Жажда власти. История заговоров от Рюриковичей до Романовых

Глава 1 Попытки свержения Романовых с престола до Петра I

Династия Романовых уже укрепилась на троне, сменив потомков легендарного князя Рюрика. При Алексее Михайловиче, прозванном народом «Тишайшим», покушений на власть не было; напротив, самодержавие, как говорят учебники истории, укрепляло свои позиции. «Бунташный век» царя Алексея отличался многочисленными вспышками народного гнева, но, как на Руси издревле водилось, не против царя-батюшки, а против его слуг и советников, кои поедом простой народ ели. Так, при 15-летнем царе Алексее, только лишь принявшем власть после смерти отца, заправлял всеми делами государственными его воспитатель, боярин Борис Иванович Морозов; сам ли он был нечист на руку или людей таковых привечал, но злоупотребления Морозова стали причиной Соляного бунта 1648 г. Когда ж царь вошел в лета и ум, сам стал править Русью, разразилось восстание Степана Разина, который в «прелестных» грамотах призывал люд не Алексея Михайловича сместить, но послужить верою и правдою «за великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича <…>, и за благоверных царевичев, и за веру православных христиан»[45].

За в одночасье скончавшимся царем Алексеем наследовал престол Федор Алексеевич, его старший сын от Марии Милославской. Однако 14-летний Федор недолго правил: был он болезнен и слаб. Проблемы начались еще при его жизни; остро встал вопрос: раз царь здоровьем слаб и в любой момент может перейти в лучший мир, кто будет ему наследником? На такой простой и резонный вопрос, однако ж, однозначного ответа ни у кого не находилось, ибо отец Федора был человеком страстным, и, кроме Федора Алексеевича да царевичей, умерших во младенчестве, у него были и другие дети обоих полов, общим числом 13. Все усложнялось вторым браком: Наталья Нарышкина, вторая супруга Алексея, родила ему троих детей. Вырисовывалась следующая картина: за Федором царем должен был стать Иван Алексеевич, он оставался старшим из сыновей; но нельзя было забывать и о юном Петре, мать которого Наталья была женщина властолюбивая и амбициозная и более всего желала сыну своему царский венец. И имела все резоны его получить, так как Иван-царевич, в отличие от своего сказочного тезки, отнюдь не был богатырем, да и острым умом не отличался. К тому ж наследование за братом хотя и существовало с древности, однако ж народ, подзуживаемый Натальей Кирилловной и ее семейством, мог бы да и возмутиться. Одним словом, ситуация складывалась весьма непростая: детей у Федора не было, из его братьев ни Иван, ни Петр на роль полновластного правителя не подходили — один по врожденному скудоумию, другой по возрасту. За Петром хоть мать горой стояла со всем кланом Нарышкиных. Но Иван тоже не был без защиты и опоры. Как говорилось выше, детей у Алексея Михайловича было обоих полов, и большую часть их составляли дочки. Тут-то и возникает важное в ходе нашего повествования имя царевны Софьи Алексеевны, родной сестры Федору и Ивану, сводной — маленькому Петру. Если Наталья Нарышкина могла постоять за сына и за его место под солнцем, то и Софья, особа одаренная разнообразными талантами, большая умница, чей природный ум был развит еще и образованием (учителем ее и наставником был Симеон Полоцкий), вполне могла встать горой за брата Ивана с дальним прицелом — править страною из-за его спины. Помыслить о самостоятельной женщине-правительнице в ту пору было кощунством.

Софья, прекрасно понимавшая, что, коли Нарышкины в свои руки возьмут власть, ей остается лишь в монастырь, присматривалась к делам Федора. Она старалась участвовать во всех царевых советах, была помощницей брату. Она ж была ему сиделкой, не отходя во время его болезней ни на шаг. Так было и 27 апреля 1682 г., когда Федор умирал, а за его спиной Нарышкины готовили малолетнего Петра Алексеевича на царство, принимали при живом царе присягу новому. Боярская дума, куда входили представители древнейших родов, выбрала кандидатуру Петра. Когда вышли объявлять о том народу, раздались громкие крики за Петра Алексеевича; людей же, выступавших с подачи Милославских за Ивана, убили в толпе ножами. Пришлось Софье и Ивану поклониться мачехе, поздравить брата Петра с короной. И вроде бы все успокоилось, если не считать трагического происшествия на похоронах царя Федора: Софья, любившая брата и, пожалуй, больше всего жалевшая об утраченных возможностях, шла за братниным гробом вослед и кричала, обращаясь ко всем, кто хотел слушать, кричала так, что заглушала вой плакальщиц: «…брат наш царь Федор неожиданно отошел с сего света, отравили его враги зложелательные; умилосердитесь на нами, сиротами, нет у нас ни батюшки, ни матушки, ни брата… отпустите нас живых в чужие земли…»[46].

Неспокойно было на Москве, бунтовали стрельцы, требуя наказать своих полковников. Получив по случаю воцарения Петра от царицы-регентши Натальи Кирилловны поблажки, они почуяли свою силу. Это был политический просчет, но случилось так, что некому было посоветовать царице верный шаг, все верные советники были в отъездах, а братья ее, бывшие подле царя, государственным суждением не отличались. Бунт разгорался, подогреваемый Милославскими, которые к внутренним проблемам стрельцов добавили еще и государственные. Многого было не надо: Софья на похоронах брата Федора кричала, что его отравили враги; то тут, то там шепнули стрельцам, что враги-бояре умышляют зло на всю царскую семью и юного царя Петра, и всех его сестер и брата Ивана. С давних пор бояре ассоциировались в глазах простого люда с врагами царя и отечества, и стрельцы охотно поверили наветам, тем более что подосланные кланом Милославских люди называли имена изменников — бояре Нарышкины, Матвеев, Языков.

Когда в десятых числах мая в Москву собрались все сторонники нового царя, разразился кровавый стрелецкий бунт: 15 мая с утра в стрелецкой слободе прошел слух, что Ивана удушили. Стрелецкие полки отправились в Кремль наказать убийц, но здесь их встретили царица Наталья с сыном Петром и царевичем Иваном. Они клялись, что никакой обиды никто им не чинит, и стрельцы было поутихли, как вдруг молодой Долгорукий, бывший начальником Стрелецкого приказа, стал бранить проявивших столь ярую любовь к царской семье вояк и угрожать им расправой. Долгорукие, что отец, что сын, были для стрельцов что красная тряпка для быка. Стоявшие впереди стрельцы набросились на князя Долгорукого и убили его. А уж дальше их было не остановить. Волна убийств и насилия прокатилась по Москве; восстание продолжалось два дня. Все сторонники Натальи Нарышкиной были пытаны и убиты, ей не на кого было опереться теперь, и фактически она отошла от власти. С подачи Софьи, быть может, стрельцы били царице-регентше челом, чтобы правили оба брата — Иван да Петр, а опекуншей при них молили назначить царевну Софью. 26 мая 1682 г. Дума и патриарх провозгласили царей Ивана и Петра соправителями, а тремя днями позже было получено официальное согласие Софьи стать правительницей при недееспособных братьях.

Вроде бы живи да не тужи, но серьезные проблемы создавал воевода князь Иван Андреевич Хованский, глава Стрелецкого приказа. Он после стрелецкого бунта завоевал глубочайшее доверие и преданность стрельцов и, видимо, строил в уме планы отстранить от власти девицу-Софью: не дело это, когда страной баба правит! Стрельцы, на все готовые для своего воеводы, в то время были могучей силою, пожалуй, даже единственной в стране: учрежденное при Иване Грозном, который своим указом дал им организацию и оружие, стрелецкое войско было постоянным и, хотя находилось на жалованьи у царя, вполне было способно диктовать свои условия властям, буде во главе встанет кто-то, не страшащийся ни Бога, ни черта и с амбициями. Нечто подобное творилось многими столетиями ранее, в Западной Римской империи, когда легионеры возводили на трон и столь же легко свергали неугодных им владык; за полсотни лет сменилось до 40 таких «солдатских» императоров!

В Московии времен регентства царевны Софьи стрельцов всерьез опасались и шли им на различные уступки. По-хорошему за бунт 1762 г. их надо было бы наказать, чтобы впредь неповадно было, но те, кто выжил, были этому настолько рады, что, мало того, не подумали даже о массовых казнях, да еще и одобрили возведение на Красной площади памятного монумента в честь стрельцов, защитивших отечество во время смуты и искоренивших измену, в самый царский дворец пробравшуюся.

Софья терпела выходки стрельцов и их главы, пока это было ей на руку, однако настал момент, когда воевода Хованский, прозванный за длинный язык Тараруем-Пустомелей, совсем страх божий потерял. Он совершенно распустил подчиненных ему стрельцов, так что царская семья уж не чувствовала себя в безопасности в Москве, окруженной стрельцовскими слободами, прикармливал раскольников, обещая им помощь войска, ежели те захотят восстановить на Руси старую веру. Сам же Хованский, как поговаривали, искал верховной власти для себя и сына своего Андрея и использовал верных ему стрельцов с раскольниками-старообрядцами, чтобы власть Софьи пошатнуть, показать, кто в Москве главный хозяин…

Как мы видели по предшествующим событиям, это было Хованскому вполне по силам. Если бы не мудрость и женская хитрость Софьи, которую сам Симеон Полоцкий назвал «премудрой», отмечая редкое соответствие имени характеристикам носительницы. С раскольниками она, привыкшая «церковные книги читати и в отеческих свитцех мудрости искати» (С. Полоцкий) расправилась в ходе «прения о вере», легко обратив стрельцов на свою сторону: она обвинила их едва ли не в измене государству, обоим царям и ей, ими же потребованной правительнице. Главу раскольников Никиту Пустосвята она приказала казнить, прочих сослала подальше. Хованский и его сын Андрей были схвачены по обвинению в умысле на жизнь царей (главным доказательством сего богопротивного деяния были состряпанное И. М. Милославским письмо и распространившиеся слухи) и казнены 17 сентября, о чем стрельцам и сообщили. Софья и вся царская семья в это время благоразумно находилась не в Москве, уж очень гнева стрельцов обиженных опасались, поэтому в Троицкой лавре собиралось царское войско, сюда ждали ополченцев со всей России. Но те сразу смекнули, что остались без главы и защитника, и теперь уж лучше не норов свой проявлять, а покориться повелениям Софьи, главным из которых было «не лезть не в свои дела» (с подобной формулировкой мы еще встретимся позднее, в XVIII в.). Стрельцы прощения просили за смуту, шапки перед патриархом и царевной ломали и были прощены; окончанием смуты можно считать октябрь 1682 г., когда мемориальный столб, поставленный во славу бунтовщиков, был разрушен.

Когда наконец цари и регентша вернулись в Москву, началось правление Софьи, продлившееся семь лет. О том, какой правительницей была царевна Софья, написано довольно много. Нам же интереснее, нежели современные исследования, мнения ее современников, тех, кто пожил под ее властью и на себе испытал достоинства и недостатки. Например, непримиримый враг Софьи Алексеевны и верный сподвижник ее сводного брата Петра князь Б. И. Куракин, отзываясь о царевне, взявшей бразды правления в собственные руки, как о «великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеска ума исполненной деве», очевидно, противопоставлял период просвещенного правления Софьи темному и несправедливому времени, когда у власти стояли Нарышкины: «Правление царевны Софьи началось со всякой прилежностью и правосудием и к удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было. И все государство пришло во время ее правления через семь лет в цвет великого богатства, также умножились коммерции и ремесла, и науки почали быть… и торжествовала тогда вольность народная»[47]. Кстати, тот же князь Куракин обвинял Наталью Кирилловну Нарышкину и ее ближних (но не Софью), в том, что «началось неправое правление от судей, и мздоимство великое, и кража государственная, которое доныне продолжается с умножением… и вывести сию язву трудно»[48].

Виднейшим деятелем при Софье был князь Василий Голицын, человек просвещенный и активный (фаворит и возлюбленный царевны, однако ж не для себя старавшийся, но для пользы государственной). Во главе стрельцов Софья поставила Федора Шакловитого, подьячего Тайных дел приказа, учрежденного при батюшке ее, царе Алексее Михайловиче, в догляд за важнейшими делами, в том числе и для следствий по делам внутренним, политическим. В то время как Голицын вел дипломатические переговоры и войны, Шакловитый сдерживал и преследовал внутренних врагов власти; он прекрасно осознавал: если Софья с трона полетит, то и его голова на плечах не удержится. Надежды, что Иван Алексеевич когда-либо сможет стать не первым, а единственным царем, если у кого и были, таяли, в то время как царь Петр рос, приближаясь к совершеннолетию. Он с матерью и приближенными жил в основном не в Москве, а в ближних к столице селах, устраивая там «потешные» военные игрища, а в Кремле бывая лишь на официальных церемониях. Сам он, не имевший навыка в государственных интригах, вряд ли мог готовить переворот в свою пользу, но партия его не дремала.

Настал 1689 г., Петра оженили на Евдокии Лопухиной, и ему исполнилось 17 лет, что стало знаком к началу активных действий с обеих сторон. Софья умом-то понимала, что надо отдавать брату власть, но, по понятным причинам, не желала, а как укрепиться на престоле в обход юного Петра, царя, при котором она была лишь временной правительницей, она не знала. Стрельцы не поддержали Софью в ее желании венчаться на царство шапкой Мономаха, а на самовольное ее именование себя в государственных бумагах «самодержицей» бурным протестом ответила партия Петра.

Что и говорить, на Руси, где царствовать женщине без мужчины — брата, мужа — было неприлично, простой народ был теперь на стороне взрослеющего Петра Алексеевича. Софья спасла Москву и единство страны во время стрелецких и раскольничьего бунтов, за то ей честь и хвала. Но теперь на троне ей не место: ведь царь, законный наследник династии Романовых, вырос и может править самостоятельно. Недовольство в народе и среди приближенных вызывали и неудачи Крымских походов, учиненных Софьей и В. Голицыным. Пришло время действовать.

Петр с подачи своих советников — матери и своего воспитателя Бориса Алексеевича Голицына — стал чинить препятствия сестре: то запретил ей участвовать в крестном ходе, то выступал против наград участникам провалившегося Крымского похода. В начале августа Софья стала собирать в Кремль верных ей людей, призвала стрельцов, боясь, что Петр первым сделает активный шаг в их противостоянии и со своими «потешными» полками выгонит ее из Москвы. Ничего не знавшему о том и спокойно спавшему в своей постели Петру донесли: Софья подняла против него стрельцов! Что такое бунтующие стрельцы, Петр помнил с детства; он бросился в Троицкую лавру, под защиту ее крепостных стен. Сюда же стали собираться его приспешники.

Софья Алексеевна поняла, что натворила из-за пустых опасений. Она желала перемирия, прислав сначала патриарха Иоакима, затем отправившись в лавру сама. Москва уже вопреки ее воле посылает Петру на поклон челобитчиков, стрельцы выдают молодому царю Ф. Шакловитого, а Василий Голицын, «свет очей», как именовала царевна его в своих письмах, сам явившись с повинной в лавру, был сослан за небрежение в Крымской войне и прочие преступления. По показаниям Шакловитого, под пытками назвавшего много имен, были арестованы другие приверженцы Софьи; но он так и не признался в том, что требовали палачи — в злом умысле на жизнь царя Петра. Ранней осенью 1689 г. Шакловитого и некоторых стрельцов казнили, а Софью Петр решительно отстранил от власти, ибо настало время «…нашим обоим особам Богом врученное нам царство править самим, понеже пришли есмы в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами, в титлах и в расправе дел быти не изволяем…»[49]. С Петра и пошло мнение, закрепившееся надолго в отечественной истории, о Софье алчной, ради власти готовой на все, а о времени ее правления как о мрачном и застойном. Она же остаток жизни, до 1704 г., провела в заточении в Новодевичьем монастыре под именем инокини Сусанны. Некоторые историки приписывают ее влиянию Московский бунт 1698 г., когда Петр, правивший по смерти брата-соправителя, уже единовластно, был за границей. В это слабо верится, поскольку не было у нее никаких способов установить связь с вольным светом: посещения, да и то лишь родных сестер да теток, ей разрешали только раз в год, на пресветлую Пасху. Софья стремилась к власти, но можно ли ее винить в том, зная, что ее правление принесло стране много хорошего? Она была не лучше, но и не хуже своих противников в извечной битве за власть, «и если Софья очутилась в рядах нападающих, то ведь там, где идет борьба, надо же кому-нибудь нападать и кому-нибудь защищаться»[50].

Глава 2 Политические заговоры эпохи Петра I

Глава 3 Эпоха дворцовых переворотов

Глава 4 Заговор против Петра III и правление Екатерины II

Что ж, мы движемся дальше и дальше к нашему времени по оси истории и уже миновали середину XVIII столетия. В самом разгаре эпоха дворцовых переворотов: только ленивый не примеряет на себя царскую, точнее, уже императорскую корону России. Известна даже присказка: «Престол в России не наследуется, не занимается по праву выбора, — им овладевают» (Караччиоли). Уже начиная с Петра I немецкие имена все чаще звучат в российских анналах, и все ближе они к трону; все меньше и меньше русской крови в правителях бескрайней империи. И теперь на сцену отечественной истории выходят новые лица, пока еще никому не известные, — принц Карл Петер Ульрих, представитель древней Голштейн-Готторпской династии, и принцесса Софья Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, прозванная близкими «Фике».

Если говорить о какой-либо законности претензий на корону Российской империи, то Карлу Петеру Ульриху принадлежала в этой гонке за власть несомненная пальма первенства: он был родным внуком Петра Великого, сыном его старшей дочери Анны, выданной замуж в Голштинию по политическим соображениям. В Киле Анна, «прекрасная душа в прекрасном теле», как говорили о ней современники, была несчастна, однако изменить своего положения не могла: слезными письмами сурового отца не разжалобишь, да и развод в династических и политических союзах дело невозможное. И хотя герцог Карл-Фридрих был человеком, такого сокровища недостойным, она должна была родить супругу наследника. 21 февраля 1728 г. она родила мальчика, будущего императора Петра III, и вскоре в возрасте 20 лет скончалась от скоротечной чахотки, оставив сына сиротой и не ведая о его судьбе, не менее трагической, чем ее собственная.

Итак, голштинский принц был на тот момент единственным Романовым мужеска полу. Императрица Елизавета Петровна, поставившая себе целью продолжать дело великого отца, желала видеть своим наследником кровь от крови Романовых, надеясь, вероятно, что гены взыграют и в юном принце проявятся дарования Петра I. И все бы хорошо, но не знавшая генетики Елизавета не учла различных дополнительных факторов, которые вопияли: «Из Карла Петера Ульриха российский император не выйдет!»

Начать с того, что мальчик не знал, что такое семья: его мать умерла вскоре после его рождения, а отец— когда ему исполнилось 11 лет. Впрочем, еще при жизни герцог Карл-Фридрих не дал сыну ни любви, ни нежности отцовской (да и не принято было это в то время), но в семь лет отдал на воспитание офицерам, желая сделать из хилого и неразвитого мальчика великого полководца. Воспитание принца было поручено гофмаршалу О. Ф. Брюммеру и Ф. В. Берггольцу, довольно недалеким служакам, лишенным, кроме того, твердых моральных принципов. Граф Брюммер, «который был более солдат, чем образованный человек, более конюх, чем педагог»[73], частенько издевался над принцем, бил его и подвергал унизительным наказаниям: вместо увещевания и убеждения наставник использовал хлыст, ставил герцога на горох коленями, что вряд ли способствовало нравственному становлению принца. Ненависть к этому воспитателю сохранилась в Карле Петере и когда он прибыл в Россию: великий князь постоянно ввязывался в ссоры с графом, однажды набросился на него с обнаженной шпагой. Учителя не старались развить в мальчике светский лоск, умение вращаться в обществе, ум и кругозор. Вся жизнь его была подчинена строгому, как порядок в военном лагере, расписанию: мальчик занимался долгими часами ежедневно; в жизни его не было места обычным для детей его возраста занятиям — играм, лишь суровая муштра и зубрежка. Здоровье Карла Петера Ульриха расстраивало и отсутствие физических упражнений, и аскетическое питание — он не ел, пока не выполнял все задания, да и тогда часто не получал обеда, а наказанный учителями, глотая слюнки, наблюдал, как обедает дворня. В новой и совершенно чужой ему стране он старался спрятаться за вещи привычные, с детства знакомые: то, что дома было вынужденным занятием, в России превратилось в отраду и последнее прибежище — грохот барабанов, армейские мундиры прусского образца, ровные ряды солдат.

Итак, в январе 1742 г., едва Елизавета взошла на престол, герцог Голштинии был привезен в Россию. Императрица многого ждала от своего племянника, единственного родного ей человека, и отнеслась к нему со всей возможной для себя внимательностью и заботой, вела себя словно «нежная мать»: одаривала подарками, поучала, как креститься, плакала, глядя на племянника: по воспоминаниям современников, мальчик был весьма хил для своего возраста, постоянно напуган, совершенно неразвит; он едва мог говорить по-французски, предпочитая пользоваться родным немецким языком. Интересно, что в детстве Карла Петера Ульриха обучали многим языкам, в том числе и латинскому, но учение шло через силу и зубрежкой, поэтому ему опостылели и языки, и любое учение, и учителя. Когда великий князь заболел, подхватив оспу, императрица два месяца не отходила от его постели ни на шаг, не боясь заразы, забыв свои обычные занятия — зимнюю охоту, балы и пиры.

Прибывшего в Россию 13 лет от роду принца окрестили по православному обычаю, и в крещении он получил имя своего деда. Юный великий князь был 7 ноября провозглашен наследником престола, «яко по крови нам ближний…» Но столь высокое звание и формальные почести, оказываемые Петру Федоровичу, не принесли ему ни долгожданной свободы, никаких прав, ни тепла и ласки. Вскоре Елизавета поняла, что великий князь как был голштинцем по рождению и воспитанию, так им и останется. В нем не было ни капли любви к новой родине, что в общем-то понятно, а взращивать и лелеять то разумное и доброе, что в мальчике еще сохранилось после долгих лет муштры, у занятой государственными и собственными делами императрицы не было времени. Вновь Петр был препоручен воспитателям: Елизавета сделала ошибку, не убрав от юноши ненавистного Брюммера, но в придачу назначила учителей, которые наставляли будущего императора России в науках и новом языке. Академик Якоб Штелин стал его главным наставником. Он оставил подробные записки о своих занятиях с наследником престола, о его характере и способностях, в которых, конечно же, сильно преувеличил свой талант воспитателя. Но можно сказать с уверенностью: записки Штелина, как и воспоминания прочих людей, знавших Петра Федоровича близко, доказывают, что его портрет, рисующий слабоумного, несправедлив. Предметами, которые ему нравились, он с огромным удовольствием и усердием занимался, а его замечательная память позволяла без проблем запоминать сведения из русской истории, точных наук. Излюбленным теоретическим предметом Петра Федоровича была фортификация. Он мог часами чертить планы крепостей, изменяя масштабы в своих чертежах. Такое усердие радовало и наставников, и императрицу, которая продолжала видеть в племяннике отражение своего отца; он так многого достиг, не получив должного образования, что ж будет из Петра Федоровича, которого учили «так, как следует». Но великий князь был неусидчив и нетерпелив: когда предмет ему не нравился (например, ненавистный русский язык, который он так и не освоил, или православный закон божий) или надоедал, а такое случалось частенько, он начинал отвлекаться, зевать и забрасывал занятия. А чего еще можно ждать от почти мальчика, не знавшего нормального детства с шалостями и играми? Катехизис был заучен мальчиком наизусть, но не оказал влияния на его протестантскую душу.

Непременной составляющей воспитания из голштинского герцога будущего российского императора должна была стать женитьба: кровь Романовых на престоле великой страны не должна была прерваться, а поэтому наследственность великих предков должна была быть передана потомкам Петра Федоровича. Выбор супруги для наследника престола — дело весьма ответственное, и императрица занялась им сама. В Елизавете было множество недостатков, но все признавали и признают: она, как никто другой, умела подбирать людей (Петр Федорович был одной из немногих ее ошибок, когда вопросы родства затмили все прочие критерии выбора). Посланники России в разных странах долгое время собирали подробнейшие сведения о девицах, годившихся на столь ответственный придворный «пост». Всестороннему анализу подвергались происхождение претенденток, положение их семьи в мире и истории, чистота крови, здоровье и пр. Внешние данные девицы никакой роли не играли, ведь речь шла не о чувствах, а о благе государства. С подачи прусского короля Фридриха II, которого едва ли не обожествлял ее племянник и который был человеком весьма разносторонним и дальновидным, Елизавета обратила внимание на принцессу Ангальт-Цербстскую, Софию Фредерику Августу. Девочка удовлетворяла всем критериям: ее семья была довольно незначительной, без претензий, и брак с наследником российской короны должен был осчастливить ее. Сама София была весьма умна и обаятельна, не по годам развита, обладала хорошими манерами, тактом и обаянием, хотя и не красотой. Когда Фридрих Великий высказал в письме пожелание видеть ее супругой Петра Федоровича: «Не скрою, что, испытывая особое уважение к вам и к принцессе — вашей дочери, я всегда хотел уготовить ей необычное счастье. А посему задаю себе вопрос, нельзя ли выдать ее замуж за кузена в третьем колене, великого князя России…», будущая великая императрица и ее мамаша, дама весьма амбициозная, отправились в далекую Московию.

Юная принцесса покорила императрицу — желанием стать русской, по-настоящему, а не номинально, как ее будущий супруг, который всю жизнь так и оставался немцем. Девочка, имевшая вкус к учебе и стремление править когда-нибудь великой страной, с великим усердием учила русский язык (живя в России, она пользовалась только им, лишь изредка позволяя себе немецкие ругательства да французские фразы, которые, по свидетельству современников, не отличались правильной грамматикой), приняла православие, отрекшись от лютеранства, была скромна и почтительна. При крещении она приняла имя Екатерина, желая угодить своей будущей свекрови: имя София в семействе Петра Великого не любили… На то, чтобы покорить придворных и приобрести свою партию при малом и большом дворе, ушли годы. 25 августа 1745 г. состоялась свадьба великого князя Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны; им было только по 17–16 лет, но в глазах всех это не играло роли. Малый двор, за которым Елизавета пристально приглядывала с помощью соглядатаев, жил своей жизнью, кипел интригами.

Петр Федорович, которого Елизавета и ее советники пытались приохотить к делам государственным, решал каждые понедельник и пятницу проблемы родной Голштинии; что касается дел российских, то они ему были не интересны — на все он смотрел глазами голштинского герцога и искал выгоды не своему новому отечеству, а кумиру, Фридриху Прусскому. Более того, русских и Россию он не любил: сказалась кровь другого знаменитого деда, шведского короля Карла XII. Великий князь и наследник русского трона утверждал, что он, «непригодный русским», погибнет в России, а когда стал свободен трон шведский, угрюмо вещал: «Затащили меня в эту проклятую Россию, где я должен считать себя государственным арестантом, тогда как если бы оставили меня на воле, то теперь я сидел бы на престоле цивилизованного народа…»[74] Лишить его прав на престол Елизавета Петровна не желала, все-таки родная кровь… И она искала обходные пути, чтобы утвердить-таки романовскую династию на престоле. Этим путем был бы сын Петра и Екатерины, которому, в случае если он удачнее отца выйдет (а в иное никто не верил), трон можно оставить в обход племянника. Но отношения молодых супругов не сложились. Существует версия, что Петр пытался ухаживать за своею женою, но по незнанию и неумению это ему не удалось: он лишь восстановил Екатерину против себя. Он искал в ней товарища в своих детских забавах, коих находил великое множество, тем более что после женитьбы он стал взрослым: его перестали посещать учителя. Но великая княгиня желала править, властвовать умами и судьбами. Она, практически брошенная мужем, искала себе преданных людей, и находила — тех, кто составит затем ядро заговора. Со временем Екатерина заставила говорить о себе как русских, так и иностранцев. Когда родился сын Павел (ходили слухи, что отнюдь не Петр Федорович был отцом его), великую княгиню попытались было сбросить со счетов: Елизавета несколько поуспокоилась, много внимания уделяя воспитанию Павла, в котором видела будущее страны. В отличие от супруга, Екатерина пыталась вникать во все дела своей новой родины, заглядывая в недалекое будущее: Елизавета с годами стала плоха, часто болела, и вскоре можно было ожидать смены власти в стране. Рассуждая позднее в своих мемуарах обо всем, что было достигнуто в жизни, о том, как маленькая принцесса Фике стала императрицей огромной державы, Екатерина писала: «Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию…»[75]

В случае внезапной кончины государыни ей грозила бы опала при новом императоре, ее муже: он не скрывал ни от кого, что жену не любит, даже ненавидит, и желал поскорее избавиться от нее, женившись на своей фаворитке Елизавете Романовне Воронцовой. Екатерина окружала себя важными персонами, чтобы обеспечить себе поддержку на такой случай: с ней в переписке состоял фельдмаршал С. Ф. Апраксин, ей был близок канцлер А. П. Бестужев, к ней прислушивался Н. И. Панин… Иностранные дипломаты уверяли своих сюзеренов, что великая княгиня имеет все шансы править Россией, а приближенные императрицы считали ее верной кандидаткой на престол по смерти Елизаветы. Каковы бы ни строились планы на трон, имя Екатерины было у всех на устах: либо при сыне своем Павле она станет регентшей и до его совершеннолетия обретет огромную власть (никто и думать не мог, чтобы оказывать на Екатерину Алексеевну такое же влияние, как когда-то это было с Анной Иоанновной!), либо сама станет править.

Осенью 1760 г. произошел довольно показательный случай — представление миру великого князя Павла Петровича, о чем мы узнаём из записок барона Бретейля: Елизавета решила устроить в своем театре пьесу русского автора. Так случилось, что это совпало с отсутствием Петра, который был на охоте. По велению Елизаветы Петровны на спектакль были приглашены лишь немногие придворные, среди которых была и великая княгиня Екатерина. Сама же императрица пришла с маленьким Павлом. В зале было очень мало зрителей, и Елизавета повелела пригласить на спектакль гвардейцев, стоявших во дворце на карауле: «…императрица взяла на колени маленького великого князя, чрезвычайно ласкала его и, обращаясь к некоторым из тех старых гренадеров, которым она обязана своим величием, как бы представила им ребенка, говорила им, каким он обещает быть добрым и милостивым, и с удовольствием выслушивала в ответ их солдатские комплименты… великая княгиня имела все время очень довольный вид»[76].

Что ж, кандидатура Петра III не устраивала никого, кроме его любимых голштинцев и Фридриха И. «В декабре месяце 1761 года, — пишет в воспоминаниях Екатерина, — слышала я из уст Никиты Ивановича Панина, что трое Шуваловы — Петр Иванович, Александр Иванович и Иван Иванович — чрезвычайно робеют о приближающейся] кончине Государыни Императрицы, о будущем жребии их; что от сей робости их родятся у многих окружающих их разнообразные проекты; что наследника ее все боятся; что он не любим и не почитаем никем; что сама Государыня сетует, кому поручить престол…»[77]

Когда 5 января 1762 г. (25 декабря 1761 г.) Елизавета скончалась, выяснилось, что так ничего с престолонаследием и не было решено; Петр Федорович под именем Петра III мирно занял престол: против него «не раздалось ни одного голоса, и он воцарился спокойно при общем горе и унынии двора и народа, потерявших любимую царицу»[78].

Правление Петра III началось спокойно — без арестов, ссылок и опал; несколько поменялись ведущие лица при дворе, стало больше немцев, так как понаехали родственники нового царя. Он прекратил военные действия против Пруссии, представителям прежних союзников — Франции, Испании, Австрии — Петр заявил, что он заключает с бывшим врагом вечный мир, чего и им желает. Сбывалась его давнишняя мечта: Петр, заключив мир и оборонительно-наступательный союз с Пруссией, получал возможность когда-нибудь послужить в качестве простого солдата или офицера под знаменами непобедимого Фридриха! Походя нажив себе и России врагов в лице отвергнутых и оскорбленных стран-союзниц, он нашел нового врага — Данию, к которой имел серьезные претензии из-за наследных голштинских земель. Пусть внутренние реформы нового государя были не лишены смысла, вполне либеральны и прогрессивны по духу (взять хотя бы его «Указ о дворянской вольности»), он никогда не имел и не думал приобретать любви подданных. Его супруга Екатерина была доведена до отчаяния безобразными и бестактными выходками Петра III и его возлюбленной, Елизаветы Воронцовой, про которую говорили, что «она божилась, как солдат, косила, воняла и плевалась при разговоре»[79]. Ходили слухи (возможно, что их распускали друзья Екатерины, готовившие уже тогда почву для переворота), что Петр тайком подготовил документы, низлагавшие Екатерину Алексеевну и делавшие Воронцову его законной супругой и царицей. Однажды после пира в честь фаворитки государя, получившей орден Святой Екатерины, Петр III, вставши из-за стола, спьяну отдал было приказ взять супругу под арест; лишь заступничество дяди царя, принца Георга Голштинского, избавило молодую царицу от позора и угрозы. Ее утешители, среди которых и «красавец Григорий Орлов, были «готовы для нее на все, если она этого от них потребует»[80]. Более того, Петр восстановил против себя тех, на кого следовало бы полагаться более всего, кто возвел на престол России его тетку — армию и гвардейцев. Гвардию ему обижать ох как не стоило!.. Новая прусская форма, новая прусская дисциплина и ежедневная шагистика — от солдат теперь требовалась четкость в выполнении упражнений на плацу, а не победы во славу России. Поговаривали, что он — истинный внук Петра Алексеевича хоть в чем-то! — вообще хочет распустить гвардейские полки, заменив их голштинцами!

Две силы — сила характера и железная воля Екатерины и мощь петровской и елизаветинской гвардии — заключили меж собой наступательный союз. Обиды, нанесенные жене и гвардейцам, стоили Петру III не только трона, но и в конечном итоге жизни.

Хотя заговор, ведший Екатерину на трон, был, по словам Фридриха II, «безумен и плохо задуман», он удался. Если Петр и опасался чего-то, то лишь заговора в пользу Ивана Антоновича, заключенного Елизаветой в крепость, о котором его будто бы предупреждал Фридрих Прусский, но никак не подвоха со стороны жены: он вообще ее в расчет не брал! Плана, как утверждают современники, не существовало до последнего. В ответ на предложения дать ей корону России в единоличное владение, поступившие сразу после смерти Елизаветы, Екатерина отвечала: «Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и несозрелая вещь»[81]. Позднее она утверждала своей лучшей подруге и наперснице 18-летней Екатерине Дашковой, родной сестре фаворитки императора, что никакого плана действий у нее нет; все в руках Провидения. Каждый из преданных Екатерине людей агитировал в ее пользу, привлекая солдат и офицеров гвардии, т. е. реальную силу, к заговору. Деньги на это были: попытка Екатерины занять денег у французской короны не удалась, но «подельщики» ее не скупились. К тому ж Григорий Орлов, влюбленный в будущую императрицу по уши, получил пост казначея артиллерии по протекции нового командующего артиллерийскими войсками Вильбуа, которому смелая мысль, равносильная, по выражению Казимира Валишевского, тому, чтобы «поставить войсковую кассу на расхищение прохожим на большую дорогу», была внушена самой Екатериной. Екатерина деятельного участия ни в чем не принимала. По ее собственным воспоминаниям, она не принимала планов своих сторонников всерьез вплоть до лета 1762 г., когда оскорбления и презрение Петра III переросли в реальную угрозу ей и ее сыну.

Слава Провидению, на которое так рассчитывала будущая повелительница России! Петру было не до глупых выдумок о заговорах, хотя его и предупреждали, даже передавали имена зачинщиков-Орловых; ему дела не было до такой мелочи, как венчание императорской короной: он наконец-то собирался выступить против датчан. Поэтому он отправился в Ораниенбаум, намереваясь оттуда в конце лета морем плыть на Данию. Накануне собственных именин он, решивши их отпраздновать в семейном кругу, т. е. с любовницей, супругою и своими верными голштинцами, приехал в Петергоф. Но Екатерины не было, и никто не знал, куда она делась. Лишь из записки своего бывшего камердинера Брессана Петр узнал, что его супруга уже с утра в столице и празднует свое провозглашение императрицей всея Руси! В ночь на 28 июня (9 июля) Алексей Орлов поднял Екатерину с постели и привез ее в Петербург. Всех объяснений было: «Пассек (один из участников заговора) арестован. Все готово, чтобы Вас провозгласить». О том, что все случилось внезапно, врасплох застало заговорщиков, говорит важная деталь: Орлов вез Екатерину на той же тройке, на которой только что прискакал сам. Лошади уже устали и едва тянули карету; о запасных лошадях, т. е. о скорости выполнения планов, никто не додумался позаботиться.

По прибытии в Петербург в скором времени новая императрица взамен старой (Петр III так за более серьезными занятиями и не удосужился короноваться) была провозглашена; гвардия, Измайловский и Семеновский полки, присягнула ей на верность. Преображенцы оказали некоторое сопротивление: среди ротных командиров был Семен Романович Воронцов; он испугался не то чтобы за Петра III, но за свою сестру, выбывшую с ним, и, заручившись поддержкой командира полка майора Воейкова, отправился во главе солдат усмирять бунт. Но преображенцы, увидев рядом с Екатериной своих товарищей из прочих гвардейских полков, обрадованно присоединились к ним, выкликая имя новой императрицы. Воронцов и Воейков были взяты под арест. Сначала в Казанском соборе, затем в Зимнем дворце состоялся триумф Екатерины; кратким манифестом, зачитанным народу в тот же день, она провозглашалась российской императрицей под крики «Ура!». Переворот прошел быстро, бескровно и практически без убытков для граждан: побоям подверглись Георг Голштинский и его супруга да водки и вина было взято в разбитых лавках на общую сумму около 25 тысяч руб.

Что же делал в это время Петр? Он мог бы с армией и верным ему голштинским полком довольно легко, в течение шести недель, как обещал ему фельдмаршал Х. А. Миних, вернуть себе трон, но, убоявшись ответственных решений, пошел на переговоры с супругой: ведь пришлось бы воевать, а он был специалистом лишь по игрушечным солдатикам и нарисованным крепостям… Тем более что Екатерина его опередила: впереди гвардии, на коне (а на лошади она скакала лихо, что признавала сама императрица Елизавета, также весьма смелая всадница), с развевающимися из-под собольей шапки волосами, она направилась в Петергоф. Узнав об этом, Петр выслал к ней посланником князя А. Голицына, чтобы предложить решить дело миром и разделением власти; уже через час, не получив ответа на свои увещевания, он отрекся от престола в пользу Екатерины. Через некоторое время он, разлученный с любовницей (по его личной просьбе Екатерина повелела оставить Петру его скрипку и обезьянку), умер в Ропше, неподалеку от Петербурга. Обстоятельства смерти незадачливого голштинского герцога, так и не сумевшего ужиться с русским народом, до сих пор не выяснены. Говорили (и существуют доказательства), что Цетр Федорович был убит, а уж по приказу императрицы Екатерины или без оного, никому не известно; но вполне возможно — и современные медики это успешно доказывают, — что он скончался от приступа геморроя, вызванного злоупотреблением алкоголем и общим дурным настроением несчастливца. Как бы то ни было, романовская линия на время прекратилась: на престол во второй раз в истории России взошла чистокровная немка и вновь под именем Екатерины.

Если вы думаете, что с наступлением эпохи, которую историки так и окрестили эпохой Екатерины Великой, борьба за высшую власть завершилась, вы ошибаетесь. Она не прекращалась никогда. И поводов к ней было во второй половине XVIII в. больше чем достаточно. При Екатерине постоянно устраивались заговоры с целью свергнуть ее и посадить на престол… да кого угодно: был юный Павел, именем которого плел интриги граф Никита Панин, его воспитатель в духе просвещенной монархии и европейского либерализма; был жив Иван VI, свергнутый Елизаветой во младенчестве, так и не успевший к власти и ее благам приобщиться, зато испытавший на себе все ее тяготы и невзгоды. Наконец, странная смерть Петра III в Ропше тоже вербовала себе сторонников. Как знать, может, царь-то не умер, а над собой лучше осознавать пусть недалекого, зато прямого потомка великого императора, чем немку-самозванку. Имена двух самозванцев прогремели на весь мир — Емельян Пугачев и княжна Елизавета Тараканова. Но не будем забегать вперед.

Итак, летом 1762 г. Екатерина счастливо и безболезненно была возведена на престол России гвардейскими полками. Она раздавала направо и налево награды, особо отличив всех братьев Орловых — и чинами, и деньгами, и землею. Но прошло всего несколько месяцев, и открылся первый заговор ее царствования: братья Петр, Семен и Иван Хрущевы и друг их Петр Гурьев якобы затеяли вызволить из Шлиссельбурга Ивана Антоновича. В октябре 1762 г. все они были арестованы и после долгих допросов (вина их так и осталась недоказанной) сосланы в Якутию, на веки вечные. Годом позже по Москве и Петербургу внезапно поползли слухи, что Екатерина всерьез собралась замуж за Гришку Орлова, который в те годы в большой силе был. Дескать, править теперь нами вообще будет не особа царских кровей, а семейка Орловых. В глазах многих подданных, в том числе и тех, кто своими руками Екатерину на трон подсаживал, это было во вред отечеству. В Москве открыто стали говорить, что «госпожа Орлова» править не будет; все решили: венчание уж состоялось, когда Екатерина ездила в Ростов в Воскресенский монастырь святым мощам поклониться (она твердо держалась, однажды приняв православие, новой веры и была весьма набожной). Последовал ряд арестов по обвинению в государственной измене.

Предводителем распускавших слухи бунтарей оказался Федор Хитрово, один из соратников Екатерины в борьбе за власть, награжденный ею чином камер-юнкера. На допросах он показал, что подобных ему взглядов придерживались и весьма значимые при дворе люди, например сам Никита Иванович Панин, а также граф Кирилла Разумовский. Среди противников «Орловщины» была названа и близкая подруга Екатерины, княгиня Екатерина Дашкова. Заговор был направлен против Орловых, при случае было решено убить князя Григория Григорьевича. Все допрошенные говорили, что предупредить мезальянс и уберечь матушку-государыню и родину от Орловых есть главнейший долг любого патриота; Дашкова же, которая склонна была вообще преувеличивать свою роль в июньском перевороте, прямо заявила: хочешь, подруженька, казнить меня, подарившую тебе императорскую корону, — пожалуйста; значит, нет в этом мире места человеческой благодарности и вечной дружбе!.. Хитрово сослали в имение; отношения между двумя Екатеринами охладели еще больше; другим важным последствием этого дела стал указ, воспрещавший жителям России болтать попусту, о чем не знают и что их прямо не касается. Справедливости ради следует отметить, что голоса против Орловых шли и из простого народа. Некий купец по фамилии Смолин обратился в начале 70-х гг. к императрице с обвинением: чтобы дать земель Орловым, монастыри с ее, императрицы с каменным сердцем, повеления разоряют по всей стране. Купец, взявшийся судить о государственных делах, легко отделался: пять лет отбыл в кутузке, а затем вообще исчез, возможно, приняв монашество и сменив имя.

Как видим, заговорщики этого рода выступали не против Екатерины, а против ее фаворита и его обширного семейства; целью их было не свергнуть императрицу, которую они своими руками сотворили, но вразумить ее. Иное дело — заговорщики второго рода, те, кто поднял в качестве знамени имя императора Ивана Антоновича, безвинно пострадавшего более 20 лет назад. Во время своих скитаний из одного места заключения в другое он, как говорили, совершенно потерял разум. И вновь за этим слухом стоит императрица Екатерина: в манифесте на смерть Ивана VI она писала о его косноязычии, о том, что он был совершенно «лишен разума и чувства человеческого». Воспоминания очевидцев доказывают обратное: молодой человек, отправленный в ссылку еще бессмысленным младенцем двух месяцев от роду, был чрезмерно раздражителен, но отнюдь не безумен. Переругиваясь с офицерами, его охранявшими, он «подкрепляет свою правоту ссылками на евангелие, апостол, минеи, пролог и на прочие книги…»[82]. Да и держал узник себя опрятно, чисто. Каким бы он ни был, несчастный Иван Антонович, он мог послужить делу борьбы за власть: посадить на трон такого императора значило заиметь безвольную куклу-марионетку и взять бразды правления в свои руки. Поэтому Иван представлял собой серьезную угрозу Екатерине, как прежде и Елизавете. Первой даже более серьезную, так как Елизавету, «дщерь Петрову», в России любили. Угрозу следовало устранить, и случилось следующее. В 1764 г. было арестовано и казнено несколько караульных Шлиссельбургской крепости во главе с Василием Яковлевичем Мировичем, подпоручиком Смоленского полка, которые решили освободить царя Ивана из заточения и вернуть ему власть. Охранники, находившиеся при столь важном узнике неотлучно, убили его при попытке к бегству, даже не пытаясь задержать. По материалам «дела Мировича» очевидно, что Екатерина принимала в нем негласное участие: по ее указанию следствия, по сути, не было; не проводилось допросов родных и друзей заговорщиков, не искали соучастников. Мировича казнили, а 48 солдат, находившихся в его подчинении, прогнали сквозь строй (одного — через строй в тысячу человек аж 12 раз!), затем тех, кто выжил, сослали на каторгу. Смерть Ивана Антоновича избавила Екатерину от одной головной боли, но принесла другую: Европа и Россия обвинили ее в подставе, якобы она устроила ловушку Ивану, чтобы навсегда вычеркнуть его из списков претендентов на трон и тем себя и своего сына обезопасить! Но доказательств не было; Мирович ни словом не обмолвился на суде об участии императрицы в этом гнусном убийстве, а сама Екатерина была в то время в Лифляндии. Как ни странно, но одним из защитников Екатерины II от несправедливых обвинений был ее давний и злейший недруг, митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич). Он никогда не признавал прав немки на императорскую корону России, открыто называя ее самозванкой; Арсений выступал против реформ, которые проводили Романовы и Екатерина как их правопреемница в отношении церковных владений, в своих службах предавал анафеме врагов церкви, имея в виду императрицу, за что был сначала заключен в монастырской тюрьме Симонова монастыря (Москва), а затем лишен сана и сослан. Но бывший митрополит не унимался: узнав о «деле Мировича», он открыто поддержал идею свергнуть Екатерину. По доносу Арсения судили как изменника; у него отобрали даже имя и отправили в Ревель, дав новое прозвание — Андрей Враль, чтобы никто его сказкам и наговорам не верил… В 1772 г. мятежный митрополит скончался.

Однако все это были цветочки. В 1771 г. случилось событие, ставшее для Екатерины настоящим ужасом: началась крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева, объявившего себя Петром III. При Екатерине вновь в России началось время самозванцев: в 1760-1770-е гг. было порядка двух десятков случаев, когда беглые солдаты и крестьяне (Г. Кремнев, Ф. Богомолов) выдавали себя за Петра III. Идею эту беглому казаку с Дона Емельяну Пугачеву, человеку, много воевавшему и опытному, подсказали приятели. Как-то в разговоре бывший гренадер Алексей Логунов сказал Емельяну: «Ты точь-в-точь вылитый Петр III». Тогда и зародилась в уме казака — «…волосы на голове темно-русые и борода черная с сединой, от золотухи на левом виску шрам, от золотухи ж ниже правой и левой соски две ямки, росту 2 аршина 4 вершка с половиной, от роду 40 лет…»[83] — мысль идти на мятежный Яик-Урал и объявиться там царем Петром Федоровичем, которого спасли добрые люди… За Пугачевым, показавшим доверенным людям «царские отметины» на теле (простые и неграмотные люди верили, что Бог метит царей при рождении особыми знаками) пошли многие: и яицкие казаки, и староверы, и крепостные, ожидавшие от чудесным образом выжившего царя лишь добра. С древних пор пошло на Руси, что царь-батюшка — добр, он защитник и заступник простого люда от «дурных» бояр да генералов. Он — главный барин, ему волей божьей дана власть казнить и миловать. От Петра III за немногие месяцы его царствования народ ждал многого: царь остановил войну с пруссаками, он отнял земли и прочее имущество от жиреющих монастырей и церквей, а крепостные, записанные за церковью, стали вдруг свободными! Он не преследовал старообрядцев и представителей прочих сект за их веру, ему, лютеранину по духу, и дела не было до внутренних разборок православных варваров; но для раскольников и скопцов он стал мучеником за веру: каждое из ответвлений старообрядчества сделало его в легендах своим приверженцем. В глазах бедноты царь Петр III был освободителем и милостивцем. И за людьми, принявшими его имя, шли массы. Как писал К. Валишевский, автор многочисленных произведений о той эпохе, Пугачев «принял имя покойного императора только потому, что другие поступали так до него… Он не вызвал движения, приготовлявшегося издавна; напротив, скорее это движение овладело им. И Пугачев не пытался даже руководить им. Он только стал во главе его и, ничего не разбирая на своем пути, ринулся вперед, увлеченный бушующими и грозными волнами восставшего народа»[84]. Четыре года имя Пугачева сеяло страх в столицах, но затем восстание было усмирено. В 1774 г. главу его, Емельяна Пугачева, и близких его сподвижников арестовали, пытали и приговорили к казни. Самого Пугачева и его помощника сотника А. Перфильева за страшные преступления должны были четвертовать, прочих участников — наказать по-разному: Ивану Чике отрубить голову в Уфе, казаков Падурова, Шигаева и Торнова повесить в Москве. Были и те, кто отделался «легким испугом»: восьмерых после порки кнутом и вырывания ноздрей сослали на каторжные работы, еще десятерых — на поселение.

Казнь самозванца была назначена на 10 января 1775 г., о чем оповестили загодя всех москвичей. По древнему закону четвертование должно было произойти прежде собственно казни через усекновение головы. Но по личному приказу Екатерины, старавшейся проявить себя милосердной в глазах своих корреспондентов-просветителей, конечности палач отрубал уже у трупа. Массовые казни, которые последовали за крестьянской войной, беспокоили ее, уж слишком они портили имидж гуманной и либеральной правительницы в духе Просвещения. Еще в 1774 г. она писала: «Все дело кончится вешанием… Европа подумает, что мы еще живем во времена Иоанна Васильевича…»[85]

Результатом восстания стали не только показательные казни, но и страх, который отныне поселился в Екатерине, но был глубоко скрываем ею от публики. И к любым попыткам самозванства и прочим преступлениям перед отечеством и ея императорским величеством отныне она относилась со всей строгостью. Пугачев дал ей серьезный урок: русский народ, такой терпеливый и даже сонный, легко поднять на бунт, если появится икона, за которой пойдут, молясь, люди. Еще в годы войны с Е. Пугачевым случилась история княжны Таракановой, еще одной самозванки, выдававшей себя за дочь любимой Россией императрицы Елизаветы Петровны и графа Алексея Григорьевича Разумовского. В отличие от Пугачева, за которым не стояли никакие иностранные державы, но коему «споспешествовали в злодейских его произведениях, во-первых, яицкие казаки, а во-вторых, народное здешнего края невежество, простота и легковерие…»[86], за молодой женщиной, принявшей имя Елизаветы Таракановой, стояли западные помощники. Она вела переговоры с Ватиканом и польским двором, писала к султану Блистательной Порты. Алексей Орлов обманом арестовал самозванку в Италии и тайно привез в Россию, где она и была заточена в Петропавловскую крепость в Петербурге. На этом, собственно, ее подрывная деятельность закончилась. Та, что называла себя дочерью Елизаветы и внучкой Петра Великого, 4 декабря 1775 г. скончалась в Алексеевском равелине крепости, где ее и похоронили, прямо во дворе вырыв глубокую яму.

Глава 5 Павел I: «Бенгальский тигр с сентиментальными выходками» (А. И. Герцен)

Пожалуй, великий князь Павел имел больше прав на российский престол, нежели многие его предшественники и прежде всего мать его Екатерина Великая. Он продолжал мужскую линию династии Романовых как правнук Петра I. Но Петр же и осложнил существенно жизнь правнуку, приняв своеобразный закон о престолонаследии; он гласил, что самодержец имеет полное право передавать трон любому, кому вздумается, назначая наследника по своему выбору. С одной стороны, это существенно усиливало позиции самодержца, но, с другой, обострило придворные интриги в борьбе за власть. Павел, с детства знакомый с изнанкой дворцовых переворотов (напомним, что ему было всего восемь лет, когда его мать Екатерина свергла Петра III, взошедши на российский престол в качестве единовластной правительницы). Одним из мощных приемов, позволяющих устранить нежелательных конкурентов, наряду с ядом и прочими атрибутами дворцовых интриг были слухи: чего проще скомпрометировать конкурентов, метивших в наследники престола! Павел Петрович Романов — один из русских царей, о котором мы, потомки, практически ничего не знаем, кроме исторических анекдотов и слухов, а иные точки зрения буквально тонут в обилии мнений о его сумасшествии, о тирании, маниях.

О Павле с детства распускали неприглядные слухи, связанные, конечно же, с незаконностью его происхождения: такая династическая возня существенно снижала права на трон. Так, сама Екатерина довольно ловко обходит в своих мемуарах вопрос о том, кто же был отцом Павла. Нет-нет, разумеется, она не говорит прямо, что это не был Петр Федорович, но она и не говорит ни слова однозначно в пользу его отцовства. Более того, тут и там она утверждает: «…мой милый супруг вовсе не занимался мною, но постоянно играл со своими слугами в солдаты, делая им в своей комнате ученья и меняя по двадцати раз на дню свой мундир…»; «Я очень хорошо видела, что великий князь меня совсем не любит; через две недели после свадьбы он мне сказал, что влюблен в девицу Карр, фрейлину императрицы… Он сказал графу Дивьеру, своему камергеру, что не было и сравнения между этой девицей и мною». Или: «Великий князь ложился первый после ужина, и, как только мы были в постели, Крузе запирала дверь на ключ, и тогда великий князь играл до часу или двух ночи; волей-неволей я должна была принимать участие в этом прекрасном развлечении… Часто я над этим смеялась, но еще чаще это меня изводило и беспокоило, так как вся кровать была покрыта и полна куклами и игрушками, иногда очень тяжелыми»[87]. Отнюдь не в пользу Петра III говорит и тот факт, что детей у него и Екатерины не было в течение девяти лет брака! Впрочем, как известно, романы у великой княгини все-таки случались: до рождения Павла у нее был выкидыш. Впрочем, на интрижки императрица и двор закрывали глаза, ведь фривольный XVIII в. покровительствовал свободным амурам, но не супружеской любви и верности.

По воспоминаниям Екатерины, императрица Елизавета Петровна с нетерпением ждала наследника от великокняжеской четы, который стал бы гарантией, что трон не перейдет к потенциальным кандидатам на царский престол, не принадлежавшим к роду Петрову. Она сразу же удаляла всех, кому стоило обратить на себя взгляд великого князя или княгини, а девять месяцев спустя после свадьбы она приставила к юным супругам соглядатаев, которые должны были проследить за обоюдным исполнением супружеских обязанностей. Таким цербером стала обер-гофмейстерина Мария Симоновна Чоглокова, двоюродная сестра императрицы по матери, получившая, надо сказать, подробнейшие, хотя и завуалированные, инструкции: «…великой княгине, при всяком случае, ревностно представлять и неотступно побуждать, чтоб ее императорское высочество с своим супругом всегда, со всеудобовымышленным добрым и приветливым поступком, его нраву угождением, уступлением, любовию, приятностию обходилась и генерально все то употребляла, чем бы сердце его императорского высочества совершенно к себе привлещи»[88].

Одним из наиболее правдоподобных кандидатов в отцы Павлу считался 26-летний граф Сергей Васильевич Салтыков, женатый красавец, который очень нравился Екатерине, судя по ее воспоминаниям. Слухи о Павле и его отце распространялись самой Екатериной, когда она уже взошла на престол: не любила она своего сына и, возможно, желала бы, чтобы не ему достался императорский венец. Известно, что Екатерина Великая несколько раз принималась за завещание, в котором наследником своим в обход сына объявляла своего внука Александра Павловича.

В. А. Зубов, брат фаворита Екатерины, утверждал, что «императрица Екатерина II категорически заявила ему и его брату, князю Платону, что на Александра им следует смотреть как на единственного и законного их государя и служить ему, и никому другому, верой и правдой»[89]. Позднее дело с рождением Павла осложнилось новыми выдуманными подробностями: рассказывалось, что великая княгиня родила мертвого младенца, но Елизавета Петровна, столь желавшая объявить всем о рождении наследника, приказала доставить во дворец какого-нибудь новорожденного, чье время появления на свет совпадало бы с родами Екатерины!

Позднейшие исследователи этого периода пришли к выводу, что все это выдумка, однако это сказалось на взрослении великого князя Павла, которому суждено было стать императором, изменившим существовавший с Петровских времен закон о престолонаследии.

Интересно, что в различных источниках, откуда историки обычно черпают сведения о том или ином ее персонаже, сведения о Павле приводятся самые разные. Например, известно, что дворянство, которое император пытался приструнить, невзирая на звания и награды, его, мягко говоря, не любило, вплоть до того, что к концу его правления «мысль извести Павла каким бы то ни было способом сделалась почти общею»[90]. Но в народе его любили. Сам Павел, путешествуя по России, писал супруге: «Муром не Рим. Но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь»[91].

В своих письмах, дневниках, в записках воспитателей Павел предстает человеком мягким и любящим, рыцарски благородным, благодарным, обладающим возвышенным, романтическим умом и идеалами, при этом весьма самокритичным. Вот его автохарактеристики — выдержки из писем к воспитателю, барону Карлу Сакену[92]: «…я не бесчувствен, как камень, и мое сердце не так черство, как то многие думают…»; «Я предпочитаю быть ненавидимым, делая добро, нежели любимым, делая зло»; «Все блестящее не свойственно мне; становишься только неловким, стремясь быть тем, чем не можешь быть». Будучи во Франции (он с супругою месяц жил в Париже при дворе Людовика XVI), Павел заслужил одобрение со стороны именитых французов: об остроумии великого князя, обходительности высказывались одобрительно Лагарп и граф д’Артуа; в то же время в мемуарах Екатерининского времени рассказывается следующий анекдот: однажды великий князь Павел имел за столом неосторожность согласиться с мнением князя Платона Зубова, «человека недалекого, легкомысленного, высокомерного и самодура»[93], но фаворита императрицы, оттеснившего блестящего князя Г. А. Потемкина-Таврического; тот, не стесняясь присутствием Павла, во весь голос удивился: «Я разве глупость какую-то сказал?»

Уже с малых лет душевное состояние Павла было крайне неустойчивым. Его отличали нервные припадки и конвульсии. Причин тому могло быть несколько: французский посланник в России Сабатье приписал странное поведение Павла испытаниям, перенесенным в детстве: заговорщики, возведшие на престол Екатерину, напугали его, ничуть не заботясь о состоянии ребенка; самой Екатерине никогда не было дела до сына. По другой версии, которая приведена в исследовании К. Валишевского, психика Павла была расшатана, так как он по неведению принимал достаточно большие дозы опия: князь Разумовский, состоявший в интимной связи с первой супругой великого князя, не нашел якобы иного пути, чтобы оставаться с возлюбленной вдвоем, и избавлялся таким образом от докучливого супруга. Многие из тех, кто близко знал Павла Петровича, признавали в нем признаки надвигающегося безумия — нервозность, крайнюю, почти маниакальную подозрительность. Принц де Линь, давая наследнику престола России характеристику, подчеркивая его положительные (прямодушие и преданность чести, пылкость) и отрицательные стороны, заключил: «Он станет когда-нибудь, может быть, опасным»[94].

Двойственность характера Павла, ставшего-таки вопреки воле собственной матери российским императором, проявлялась и в манере его правления. Он много наказывал, хотя и всегда за дело, вводил какие-то новые порядки, словом, старался подражать реформаторам Петру Великому и Екатерине Великой. Однако, поскольку Павел не обладал жесткостью и суровостью характера первого и умением разбираться в людях второй, он своим маниакальным стремлением установить в России царство всеобщей справедливости лишь восстанавливал против себя людей. Даже крестьяне, которые вроде бы должны были выступать за него, царя-освободителя, сделавшего первые шаги к избавлению страны от крепостного права, лишь подшучивали над неудачными попытками, не признавая за императором никакой силы и власти. Так, например, известно высказывание некоего Василия Иванова, владимирского крестьянина, которому объяснили смысл царского манифеста от 5 апреля 1797 г., которым Павел ограничивал повинности крепостных: «Вот сперва государь наш потявкал, потявкал да и отстал: видно, что его господа переодолели»[95]. Уж кому, как не простому мужику было видно: законы, смягчающие положение простого люда, не имели на Руси ходу дальше императорского кабинета…

Но воротимся к нашим анекдотам и слухам. В воспоминаниях современников Павел предстает скопищем пороков, устрашающим и грозным в гневе и, самое главное, — сумасшедшим. Идея сумасшествия этого императора закрепилась в исторической литературе с подачи приближенных Павла, а, как явствует из мемуаров и серьезных исследований того периода, приличных людей среди них практически не осталось. Несмотря на частые вспышки ярости, к Павлу легко было приблизиться людям, лишенным принципов; с принципиальными же своими сподвижниками он легко расставался, следуя порыву и подозрениям. Беспринципные приближенные искали власти на императора, но не находили: рыцарски честный и благородный, Павел не поддавался уговорам, а действовал в соответствии с собственными представлениями о чести и совести, пусть даже они представляются в наших глазах довольно странными: «Везде казались ему измены, непослушания, неуважения к царскому сану и тому подобные мечты, предававшие его в руки тех, которые были для него опаснее, но хитрее других»[96].

Павел ненавидел революцию и революционеров, старался не допустить подобного французскому террору в России (даже его действия в отношении российских крепостных крестьян, разного рода послабления, как-то: запрет продавать крестьян без земли или приказ в обязательном порядке рассматривать все крестьянские жалобы на помещиков, были призваны прекратить или хотя бы уменьшить количество крестьянских волнений в губерниях). Но при этом он вел себя, как настоящий революционер, выдвинув среди постулатов своего царствования лозунг: «Пред царским судом — все равны, и дворяне, и крестьяне!» В дворянской среде росло недовольство императором: люди, имевшие прежде верный кусок хлеба с маслом и не боявшиеся за свою судьбу, судьбы своих семей и потомства, теперь ощутили настоящий страх: каждый в одночасье мог потерять все «нажитое непосильным трудом». Как в 1797 г. писал посланник прусского императора Брюль, «беспрестанные нововведения, неуверенность в том, что можно сохранить занимаемое место на завтрашний день, доводят всех до отчаяния»[97]. И уже среди дворян и помещиков ходили мысли: «У нас в России Павлушечек много, взять и поднять его на штыки»[98].

Поговаривали о некоей гадалке, которая будто бы предсказала императору Павлу скорую смерть, да и вспоминая о столь знаковом событии Павловской эпохи — о короновании императорским венцом и перезахоронении Петра III, можно сказать: Павел сам рыл себе могилу, ведь, попытавшись «оживить» своего отца, он вызывал на свет божий страшные события 1762 г., притягивая на себя судьбу свергнутого тогда царя. Он сам это почувствовал незадолго до смерти, воскликнув, как говорят: «Хотят повторить 1762 год…»[99]

События 1801 г. готовились историей долго и исподволь. Сперва действия Павла вызывали в обществе лишь насмешку — карикатуры, язвительные стишки, злобные анекдоты множились день ото дня. Ползли слухи, граничащие с преступлением против отечества и императорского величия: говорили, что Павел отравил мать свою Екатерину II и что будет он наказан за это. В декабре 1797 г. был раскрыт заговор офицеров из полков, квартировавших в Смоленске и около него, во главе которого стояли полковник А. М. Каховский и подполковник А. П. Ермолов. Очевидно, что за двумя-тремя десятками смоленских офицеров, выступавших против Павла-тирана, стояли весьма влиятельные особы, до которых следствию так и не удалось докопаться. Косвенно же это подтверждается мягким наказанием, которое получили заговорщики: все были сосланы на поселение, под надзор полиции, лишь А. Каховский посажен в крепость Динамюнде; и надо ли говорить, что с восшествием на престол Александра Павловича были тотчас же полностью очищены от всякой вины. Пик заговорщицкой активности приходился на лето 1797 г.

Тем же летом, когда императорская семья жила в Павловске, внезапно случились несколько тревожных происшествий, одно за другим. В нескольких полках была объявлена тревога, и дворец, по воспоминаниям императрицы Марии Федоровны, словно превратился в «место сбора войск»: «Офицеров отталкивали, сбивали с ног, два офицера и несколько солдат были ранены <…> Император вел себя прекрасно, похвалив войска, их усердие, их привязанность, очень тонко избежал вопроса о причине тревоги…»[100]. В декабре того же года непонятное происшествие повторилось уже в Петербурге: офицеры и солдаты сломя голову бежали во дворец, крича, что там беда. Причиной переполоха послужил звук охотничьего рожка. Атмосфера всеобщей кутерьмы и ожидание переворота усиливались и без того не слишком добрыми отношениями в императорском семействе: «Великий князь Александр ненавидит отца, великий князь Константин его боится; дочери, воспитанные матерью, смотрят на него с отвращением, и все это улыбается, и желало бы видеть его обращенным в прах»[101]. Супруга же Александра Павловича Елизавета Алексеевна, не смущаясь, пишет в письме к своей матери, маркграфине Баденской: «Я, как и многие, ручаюсь головой, что часть войск имеет что-то на уме… О! Если бы кто-нибудь стоял во главе их!»[102] Однако заговор конца 90-х гг. не имел успеха, как мы знаем из истории: круг Александра постепенно распадается (Адам Чарторыйский «сослан» послом на Сардинию, под страхом ареста ему запрещено появляться в Петербурге; наставник Александра Лагарп, глава правительства Швейцарии, преследуется русскими войсками), против малого двора начинается едва ли не полицейское преследование (по приказу императора переписку великой княгини Елизаветы перлюстрируют, сама она подвергается допросам). По воспоминаниям А. Чарторыйского, «именно с этой поры Павла стали преследовать тысячи подозрений: ему казалось, что его сыновья недостаточно ему преданы, что его жена желает царствовать вместо него <…> С этого времени началась для всех, кто был близок ко двору, жизнь, полная страха, вечной неуверенности»[103].

С 1797 г., с самой коронации, произошел ряд «малых переворотов» (Н. Я. Эйдельман), в ходе которых не единожды менялись лица, стоявшие во главе государства, поближе к императору. Исчезали одни, появлялись другие лица вкруг государя, а в среде персон, к императору враждебно настроенных, строились грандиозные планы его свержения. Во главе заговора, который окончился полной удачей в марте 1801 г., встали опальные Зубовы: фаворит умершей императрицы Платон, которого Павел, взошедши на царствование, буквально вышвырнул из дворца, его братья Валериан и Николай, наконец, их сестра Ольга Жеребцова (в девичестве Зубова), в особняке которой устраивались встречи заговорщиков и обсуждение планов цареубийства. Деньги заговорщикам поставляли англичане через посла лорда Витворта (ни один заговор послепетровской эпохи, допустившей в Россию множество иностранцев, не обходился без представителей той или иной державы!).

Среди прочих приближенных недальновидным императором был и ставленник Зубовых Петр Алексеевич фон дер Пален, бывший губернатор Риги. Его стремительный взлет к месту второго в державе человека начался с падения: он был «выключен из службы» за оказание гостеприимства опальному Платону Зубову, одному из главных врагов Павла (с Зубовыми его связывали давние и очень теплые отношения, те неоднократно оказывали Палену поддержку). Но Кутайсов, личный камердинер императора, сумел вернуть Палену доброе расположение Павла: должность военного губернатора Петербурга, затем чин генерала от кавалерии, наконец, графский титул — все эти блага посыпались на Палена в течение двух лет, и к 1801 г. он стал несомненным фаворитом императора, обладающим огромной властью. Этот ловкий человек, умевший выпутаться из любой сложной ситуации, и стал одной из главных фигур «цареубийственного» заговора, целью которого было, свергнув Павла, возвести на престол его сына Александра Павловича.

Дело это было трудное, поскольку Павел, хотя и ввел в армию муштру наподобие немецкой, а также неудобную форму с напудренными париками, был любимцем простых солдат, которые не только не несли наказаний, но и пользовались царскими милостями: еда, которой снабжались простые служивые, стала при Павле значительно лучше, поскольку он прекратил злоупотребления и воровство офицеров-снабженцев: «…довольствие всегда выдавалось точно и даже до срока. Полковники не могли более присваивать то, что принадлежало солдатам»[104]. С другой стороны, если во всем остальном положение солдат и не шибко улучшилось, зато они видели, что офицерам, от которых часто претерпевали издевательства и мучения, Павел Петрович жизнь ухудшил, и значительно. Поэтому, по сравнению с предыдущим заговором, где солдаты гвардейских полков были главной движущей силой, в начале XIX столетия солдаты и слыхом не слыхивали о покушении на царя-батюшку. Офицеры-гвардейцы, участвовавшие с легкой руки Палена в убийстве императора, молчали о своих планах, ведь если б солдаты, не дай бог, что прознали, Павел бы точно выжил. Дарья Дивен, гувернантка царских дочерей и близкая подруга императрицы Марии Федоровны, очень точно выразила эту мысль в своих «Записках», сказав: «Успей Павел спастись бегством и покажись он войскам, солдаты бы его сохранили и спасли»[105].

Заговорщики назначили свой главный удар на конец марта 1801 г., но, боясь, что о планах узнают в преданных императору частях, перенесли все на первую половину месяца. Пален даже не пытался подкупить гвардейцев, опираясь лишь на особо доверенных офицеров. Во-первых, было необходимо вернуть ко двору Зубовых; в этом Палену помог Иван Павлович Кутайсов, камердинер Павла, выросший при нем, еще великом князе. Платон Зубов посватался к его старшей дочери, Марии, чем подкупил и великого брадобрея, и его хозяина-императора (впрочем, одним сватовством, как говорят, дело не обошлось: возвращение братьев Зубовых к императорскому двору встало их сестрице в 200 тыс. червонцев!). Так, бывшие долгое время в опале братья-заговорщики, вовремя узнав о царском помиловании от 1 ноября 1800 г. всем «выбывшим из службы или исключенным, кроме тех, которые по сентенциям военного суда выбыли», написали императору Павлу слезные прошения вернуться «на верноподданническую службу государю, побуждаясь усердием и ревностью посвятить Ему все дни жизни и до последней капли крови своей»[106] (Платон Зубов) и были высочайшей милостью прощены…

Другим ценным приобретением Палена стал Леонтий Беннигсен, живший далеко от Петербурга и едва сводивший концы с концами. Если Пален и предполагал, что Зубовы в решающий миг убийства убоятся, тона Беннигсена, храброго и хладнокровного офицера «без особых сантиментов и предрассудков» (Н. Я. Эйдельман), он вполне мог рассчитывать. Вербовка продолжалась. Из воспоминаний современников известно, что генералы гвардейских полков устраивают сборища, в которые не всяк доступ имел. Офицеры Семеновского полка, подчинявшиеся наследнику престола Александру, сразу встали на его сторону; генерал П. А. Талызин, ставший в мае 1800 г. с подачи Н. Панина командиром преображенцев, преданных Павлу, завербовал на участие в заговоре 14 офицеров своего полка: «…дело шло к офицерско-генеральскому заговору…»[107]

Все чувствовали: в Петербурге что-то готовится. Показателем накаленной до предела обстановки в северной столице стали похороны Александра Васильевича Суворова (он умер в мае 1800 г.), находившегося в царской немилости: множество людей всех сословий, не убоявшись императорского гнева, пришли попрощаться со своим героем-полководцем. К началу 1801 г. стало невозможным скрывать все следы разветвленного заговора: сначала что-то заподозрил генерал-прокурор П. Х. Обольянинов и доложил императору, которого успокоил И. Кутайсов, уверяя, что все разговоры о планируемом убийстве — «просто коварный донос, пущенный кем-нибудь, чтобы выслужиться»[108]. Петербург начала марта 1801 г., по воспоминаниям современников событий, был невеселым, словно находился в неприятельской осаде: пришли вести об английском флоте под командованием адмирала Нельсона, шедшем во всеоружии к проливу Эресунн.

Поговаривали, что Павел собирается передать престол не Александру, испорченному бабушкой, а Николаю, третьему сыну, а то и вовсе племяннику Марии Федоровны, принцу Евгению Вюртембергскому, которого прочил в мужья своей старшей дочери, великой княжне Екатерине. Ежедневно из города, одетого в траур по случаю смерти герцогини Брауншвейгской, уезжало до 15 семей(!); ползли слухи о том, что император желает развестись с Марией Федоровной и вновь жениться то ли на Анне Петровне Гагариной, последней фаворитке, имя которой «стало девизом Государя» (В. Н. Головина), то ли на мадам Шевалье.

Все встало за наследником престола: требовалось его согласие. Первые встречи Н. П. Панина и П.А. фон дер Палена с великим князем Александром Павловичем состоялись еще в 1800 г. Полгода длились уговоры, прежде чем он дал свое окончательное согласие на убийство отца, представленное заговорщиками как действие, совершаемое в интересах России. Возможно, главным аргументом Палена стал подписанный Павлом указ о заключении императрицы Марии Федоровны в Смольный монастырь, о чем свидетельствует принц Евгений Вюртембергский. Так или иначе, но Александр не только знал о готовящемся свержении, но также и был его соучастником, хотя Пален, дабы оградить его от упреков и недовольства граждан, утверждал: наследник настаивал, чтобы его отцу сохранили жизнь, и вытребовал обещание этого у заговорщиков, которое, впрочем, сдержано не было. Даты цареубийства менялись: сначала планировалось убить Павла на Пасху, которая в том году была ранней (24 марта); затем ждали мартовских ид, чтобы последовать примеру убийц Юлия Цезаря…

Но внезапно срок события стал совершенно определенным: император заподозрил, возможно, по чьей-то указке, заговор. Обреченный Павел предчувствовал свою смерть. По воспоминаниям полковника Николая Саблукова, одного из немногих, кто остался верен ему до самого конца, однажды, за четыре или пять дней до гибели, Павел почувствовал, что ему не хватает воздуха, он задыхается; он обратился к сопровождавшим его с вопросам: «Разве они хотят задушить меня?»[109] За несколько дней до смерти, 8 марта, Павел обратился со своими подозрениями и даже с прямыми обвинениями к Палену, пришедшему к нему с докладом. Пален ловко выкрутился из неприятного разговора: «…я участвую в нем [заговоре] и должен сделать вид, что участвую ввиду моей должности, ибо как мог бы я узнать, что намерены они делать, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам? Но не беспокойтесь — вам нечего бояться: я держу в руках все нити заговора, и скоро все станет вам известно…»[110]. И действительно, ситуация, по точнейшему замечанию Натана Яковлевича Эйдельмана, складывалась исключительная: «…в таком крупном государственном деле обо всем знает только один человек; от его интерпретации зависит и ход дел, и… представления потомков о случившемся». Все нити сходились к фон дер Палену, который «стравливал охотников и жертву», играя по-крупному[111]. О показательном разговоре с государем Пален тотчас же сообщил наследнику, настаивая на скорейшем исполнении намеченных действий; срок окончательно определился: 11 марта, когда во дворце должен был дежурить 3-й батальон семеновцев, в которых Александр был уверен более, нежели в прочих.

Павел ждал повторения 1762 г., когда мать его свергла его же отца. Он подозревал свою супругу в государственной измене и опасался насильственных действий с ее стороны, не думая даже о том, что опасность может подстерегать его и с других сторон. Возможно, его сознательно настраивали против Марии Федоровны, однако с точностью известно, что 9 марта он высказал бредовую идею забить накрепко дверь, соединяющую его комнаты с комнатами его супруги; два дня спустя, утром 11 марта, его настойчивое желание, диктуемое подозрительностью, было выполнено. Впрочем, по воспоминаниям графини Головиной, Павел ежевечерне в течение длительного времени запирал и тщательно заставлял дверь, ведшую в покои императрицы, чтобы та не вошла к нему внезапно.

В этот знаменательный день план, столь тщательно разработанный Паленом и прочими заговорщиками, осуществляется: верные императору люди сменены в карауле семеновцами наследника Александра; конногвардейцы Н. Саблукова обвинены в якобинстве и отосланы из дворца: в этом также виновен Пален, который на следующий день после убийства Павла признался полковнику Саблукову: «Я вас боялся больше, чем целого гарнизона <…> поэтому я и позаботился вас отослать»[112]. Все главные заговорщики живут неподалеку от Михайловского замка, любимой резиденции Павла, в строительство которой он вложил массу средств и сил и куда вместе с семьей и фавориткой переехал за 10 дней до своей смерти: «Стены были еще пропитаны такой сыростью, что с них всюду лила вода… Здание это прежде всего должно было послужить монарху убежищем в случае попытки осуществить государственный переворот. Канавы, подъемные мосты и целый лабиринт коридоров, в котором было трудно ориентироваться, по-видимому, делали всякое подобное предприятие невозможным. Впрочем, Павел верил, что он находится под непосредственным покровительством архангела Михаила, во имя которого были построены как церковь, так и самый замок»[113].

Весь последний день настроение императора колебалось от плохого к хорошему, от разносов к спокойствию и умиротворению. Ужиная вместе с семьей по традиции, он обратился к старшему сыну с вопросом о самочувствии (все мемуаристы вспоминают, что Александр в тот день был чрезмерно бледен, взволнован, даже испуган) и пожелал ему в ответ на чихание исполнения всех желаний. После ужина он отправился к себе; было замечено, что государь чем-то обеспокоен, однако он находил в себе силы шутить над предполагаемым заговором и собственной смертью: М. И. Кутузову он заметил, что забавно выглядит в зеркале, словно со свернутой шеей; князь С. М. Голицын задним числом вспоминал, как Павел ушел после ужина, ни с кем не прощаясь и бормоча себе под нос: «Чему быть, того не миновать…» К 11 часам вечера собираются в комнатах лейб-гвардейского корпуса участники заговора, все при полном параде, лентах и орденах, полученных когда-то из рук Павла I. Они, числом до 180 человек, пируют, пьют шампанское, которое подали по распоряжению Палена. К половине 12-го прибывают к пирующим предводители заговорщиков. Звучат тосты, в том числе и за здоровье нового императора — Александра I. Именем Александра Павловича император-тиран должен быть свергнут! Да, сам Александр не принимал активного участия в заговоре, но, как знать, возможно, цареубийства удалось бы избежать, если бы он был в ту ночь среди заговорщиков, убивших его отца?.. Важнейшим моментом этого последнего собрания бунтовщиков было решить, что же делать с Павлом: оставить ему жизнь или…? Пален на прямой вопрос офицеров отвечает известной поговоркой: «Когда готовят омлет, разбивают яйца». Сошлись на заключении в Шлиссельбургской крепости, знавшей и других именитых «постояльцев».

Ближе к полуночи заговорщики двумя колоннами отправились к Михайловскому замку. В «ударную» группу под руководством Л. Л. Беннигсена Пален включил братьев Зубовых и прочих из числа тех, кто ненавидел императора: он знал, что они не остановятся ни перед чем. В это время Михайловский замок уже спит; император у себя в спальне, в постели, вернувшись от княгини Анны Гагариной, занимавшей комнаты прямо под личными апартаментами государя. Капитан Александр Аргамаков, полковой адъютант императора, провел группу Беннигсена в неприступный Михайловский замок, прямо к комнатам Павла. Камердинер Павла отпер двери на голос Аргамакова: тот ежедневно в 6 часов поутру являлся к государю с докладом. Заговорщики ввалились всей толпой; камер-гу-сар Кириллов оказал им сопротивление, но упал, получив сильный удар шпагой по голове; другой бежал, пытаясь поднять тревогу. Стали искать его, но безуспешно; уже опасались, что император избежал своей участи, скрывшись из своих покоев по потайной лестнице (именно так поступил тот, кому он доверял больше остальных, — Иван Кутайсов). Беннигсен, по воспоминаниям одного из участников, «с сатанинским хладнокровием подошел к постели, пощупал ее рукою и сказал: гнездо теплое, птица недалеко»[114]. Он же обнаружил Павла стоящим у камина, за экраном: царя разбудили крики и топот, и он пытался спрятаться. На слова обратившихся к нему заговорщиков, державших шпаги обнаженными, об аресте он лишь отвечал: «Что я сделал?» Он едва владел собой, но отказался подписать акт об отречении в пользу Александра, предложенный ему Платоном Зубовым. Николай Зубов, будучи сильно пьян, вышел из терпения и сильно ударил императора сначала по руке, а затем в висок; последний удар, нанесенный тяжелым предметом (очевидцы расходятся во мнениях, что это было: тяжелая золотая табакерка, якобы принадлежавшая несчастному Павлу, эфес шпаги или рукоять пистолета), свалил императора на пол. Беннигсен и другие вспоминают, что в этот момент он [Беннигсен] вышел из спальни, чтобы не видеть, что разгоряченные вином заговорщики сделают с Павлом I; на поверженного государя накатила волна офицеров: «Многие заговорщики, сзади толкая друг друга, навалились на эту отвратительную группу, и таким образом император был удушен и задавлен…»[115] Когда граф Беннигсен, рассмотревши внимательнейшим образом картины, висевшие в комнатке перед спальней, вновь вошел, с императором уже было покончено… Императрице и великим князьям было сообщено, что Павел I скончался от апоплексического удара; так было объявлено и народу указом нового государя, Александра I. Александр был одним из первых, кто узнал страшные вести: молодой дворянин, горячий поклонник великого князя М. Полторацкий, вбежал к нему в комнаты и первым обратился к кумиру как к «императорскому величеству». Александр не спал, но сидел в кресле, одетый так, словно бы и не ложился в постель. Он совершенно отчаялся, бился в горестном плаче, но буквально за 10 минут Беннигсен и Пален привели нового властителя России в чувство, воззвав к его чувству ответственности: «Будет ребячиться! Идите царствовать, покажитесь гвардии»[116].

Действительно, гвардия волновалась: командиры призывали солдат присягать на верность новому императору, но «народ безмолвствует». Преображенцы, которых генерал Талызин привел к Михайловскому замку, шли защищать императора, не зная, что идут прикрывать гнусные планы заговорщиков. Конногвардейцы не верили, что император Павел действительно умер; лишь удостоверившись собственными глазами, присягнули Александру, хотя и считали: «Лучше покойного ему не быть…»[117]

Утром к телу императора допустили его супругу; она пыталась добиться этого целую долгую ночь, плакала и кричала, что Павел не умер, его убили… Утром 12 марта 1801 г. все были приведены к присяге. Вести о смерти Павла быстро разлетелись по Петербургу: закончилась тирания, настала вольница! Был подписан мир с Англией, отменен запрет на ввоз книг и на одежду в русском стиле. Событие, произошедшее в ночь с 11 на 12 марта 1801 г., еще во многом является отголоском бурного XVIII в., эпохи дворцовых переворотов, но оно стало также «действительным началом русского XIX века»[118] с его восстанием на Сенатской площади.

Глава 6 Заговор декабристов — происки франкмасонов?

Масонство в России получило распространение сразу после открытия первых лож в Европе, и вплоть до начала XIX в. вольные каменщики всех толков и мастей пользовались в нашей стране большим влиянием. После того как масоны приняли активное участие в подготовке и свершении Великой революции во Франции, слово «масон» стало почти повсеместно синонимом слова «революционер». Возможно, связано это с духовными и религиозными поисками братьев, стремлениями найти нереволюционные, но все же методы реформирования общественного строя.

Все ордена, действовавшие в России, а их было великое множество, как явных, так и тайных, вели духовную работу среди братьев и не теряли ни малейшей возможности вмешаться в дела политические, государственного плана. В России быть масоном значило быть гражданином, радеющим за благо своего отечества; об этом совершенно ясно говорят «Законы Ордена Свободных Каменщиков»: «…чти и лобызай законную власть уделом земли, где ты обитаешь; твоя первая клятва принадлежит Богу, вторая — отечеству и Государю»[119].

Александр I Павлович, видевший в масонстве либеральную заразу, распространению которой сам поспособствовал в начале своего правления (известно, что в ответ на сообщение о революционной деятельности масонских лож он однажды ответил: «Я сам разделял и поддерживал эти иллюзии; не мне их карать!»[120]), постарался оградить Россию от тлетворного влияния революционных идей. В 1821 г. по его распоряжению были закрыты польские ложи, а летом 1822 г. были запрещены все российские тайные общества, в том числе и масонские. Причина — как обычно: «Не суйтесь не в свои дела»; на этот раз в формулировке— за занятия делами «сокровенно политическими». Указ императора гласил: «Все тайные общества, под каким бы наименованием они ни существовали, как-то масонских лож и другими, закрыть и учреждения их впредь не дозволять, а всех членов сих обществ обязать подписками, что они впредь ни под каким видом ни масонских, ни других тайных обществ, ни внутри империи, ни вне ее составлять не будут»[121].

На страже интересов царского дома стоял суровый Алексей Андреевич Аракчеев, гроза бунтовщиков, «бывший, как и при Павле I, грозным препятствием для дворцовых переворотов»[122]. Однако, едва началось следствие по делу о подрывной деятельности тайных обществ, обнаруженных повсюду, в том числе и в южных военных поселениях, где Александр, памятуя о смерти своего деда и отца и опасаясь переворота, сосредоточил верные короне войска, император скончался от простуды в Таганроге. Поговаривали, что с его смертью не все чисто; то ли отравили императора заговорщики, то ли с собой покончил. Были и те, кто верил, что Александр не умер, но ушел в старцы, устав от власти. И вновь начались проблемы с престолонаследием: Константин Павлович, второй сын Павла I, отказался от трона, да и прав на него не имел из-за мезальянса— «женился по любви», чего, как известно, ни один порядочный король себе позволить не может, на польской графине Грудзинской. Его вполне удовлетворял титул наместника Царства Польского в составе империи. Однако об отказе Константина мало кому было известно. Александр же, еще в августе 1823 г. составивший манифест об отречении брата Константина и о назначении брата Николая престолонаследником, повелел сей документ не оглашать до поры, а тайно хранить в Успенском соборе в Москве. Когда после смерти Александра в государстве началась неразбериха, члены Государственного Совета, где хранилась копия императорского манифеста, сделали довольно странный шаг: они вскрыли документ, но не предприняли никаких решительных действий, в то время как Николай, уже ставший de jure царем, но едва об этом догадывавшийся (в 1819 г. между императором Александром и великим князем Николаем состоялся полный недомолвок разговор, что брат Константин, который по старшинству должен был наследовать трон за Александром, желает сложить с себя титул наследника; при таких обстоятельствах власть после смерти Александра должна была перейти к Николаю как следующему по старшинству брату), присягал на верность брату Константину, находившемуся в Польше! Великий князь Константин затем упрекал в глупости Государственный Совет, «но, к сожалению, здесь была не глупость, а измена, темная масонская измена, определенное намерение создать сумятицу и замешательство и совершить кровавый государственный переворот»[123]. Иначе чем масонским заговором объяснить столь неразумное поведение высокопоставленных чиновников невозможно. Впрочем, в России до недавних пор все списывали на масонов и евреев… Как бы то ни было, но готовившие переворот русские якобинцы, которых потом окрестили «декабристами», использовали возникший в механизме престолонаследия сбой и выступили на Сенатской площади против самодержавия.

Либеральные идеи процветали в начале XIX в. среди молодых представителей российского дворянства, по большей части офицеров. Многие из тех, кто затем был обвинен по делу о декабрьском восстании на Сенатской площади, входили в члены масонских лож.

Идеи масонства через посредничество Великой французской революции видны в уставах различных тайных обществ, ведших подготовку этого восстания. Н. Бердяев утверждает: «Декабристы прошли через масонские ложи. Пестель был масоном. Н. Тургенев был масоном…»[124] Уже в начале правления Александра в его адрес началась ядовитая критика; молодой император, наскучивший обществу «смирением, бережливостью, снисходительностью»[125], сделался, как и некогда его отец, главной фигурой в сатирах и баснях. После войны, когда в обществе зародился и процветал миф о том, что Александр Благодатный, освободивший Россию и мир от Наполеона, отошел от правления, все дела оставив А. А. Аракчееву, чья репутация была премерзкой, положение стало критическим. Среди дворянской молодежи, «бунтующих бар» (Ф. Достоевский), назревали экстремистские настроения: «В гвардии сумасбродство и злословие дошли до того, что один генерал недавно нам сказал — иногда думается, что только не хватает главаря, чтобы начался мятеж. В прошлом месяце в гвардии открыто распевалась пародия на известный мотив… которая содержала в себе самые преступные выпады по адресу Его Величества лично, и на Его поездки и конгрессы…»[126]

Вскоре нашлись руководители, и заговорщики планировали не только свержение самодержавия, но и убийство всей царской семьи, а также установление — прежде перехода к республиканскому строю правления — диктатуры временного правительства, долженствовавшей обеспечить переход общества к жизни по принципам «свободы, равенства и братства». Но, как точно охарактеризовал декабристов А. Пушкин в «Евгении Онегине», «…все это были разговоры… безделье молодых умов, забавы взрослых шалунов».

Некоторые из декабристов полагали: полковник Павел Пестель, «Брут и Марат в одном лице», глава Южного общества заговорщиков, себя мнит этим будущим диктатором: «У Пестеля не было любви к свободе, он неохотно допускал свободу печати и совсем не допускал никаких, даже открытых обществ. Им владела идея равенства, осуществляемого всемогущим и деспотическим государством»[127].

Смерть Александра избавила декабристов от необходимости совершать покушение, но предоставила прекрасный случай заявить о своих намерениях и планах. Николаю лишь 13 декабря было сообщено о существовании в армии тайных обществ, желающих свержения режима, и он обратился с речью к командирам воинских частей, расквартированных в Петербурге: «Вы знаете, господа, что не я искал короны; я не нашел в себе ни нужных талантов, ни опыта, чтобы нести этот тяжелый груз; но если Господь его на меня возложил, также как воля моих братьев и законы Государства, я сумею ее защитить и никто во всем свете не сможет ее у меня вырвать»[128].

План декабристов был таков: поднять на борьбу с самодержавием полки, присягнувшие на верность Константину, убить Николая, а затем заставить Сенат объявить об учреждении временного правительства с диктатором во главе, пока не будут избраны от всех сословий руководящие органы нового государства. План Николая был следующим: пролить как можно меньше крови и не дать заразе восстания распространиться далее Сенатской площади. Ему это вполне удалось.

Как заведено в России, простой солдат не пойдет против истинного царя. Офицеры-заговорщики поднимали своих подчиненных на выступление против Николая I обманом, говоря, что он отнял корону у брата Константина. Как потом писал С. Волконский, внук декабриста Сергея Григорьевича Волконского, «солдаты повиновались офицерам либо из побуждений слепой дисциплины, либо даже под туманом недоразумения: они кричали «Да здравствует Конституция», но многие думали, что «Конституция» есть женский род от слова «Константин» и что этим обозначается жена великого князя Константина Павловича…»[129]. Да и сами заговорщики растерялись; потом это принято стало объяснять чрезвычайностью, скоропостижностью ситуации, которая свалилась словно снег на голову. П. Пестеля нельзя обвинить в нерешительности и растерянности: он был арестован в Тульчине еще накануне восстания по доносу товарища. А о других очень точно сказал Николай I: «Вы страной хотели править, а даже взводом командовать не умеете…» Глава Северного общества князь С. П. Трубецкой не пришел на Сенатскую площадь, а явился к Николаю присягать на верность; также растеряны были Рылеев, Булатов и Якубович.

Последние оба имели прекрасный случай совершить убийство царя, но не отважились выстрелить. Очевидцы видели и Якубовича, подошедшего к царю Николаю; его трудно было не выделить из толпы: Якубович, герой кавказской войны, был ранен в голову и с тех пор носил черную повязку, хотя рана давно зажила…

С. Каховский, весьма экзальтированный молодой человек, бунтарь романтического склада, который накануне восстания предлагал себя в цареубийцы, стрелял в генерала М. А. Милорадовича, героя гражданской войны, который пытался вернуть взбунтовавшихся солдат и офицеров в казармы, дабы избежать кровопролития. Милорадович был смертельно ранен; умирая, сказал: «Я рад, что стрелял в меня не старый солдат…», а Каховский писал из камеры прошения о помиловании к Николаю: «Намерения мои были чисты, но в способах, я вижу, заблуждался…»[130]

Кюхельбекер выстрелил в великого князя Михаила Павловича; того от верной смерти спасли матросы, стоявшие подле заговорщика: они набросились на него и выбили пистолет, не дав тщательно прицелиться. Потом он бежал в Польшу, стараясь спастись от казни, но был схвачен на границе. По просьбе великого князя Михаила Николай I простил его и отправил на каторгу, но потом заменил наказание одиночным заключением в казематах Шлиссельбурга. На следствии только несколько заговорщиков продолжали держаться прежних взглядов; среди них и Иван Пущин, друг и лицейский товарищ Пушкина.

Мы привыкли смотреть на декабристов как на героев, защищавших страну от тирании самодержавия. Но давайте попробуем немного изменить ракурс, причем не ломать все, что накопилось со школьной скамьи, а просто применить прием аналогий. Аналогии — вещь опасная, особенно в отношении исторических событий, но все же. Отвлечемся от мысли о Николае, который получил затем прозвище «Палкин», а оценим действия военных офицеров с точки зрения обычной человеческой морали: они совершили преступление, нарушив присягу перед царем и командирами; они повели за собой на смерть ни в чем не повинных солдат. В глазах большинства современников они были преступниками; простой народ говорил, что и царя Александра заговорщики убили, который освободить крестьян хотел и землю им дать, и на Николая за то же нападали (как знать, быть может, именно из-за восстания на Сенатской площади освобождение российского крестьянства, которого так желал Александр I, отодвинулось и было совершено лишь его внуком, а не сыном?).

Декабристы слишком далеки были от народа и потому опасны, а их действия в лучшем случае преждевременны. Но приговор был слишком мягок для государственных преступников, бунтовщиков: пятерых заговорщиков казнили, заменив четвертование на повешение; прочим, также приговоренным к смерти, заменили казнь ссылкой на каторжные работы. Никто из родных и близких декабристов не был арестован, смещен с должностей, ущемлен в правах…

Однако вернемся к идее масонского заговора. Многие считали, что казнь пятерых главарей была лишь показательным действом, отвлекавшим внимание общественности от реальной силы, стоявшей за восстанием; великий князь Константин Павлович в письме к брату прямо назвал их застрельщиками. Так же посчитали и представители иноземных держав; они оценивали факт восстания в России с точки зрения собственных бед и, ничтоже сумняшеся, вписали его в симптомы революционной болезни, которой больна Европа. Тайной силой, стоявшей за казненными и помилованными декабристами, называли масонов. Согласно документам, в расследовании дела декабристов, в суде над ними принимали участие члены различных масонских лож (например, «иезуит М. М. Сперанский» (Н. Греч), член ордена с 1810 г.). Они вполне могли придержать опасные для дела Вольных Каменщиков факты. Да и, позволим себе процитировать столь часто упоминающуюся здесь работу Б. Башилова, «…из 121 осужденных 24, в том числе трое приговоренных… к четвертованию (Пестель, Рылеев и С. Муравьев-Апостол) были братья (т. е. масоны— Б.Б.)»[131].

Остается добавить лишь пару слов, чтобы протянуть от этой главы ниточки в будущее — и России, и нашего повествования. Декабристское восстание 1825 г., которое в манифесте от 13 июля 1826 г. Николай I назвал «своевольством мыслей, источником буйных страстей…порывом в мечтательные крайности», обязанным своим рождением «праздности ума, более вредной, чем праздность телесных сил», отечественным революционерам будущего дало отведать вкуса крови; подарило жажду крови, которую само получило в наследство от якобинского террора, уничтожившего цвет Франции, жажду крови во имя светлого будущего. Ею отныне живут все в России, кто стремится расправиться с существующим строем: петрашевцы и народовольцы, эсеры и большевики.

Александр II летом 1856 г. издал манифест о помиловании декабристов. Они вернулись из ссылки, и многие, кто был участником восстания на Сенатской площади, стали свидетелями реформ царя-освободителя. Молодежь, которая вечно бурлит идеями реформ и грандиозных свершений, не думая о последствиях, ждала их, своих героев, с распростертыми объятиями, но декабристы отказались совершенно от экстремистских идей нового поколения, переболев в Сибири, на каторге.

Глава 7 Революционеры против монархии

Заключение

Как известно, 25 октября (7 ноября) 1917 г. в России произошел самый крупный по размаху и плачевный по результатам незаконный захват власти. Политический переворот, известный всем как Великая Октябрьская революция, поставил точку в 300-летнем правлении династии Романовых и тысячелетнем устройстве жизни, при котором власть сосредоточивалась в руках одного избранного (богами или людьми) человека. Такая власть была священна, и посягательства на нее были святотатством, жестоко наказывавшимся не только самим князем или царем, но и Богом. Большевики разбили этот стереотип.

Установившийся новый политический режим повел политику красного террора, еще более страшного, чем ревтеррор 1905–1916 гг. Многие бывшие боевики с охотой шли на службу в карательные органы молодого большевистского государства: старые боевые кадры организовывали на местах ЧК и ГПУ. Логичным следствием этой политики террора стало санкционированное Лениным, который до революции 1917 г. был сторонником организации боевых групп в партии большевиков, убийство царской семьи. Петр Ермаков, террорист времен первой русской революции, 16 июля 1918 г. расстрелял царицу, доктора Боткина и повара из собственного маузера.

Примеры таких зверств можно множить. Многие ученые — психологи, политологи, историки — и просто мыслящие люди задаются вопросом: почему власть всегда замешана на крови? Можно поставить вопрос иначе: почему к власти всегда идут путем насилия, подкупов, убийств? Гениальный немецкий философ XIX в. Фридрих Ницше объяснял это тем, что «жизнь не имеет иных ценностей, кроме степени власти — если мы предположим, что сама жизнь есть воля к власти»[139]. Иными словами, власть над другими людьми становится вечной и безусловной ценностью, не умирающей и не подвергаемой сомнению, как любовь, честность, добродетель, дружба и т. п. Если все остальные ценности по мере развития цивилизации теряли свою привлекательность в глазах людей, то стремление господствовать над другими становилось все более притягательным. Ради этого стоило идти на все. И если в древней истории бороться за власть дерзали только те, кто имел на это право по рождению, то впоследствии за власть боролись решительно все: чужеродцы, самозванцы, голытьба.

Основным стремлением человека, движущей силой и пружиной его существования Фридрих Ницше считал волю к власти. Осуществление этого стремления идет рука об руку с падением нравственности и забвением морали, поскольку они препятствуют воплощению этой идеи. Когда на кону стоит единоличная власть над другими, человек не гнушается ничем, поскольку Ставка в игре очень высока. История борьбы за власть в Российском государстве со всей очевидностью доказывает это положение, и об этом автору и хотелось рассказать в своей книге.

Список литературы

1. Анисимов Е. В. Елизавета Петровна. — М., 2005.

2. Анисимов Е. В. Иван VI Антонович. — М., 2008.

3. Башилов Б. Масоны и заговор декабристов // http://www.magister. msk.ru/llbrary/history/mason/bashil09.htm.

4. Безвременье и временщики: воспоминания об эпохе дворцовых переворотов (1720–1760 гг.). — Л., 1991.

5. Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века. — М., 1989.

6. Бойцов М. Л. Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725–1825 гг. — М.: Современник, 1991.

7. Большая электронная энциклопедия Кирилла и Мефодия [Электронный ресурс].— М., 2005.

8. Буганов В. И. Пугачев. — М.: Молодая гвардия, 1984.

9. Бушков А. Л. Россия, которой не было. — М., СПб., 2000.

10. Валишевский К. Екатерина II: роман императрицы. — М.: СП «Квадрат», 1994.

11. Гейфман А. Революционный террор в России 1894–1917 гг. — М.: Крон-Пресс, 1997.

12. Гернет М. Н. История царской тюрьмы: В 5 т. Т. 1: 1762–1825 гг. — М.: Гос. изд-во юридической литературы, 1960.

13. Греч Н. И. Записки о моей жизни. — М.: Книга, 1990.

14. Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер— М. и К. Вильмот из России. — М.: Изд-во МГУ, 1987.

15. Екатерина II. О величии России. — М.: Эксмо, 2003.

16. Ключевский В. О. Курс русской истории. — М.: ACT, 2009.

17. Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. — М., 2008.

18. Ляшенко Л. М. Александр II, или История трех одиночеств. — М.: Молодая гвардия, 2003.

19. Мандариага И., де. Россия в эпоху Екатерины Великой. — М.: НЛО, 2002.

20. Мемуары князя Адама Чарторыйского и его переписка с императором col1_0— М., 1912.

21. «Народная воля» в документах и воспоминаниях. — М., 1930.

22. Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. — М.: Культурная революция, 2005.

23. Павленко Н. И. Петр I. — М., 1976.

24. Панова Т. Средневековая Русь: яды как средство сведения счетов // Наука и жизнь. 2006. № 8.

25. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л.: Наука, 1979.

26. Песков А. Павел I. — М.: Молодая гвардия, 2005.

27. Платонов С. Ф. Полный курс лекций по русской истории. Петроград, 1917.

28. Полное собрание законов Российской империи. Т. VI. № 3893 // http:/ /www.pszri.ru.

29. Путь к трону: история дворцового переворота 28 июня 1762 г. — М.: Слово, 1997.

30. Соловьев С. М. История России с древнейших времен: в 29 т. — М.: Мысль, 1995.

31. Сухарева О. В. Кто был кто в России от Петра I до Павла I. — М.: Астрель-АСТ, 2005.

32. Томсинов В. Аракчеев. — М.: Молодая гвардия, 2003.

33. Флоря Б. Н. Иван Грозный. — М.: Молодая гвардия, 2009.

34. Цареубийство 11 марта 1801 г. — СПб., 1907.

35. Эйдельман Н. Я. Грань веков. Политическая борьба в России. Конец XVIII — начало XIX вв. — СПб.: Санкт-Петербургский комитет Союза литераторов РСФСР, ЭТС «Экслибрис», 1992.

36. Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона: В 82 т. и 4 доп. т. — М.: Терра, 2001.