Жан Сбогар

XVII

Французские войска только что вступили в Венецианские провинции. Первой же заботой командования было очистить край от разорявших его разбойников, которые могли стать опасными пособниками вражеской армии. Именно этой причиной и было вызвано решение взять приступом замок Дуино. Почти все разбойники погибли с оружием в руках. Живыми удалось захватить лишь немногих — одних вывели из строя тяжелые раны, другие бросились в море, где их подобрали те самые лодки, что видела из своего окна Антония. Предполагали, что в их числе находится и Жан Сбогар, но так как его не знали в лицо сами разбойники, ничто не могло разрешить сомнений победителей на этот счет. Фитцер, Жижка и другие приближенные атамана погибли, сражаясь рядом с ним, еще до того, как он вернулся в замок.

Пленников отправили в Мантую, где должен был состояться суд над ними. Этому довольно отдаленному городу было отдано предпочтение перед другими потому, что там пленники были недосягаемы для каких-либо попыток освобождения со стороны их сообщников. А благоприятное в военном отношении расположение города обеспечивало ему безопасность в случае внезапного набега. Антонию отвезли туда в отдельной карете. Безумие ее было совершенно очевидным, и она была помещена в монастырскую больницу и вверена заботам врача, известного своим умением распознавать и лечить этот прискорбный недуг.

Усилия его увенчались печальным успехом. Антония выздоровела и в полной мере поняла постигшее ее несчастье.

В течение всего времени, проведенного ею в больнице, она продолжала оставаться предметом того благочестивого попечения, которое одна только религия способна внушить милосердию. По мере того как ее узнавали ближе и разум ее, постепенно освобождаясь от охватившего его мрака, вновь приобретал свое мягкое очарование, привлекавшее к ней все сердца, она стала внушать всем окружающим, в особенности монахиням, исполнявшим обязанности сестер милосердия, более нежное чувство, чем сострадание.

Ее полюбили.

Отныне никакая привязанность не звала ее обратно в мир, и тихая обитель стала для нее единственным пристанищем; поэтому ей нетрудно было свыкнуться с мыслью, что она останется здесь до конца своих дней. Так или иначе, через некоторое время она была бы вынуждена решиться на это.

Несколько сделанных ею попыток вернуть свое состояние остались безуспешными. Обуреваемые жадностью родственники, прибывшие вслед за французской армией, узнав о смерти г-жи Альберти, сочли, что Антонии тоже нет в живых, и завладели наследством. Это были люди влиятельные. Присвоенное наследство сделало их богатыми. Никто не стал бы слушать притязаний Антонин. В глазах людей она была сиротой без рода и племени. Но это не очень огорчало ее; она лишь печалилась при мысли о всех тех добрых делах, которые могла бы совершить в этой новой своей жизни, если бы принесла сюда свое состояние. Во всяком случае, оставшихся у нее драгоценностей оказалось достаточно, чтобы внести вступительный вклад и раздать милостыню бедным, что должно было возвестить им, что в монастырской больнице св. Марии одной благодетельницей стало больше.

Настал наконец день ее посвящения в монахини, много раз откладывавшийся из-за ее чрезмерной слабости; и вдруг за ней от имени правосудия явилось двое полицейских.

Судебное следствие по делу разбойников было закончено. Сорок из них были осуждены на смертную казнь; но ничто не доказывало, что Жан Сбогар находился среди них; грозное имя все еще витало над Венецианскими провинциями, где оно само по себе могло еще сплотить вокруг себя новые шайки, не менее опасные, чем первая.

Тогда кто-то вспомнил о безумной девушке, обнаруженной в замке Дуино и бывшей, по словам всех свидетелей, единственным существом, которому когда-либо удавалось смягчить неумолимую жестокость Жана Сбогара; она, несомненно, должна будет узнать Сбогара среди его сообщников, если он находится в их числе; первое же ее движение должно безошибочно указать его; для этого ее и решили привести на большой тюремный двор в ту самую минуту, когда смертники будут проходить по нему в последний раз.

Антония была уже в одежде послушницы; волосы ее были скрыты повязкой девственниц, казавшейся все же не такой белой, как ее лицо; две сестры милосердия сопровождали ее. Она почти не в силах была держаться на ногах и опиралась на руку одной из них; рука ее лежала на плече другой, голова была опущена на грудь.

Вскоре послышался шум: это были возгласы долго сдерживаемого и наконец-то удовлетворенного нетерпения. Антония подняла глаза, и ей показалось, что она видит что-то очень странное; но зрение отказывалось ей служить. Судейский чиновник, заметивший это, велел, чтобы ее поставили ближе; теперь глаза ее различали предметы более отчетливо, но она не понимала того, что видит; пред ней проходили люди в безобразной, внушавшей ей ужас одежде; они шли один за другим мимо шеренги солдат; они двигались мерным шагом, то и дело останавливаясь. По мере того как они проходили, Антония чувствовала все растущую в ней необъяснимую тревогу; наконец страшное видение потрясло ее — ей показалось, будто она вновь находится во власти того бреда, от которого ее так недавно спасли.

Это был он.

Это была в точности та самая картина, которая внушила ей такой глубокий ужас в Венеции, когда голова Лотарио внезапно появилась перед ней в зеркале, над ее красной шалью.

Невольно подалась она вперед; глаза ее силились убедиться или разувериться в том, что они видят… Это было то же лицо, что тогда; плащ, в который он был сейчас закутан, был того же самого цвета.

Это был он.

— Лотарио! — крикнула она раздирающим голосом, устремляясь к нему.

Лотарио обернулся и узнал ее.

— Лотарио! — повторяла она, пытаясь прорваться к нему через сабли и штыки, ибо понимала, что он идет на смерть.

— Нет, нет, — ответил он, — я — Жан Сбогар!

— Лотарио! Лотарио!

— Я — Жан Сбогар, — настойчиво повторил он.

— Жан Сбогар! — вскричала Антония. — О боже!.. — И сердце ее разорвалось.

Она лежала на земле без движения; дыхание ее остановилось.

Один из полицейских приподнял ее голову концом сабли, затем опустил, и она ударилась о камни мостовой.

— Девушка мертва, — сказал он.

— Мертва! — повторил Жан Сбогар, пристально вглядываясь в нее. — Идем!