Жедедья Жаме

Глава II, из которой видно, что месье Жедедья Жаме никогда сразу не сердился, что он давал юному Франсису уроки чистописания, в то время как прелестная Жозефина упражняла свои маленькие пальчики на фортепьяно

Месье Жаме был человеком добрым, но отнюдь не добрячком. Он был неповторим, как и всякий другой, и размышлял больше, чем это могло показаться на первый взгляд. Справедливый, но твердый, он шел прямиком к цели, не сворачивая ни на шаг; на его решение не повлияли бы ни мольбы рвущей на себе волосы супруги, ни слезы матери. Менее сильный, чем Брут[21], он все же убил бы своего сына, будь у него еще один. Не способный без крайней надобности и муху раздавить или без убедительного повода насадить на булавку бабочку, он пролил бы кровь близких, чтобы уберечь каплю своей собственной. Нужно отметить, что подобные жестокости отнюдь не брали начало в непролазных горах Эгоизма: они являлись следствием исключительно методичного ума, который ни при каких условиях не добавил бы к дюжине пирожков тринадцатый за ту же цену.

В трудных обстоятельствах он демонстрировал хладнокровие, достойное героических времен, и газеты департамента многократно воздавали должное его исключительному присутствию духа.

Однажды он прогуливался по своему обычному маршруту и раздумывал, нельзя ли применить свойства гипотенузы при штопке хлопчатобумажных чулок. Ему уже почти удалось подобраться к решению этой важной проблемы, когда за деревьями послышались громкие крики. Месье Жаме направился туда не торопясь, своим обычным размеренным шагом. Мадам Перпетю, урожденная Ромуальд Тертульен, уверяла, что он вообще никогда не торопится.

Итак, Жедедья очутился на берегу речки, стремительный бег которой, умело направляемый плотинами, крутил расположенную ниже по течению мельницу. Он увидел даму, уже в годах, но вполне респектабельную, испускавшую душераздирающие вопли. Без сомнения, так могла рыдать лишь несчастная мать. Респектабельная, хотя и немолодая дама старалась при помощи денежных посулов склонить молодого пастуха броситься в воду.

— Будет поздно! Гектор! — восклицала она. — Гектор! Я потеряла тебя! Ах, почему я не мужчина! Гектор! Гектор! Почему я не Ахилл!

Месье Жедедья Жаме, чьи мысли совсем спутались от этого странного союза имен[22], с удрученным видом приблизился к ломавшей руки женщине.

— Что за боль терзает ваше сердце? — вопросил он, приняв классическую позу.

— Ах, вы мой спаситель! Вы Ахилл, месье! Пристыдите этого повесу. — Дама указала на пастуха, нерешительно топтавшегося с посохом в руке.

— Но вы кого-то оплакиваете? — настаивал месье Жаме.

— На помощь! На помощь! Разве вы не видите, его несет быстрое течение?!

— Где, слева?

— Нет, справа!

— Он умеет плавать?

— Очень плохо, месье, очень плохо!

— Тогда, возможно, что он утонет.

— Без сомнения! Наверняка! Позвольте, месье, вас раздеть!

— Мадам! — вскричал Жедедья голосом, каким Наполеон обращался к Жозефине накануне развода.

Бедная женщина уже успела поднести свою неловкую материнскую руку к безукоризненно чистому вороту знаменитого фрака.

Месье Жаме спокойно отвел руку, щелчками почистил отдельные детали своего туалета, удовлетворенно оглядел себя и снова произнес:

— Мадам!

При этом он сбросил со своей туфли букашку, которая собралась было устроить себе там уютный домик.

— Моя собака! Мой бедный Гектор! — рыдала безутешная мать.

— Так это только собака?

— Только собака?! — взвизгнула разъяренная мать.

— А что, я точно получу монету в сто су? — подал голос все это время погруженный в размышления юный пастух.

— Две, дитя мое, целых две!

— Идет!

И пастух стал раздеваться, не обращая внимания на женщин, которые уже собрались на берегу вокруг этой группы.

Бедная собака барахталась в холодной воде как могла, но неумолимо приближалась к расположенному выше мельницы шлюзу.

Обнаженный пастух уже собирался броситься в речку, но Жедедья остановил его мановением руки.

— Храбрый молодой безумец, вы рискуете жизнью!

— Нисколько!

— Пастух!

— Месье, что вы вмешиваетесь? — завопила обезумевшая мать. — Гектор! Гектор!

— Мадам, послушайте меня!

— Гектор, ты меня слышишь?

— Я хладнокровен…

— Да и мне совсем не тепло, — прошептал голый пастух.

— Нет никакой нужды…

— Замолчите, презренный!

— …бросаться в воду!

— Гектор!

— Мы его выловим…

— По какому праву вы убиваете Гектора?!

— …когда его прибьет к шлюзу.

— Вы так думаете? — спросила смягчившаяся мать, сердце которой коснулся луч надежды.

— Совершенно уверен, — твердо ответил Жедедья Жаме и медленно, не спеша направился к мельнице, в то время как любопытство и умиление приделали крылышки к пяткам присутствующих.

Тем временем собака, силы которой уже были на исходе, попала в сильное течение, образованное двумя близко стоявшими дамбами, и вскоре скрылась под продолжавшим крутиться мельничным колесом.

Когда месье Жедедья Жаме подошел к шлюзу, бездыханное раздавленное тело Гектора покоилось на траве, а эхо повторяло жалобные вопли несчастной матери.

— Вот ваша работа! — вскричала она при виде Жедедьи и упала без чувств.

— Господа, — взволнованно обратился месье Жаме к аудитории, — мы могли вытащить его живым, обрели его мертвым, но, как я и предсказывал, мы его обрели!

Вряд ли нужно добавлять, что пожилая респектабельная дама не была Гектору истинной матерью, но ее называли этим нежным словом.

Эта история наделала много шуму в Солони, а газеты пересказали ее в пользу месье Жедедьи Жаме, которого, расхвалив на все лады, стали рекомендовать как кандидата на будущих выборах.

Благодаря стоустой молве месье Жаме не замедлил превратиться в местного оракула. Каждый день посоветоваться с ним приходили люди со всей округи, и эта заслуженная известность заставила померкнуть звезду месье Оноре Рабютена, королевского нотариуса.

За короткое время благодаря превосходным советам месье Жедедьи прибывшие вовремя пожарные не сумели потушить пожар на ряде ферм; несколько раз случились неурожаи, потому что крестьяне полностью полагались на суждения месье Жаме, когда и что сажать и сеять; на охоте произошло несколько несчастных случаев, были убиты люди, ибо охотники стреляли особым образом, как обучил их всезнающий наставник; целые стада вымерли от овечьей оспы, которой у них не было и в помине, после применения лекарств, привезенных месье Жаме, племянником Опима Ромуальда Тертульена.

Крестьяне были счастливы и с изяществом приветствовали обретенногоидола, когда тот, спустившись с пьедестала, прогуливался в окрестностях своего загородного дома, расположенного в трех лье от Амбуаза на благословенных берегах Луары.

Впрочем, все эти сельские заботы не могли отвратить месье Жедедью от его привычек чистюли; поэтому его никогда не видели в грязной толпе подвыпивших односельчан; он никогда не снисходил до участия в танцах на свежем воздухе, в час, когда заходящее солнце золотит землю своими последними лучами. Он побоялся бы замутить девственное сияние своих одежд, и как мать со страхом удерживает дочь под своим крылом, так и он опасался, что единственный предмет его забот и размышлений подвергнется грубым и грязным прикосновениям.

А в остальном, если с ним случалось какое-либо происшествие, он прежде всего старался исправить положение вещей при помощи своего знаменитого хладнокровия, которому позавидовал бы и сам Муций Сцевола[23], а уж сердился во вторую очередь.

Когда на улице его обдавал водой экипаж — не важно, дворянский или принадлежавший буржуа, богатый или бедный, на рессорах или нет, — месье Жаме укрывался в темной аллее и там с помощью платка дрожащей рукой восстанавливал изначальный блеск и чистоту забрызганной части туалета. Затем он ругал себя за то, что вышел на улицу в такую дурную погоду.

— Дождь, занудный, как бритва! — говорил он.

Это было единственное острое словцо, которое Жедедья себе позволял, хотя и сам не понимал его смысла. Утешившись таким образом, месье Жаме укорял небо, чьей жертвой стал, а уж потом обзывал растяпой и неумехой забрызгавшего его неловкого кучера.

Если ему на голову падали уличные часы, а он в этот момент раскланивался со знакомым, то он считал себя везунчиком, так как страдал только его череп, но не шляпа.

Одним словом, при наездах телег и тележек, тычках запозднившихся грузчиков и мастеровых, ударах кнутом форейторов почтовых карет месье Жедедья оставался верен раз и навсегда принятому правилу поведения, и в тот момент, когда он, устранив нанесенный ущерб, разражался бранью, телега уже прибыла по назначению, грузчик вернулся к торговцу вином, а почтовая карета катила в трех перегонах от места действия.

К тому же слово «растяпа», произнесенное с большим или меньшим ударением, вполне удовлетворяло его ежедневную потребность в бранных выражениях, и даже пурист-академик не смог бы потребовать большей корректности от месье Жаме в выражениях своего неудовольствия в критические минуты жизни.

Один только раз гадкий уличный проказник заставил месье Жаме выйти за единожды и навсегда очерченные границы бранных слов. Этот подросток вбил в землю колышек, а сверху пристроил продолговатую дощечку; положенная горизонтально, она представляла собой как бы качели, на один конец которых юный обитатель сточных канав положил жабу, уже несколько месяцев назад найденную им в болотистой почве соседнего карьера. Жаба несколько дней как подохла и не вызывала никакой жалости у праздных прохожих. Соорудив свою незамысловатую конструкцию, проказник мощным ударом по свободной части качелей послал ввысь бренные останки несчастной.

Погода стояла превосходная, и ласковое весеннее солнце приглашало буржуа подышать воздухом. Месье Жедедья Жаме прогуливался, как обычно, с зонтиком под мышкой, и был настроен вполне благодушно, как вдруг его шляпа просела под весом какого-то инородного тела. Сначала он не понял, в чем дело, испугался, поднес руку к пострадавшему месту и с понятным отвращением ощупал омерзительный предмет. Догадавшись, что за дождь просыпался на него с неба, месье Жаме, не вдаваясь в подробности космографии, истошно закричал:

— Свинья! Свинья!

Затем он вернулся домой. Голову он не потерял, но шляпу — безусловно. По возможности отчистив последнюю от вонючего подарка, посланного ему, как он думал, небесами, месье Жаме отказался от обеда и лег, чтобы в одиночестве полной мерой насладиться своим несчастьем.

Это было самое большое приключение в его жизни! Он никогда не забывал его и не хотел забывать.

Не удивляйтесь, что до сих пор вы не услышали специального рассказа о шляпе Жедедьи Жаме. Дело в том, что ей будет посвящена отдельная глава.

После упомянутого события жизнь месье Жаме потекла обычным порядком; он продолжал обучать юного Франсиса каллиграфии, причем с редким мастерством затачивал ему перья. Разок-другой его заставили поболеть чернильные брызги, вылетевшие из-под строптивого пера незрелого наследника. Но ни один отец не станет долго страдать от случайных ошибок своих отпрысков, если уж взялся за их духовное и религиозное воспитание.

Юный Франсис не был особенно охоч до прямых и косых палочек, приходилось его заставлять. Жаме-отец, который вообще никогда не шутил, отнюдь не был склонен к шуткам и в данном конкретном случае. Заточив все имевшиеся в доме перья, он запирал перочинный нож в ящик под двойной ключ и брал в свои учительские и отеческие руки линейку. Тут уж волей-неволей юному Франсису приходилось вступать на стезю наук, уже однажды пройденную Ньютоном[24] и Лавуазье[25].

Со своей стороны, мадам Перпетю Жаме, в безоблачном детстве награжденная пятой премией за игру на фортепьяно, бесплатно, по-матерински, давала уроки прелестной Жозефине. Эта юная девица была вылитая мать и совсем не походила на месье Жедедью. Однако добродетельность племянницы Ромуальда Тертульена была настолько вне подозрений, что никакой самый отчаянный сплетник не осмелился бы сделать далеко идущие выводы из их разительного несходства.

Каллиграфия, одежда, клавесин занимали все время сей простой, но достойной семьи.

Какая же случайность выхватила месье Жаме из его уютного прозябания и швырнула в эпицентр событий и происшествий, таких далеких от его привычной жизни?