Жан Оторва с Малахова кургана

ГЛАВА 1

Крым. — Его стратегическое значение. — Херсонесское плато. — Опасения русских. — Корнилов и Тотлебен. — Оборона экспромтом. — Прибытие англо-французской армии. — Позиции сторон. — Траншеи. — Подготовка бомбардировки и штурма.

Полуостров Крым, расположенный в северной части Черного моря и связанный с континентом Перекопским перешейком, невелик по площади. Его поверхность — всего двадцать шесть тысяч квадратных километров, то есть четыре французских департамента[131].

Такая малость, казалось бы, в этой колоссальной московской империи, которая превосходит, и намного, все остальные европейские государства вместе взятые![132]

Однако значение этой маленькой территории очень велико. Благодаря своему положению среди вод Черного моря она является полной хозяйкой этого большого водного пространства, которое омывает обе части Турции, дунайские княжества и Кавказ и в которое впадают Днепр и Дон, крупные артерии России на юго-западе.

Хозяева Крыма всегда будут хозяевами Черного моря.

Не случайно стремление обладать этим маленьким полуостровом неотступно преследовало тех, кто хотел царствовать в старом Понте Эвксинском[133], начиная с милетцев[134], Митридата[135], византийцев[136], генуэзцев[137], турок и кончая русскими, теперешними хозяевами Крыма.

Крым — в каком-то смысле крепостные ворота Южной России, а Севастополь — ворота Крыма.

В юго-западной части полуострова расположена возвышенность, которая продолжается в море в виде остроконечного мыса, освещаемого маяком. Это — мыс Херсонес, образующий вершину треугольника, омываемого с двух сторон морем и отгороженного у своего основания — на востоке — грядой скал, которую русские называют Сапун-горой.

Этот треугольник — Херсонесское плато. Его площадь — примерно сто двадцать пять квадратных километров.

Плато это, которому суждено было стать историческим, в течение долгих месяцев будет служить ареной битвы четырех европейских держав: России, Турции, Англии и Франции; здесь развернутся ожесточенные сражения.

В самой высокой своей точке плато достигает трехсот метров над уровнем моря; возвышения и низины ориентированы в направлении на юго-запад и северо-восток.

Берег изрезан многочисленными бухтами; некоторые из них приобретут кровавую известность. Таковы Карантинная бухта, Английская бухта, Корабельная бухта, или Доки, и другие. Все бухты, кроме Карантинной, соединяют свои воды, образуя бухту Южную.

На левом берегу Южной, на площади длиной в две тысячи пятьсот метров и шириной в четыреста метров, и построен — притом всего лишь сто лет назад — город Севастополь.

Великолепный, пышный русский город, насчитывающий сорок с лишним тысяч жителей, располагается на горных склонах. Две прекрасные трассы — улица Морская и Екатерининская — пересекают его с севера на юг. Там и сям разбросаны бульвары, общественные и частные сады. Их могучим деревьям суждено быть искалеченными при обороне города. Нарядные каменные дома, роскошные магазины, административные здания, похожие на настоящие дворцы, — все это составляет грандиозный ансамбль, увенчанный золочеными куполами церквей.

На восточном берегу город разросся и давно уже перебрался через Южную бухту. На правом ее берегу поднялись склады, госпитали, казармы, обосновались доки[138] и стапели;[139] целый город — административный и флотский центр — вырос вдоль Корабельной бухты, перед которой возвышаются Малахов курган[140] и Зеленый холм.

Богатый, процветающий город производит впечатление изобилия и мощи. Правда, впечатление это скорее внешнее, особенно что касается мощи, — речь идет, разумеется, о защищенности города со стороны суши. Потому что если с моря стены и форты могут создать иллюзию надежной защиты, то для обороны Севастополя в случае штурма со стороны плато не было сделано ничего или почти ничего.

Произведены были лишь кое-какие подготовительные работы, окончательное выполнение которых требовало плана, людей, времени и денег.

Планы, как известно, всегда бывают в избытке. Людей в России достаточно. Однако когда идет война, то, как правило, не хватает времени, не говоря уж о деньгах.

К тому же никто не ждал атаки на Крым, ни, тем более, этой громоподобной победы союзников при Альме…

Русская армия отступает… Севастополь не защищен, а союзные армии находятся в пятидневных переходах от него.

Итак, при нехватке времени и денег вся надежда — на людей. Мужественные люди, и среди них — Корнилов[141] и Тотлебен[142], первый — вице-адмирал, второй в ту пору — подполковник инженерных войск.

Меншиков, потерпев поражение, не стал опрометчиво запираться в Севастополе. Он боялся, что его армию там блокируют, лишат продовольствия и в конце концов принудят к сдаче, и потому, дерзким броском оторвавшись от противника, отвел своих людей в тыл и занялся переформированием.

Главнокомандующим он назначил Корнилова, прикомандировав к нему Тотлебена, входившего в его штаб, и обратился к ним со следующими словами:

— Я даю вам двадцать пять тысяч бойцов… именем императора я предписываю вам защищать Севастополь не на живот, а на смерть… в ваши верные руки я передаю судьбу нашей Родины.

И Корнилов ответил просто:

— Не на живот, а на смерть!.. Мы выполним свой долг…

Меншиков уехал. Корнилов наделил Тотлебена всеми полномочиями для строительства укреплений.

В Севастополе объявили состояние боевой тревоги. «Отечество в опасности!..» Это пламенный призыв к патриотизму, к преданности, к самоотречению. Высокие слова, высокие понятия никогда не оставляют русских равнодушными.

Барабаны били, горны трубили, звонили колокола. Сердца трепетали, на глазах выступали слезы, руки сжимались в кулаки, возгласы, полные гнева и воодушевления, сотрясали город.

Всеобщий героизм! Солдаты, матросы, чиновники, рабочие, торговцы, лавочники, буржуа, старики, женщины и дети устремились на улицы с криками: «Мы будем защищаться!.. Не на живот, а на смерть! Да, не на живот, а на смерть!»

Сначала предстояло проделать самое неотложное: земляные работы. Следовало окружить город траншеями. За работу взялось десять тысяч человек. Землекопами они были неумелыми и неловкими, но патриотизм творил чудеса.

Арсеналы предоставили шанцевый инструмент[143]. Люди рубили деревья, изготовляли туры[144] и фашины[145].

Затем толпа, направляемая офицерами и солдатами инженерных войск, устремилась на незащищенные участки, где следовало построить бастионы[146]. Предводительствовала женщина, одетая в черное; в руках она держала российский флаг. Ее узнавали, приветствовали, за ней следовали с восторгом.

— Княгиня!.. Да здравствует княгиня!.. Да здравствует наша славная патриотка!

Вот и нужные участки. Скорее!.. Офицеры произвели разметку. За работу! Княгиня потребовала, чтобы ей была предоставлена честь первого удара заступом…

Потом толпа набросилась на твердую известняковую почву и принялась ее яростно долбить.

И это длилось часы, дни, ночи, без передышки, без устали, без отдыха.

Дама в Черном, в первом ряду работников, копала с остервенением, вся отдаваясь этой грубой и святой работе. И когда ее окровавленные руки не могли больше сжимать ручку саперной лопаты, когда, в изнеможении, она уже еле двигалась, она нашла в себе силы поднять российское знамя и гордо пронести его вдоль бесконечной линии земляных работ. Женщина была великолепна в своих черных одеждах, окутанная знаменем.

Звучный голос ее реял над толпой:

— Смелее, ребята, смелее!.. Да здравствует наш царь, да здравствует святая Русь!

Столько сил, столько трудов бросили на строительство укреплений, и результаты не замедлили сказаться.

Насколько хватало глаз, в землю уходили траншеи, тянулись насыпи, над землей поднимались бастионы, бесконечные линии окопов соединяли их и прикрывали с флангов. Оборонительные сооружения продвигались вперед…

Для фашин и туров давно уже не хватало дерева. Тогда в ход пошло все: доски, мебель, ящики, тюки, брусья — все годилось этим храбрецам, которые, кажется, готовы были в случае надобности укладывать в брустверы собственные тела. Одновременно к укреплениям подкатили пушки, уложили пирамидами ядра, подвезли бочки с порохом, прикрыли амбразуры[147] мешками с песком.

Эта гигантская работа длилась сто двадцать часов, то есть пять дней и пять ночей.

Защитники Севастополя сделали больше, чем было в человеческих силах.

Итак, когда все было готово, чтобы отразить нападение, когда в каждой амбразуре торчал ствол пушки, когда за каждой бойницей стоял боец, Корнилов призвал священников, чтобы они благословили армию и освятили оборонительные сооружения.

Священники, облаченные в расшитые рясы, обошли укрепления в сопровождении адмирала, ехавшего верхом. И когда молитвы были прочитаны и благословение получено, Корнилов, обращаясь к воинам, произнес следующие исторические слова:

— Дети мои, мы должны сражаться не на живот, а на смерть! Каждый из вас должен быть готов сложить здесь голову!.. Убейте первого же, кто дрогнет и побежит… если я прикажу отступать, убейте меня!

…Теперь отважным бойцам оставалось лишь ждать союзников.

Англо-французская армия вступила на Херсонесское плато двадцать шестого сентября. Два дня она потратила на то, чтобы подобрать и перевязать раненых, похоронить убитых. Ей понадобилось целых четыре дня, чтобы преодолеть двадцать пять километров, отделяющих высоты Альмы от Севастополя.

Правда, из боеприпасов и провианта у солдат было только то, что они несли в своих мешках. Все припасы оставались на кораблях, и снабжение армии на марше было делом долгим и трудным.

Так или иначе, но союзники потеряли время.

Возможно, такой полководец, как Наполеон, водивший свою армию в страшные походы, действовал бы по-другому.

Он без боя вошел бы в деморализованный Севастополь. Но кончилась бы на этом кампания? Конечно нет. Тем не менее это нанесло бы жестокий удар московскому колоссу[148].

В том, что марш этот оказался таким медленным, историки единодушно обвиняют англичан. Их черепашьи темпы, успевшие уже войти в пословицу, приводили французских офицеров и солдат в ярость.

Что бы ни предстояло делать, они никогда ни к чему не были готовы — ни к выступлению, ни к еде, ни к маршу, ни ко сну!.. Этот кошмар повторялся снова и снова: опять опоздали!

Во время перехода от Альмы до Севастополя их поставили впереди, боясь, что иначе они окажутся далеко в хвосте, позади, Бог знает где!

Непосредственно за ними шагали зуавы Боске, буквально наступая им на пятки.

Эти неутомимые ходоки ворчали, ругались и смеялись над англичанами, острили, веселили самых угрюмых и заставляли их забыть о трудностях похода.

— Привет! Эй, энглезы[149], поживей!

— Давай, милорд! Пошевеливайся!

— А ну, ноги в руки… Давай, давай!

— Раки вареные!

— Что, ноги заплетаются?

Англичане забавлялись и кричали в ответ:

— Боно!.. Французы боно!..

— Боно! Боно энглезы! — отвечали зуавы и маршировали на месте, печатая шаг.

Когда союзнические армии вступили наконец на Херсонесское плато, чудо уже совершилось — Севастополь был готов к обороне!

Теперь союзникам оставалось лишь приступить к регулярной осаде, которая, как казалось всем, должна была продлиться недолго.

Флоты обеспечили себе и подготовили под выгрузку два весьма удобных и надежных плацдарма. Англичане выбрали Балаклавский залив, расположенный на юго-западе плато, а французы — Камышовую бухту на юго-востоке от Севастополя.

На сушу выгрузили все нужное для материального обеспечения осады, боеприпасы, провиант. Пришлось наскоро соорудить причалы и склады, реквизировать[150] у населения повозки и организовать транспортировку военного имущества к предстоящему театру военных действий. Все это заняло немало времени, в течение которого воюющие стороны наблюдали друг за другом, ограничиваясь короткими перестрелками.

Русские, прикрываемые своими стрелками, продолжали неутомимо переворачивать землю.

Их укрепления составляли теперь две грозные полосы — одну на Корабельной, справа от Южной бухты, и другую — перед самым Севастополем.

Высшее союзное командование решило, что англичане приступят к осаде первой полосы и расположатся справа, а французы — к осаде второй и, следовательно, займут позиции на левом фланге осадной линии. Это и было сделано после многих попыток.

Против англичан находились русские оборонительные сооружения, названия которых следовало бы запомнить, ибо они тесно связаны с историей этой памятной осады. Итак, это были Большой редан[151], Малый редан, Малахов курган и Зеленый холм. Перед французами располагались Карантинный бастион, Центральный бастион и знаменитый Мачтовый бастион, названный так из-за сигнальной мачты, возвышавшейся на орудийной площадке.

Свои арсеналы и склады французы разместили на участке, который русские называли Пастуший хутор. Посередине возвышалось здание с небольшой квадратной башней, завершавшейся куполом. Его стали называть Дом с колоколенкой.

На взгляд осаждавших, это, безусловно, была самая заметная и самая важная точка.

Здесь же был оборудован и командный пункт занимавшегося осадными работами подполковника Рауля. Этот доблестный офицер олицетворял собой атаку, как Тотлебен олицетворял оборону. Раулю предстояло покрыть себя славой и заслужить похвалу своего противника.

От Дома с колоколенкой до Мачтового бастиона было две тысячи метров. Немного ближе и левее, в одном из уцелевших домов открыли полевой госпиталь, а в так называемом Сожженном доме, несмотря на близость русских, устроили склад, приспособленный для осады.

Обустройство тыла занимало армию до седьмого октября — дня, когда была проложена первая траншея. Операция эта была деликатная, опасная и в высшей степени волнующая.

Ночью тысяча пехотинцев под водительством пятидесяти саперов в полной тишине выдвинулась к Сожженному дому. У каждого из солдат висело на перевязи ружье, на плече лежала лопата и кирка.

Их сопровождали три батальона поддержки, а еще пять оставались в резерве, у Колоколенки, готовые при малейшей тревоге прийти на помощь.

Каждый из работников тащил по туру. Отряд выстроился в две цепочки, которые шагали какое-то время рядом, в сторону противника, а потом повернули, одна налево, другая направо, образуя таким образом уже одну цепь.

По сигналу «Стой!», произнесенному голосом тихим, как дыхание, солдаты бесшумно опустили на землю туры, оружие и инструмент.

Унтер-офицеры из саперов подровняли натянутыми веревками линию туров, и солдаты настороженно ждали, когда будет подан сигнал к началу работ.

Тем временем подразделения, призванные обезопасить работу саперов, группировались по ротам и отделениям и выставляли часовых перед линией фронта.

Строгий приказ запрещал стрелять, бряцать оружием, повышать голос, вообще производить какой-либо шум. В случае тревоги надлежало отступать в полной тишине.

Ничто не двигалось, и в это поистине торжественное, волнующее мгновение было слышно, как бились сердца, как вырывалось дыхание из груди тысячи бойцов, которых один залп картечи мог смести с лица земли.

Наконец капитан тихим голосом отдал команду. Ее передали от человека к человеку по всей линии: «Начали!»

Тысяча заступов поднялась и упала, вонзаясь в землю. Каждый старался изо всех сил соблюсти грозный приказ о тишине. Это был вопрос жизни или смерти.

К счастью, ночь выпала темная — хоть глаз выколи, и русские, занятые, вероятно, какой-нибудь подобной работой, не подавали признаков жизни.

Французы работали очень усердно, с лихорадочной быстротой, подстегиваемые инстинктом самосохранения.

Выдолбленную заступами землю перекидывали лопатами в поставленные стоймя туры, которые постепенно заполнялись.

Наполненные до краев, они послужат хорошей защитой от огнестрельного оружия той, уже далекой от нас эпохи.

В полночь новая тысяча саперов сменила своих уставших товарищей.

В шесть часов утра ошеломленные русские обнаружили прямо перед собой линию траншей длиной в тысячу метров и два бастиона, соединенных насыпью, за которой солдаты могли передвигаться во весь рост и отвечать огнем на огонь противника.

Огонь этот не заставил себя долго ждать. Вся линия русских укреплений заволоклась дымом. Прозвучал, постепенно затихая, орудийный залп. Однако от плохо откорректированной стрельбы оказалось больше шуму, чем ущерба.

Около тысячи ядер израсходовали менее чем за час. Большое их число перелетело через линию траншей и попало в Карантинную бухту, которую с тех пор так и называли: бухта Ядерная. К концу осады там было больше железа, чем земли!

Несмотря на огонь, саперы продолжали с лихорадочной поспешностью вести ходы сообщений. Линия укреплений растягивалась на глазах направо и налево.

Саперы подходили еще и еще. Их энтузиазм не уступал энтузиазму осажденных.

Траншеи готовились к обстрелам и штурму, грозную близость которого ощущали все воины.

Артиллеристы прорезали амбразуры для пушек, уложили мешки с землей, выровняли и утоптали площадки. Саперы выдолбили ступеньки для ружейной стрельбы. Для преодоления брустверов соорудили настоящие лестницы для штурмовых колонн, которые устремятся вперед после того, как пушки разрушат вражеские укрепления.

Неожиданно возникла серьезная трудность. Саперы столкнулись с необычным препятствием — не стало земли для брустверов. Заступы и лопаты, погрузившись сантиметров на пять, отскакивали, наткнувшись на сплошной камень. Пришлось обходить эту трудность: разбивать известняк, взрывать скалы, приносить землю с дальних полей, мешок за мешком, вручную, и наконец усилить защиту против фонтанов камней, которые, без сомнения, будут подымать вражеские снаряды и пули.

Солдаты соперничали друг с другом в усердии и энергии, работали не покладая рук, готовились к обстрелу, к прорыву, к штурму — к победе.

На исходе пятого дня земляные работы закончились. Артиллеристы, не передохнув, готовили батареи к бою, несмотря на адский огонь русских.

Четырех дней и четырех ночей хватило, чтобы доставить восемьдесят осадных орудий и запас пороха, снарядов и ядер к ним.

На батареях установили также восемнадцать мортир[152] тридцать второго калибра с шестьюдесятью снарядами для каждой. Это громадные бомбы весом в девяносто четыре килограмма, несущие по пять килограммов пороха на расстояние двух тысяч метров![153]

Все эти тяжелые, непростые работы были произведены с редким воодушевлением.

Итак, амбразуры расчистили, пристрелку произвели, все подготовили к атаке со стороны суши.

Со стороны моря тоже все было готово. Поддержку флотов обеспечили. Они ждали лишь сигнала «Приготовиться к бою!».

Не пройдет и двух часов, как корабли приблизятся к фортам и подавят их своим огнем.

Оставалось только ждать сигнала, по которому начнется артиллерийская подготовка, и каждый воин спрашивал себя с дрожью нетерпения, с тоской и надеждой: «Завтра или нет?»

ГЛАВА 2

Новый главнокомандующий. — Два призрака. — Как Оторва становится капралом. — Первые франтиреры. — Бомбардировка. — Гибель русских артиллеристов. — Дама в Черном стреляет из карабина.

Итак, со времени победы при Альме прошел месяц. Как и предвидел Мишель Леви, Сент-Арно скончался к исходу восьмого дня, успев передать командование генералу Канроберу. Случилось это двадцать девятого сентября[154].

Новый главнокомандующий еще молод — ему сорок четыре года. Он бодр, деятелен, хорош с солдатами, и те отвечают ему любовью. В его бесстрашии, однако, есть что-то показное. Сможет ли он в бою стать хозяином положения?

Что касается его внешности, это человек среднего роста, коренастый, живой, как ртуть, с чуть раскосыми глазами и горящим взглядом. Есть у него и особая примета: он носит очень длинные волосы с проседью, прикрывающие вышитый воротник мундира.

Известен его ответ императрице, которая взялась было вышучивать его прическу, столь далекую от принятого образца: «Мои волосы, мадам, принадлежат истории». Однако он ошибся: забывчивая история скоро потеряла интерес и к нему, и к его шевелюре.

Сколько раз он был ранен, сколько совершил подвигов — не счесть. Это человек, созданный для сражений, командир, который в упоении боем кидается в самую гущу схватки, участник самых жарких атак, воин, который рискует жизнью с совершенной беззаботностью. При Альме, когда он вел в огонь свою дивизию, он был тяжело ранен. Истекая кровью, приказал посадить себя в седло и каким-то чудом продержался верхом до конца боя.

Увы! Этот великолепный исполнитель приказов, став главнокомандующим, не раз проявлял крайнюю нерешительность. Непосильная ответственность, стремление избежать излишнего кровопролития, перепалки с английским штабом, предвидение будущих трудностей и неумение составить себе общую картину военных действий — все это парализовало его инициативу и отдавало во власть событий.

Сейчас, почти в самом начале кампании, всего этого не было заметно. Дела шли как нельзя лучше, события сами толкали к тем или иным решениям.

На завтра назначили артиллерийскую подготовку.

В сопровождении своего штаба Канробер обошел траншеи. Он еще носил на перевязи руку, которую едва не потерял при Альме, и передвигался только пешком. Рядом с ним держался Боске, на голову выше всей остальной пестрой свиты.

Они вышли на центральный плацдарм, напротив Мачтового бастиона, который извергал ядра и гранаты.

Их поджидали двести артиллеристов под ружьем — подтянутые, начищенные, как для парада. Небольшая группа офицеров встретила генералов. Среди них выделялся молодой капитан, еще бледный после недавнего ранения. На его мундире, рядом с двумя потрепанными, потускневшими нашивками сверкала третья — из новехонькой золотой канители…[155] Производство в чин было так же свежо, как рана.

За несколько секунд до появления генералов сюда примчались пятеро вооруженных запыхавшихся зуавов вместе с сыном полка, мальчишкой-зуавом, с мушкетом[156] на перевязи и большим букетом осенних цветов в руках. При виде их молодой капитан сделал дружеский жест, но не успел ничего сказать, ибо тут же раздалась короткая команда:

— Н-на караул!..

В ту же минуту горны запели встречный марш, вплетая свои веселые трели в раскаты пушечной пальбы, в россыпи ружейных выстрелов. Канробер подошел к капитану, салютовавшему саблей, и, переждав звуки горнов, громко произнес:

— Именем императора! Лейтенанты, прапорщики, капралы, канониры и трубачи, вашим командиром отныне становится капитан Шампобер, здесь присутствующий, и вы будете выполнять все его приказы на благо службы и во исполнение воинского устава. — Затем главнокомандующий торжественно добавил: — Капитан, я счастлив пожать руку такому храбрецу, как вы, ваша рана зажила?

— Да, господин генерал!

— Прекрасно!.. А кто эти зуавы? — продолжал генерал, улыбаясь своим старым — еще по Африке — боевым друзьям.

— Это те, что спасли меня там, на плато Альмы, и отбили атаку на наши орудия, господин генерал.

— И они захотели первыми поздравить вас с новым чином… Хорошо, мои отважные шакалы!

Канробер остановился перед зуавом, который командовал маленькой группой, и, заметив у него сверкающий крест, спросил:

— Как это получилось, ты даже не капрал и — такой орден?

— Господин генерал, я сегодня вышел из лазарета.

— Как тебя зовут?

В разговор вмешался Боске:

— Господин генерал, я рад представить вам Оторву, героя Второго зуавского полка, отважного парня, который спас нас всех, предупредив о взрыве в имении Нахимова. Из наших старых сержантов, отличный солдат, с большим опытом, но упрямец, каких мало…

— Ну и прекрасно! Из таких получаются лучшие бойцы. Мы произведем его в офицеры… Ты, как кавалер ордена Почетного легиона, не можешь стоять в карауле и выполнять наряды, и я пока присваиваю тебе звание капрала… А вы, ребята, вольно! Развлекитесь немного и будьте начеку… Завтра утром я приглашаю вас на славную потеху!

В ответ раздались восторженные клики:

— Да здравствует Канробер!.. Да здравствует отец солдат!.. Да здравствует Боске!..

Перед уходом генералы обменялись несколькими торопливыми репликами, и Канробер кивнул в знак согласия. Затем добавил:

— Ну что ж!.. Великолепная идея! Займитесь этим.

Боске крикнул своим звучным голосом:

— Оторва!

— Здесь, господин генерал!

— Мы будем обстреливать Севастополь на рассвете. Ты повторишь, но в большем масштабе, ту операцию, что провел на Альме. Понял?

— Да, господин генерал, — радостно отозвался зуав.

— Речь идет о том, чтобы обойти спереди французские траншеи и перестрелять русских артиллеристов на их позициях.

— Превосходно!

— Отбери сотню самых искусных стрелков… я предупрежу твоего полковника. Остальное зависит от тебя, и я уверен, что ты справишься.

— Справлюсь и с русскими расправлюсь, господин генерал!

— Удачи тебе, Оторва!

— Спасибо вам за все, господин генерал.

Оторва гордился возложенной на него миссией. Он лихо повернулся кругом и кинулся к капитану Шампоберу, который заключил его в объятия.

— Мой капитан… о, как я счастлив… Мы пришли, чтобы от нашего имени и от имени полка, который видел вас в деле и полюбил вас…

В это мгновение к офицеру с радостным лаем бросилась собака, запрыгала как сумасшедшая, норовя лизнуть в лицо.

— Картечь!.. Славная Картечь!..

Мальчишкой-зуавом с букетом цветов в руках был этот Тонтон Буффарик. Он протянул охапку цветов командиру и выкрикнул звонким голосом:

— Господин капитан, от имени старослужащих Второго полка и моей семьи… поздравляю вас с новым чином и с выздоровлением…

Капитан обнял парнишку за плечи и расцеловал в обе щеки.

Артиллеристы прокричали во все горло:

— Да здравствуют зуавы!

Зуавы ответили:

— Да здравствует артиллерия!

А потом все вместе и от всего сердца:

— Да здравствует капитан Шампобер!

Взволнованный капитан пожимал протянутые к нему руки и собирался сказать в ответ несколько слов благодарности и любви, но крик, вырвавшийся из горла Питуха, горниста зуавского полка, прервал командира на первом же слове:

— Бомба! Берегись!

Со стороны неприятеля мчался на высоте тридцати метров металлический шар, из которого вырывался хвост дыма. Слышался свист воздуха. В высшей точке своей траектории снаряд на мгновение остановился. Тут-то и раздался крик Питуха.

Бомба отвесно упала вниз. Все, кто в эту минуту оказался на плацдарме, ничком бросились на землю.

Бум! Громадная глыба металла разорвалась, разбросав град осколков, железо, камни, гальку и вскопав воронку глубиной в два метра.

По счастливой случайности никого не задело. Все поднялись с земли, и капитан сказал, смеясь:

— Ну что ж, я продолжу прерванную речь. Благодарю вас, зуавы, мои друзья, мои спасители! Благодарю вас, артиллеристы, мои дорогие товарищи по оружию! Мне хотелось бы выразить вам симпатию, которая переполняет мое сердце… Но время не ждет, и эти чертовы русские не дают нам передышки… Ограничимся сказанным. Держите, у меня здесь бочонок крымского вина, несколько окороков и корзина шампанского. Перекусим наскоро… по-братски… выпьем за исполнение желаний… за счастье тех, кто нас ждет дома… и, главное, за нашу старушку-Францию… за славу ее знамени!

— Да, вы правы, господин капитан, — кивнул Оторва. — Время не ждет, каждая минута на счету. Мне надо возвращаться в полк.

— Но вы едва оправились от этих страшных ожогов…

— Так же как вы от удара сабли.

— Но я капитан и я отвечаю за…

— А я только что стал капралом, и у меня тоже есть командирские обязанности.

— Ба… командирские?

— Да, я должен в ближайшие часы набрать отряд, о котором вы завтра же услышите. Рано утром вы увидите, как мы ринемся на казаков, в то время как вы пушечными залпами сотрете с лица земли их укрепления.

— Браво, мой славный Оторва! Вы пойдете через Камыш?

— Да, капитан. Я обойду маркитантов и найду за их столами крепких ребят, которые подойдут для моего дозора.

— О, это будет поистине адский дозор!

— Словцо мне нравится, капитан, и я вас уверяю, что крестный отец Адского дозора сможет гордиться своим крестником!

— Поблагодарите еще раз сестру Элен, мамашу Буффарик, мадемуазель Розу, чья неустанная забота нас спасла!

— И от вашего имени, и от моего — непременно, капитан! Да, мы немало натерпелись, когда валялись в лазарете, умирая, сгорая в лихорадке, а Картечь лежала между нами!

К ним приблизился запыхавшийся офицер связи и вручил капитану Шампоберу конверт.

Капитан вскрыл его и прочел:

Капитан протянул зуаву руку и сказал:

— Я подам сигнал всей заварухе. До свидания, приятель!

— До встречи, капитан.

Союзную армию в мгновение ока охватила лихорадка. Весть о наступлении распространилась с молниеносной быстротой. Все предвкушали боевой азарт бомбардировки, яростный хмель атаки. Никто не сомневался в успехе. Солдаты назначали друг другу свидания завтра в Севастополе!.. Время тянулось томительно долго, и, несмотря на вечернюю зо́рю, никто не мог сомкнуть глаз.

В три часа ночи солдаты вылезли из палаток и принялись варить похлебку. Двумя часами позже был готов плотный завтрак, а к нему каждый получил двойную порцию вина и стопку водки. Последние приготовления заканчивались, настроение у всех было приподнятое. Пехотинцы плели фашины и проверяли экипировку, вплоть до штрипок своих гетр. Кавалеристы седлали лошадей, инженерные части нагружали на повозки брус, ко́злы, лестницы и прочие приспособления для штурма. Артиллеристы прочищали амбразуры и заряжали орудия. Погода стояла великолепная, на небе торжественно разгорался рассвет. Через двадцать пять минут взойдет солнце.

Было ясно слышно, как городские часы Севастополя пробили шесть.

Три мощных взрыва, с интервалом в десять секунд, раздались на Третьей батарее и волной прокатились вдаль, над городом, над морем, над плато[157].

Это был сигнал! Тотчас линия атаки англичан и французов с Корабельной стороны и до самого Карантина затянулась дымом. И тут же бухнули новые громовые раскаты. Сто восемьдесят пушек и мортир изрыгали железный ураган, который обрушивался на русские позиции.

Но противник не дремал, и контрудар не заставил себя ждать. Располагая неисчислимыми резервами боеприпасов и большим количеством орудий, русские открыли огонь неслыханной интенсивности. Уже невозможно было ни услышать друг друга в адском грохоте, ни увидеть что-то в клубах густого дыма. Французы стреляли без передышки благодаря тщательно проведенной накануне пристрелке. Русские, видимо, допустили жестокий просчет. Да, из-за артиллерийского огня противника они теряли в обороне немало людей.

Но этого следовало ждать. Поразило же и привело в ярость бойцов обороны то обстоятельство, что множество артиллеристов были убиты ружейными выстрелами.

Пули долетали с большими интервалами, но с устрашающей точностью. Время от времени среди грохота орудий наступают минуты успокоения, и тогда слышались короткие, резкие звуки, похожие на хлопок петарды[158], запускаемой ребенком, затем — короткий свист, и еще один русский канонир падал, сраженный наповал, на свою пушку. Штуцерные[159] пули вдребезги разбивали черепа, насквозь пронзали груди, ломали кости, точно курительную трубку. Самые отборные артиллеристы выбывали из числа защитников города.

Это безжалостное уничтожение продолжалось. Стоило только кому-то мелькнуть в амбразуре — командир ли орудия проверял наводку, кто-то из обслуги орудовал банником[160], как тут же — паф! — раздавался выстрел из карабина.

Еще одним бойцом становилось меньше!

Защитники города всматривались, обыскивали взглядом все впадины и неровности почвы, наводили бинокли на малейшие шероховатости и наконец различили небольшие бугорки между позициями атакующих частей и оборонительными сооружениями.

Там, где еще вчера глазу не за что было зацепиться, выросло более полусотни насыпей. И за каждой находился окопчик, в котором залегли, прижимаясь друг к другу и укрываясь от пуль, по два человека.

На бортике каждого из маленьких брустверов располагались стволы двух карабинов. Это все, что можно было заметить с высоты русских укреплений, да еще временами мелькал кусок материи ярко-красного цвета.

Этот Адский дозор, так красочно окрещенный капитаном Шампобером, уже заставил русских говорить о себе.

Оторва действовал в соответствии с приказом генерала Боске. На его призыв толпой сбегались добровольцы. Одна мысль о вылазке под началом Оторвы кружила головы. Воодушевлению не было предела, весь полк рвался следовать за ним.

Молодой человек отобрал около семидесяти человек из Второго зуавского и довел число добровольцев до ста за счет Венсенских стрелков, стоявших лагерем по соседству.

В эту сотню входили самые меткие стрелки дивизии Боске.

Они выступили в девять часов вечера, каждый нес заступ, мешок с провиантом, подсумок, набитый патронами, фляжку с кофе. Под водительством своего бесстрашного командира солдаты пересекли линию траншей и углубились на ничейную территорию в поисках наиболее выгодной позиции.

Прежде чем покинуть Третью батарею, Оторва тщательно изучил, пользуясь амбразурой, рельеф местности.

Он хорошо ориентировался, несмотря на полную темноту, и расставил своих франтиреров[161] по двое на линии протяженностью около километра.

Черт возьми! Это оказалось не так-то просто. Стрелки передвигались ползком, стараясь не производить ни малейшего шума, толкали перед собой инструменты, обмотав тряпками металлические части, чтобы ничто не звякнуло, их двигала вперед не только отвага, но и неслыханное везенье.

Уф! Задание выполнили — до русских бастионов осталось четыреста — четыреста пятьдесят метров.

С бесконечными предосторожностями стрелки вонзили заступы[162] в землю и выкопали себе убежище. Работать заступом обычно дольше, чем киркой[163], но зато от него получалось гораздо меньше шума. Как при рытье траншей, земля выбрасывалась вперед и образовывала буствер.

Оторва вместе со своим товарищем, горнистом Питухом, занял позицию в середине линии.

К четырем часам утра земляные работы закончились. Всем стало немного не по себе, и Питух резонно заметил:

— Мы здесь, как в пустом корыте.

— Тихо! — оборвал его Оторва.

— Я выкурю трубочку.

— Нельзя!

— Тогда б я выпил стаканчик.

— Береги питье… сегодня будет жарко.

— Раз нельзя ни болтать, ни пить, ни курить, я сосну, пока не заиграла музыка.

— Прекрасная мысль! Я посторожу.

— Твое дело. Ты начальник.

Через пять минут горнист, забившись в глубь окопа и свернувшись калачиком, уже спал как убитый. Разбудили его три выстрела мортиры. Он потянулся, притворно чихая, и воскликнул, доставая флягу с водкой:

— Будьте здоровы!

Будучи человеком предусмотрительным, Питух запасся лишней флягой. Теперь он открыл ее и предложил товарищу, который возился со своим карабином.

— Глотни как следует, Оторва!

— Что ж, это не помешает.

Отхлебнув хороший глоток, Жан приложил к плечу карабин, пристально вгляделся в амбразуру и выстрелил. Питух проследил за полетом пули, со свистом взрезавшей воздух, и радостно вскрикнул:

— Парень кувырнулся!.. Начало хорошее.

Русский артиллерист, в которого целился Оторва, уронил банник и ничком упал на пушку.

— Боно! — заключил Оторва. — Дружок номер два работает не хуже моего покойного старикашки.

Питух с наслаждением прополоскал горло последним глотком водки и тоже взялся за карабин. Он прицелился в артиллериста, который тотчас сменил своего товарища, сраженного Оторвой.

Выстрел! Артиллерист как подкошенный упал на землю.

— Прямо в яблочко, старина Питух.

— Раз так, пропущу еще стаканчик.

— Смотри, окосеешь. Не слишком налегай.

— Да ну! Ни от чего другого в башке так не светлеет, как от хорошего глоточка.

Справа и слева из-за насыпей вырывались дымки. Стрелки доблестно выполняли свою задачу. Выстрелы их карабинов заглушались грохотом пушек, мортир, свистом ядер и гранат[164], но они без устали делали свое коварное дело. И делали его с таким успехом, что огонь русских временами слабел, сбивался, иногда даже совсем умолкал.

В ужасном грохоте боя, в густом дыму, который стелился по земле, люди не слышали и не видели друг друга. То там, то здесь рушились насыпи, осыпались амбразуры, падали выпотрошенные туры.

Невозмутимые франтиреры, съежившись на дне окопчиков, слушали, как проносился над ними ураган железа, и в ожидании просвета курили трубочки.

Внезапно земля содрогнулась от мощного взрыва. На линии французских укреплений вырвался вверх столб огня, окутанный дымом, как при извержении вулкана. В воздух взлетел пороховой склад. Двадцать пять человек были разорваны в клочья, три орудия вышли из строя!

Русские шумно рукоплескали, издавая победные клики. Получасом позже, с интервалом в пять минут, взлетели в воздух два пороховых склада на их стороне — на Мачтовом и Центральном бастионах.

— Обмен любезностями, — серьезно заметил горнист.

Подчиняясь одной и той же мысли, французы и русские ослабили огонь, чтобы дать дыму улечься и посмотреть, каковы результаты бомбардировки.

Одиннадцать часов. Разрушения оказались значительными, особенно у русских, но все же менее существенными, чем можно было ожидать. Прорвать укрепления не удалось, получилось лишь множество отдельных обвалов, которые противник восстанавливал под огнем с бесстрашием, вызывавшим у союзников восторженные крики.

Успешной эту операцию назвать было нельзя, и сильно разочаровались те, кто рассчитывал на штурм до наступления ночи.

Пушки и мортиры стреляли теперь лишь изредка. Как только стрельба утихала, на укрепления высыпали любопытные. Там встречались и штатские, и дамы в выходных туалетах; они смотрели в театральные бинокли и жестами грозили противнику.

Среди них Оторва с первого взгляда различил Даму в Черном, которая ловко обращалась со своим карабином. Ока оживленно говорила что-то и как будто показывала рукой на окопы, где франтиреры, по двое в каждом, использовали передышку, чтобы выкурить трубочку.

— Не хочет ли она выколоть нам глаза? — спросил Оторва у своего товарища.

— Нет, она направляет на нас огонь пушек и мортир. Что же это за армия, если в ней командуют бабы!

— Ну и ну! Посмотрим, что будет дальше.

— Ясно что. Береги башку!

Бам-м! — в двух шагах от Дамы в Черном стрельнула мортира. Бомба поднималась все выше, выше и упала отвесно, с шумом разорвав воздух.

Оторва и Питух видели, что снаряд летел прямо на них, и словно лягушки выпрыгнули из своей ямы.

Громадная бомба упала в яму с дьявольской точностью и разорвалась.

В то же мгновение раздался выстрел карабина, которому предшествовал пронзительный свист.

Оторва, отпрянув, прижал к груди руку.

— Ты ранен? — спросил Питух, побледнев.

— Я… я не знаю!.. — прерывающимся голосом ответил зуав. — Меня словно бы… словно бы шарахнули молотом…

— Они сейчас снова… давай туда… скорее в яму… бомба ее еще углубила… там безопаснее… Ты же знаешь… два снаряда в одно место не ложатся.

— Да!.. Да… — пробормотал Жан, бледный как полотно.

Он добрался ползком до края окопа и тяжело упал в него. И тут Питуха прохватила дрожь — горнист увидел, что красная лента, на которой висела звезда, награда его друга, была пробита маленькой круглой дырочкой. Этот след оставила пуля.

ГЛАВА 3

Смерть героя. — Семьдесят шесть тысяч пушечных выстрелов. — Отвага русских. — Нападение на Третью батарею. — Вылазка Оторвы. — На кладбище. — Бегство русских. — Их исчезновение. — Тайна.

Оторва потерял сознание. Горнист открыл флягу, влил ему меж губ струйку водки и проговорил возбужденно:

— Лакай до дна!.. Это жидкий купорос…[165] молоко тигрицы… оно пересилит смерть!

Оторва сделал несколько вдохов и сказал чуть окрепшим голосом:

— Мне уже лучше.

— Так! Теперь давай посмотрим, чем тебя шлепнуло.

Питух распахнул мундир Оторвы, расстегнул рубаху и увидел чуть ниже сердца темно-лиловое пятно величиной с ладонь. Крови не было.

— Это синяк!.. Самый настоящий синяк! — озабоченно констатировал Питух.

Оторва почувствовал, что у него за поясом застряло что-то твердое, запустил туда руку и вытащил пулю мелкого калибра, на которой виднелись следы нарезки.

— Вот она, виновница! Да разве это оружие… игрушка!.. Бьет прицельно, а пробить не может.

— Не стоит жаловаться… Тебе здорово повезло…

— Да, ведь выстрел был необыкновенно меткий…

— Это та бабенка, она продолжает за нами охотиться… Ну, подожди же, прекрасная дама…

— Не убивай ее!

— Кончай со своими предрассудками… Подумаешь, дама! А мне плевать на хорошие манеры… Она ведет себя как солдат… черт побери! И я буду поступать с ней как с солдатом!

Пока друзья говорили, снова сгустился дым, прикрыв бастион, на котором стояла надменная и свирепая княгиня. Бомбардировка возобновилась с еще большей яростью, чем прежде.

Морской флот тоже вступил в борьбу. Двадцать семь военных кораблей почти из тысячи бортовых пушек открыли огонь по фортам, защищавшим рейд. Тучи дыма с языками пламени накрыли море и берег. Грохот был столь силен, что из ушей канониров брызгала кровь, и кое-кто остался глухим навсегда.

В час дня уже можно было говорить о разгроме русской армии. Адмирала Корнилова смертельно ранили. Не щадя себя, всегда в первых рядах, он наблюдал, сидя верхом на лошади, с Малахова кургана за ходом бомбардировки. Английское ядро оторвало ему левую ногу. Он упал на руки своих офицеров. Умирающий окинул их взглядом и сказал:

— Я доверяю вам оборону Севастополя… не сдавайте его!

Адмирала доставили в госпиталь, где, несмотря на все старания докторов, он умер после двухчасовой агонии.

Его последними словами было:

— Стойте насмерть!.. Защищайтесь до последнего!

Это несчастье не сломило боевого духа русских — оно привело их в настоящую ярость. Город, ощетинившийся пушками, полыхал пламенем, один вулкан изрыгал лаву на другой, картечь сшибалась с картечью.

С пострадавших бастионов на французские батареи обрушивался шквал железа, который сравнивал их с землей. Не щадили и корабли. Адмиральский корабль «Ля вилль де Пари» получил сто попаданий в оснастку[166], пятьдесят — в корпус и три — ниже ватерлинии[167]. Одна из бомб разнесла в щепу полуют[168], свалила с ног адмирала Гамелена, убила стоявшего рядом с ним офицера и тяжело ранила двух его адъютантов.

На всех судах, в которые попали русские ядра, начались пожары.

Да, славные солдаты эти русские, бывшие тогда противниками французов, а теперь ставшие их союзниками!

Нечего тешиться иллюзиями, французам тогда здорово досталось. Недаром генерал Тири, командующий артиллерией, с согласия главнокомандующего в конце концов приказал прекратить огонь.

Никто не думал больше о штурме, о котором мечтали утром. К тому же на поле боя подоспел князь Меншиков с тридцатью свежими батальонами.

Ночью стрельба прекратилась с обеих сторон. Каждая подсчитывала потери и восстанавливала укрепления. Да, потери оказались значительны, но все же не столь велики, как можно было предположить после артиллерийского урагана.

Людских потерь у обеих сторон вообще насчитывалось немного. Французы потеряли убитыми и ранеными триста человек, англичане — около четырехсот. У русских вывели из строя около тысячи бойцов. Англо-французские войска произвели десять тысяч артиллерийских выстрелов, русские — двадцать тысяч!

Флот союзников выпустил тридцать тысяч снарядов по фортам рейда без ощутимого результата; русские ответили шестнадцатью тысячами. Итак, в этот день той и другой стороной было израсходовано семьдесят шесть тысяч снарядов!

По справедливости превышение русских потерь над французскими объяснялось выстрелами франтиреров Оторвы. За весь этот тяжелый день лишь несколько человек из них получили незначительные ранения. Самое серьезное досталось их командиру.

Добровольцы причинили большой урон оборонявшимся, и, когда с наступлением ночи вернулись на французские позиции, их горячо поздравляли. Затея прошла успешное испытание, и Адский дозор стал отныне существовать официально.

За ночь десять тысяч русских рабочих починили разрушенные укрепления. На следующий день, на рассвете, они выглядели еще более грозно, чем прежде.

Напрасно бомбардировка возобновлялась с возрастающей яростью на следующие дни. Напрасно с лихорадочной поспешностью продолжались саперные работы и передние траншеи подступали к Мачтовому бастиону уже на триста пятьдесят метров.

— Мы сами себя кусаем за нос! — не раз решительно говорил Оторве капитан Шампобер.

Несмотря на страшную канонаду[169], Севастополь благодаря гению Тотлебена и патриотизму гарнизона по-прежнему оказывал сопротивление, и союзники несли чувствительные потери. Исходя из принципа, что лучшая защита — нападение, русские непрерывно наносили контрудары.

Отважные вылазки гарнизона, внезапная атака войск Меншикова, которые застали англичан врасплох под Балаклавой[170] и разгромили их кавалерию, — все это заставило осаждающих сделать вывод, что перед ними опасный противник.

Первое сражение имело место двадцать пятого октября. Пятого ноября была предпринята новая и более жестокая контратака, едва не уничтожившая англичан на холмах Инкермана.

Под Балаклавой произошла всего лишь стычка. У Инкермана развернулось кровопролитное сражение, в котором, не приди на помощь французы, английская армия была бы полностью разгромлена. Сражение было таким ожесточенным, что в результате выбыли из строя — с обеих сторон — более двенадцати тысяч человек.

К этому добавилось еще одно важное обстоятельство, которое очень тревожило французский штаб. Шпионская сеть русских была так великолепно организована, что они знали все, что происходило у нас и у англичан.

Передвижение войск, расположение батарей, саперные работы — им было известно все, включая пароли! Так, на следующий день после Инкермана, когда каждая из сторон пополняла свои ряды, перевязывала раны и оплакивала мертвых, батарея капитана Шампобера подверглась среди ночи внезапному нападению.

Перед Центральным бастионом русские соорудили люнет[171] с шестью пушками. Они в упор стреляли по батарее французского капитана и причинили ей немало бед. Шампобер призвал на помощь Оторву.

— У вас есть свобода маневра, — сказал ему капитан, — у вас есть шанс стать офицером и командовать вашими храбрецами, которые не боятся ни Бога, ни черта, но вы должны, мой дорогой Оторва, оказать мне одну услугу.

— Я в вашем распоряжении, капитан!

— Задание чрезвычайно трудное, если не сказать, невыполнимое.

— Трудное!.. Считайте, что оно сделано… Невыполнимое!.. Оно будет сделано. Немедленно.

— Хорошо! Речь идет о том, чтобы заклепать орудия этого люнета, который вы там видите. Для этого надо подобраться к нему между южной частью кладбища и исходящим углом Центрального бастиона.

— Сегодня же вечером, капитан… возьму пятьдесят человек… и ручаюсь…

— Заранее благодарю, мой храбрый друг, и в добрый час.

— О, не тревожьтесь, дело пустячное.

В десять часов Адский дозор под водительством своего отважного командира, получив у капитана слова пароля и отзыва, преодолел бруствер батареи. Два часа прошло в тишине, нарушаемой время от времени лишь перекличкой часовых и лаем собак, доносившимися из города.

Пушки с обеих сторон молчали. Противники были измочалены недавними сражениями, даже самые сильные бойцы впали в оцепенение.

На городских часах пробило полночь. Француз, стоявший в траншее на карауле, услышал, как мимо батареи двигался отряд, который не пытался скрыть свое приближение.

— Кто идет? — прокричал часовой, преграждая неизвестным фигурам дорогу штыком.

— Франция! — прозвучало из темноты.

— Какой полк?

— Франтиреры Второго зуавского.

— Место сбора…

Человек, которого часовой не мог узнать во тьме, придвинулся так близко, что почти упирался грудью в штык часового.

— Маре́нго![172] — добавил незнакомец вполголоса.

— Ладно, проходите! — сказал часовой, убирая штык.

В эту минуту тень, бесшумно скользнув за спиной караульного, поднялась и изо всех сил обрушила на его голову топор. Несчастный мешком повалился на землю, хрипя:

— Это не… Оторва… Предательство!..

Но его никто не слышал. Отряд, не издавая ни звука, кинулся вперед и в несколько прыжков оказался в расположении французской батареи, вся обслуга которой дремала, присев на корточки, или болтала, покуривая.

Капитан уловил опасность, но слишком поздно. Он вытащил саблю и прокричал звонким голосом:

— Тревога!.. Канониры!.. Тревога!..

Через мгновение на батарее наступила невообразимая сумятица. Артиллеристы схватились за карабины, сжали рукояти прицелов, банники и храбро дали отпор врагу. В темноте завязался ожесточенный бой, где уже невозможно было отличить врагов от друзей. Люди дрались, душили и резали друг друга наудачу, кого с кем сведет судьба.

Однако целью нападающих являлись не люди, а орудия.

Некоторые из русских, вооруженные тяжелыми молотами и длинными стальными гвоздями, подобрались к пушкам, вокруг которых кипел бой. Ступая по переплетенным телам бойцов, они нащупали замки орудий, вставили в них гвозди и тяжелыми ударами молота загнали их по самые шляпки.

За несколько минут четыре пушки и три мортиры были заклепаны и надолго выведены из строя.

Капитан оказался перед гигантом, который, размахивая саблей, кинулся на него, выставив голову вперед. Шампобер инстинктивно отразил удар, а затем, опустившись на одно колено, всадил саблю в живот по самую рукоять. Спокойно, поднявшись с колена, он произнес:

— Месть за мой шрам.

Помощь прибывала со всех сторон, но — слишком поздно. Выполнив свою задачу, уцелевшие славяне выскакивали из траншеи, расталкивая караульных, и удирали, бросив своих раненых на батарее.

Кто-то зажег фонарь. Капитан приказал направить свет на своего противника — тот дергался и хрипел. Шампобер увидел перед собой молодого человека, своего возраста и звания, с тремя нашивками капитан-лейтенанта.

Капитан приподнял его голову, прислонил к своему колену и сказал голосом, исполненным жалости:

— Месье, что я могу сделать для вас?

— Ничего, — ответил раненый, — со мной кончено… все напрасно.

— И сейчас вызову хирурга… тотчас…

— Спасибо, месье… я умираю… я не испытываю ненависти к вам, хотя вы меня убили… но вы выполняли свой долг… как я выполнял свой… О, эта война!

Незнакомец вытянулся, сжал зубы, затем привстал и, перед тем как замертво упасть, испустил последний крик:

— Да здравствует царь!.. Да здравствует святая Русь!..

Тем временем, по одному из тех удивительных совпадений, которые нередко случаются на войне, Оторва успешно проделал на стороне русских ту же операцию. Правда, с бо́льшим трудом, поскольку ему был неизвестен пароль неприятеля и он не знал русского языка.

Жан заклепал шесть пушек и четыре мортиры, стрелявшие из люнета, повредив тем самым на три орудия больше, чем русские у французов.

Адский дозор возвратился, оставив на земле неприятеля четверых убитых. Зуавы двигались вдоль стены кладбища и уже собирались спрыгнуть в траншею, когда раздался торопливый топот ног.

Питух, всегда отличавшийся незаурядной наблюдательностью, прошептал Оторве:

— Они в сапогах… Шлеп-шлеп! — слышно по звуку…

— Ты прав!

— Значит, это русские.

— Ну, мы им устроим встречу! — добавил сержант Буффарик, который добровольно присоединился к дозору.

Зуавы — превосходные солдаты — мигом выстроились в цепочку и выставили штыки. Русские беспорядочно, вслепую бросились на них. Произошла короткая рукопашная, раздались предсмертные выкрики, затем какой-то приказ на незнакомом языке. На земле осталось человек пятьдесят убитых и раненых врагов. Остальные отступили вдоль стены кладбища, и зуавы бросились преследовать их по пятам.

Монументальные решетчатые ворота с пиками наверху служили входом на кладбище, высокая каменная ограда которого уцелела во время бомбардировки. Ворота не были заперты. Отступающие, видимо, знали об этом, они поспешно проскользнули на кладбище и заперли за собой ворота.

— А ну! — закричал Оторва. — Смелей! Они не уйдут!

С ружьем на перевязи он попытался первым перелезть через ворота. Жан вскарабкался по перекладинам, но пики на воротах остановили его.

— Осторожней, — съязвил Питух, — порвешь штаны, и получится шокинг[173], как говорят наши друзья-англичане.

Оторва, раздосадованный, слез с решетки и предложил товарищам:

— Полезем через стену! Они заперты там, как в клетке. Сейчас мы позабавимся.

Самые рослые из зуавов стали вплотную к стене и подставили спины товарищам. Те, забравшись наверх, размотали шерстяные пояса и спустили их вниз. Оставшиеся на земле ловко взобрались по ним наверх. Все это проделывалось без шума, без лишних слов, четко, спокойно. Не хуже индейцев на тропе воины.

— Ложись! — вполголоса скомандовал Оторва.

Приказ передали по цепочке от одного к другому и тут же выполнили. В ожидании ружейных выстрелов зуавы лежали на стене не шевелясь, стараясь слиться с линией горизонта, над которой даже в темноте становится заметен любой силуэт. Все передвижения заняли, по крайней мере, десять минут.

Но странное дело — на кладбище, где скрылись растерянные беглецы, стояла полная тишина. Вероятно, русские укрылись, готовясь к новой схватке.

Тишина тревожила больше, чем ружейная стрельба. Оторва спрыгнул со стены, тщательно осмотрел и ощупал землю под стеной и убедился в том, что внизу не было ни естественных помех, ни неприятельских ловушек. Задрав голову, он вполголоса скомандовал:

— Потихоньку спускаться!

С ружьями на перевязи, заткнув штыки за портупеи, солдаты спрыгнули вниз и собрались вокруг своего командира.

Зуавы, любители приключений, неизвестности и опасностей, жаждали раскрыть тайну. Воображение рисовало им очередную кровавую стычку.

Кладбище представляло из себя прямоугольник длиной метров в четыреста и шириной около ста. Оторва решил, что обшарить все кладбище даже в темноте будет нетрудно. Он располагал сорока пятью бойцами, не считая его самого, и расставил их по одной линии на расстоянии двух с небольшим метров друг от друга.

Раздался приказ: примкнуть штыки, двигаться прямо вперед, сохраняя интервалы, колоть направо и налево все, что покажется подозрительным, и ни в коем случае не стрелять. Все это Жан произнес тихим голосом, после чего занял место в середине цепи. Сигнал к выступлению дал Питух — стоя рядом с Оторвой, он насвистывал марш полка:

И «шакалы» Второго зуавского двинулись, штыки наперевес, вслушиваясь во все шорохи, готовые к атаке.

Они ступали, ощупывая почву, касаясь крестов и надгробных памятников, так близко друг от друга, что ни одно человеческое существо не могло бы проскользнуть между ними.

Они шли, обшаривая все вокруг, насторожив слух. Ничего! Ни шума, ни шелеста, ни дыхания. Через четверть часа, тщательно прочесав местность и ничего не обнаружив, бойцы подошли к противоположной стене.

— Фиг с маслом! — воскликнул Питух.

— Остались с носом! — проворчал Буффарик.

Оторва раздумывал с минуту и затем сказал товарищам, окружившим его:

— Пятьдесят человек не могут исчезнуть, как горсть орехов… Тут какая-то тайна, и я ее разгадаю. Здесь нам больше делать нечего… Скоро час ночи… возвращаемся в лагерь!

ГЛАВА 4

В кармане у мертвеца. — Измена доказана. — Один! — На кладбище. — Снова Дама в Черном. — Оторва на посту. — Что он слышал. — Под алтарем русской часовни.

Вернувшись в траншею, Оторва тотчас узнал у своего друга, капитана Шампобера, о случившемся за время его отлучки. Жан слушал внимательно, не прерывая командира, и спросил, когда тот кончил рассказ:

— Значит, русские ответили часовому по-французски?

— Именно так.

— Сказали, что они франтиреры Второго зуавского полка и произнесли пароль — «Маренго»?

— Ну да.

— Стало быть, они были осведомлены о существовании Адского дозора и знали о нашей вылазке.

— Да!

— Капитан, вы позволите мне взглянуть на тело того офицера, которого вы сразили ударом сабли?

Шампобер показал на носилки, на которых виднелась темная масса, укрытая коричневой накидкой. Оторва снял с крюка зажженный фонарь и дал его одному из канониров со словами:

— Приятель, не в службу, а в дружбу, посвети мне, пожалуйста!

Подойдя к трупу, молодой человек поднял накидку и расстегнул задубевший от застывшей крови мундир.

— Оторва, что вы делаете? — вскрикнул с укоризной капитан.

— Обыскиваю московца!

— Перед вам же мертвый враг! Вы всегда отличались великодушием!

— Капитан, я командир разведчиков. У меня трудные обязанности, и мне не до сантиментов. Враг проник сюда, похитив пароль. Предательство привело к потере людей и пушек… Предполагаю, что секрет этой низости у него в кармане. Мой долг — обыскать убитого, и я делаю это с чистой совестью.

Не переставая говорить, Жан обшарил карманы мундира и сначала вытащил бумажник. В бумажнике лежали письма на имя графа Соинова, офицера флота, и его же визитные карточки, все на французском языке.

— Это не то, — сказал зуав, возвращая бумажник на место.

Во внутреннем кармане, снабженном застежкой, его пальцы нащупали что-то еще, и он вытащил большой конверт с печатью, из тех, которыми пользовался штаб французских соединений. На лицевой стороне конверта красовался штемпель: Экспедиционный корпус Крыма. Главный штаб.

— Ну что, я прав? — спросил Оторва, раскрывая конверт.

— А я оказался круглым болваном, — смущенно отозвался капитан.

Зуав сначала извлек из конверта лист тонкой бумаги: на нем было скалькировано расположение Первой, Третьей, Пятой и Седьмой батарей с указанием места каждого из орудий, а в сноске обозначено число орудийной прислуги.

— Мне кажется, это должно вас заинтересовать, — сказал молодой человек, протягивая бумагу капитану.

Жан нашел и другие схемы, чертежи, сведения о личном составе.

— Ба! А тут речь обо мне! — воскликнул он. — Посмотрим! «Адский дозор, составленный из отборных солдат, действует с разными интервалами. Предусмотреть время его вылазок невозможно. Командует им зуав Жан Бургей, по прозвищу Оторва, энергичный, умный и храбрый солдат…» Большое спасибо! «Его нельзя подкупить…» Как же! Я не продаюсь никому! «Лучше его уничтожить». Эге! Это мы еще поглядим, мой мальчик! Зуав по прозвищу Оторва смотрит в оба и готов защищаться. Ну, капитан, что вы об этом скажете?

— Я ошеломлен!

— Я тоже! Сегодня ночь сюрпризов… Ведь как исчезли из огороженного кладбища те, кто остались в живых после атаки на нашу батарею!

— Все это в высшей степени загадочно.

— И все-таки я думаю, что, проявив смекалку и упорство, ребус можно разгадать.

— Тот, кто это сделает, окажет огромную услугу всей французской армии.

— Я попробую, и не позже чем завтра.

— Вам придется действовать вслепую.

— Да, вслепую, ночью и без собаки. Но я пойду на это дело, я найду, я раскрою тайну!

— Могу я вам быть полезен?

— Если б вы только могли раздобыть мне список штабных офицеров… Предательство, мне кажется, дело рук какого-нибудь субалтерна[174], который благодаря своей должности отлично информирован.

— А что я могу сейчас для вас сделать?

— Предоставьте уголок, где я мог бы поспать до утра.

— Вот моя постель: две охапки соломы и одеяло. Предлагаю ее от чистого сердца.

— Вы слишком добры, я принимаю ваше предложение с благодарностью.

…День прошел без происшествий. Вечер принес разочарование франтирерам, которые чуяли, что предстояло новое приключение, но на сей раз без их участия. Адский дозор отдыхал.

Командир ушел один с никому не ведомой задачей… Он замаскировал своего Дружка — то есть покрыл черным лаком ствол карабина и штык, чтобы сталь не поблескивала в темноте.

Зуав набил свой мешок, не говоря ни слова о том, что собирается делать. Он упрямо отказывался даже от помощи двух ближайших друзей — сержанта Буффарика и горниста Питуха. В восемь часов Жан легко перелез через бруствер Третьей батареи и храбро нырнул в темноту, в сторону русских.

Через полчаса он подошел к кладбищу. Ворота были прикрыты, но не заперты, лишь накинута щеколда. Их оказалось достаточно толкнуть, чтобы войти.

«Вот доказательство, — подумал он, — что прошлой ночью сюда приходили».

Молодой человек решительно вошел за ограду и остановился в раздумье.

«Если ворота открыты, значит, кто-то вскоре должен прийти. Остается лишь смотреть в оба и еще пуще того — слушать».

Наш разведчик подыскал подветренное местечко, положил на землю мешок, развернул плащ с капюшоном, накинул его на плечи, пристроил карабин так, чтобы он был под рукой, и — запасся терпением.

Стоять на таком посту было совсем не весело. Жуткая уединенность погоста, шум ветра, шорох кипарисов, страшная и таинственная опасность, меланхолия смерти — все это могло произвести тягостное впечатление и на самого хладнокровного человека.

Оторва не считал себя вольнодумцем, но он был настоящим солдатом, жившим по законам доблести; сознание долга помогало ему справиться со слабостью и предохраняло от малодушия. Зуав спокойно ждал, как всегда готовый на все, черпая в этой неколебимой решимости силу, которая делала его непобедимым.

Прошел час. Единственным развлечением Оторвы было прислушиваться к бою городских часов и следить издали за траекторией падения бомб, заканчивавшейся яркой вспышкой.

Вдруг над Севастополем круто взмыла ракета. Она сверкнула, оставляя за собой дорожку искр, и разорвалась, разбрызгивая во все стороны светящиеся голубые шарики.

«Эге, сигнал!» — подумал про себя наш герой.

Через тридцать секунд взлетела другая ракета, которая, достигнув высшей точки полета, рассыпалась снопом белых искр.

Еще через тридцать секунд третья ракета оставила на черном небе огненный след. Заструился поток ярко-красных огоньков.

«Странная история, — размышлял Оторва. — Синий, белый, красный!.. Цвета французского флага… Кому, черт возьми, неприятель может адресовать такой сигнал?»

Он вспомнил о недавнем предательстве, которое позволило русским напасть на батарею, и продолжал рассуждать:

«Не тому ли самому предателю, тому мерзавцу, который торгует кровью своих братьев, военными успехами армии, славой Франции… О, узнать бы правду… Выследить бандита… схватить на месте преступления, разоблачить… пусть он ответит за содеянное!»

Мечтая, Оторва по-прежнему сидел на своем мешке и ждал развития событий, как охотник в засаде. Медленно тянулись часы: половина одиннадцатого, одиннадцать, половина двенадцатого… ничего! И вдруг словно бы послышались приглушенные шаги, беззвучное движение — здесь, совсем рядом. Жан задержал дыхание, стараясь унять неровное биение сердца, и встал, готовясь к прыжку.

Тень, которую его глаза, давно уже привыкшие к темноте, превосходно различали, проскользнула в приоткрытые ворота. На мгновение тень остановилась, прислушалась, и до Оторвы донесся скрежет замка, запираемого на два поворота ключа.

Тень в длинной русской шинели — из тех, что ниспадают до земли, — тихонько шла по центральной аллее кладбища.

Молодой человек оставил карабин и мешок и, полагаясь на свою силу, последовал без оружия за таинственным пришельцем.

Шаг за шагом, без малейшего шороха, француз с кошачьей ловкостью продвигался вперед, исхитряясь неизменно держаться в десяти шагах от незнакомца. Они прошли метров двести и вышли к какому-то белому строению, вероятно, часовне, окруженной кипарисами.

Послышался тихий свист, и визитер убыстрил шаг. Затем он неожиданно остановился перед часовней, где его, как оказалось, ждал другой человек.

Оторва слышал, как они обменялись вполголоса несколькими словами, и радостно подумал: «Я не зря потратил время, сейчас выяснится кое-что интересное».

Начался разговор, очень оживленный, по-французски. Оторва спрятался за кипарисами и, затаившись под прикрытием нижних ветвей, слушал с бьющимся сердцем.

Сначала говорил женский голос, звонкий, взволнованный и без малейшего акцента.

Оторва вздрогнул. Он сразу узнал этот голос с металлическими нотками, который прежде слышал при трагических обстоятельствах, навсегда запечатлевшихся в памяти. Жан пробормотал про себя слова, которые со времен Альмы преследовали его, как кошмар: «Дама в Черном!»

Она говорила, и ее слова с необыкновенной ясностью доходили до слуха нашего зуава. Его охватила ярость.

— Что ж, мой друг, ваши сведения были великолепны… они нам очень пригодились… К несчастью, они были в кармане бедного графа Соинова, когда его убили на французской батарее.

Незнакомец глухо вскрикнул и отозвался дрожащим от страха голосом:

— Но теперь… это… эти сведения… попадут в главный штаб… Это грозит мне… расстрелом…

— Ну придите же в себя… никто не подозревает, что вы оказываете нам услуги, в которых мы очень заинтересованы, и никакая опасность вам не грозит. Вы по-прежнему будете служить, получая, разумеется, деньги, делу святой Руси!

— Что вы хотите… еще?

— Прежде всего — оплатить ваши услуги! Вот золото… превосходное французское золото. Здесь двести луидоров…[175] целое маленькое состояние по нашим временам.

Оторва услышал позвякиванье металла: проклятое золото, золото измены перешло из рук в руки.

— Мерзавец, — пробормотал зуав, сжав зубы, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не броситься на предателя.

— Вы спрашиваете меня, чего я хочу? Доставьте мне этого демона, связанного по рукам и ногам. Он страшнее любого из ваших лучших полков… Я хочу, чтобы вы отдали мне в руки командира разведчиков, который причиняет нам столько зла… Я хочу, чтобы Оторва оказался в моей власти!

Зуаву не терпелось выскочить из-за кипарисов, как чертик из коробочки, и, прыгнув между собеседниками, закричать во все горло: «А вот и я!»

Но подобная сцена, уместная в театре, была бы глупой в реальной жизни, тем более что предатель вполне мог бы ускользнуть, а его, Оторву, скорее всего убили бы прямо на месте, поскольку Дама в Черном наверняка передвигалась с охраной. Поэтому Жан стоял неподвижно, весь внимание, в глубине души польщенный тем, что неприятель знал его и боялся.

Человек отвечал приглушенным голосом:

— Вы требуете невозможного!

— Это будет оплачено… очень дорого…

— Не все можно купить за золото…

— Говорю же вам, что это необходимо… Я готова пожертвовать на это миллион!

— Вы только зря потратитесь…

Оторва продолжал слушать. Он чувствовал себя единственным зрителем драмы из реальной жизни, которая разыгрывалась на кладбище в двух шагах от города, подвергавшегося бомбардировке!

Напрягая слух, зуав в то же время вспоминал: «Но я ведь знаю голос этого негодяя!.. Черт побери, где же я его слышал? Скотина, бормочет себе под нос, жует слова, а от волнения они звучат глуше, и голос дрожит… О, я вспомню, сейчас вспомню…»

Предатель говорил, приблизившись к своей грозной собеседнице, словно желая придать словам особое значение:

— Но то, что не под силу человеку, сделает ненависть… или хотя бы попытается сделать.

— Вы ненавидите Оторву?

— О да! Всеми фибрами души[176].

И зуав услышал, как несчастный заскрежетал зубами. Затем он продолжил прерывающимся голосом:

— Я отомщу ему так, что это будет хуже смерти… вы слышите, мадам, хуже смерти…

— Что же это будет?

— Бесчестие… разжалование… позор… и, наконец, кара, положенная предателям…

— Прекрасно задумано, ничего большего мне и не надо. И когда вы думаете осуществить этот замечательный план?

— Но… я уже начал… я сею клевету… и она очень быстро дает всходы… прорастает, как сорная трава. Кроме того, я продолжаю играть роль его двойника, чем по меньшей мере его компрометирую.

— Не понимаю.

— Давайте зайдем в часовню, я покажу вам при свете, что я имею в виду… Вы похвалите меня за мою выдумку.

Дверь в маленькое строение, видимо, была открыта, потому что зуав услышал лишь, как ее закрывают. Размышляя о том, сколь удивительно появление Дамы в Черном в такой час и в таком месте, Оторва задавал себе вопрос: «Кстати, откуда все-таки приходит эта проклятая дама? Она возникает внезапно, как черный призрак из могилы или из самого ада… Я должен найти этому объяснение, и я близок к нему — не будут же эти двое век сидеть в часовне. Подождем!»

Молодой человек стоял на своем посту, укрывшись за нижними ветвями кипарисов, но из часовни никто не появлялся. Из-под двери не пробивалось ни малейшего луча света, из строения не доносилось ни малейшего шума — оно застыло, мрачное, непроницаемое и безмолвное, словно окружающие его могилы.

Время шло, и Оторва начал беспокоиться. Тем не менее он не покидал своего поста и не сводил глаз с фасада, на котором едва вырисовывался дверной проем.

Никакого движения! Часы текли, нескончаемые, тревожные, мучительные. Оторва начал задаваться вопросом, не стал ли он жертвой наваждения. Наконец забрезжил рассвет, а часовня по-прежнему оставалась закрыта.

— Гром и молния! — воскликнул Жан, охваченный яростью. — Я должен понять, в чем тут дело!

Он осмотрелся по сторонам, выискивая глазами, чем бы взломать дверь, и увидел куски проржавевшей решетки, обветшалые железные кресты. Подобрав перекладину креста, смельчак сунул ее в замочную скважину и слегка нажал. При первой же попытке полотно двери подалось, и Оторва стремительно ворвался в часовню.

Крик изумления вырвался из его груди. Маленькое помещение было пусто.

«Черт побери! Меня обвели вокруг пальца!»

Четыре метра в длину и четыре в ширину, пол, выложенный плитами, кропильница[177], два стула, две скамеечки для молящихся, алтарь[178] с иконами вдоль стены — убранство было небогато.

«Здесь не спрятаться и крысе! — сказал он себе в отчаянии. — Но я же видел, своими глазами видел, как два человека зашли сюда и не вышли… И других входов, кроме этой двери, нет… И стены целы!.. И никого!.. Эх, если бы я был суеверным… Ну же, подумаем трезво… Ведь на войне случается всякое, а невозможное — тем более!»

Жан вышел из часовни и, пробираясь под ветвями кипарисов, окаймлявших центральную аллею, возвратился к воротам, где оставил свой мешок и карабин. Он поднял мешок, взял за перевязь Дружка и возвратился к часовне.

Бессонная ночь на посту, утренний воздух возбудили его аппетит. Он открыл мешок, достал оттуда полкаравая, кусок сала, щепотку соли, устроился на стуле и, как голодный волк, накинулся на еду; лихо расправившись за несколько минут со скромным завтраком, запил его стаканом крымского вина и проговорил будничным тоном:

— За работу!

Прикладом карабина Оторва простучал стены и пол, покрытый черными и белыми плитами. Глухой звук, которым отозвались стены и пол, исключал мысль о скрытых пустотах.

Оставался алтарь. «Кажется, здесь что-то есть. Посмотрим!»

Алтарь был деревянный. Тяжелые дубовые панели были раскрашены под мрамор, в серых и черных разводах. Никакого орнамента, никакой лепнины. Посередине передней панели находился большой греческий золоченый крест с двумя перекладинами. Зуав присел на корточки, тщательно осмотрел крест, ощупал его, попытался оторвать перекладины и только ободрал себе пальцы. Он простучал кулаком ту часть панели, на которой блестел христианский символ, и она отозвалась, как пустой ящик. Оторва пробормотал:

— Вот где разгадка… я чувствую… я уверен!

В перекладинах креста торчали два больших гвоздя. Оторва сильно надавил на шляпки. Вторая подалась, ушла вглубь, и — раз! — передняя панель медленно опустилась вниз, на уровень плиточного пола.

В нижней части углубления, ограниченного тремя стенками, оставшимися на месте, виднелись первые ступени винтовой лестницы, уходившей отвесно вниз. Оторва на радостях потер руки и пустился в пляс; безудержная джига совсем не вязалась с мрачным местом действия.

«Тайна разгадана! Из-за этой головоломки я чуть не свихнул себе мозги!.. Я разгадал их фокус!.. Ну и фокус!.. Оп-ля-ля!.. Оп-ля-ля!.. Именно здесь ушли под землю тот мерзавец и Дама в Черном!.. И таким же образом от нас прошлой ночью улизнули московцы… С чем связана эта лестница? Куда она ведет?.. Может быть, в пасть дьяволу!.. Ну что ж, посмотрим!»

Оторва порылся в своем мешке и извлек оттуда коробок спичек и свечу, которую купил, не торгуясь, за сорок су[179] в Камыше.

Прежде чем спуститься, он благоразумно продумал план действий. Зажег свечку, осветил подножие алтаря и сказал про себя: «Я знаю теперь, как это открывается… Но как обратно закрыть этот ход?» Когда один секрет известен, найти другой проще простого. На дальней стене, напротив первого, прикреплялся второй греческий крест. В нем так же торчало два гвоздя.

Оторва нажал на нижний и тотчас отскочил. Раздался такой же, как и при открывании, щелчок, и передняя часть алтаря встала на прежнее место.

Жан был в восторге. Теперь пора отправляться в подземное путешествие.

Он во второй раз открыл панель, храбро запер за собой ход и медленно начал спускаться по лестнице, держа в одной руке ружье, а в другой — свечу. Зуав насчитал восемнадцать ступенек, то есть высоту целого этажа, и очутился в довольно просторном коридоре, который вел в сторону города.

Потолок коридора был сводчатый, размеры его составляли примерно метр семьдесят в высоту и метр в ширину, пройти по нему не составляло труда.

«Несомненно, — подумал Оторва, — русские пользуются им, когда предпринимают ночные атаки».

Он преодолел около двухсот метров, и тут коридор резко сузился — теперь по нему с трудом мог пройти человек среднего телосложения.

Кроме того, вход, ведущий в эту узкую часть, располагался на уровне пола, и, чтобы пролезть в него, приходилось буквально ползти. Оторва отважно пустился в путь, хотя стены туннеля угрожающе сжимали его атлетические плечи. Он отталкивался пальцами рук, ногами, коленями и вдруг оказался в обширном зале.

Из осторожности Жан оставил позади себя, в туннеле, зажженную свечу. Но свет ее не потребовался: зал, в который он попал, достаточно хорошо освещался. Прямо перед собой зуав увидел иконы и три лампады, мерцающий свет которых разгонял темноту.

— Черт возьми, — пробормотал он, удивляясь все больше, — да здесь целый подземный арсенал[180].

Штук двести пятьдесят — триста ружей, аккуратно составленные в пирамиды, поблескивали стволами. Гаубица[181], приподнятая на легкий лафет, была повернута дулом к туннелю, трофейное холодное оружие кто-то развесил по стенам. Над головой Оторвы раздавались глухие удары, от которых дрожала земля и звякали лампады.

— Надо мной укрепления бастиона, — добавил он вполголоса. — Да, бастиона! Стреляют русские пушки!

Молодой человек обыскал, ощупал, осмотрел арсенал и в конце концов обнаружил мрачную дверь, окованную железом, ощетинившуюся громадными гвоздями, прорезанную узкими бойницами. Он попытался ее открыть, не слишком, впрочем, рассчитывая на успех. Она оказалась заперта намертво.

Осторожность подсказывала ему, что давно следовало уходить.

Внезапно его внимание привлек ящик из нетесаного дерева, небрежно приткнувшийся позади гаубицы. «Зарядный ящик?» — подумал он.

Движимый вполне законным любопытством, которое заставляло внимательно всматриваться в самые ничтожные на первый взгляд детали, зуав приподнял крышку ящика, и у него вырвался удивленный возглас.

Смельчак увидел полную форму французского солдата, форму зуава, более того, зуава Второго полка.

Он вытащил ее и тщательно осмотрел. Все было на месте. Тюрбан[182], расшитая куртка, голубой фланелевый пояс, пышные шаровары, белые гетры, туфли, карабин Минье[183], патронная сумка, поясной ремень, штык-нож — одним словом, полная экипировка.

Но что еще поразительнее — на левой стороне куртки, на уровне сердца, была прикреплена на красной шелковой ленте звезда — орден Почетного легиона. Подавленный крик вырвался у Оторвы из груди:

— Тысяча чертей!.. С ума сойти!.. Что же делать?.. Что придумать?.. Время не ждет… Я чувствую, что надо уходить. Оставаться дольше — значит искушать судьбу… Да, да, надо идти!.. Я еще вернусь… теперь я стреляный воробей, меня на мякине не проведешь.

Молодой человек быстро положил форму на место, в таком же порядке, в каком она лежала. Когда он складывал куртку, что-то упало с характерным металлическим звуком, какой издают золотые монеты.

Он наклонился и подобрал крапо — плоский кожаный кошель, который зуавы носят на шнуре, под рубахой. Кошель оказался туго набит золотом. Жан взвесил его на руке, громко засмеялся и, как истый африканец, не отличающийся особой щепетильностью, положил его в карман, размышляя вслух:

— Взято у врага!.. Трофей!.. Отличная пожива!.. Адский дозор вылакает все!.. До донышка! Ну, а теперь, Оторва, в путь!

ГЛАВА 5

Камыш. — Дозор гуляет. — Московское золото. — Шпионы. — Меню пиршества. — Похмелье. — Клевета. — Неосторожные слова. — Сержант Дюре. — Оскорбление. — Позорное обвинение.

Бухту Камышовую назвали так из-за находящегося рядом болота. Просторная и надежная, хорошо защищенная от ветров, она служила якорной стоянкой и местом разгрузки французского флота в течение всей Крымской войны.

Великолепно расположенная в стратегическом отношении, она со дня на день приобретала все большее значение.

К северо-западу от бухты вырос целый военный городок — причалы, навесы, бараки, склады продовольствия и обмундирования, пороховые погреба, артиллерийский парк[184], лазареты и немалое военное население. Здесь разместился даже отлично организованный корпус пожарных, задачей которых было предупреждать возгорания, подобные тому колоссальному пожару, который разрушил Варну.

В глубине бухты одновременно с военным городком появилось еще одно странное поселение, целиком гражданское, кишевшее торговцами, со всех сторон сбежавшимися на добычу. За ним закрепилось название «Камыш».

Греки, левантинцы[185], англичане, французы, итальянцы, татары, спекулянты изо всех стран, подозрительные коммерсанты, подгоняемые жаждой наживы, располагались здесь по-братски и, действуя в полном друг с другом согласии, грабили солдат.

Здесь можно было купить любой товар, но по каким ценам! Палатки, дощатые лачуги, землянки, мазанки, бараки, халупы, берлоги и хижины — все это тянулось вдоль разбитых, изрытых улиц, пыльных или грязных, смотря по погоде, и выставляло на всеобщее обозрение забавные фасады, испещренные сногсшибательными вывесками.

Улица Императора, улица Победы, Торговая улица… По ним непрерывно курсировали повозки, столь же разномастные, как и жилища, и без устали перевозили армейские грузы. В телеги, арбы[186], фуры[187], повозки без формы и названия были впряжены мулы, лошади, ослы, верблюды и буйволы[188], сопровождаемые погонщиками, которые кричали, бранились и сыпали проклятиями на всех языках.

И повсюду виднелись товары — на бочках, на охапках хвороста, на камнях и ящиках: фрукты, овощи, дичь, консервы, окорока, бакалея, рыба свежая и вяленая… а дальше шли лавки, да еще какие! Булочники, мясники, колбасники!.. И наконец, здесь находилось огромное, необъятное, бесконечное количество продавцов спиртного, начиная с тех, что торговали из бочек, установленных на двух камнях, и наливали в оловянные стаканчики, и кончая кабаре[189] с рестораном и казино[190], куда между двумя атаками приходили за порцией развлечения солдаты, осаждавшие Севастополь. И все эти спекулянты, торговавшие по безумным, непомерным ценам, получали золотую прибыль!

Что же вы хотите! Никто не мог быть уверен в своем завтрашнем дне, пули и ядра били часто и вслепую. И — черт возьми! — каждый спешил вывернуть карман, чтобы доставить себе последнее удовольствие, прежде чем пуститься в невозвратный путь. Таким образом, наглое воровство, доведенное до полного бесстыдства, стало в Камыше правилом и основой коммерции, признаваемой обеими сторонами, — теми, кто крал, и теми, у кого крали.

Те, у кого крали, позволяли обдирать себя, и единственной их местью являлись разнообразные прозвища, которыми они награждали городок у Камышовой бухты: Вороград, Жуликополь или Шельмостополь.

По соседству с этим поселением ютилось еще множество женщин — англичанок и француженок, которые ценой больших расходов и усилий приехали сюда, чтобы находиться поблизости от своих мужей. Им жилось трудно в этом подобии города, где грохота, гама, вожделений, лихорадки было хоть отбавляй, но зато отсутствовали обычные житейские удобства.

Однако верные женщины спокойно и мужественно переносили эти убогие условия существования, лишь время от времени освещаемые лучом нежности, который служил им могучей поддержкой.

Сюда-то и направлялся с туго набитым кошельком наш зуав. После приключений в подземелье командир Адского дозора испытывал естественную потребность прокутить с товарищами трофейные деньжата.

Славный Жан испытывал безудержную радость при мысли о том, что это проклятое золото, цена подлого предательства, утолит жажду французских глоток, что две сотни луидоров, найденные в мундире лжезуава, пойдут на кутеж настоящих зуавов, храбрейших из шакалов, самых отчаянных хватов из всех хватов Второго полка.

Приглашение Оторвы вызвало у дозора неописуемый восторг! Зуавы беспорядочной ватагой — фески набекрень, глаза горят — начали обход уличных торговцев.

Стакан опрокидывался за стаканом, и Оторва, у которого карман раздулся от золота, платил, не считая, по-царски.

Тостам не было конца! Зуавы пили за здоровье императора[191], королевы Виктории[192], генерала Канробера, генерала Боске, полковника Клера, всех любимых командиров, капитана Шампобера… И чем усерднее они пили, тем больше воодушевлялись.

Оторва заказал роскошный обед в ресторане «Пти-Вефур» с весьма сомнительной репутацией, так же, как «Братья из Прованса». Дозор, немного растрепанный, но еще на ногах, направился туда, распевая модный куплет:

В обширном и разнообразном меню значились изысканные блюда с острыми приправами. Зуавы были не дураки поесть, а уж выпить тем более.

Питух, горнист, блестяще подтверждал свое прозвище.

Оторва, как перворазрядный банкир, платил за все, так сказать, не закрывая окошечка.

Его товарищи, ошеломленные потоком золота, извергавшегося из кармана Оторвы, не верили своим глазам.

— Ты что, открыл золотой прииск? — воскликнул Питух, выражая общую мысль.

Оторва захохотал и приказал подать шампанское.

— Так ты ограбил банк? — продолжал горнист.

Разом взлетели пробки, заискрилась пена.

— А может, ты продал душу дьяволу?.. Ну ответь же мне наконец, — настаивал Питух, который от спиртного сделался упрямым, словно мул.

— Мой старый музикус, — отвечал Оторва, — это не что иное, как московское золото, а подцепил я его в одном загробном месте, куда я вас на днях поведу…

— Русское золото!.. Не может быть!

— Да, это цена предательства. Я обнаружил его и пресек.

Нетрудно представить себе, какую бурную овацию вызвало это заявление у собутыльников Оторвы!

Неосторожные слова, да еще в подобном месте, произнес Оторва, и скоро — увы! — он горько о них пожалеет. Ведь Камыш со своим космополитическим населением[194], кишащий темными личностями, — это настоящий рассадник шпионажа. Среди левантинцев с подозрительными повадками и уклончивыми взглядами, среди татар с раскосыми глазами и оттопыренными ушами, среди всех этих людей, потерявших понятие и о чести, и о родине, наверняка найдется немало охотников поставить русским за деньги любые сведения.

В Камыше существовала даже — это выяснилось позже — постоянно действовавшая разведывательная служба, организованная русской полицией. Не случайно в Севастополе и в штабе Меншикова знали все, что происходило в англо-французской армии.

Однако время шло. Скоро прозвучит вечерняя зо́ря[195]. Наступала пора покидать злачное место. Гуляки запихивали в рот последние куски, самые последние… С сожалением осушали они и последние бутылки — увы, они оказались не бездонными.

Никто никого уже не слышал в общем шуме и гаме, звуках тостов и песен, в нарастающем пьяном разгуле. Внезапно раздался сигнал горнов и труб — играли вечернюю зорю. Меланхолическая фанфара своим вибрирующим голосом перекрывала весь гам. Гражданский городок Камыш подчинялся военным законам осады. Все воровские притоны закрылись как по мановению волшебной палочки.

Оторва расплатился за последние заказы и красноречивым жестом вывернул свои карманы. Все проедено и пропито — до последнего сантима!

— Да, знатная была пьянка! — пробормотал Питух, чье воодушевление достигло самого высокого градуса.

— Пьянка — что надо! — повторяли чревоугодники из Адского дозора, с удовольствием перечисляя блюда. — Телячья голова!.. Мясо в горшочке!.. Телячьи ножки!.. Говяжья вырезка!.. Тушеная говядина!.. Слоеный пирог с мясной начинкой!.. Телятина на углях!.. И что еще?.. Куча всякой вкуснятины!..

— И все это — надувательство, — сказал Оторва, заливаясь хохотом.

— Что — надувательство?

— Да все, потому что на самом деле мы съели верблюда!

— Не может быть!

— Точно! Один верблюд сегодня утром сломал ногу. Трактирщик купил его, прирезал, приготовил под разными соусами… и мы сожрали его целиком!

Мощный взрыв смеха встретил это сообщение, раздалось дружное «браво!». Желудки зуавов не знали предрассудков, и они корчились от хохота, без устали обсуждая это кулинарное приключение, над которым завтра будет потешаться вся армия.

— Верблюд!.. Это был верблюд!

И вся компания, весело болтая, побрела, спотыкаясь, на ночлег, к Колоколенке; там тянулись, насколько хватало глаз, маленькие полотняные палатки на двоих, где солдат ждал крепкий сон под грохот артиллерийской канонады.

На следующий день Адский дозор маялся с похмелья, но это не мешало ему с обычной отвагой делать свое трудное дело. Пусть будет трудное, пусть опасное — их вдохновляет любовь к родине и славе!

Дней восемь или десять прошли в мелких стычках. Ночные атаки неутомимых и бесстрашных русских участились.

И странное дело, эти атаки почти всегда оказывались успешными. Русские заставали врасплох французские посты, разрушали траншеи, заклепывали пушки, убивали артиллеристов, и казалось, будто им благоприятствовал слепой случай, если только это не новое предательство.

Да, именно так! Не иначе, как предательство. Штаб по два раза за ночь менял пароли. Высшее командование распоряжалось сооружать фальшивые батареи и маскировать настоящие. Оно тщательно скрывало передвижение войск и меняло маршруты.

Напрасные усилия! Каждый раз случалось, что противник оказывался предупрежден с дьявольской точностью и быстротой. Тем временем начали циркулировать[196] неприятные слухи. Распространяемые с чрезвычайной ловкостью и коварством, они ничего не утверждали. Но в них содержались намеки на «некоторых людей», которые, мол, ходят в одиночку, без контроля, без командиров через линию фронта, когда и как им заблагорассудится, и появляются там, где надумают сами.

Можно ли положиться на этих «некоторых людей»? Есть ли уверенность в их морали, в их верности долгу, родине, знамени?.. Очень быстро подозрения начали падать на Адский дозор, вернее, на его командира.

Как всегда бывает при подобных обстоятельствах, главное заинтересованное лицо ничего об этих слухах не знало. И именно это мешало ему пресечь в корне гнусную клевету, которая распространялась все шире и шире, быть может, как раз в силу своей абсурдности[197]. Вскоре произнесли вслух и имя Оторвы. Кто? Узнать невозможно. Это все тот же коварный аноним: «говорят…», «кое-кто полагает…», «утверждают…».

Да, это Оторва!.. Ему припомнили, сильно все преувеличивая, пирушку, которую он закатил для своих франтиреров. Это, мол, была гнусная оргия, во время которой командир Адского дозора похвалялся тем, что он разжился русским золотом… Все, мол, видели, как золото текло у него меж пальцев… ему, видно, хорошо заплатили за мерзкое предательство, и теперь французские укрепления переходят в руки врага. Ночные вылазки Оторвы комментировались все более недоброжелательно, их толковали все более определенно.

Оказывается, многие замечали ночные вылазки командира разведчиков. Люди видели, как он проскальзывал мимо передовых постов, как он рыскал, что-то высматривая, появлялся и тотчас снова исчезал, неустанно обходя ничейную полосу, которая пролегала между укреплениями Севастополя и боевой линией англо-французов.

Конечно, во всем был виноват Оторва. Нечего и сомневаться. Его нельзя ни с кем спутать. Его зуавский мундир, его борода, его походка, орден Почетного легиона!.. О, этот знак на груди предателя!

Теперь об Оторве уже говорили с полной уверенностью. И кого же обвиняли? Бесстрашного солдата, храбреца, в груди которого билось честное сердце. И этого героя старались забросать грязью ненависть вкупе с завистью. Так прошла неделя, а потом разразилась гроза, постепенно набиравшая силу.

Однажды в послеполуденный час Оторва, не занятый на службе, прогуливался по Камышу, с интересом наблюдая кипевшую там жизнь. Он был один, что случалось очень редко. Сейчас он встретит кого-нибудь из товарищей, кто поможет ему потратить денежки, полученные утром от старика отца.

Но встретил он не товарища, а сержанта Леона Дюре, своего заклятого врага, которого не видел после их стычки. Поскольку Оторва — кавалер ордена Почетного легиона, солдаты и унтер-офицеры должны отдавать ему честь. В глубине души он не придавал особого значения этой почести — ведь он оставался зуавом Оторвой, простым капралом. Жан готов был бы даже посмеяться над уставной церемонией. Но приветствие относилось не к нему, а к ордену, символу воинской доблести и знаку высшего уважения, какое родина только может выказать солдату. И этим Оторва поступиться не мог.

Не дойдя до Оторвы четырех шагов, сержант Дюре окинул его презрительным взглядом, ухмыльнулся и демонстративно заложил руки за спину, нагло показывая тем самым, что не отдал честь умышленно.

Оторва немного побледнел, раздул ноздри и почувствовал, как сердце его прохватила дрожь, предвещавшая страшный приступ гнева.

Спокойным, немного приглушенным голосом он окликнул сержанта, который остановился, по-прежнему нагло улыбаясь.

— Сержант, устав требует, чтобы вы отдали честь этому ордену. Извольте подчиниться уставу.

Дюре, стоя вполоборота, оглянулся. За ним по пятам следовали несколько линейных стрелков. С ненавистью глядя на Оторву, он процедил сквозь зубы:

— Я не стану приветствовать знак, обесчещенный предателем, продажным и жалким русским шпионом!

Ужасные слова, совершенно неожиданные для Оторвы, хлестнули его по лицу, точно пощечина.

В ушах у него загудело, взгляд помутился, горло перехватило, язык онемел, ему показалось, что сердце его перестало биться и он сейчас умрет. Сквозь пелену крови, застилавшую глаза, он увидел бледную ухмылявшуюся физиономию негодяя, увидел его серые глаза с желтыми крапинками, слюнявые губы…

Рычание вырвалось из уст Жана, а затем, запинаясь от гнева, возмущения и обиды, он выкрикнул:

— Ублюдок… негодяй… я заткну твои слова обратно в твою грязную глотку!.. Я… я убью тебя!

В порыве ярости зуав бросился на сержанта, схватил его в охапку, швырнул на землю… потом прыгнул сверху, ощущая несказанную радость от того, что топчет ненавистную плоть.

Но Дюре позвал на помощь:

— Ко мне!.. Товарищи, ко мне!..

Линейные стрелки, сопровождавшие сержанта, скопом кинулись на Оторву.

Их было не меньше дюжины, их заранее предупредили о том, что может случиться, и они знали, что делать.

— Ах, негодяи… подлецы!.. Десять на одного… и они еще называют себя французами!

Оторва отбивался ногами, кулаками, он колошматил своих врагов, бросал одних на других, и на какой-то момент ему удалось раскидать кучу тел, навалившихся на него.

— А ну, смелей… смелей, друзья, — кричал тем временем сержант Дюре. — Он в наших руках, этот мерзавец… этот предатель…

Стрелки верили, что зуав был действительно виновен, и в справедливом негодовании набросились на него снова, несмотря на страшные удары, которые тот наносил им.

Трое или четверо уже лежали распростертыми на земле и не могли пошевелиться. А Оторва крикнул звонким голосом:

— Ну, скоты… будете знать, кто я… вы еще запомните меня… Это я — предатель?! Меня подкупили?! Тысяча чертей!.. Я вас изничтожу!..

К несчастью, поблизости не оказалось ни одного зуава, который пришел бы на помощь доблестному командиру Адского дозора. Лишь любопытные уличные торговцы обступили дерущихся и забавлялись от души.

— Все! Пора кончать! — завизжал Дюре и быстро наклонился, в то время как Оторва, с пеной ярости на губах, сыпал удары направо и налево.

Дюре поднял с земли горсть песка, крадучись подобрался к Жану и кинул песок прямо ему в лицо.

Ослепленный зуав остановился и поднес руки к глазам.

— Подлец!.. Подлец!.. — закричал он, отбиваясь. — О, я вырву у тебя сердце! — И наконец испустил последний тоскливый вопль, исполненный душераздирающего отчаяния: — Ко мне!.. Мои шакалы… ко мне!..

Солдаты дергали, толкали его, в итоге свалили на землю, связали. Платок, заткнутый в виде кляпа в рот, заглушал крики молодого человека.

И вот он, беспомощный, недвижный как труп, с залитыми кровью глазами, оказался во власти своего смертельного врага, который нагло не скрывал своего торжества.

Сержант Дюре оглянулся по сторонам, убедился в том, что зуавов поблизости не было, и, наклонившись к уху Оторвы, проговорил тихим свистящим голосом, дрожащим от ненависти:

— На этот раз ты в моих руках, заносчивый хвастун!.. Несчастный фанфарон!.. Твоя песенка спета… С тебя сорвут звезду с крестом и расстреляют… Я увижу это и буду счастлив… А вы, ребята, оттащите его и заприте, пока не придет время судить задиру и казнить!

ГЛАВА 6

Ярость дозора. — Вмешательство кебира. — Чтобы потушить бунт. — Оторва и полковник. — Негодование и протест. — Надо проверить. — Ночная экспедиция. — Больше ничего. — Отчаянье. — Буффарик. — Пистолет. — Решительный отказ. — То, что и было нужно. — О, свобода!

Арест Оторвы произвел эффект настоящего взрыва. Возмущенный полк единодушно протестовал.

Франтиреры из Адского дозора возбужденно метались, кричали, хватались за оружие, намереваясь во что бы то ни стало вырвать Оторву из тюрьмы. Вот-вот мог вспыхнуть бунт. Питух без всякого приказа протрубил сбор. Вокруг него столпились, орали, бранились самые нетерпеливые. Взлетали в воздух сжатые кулаки, блестели карабины. Вокруг виднелись искаженные гневом бронзовые лица, всклокоченные бороды, фески, торчавшие словно петушиные гребешки.

Буффарик, Дюлон, Робер, Бокан, ближайшие друзья Оторвы, подняли оглушительный крик, который подхватил со все нарастающей силой весь дозор.

— Оторва! Мы хотим видеть Оторву!..

— Вперед! Вперед, товарищи! Освободим Оторву!

Дело принимало серьезный оборот. Того и гляди, могла пролиться кровь. Французская кровь!

Офицеры во главе с кебиром устремились в гущу взволнованного воинства, пытаясь восстановить порядок. Кебир хорошо знал своих людей — это солдаты до мозга костей, упрямые головы и золотые сердца. Он умел разговаривать с ними — твердо и по-отечески искренне. Его уважали по чину и возрасту, а главное, он сотни раз проявлял доблесть на африканской земле.

Видя, в каком исступлении солдаты, полковник закричал им строгим командирским голосом:

— Стройся!.. Смирно!

Подчиняясь привычке к дисциплине, солдаты построились в одну шеренгу, оружие — к ноге, но крики не утихали:

— Оторва!.. Господин полковник… Мы хотим освободить Оторву!

— Я требую тишины! Дайте мне сказать!

Заметив рядом Буффарика, который махал руками и ворчал себе под нос, полковник сказал ему резко:

— Как, и ты, старый дуралей, подался в мятежники?

— Господин полковник, — с достоинством отвечал сержант, — клевета, жертвой которой стал Оторва, — это пощечина всем зуавам нашего полка.

— Хорошо сказано!.. Верно!.. — закричали солдаты. — Да здравствует Буффарик!.. Да здравствует Оторва!

Кебир, переждав шквал их криков, ответил:

— Дети мои, я думаю так же, как вы! Да, Оторва — образец чести и храбрости. Он вернется к вам…

— Сейчас же! — закричали самые нетерпеливые.

— Молчать, когда я говорю! — оборвал их полковник. — Я немедля займусь этим делом, но, ради самого Оторвы, не делайте глупостей и не подводите его. Невиновность не докажешь выстрелом из карабина. Возвращайтесь в лагерь. Предоставьте действовать мне, положитесь на мое слово… А теперь — вольно!

Вдоль всего строя прокатился крик:

— Да здравствует кебир!

После этого Адский дозор, немного успокоившись, возвратился в палатки, а полковник, верный своему обещанию, направился в Камыш.

Его сопровождали двое офицеров — командир батальона, в котором числился Оторва, и капитан, командир его роты.

Полковник, комендант гарнизона, был личным другом кебира. Он не разделял его оптимизма и объяснил, что дело весьма серьезное.

Обвинение, предъявленное Оторве сержантом Дюре, было составлено по всем правилам и опиралось на целый ряд фактов, производивших сильное впечатление. В деле имелось, кроме устных показаний сержанта, записанных секретарем, еще и письменное донесение, сочиненное с невероятным коварством и ловкостью.

Кебир пробежал глазами пасквиль[198], искусности которого мог бы позавидовать государственный прокурор, и заключил:

— Для тех, кто знает Оторву, все это бред. На вашем месте я бы бросил этот навет в огонь!

— Это мало что изменит, а вашему зуаву не поможет вовсе. Сержант, который донес на него, сообщил мне, что он по инстанциям передал свой рапорт главнокомандующему. Следовательно, я не могу освободить Оторву — ему предстоит долгое и тяжелое разбирательство.

— Которое сведет его с ума… Оскорбит его честь…

— Если только он не представит тотчас, не сходя с места, доказательств своей невиновности.

— Ну что ж! Позвольте нам увидеться. Я с ним поговорю… потребую у него отчета, узнаю, не совершил ли он какого-нибудь опрометчивого поступка. Сам же я готов поручиться за его честность, верность долгу и знамени.

Троих офицеров провели в каземат[199], где вот уже двадцать четыре часа томился, точно хищник в клетке, бедный Оторва. В каземате стояли кровать, стол и стул, было просторно и не душно. Помещение совершенно не походило на тюремную камеру. Если не считать амбразуры с толстыми железными прутьями вместо окна, такой квартиры не было ни у одного фронтового офицера.

При виде своих командиров, Жан, который ходил по комнате взад и вперед, застыл как вкопанный в безупречной воинской стойке — пятки вместе, носки врозь, рука у лба.

— Ну что, бедный мой Оторва, — дружески сказал ему кебир, — опять скверное приключение…

— Как, господин полковник, неужели кто-то относится всерьез к гнусным наветам какого-то негодяя, моего остервенелого врага… Ведь это тот самый сержант, из-за которого меня приговорили к смертной казни… за нарушение субординации… накануне сражения на Альме.

— Это сержант Дюре…

— Да, Дюре!.. Теперь я вспоминаю это имя.

— Он обвиняет тебя в сношениях с врагом, в предательстве… Я только что просмотрел отвратительный рапорт, который он сочинил… с обвинениями против тебя… Тебе придется защищаться.

— Но, господин полковник… и вы, мой командир, и вы, господин капитан, ведь это же подло… возмутительно и глупо… вы это хорошо знаете… Вся моя жизнь честного солдата опровергает эту гнусность.

— Согласен… мы все с этим согласны!.. Но если б ты знал, мой бедный Оторва, как этот негодяй все переиначил… как все истолковал против тебя!

— Господин полковник, я сын одного из старейших командиров Великой армии… одного из самых верных солдат Наполеона! Он с детства внушал мне непоколебимые принципы чести, и я неизменно им следовал! И наконец, если бы я был преступником, каким меня пытаются изобразить, ради чего мне пятнать мое прошлое, мою честную службу… страстную любовь к нашему знамени? Подумайте, ведь не бывает следствия без причины, и у каждого преступника есть свой двигатель, непреодолимое, властное побуждение. Не правда ли, господин полковник?

— Разумеется.

— А если это так, разве можно заподозрить меня в том, что я так низко пал, запятнал свое честное имя… совершил самое гнусное в глазах солдата преступление, одним словом, изменил родине ради того, чтобы устроить пирушку своим товарищам… обычную солдатскую пирушку?

— Да, мой друг, ты рассуждаешь превосходно! И тем не менее для начала тебя спросят, откуда ты взял деньги.

— Но, господин полковник, я готов тотчас объяснить это вам и моим командирам. Коротко, вот какая получилась история. Я обнаружил на севастопольском кладбище подземный ход. Один его конец — в часовне, а другой выводит в арсенал под Центральным бастионом. В арсенале есть все — и ружья, и экипировка[200], и боеприпасы, и даже пушка. Настоящая шкатулка с сюрпризами! Я нашел там даже сундук с полным комплектом зуавской формы и с пришпиленным к ней орденом Почетного легиона. Среди вещей был и кошель с четырьмя тысячами золотых франков![201] Эти четыре тысячи я и присвоил без всяких угрызений совести и угостил на них Адский дозор…

— Эй, Оторва, не сказки ли ты нам рассказываешь?

— Я говорю чистую правду, господин полковник!.. Клянусь честью!

— Хорошо, но это надо проверить. И ты зря не доложил своим командирам об этом открытии. Подумай, какую пользу мы могли бы из этого извлечь!

— Вы правы, господин полковник! Но я хотел сохранить этот секрет для себя…

— Зачем?

— Чтобы распутать одну тайну, ниточка от которой у меня уже в руках, и еще для того, чтобы в один прекрасный день нанести по неприятелю внезапный удар — взорвать бастион!

— Вероятно, все это так, и мы верим тебе, поскольку знаем. Но повторяю — все это так необычно, что нуждается в проверке.

— Вам стоит только приказать, господин полковник.

— Хорошо, сегодня же ночью ты нас туда поведешь.

— Слушаюсь, господин полковник! Нам хватит двух часов, чтобы прояснить все обстоятельства и опровергнуть клевету.

Кебир подошел к зуаву вплотную, дружески положил ему руку на плечо и, глядя прямо в глаза, проговорил тихим и проникновенным голосом:

— Оторва…

— Да, господин полковник!

— Я верю, что ты невиновен… повторяю еще раз.

— Спасибо, о, спасибо, господин полковник…

— Я поручусь за тебя перед главнокомандующим, ибо он один может приказать временно освободить тебя.

— Как, господин полковник… дело зашло так далеко? — воскликнул огорченный зуав.

— Ладно, дай мне честное слово: что бы ни случилось, ты не будешь пытаться убежать.

Оторва выпрямился и ответил с достоинством:

— Клянусь честью, господин полковник: что бы ни случилось, я не предприму ни малейшей попытки скрыться…

— Хорошо. Я рассчитываю на тебя… Тебе возвращается оружие, и ты поведешь нас не как арестант, а как свободный воин.

— Спасибо, господин полковник! Я докажу вам, что я достоин этой милости.

Наступила ночь, и экспедиция, готовившаяся в глубоком секрете, двинулась в путь. Приказали идти целой роте. Таинственность привлекала людей, и они весело, хотя и в полной тишине, пересекли полосу траншей.

Все знали, что в экспедиции участвовал и сам кебир, но никто не знал, где именно он шел. Кебкр держался поодаль, среди офицеров, плотно закутанных в плащи с пелеринами[202]. Воздух был свеж, ночь — очень темна.

Выйдя из укрытий, рота, разбившись на три отделения, с величайшими предосторожностями направилась к кладбищу. Дорога предстояла опасная. Русские передвигались в окрестностях взад и вперед.

Одно отделение оставили в резерве. Второе расположилось возле кладбища, а третье стремительно проникло за мрачную ограду и заняло позиции там.

Офицеры шли по центральной аллее. Впереди уверенно шагал наш зуав — он не сомневался в успехе, и его правота придавала ему сил.

Офицеры подошли к часовне. Оторва нащупал рукой запоры и убедился в том, что ничего после его ухода не изменилось. Дверь была только прикрыта.

Он толкнул ее, вошел первым и, убедившись, что внутри пусто, предложил офицерам следовать за ним.

Жан закрыл дверь, вынул из мешка свечу, зажег ее и несколькими каплями горячего воска прилепил к скамейке.

Не говоря ни слова, застыв в неподвижности, маленькая группа офицеров наблюдала за этими приготовлениями.

Молодой человек подошел к алтарю и сказал вполголоса:

— Вы сейчас увидите, господин полковник, как все это просто и хитро придумано.

Зуав наклонился и с силой нажал на шляпку гвоздя на кресте, украшавшем алтарь.

Ничего не произошло!

Оторва нажал сильнее… Шляпка гвоздя легко углубилась в панель, но панель не тронулась с места, словно гранитная плита.

Кровь бросилась Оторве в голову. Горячая волна залила лицо. По телу холодными ручьями потек пот.

Ситуация, и смешная и ужасная, предстала перед ним во всей своей жестокой абсурдности.

— Механизм, — проговорил он, запинаясь, — видно… поврежден.

Порыв ярости внезапно подхватил Жана, и он закричал:

— Мы еще посмотрим!

Молодой человек поднял свой карабин, лежавший у стены, схватил его за ствол и принялся колотить прикладом по панели.

Тяжелая панель разлетелась в куски.

— A-а, наконец-то!

Оторва, запыхавшись, взял свечу и поднес ее к отверстию.

— Господин полковник, — сказал он, — сейчас вы увидите эту лестницу… сейчас… смо…

Слова застряли у него в горле.

Бледный, растерянный, дрожащий, Оторва увидел, что пол из белых и черных плит уходил под самый алтарь. Не осталось и следа от каменной лестницы, от туннеля, и можно было бы поклясться, что ничего такого здесь никогда и не было… словом, вся затея — это чистая мистификация[203], последствия которой могли оказаться для героя трагическими.

Оторва отлично это понимал, и словно пламя опалило его мозг.

Он хотел сказать… оправдаться… объяснить, как было дело… но не мог выговорить ни слова, и лишь хрип, похожий на рыдание, вырывался у него изо рта.

Жан почувствовал в затылке сильную боль, которая быстро охватила виски и лоб. Кровь зашумела в ушах и затянула глаза багровой пеленой. Ему показалось, что голова его вот-вот лопнет…

Потом он погрузился в полную тьму и ничего больше уже не чувствовал.

Пошатнувшись, Жан сделал шаг и упал как подкошенный, растянувшись во весь рост и успев лишь пробормотать:

— Я невиновен…

Полковник пожал плечами и, отлепляя горящую свечу, сказал холодно:

— Господа, нам больше нечего здесь делать… идемте! Я рассчитываю на ваше умение хранить тайны. Никому ни слова об этом грустном происшествии, очень вас прошу. Выводы для себя я сделал: этот несчастный виновен… Если он умер, тем лучше! Если еще жив, я переправлю его в тюрьму. Ради сохранения чести полка он должен исчезнуть с глаз… Я позабочусь об этом!

Сутки спустя Оторва, которого перенесли на руках в Камыш, пришел в себя, словно проснулся после кошмарного сна.

Он лежал в каземате, на своей койке, весь разбитый, с ледяными компрессами на голове.

Рядом с ним на стуле сидел зуав, который грустно смотрел на него и, видимо, ждал, когда бедняга очнется.

Оторва узнал эту грустную бороду лопатой, эти нашивки, эти кресты и медали.

Губы его сами произнесли имя, имя близкого друга:

— Буффарик!..

— Голубчик мой!.. О, бедный Жан…

— Послушай!.. Что происходит?

— Ужасная история…

— Умоляю тебя… расскажи все как есть…

— У меня сердце разрывается от боли…

— Тысяча чертей!.. Я догадываюсь… меня считают преступником…

— О да… Но не все, не все! Ты знаешь… кое-кто наверху… важные шишки…

— Кебир?

— Да, кебир… и он… послал меня к тебе… потому что… проклятье!.. Потому что я вроде как… старейший унтер-офицер Второго полка… и твой друг…

— Он послал тебя… зачем?

— Идиотство… чепуха какая-то… лучше бы задушили меня моими собственными кишками, чем…

— Да говори же… Не мучай меня…

— Я должен передать тебе… поручение кебира, будь оно проклято… и одну вещь… предмет…

— Какую вещь, мой дорогой Буффарик?

Бледный, растерянный, со взмокшим лбом, сержант вынул из кармана тяжелый седельный пистолет, положил его на постель и сказал, задыхаясь:

— Игрушка смерти… мой бедный малыш…

— Я понял! — закричал Оторва, срывая с головы компрессы. — Кебир хочет, чтоб я застрелился и таким образом снял с себя позор. Ведь так?

Задыхаясь от волнения, старый сержант лишь кивнул в ответ.

— Повтори, что он тебе сказал, — попросил Оторва. — Я в состоянии выслушать все.

— О, лишь несколько слов… Он сказал мне с брезгливой миной: «Старик, отнеси этот пистолет Оторве… Если парень найдет в душе хоть каплю мужества, он пустит себе пулю в лоб. Тогда я смогу замять это грязное дело, и его имя не будет опозорено… Он будет считаться павшим в бою… Это все, что я могу для него сделать, помня о его прошлых заслугах!»

Оторва, до этой минуты лежавший одетым на кровати, соскочил с нее и вскрикнул, не отводя глаз от глаз сержанта:

— Буффарик… мой старый друг… ответь мне прямо, как подобает старому солдату. Ты веришь, что я продался врагу? Ты веришь, что я изменил долгу… знамени… отечеству?

— Нет! Тысячу раз — нет! — ответил сержант дрожащим голосом.

— А твои… твоя семья… мадемуазель Роза?.. Я хочу знать, что она думает обо мне.

— О, моя дочь… милое нежное создание!.. И ты еще спрашиваешь? Да она готова бросить свое сердце в горящие угли, чтобы доказать твою невиновность…

— Значит, ты отдашь ее мне, если я попрошу у тебя ее руку?

— О Жан! Я был бы счастлив и горд назвать тебя своим сыном.

При этих словах Оторва преобразился — лицо его засияло. Он кинулся в объятия Буффарика и, прижимая его к себе, воскликнул:

— Как я тебе благодарен!.. Всем сердцем… Твой ответ меняет дело. Я невиновен, и я не стану себя убивать!

— Как! Если б не это, ты пустил бы себе пулю в лоб?..

— А что же ты хочешь? В минуту отчаяния… безумия… Будущего нет, мое имя опозорено, любовь растоптана… да, я подчинился бы жестокому приказу кебира. Я бы умер, по крайней мере, как солдат, я представил бы себе, что отдаю жизнь за французское знамя, за нашу родину. Но я прежде всего человек, я люблю Розу и хочу жить ради нее!

— Я догадывался о твоей тайне… о вашей тайне, — сказал Буффарик растроганно. — Она разделяет твое чувство.

— Мы никогда с ней об этом не говорили…

— Я знаю, голубчик, и все же! Что может быть дурного между такими славными, честными молодыми людьми, как ты и Роза? Но сейчас не время говорить о чувствах!.. Что ты думаешь делать?

— Разоблачить предателя… поймать его с поличным… и доказать свою невиновность.

— Но тебе второй раз угрожает военный трибунал!

— Тем более надо спешить! Я чувствую в себе несокрушимую силу! Силу, которая сметет все препятствия на своем пути, которая способна двигать горы.

— Но ты под арестом!

— Скоро наступит ночь. Что-нибудь придумаю…

— Тебе помогут… Наберись терпения и жди.

ГЛАВА 7

Оторва в тюрьме. — Счастливая неожиданность. — Самоотверженность Розы. — Пароль. — Бегство. — Свободен! — По дороге в Севастополь. — У Третьей батареи. — Дезертир по дружбе.

Буффарик ушел. Наступила ночь, туманная, промозглая ноябрьская ночь. Не отрывая взгляда от амбразуры, забранной железными прутьями, Оторва предавался размышлениям. Длилось это недолго. Люди дела, подобные ему, привыкли жить напряженной жизнью и никогда не теряют время даром. Мысли Жана сосредоточились на одной-единственной цели: на побеге.

Да, побег… Снова приходилось нарушать устав, во имя благой цели открыто восставать против закона.

Пусть так, но каким образом? Да, каким образом? Буффарик сказал: «Тебе помогут!» Оторва был уверен — это не просто обещание, он знал, что к нему придут на помощь, но пока зуав руководствовался поговоркой: «На Бога надейся, а сам не плошай».

В стене каземата, на высоте в два с половиной метра, была пробита амбразура. Для начала Оторва решил проверить, насколько прочны прутья. Он придвинул к стене с амбразурой стол, одним прыжком вскочил на него, взялся за прутья и попытался их расшатать.

— Гм, железо первый сорт, — пробормотал Жан, — строительный камень… известь и цемент… здесь работы дай Бог! Кроме того, там, наверное, стоит часовой, и, может, не один… И все-таки надо бежать… не откладывая, сегодня же ночью… иначе будет плохо.

В этом месте его монолог прервало постукивание — на стол упала пригоршня гравия. Ему тотчас вспомнились слова сержанта, и он откликнулся с бьющимся сердцем, стараясь умерить голос:

— Кто там? Это ты, старина?

Ему ответил нежный девичий голосок, чуть дрожащий, совсем юный и прелестный:

— Нет, месье Жан, это я!..

Зуав узнал этот голос, обычно певучий и звонкий, а сейчас приглушенный, донесшийся из-за решетки, как чарующая мелодия. И Оторва вне себя от радости прошептал:

— Роза!.. Мадемуазель Роза!.. Ах, я так счастлив…

И девичий голосок с ноткой лукавства ответил:

— Мой бедный друг!.. Вы счастливы?.. Неужели?.. Вы не слишком взыскательны!

— Да, да, я безумно счастлив… ведь вы здесь, рядом со мной… Вы пришли несмотря ни на что… Ночь… усталость… опасность… Вы, быть может, одна…

— Одна!.. Конечно, одна… Подумаешь, какая заслуга.

— О, мог ли я надеяться на это!

— Жан! Ведь мы обязаны вам жизнью. Признательность и породила в моей душе бесконечную нежность… любовь, во имя которой я помогу вам бежать.

— Роза!.. Дорогая Роза!.. О, я дрожу при мысли о том, что вы одна шли через Камыш… это скопище мерзавцев… что вы подвергаетесь здесь смертельной опасности… Подумайте — повсюду стоят часовые с оружием наготове… малейший шорох, и они стреляют.

— С этой стороны часовых нет.

— Правда?

— Бежать будет не так уж трудно. А что касается нечестивцев из Камыша, они опасны для женщин, но приставать к зуаву не посмеют.

— К зуаву?..

Девушка прервала его звонким смехом:

— Разумеется!.. Вы не знаете… вы меня не видите… Так вот: я скинула и шляпу, и юбку, и корсаж и облачилась в военную форму моего брата Тонтона, на пояске у меня кинжал мамаши Буффарик, на плече Дружок, ваш верный карабин, а на спине — ваш мешок.

— О, Господи!.. Все снаряжение!.. Да оно, верно, раздавило вас своей тяжестью!

— В самом деле, мне было тяжеловато, и я с удовольствием избавлюсь от вашего боевого снаряжения, которое наш друг Питух с таинственным видом притащил к нам в лавку. Зато эта героическая экипировка служила мне неплохой защитой!

— Проклятая темнота! Я не могу вас рассмотреть. Вы, наверное, выглядите восхитительно.

— Наоборот — будь благословенна темнота! Она поможет вам бежать. А выгляжу я страшно. Но комплименты в сторону! Нам слишком дорого время. Итак, мы придумали все это втроем — мама, Тонтон и я. Папа не знает или делает вид, что не знает о нашей затее… Его нельзя впутывать. Начальники, настроенные против вас, тотчас заподозрили бы именно его.

— Да, — грустно подхватил Оторва. — Даже кебир поверил, что я — подлец… а вы…

— Он слушает голос разума, а мы — сердца. Разум часто ошибается, а сердце — никогда! Но послушайте: мы снова болтаем и теряем время…

— Если б вы знали, какая это радость — слушать вас…

— Помолчите… не прерывайте меня… Итак, папа, который ничего не знает, оставил на виду напильник и ножовку, которую взял взаймы у командира оружейников. Я подобрала их — вот они! Кроме того, папа раздобыл пароль и отзыв и со своим обычным насмешливо-невозмутимым видом сумел, не называя их прямо, в то же время сообщить их мне — для этого он рассказал хороший провансальский анекдот…

— И какие же это слова?

— Честь… Доблесть!..

— Роза, милая Роза, ваша бесконечная доброта, ваша веселая храбрость трогают меня до слез…

— Тише!.. Я слышу чьи-то шаги.

С бьющимися сердцами, затаив дыхание, молодые люди застыли на месте, он — держась за прутья и не отрывая взгляда от тонкого силуэта, едва различимого в ночной мгле; она — прижавшись к брустверу.

Прошло пять долгих тревожных минут, и Роза проговорила почти шепотом:

— В вашем мешке есть провизия, но немного. Надо будет принести еще, если ваше отсутствие затянется.

— Верно, заранее не рассчитаешь… Но как вы сумели обо всем позаботиться!.. Я думаю пока укрыться на севастопольском кладбище.

— Хорошо! Туда ночью закинут провизию и там же, если появятся какие-то неотложные сведения, вам дадут о них знать.

— В двадцати шагах от ворот, справа, у стены, в яме.

— Прекрасно! А теперь, дорогой Жан, за дело! В путь! Защищайте вашу честь — она ведь и моя. Боритесь за ваше счастье — и оно будет нашим! В путь! И возвращайтесь отмщенным и счастливым, а я всей душой буду с вами.

Оторва не успел ответить на эти слова, исполненные любви и отваги.

Прелестная девушка с трудом нашла в себе силы прервать радость этого нежного свидания. Она осторожно спустилась с бруствера, крадучись прошла вдоль сооружений бастиона, тенью проскользнула мимо сонных часовых и благополучно выбралась на херсонесскую дорогу, ведущую в расположение французского резерва.

Оторва, оставшись один, испустил глубокий вздох. Он хотел бы сказать Розе, какая нежность переполняет его сердце, как он восхищен ее преданностью, какую безмерную силу черпает в любви! Однако, тряхнув головой, Жан сказал себе вполголоса:

— Да, она права… Я должен действовать и должен победить.

Зуав по-прежнему держал в руке ножовку и напильник, полученные от Розы. Он положил напильник на стол, у своих ног, решительно взялся за ножовку и начал пилить железный прут. Инструмент ему достался прочный и удобный. Молодой человек двигался вперед и назад легко, без шума и толчков. Зубцы без труда вгрызались в металл.

— Режется, как свинец! — проговорил восхищенный Оторва.

Через полчаса прут снизу аккуратно срезался.

— Теперь наверху, — пробормотал зуав, поднимаясь на цыпочки.

Работать в таком положении оказалось труднее, но после часовых усилий прут был спилен и в верхней части!

Часы главного штаба с площади Камыша пробили одиннадцать.

Оторва прикинул, что через полчаса будет смена часовых и что следовало трогаться в путь.

Жан положил в один карман ножовку и напильник, в другой — пистолет кебира, рассудив про себя: «Он заряжен. В случае чего, пригодится».

Зуав схватился за прутья, соседние с тем, что он вырезал, и ловко подтянулся. Расстояние между прутьями позволило ему протолкнуть свои могучие плечи. С бесконечными предосторожностями он втиснулся в отверстие, пролез и наконец, весь исцарапанный, выбрался из проклятой амбразуры.

Вот он очутился на гребне бруствера.

«Уф! Пришлось-таки потрудиться!.. Еще немного, и я застрял бы там, как кролик в капкане!»

Жан нашарил рукой свой мешок и карабин и растроганно пробормотал:

— Здесь поклажи на хорошего мула… или хорошего зуава! В одном мешке семьдесят фунтов… и Роза тащила всю эту тяжесть! О, милая, преданная душа… как она добра и как я ее люблю!

Молодой человек приладил лямки мешка на плечи, взял Дружка за ствол и пустился в путь по гребню укреплений.

Вниз он добрался без помех и с бьющимся сердцем выждал несколько минут, опасаясь услышать оклик часового, а вслед за ним получить предусмотренную уставом пулю в лоб.

Но нет. Все было спокойно. Часовые знали, что поблизости, у самого берега, маневрировали корабли, и, значит, с этой стороны никакие опасности не грозили.

Оторва хорошо знал местность. Он помнил, что узкая тропинка шла по берегу бухты и, обогнув выдвинутые вперед укрепления, уходила в глубь суши.

Беглец ступил на тропинку длиной около трехсот метров и, распластавшись на влажной земле, пополз вперед, точно улитка с домиком на спине.

Проклятье! Ему предстояло проползти, метр за метром, эту тропинку, не подняв тревоги. Иначе, прощай реванш, прощай отмщение, прощай доброе имя!

И Оторва, неутомимый бегун, герой множества стычек и сражений, гордость Второго зуавского полка, полз, как слизняк, толкая перед собой, на расстоянии вытянутой руки, карабин, подтягивался на локтях и коленях, преодолевал по двадцать сантиметров.

Скорость его передвижения не превышала пяти метров в минуту… На триста метров он потратил, не отвлекаясь, целый час!

Вы спросите, быть может, почему Оторва так мучился, когда он мог подойти к любому часовому и обменяться с ним паролем, который ему дала Роза.

Однако Жан не был так же рассудителен, как отважен, и это немалая заслуга. Он прекрасно знал, что, если часовой что-то заподозрит, пароль не спасет. Солдат вызовет старшего по посту. Если тот найдет человека подозрительным, то отошлет его к своему начальству.

Поэтому Оторва оставил пароль на самый крайний случай, когда он будет вынужден идти ва-банк[204].

В конце концов его терпение вознаградилось. Молодой человек благополучно пересек опасную зону и вышел за пределы военного городка. Оказавшись вне опасности, он даже не остановился, чтобы перевести дух, а перешел на быстрый шаг и устремился в сторону Севастополя.

На ходу он сказал сам себе, посмеиваясь в бороду:

— Я не встретил даже собаки!.. О, Камыш охраняется просто образцово! Ну что ж, мне не стоит на это жаловаться… Итак, первый шаг сделан! Вперед, старина Жан… Вперед! Как у Альмы… За Францию и за мадемуазель Розу!

Он шел все быстрее и быстрее, повторяя про себя: «Надо же, ни одной собаки!» После недолгого размышления зуав добавил: «А почему бы и нет? Она ловка, как обезьяна… она составит мне компанию, будет помогать… Но пойдет ли она? Попробуем!»

Перед ним, километрах в пяти, полыхал, как гигантский костер, Севастополь. Выстрелы из пушек и мортир гремели как раскаты грома. Отсветы огня взмывали вверх, падали, гасли, исчезали и загорались снова. Фосфоресцирующее море, заполненное гремящим эхом, отражало и гром выстрелов, и всполохи света. Это зрелище, которое Оторва не надеялся больше увидеть, наполнило радостью его солдатскую душу.

Жан направился в сторону фейерверка, дошел до балки у Карантина и легко ее пересек. Теперь он находился недалеко и от кладбища, и от французских позиций. Но, вместо того чтобы идти прямо на кладбище, Оторва отклонился чуть вправо, к Третьей батарее. Он шел по земле, развороченной бомбами, среди воронок, где каждый миг натыкаешься на куски железа, на кучи растерзанных фашин, почерневших камней, бесформенных и неузнаваемых предметов.

Слева находились русские укрепления, ощетинившиеся пушками, справа, в трехстах метрах, — французы. Посередине держался зуав, который снова благоразумно опустился на землю и передвигался ползком.

Уже пробил час ночи, и по некоему негласному соглашению и осаждающие и осажденные прекратили пальбу. Лишь время от времени кто-нибудь посылал бомбу, давая знать другой стороне, что канониры начеку.

Батарея капитана Шампобера, по всей вероятности, произвела нужное число выстрелов и теперь молчала. С неслыханной дерзостью, рискуя попасть под пули, Оторва подполз к амбразурам на тридцать метров. Он спрыгнул в воронку от бомбы и тихонько, но заливисто свистнул. Потом подождал, не вызовет ли его безумная выходка шквал огня со стороны батареи.

Но на батарее никто не двигался, кроме разве что Картечи, которая, вероятно, услышала его. Храбрая собака часто сопровождала своего друга-зуава в ночных вылазках Адского дозора и хорошо знала сигнал.

Но почему ее друг в красных шароварах и короткой курточке не идет на батарею, где его всегда встречают по-братски?

Собака, видно, заподозрила что-то неладное. Она покинула свое убежище, начала принюхиваться и беспокойно метаться взад-вперед.

Оторва снова свистнул почти неуловимо для человеческого уха.

Картечь жалобно заскулила и чуть слышно тявкнула. Ее возбуждение нарастало, и удивленный капитан Шампобер сказал своему сержанту:

— Что это сегодня с Картечью? Можно подумать, она что-то учуяла.

Собака же, увидев, что на ее тревогу никто не обращает внимания, села, издала долгий зловещий вопль и внезапно приняла решение. Одним прыжком она вскочила на бруствер, устремилась в темноту и исчезла.

— Это уже слишком! — закричал сержант. — Господин капитан, Картечь дезертировала.

Храбрая собачонка, товарищ в тяжких испытаниях, пошла на зов человека, почувствовав, что тот страдает и борется против уготованной ему несправедливости. Она нашла его на дне воронки, осыпала ласками, облизала руки, подергала за одежду и, наконец, испустив вздох удовлетворения, свернулась рядом клубком.

После минутной передышки они тронулись в путь — человек, спотыкаясь под тяжестью мешка, и собака, принюхиваясь ко всем запахам, — и благополучно добрались до кладбища.

На следующее утро, поскольку Картечь не вернулась, в приказе по батарее она была объявлена дезертиром.

ГЛАВА 8

Дезертир! — Генерал Боске. — Его сомнения. — Зима. — Жестокие враги. — Призрак? Реальность? — Видение. — Добрый гений. — Атака на англичан. — Кровопролитная борьба. — Диверсия. — Перемирие. — Русский и зуав. — Пение шакалов. — Их двое! — Оторва? Здесь!

Обвиненный в преступлении — нанесении ущерба родине, — Оторва скрылся. Он не сумел оправдаться и не осмелился пустить себе пулю в лоб. Смерти — освободительнице зуав предпочел позор бегства.

Пусть так. Для начала его считали дезертиром, лучше это или хуже — покажет время.

Скоро должен был состояться трибунал. Оторвы не будет, но какое это имеет значение! Приговор вычеркнет его из числа кавалеров ордена Почетного легиона и из списков полка. Неявка в суд убьет его морально, а для солдата это самая страшная смерть.

В ожидании трибунала бурлил весь офицерский корпус во главе с кебиром. Офицеры требовали наказать предателя по всей строгости, чтобы неповадно было другим.

Из высшего начальства один лишь генерал Боске оттягивал передачу дела в суд. В глубине души он считал, что это преждевременно.

Почему? Потому что, вопреки очевидности, генерала не покидали сомнения. Более того, он еще доверял Оторве. Наделенный живым и быстрым умом, Боске хорошо разбирался в людях и в обстоятельствах. Вот почему дело Оторвы, неясное, таинственное, запутанное, тревожило его совесть. Тревожило неустанно, и он не мог не сказать полковнику:

— Боюсь, мой дорогой, что вы поспешили!

— Но, генерал, знали бы вы, какую мистификацию он нам устроил! — ответил кебир.

— Быть может, не только вам одним! А вдруг Оторва сам стал жертвой жестокой мистификации?

— Но, генерал, его рассказ — сплошной бред… Несчастный, видимо, не думал, что мы пойдем туда… и потребуем реальных доказательств.

— Вы уверены в этом?

— Да, генерал! И я до конца жизни буду корить себя за наивность, которую проявил, когда мы собственными глазами убедились в том, что вся эта история — чистый фарс! Меня до сих пор бросает в краску!

— То-то и оно… Вы испытали разочарование… гнев… в вас заговорило уязвленное самолюбие… Все это как раз и мешает трезво смотреть на вещи!

— О, генерал, мы имеем дело с такими ловкими комедиантами…

— Да, я знаю. Поэтому и нельзя сразу выносить окончательный приговор. Итак, подождем еще!

И ожидание продолжалось — впрочем, тщетное.

…Тем временем началась зима, очень суровая, усугубившая трудности и опасности, связанные с осадой Севастополя.

Ветер и дождь, холод и грязь сперва чередовались, потом смешались. Четыре бедствия сразу! Сколько терпения, сколько выносливости требовалось бедным солдатам, сколько испытаний выпало на их долю! По обе стороны разделявшей их линии солдаты без устали переворачивали землю, копали и снизу и сверху, делали насыпи и сами зарывались поглубже, передвигались по траншеям и подкопам, убивали друг друга под открытым небом и устраивали бойню под землей, отвоевывая друг у друга несколько метров!

В промежутках между земляными работами, чтобы не потерять сноровку, противники стреляли из пушек, мортир, ружей. Траектории снарядов и пуль скрещивались без передышки над этой смертоносной полосой, которая с каждым днем сужалась.

И с обеих сторон гуляла смерть! Молодые, сильные люди, храбрецы, цвет двух наций, падали на поле боя или умирали в переполненных лазаретах.

Снаряды, пули, раны, болезни — обе армии буквально таяли. Непрерывное прибытие подкреплений едва восполняло жестокие потери воюющих сторон. Ожесточение возрастало, если только это было возможно. Противники бились не на жизнь, а на смерть, с переменным успехом. И положение войск не менялось, ибо чем яростнее была атака, тем более неистово оказывалось сопротивление.

Все уже понимали, что война будет длительной и кровопролитной. Даже оптимисты, решительные сторонники штурма, склонялись к тактике выжидания.

И войска с угрюмой решимостью, под ветром, дождем и снегом, ждали лучших времен, которые никак не наставали.

Об Оторве не приходило никаких вестей или, точнее, ничего достоверного.

О, это не значило, что его забыли. Никогда, даже во времена своей славы, он не вызывал столько разговоров.

Хотя Жан исчез три недели назад, имя его оставалось у всех на устах. Он становился легендой. Началось это через неделю после его исчезновения.

Ночью, при свете звезд, у подножия Рудольфовой горы, двое часовых передового поста заметили зуава. Он шел совершенно бесшумно, словно скользил над землей… его можно было принять за тень, за ним бежала собака. Человек и собака показались на мгновение и тут же исчезли.

В двадцати шагах от часовых, скорчившихся в своем укрытии, призрак крикнул странным голосом, похожим на жалобный стон, который пронял их до печенок:

— Тревога!.. Русские!..

И верно! Глубокой ночью неприятельский батальон ползком придвинулся к нашим позициям, намереваясь задушить часовых, захватить траншею, заклепать пушки, разрушить укрепления.

Предупрежденные призраком, часовые выстрелили наугад и отбежали к своим, крича:

— К оружию!

Атаку отбили.

Спустя три дня на участке Третьей батареи посты услышали дважды повторенный крик:

— Берегись, канониры!.. Берегись!

Один капрал высунул голову в амбразуру и увидел при свете сигнальной ракеты исполинский силуэт человека, а рядом — чудовищной величины зверя.

Тень напоминала зуава, а зверь — собаку, но контуры были расплывчатые и устрашающих размеров!

Капрал едва успел их рассмотреть. Они мелькнули, как зарница, и, подняв тревогу, исчезли в темноте. Через минуту все орудия Мачтового бастиона дали залп картечью, пытаясь отвлечь внимание от очередной вылазки русских. Однако за эту минуту посты подняли в траншее тревогу. Нападавших встретил неожиданный отпор, они отступили под огнем и в конце концов обратились в беспорядочное бегство.

Прошло несколько ночей, и опять — тревога, на этот раз у новых траншей, которые французские саперы усиленно тянули по направлению к Карантину. Саперы копали в полной тишине, и вдруг прямо перед ними раздался выстрел из карабина и знакомый крик:

— Саперы, берегись!.. Русские!

Саперы побросали лопаты и кирки, схватились за ружья и в мгновение ока превратились в бойцов. И здесь атака русских была доблестно отбита. Эффект внезапности не сработал, саперы снова взялись за лопаты, французская кровь не пролилась.

Таким образом, накопилось уже много подтверждений какого-то благожелательного вмешательства. Оно давало о себе знать вопреки всяким правилам и приказам — таинственное, анонимное и, пожалуй, даже сверхъестественное.

Но кто же этот заступник, этот неутомимый наблюдатель, чьи ночи проходили меж двух огней… этот друг, терпеливый и преданный, который на каждом шагу бросал вызов смерти и неустанно оберегал французскую армию?

— Это чертовски похоже на Оторву, — говорили часовые с передового поста, рассказывая о приключении. — Это был Оторва или его тень!

— Да, это был Оторва, — пришел к заключению и артиллерийский капрал. — Но он был ростом метра в три!.. Если бы я верил в привидения… клянусь честью, я сказал бы, что Оторва превратился в призрак!

Тут и саперы вспомнили и уточнили то, что они видели. Да, в самом деле, при вспышке выстрела они видели зуава, зуава и собаку. И тотчас, словно поддавшись внушению, все узнали… Оторву!

Отныне подобные истории, правдивые, но странные, множились и передавались из уст в уста. Вскоре они составили целую легенду вокруг нашего героя.

Он стал зуавом-призраком, являвшимся каждую ночь. Он бродил перед французскими линиями, как добрый гений и покровитель. Он возникал то там, то здесь, свободный, неуязвимый, и подавал голос, лишь когда надо было поднять тревогу.

Так продолжалось до той памятной ночи, когда русские предприняли большое наступление на англичан — страшное наступление, которое чуть было не привело к катастрофе.

Утро прошло совершенно спокойно. Никто ничего не ждал. И вдруг — шквал снарядов, ядер, бомб обрушился на английские позиции, громя траншеи с фронта и с фланга, опрокидывая пушки и калеча людей, охваченных паникой.

Малахов курган, батарея Килен-балки, Большой редан вели огонь из всех орудий, изрыгая пламя, точно кратеры вулканов.

Паника длилась недолго. К англичанам возвратилось хладнокровие. Они держались под ураганным огнем с удивительной стойкостью и отвечали выстрелом на выстрел. Но к этому времени у них осталась половина наличного состава. Болезни… огонь… ранения!.. Долго ли они продержатся?

Увы! Огонь продолжал их косить!.. Они отступали… оставляли свои аванпосты… смертельная опасность нависла над ними… Русские готовились к массированному наступлению… Да, вот оно! Сверкала сталь, слышались сигналы, хриплые команды…

— Русские!.. Русские!..

Внезапно у Колоколенки взлетели сигнальные ракеты. В расположении французской армии зазвучали горны, звавшие на битву. Три тысячи человек, схватив оружие, мгновенно выскочили из палаток. Егери, пехотинцы, зуавы и алжирские стрелки выступили на помощь союзнику.

— Примкнуть штыки!.. Беглый шаг!..

Французские батальоны пересекли траншеи, преодолели валы, разрытые бомбами, и оказались перед английскими позициями.

Оказались вовремя! Русские накатили лавиной, испуская дикие крики. Раздалось несколько залпов, а потом солдаты сошлись врукопашную.

— В штыки!.. В штыки!.. — кричали французы.

С рассветом завязалось жестокое сражение, пошло в ход холодное оружие — сильная сторона наших солдат.

Отважные и упорные русские не отступали. Ужасная, кровопролитная схватка продолжалась с яростным ожесточением.

Неожиданно огонь вражеской артиллерии, стихающий на северо-востоке, вспыхнул на юго-западе и обрушился на французские позиции. Теперь форт Карантина, люнет Белкина, Центральный и Мачтовый бастионы стирали в порошок французские передовые части.

Встало бледное декабрьское солнце. Оно осветило своими лучами чудовищную бойню.

Что будет дальше? Получили ли русские подкрепление? Попытаются ли атаковать опустевшие позиции французов? Осмелятся ли пойти ва-банк, начнут ли новое наступление, которое было бы для союзников катастрофой?

Наступило мгновение, когда от страха сжимались сердца даже самых храбрых, по коже пробегала нервная дрожь.

И в эту решающую минуту раздался колоссальной силы взрыв. Земля задрожала под ногами. Там, где рвануло, в углу кладбища, образовалась громадная воронка, вверх взлетели столб огня и туча серого дыма.

Взрыв был так силен, что заглушил грохот боя, а затем над полем сражения воцарилась тишина.

И со всех сторон, с редутов и бастионов Севастополя, раздались сигналы тревоги. Горны, трубы, барабаны подняли оглушительный шум. Очевидно, произошло нечто серьезное.

Внезапно русские офицеры поднесли к губам свистки и пронзительно свистнули. Звуки эти произвели магическое[205] действие. Все солдаты в длинных шинелях повернулись кругом и, топоча сапогами, побежали назад гимнастическим шагом.

И каждый говорил про себя, глубоко вздыхая: «Уф! Мы еще легко отделались!»

И можете поверить: их и не думали преследовать. Все возвратились в свои укрытия, не понимая, что послужило причиной паники, но не задавая никаких вопросов.

Паника была вызвана взрывом, не так ли? Да, и подобного гибельного удара русские еще не переживали. Взрыв порохового погреба? Нет, гораздо хуже. Взорвался знаменитый люнет Белкина с двенадцатью пушками и шестью мортирами… Он-то и взлетел в воздух…

Люнет был уничтожен… стерт с лица земли… обращен в прах! Осталась лишь громадная яма… гигантская брешь в укреплениях Севастополя.

Ах, если бы французы были к этому готовы!.. Если б у них под ружьем было больше народу… какая блестящая открывалась возможность… единственная в своем роде… пойти на штурм.

Но нет!.. Это оказалось невозможно.

Как бы то ни было, катастрофа, которая нанесла неприятелю серьезный урон, явилась нежданным спасением, особенно для англичан.

Прошло полчаса. Над Мачтовым бастионом подняли белый флаг. Русские просили короткого перемирия. Французы согласились, и на Колоколенке тоже взвился белый флаг. Солдаты вышли подбирать убитых и раненых.

Теперь, когда противники вдоволь наубивали друг друга, на какое-то время воцарился мир. О, ирония судьбы! Англичане, французы и русские покинули свои укрытия.

И тут на ничейную полосу, открытую взгляду двух армий, вышла странная группа. Она вылезла из глубокой воронки в ста шагах от Третьей батареи.

Два человека и собака. Они вынырнули буквально из-под земли и оказались на виду у всех.

Один был среднего роста, бородатый, одет в русскую форму — плоскую фуражку и длинную серую шинель до пят. Другой — такого же роста, тоже с бородой, на нем — экипировка капрала зуавских частей, а вдобавок ко всему на груди поблескивал орден Почетного легиона.

Ах, черт возьми! Казалось, что ему было сильно не по себе, этому зуаву, несмотря на нарядный мундир, несмотря на славную награду!

Но что же дальше?.. Руки у зуава оказались связаны за спиной, как у преступника, феска натянута на уши, точно ночной колпак. Он волочил ноги, колени у него подгибались, он не хотел идти, однако плелся волей-неволей.

На шее у незнакомца висела петля из крепкой веревки, другой ее конец русский намотал на свой кулак. Веревка лучше любых доводов подавляла сопротивление пленного.

Русский, который, видно, забавлялся от души, кричал ему на чистом французском языке:

— Да иди же ты, мерзавец!.. Двигайся!

Зуав упирался, как норовистый мул, но собака прыгала на него и, рыча, хватала за лодыжки.

Подгоняемый веревкой, криками и собачьими клыками, зуав с грехом пополам прошел десять шагов и снова остановился.

Теперь уже русский колол его штыком, вонзая острие в складки его пышных шаровар, и кричал:

— Шагай, Зу-зу! Живей, живей!.. Товарищи ждут!.. Шагай!..

Для разнообразия он с силой пнул зуава ниже спины.

Зуав рычал от ярости и боли. Как бы он хотел сбежать, спрятаться, ничего не видеть и не слышать! Исчезнуть!..

Безжалостный русский дергал веревку. Петля затягивалась. Несчастный зуав, полузадушенный, искусанный собакой, исколотый штыком, грубо погоняемый своим конвоиром, карабкался, спотыкаясь, на скат бруствера.

Артиллеристы Третьей батареи, взобравшись на бруствер, смотрели, озадаченные, как приближалась эта странная группа.

Один из командиров орудий закричал:

— Господи, спаси!.. Так это же Картечь!

Капитан Шампобер, стоя среди своих канониров, добавил вполголоса, и сердце у него сжалось:

— И Оторва!.. Несчастный!.. Так кончить… нет сил смотреть… У меня разорвется сердце!

Рассказывать долго, а произошло все в течение минуты. Но как нескончаема и мучительна казалась эта минута!

— Шевелись, месье Зу-зу, шевелись! — снова закричал русский, подкрепляя свое распоряжение пинком.

Пленный зуав в последний раз попытался воспротивиться. Но собака схватила его за ляжки, и несколько капель крови проступило на белых гетрах.

И в этом жалком существе, которое ничего больше не видело, не слышало и продвигалось, оступаясь, точно приговоренное к смерти, артиллеристы, в свою очередь, с негодованием узнали своего славного товарища, героя зуавского полка!

— Оторва!.. Тысяча чертей!.. Это он!.. Подлец!.. Предатель!.. Продажная шкура!..

— Смотри, каналья, мы сорвем с тебя крест!

— Расстрелять мерзавца!.. Смерть предателю!..

Двое и собака остановились в десяти шагах от батареи, на них лился поток оскорблений, проклятий и брани.

Ликующий русский повернулся к французам и прокричал зуаву:

— Можно подумать, что тебя здесь знают! Впрочем, лучше бы не знали, а? Но, может, они ошибаются… покажи им, кто ты есть… скажи что-нибудь… скажи пароль… спой хотя бы припев вашего полкового марша… не знаешь? Странно… А вот я знаю!

И русский превосходным, звучным голосом запел припев марша зуавов.

Среди артиллеристов наступило минутное замешательство. Затем — глубокая тишина. Воспользовавшись затишьем, русский выпрямился и закричал:

— Нет, вы не знаете Оторву!.. Вы его не знаете!.. Потому что вот он!

Молодой человек мгновенно сбросил русскую фуражку, сорвал с себя шинель, и все увидели на нем славный мундир зуава. Он был бледен от волнения, сердце билось, глаза сверкали. Его звучный голос разнесся над всеми позициями батареи:

— Вот он где, Оторва!.. Его вы не пошлете на расстрел… и не сорвете с него награду.

Потрясенные артиллеристы закричали наперебой:

— Оторва!.. О-о!.. Не может быть!.. Оторва!

И зуав отвечал своим металлическим голосом:

— Здесь!

Затем он презрительным жестом ткнул пальцем через плечо на пленника, который стоял, совершенно ошеломленный, не в силах ни двинуться, ни молвить слово, и добавил:

— Господин капитан! Есть двое Оторв, так же, как два ордена! Один, настоящий, вы видите на моей груди, ленточку на нем пробила вражеская пуля. Другой крест… о нем и говорить нечего. Что касается фальшивого Оторвы… что ж, взгляните на этого Иуду[206].

С молниеносной быстротой Жан отвесил нечестивцу две сильнейшие оплеухи, от которых слетела его накладная борода, и перед глазами остолбеневших канониров предстала бледная, искаженная страхом физиономия сержанта Дюре.

Жгучее любопытство сменилось всеобщим ликованием.

— Да здравствует Оторва! Да здравствует настоящий Оторва! — пронесся мощный клич.

Отважные солдаты все поняли и, во главе с капитаном, спрыгнули с насыпи.

Капитан бросился в объятия своего друга с криком:

— Я знаю, вы меня простите!

Картечь прыгала, скакала, лаяла до хрипоты, приветствуя своих друзей-артиллеристов. Солдаты схватили лжезуава, на него сыпались толчки и удары. Но тут раздался голос Оторвы:

— Прошу вас, друзья, не трогайте его! Предателя надо судить… Он нужен мне живой. Его подлость — доказательство моей невиновности!

— Отличное доказательство! — воскликнул капитан Шампобер.

— Ладно! Поняли!.. Не тронем, хотя руки чешутся! И да здравствует Оторва, да здравствует наш славный товарищ! — кричали канониры на подъеме.

Они заключили двух пришельцев в плотное волнующееся кольцо. Каждый хотел дотронуться до Оторвы, пожать ему руку, выразить свое уважение и любовь. Капрал, который видел его ночью, растерянно разводил руками:

— Тысяча чертей! Значит, это был не призрак… Я счастлив, что вижу его во плоти!

Энтузиазм все нарастал, кольцо вокруг Оторвы и его двойника сжималось. В конце концов их оторвали от земли и подняли на услужливо подставленные плечи. Оторва выглядел триумфатором, лжезуав безвольно поник, точно марионетка[207], у которой перерезали нитки.

Кто-то предложил:

— Отнесем их во Второй зуавский!

— Прекрасная идея!.. Доставим с почестями!

— Да, во Второй полк!.. Да здравствует Оторва! Да здравствуют зуавы!

Кортеж сформировался под общее ликование. Шумный, возбужденный, нестройный, он двинулся прямо по грязи, разрастаясь по дороге. Вновь присоединившиеся громогласно ликовали, и шум стал таким, что впору было оглохнуть.

Набралось уже с полтысячи человек, которые кричали и жестикулировали как сумасшедшие. Весь лагерь пришел в движение. Солдаты всех родов войск подбегали узнать, что случилось. В центре кортежа всеобщему обозрению предстал Оторва, которого несли на руках.

Гордый, как франкский[208] воин, он выпятил грудь и молодцевато вскинул голову.

Заслышав крики: «Да здравствует Оторва!», «Да здравствуют зуавы!» — солдаты Второго зуавского выскочили из своих палаток. Питух подбежал к кортежу первым. Он узнал в триумфаторе своего друга и, запинаясь от волнения, едва смог выговорить:

— Тысяча чертей!.. Это Жан! Наш Оторва!

Трубач не знал, как выразить свою радость, схватился за горн и заиграл встречный марш. Появился кебир, решивший, что прибыл генерал Боске и надо его приветствовать.

Но нет — это какой-то зуав! Полковник смотрел, ошарашенный, на человека, вызвавшего такой шум. Он узнал его и вскрикнул, подчиняясь общему исступлению, охватившему полк:

— Оторва!

Как недавно у траншеи, герой Второго зуавского ответил, вскинув руку к виску:

— Здесь!

ГЛАВА 9

Одни! — Кто это сделал? — Двойник. — Записка Розы. — Раздобыть шинель! — Солнечный луч. — Добрый зуав. — Трехцветное знамя. — Предатель. — В подвале. — Пистолет кебира. — Попался! — Мина. — На аванпостах. — Сержант!

Что же все-таки произошло после дерзкого побега Оторвы?

Стараниями Розы, оказавшись на свободе и вне опасности, зуав думал лишь об одном: как раскрыть тайну кладбища? Дело предстояло трудное, опасное, требовавшее напряжения всех сил, нравственных и физических.

В голову ему пришла простая и гениальная мысль: надо обзавестись помощником. Нет, не человеком. Дело слишком рискованное. И потом, он не хотел толкать к дезертирству своих лучших друзей.

Помощником станет собака. Картечь, собачка, прибившаяся к Третьей батарее.

Настоящая «дочь полка», бесстрашная, верная, неподкупная Картечь с ее удивительным чутьем — лучшая помощница в подобной затее. Но пойдет ли она на зов своего друга-зуава?

Надо попробовать. Верный друг в тяжелые дни, храбрая собачка уловила привычный сигнал. Не колеблясь, Картечь покинула батарею и побежала к своему любимому Оторве.

Человек растроганно гладил собаку, собака лизала ему руку. Потом они вдвоем направились к кладбищу. Зуав подыскал местечко между оградой и аллеей кипарисов и пока устроился там.

Он положил на землю мешок, зарядил карабин, надел свой плащ с капюшоном, завернулся в одеяло, вытянулся на земле и сделал Картечи знак лечь рядом. Собака прижалась к человеку, и оба погрузились в дремоту…

Задолго до рассвета друзья проснулись. Собака стояла на часах, человек размышлял.

Сначала он обдумал происшествие, ставшее причиной его несчастья: как же ловко и бесследно был заделан подземный ход под алтарем. Кто это сделал? Шпион и Дама в Черном? В этом зуав не сомневается.

Почему это случилось? Потому, что он, Оторва, сморозил ужасную глупость — взял две сотни луидоров из костюма лжезуава. Эта его промашка подсказала шпионам, что секрет подземного хода раскрыт.

Факты превосходно связывались в одну цепь. Теперь Оторва ломал себе голову над загадкой переодевания в зуава. Зачем им этот маскарад?.. Зачем крест на куртке?.. И постепенно, понемногу, в его сознании встала вся картина.

Обязанности начальника разведки и абсолютное доверие старших командиров позволили ему свободно передвигаться днем и ночью — и особенно ночью — по всему фронту. Его снабжали паролем, и он не отчитывался ни перед кем, кроме командира полка.

Он действовал совершенно независимо и предпринимал в интересах дела все, что считал нужным. Предатель — француз, подкупленный русскими, — прекрасно об этом осведомленный, воспользовался ситуацией с дьявольской ловкостью.

Он раздобыл — это было не так трудно — полный комплект экипировки зуава и крест Почетного легиона. Одетый в этот мундир и зная пароль, он мог ходить где угодно, как если бы был самим Оторвой.

Ночью никто не вглядывался в него. Зуав с орденом — а их не так много — вырастал, как из-под земли, говорил пароль и исчезал. Те, кто его видел, узнавали его или думали, что узнают: это Оторва.

Но нет! Это не всегда был наш зуав — рыцарь без страха и упрека. Иногда за него принимали предателя, который продавал родину и которому маскарад помогал делать его подлое дело.

Жан, положив голову на мешок и устремив взгляд на предрассветное небо, беглый, обесчещенный Жан продолжал строить предположения. Ясно, что предатель принял его обличье, чтобы скомпрометировать и опозорить.

Так, может быть, это его личный враг? Не исключено. Но кто? Оторва перебирал имена и не мог ни на ком остановиться. А если это… Леон Дюре? Сержант, его земляк. Между ними давняя фамильная вражда, и потом та драка… в канун Альмы… и, наконец, Дюре — сын отпетого негодяя и сам отъявленный негодяй… при этом вкрадчивый, лицемерный, лживый да еще и злопамятный, как осел.

Оторва заключил: «Ради денег Леон готов пойти на все!»

Теперь подумаем дальше. Взбешенный похищением золота, напуганный тем, что стал известен подземный ход, предатель, вероятно, решил поторопить события. Он успел уже скомпрометировать Оторву своими подозрительными ночными вылазками, а теперь решил закончить дело внезапной атакой. После той дурацкой пирушки Адского дозора в Камыше наветы на Оторву стали распространяться почти открыто.

И наконец скандал разразился, когда Дюре отказался приветствовать Оторву и прямо обвинил его в предательстве.

При этом воспоминании кровь прилила к лицу зуава, и он процедил сквозь зубы:

— Дюре и есть предатель!.. Я это чувствую, я уверен!.. Все говорит об этом!.. А ход он замуровал, когда меня арестовали. Негодяй! И как он, должно быть, злорадствовал, когда узнал, что мы уткнулись в стену носом! Но хорошо смеется тот, кто смеется последним!

При этих словах молодой человек встал, потянулся, погладил Картечь, она завиляла хвостом и посмотрела на него внимательными и преданными глазами.

— Как ты считаешь, Картечь, не пора ли нам позавтракать? — спросил Оторва.

Собака села, облизнулась и с серьезным видом стала ждать угощения.

Зуав развязал мешок и извлек оттуда массу всякой всячины: сухари, окорок, свечи, спички, бутылку водки и — бесценное сокровище — три большие пачки табака.

Потом он достал клочок бумаги, на котором карандашом второпях было нацарапано несколько слов: «Мой друг, будьте осторожны и думайте о тех, кто вас любит!»

И суровый солдат, узнав мелкий почерк, почувствовал, что у него увлажнились глаза.

— Роза!.. Дорогая Роза!.. — растроганно прошептал он. — Мыслями я всегда с вами… ваш милый образ придаст мне сил и научит осторожности.

Перекусили человек и собака наскоро. С аппетитом съели сухарь и кусок окорока. Человек запил еду глотком водки, собака сбегала попить дождевой воды, скопившейся во впадине могильной плиты.

— Теперь, — сказал Оторва, — выкурим хорошую трубочку — и за дело.

Для начала он тщательно осмотрел часовню. После ночного визита с кебиром там ничего не изменилось. Подземный ход по-прежнему оставался искусно замурован.

— Неплохо сработано, — задумчиво проговорил Жан. — Теперь осмотрим снаружи.

Ворота были на месте. За ними тянулась аллея кипарисов, образовавших плотную, почти непроницаемую стену.

Оторва пролез на корточках под нижние ветви и стал рассуждать:

— Укрытие — лучше не надо… и от дождя защитит, и от ветра, и от постороннего взгляда. Надежнее, чем под крышей. Мы все увидим, все услышим… если они придут… Но придут ли? Да… Я чувствую… придут.

Произнося этот монолог, он просунул голову за живую изгородь и заметил в нескольких сантиметрах от себя длинную и широкую плиту с какой-то надписью.

«Странно, — сказал Жан про себя, — я ее прежде не видел… Но займусь я ею позже, когда буду не в такой одежке. А то бросаюсь в глаза, словно маковое поле».

Тем временем Картечь весело резвилась на воле, носилась туда-сюда, рыскала по кладбищу. Ей все было интересно. Первый день прошел без приключений. В следующую ночь Оторва, оставив на земле мешок, отправился в путь. Ему требовались русская фуражка и шинель, чтобы прикрыть яркий зуавский мундир.

До неприятельских аванпостов он добрался ползком. Храбрая собака ползла рядом и тихонько рычала. Он погладил ее по спине, и умное животное умолкло.

Оторва лежал, вытянувшись, не менее получаса, точно дикий зверь в засаде. В конце концов он различил неясную, неподвижную фигуру, услышал вздохи, выдающие присутствие человека.

Француз прыгнул, словно тигр, на сидящего на корточках солдата и ударил его по голове прикладом.

Человек упал, сраженный наповал. Одним движением руки Жан подхватил его шинель и фуражку и удрал со всех ног.

Так прошла ночь. На следующий день, переодевшись в русского пехотинца, он тщательно обследовал часовню внутри и снаружи и особенно привлекшую его внимание могильную плиту. Поиски ни к чему не привели.

Молодой человек осмотрел аллеи в надежде найти какие-то следы. Но последние дожди все смыли.

Нигде ничего! Всюду мрачное и унылое безлюдье. Ночью Оторва напряженно всматривался в световые сигналы, поднимавшиеся над Севастополем, и ждал, не появится ли трехцветная ракета, которая так заинтриговала его в ту давнюю ночь.

Но ни одна ракета не вычерчивала по темному небу свой светящийся путь. Слышались лай собак, перекличка часовых и громовая симфония пушек. Сигналов не было.

Оторва упорствовал, высматривал, искал, обшаривал все вокруг, снова и снова обходил те же места. Безрезультатно!

На пятую ночь, пока зуав ползал под непрекращающимся обстрелом, ему принесли пищу. Недалеко от ворот, у стены, он нашел свежий хлеб, мясо, два литра кофе, табак и большой глиняный кувшин с шестью литрами воды. В жестяной коробочке лежала написанная карандашом записка:

Несмотря на свою обычную бодрость и невероятную энергию, Оторва опечалился. Как же иначе? Даже для закаленного воина, ставящего долг и самоотречение превыше всего, такой образ жизни был ужасен.

Но зато какая радость, какое блаженство — читать эту записку, которая дышала трогательной простотой, была исполнена нежности и силы!

Да, именно так, простота, нежность и сила — вот душа Розы!

Одинокому бедолаге казалось, что это солнечный луч проник в его убежище и согрел своей теплой лаской. И день словно бы стал уже не таким хмурым, надгробные камни — не такими мрачными, одиночество — не таким пугающим. Улыбка возвратилась на его лицо, глаза снова заблестели, сердце забилось живее. Он испытывал неодолимую потребность говорить, кричать о своем счастье.

Но его единственным собеседником была Картечь. Собака чувствовала, что хозяину хорошо, и прижималась к его ногам. Оторва показал ей записку:

— Ты знаешь, Картечь, это письмо… и провиант… все это принесла Роза, твой друг… наш друг, которая так тебя любит и угощала всякими вкусностями, когда мы с капитаном лечились в лазарете… Да, Роза, ты помнишь ее, правда, Картечь? Наша добрая, верная Роза не забывает своих друзей, зуава и пса…

После веселого завтрака Оторва продолжил свой жуткий труд. В сотый раз он обшаривал кладбище в поисках подземного хода, протыкал шомполом землю, простукивал прикладом камни, пытаясь обнаружить следы недавнего человеческого присутствия.

Напрасные усилия! Он оставался один, по-прежнему один, посреди большого кладбища, которого пока не коснулись военные действия.

Отчаявшись найти подземный ход, Оторва принялся наудачу искать предателя, который показывался в зуавском мундире.

Ночью, в разные часы, Жан обходил зону, куда люди предпочитали не соваться, — проклятую зону, непрерывно простреливавшуюся с обеих сторон.

Но лжезуав упорно оставался невидимкой.

Лишь настоящий зуав на каждом шагу играл со смертью и, словно саламандра[209], не боялся огня.

Бродя ночью между аванпостами, он развил в себе удивительную остроту чувств: все видел в темноте и различал самые легкие шумы. Помогало ему и чутье Картечи, так что ничто не могло от него ускользнуть.

Молодой человек ловко миновал русские посты и засады. Ему сопутствовала удача. Он распознавал малейшие передвижения неприятеля и тут же спешил поднять тревогу в расположении французов. Рискуя получить пулю от своих же часовых, Жан подползал к ним вместе с собакой почти вплотную, кричал: «К оружию! Русские!» — и исчезал с необычайной быстротой.

Так прошли три нескончаемые, три смертельно тяжелые недели, и все это время — ни минуты отдыха, ни малейшего успеха, ни луча надежды. И вот наконец наступила ночь, когда три ракеты — синяя, белая и красная — поднялись над городом.

Он не мог сдержать радостного крика и бегом возвратился на кладбище. Сигнал повторился три раза через неравные промежутки времени, словно бы для того, чтобы избежать возможной ошибки и подчеркнуть неотложность исполнения. Остаток ночи Жан провел в засаде, твердя про себя: «Завтра!»

Нескончаемо тянулся день. Спустилась ночь. Оторва лежал, вытянувшись, под кипарисами, совершенно неподвижно. Рядом с ним — Картечь. В осажденном городе царили спокойствие, полная тишина — страшное предвестие урагана, который вскоре обрушится на укрепления и бастионы.

В полночь с главной аллеи донеслось еле слышное похрустывание гравия под чьими-то легкими шагами. Сердце у Оторвы забилось так, что чуть не разорвало грудную клетку. Картечь вздрогнула и зарычала. Молодой человек рукой зажал ей пасть. Умное животное поняло, что надо молчать, и, как хозяин, замерло в полной неподвижности. Быстрая тень прошла, чуть не задевая их, потом остановилась в двух метрах, по ту сторону кипарисов, возле большой белой плиты.

Оторва различал ненавистный силуэт лжезуава, его двойника, виновника катастрофы, которая чуть было не стоила Жану жизни и чести. Оторва обдумывал, не пора ли кинуться на врага, перешибить ему хребет, связать руки и оттащить во французские траншеи.

Нет, этот момент еще не настал! Жан сохранял хладнокровие, жуткое хладнокровие человека, который приготовился к отмщению.

Лжезуав постучал каблуком по камню, три раза, с равными промежутками. Прошло пять томительных минут. И вдруг Оторва услышал скрежет. Плита повернулась вокруг невидимой оси, одна половина встала торчком, другая исчезла в глубокой впадине.

Оттуда появился черный силуэт и произнес по-французски:

— Это вы?

— Да! — ответил лжезуав.

— Вы один?

— Конечно.

— Все меры предосторожности приняты?

— Да, все до мелочей.

— Хорошо, идите!

Тень исчезла, за ней последовал лжезуав. Отверстие, в которое они спустились, все еще было открыто. Бесстрашный воин, готовый, если надо, пожертвовать и жизнью, Оторва принял, как обычно, поразительно смелое решение. Он быстро расстегнул гетры, сбросил башмаки и остался босиком. Потом тихо и властно приказал Картечи:

— Лежать!

И, ни секунды не колеблясь, нырнул в свою очередь в отверстие. Его ноги нащупали знакомые ступени каменной лестницы, которая была перенесена, когда замуровали ход из часовни.

Храбрец попал в сводчатый коридор. В пятидесяти шагах впереди него медленно шли два человека, первый нес в руках факел. Босые ноги Оторвы ступали совершенно бесшумно. Он шагал быстро, догоняя двух заговорщиков, полагавших, что они одни и, следовательно, в полной безопасности.

Узкий туннель, выводящий в арсенал, был, должно быть, расширен, потому что ползти не понадобилось. Те двое прошли, лишь нагнувшись. Оторва, добравшись до арсенала, остановился, чтобы прислушаться и убедиться в том, что никого больше нет. Он вытянул шею и увидел своих врагов — они стояли посреди ротонды[210] и разговаривали вполголоса.

Потом Жан услышал шуршание бумаги, звон золота. Опять это проклятое золото, золото предательства!

Лжезуав положил в карман толстый кошелек и собрался уходить.

Пришла пора действовать. Чтобы ничто его не стесняло, Оторва сбросил с себя русскую шинель.

Великолепный прыжок — и ударом головы в живот Оторва опрокинул лжезуава на землю. Тот упал без чувств.

— Готов! — сказал Оторва, разражаясь смехом.

Другой человек, в форме русского офицера, тоже не знал страха и не терял хладнокровия. Отступив на шаг, он выхватил из кармана заряженный пистолет и выстрелил во француза. Однако тут же испустил крик ярости и боли. В то мгновение, когда он нажал на спусковой курок, какое-то легкое проворное существо прыгнуло на него из полутьмы. Острые зубы прокусили запястье до кости. Пистолет отклонился в сторону. Пуля, которая должна была пронзить грудь Оторвы, царапнула камни свода.

— Картечь! Это ты!.. Картечь!

Почуяв неприятеля и уловив грозившую хозяину опасность, храбрая собака нарушила приказание и кинулась ему на помощь. Словно посланная самим Провидением[211], она спасла жизнь нашего зуава!

В следующую секунду русский отбросил отважную собачонку, кинулся к козлам и вытащил ружье.

Оторва же оставил Дружка наверху, под кипарисами. Он был безоружен…

Да, но при нем пистолет кебира! Тот, который у него за поясом… который принес Буффарик… С молниеносной быстротой зуав выхватил его и разрядил, не целясь, наугад…

Получив заряд прямо меж глаз, русский офицер упал с раздробленным черепом. Оторва хладнокровно воскликнул:

— Кто-то должен был получить пулю в лоб, или ты, или я! А теперь займемся-ка другим!

Другой — это лжезуав, предатель, жалкий мерзавец; он пошевелился и застонал.

— Смотри-ка, — сказал наш герой насмешливо, — он приделал себе фальшивую бороду, чтобы больше быть на меня похожим… То-то будет смеху…

Внезапно раздались глухие взрывы, от которых задрожала земля. Это началась бомбардировка.

— Прежде чем посмеяться, придется еще и повоевать! Сматываем удочки! Нужно только раздобыть веревку… связать этого господина… Посмотрим в ящике… Вот это мне и нужно.

В гаубичном ящике Жан нашел моток веревки, торопливо связал пленника и накинул ему на шею петлю со скользящим узлом.

Затем не без труда, то подталкивая сержанта, то волоча его за собой, Оторва добрался до своего укрытия под кипарисами.

Севастополь в это время был охвачен огненным кольцом. Гаубицы, пушки, мортиры грохотали без передышки, осыпая снарядами английские позиции.

— Неподходящее время для возвращения! — рассудил Оторва. — Чугун так и сыплется с неба — не повредили бы мне моего дорогого Леона Дюре. Ведь это ты, не так ли, сержант? Подложный зуав… негодяй на службе у неприятеля… предавший честь… знамя… Францию. Но хватит… об этом поговорим позже!

Вдруг молодой человек вспомнил об арсенале, заставленном бочками с порохом, и ему пришла в голову одна мысль. У этого Оторвы всегда великолепные мысли!

— Ведь там, — сказал он себе, — по крайней мере десять тонн пороха. И, если не ошибаюсь, он расположен как раз под тем люнетом, который так досаждает капитану Шампоберу. Десять тонн пороха! Какой прекрасный фейерверк! Ну что ж! Отметим-ка свою победу и возвращение во Второй полк. А московцы у меня попляшут… Пошли!

Удостоверившись, что его пленник не может шевельнуть и пальцем, Оторва взял свечу, спички, ножовку, которой он перепилил железный прут в каземате, и снова спустился в подземный ход.

Жан наткнулся на тело русского офицера, убедился в том, что за время его короткой отлучки в арсенале ничего не произошло, и не мешкая принялся подпиливать верхний край одной из бочек. После десятиминутных усилий ему удалось добраться до содержимого бочки.

Порох в бочке оказался зернистый, сыпучий и очень сухой. Оторве некогда было готовить фитиль. Действуя с присущей ему беспримерной отвагой, он воткнул горящую свечу в самую середину бочки.

«Пламя доберется до пороха не раньше, чем через два часа, — рассудил он. — И не зваться мне Оторвой, если через два часа наверху все не полетит вверх тормашками!»

Наш зуав собрался было идти, но вдруг споткнулся о русскую шинель, которую сбросил на пол. Подобрав ее, он вдруг начал хохотать — ему в голову пришла забавная мысль.

«Я надену ее и в ней вернусь в наши траншеи. Меня примут за московца, который ведет пленника-зуава… лже-Оторву. Вот будет комедия!»

Молодой человек возвратился в свое укрытие, обулся, погладил собаку, взвалил на плечо пожитки и сказал пленнику:

— Пошли!

Предатель тем временем пришел в себя. Он понимал ужас своего положения и упирался изо всех сил. Оторва невозмутимо зажал в кулаке конец веревки со скользящим узлом и поволочил пленника за собой.

Задыхаясь, хрипя, спотыкаясь и падая, подгоняемый пинками, ударами приклада и собачьими зубами, несчастный тащился, словно строптивая скотина, которую тянут за повод. Так они добрались под огнем до воронки от бомбы прямо напротив Третьей батареи.

Остальное известно: взрыв люнета Белкина, принудивший русских к отступлению, триумфальное появление Оторвы на батарее и его встреча со Вторым зуавским полком.

В ту минуту, когда Оторва, приветствуемый полком, рапортовал «Здесь!» своему полковнику, к ним рысью подскакал крупный гнедой конь генерала Боске. Генерал увидел сияющего Оторву и рядом с ним дрожавшего от ужаса лжезуава.

— Сержант Дюре! — воскликнул он, пораженный. — Штабной писарь! Теперь все понятно!

Негодяй словно бы пробудился от кошмарного сна. Он хотел взять наглостью! Бормотал что-то несвязное, протестовал, утверждал, будто он невиновен. Оторва прервал Дюре громовым голосом:

— Молчи, мерзавец! Трибунал, перед которым я должен был предстать вместо тебя, спросит, почему твои карманы набиты золотом, почему на тебе чужой мундир, что ты делал в том месте, где я тебя сцапал! И ты ничего не сможешь ответить, потому что за тебя говорят факты, и их красноречие убийственно. Потому что предатель — ты! Господин полковник!.. Простите, что я говорил без вашего приказа… Гнев переполняет меня…

— Мы прощаем тебя, Оторва, — с доброй улыбкой ответил генерал Боске. — Займи свое место в полку. Вы разрешаете, не правда ли, полковник? Иди, сержант Оторва…

— Сержант, господин генерал? О, благодарю вас!

— Да, пока сержант. Главнокомандующий обещал тебе эполеты…[212] У тебя будет случай их заработать!