швецкой войны близ 20 полков драгунских[256] из дворянства набрано и во всей пехоте офицерством наполнено было. Затем великая часть в услугах гражданских употреблялись, а из служителей дворовых пехота была устроена. Но чрез оную и другие так тяжкие и долголетные войны так шляхетства умалилось, что везде стал недостаток являться, и для того нужда позвала из крестьянства в солдаты, матрозы и другие подлые службы брать. А как многократно случается, что на благоразсудности одного солдата целой армии благополучие или безопасность зависит, а от глупости великой вред произойти может, и для того нуждно, чтоб солдаты были благоразсудные. Також нуждно есть чтоб всякой салдат о том мыслил и прилежал, чтоб в обер- и штаб-офицеры[257] дослужиться, для котораго ему необходимо нуждно все свои поступки благоразсудны и порядочны иметь и во исполнении должности прилежну и бодру быть, ис чего не токмо ему собственно, по и государству польза происходит. А понеже неумеющему грамоте к получению онаго путь пресечён, следственно же, желание и снискание онаго пресекается, и от него желаемая польза не благонадёжна. Да ежели б такой нашёлся, что только писать и читать научен был, и, в нижних чинах быв, за страх наказания благонравием себя к произвождению удостоил, но вышел ис под палки и не разумея, что из противных благонравию поступков собственный ему вред и беда происходит, весьма инаго и непотребнаго состояния явится, каковых мы прикладов с немалою досадою довольно видим. Естьли же бы и того не было, но не имея других полезных наук, за недостатком искуснейших или по старшинству до полковничества произошёл, то какой пользы от него надееться или нуждную команду, где более на разсуждении, нежели на инструкции, зависит, поручить ему без опасности возможно. Но паче мню, что такой и капитаном не без опасности быть может, ибо по его чину суд и расправа на нём за висит и многократно в партиях, заставах и посылках не малое на его благоразумном поступке зависит. Да ещё более вред от неучения народа, что наши духовные или церковные служители, которых по закону божию должность в том состоит, чтоб неведущих закону божию поучали и на путь спасения наставляли, з горестию видим, что у нас столько мало учёных, что едва междо 1000-ю один сыщется ль, чтоб закон божий и гражданский сам знал и подлому народу оное внятным поучением внушить и растолковать мог, что убийство, грабление, ненависть, прелюбодейство, пиянство, обжирство и т. п. не токмо по закону божию смертельный грех, но и по природе самому вредительно и губительно, ибо без отмщения или наказания никогда преходит, закон же гражданский по обличению на теле или смертию казнит. Но они, оставя оное внутренних добродетелей нужду, человеческим преданием и внешним благочестиям поучают, от чего у нас так множество коварных и душевредных ябед[258] в судах, лихоимства и неправд, разбоев, убийств, граблений происходит, что нам иногда, на благонравие других взирая, стыдно о себе и своих говорить, да ещё того горше, что такие неуки и неведущие закона божия оных тяжких злодеяний и в грех не ставят. А если признает за грех, то он в довольное умилостивление бога поставляет, когда свечу иконе поставит, икону серебром обложит, не мясо, но рыбу ест и на покаянии попу за разрешение гривну даст, то уже думает, что ему грех оной отпущен и впредь в той надежде на дальшее поступает. Противно же тому видим, как в других науками цветущих государствах таковых злочестий весьма редко слышится, посему надеюся, что оное лживое разглашение отвержешь, а о научении и самой подлости со мною согласишься. Да и онаго махиовелиста кратче скажу, если бы ему по его состоянию всех служителей, лакеев, конюхов, поваров и дровосеков всех определил дураков, а в дворецкие, конюшие и стряпчие[259] и в деревне прикащиков безграмотных, то б он узнал, какой порядок и польза в его доме явится. Я же рад и крестьян иметь умных и учёных. [...]

49. Я хотя вас сначала спрашивал, что наука есть, на которое вы сказали, что знать добро и зло, но по многом разговоре от того отдалились, того ради прошу, чтоб мне обстоятельно сказали, чего человеку учиться нуждно?

Ответ. Я вам прежде сказал, что нуждно человеку том прилежать, чтоб в совершенство притти и оное сохранить пребывание, елико[260] по естеству возможно продолжить удовольствие, а потом и спокойность приобрести, по которым и науки суть разных свойств и качеств.

И хотя все их подробну толковать весьма пространно и в великую книгу уместить неможно, однако ж я вам кратко скажу. В начале науки разделяются у филозофов по объявленным свойствам сугубо: душевное — богословия и телесное — филозофия. По первому к совершенству наипаче нуждно прилежно стараться, чтоб память, смысл и суждение в доброй порядок привести и сохранить. Другое внешнее, как вам прежде сказал, еже душа с телом толико связаны, что от повреждения телесных членов повреждаются и силы ума. Того ради нуждно и о внешних прилежать, дабы ни один член из надлежащаго природнаго состояния не выступил или не повредился, а почему неё и пр. разуметь можно.

Другое же разделение есть моральное, которое различествует в качестве, яко: 1) нуждные, 2) полезные, щегольские или увеселяющие, 4) любопытные или тщетные, о) вредительные. Но притом некоторые и по стану или состоянию человека могут быть нуждны или полезны.

50. Которые науки нуждные?

Ответ. Как человек из дву разных свойств, то есть души и тела состоит, так его и науки по свойствам оных разделяются. Но понеже телесныя наипервее начинаются, того ради о сих прежде скажу, а оными заключу.

Телесные науки, по вышеобъявленному, нуждны к совершенству.

1) Речение, которым мы пред протчими животными преимуществовать не пщуем[261], в недостатке бо речения ни совершён, ни доволен, следственно, спокоен быть человек не может.

2) К пребыванию[262] нуждно учиться, чем бы плоть свою и свой род содержать и сохранить, для которого по природе нам нужно, как прежде сказал, о имении, нище, одежде и жилище спокойном прилежать, оное добрыми и правильными способы приобретать, а приобретённое з добрым порядком употреблять и сохранять, дабы в случае нечаяннаго недостатка нужды не терпеть. И сие имянуется домоводство, гречески оекономия.

3) Прежде вам изъяснил, что пища питие непотребное или и лучшее, да надмерно употребляемо, наносит нам болезни, а ис того происходит прекращение пребывания, или смерть, и хотя не знающия силы часто боль наго прилежат пищею укрепить, но тем многократно и убивают. И для того нам нуждно прилежать о знании качеств и употреблении количества бранней, дабы мы мог ли здравие, следственно, пребывание или жизнь продолжить, а по утрачении здравие возвратить. Которая наука имянуется врачество, или медицина.

4) К спокойности телесной и душевной нуждно человеку со младости обучаться, чтоб мог себя от враждущих и нападствующих сохранить и обидеть себя не допустить. Но понеже человек по естеству на зло склонен и часто своими непристойными поступки и обидами других на отмщение себя возбуждает, следственно, сам себе беды и пакости наносит. Того ради нуждно самому перво научиться себя так содержать, чтоб никому досады, не токмо обиды, не учинить и в том крайне прилежать, о чём в правилах закона естественнаго довольно показано. И сие называется нравоучение. Оборона же и мщение правильное по закону нам не возбраняется, но зане мы живём под законом и собственные обороны или отмщения для общаго спокойства запрещены и обидителям наказании, а обиженным награждении предписаны, того ради должно нам не токмо законы божественные, яко естественный, библический[263], церковный и гражданский своего отечества знать, но и силу законодавца внятно и благоразсудно разуметь и по оным поступать. Сия наука имянуется законоучение. А к тому ещё, наипаче же шляхетству, нуждно обучаться оружием себя, яко шпагою, пистолетом и пр., оборонять, зане сей стан особливо для обороны отечества и отвращения общаго вреда устроен.

5) Что до души принадлежит, то хотя так бы надлежало думать, что оная, яко дух, никоего обучения не требует, как прежде говорено, однако ж надобно о том трудиться, чтоб члены, чрез который она силы свои изъявляет и движения производит, чрез частое к порядочному движению и прывычке действо производить, чтоб от вне представленные правильно поять[264], твёрдо в памяти содержать, подобности и следствия с смыслом изображать и правильно судить. На что особливая наука логика с пользою устроена.

6) И последнее, нуждно человеку о спокойности души паче всего прилежать, дабы в жизни непотребными и вредительными от необузданной воли попечениями не отягощалось, а паче о будущем и вечном, нежели о настоящем и тленном совершенстве, пребывании и угобжении[265] прилежать. Но сие не может совершенно быть прежде, как человек, яко тварь, познает творца и господа, какое всякому по природе возможно, если токмо внятно помыслить. Что же свойств или обстоятельств божиих касается, то наш ум не в состоянии о том внятно разуметь, да и нужды нет, ибо довольно, что я знаю и верю его быть всех вещей творца и господа, и верить, что он един вечный, безлетный[266], всемилостивый, всеведущий и всюду присутственный, всё, что есть, от него и в ево воли состоит, без воли же его ничто сотвориться не может. Но к тому нуждно нам волю его знать, которая в божественных его законах предписана, и прилежать, елико возможно, оное исполнять, а запрещеннаго им, хотя нам по неразсудности иногда видится приятное, но по учинении вредительное и губительное, онаго воздержаться и бежать. И сие учение имянуется богословия.

Сии науки яко душевно, так и телесно весьма нам нуждны, ибо от неискуства или незнания в них заключающагося пользы и вреда благополучны быть и спокойности приобрести не можем.

51. Которые науки полезные?

Ответ. 1) Полезные те, которые до способности к общей и собственной пользе принадлежат и суть многочисленны. Междо всеми полезными науками письмо есть первое, чрез которое мы прошедшее знаем и в памяти сохраняем, с далеко отстоящими так, как присудственно говорим и ещё иногда лучше нежели языком, мнение наше изобразить можем. И хотя в мире можно сказать, что едва сотая часть письмо умеющих сыскаться может ли, и много незнающих в большем благополучии, а грамоте умеющих в погибели находятся, для котораго и пословица лежит: «Грамоте горазд, не умеет ли пропасть», но сие не от грамоты, но от злодеяния приключается. Письмо же всякаго стана и возраста людем есть полезно, когда токмо правильным порядком и з добрым намерением употребляемо. Но притом надобно и о том прилежать, чтоб научиться правильно, порядочно и внятно говорить и писать. Для того полезно учить и своего языка грамматику.

2) Ещё же человеку, обретающемуся в гражданской услуге, а наипаче в чинах высоких, яко же и в церковнослужении быть надежду имеющему, полезно, а иногда и нуждно знать красноречие, которое в том состоит, чтоб по обстоятельству случая речь свою учредить, яко иногда кратко и внятно, а иногда пространно, иногда темно, и на разныя мнения применять удобное, иногда разны ми похвалами, иногда хулениями исполнить и к тому прикладами украсить, что особливо статским придвориым и в иностранных делах, а церковным в поучениях и в сочинении книг полезно и нуждно бывает. И сия имянуется рускии витийство, гречески реторика.

3) Инородные языки, дабы мы других, не токмо сообщник с нами подданством внутрь России, но и пограничных или имеющих с нами торги и войны народов разуметь и им наше мнение объявить могли. Но сие полезно тогда токмо, когда правильно употребляемо, безразсудное же употребление, го есть примешивание иноязычных слов в свой язык, вредительно. Как то видим многих, но большею частию неразумных и неучёных, от хвастовства и неразсудности не токмо в разговорах, но в письмах весьма нуждных странные слова употребляют, да и к тому не в той силе и разуме или неправильно, а для чего то, сами сказать не умеют, кроме хвастанья, что умеет чужие слова выговорить; а что ис того вреда происходит, того они разсудить не могут.

4) Полезно человеку учиться счислению. И хотя простое счисление младенцы купно с языком от воспитателей приемлют и от употребления с одного до миллиона счислять могут, но сие всякому не довольно, а надлежит знать и счисление разных вещей по их качествам, мерою и весом, которое гречески обще мафематика именуется. А понеже в ней весьма много разных обстоятельств заключено, того ради каждая часть особливое звание, но более греческий от древности сохраняют. И хотя всё подробну сказать и каждой свойство описать времяни не достанет, но скажу вам токмо о главных тоя частях, яко арифметика, или счисление, геометрия, или землемерие, механика — хитродвижность, архитектура — строительство, и сии всякаго звания людей полезны. Следующая же тоя части, яко перспектива, оптика, или видение, акустика — слышание, астрономия — звездощисление, некоторым людем учить полезно.

5) Весьма полезно в знатных услугах[267] быть чающему учить не токмо отечества своего, но и в других государств деяния и летописи, или гистория и хронография, генеология, или родословие владетелей, в которых находятся случаи щастия и нещастия с причинами, еже нам к наставлению и предосторожности в наших предприятиях и поступках пользуются. Землеописание, или география, показывает не токмо положение мест, дабы в случае войны и других приключениях знать всё онаго во укреплениях и проходах способности и невозможности, притом нравы людей, природное состояние воздуха и земли, довольство плодов и богатств, избыточество и недостатки во всяких вещах. Наипаче же собственнаго отечества, потом пограничных, с которыми часто некоторые дела, яко надежду помощи и опасность от их нападения имеем, весьма обстоятельно знать, дабы в государственном правлении и советах будучи о всём со благоразумием, а не яко слепой о красках рассуждать мог.

6) Хотя все врачеве сказуют, что человек, пожив 40 лет, искусяся в болезнях и довольное разсуждение имея, может сам для себя врач быть, но к тому полезно знать ботанику, или знание силы росчений[268], також анатомию, или расчленение, чрез что б совершенно познать внутренних тела своего частей положение и движений притчины. Но сии науки хотя всякому полезны, однако ж более принадлежит тем, которые особливо себя во врачество управляют.

7) Весьма же полезно знать свойство вещей по естеству, что из чего состоит, по которому разсуждать можно, что ис того происходит и приключается, а чрез то многие будущия обстоятельства разсудить и себя от вреда предостеречь удобно. Сия наука гречески зовётся физика, рускии естествоиспытание. И к тому химия, или разделение внутреннее вещей, принадлежит.

52. Какие науки сщегольские разумеются?

Ответ. Оных наук есть число немалое, но я вам токмо некоторые упомяну, яко: 1) стихотворство, или поезия, 2) музыка, руски скоморошество, 3) танцование, или плясание, 4) вольтежирование, или на лошадь садиться, 5) знаменование и живопись. Которые по случаю могут полезны и нуждны быть, яко танцование не токмо плясанию, но более пристойности, как стоять, итти, поклониться, поворотиться, учит и наставляет. Знаменование же во всех ремёслах есть нуждно.

53. Какие науки любопытные и тщетные?

Ответ. Сии суть такие науки, которые ни настоящей, ни будущей пользы в себе не имеют, но большею частию и в истине оскудевают, яко: 1) острология — звездопровещание, которым хотят предбудущая от стояния планет и звёзд познавать; из сея науки календаристы о погодах нативитеты, или от рождения людей им предбудущия припадки и случаи хотят знать; 2) физиогномия, или лицезнание, что по сочинению лица и морщинам, 3) хиромантия — рукознание, что по чертам или морщинам рук жизнь и случаи человека разуметь тщатся, от дневних языческих баснословий остаются. И хотя сии ни физическаго, ни мафематическаго основания не имеют и у людей учёных в презрении и совершенном уничтожении суть, однако ж много таких суеверных, паче людей меленхоличных (которые от природы сребролюбивы и страхами исполнены), немалое место находят, что не токмо сами себя, но и других неблагоразсудных обманывают и в беспутные страхи и надежды приводят. Сверх же того оное божескому и моральному учению противно, ибо если бы мы совершенно все приключения предписанныя и неизбежные разумели, то бы не имели нужды жить по закону. К сему же 4 есть наука алхимия, или делание золота, которая, мню, не лучше оных вышеобъявленных, ибо хотя чрез прилежащих во оной нечаянно многие пользы обретены, но большая часть от оныя разоряются и доднесь[269] ещё, кроме баснословей, ищемаго не обретено.

54. Какие науки вредными быть мнишь?

Ответ. Сии глупяе преждереченных, иже зовутся волхования, ворожбы, или колдунство, и суть разных качеств. У древних на многие роды разделялись, яко: некромантия — чрез мёртвых провещание, 2) аеромантия — воздуховещание, 3) пиромантия — огневещание, 4) гидромантия — водовещание, 5) геомантиа — землевещание и пр. множайшая. А наипаче у язычников оракули, или божеския предсказания, известны были, не более в обманах духовных и суеверестве пребывающих просвещения состояли. Но я сии оставляю, а упоминаю токмо о известных у нас. 1) Есть провещание, что из сновидений, встречи, полёты и крики птиц, бегание зверей щастие и пещастие хотят разуметь. 2) Зовётся просто ворожба, что некоторые плуты вымыслили чрез роскладывание бобов или костей, пунктирование на бумаге, литьё воска или олова и пр., хотят о далеко стоящем и предбудущем сказывать. 3) Заговоры и привороты глупяе того, о котором мнят, якобы из заклинания произошло, а заклинания обретение Иосиф Влавий[270] приписует Соломону. Но я мню, что некоторые великие плуты или безумные меланхолики вымыслили что-либо словами делать, например течение крови или болезнь унимать, от стрелы или другаго оружия заговорить, любовь или ненависть междо двемя особами произвесть. Что хотя никак человеку учинить невозможно, но токмо довольно от гисторей известно, в какие беды от такого безумия люди впадали и не токмо имение или здравие, но и жизнь с поношением погубили. 4) Всего глупяе чернокнижество, чрез которое мнят что-либо чрез диявола делать. Сия наука с древних за великое таинство почиталась, и верили многие истинному быть действу. И хотя не весьма в давных летех в Германии, а паче во Швеции таких людей множество находилось, что не токмо в таких колдунствах от других оговариваны, но сами на себя яко сущую истинну затевали и померли. Но потом довольно доказано, что оное ничто более, как ума повреждение и необузданная злость есть, что многие учёные физического и богословско доказали, еже человек чрез диявола ничего учинить не может. И как за оную казнить перестали, а учением исправляют, то и таких людей умалилось, где же учение распространяется и священники прилежнее о том народу толкуют, тамо весьма уже не слышно. И хотя сии науки или зломудрия ничего совершеннаго в себе не имеют и по разсуждению многих философов смертию их, яко умоизступленных, казнить не безгрешно, но за то, что, оставя полезное, в безпутстве время тратят и других обманывают, телесное наказание неизбежно должны. Не безприлично же сему дурачеству вымысел кликуш и кликунов, которые сказывают в себе быть диявола, что сами себе от злости, когда иным образом досадить не могут, яко бабы, не любя мужа, свекровь и пр., оное притворяют, иногда же в том притворе невинно на кого-либо клевещут и в нескысленных злобу производят. Иныя же по научению сребролюбивых церковников такие притворы чинят, дабы чрез изгнание того новое чудо явить и от людей суеверных деньги выманивать. Котораго зла в России весьма было расплодилось и повсюду в церквах, а особливо в праздники при службе божией мерские крики и ломание тела произносили, но вечно достойный памяти его императорское величество Пётр Великий жестокими на теле наказании всех оных бесов повышал, так что ныне, почитан, уже нигде не слышно, а особливо в тех местах, где благоразсудной начальник случится.

55. Как вы науки разумеете быть, по стану или состоянию, нуждны или полезны?

Ответ. По разности станов и состоянию в людех всех наук точно описать неможно, ибо по склонности охоты людей, а к тому и случаи бывают разные, однако ж кратко о некоторых скажу. Например, наука пнеуматика, которою толкуется о свойстве, качестве и силе духов, богословам весьма нуждно, филозофам полезна; гисторикам же, политикам и другим многим, почитай, обще не потребна. Противно же тому, гисторикам и политикам география, филозофам мафематика необходимо нуждны, но духовным до оных дела нет. И паки врачам анатомия, химия и ботаника суть нуждные, но богословам, политикам и гисторикам весьма не нуждно. Однако ж кто что не полезных наук ни знает, всё невидимо пользу приносит тем, что память, смысл и суждение исправляются. [...]

70. Я о сём вам более не спорю, что языков европейских шляхетству учиться есть польза, но что вы нам сказали подданных российских народов языки учить нуждно, а понеже их так многое число, что всех никому в жизнь свою обучить невозможно, то о невозможном и прилежать тщетно.

Ответ. Правда, что всех оных народов языки знать, мню, что нелегко человек сыщется, чтоб научился, ибо в одной Сибири счисляется разных до 10-ти языков; да я и не говорю, чтоб всех одному человеку учиться, как вам и о европейских сказал, разделяя тем, что полезно каждому из всех нужднейших обучаться.

71. Которые из сих нуждняе и где оных для научения школы учреждены?

Ответ. Нуяеднейших почитаю три: 1). Татарской, котораго удобняе всех мест в Казани, Тобольске и Астраханни, а особливо ныне и в Оренбурге обучать, наипаче же тем, что в Казаки шляхетство деревни свои с ними вместе, а купечество торги и частое обхождение имеют; а притом как междо татары многие в арапском языке ученыя находятся, то могут и арапскаго обучаться. 2). Главной подданных русских язык сарматской[271], но сей употребляют разные народы, яко фины и корелы, лапланцы и самояды, вотяки, пермяки, зыряне, вогуличи, остяки, мордва, чуваша, черемиса[272] и пр. И сии по разности их прежних владетелей и соседей так языки свои перепортили, что один другаго едва разуметь может. Их можно в Тобольске, у города Архангельскаго, Казани и Петербурге училища устроить. 3). Калмыцкой язык и, по употреблению их книг, тангутской[273] удобняе в Астрахании учить. 4). Затем хотя в Сибири многие разные языки имеются, по более мунгальской и тангутской нуждны. Оных и других можно свободно в Иркутске или в Нерчинске, а северных и камчадальских в Якутске или Охотске обучать.

72. Какая нужда в научении сих языков быть может, понеже дел великих посольских до них не касается, губернаторы же и воеводы везде переводчиков и толмачей довольно имеют и без нужды дела надлежащие исправляют?

Ответ. Что губернаторы и воеводы переводчиков и толмачей довольно и чрез них неоскудно богатиться способ имеют, оное не спорю. Но чтоб без погрешности и вреда или многим подданным без обиды править могли, оное сумнительно, ибо все оные переводчики естьли руские, то ис подлости и убожества берутся, и едва сыщется ль, чтоб татарское и калмыцкое простое, не говорю учёных письма разуметь и сам совершенно написать мог, да большая часть и по-рускии писать не умеют. Другия же для письма на тех языках берутся татары и калмыки, не умеющие по-руски правильно читать и писать, а грамматики, без которой переводчику никак правильно переводить невозможно, и ни един не знает, то никогда надееться нельзя, чтоб правильно перевели. Коль же паче когда которой сплутать похощет, то судия, поверя оному, неведением неправду и вред учинит. Наипаче же дело, тайности подлежащее, едва может ли сохранено быть, потому что часто не один, но два или три вместе для перевода писем употребляются, а наипаче махометане законам их обязаны в пользу единоверцов их клятву, данную государю, преступить и то в грех не почитают. И видим, что у нас для такого при допросах и переводах писем чрез употребление многих толмачей, а более махометан прежде времени открывается, и ис того немалые вреды и бунты происходили. А ежели бы из хороших людей и довольно в обоих языках наученые переводчики, а наилучше когда бы шляхетство, обученные в оных языках, воеводами, судиями и другими управители были, то б весьма таких безпорядков и народных от неправосудия обид и бунтов не происходило и опасности не было.

73. Понеже сии народы никаких полезных наук, а особливо, кроме татар и калмык, и письма не имеют[274], то многих и обучать, а для многаго числа школы устроить убыток бесполезной.

Ответ. Правда, что наук высоких филозофских у них нет, но многое, то есть чего филозофы не знают, и от ни нам онаго, что они имеют, достать неудобно, яко гистория их, от которой не токмо наша гистория, но многих древностей в забвении оставшее, чрез них может изъясниться, не токмо от татар и калмык, которыя свои древности написаны имеют, в них же весьма нуждное и гистории полезное находим, но от оных сарматских языков, у которых преданиями из древности где прежния их обиталища были, причины, для чего из оных переходили, хранятся. Не меньше же когда звание городов, рек, озёр их языка в тех местах остались, то наипаче оное утверждается. Да сия польза ещё не так велика, как нужда в научении их закону християнскому, о котором наши духовные должны попечение иметь. […]

74. Посему я не спорю, что другие языки учить полезно или нуждно, да в чужие государства младенцев для того посылать не токмо не полезно, но и вредно, ибо мы учителей оным языкам имеем у нас довольно.

Ответ. Правда, что в чужие край посылать младенцев без надежнаго призрения, а наипаче в малолетстве от вреда небезопасно, но что вы мните о моём сыне, то я опасности не имел, понеже з доброю надеждою к моему приятелю послал и ведаю, что ево призрение не хуже, но ещё и лучше моего тем, что он всегда его видит, а я за многими делами на его поступки и учение призирать времянии и терпения не имею; а к тому, что он тамо, не имея с кем по-руски говорить, скоряе немецкаго научится и потом к научению других наук в наших школах лучшую удобность возъимеет. Что же вы о учении домовном говорите, то истинно, что учителей у нас разных языков есть немало, токмо в домовном учении суть большия опасности, ибо хотя некоторые тщательно родители для научения детей своих содержат в домех своих учителей и тем надеются совершенную пользу учения приобрести, которое за недостатком лучшаго хотя похвалы достойно, однако жив том трудности и недостатки находятся великие, и суще:

1) Сей способ не всякому, но токмо богатым и могущим к выписыванию добрых учителей достать удобный, но таковых у нас весьма мало, ибо некоторые хотя имением к тому довольны, да случая лишаются, а особливо те, которые в услугах государственных в дальних от домов своих отлучках. Коль же паче дети осиротевшие мало от кого в том попечения и способа к научению иметь могут.

2) Многие за недостатком искуства принимают учителей к научению весьма неспособных, и случается, что поворов, лакеев или весьма мало умеющих грамоте за учителей языка францускаго или немецкаго и каких-либо непотребных волочаг[275] для научения благонравия и политики принимают и потом за положенные деньги вред место пользы покупают.

3) Хотя б которой родитель силу науки и сам довольно знал и какого учителя принять довольно разсудил, да у нас нелегко такого человека сыскать, чтоб всему тому, что потребно, обучать мог, многих же учителей содержать не способно. И тако многократно нужднейшее и сущее знание исповедания веры, законов гражданских и состояния собственнаго отечества назади и в забвении остаётся, которому необходимо первым быть надлежало.

4) Понеже всё шляхетство по должности звания наиболея во услугах государственных во отлучении домов своих пребывают, а дети под призрением матерей и холопей воспитываются, то многократно и добрым учителям в научении детей неразсудностью оных повреждается.

5) Обхождение детей в доме з бабами, девками и рабскими детьми есть весьма вредное, потому что научится токмо неге, спеси, лености и свирепству, а учтивости и почтениям к равным и меньшим себе, как то междо всем шляхетством нуждно, до возраста и знать не будет. И для того вместо благонравнаго и ласковаго часто развращённое воспитание в детех знатных людей примечено, которые, и в лета пришед, уничтожительными, досадительными и дерзыми поступками у людей почтение и честь теряют или за недостатком прилежания ко услугам мало способности имеют.

75. Если домовное учение неспособно или опасно, то имеем довольно народных училищ, в которых мы обучать можем.

Ответ. Воистино мы и наши наследники за учреждение школ вечно достойный памяти е. и. в. Петру Вели кому и ныне благополучно царствующей государыне императрице достойно возблагодарить не можем. И хотя сии все учреждённые школы не довольны или не в состоянии всё российское юношество и всему нуждному научить, однако ж для перваго случая и в так краткое время устроенных и плоды приносящих немалой похвалы достойны. Что же недостатка во оных касается, то вы мо жете сами из обстоятельств видеть, что не иное, как время токмо намерению и возможности препятствует, на что есть пословица: «вдруг кривулий не исправишь», и паки: «и Рим не в един год построен». То есть со временем от часу могут распространиться и всем ко всему способными и довольными быть, для котораго вам изрядный приклад скажу. 1724, как я отправился во Швецию случилось мне быть у его величества в Летнем доме[276]. Тогда лейб-медикус Блюментрост[277], яко президент Академии наук, говорил мне, чтоб в Швеции искать учёных людей и призывать во учреждающуюся тогда Академию в профессоры. На что я, разсмеявся, ему сказал: «Ты хочешь зделать архимедову машину очень сильную, да поднимать нечево и где поставить места нет». Его величество изволил спросить, что я сказал. И я донёс, что ищет учителей, а учить некого, ибо без нижних школ Академия оная с великим росходом будет безполезна. На сие его величество изволил сказать: «Я имею жит[278] скирды великие, токмо мельницы нет, да и построить водяную, и воды довольства в близости нет, а есть воды довольно во отдалении. Только канал делать мне уже не успеть, для того что долгота жизни нашея ненадёжна, и для того зачал перво мельницу строить, а канал велел только зачать, которое наследников моих лучше понудит к построенной мельнице воду привести. Зачало же того я довольно учинил, что многие школы математические устроены, а для языков велел но епархиям и губерниям школы учинить, и надеюся, хотя плода я не увижу, но оные в том моём отечеству полезном намерении не ослабеют». Посему от того времяни чрез 12 лет подлинно по губерниям и епархиям надлежало бы многим школам и обученым хотя в языках довольству быть. Но сие желание и надежда его величества весьма обманула, ибо по его незапном преставлении[279] хотя люди в науках преславныя вскоре съехались и Академию основали, но по епархиям[280], кроме Новгородской и Белогородской, не токмо школ вновь устроили, но некоторые и начатые оставлены и разорены, а вместо того архиереи[281] конские и денежные заводы созидать прилежади, чрез что пять лет по смерти его величества весьма преуспевало. Даже возшествием на престол е. и. в. всемилостивейшей государыни Анны Петровны начало возобновилось, а вверженное междо тем препятствие отринуто. Но, оставя сие, вопрос ваш окончаю тем, что все доднесь устроенные школы государственные к научению всех тех, которых и тому, чему нуждно учиться, научить ещё не в состоянии.

76. Для чего сия Академия к научению шляхетских детей, мните, не способна?

Ответ. В сей недостатки всего и всякому научиться суть разные, яко от ея определённого учреждения, тако и от других свойств, их же время и способы ещё не допустили. Всякому видимо, и суще взирая на её учреждение, что она учреждена для того токмо, дабы члены, каждоседмично[282] собирался, всяк, кто что полезное усмотрит, представляли. И оное каждой по своей науке, кто в чём преимуществует и всё во обществе во обстоятельствах прилежно разсматривая, толковали и к совершенству произвести помогали, а по сочинении для известия желающим издавали, как то в изданных от оной книгах довольный плод видим. Другое их должности принадлежит учить младость высоких наук филозовских. И по сему можешь разсудить, что, во-первых, богословия, или закона божия, им учить не определено, для того что учители или профессоры суть не нашего закона[283]. 2). Закона гражданского мы от них також научиться не можем, потому что за незнанием нашего языка всех наших законов знать и об них разсуждать не могут. 3). Понеже им надобно таких обучать, которые бы нижние науки, а наипервее языки, уметь и их наставление разуметь, нуждные книги читать могли, також арифметики и геометрии, хотя нижния части, обучася, к ним токмо для вышших наук приходили. А понеже оных нижних училищ довольно не учрежденно, то во иной и учиться ещё некому. И хотя семинариум и гимназия при оной устроены, но оное недостаточно, ибо изо всего государства младенцов свозить, а наипаче шляхетских малолетных, есть невозможно и вредительно. Невозможность же или трудность есть в том, что многие родители не имеют случая и возможности туда свести, меньше же их и при них служителей содержать. Если же им достаточное содержание казённое определить, то надмерно[284] великой росход будет. Если же малых детей, каковым языка наилучше учиться время от 5 лет, кто за неимением добраго служителя отдаст, то имеет страха более его погубить, нежели надежды научить, а наипаче, имея с подлостию без призрения родительскаго обхождение, могут скоряе пристойность и благонравие погубить. Но со временем всё оное исправится и в надлежащее состояние притти может, ибо когда нашего языка люди, довольно в филозофии и богословии обучась, профессорами будут, тогда и наставление в законе божии и гражданском не оскудеет. 4). При оной же многих шляхетских нуждных наук не определено, яко на шпагах биться, на лошедях ездить, танцовать, знамепования и пр. т. подобное, которое и впредь до сея не принадлежит того ради надлежит ипаго училища для детей шляхетских искать.

77. Сие всё, что во оной недостанет, во учреждённом Кадетском училище для шляхетства со исполнением учреждено.

Ответ. Правда, что сие училище есть для шляхетства лучшее, однакож не меньше же недостатков и способности в ней находится. 1). Для наставления закона божия хотя определены священник и диякон из людей, несколько в письме святом поучеиых, и некогда им катехизм[285] толкуют, и поучениями к благонравию и благочестию наставляют, но сие токмо единою в седмицу и то не всегда, а иногда за другими науками им времяни недостаёт. Ещё же младенцы, яко не имея от оных страха и сами пользы тоя не разумея, не весьма о том прилежат, а другим за множеством и слышать недостаёт. 2). Законы естественный и гражданский не меньше онаго нуждны, но для онаго учителей нет, и младенцу нелегко оное совершенно понять можно. 3). Арифметики, геометрии, фортификации и т. под. нуждных наук токмо начала показывают, равно же и языки. Многих учившихся чрез 5 лет и более видеть случилось, что, кроме тех, кои в домех обучались, мало кто научился, зане начальники их наиболее прилежат их ружьём обучать. А понеже в сие училище не моложе 12-ти лет принимать поведено, языка же надобно научиться от 5-ти или 6-ти лет возраста, и для того нуждно таким школам, где бы младенцы языком научились, быть особным не в одном месте, но повсюду, дабы в близости родителей могли первое учение воспринимать.

Ещё же видимо, что сие училище ея императорское величество всемилостивейше изволила учредить не для высоких наук, таких, которые министрам и главным правителям в государстве потребны, но более для произведения в офицерство, и не для всего, но паче для ближняго убогаго шляхетства и неимущего к собственному научению способа, как то учреждение оного корпуса свидетельствует: 1). Число оных положено токмо 360 человек, которое ни для сотой части всего шляхетства не довольно, но для того есть довольно, что другая, сих обученных видя скоряе в чины производимых, большую к наукам охоту возъиметь могут. 2). Место в Петербурге токмо сначала за лучшее разуметь надобно для того, что ея императорское величество сама и чрез министров удобнее всё видеть и ведать может, и тако в недостатке новыми милости и полезными исправлении снабдевать, а вредное пресекать способ имеет. Ещё же тут учителей поблизости из других краёв способнее доставать, а наипаче дабы поблизости и от Академии наук ко обучению высших наук лучший способ учащияся имели. 3). Положенное им, мундир, жалованье и пища, явно показует, что для не могущих оное иметь. Имущия же могут свободно не токмо без жалованья пробыть, но учителям от себя платить, мундир и пищу охотно свою иметь, а оную милость неимущим оставить. Что же ея императорское величество сначала, по примеру дяди ея величества, во иное знатных детей определить изволила, оное весьма полезно, для того что и знатным, а не имущим способов особно учиться есть с протчими не зазорно, а убогим лучшая к научению охота и по обхождению со знатными детьми добрых поступок научатся и смелость им подастся. Ещё же знатные родители, видя онаго училища пользу, более к потребному вспоможению прилежать будут.

78. Что вы разумеете о школах, особливо мафематических, которых несколько устроено?

Ответ. Все сии також многие недостатки имеют, яко законов божия и гражданского, языков и других нуждных шляхетству наук не учат, а без знания какова либо европскаго языка книг нуждных к знанию читать, следственно, мафематики не токмо всея, но и частей нуждных совершенно научиться не могут. О которых вам порознь скажу.

1) Школа, или академия, Адмиралтейская, она же и Мафематическая имянуется, близ 30 лет устроенная, по доднесь едва три человека, которые бы довольно в мафематике обучены были, сыщется ли. Правда, что много из оной в офицеры морские вышли, да мало совершенно нуждпую им астрономию и географию мафематическую знают, но и более по практике, нежели по той науке, действуют или чрез практику ту науку теоретическую исправляют и наполняют. Равно же вижу геодезистов, которые, нарочно для того лет по 10 учася, не умеют по острономии долготы сыскать, рефракции и паралакснса[286] при наблюдениях вычитать.

2) Артилерийская, которая хотя объявленные главные недостатки показует, однако ж чрез практику как в стрелянии ис пушек, бросании бомб и составах огненных, если токмо прилежно кому показывано, довольное искуство имеют. Но зде многих из шляхетства употребить неможно.

3) Инженерная школа есть подлинно училище шляхетству весьма полезное и нуждное, не токмо тем, которые в войске служить и офицерами быть желают, где им оная всегда как для укрепления себя от неприятеля, так и для поиску над неприятелем укрепившимся весьма полезно, да не меньше и тем, которые в гражданских знатных чинах быть уповают, дабы в случае потребы представления инженерный внятно разсмотреть и разсудить мог. Но для совершеннаго шляхетскаго научения, равно как и первые обе, в научении законов, языков, також и других многих наук лишены, а учат токмо нижния части арифметики и геометрии и потом фортификации теоретической на бумаге, которых производят в кондукторы[287] и офицеры. Но совершенных инженеров мало из оной произшедших видимо, для того что никакого европейскаго языка не знают, книг нуждных читать не могут. Что же они так малой науки долго учатся, оному причина, что о подлости, может, учителя не прилежат, а шляхетство откупаются и долговременно не токмо без пользы, но и со вредом их собственным живут по домам и не учению время тратят.

79. Ежели вы сии училища, академии, гимназии, школы не достаточными полагаете тем, что во оных законов божественных, народных и гражданских научиться неудобно, прежде же сказали, что законоучение и мафематика части суть филозофии, а понеже в Москве Спаская школа особливо для высших сих наук, реторики, филозофии и богословии учреждены, и слышу, что каждогодно по нескольку, филозофшо окончив, во услуги определяются, то мне мнится, сие есть лучшее училище.

Ответ. Подлинно, что сие училище в том намерении основано, но не в том содержится.

Первое, что язык латинской у них несовершен для того, что многих книг нуждных и первое лексикона[288] и грамматики совершенных не имеют, латинских необходимо нуждных имянуемых авторов классических, яко Ливия, Цицерона, Тацита, Флора[289] и пр., не читают, и когда им дать, разуметь не могут, следственно, и в филозофии не более успевают.

2) Что их реторики принадлежит, то более вралями, нежели реторами, имяноваться могут, зане от недостатка выше объявленнаго часто все их слоги реторические пусстыми словами более, нежели сущим делом, наполняют. Да ещё того дивняе, что мне довольно оных реторов видеть случалось, которые правил грамматических в правописании и праворечении не разумеют.

3) Филозофы их никуда лучше, как в лекарские, а по нужде в аптекарские ученики годятся, понеже не токмо ученики, но и учители сами мафематики, которое основанием есть филозофии, не знают, и по их разделению за часть филозофип не счисляют. Физика их состоит токмо в одних званиях или имянах, новой же и доводкой, как Картезий, Малебражнь[290] и другие преизрядно изъяснили, не знают. Не лучше оных их логика в пустых и не всегда правильных силлогисмах состоит. Равно тому юриспруденция, или законоучение, в ней же и нравоучение основание своё имеет. Не токмо правильно и порядочно с основания права естественнаго не учат, но и книг Гроциевых, Пуфендоровых и тому подобных, которые за лучших во всей Европе почитаются, не имеют. О гистории же с хронологией и географиею, врачестве и пр., что к филозофии принадлежит, про то и не слыхали. И тако в сём училище не токмо шляхтичу, но и подлому научиться нечего, паче ж что во оной более подлости, то шляхетству и учиться не безвредно. А затем о народных училищах более вам сказать что не имею, ибо кроме Киевской, в епархиях более ни одной не знаю, но и оная немного лучше Московской. По губерниям же хотя для солдатских детей школы устроены, да во оной шляхетству, кроме малой части арифметики и геометрии, научиться нечего. И тако отдалённые от Петербурга шляхетские дети, а особливо небогатые или в отлучении отцов в дальние услуги, учения нужднаго лишаются. [...]

81. Посему вижу, что вы учении домовное и во учреждённых школах недостаточным и к научению всех неспособными сказываете, но токмо один способ к научению, посылать в чужие край, за лучшей оставляете. Нас же искуство научило, что посыланные младенцы, будучи в чужих краях, большая часть перепортились, и, более непотребного нежели полезнаго научась, отечеству никакой пользы не принесли, как то во многих примечено.

Ответ. Я не говорю, чтоб всем в чужие края посылать, ниже неразсмотрительно и желающих отпущать, но токмо мшо о знатных, к научению способных и надёжных людех, но притом смотреть, чтоб з добрым порядком посылать. Что же посылание в чужия край в добрым порядком полезно, то вы спорить не можете, ибо:

1) Тем, которые впредь чают или надежду имеют быть в знатных услугах и правлениях, яко в Сенате, Иностранной Коллегии и в посольствах во иностранным государства, тем весьма нуждно знать состояние, силы, богатства, законы и порядки всех тех государств, с которым чаем войну пли союз иметь. Ибо хотя оное описано от них самих и посторонних иметь можем, но так совершенно знать и от читания в памяти иметь не можем, как то сами видели и в частых разговорах с разсуждениями слышали. К тому же всё, что в описаниях от недостатка знания или от перемены иначе находится, такой? ежели неясно написано, то удобнее сам обстоятельства познать и, других к лутчему знанию исправя, сугубую отечеству пользу благоразсудным советом приносить возможет. 2) Военные порядки и искуства вам известно, что мы, от других народов европских прияв, великую славу и пользу приобрели. Но его императорское величество Пётр Великий, усмотри на обстоятельства, доколе российские совершенно в науках потребных преуспеют, определил при армия и флоте российском треть иностранных офицеров до полнаго генерала иметь, для того чтоб принятое не запоминали и всё тамо поправленное в сведении иметь могли. Но не довольствуйся тем, а паче усмотри, что генералы чужестранные многих молодых для научения у нас и приобретения денег привозили и в службу рускую употребляли, что было противо намерения и пользы его величества, того ради определил иметь руских офицеров при иностранных войсках на своём жалованье. И для того надобно и ныне нашим знатных людей детем прилежно всех тех государств военные порядки, пользы и вреды разуметь, чтоб сам, ежели того удостоится, способным и мудрым фельдмаршалом и генералом-адмиралом, яко же искусным и сведомым о других государствах министром быть мог. И сие токмо до шляхетства касается. 3) Купечеству весьма нуждно знать состояние торгу, а гражданам ремесл совершенные свойства и ухватки, а наипаче тех, которым наши от них научились или обучиться хотят, оным не меньше нуждно чужие страны навещать. Но что вы показываете о повреждении прежде посыпанных младенцов, оное не весьма право, ибо видим многих из оных достойными чести людей. А если которые спились, смотались или, быв, ничего полезнаго не научились, то можно о них так разуметь, чтоб, дома будучи, столько ж плода принесли. Да хотя бы и от той езды им то приключилось, то на одну неудачу сердиться и за всегдашний приклад к страху класть не надобно, но разсмотреть обстоятельства, от чего такое зло приключилось, и по тому лучшие способы искать и вредительные отвергать. В сём же обстоятельстве не посылка, но паче незнание родителей винно, что непорядочно без добрых приставников младенцев отпущали, а паче что неразсудно много денег оным давали и тем им вред, а государству убыток напрасной учинили. Однако ж, разсудя, что как нет ни единаго добра, в коем бы неразумному зла не находилось, так благоразумный человек и в злейшей вещи добро иметь и оную в пользу употребить может. Того ради нуждно прилежать и способа искать, како бы из добраго худое отринуть, а в худом доброе сыскать и таким порядком себе и ближнему пользу приобрести. И если мне к тому смысла недостаёт, то можно приклады других разсмотреть и совет искуснейших употребить, как нас и писание учит: «вопроси старейших, и возвестят ти». Но, мню, и сие не о старейших летами, но старейших премудростию по его же сказанию разуметь должно, как вам прежде сказывал. Сему же и пословица народная согласует: не спрашивай стараго, спрашивай бывалаго.

82. Какие мы приклады взять и кого спрашивать о науках имеем?

Ответ. Приклады можем взять разных государств, как у них науки основаны и содержатся, а о началах и произведениях спросить историков. И чрез сие можем многое к пользе пашей приобрести. [...] Когда прежде сказанную о старости пословицу разсудишь, то знаешь, что я... о настоящих в науках цветущих государствах вам сказал.

84. Которые государства в науках цветущими разумеете?

Ответ. Франция и Англия, видится, всех превосходят, по междо ими кое преимуществует, оное, чаю, не решительное, однако ж видим, в филозофии Англия, а в феологии и гистории Франция первенствует, потом Италия, Германия, Швеция и Дания довольное в науках прилежание показуют. Но сии последние в некоторых частях особливо пред протчими преуспевают, например Италия во врачестве, Германия в размножении и лучшем произведении горных и конских заводов, Голандия в купечестве, Швеция в гистории древностей, языке латинском и пр.

85. Коего ради случая Англия и Франция греков и римлян в науках преуспели?

Ответ. Хотя как из разсуждения о единственном человеке, так и общем всего мира приобретении наук до вольно сказано, что со временем по естеству возрастат;. и умножаться знанию нуждно, однако ж надобно смотреть и на прилежность. Ибо как человек и, кроме при родных невозможностей, за леность и нерадение собственным, паче же родительским несмотрением того блага лишится, так прилежностию и снисканием един более другаго приобрести может. Равно сему и во общественном един народ или государство пред другим прилежанием собственным и случаями от властей учреждённых училищ более успевает. А противно тому другое за нерадение оскудевает и в темноте неведения остаётся, которому и прикладов неоскудно от гистореи и видимы имеем. [...]

86. Я слышу некоторые разсуждают, что вольность разширению и умножению богатств, сил и учению, а неволя искоренению наук причина есть.

Ответ. Неправо, ибо хотя сих государств силам и богатствам некоторые вольность за основание полагают, однако ж по разсмотрению всех обстоятельств всяк увидит, что то не есть сущее премудрости основание и наук распространению истинная причина. Зане хотя аглинская вольность к распространению, папежское тиранство ко утеснению наук некоторый вид подают, однако ж не существо представляют, зане в других тому противное обретаем. Яко Франция есть государство самовластное и более, нежели Италия, Гишпания, Германия и Польша, властию государя правится, однако ж к разширению наук не токмо не препятствует, но паче любомудрием государей и прилежностию подданных от часу науки умножаются и процветают, оные ж со всею их волностию в углу училищ сидят. И хотя в Германии прехвальный цесарь Карл Великий[291] и по нём многие о распространении наук трудились, да неприлежность подданных надлежащему возвращению, а паче продолжившееся на них папежское иго воспрепятствовало. К сему же я не хочу приводить народов северных, яко лапландцев, остяков, ни степных, яко калмыков, татар, мунгалов[292] и пр., которые изначала совершенную вольность имели и имеют, да что полезное себе приобрели и в какой глубокой темноте неведения и невежества пребывают, и в чём своё благополучие полагают, которое паки как бедность младенчества человеческаго в великое удивление нас приводит, ибо они что верят, сами не знают, по правоверным ругаются и за глупых поставляют, хотя сами нималаго исправления и наставления принять не хотят, но всякаго в их суеверия и заблуждения силою наклонить ищут. Крайнюю их бедность совершенным благополучием и своё сущее убожество довольством почитая, в темноте невежества углубляются и о приобретении света разума нимало не прилежат. И токоль довольно видимо, что водность не есть сущая и основательная причина наук распространению, но паче тщание и прилежность власти наибольшие того орудии суть.

Ещё же яснея из гистории руской видишь, как нашего государства правление по некоим причинам переменялось, яко было монаршеское, потом аристократическое, последи сущая демократическое, или общенародное, и как во оных науки переменялись, то достаточно узнаешь, что при собственном монархическом, или единовластном, правлении науки размножались. А наконец за беспорную истинну признаешь, что до Петра Великаго такого единовластнаго правления у нас не бывало, так и наук никогда в России толико и не слыхали, колико при нём познали, и оная польза с честию и славою безсмертнаго его имяни всей России осталась.

87. Каким образом Англия и Франция так в науках в краткое время преуспели?

Ответ. Англия и Франция во впредь сказанному хотя в Европе не суть старейшие в науках, зане во Франции первую Академию в Париже Карл Великий в исходе осьмаго ста по Христе заложил, також и в Англии первая академия в Оксфорте в средине девятаго ста устроена, каковых в Италии и Гишпании задолго прежде уже неколико было, однако ж оныя в произвождении и размножении наук паче всех прилежали и для того их совет и приклад в том употребить видится весьма с надеждою возможно. [...]

115. Я вас последнее спрошу, какие училища и где вы за полезнейше учредить разумеете.

Ответ. Сие вам выше показано и особливо указы Петра Великаго изъявляют, что по всем губерниям, правинциям и городам учредить надлежит, на которое он все монастырские излишные сверх необходимо нуждных на церкви доходы определил, и оных весьма достаточно; ещё же и богу приятно, что такие доходы не на иное что, как в честь богу и в пользу всего государства употребятся. Но притом нуждно смотреть, чтоб: 1) оные, особливо что шляхетству нуждно, особно от подлости отделено было; 2) чтоб учители к показанию и наставлению нужднаго и полезнаго способны и достаточны, а паче от подания соблазна безопасны были; 3) чтоб всё шляхетству нуждное всюду без недостатка к научению могло быть показано, и для того книг и инструментов надобно иметь з довольством; 4) чего казённое или определённое от государей не вынесет, то нуждно шляхетству самим на то доходы сложить и учредить, чтоб могло и других пользовать; а затем 5), последнее, что над всеми надзирание таким поручено было, которые довольное искуство в науках, а наипаче ревностное радение о пользе отечества изъявить в состоянии. И тако всё желаемое хотя не скоро, но благонадёжно устроиться может.

116. Не хотел более о том вопрошать, по принуждён ещё на сии пункты некое изъяснение требовать, особливо каким образом и где особно шляхетские школы устроить?

Ответ. Я вам прежде сказал, что наук шляхетских, особливо для тех, которые в военную услугу управляются, есть лучшее училище доднесь Кадетский корпус. Показанный же во ином недостатки, видится, легко исправить, а избыточество отвратить и оных не токмо к воинским, но и гражданским неколико обучить удобно. [...]

117. Какое обстоятельство в учителях требуется?

Ответ. Частию о науке, частию и состояния их смотреть нуждно. В начале закона божия, чтоб были сами истинной богословии, яко же и благонравия правил довольно были научены, не ханжи, лицемеры и суеверцы, но добраго разсуждения. И ежели монахов летами не меньше 50 и жития добраго не сыщется, то не противно и мирских, имущих жён, в то употребить. 2). Офицеры суть главные учители, и хотя за недостатком у нас довольно учёных людей иноземцы употреблены, однако ж притом нуждно смотреть, чтоб не были молодые, жён и детей не имущие; а при оных хотя половина руских, таких, которые хотя склонность к наукам имеют. И к тому могут из первых обученных и несколико в армии служивших употребиться. 3). Учители протчих всяких наук хотя все иноземцы, токмо б каждой в своей науке не токмо довольно сам учен, но и к познанию достаточные способности имел; ибо не всякой учёной к научению других есть способен, особливо люди свирепаго и продерзаго нрава к научению младенцев не способны. 4). Как для обучения но губерниям, так и партикулярных училищ нуждно таких учителей из русских приуготовлять, чтоб не всегда иностранных с великим убытком выписывать, то можно из гимназий подлых, взяв в каждую науку человека по два, в помощь иностранным определить. И тако чаятельно своих учителей со временем довольно способных получить.

118. Книги, мню, нетрудно у нас для научения достать, понеже прежде хотя и не столько печатали, а довольствовались, ныне же, видим, непрестанно новые выходят. А к тому для учащихся других языков всегда можно из Немецкой земли довольство достать?

Ответ. Удивдяюся, что вы сказываете, якобы у нас для научения книг довольно. Но каких, разве азбук, и часовников[293], то правда, что иногда их нетрудно достать, да часто случается, что и тех достать неможно. Что же новых книг принадлежит, то весьма таких мало, каковые к научению юности потребно. Мы доднесь не токмо курсов мафематических, гистории и географии российской, которые весьма всем нуждны, не говорю о высоких философских науках, но лексикона и грамматики достаточной не имеем, а что ныне печатаны, то, кроме примечаний, при авизах седмичных[294], все, почитай, для забавы людем некоторыми охотники переведены, а не для наук сочинённые. Но разве о тех думаешь, что вечно достойный памяти Пётр Великий, как сам до артиллерии, фортофикации, архитектуры и пр. охоту и нужду имея, неколико лучших перевести велел, и напечатаны, но и тех уже купить достать трудно, а более, почитай, не видим. И сей недостаток не может никогда наполниться, доколе вольные друкарни[295] з безопасным учреждением устроятся.

119. Как мнишь шляхетству собственные училища иметь, ибо ваше прежднее о потребности домовных школ сказание приводит в сумнительство?

Ответ. Сие я разумею посредственное междо домовными и государственными, что избежания во оных избы точеств и недостатков сами то исполнить должны, чего желать можно. Учреждению же и содержанию их можно с пользою, пример взяв от аглинских и француских учреждений, по способности состояния нашего государства устроить... [...]

Токмо на сие нуждно такую привилегию от ея императорскаго величества иметь, что оной капитал и училище, яко же и вечно наследственное обучение рода того, без всякой опасности осталось, а притом и о всегдашнем надзирании над оным учреждение внести, чрез что та польза может быть, что когда первую увидят в добром со стоянии, то в других местех многие равномерно устроятся, а младенцы в государственные училища по 12 летех будут с довольными основании приходить. И тако польза партекулярная и общая всего государства умножится.

120. Что в правлении нуждное разумеете?

Ответ. Сие есть главнейшее и нужднейшее в государстве, чтоб правление всех в государстве училищ такое было, которое б в состоянии находилось все вреды и препятствия ко умножению наук предуспеть, а вкрадшияся отринуть, о сохранении общей пользы прилежать и оную колико удобно умножать. А понеже науки и училища разных качеств и много о всём разсуждения всегда требует, то весьма нуждно, чтоб для онаго особливое собрание или коллегия учреждена была[296], которая б всегда на все училища, какого б звания они ни были, внятное надзирание на их порядки и поступки, а ко исправлению и лучшему учреждению власть имела. И для того весьма потребно из главнейших российских как духовных, так мирских хотя по одной персоне, а к тому для помощи неколико посредственных определить, а наипаче таких, которые как в науках неколико знания и охоты имеют, чтоб в ревности и прилежности не оскудевали. Чрез что в краткое время более, нежели доднесь, пользы государству во всех обстоятельствах приобрестися может, чего от сердца желаю и сей разговор оставляю.

121. Правда, мы довольно о пользе науки говорили, и я веема тем нахожусь доволен, что мне далась причина о таком полезном всему отечеству деле слышать, токмо какой успех ис того быть может, кроме того, что мы сим разговором толико время продолжили, ибо я и то приметил, что некоторые, слыша оное, посмеявся, вышли, а может вместо благодарения бранить станут.

Ответ. Что вы сумневаетесь о плоде сего разговора, я удивляюсь, понеже вы могли приметить, что многие бывшие при сей беседе со вниманием слушали, и надеюся, что в разсуждении примут и оное в свою и ближняго пользу употребят таким образом, что могут и другим, равномерно или ещё лучшим порядком и со умножением объявя, к пользе объявить, а к научению детей родителем охоту подать. Что же вы приметили некоторых уничтожающих, презирающих или и дурачащих нас, то истинно может быть правда, только вы не извольте дивиться, что такие люди находятся, которые по злонравному нраву всё доброе и их буйству противное за зло почитают, ибо с одного цвета вредительный по природе наук получает отраву, а блаженная пчела с того же цветка приносит мёд. Равномерно и в сих, злые, ухватясь за какое-либо слово, на зло толковать начнут, да есть ли причина того невинному бояться. Я не говорю, чтоб я, говоря так, много не погрешил, по и того не отрекаюсь, когда меня кто обличит правильно, в чём погрешено, я готов исправиться и его за показание лучшаго знания благодарить. [...]

1734, СЕНТЯБРЯ 4. ПОКАЗАНИЕ О СВОЁМ ПРОИСХОЖДЕНИИ, ДАННОЕ ПРИ ДОПРОСЕ В СТАВЛЕННИЧЕСКОМ СТОЛЕ МОСКОВСКОЙ СИНОДАЛЬНОГО ПРАВЛЕНИЯ КАНЦЕЛЯРИИ[297]

1734-го году сентября в 4 день в Ставленническом столе Московской Славено-греко-латинской академии школы риторики ученик Мпхайла Васильев сын Ломоносов допрашивая.

А в допросе он сказал: отец у него города Холмогорах церкви Введения пресвятый богородицы поп Василей Дорофеев, а он, Михайла, жил при отце своём, а кроме того нигде не бывал, в драгуны, в солдаты и в работу е. и. в. не записан, в плотниках в высылке не был, от переписчиков написан действительного отца сын и в оклад не положен[298]. А от отца своего отлучился в Москву в 730-м году октября в первых числех и, приехав в Москву, в 731-м году в генваре месяце записался в вышеписанную Академию, в которой и доднесь пребывает и наукою произошёл до риторики. Токмо он, Михайла, ещё не женат, от роду себе имеет 23 года, и чтоб ему быть в попах в порученной по именному е. и. в. указу известной экспедиции статского советника Ивана Кирилова, он, Михайла, желает. А расколу, болезни и глухоты и во удесех повреждения никакого не имеет и скоропись пишет. А буде он в сём допросе сказал что ложно, и за то священного чина будет лишён, и пострижен и сослан в жестокое подначальство в дальный монастырь.

К сему допросу Славено-греко-латинской

Московской академии ученик

Михайло Ломоносов руку приложил

1735, СЕНТЯБРЯ 4. ПОКАЗАНИЕ О СВОЁМ ПРОИСХОЖДЕНИИ, ДАННОЕ ПРИ ДОПРОСЕ В МОСКОВСКОЙ СИНОДАЛЬНОГО ПРАВЛЕНИЯ КАНЦЕЛЯРИИ

В Московскую Синодальнаго правления канцелярию из прежней Камор-коллегии[299] потребно известие: города Холмогор церкви Введения пресвятые богородицы поп Василей Дорофеев и при нём, попе, сын его Михайло во время переписи мужеска полу душ при той церкви действительными ль написаны и коликих он, Михайло, лет? Сентября 4-го дня 1734-го года. № 931. Секретарь Павел Протопопов. Канцелярист Алексей Морсочников.

А при отдаче в Камор-коллегию вышеписанной справки означенный Ломоносов сказал, что-де он — не попович, ко дворцовый крестьянский сын[300], о чём значит обстоятельно в последующем его допросе.

Рождением-де он, Михайло, Архангелогородской губернии Двинского уезда дворцовой Куростровской деревни крестьянина Василья Дорофеева сын, и тот-де его отец и поныне в той деревне обретается с прочими крестьяны и положен в подушный оклад. А в прошлом 730-м году декабря в 9-м числе с позволения оного отца его отбыл он, Ломоносов, в Москву, о чём дан был ему и пашпорт (который утратил он своим небрежением) из Холмогорской воеводской канцелярии за рукою бывшего тогда воеводы Григорья Воробьёва, и с тем-де пашпортом пришёл он в Москву и жил Сыскного приказу у подьячего Ивана Дутикова генваря до последних чисел 731-го году, а до которого именно числа, не упомнит. И в тех-де числах подал он прошение Заиконоспасского монастыря архимандриту (что ныне преосвященный архиепископ Архангелогородский и Холмогорский) Герману, дабы принят он был, Ломоносов, в школу, по которому его прошению он, архимандрит, его, Михайла, приняв, приказал допросить, и допрашивай, а тем допросом в Академии показал, что он, Ломоносов, города Холмогор дворянский сын. И по тому допросу он, архимандрит, определил его, Михайла, в школы, и дошёл до риторики. А в экспедицию с статским советником Иваном Кириловым пожелал он, Михайло, ехать самоохотно. А что он в Ставленническом столе сказался поповичем, и то учинил с простоты своей, не надеясь в том быть причины и препятствия к произведению во священство. А никто его, Ломоносова, чтоб сказаться поповичем, не научал. А ныне он желает по-прежнему учиться во оной же Академии. И в сём допросе сказал он сущую правду без всякия лжи и утайки, а ежели что утаил, и за то учинено б было ему, Ломоносову, что Московская Синодального правления канцелярия определит.

К сему допросу

Михайло Ломоносов руку приложил

1743, ИЮНЯ 23. ДОНОШЕНИЕ В АКАДЕМИЮ НАУК ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ ИЗ-ПОД СТРАЖИ[301]

В императорскую Академию Наук доносит тоя же Академии Наук адъюнкт Михайло Ломоносов, а о чём моё доношение, тому следуют пункты:

1. Минувшего майя 27 дня сего 1743 года в Следственной комиссии били челом на меня, нижайшего, профессоры Академии Наук якобы в бесчестии оных профессоров, и по тому их челобитью приказала меня помянутая Комиссия арестовать, под которым арестом содержусь я, нижайший, и по сие число, отлучён будучи от наук, а особливо от сочинения полезных книг и от чтения публичных лекций.

2. А понеже от сего случая не токмо искренняя моя ревность к наукам в упадок приходит, но и то время, в которое бы я, нижайший, других моим учением пользовать мог, тратится напрасно, и от меня никакой пользы отечеству не происходит, ибо я, нижайший, нахожусь от сего напрасного нападения в крайнем огорчении.

И того ради императорскую Академию Наук покорно прошу, дабы соблаговолено было о моём из-под ареста освобождении для общей пользы отечества старание приложить и о сём моём доношении учинить милостивое решение.

Сие доношение писал адъюнкт

Михайло Ломоносов и руку приложил

Июня дня 1743 года

1753, ИЮЛЯ 26. И. И. ШУВАЛОВУ[302]

Милостивый государь

Иван Иванович!

Что я ныне к вашему превосходительству пишу, за чудо почитайте, для того что мёртвые не пишут. Я не знаю ещё или по последней мере сомневаюсь, жив ли я или мёртв. Я вижу, что г. профессора Рихмана громом убило в тех же точно обстоятельствах, в которых я был в то же самое время. Сего июля в 26 число, в первом часу пополудни, поднялась громовая туча от норда[303]. Гром был нарочито силён, дождя ни капли. Выставленную громовую машину посмотрев, не видел я ни малого признаку электрической силы. Однако, пока кушанье на стол ставили, дождался я нарочитых электрических из проволоки искор, и к тому пришла моя жена и другие, и как я, так и оне беспрестанно до проволоки и до привешенного прута дотыкались, затем что я хотел иметь свидетелей разных цветов огня, против которых покойный профессор Рихман со много споривал. Внезапно гром чрезвычайно грянул в самое то время, как я руку держал у железа, и искры трещали. Все от меня прочь побежали. И жена просила, чтобы я прочь шёл. Любопытство удержало меня ещё две или три минуты, пока мне сказали, что шти[304] простынут, а притом и электрическая сила почти перестала. Только я за столом посидел несколько минут, внезапно дверь отворил человек покойного Рихмана, весь в слезах и в страхе запыхавшись. Я думал, что его кто-нибудь на дороге бил, когда он ко мне был послан. Он чуть выговорил: «Профессора громом зашибло». В самой возможной страсти, как сил было много, приехав увидел, что он лежит бездыханен. Бедная вдова и её мать таковы же, как он, бледны. Мне и минувшая в близости моя смерть, и его бледное тело, и бывшее с ним наше согласие и дружба, и плач его жены, детей и дому столь были чувствительны, что я великому множеству сошедшегося народа не мог ни на что дать слова или ответа, смотря на того лице, с которым я за час сидел в Конференции и рассуждал о нашем будущем публичном акте. Первый удар от привешенной линеи[305] с ниткою пришёл ему в голову, где красно-вишнёвое пятно видно на лбу, а вышла из него громовая электрическая сила из ног в доски. Нога и пальцы сини, и башмак разодран, а не прожжён. Мы старались движение крови в нём возобновить, затем что он ещё был тёпл, однако голова его повреждена и больше нет надежды. Итак, он плачевным опытом уверил, что электрическую громовую силу отвратить можно, однако на шест с железом, который должен стоять на пустом месте, в которое бы гром бил сколько хочет. Между тем умер г. Рихман прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет, но бедная его вдова, тёща, сын пяти лет, который добрую показывал надежду, и две дочери, одна двух лет, другая около полугода, как об нём, так и о своём крайнем несчастий плачут. Того ради, ваше превосходительство, как истинный наук любитель и покровитель, будьте им милостивый помощник, чтобы бедная вдова лучшего профессора до смерти своей пропитание имела и сына своего, маленького Рихмана, могла воспитать, чтобы он такой же был наук любитель, как его отец. Ему жалованья было 860 руб. Милостивый государь! исходатайствуй бедной вдове его или детям до смерти. За такое благодеяние господь бог вас наградит, и я буду больше почитать, нежели за своё. Между тем, чтобы сей случай не был протолкован противу приращения наук, всепокорнейше прошу миловать науки и

вашего превосходительства всепокорнейшего

слугу в слезах Михайла Ломоносова

Санктпетербург

26 июля

1753 года

НАДПИСЬ К СТАТУЕ ПЕТРА ВЕЛИКОГО[306]

Между 1743 и 1747

ВЕЧЕРНЕЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ О БОЖИЕМ ВЕЛИЧЕСТВЕ ПРИ СЛУЧАЕ ВЕЛИКАГО СЕВЕРНОГО СИЯНИЯ[309]

1743

ГИМН БОРОДЕ[314]

1756-1757

О СОХРАНЕНИИ И РАЗМНОЖЕНИИ РОССИЙСКОГО НАРОДА[332]

Милостивый государь

Иван Иванович[333].

Разбирая свои сочинения, нашёл я старые записки моих мыслей, простирающихся к приращению общей пользы. По рассмотрении рассудилось мне за благо пространнее и обстоятельнее сообщить их вашему высокопревосходительству яко истинному рачителю о всяком добре любезного отечества в уповании, может быть, найдётся в них что-нибудь, к действительному поправлению российского света служащее, что вашим проницательством и рачением разобрано, расположено и к подлинному исполнению приведено быть может. Все оные по разным временам замеченные порознь мысли подведены быть могут, как мне кажется, под следующие главы:

1. О размножении и сохранении российского народа.

2. О истреблении праздности.

3. О исправлении нравов и о большем народа просвещении.

4. О исправлении земледелия.

5. О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств.

6. О лучших пользах купечества.

7. О лучшей государственной экономии.

8. О сохранении военного искусства во время долговременного мира.

Сии толь важные главы требуют глубокого рассуждения, долговременного в государственных делах искусства к изъяснению и предосторожной силы к произведению в действо. Итак, м. г., извините мою дерзость, что, не имея к тому надобной способности, касаюсь толь тяжкому бремени только из усердия, которое мне не позволяет ничего (хотя бы только и по-видимому) полезного обществу оставить под спудом. Начало сего полагаю самым главным делом: сохранением и размножением российского народа, в чём состоит величество, могущество и богатстве всего государства, а не в обширности, тщетной без обитателей. Божественное дело и милосердыя и человеколюбивый нашея монархини кроткого сердца достойное дело — избавлять подданных от смерти[334], хотя бы иные по за конам и достойны были. Сие помилование есть явное и прямо зависящее от ея материнския высочайшая воли и повеления. Но много есть человекоубивства и ещё самоубивства, народ умаляющего, коего непосредственно указами, без исправления или совершенного истребления некоторых обычаев и ещё некоторых, под именем узаконений вкоренившихся, истребить невозможно.

1. В обычай вошло во многих российских пределах, а особливо по деревням, что малых ребят, к супружеской должности неспособных, женят на девках взрослых, и часто жена могла бы по летам быть матерью своего мужа. Сему, с натурою спорному поведению следуют худые обстоятельства: слёзные приключения и рода человеческого приращению вредные душегубства. Первые после женитьбы лета проходят бесплодны, следовательно, такое супружество — не супружество и сверх того вредно размножению народа, затем что взрослая такая женщина, будучи за ровнею, могла бы родить несколько детей обществу. Мальчик, побуждаем будучи от задорной взрослой жены, усиливанием себя прежде времени портит и впредь в свою пору к детородию не будет довольно способен, а когда достигнет в мужеский возраст, то жена скоро выйдет из тех лет, в кои к детородию была способнее. Хотя ж она и в малолетство мужнее может обрюхатеть недозволенным образом, однако, боясь бесславия и от мужних родителей попрёку и побоев, легко может поступить на детоубивство ещё в своей утробе. Довольно есть и таких примеров, что, гнушаясь малым и глупым мужишком, спознавается жена с другим и, чтоб за него выйти, мужа своего отравливает или инако убивает, а после изобличена предаётся казни. Итак, сими непорядками ещё нерождённые умирают и погибают повинные и неповинные. Второе неравенство в супружестве бывает, когда мужчина в престарелых летах женится на очень молодой девушке, которое хотя и не столь опасно, однако приращению народа вредно, и хотя непозволенною любовию недостаток может быть наполнен, однако сие недружелюбия, подозрения, беспокойства и тяжеб в наследстве и больших злоключений причиною бывает. Для сего вредное приумножению и сохранению народа неравенство супружества запретить и в умеренные пределы включить должно. По моему мнению, невеста жениха не должна быть старее разве только двумя годами, а жених старее может быть 15 летами. Сие для того, чтобы женщины скорее старятся, нежели мужчины, а особливо от частой беременности. Женщины родят едва далее 45 лет, а мужчины часто и до 60 лет к плодородию способны. Всего сходнее, ежели муж жены старее от 7 до 10 лет. Хотя ж по деревням и показывают причины, что женят малых ребят для работниц, однако всё пустошь, затем что ежели кто семью малую, а много пашен или скота имеет, тот наймуй работников, прими третьщиков или половинщиков, или продай излишнее другому[335].

2. Неравному супружеству много подобно насильное, ибо где любви нет, ненадёжно и плодородие. Несогласия, споры и драки вредят плоду зачатому и нередко бывают причиною безвременному и незрелому рождению. Для того должно венчающим священникам накрепко подтвердить, что (б) они, услышав где о невольном сочетании, оного не допускали и не венчали под опасением лишения чина, жениха бы и невесту не тогда только для виду спрашивали, когда они уже приведены в церковь к венчанию, но несколько прежде.

3. Хотя больше одной жены вдруг иметь в нашем законе не позволяется, однако четвёртая после третьей смерти в наших узаконениях не заказана, кроме того, что некто Арменопул, судья солунский, заказал приватно, положась, как уповаю, на слова Назианзиновы[336]: «Первый брак закон, вторый прощение, третий пребеззаконие». Но сие никакими соборными узаконениями не утверждено, затем что он сие сказал как оратор, как проповедник, а не как законодавец, и, невзирая на слова великого сего святителя, церковь святая третий брак благословляет, а четвёртого запрещение пришло к нам из Солуня[337], а не от вселенских соборов[338] или монаршеских и общенародных узаконений. Сие обыкновение много воспрещает народному приращению. Много видал я вдовцов от третьей жены около 30-ти лет своего возраста, и отец мой овдовел в третий раз хотя 50-ти лет, однако ещё в полной своей бодрости и мог бы ещё жениться на четвёртой. Мне кажется, было б законам непротивно, если бы для размножения народа и для избежания непозволенных плотских смешений, а от того и несчастных приключений, четвёртый, а по нужде и пятый брак был позволен по примеру других христианских народов. Правда, что иногда не без сомнительства бывает, всё ли происходило натурально, когда кто в третий и притом в немногие годы овдовеет, и не было ли какого потаённого злодейства? Для сего лицо, требующее четвёртого или пятого брака, должно представить в свидетели соседей или, ещё лучше, родственников по первым супружествам, что в оных поступки его были незлобны и беззазорны, а у кого окажутся вероятные знаки неверности или свирепости, а особливо в двух или во всех трёх супружествах, тем лицам не позволять четвёртого брака.

4. Вошло в обычай, что́ натуре человеческой противно (противно ли законам, на соборах положенным, не помню), что вдовых молодых попов и дьяконов в чернцы[339] насильно постригают, чем к греху, а не ко спасенью даётся повод и приращению народа немалая отрасль пресекается. Смешная неосторожность! Не позволяется священнодействовать, женясь вторым браком законно, честно и благословенно, а в чернечестве блуднику, прелюбодею или ещё и мужеложцу литургию служить и всякие тайны совершать даётся воля. Возможно ли подумать, чтобы человек молодой, живучи в монашестве без всякой печали, довольствуясь пищами и напитками и по всему внешнему виду здоровый, сильный и тучный, не был бы плотских похотей стремлениям подвержен, кои всегда тем больше усиливаются, чем крепче запрещаются. Для сих причин кажется, что молодым вдовым попам и дьяконам надобно позволить второй брак и не постригать прежде лет пятидесяти или, сняв чин священства, позволять быть мирскими чинами. Сюда ж надлежит и пострижение молодых людей прямо в монахи и монахини, которое хотя в нынешние времена и умалилось пред прежним, однако ещё много есть излишества, особливо в Малороссии и при синодальных школах. Взгляды, уборы, обходительства, роскоши и прочие поступки везде показывают, что монашество в молодости ничто иное есть, как чёрным платьем прикрытое блудодеяние и содомство, наносящее знатный ущерб размножению человеческого рода, не упоминая о бывающих детоубийствах, когда закононреступление закрывают злодеянием. Мне кажется, что надобно клобук[340] запретить мужчинам до 50, а женщинам до 45 лет.

5. Вышеписанное касалось больше до обильнейшего плодородия родящих; следующее надлежит особливо до сохранения рождённых. Хотя запрещением неравного и насильного супружества, позволением четвёртого и пятого брака, разрешением к супружеству вдовых попов и дьяконов и непозволением до указанных лет принятия монашеского чина несомненно воспоследовать может знатное приумножение народа и не столько будет беззаконнорожденных, следовательно, и меньше детского душегубства, однако по разным случаям и по слабости человеческого сложения быть тому невозможно, чтобы непозволенным сластолюбием или и насильством обременная женщина, не хотя быть обесславлена, не искала бы способов утаить своего беззакония и несчастия, отчего иногда в отчаянии матери детей своих убивают. Для избежания столь ужасного злодейства и для сохранения жизни неповинных младенцев надобно бы учредить нарочные богаделенные домы для невозбранного зазорных детей приёму[341], где богаделенные старушки могли б за ними ходить вместо матерей или бабок; но о сём особливо, в письме о исправлении и размножении ремесленных дел и художеств.

6. Следуют сему младенческие болезни, изнуряющие и в смертные челюсти повергающие начинающуюся жизнь человеческую, из которых первое и всех лютейшее мучение есть самое рождение. Страждет младенец не менее матери, и тем только разнится их томление, что мать оное помнит, не помнит младенец. Коль же оно велико, изъявляет Давид пророк, ибо, хотя изобразить ужасные врагов своих скорби, говорит: «Тамо болезни яко рождающия» (сиречь женщины). Проходя болезненный путь в прискорбный и суетный свет, коль часто нежный человек претерпевает великие повреждения, а особливо в голове, тем, что в самое своё рождение лишается едва начатый жизни и впервые почерпнутый дух в последнее испускает, либо несколько часов или дней только лишь с настоящею смертию борется. Сие первое страдание, которым нередко из рождённых живых на весь век здравие повреждается. Сего иначе ничем не можно отвратить или хотя несколько облегчить, как искусством повивальных бабок и осторожностию беременных. Потом следует болезнь при выходе зубов, младенцам часто смертоносная, когда особливо падучую болезнь о собою приносит. Также грыжи, оспа, сухотка, черви в животе и другие смерти детской причины, все требуют знания, как лечить нежных тел болезни. Для умаления толь великого зла советую в действие произвести следующее: 1) Выбрать хорошие книжки о повивальном искусстве и, самую лучшую положив за основание, сочинить наставление на российском языке или, сочинив на другом, перевесть на российский, к чему необходимо должно присовокупить добрые приёмы российских повивальных искусных бабок; для сего, созвав выборных, долговременным искусством дело знающих, спросить каждую особливо и всех вообще и, что за благо принято будет, внести в оную книжицу. 2) Для излечения прочих детских болезней, положив за основание великого медика Гофмана[342], который, упражнявшись чрез 60 лет в докторском звании, при конце жизни писал наставление о излечении младенческих болезной, по которым я дочь свою дважды от смерти избавил, и присовокупив из других лучшее, соединить с вышеписанною книжкою о повивальном искусстве; притом не позабыть, что наши бабки и лекари с пользою вообще употребляют. 3) В обеих совокуплённых сих искусств (ах) в одну книжку наблюдать то, чтобы способы и лекарства по большей части не трудно было сыскать везде в России, затем что у нас аптеками так скудно, что не токмо в каждом городе, но и в знатных великих городах поныне не устроены, о чём давно бы должно было иметь попечение; но о сём особливо представлено будет. 4) Оную книжку напечатав в довольном множестве, распродать во всё государство по всем церквам, чтобы священники и грамотные люди читая могли сами знать и других наставлением пользовать. По исчислению умерших по приходам, учинённому в Париже, сравнив их лета, умирают в первые три года столько же почти младенцев, сколько в прочие, до ста считая. Итак, положим, что в России мужеска полу 12 миллионов, из них состоит один миллион в таком супружестве, что дети родятся, положив обще, один в два года. Посему на каждый год будет рождённых полмиллиона, из коих в три года умирает половина или ещё по здешнему небрежению и больше, так что на всякий год достанется смерти в участие по сту тысяч младенцев не свыше трёх лет. Не стоит ли труда и попечения нашего, чтобы хотя десятую долю, то есть 10 тысяч, можно было удобными способами сохранить в жизни?

7. Доселе о натуральных обстоятельствах, младенцам вредных; остаётся упомянуть о повреждениях, от суеверия и грубого упрямства происходящих. Попы, не токмо деревенские, но и городские, крестят младенцев зимою в воде самой холодной, иногда и со льдом, указывая на предписание в требнике, чтобы вода была натуральная без применения, и вменяют теплоту за примешанную материю, а не думают того, что летом сами же крестят тёплою водою, по их мнению смешанною. Итак, сами себе прекословят, а особливо по своему недомыслию не знают, что и в самой холодной воде ещё теплоты очень много. От замерзания в лёд принимает вода в себя стужу до 130 гр., да и тут можно почесть её горячею, затем что замерзающая ртуть[343] несравненно большее расстояние от сего градуса имеет, нежели вода от кипятка до замерзания. Однако невеждам-попам физику толковать нет нужды, довольно принудить властию, чтобы всегда крестили водою, летней в рассуждении теплоты равною, затем что холодная исшедшему недавно из тёплой матерней утробы младенцу конечно вредна, а особливо который много претерпел в рождении. Одно погружение в умеренной воде не без тягости младенцу, когда мокрота в глаза, в уши, в ноздри, а иногда и в рот вливается (а когда рот и ноздри запирает пои рукою, тогда пресекается дыхание, которое недавно лишь получил младенец). Когда ж холодная вода со льдом охватит члены, то часто видны бывают признаки падучей болезни, и хотя от купели жив избавится, однако в следующих болезнях, кои всякий младенец после преодолеть должен, а особливо при выходе первых зубов, оная смертоносная болезнь удобнее возобновится. Таких упрямых попов, кои хотят насильно крестить холодною водою, почитаю я палачами, затем что желают после родин и крестин вскоре и похорон для своей корысти. Коль много есть столь несчастливых родителей, кои до 10 и 15 детей родили, а в живых ни единого не осталось?

8. Бедственному младенческому началу жизни следуют приключения, нападающие на здравие человеческое в прочем оныя течении. И, во-первых, невоздержание и неосторожность с уставленными обыкновениями, особливо у нас в России вкоренившимися и имеющими вид некоторой святости. Паче других времён пожирают у нас масленица и св. неделя великое множество народа одним только переменным употреблением питья и пищи. Легко рассудить можно, что, готовясь к воздержанию великого поста, во всей России много людей так загавливаются, что и говеть времени не остаётся. Мёртвые по кабакам, по улицам и по дорогам и частые похороны доказывают то ясно. Розговенье тому ж подобно. Да и дивиться не для чего. Кроме невоздержания в заговенные дни питием и пищею, стараются многие на весь в[еликий] пост удовольствоваться плотским смешением законно и беззаконно и так себя до чистого понедельника изнуряют, что здоровья своего никоею мерою починить не могут, употребляя грубые постные пищи, которые и здоровому желудку тягостны. Сверх того вскоре следует начало весны, когда все скверности, накопленные от человеков и от других животных, бывшие во всю зиму заключёнными от морозов, вдруг освобождаются и наполняют воздух, мешаются с водою и нам с мокротными и цинготными рыбами в желудок, в лёгкое, в кровь, в нервы и во всё строение жизненных членов человеческого тела вливаются, рождают болезни в здоровых, умножают оные в больных и смерть ускоряют в тех, кои бы ещё могли пожить долее. После того приближается светлое Христово воскресение, всеобщая христианская радость: тогда хотя почти беспрестанно читают и многократно повторяются страсти господни, однако мысли наши уже на св. неделе. Иной представляет себе приятные и скоромные пищи, иной думает, поспеет ли ему к празднику платье, иной представляет, как будет веселиться с родственниками и друзьями, иной ожидает, прибудут ли запасы из деревни, иной готовит живописные яйца и несомненно чает случая поцеловаться с красавицами или помилее свидаться. Наконец заутреню в полночь начали и обедню до свету отпели. Христос воскресе! только в ушах и на языке, а в сердце какое ему место, где житейскими желаниями и самые малейшие скважины все наполнены. Как с привязу спущенные собаки, как накопленная вода с отворенной плотины, как из облака прорвавшиеся вихри, рвут, ломят, валят, опровергают, терзают. Там разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки, там лежат без памяти отягчённые объядением и пьянством, там валяются обнажённые и блудом утомлённые недавние строгие постники. О истинное христианское пощение и празднество! Не на таких ли бог негодует у пророка: «Праздников ваших ненавидит душа моя и кадило ваше мерзость есть предо мною!» Между тем бедный желудок, привыкнув чрез долгое время к пищам малопитательным, вдруг принуждён принимать тучные и сильные брашна в сжавшиеся и ослабевшие проходы и, не имея требуемого довольства жизненных соков, несваренные ядения по жилам посылает, они спираются, пресекается течение крови, и душа в отворенные тогда райские двери из тесноты тела прямо улетает. Для уверения о сём можно справиться по церковным запискам: около которого времени в целом году у попов больше мёду на кутью исходит? Неоспоримое есть дело, что неравное течение жизни и крутопеременное питание тела не токмо вредно человеку, но и смертоносно, так что вышеписанных строгих постников, притом усердных и ревностных праздниколюбцев, самоубийцами почесть можно. Правда, что ежели кто на масленице приуготовляется к посту житием умеренным, в пост не изнуряет себя излишно и говеет больше духом, нежели брюхом, на св. неделе радуется о препровождении в[еликого] поста в истинных добродетелях, в трудах обществу полезных и богу любезных, а не о том, что дожил до разрешения на вся, тот конечно меньше почувствует припадков от нездорового времени, а особливо когда трудами кровь приводит в движение и, словом, содержит себя хотя то постными, то скоромными пищами, однако равно умеренными, без крутых скачков и пригорков. Но здесь, в севере сие по концам тучное, а в серёдке сухое время есть самая праздная часть года, когда крестьяне по имеют никакой большой работы и только посеянные, пожатые, измолоченные и смолотые плоды полевые доедают; купцам, за испорченными дорогами и распутицами, почти нет проезду из города в город с товарами: нет кораблям плавания и морским людям довольного движения; военные люди стоят в походах по зимним квартирам, а дома то для морозов, то для слякоти не могут быть удобно экзерциции. Итак, большая часть народа должна остаться в праздности, которая в заговенье к розговенье даёт причину к необузданной роскоши, а в пост, с худыми прошлогодними пищами и с нездоровым воздухом соединённая, портит здоровье и жизнь коро́тит.

Многие скажут: «Да проживают же люди! отцы наши и прадеды жили долгие веки!» Правда, живут и лопари[344], питаясь почти одною только рыбою, да посмотрите ж, коль они телом велики и коль многолюдны, и сравните их с живущими в том же климате самоядами, питающимися по большей части мясом. Первые ростом мелки, малолюдны, так что на 700 вёрстах в длину, а в ширину на 300 лопарей толь мало, что и в большие солдатские поборы со всей земли по два солдата с числа душ наймают из нашего народа, затем что из них весьма редко, чтобы кто и по малой мере в солдаты годился. Самояды, напротив того, ростом немалы, широкоплечи и сильны и в таком множестве, что если бы междоусобные частые кровавые сражения между многими их князьками не случались, то бы знатная восточно-северного берега часть ими населилась многолюдно. Посмотрите, что те российские области многолюднее, где скотом изобильнее, затем что во многих местах, где скотом скудно, и в мясоед по большей части питаются рыбою или пустыми щами с хлебом. Если б паша масленица положена была в мае месяце, то великий пост был бы в полной весне и в начале лета, а св. неделя около Петрова дня[345], то бы, кроме новых плодов земных и свежих рыб и благорастворённого воздуха, 1-е) поспешествовало бы сохранению здравия движение тела в крестьянах пахотною работою, в купечестве дальнею ездою по земле и по морю, военным — экзерцициею и походами; 2-е) ради исправления таких нужных работ меньше бы было праздности, матери невоздержания, меньше гостьбы и пирушек, меньше пьянства, неравного жития и прерывного питания, надрывающего человеческое здравие, а сверх того, хотя бы кто напился, однако, возвращаясь домой, не замёрз бы на дороге, как о масленице бывает, и не провалился бы под лёд, как случается на св. неделе.

Я к вам обращаюсь, великие учители и расположители постов и праздников, и со всяким благоговением вопрошаю вашу святость: что вы в то время о нас думали, когда св. великий пост поставили в сие время? Мне кажется, что вы, по своей святости, кротости, терпению и праводушию милостивый ответ дадите и не так, как андреевский протопоп[346] Яков делал, в церкви матерно не избраните или ещё, как он с морским капитаном Яньковым в светлое воскресение у креста за непоцелование руки поступил, в грудь кулаком не ударите. Вы скажете: «Располагая посты и праздники, жили мы в Греции и в земле обетованной. Святую четыредесятницу[347] тогда содержать установили, когда у нас полным сиянием вешнего солнца земное богатое недро отверзается, произращает здоровыми соками наполненную молодую зелень и воздух возобновляет ароматными духами; поспевают ранние плоды, в пищу, в прохлаждение и в лекарство купно служащие; пению нашему для славословия божия соответствовали журчащие ручьи, шумящие листы и воспевающие сладкогласные птицы. А про ваши полуночные стороны мы рассуждали, что не токмо там нет и не будет христианского закона, но ниже́ единого словесного обитателя ради великой стужи. Не жалуйтесь на нас! Как бы мы вам предписали есть финики и смоквы и пить доброго виноградного вина по красоуле[348], чего у вас не родится? Расположите, как разумные люди, по вашему климату, употребите на пост другое способнейшее время или в дурное время пользуйтесь умеренно здоровыми пищами. Есть у вас духовенство, равную нам власть от Христа имеющее вязати и решити. Для толь важного дела можно в России вселенский собор составить: сохранение жизни толь великого множества народа того стоит. А сверх того, ученьем вкорените всем в мысли, что богу приятнее, когда имеем в сердце чистую совесть, нежели в желудке цынготную рыбу, что посты учреждены не для самоубивства вредными пищами, но для воздержания от излишества, что обманщик, грабитель, неправосудный, мздоимец, вор и другими образы ближнего повредитель прощения не сыщет, хотя бы он вместо обыкновенной постной пищи в семь недель ел щепы, кирпич, мочало, глину и уголье и большую бы часть того времени простоял на голове вместо земных поклонов. Чистое покаяние есть доброе житие, бога к милосердию, к щедроте и к люблению нашему преклоняющее. Сохраните] данные Христом заповеди, на коих весь закон и пророки висят: «Люби господа бога твоего воем сердцем (сирень не кишками) и ближнего как сам себя (т. е. совестию, а не языком)». Исправлению сего недостатка ужасные обстоят препятствия, однако не больше опасны, как заставить брить бороды, носить немецкое платье, сообщаться обходительством с иноверными, заставить матрозов в летние посты есть мясо, уничтожить боярство, патриаршество и стрельцов и вместо их учредить Правительствующий Сенат, Святейший Синод, новое регулярное войско, перенести столицу на пустое место и новый год в другой месяц! Российский народ гибок!

9. Кроме сего впадает великое множество людей и в другие разные болезни, о излечении коих весьма ещё мало порядочных есть учреждений, как выше упомянуто, и только по большей мере простые, безграмотные мужики и бабы лечат наугад, соединяя часто натуральные способы, сколько смыслят, с вороженьем и шептаниями, и тем не только не придают никакой силы своим лекарствам, но и ещё в людях укрепляют суеверие, больных приводят в страх унылыми видами и умножают болезнь, приближая их скорее к смерти. Правда, много есть из них, кои действительно знают лечить некоторые болезни, а особливо внешние, как коновалы и костоправы, так что иногда и учёных хирургов в некоторых случаях превосходят, однако всё лучше учредить по правилам, медицинскую науку составляющим. К сему требуется по всем городам довольное число докторов, лекарей и аптек, удовольствованных лекарствами, хотя б только по нашему климату пристойными, чего не токмо нет и сотой доли, но и войско российское весьма не довольно снабжено медиками, так что лекари не успевают перевязывать и раненых, не токмо чтобы всякого осмотреть, выспросить обстоятельства, дать лекарства и тем страждущих успокоить. От такого непризрения многие, коим бы ожить, умирают. Сего недостатка ничем не можно скорее наполнить, как для изучения докторства послать довольное число российских студентов в иностранные университеты и учреждённым и впредь учреждаемым внутри государства университетам дать между прочими привилегиями власть производить достойных в доктора; 2-е. Медицинской канцелярии[349] подтвердить накрепко, чтобы как в аптеках, так и при лекарях было довольное число учеников российских, коих бы они в определённое время своему искусству обучали и Сенату представляли. Стыдно и досадно слышать, что ученики российского народа, будучи по десяти и больше лет в аптеках, почти никаких лекарств составлять не умеют, а ради чего? Затем, что аптекари держат ещё учеников немецких, а русские при иготе[350], при решете и при уголье до старости доживают и учениками умирают, а немецкими всего государства не наполнить. Сверх того, недостаточное знание языка, разность веры, несходные нравы и дорогая им плата много препятствуют.

10. Смертям от болезни следуют насильственные, натуральные и случайные обстоятельства как причины лишения жизни человеческой, т. е. моровые язвы, пожары, потопления, морозы. Поветрия на людей хотя по большей части в южных пределах здешнего государства случаются, однако всякие способы против того употреблять должно. Оные состоят в истреблении уже начавшегося или в отвращении приходящего. К первому требуются известные употребительные против такого несчастья средства, и для того, лучшие должно выбрав из авторов, сочинить Медицинскому факультету[351] книжку и напечатав распродать по государству. Ко второму надобно с бывших примеров собрать признаки, из которых главный есть затмение солнца, причиняющее почти всегда вскоре падеж на окот, а после и на людей поветрие. В наши просвещённые веки знают о том в великом свете обращающиеся люди от астрономов и могут предостеречься, не выпуская скота из дому и не давая травы, того дня снятой: так в других государствах остерегаются два или три дни после, и сами никаких плодов в то время не снимают и не употребляют, говоря, что во время солнечного затмения падают ядовитые росы. Главная причина быть кажется, по моему мнению, что во время затмения закрывается солнце луною, таким же телом, как и земля наша, пресекается круто электрическая сила, которую солнце на все растения во весь день изливает, что видно на травах, ночью спящих и тоже страждущих в солнечное затмение. Время научит, сколько может электрическая сила действовать в рассуждении поветрия. Затмения во всём государстве не знают, и для того надобно заблаговременно публиковать и что требуется повелеть указами по примеру, как водится в других государствах. Для избавления от огненной смерти служит предосторожность о утолении частых и великих пожаров, о чём покажется пространно в письме о лучшей государственной экономии. Потопления суть двояки: от наводнения и от неосторожной дерзости, особливо в пьянстве. Первое легко отвратить можно, запретив, чтобы при великих реках на низких местах, вешней особливо воде подверженных, никаких жилищ не было. Сие делается от одной лености, чтоб вода и сено и всякая от воды удобность была близко, однако часто на высоких местах живущие видят весною, сами будучи в безопасности, как скот и люди и целые домы неприступный лёд несёт в отчаянии всякого спасения. Вторых потоплений ничем отвратить нельзя, не умалив много гощения и пьянства, для коих люди дерзают переезжать чрез реки в бурную погоду, перегрузив суда множеством, или переходить через лёд осенью и весною, когда он весьма ненадёжен и опасен. В главе о истреблении праздности предложатся способы, равно как и для избавления померзания многих зимою.

11. Немалый ущерб причиняется народу убивствами, кои бывают в драках и от разбойников. Драки происходят вредные между соседями, а особливо между помещиками, которых ничем, как межеванием, утушить не можно. На разбойников хотя посылаются сыщики, однако чрез то вывести сие зло или хотя знатно убавить нет почти никакой надежды. Основательнейшие и сильнейшие к тому требуются способы. Следующий кажется мне всех надёжнее, бережливее и монархине воемилостивейшей славнее и притом любезнее, затем что он действио своё возымеет меньшим пролитием человеческой крови. Разбойники без пристанища в городах и около деревень пробыть и злодейством своим долго пользоваться не мо гут. При деревнях держатся, а в городах обыкновенно часто бывают для продажи пограбленных пожитков. Итак, когда им сии места сделаны будут узки и тесны, то не могут долго утаиться; не занадобится далече посылать команды и делать кровопролитные сражения со многими, когда можно иметь случай перебрать по одиночке и ловить их часто. Всевожделенный и долговременный покой внутри нашего отечества чрез полтораста лет, в кое время после разорения от поляков[352] не нужно было стенами защищаться от неприятелей, подал нерадению нашему причину мало иметь попечения о градских ограждениях, и потому большая часть малых городов и посадов и многих провинциальных и губернских городов не токмо стен каменных или хотя надёжных валов и рвов, но и деревянных палисадников или тынов не имеют, что не без сожаления вижу из ответов, присылаемых на географические вопросы в Академию наук[353] изо всех городов указом Правительствующего Сената, по моему представлению. Кроме того, что проезжающие иностранные не без презрения смотрят на наши беспорядочные города или, лучше сказать, почти на развалины, разбойники употребляют их к своему прибежищу и так лее могут закрываться от достойного карания в городе или ещё лучше, нежели в деревне, затем что город больше и со всех сторон в него на всяком месте ворота днём и ночью беспрестанно отворены ворам и добрым людям. Когда ж бы всемилостивейше повелеть благоизволено было все российские города, у коих ограждение рушилось или его и не было, укрепить хотя не каменными стенами, но токмо валом и рвом и высоким палисадником и не во многих местах оставить ворота с крепкими запорами и с надёжными мещанскими караулами, где нет гарнизонов, так, чтобы ряды и лавки были внутри ограждения, то бы ворам провозить в город грабленные вещи для продажи было весьма трудно и всё для осмотру предосторожности употребить было несравненно легче, нежели в месте, со всех сторон отворенном; а разбойник может быть в воротах скорее примечен, который, не продав грабленных вещей, корысти не получит. Сверх сего, в каждом ограждённом городе назначить постоянные ночлеги для прохожих и проезжих с письменными дозволениями и с вывескою и приказать, чтобы каждый хозяин на всякий день объявлял в ратуше, кто у него был на ночлеге и сколько времени, а другие бы мещане принимать к себе в дом приезжих и прохожих воли не имели, под опасением наказания, кроме своих родственников, в городе известных. По всем волостям, погостам и деревням опубликовать, что ежели крестьянин или двое и больше поймают разбойника, приведут его в город или в другое безопасное место и докажут надёжными свидетелями и опору в том не будет, то давать приводчикам за всякую голову по 10 руб. из мещанского казённого сбору, и за главных злодейских предводителей, за атамана, эсаула, также и за поимание и довод того, кто держит воровские прибежища, по 30 руб. Сие хотя довольно быть кажется, где города не в весьма дальним расстоянии, однако многие места есть в России глухие, на 500 и больше вёрст без городов, прямые убежища разбойникам и всяким беглым и беспашпортным людям; примером служить может лесистое пространство около реки Ветлуги, которая, на 700 вёрст течением от вершины до устья простираясь, не имеет при себе ни единого города. Туда с Волги укрывается великое множество зимою бурлаков, из коих немалая часть разбойники. Крестьяне содержат их во всю зиму за полтину человека, а буде он что работает, то кормят и без платы, не спрашивая пашпорта. По таким местам должно основать и поставить города, дав знатным сёлам гражданские права учредить ратуши и воеводствы и оградив надёжными укреплениями и осторожностями от разбойников, как выше показано. Сие будет служить не токмо для общей безопасности и к сбережению российского народа, но и к особливой славе воемилостивейшей нашей самодержицы яко возобновительницы старых и состроительницы многих новых городов российских.

12. Переставая говорить о потере российского народа болезнями, несчастиями и убивствами, должно упомянуть о живых покойниках. С пограничных мест уходят люди в чужие государства, а особливо в Польшу, и тем лишается подданных Российская корона. Подлинно, что расположив предосторожности на рубеже литовском, однако толь великой скважины силою совершенно запереть невозможно: лучше поступить с кротостию. Побеги бывают более от помещичьих отягощений[354] крестьянам и от солдатских наборов. Итак, мне кажется лучше пограничных с Польшей жителей облегчить податьми и снять солдатские наборы, расположив их по всему государству. Для расколу много уходит российских людей на Ветку[355]: находящихся там беглецов не можно ли возвратить при нынешнем военном случае[356]? А впредь могут служить способы, кои представятся о исправлении нравов и о большем просвещении народа.

13. Место беглецов за границы удобно наполнить можно приёмом иностранных, ежели к тому употреблены будут пристойные меры. Нынешнее в Европе несчастное военное время принуждает не токмо одиноких людей, но и целые разорённые семейства оставлять своё отечество и искать мест, от военного насильства удалённых. Пространное владение великой нашей монархини в состоянии вместить в своё безопасное недро целые народы и довольствовать всякими потребами, кои единого только посильного труда от человеков ожидают к своему полезному произведению. Условия, коими иностранных привлечь можно к поселению в России, не представляю, не ведая довольно союзных и враждебных обстоятельств между воюющими и мирными сторонами.

Хотел бы я сочинить примерный счёт, сколько бы из сих 13 способов (а есть ещё и больше) воспоследовало сохранения и приращения подданных ея императорского величества. Однако требуется к тому для известия многие обстоятельства и не мало времени; для того только одною догадкою досягаю несколько, что на каждый год может взойти приращение российского народа больше против прежнего до полумиллиона душ, а от ревизии до ревизии в 20 лет — до 10 миллионов. Кроме сего уповаю, что сии способы не будут ничем народу отяготительны, но будут служить к безопасности и успокоению всенародному.

Окончивая сие, надеюсь, что вашему высокопревосходительству что-нибудь понравится из моих доброжелательных к обществу мнений, и прошу о вашем беспрерывном здравии и во всём удовольствии всевышнего строителя и правителя всех народов и языков, произведшего вас в сей день и влившего вам кровь сына отечества к произведению дел полезных, а паче к покровительству наук и художеств, к которым я, равно и к вам от всей искренности усердствуя, с достодолжным высокопочитанием пребываю.

Ноября 1. 1761

1764, НЕ ПОЗДНЕЕ АВГУСТА 26. КРАТКАЯ ИСТОРИЯ О ПОВЕДЕНИИ АКАДЕМИЧЕСКОЙ КАНЦЕЛЯРИИ В РАССУЖДЕНИИ УЧЁНЫХ ЛЮДЕЙ И ДЕЛ С НАЧАЛА СЕГО КОРПУСА ДО НЫНЕШНЕГО ВРЕМЕНИ[357]

1765, ФЕВРАЛЯ 26 — МАРТА 4. ПЛАН БЕСЕДЫ С ЕКАТЕРИНОЙ II ОБ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ, ПРЕПЯТСТВУЮЩИХ РАБОТЕ ЛОМОНОСОВА В АКАДЕМИИ НАУК[435]

1. Видеть Г[осударыню].

2. Показывать свои труды.

3. Может быть, понадоблюсь.

4. Беречь нечего. Всё открыто Шлёцеру сумасбродному. В Российской библиотеке есть больше секретов. Вверили такому человеку, у коего нет ни ума, ни совести, рекомендованному от моих злодеев.

5. Приносил его выс[очеству] дедикации[436]. Да всё! и места нет.

6. Нет нигде места и в чужих краях.

7. Все любят, да шумахерщина.

8. Multa tacui, multa pertuli, multa concessi [Многое принял молча, многое снёс, во многом уступил][437].

9. За то терплю, что стараюсь защитить труды П[етра] В[еликого], чтобы выучились россияне, чтобы показали своё достоинство pro aris etc. [за алтари и т. д.][438].

10. Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют.

11. Ежели не пресечёте, великая буря восстанет.

7 мая 1940 года в связи со 185-летием со дня своего основания Московскому университету было присвоено имя Михаила Васильевича Ломоносова.

А. С. Пушкин справедливо писал о титане русской и мировой науки XVIII столетия: «Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки была сильнейшей страстью сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё испытал и во всё проник...» В числе выдающихся заслуг первого академика из русских было создание первого русского университета.

Строго официально-юридически основание университета в Москве было осуществлено указом дочери Петра I императрицы Елизаветы на основании доклада в Сенат её фаворита, считавшегося покровителем просвещения, И. И. Шувалова. Почему же всё-таки не их, а М. В. Ломоносова называют подлинным создателем Московского университета?

Потребности страны на рубеже XVII—XVIII веков требовали распространения в России науки и просвещения. Ещё в XVII веке выдвигались предложения о создании в Москве университета. Однако дело ограничилось открытием в 1678 году Славяно-греко-латинской академии, или, как её называли, Спасских школ (по имени монастыря, где академия находилась). Образование в ней носило богословский характер.

В ходе петровских преобразований в первой четверти XVIII века была создана светская школа, сделаны значительные шаги вперёд в развитии науки. Ведущим центром новой школы и научных знаний стала открытая в 1725 году Петербургская Академия наук. С тем чтобы готовить в России кадры учёных, при академии были учреждены университет и гимназия. Однако ни гимназия, пи академический университет с поставленной задачей не справились. Немецкая академическая клика, возглавлявшаяся И.Д. Шумахером, утверждала, что в Петербурге университет «не надобен», предлагала либо выписывать студентов и профессоров из-за границы, либо готовить русских в зарубежных университетах.

В этих условиях М. В. Ломоносов и его единомышленники потратили много энергии и сил, чтобы сносно организовать работу учебных заведений при академии. Эти действия были той основой, тем трамплином, которые с учётом собственного опыта учёбы за границей приведут впоследствии к необходимости создания университета в Москве. Это случится в 1755 году. В 1764 году, спустя 9 лет после основания Московского университета, М. В. Ломоносов справедливо напишет, что он видел причину, мешавшую его открытию, в деятельности И. Д. Шумахера и его единомышленников: «И Ломоносов, будучи участником при учреждении Московского университета, довольно приметил в нём нелюбия к российским учёным, когда Блументрост назначен куратором и приехал из Москвы в Санктпетербург: ибо он не хотел, чтобы Ломоносов был в советах о университете, который и первую причину подал к основанию помянутого корпуса».

Есть и другие свидетельства об активной роли М. В. Ломоносова в создании Московского университета. В письме к И. И. Шувалову М.В. Ломоносов даёт набросок структуры университета (это письмо и указ об обосновании Московского университета публикуются в данной книге). Внимательное сопоставление двух документов даёт основание сказать, что в основу штата университета были положены предложения М. В. Ломоносова. Один из выпускников университета, И. Ф. Тимковский, хорошо знавший И. И. Шувалова в конце его жизни, писал в своих мемуарах об обсуждении М. В. Ломоносовым и И. И. Шуваловым проекта будущего первого высшего светского учебного учреждения в Москве. «Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях и хотел удержать вполне образец Лейденского, с несовместимыми вольностями» (т. е. университетской автономией. — Сост.). Ещё в одном письме к И. И. Шувалову (1760 г.) М. В. Ломоносов замечает, что он «и прежде сего советы давал о Московском университете».

Конкретное, практическое участие М. В. Ломоносова в подготовительной работе по созданию Московского университета но подлежит сомнению. Но ещё важнее роль М. В. Ломоносова как первого русского учёного с мировым значением. В его лице сфокусировалась вся мощь, красота и жизнеспособность российской науки, вышедшей на передовые рубежи мирового научного знания, успехи страны, сумевшей после петровских преобразовании значительно сократить отставание от передовых стран того времени и войти в число ведущих держав мира. Дальнейшее развитие России было невозможно без собственной университетской базы. Это лучше всего понимал и активно действовал в деле учреждения университета в Москве М. В. Ломоносов. Это достаточно ясно осознавали и И. И. Шувалов, и все разумно мыслящие политические и общественные деятели страны. Да, предложение в Сенат об открытии университета было внесено И. И. Шуваловым, да, указ о его создании был подписан императрицей Елизаветой — они в силу своего служебного и общественного положения в абсолютистском государстве формально-юридически оформили этот акт. Честь и хвала им за это. Но нельзя недооценивать решающего вклада и выдающейся роли М. В. Ломоносова в основании Московского университета. Именно как результат его научной и организационной деятельности был создан «наш первый, наш российский, наш Московский» университет. А. С. Пушкин высказал это со свойственной только гениям ясностью и точностью: «Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом».

Проект организации Московского университета был подписан императрицей Елизаветой Петровной 12 (23 по новому стилю)[439] января 1755 года (Татьянин день) и опубликован 24 января (4 февраля) того же года. Церемония торжественного открытия (инавгурация) состоялась в день празднования годовщины коронации Елизаветы Петровны 26 апреля (7 мая) 1755 года, когда начала работать гимназия при университете (существовала до 1812 года).

Московский университет начал свою работу в здании бывшей Главной аптеки, которую построил ещё в XVII веке архитектор М. Т. Чоглоков и которая специально к этому событию была отремонтирована под руководством известного московского зодчего Д. В. Ухтомского. Здание находилось на Красной площади на месте, где сейчас расположен Государственный Исторический музей. На стене ГИМа в настоящее время имеется мемориальная доска, напоминающая об этом замечательном событии в истории русской культуры и просвещения. Лишь к концу XVIII столетия университет переехал в новое, специально для него построенное здание за рекой Неглинной неподалёку от Кремля (ныне площадь 50-летия Октября). Здание было сооружено выдающимся московским архитектором М. Ф. Казаковым. Свой нынешний вид это здание Московского университета приняло после небольших перестроек его фасадов известным зодчим Д. И. Жилярди в ходе восстановительных работ после пожара 1812 года.

В течение первого полувека своего существования университет в Москве был единственным светским высшим учебным заведением в стране. Принципы организации в нём учебной, научной и общественно-просветительной работы во многом определят характер всей системы высшей школы в нашей стране.

Московский университет с самого своего основания характеризуется целым рядом замечательных черт, совокупность которых показывает, как глубоко и далеко предвидели его создатели в деле подготовки кадров высшей квалификации.

В соответствии с планом М. В. Ломоносова и опытом Академического университета в Москве были образованы три факультета: философский, юридический и медицинский. Своё обучение все студенты начинали на философском факультете, где получали фундаментальную подготовку по естественным и гуманитарным наукам. После трёх лет обучения шло, как бы мы сказали сегодня, распределение по факультетам. Образование дальше можно было продолжить, специализируясь на юридическом, медицинском или на том же философском факультетах. В отличие от университетов Европы в Московском не было богословского факультета, что объясняется наличием в России своей системы образования для подготовки кадров православного духовенства. «Попечение о богословии справедливо остаётся святейшему Синоду», — читаем в указе об учреждении университета. Более того, богословие в Московском университете стало преподаваться только с начала XIX века.

За семь лет до открытия Московского университета в Петербурге М. В. Ломоносов прочёл впервые в нашей стране лекцию студентам на русском языке. С момента своего основания лекции в Московском университете русскими преподавателями читались на русском языке, в то время как в качестве языка науки всюду в Европе господствовала латынь. Ученик М. В. Ломоносова И. Н. Поповский в лекции, открывшей занятия на философском факультете, мог с гордостью сказать об успехах в разработке русской научной терминологии: «Нет такой мысли, кою бы по-российски изложить было невозможно!»

Московский университет с первых дней отличался демократическим составом своих студентов и профессоров. Это во многом определило широкое распространение среди учащихся и преподавателей передовых научных и общественно-политических идей.

Уже в преамбуле указа об учреждении университета отмечалось, что университет создан «для генерального обучения разночинцев». Среди первых студентов, принятых в 1755 году, не было ни одного дворянина. Решая проблему подготовки учащихся для обучения в университете, когда не было фактически среднего образования в стране, М. В. Ломоносов в письме к И. И. Шувалову подчёркивал, что университет без гимназии, как «пашня без семян». Университетские гимназии для дворян и разночинцев обеспечили Московский университет нужным числом студентов. По их примеру гимназии в XIX веке были открыты во многих городах России.

Отстаивая демократические взгляды на образование и просвещение, М. В. Ломоносов указывал на пример западноевропейских университетов, где было покончено с принципом сословности: «В университете тот студент почтеннее, кто больше научился; а чей он сын, в том нет нужды». За вторую половину XVIII века из 26 русских профессоров, которые вели преподавание, только были выходцами из дворян. Следует заметить здесь, что в отличие от Академии наук набор преподавателей из числа иностранцев не был столь удачен, как это было в период создания Петербургской Академии наук. В XVIII веке состав студентов был в основном разночинский, хотя дворяне, особенно мелкопоместные, охотно шли в университет. Наиболее способных студентов для продолжения обучения стали посылать в зарубежные университеты, укрепляя контакты и связи с мировой наукой.

Выдающуюся роль с момента своего основания Московский университет играл в доле распространения и популяризации научных знаний. На лекциях профессоров университета и диспутах студентов могла присутствовать публика. В апреле 1756 года при Московском университете на Моховой улице (ныне проспект Маркса) были открыты типография и книжная лавка. Тогда же стала выходить дважды в неделю первая в стране неправительственная газета «Московские ведомости», а с января 1760 года первый в Москве литературный журнал — «Полезное увеселение». 3 (14) июля 1756 года «Московские ведомости» сообщали, что в только что созданной библиотеке университета открыт доступ «для любителей наук и охотников чтения каждую среду и субботу с 2 до 5 часов».

Просветительская деятельность Московского университета способствовала созданию на его базе или при участии его профессуры таких крупных центров отечественной культуры, как Казанская гимназия (с 1804 г. — Казанский университет), Академия художеств в Петербурге (до 1764 г. в ведении Московского университета), Малый театр. В XIX веке по инициативе университета возникли первые научные общества — «Испытателей природы», «Истории и древностей российских», «Любителей российской словесности», Исторический, Политехнический, Изящных искусств (ныне Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина) музеи, Зоологический сад и другие культурные заведения.

В XVIII веке в стенах Московского университета учились и работали замечательные деятели русской науки и культуры: философы Н. Н. Поповский, Д. С. Аничков, математики и механики В.К. Аршеневский, М.И. Панкевич, медик С. Г. Зыбелин, ботаник П. Д. Вениаминов, физик П. И. Страхов, почвоведы М.И. Афонин, Н. Е. Черепанов, географ X. А. Чеботарёв, филологи и переводчики А. А. Барсов, С. Хальфин, Е. М. Костров, правоведы С.Е. Десницкий, И. А. Третьяков, издатели и писатели Н. И. Новиков, Д. И. Фонвизин, М. М. Херасков, В. А. Санковский, Н. Н. Бантыш-Каменский, архитекторы В. И. Баженов и И. Е. Старов.

Соединение в деятельности Московского университета задач образования, науки и культуры превратят в дальнейшем университет в «средоточение российского просвещения», один из крупнейших центров мировой культуры.

Документы, публикуемые в этом разделе, можно разделить на три группы: 1) учреждение и открытие университета, 2) мемуары первых университетских студентов и 3) деятели русской науки и культуры второй половины XVIII века — питомцы Московского университета.

Подборка документов об истории Московского университета в первые пятьдесят лет его работы открывается письмом М. В. Ломоносова И. И. Шувалову, которое датируется июнем—июлем 1754 года. Такая датировка объясняется тем, что М. В. Ломоносов и И. И. Шувалов обсуждали структуру создаваемого университета накануне подачи меценатом представления в Сенат об учреждении Московского университета (19 июля 1754 г.). В результате в ломоносовский проект были внесены небольшие изменения как редакционного, так и смыслового характера. Последние, например, заключаются в сокращении числа профессоров на философском с 6 до 4 и объединении нескольких дисциплин в руках того или иного профессора.

Сравнение письма М. В. Ломоносова и указа императрицы Елизаветы Петровны об учреждении Московского университета и двух гимназий, а также «проекта по сему предмету» неоднозначно показывает на огромную роль великого русского учёного в организации университета в Москве. Указ изобилует характерными для абсолютизма XVIII века ссылками на «общее благо», на «пользу и благополучие всего отечества», «пользу общего житья человеческого», «народное благополучие». Влияние века Просвещения просматривается и в преувеличенном восхищении перед наукой — «всякое добро происходит от просвещённого разума», стремлении «способом пристойных наук возрастить в пространстве империи нашей всякое полезное знание». Указ включает в себя постановляющую часть с пространным объяснением причин учреждения Московского университета и проект положения о его организационной структуре и принципах работы. Из многих положений об устройстве университета, которые отмечались выше, обратим внимание на неподсудность «университетских людей» каким-либо судам без решения на то директора; на запрещение принимать в университет «никаких крепостных и помещиковых людей», пока господа не освободят их от крепостной неволи, на отсутствие на первых порах права «производить в градусы», то есть присуждать учёные степени.

Публикуемое сообщение из единственной тогда в России газеты «Санкт-Петербургские ведомости» от 16(27) мая 1755 года рассказывает о торжественной церемонии открытия занятий в Московском университете. Это произошло, как уже указывалось выше, 26 апреля (7 мая) 1755 года, когда начались занятия в университетской гимназии. Церемония открытия университета была проведена по традиционным тому времени канонам. Торжественный молебен, речи, банкет, иллюминация и праздничное гуляние. Это был праздник отечественной науки и просвещения; чествовали открытие первого светского высшего учебного заведения в стране.

На церемонии открытия Московского университета выступил ученик М. В. Ломоносова по академическому университету профессор Антон Алексеевич Барсов (1730—1791). Учёный-лингвист, создавший «Краткие правила российской грамматики» (опубликованы в 1771 г.) — основной учебник по русскому языку в то время, произнёс речь на русском языке. Отдавая традиционные и обязательные для того времени почести императрице, А. А. Барсов славил просвещение, науки и человеческий разум. На церемонии открытия также с речами на латинском языке выступил профессор Н. Н. Поповский, на французском и немецком языках — гимназические учителя Ф. де Лабом и И. Ф. Литкен.

В настоящем томе публикуется другая речь профессора Н. Н. Поповского. Она была произнесена им при начале чтения лекций по философии в Московском университете в июне 1755 года. Эти лекции фактически открыли занятия студентов Московского университета. Николай Никитич Поповский (1730—1760) — «отличнейший из студентов» Академического университета был любимым учеником М. В. Ломоносова. В Московском университете занимал должность профессора красноречия и философии. Публикуемая речь является вступительной лекцией к курсу философии.

Вторая группа документов — мемуары первых университетских студентов, рассказывающие о начальном этапе деятельности Московского университета.

Автобиографические записки Ильи Фёдоровича Тимковского (1772 или 1773—1853) переносят нас в 70—90-е годы XVIII века. Особенности полученного им до поступления в университет образования связаны не столько с более поздним временем по сравнению с молодыми годами М. В. Данилова или Д. И. Фонвизина, сколько с тем, что он был выходцем с Украины. В среде украинских дворян, казаков, разночинцев традиционными формами первоначального обучения были не только занятия с детьми родителей и местных грамотеев, но и отдача их в духовные учебные заведения: семинарии, коллегиумы, Киевскую академию. При этом вовсе не преследовались цели подготовки из них священников (ими становились, как правило, только дети церковнослужителей, и то не все). По сути дела, церковные училища Украины были одновременно и средними светскими школами. Они давали вполне достаточную подготовку для продолжения учёбы в университете.

Сам Московский университет предстаёт в записках И. Ф. Тимковского как вполне сложившееся высшее учебное заведение, дававшее возможности не только для научной подготовки, но и для развития творческих способностей студентов. И. Ф. Тимковский в годы учёбы в университете не раз помещал в газетах и журналах свои оригинальные стихотворения и переводы. Интересны и его рассказы о встречах и беседах с И. И. Шуваловым. Пересказы шуваловских воспоминаний, хотя и кратки, тем не менее дают очень важные сведения о начале Московского университета. Так, весьма интересно признание Шувалова о горячих спорах с Ломоносовым о будущем университете, в которых учёный-патриот отстаивал его более демократическое устройство, нежели то, которое он получил.

Впоследствии И. Ф. Тимковский стал известен как учёный-юрист и педагог. В 1797—1802 годы он служил в Сенате, а в 1803 году приехал в Харьков, где создавался новый университет. Он стал одним из организаторов этого университета и первым профессором русского права в нём. Одновременно он был назначен визитатором (инспектором) Харьковского учебного округа, и при его участии и содействии в округе были открыты 7 гимназий и ряд уездных училищ. В 1811 году он вышел в отставку и занялся общественной деятельностью, но в 1825 году вернулся к педагогической работе, став директором Новгород-Северской гимназии. В 1838 году ушёл со службы окончательно и занялся сельским хозяйством, в частности, оставил труды по пчеловодству. Жизнь и деятельность И. Ф. Тимковского свидетельствуют о той разносторонней подготовке, которую давал Московский университет XVIII века своим выпускникам.

Фёдор Петрович Лубяновский (1777—1869) вышел из той же среды украинского дворянства, что и И. Ф. Тимковский. Отсюда многие сходные черты их биографий. И у того и у другого родители были образованные для своего времени люди (отец Ф. П. Лубяновского учился в Киевской академии). Тот и другой до университета окончили духовные учебные заведения: Лубяновский — Харьковский коллегиум, Тимковский — академию в Киеве. В университете они учились почти в одно и то же время. И всё же воспоминания Ф. П. Лубяновского не похожи на записки И. Ф. Тимковского. Их автор — высокопоставленный чиновник. Написаны они после 1834 года, когда Ф. П. Лубяновский уже прослужил на высоких должностях пензенского, а затем подольского губернатора. Закончил же он службу в должности сенатора. Не случайно Лубяновский смотрит на университет с точки зрения подготовки не учёных или педагогов, а чиновников (а это было, несомненно, одной из важных задач, которые ставились перед университетским образованием в абсолютистском государстве). И всё же свойственная университетской среде тяга к знаниям, к творчеству отразилась и на Ф. П. Лубяновском, о чём свидетельствуют и его воспоминания.

Денис Иванович Фонвизин (1744 или 1745—1792) принадлежал к числу первых студентов Московского университета, которые в самом скором времени вписали яркие страницы в историю русской культуры. И тем более ценны его воспоминания об этом раннем периоде истории университета.

Кроме того, в них даётся и описание того образования, которое получали дома отпрыски дворянских семей до поступления или сразу на службу, или в специальные сословные учебные заведения типа Кадетского корпуса, или же, начиная с 1755 года, в университет и его гимназию.

«Чистосердечное признание...» — это произведение выдающегося писателя-сатирика, а не сухие погодные записи фактов. Подлинные события и впечатления подвергнуты тщательной стилистической и художественной обработке. Всё выдержано в ироничном тоне, подчёркнуты кажущиеся смешными черты учёбы в гимназии и университете, где Д. И. Фонвизин провёл 1755—1762 годы. На самом деле всё обстояло гораздо серьёзней: и награды будущий писатель получал за настоящие успехи в учёбе, и вышел из университета, несомненно, образованным человеком. Но и в своей иронии Д. И. Фонвизин сдержан и тактичен. С глубокой теплотой и восхищением вспоминает он встречу с М. В. Ломоносовым, оставившую след в его душе на всю жизнь. (Над воспоминаниями Д. И. Фонвизин начал работать незадолго до смерти — в 1789 г.) Сквозь шутку слышится искренняя признательность университету.

Ещё в университете Д. И. Фонвизин, как и многие его товарищи, занялся литературной и театральной деятельностью. Здесь начался творческий путь создателя бессмертного «Недоросля», патриота и борца против деспотизма. Этот путь, к сожалению, был недолгим. После 1783 года Екатерина II, раздражённая свободомыслием и смелостью Д. И. Фонвизина, осмелившегося на открытую полемику с ней в сатирических журналах, лишила его возможности публиковать свои произведения.

«Чистосердечное признание...» осталось неоконченным.

Третья часть документальной подборки — рассказ о первых университетских питомцах и деятелях русской культуры, науки и просвещения XVIII века. Лучше других это сделал Н. И. Новиков.

Николай Иванович Новиков (1744—1818) являлся одним из самых ярких представителей русского Просвещения XVIII века. Выходец из дворянской семьи, он несколько лет учился в гимназии при Московском университете, с 1762 года состоял на военной службе, а в 1767 году был назначен в числе других образованных молодых офицеров к ведению протоколов комиссии по составлению нового Уложения (свода законов). Для участия в работе Уложенной комиссии были избраны депутаты почти от всех сословий: дворян, купечества, казаков, государственных (то есть не принадлежавших помещикам) крестьян и других. Но большинство крестьян, а значит, и всего населения России, доступа в эту комиссию не получили (крестьяне, принадлежавшие помещикам и лично императрице, а также бывшие монастырские крестьяне).

На заседаниях Уложенной комиссии разгорелись ожесточённые споры между представителями различных сословий, подверглись критике дворянские привилегии, судебные учреждения, неполноправие крестьян и т. д. Более того, группа прогрессивных депутатов выступила за облегчение положения крепостных и ограничение крепостного нрава. Не сумев направить работу комиссии в угодном ей русле, Екатерина II распустила депутатов в конце 1768 года.

Служба в Уложенной комиссии ввела Н. И. Новикова в самую гущу общественной борьбы, познакомила с наиболее жгучими вопросами жизни страны. Закончив свои обязанности в комиссии, Н. И. Новиков покинул военную службу и приступил к издательской деятельности. В 1769—1774 годы выходят его сатирические журналы «Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелёк». В них перед публикой поднимаются те острые вопросы, обсуждение которых пыталось прекратить правительство Екатерины II роспуском депутатов Уложенной комиссии.

Характер новиковской сатиры не мог не вызвать недовольство Екатерины II и её окружения. Один за другим журналы Н. И. Новикова были закрыты. Но в этот период он не ограничивается только изданием этих журналов. Им был начат выпуск «Древней российской вивлиофики» — собрания памятников русской старины, печатаются сочинения по истории России. В 1772 году выходит в Петербурге его «Опыт исторического словаря о российских писателях», который и публикуется в сокращении.

В своём «Словаре» Н. И. Новиков собрал краткие сведения о всех известных ему авторах различных сочинений как напечатанных, так и оставшихся в рукописях. Слово «писатель» толкуется Н. И. Новиковым очень широко по сравнению с его современным значением. Под него попадают не только авторы художественных произведений, но и учёные, инженеры, врачи, изобретатели, проповедники. «Профессиональных» писателей в России тогда ещё практически не было. В «Словаре» мы встречаем имена государственных и церковных деятелей, офицеров и чиновников, профессоров и студентов. По сути дола, Н. И. Новиков составил первый биографический справочник не только писателей, но вообще деятелей русской культуры и науки.

В публикуемую подборку включена только часть имён, вошедших в «Словарь» Новикова. Она сделана таким образом, чтобы рассказать о преподавателях и питомцах Московского университета — ярких представителях русской культуры XVIII века, о широте распространения тяги к знаниям и творчеству в век Просвещения.

При внимательном чтении статей новиковского «Опыта исторического словаря» и знакомстве с биографиями упомянутых в нём деятелей становится видно, какую громадную роль в развитии русской культуры во второй половине XVIII века стал играть молодой Московский университет. Ещё более просветительская функция университета возрастает в 1779—1789 годы, благодаря самому Н. И. Новикову. В это время он арендует университетскую типографию, в которой издаёт газеты, журналы, книги (всего около 950 названий, в том числе многотомных изданий). Значительную часть авторов, привлечённых Н. И. Новиковым, составляли преподаватели и студенты Московского университета.

Стремление Н. И. Новикова к расширению выпуска книг для широкой демократической публики, его чуждые официальной идеологии взгляды вызывали резкое недовольство со стороны Екатерины II и её окружения. В 1789 году его лишили аренды типографии университета, а в 1792 году арестовали и бросили в Шлиссельбургскую крепость. Освобождённый из неё Павлом I, Н. И. Новиков так и не получил разрешения вернуться к издательской и литературной деятельности. Таким образом, один из самых выдающихся людей России в течение более четверти пека был лишён самодержавием возможности заниматься трудом на благо обществу и как бы заживо погребён в застенке и в подмосковной деревне, где он прожил последние годы в бедности и забвении.

1754, ИЮНЯ — ИЮЛЯ. И. И. ШУВАЛОВУ[440]

Милостивый государь

Иван Иванович!

Полученным от вашего превосходительства черновым доношением Правительствующему Сенату к великой моей радости я уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно, к истинной пользе и славе отечества. При сем случае довольно я ведаю, сколь много природное ваше несравненное дарование служить может и многих книг чтение способствовать. Однако и тех совет вашему превосходительству небесполезен будет, которые сверх того университеты не токмо видали, но и в них несколько лет обучались, так что их учреждения, узаконения, обряды и обыкновения в уме их ясно и живо, как на картине, представляются. Того ради, ежели Московский университет по примеру иностранных учредить намереваетесь, что весьма справедливо, то желал бы я видеть план, вами сочинённый. Но ежели ради краткости времени или ради других каких причин того не удостоюсь, то, уповая на отеческую вашего превосходительства ко мне милость и великодушие, принимаю смелость предложить моё мнение о учреждении Московского университета кратко вообще.

1) Главное моё основание, сообщённое вашему превосходительству, весьма помнить должно, чтобы план Университета служил во все будущие роды. Того ради, несмотря на то, что у нас ныне нет довольства людей учёных, положить в плане профессоров и жалованных студентов[441] довольное число. Сначала можно пропяться теми, сколько найдутся. Со временем комплет наберётся. Остальную с порожних мест сумму полезнее употребить на собрание университетской библиотеки, нежели, сделав ныне скудный и узкий план по скудости учёных, после, как размножатся, оный снова переделывать и просить о прибавке суммы.

2) Профессоров в полном университете меньше двенадцати быть не может в трёх факультетах

I. Профессор всей юриспруденции вообще, который учить должен натуральные и народные права, также и узаконения Римской древней и новой империи.

II. Профессор юриспруденции российской, который, кроме вышеписанных, должен знать и преподавать внутренние государственные права.

III. Профессор политики, который должен показывать взаимные поведения, союзы и поступки государств и государей между собою, как были в прошедшие веки и как состоят в нынешнее время.

I. Доктор и профессор химии.

II. Доктор и профессор натуральной истории[442].

III. Доктор и профессор анатомии.

I. Профессор философии.

II. — физики.

III. — оратории.

IV. — поэзии.

V. — истории.

VI. — древностей и критики.

3) При Университете необходимо должна быть Гимназия, без которой Университет, как пашня без семян. О её учреждении хотел бы я кратко здесь вообще предложить, но времени краткость возбраняет.

Не в указ вашему превосходительству советую не торопиться, чтобы после не переделывать. Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целый полный план предложить могу, непременно с глубоким высокопочитанием пребывая

вашего превосходительства

всепокорнейший слуга

Михайло Ломоносов

1755, ГЕНВАРЯ 24. ОБ УЧРЕЖДЕНИИ МОСКОВСКАГО УНИВЕРСИТЕТА И ДВУХ ГИМНАЗИИ. С ПРИЛОЖЕНИЕМ ВЫСОЧАЙШЕ УТВЕРЖДЕННАГО ПРОЭКТА ПО СЕМУ ПРЕДМЕТУ[443]

Когда бесмертныя славы в Бозе почивающий, любезнейший наш родитель и государь Пётр Первый, император великий и обновитель отечества своего, погруженную во глубине невежеств и ослабевшую в силах Россию к познанию истиннаго благополучия роду человеческому приводил, какие и коликие во всё время дражайшей своей жизни монаршеские в том труды полагал, не толико Россия чувствует, но и большая часть света тому свидетель; и хотя во время жизни толь высокославнаго монарха, отца нашего и государя, всеполезнейшия его предприятии к совершенству и не достигли, но мы всевышняго благоволением, со вступления нашего на всероссийский престол, всечасное имеем попечение и труд, как о исполнении всех его славных предприятий, так и о произведении всего, что только к пользе и благополучию всего отечества служить может, чем уже действительно по многим материям все верноподданные матерними нашими милосердиями ныне пользуются и впредь потомки пользоваться станут, что времена и действии повсядневно доказывают. Сему, последуя, из наших истинных патриотов и зная довольно, что единственно наше желание и воля состоит в произведении народнаго благополучия к славе отечества, упражняясь в том, к совершенному нашему удовольствию прилежность свою и труд в общенародную пользу прилагали; но как всякое добро происходит от просвещеннаго разума, а напротив того зло изкореняется, то следовательно нужна необходимая о том стараться, чтоб способом пристойных наук, возрастало в пространной нашей империи всякое полезное знание; чему подражая для общей отечеству славы, Сенат наш, и признав за весьма полезное к общенародному благополучию, всеподданнейше нам доносил, что действительный наш камергер и кавалер Шувалов поданным в Сенат доношением, с приложением проэкта и штата о учреждении в Москве одного университета и двух гимназий, следующее представлял: как наука везде нужна и полезна, и как способом той просвещённые народы превознесены и прославлены над живущими во тьме неведения людьми, в чём свидетельство видимое нашего века от бога дарованнаго, к благополучию нашей империи родителя нашего государя императора Петра Великаго доказывает, который божественным своим предприятием исполнение имел через науки, безсмертная его слава оставила в вечныя времена, разум превосходящия дела, в толь краткое время перемена нравов и обычаев и невежеств, долгим временем утверждённых, строение градов и крепостей, учреждение армии, заведение флота, исправление необитаемых земель, установление водяных путей, всё к пользе общаго житья человеческаго, и что наконец всё блаженство жизни человеческой, в которой безчисленные плоды всякаго добра всечастно чувствам представляются; и что пространная наша империя установленною здесь дражайшим родителем нашим, государем Петром Великим, Санктпетербургскою Академиею, которую мы между многими благополучиями своих подданных милосердиями немалою суммою против прежняго к вящшей пользе и к размножению и ободрению наук и художеств, всемилостивейше пожаловали, хотя оная со славою иностранною и с пользою здешнею плоды свои и производит, но одним оным учёным корпусом довольствоваться не может, в таком разсуждении, что за дальностию дворяне и разночинцы к приезду в Санктпетербург многия имеют препятствия, и хотя ж первые к надлежащему воспитанию и научению к службе нашей, кроме Академии, в Сухопутном и Морском кадетских корпусах, в Инженерстве и Артиллерии открытой путь имеют, но для учения вышним наукам желающим дворянам, или тем, которые в вышеписанныя места для каких-либо причин не записаны, и для генеральнаго обучения разночинцам, упомянутый наш действительный камергер и кавалер Шувалов, о учреждении вышеобъявленнаго в Москве университета для дворян и разночиицов, по примеру европейских университетов, где всякаго звания люди свободно наукою пользуются, и двух гимназий, одну для дворян, другую для разночинцов, кроме крепостных людей, усердствуя нам и отечеству, о вышеупомянутом изъяснял для таковых обстоятельств, что установление онаго университета в Москве тем способнее будет: 1) великое число в ней живущих дворян и разночинцов; 2) положение оной среди Российскаго государства, куда из округ лежащих мест способно приехать можно; 3) содержание всякаго не стоит многаго иждивения; 4) почти всякой у себя имеет родственников или знакомых, где себя квартирою и пищею содержать может; 5) великое число в Москве у помещиков на дорогом содержании учителей, из которых большая часть не токмо учить науке не могут, но и сами к тому никакого начала не имеют, и только чрез то младыя лета учеников, и лучшее время к учению пропадает, а за учение оным безполезно великая плата даётся; всё ж почти помещики имеют старание о воспитании детей своих, не щадя иные по бедности великой части своего имения и ласкаясь надеждою произвести из детей своих достойных людей в службу нашу, а иные, не имея знания в науках или по необходимости не сыскав лучших учителей, принимают таких, которые лакеями, парикмахерами и другими подобными ремёслами всю жизнь свою препровождали; и показывая он камергер и кавалер Шувалов, что такие в учениях недостатки речённым установлением исправлены будут, и желаемая польза надёжно чрез скорое время плоды свои произведёт, паче ж когда довольно будет национальных достойных людей в науках, которых требует пространная наша империя к разным изобретениям сокровенных в ней вещей, и ко исполнению начатых предприятиев и ко учреждению впредь по знатным российским городам российскими профессорами училищ, от которых и во отдалённом простом народе суеверие, расколы и тому подобный от невежества ереси истреблятся. Того ради мы, признавая упомянутаго камергера и кавалера Шувалова представление, поданное нам чрез доклад от Сената, за весьма нужное и полезное нашей империи следующее к благополучию всего отечества, и которое впредь к немалой пользе общаго добра быть может, всемилостивейше конфирмовали[444] и надеемся несомненно, что все наши верноподданные, видя толь многия наши об них матерния попечении, как и сие весьма потребное учреждение, простираться станут детей своих пристойным образом воспитав обучить, и годными чрез то в службу нашу и в славу отечества представить; а чтоб сие вновь предприятое дело доброй и скорой успех имело с надлежащим порядком, без малейшаго потеряния времени; того для всемилостивейше мы повелели над оным университетом и гимназиями, быть двум кураторам, упомянутому изобретателю того полезнаго дела действительному нашему камергеру и кавалеру Шувалову и статскому действительному советнику Блюментросту, а под их ведением директором коллежскому советнику Алексею Аргамакову; а для содержания в оном университете достойных профессоров и в гимназиях учителей, и для прочих надобностей, как ныне на первой случай, так и повсягодно, всемилостивейше мы определили довольную сумму денег, дабы ни в чём и никакого недостатка быть не могло, но тем более от времени до времени чрез прилежание определённых кураторов, которым сие толь важное дело от нас всемилостивейше вверено, и чрез искуснейших профессоров науки в нашей империи распространялись и в цветущее состояние приходили, чего мы к совершенному нашему удовольствию ожидать имеем; и для того всех находящихся в оном университете, высочайшею нашею протекцией) обнадёживаем; а кои особливую прилежность и добропорядочные свои поступки окажут, те пред другими с отменными авантажами в службу определены будут; и об оном для всенароднаго известия сие наше всемилостивейшее соизволение публиковать повелели, о чём сим и публикуется. На каком же основании оному учреждённому в Москве университету и гимназиям, и в них профессорам и учителям, и во скольких классах быть надлежит, о том публиковано будет впредь регламентом, со внесением в опой всего, что потребно для лучшаго установления онаго университета и гимназии. [...]

§ 1. На содержание сего университета и при оном гимназии довольно десяти тысяч рублей в год.

§ 2. 1) Весьма за нужно ко ободрению наук почитается, чтоб е. и. в. новоучреждаемой университет в собственную свою высочайшую протекцию принять и одну или двух из знатнейших особ, как в других государствах обычай есть, кураторами университета определить соизволила, которые бы весь корпус в своём смотрении имели и о случающихся нуждах ево докладывали е. и. в.

1. Чтоб сей корпус, кроме Правительствующего сената, не подчинён был никакому иному присутственному месту и ни от кого бы иного повеления принимать не был обязан.

2. Чтоб как профессоры и учители, так и прочие под университетского протекциею состоящие без ведома и позволения университетских кураторов и директора неповинны были ни перед каким иным судом стать кроме университетского.

3. Чтоб все принадлежащие к университету чины в собственных их домах свободны были от постоев и всяких полицейских тягостей, тако ж и от вычетов из жалования и всяких других сборов.

§ 3. При том надлежит быть особому директору, который бы по предписуемой ему инструкции о благосостоянии университета старался и его доходами правил, с профессорами науки в университете и учение в гимназии учреждал, со всеми присутственными местами по делам, касающимся до университета, переписку имел и о всём вышеписанном кураторам представлял и их апробации требовал.

§ 4. Хотя во всяком университете кроме философских наук и юриспруденции должно такожде предлагаемы быть богословские знания, однако попечение о богословии справедливо оставляется святейшему Синоду.

§ 5. Профессоров в университете будет в трёх факультетах десять. В юридическом: 1) Профессор всей юриспруденции, который учить должен натуральные и народные права и узаконения Римской древней и новой империи.

1. Профессор юриспруденции российской, который сверх вышеписанных должен знать и обучать особливо внутренние государственные права.

2. Профессор политики, который должен показывать взаимные поведения, союзы и поступки государств и государей между собою, как были в прошедшие веки и как состоят в нынешнее время.

В медицинском: 1) Доктор и профессор химии должен обучать химии физической, особливо и аптекарьской.

1) Доктор и профессор натуральной истории должен на лекциях показывать разные роды минералов, трав и животных.

2) Доктор и профессор анатомии обучать должен и показывать практикою строение тела человеческого на анатомическом театре и приучать студентов в медицинской практике.

В философском: 1) Профессор философии обучать должен логике, метафизике и нравоучению.

1) Профессор физики обучать должен физике экспериментальной и теоретической.

2) Профессор красноречия для обучения оратории и стихотворства.

3) Профессор истории для показания истории универсальной и российской, також древности и геральдики.

§ 6. Каждый профессор должен по крайней мере два часа в день, выключая воскресные и в табели предписанные праздничные дни, также и субботу, в университетском доме публично и не требуя за то от слушателе!)

особливой платы о своей науке лекции давать, кроме того, вольно ему за умеренную плату кого хочет приватно обучать, только чтоб оттого в его публичных лекциях никакой остановки и препятствия не происходило.

§ 7. Всем профессорам иметь по-однажды в неделю, а имянно по субботам до полудни, в присутствии директора собирания, в которых советовать и рассуждать о всяких распорядках и учреждениях, касающихся до наук и до лучшего оных произвождения, и тогда каждому профессору представлять обо всём, что он по своей профессии усмотрит за необходимо нужное и требующее поправления. В тех же общих собраниях решить все дела, касающиеся до студентов, и определять им штрафы, ежели кто приличится в каких продерзостях и непорядках.

§ 8. Никто из профессоров не должен по своей воле выбрать себе систему или автора и по оной науку свою слушателям предлагать, но каждый повинен следовать тому порядку и тем авторам, которые ему профессорским собранием и от кураторов предписаны будут.

§ 9. Все публичные лекции должны предлагаемы быть либо на латинском, либо и на русском языке, смотря как по приличеству материи, так и по тому, иностранной ли будет профессор или природный русской.

§ 10. Всякий профессор должен курс своей науки так расположить, чтоб чрез каждые полгода, то есть от одной ваканции[445] до другой часть оныя, а чрез год весь курс окончать мог.

§ 11.0 предлагаемых в каждую половину года новых лекциях объявлять выставляемым в университетском доме листом или каталогом лекций.

§ 12. Большим ваканциям в университете быть два раза в году, а именно: зимою от 18 декабря по 6 генваря, а летом от 10 июня по 1 число июля.

§ 13. По окончании каждого месяца выбрать день субботный, в который профессорам, согласись между собою, заставлять студентов приватно диспутоваться и задавать им для того тезисы, которые за три дни наперёд прибивать к дверям большой аудитории, дабы желающие то предприять заблаговременно приготовить могли.

§ 14. Пред наступлением каждой ваканции иметь публичные диспуты, пригласи ко оным всех любителей наук. [...]

§ 15. И дабы не оставить ничего, что бы могло молодых людей поощрять к наукам, то по однажды в году, а имянно 26 апреля, роздавать им публичные награждения, которые могут состоять в небольшой золотой или серебрёной медали. [...]

§ 22. Каждый студент должен три года учиться в университете, в которое время все предлагаемые во оном науки, или по крайней мере те, которые могут ему служить к будущим его намерениям, способно окончать может, а прежде того сроку никого против его воли и желания от наук не отлучать и к службе не принуждать. Сверх того, не соизволено ль будет содержать студентов дватцать человек записанных на жалование, чтоб из них в гимназию определять в нижние классы учителями. [...]

§ 23. Всяк желающий в университете вышним наукам учиться, должен явиться у директора, которой прикажет профессорам его экзаменовать, и ежели явится способен к слушанию профессорских лекций, то, записав его в число университетских студентов и показав ему порядок учения, приличный его склонности и будущему состоянию, отослать при письменном виде к тем профессорам, у кого какия лекции слушать имеет; и во ободрение позволено ль будет иметь шпагу, как и в прочих местах водится.

§ 24. Учащиеся в университете студенты не должны ни в каком другом суде ведомы быть, кроме университетского, и ежели приличатся в каких-либо непорядочных поступках, то не касаясь до них никаким образом, приводить их немедленно в университетский дом, и директор, который смотря по вине, учинит им надлежащий штраф или отошлёт к тому суду, до котораго такия дела принадлежат. [...]

§ 26. Понеже науки не терпят принуждения и между благороднейшими упражнениями человеческими справедливо счисляются, того ради как в университет, так и в гимназию, не принимать никаких крепостных и помещиковых людей. Однако ежели который дворянин, имея у себя крепостного человека сына, в котором усмотрит особливую остроту, пожелает ево обучить свободным наукам, оный должен наперёд того молодого человека объявить вольным и, отказавшись от всего права и власти, которую он прежде над ним имел, дать ему увольнительное письмо за своею рукою и за приписанием свидетелей. [...]

§ 27. При допущении в университет и в гимназию такого студента или ученика, принять от него и хранить в университете данное ему от бывшаго его господина письменное увольнение, и когда он науки свои порядочно окончает и от университета с аттестатом отпущен будет для определения в службу государеву или на вольное пропитание, тогда вручить ему паки помянутое письмо прежняго его господина и дать волю, чтоб никаким образом никто его в холопство привести не мог; ежели же имев волю и пользуясь одним тем, будет в худых поступках, то такого выписать вон и отдать как его, так и увольнительное письмо его помещику.

§ 28. Всяк желающий в университете слушать профессорских лекций, должен наперёд научиться языкам и первым основаниям наук. Но понеже в Москве таких порядочно учреждённых вольных школ не находится, где бы к вышним наукам молодые люди надлежащим образом приготовлены и способными учинены быть могли; того ради е. и. в. всемилостивейше не соизволит ли указать, чтоб при Московском университете и под его ведомством учредить две гимназии: одну для дворян, а другую для разночинцев, кроме крепостных людей. [...]

§ 39. Для различения дворян от разночинцев учиться им в разных гимназиях, а как уже выйдут из гимназии и будут студентами у вышних наук, таким быть вместе как дворянам и разночинцам, чтоб тем более дать поощрение к прилежному учению. [...]

§ 41. Быть при университете приставу, котораго должность состоит в том: 1) чтоб с приданными ему сторожами содержать университетской дом и аудиторию в надлежащей чистоте; 2) иметь ему роспись всем студентам и где кто жительство имеет, дабы в потребном случае каждаго сыскать мог; 3) рапортовать по всякое утро директора о том, что за день перед тем в университете происходило.

§ 42. Всем профессорам, учителям и прочим университетским служителям иметь жительство своё в близости от университетскаго дому и гимназии, дабы в прохаживании туда и назад напрасно время не теряли. [...]

ИЗ «САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИХ ВЕДОМОСТЕЙ»

В назначенный день в 8 часу поутру учители с учениками собраны были в Университете, куда и все знатные персоны, которые прошены были чрез печатные программы, во многом числе прибыли, также чужестранные и знатное купечество по их требованию допущены были: тогда в надлежащем порядке ученики разделены на классы, с учителями пошли в церковь Казанский богородицы[447] и в присутствии директора отправлялся молебен соборной за высочайшее здравие е. и. в. и императорской фамилии.

Родители учеников также благодарные молитвы свои богу приносили. Возвращались оттуда таким же порядком, как и в церковь шли, и вшед в большую залу говорены были речи: на российском языке магистром Антоном Барсовым, на латинском — магистром и конректором Николаем Поповским, на французском — учителем вышнего[448] французского класса — ла Бомом, на немецком — учителем вышнего немецкого класса Литкеном.

По окончании оных речей знатнейшие персоны прошены были во внутренные покои, где трактованы были разными ликёрами и винами, кофием, чаем, шоколадом и конфектами, и так все с удовольствием около второго часа пополудни разъехались.

В шестом часу после обеда множество народа приезжали смотреть в университетские покои представленную иллюминацию, которая изображала Парнасскую гору, Минерва[449] поставляет обелиск во славу е. и. в.

В низу обелиска многие младенцы упражняются в науках, между которыми один пишет имя его превосходительства господина куратора и основателя университетского[450], имя, которое в учёном свете забвенно быть не может. Там виден ещё рог изобилия и источник вод как символ будущего плода. Ещё изображается ученик с книгою, восходящий по степеням к Минерве, которая любительно его приемлет; представляется пальмовое древо, с которого один младенец ломает ветви и держит в руке венцы и медали и показывает, что награждение тем готово, которые по достоинству заслужить имеют.

Вся оная иллюминация как днём, так и ночью делала преизрядный вид к удовольствию всех знающих и всего народа.

Оная иллюминация освещена была многими тысячами ламп с такою приятностию, как бы огород с аллеями и деревьями казался. Все университетские покои и башня до самого верьха иллюминованы были внутри и снаружи. Музыка инструментальная, трубы и политавры[451] слышны были чрез весь день, как звук радостного и всем любезного торжества.

Среди конфектов поставлена была галерея с портиками, между столбов видны были фигуры младенцев, держащих разные математические инструменты, книги, карты географические, глобусы и прочее; среди оной галереи был фонтан натуральный; фронтоны оной галереи содержали имя и герб его высокопревосходительства господина куратора и основателя университета.

Вокруг университетского дому народа было несчётное число чрез весь день даже до четвёртого часа полуночи, а которые входили в университетские покои смотреть иллюминации также трактованы были как и поутру.

РЕЧЬ, ГОВОРЁННАЯ В НАЧАТИИ ФИЛОСОФИЧЕСКИХ ЛЕКЦИЙ[452]

Взирая на толикое ваше собрание, почтенные слушатели, на вашу благородную ревность о просвещении учением вашего разума, чувствую я в себе некоторую особливую радость и поощрение к охотнейшему понесению подъемлемого мною труда с несомненною надеждою о успехе. Надежду мою утверждает ваша с полезнейшим намерением о учреждении сего университета согласная охота, которая чрез благосклонное ваше присутствие довольно себя оказывает. Радость производит во мне имеющая из того произойти всея пространнейшая в свете Российский империи слава. Ваше обо мне мнение и предуверенность о порядочном исправлении препорученной мне должности не только труд сей облегчает, но ещё и к понесению тягостей больших с усерднейшим желанием возбуждает; и хотя я не могу нимало сомневаться, чтобы вы пользы важности и величества философии не представляли в мыслях своих так, как она и действительно в себе находится, однако и для лучшего изъяснения и подтверждения ваших мнений как по моей должности, так и по обыкновению не премину упомянуть о том вкратце.

Представьте в мысленных ваших очах такой храм, в котором вмещена вся вселенная, где самые сокровеннейшие от простого понятия вещи в ясном виде показываются; где самые отдалённейшие от очес наших действия натуры во всей своей подробности усматриваются; где всё, что ни есть в земле, на земле и под землёю, так, как будто на высоком театре, изображается; где солнце, луна, земля, звёзды и планеты в самом точном порядке, каждая в своём круге, в своих друг от друга расстояниях, с своими определёнными скоростями обращаются; где и самое непостижимое божество, будто сквозь тонкую завесу, хотя не с довольною ясностию всего непостижимого своего существа, однако некоторым возбуждающим к благоговению понятием себя нам открывает; где совершеннейшее наше благополучие, которого от начала света ищем, но сыскать не можем и по сие время, благополучие, всех наших действий внешних и внутренних единственная причина, в самом подлинном виде лице своё показывает. Одним словом, где всё то, чего только жадность любопытного человеческого разума насыщаться желает, всё то не только пред очи представляется, но почти в руки для нашей пользы и употребления предаётся. Сего толь чудного и толь великолепного храма, который я вам в неточном, но только в простом и грубом начертании описал, изображение самое точнейшее есть философия. Нет ничего в натуре толь великого и пространного, до чего бы она своими проницательными рассуждениями не касалась. Всё, что ни есть под солнцем, её суду и рассмотрению подвержено; все внешние и нижние, явные и сокровенные созданий роды лежат перед её глазами. От неё зависят все познания; она мать всех наук и художеств. Кратко сказать, кто посредственное старание приложит к познанию философии, тот довольное понятие, по крайней мере довольную способность, приобрящет и к прочим наукам и художествам. Хотя она в частные и подробные всех вещей рассуждения не вступает, однако главнейшие и самые общие правила, правильное и необманчивое познание натуры, строгое доказательство каждой истины, разделение правды от неправды от неё одной зависят. Подобно как архитектор, не вмешиваясь в подробное сложение каждой части здания, однако каждому художнику предписывает правила, порядок, меру, сходство частей и положение всего строения, так что без одного его самые искуснейшие художники успеть не могут. Множество и различие вещей, красота, великолепие, происхождение, продолжение и перемена естества ум и сердце человеческое в восторг и приятное удивление приводит. Но я оставлю все сии преимущества философии, которые, может быть, без дальних доказательств, примеров и изъяснений не всякому могут быть вразумительны: едину необходимую в философии представлю вам нужду и потребу. Некоторые погибшие люди, называемые афеисты, заразившись или упрямства, или неудобнопонятности душевредным ядом, бытие божие с невозвратным отрицанием отвергают и начало сего света или ему ж самому приписывают, или различным причинам; и таких людей мы, христиане, будучи просвещенцы познанием веры, сожалея, если восхощем возвратить от заблуждения и погибели на путь истинный, коим-то образом учинить можем: откровенной богословии им и представлять нечего, ибо они как бога не признают, так и богословию и священное писание отвергают. Прочего не хочу упоминать, чтобы между всеми святостями священнейшие имена, о которых и вспоминать должно с благоговейнейшим почтением, от замерзения их богодосадительных слов не претерпели какого прикосновения. Таких отчаянных людей кто иной может привесть в чувство? Одна только философия. Она в своей части называемо естественная богословия[453], не ссылаясь на божественное писание и на свидетельство святых отцев, ложные безбояшиков возражает мнения и доказательства опровергает и, рассматривая только едину натуру и рассуждая, что само чрез себя ничто не может быть, принуждает их к признанию, что есть некоторое существо, от которого вся тварь бытие и пребывание своё имеет. Но, вспоминая о пользе философии, едва не позабыл я предложить вам и о её трудности. Сие имя трудность приписывают философии те, которые на неё и издали взглянуть не смеют. Напротив того, пословица гласит, что неусыпный труд всё побеждает. Но в чём состоит её трудность? Мне кажется, в одном только долговременном путешествии, то есть кто хочет научиться философии, тот должен искать старого Рима[454], или, яснее сказать, должен пять или больше лет употребить на изучение латинского языка. Какой тяжёлый доступ! Но напрасно мы думаем, будто ей столь много латинский язык понравился. Я чаю, что ей умерших и в прах обратившихся уже римлян разговор довольно наскучил. Она весьма соболезнует, что при первом свидании никто полезнейшими её советами наслаждаться не может. Дети её — арифметика, геометрия, механика, астрономия и прочие — с народами разных языков разговаривают, а мать, странствовавши чрез толикое множество лет по толь многим странам, ни одного языка не научилась![455] Наука, которая рассуждает о всём, что ни есть в свете, может ли довольствоваться одним римским языком, который, может быть, и десятой части её разумения не вмещает? Коль далеко простирается её понятие, в коль многих странах обретаются те вещи, которые её подвержены рассуждениям, толь многие языки ей приличны. В сём случае всего досаднее то, что прочим наукам, из которых иные и не всякому могут быть полезны, всякий человек за своём языке обучиться может. Напротив того, у философии, которая предписывает общие пути и средства всему человеческому благополучию, никто не может потребовать совета, когда не научится по-латыне. Итак, какое философии бесчестие, а нам вред, что всея вселенныя учительница будучи, едва малой части обретающегося в свете народа может принесть пользу! Век философии не кончился с Римом, она со всеми народами последующих веков на их языке разговаривать не отречётся; мы причиняем ей великий стыд и обиду, когда думаем, будто она своих мыслей ни на каком языке истолковать, кроме латинского, не может. Прежде она говорила с греками, из Греции переманили её римляне, она римский язык переняла весьма в короткое время, и несметною красотою рассуждала по-римски, как не задолго прежде по-гречески. Не можем ли и мы ожидать подобного успеха в философии, какой получили римляне? Почти равным образом попечение основателей сего университета, ваша, почтенные слушатели, ревность к учению и охота, присовокупив и наше, как природных россиян, трудолюбие и доброжелательство о умножении пользы своего отечества, немалую подают к сему надежду. Сверх того и пространство земель, подверженных Российской империи, нас ещё больше уверяет и утверждает в сей приятнейшей надежде, ибо римляне не реже от тех самых народов были побеждаемы, которых оружием приводили в своё послушание, и часто в покорённые собою земли ни одним глазом взглянуть не смели. Следовательно, хотя что и было в покорённых им народах достопамятного, однако для подозрительного послушания и неспокойства философии их, усмотреть того было невозможно. Но мы, довольствуясь возлюбленным покоем и надёжнейшею тишиной, объемля толь пространные различных народов области в непринуждённом послушании, но в искреннем и дружелюбном вспомоществовании, не безопаснейшее ли подадим место философии, где по мере пространства земель многообразные натуры действия любопытству нашему откроются? Что ж касается до изоблия российского языка, в том перед нами римляне похвалиться не могут. Нет такой мысли, кою бы по-российски изъяснить было невозможно. Что ж до особливых надлежащих к философии слов, называемых терминами, в тех нам нечего сумневаться. Римляне по своей силе слона греческие, у коих взяли философию, переводили по-римски, а коих не могли, те просто оставляли. По примеру их то ж и мы учинить можем. У логиков[456] есть некоторые слова, которые ничего не значат, например: Barbara, Celarent, Darii[457]. Однако силу их всякий разумеет; таким же образом поступим и мы с греческими и латинскими словами, которые перевесть будет трудно; оставя грамматическое рассмотрение, будем только толковать их знаменование и силу, чем мы знания своего не утратим ни перед самими первыми греческими философами; итак, с божиим споспешествованием начнём философию не так, чтобы разумел только один изо всей России или несколько человек, но так, чтобы каждый российский язык разумеющий мог удобно ею пользоваться. Одни ли знающие по латине толь понятны и остроумны, что могут разуметь философию? Не безвинно ли претерпевают осуждение те, которые для незнания латинского языка почитаются за неспособных к слушанию философии? Не видим ли мы примеру в простых так называемых людях, которые, не слыхавши и об имени латинского языка, одним естественным разумом толь изрядно и благоразумно о вещах рассуждают, что сами латинщики с почтением им удивляются. Самые отроки могут чрез частое повторение привыкнуть и к глубочайшим предложениям, когда они им порядочно я осторожно от учителей внушаемы бывают, только лишь бы на известном языке предлагаемы им были.

Того ради, слушатели, какое вы тщание оказываете теперь, при начале наступающего учения, такое ж и в следующем его течении продолжайте. Трудность в рассуждении благородного и рачительного воспитания есть не что иное, как только пустое имя. Если будет ваша охота и прилежание, то вы скоро можете показать, что и вам от природы даны умы такие ж, какие и тем, которыми целые народы хвалятся; уверьте свет, что Россия больше за поздным начатием учения, нежели за бессилием, в число просвещённых народов войти не успела. Что касается до трудности сего учения, то я всю тяжесть на себя принимаю; ежелиже снесть его буду я не в состоянии, то лучше желаю обессилен быть сею должностию, нежели оставить вас без удовольствия. Но ваше усердие и охота ваша, внешними знаками оказываемая острота обнадёживает меня, что я о тяжести предприемлемого мною дела никогда каяться не буду. Представьте себе, что на вас обратила очи свои Россия; от вас ожидает того плода, которого от сего университета надеется; вы те, которых успехи если будут соответствовать желанию российских добродетелей, то вся ваша надежда, которую вы воображаете в своих мыслях, уже наперёд исполнена. Прилежное о вас старание господина куратора сего университета обнадёживает вас, что вы по окончании трудов и добрых успехов во учении будете своим состоянием весьма довольны. Итак, будучи поощрены и своею ко учению склонностию и сверх того одарены несумненным чаянием чести и награждения, покажите, что вы того достойны, чтоб чрез вас Россия прославления своего во всём свете надеялась.

И. Ф. ТИМКОВСКИЙ ЗАПИСКИ[458]

Домашнее обучение моё было так многообразно, что казалось бы странным, если б не было в свойствах и способах того времени. Четыре года его составляют свой особый век.

Первому чтению церковно-славянской грамоты заучили меня в Деньгах мать и в роде моего дядьки, служивший в поручениях, из дедовских людей, Андрей Кулид. Отец его был турчин, или булгар, вывезенный в малолетстве дедом по взятии Хотина в 1739 году. Тот же Андрей носил и водил меня в церковь, забавлял меня на бузиновой дудке или громко трубя в сурму из толстаго бодяка[459] и набирал мне пучки клубники на сенокосах. Не без того, что ученье моё, утомясь на складах и титлах[460], бывало в бегах, и меня привязывали длинным ручником к столу. Главный отвлечения мои были побегать в саду с набранными погремушками, лазить на дерево или иную высоту, плескаться под дождём, откуда приводили хлющем[461] или найти любимаго Вана. Татарин Иван, выходец средних лет, верный домашний скотарь, уродливою речью, но внятно рассказывал о горах и произведениях, о быте и происшествиях Крыма, певал закатисто татарский песни и, чудо всем, как скоро и легко ходил на высоких дыбах[462] [...]

Дядя отдал Елисея учиться версты за три в Крапивну, в дом знакомых. Отец мой был разборчивее, и способствовала самая близость церкви за нашим садом. Выставив пчёл, того же дня он призвал дьяка, осанистого пана Василя, с длинною косою, и меня отвели к нему в школу на часослов[463]. Сначала водили меня туда и приходили за мною; потом и самому мне отдали короткую дорогу. В строении близ церкви две избы с большими окнами, через большия сени; были одна с перегородкою, жилая дьяку семейному, другая порожняя, светлая, собственно школа, о трёх длинных столах. Столы составляли род классов, на букварь, часослов и псалтырь; последние два с письмом. Школьники по тому были мальчики, подростки и взрослые. Писали начально разведённым мелом на опалённых с воском чёрных дощечках не слоистаго дерева, с простроченными линейками, а приученные уже писали чернилами на бумаге. Из третьяго же отделения набирались охотники в особый ирмолойный класс[464], для церковнаго пения, что производилось раза три в неделю: зимою в комнате дьяка, а по весне под навесом. Шумно было в школе от крику 30 иди 40 голов, где каждый во весь голос читает, иной и поёт своё. А для вспоможения себе дьяк старшим надавал меньших. Отцы за науку платили дьяку по условию, в мере таксы, за каждый класс натурою и деньгами. Окончание класса школьником, кто когда выспеет, было торигеством всей школы. Он приносил в неё большой горшок сдобной каши, покрытый полотняным платком. Дьяк с своим обрядом снимал платок себе, кашу разъедали школьники и разбивали горшок палками на пустыре издалека в мелкие куски. Отец угощал дьяка. Школьники в церковном обиходе составляли хор певцов, которым дьяк гордился. Они же помогали ему звонить. Летом они отпускались то купаться у мельниц в реке Крапивне и половить рыбы, то из лесу по горе за рекою приносить ему орехи, калину и груши. К праздникам он давал им поздравительный вирши[465]. Школа была всегда многолюдна, потому что ученье вело по степеням службы. Там я учил часослов. [...]

Раннею весною явились на дворе две голубыя киреи. Оне позваны в светлицы. То были переяславские семинаристы, отпущенные, как издавна велось, на испрошение пособий, с именем эпетиции. Такие ходоки выслуживались более пением по домам и церквам, проживали по монастырям и пустыням, ещё имевшим в то время свои деревни. Иным эпетентам счастилось, что одно село разом их обогащало; иные пробирались даже на Запорожье. Начав труды, они учреждали свои складки, разживались на лошадь и привозили запасы себе и братии, приносили ум и журналы, что видеть, слышать и узнать досталось. Пришельцы наши, один рослый, смуглый, острижен в кружок, другой белокурый, коренастый, с косою, поднесли отцу на расписанном листе орацию[466]. Он поговорил с ними, просмотрел у них бумаги и почерки. Задал им прочитать из книги и пропеть: блажен муж; перваго принял моим наставником, втораго наделил чем-то. Приговорили двора за два, супротив церкви, у семейного казака о двух хатах большую, чистую и светлую под квартиру учителя и ученья. Туда прибавились братья Елисей и сын Климовича из Крапивны, принятый взаимно у дяди Кириака. Мы сходились туда утром и после обеда. Учитель на обед и вечерню, что было близко, к нам приходил. Пан Никита, или, как отец мой звал его, пан-философ и просто Пиний, был лет 28; ходил в синем коротком жупане с красным каламенковым[467] поясом, с подстриженными кудрями и нависшими чёрными усами, учил нас каждого порознь часослову и псалтыри, чтению гражданскому, латинской грамоте и письму на бумаге. Мы учились за одним столом, а больше на дворе в тенях. Там Климович, с книгою в руках, заглядевшись на берёзовый оглобли в коре, «как бы желал я (сказал), чтоб у меня руки были так белы!» «Такия руки (я возразил) разве были б только у царицы». Мы долго судили о том и вывели по опытам, что такия бывают только от морозу. Для письма учитель давал нам прописи своей руки и строчил листы оттиском линеек по заготовленной картонной бумаге, прошитой тонкими струнами. В церкви он занимал с нами левый клирос и брал иногда на себя часть пения. К праздникам для своих поздравлений готовил расписные листы с особым мастерством Имея запись разных узоров, разной величины, наколотых иглою, он набивал сквозь них узоры на подложенную бумагу толчёным мягкого дерева углём, сквозь жидкое полотно, и по чёрным от того точкам, рисовал рашпилем, а по нём отделывал пером с оттушёвкою. В такия рамы он вписывал подносимый своего сочинения орации. В приёмах и поступках он имел нечто даровитое.

Отец мой был средних лет, крепких сил и горячаго, но гибкаго нрава. Он любил чтение и помнил свою латынь. В малых отъездах он часто бирал меня с собою и дорогою имел досуги разсказывать мне что-либо на мои разспросы, или натверживать латинския слова. Утешался, когда я, указывая на предметы, называл их по-латыни или связывал таких два-три слова в начальном их виде; потому и моё ученье у Никия не было для меня дико. Первый книги, с какими новая словесность появилась у нас, какия стал я видеть у отца, были Курганова «Письмовник»[468] и Флоринова «Экономия»[469] с картинами, привезенныя из Петербурга дядею Иваном. Также история о разорении Трои и анекдоты под именем «Смеющийся Демокрит»[470], вывезенные дядею по матери Платоном из Глухова, по его службе в коллегии. Прибавились, не знаю как, «Древняя Ролленова История»[471], «Золотые часы» Марка Аврелия[472] и Эпиктетов «Энхиридион»[473]. Из них я учился читать, а после много местами читал отцу и матери. Но письмовник имел у нас и другую роль. Отец мой любил пение. Сколько раз слышал я, как он, увидев новый месяц, пел вдохновенно: «Небеснаго круга верхотворче!» Сколько раз в дороге, или выходя с нами, детьми, в поле, с умилением повторял он себе, в виде арии: «Житейское море, воздвизаемое». И потому я часто внимал, как философ Никита, по призыву отца, стоя твёрдо у дверей, голосом перваго баса, свободно и весело распевал песни Курганова «Письмовника», ore rotundo[474].

Надобно было и доброму Никите по своему сроку оставить нас, месяца два не дожив года, и домашнею причиною разстроиться нашей партии. В Деньгах мы жили временно, частию потому, что в деревне на Згари собственно производились внове постройка и обзаведение дому, частию но завещанию бабки моей по матери. [...] Деревня Згарская от Денег только в 8, и от Золотоноши в 7 вёрстах. Новый дом в ней поставлен на выгнутой горе, усеянной мелкими разных цветов камешками, к западу над рекою и луговою далью, на юг примыкая к лесу с видом через пруд на другую по реке гору. Всё устройство дому совершалось попечением дяди Ивана Н. Он остался жить с нами и по частым отлучкам отца принял на себя весь хозяйственный порядок. На лето избрал себе и своему столярству, по прежней охоте, пребывание в пасеке, и пасека, по его усмотрению, перенесена в другой угол лесу, ближе к дому и полям. В ней водружён им кленовый чистой его работы крест. При ней устроен разделённый надвое просторный шалаш. Туда летом я приходил к нему учиться чтению и письму. В письме прописью моею были руки его именные и праздничные Тропари и Кондаки[475], а к ним и азбука латинская. Тогда же было довольно места и досуга развернуться моим детским забавам, играм, беганью, купанью и крикам для эхо, править конями взапуски на длинных хмелиных жилах, и вдруг по Латинской Геллертовой грамматике[476] вычитывать и пророчить бабам всякий вздор, о чём хотели; любимым было и лазить на казистые дубы или самую запутанную грушу по лесу, не за гнёздами (нет, я гонял всякого мальчика, у которого видел птичку в руках), но из одного удовольствия трудностей и высоты. [...]

По близкому разстоянию, он (отец. — Сост.) ездил в свои присутствия из дому, но для случаев занял квартиру в городе. Там Кононович, по новому стряпчий, имея свой большой дом, жил в нём с семейством и для двух сыновей имел учителя, молодаго, степеннаго семинариста. Туда же ходил из дому и мой родственник, по деду Тоцкому, Иван Леонтович. Туда поступил и я, для чего проживал на квартире отца с пим и без него; а по утрам в субботу на два дни меня брали домой. В ученье наше достали всем нам из Базилианскаго монастыря за Днепром в Каневе новые латинские буквари с польским. Мы уже учили в нём Pater Noster[477] наизусть, читали Credo[478] и далее; могли даже сами себе разобрать на последней странице букваря стишки:

Мы посмеялись своей находке, а далее произошли у нас толки. Один говорил: какие то люди, что у них ум не в голове? Другой: видно есть такие за Днепром; а у меня ум в голове, я не боюсь. Третий: так мне лучше и ума того не надобно. Учитель пришёл, и шум наш утих. Впрочем он был добр и снисходителен. По вечерам он водил нас гулять за валом по берегу и купаться в реке. Потом, усевшись на валу, разсказывал нам любопытности и много чудес о магии Твардовского[480]. Там мы выслушивали его напевы по гласам; усладительно распевал он праздничные ирмосы.

Великая проблема: как многие последовали советам и внушениям графа Румянцева[481], было предложено и отцу моему, отдать меня в кадетский корпус. Он и мать, разсудив о том с дядею Иваном Н., не захотели удалять меня в таких летах от своего дому, родства и попечения; а о службе, говорили, бог судит. Но имея в виду своё намерение и не желая держать меня дома, он согласил дядю Кириака воспитывать вместе со мною сына его Елисея. Для того принят в его дом учителем из соседняго села ритор[482] семинарии, прибывший домой на вакацию, сын священника, Павел Шпаковский. Зрелых лет, он готовился только перейти в философию, чтоб заступить место престарелаго отца. Ему поручено, как говорилось, заправить нас для учения классическаго. Занятия наши стали сложнее. Утром всякий день мы читали ему из псалтыри по кафисме[483], каждый свою в ряд. Потом день было чтение и письмо русское, а день латинское. Он был лет 30-ти, ходил в длинном кафтане с широким полосатым поясом и русую длинную косу всегда носил закинутую палевом плече. Нрава был не просто сухаго и строгаго; но при том, что ни говорил или взыскивал, всё было с улыбкою на губах, и угадать было не можно, когда была она добрая и когда злая. Иногда было ему скучно с нами, а своих занятий никаких не имел. Потому он искал беседы с дядею Кириаком, который был по себе записным балагуром с картавою речью; а особливо когда заходил к нему, сам шутливый, дядя Платон, навернув шляпу на правое ухо, что у него значило — спокоен и весел. Тогда и мы имели довольно времени на роздых. Впрочем, успехи наши подвигались, и мы к декабрю начали мороковать в «Латинской грамматике» Бантыш-Каменскаго. К празднику Рождества Шпаковский написал мне и Елисею поздравительные стихи. В моих он намешал мифологии, как Плутон[484] похищал людей, похитил деву Диану[485], теперь низвержен в ад, ярится Плутон. Вытверди хорошо свои стихи, при поздравлении дяди Платона, я вдруг заключил, что имя в стихах поставлено не правильно и сказать будет не прилично; потому громко произнёс оба раза вместо Плутона — Платон. Тётка, молодая жена его, собой красавица, изумилась. Дядя догадался и только спросил меня весело: точно ли так написано? Я объяснил ему свою вежливость. Он велел мне дать лишнюю горсть орехов.

Шпаковский имел надобность по своим отношениям возвратиться в Переяславль. Положено и нас отправить туда с новаго года; в начале не надолго, для привычки к удалению. [...]

Шпаковский ходил в свой класс, мы дома твердили свои уроки, и часто большой двор наш оглашался над нами другими голосами. Шпаковский сам ходя учил наизусть свои уроки и многими днями нечто длинное латинское по тетради, что оканчивалось на purpura lanam[486] [...]

В сентябре же отвезли меня опять в Переяславль, прибрав последний раз в мундирную черкеску, поместили в нашем доме с прислугою и определили в семинарию. [...]

Монастырь, построенный в самом начале XVIII столетия, с большою колокольнею находился середь города, у рынка на пересечке главных улиц. В нём у боковых ворот на Киевскую дорогу семинария о шести классах: здание каменное, едва ли не древнее, лицеи слева к церкви и архиерейскому дому с садом, справа на келии монахов и жилья учителей. [...]

Ректор Варлаам определил ко мне домашним наставником философа[487] Ивана Яковскаго, лет 28, родом из Голтвы. Умный Яковский дал мне порядок времени и вёл меня всегда впереди класса. Начнут ли читать, заговорит учитель, — мне понятно, я знаю. Давались на дом письменный упражнения в переводах на латинский, краткий exercicium[488], больший occupatio[489], а за праздничные дни Рождества и воскресенья требовалась чистая переписка всех; чего они мне ни стоили, у меня всё было сделано, писано, подано. Чтение, уроки и ответы произносились очень громко, почти крикливо и силлабически, чем в детях пренебрегать сто раз не надобно; я и тем угождал. Получив крепкую грудь, лёгкий язык и звонкий голос, может быть я обязан тому обычаю, что и теперь имя пользуюсь: могу читать знакомую страницу одним духом далеко и внятно, читать часами неутомимо, и теперь, от кустов моего цветника на дворе, через пруд за реку, я даю мои приказы на сенокос. В классе перваго года моего давались особый одобрения, числом похвал на доске, Laudes[490], из них за вины положена такса учётов: кто не имел числа, те несли свои наказания. В зимние месяцы я выслужил 500 похвал; весною много было промотано. Не мало их пошло на большое колодезное колесо; только ступаешь в нём, оно под ногами вертится. Больше того, унесли мячи: эту игру я очень люблю. Оставалось похвал моих близ половины. Яковский нашёл приятный способ удержать и поднять меня в них. По век мой с благодарностию сохраняю память об нём. На другой год мне всё стало легче.

С учением соединилась обязанность по воскресеньям и праздникам собираться в монастырь на вечерню, заутреню и обедню. [...] Труднейшее было вставать к заутрени на колокол в три часа. Помогали тому по городу будильники. Много было пребедных учеников, живущих в бурсе[491], из которых младшие классами доставали себе и старшим пропитание, освещение и другия пособия, расходясь по вечерам на пение псалмов, а более духовных песней, под окнами и на дворах, с горшечками и мешечками. Большею и лучшею подачею, из сожаления иногда к своему одноклассному, получался в нём и верный будильник. Нашим был бедняк лет 16-ти, с приятным лицем и сладким голосом, сын дьячка, по селу мой сосед. Раза по три в неделю он приходил к нам и всегда получал добрую долю. Имя его было Харитон; имя приятное, но он жалобно разсказывал, что поп, сердясь на отца его, нарочно дал ему имя Харитона в насмешку, чтоб звали его по-народному Харько. Он был так умён и усерден, что мы его любили.

Кроме того, семинария имела ещё свои обычаи.

а) Как во всяком селе и городе сохранялась народная патриархальность, сойдясь или встретясь, старшему и старейшему поклониться снятием шапки, так и в семинарии, хотя все учащиеся равно назывались студентами, но, кроме общаго уважения к почётности, установлено было почтение к высшим через класс, перваго класса к третьему и выше, втораго к четвёртому и выше и пр. А учители были в благовении, как полубоги.

б) Праздничныя и именинныя поздравления от всех классов по одному ученику, с их учителями, приносимый архиерею и ректору, в стихах и речах латинских. В том и я имел свою долю.

в) Гулянье по имени рекреация, 1-го Мая, или в первый за тем ясный день. Для того префект[492] отбирал утром из меньших двух классов до полусотни малолетков, с старейшими для порядка, приводил их к архиерею в залу и уставлял стройно. За дакладом, при выходе владыки с важностию, все разом восклицали, как наставлены: Recreationem, pater, rogamus[493]. Он пройдёт и ласково пришутит отказом. Просьба повторяется. Он даёт благословение. Тогда все с своими запасами и играми выходят за город на гулянье по берегу Альты. Там составлялись свои общества по классам. Больше всего было дела мячам и кеглям в городках, также борьбе и беганью. Они имели своих героев, которым прочие дивились, как на Олимпийских играх; а в приюте поодаль, как всем нам быть на глазах, своим весельем пируют учители. Тем открывается начало летних забав. [...]

Пять лет я учился в Киеве. Академия Киевская на Подоле в Братском монастыре, двухэтажное, массивное здание, с широкими колонадами, в верхнем этаже с залою и церковью конгрегации. Попечением митрополита Самуила[494], кроме рядовых латинских семи классов, греческаго и европейскаго языков, она обогатилась новыми общими для средних и высших классов предметами.

а) Российской пиитике и риторике Ломоносова учил выписанный Троицкой семинарии богослов Снегирев, кажется Дмитрий. Женясь, был протоиереем[495] церкви царя Константина.

б) Французскому языку начально киевский гражданин Лапкевич, с резною латинскою надписью на воротах дому; ходил в богатой черкеске, с высокою тростию, и в праздник с дорогою саблею; учил gratis[496], за что портрет его поставлен был при входе в академическую конгрегацию[497]; а после него содержатель пансиона и частных уроков француз Брульон, который гордился искусством топографа и устроил магистрату солнечные часы на ротонде фонтана.

в) Немецкому языку иеромонах[498] из Галиции, потом прусской службы офицер, — имён их не помню.

г) Географии и истории твёрдоречивый булгар Анатолий, первой по Бишингу[499], второй по Фрейеру[500].

д) Вместо бывшей прежде арифметики учил всей чистой математике, по курсу Аничкова[501], с разделением на два класса, также практической геодезии и фортификации, муж достопамятный, родом из-под Нежина, Иван Фальковский, вероятно Хвальковский (по произношению «хв» как «ф») — при мне стал в монашестве Ириней. По изучении в Киевской академии, зашедши охотою своею, он учился в Лемберге и Песте, а возвратясь, поступил учителем в академию; имел тихий нрав и приятный дар слова. Это были мои учители, кроме классных — в латинской пиитике и риторике Афанасия Корчанова, и в философии Амвросия Келембета. Я много всем обязан; особенно же Анатолий в своих многовидных описаниях дал мне прелесть географии. Ириней любил мою привязанность к математике. После меня он прикладную математику с астрономией довёл до издания киевских календарей и присылал их ко мне. Впоследствии Амвросий, Афанасий и Ириней были эпархиальными епископами.

Прибавилось к тому новое лице, учитель по классам, годом ниже моего курса, иеромонах из Вуколы, Виктор Прокопович-Антонский, родом села Погребков из-за Нежина. Он был отлично заметен и уважаем; учения сильнаго, остроумен и сладкоречив, крепкаго здоровья и благовиден. Он и Ириней, в бытность Императрицы Екатерины в Киеве 1787 года, с января по май, говорили перед нею проповеди. Виктор имел в Москве двух братьев, перешедших университет, Михайла секретарём у генерал-губернатора Еропкина, и Антона секретарём у куратора университета Мелиссино; там же третьяго брата Ивана студентом. От них получал он издаваемый новости и завёл у себя маленькое собрание в воскресные дни по утрам для чтения, выбором четырёх подростков, куда принят и я на последние три года. Рано мы сходились к нему в братскую обитель, пили чай и поочерёдно читали то лучшия статьи периодических изданий листами при «Московских ведомостях», то переводы Фенелонова Телемака, Мармонтелевых «Инков»[502], и другое, где он вмешивал свои замечания. На первый звон к поздней обедне, он вёл нас с большими ключами в академическую библиотеку своего ведомства. Там остановились мы до конца обедни.

Библиотека, в огромности своей, накопленной от времён основателей многими взносами, помещалась прежде на монастырской трапезе; и от трапезы — важнейшею частик» погорела. Остаток ея, что спасено, разложен был по родам в большой церкви монастыря, на широких от стен до столпов хорах. Там мы имели свободу рыться в книгах, читать что могли и что позволено. Русския книги скоро перебраны. Фолианты Patres[503] были не по мне. Меня занимали в сборе древние классики разных изданий, «Physika mirabilis»[504], «Philosophus in utramque partem»[505], сокровище для диспутаций, Эразмова «Encomium Morial», похвала глупости, и подобный. Об иных сказано, что на них после будет время. Другия досадно были непонятны. Любопытство моё особенно возбуждала физико-математическая часть. Я знал простую алгебру, геометрию, синусы и тангенсы; но там, начиная от «Memoires de l’Academie» до Мушенброка[506], в линиях, фигурах и вычислениях, всё было только дивно.

Библиография наша по себе была весьма тесная. Нужный книги, словари и готовальни выписывались для нас академиею по вызову, для чего был при ней из Москвы комиссионер, который жил в монастыре и принадлежал к обществу учителей. В городских же лавках имел свою не малую торгаш, нашим прозвищем Гарбуз, который скупал и продавал битыя, старый и старинный книги. О достоинстве последних осведомлялся от учителей, которые и сами у него покупали. Но праздниками для нас были приезды итальянцев из Ломбардии, всякий год весною на месяц с большою лавкою латинских и французских книг, эстампов и учебнаго снадобья. При том, как рисованье было почти общим у всех, начиная правилами школы и восходя до фигур и ландшафтов, штрихом, тушью и красками: то нам приятно было в той же лавке получать себе образцы и материалы, а при выборе и других новостей наглядеться.

Отец мой ценил уже мою математику. Когда в летнюю вакацию дома нашли надобным сделать мне новые сюртук и голандцы[507], мать взяла меня на ближнюю, — версты три, Ильинскую ярмарку, в местечко Крапивну, с тем, чтоб и сукно мне по выбору купить; а портной уже призван был из Золотоноши. По нашим ярмаркам именитый был Нежинский краснорядец Мигрин. Он возил все товары, меха и материи, чай, сахар и вина, мёд, железо и бакалею. Сукна взяли мне, сколько Мигрин уверил, что на меня довольно будет. Но дома на другой день, по смочке[508] и размеру кройца, пана Остапа, оказалось его мало. Тогда отец, разсердясь, упрекнул меня: Какой ты дурак! Учишься математике, а не знаешь, сколько на тебя надобно сукна! Я отвечал ему из стереометрии, что я знаю только о правильных телах, цилиндрах, конусах. Отец улыбнулся, и того же дня аршин прикупили. Однако, бывая в Киеве и у Румянцева в Ташани, он столько нагляделся на планы и чертежи, на приёмы и объяснения, что несколько раз отзывался дома: чего бы хотеть больше, как если б сын мой был губернским архитектором или землемером.

Тогда не было ещё слышно той высокой истины, что благородному человеку, для себя, света и службы, не много науки надобно. Мы росли среди голов изученных не только в Киеве, но поимённо в Кёнигсберге, Лейпциге, Лейдене, Гёттингене, Оксфорде и Эдинбурге. Такие были глубоко чтимы; таких я застал ещё в 1803 году, седых голов десяток и больше, кого мне знать досталось. И так я весь был в моих уроках, и по обычаю с весны, для оживления их, часто ходил с товарищами на Крещатицкия горы, нависшия по Днепру вдоль Царского саду[...]

Между тем из академии каждый год один, два, три, кончившие курсы, выходили в Московский университет. Они списывались с товарищами, и носились об них завидный молвы. Давнейшие, посещая родину, являлись в Киеве, и мы видели славу их. Библиотека собою, о чём сказал я, подстрекала моё соревнование, в котором всё, однако, не терялась линия инженера. Я проговорил о том Виктору. Отец, бывая в Киеве, бывал у него. Советами положено: через год мне отправиться в Москву. [...]

Вступление моё в университет так произошло, что мне приятно было бы означить здесь эту часть жизни; но эта часть вся классическая, и подробности ея неуместны. Из всего сказать надобно, какое действие занимает в ней старейший профессор, статский советник Антон Алексеевич Барсов. Он грозен и суров был для меня в приёме, когда я после curriculum vitae[509] в данной теме изъявил предпочтение латинского языка греческому. Но я скоро на его курсе угодил ему в разборе и чтении речей Цицерона, в горацианских метрах[510], в тираде из «Киропедии» Ксенофонта[511] и в критике вариантов, так что он, из проходимых авторов, на Плауте[512] посадил меня близ себя. А нападая, по своему обычаю, на других за неисправности и упрекая иных получаемым жалованьем, раз он, переходом от тех, обратясь ко мне, спросил: почему я не на жалованье? На ответ же мой, что моя просьба о том далеко в очереди ваканций, он отозвался: nulla regula sine excepione — нет правила без исключения; и недели через две объявили мне из конференции, что я определён. Я принёс благодарность Барсову на дому; он занялся мною и дал позволение бывать у него на досуге. [...]

Как старший сын в семействе, которое оставалось на попечении дяди Ивана Наз., я чувствовал мой долг дать путь самому себе и четырём братьям. Кончив первый курс, я предался правам и политике, удержал только прикладную математику, по любви моей: знание побочное, но которое на веку часто было мне пригодно. [...]

До того, запасаясь на чаемую службу, я твердил себе народное право Ваттеля[513], народное положительное Мартенса[514], европейское публичное Мабли[515] с трактатами, и тешился мечтою, в какой лучше быть мне миссии. Теперь я налёг более на юридический объем от практики до антропологии, особенно на римское право, corpus juris civilis и в нём Пандекты[516]. Тогда зародилась у меня мысль составить подобно, из наших законов, сравнительное право, и действительно эту мысль я обработал после в «Опыте систематического свода законов», за который в августе 1802 года пожалован царскою наградою, и рукопись передана в Коммиссию законов, чрез начальника ея Петра Вас. Завадского, у котораго я имел но тому случаю большия объяснения о наших законах. [...]

Начальник Черноморского флота, вице-адмирал Николай Семёнович Мордвинов[517], представив на высочайшее утверждение новые проекты и штаты своего управления, чтоб иметь готовых на места людей, по обычаю тех времён, просил начальство университета дать ему трёх студентов на должности секретарей с хорошим чином, жалованьем и проездом. Требование внесено в конференцию. Я поступил в число назначенных. Но бывший из давних студентов секретарём у куратора Хераскова изъявил желание поступить в то число. Им заменили меня, как младшего. [...]

Почти вслед за весёлым сбором и отъездом Черноморской партии, профессор Пётр Ив. Страхов[518] объявил мне, что куратор Херасков желает меня видеть. Я отыскал дом его на Гороховом поле. Он, спросив меня, давно ли я в университете, предложил занять у него должность секретаря. Я объяснил ему, с круглым извинением, что без отца, как старший сын, по состоянию дому и семейства, я обязан служить в статской службе. — «А! произнёс он с трясущеюся головой; откуда вы родом?» «Я родился в Переяславле». Глаза у него прояснилось. «О! так мы земляки; и я там родился», — сказал он с видом больше удивления, нежели приятности, протянувши ко мне руки. Я низко поклонился. Мать его была Трубецких[519], что выразил он в поэме «Возрождённый Владимир». «Есть там у вас имение?» «Есть в Переяславском и Золотоношском уездах». Наконец, с важностию куратора, он сказал мне, тряся головою: «Я доволен, молодой человек, что узнал вас; желаю вам счастливой службы». Раза два случилось потом, что, завидев меня на выходе от обедни, повторял он: «Здравствуй, земляк!» [...]

Университет имел трёх попечителей с именем кураторов. Первым был основатель его в век императрицы Елисаветы, знаменитый предстатель муз, действительный обер-камергер, Иван Иванович Шувалов. Он, в четыре царствования, кроме долговременной отлучки в чужие края (о чём скажу после) как начальник и проректор университета, имел пребывание в Петербурге. Имя его в университете с благоговением произносилось. Другие два были налицо в Москве. Старейшим оставался тайный советник Иван Иванович Мелисино, и прибавлен вышеупомянутый, действительный статский советник Михайло Матвеевич Херасков; известен как поэт. Управление более относилось к Мелисино. Он был добр и любил науки. В собраниях, раздавая шпаги, дипломы, награды или когда мы приходили к нему поздравительным обществом, он своё приветствие заключал всегда латинскою сейтенциею. Как помню одну: «Quiproficit in litteris et deficit in moribus, plus deficit, guam proficit»[520]; и другую: «Vis consilii expers mole ruit sua». Ноr[521]. Дом его был на Петровке[522] за театром. Он умер к весне или осенью 1796 года. [...]

В последние годы курсов я обращал свободные дни и часы на особый занятия дома, вмещая в них долю на переводы книг, иногда на журнальный статьи в прозе, и подчас охоты стихами; получал доходы, не далеко вдаваясь в них, скопил библиотеку, имел в обществе почётный и приятныя знакомства, не развлекаясь на многие домы. На досугах любил беседовать у избранных профессоров, каковы для меня были начально: латинской элоквенции, упомянутый А. А. Барсов; позднее потом, прикладной математики, Михайло Ив. Панкевич[523]; римских прав и древностей Фёдор Франц. Баузе; общих прав и политики Матвей Богданович Шаден. Первый ввёл меня в филологию и критику. Он уважал формы малороссийскаго языка, завидовал употреблению в нём «бо» и многих лаконизмов. Второй был у меня упорный философ пространства. Третий, с охотою антиквария, обратил моё внимание в обширности на ingenium practicum et applicativum[524]. У четвёртаго решены многие публичные вопросы и система долговечности. У обоих последних я получил навык латинской и немецкой речи. Наконец я изготовлялся отправиться в Петербург искать места, для чего имел посредников.

В ноябре того года со вступлением на престол императора Павла произведены в лицах и вещах великия перемены и новости. [...]

Директор университета Павел Ив. Фонвизин поступил сенатором. Место его занял вызванный из жизни в деревне Иван Петров. Тургенев[525]. На место Мелисино куратором университета определён тайный советник и камергер князь Фёдор Николаевич Голицын, племянник Шувалова по сестре. В декабре новый куратор приехал в Москву и занял дом на Покровке. Недели за две до праздника Рождества, в день воскресный, мы большим числом были ему представлены, по факультетам. В день конференции он имел в ней первое присутствие, осматривал университет, обошёл по всем заведениям. А в первый день праздника мы опять, только меньшим числом, были у него с поздравлением. Обходя всех приветливо, нашёл он, что сказать каждому дельно.

Между тем, как я располагал себе, когда у кого из моих знакомых проводить дни и вечера святок, на другой день утром я получил записку от содержателя университетской типографии Клауди[526], с которым уже был знаком по заказному переводу, просить к себе в контору для надобности. Велось тогда, на новый год, первый нумер издаваемых при университете Московских Ведомостей, в заглавие, начать стихами. Тот, кто обещал ему стихи на 1797 год, занемог. Время готовить первый нумер, а стихов нет; просит у меня. Я отказался не Моим делом, коротким временем, связями на праздник, стыдом пошлости. Но убеждения и добрая цена заставили потереть лоб. Я согласился на честном условии, что моё имя останется неизвестным, и весь тот день прогулял, в ожидании, где мне встретится моя муза. [...]

Новый генерал-прокурор князь Куракин[527] отлично уважал университет. Говорили, что он и учился из него несколько. При том он почитался в родствах с племянником Шувалова. В январе он отнёсся в университет доставить ому в канцелярию двоих, знающих правоведение. Конференция избрала меня и другаго товарища [...]

В ранних годах славы Шувалова, при императрице Елисавете, лучшее место занимает Ломоносов. С ним он составлял проект и устав Московского университета. Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях и хотел удержать вполне образец Лейденскаго, с несовместными вольностями. Судили и о том, у Красных ли ворот, к концу города, поместить его, или на средине, как и принято, у Воскресенских ворот; содержать ли гимназию при нём или учредить отдельно; предпочтено первое, обое по своим причинам и проч. [...]

Ф. П. ЛУБЯНОВСКИЙ ВОСПОМИНАНИЯ[528]

...Отец учил меня русской и латинской грамоте, сам большой латинист; по десятому же году моего возраста отвёз меня в Харьков, где в Коллегиуме[529] по экзамену я поступил в 3-й класс, чем отец мой, помню, был очень доволен. Учился я, говорили, не без успеха, с учителями и товарищами болтал по-латыне, сочинял хрии[530] и речи; пристал потом к отцу, отправь он меня в Москву в университет.

Превосходное учебное заведение был Харьковский коллегиум, невзирая на все недостатки его в сравнении с нынешним образованием семинарий и вообще всех духовных училищ. В моё время управлял им префект Шванский, муж равно почтенный по жизни и по учёности. Был он особенно счастлив в выборе учителей: они имели редкий дар развивать в молодых людях здравый смысл и внушать им охоту, страсть к науке, не умирающую, когда возбудится. С таким домашним учителем, и вышедши из школы, чему не научишься! Предметов учения было не много, но преподавались ревностно и основательно. Латинский язык приучал к простому, ясному и благозвучному изложению мыслей. Все мы были поэты: без поэзии, без одушевления ума и сердца, проповедь и в храме божием будет мёртвая буква. Семинарии нынче богаты, а в моё время Харьковский коллегиум помещался в большом каменном здании с трубою: так назывался длинный и широкий во втором этаже корридор, по обеим сторонам котораго огромный аудитории без печей были не что иное, как сараи, где зимою от стужи не только руки и ноги, по и мысли замерзали. На поправки строений, на содержание до 150 студентов в бурсе и на жалованье всем учителям от инфимы до богословия[531] 60 р. был высший оклад; Коллегиум получал не более 1500 р. в год. Но ни холод, ни голод не охлаждали охоты к учению; привыкали мы, сверх того, к нужде и приучались довольствоваться малым, в каком ни были бы состоянии в последствии времени. [...]

Отец и мать не скоро решились отпустить меня в Москву одинокаго. Не имея однако ж в виду ничего для меня лучшаго, помолясь, благословили и отдали меня промыслу божиему. Не скоро потом и я доехал до Москвы, не к началу курсов, а только уже в конце декабря. Немедленно просил я начальство позволить мне с новаго, 1793 года слушать професорския лекции. По правилам, сказано мне, без предварительного экзамена это не допускается.

В назначенный впоследствии для экзамена день введён я в обширную конференц-залу с троном и портретом императрицы под балдахином. Профессоры, сидя за столом, рассуждали. Ректор, подозвав меня к себе, спросил, чему и где я учился, и благосклонно затем предоставил мне написать на латинском языке, что сам придумаю, о необходимости и пользе учения. «Изъясните нам вкратце, говорил он мне, ваши мысли об этом важном предмете». Профессор Страхов, заметив, вероятно, что я струсил, сказал мне ласковое слово и указал комнату, где я, заключась от всего мира, должен был пройти сквозь огонь испытания. Собрался я с духом, написал, что мог и сумел, и предстал перед ареопаг[532]. Ректор мне же поручил прочитать вслух и внятно написанное. Слушали со вниманием. Ректор, обратясь к собранию с довольным лицем, громко сказал optime[533], и никий же осуди. Помню, как сердце моё в тот момент уж подлинно взыграло радостию. Единогласно положено выдать мне вид на профессорские лекции. Дверь храма наук мне отверзлась. С трудом, невдалеке от университета, нашёл я себе приют весьма некрасный, не совсем и безопасный от ветхой на нём крыши, но по моим тогда средствам: что отец мог назначить мне на содержание в год, того и на полгода не доставало.

Спустя месяца три в этот обветшалый домишко зашёл неизвестный мне с вида боярин, и когда, на спрос его о студенте Лубяновском, я вышел к нему из-за угла своего: «Познакомимся», сказал он мне, благосклонно взяв меня за руку. Это был Иван Владимирович Лопухин[534]. «Пишет мне о тебе старый друг мой, Захарий Яковлевич Карнеев (родный брат моей матери, мне дядя, тогда орловский вице-губернатор, впоследствии минский гражданский губернатор, сенатор, член Государственного Совета). Я хотел видеть, где и как ты живёшь: не просторно, оттого и воздух не благорастворённый. День нынче воскресный, ученья нет, погуляем». Пришли мы в дом к профессору Чеботарёву[535]. Представив меня ему и супруге его: «Это, сказал он им, тот молодой человек, о котором я говорил вам, примите его в свою семью». Мне же сказал, что у Харитона Андреевича и Софии Ивановны я буду как дома, ни в чём не буду нуждаться, докладывал бы им о своих надобностях. Заключил, обратясь ко мне, этими словами: «Помни бога, молись не только языком, но и сердцем, старайся успевать в науках, веди себя скромно. Мы будем видеться». Удивлённый такою простотою благотворнаго великодушия и, в неожиданном изменении тогдашняго моего быта видя явный знак небесного милосердного промысла и о мне ничтожном юноше, слезами только мог я выразить волнение сердца.

На другой же день переселился я к Харитону Андреевичу, и с того же дня Иван Владимирович не только во всё время ученья моего в Московском университете, но и в начале службы моей был мне, мало скажу, другим отцом: будь я сын его, не был бы он и тогда мне лучшим отцом. Он оставил по себе «Записки», и кто не читал их, кто не видал в них, как в зеркале, мужа глубокаго разума, и возвышенной в истинном духе евангельском добродетели?

Курсы далеко ушли в последние четыре месяца истекшаго года; предлежало мне и догнать их и не отставать от них. Большое пособие оказали мне профессора и товарищи; не щадил я и сам себя; жажда во всём успеть снедала меня. К тому же русская словесность была в тот год на очереди к получению золотой и двух серебряных медалий; было до 20-ти соискателей, в том числе и я; и мне, разумеется, не хотелось ударить лицем в грязь. В срок подали мы свои диссертации профессору красноноречия, каждый за своею печатью; так они внесены и в Конференцию, где разсматривались в общем собрании профессоров. Моя по оценке заняла второе место — и первая серебряная медаль мне предназначена.

В день торжественного университетскаго акта собрание стариков в голубых и красных лентах[536], также и дам, было не малочисленно; говорены речи, одна на латинском, другая на русском языке; читана длинная ода; была и музыка. Затем куратор, знаменитый М. М. Херасков, вышел и стал у подножия императорского трона, и когда инспектор провозгласил имена новопроизведённых студентов, мы вышли на сцену. Куратор сказал нам следующее приветствие: «е. и. в., премудрая наша монархиня, в воздаяние за ваше прилежание и успехи в науках, всемилостивейше изволит жаловать вам офицерские шпаги», — и каждому из нас вручил стальную шпагу. Провозглашены затем таким же порядком имена трёх состязателей медалей, и куратор от её же и. в. вручил нам медали. Поднялись тогда голубые, красные ленты, дамы и все любители просвещения — сонмом к нам, увенчанным, с поздравлением нас с монаршею милостию; от нас все обращались к куратору, ректору и инспектору с изявлением признательности за труды, ими подъятые, в распространении просвещения в империи.

На этой, казалось, невинной выставке я в первый раз почувствовал в себе движение какого-то до той поры бездыханного червя (впоследствии с летами и он рос) целого насекомаго, преувертливаго и прелукаваго, с которым долго было мне много хлопот и работы нередко до поту, даже до слёз; а тогда щекотанье этого червяка — самолюбия так мне было по сердцу. Худое и не худое, видно, замертво спало во мне до будильника, до случая.

Во всё время, что я пробыл в университете, постоянно думал о том, не потерять бы мне времени без полезного приобретения. Грешно было бы впрочем и не занять, много ли, мало ли, от таких профессоров, каковы были Шаден, Баузе, Виганд, Мельман, Чеботарёв, Страхов. Если позволено сослаться на пословицу — из кожи лезли, чтобы всё то, что сами приобрели неутомимым трудом, передать нам с логическою ясностью, в систематическом порядке, с обдуманным суждением. Что в иностранных университетах, то и в Московском преподавалось; студенты выбирали себе предметы и профессоров по совету и по желанию; изредка переходили из одного в другой факультет. В том числе и я, изучая со тщанием и рвением предметы историко-филологического факультета, отдавал по нескольку послеобеденных часов в неделю профессорам химии и анатомии, в надежде получить хотя некоторое понятие от перваго — о превращении вещества из вида в лучший вид, по сказанному, что тварь покорилась суете неволею, в уповании освободиться от работы нетления; от второго — о чудном устроении тела человека для временной, преходящей жизни его на земле. Эти послеобеденные часы не совсем были потеряны; но не было от них и ожидаемого приобретения.

Мельман, любимый, говорили, ученик Канта[537], был нашим профессором эстетики. Мужчина лет под сорок, всегда один, словно в келье, всегда погруженный в размышления, он слыл в литературном кружке бесстрастным отшельником от мира, влюблённым по уши в безжалостную «Критику», дщерь философа Канта. Был он однако же с отличными способностями и с даром слова — Цицерон в латинской словесности. Познакомив нас с Горацием, Виргилием, Люкрецием, Цицероном, Тацитом, он удачно развивал их мысли нравственный и политический, превозносил их ум и с приятным велеречием водил нас от одного к другому из них, как по цветистому лугу от одного прекрасного к другому цветку ещё превосходнейшему, присваивая им, иногда казалось нам, и такие идеи, о которых те господа не думали и не гадали. Представлялось нам также, что он не всегда и высказывал нам всё то, что было у него на сердце. Несмотря на то, мы слушали его с удовольствием. Неожиданно он перестал являться на лекции. Через несколько дней топотом заговорили, что Мельмана велено отправить к митрополиту Платону; потом, что он выслан и по секрету отвезён за границу; наконец, что, не доезжая до Кёнигсберга, он застрелился.

Начав учиться в семинарии и окончив, как говорится, науки в университете, я нередко сравнивал себя с собою же с концев промежутка между семинариею и университетом. Из семинарии вышел я с благоговением к Евангелию и учению церкви, с покорностью начальству и не от страха, а по чувству необходимости в руководстве, с привычкою к нужде, с равною охотою к учению и к исполнению обязанности, в чём бы она ни состояла. В университете семинарское семя, не скажу, чтобы совсем засохло во мне; но по мере развития во мне круга понятий странный мечты вкрадывались в голову. Составилась во мне прежде всего забавная самонадеянность: не только я умел бы сам везде ходить без помочей, но и других водить. Семинарского учения в моё время была решительно одна цель, приготовление молодых людей к духовному званию. Меня к тому не готовили, но я шёл со всеми по одной и той же тропе; другой в том месте тогда ещё не было. В университете никто из нас, за исключением медицинского факультета, не имел определительной цели, хотя и то правда — не знаешь, куда бог поведёт. Все мы просвещались, приготовляли себя, думали и не на шутку, — к государственной службе, и чем более хвалили нас за прилежание и успехи, тем более мечтали мы о себе. Смеёшься теперь над этими юношескими мечтаниями, а они не всегда без последствий, не ветром и наносятся. Много ли молодых людей с здравым, холодным и разборчивым смыслом, способных не вдруг поддаваться первому впечатлению от того, что видят и слышат? В жар бросало не одного меня, когда, бывало, наши профессора — мастера на это немцы, — вызывая тени греков и римлян, с силою и властию, славословили их высокую мудрость, их несравненный, в бессмертный пример человечеству, доблести, сами приходили и нас приводили в восторг, от чего в воображении нашем зарождались пустыя надежды, безрассудный притязания, а сердце между тем оставалось без пищи. Так один из моих товарищей студентов уведомлял меня в декабрь 1796 г. о царской милости университету: по следовало высочайшее повеление пригласить на службу 12 из казённых студентов и немедленно прислать их в Петербург. Вызвались отличнейшие по успехам в науках и поведению, в том числе и корреспондент мой, по письму котораго приглашение на службу но высочайшему повелению обещало им горы золотыя. Приехав в столицу, я отыскал шестерых из них, — где же? в холодных, сырых и тёмных подвалах огромного здания: то была канцелярия С.-Петербургскаго тогда коменданта барона А. А. Аракчеева[538]. Унылые, бледные, в унтер-офицерских доспехах, они переписывали набело формулярные списки нижних воинских чинов, и не забыть мне отчаяния, с которым они, не смея оторваться от дела, под надзором стараго беспощадного капрала, томными глазами высказывали всё, что было у них на сердце; недолго и пожили на белом свете.

В это время, 1793—1796, Московский университет, ещё до пятидесятилетия своей жизни, был уже в славе, и справедливо; но и некоторые недостатки его не укрывались. По себе сужу, а чай не согрешил бы, сказав то же и о сотоварищах: между тем, как я, приготовляя себя ко всему, порядочно ни к чему себя не подготовил; изучал историю греков, римлян, других народов, их законы, религию, нравы, внутренние учреждения, междоусобные несогласия, раздоры, войны, увлекался рассказом, как и от чего эти колоссы и потрясались и падали; восхищался Виргилием, Горацием, Тацитом, переходил от одного к другому возрасту мудрования ума человеческого, скитался таким образом, может быть и не совсем тщетно, всё же за рубежом, в чужих краях; с родным отечественным краем, и не только с русскою историею, но с русскою землёю, с русскими реками и морями был я знаком так мало, поверхностно, что если бы велели нам тогда описать битву русских с татарами на Куликовом поле, я охотнее согласился бы описать Пуническия войны[539]. Кафедра русской истории тогда ожидала ещё профессора. Но русскому законодательству мы были на руках г. Горюшкина[540], славившагося тогда в Москве всеобъемлющим законоведением, разумом в сочинении прошений и практическим знанием применять закон к данному случаю. Под руководством его можно было выучиться писать прошения на высочайшее имя по изданной форме и по пунктам. Если дозволено назвать это недостатками, то нельзя не принять в уважение, что тогда не было ещё ни «Русской истории» Карамзина, ни «Полного собрания», ни «Свода законов»[541], ни лицеев, ни училища правоведения.

Д. И. ФОНВИ3ИН ЧИСТОСЕРДЕЧНОЕ ПРИЗНАНИЕ В ДЕЛАХ МОИХ И ПОМЫШЛЕНИЯХ[542]

Н. И. НОВИКОВ ОПЫТ ИСТОРИЧЕСКОГО СЛОВАРЯ О РОССИЙСКИХ ПИСАТЕЛЯХ[572]

Не тщеславие получить название сочинителя, но желание оказать услугу моему отечеству к сочинению сея книги меня побудило. Польза, от таковых книг происходящая, всякому просвещённому читателю известна; не может также быть неведомо и то, что все европейские народы прилагали старание о сохранении памяти своих писателей, а без того погибли бы имена всех в писаниях прославившихся мужей. Однако Россия по сие время не имела такой книги, и, может быть, сие самое было погибелию многих наших писателей, о которых никакого ныне не имеем мы сведения. Ныне наступило то время, в которое неусыпным попечением премудрый нашея императрицы исправляются погрешности предков наших. Под благополучным владением Екатерины Великия Россия вступила на такий степень величества, что все иностранные народы счастию её завиствуют и удивляются. Невольница татарская приводит в трепет Мустафу и Магомеда[573]; погруженная прежде в невежество Россия о преимуществе в науках спорит с народами, целые веки учением прославлявшимися; науки и художества в ней распространяются, а писатели наши прославляются. Свидетельствуют сие многие подлинные наши на иностранные языки переведённые книги. Всякие известия, до российской истории касающиеся, иностранными народами принимаются со удовольствием. Между прочими в 1766 году некто российский путешественник сообщил в лейпцигский журнал известие о некоторых российских писателях[574], которое во оном журнале на немецком языке напечатано и принято с великим удовольствием. Но сие известие весьма кратко, а притом инде не весьма справедливо, а в других местах пристрастно написано. Сие самое было главным поощрением к составлению сея книги; но сколь сие трудно, благоразумный читатель и без моего в том объяснения рассудить может; исключая то, что первые следы во всяком деле пролагать трудно, должен я был большую часть наших писателей собирать по словесным только преданиям. Не в порицание неизвестному писателю, сообщившему в лейпцигский журнал описание наших авторов, упомянул я здесь о его известии и не в похвалу себе; но только для того, чтобы показать, сколь трудно в первый раз издавать такого рода сочинения. Мой словарь имеет свои погрешности и, может быть, столько же ещё не достигает до достоинства своего имени, как и то известие, о котором я упомянул. Есть и такие в книге моей погрешности и недостатки, которые и сам я усматривал; но они остались неисправленными потому, что я не мог никак достовернейшего получить известия. И сие-то принудило меня в заглавии сея книги написать «Опыт исторического словаря о российских писателях». Я старался собирать имена всех наших писателей; но при отпечатании моей книги получил я ещё о многих известие, а сие самое подаёт надежду, что и ещё многие откроются. В таком случае остаётся мне просить вспомоществования в моём труде от многих читателей. Всякий любитель словесных наук, имеющий сведение о ком-либо из наших писателей, в сию книгу не внесённых, или в поправление изданного написав, может сообщить в письме к сочинителю сей книги, которое будет с благодарностию и со удовольствием поместится в продолжение сего «Словаря». Я не исключаю из сего и критик, на благоразумии и справедливости основанных: они тем приятнее для меня будут, чем более способствовать станут к приведению в совершенство сея книги. Если кто соблаговолит прислать такие письма из живущих в здешнем городе, те могут оные сообщить к переплётчику, у которого книга сия продаваться будет; а из других городов могут подписывать на имя сочинителя и посылать по почте, а моё старание будет получать оные с почтового двора. Чем более будет сообщено ко мне таких известий, тем больше удостоверится я, что труд мой от просвещённого общества заслуживает внимание.[...]

Ададуров Василий Евдокимович[575], тайный советник, сенатор, Московского университета куратор и ордена святыя Анны кавалер, человек учёный и просвещённый, будучи адъюнктом Академии наук, сочинил «Правила российской орфографии» и перевёл на российский язык немало весьма изрядных и полезных книг.

Аничков Димитрий[576], Московского императорского университета философии и свободных наук магистр, сочинял слова 1) о том, что мир сей есть ясным доказательством премудрости божией, и что в нём ничего но бывает по случаю, напечатанные в Москве 1767 года; 2) о истинном богопознании, весьма много похваляемое за свободное и ясное сей важной материи объяснение, напечатанное в Москве ж, и ещё некоторые другие.

Афонин Матвей[577], Императорского Московского университета натуральной истории экстраординарный профессор, сочинил несколько торжественных слов, напечатанных в Москве в разных годах.

Барсов Антон[578], Московского императорского университета профессор красноречия, сочинил на нредприятое с благополучным успехом окончанное прививание оспы е. и. в., весьма изрядное слово, напечатанное ноября 10 дня 1768 года, много похваляемое за чистоту российского слога, и протчия красоты в нём находящиеся; есть и ещё несколько слов его сочинения.

Башилов Семён[579], родился в Троицкой лавре от приказного служителя, а в 1757 году вступил в Московский университет и обучался латинскому и французскому языку, риторике и мафиматике, где за прилежность я успехи в науках получил медали. В 1762 году взят обратно в Троицкую лавру, и обучал в тамошней семинарии мафиматике, а оттуда взят был для отправления в Англию, при студентах инспектором; но по приезде в Петербург увидел, что за различными его припадками туда ехать не мог; и определён был в Императорскую Академию наук переводчиком. В 1769 году из Академии перешёл в Комиссию о сочинении проекта Новаго уложения, сочинителем; в 1770 году взят был в Правительствующий Сенат, и произведён секретарём; но умножившиеся его припадки чахотной болезни и другие не допустили его пользоваться милостию его благодетеля; ибо он умер того ж года июля 11 дня горячкою. Сей был человек разумный и просвещённый, упражнялся много во словесных науках; будучи при Академии издал он под своим смотрением две части «Никоновской летописи»[580], «Судебник царя Иоанна Васильевича»[581], перевёл много весьма полезных книг с великим успехом и сочинил довольно сатирических писем, напечатанных в еженедельном сочинении «Ни то, ни сё»[582], изданном 1769 года в Санктпетербурге. Вообще слог его чист и приятен.

Богданович Ипполит[583], государственной коллегии Иностранных дел переводчик, человек молодой, но искусный в словесных науках, также во французском, италиянском и российском языках. Сочинил поэму «Сугубое блаженство», довольно торжественных, духовных и анакреонтических од, эпистол, стансов, басен, сказок, сонетов, эклог, элегий, идиллий, эпиграмм, писем и других сатирических сочинений, которые все напечатаны в ежемесячных сочинениях «Полезном увеселении», 1760, 1761, 1762 гг. в Москве и других книгах. Перевёл с италиянского языка г. Мишеля Анжело жизнети песнь е. и. в. с совершенным искусством. Означенные его поэма, песнь и некоторые оды напечатаны в Санктпетербурге и похваляются много знающими людьми [...]

Булатницкий Егор[584], Московского университета студент, умер 1767 года в Москве. Он сочинил «Итальянскую грамматику», которая напечатана в Москве 1760 года.

Вениаминов Пётр[585], Императорского Московского университета медицины доктор и профессор. Сочинил многие изрядные слова и речи, а напечатаны из них некоторые 1766 и 1767 годов в Москве.

Верёвкин Михайло[586], коллежский советник, сочинил памянник на всякий день стихами весьма изрядно и много других стихотворных сочинений, напечатанных в ежемесячном сочинении «Полезное увеселение», изданном в Москве 1761 года, но он большую от общества заслужил похвалу и более во оном известен переводом на российский язык «Сюллиевых записок», которого издано уже две части 1771 года в Москве. Сей перевод всеми знающими людьми много похваляется.

Верещагин Иван[587], Троицкой семинарии студент философии, писал стихи, из них напечатана одна только его торжественная ода в Санктпетербурге 1771 года.

Волков Фёдор Григорьевич родился в городе Костроме от тамошнего купца Григорья Волкова 1729 года, февраля 9 дня. По смерти его отца вышла мать его за ярославского купца Фёдора Подушкина, почему и дети её переехали с нею на житьё в Ярославль, в дом своего вотчима. Сей Полушкин был заводчик селитряных и серных заводов. Он, увидя остроту старшего своего пасынка, отослав его в Москву для обучения музыке и немецкому языку, на котором он потом говорил как природный немец. Прочие дарования сего острого человека начали оказываться ещё в его юности. Он не имел нималой склонности к промыслам своего вотчима, но пристрастно прилежал к познанию наук и художеств. Живописи обучился он сам собою ещё в ребячестве, непрестанно рисуя и срисовывая всякие виды. Таким образом упражнялся он и в резном искусстве, чему осталися доказательством и поныне в приходской их церкви резные царские двери, на которых «Тайная вечеря» весьма изрядно выработана; а в рассуждении живописи оставил он множество картин своей выдумки и работы. Впрочем, главная его склонность была к театру: с самых юных лет начал он упражняться в театральных представлениях с некоторыми приказными служителями. Из первых игранных им комедий были сочинённые святым Дмитрием Ростовским. Склонность сия, так, как и к прочим наукам и художествам, возрастала в нём по мере его во оных упражнениях; а проницательный и острый его разум поспешествовал ему без всякого, можно сказать, предводителя доходить во оных до возможного совершенства.

В 1746 году отправлен он был вотчимом своим в Санктпетербург для некоторых дел по его промыслу; но он по приезде в сию резиденцию, исправя наперёд порученное ему дело, дал полную свободу стремлению и любопытству своих склонностей. Познакомясь с живописцами, музыкантами и другими художниками, бывшими тогда при императорском Итальянском театре, не упустил ни одной редкости, которую бы не осмотрел и не постарался узнать обстоятельно. Более всего прилепился он к театру и, по случаю знакомства несколько раз видя представление итальянской оперы, почувствовал желание сделать и у себя в Ярославле театр, дабы представлять на нём самому русские театральные сочинения. Сего ради ходил он несколько раз на театр, чтобы обстоятельнее рассмотреть оного архитектуру, махины и прочие украшения; и как острый его разум всё понимать был способен, то сделал он всему чертежи, рисунки и модели. Оставалось только получить ему понятие о театральной игре. В сём случае имел он прибежище к итальянским актёрам, которые хотя и сами не весьма были далеки в актёрской должности, но г. Волков дошёл наконец до познания её красот и тонкостей остротою своего разума и врождённой к театру способности.

По возвращении своём в Ярославль и давши отчёт в своей посылке, начал он помышлять о исполнении своего намерения, и напоследок, по многих в том трудах, сделал он небольшой театр в своей комнате и, приговори к себе братьев своих и других нескольких молодых людей, начал на нём играть. Вотчим его был отчасти доволен, что мог повеселить своих гостей невиданною ими редкостию, а паче потому, что мог хвалиться иметь в своём доме то, о чём в других и понятия не имели; впрочем, упражнение своего пасынка почитал он детскими игрушками; но сии игрушки скоро переменили свой вид и положили некоторое основание российскому театру.

Г. Волков умел заставить восчувствовать пользу и забавы, происходящие от театра, и самых тех, которые знания, ни вкуса во оном не имели. Вскоре маленький театр стал тесен для умножающегося числа зрителей. Надлежало его распространить или сделать совсем новый. Но как вотчим его не столь был тороват, чтобы покупать такие забавы, к которым он не весьма был страстен, толь дорогою ценою, то Фёдор Григорьевич возымел прибежище к зрителям. Они уже столько к театру им были приучены, что не захотели лишиться сей забавы. Каждый из них согласился дать по некоторому числу денег на построение нового театра, который старанием г. Волкова и построен и столь был пространен, что мог помещать в себе до 1000 человек. При строении сего театра был он сам архитектором, живописцем и машинистом; а когда приведён был оный ко окончанию, то сделался он на сём театре и главным директором и первым актёром. На сём новом театре начал он с прочими представлять оперы: «Тигово милосердие», «Евдоксию венчанную» и другие драмы, переведённые на российский язык. Сделано было приличное к тому платье и прочее, чему всему сам он был изобретатель.

Слух о сём театре дошёл наконец до императорского двора. В сие время об основании российского театра имели уже попечение, и сочинённые первым основателем российского театра г. Сумароковым трагедии были играны на комнатном придворном театре благородными особами. По причине сего-то слуха и потребован был ко двору по именному указу сей г. Волков в 1752 году.

По приезде его в Петербург в сей самый год со всеми актёрами, бывшими при его театре, был он представлен её величеству и получил повеление играть трагедии г. Сумарокова на комнатном театре. Посему и представили они «Хорева», «Синава и Трувора», «Гамлета» и драму «Грешник». Искусные и знающие люди увидели превеликие способности в сём г. Волкове и прочих его сотоварищах, хотя игра их и была только что природная и не весьма украшенная искусством. Её величество указала всех их отдать в кадетский корпус для обучения приличным знанию их наукам; почему и отосланы они были тогда все. Что же касается до самого г. Волкова, то он, будучи уже обучен, упражнялся более в чтении полезных книг для его искусства, в рисованье, музыке и в просвещении своего знания всем тем, чего ему ещё недоставало. Там же в свободное от наук время сделал он сам маленький театр, состоящий из кукол, искусно им самим сделанных; но он не имел удовольствия сего своего предприятия довесть до окончания. Одним словом, в бытность свою в кадетском корпусе употреблял он все старания выйти из оного просвещеннейшим, в чём и успел совершенно.

Наконец в 1756 году учреждён был российский театр и директором оного пожалован был г. Сумароков. Фёдор Григорьевич был во оный назначен первым актёром, а прочим его товарищам даны были роли по их способностям. Тогда г. Волков показал свои дарования в полном уже сиянии, и тогда-то увидели в нём великого актёра; и слава его подтверждена была и иностранцами, словом, он упражнялся в сей должности до конца своей жизни с превеликою о себе похвалою.

В сие время сочинил он многие мелкие стихотворения; наконец начал писать похвальную оду Петру Великому, расположи её в 40 куплетов; но сочинив оной только 15 строф, отвлечён был от окончания оной разными обстоятельствами.

В 1759 году послан был г. Волков в Москву для учреждения российского театра, который установи совершенно, возвратился он в том же году обратно в Петербург.

В 1762 году, по благополучном восшествии на всероссийский престол Екатерины Великия, пожалован он был за оказанные им отличные услуги российским дворянином и деревнями. Сие новое достоинство нимало не уменьшило склонность его к театру; однако же после сего удалось ему сыграть один только раз в трагедии «Семире» роль Оскольда в Москве, чем он окончил игру свою и жизнь. Смерти его было причиною следующее обстоятельство: он получил повеление вымыслить и расположить публичный маскерад для увеселения народного, который он и сочинил под именем «Торжествующая Минерва». По приготовлении ко оному платья и машин, по предписанию его, представлен был сей маскерад публичным шествием генваря 30, февраля 1 и 2 дня 1763 года. Г. Волков, желая, чтобы наблюдён был во оном везде порядок, ездил верхом и надсматривал над всеми его частями, отчего и получил сильную простуду, а потом вскоре горячку; наконец сделался у него в животе антонов огонь, отчего и скончался 1763 года апреля 4 дня, на 35 году от рождения, к великому и общему всех сожалению. Тело его с великолепною и богатою церемониею погребено в присутствии знатнейших придворных кавалеров и великого множества людей различного состояния в Андроньеве монастыре.

Сей муж был великого, обымчивого и проницательного разума, основательного и здравого рассуждения и редких дарований, украшенных многим учением и прилежным чтением наилучших книг. Театральное искусство знал он в вышем степене; при сем был изрядный стихотворец, хороший живописец, довольно искусный музыкант на многих инструментах, посредственный скульптор и, одним словом, человек многих знаний в довольном степене. С первого взгляда казался он несколько суров и угрюм; но сие исчезало, когда находился он с хорошими своими приятелями, с которыми умел он обходиться и услаждать беседу разумными и острыми шутками. Жития был трезвого и строгой добродетели; друзей имел немногих, но наилучших, и сам был друг совершенный, великодушный, бескорыстный и любящий вспомоществовать. Сочинения его весьма много имеют остроты, а особливо ода Петру Первому великой достойна похвалы, и которая так же, как почти и все прочие сочинения, по смерти его утратились. Из его сочинений остались известными мне только две песни: «Ты проходишь мимо кельи, дорогая»; «Станем, братцы, петь старую песню», и одна эпиграмма. Изобретённый им маскерад напечатан в Москве 1763 года, который довольно показывает обширность его знания, искусства и учёности. Притом осталось по нём несколько картин, им написанных, грудная статуя Петра Великого, им сделанная, и другие некоторые знаки разума его и прилежания. Г. Сумароков о смерти его написал следующую элегию.

Я сообщаю моим читателям известную мне эпиграмму сочинения г. Волкова, которая хотя малое подаст понятие о его стихотворстве тем, которые его сочинения не читывали. Хотел бы я сообщить и все его стихотворения, но ни у кого не смог отыскать.

Десницкий Семён[588], Московского императорского университета магистр свободных наук, юриспруденции доктор, римских и российских прав публичный экстраординарный профессор, сочинил изрядное слово о прямом и ближайшем способе к научению юриспруденции, которое напечатано в Москве 1768 года и ещё несколько других слов, напечатанных там же.

Домашнев Сергей[589], штаб-офицер полевых полков, писал стихи. Его последний две оды, первая на взятие Хотина, а другая на морское при Чесме сражение; весьма изрядны и заслуживают похвалу. Он сочинил краткое описание некоторых наших стихотворцев весьма не худо; также о «Пользе наук», «Сатирический сон», оду на любовь, и другия мелкия стихотворении напечатанный в ежемесячном сочинении «Полезное увеселение» 1761 и 1762 годов в Москве. Перевёл в стихи Волтерову сказку: «Что нравится женщинам»; также Мармонтелевых нравоучительных сказок 12, напечатанных 1764 в Москве в 2 частях. Есть ещё и другия его стихотворения, но они в свет не изданы.

Зыбелин Семён[590], Императорского Московского университета профессор и доктор медицины, писал стихи и слова торжественный, которые и напечатаны в Москве в разных годах.

Золотницкий Владимир[591], секунд-майор полевых полков, сочинил две нравоучительные книжки: 1) «Общество разновидных лиц», 2) «Басни», также «Рассуждение о бессмертии души» и много сатирических писем, од и тому подобного, которые напечатаны и похваляются довольно. Он перевёл и многие полезные книги на российский язык.

Каменский Бантыш Николай[592], Иностранной коллегии переводчик, человек учёный и трудолюбивый, довольно искусный в латинском, французском, польском и российском языках, также и в прочих словесных науках. Он сочинил многие письма о разных материях, также описал бытность прусского принца в Москве в 1770 и сочинил историческое известие о бывшем возмущении московской черни 1771 году[593]; впрочем трудится он в разбирании достопамятностей к российской истории, находящихся в архиве Иностранной коллегии в Москве под смотрением г. Миллера; также перевёл Российскую историю, сочинённую г. Волтером и Бранденбургскую, и хотя оне не напечатаны, однако ж переводчик за исправность и чистоту слога достойн великой похвалы.

Карин Александр[594], лейб-гвардии Конного полку поручик, умер 1769 года. Был превеликий любитель словесных наук, искусен довольно в некоторых иностранных и во своём природном языке; имел немалое просвещение и библиотеку из наилучших иностранных и российских книг. Его сочинения, оды, элегии, сонеты, сатиры, стансы, притчи, письма, эпиграммы и другие мелкие стихотворения напечатаны в ежемесячном сочинении «Полезное увеселение», изданном в 1760 и 1762 годах, в «Сводных часах», изданном 1763 года в Москве, довольно называют остроту его разума и многими знающими людьми похваляются. Словом, он превеликую подавал надежду показать в себе хорошего стихотворца. Он сочинил комедию «Россиянин, возвратившийся из Франции» и начал было писать трагедию, но, не докончив оной, умер, а комедия его хотя и довольно похваляется, но в свет ещё не издана.

Карин Николай, лейб-гвардии Конного полку поручик, средний брат, имевший все те же склонности, как и старший брат его, но написал меньше, однако же сочинённые им разные стихотворения и, напечатанные в московских ежемесячных сочинениях весьма изрядны и довольно похваляются.

Карин Фёдор, обер-офицер в отставке, младший брат их всех, но наследовавший обоих похвальные склонности к словесным наукам и просвещению своего разума. Сочинил он несколько мелких стихотворений, также книжку «Нравоучительные правила, выбранные из свойств покойной графини Марии Владимировны Салтыковой». Напечатана сия книжка в Москве 1770 года. Он перевёл несколько хороших книг с великим успехом.

Козловский князь, Фёдор Алексеевич, в юных своих летах обучался в Императорском Московском университете разным наукам; определился лейб-гвардии в Преображенской полк, где он дослужился до обер офицерскаго чина. В 1767 году взят был в Комисию о сочинении проекта Новаго уложения сочинителем; исправляя должность свою рачительно и с похвалою пробыл тут до 1769 года, в котором отправлен был курьером к его сиятельству графу Алексею Григорьевичу Орлову находившемуся тогда в Италии. В проезд свой должен был он заехать к славному европейскому писателю г. Волтеру; чем князь Фёдор Алексеевич чрезмерно восхищался: ибо по великой его склонности ко словесным наукам, ничего так не желал, как умножить то просвещение своего разума, которое приобрёл своими трудами. Прибыв Италию, оставлен он был при его сиятельстве графе Фёдоре Григорьевиче Орлове, и был при нём безотлучно до Чесмесскаго бою, в который при взорвании корабля «Святого Евстафия» поднят он был на воздух. Смерть его последовала так, как и сей бой 1770 года в июне месяце. Сей князь был человеком остраго ума и основательного разсуждения; искусен в некоторых европейских языках и имел тихий нрав: был добрый и хороший господин; имел непреодолимую врождённую склонность ко словесным наукам, и упражнялся в них с самаго ещё детства. Из сочинений его были: «Одолжавший любовник», прозою комедия в 1 действ,, несколько песен, еклог, елегий и других мелких стихотворений; так же начал было он писать трагедию «Сумбек», содержание ко оной взяв из казанской истории; но она не окончана. Слово похвальное е. и. в. Екатерине Великой, которое осталось немного также не окончено. Он перевёл много комедий для российского театра, и других разных материй. Вообще, сочинении его весьма достойны похвалы; а трагедия и похвальное слово, есгьли бы были окончаны, то сделали бы ему безсмертную славу. Смерть его оплакивали искренно не только друзья его; но знакомый, так как честнаго, разумнаго и добродетельнаго человека. В честь ему и в засвидетельствование его достоинств восплакали музы трёх российских стихотворцев следующими стихами:

Лобанов Семён[597] родился в Осташковской слободе, и обучался в Тверской семинарии, а в 1756 году взят в Московский университет, где был студентом, и за успехи, оказанные им в науках, многажды получал золотыя медали. В 1762 году произведён адъюнктом, и взят в Сухопутный кадетский корпус для обучения кадетов, и там несколько спустя времени произведён в профессоры физики и мафематики. В 1769 году из корпуса уволен и определён в Правительствующий Сенат; а в 1770 году пожалован сенатским секретарём, и в том же году умер чахоткою болезнию. Сей человек был весьма разумен, учен и добраго жития; он сочинил две книги: физику и мафематику, который сколь много ни похваляются за их исправность; однако ж ещё и поныне не напечатаны, но у некоторых хранятся рукописными.

Ломоносов Михайло Васильевич (1711 — 1765)—статский советник, Императорской Санктпетербургской Академии наук профессор, Стокгольмской и Бононской член. Родился в Колмогорах в 1711 году от промышленника рыбных ловлей. Юные лета препроводил с отцом своим, ездя на рыбные промыслы; но, будучи обучен российской грамоте и писать, прилежал он более всегда по врождённой склонности к чтению книг. И как по случаю попалася ему псалтир, преложенная в стихи Симеоном Полоцким, то, читав оную многократно, так пристрастился к стихам, что получил желание обучаться стихотворству. Почему стал он наведываться, где можно обучиться сему искусству; услышав же, что в Москве есть такое училище, где преподаются правила сей науки, взял непременное намерение уйти от своего отца. К сему его побуждало и упорное желание его родителя, дабы женить его по неволе. Вскоре потом исполнил он своё намерение: оставил дом родительский, пришёл в Москву и вступил в Заиконоспасское училище, в котором с великим прилежанием обучался латинскому и греческому языкам, риторике и стихотворству.

В 1734 году взят он был из оного училища в Императорскую Академию наук и отправлен в 1736 году студентом в Германию. По приезде в Марбург, что в Гессенской земле, поручен он был с товарищами своими Райзером и Виноградовым наставлениям славного барона Вольфа. В Марбурге пробыл он четыре года, упражняясь в химии и в принадлежащих к ней науках. Потом поехал в Саксонию и там под смотрением славного химика Генкеля осмотрел все горные и рудокопные работы, в горном округе производимые. Наконец возвратился он в Санктпетербург в 1741 году студентом же.

Около сего времени оказал он первые опыты столь гремевшего не только в России, но и в чужестранных областях лирического стихотворства, сочинив торжественную оду и несколько потом других. Между тем более всего прилежал к химии и к прочим её частям и столько во оной успел что от Императорской Академии наук поручено ему было находящийся при Кунсткамере минеральный кабинет привести в порядок. Г. Ломоносов исполнил порученное ему дело с таким искусством, прилежанием и исправностию, что Академия, уважая его знание и труды, произвела его адъюнктом в 1742 году.

По произведении его продолжал упражняться он в химии; а в 1745 году, по указу из Правительствующего Сената, основанному на свидетельствах всех членов Академии наук, произведён он был профессором химии.

В 1751 году г. Ломоносов пожалован был коллежским советником. В 1752 году по данной ему привилегии учредил он бисерную фабрику и начал упражняться в мозаике; и как в России первый был он изобретатель мозаического искусства, то и поручено ему было трудиться в составлении большой мозаической картины, представляющей знаменитейшие дела Петра Великого. Г. Ломоносов окончал сей труд российскими материалами и мастерами, без всякой помощи от иностранных. К составлению сей картины изобрёл он все составы и разные махины и оную сделал такой величины, какой мозаической картины по сие время в целом свете ещё не бывало.

В 1751 году февраля 13 дня определён он был членом в Академическую канцелярию; а в 1760 году февраля 14 дня поручены в полное его смотрение академическая гимназия и университет.

1764 года в декабре месяце г. Ломоносов пожалован был статским советником, в котором чину и пробыл он до кончины своей, воспоследовавшей 1765 года апреля в 4 день, к великому сожалению всех любителей словесных наук. Тело его с богатою церемониею погребено в Александро-Невском монастыре императорским иждивением, а на гробе его поставлен мраморный столп иждивением покойного канцлера графа Михайла Ларионовича Воронцова со следующими российскою и латинскою надписями:

Сей муж был великого разума, высокого духа и глубокого учения. Сколь отменна была его охота к наукам и ко всем человечеству полезным знаниям, столько мужественно и вступил он в путь к достижению желаемого им предмета. Стремление преодолевать всё случавшиеся ему в том препятствия награждено было благополучным успехом. Бодрость и твёрдость его духа оказывались во всех его предприятиях; начав учиться иностранным языкам в таких уже летах, в коих многие за невозможность почитают в них упражняться, достиг он до великого совершенства. На немецком языке писал и говорил как почти на своём природном; латинский знал очень хорошо и писал на нём; французский и греческий разумел не худо; а в знании российского языка, яко его природного и им много вычищенного и обогащённого, почитался он в своё время в числе первых. Слог его был великолепен, чист, твёрд, громок и приятен. Предприимчивость сколь часто бывает в других пороком, столь многократно ему приобретала похвалу. Он упражнялся во всех философических и словесных науках, в химии, с её разными частями; а особливо прилежал к физике экспериментальной, которую и перевёл на российский язык; в механике и в истории нашего отечества. Стихотворство и красноречие с превосходными познаниями правил и красоты российского языка столь великую принесли ему похвалу не только в России, но и в иностранных областях, что он почитается в числе наилучших лириков и ораторов. Его похвальные оды, надписи, поэма «Пётр Великий» и похвальные слова принесли ему бессмертную славу. Нрав имел он весёлый, говорил коротко и остроумно и любил в разговорах употреблять острые шутки; к отечеству и друзьям своим был верен, покровительствовал упражняющихся во словесных науках и ободрял их; во обхождении был по большей части ласков, к искателям его милости щедр, но при всём том был горяч и вспыльчив. Сочинения его следующие: две части разных стихотворений, содержат в себе духовные и похвальные оды, надписи, две песни героической поэмы «Пётр Великий», похвальные слова и другие стихотворения; «Российская грамматика», «Риторика», «Краткий российский летописец», первая книга «Древней российской истории», краткое понятие о физике, «Металлургия», две трагедии «Тамира и Селим» и «Демофонт», и учёные рассуждения о разных материях. Я не могу распространиться в похвале сему великому писателю; а довольно будет, когда сообщу из эпистол г. Сумарокова следующие стихи:

И также стихи г. Поповского к его портрету:

Из сочинений его переведены на иностранные языки следующие: «Грамматика» и «Российская история» на немецкий; «Утреннее...» и «Вечернее размышления о величестве божием» на французский; похвальное слово Петру Великому перевёл он сам на латинский язык. Г. Ломоносов имел переписку со многими учёными людьми в Европе. Библиотека его и манускрипты по смерти его куплены его сиятельством графом Григорьем Григорьевичем Орловым.

Медведев[599], монах Чудова монастыря, ученик в стихотворстве Симеона Полоцкого, человек учёный, писал много стихов, но печатных нигде нет. Одна только осталася огромная эпитафия учителю его им сочинённая, которая вырезана при гробе его на стоячем камне. Его ж рукописный плач и утешение России; он писал стрелецкий бунт[600].

Перепечин Александр[601], поручик при Императорском Московском университете, писал стихи, из коих некоторые напечатаны в московском ежемесячном сочинении «Доброе намерение», изданном 1765 года, также и две торжественные оды и одна эпистола напечатаны особо в Москве в разных годах.

Пермской Михайло[602], родился в Санктпетербурге и обучался в Александро-Невской семинарии; потом послан был в Англию, где и был при домовой российского министра церкви дьячком и, обучаясь там совершенно аглинскому языку, возвратился в 1760 году в Россию и был студентом в Московском университете. В 1765 году взят он был в Морской кадетский корпус и определён учителем аглинского языка. В сие время сочинил «Аглинскую грамматику», которая и напечатана при оном корпусе 1766 года. Потом в 1769 году определён он в банковую контору для вымену государственных ассигнаций регистратором и умер 1770 года. Он много перевёл с аглинского на российский язык полезных сочинений.

Поповский Николай Никитич (1730—1760) — был при Императорском Московском университете профессором красноречия и магистром философии, умер 1760 года; был человек острый, учёный и совершенно искусный в стихотворстве. «Опыт о человеке» славного в учёном свете Попия[603] перевёл он с французского языка на российский с таким искусством, что по мнению знающих людей гораздо ближе подошёл к подлиннику и не знав аглинского языка, что доказывает как его учёность, так и проницание в мысли авторские. Содержание сей книги столь важно, что и прозою исправно перевести её трудно: но он перевёл с французского, перевёл в стихи, и перевёл с совершенным искусством, как философ и стихотворец; напечатана сия книга в Москве 1757 года. Он преложил с латинского языка в российские стихи Горациеву эпистолу о стихотворстве и несколько из его од; также перевёл прозою книгу о воспитании детей, состоящую в двух частях, славного Локка: сей перевод по мнению знающих людей едва не превосходит ли и подлинник. Он сочинил несколько речей, читанных в публичных собраниях, но напечатана из них только одна в «Ежемесячных академических сочинениях» 1755 года; а также писал торжественные оды. Вообще стихотворство его чисто и плавно, а изображения просты, ясны, приятны и превосходны. Умер он не старее 30 лет от рождения, к сугубому сожалению любителей российского стихотворства; ибо лишилися в нём одного из лучших стихотворца и смертию его лишилися таких сочинений и переводов, которые по достоверным известиям делали бы честь покойному. Он перевёл было большую половину Тита Ливия, много Анакреонтовых од[604] и сочинил многие собственные стихотворные пиесы; но за несколько дней до смерти своей, к великому сожалению, всех их сжёг, почитая не довольно исправными к изданию в свет и опасаяся, чтобы друзья его по смерти не напечатали их. Должно думать, что любочестие его в рассуждении сего столь было велико, что он не иначе хотел издавать свои переводы и иреложения в стихи, как только превосшедшими подлинников; а свои сочинения только тогда, когда бы сравнялися они с наилучшими европейскими писателями: ибо изданные им в свет книги напечатаны по великому только усилию таких особ, коим не мог он отказать.

Протопопов Андрей[605], Императорского Московского университета студент, преложил не худо в стихи краткую священную историю; написал несколько од, который все напечатаны в Москве в разных годах. Есть много и других его стихотворений: но они в свете ещё не изданы.

Впрочем все его стихотворения за чистоту стихов и слога заслуживают похвалу.

Рожалин Козьма[606], медицыны доктор, сочинил разсуждение о болезни скорбуте[607]; коей название производит он от слова скорб, которое и напечатано на латинском языке в Лейдене 1765 года.

Рубан Василий[608], коллежский секретарь и коллегии Иностранных дел переводчик, обучался прежде в Киевской академии, а потом в Московском университете, разным наукам, из которых риторике и стихотворству у г. Поповскаго, и за успехи в науках получил медали золотые и серебрёные. Сей сочинял много разных стихотворений, которыя и заслуживают похвалу, а особливо надпись к камню, назначенному для подножия статуе Петра Великаго, заслужила от всех знающих людей похвалу; она здесь следует:

Он также перевёл следующий книги: «Стихотворческий лексикон», Шевиеву «Краткую мифологию»[610], «Сосуд стихотворческих материй», Овидиевой любовной науки 1 книгу, «Ироиды древних ироинь»[611] из Овидия, «Сотолковательный словарь», турецкий сказки, эклоги Виргилиевы, Муретовы эпиграммы[612], Муретово отроческое наставление стихами, Феофрастовы характиры[613], «Указатель путей и почтовых станов в России и в других европейских областях», «Царский свиток»[614]. Также издал в свет два еженедельных сочинения: «Нито Нисьо» в 1769, и «Трудолюбивый муравей» в 1771 годах. Из переводов его напечатаны немногия; но вообще достойны похвалы.

Санковский Василий[615], переводчик при Камер-коллегии, писал много изрядных стихотворений, из которых оды, элегии, сатиры, эпиграммы и другие многие напечатаны особо и в ежемесячном сочинении «Доброе намерение» 1764 года, которого он был издатель, весьма не худы. Он также перевёл в стихи многие элегии из Овидия, и Вергилиевой «Энеиды» две песни, которые и напечатаны, первая 1769 года в Москве, а вторая 1772 года в Санктпетербурге. Вообще сочинении его довольно похваляются.

Третьяков Иван[616], Императорского Московского университета доктор и профессор прав, сочинил изрядное слово на благополучное выздоровление е. и. в. от прививныя оспы, которое напечатано в Москве 1769 года и ещё некоторые другие.

Фёдоров Илья[617], коллежский секретарь в Московского университета бакалавр, сочинил «Математические наставления» и перевёл универсальную Гейнекциеву философию[618], напечатанную в Москве в 1767 году. Умер он в Санктпетербурге в 1770 году.

Фонвизин Денис Иванович — надворный советник при государственной коллегии Иностранных дел. Сей человек молодой, острый, довольно искусный во словесных науках, также в российском, французском, немецком и латинском языках. Он перевёл в стихи Волтерову трагедию «Алзиру»; преложил по свойству наших нравов Грессетово сочинение «Сидней» стихами ж и написал много острых и весьма хороших стихотворений. Его «Послание к людям своим Шумилову, Ваньке и Петрушке», и другое «Матюшка-разносчик» свидетельствуют остроту его разума и тонкость в сатирах. Поэму «Иосиф» перевёл прозою на российский язык с совершенным искусством. В переводе сем держался он важности славенского и чистоты российского языка. Его проза чиста, приятна и текуща, так, как и его стихи. Он сочинил комедию «Бригадир и бригадирша», в которой острые слова и замысловатые шутки рассыпаны на каждой странице. Сочинена она точно в наших нравах, характеры выдержаны очень хорошо, а завязка очень простая и естественная. Наконец, он сочинил слово на выздоровление е. и. в., которое за чистоту слога, важность и изображение мыслей весьма похваляется. В заключение о нём сказать должно, что Россия надеется увидеть в нём хорошего писателя. Он перевёл также и много других книг, как то: «Жизнь Сифа», «Кариту и Полидора», «Сиднея и Силли» и другие некоторые.

Фон Визин Павел[619], лейб-гвардии Семёновского полку обер-офицер, обучался прежде в Императорском Московском университете и писал стихи, из коих некоторые изрядные стихотворения напечатаны в ежемесячном сочинении «Доброе намерение», изданном 1764 года в Москве.

Харитоновский Фёдор, Императорского университета студент, сочинял стихи, а напечатана из его сочинений ода в Москве 1771 года.

Херасков Михайло Матвеевич[620], государственный Берг-коллегии вице-президент и Вольного экономического общества член. Человек острый, учёный и просвещённый и искусный как в иностранных, так и в российском языке и стихотворстве. Сочинения его следующие: трагедии «Венецианская монахиня», «Мартезия и Фалестра» и «Пламена», которая напечатана и представлена на публичном театре в Москве. Трагедия «Борислав» не напечатана, отдана на придворный театр; героическая в стихах комедия «Безбожник» в одном действии, две части «Басен», две поэмы «Плоды наук» и «Чесменский бой»; книга «Нума Помпилий, или Процветающий Рим», «Новые оды», «Песни героические»; все напечатаны в разных годах; также сочинил он много торжественных, духовных и анакреонтических од, эклог, эпистол, стансов, сонетов, идиллий, элегий, эпиграмм, мадригалов и других мелких стихотворений и одну нероиду «Ариадна к Тезею», подражая Овидию; также в стихах и прозе сатирических писем и других о разных материях, которые все напечатаны в ежемесячных сочинениях: «Полезном увеселении» 1760, 1761 и 1762 годов; «Невинном упражнении» и «Свободных часах» 1763 года в Москве, которым всем он был издатель; и также много из его сочинений напечатано в академических ежемесячных сочинениях разных годов. Есть много его торжественных од и эпистол, напечатанных особо в Санктпетербурге и Москве. Вообще сочинения его весьма много похваляются, а особливо трагедия «Борислав», оды, песни, обе поэмы, все его сатирические сочинения и «Нума Помпилий» приносят ему великую честь и похвалу. Стихотворство его чисто и приятно, слог текущ и твёрд, изображения сильны и свободны; его оды наполнены стихотворческого огня, сатирические сочинения остроты и приятных замыслов, а «Нума Помпилий» философических рассуждений; и он по справедливости почитается в числе лучших наших стихотворцев и заслуживает великую похвалу.

Шувалов Иван Иванович[621], генерал-поручик, действительный камергер, орденов святаго Александра, Белаго орла и святыя Анны кавалер, любитель и покровитель наук и художеств. Сей сочинял многия весьма хорошия стихотворныя пиесы, заслуживающия похвалу; и между протчим перевёл из шакеспировой трагедии Гамлетов монолог с великим успехом. Он упражнялся также и в гравировальном искусстве, чему доказательством остался портрет его, гравированной им самим. К чести его, и к засвидетельствованию справедливой ему похвалы, за одобрение и покровительно упражнявшихся в науках и художествах, довольно будет упомянуть из письма г. Ломоносова, написавшего к нему, следующие стихи:

ниже:

И также из письма его ж г. Ломоносова, напечатанного при героической поэме «Пётр Великий»:

Стихи к портрету г. Ломоносова хотя изданы мною под именем г. Поповскаго; но по отпечатании того листа получил я от некоторой особы достоверное известие, что они сочинены г. графом Шуваловым, что также подтверждает, сколь много любил он науки и покровительствовал учёных людей.

Во второй половине XVIII века ведущими центрами русской науки и просвещения были Академия наук и Московский университет. Вслед за ними были созданы новые научные центры. В 1765 году было основано Вольное экономическое общество — формально независимое от правительства. Оно было создано при самом активном участии сановной знати с целью «исправления земледелия и домоводства». С помощью рационализации помещичьего хозяйства Общество ставило задачу повышения доходности дворянских имений. В «Трудах ВЭО» публиковались статистико-географические описания страны, советы по агротехнике, земледелию и садоводству.

Заметным центром культуры стала Российская академия, занимавшаяся изучением русского языка и словесности. Она просуществовала с 1783 по 1841 год, когда была включена в состав Академии наук. Её первым президентом была Е. Р. Дашкова, а секретарём академии И. И. Лепёхин. Российской академией в короткий срок был подготовлен шеститомный толковый словарь русского языка. В деятельности Российской академии принимали активное участие Д. И. Фонвизин, М. М. Херасков, Г. Р. Державин и другие крупные учёные и писатели XVIII века. В XIX веке её членами были П. А. Вяземский, В. А. Жуковский, И. А. Крылов, А. С. Пушкин.

Продолжая традиции М. В. Ломоносова, новый шаг вперёд сделала русская наука. В области естественных наук по-прежнему, как и в первой половине XVIII века, продолжалось всестороннее изучение природно-географических условий в различных регионах страны. В 1755 году увидел свет двухтомный труд С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки». В 1768—1774 годах пять академических экспедиций обследовали берега Северного Ледовитого океана, Урал и Приуралье, Алтай, Сибирь, Среднее и Нижнее Поволжье, Кавказ. Их возглавляли крупные учёные И. И. Лепёхин, П. И. Рычков, П. С. Паллас, И. П. Фальк, И. Г. Гмелин. Позднее, в 80-е годы XVIII века, Н. Я. Озерецковский обследовал берега Ладожского и Онежского озёр, а В. Ф. Зуев составил «Путешественные записки... от С.-Петербурга до Херсона».

Наряду с крупными учёными академиками-иностранцами Л. Эйлером, Д. Бернулли выдвинулось значительное число способных русских исследователей, ставших в один ряд с передовыми специалистами мира. Среди них астрономы С. Я. Румовский и П. Б. Иноходцев, химик Н. П. Соколов и В. М. Севергин, математик С. К. Котельников, экономист М. Д. Чулков, врачи И. М. Максимович-Амбодик и К. И. Щепин, непосредственный преемник М. В. Ломоносова в изучении электричества физик В. В. Петров, агроном И. Т. Болотов (см. также выше имена питомцев Московского университета — крупных учёных второй половины XVIII в.).

Нельзя, говоря о русской науке XVIII века, не назвать имён русских учёных-самоучек: теплотехника И. И. Ползунова, изобретателя и конструктора И. П. Кулибина, гидротехника К. Д. Фролова, механиков Р. А. Глинкова и Т. И. Волоскова.

В области гуманитарных наук наиболее интенсивно изучается история. Как указывалось выше, В. Н. Татищев и М. В. Ломоносов положили начало русской исторической науке. Труды М. М. Щербатова, И. Н. Болтина, сбор и публикация документов Г. Ф. Миллером, Н. И. Новиковым внесли значительный вклад в изучение прошлого нашей страны.

В 60—70-е годы XVIII века Екатерина II и президент Академии художеств и директор Сухопутного шляхетского корпуса И. И. Бецкой сделали попытку создания системы закрытых учебных заведений, в основе преподавания в которых лежала бы мысль о приоритете воспитания над образованием. В это время в европейской педагогике получила широкое распространение идея Д. Локка и Ж.-Ж. Руссо: «Корень всему злу и добру воспитание». Екатерина II и И. И. Бецкой решили создать «новую породу людей», с тем чтобы «преодолеть суеверие веков, дать народу своему новое воспитание и... новое порождение».

В соответствии с планом И. И. Бецкого в 1764 году были открыты училище при Академии художеств, Воспитательные дома в Москве, а позднее в 1770 году в Петербурге, Смольный институт благородных девиц с отделением для девушек-мещанок, Коммерческое училище в Москве (1782 г.), преобразованы кадетские корпуса.

Детей в возрасте 5—6 лет, а в Воспитательных домах подкидышей или «несчастнорожденных» младенцев изолировали от пагубного, по мысли реформаторов, влияния семьи и общества. Путём воспитания в них «благонравия» в тепличных условиях должна быть приготовлена «новая порода людей». Взгляды И. И. Бецкого характеризуются целым рядом прогрессивных для своего времени моментов: гуманное воспитание детей, развитие в них природных дарований, запрет на телесные наказания, начало женского среднего образования. И всё-таки и теория и практика И. И. Бецкого были утопией. Отчего же так произошло?

Вторая половина XVIII века в России — время, когда начинается разложение феодализма, и складывается капиталистический уклад в экономике страны. В этих условиях в начале своего царствования Екатерина II, стремясь упрочить существующий строй, проводит политику «просвещённого абсолютизма». Используя идеи французского просветительства, идеи буржуазные в своей сути, и поставив их на службу абсолютизму, Екатерина II стремилась укрепить самодержавный, крепостнический строй. Эта особенность времени породила многие политические акции Екатерины: созыв Уложенной комиссии, журнальная деятельность императрицы, конкурс о право крестьянской собственности в Вольном экономическом обществе, флирт с французскими философами и т. п. Именно в таком контексте и следует рассматривать педагогические идеи и практику одного из видных екатерининских вельмож И. И. Бецкого. Это было время, когда ряд европейских монархов (Екатерина II, Фридрих II, Франц-Иосиф и др.) «кланялись» философам, а те возвращали им поклоны. Философам, приближавшим своими идеями Великую Французскую буржуазную революцию, казалось, что они могут управлять «мудрецами на тронах» и с их помощью преобразовать феодальное общество, но короли прекрасно осознавали свою задачу укрепить господство дворянства и понимали, что они «оплачивают» философов. Сложным, противоречивым и неоднозначным, таким образом, было екатерининское время. Понять его правильно можно лишь с классовых позиций, исходя из оценки конкретной общественной практики второй половины XVIII столетия, то есть исторически. Именно с таких позиций и следует рассматривать И. И. Бецкого и его реформы в области педагогики.

Утопический, то есть несбыточный характер преобразований И. И. Бецкого с точки зрения формирования действительно нового человека очевиден. На самом же деле формировался человек крепостнического, сословного общества, и реформа И. И. Бецкого, имея утопический характер, на деле служила конкретной задаче сохранения старых порядков. Это была дворянская утопия.

Говоря о попытке Екатерины II и И. И. Бецкого создать «новую породу людей», крупнейший русский дореволюционный историк В. О. Ключевский пишет: «Эти мысли пропали бесследно». И подчёркивает карандашом эти слова. Чуть ниже читаем: «Вольтер не поверил бы, узнав, что его свободолюбивой философии в России суждено было служить цветной повязкой, прикрывающей постыдные пятна на лбу рабовладельца».

В последнем по времени издания обобщающем труде по отечественной истории даётся следующая характеристика реформ И. И. Бецкого: «Искажение взглядов Руссо особенно ярко выразилось в педагогической теории И. И. Бецкого, выдвинутой им взамен общеобразовательной системы Ломоносова», (см.: История СССР с древнейших времён до наших дней. М., «Наука», 1967, т. 3, с. 559).

Глубоко неверными были исходные пункты теории И. И. Бецкого — превосходство воспитания над обучением, отрыв школы от жизни, преимущества «благонравия» над просвещённым разумом. Создание «новых» дворян, купцов, промышленников, ремесленников (заметим, что о крестьянах, составлявших тогда 96 процентов населения страны, пет и слова) преследовало цель сформировать людей, не склонных к «вредным умствованиям», всецело преданных самодержавию, гуманных по отношению к крепостным (дабы не вызвать их восстании), что позволило бы «просвещённому монарху» сохранить старые дворянские порядки в стране.

Генеральная линия развития русской школы шла не через утопические затеи И. И. Бецкого, а по пути создания широкой системы народного образования, отвечающей реальным потребностям страны. В этом плане важную роль сыграла школьная реформа, проведённая в 1782—1786 годах. В России была создана система общеобразовательной школы.

В 1782 году по приглашению Екатерины II в Россию переехал сербский педагог Ф. И. Янкович де Мириево (1741—1814), получивший известность своими реформами школьного дела в славянских школах австрийской монархии. Ф. И. Янкович, серб по национальности, исповедовал православие, хорошо знал русский язык. Он и составил план реформы, утверждённый Уставом народных училищ в 1786 году. Для вновь создаваемых школ Ф. И. Янкович написал также целый ряд руководств учителям и учебники.

В соответствии с планом Ф. И. Янковича в уездных городах учреждались малые народные училища, а в губернских городах главные народные училища. Училища формально объявлялись бессословными, в них разрешалось поступать любому человеку. Однако на деле сословность образования сохранялась, так как обучение не являлось всеобщим и обязательным, не давало равной возможности для продолжения учёбы.

Малые народные училища имели двухлетний срок обучения.

В них преподавали чтение, письмо, священную историю, катехизис, рисование, элементарные курсы арифметики и грамматики.

Главные народные училища были открыты в 25 губернских городах. Обучение в них велось 5 лет. Первые два класса соответствовали программе малых училищ. В 3—4-х классах (4-й класс был двухгодичным) обучение велось закону божьему, арифметике, геометрии, физике и механике, всеобщей и русской истории, естественной истории, архитектуре с чтением планов, а для желающих — латинскому и новым языкам.

Во вновь созданных школах вводились единые сроки начала и окончания занятий, классно-урочная система преподавания, создавалась методика преподавания дисциплин, единые учебные планы. По-прежнему приоритет отдавался воспитанию, под которым понимали верноподданническое служение феодально-крепостническому государству.

Малые и главные народные училища наряду с сословными школами, университетом и гимназиями при нём составляли, таким образом, структуру системы образования в России к концу XVIII столетия. По подсчётам специалистов, в стране тогда имелось 550 учебных заведений с общим числом 60—70 тысяч учащихся, не считая домашнего обучения. И всё-таки, несмотря на подъём просвещения, в среднем образование в России конца XVIII века получали два человека из тысячи.

Главной задачей обучения и воспитания молодого поколения было формирование истинного сына Отечества. Это обстоятельство и определило выбор документов, публикуемых в данном разделе. Их два — статья первого русского революционера А. Н. Радищева и учебник для малых и главных училищ.

Статья А. Н. Радищева (1749—1802) «Беседа о том, что есть сын Отечества» была опубликована в журнале «Беседующий гражданин» в 1789 году, за год до выхода «Путешествия из Петербурга в Москву». Авторство А. Н. Радищева было установлено только в 1908 году, и статья не фигурировала в ходе суда над А. Н. Радищевым. Не была она и включена в состав первого собрания сочинений, опубликованного его сыновьями в 1806—1811 годах.

Отвечая на вопрос, кто достоин звания истинного сына Отечества, А. Н. Радищев даёт однозначный ответ — свободный человек. «Человек, человек потребен для ношения имени сына отечества!» — восклицал А. Н. Радищев. И действительно, в его статье ни сам крепостной раб, ни его владелец не могут быть названы подлинными сынами Отечества. «Человек существо свободное, поелику одарено умом, разумом и свободною волею». Истинный сын Отечества — честолюбив, благонравен, благороден. Честолюбие его — в уважении к себе и в стремлении к справедливости в обществе, в котором он живёт. Благонравие (нравственность) такого человека заставляет его совершенствоваться на благо Отечеству. Благородство — это благородные поступки, которые совершает человек, движимый честью в интересах людей, «воздавая каждому по достоинству и по предписуемым законам естества и народоправления».

Таким образом, А. Н. Радищев, руководствуясь теорией естественного права, по которой все люди от природы равны, исходя из идеи примата человеческого разума, ведёт борьбу за освобождение человека, за человеческое равенство. В тогдашних русских условиях это были революционные идеи.

Совсем по-другому, с позиций господствующего класса, даётся ответ на вопрос, кто есть истинный сын Отечества, в «Книге о должностях (долге, обязанностях. — Сост.) человека и гражданина». Книга «О должностях...» была впервые издана в 1783 году и неоднократно переиздавалась. Она служила основным учебником, который изучался в главных и малых народных училищах. Как считают составители «Сводного каталога русской книги XVIII в.», книга «О должностях...» была написана известным австрийским педагогом Иоганом Игнацем Фельбигером (1724—1788). По этой книге велось преподавание в сербских школах на территории австрийской монархии. Русский перевод с немецкого был, по всей вероятности, просмотрен и отредактирован с участием Екатерины II и Ф. И. Янковича. Часть книги И. И. Фельбигера, касающаяся крестьян, на русский язык не переводилась.

При чтении книги сразу бросается в глаза, что слова «человек» и «гражданин» сменились словом «подданный». Известный советский исследователь русской литературы XVIII века Г. П. Макогоненко назвал книгу «манифестом педагогических воззрений русского самодержавия». И действительно, уже на первых страницах книги «О должностях...» проводится мысль о том, что человеческое счастье и благополучие зависят не от занимаемого места в обществе, а от внутреннего душевного состояния. «Истинный сын Отечества должен привязан быть к государству, образу правления, к начальству и к законам». Как прямое противопоставление радищевским честолюбию, благонравию и благородству формулируются три главные черты истинного сына Отечества: 1) «не делать ничего предосудительного в рассуждении правительства»; 2) повиновение законам; 3) «упование на прозорливость и праводушие правителей». Таково было кредо крепостников, изложенное в книге «О должностях человека и гражданина». Одновременно с этим книга содержит многочисленные правила поведения, советы по ведению хозяйства и т. п., написанные с позиций здравого смысла. Это делало учебник своеобразной энциклопедией нравов и жизненных установок, характерных для того времени.

И радищевская «Беседа», и книга «О должностях...» блестяще иллюстрируют два полюса русской общественной мысли — революционный и дворянско-монархический.

А. Н. РАДИЩЕВ БЕСЕДА О ТОМ, ЧТО ЕСТЬ СЫН ОТЕЧЕСТВА

— Не все рождённые в отечестве достойны величественного наименования сына отечества (патриота). Под игом рабства находящиеся не достойны украшаться сим именем. — Поудержись, чувствительное сердце, не произноси суда твоего на таковые изречения, доколе стоиши при праге[623].

— Вступи и виждь! Кому не известно, что имя сына отечества принадлежит человеку, а не зверю или скоту или другому бессловесному животному? Известно, что человек существо свободное, поелику одарено умом, разумом и свободною волею; что свобода его состоит в избрании лучшего, что сие лучшее познает он и избирает посредством разума, постигает пособием ума и стремится всегда к прекрасному, величественному, высокому. Всё сие обретает он в едином последовании естественным и откровенным законам, инако божественными называемым, и извлечённым от божественных и естественных гражданским, или общежительным.

— Но в ком заглушены сии способности, сии человеческие чувствования, может ли украшаться величественным именем сына отечества?

— Он не человек, но что? он ниже скота; ибо и скот следует своим законам, и не примечено ещё в нём удаления от оных. Но здесь не касается рассуждение о тех злосчастнейших, коих коварство или насилие лишило сего величественного преимущества человека, кои соделаны чрез то такими, что без принуждения и страха ничего уже из таких чувствований не производят, кои уподоблены тяглому скоту, не делают выше определённой работы, от которой им освободиться нельзя; кои уподоблены лошади, осуждённой на всю жизнь возить телегу, и не имеющие надежды освободиться от своего ига, получая равные с лошадью воздаяния и претерпевая равные удары; не о тех, кои не видят конца своему игу, кроме смерти, где кончатся их труды и их мучения, хотя и случается иногда, что жестокая печаль, объяв дух их размышлением, возжигает слабый свет их разума и заставляет их проклинать бедственное своё состояние и искать оному конца; не о тех здесь речь, кои не чувствуют другого, кроме своего унижения, кои ползают и движутся во смертном сне (летаргия), кои походят на человека одним токмо видом, в прочем обременены тяжестию своих оков, лишены всех благ, исключены от всего наследия человеков, угнетены, унижены, презренны; кои ничто иное, как мёртвые тела, погребённые одно против другого; работают необходимое для человека из страха; им ничего, кроме смерти, не желательно и коим наималейшее желание заказано и самые маловажные предприятия казнятся; им позволено только расти, потом умирать; о коих не спрашивается, что они достойного человечества сделали? какие похвальные дела, следы прошедшей их жизни, оставили? какое добро, какую пользу принесло государству сие великое число рук?

— Не о сих здесь слово; они не суть члены государства, они не человеки, когда суть ничто иное, как движимые мучителем машины, мёртвые трупы, тяглый скот!

— Человек, человек потребен для ношения имени сына отечества! Но где он? где сей, украшенный достойно сим величественным именем?

— Не в объятиях ли неги и любострастия? Не объятый ли пламенем гордости, любоначалия, насилия? Не зарытый ли в скверно-прибыточестве, зависти, зловожделении, вражде и раздоре со всеми, даже и теми, кои одинаково с ним чувствуют и к одному и тому же устремляются? или не погрязший ли в тину лени, обжорства и пиянства? Вертопрах, облетающий с полудня (ибо он тогда начинает день свой) весь город, все улицы, все домы для бессмысленнейшего пустоглаголания[624], для обольщения целомудрия, для заражения благонравия, для уловления простоты и чистосердечия, соделавший голову свою мучным магазином, брови вместилищем сажи, щёки коробками белил и сурика или, лучше сказать, живописною палитрою, кожу тела своего вытянутою барабанною кожею, похож больше на чудовище в своём убранстве, нежели на человека, и его распутная жизнь, знаменуемая смрадом, из уст и всего тела его происходящим, задушается целою аптекою благовонных опрыскиваний, — словом, он модный человек, совершенно исполняющий все правила щегольской большого света науки: он ест, спит, валяется в пьянстве и любострастии, несмотря на истощённые силы свои; переодевается, мелет всякий вздор, кричит, перебегает с места на место, кратко — он щёголь.

— Не сей ли есть сын отечества? — или тот, поднимающий величавым образом на твердь небесную свой взор, попирающий ногами своими всех, кои находятся пред ним, терзающий ближних своих насилием, гонением, притеснением, заточением, лишением звания, собственности, мучением, прельщением, обманом и самым убийством, словом, всеми одному ему известными средствами раздирающий тех, кои осмелятся произносить едова: человечество, свобода, покой, честность, святость, собственность и другие сим подобные? потоки слёз, реки крови не токмо не трогают, но услаждают его душу. Тот не должен существовать, кто смеет противоборствовать его речам, мнению, делам и намерениям! сей ли есть сын отечества?

— Или тот, простирающий объятия свои к захвачению богатства и владений целого отечества своего, а ежели бы можно было, и целого света и который с хладнокровием готов отъять у злосчастнейших соотечественников своих и последние крохи, поддерживающие унылую и томную их жизнь, ограбить, расхитить их пылинки собственности; который восхищается радостию, ежели открывается ему случай к новому приобретению, пусть то заплачено будет реками крови собратий его, пусть то лишит последнего убежища и пропитания подобных ему сочеловеков, пусть они умирают с голоду, стужи, зноя; пусть рыдают, пусть умерщвляют чад своих в отчаянии, пусть они отваживают жизнь свою на тысячи смертей; всё сие не поколеблет его сердца; всё сие для него не значит ничего, — он умножает своё имение, а сего и довольно. — И так не сему ли принадлежит имя сына отечества?

— Или не тот ли, сидящий за исполненным произведениями всех четырёх стихий[625] столом, коего услаждению вкуса и брюха жертвуют несколько человек, отъятых от служения отечеству, дабы по пресыщении мог он быть перевален в постель и там бы спокойно уже заниматься потреблением других произведений, какие он вздумает, пока сон отнимет у него силу двигать челюстями своими? И так, конечно, сей или же который-нибудь из вышесказанных четырёх? (ибо пятого сложения толь же отдельно редко найдём). Смесь сих четырёх везде видна, но ещё не виден сын отечества, ежели он не в числе сих!

— Глас разума, глас законов, начертанных в природе и сердце человеков, не согласен наименовать вычисленных людей сынами отечества! Самые те, кои подлинно таковы суть, произнесут суд (не на себя, ибо они себя не находят такими), но на подобных себе и приговорят исключить таковых из числа сынов отечества, поелику нет человека, сколько бы он ни был порочен и ослеплён собою, чтобы сколько-нибудь не чувствовал правоты и красоты вещей и дел.

— Нет человека, который бы не чувствовал прискорбия, видя себя уничижаема, поносима, порабощаема насилием, лишаема всех средств и способов наслаждаться покоем и удовольствием и не обретая нигде утешения своего. Не доказывает ли сие, что он любит честь, без которой он как без души. Не нужно здесь изъяснять, что сия есть истинная честь, ибо ложная вместо избавления покоряет всему вышесказанному и никогда не успокоит сердца человеческого.

— Всякому врождено чувствование истинной чести; но освещает оно дела и мысли человека по мере приближения его к оному, следуя светильнику разума, проводящему его сквозь мглу страстей, пороков и предубеиедений к тихому её, чести то есть, свету. Нет ни одного из смертных толико отверженного от природы, который бы не имел той вложенной в сердце каждого человека пружины, устремляющей его к люблению чести. Всяк желает лучше быть уважаем, нежели поносим, всяк устремляется к дальнейшему своему совершенствованию, знаменитости и славе: как бы ни силился ласкатель Александра Македонского, Аристотель, доказывать сему противное, утверждая, что сама природа расположила уже род смертных так, что одна, и притом гораздо большая часть оных должна непременно быть в рабском состоянии и, следовательно, не чувствовать, что есть честь? а другая в господственном, потому, что не многие имеют благородные и величественные чувствования.

— Не спорно, что гораздо знатнейшая часть рода смертных погружена во мрачность варварства, зверства и рабства; но сие нимало не доказывает, что человек не рождён с чувствованием, устремляющим его к великому и к совершенствованию себя и, следовательно, к люблению истинной славы и чести. Причиною тому или род провождаемой жизни, обстоятельства, или в коих быть принуждены, или малоопытность, или насилие врагов праведного и законного возвышения природы человеческой, подвергающих оную силою и коварством слепоте и рабству, которое разум и сердце человеческое обессиливает, налагая тягчайшие оковы презрения и угнетения, подавляющего силы духа вечнаго.

— Не оправдывайте себя здесь, притеснители, злодеи человечества, что сии ужасные узы суть порядок, требующий подчинённости. О, ежели б вы проникли цепь всея природы, сколько вы можете, а можете много! то другие бы мысли вы ощутили в себе; нашли бы, что любовь, а не насилие содержит толь прекрасный в мире порядок и подчинённость. Вся природа подлежит оному, и где оный, там нет ужасных позорищ, извлекающих у чувствительных сердец слёзы сострадания и при которых истинный друг человечества содрогается.

— Что бы такое представляла тогда природа, кроме смеси нестройной (хаоса), ежели бы лишена была оной пружины? Поистине она лишилась бы величайшего способа как к сохранению, так и совершенствованию себя. Везде и со всяким человеком рождается оная пламенная любовь к снисканию чести и похвалы у других. Сие происходит из врождённого человеку чувствования своей ограниченности и зависимости. Сие чувствование толь сильно, что всегда побуждает людей к приобретению для себя тех способностей и преимуществ, посредством которых заслуживает любовь как от людей, так и от высочайшего существа, свидетельствуемая услаждением совести; а заслужив других благосклонность и уважение, человек учиняется благонадёжным в средствах сохранения и совершенствования самого себя.

— И если сие так, то кто сомневается, что сильная оная любовь к чести и желание приобрести услаждение совести своей с благосклонностию и похвалою от других есть величайшее и надёжнейшее средство, без которого человеческое благосостояние и совершенствование быть не может? Ибо какое тогда останется для человека средство преодолеть те трудности, кои неизбежны на пути, ведущем к достижению блаженного покоя, и опровергнуть то малодушное чувствование, кое наводит трепет при воззрении на недостатки свои? Какое есть средство к избавлению от страха пасть навеки под ужаснейшим бременем оных? ежели отъять, во-первых, исполненное сладкой надежды прибежище к высочайшему существу не яко мстителю, но яко источнику и началу всех благ; а потом к подобным себе, с которыми соединила нас природа ради взаимной помощи и которые внутренно преклоняются к готовности оказывать оную и, при всём заглушении сего внутреннего гласа, чувствуют, что они не должны быть теми святотатцами, кои препятствуют праведному человеческому стремлению к совершенствованию себя.

— Кто посеял в человеке чувствование сие искать прибежища? — Врождённое чувствование зависимости, ясно показывающее нам оное двойственное к спасению и удовольствию нашему средство. И что, наконец, побуждает его ко вступлению на сии пути? что устремляет его к соединению с сими двумя человеческого блаженства средствами и к заботе нравиться им? — Поистине ничто иное, как врождённое пламенное побуждение к приобретению для себя тех способностей и красоты, посредством которых заслуживается благоволение божие и любовь собратий своей, желание учиниться достойным их благосклонности и покровительства.

— Рассматривающий деяния человеческие увидит, что сё одна из главнейших пружин всех величайших в свете произведений! И сё начало того побуждения к люблению чести, которое посеяно в человеке при начале сотворения его! сё причина чувствования того услаждения, которое обыкновенно сопряжено всегда с сердцем человека, как скоро изливается на оное благоволение божие, которое состоит в сладкой тишине и услаждении совести, и как скоро приобретает он любовь подобных себе, которая обыкновенно изображается радостию при воззрения его, похвалами, восклицаниями. Сё предмет, к коему стремятся истинные человеки и где обретают истинное своё удовольствие! Доказано уже, что истинный человек и сын отечества есть одно и то же; следовательно, будет верный отличительный признак его, ежели он таким образом честолюбив.

— Сим да начинает украшать он величественное наименование сына отечества, монархии. Он для сего должен почитать свою совесть, возлюбити ближних; ибо единою любовию приобретается любовь; должно исполнять звание своё так, как повелевает благоразумие и честность, не заботясь нимало о воздаянии почести, превозношении и славе, которая есть сопутница или паче тень, всегда следующая за добродетелию, освещаемою не вечерним солнцем правды; ибо те, которые гоняются за славою и похвалою, не только не приобретают для себя оных от других, но паче лишаются.

— Истинный человек есть истинный исполнитель всех предуставленных для блаженства его законов; он свято повинуется оным. Благородная и чуждая пустосвятства и лицемерия скромность сопровождает все чувствования, слова и деяния его. С благоговением подчиняется он всему тому, чего порядок, благоустройство и спасение общее требуют; для него нет низкого состояния в служении отечеству; служа оному, он знает, что он содействует здравоносному обращению, так сказать, крови государственного тела. Он скорее согласится погибнуть и исчезнуть, нежели подать собою другим пример неблагонравия и тем отнять у отечества детей, кои бы могли быть украшением и подпорою оного; он страшится заразить соки благосостояния своих сограждан; он пламенеет нежнейшею любовию к целости и спокойствию своих соотчичей[626], ничего столько не жаждет зреть, как взаимной любви между ними; он возжигает сей благотворный пламень во всех сердцах; не страшится трудностей, встречающихся ему при сем благородном его подвиге; преодолевает все препятствия, неутомимо бдит над сохранением честности, подаёт благие советы и наставления, помогает несчастным, избавляет от опасностей заблуждения и пороков, и ежели уверен в том, что смерть его принесёт крепость и славу отечеству, то не страшится пожертвовать жизнию; если же она нужна для отечества, то сохраняет её для всемерного соблюдения законов естественных и отечественных; по возможности своей отвращает всё, могущее запятнать чистоту и ослабить благонамеренность оных, яко пагубу блаженства и совершенствования соотечественников своих. Словом, он благонравен! Вот другой верный знак сына отечества!

— Третий же и, как кажется, последний отличительнейший знак сына отечества, когда он благороден. Благороден же есть тот, кто учинил себя знаменитым мудрыми и человеколюбивыми качествами и поступками своими; кто сияет в обществе разумом и добродетелию и, будучи воспламенён истинно мудрым любочестием, все силы и старания свои к тому единственно устремляет, чтобы, повинуясь законам и блюстителям оных, предержащим властям, как всего себя, так и всё, что он ни имеет, не почитать иначе, как принадлежащим отечеству, употреблять оное так, как вверенный ему залог благоволения соотчичей и государя своего, который есть отец народа, ничего не щадя для блага отечества. Тот есть прямо благороден, которого сердце не может не трепетать от нежной радости при едином имени отечества и который не инако чувствует при том воспоминании (которое в нём непрестанно), как бы то говорено было о драгоценнейшей всего на свете его части. Он не жертвует благом отечества предрассудкам, кои мечутся, яко блистательные, в глаза его; всем жертвует для блага оного: верховная его награда состоит в добродетели, то есть в той внутренней стройности всех наклонностей и хотений, которую премудрый творец вливает в непорочное сердце и которой в её тишине и удовольствии ничто в свете уподобиться не может. Ибо истинное благородство есть добродетельные поступки, оживотворяемые истинною честию, которая не инде находится, как в беспрерывном благотворении роду человеческому, а преимущественно своим соотечественникам, воздавая каждому по достоинству и по преднисуемым законам естества и народоправления. Украшенные сими единственно качествами как в просвещённой древности, так и ныне почтены истинными хвалами. И вот третий отличительный знак сына отечества!

— Но сколь ни блистательны, сколь ни славны, ни восхитительны для всякого благомыслящего сердца сии качества сына отечества и хотя всяк сроден иметь оные, но не могут, однако ж, не быть нечисты, смешаны, темны, запутаны, без надлежащего воспитания и просвещения науками и знаниями, без коих наилучшая сия способность человека удобно, как всегда то было и есть, превращается в самые вреднейшие побуждения и стремления и наводняет целые государства злочестиями, беспокойствами, раздорами и неустройством. Ибо тогда понятия человеческие бывают темны, сбивчивы и совсем химерические. Почему прежде, нежели пожелает кто иметь помянутые качества истинного человека, нужно, чтобы прежде приучил дух свой к трудолюбию, прилежанию, повиновению, скромности, умному состраданию, к охоте благотворить всем, к любви отечества, к желанию подражать великим в том примерам, також к любви к наукам и художествам, сколько позволяет отправляемое в общежитии звание; применился бы к упражнению в истории и философии или любомудрии, не школьном, для словопрения единственно обращённом, но в истинном, научающем человека истинным его обязанностям; а для очищения вкуса возлюбил бы рассматривание живописи великих художников, музыки, изваяния, архитектуры или зодчества.

— Весьма те ошибутся, которые почтут сие рассуждение тою платоническою системою общественного воспитания, которой события никогда не увидим, когда в наших глазах род такового точно воспитания и на сих правилах основанного введён богомудрыми монархами[627], и просвещённая Европа с изумлением видит успехи оного, восходящие к предположенной цели исполинскими шагами!

[И. И. ФЕЛЬБИГЕР] О ДОЛЖНОСТЯХ ЧЕЛОВЕКА И ГРАЖДАНИНА[628]