Желание и чернокожий массажист

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Решенные условно, в нереалистической манере, декорации пьесы могут напоминать декорации к хореографической драме. Зритель видит часть особняка в викторианско-готическом стиле в Зеленом районе Нового Орлеана после полудня на стыке конца лета и начала осени. Этот интерьер сливается с фантастическим садом, похожим скорее всего на тропические джунгли или лес в доисторическую эпоху гигантских папоротников, когда плавники живых существ только превращались в конечности, а чешуя — в кожу. Краски этого сада-джунглей — сочные, кричащие, особенно если учесть, что воздух после дождя насыщен испарениями. В саду растут огромные цветы-деревья, похожие на оторванные части тела, на них словно все еще блестит незапекшаяся кровь; слышны пронзительные крики, свист, шипение, резкие звуки, будто сад населен дикими зверьми, змеями и хищными птицами…

Буйство в джунглях продолжается некоторое время после поднятия занавеса; затем воцаряется относительная тишина, которая вновь нарушается шумом и криками.

На сцену, опираясь на трость с серебряным набалдашником, входит женщина со светло-оранжевыми или розовыми волосами. На ней бледно-лиловое кружевное платье; увядшую грудь прикрывает морская звезда из бриллиантов. Ее сопровождает молодой блондин — доктор, весь в белом, холодно-прекрасный, очень-очень красивый. И речь, и манера старой женщины свидетельствуют о том, что она — во власти его ледяного обаяния.

Миссис Винэбл. Да, это и есть сад Себастьяна. Названия на табличках написаны по-латыни, но букв уже почти не видно. Там (делает глубокий вдох) — самые старые на земле растения, они остались еще с эры гигантских папоротников. Разумеется, в этом субтропическом климате (делает еще один глубокий вдох)… сохранились некоторые из самых редких, например, венерина мухоловка. Вы знаете, что такое венерина мухоловка, доктор?

Доктор. Насекомоядное растение?

Миссис Винэбл. Да, оно питается насекомыми. Мухоловку следует держать под стеклом с ранней осени и до поздней весны. Когда ее поместили под колпак, мой сын, Себастьян, вынужден был кормить ее фруктовыми мухами. Мухи такие дорогие! Их доставляют на самолетах из какой-то флоридской лаборатории, где их используют для экспериментов в области генетики. Но я-то не могу этого делать, доктор (глубокий вдох), я не могу, просто не могу ее кормить. И дело не в расходах, а в…

Доктор. Хлопотах.

Миссис Винэбл. Да. Так что прощай, венерина мухоловка, — да и многое другое тоже… Вот так! (Делает глубокий вдох.) Не знаю почему, но чувствую, что уже могу опереться на ваше плечо, да, доктор Цу… Цу..?

Доктор. Цукрович. Это польская фамилия, она означает «сахар». Поэтому зовите меня просто доктор Сахар. (Улыбается ей в ответ.)

МиссисВинэбл. Итак, теперь, доктор Сахар, вы видели сад Себастьяна.

(Они медленно идут во внутренний дворик.)

Доктор. Похоже на тщательно ухоженные джунгли…

Миссис Винэбл. Он хотел, чтобы сад был именно таким: ничего случайного — все продумано и спланировано при жизни Себастьяна (достает из ридикюля носовой платок и прикладывает его ко лбу)… и создано им самим!

Д о к т о р. А чем занимался ваш сын, миссис Винэбл? Кроме этого сада…

Миссис Винэбл. Вы не можете себе представить, сколько раз мне приходилось отвечать на этот вопрос! Понимаете — меня до сих пор это коробит: оказывается, Себастьяна Винэбла-поэта все еще никто не знает, кроме узкого круга лиц, включая его собственную мать!

Доктор. О-о!

Миссис Винэбл. А вообще-то, строго говоря, основным делом была его жизнь. Она — его творчество.

Доктор. Понятно.

Миссис Винэбл. Нет, пока еще не понятно, но когда я кончу, — поймете. Себастьян был поэтом — вот почему я сказала, что его жизнь была его творчеством. Потому что творчество поэта — это жизнь поэта, и наоборот: жизнь поэта — это творчество поэта, они неразделимы. Возьмем, например, продавца: его труд — одно, а жизнь — совсем другое, по крайней мере, так бывает. То же самое можно сказать о врачах, адвокатах, коммерсантах, даже ворах! Но жизнь поэта — это его творчество, а творчество — это особая жизнь… О, я уже заговорилась — и вздохнуть-то не могу, и голова кружится. (Доктор протягивает ей руку.) Благодарю вас.

Доктор. Миссис Винэбл, а ваш доктор одобряет этот ваш шаг?

Миссис Винэбл (.задыхаясь). Какой шаг?

Доктор. Встречу с той девушкой, которая, как вы думаете, виновна в гибели вашего сына?

Миссис Винэбл. Я жду ее уже несколько месяцев: в Сент-Мэрис я приехать не смогла — вот и вызвала ее к себе. Но я краха не потерплю — крах потерпит она! Я имею в виду — потерпит крах вся ее ложь, а не моя правда — правда восторжествует… Пойдемте, доктор Сахар! (Онмедленно ведет ее во дворик.) И все-таки мы дошли, ха-ха! Не думала, что ноги так сдадут, надо же! Присядьте, доктор. Я не побоюсь истратить последние силы и посвящу остаток своей жизни, да, доктор, защите репутации погибшего поэта. Поэт Себастьян не приобрел известности, он и не хотел ее, отказывался от нее. Ему были противны, даже отвратительны ложные ценности, а их как раз и несут с собой известность, слава, эксплуатация личности… Он, бывало, говорил мне: «Виолетта, мама! Ведь ты же переживешь меня!»

Доктор. Почему он так решил?

Миссис Винэбл. Настоящие поэты всегда ясновидцы! Когда ему было пятнадцать, он заболел ревматизмом, болезнь подействовала на митральный клапан — потому-то он и боялся лошадей, воды и так далее… «Виолетта, мама! — говорил он. — Ведь ты же переживешь меня, и потом, когда я умру, все достанется тебе, все будет в твоих руках, и ты сможешь делать все, что захочешь». Он говорил, конечно, о своем будущем признании. Вот этого он действительно хотел, хотел посмертного признания — что ему тогда за дело! Он хотел, чтобы после смерти мир открыл его творчество. Вот так! Теперь вам все понятно, доктор? Вот плод труда моего сына, вот его жизнь — она продолжается!

(Берет со стола тонкий золоченый томик с таким видом, будто это хлеб или вода Святого причастия. На золоченом обрезе книги и буквах ее переплета отражается полуденное солнце. Книга называется «Поэма лета». Неожиданно миссис Винэбл меняется в лице — теперь это лицо провидицы или экзальтированной монахини. В тот же миг в саду чистым и ясным голосом начинает петь птица, и кажется, что старая женщина вдруг молодеет.)

Доктор (читая заглавие). «Поэма лета»?

Миссис Винэбл. «Поэма лета», летом и написана. А всего их двадцать пять, он писал в год по поэме, сам печатал на станке восемнадцатого века в своей студии во Французском квартале, чтобы кроме него никто этого не видел…

(У нее как будто начинается головокружение.)

Д о к т о р. В год по поэме?

Миссис Винэбл. По одной каждое лето, пока мы ездили вместе. А остальные девять месяцев в году были лишь подготовкой.

Доктор. Девять месяцев?

Миссис Винэбл. Да, период вынашивания…

Доктор. Разве так трудно написать стихотворение?

Миссис Винэбл. Да, даже с моей помощью. А без меня и вообще невозможно! И минувшим летом он так ничего и не написал.

Доктор. Он умер минувшим летом?

Миссис Винэбл. Минувшим летом без меня он погиб — это и была его поэма минувшего лета. (Она пошатывается, доктор подводит ее к стулу. Она с трудом ловит воздух.) Однажды летом, давным-давно — почему я сейчас об этом вспомнила? — мой сын Себастьян сказал: «Послушай, мама!» И прочитал мне описание Мелвиллом Энкантадас — Заколдованных (Галапагосских) островов. Цитирую: «Представьте себе двадцать пять куч золы, сваленных там и сям на пригородном пустыре; вообразите, что иные из них выросли до размеров высокой горы, а пустырь — это море, и вы получите некоторое понятие о том, как выглядят Энкантадас, или Заколдованные острова. Группа не столько островов, сколько потухших вулканов, являющих собой картину, какую мог бы являть наш мир, если бы Бог покарал его вселенским пожаром»[6]. Конец цитаты. Он прочитал это мне и сказал: «Мы должны туда поехать». И тем летом мы поплыли на зафрахтованном корабле — четырехмачтовой шхуне, максимально похожей на ту, на которой, наверное, плавал туда и сам Мелвилл… Приплываем на Энкантадас, а там — такое, о чем Мелвилл даже не упомянул. Гигантские черепахи выползают из моря откладывать яйца. Раз в год самки выходят из воды на лучезарный берег вулканического острова, роют в песке ямки и откладывают в них яйца. Это долгая и мучительная процедура. А когда все кончено, изможденные черепахи ползут назад в море, чуть живые. Они никогда так и не видят своего потомства, а мы его видели. Себастьян точно знал, когда оно появится на свет, и мы вовремя вернулись, чтобы…

Доктор. Вернулись на…

Миссис Винэбл. На эти ужасные Энкантадас, в это царство потухших вулканов, чтобы вовремя увидеть, как появляются на свет черепашки и как они отчаянно несутся в море! (Слышны резкие крики птиц. Она поднимает голову.) Узкая полоска пляжа, черная, как икра, вся вдруг задвигалась! И небо задвигалось тоже…

Д о к т о р. И небо задвигалось?

Миссис Винэбл. Оно было полно хищных птиц… И вокруг стоял страшный шум от этих птиц, от их ужасных диких криков…

Доктор. Этих плотоядных птиц?

Миссис Винэбл. Представьте себе: узкая черная полоска острова — и только что вылупившиеся из яиц черепахи вылезают из ямок и что есть мочи наперегонки несутся к морю.

Доктор. Наперегонки к морю?

Миссис Винэбл. Спасаясь от этих хищных птиц, небо от которых такое же черное, как и берег! (Она опять пристально смотрит вверх, а из сада вновь слышатся дикие, резкие, жадные крики птиц. Звук доносится ритмичными волнами, будто поют дикари.) И весь пляж оживает: новорожденные черепахи несутся к морю, а птицы в это время кружат и — камнем вниз, прямо на них, и снова кружат, и снова — камнем вниз на этих черепашек, переворачивают их на бок, раздирают и пожирают. Себастьян полагал, что лишь сотой части одного процента черепах удавалось добраться до моря.

Д о к т о р. И что в этой картине так поразило вашего сына?

Миссис Винэбл. Мой сын искал… (Ненадолго замолкает, глотая воздух.) Ну, скажем, его интересовали морские черепахи.

Доктор. Вы, кажется, не то хотели сказать.

Миссис Винэбл. Но вовремя остановилась.

Доктор. Скажите, что хотели.

Миссис Винэбл. Я хотела сказать: мой сын искал Бога. А сделала паузу, потому что подумала — вдруг скажете: «Вот сумасброд-то, да еще с претензией!» — а Себастьян не был таким!

Доктор. Миссис Винэбл, врачи тоже ищут Бога.

Миссис Винэбл. Да что вы!

Д о к т о р. И, по-моему, им труднее искать его, чем, например, священникам. Ведь священникам помогают и такие хорошо известные книги-наставники, как Писания, и такие прекрасно организованные институты, как церковь. А у врачей этого нет…

Миссис Винэбл. Хотите сказать, что врачи, как и поэты, пускаются в поиски в одиночку?

Доктор. Да. Некоторые из них. Например, я.

Миссис Винэбл. Ну, ладно, вам я верю. (Смеется, сильно удивленная.)

Доктор. Позвольте, я расскажу вам о своей первой операции в Лайонс-Вью. Можете представить, как я тогда нервничал, — беспокоился, чем она закончится.

Миссис Винэбл. Да.

Доктор. Пациенткой была молодая девушка с диагнозом «безнадежная», она лежала в «камере».

Миссис Винэбл. Угу.

Д о к т о р. Так называется в Лайонс-Вью палата для буйных — изнутри она как камера. Днем и ночью там горит яркий свет, чтобы санитары видели перемену в выражении лиц и поведении пациентов — надо ж их вовремя остановить, а то такое выкинут! После операции я остался около этой девушки: было такое ощущение, будто родил ребенка, а он вот-вот дышать перестанет. Когда ее везли из операционной, я все шел рядом и держал ее за руку — а сердце в пятках. (Слышится негромкая музыка.) Был такой же прекрасный день, как сегодня. И вот когда мы вывезли ее, тут она и прошептала: «О, какое небо голубое!» И я почувствовал гордость, гордость и облегчение, потому что до того ее речь — то, что она пыталась сказать, — было потоком сплошных ругательств!

Миссис Винэбл. Ладно, теперь у меня все сомнения отпали, так и быть скажу: мой сын искал Бога, а точнее — его чистый образ. Он провел весь этот ослепительный день на экваторе в вороньем гнезде шхуны — все наблюдал за тем, что творилось на берегу, а когда стемнело и стало плохо видно, спустился с оснастки и сказал: «Ну наконец-то я Его узрел!» — он имел в виду Бога. И потом вдруг на несколько недель свалился с лихорадкой и все время бредил…

(Вновь слышится музыка островов — но звучит она недолго и очень тихо.)

Доктор. Представляю, как он мог себя чувствовать. Как был, вероятно, ошарашен при мысли о том, что узрел Божий образ, эквивалент Бога, — во всем том, что вы наблюдали на островах: твари небесные кружат-кружат — и камнем вниз на тварей морских, а те, несчастные, виноваты лишь в том, что им суждено плодиться на земле и они — тихоходы — не могут достаточно быстро доползти до моря, чтобы избежать истребления! Да, представляю, как можно такой спектакль осмыслить в терминах опыта, экзистенции, но при чем тут все-таки Бог? А как думаете вы?

Миссис Винэбл. Доктор Сахар, хотя я и действительный член протестантской епископальной церкви, я поняла, что он имел в виду.

Доктор. Что мы должны подняться над Всевышним, так?

Миссис Винэбл. Он хотел сказать, что Бог являет людям свой жестокий лик, от него исходит какой-то лютый окрик. Вот и все, что мы видим и слышим от Бога. А что, скажете, не так? И никто, я уверена, даже не задумался, в чем тут дело… (Музыка снова стихает.) Рассказывать дальше?

Доктор. Да, пожалуйста.

Миссис Винэбл. О чем еще? Об Индии, Китае…

(Входит мисс Фоксхилл с лекарством. Миссис Винэбл смотрит на нее.)

Фоксхилл. Миссис Винэбл.

Миссис Винэбл. О Господи, этот элексир… (Берет стакан.) Только аптекой и живу. Где я остановилась, доктор?

Д о к т о р. В Гималаях.

Миссис В и н э б л. О, да, это было давным-давно и тоже летом. В Гималаях Себастьян чуть было не ушел в буддийский монастырь. Дело зашло так далеко, что он обрил себе голову, спал на травяной циновке и питался одним лишь рисом из деревянной чаши. Пообещал этим хитрым буддийским монахам уйти от мира и от себя и отдать все сбережения их нищенствующему ордену. Тогда я дала телеграмму его отцу: «Ради Бога, заставь банк заморозить его счета». А в ответ получила телеграмму адвоката моего ныне уже усопшего супруга с таким текстом: «Мистер Винэбл опасно болен тчк ждет вашего приезда тчк нуждается вас тчк очень желательно немедленное возвращение тчк телеграфируйте время прибытия…»

Д о к т о р. И вы вернулись к мужу?

Миссис Винэбл. Я приняла самое трудное за всю свою жизнь решение — осталась с сыном. Я помогла ему преодолеть этот кризис. И меньше чем через месяц он встал со своей проклятой травяной подстилки, выбросил чашу для риса — мы заказали номера сначала в каирском «Шепарде», затем в парижском «Риде», и с тех пор, о, с тех пор мы… продолжали жить в мире света и тени (рассеяно поворачивается с пустым стаканом в руке; доктор встает и забирает у нее стакан)… причем тень была почти так же ярка, как и свет.

Д о к т о р. Не хотите ли присесть?

Миссис В и н э б л. Да уж придется, чтобы не упасть-то. (Он помогает ей усесться в кресло-каталку.) А как ваши задние ноги, в порядке?

Доктор (все еще под впечатлением рассказа). Мои что? Задние ноги? Да…

Миссис Винэбл. Ну, тогда вы не осел, нет, вы, разумеется, не осел, я ведь своим разговором могла любого осла оставить без задних ног, причем несколько раз… Но я должна была вам пояснить, что после того как минувшим летом я потеряла сына, мир тоже потерял очень много… А вам бы он понравился, да и он был бы очарован вами. Мой сын Себастьян не был каким-то снобом в семейных вопросах или в отношении денег, но вообще снобом он был, это правда. Да, он был снобом — ценил в людях личное обаяние, любил, чтобы все вокруг были красивы, и его всегда окружали молодые красавцы, где бы он ни был: здесь, в Новом Орлеане, или в Нью-Йорке, на Ривьере, в Париже, Венеции — везде он появлялся в окружении молодых и красивых талантов!

Доктор. Ваш сын был молод, миссис Винэбл?

Миссис Винэбл. Мы оба были молоды, доктор, молодыми и остались.

Доктор. Можно взглянуть на его фотографию?

Миссис Винэбл. Конечно, можно. Хорошо, что вам захотелось на него посмотреть. Я покажу не одну, а две фотографии. Вот. Вот мой сын Себастьян в костюме ренессансного пажа-мальчика на маскараде в Каннах. А вот он в том же костюме на маскараде в Венеции. Между этими фотографиями двадцать лет. А теперь скажите, которая старше.

Доктор. По виду эта.

Миссис Винэбл. Да, снимок, но не человек. Чтобы не стареть, нужно сопротивляться, тут нужны характер, дисциплина, воздержание. Один коктейль перед обедом, а не два, не четыре и не шесть, одна нежирная отбивная и лимонный сок к салату — и это в ресторанах с таким выбором!

(Из дома выходит мисс Фоксхилл.)

Мисс Фоксхилл. Миссис Винэбл, пришли… (В тот же миг в окне появляются миссис Холли и Джордж.)

Джордж. Привет, тетя Ви!

Миссис Холли. Виолетта, дорогая, а вот и мы.

Мисс Фоксхилл. Мать и брат мисс Холли.

Миссис Винэбл. Подождите наверху, в гостиной. (Обращается к мисс Фоксхилл.) Проводите-ка их наверх — пусть не стоят у окна, пока мы тут беседуем. (Доктору.) Давайте отъедем от окна. (Он везет ее на середину сцены.)

Доктор. Миссис Винэбл, а у вашего сына была… ну, что ли… частная, я хотел сказать, личная жизнь?

Миссис Винэбл. Я ждала, я хотела, чтобы вы об этом спросили.

Доктор. Почему?

Миссис Винэбл. Да потому, что слышала ее бред, правда, из чужих уст и в сильно приглаженном виде! Слишком больна была, чтобы туда поехать и послушать самой. Но я в состоянии понять, какой это страшный удар по репутации моего сына — мертвый-то себя уже не защитит! Его должна защищать я! А теперь сядьте и послушайте меня… (доктор садится) прежде чем слушать эту… когда она здесь появится. Мой сын Себастьян так и умер нетронутым. Это не значит, что его никто не домогался, вовсе нет. Но, скажу я вам, нам пришлось соблюдать великую осторожность, потому что его, с его наружностью и обаянием, часто преследовали — да кто только не преследовал! Но он все равно остался нетронутым. Повторяю — не-тро-ну-тым!

Доктор. Понимаю, что вы хотите сказать, миссис Винэбл.

Миссис Винэбл. И вы мне верите, правда?

Доктор. Да, но…

Миссис Винэбл. Что значит «но»?

Доктор. Быть нетронутым в таком возрасте… Сколько ему исполнилось минувшим летом?

Миссис Винэбл. Может, сорок… мы не считали его дни рождения…

Доктор. Итак, он был убежденным холостяком?

Миссис Винэбл. Еще каким — будто дал обет безбрачия! Звучит тщеславно, доктор, но я действительно была единственной в его жизни, кто удовлетворял все его желания, связанные с окружающими. Время от времени он расставался с людьми, бросал их! Потому что их… их отношение к нему не было…

Доктор. Столь чистым, как…

Миссис Винэбл…требовал того мой сын Себастьян! Мы были знаменитой парой! Все говорили не «Себастьян и его мать» и не «миссис Винэбл и ее сын», а «Себастьян и Виолетта». Например, «Виолетта и Себастьян сейчас в Лидо, они в отеле «Рид» в Мадриде. Себастьян и Виолетта, или Виолетта и Себастьян, сняли на лето дом в Биаррице» и тд. И каждое наше появление, каждый выход приковывал всеобщее внимание — всех остальных мы затмевали! Скажете — тщеславие? О нет, доктор, это нельзя назвать…

Доктор. Аяи не называю.

Миссис Винэбл. Это не было folie de grandeur — манией величия, это было само величие!

Доктор. Понимаю.

Миссис Винэбл. Такое отношение к жизни едва ли встречалось со времен Ренессанса, после того, как вместо королей и принцев во дворцах стали жить богатые лавочники.

Доктор. Понимаю.

Миссис Винэбл. Ведь что такое жизнь большинства людей? Это лишь тропки в дебрях, с каждым днем они плутают все больше и больше, и по ним никуда не выйдешь, только к смерти… (Слышится лирическая музыка.) А мой сын Себастьян и я — мы конструировали наши дни, каждый день, мы создавали каждый день нашей жизни как скульптуру. Да-да, мы оставили после себя вереницу дней, настоящую галерею скульптур! Но минувшим летом… (Пауза, а затем музыка продолжается.) Я не могу ему простить, даже теперь, когда он заплатил за это жизнью! Простить, что позволил этой бестии, этой…

Доктор. Девушке, которая…

Миссис Винэбл. Вы скоро ее здесь увидите! Да. Он позволил этой бестии — язык-то у нее как нож — уничтожить нашу легенду, память о…

Доктор. Миссис Винэбл, как вы думаете, почему она это сделала?

Миссис Винэбл. У идиотов не может быть разумных объяснений?

Д о к т о р. Да нет же — я имею в виду, что, по вашему мнению, ее к этому побудило?

Миссис Винэбл. Странный вопрос! Мы ее с ложки кормили и одевали — с головы до пят. Но разве за это говорят потом спасибо или хотя бы не ругают — да таких сейчас днем с огнем не сыщешь! Роль благодетеля хуже чем неблагодарная, это роль жертвы, священной жертвы! Да-да, доктор, они хотят крови, хотят вашей крови на ступеньках алтаря их вызывающего, жестокого «Я»!

Доктор. По-вашему, это что, обида?

Миссис Винэбл. Ненависть. В Сент-Мэрис заткнуть ей рот так и не смогли.

Доктор. Но, по-моему, она была там довольно долго — несколько месяцев.

Миссис Винэбл. Я хотела сказать «не смогли утихомирить». Ее все время несет! И в Кабеса-де-Лобо, и в парижской клинике — просто рта не закрывала, портя репутацию моему сыну. На «Беренгарии» — на ней она плыла в Штаты, — как только вылезала из каюты, ее сразу же начинало нести. Даже в аэропорту, когда ее сюда привезли, — но еще в скорую не втащили, чтобы отправить в Сент-Мэрис, — она уже успела кое-что растрепать. Вот ридикюль, доктор (берет матерчатую сумку), здесь куча всякого хлама, всякой ерунды — мешок для старух, а в старуху я и превратилась с минувшего лета. Откройте — у меня пальцы не гнутся — и достаньте портсигар и сигареты.

Доктор (делая и то и другое). Но у меня нет спичек.

Миссис Винэбл. По-моему, зажигалка на столе.

Доктор. Да, есть. (Щелкает зажигалкой — вспыхивает высокое пламя.) Господи, какой факел!

Миссис Винэбл(с неожиданно сладкой улыбкой). «Так доброе дело в испорченном мире сияет».

(Пауза. В саду мелодично поет птица.)

Доктор. Миссис Винэбл…

Миссис Винэбл. Да.

Д о к т о р. В последнем письме, на прошлой неделе, вы упомянули о… о чем-то вроде фонда, благотворительного фонда, что ли…

Миссис Винэбл. Я писала, что мои адвокаты, банкиры и другие доверенные лица устанавливают Мемориальный фонд Себастьяна Винэбла. Будем субсидировать работу молодых людей, таких, как вы. Тех, что раздвигают границы науки и искусства, но сталкиваются с трудностями финансового порядка. Ведь у вас есть такие трудности, а, доктор?

Д о к т о р. Да они, наверное, есть у всех. А моя работа — дело радикально новое, и ответственные за государственные фонды, естественно, пока боятся тратиться и держат нас на голодном пайке, таком голодном, что… Мне нужна отдельная палата для пациентов, нужны обученные ассистенты. Я хочу жениться, но не могу себе этого позволить! И, кроме того, есть еще проблема: где достать нужных пациентов, а не каких-то уголовников-психопатов, которых мне подбрасывает государство! Потому что мои операции… ну, рискованы, что ли… Не хотелось бы настраивать вас против моей работы в Лайонс-Вью, но с вами надо по-честному. Пока я оперирую с изрядной долей риска. Ведь когда в мозг проникает инородное тело…

Миссис Винэбл. Да.

Доктор. Пусть даже тонюсенький скальпель…

Миссис Винэбл. Да.

Д о к т о р. И пусть он в искусных пальцах хирурга…

Миссис Винэбл. Да.

Доктор. Все-таки остается изрядная доля риска.

Миссис Винэбл. Вы сказали, эти операции успокаивают пациентов, утихомиривают их — они вдруг становятся смирными.

Доктор. Да, это так — это мы уже знаем, но…

Миссис Винэбл. Так что же еще?

Доктор. Минует еще десяток лет, прежде чем мы сможем сказать, насколько прочны первые успехи операций, насколько длителен их эффект или он проходит. А особенно сильно меня преследует мысль: сможем ли мы когда-нибудь в будущем воссоздать полноценную человеческую личность или это всегда будет ограниченное существо, пусть и лишенное каких-то резких отклонений от нормы, но ограниченное? Вот так, миссис Винэбл.

Миссис Винэбл. Да, но какое это все-таки для них благо — стать просто спокойными, вдруг стать спокойными… (В саду мелодично поет птица.) После всего ужаса, после этих кошмаров просто иметь возможность поднять голову и увидеть (смотрит вверх и поднимает руку, показывая на небо)… небо, но не такое черное от хищных, жадных птиц, как небо над Энкантадас, а…

Доктор. Миссис Винэбл, а ведь я не могу поручиться, что после лоботомии ее перестанет, как вы сказали, «нести».

Миссис Винэбл. Перестанет или нет, но после операции-то кто ж ей поверит?

(Пауза, а затем негромкая музыка джунглей.)

Доктор (тихо). Господи! (Пауза.) Миссис Винэбл, допустим, после того, как я встречусь с девушкой, осмотрю и выслушаю ее историю, то есть эту болтовню, я все еще не приду к выводу, что состояние девушки настолько серьезно, что ее необходимо подвергать риску, и, может быть, нехирургическое лечение, такое, как инсулиновая терапия, электрошок и…

Миссис Винэбл. В Сент-Мэрис ей все уже сделали. А теперь остается только это!

Д о к т о р. А если я с вами не соглашусь?

Миссис Винэбл. Но это только полвопроса. Давайте заканчивайте.

Доктор. Вы по-прежнему будете поддерживать мои эксперименты в Лайонс-Вью? Иными словами: поддержит ли их тогда Мемориальный фонд Себастьяна Винэбла?

Миссис Винэбл. Но, доктор, своя-то рубашка всегда ближе к телу!

Доктор. Миссис Винэбл! (В окне между кружевными шторами появляется Кэтрин Холли.) Вы столь наивны, что вам и в голову не приходит, — конечно, не приходит! — что ваше предложение о субсидии можно истолковать как… ну как своеобразный подкуп, что ли.

Миссис Винэбл (смеется, откидывая голову). Называйте, как хотите, — мне все равно. Но запомните одно: она все рушит, а мой сын — создавал! А теперь, коль уж моя честность вас шокировала, забирайте свой черный чемоданчик — без субсидии — и давайте-ка из этого сада! Никто нас не слышал, были здесь только вы да я. Вот так, доктор Сахар!

(Из дома выходит мисс Фоксхилл.)

Мисс Фоксхилл (зовет). Миссис Винэбл!

Миссис Винэбл. Ну, что там еще, чего вы хотите, мисс Фоксхилл?

Мисс Фоксхилл. Миссис Винэбл, пришла мисс Холли с…

(Миссис Винэбл замечает у окна Кэтрин.)

Миссис Винэбл. Боже, она там, в окне! Я же вам сказала, чтоб ее не пускали больше в мой дом! Я же велела вам встретить их у двери и провести вокруг дома в сад. Вы что, оглохли? Теперь я просто не готова встречаться с ней. Пять часов, и я должна подкрепиться — выпить коктейль. Ввезите меня в дом… Как, доктор, вы еще здесь? А я-то думала, уже убежали. Поеду-ка к другому входу. (Доктору.) А вы, если хотите, можете остаться. Или убежать, если возникнет такое желание, или войти в дом — делайте что угодно, но ровно в пять я буду пить свой дайкири со льдом! А потом уже — к ней, лицом к лицу!

(Во время этого монолога миссис Винэбл медленно едет по саду; она похожа на величавый морской корабль, которому ветер дует в паруса, на пиратский фрегат или нагруженный сокровищами галеон. Доктор смотрит на Кэтрин, обрамленную кружевными шторами. Рядом с ней появляется сестра Фелисити и уводит девушку от окна. Звучит музыка: зловещие фанфары. Только сестра Фелисити успевает открыть Кэтрин дверь, как доктор вдруг срывается с места, пытается подхватить портфель, но промахивается. Кэтрин выбегает из дома, и они почти сталкиваются…)

К э т р и н. О, простите меня!

Доктор. Виноват.

(Кэтрин смотрит ему вслед, пока он входит в дом.)

Сестра Фелисити. Сядьте и успокойтесь. И ждите, когда выйдут ваши близкие.

Свет меркнет.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Кэтрин достает из лакированного портсигара сигарету и закуривает. Последующие быстрые ритмичные реплики персонажи произносят в ходе быстрых, похожих на танец движений: сестра в накрахмаленном белом халате — он должен шелестеть — бегает за девушкой вокруг белого плетеного столика и таких же стульев; все это может сопровождаться быстрой музыкой.

Сестра. Что взяли из коробки?

Кэтрин. Всего лишь сигарету.

Сестра. А ну ее обратно!

Кэтрин. Уж поздно, я курю.

Сестра. Давайте-ка, давайте.

Кэтрин. Но дайте докурить.

Сестра. Давайте-ка сюда. Вы знаете, в Сент-Мэрис курить запрещено.

Кэтрин. Но сейчас мы не в Сент-Мэрис, оттуда мы ушли.

Сестра. Однако же покамест вы под моим надзором, и права не имею курить вам разрешить. В последний раз курили и уронили прямо на платье сигарету — и начался пожар.

Кэтрин. Нет, не было пожара. Прожгла я просто в юбке дыру, все потому, что была я без сознания от всех этих лекарств. (Эти слова она произносит стоя позади белого плетеного стула. Реплики начинают наскакивать одна на другую.)

Сестра. Давайте быстро, Кэтрин!

К э т р и н. Не будьте же занудой!

С е с т р а. А за непослушание расплатитесь потом.

К э т р и н. Ну ладно, расплачусь я.

Сестра. Давайте сигарету, или пишу я рапорт, чтоб вас опять туда — в отделение для буйных, вот только не дадите… (Дважды хлопает в ладоши, а затем вытягивает над столом руку.)

К э т р и н. Я вовсе не из буйных!

Сестра. Давайте сигарету! Держать мне сколько руку?

Кэтрин. Ну нате вот, возьмите! (Тычет зажженным концом сигареты в ладонь сестры, та вскакивает и прикладывает ладонь к губам.)

Сестра. Вы обожгли меня!

Кэтрин. Простите, не хотела.

Сестра (возмущенно, воя от боли). Нарочно обожгли!

Кэтрин. Просили сигарету — вот я и отдала…

Сестра. Зажженным-то концом…

К э т р и н. О, как мне надоели опека и угрозы!

Сестра (властно). Садитесь.

(Кэтрин неохотно садится в кресло на авансцене лицом к публике. Сестра дует на пораненную ладонь. И тут из дома раздается жужжание электрического миксера.)

Кэтрин. A-а, недремлющий миксер: значит, сейчас ровно пять, и тете Ви пора пить дайкири — по ней можно проверять часы. (Она почти готова рассмеяться. Потом делает глубокий, дрожащий вдох и прислоняется к спинке, но ее сжатые в кулаки руки остаются на белых подлокотниках плетеного кресла.) Значит, мы в саду Себастьяна. Мой Бог, я сейчас расплачусь!

Сестра. Лекарство перед уходом принимали?

Кэтрин. Нет, не принимала. Но ведь вы-то мне его дадите?

Сестра (почти нежно). А вот и не дам. Не велено. Может, доктор даст.

Кэтрин. Этот молодой блондин — я чуть на него не налетела!

Сестра. Да. Это молодой врач из другой больницы.

Кэтрин. Какой больницы?

Сестра. Нетрудно догадаться…

(.В окне появляется доктор.)

Кэтрин (резко вставая). Я знала, что за мной следят, он там, в окне, вон уставился!

Сестра. Сядьте и успокойтесь. Сейчас выйдут ваши близкие.

Кэтрин (вместе с ней). Так он из Лайонс-Вью!

(Она подходит к окну. Доктор мгновенно скрывается в дымке белых тюлевых штор.)

Сестра (вставая и делая сдерживающий жест, почти с сочувствием). Сядьте, милочка.

Кэтрин. Так это же доктор из Лайонс-Вью!

С е с т р а. Да успокойтесь…

Кэтрин. Когда же я перестану носиться по этой крутой белой улице в Кабеса-де-Лобо?

Сестра. Кэтрин, милочка, сядьте.

Кэтрин. Сестра, а ведь я его любила! И почему он не позволил мне себя спасти? Ведь я пыталась — схватила его за руку, но, сестра, он ударил меня и побежал — и совсем не туда!

Сестра. Кэтрин, милочка, успокойтесь. (Чихает.)

Кэтрин. Будьте здоровы! (Произносит это механически, все еще глядя в окно.)

Сестра. Спасибо.

К э т р и н. А доктор все еще у окна, но он слишком белый, чтобы прятаться за занавесками. Отражает свет и сквозь них просвечивается. (Отворачивается.) А блондины были следующими в нашем «меню».

Сестра. Пора успокоиться. Тихо, милочка, тихо.

Кэтрин. Кузен Себастьян тогда сказал: «У меня на блондинов прямо голод, брюнеты надоели, а по блондинам я просто изголодался». У него и рекламы-то все были с севера, из стран, где живут блондины. Наверное, он уже заказал нам номер где-нибудь в Копенгагене или Стокгольме. «Надоели темные, хочется чего-нибудь светленького». Он говорил о людях, будто это блюда в меню: «Вот этот с виду деликатесик, а вот тот вкуснятинка» или «Там вон ни рыба ни мясо». Наверное, он и в самом деле совсем изголодался: жил-то ведь на одних таблетках и этих салатах.

Сестра. Прекратите! И сейчас же успокойтесь.

Кэтрин. Он меня любил, а я любила его… (Вновь со слезами в голосе.) Если б он не отпустил моей руки, я бы его спасла! Минувшим летом Себастьян вдруг сказал мне: «Пташка, полетим-ка на север, я хочу погулять под этим северным сиянием — никогда не видал еще северных зорек!» Кто-то когда-то сказал: «Все мы дети одного гигантского детского сада: пытаемся сложить имя Господне из уродливых алфавитных кубиков!»

Миссис Холли (за сценой). Сестра!

(Сестра встает.)

Кэтрин. (тоже вставая). Это меня, ведь это меня они зовут сестрой.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Сестра Фелисити медленно садится. В это время из глубины сада выходят мать и младший брат девушки. Мать, миссис Холли, — недалекая женщина с Юга — больше о ней сказать нечего. Брат Джордж элегантно одет. Благодаря своей высокой и изящной фигуре он смотрится в этой семье лучше других.

Миссис Холли. Кэти, дорогая, Кэти! (Нерешительные объятия.) Ну и ну! Да она же прекрасно выглядит, правда, Джордж?

Джордж. У-гу.

Кэтрин. Нас специально отправляют в салон красоты каждый раз, когда предстоит семейный визит. А так — мы выглядим ужасно: нам ведь не дают ни пудры, ни помады, ничего металлического — боятся, чтобы не проглотили.

Миссис Холли (с коротким смешком). По-моему, она выглядит просто великолепно, правда, Джордж?

Джордж. Не можем ли мы поговорить с ней немного, без монахини?

Миссис Холли. Ну, наверное, можно. Как вы думаете, сестра?

Кэтрин. Простите, сестра Фелисити, это моя мать, миссис Холли, а это мой брат Джордж.

Сестра. Здравствуйте.

Джордж. Здрасте.

Кэтрин. Это сестра Фелисити.

Миссис Холли. Мы так рады, что Кэти в Сент-Мэрис! И так вам благодарны за все, что вы для нее делаете.

С е с т р а (с грустью, машинально). Делаем для нее все, что можно, миссис Холли.

Миссис Холли. Ну, конечно, это так. Да, но… надеюсь, вы не против, если мы с нашей Кэти немножко поболтаем наедине, а?

Сестра. Мне велено не терять ее из виду.

Миссис Холли. Мы только на минутку. А вы можете посидеть в холле или в саду. Мы позовем вас, когда наш разговор перестанет носить частный характер.

(Неопределенно кивнув, сестра Фелисити, шелестя накрахмаленным халатом, выходит.)

Джордж (Кэтрин). В чем дело, черт бы тебя побрал? Ты что, хочешь нас разорить?!

Миссис Холли. Да тише ты, Джоджик. Не обижай сестричку!

(Джордж подпрыгивает и, шлепая себя по коленке теннисной ракеткой в футляре на молнии, гордо удаляется.)

Кэтрин. Какой Джордж элегантный!

Миссис Холли. Джордж унаследовал гардероб кузена Себастьяна, но остальное к нам еще не попало! Как, разве ты не знала? Ведь все остальное не узаконено, и Виолетта может сохранять такое положение, сколько захочет.

Кэтрин. А где тетя Ви?

Миссис Холли. Джордж, пойди сюда! (Он возвращается, недовольный.) Виолетта сейчас спустится.

Джордж. Да, тетя Ви уже садится в лифт.

Миссис Холли. Ага, точно. Она сделала себе лифт вместо ступенек, колоссально, такого ни у кого нет! Весь отделан китайским лаком, черным и под золото, а какие на нем птицы! Но только на двоих, и мы с Джорджем спускались пешком. Сейчас она, наверное, допивает дайкири, все еще пьет его ежедневно ровно в пять, особенно в жару… Жуткая смерть Себастьяна ее почти доканала! Пока ей, вроде бы, лучше, но ведь это временно. Дорогая, ты же знаешь, ну, конечно, ты понимаешь, почему мы не приходили к тебе в Сент-Мэрис. Нам сказали, что ты вся на нервах, а от родственников могло стать еще хуже! Но хочу, чтобы ты была в курсе: в городе никто, абсолютно никто ничего про тебя не знает. Правда, Джордж? Ни одна душа даже и не подозревает, что ты вернулась из Европы. Когда нас спрашивают о тебе, мы говорим, что ты осталась за границей для учебы. (Затаив дыхание.) А теперь, сестра, пожалуйста: когда будешь рассказывать тете Ви о том, что произошло с Себастьяном в Кабеса-де-Лобо, я хочу, чтобы ты взвешивала каждое свое слово.

Кэтрин. А что вы хотите, чтобы я рассказала?

Миссис Холли. Да просто выбрось из головы эту небылицу! Ради меня и Джорджа, ради твоего брата и матери, не повторяй этот ужас! По крайней мере, тетушке не надо, а?

Кэтрин. Тогда я должна буду рассказать тете Ви, что на самом деле случилось с ее сыном в Кабеса-де-Лобо.

Миссис Холли. Вот потому, дорогая, ты и здесь. Она настаивает, она хочет все услышать из твоих уст!

Джордж. Ведь ты единственный очевидец.

Кэтрин. Нет, были и другие, но все убежали.

Миссис Холли. Сестра, тебя явно мучают какие-то кошмары. А теперь послушай: в своем завещании Себастьян оставил тебе и Джорджу…

Джордж (благоговейно). Каждому из нас по пятьдесят тысяч, каждому! После всех налогов, каково, а?!

К э т р и н. О да, но если мне сделают укол, тогда у меня просто не будет другого выхода: я должна буду в деталях описать им все, что случилось в Кабеса-де-Лобо минувшим летом. Непонятно? У меня не будет выхода — придется сказать правду. Укол закупоривает какой-то клапан, и молчать уже невозможно: все прет наружу — приличное и не очень, себя не контролируешь и всегда говоришь одну голую правду!

Миссис Холли. Кэти, дорогая. Я не знаю всех обстоятельств, но ум-то ведь у тебя в порядке, и в душе ты же знаешь: то, что ты рассказываешь, — это уже слишком.

Джордж (iперебивая). Кэти, все, что говорила, ты должна забыть. Ладушки? За пятьдесят-то тысяч.

Миссис Холли. Если тетя Ви станет оспаривать завещание, — а я чувствую, так оно и будет, — тогда дело навсегда погрязнет в судах, и мы останемся…

Джордж. А сейчас оно в стадии утверждения. И если ты все будешь рассказывать по-прежнему, мы никогда не получим заверенной копии завещания. Мы же не можем нанимать дорогих адвокатов, чтобы добиться своего! Итак, если ты не перестанешь нести бред, мы не получим того, чего хотим!

(Он с досадой отворачивается и делает резкое движение рукой — будто бьет по чему-то. Кэтрин несколько секунд пристально смотрит на его высокую спину, а потом дико смеется.)

Миссис Холли. Не смейся так, Кэти, ты меня пугаешь.

(В саду кричат дикие птицы.)

Джордж (оборачиваясь). Кэти, деньги на бочке. (Наклоняется над диваном, держа руки на коленях фланелевых брюк, и говорит Кэтрин прямо в лицо, будто она плохо слышит. Она поднимает руку, чтобы погладить его по щеке, — он хватает ее, отводит в сторону, но продолжает крепко держать.) Если тетя Ви решит оспаривать завещание, мы останемся без денег. Это до тебя доходит?

Кэтрин. Да, братец, доходит.

Джордж. Видишь, мама, она безумна как койот! (Коротко и холодно целует ее.) Мы не получим ни единого пенни, клянусь Богом, не получим! Итак, ты должна забыть эту историю — про кузена в Кабеса-де-Лобо, даже если это правда! Хотя так не могло быть!

Ты должна все это забыть, сестра! Нельзя же рассказывать такое цивилизованным людям в цивилизованной современной стране!

Миссис Холли. Ах, зачем, зачем, зачем, Кэти, ты придумала эту сказку?

Кэтрин. Но, мама, я ж ее не придумывала. Я понимаю, это ужасно, но это правда нашего времени, мира, в котором мы живем, и это действительно случилось с кузеном Себастьяном в Кабеса-де-Лобо…

Джордж. A-а, ну, тогда все, она точно расскажет. Мама, да ведь она все равно ей все выложит прямо здесь, тете Ви, а мы потеряем сто тысяч! Кэти, ты сука!

Миссис Холли. Джоджик!

Джордж. Еще раз повторяю — ты сука! Она не сумасшедшая, мама, она такая же нормальная, как все, она просто, просто извращенка! И всегда была извращенкой…

{Кэтрин отворачивается и начинает тихо всхлипывать.)

Миссис Холли. Джоджик, Джоджик, извинись-ка перед сестрой, нельзя так разговаривать, ведь она твоя сестра. Сейчас же повернись и скажи своей нежной сестричке, что больше не будешь говорить с ней таким тоном!

Джордж (оборачиваясь к Кэтрин). Ты, конечно, извини, но ты же знаешь, как нам нужны эти деньги! Мне и маме, нам, Кэти! При моих-то амбициях! Я молод — и многое хочу, мне многое нужно! Так подумай, пожалуйста, обо мне, о нас.

Мисс Фоксхилл (за сценой). Миссис Холли! Миссис Холли!

Миссис Холли. Меня зовут. Кэти, Джоджик, конечно, сказал не то, но ты же знаешь, ведь это правда. Мы должны получить все, что Себастьян завещал нам. Ну, дорогая! Ведь ты же не подведешь нас? Обещаешь? Нет? Не подведешь?

Джордж (яростно кричит). Тетя Ви уже здесь! Мама, Кэти, тетя Ви… вон тетя Ви!

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

На сцену въезжает миссис Винэбл. Торжественный марш.

Миссис Холли. Кэти, это тетя Ви!

Миссис Винэбл. Она меня видит — да и я ее тоже. И этого более чем достаточно. Мисс Фоксхилл, отвезите-ка мое кресло вон в тот угол. Отведите спинку чуть-чуть назад. (Мисс Фоксхилл выполняет просьбу.) Еще. Еще. Теперь уже слишком! Чуть-чуть. Вот так. Теперь хорошо. А сейчас я буду допивать дайкири. Кофе кто-нибудь хочет?

Д ж о р д ж. Я бы выпил солода с шоколадом.

Миссис Холли. Джоджик!

Миссис Винэбл. У меня что здесь, аптека?

Миссис Холли. Джоджик каким был, таким остался.

Миссис Винэбл. Я так и предполагала.

(Воцаряется неловкое молчание. Мисс Фоксхилл, словно вору подкрадывается к миссис Винэбл, подает ей картонную папку и шепчет тихим бездыханным голосом.)

Мисс Фоксхилл. Вот папка с надписью Кабеса-де-Лобо. В ней ваша переписка с полицией и американским консулом.

Миссис Винэбл. Ноя просила английскую копию! Она в отдельной…

Мисс Фоксхилл. Да, вот она.

Миссис Винэбл. А-а…

Мисс Фоксхилл. А вот рапорта частных детективов, вот отчет…

Миссис Винэбл. Да, да, да! Но где же доктор?

Мисс Фоксхилл. В библиотеке, говорит по телефону.

Миссис Винэбл. Он что, другого времени не мог выбрать для звонка?

Мисс Фоксхилл. Он не звонил — звонили ему из…

Миссис Винэбл. Мисс Фоксхилл, что вы разговариваете со мной так, будто в комнате покойник!

(Мисс Фоксхилл хихикает, несколько смущенная.)

Кэтрин. Она боится, тетя Ви. А можно мне подвигаться? Встать и походить, пока мы не начнем.

Миссис Холли. Кэти, дорогая, Кэти, разве Джордж не сказал тебе: ведь его пригласили в Туланский университет в Луизиане, и он теперь на философском, как и Пол-младший.

Миссис Винэбл. Это сразу видно. Тактичный молодой человек с хорошим вкусом: явиться сюда с головы до пят в одежде моего сына!

Джордж. Но, тетя Ви, вы же сами мне ее дали!

Миссис Винэбл. Я же не думала, что ты будешь расхаживать в ней передо мной.

Миссис Холли (быстро). Джоджик, скажи тете Ви, как ты ей благодарен за…

Д ж о р д ж. На Британия-стрит есть один еврей-портной, он так все подогнал — никогда и не догадаешься, что она не с моего плеча!

Миссис Холли. И взял-то умеренно! Какое счастье, что Себастьян оставил Джоджику прекрасное наследство, только вот Кэти нас немножко подводит.

Джордж. Тетя Ви, а как насчет завещания? (Миссис Холли покашливает.) Я хочу знать, можем ли мы пройти все это как-то, как-то…

Миссис Холли. Джоджик хотел сказать побыстрее! Быстрее покончить со всеми формальностями.

Миссис Винэбл. Не понимаю, о чем идет речь. Фоксхилл, позовите-ка доктора. (Встает и с помощью трости ковыляет к двери.)

Мисс Фоксхилл (у выхода). Доктор!

Миссис Холли. Джоджик, о деньгах больше ни-ни!

Д ж о р д ж. А вдруг мы ее больше никогда не увидим?

(Кэтрин встает и, тяжело дыша, идет во дворик; за ней вслед — сестра Фелисити.)

Сестра (машинально). В чем дело, милочка?

Кэтрин. Наверное, я грежу, не может же такого быть на самом деле!

Мисс Фоксхилл (возвращаясь). Он был вынужден ответить на срочный вызов из Лайонс-Вью.

(Небольшая напряженная пауза.)

Миссис Холли. Тетя Ви! Только не в Лайонс-Вью!

(Сестра Фелисити уже начала вести Кэтрин во дворик — теперь они останавливаются.)

Сестра. Знаете, милочка, надо подождать.

Кэтрин. Ждать? Знаю, чего я дождусь.

Миссис Винэбл (одновременно с ней). Почему это не надо? Вы что, готовы платить по тысяче в месяц и нести другие расходы за ее лечение в Сент-Мэрис?

Миссис Холли. Кэти, дорогая, Кэти! (Кэтрин вместе с сестрой возвращается.) Скажи тете Ви, как ты ей благодарна за возможность отдохнуть и подлечиться в таком милом, милом местечке, как Сент-Мэрис!

Кэтрин. Но сумасшедший дом совсем не «милое, милое местечко».

Миссис Холли. Но там же прекрасно кормят! Разве там не прекрасно кормят?

Кэтрин. Да, жареной овсянкой — а я ее терпеть не могу. Пока терпела — разрешали гулять по двору.

Сестра. Гулять ей запретили — куда ее одну без санитаров? Она и с ними-то к забору подбегала и делала знаки машинам, чтобы они останавливались.

Кэтрин. Да, и несколько раз. Потому что я неделями пыталась передать записку из этого «милого, милого местечка».

Миссис Холли. Какую записку, дорогая?

Кэтрин. Записку о том, что мне стало страшно, мама.

Миссис Холли. Не понимаю почему.

Джордж. Чего бояться-то?

К э т р и н. А того, что сейчас со мной собираются проделать, — ведь все остальное уже испробовано! Этот человек в окне — врач из Лайонс-Вью. Мы там читали газеты, и я знаю, чем они…

(Входит доктор.)

Миссис Винэбл. А вот и доктор! А я уже думала, вы исчезли и оставили о себе только память — этот чемоданчик.

Д о к т а р. Нет-нет, разве вы не помните, ведь мне должны были позвонить по поводу пациента, который…

Миссис Винэбл. Это доктор Цукрович. Он говорит, что его фамилия означает «сахар» и его можно звать «мистер Сахар». (Джордж смеется.) Он — специалист из Лайонс-Вью…

Кэтрин (перебивая). А чем он занимается?

Миссис Винэбл. Одной новой областью медицины. Когда все остальное не помогает.

(Пауза. Затем вскипают страсти в джунглях — и опять все стихает.)

Кэтрин. Хотите просверлить мне дырку в черепе и покрутить скальпелем в моем мозгу? Ведь все остальное уже испробовано! (Миссис Холли всхлипывает. Джордж постукивает ракеткой по колену.) Но для этого вам понадобится мамочкино согласие.

Миссис Винэбл. Я дам деньги, и вас поместят в отдельную палату.

К э т р и н. А вы что, моя законная опекунша?

Миссис Винэбл. Ваша мать зависит от меня, да и все вы. В финансовом отношении.

К э т р и н. А, теперь мне все ясно…

Миссис Винэбл. И прекрасно! В таком случае…

Д о к т о р. Я думаю, чтобы достигнуть желаемого, нам прежде всего нужно успокоиться.

Миссис Винэбл. «Нам?» Кого вы имеете в виду? Это она кричит — не я же!

Доктор. Миссис Винэбл, давайте все-таки создадим здесь и сейчас спокойную обстановку. Ваша племянница, кажется, взволнована.

Миссис Винэбл. На то у нее достаточно оснований. Отнять у меня сына, а потом еще…

Кэтрин. Тетя Ви, вы не правы.

Миссис Винэбл. Я не права?!

Кэтрин (обращаясь к другим.) Она не права. (Опять к миссис Винэбл.) Вы же знаете, почему Себастьян просил меня с ним поехать.

Миссис Винэбл. Да уж знаю, знаю.

Кэтрин. Вы же не могли поехать. У вас был… (На секунду умолкает.)

Миссис Винэбл. Давай, давай! Что у меня было? Боишься произнести перед доктором? Хотела сказать — у меня был паралич? А у меня его и не было! А была легкая аневризма. Вы знаете, доктор, что это такое — небольшая спазма сосудов, не кровоизлияние, а просто спазма. Узнала, что она его забирает, вот и случилось. И отсюда временная атрофия мышцы лица, но только с одной стороны, вот здесь. (Едет в центр.) Да они мне вовсе не родственники — это родственники моего покойного мужа. Я их всегда ненавидела — сестру покойника и двоих ее никчемных детей. Но я сделала больше, чем надо, только б не пустить их по миру. Только бы сделать приятное сыну: его слабое сердце было на редкость добрым. Я пошла на расходы и унижение, да, на публичное унижение — устроила этой девице дебют, а она провалилась. Не понравилась никому! Все равно как порченая. Язычок, правда, будь здоров, но считать это умом? А манеры: смеется прямо в глаза — да кому ж это понравится? Я к ней быстро охладела, да и Себастьян тоже. Но Себастьян, он почему-то находил ее занятной, меня ж от нее просто воротило, тошнило. А в разгар сезона ее даже перестали приглашать на вечера, перестали, несмотря на мое положение. Почему? Да потому, что она спуталась с каким — то женатым, потеряла голову и закатила целый скандал. Да где? На карнавале «Марди-Гра», прямо посреди зала. Тогда все с ней всё прекратили — какая-то мерзость, все, кроме… (переводя дыхание) моего сына Себастьяна: он пожалел ее и взял минувшим летом с собой вместо меня.

Кэтрин (вскакивая, громко). Я ничего не могу поделать с правдой, я не Господь Бог! Но и он, наверное, не смог бы! Не думаю, чтобы Бог стал из правды творить ложь. Так как же можно лгать о том, что случилось с ее сыном в Кабеса-де-Лобо?

(Следующие восемь реплик наскакивают друг на друга.)

Миссис Винэбл. Она влюбилась в моего сына!

Кэтрин. Верните меня в Сент-Мэрис, сестра Фелисити, поедемте в Сент…

Миссис Винэбл. О нет, туда ты не вернешься!

Кэтрин. Хорошо, пусть Лайонс-Вькью только не просите меня…

Миссис Винэбл. Ты знаешь, что была…

Кэтрин. Кем я была, тетя Ви?

Миссис Винэбл. Не называй меня «тетей»! Ты племянница моего покойного мужа, а не моя!

Миссис Холли. Кэти, не огорчай же доктора! Ну, Кэти! Правда, доктор?

(Но доктор бесстрастно наблюдает эту сцену. А из сада доносятся громкие голоса пернатых и чешуйчатых.)

Кэтрин. Но я и не собиралась его огорчать. Я же не хотела сюда приезжать! Знаю, она думает, что это я его убила, что я виновна в его смерти.

Миссис Винэбл. Вот это правда. Я сказала ему минувшим летом: «Едешь не со мной, а с ней? Что ж, тогда мы уже больше никогда не увидимся!» — все так и вышло. И только ты знаешь, почему.

Кэтрин. Бог мой, я же…

(Бросается в сад, — сестра бежит за ней.)

Сестра. Мисс Кэтрин, мисс Кэтрин…

(Следующиереплики наскакивают одна на другую.)

Доктор. Миссис Винэбл!

Сестра. Мисс Кэтрин!

Доктор. Миссис Винэбл!

Миссис Винэбл. Что такое?

Д о к т о р. Я хотел бы побыть несколько минут наедине с мисс Кэтрин.

Миссис Холли. Джордж, поговори с ней, Джордж.

(Джордж, подобострастно согнувшись, подходит к креслу старой женщины, кладет ей руку на колени и заглядывает в глаза.)

Джордж. Тетя Ви! Кэти нельзя в Лайонс-Вью. Тогда в Зеленом районе все узнают, что вы отправили племянницу в сумасшедший дом.

Миссис Винэбл. Фоксхилл!

Джордж. Тетя Ви, что вы хотите?

Миссис Винэбл. Пусть отойдет от кресла! Фоксхилл, увезите меня от этих людей!

Джордж. Послушайте, тетя Ви, подумайте о разговорах, ведь им же..

Миссис Винэбл. Я не могу встать! Увезите, увезите меня отсюда!

Джордж ((выпрямляясь, но продолжая держаться за кресло). Я ее отвезу, мисс Фоксхилл.

Миссис Винэбл. Пусть отойдет от моего кресла или…

Мисс Фоксхилл. Мистер Холли, я…

Д ж о р д ж. Я должен с ней поговорить. (Увозит кресло.)

Миссис Винэбл. Фоксхилл!

Мисс Фоксхилл. Мистер Холли, она не желает, чтобы вы ее везли.

Д ж о р д ж. Я знаю, что делаю. Оставьте нас с тетей Ви!

Миссис Винэбл. Отпусти или я тебя ударю!

Джордж. Тетя Ви!

Миссис Винэбл. Фоксхилл!

Миссис Холли. Джордж…

Джордж. Тетя Ви!

(Миссис Винэбл бьет его тростью. Джордж отпускает кресло, и мисс Фоксхилл увозит миссис Винэбл. Джордж спешит за ними, делает несколько шагов, но затем возвращается к миссис Холли, которая рыдает в платок, вздыхает, садится рядом и берет ее за руку. Сцена погружается в темноту, а прожектор направлен в сад — на Кэтрин и сестру, которая держит ее за руку. К ним подходит доктор. Миссис Холли, рыдая, протягивает Джорджу руки, и он склоняется перед ней, кладет голову ей на колени. Она ее поглаживает.)

Кэтрин (сестре). Не надо меня держать, я не убегу.

Доктор. Мисс Кэтрин!

Кэтрин. Что?

Доктор. Ваша тетя серьезно больна. У нее ведь был паралич прошлой весной, не так ли?

Кэтрин. Был, но она в этом не признается.

Доктор. Надеюсь, понимаете почему?

Кэтрин. Да, понимаю. Я ведь не хотела сюда приезжать.

Доктор. Мисс Кэтрин, вы ее ненавидите?

К э т р и н. Не понимаю, как можно ненавидеть. Ненавидеть и при этом считаться нормальным? Вот видите, а я считаю себя нормальной!

Доктор. Так все-таки, по-вашему, был у нее паралич?

Кэтрин. Был, легкий, в апреле. Левой стороны лица. Ну, конечно, она стала страшной, и после этого Себастьян уже не мог ею пользоваться.

Доктор. Пользоваться? Вы сказали «пользоваться»?

(Из сада доносятся негромкие, но зловещие голоса.)

Кэтрин. Да, ведь мы все пользуемся друг другом, только называем это любовью. А когда не можем пользоваться, — это ненависть.

Д о к т о р. Так вы все-таки ее ненавидите, мисс Кэтрин?

Кэтрин. Вы меня уже спрашивали, а я ответила: не понимаю, как можно ненавидеть… Корабль натолкнулся на айсберг — все тонут…

Доктор. Продолжайте.

Кэтрин. Ну пусть даже все идут ко дну, все равно: как можно ненавидеть ближнего, ведь он тоже тонет! Правда, доктор?

Доктор. Ответьте: какие чувства вы питали к кузену Себастьяну?

К э т р и н. Он любил меня, а потому и я любила его.

Доктор. Ив чем выражалась ваша любовь к нему?

К э т р и н. Я относилась к нему как к сыну — по-другому он бы не согласился. Материнская любовь — я пыталась его спасти.

Д о к т о р. От чего? Спасти от чего?

Кэтрин. Пыталась помешать ему… завершить… ну, что ли, образ… Он сотворил из себя что-то вроде… жертвы… ужасной жертвы…

Доктор. Богу?

Кэтрин. Да, жестокому Богу!

Д о к т о р. И что вы при этом чувствовали?

Кэтрин. Что все это какой-то сон.

Доктор. Как и ваша жизнь — тоже сон?

Кэтрин. Как-то, минувшей зимой, я стала вести дневник от третьего лица…

(Он берет ее за локоть и ведет на авансцену. В это время мисс Фоксхилл увозит миссис Винэбл; миссис Холли плачет в платочек, а Джордж, пожимая плечами, встает и поворачивается к публике спиной.)

Доктор. Что-то, наверное, произошло?

К э т р и н. На карнавале «Марди-Гра» один парень — он меня туда и привез — напился и не мог встать. (Короткий невеселый смешок.) Я хотела уехать домой. Пальто было в раздевалке, а номерок у него в кармане. Я сказала: «А черт с ним, поеду так!» И пошла искать такси. В это время кто-то схватил меня за руку и сказал: «Я вас отвезу». Когда мы выходили, этот человек снял с себя пиджак и накинул мне на плечи. И тогда я посмотрела на него, — по-моему, никогда его раньше не видела, правда! Он повез меня домой на своей машине, но сначала завернул в другое место. Мы остановились в конце Эспланейд-стрит, около Дубов-Дуэлянтов. Я спросила: «В чем дело?» Он не ответил, а только зажег спичку и прикурил; я посмотрела на него и все поняла. Кажется, я выскочила из машины раньше него, и мы побежали по мокрой траве к этим высоченным дубам в дымке тумана, будто там кто-то звал нас на помощь!

(Пауза. Приглушенные невыразительные крики хищников в саду переходят в сонное пение птицы.)

Д о к т о р. А потом?

К э т р и н. А потом все кончилось. Он отвез меня домой и сказал жуткую фразу: «Давай-ка все забудем, моя жена ждет ребенка и…» Я пришла домой, села, подумала, а потом вдруг взяла такси и поехала назад, в отель «Рузвельт». Бал продолжался. Я думала, что вернулась за пальто, но оказалось — не за ним, а чтобы устроить сцену прямо в зале, да, даже не зашла в гардероб за этой старой норковой накидкой тети Ви, нет, бросилась прямо в зал и нашла его — он танцевал, подбежала и начала бить кулаками — по лицу, в грудь, — пока Себастьян меня от него не оттащил. После, на следующее утро, я стала вести дневник от третьего лица единственного числа. Писала, например, такое: «Утром она все еще была жива, — имея в виду себя… — Что с ней будет дальше? Один Бог знает!» И больше не выходила. Но однажды утром Себастьян пришел ко мне в спальню и сказал: «Вставай!» Ну… если ты умирал и все-таки выжил, тогда, доктор, становишься таким послушным. И я встала. Он повез меня к фотографу сниматься на паспорт. Сказал: «Этим летом мама со мной ехать не может, вместо нее поедешь ты!» Не верите — посмотрите мой парижский дневник: «В это утро она встала чуть свет, выпила кофе, оделась и совершила небольшую прогулку.»

Доктор. Кто совершил?

Кэтрин. Она. То есть я — от отеля «Пласа Атене» до площади Звезды, будто за мной гналась пара сибирских волков. (Смеется усталым, безнадежным смехом.) Шла несмотря на светофоры — не ожидая зеленого. «Куда, вы думаете, она направлялась? Снова к Дубам-Дуэлянтам?» Было темно и холодно, и только его горячий, жадный рот…

Доктор. Мисс Кэтрин, позвольте, я вам помогу.

(Другие выходят, и на сцене остаются только Кэтрин и Доктор.)

Кэтрин. Опять укол? И что вы мне вколете сейчас? Да все равно. Там меня так закололи, что превратили в поливочную машину: еще только шланг — и буду поливать.

Доктор (готовя шприц). Пожалуйста, снимите жакет. (Кэтрин снимает жакет. Доктор делает ей укол.)

Кэтрин. Ничего и не почувствовала.

Доктор. Вот и хорошо. А теперь сядьте. (Она садится.)

Кэтрин. Считать от ста — и обратно?

Доктор. Любите считать от ста и обратно?

К э т р и н. Не просто люблю — обожаю! 100! 99! 98! 97! 96! 95! О-о, уже что-то чувствую! Как весело!

Доктор. Вот и хорошо. Закройте-ка на минутку глаза. (Пододвигается к ней. Проходит полминуты.) Мисс Кэтрин! А теперь я вас о чем-то попрошу.

К э т р и н. О чем угодно — все будет ваше, доктор Сахар.

Д о к т о р. Я хочу, чтобы вы сопротивлялись изо всех сил.

Кэтрин. Сопротивляться? Чему?

Доктор. Правде. Которую вы мне сейчас расскажете.

Кэтрин. Правда — единственное, чему я не сопротивлялась никогда.

Доктор. Так иногда думают, а на самом деле ей-то как раз и сопротивляются.

Кэтрин. Знаете, что находится на дне бездонного колодца, знаете?

Доктор. Расслабьтесь.

Кэтрин. Правда.

Д о к т о р. Не разговаривайте.

Кэтрин. Где я остановилась? На 90?

Д о к т о р. Не надо считать.

Кэтрин. Девяносто и сколько?

Доктор. Можете открыть глаза.

К э т р и н. О, мне и на самом деле весело! (Молчание, пауза.) Знаете, что вы сейчас, по-моему, делаете? Пытаетесь меня гипнотизировать, правда? Смотрите прямо в глаза и глазами так… Правда?

Д о к т о р. А вы чувствуете, что я это делаю?

Кэтрин. Да! Такое необычное ощущение. И не из-за лекарства.

Доктор. Мне нужно, чтобы вы сопротивлялись изо всех сил. Смотрите. Сейчас я дам вам руку, положите на нее свою и давите, давите изо всех сил. Все силы сопротивления должны перейти из вашей руки в мою.

Кэтрин. Вот моя рука. Но она не хочет сопротивляться.

Доктор. Вы совершенно пассивны.

Кэтрин. Да.

Доктор. Вы сделаете то, о чем я вас попрошу.

Кэтрин. Да, попытаюсь.

Д о к т о р. И расскажете правду, только правду.

Кэтрин. Да, попытаюсь.

Доктор. Чистую правду. Никакой лжи, никакой утайки. Расскажете все, как есть.

Кэтрин. Все как есть. Чистую правду. Я просто обязана. А можно — можно мне встать?

Доктор. Да, только будьте осторожны. Может слегка закружиться голова.

(Она пытается встать, но падает в кресло.)

К э т р и н. А встать и не могу! Прикажите. Тогда наверное, смогу.

Доктор. Встаньте.

Кэтрин (нетвердо поднимаясь). Как весело! А теперь могу! О, как кружится голова! Помогите же или (доктор бросается ей на помощь) я упаду…

(Он ее держит. Она обводит смутным взглядом сад, блестящий в дымке испарений, потом переводит взгляд на доктора. И вдруг начинает раскачиваться — на него и от него.)

Доктор. Видите, равновесие вы и потеряли.

Кэтрин. Нет, не потеряла. Просто я делаю то, что хочу, — и без ваших указаний. (Крепко к нему прижимается.) Пустите меня! Пустите! Пустите! Пустите меня! Пустите меня, пустите меня, о, пустите же меня… (Жарко прижимается губами к его губам. Доктор пытается высвободиться, но она продолжает яростно прижиматься, наваливаясь на него всем телом. Входит Джордж.) Пожалуйста, обнимите меня! Я так одинока! Уж если я сошла с ума, то это потому, что одиночество — хуже смерти! Знайте: одиночество — хуже смерти!

Д ж о р д ж (шокированный, с отвращением). Ну, Кэти, ты совсем обалдела!

(Кэтрин, тяжело дыша, отшатывается от доктора, закрывает лицо руками, пробегает несколько шагов и хватается за спинку кресла. Входит миссис Холли.)

Миссис Холли. В чем дело, Джордж? Кэти что, заболела?

Д ж о р д ж. Да какое там!

Д о к т о р. Я сделал мисс Кэтрин инъекцию, и она немножко не в себе — потеряла равновесие.

Миссис Холли. Что он сказал о Кэти?

(Кэтрин удаляется в сияющие ярким светом заросли сада.)

Сестра (возвращаясь). Пошла в сад.

Доктор. Вот и хорошо. Придет, когда я ее позову. Сестра. Для вас, может, и хорошо. Вы-то за нее не отвечаете.

(Появляется миссис Винэбл.)

Миссис Винэбл. Немедленно позовите ее!

Доктор. Мисс Кэтрин! Вернитесь. (Сестре.) Сестра, приведите ее, пожалуйста! (Тихо и немного нетвердо входит Кэтрин.) А теперь, мисс Кэтрин, вы расскажете нам всю правду.

Кэтрин. Ас чего начать?

Д о к т о р. С того, что, по-вашему, было началом.

Кэтрин. По-моему, все началось в тот день, когда в этом доме он появился на свет.

Миссис Винэбл. Ха-ха! Вот видите!

Джордж. Кэти!

Доктор. Начните с более позднего периода. (Пауза.) Скажем, с минувшего лета.

К э т р и н. О, с минувшего лета!

Доктор. Да. С минувшего лета.

(Длинная пауза. Хриплые голоса в саду превращаются в чистое и мелодичное птичье пение. Миссис Холли покашливает. Миссис Винэбл в нетерпении поерзывает. Джордж идет к Кэтрин, достает сигарету, прикуривает и внимательно смотрит на Кэтрин.)

К э т р и н. А мне?

Миссис Винэбл. Уберите от нее этого парня!

Джордж. Тетя Ви, пусть она покурит.

К э т р и н. Так лучше, когда что-то держишь.

Сестра. Не-а!

Доктор. Ладно, сестра. (Зажигает сигарету для Кэтрин.) Итак, минувшим летом — с чего все началось?

Кэтрин. Все началось с его доброты: шесть дней на море — и я забыла об этих Дубах-Дуэлянтах. Он был ко мне так нежен, так мил и внимателен, что все принимали нас за молодоженов во время медового месяца. Пока не заметили, что спим-то мы в раздельных комнатах. И потом, в Париже, он повел меня в магазины «Пату» и «Скьяпарелли» — вот это от «Скьяпарелли» (как ребенок, демонстрирует свой костюм)… и купил столько новых платьев, что я выбросила старые, ведь места для них в новых чемоданах уже не было. И стала похожа на павлина! И он, конечно, тоже…

Джордж. Ха-ха!

Миссис Винэбл. Ш-ш-ш!

Кэтрин. Но потом я допустила ошибку — всем сердцем ответила на его доброту. Взяла его за руку прежде, чем он меня. Брала под руку. Опиралась на плечо. И все восхищалась его добротой — больше, чем он хотел… И вдруг минувшим летом он стал каким-то беспокойным и… ох!

Доктор. Продолжайте.

Кэтрин. Дайте книжку с голубой сойкой!

Доктор. Вы сказали — книжку?

Миссис Винэбл. Знаю, о чем она: о книжке Себастьяна для сочинений, книжке с голубой сойкой. Он делал там заметки и поправки к «Поэме лета». Всюду носил ее с собой — обычно в карманах пиджаков, даже смокингов. Она у меня здесь — та самая, прошлогодняя. Фоксхилл! Принесите книжку с голубой сойкой! (Мисс Фоксхилл, тяжело дыша, быстро уходит из комнаты.) Она прибыла вместе с его вещами на корабле из Кабеса-де-Лобо.

Д о к т о р. Не улавливаю связи между новой одеждой и так далее и книжкой с голубой сойкой.

Миссис Винэбл. Да вот же она! Доктор, крикните, что я ее нашла! (Мисс Фоксхилл, выходя, слышит это и, облегченно вздохнув, удаляется в глубь сцены.)

Д о к т о р. Со всеми этими отступлениями будет ужасно трудно…

Миссис Винэбл. Но это важно. Не знаю, почему она о ней вспомнила, об этой книжке с голубой сойкой, но хочу, чтобы вы ее видели. Да вот же она, вот. (Достает записную книжку и быстро ее листает.) Заглавие? «Поэма лета» и дата — лето тридцать пятого. А что потом? Чистые листы, чистые, ничего, ничего! — минувшим-то летом…

Д о к т о р. А какое это имеет отношение к его…

Миссис В и н э б л. К его гибели? Сейчас скажу. Вдохновение поэта, доктор, зиждется на чем-то прекрасном и тонком, как паутинка. Это — единственное, что держит его, спасает от… краха. Но лишь немногие, очень немногие могут держаться сами. Большинству же нужна очень мощная поддержка. И я его поддерживала. А она — нет.

Кэтрин. Да, здесь она права — я не сумела. Не сумела сохранить эту паутинку в целости. Знала же — вот-вот порвется, но не сумела ни зашить ее, ни укрепить!

Миссис Винэбл. Вот, наконец-то, правда и всплывает. У нас с ним было соглашение, если хотите, контракт, или договор. А минувшим летом он его нарушил — взял с собой ее, а не меня… Ему иногда бывало страшно, и я знала из-за чего и когда: руки дрожали и взгляд был такой — в себя, а не вовне. И я всегда знала, чем помочь: брала его ладони в свои, даже через стол, и, не говоря ни слова, только смотрела на него и держала руки, пока пальцы не переставали дрожать и взгляд не направлялся вовне, а не в себя. И в это утро он опять писал, писал поэму до тех пор, пока не заканчивал.

(Следующие десять реплик произносятся очень быстро и наскакивают друг на друга.)

Кэтрин. Ая не смогла помочь ему!

Миссис Винэбл. Конечно, нет! Ведь он был мой! Я знала, как помочь ему, я умела! А ты нет, ты не умела!

Доктор. Эти отступления…

Миссис Винэбл. Я говорила «надо» — и он делал. Я!

Кэтрин. Видите, я так не могла! Итак, минувшим летом мы поехали в Кабеса-де-Лобо, поехали прямо оттуда, где он бросил писать поэму минувшего лета…

Миссис Винэбл. Потому что он порвал…

Кэтрин. Вот именно! Что-то порвалось — та самая золотая уздечка, на которой старые матери держат своих сыновей, как когда-то на пуповине… несмотря на то, что столько лет прошло после…

Миссис Винэбл. Вот видите, она признает, что я удерживала его…

Доктор. Прошу вас!

Миссис Винэбл. От гибели!

Кэтрин. Все, что я знаю: минувшим летом Себастьян вдруг перестал быть молодым. Мы приехали в Кабеса-де-Лобо, и с вечеров он начал уходить на пляж.

Д о к т о р. С вечеров на пляж?

К э т р и н. Я хотела сказать, с вечеринок, с этих феше… с этих феше…

(Пауза. Миссис Холли делает очень глубокий, тяжелый вдох. Джордж с нетерпением поерзывает.)

Доктор. Фешенебельных? Престижных? Вы это хотели сказать?

Кэтрин. Да. И вдруг минувшим летом Себастьян после полудня стал ходить только на этот пляж.

Д о к т о р. На какой пляж?

К э т р и н. В Кабеса-де-Лобо есть пляж в честь святого Себастьяна, его называют «Ла Плая Сан Себастьян». Там-то мы и стали бывать во второй половине дня — и постоянно.

Д о к т о р. И что это за пляж?

Кэтрин. Большой городской пляж около пристани.

Доктор. Общий?

Кэтрин. Да, общий.

Миссис Винэбл. Такими сказочками она себя и выдает. Доктор (он встает и идет к миссис Винэбл, не отводя взгляда от Кэтрин)… я же вам рассказывала о щепетильности Себастьяна, так как же ей можно верить?

Д о к т о р. Не надо прерывать ее.

Миссис Винэбл (перебивая). Чтобы Себастьян каждый день ходил на какой-то бесплатный грязный общий пляж? Да он всегда на милю уплывал на лодке, выискивал место, где вода была чистая, — чтобы искупаться!

Доктор. Миссис Винэбл, независимо от того, что она говорит, вы должны дать ей высказаться и больше не перебивать, иначе это интервью бесполезно.

Миссис Винэбл. Все, молчу. Ни звука, даже если это меня и убьет.

Кэтрин. Мне больше не хочется говорить.

Доктор. Нет, продолжайте. Итак, каждый день минувшим летом вы с кузеном ходили на этот бесплатный пляж…

Кэтрин. Нет, не бесплатный. Бесплатный начинался сразу же после нашего. Между ним и нашим — забор. А за вход на наш пляж взимали какую-то ерунду.

Доктор. Так, и что вы там делали? (Становится рядом с миссис Винэбл. По мере того как девушка углубляется в свой рассказ, свет меняется: он направлен на Кэтрин, в то время как другие действующие лица остаются в тени.) Что-то там произошло, и вас это взволновало?

Кэтрин. Да!

Доктор. Что именно?

К э т р и н. Он купил мне такой купальник, что я прямо ахнула. А потом засмеялась — и ни в какую! И сказала: «Да в нем даже сойкам — и то стыдно!»

Доктор. Что это значит? Он был нескромный?

Кэтрин. Вот именно! Закрытый купальник из тонкой ткани, вода делала его прозрачным! (При этом воспоминании она грустно смеется.) Я не хотела в нем купаться, но он схватил меня за руку, потащил в воду, окунул, и я вылезла словно совсем голая!

Доктор. Зачем он это сделал? Вы поняли?

Кэтрин. Да! Чтобы привлечь внимание.

Д о к т о р. Он хотел, чтобы на вас обратили внимание, так? Чувствовал, что вы не в настроении? Или одиноки? Хотел вывести из депрессии, ведь она у вас была минувшим летом?

К э т р и н. Да как же вы не понимаете?! Он ловил на меня людей! (Дыхание миссис Винэбл похоже на звуки, которые издает на крючке большая рыба.) И она это тоже делала. (Миссис Винэбл вскрикивает.) Неосознанно! Она и не знала, что ловила для него людей в модных, фешенебельных местах, где они всегда бывали до минувшего лета! Себастьян на людях был как красна девица, а она нет. И я нет. Мы обе делали для него одно и то же — устанавливали контакты, но она в приятных местах и прилично, а я должна была это делать таким вот образом! Друзей у Себастьяна не было, и пустая записная книжка с голубой сойкой все росла и росла — такая большая и такая пустая, похожая на большое пустынное голубое море и небо. Я знала, что делаю, ведь до Зеленого района я долго жила во Французском квартале.

Миссис Холли. О Кэти! Сестра…

Доктор. Тихо!

Кэтрин. Но скоро, в самый солнцепек, когда на пляже начиналось столпотворение, я стала ему вдруг не нужна для этого. На соседнем пляже он увидел каких-то подростков. Голодные, бездомные, как бродячие собаки, — там они и жили. Так вот: они перелезали через забор или обплывали его — и к нам. И тогда он позволил мне надевать строгий темный купальник, и я предпочитала уходить в дальний, пустынный конец пляжа. Писала там письма, открытки и вела дневник от третьего лица. И так часов до пяти — в это время мы встречались с ним у душа, на улице. Он выходил в сопровождении…

Д о к т о р. В сопровождении?

Кэтрин. Толпы этих бездомных голодных подростков. Давал им деньги, будто все они чистили ему ботинки или ловили такси… Каждый день толпа все росла, становилась все более шумной и жадной. Себастьяна это начало пугать. Наконец мы перестали туда ходить.

Д о к т о р. А что потом? После этого? После того, как вы перестали ходить на общий пляж?

Кэтрин. Через некоторое время, в один из раскаленных, ослепительно белых, но не ослепительно голубых дней в Кабеса-де-Лобо…

Доктор. Да…

Кэтрин. Мы весьма поздно обедали в ресторане на открытом воздухе с видом на море. Себастьян был весь в ослепительно белом — совсем как всё вокруг, освещенное ярким солнцем и белым небом. Безукоризненно белый костюм из китайского шелка, белый шелковый галстук, белая панама и белые ботинки из кожи белой ящерицы — ну прямо балетные туфельки! Он (отбрасывает голову и нервно смеется)… то и дело касался лица, шеи белым шелковым платочком и бросал себе в рот маленькие белые пилюли. Я знала, что у него болит сердце, очень беспокоилась, и на пляж мы не пошли. (Во время этого монолога освещение меняется: все погружается во мрак, а в белом горячем луче прожектора остается лишь Кэтрин.) «Я думаю, не отправиться ли нам на север? — спросил он. — По-моему, с нас хватит Кабеса-де-Лобо, мы уже все здесь повидали, а?» Я тоже так считала, но привыкла не высказываться, потому что тогда Себастьян — ну, вы знаете Себастьяна, — ведь он всегда любил делать всё не как все. А я всегда делала вид, будто подчиняюсь его желаниям, но неохотно — это была игра.

Сестра. Уронила, сигарету уронила!

Д о к т о р. Я ее уже поднял.

(Из темноты доносятся шепоты и шумы. Доктор наливает ей из шейкера коктейль.)

К э т р и н. На чем я остановилась? О да, на этом обеде в пять часов дня в рыбном ресторане на пристани Кабеса-де-Лобо. А на пляже — он отгорожен от ресторана забором с колючей проволокой, и наш столик меньше, чем в метре от него — на пляже были эти несчастные нищие. Они лежали там, голые оборванцы, ужасно худые и темные, похожие на стайки ощипанных птенцов. А потом полезли на забор, будто их туда несло ветром, горячим белым ветром с моря, и закричали «пан, пан, пан»!

Доктор (тихо). Что такое «пан»?

Кэтрин. Это по-испански «хлеб». Чавкали, засовывая в свои черные ротики такие же черные кулачки, чавкали с ужасными ухмылками. Плохо, конечно, что мы туда пришли, но уходить было слишком поздно…

Доктор (тихо). Почему слишком поздно?

К э т р и н. Я уже говорила: Себастьяну было не по себе. Он все время совал в рот эти белые таблетки. По-моему, он столько проглотил, что от них ему стало еще хуже. Взгляд был какой-то отрешенный, но он мне сказал: «Не смотри на этих монстриков. Нищета — социальная болезнь в этой стране. Будешь смотреть на нищих — заболеешь этой проблемой. И испортишь себе все впечатление».

Доктор. Продолжайте.

К э т р и н. Я продолжаю, только пришлось сделать паузу, чтобы все прояснилось. После ваших лекарств картина должна стать очень ясной; без них я вообще ничего не вспомню.

Д о к т о р. А сейчас нормально?

Кэтрин. Когда мы были вместе, я всегда делала все, как он скажет. И я перестала смотреть на этих оборванцев и не видела, как официанты погнали их скалками прочь от забора. Бросились через калитку — ну прямо штурмовой отряд, как на войне, — и бьют их, а они на заборе, вопят так истошно… а потом..

Доктор. Продолжайте, мисс Кэтрин, что вы видите дальше?

Кэтрин. Вижу, как эти… эти… эти оборванцы поют нам серенады…

Доктор. Что?

Кэтрин. Они устроили нам представление! На своих инструментах! Такая музыка была! Если это можно назвать музыкой!

Доктор. Вот как?

Кэтрин. Да! А инструменты у них были — ударные, понимаете?

Доктор (делая заметки). Да. Ударные — это, например, барабаны.

К э т р и н. Я украдкой на них смотрю, когда не смотрит кузен Себастьян, и вижу, что инструменты-то у них — связанные консервные банки. Они сияют на фоне ослепительно белого песка…

Доктор (медленно записывая). Связанные., консервные… банки…

К э т р и н. И, и, и — и! — кусочки железа, других металлов, расплющенные и сделанные наподобие…

Доктор. Наподобие чего?

Кэтрин. Тарелок. Знаете, что такое тарелки?

Доктор. Да. Латунные диски, которыми ударяют друг о друга.

Кэтрин. Вот-вот. Расплющенные консервные банки стучат друг о друга — это тарелки…

Доктор. Да, понимаю. И что там дальше, в вашем видении?

Кэтрин (быстро, слегка задыхаясь). А у других бумажные пакеты, из грубой бумаги, — и что-то внутри. Они их трясут — вверх-вниз, вперед-назад — и издают такие звуки…

Доктор. Какие?

Кэтрин (неловко вскакивая). Умпа! Умпа! У-у-умпа!

Доктор. A-а, похоже на звуки тубы?

Кэтрин. Вот-вот, звуки, как у тубы…

Доктор. Умпа, умпа, умпа, как у тубы. (Делает заметки.)

Кэтрин. Умпа, умпа, умпа, как…

(Краткая пауза.)

Доктор. Туба…

К э т р и н. Во время всего обеда они были так близко — рукой достать.

Доктор. Так. И что вы еще видите, мисс Кэтрин?

Кэтрин (обходя стол). О, я все вижу, и теперь меня уже ничто не остановит!

Доктор. Кузена этот концерт позабавил?

Кэтрин. По-моему, он был просто в ужасе.

Доктор. Почему — в ужасе?

Кэтрин. Потому что узнал некоторых музыкантов, некоторых мальчишек, почти совсем еще детей, и постарше.

Д о к т о р. И что он тогда сделал? Что-нибудь предпринял? Пожаловался хозяину…

Кэтрин. Какому хозяину? Богу? О нет же! Хозяину ресторана? Ха-ха! Да нет же, вы не знаете моего кузена!

Доктор. Что вы имеете в виду?

Кэтрин. Он вообще никогда ни во что не вмешивался и считал, что жаловаться нельзя — что бы ни происходило. Нет, он, конечно, знал, что в жизни бывают всякие страхи и ужасы, но все-таки, по его мнению, все шло как надо. А дальше — будь что будет. И поступал — как нутро подсказывало.

Д о к т о р. И что же подсказывало ему нутро там, в ресторане?

Кэтрин. После салата должны были принести кофе, но он вдруг отодвинулся от стола и сказал: «Это надо прекратить. Официант, пускай немедленно прекратят. Я нездоров, у меня болит сердце, меня от них тошнит!» Так впервые в жизни Себастьян попытался вмешаться в ход событий — наверное, это и была его роковая ошибка… Потом официанты — все восемь или десять — бросаются к калитке и лупят маленьких музыкантов скалками, сковородками — чем попало, что сумели подхватить на кухне. Тогда он встает из-за стола, кидает горсть банкнот и устремляется через зал к выходу — а я за ним. А вокруг все белым-бело! Эта раскаленная ослепительная белизна в пять часов дня в Кабеса-де-Лобо! Такое впечатление, будто…

Доктор. Будто — что?

К э т р и н. В небе горит нечто огромное и сияет так ярко, что все — и небо, и земля — становится белым-белым!

Доктор. Белым-белым?

Кэтрин. Да, белым-белым…

Доктор. Так, вы поспешили за кузеном и выбежали из ресторана на раскаленную белую улицу…

К э т р и н. Я бегала по ней вниз и вверх…

Доктор. Бегали вниз и вверх?

К э т р и н. Да нет же — то вниз, то вверх! Вначале мы оба… (Во время этого монолога слышатся различные звуки. Например, негромко бьют барабаны.) Я редко что-то предлагала, но на сей раз предложила.

Доктор. Что предложили?

Кэтрин. Мне показалось, что кузен Себастьян, словно парализованный, остановился у выхода. Я говорю ему: «Пошли!» Помню, улица такая широкая, белая и крутая. Я говорю: «Кузен Себастьян, давай спустимся по этой дороге вниз, выйдем к порту — там легче с такси… Или вернемся в кафе — пусть там нам вызовут такси. Давай так и сделаем, так будет лучше!» А он мне: «С ума сошла! Вернуться в этот гадюшник? Да никогда! Эти стервецы такое про меня наплели официантам…» — «А, ну тогда пошли к докам, не подниматься же вверх по улице в такую-то жарищу!» А он как закричит: «Пожалуйста, замолчи, я сам решу, что делать, сам!» И — вверх по этой крутой улице, а рука — за полой пиджака, вот здесь — ведь боль-то в сердце так и не прошла! И идет все быстрее и быстрее, прямо в панике, и чем быстрее он идет, тем громче и ближе она звучит!

Доктор. Что звучит?

Кэтрин. Музыка.

Доктор. Опять музыка?

Кэтрин. Умпа-умпа — эта банда его преследует. Через забор с колючей проволокой — и за ним, по этой крутой, ослепительно белой улице. А солнце — как огромный белый скелет какого-то гигантского зверя! Вот он бежит, а голодранцы все разом как закричат, и казалось, будто они в небо взлетели — так быстро его догнали. Я завизжала, а потом услышала его крик — он крикнул только раз! — и эта черная стая мерзких птиц достала его — на полпути к вершине белой горы!

Д о к т о р. А вы, мисс Кэтрин, что делаете вы?

К э т р и н. Я бегу!

Доктор. Бежите к нему?

Кэтрин. Бегу обратно! Бегу, куда легче — вниз, вниз, вниз и вниз. По раскаленной, ослепительно белой улице, и всю дорогу кричу: «На помощь! Помогите!» Пока не…

Доктор. Пока что?

Кэтрин. Пока официанты, полиция, посетители кафе и какие-то еще люди не выбежали на улицу и — за мной, вверх. Прибегаем мы туда, где он исчез в стайке маленьких черных неоперившихся воробьев, а там, около белой стены, лежит кузен Себастьян, такой же голый, как они, и — этому вы не поверите, никто не верит, никто не может такому поверить, никто в мире, никто никогда не сможет такому поверить, еще бы! — пожирают куски его тела! (Миссис Винэбл тихо вскрикивает.) Раздирают, отрезают ножами или, может быть, этими зазубренными жестянками, — на которых исполняли музыку, — отрывают от него куски и пихают в свои свирепые чавкающие пустые черные ротики. И больше — ни звука, и вот уже нет ничего, а то, что осталось от Себастьяна, теперь так похоже на завернутый в белую бумагу большой букет красных роз! Его рвут, швыряют, разбивают об эту ослепительно белую стену…

(Миссис Винэбл с неожиданной силой вскакивает из кресла, неустойчиво, но резко устремляется к девушке и пытается ударить ее тростью. Доктор вырывает у нее палку и хватает старую женщину в охапку, потому что она готова упасть. Миссис Винэбл издает несколько хриплых звуков — в это время он уже ведет ее к выходу.)

Миссис Винэбл (за сценой). В Лайонс-Вью! К буйным! И пусть там из ее башки наконец вырежут этот чудовищный бред!

(Миссис Холли, рыдая, подходит к Джорджу. Тот отворачивается.)

Джордж. Ма, я, пожалуй, брошу учебу. Пойду работать, я…

Миссис Холли. Тихо, сынок. Доктор, а что вы скажете?

(Пауза. Доктор возвращается. Кэтрин в сопровождении сестры выходит в сад.)

Доктор (некоторое время спустя, размышляя в пространство). По-моему, надо по крайней мере допустить: все, что рассказала девушка, может оказаться правдой…

ЗАНАВЕС

НЕЧТО НЕВЫСКАЗАННОЕ[7] (Пьеса в одном действии)

Мисс Корнелия Скотт, шестидесяти лет, богатая южанка, старая дева, сидит за обеденным столом, накрытым на двоих. Другое место еще не занято; напротив него — хрустальная ваза с одной розой. На столике, сбоку от мисс Скотт, — телефон, серебряный поднос для почты, богато инкрустированный серебряный кофейник. Роскошь подчеркивают бордовые вельветовые портьеры — они висят прямо за спиной мисс Скотт. На краю освещенной части сцены, на шкафчике, — граммофон. Занавес поднимается, и мы видим Корнелию, набирающую телефонный номер.

Корнелия. Это резиденция миссис Хортон Рейд? Я от мисс Корнелии Скотт. Мисс Скотт сожалеет, но она не сможет сегодня прийти на собрание общества «Дочерей конфедерации». Утром у нее разболелось горло, и она вынуждена остаться в постели. Пожалуйста, принесите ее извинения миссис Рейд за то, что она не смогла предупредить заранее. Благодарю вас. О, подождите минутку. Кажется, мисс Скотт еще что-то хочет передать. (Юпитер освещает входящую Грейс Ланкастер. Корнелия делает предостерегающий жест.) Что вы хотели, мисс Скотт? (Небольшая пауза.) О, мисс Скотт хотела бы сказать пару слов мисс Эсмеральде Хокинс, попросите ее позвонить, как только она появится. Благодарю вас. До свидания. (Кладет трубку.) Видите, сегодня приходится выдавать себя за секретаря!

Грейс. День такой сумрачный, никак не могла проснуться.

(Грейс за сорок, это увядающая, но еще красивая женщина. У нее русые, слегка седеющие волосы и тусклеющие глаза. Худая, в шелковом розовом халате, она кажется неземной и резко контрастирует с величественной — римской красоты — мисс Скотт. Отношения этих женщин загадочно напряженны, в них сквозит нечто невысказанное.)

Корнелия. Уже была почта.

Грейс. Что-нибудь интересное?

Корнелия. Открытка от Тельмы Петерсон из Мейо.

Грейс. О-о, ну и как она там?

Корнелия. Пишет, дела «хорошо прогрессируют», а что это значит…

Г р е й с. У нее что-то изменилось?

Корнелия. По-моему, да. Кое-что.

Г р е й с. А вот и двухнедельный «Обзор текущих писем»!

Корнелия. К глубокому моему удивлению. Думала, в этом году его больше не выписываю.

Г р е й с. Да ну?

Корнелия. Когда вышла эта статья — да вы же помните! — с грубыми нападками на мою кузину Сесил Татуайлер Бейтс, я тут же подписку и аннулировала. Единственная достойная романистка у нас на юге со времен Томаса Нелсона Пейджа!

Г р е й с. А, помню. Вы еще написали редактору гневное письмо с протестом и получили от его помощницы — по имени Кэролайн такой-то — очень даже примирительный ответ. И сразу же успокоились и подписались снова.

Корнелия. Такие ответы меня никогда не успокаивали — даже вот настолько. Я написала главному редактору, а ответ пришел от его помощницы — разве можно на эту наглость реагировать спокойно?

Грейс (меняя тему). А вот и новый каталог из атлантского магазина пластинок!

Корнелия (поддерживая эту перемену темы). Да-да.

Грейс. Вижу, вы уже кое-что там отметили.

Корнелия. По-моему, нам надо создать коллекцию немецких исполнителей.

Грейс. Вы отметили Сибелиуса, который у нас уже есть.

Корнелия. Пластинка стала поскрипывать. (Делает глубокий вдох и выдох, ее взгляд прикован к молчащему телефону.) Взгляните, я еще и в опере кое-что отметила.

Грейс (взволнованно). Где, что — не вижу!

Корнелия. Дорогая, а почему этот каталог вас так взволновал?

Грейс. Обожаю пластинки!

Корнелия. Желательно, чтобы, обожая пластинки, вы не забывали при этом класть их в конверты.

Г р е й с. О, да вот же Вивальди, которого мы хотели!

Корнелия. Не «мы», а вы, дорогая.

Г р е й с. А вы разве нет?

Корнелия. По-моему, Вивальди — очень бледная тень Баха.

Грейс. Странно, а у меня сложилось впечатление, что вы… (Звонит телефон.) Снять?

Корнелия. Будьте так любезны.

Грейс (снимая трубку). Резиденция мисс Скотт! (Эта реплика произносится таким торжественным тоном, будто речь идет о резиденции Его преосвященства.) О нет, это Грейс, но Корнелия рядом. (Передавая трубку.) Эсмеральда Хокинс.

Корнелия (мрачно). Я ждала ее звонка. (В трубку.) Привет, Эсмеральда, моя дорогая, я ждала вашего звонка. А вы откуда звоните? Конечно, знаю, что с собрания, cа va sans dire, ma petite![8] Ха-ха! Но с какого телефона? Ведь в доме их два, вы же знаете, один — внизу, в холле, другой — в будуаре хозяйки, там, наверное, сейчас раздеваются. Так вы внизу, да? Ну, к этому времени уже, я полагаю, практически все в сборе. Вы поднимитесь наверх и позвоните мне оттуда, чтобы нас никто не подслушал, дорогая, потому что прежде чем начнут, я хочу вам все объяснить. Спасибо, дорогая. (Кладет трубку. Мрачно смотрит в пространство.)

Грейс. «Дочери конфедерации»?

Корнелия. Да. У них сегодня ежегодные выборы.

Грейс. Как интересно! А почему вы не пошли?

Корнелия. Не захотела — и не пошла.

Г р е й с. Не захотели — и не пошли?

Корнелия. Да, не захотела — и не пошла… (Прикладывает руку к груди, тяжело дыша, будто только что поднималась по лестнице.)

Грейс. Но сегодня же выборы правления!

Корнелия. Да, я вам так и сказала.

(Грейс роняет ложку. Корнелия издает крик и слегка подскакивает.)

Грейс. Извините, пожалуйста! (Звонит в колокольчик.)

Корнелия. Интриги, интриги и двуличие — все это отвратительно, дышать тяжело в такой атмосфере! (Грейс звонит громче.) Что вы звоните? Разве не знаете, что Люсинды нет?

Грейс. Извините, а где она?

Корнелия (хриплым шепотом, ее едва слышно). В городе пышные похороны. Кого-то из цветных. (Громко откашливается и повторяет последние слова.)

Г р е й с. О, да у вас ларингит на нервной почве.

Корнелия. Просто не спала, не могла сегодня заснуть.

(У ее локтя звонит телефон. Она вскрикивает и отталкивает его от себя, словно он горит.)

Грейс (снимает трубку). Квартира мисс Скотт. О, одну минутку.

Корнелия (хватая трубку). Эсмеральда, теперь вы наверху?

Грейс (громким шепотом). Это не Эсмеральда. Это миссис Брайт!

Корнелия. Минутку, одну минутку. Минутку! (Подталкивает телефон к Грейс, с яростью во взгляде.) Кто вам позволил соединять меня с этой женщиной?

Грейс. Корнелия, я же не… я только хотела спросить, а вы…

Корнелия. Тихо! (Отскакивает от стола и смотрит поверх него.) Дайте-ка трубку. (Грейс дает ей трубку. Холодным тоном.) Так что я могу для вас сделать? Нет, боюсь, этой весной мой сад будет закрыт для пилигримов. По-моему, разведение садов относится к сфере эстетики, а не спорта. Нет, я не против отдельных посетителей, если они, конечно, предупреждают заранее: тогда я договариваюсь с садовником, и он все им показывает. Но эти неорганизованные группы пилигримов! Они же в прошлый раз там все растоптали. Приходят с собаками, рвут цветы и все такое. А для вас — всегда пожалуйста! Да, до свидания! (Возвращает трубку Грейс.)

Грейс. Корнелия, по-моему, все было бы проще, если б вы пошли на выборы.

Корнелия. Не понимаю, о чем вы.

Грейс. Вы разве не рветесь в отдельный кабинет?

Корнелия. Отдельный кабинет? Это что такое?

Грейс. Ну это, ха-ха, когда рвутся к власти.

Корнелия. Грейс, вы видели, чтобы я к чему-нибудь рвалась? Каждый раз, когда я возглавляла какое-то общество или клуб, это было исключительно по настоянию его членов, потому что я на самом деле терпеть не могу находиться у власти. Но сейчас другое дело, совсем другое. Проверка или что-то в этом роде. Я ведь недавно узнала: у них, в этих «Дочерях», образовалась группа, даже клика — да-да, клика, — против меня!

Грейс. Но Корнелия, уверяю вас, вы ошибаетесь.

Корнелия. Нет. Даже целое движение.

Грейс. Движение? Движение против вас?

Корнелия. Хорошо организованное движение, специально подготовленное для того, чтобы не допустить меня к какому-либо ответственному посту.

Грейс. Но разве вы всегда не занимали какой-нибудь ответственный пост в этом обществе?

Корнелия. Я никогда не была главой правления.

Г р е й с. А вы хотите стать главой?

Корнелия. Да нет же, вы меня не поняли. Я не хочу быть главой.

Г р е й с. Да ну?

Корнелия. Никем я не хочу быть. Я просто хочу разгромить эту коалицию против меня и для этого собрала силы своих сторонников.

Грейс. Силы ваших сторонников? (Ее губы слегка подергиваются, словно у нее возникает истерическое желание улыбаться.)

Корнелия. Да. У меня там есть еще друзья, и они — против коалиции.

Г р е й с. Да ну?

Корнелия. Иу меня есть солидная поддержка старейших членов правления.

Грейс. Ну, тогда, по-моему, вам и беспокоиться не о чем.

Корнелия. За последнее время число членов общества резко увеличилось, словно все вдруг отчаялись пробраться в передние ряды Второй баптистской церкви. И это, увы, правда.

Грейс. Но там ведь собираются настоящие патриоты…

Корнелия. Моя дорогая Грейс, в городе Меридиан имеются два отделения общества «Дочерей конфедерации»: отделение «Форрест» — для деклассированных элементов и наше, которое, как полагали, будет от него чем-то отличаться. Я не сноб. Наоборот, я — демократка. Ды вы же знаете! Но…

(Звонит телефон. Корнелия берет трубку, но затем передает ее Грейс.)

Грейс. Резиденция мисс Скотт! Да-да, одну минутку! (Передает трубку Корнелии.) Эсмеральда Хокинс.

Корнелия (в трубку). Дорогая, вы наверху? Нет, просто интересно — так долго не звонили. Но, по-моему, вы сказали, завтрак окончен. Ну, я рада, что вы немножко подкрепились. Что сегодня давали? Цыпленок по-королевски? А вы и не предполагали? Это же наша бедная Амелия, в ее вкусе. Начиненный грибами и с перцем? А как же диетики? Отщипывали кусочки? О бедные! А после этого, очевидно, лимонный шербет с дамскими пальчиками? Что, шербет из фейхоа? И без пальчиков? Какой пассаж! Это же измена всем принципам! Я в совершеннейшем изумлении! Хо-хо-хо! (Трясущейся рукой тянется за чашкой.) А что сейчас? Обсуждают программу гражданских прав? Тогда голосование не начнется еще по крайней мере полчаса. А теперь, Эсмеральда, я очень надеюсь, вы правильно поймете мою позицию: я не хочу получить ответственный пост в нашем отделении общества каким-либо иным путем, кроме аккламации. Вы понимаете, что это значит, не так ли? Это парламентский термин. Он используется в отношении того лица, которого все единодушно желают видеть на данном ответственном посту. В этом случае голосование не проводится. Другими словами, это лицо избирается автоматически, путем простой номинации, без какой-либо оппозиции. Да, дорогая, так все просто. Три срока я была казначеем, два срока — секретарем и один срок — капелланом. Это нескончаемые молитвы по усопшим конфедератам! А всего я проработала в правлении сколько? Сейчас вспомню — четырнадцать лет! Ну, а сейчас дорогая, вопрос стоит так: если «Дочери» чувствуют, что я достаточно продемонстрировала свои способности и свою верность обществу, и меня просто назначают председателем без голосования — единодушным одобрением, — ну, тогда я, конечно, посчитала бы себя обязанной занять этот пост… (Ее голос дрожит от волнения.) Но если клика, — а вы знаете, кого я имею в виду, — осмелится предложить кого-то другого… Вы понимаете мою позицию? В этом случае — трудно даже представить, но я предпочитаю всецело обрисовать ситуацию, — в ту минуту, когда выдвинут и внесут в список для голосования другую, моя кандидатура должна быть снята, немедленно и бесповоротно. Вы меня поняли, Эсмеральда? Ну вот и хорошо! Возвращайтесь на собрание. Пусть ваш цыпленок по-королевски переваривается, а потом еще раз позвоните мне сверху, как только будет что-нибудь новенькое. (Кладет трубку и мрачно смотрит в пространству. Грейс накалывает на серебряную вилочку дольку грейпфрута.)

Грейс. Так их еще не было?

Корнелия. Чего не было?

Грейс. Выборов.

Корнелия. Пока еще нет. Но, кажется, скоро, хотя…

Грейс. Корнелия, пусть они вас не волнуют, пока все не кончится.

Корнелия. С чего это вы взяли, что меня они волнуют?

Грейс. Вы… вы так часто дышите.

Корнелия. Я сегодня плохо спала. Да и вы еще бродили по дому со своим больным боком.

Г р е й с. О, извините! К тому же — ничего страшного: просто от напряжения мышцы свело.

Корнелия. И чем оно было вызвано, Грейс, — напряжение?

Грейс. Какое напряжение? (Издает легкий, смущенный смешок.) Ну, не знаю, не знаю…

Корнелия. Откуда оно? Или мне сказать?

Грейс. Извините, но я… (Встает.)

Корнелия (резко). Вы куда?

Г р е й с. На секунду наверх — принять белладонну.

Корнелия. После еды белладонна бесполезна.

Грейс. Наверное, вы правы. Действительно, бесполезна.

Корнелия. Значит, просто хотите уйти?

Грейс. Конечно, нет.

Корнелия. В последнее время вы несколько раз прямо убегали от меня, будто я убить вас хочу.

Грейс. Что вы, Корнелия! Это просто нервы.

Корнелия. И так бывает всегда, как только у нас начинается серьезный разговор.

Грейс. Просто не могу видеть, как вы волнуетесь из-за выборов в каком-то дурацком женском клубе!

Корнелия. Да я сейчас вовсе не о «Дочерях» — я о них и думать забыла.

Грейс. Хочу, чтобы вы вообще выбросили их из головы! Послушаем пластинки, а? Позвольте, я поставлю какую-нибудь симфонию.

Корнелия. Нет.

Г р е й с. А что если сонату Баха для клавесина и скрипки? Ту, что нам Джесси подарили на Рождество.

Корнелия. Нет! Я сказала: «Нет!» Нет — и точка.

Грейс. Тогда что-нибудь легкое и тихое. Может, старые французские мадригалы?

Корнелия. Готовы слушать что угодно — лишь бы не разговаривать. А ведь сейчас так удобно — и служанки нет.

Г р е й с. О, да вот же она, нашла! (Включает граммофон.) Клавесин, и играет Ландовска. (Корнелия мрачно наблюдает, как Грейс, очарованная мелодией, возвращается на свое место, сжимает пальцы и закрывает глаза. Восторженно.) О, как спокойно, как мелодично, нежно — и как чисто!

Корнелия. По-моему, крайне фальшиво!

Грейс. Ландовска фальшива?!

Корнелия. Фальшиво молчать, вместо того чтобы выговориться.

Грейс. «Очарованье музыки смягчает душу дикаря».

Корнелия. Да, если дикарь ее, конечно, откроет.

Грейс. Грандиозно, грандиозно.

Корнелия (неохотно). Ну, Ландовска — редкий музыкант.

Г р е й с (в экстазе). А какое благородное лицо, какой профиль, красивый и мужественный, как у Эдит Ситуэлл. Потом мы поставим ее «Фасад»:

«Джейн, Джейн, как журавль-длиннонога, Утренний свет зазвенит у порога…»

Корнелия. Милочка, а вы ничего не замечаете?

Грейс. Где?

Корнелия. Да прямо перед вашим носом.

Грейс. Это вы о цветке?

Корнелия. Да, о вашей розе.

Грейс. Розу? Конечно, заметила. Тут же, как вошла.

Корнелия. И никак не отреагировали?

Г р е й с. Я собиралась, но вы были так увлечены этим собранием.

Корнелия. Ничего подобного!

Грейс. Кого мне благодарить за эту прелестную розу? Мою любимую хозяйку?

Корнелия. А когда пойдете в библиотеку за почтой, найдете на своем столике еще четырнадцать.

Грейс. Еще четырнадцать роз?

Корнелия. А всего пятнадцать!

Грейс. Как здорово! Но почему пятнадцать?

Корнелия. Милочка, сколько лет вы здесь живете? Сколько лет вы превращали этот дом в розарий?

Грейс. Как же прекрасно вы все устроили! Ну, конечно: я была вашим секретарем пятнадцать лет!

Корнелия. Пятнадцать лет, друг мой! За каждый год — по розе; по розе — за каждый год!

Грейс. Как же приятно видеть такое по случаю…

Корнелия. Сначала я хотела жемчуг, но потом решила — нет, розы. Но, может, надо было подарить вам что-то из золота? Но, ха-ха, говорят, молчание — золото.

Г р е й с. О, господи, эта глупая машина играет одну и ту же пластинку второй раз.

Корнелия. Пусть, пусть играет, мне нравится.

Грейс. Но только позвольте…

Корнелия. Сидите! Пятнадцать лет назад, в это самое утро, шестого ноября, в доме номер семь на Эджуотер-драйв впервые появилась чрезвычайно приятная, нежная, тихая, такая скромная, спокойная маленькая вдовушка. Стояла осень. Я подгребала опавшие листья к розовым кустам — защитить их от морозов. И вдруг — по гравию шаги, легкие, быстрые, изящные, словно сама весна пришла среди осени! Я взглянула — и в самом деле — весна! Эта маленькая хрупкая женщина вся светилась, словно была из белого прозрачного шелка для солнечного зонтика! (Грейс издает короткий смешок. Корнелию это шокирует. Резко.) Что смешного? Что вы смеетесь?

Грейс. Похоже — ха-ха — похоже на… первый абзац из рассказа в женском журнале.

Корнелия. Какая колкость!

Г р е й с. Я не то хотела сказать, я…

Корнелия. Выразились достаточно ясно.

Грейс. Но Корнелия, вы же знаете: меня всегда смущают сантименты, ведь правда?

Корнелия. Да. Смущают, потому что вы боитесь, когда раскрывается чувство.

Грейс. Все наши зт*е*омые — правда они вас как следует и не знают — были бы лоражены: от вас, Корнелии Скотт, степенной и величественной, — и вдруг такая лирика!

Корнелия. Да меня даже вы как следует не знаете, не то что они!

Г р е й с. Но все же признайте, что вам не идут сантименты!

Корнелия. Мне что — идет лишь молчание? (Громко бьют часы) Я что — навсегда к нему приговорена?

Грейс. Вам просто не подходит…

Корнелия. Подходит — не подходит, откуда вы знаете, что мне подходит, а что нет!

Грейс. Хотите — не хотите, а мне совершенно ясно: вы до предела измотаны этими выборами в «Дочерях конфедерации».

Корнелия. Это что — еще одно искусно замаскированное оскорбление?

Грейс. Но, Корнелия, пожалуйста…

Корнелия (копируя интонацию). «Но, Корнелия, пожалуйста…»

Грейс. Если что-то не так, — извините. Покорно прошу меня извинить.

К о р н е л и я. Да не нужны мне ваши извинения!

(Напряженное молчание. Тикают часы. Неожиданно Грейс протягивает руку, пытаясь дотронуться до украшенной кольцами, жилистой руки мисс Скотт. Корнелия ее резко отдергивает, словно от огня.)

Грейс. Благодарю за розы.

Корнелия. И благодарность мне ваша тоже не нужна. В ответ я хочу лишь немного нежности. Немного — и лишь изредка.

Грейс. Но, Корнелия, ведь я всегда ее вам даю.

Корнелия. И еще одного: немножко откровенности.

Грейс. Откровенности?

Корнелия. Да, откровенности, если я не выпрашиваю лишнего у такой молодой и гордой женщины, как…

Грейс (вставая из-за стола). Но я вовсе и не гордая, и не молодая.

Корнелия. Сядьте или выходите из-за стола.

Грейс. Это приказ!

Корнелия. Я никогда не приказываю — только прошу!

Грейс. Просьбы хозяйки порой так трудно отличить от приказаний. (Садится.)

Корнелия. Пожалуйста, выключите «виктролу». (Грейс встает и выключает граммофон.) Грейс, а вам не кажется, что в наших отношениях есть нечто невысказанное?

Грейс. Нет, не кажется.

Корнели я. А мне вот кажется. Кажется! Уже долгое время я чувствую, что мы что-то умалчиваем.

Г р е й с. А вы не думаете, что между двумя людьми всегда есть нечто невысказанное?

Корнелия. Какой же в этом смысл?

Г р е й с. А разве великое множество всего на свете не существует без смысла?

Корнелия. Только давайте не впадать в метафизику.

Грейс. Ладно, но вы меня мистифицируете.

Корнелия. Сейчас объясню. Просто я чувствую, что между нами есть нечто невысказанное, а пора бы уже все выяснить. Почему вы на меня так смотрите?

Грейс. Как я смотрю на вас?

Корнелия. По-моему, с ужасом.

Грейс. Корнелия!

Корнелия. Да-да, но я не хочу, чтобы меня пытались заставить замолчать!

Грейс. Продолжайте, пожалуйста!

Корнелия. И продолжу, еще как продолжу… (Звонит телефон. Грейс собирается взять трубку.) Нет-нет, пусть звонит. (Телефон надрывается.) Снимите трубку! Просто снимите трубку и положите на стол!

Грейс. Можно я…

Корнелия. Снимите трубку, я сказала!

{Грейс снимает трубку. Слышится: «Алло! Алло! Алло! Алло!»)

Грейс (неожидан!:' всхлипывая). Я больше не могу!

Корнелия. Да тихо! Все же слышно!

(Голос: «Алло! Алло! Корнелия? Корнелия Скотт?»)

Корнелия (схватив трубку и с грохотом бросив ее на рычаг). Сейчас же прекратите! Прекратите эти дурацкие бабские штучки!

Грейс. Вот вы говорите, что между нами есть нечто невысказанное. Может быть, — я не знаю. Но я твердо знаю, что о чем-то лучше и промолчать. И еще я знаю, что когда люди столько лет по существу не разговаривают, то между ними вырастает, ну что ли, глухая стена. Так, может, между нами она и выросла? И через нее уж не перебраться. Или, может, вам под силу сломать ее* а вот я не могу — и даже не пытаюсь. Вы сильнее и, конечно, это знаете. Вот мы обе поседели, но седина-то у нас разная. У вас, в этом вельветовом халате, вид как у императора Тиберия в его великолепной тоге! И волосы, и глаза у вас — одного цвета! Стальной ^ просто непобедимый! И люди почти всегда испытывают перед вами какой-то трепет! Чувствуют силу, потому и восхищаются. Приходят к вам совета просить: какие пьесы сейчас смотреть на Бродвее, какие книги читать, а какие ерунда, какие слушать пластинки и — и как относиться к законопроектам в Конгрессе! О-о, вы просто кладезь мудрости! А ко всему еще и ваше богатство! Да — ваше состояние! Все ваши угодья, акции, ваши связи, ваш особняк на Эджуотер-драйв, ваша — ваша скромная маленькая секретарша, ваши — ваши чудесные сады, пилигримам там, конечно, не место!..

Корнелия. Наконец-то заговорили, наконец-то! Продолжайте, пожалуйста, продолжайте!

Грей с. А я — я совсем другая! Я тоже поседела, но моя седина не такая, как ваша. В ней нет отблеска стали. Это — не седина императора! Мои волосы — седые, но это седина, подернутая паутиной времени. (Опять ставит пластинку; она звучит очень негромко.) Будто запылилось белое платье, или всплыла седая память о чем-то забытом. (Телефон снова звонит, но кажется, что его не слышат.) В этом-то все и дело, в этой разнице между нашими сединой. Вам не следует ожидать от меня смелых ответов на вопросы, которые заставляют весь дом трястись от тишины. Говорить по душам о том, о чем молчали пятнадцать лет? Да за это время из молчания выросла такая стена, что разрушить ее можно разве что только динамитом. (Поднимает трубку.) У меня же нет таких сил и такой храбрости…

Корнелия (яростно). Вы же в трубку говорите!

Г р е й с (в трубку). Алло! Да-да, она здесь. Эсмеральда Хокинс.

Корнелия (хватая трубку). Что еще, Эсмеральда? Что вы говорите? Полно женщин? Какой галдеж! Так что вы хотите мне сказать? Уже были выборы? Что-что? О, с ума сойти! Ничего не слышу! Они что — празднуют Четвертое июля? Ха-ха! Повторите и говорите в трубку! Что-что? Согласна на что? О, хватит шутить! Вы с ума сошли! (Обращаясь к Грейс, паническим тоном.) Хочет знать, согласна ли я стать заместителем! (В трубку.) Эсмеральда! Вы меня слышите? Что происходит? Появились новые отступники? Это что еще такое? Почему вы позвонили мне до выборов? Громче, пожалуйста, говорите громче и прикрывайте ладонью трубку — если нас подслушивают! Дорогая, кто задается вопросом, соглашусь ли я на этот пост? О, конечно, миссис Колби — эта коварная ведьма! Слушайте, Эсмеральда! Я не займу никакого другого поста, кроме высшего! Вы меня поняли? Я не займу никакого другого поста, кроме… Эсмеральда! (Бросает трубку.)

Грейс. Голосование уже было?

Корнелия (не очень соображая). Что? Нет! Сейчас пять минут перерыв, а потом начнется…

Грейс. Там что-то неладно?

Корнелия. «Не согласились бы вы стать заместителем, — спросила она, — если по какой-нибудь причине председателем вас не изберут?» А потом швырнула трубку, телефон что ль у нее отняли или дом загорелся?

Грейс. Вы так кричали — наверное, она испугалась.

Корнелия. Кому в этом мире можно верить, на кого положиться?

Грейс. По-моему, вам надо было все же туда сходить.

Корнелия. А по-моему, мое отсутствие красноречивее всяких слов.

Грейс (опять вставая). Ну что, я пойду?

Корнелия. Нет-нет, останьтесь!

Грейс. Если это просто просьба, я…

Корнелия. Это приказ! (Грейс садится и закрывает глаза.) Когда вы впервые появились в этом доме, знаете, — я ведь не возлагала на вас надежды.

Грейс. Но Корнелия, вы же сами меня сюда пригласили.

Корнелия. Да, хотя мы едва знали друг друга.

К р е й с. Мы виделись летом, за год до этого, когда Ральф еще был…

Корнелия. Жив! Да, мы встретились в Сиуони, он там преподавал на летних курсах.

Г р е й с. Он уже тогда болел.

Корнелия. Ия подумала: жаль эту прекрасную хрупкую девушку, ведь ей больше не на кого опереться, ее некому защитить! И через два месяца я узнала от Кларабель Дрейк, что Ральф умер.

Грейс. Вы написали мне тогда такое чудесное письмо — как вы одиноки, с тех пор как умерла мама, и убеждали пожить здесь, пока шок от смерти Ральфа не пройдет. Я решила, что вы меня поняли: ведь мне необходимо было на какое-то время уйти от прежних воспоминаний. Я колебалась, но от вас же пришло второе письмо!

Корнелия. После вашего ответа. Вы же пожелали, чтобы я настояла!

Грейс. Просто желала убедиться, что действительно желанна! Я приехала сюда на недельку-дру-гую — не больше. Боялась злоупотребить гостеприимством!

Корнелия. Но вы же должны были видеть, как отчаянно я стремилась удержать вас здесь навсегда!

Г р е й с. Я действительно видела, что вы… (Звонит телефон. Грейс берет трубку.) Резиденция мисс Скотт! Да, она здесь…

Корнелия (вырывая трубку). Говорит Корнелия Скотт! Это вы, Эсмеральда? Ну, как там? Не может быть! Нет — не верю! (Грейс спокойно садится за стол.) Выбрали миссис Хорнсби? Но это же темная лошадка! Меньше года в обществе… А вы… вы-то выдвинули меня? Да, понимаю? Но я же сказала, чтобы вы взяли назад мою кандидатуру, если… Нет-нет, не объясняйте, это не имеет значения. Для меня и так достаточно. Знаете, я ведь собираюсь перейти к «Дочерям барона Раннимида»! Да, это решено. У меня прямое родство с графом… Нет, все выяснено, установлено прямое родство. Кроме того, я могу перейти и к «Колониальным дамам», и в «Общество гугенотов». К тому же, учитывая мою разностороннюю занятость, я вряд ли смогла бы занять этот пост — даже если бы все они захотели этого… А из местного отделения «Дочерей конфедерации» я, конечно, выхожу. Да-да. Со мной рядом мой секретарь. У нее в руках перо и бумага. Как только мы поговорим, я тут же продиктую ей письмо о моем выходе из местного отделения общества. Нет, нет, и еще раз нет, я не сошла с ума и даже не сержусь. Вовсе нет. Мне просто немножечко — ха-ха — немножечко весело… Миссис Хорнсби? Посредственность всегда побеждает, разве не так? Спасибо, Эсмеральда, и до свидания!

(В оцепенении Корнелия кладет трубку. Грейс встает.)

Грейс. Вам перо и бумагу?

Корнелия. Да, перо и бумагу… Срочно продиктовать письмо…

(Грейс выходит из-за стола и идет к двери. Перед тем как уйти, она оборачивается, смотрит на прямые плени Корнелии, и в тот же миг легкая загадочная улыбка появляется на ее лице — не то чтобы злобная, но лишенная сочувствия. Потом она выходит, а через мгновение из темноты доносится ее голос.)

Грейс. Какие прелестные розы! По розе — за каждый год!

ЗАНАВЕС

Время действия: до и после «спектакля» — вечер в неизвестной местности; во время «спектакля» — чудесный день в Нью-Бетесде на крайнем юге США.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Декорация занимает всю сцену. На переднем плане, в виде широкой латинской буквы «К» две прозрачные стены, составляющие неполный интерьер гостиной летнего домика где-то на юге. Направо — дверь, налево — большое окно с видом на заброшенный двор или сад, в центре которого высятся огромные подсолнухи.

Обстановка интерьера — викторианская, включая старое пианино; повсюду различные астрологические символы; очевидно, здесь читались лекции по астрологии. На стенных обоях могут быть нарисованы знаки зодиака, солнечный лотос о двенадцати лепестках и т. д. (Художнику хорошо бы проконсультироваться по этому поводу с астрологом — ведь эти символы должны придавать интерьеру таинственный вид. Весьма полезной может оказаться книга «Эзотерическая астрология».)

На сцене, вокруг этого неполного интерьера, разбросан и реквизит из других пьес, не относящийся к «пьесе в пьесе», которая сейчас будет здесь разыграна. Возможно, эта часть декорации даже более существенна. Разбросанный реквизит должен олицетворять собой не только искаженные представления мозга, находящегося на грани коллапса, но и, соответственно, фантасмагорию того кошмарного мира, в котором в настоящее время веемы живем, не абстрактного, а вполне реального, со всеми его пугающими нас очертаниями и тенями.

Интерьер должен быть освещен мягким светом — словно это поздний летний день; в соседней же части сцены должны стоять фиолетовые сумерки, иногда сгущающиеся до полной темноты.

Из разрозненного реквизита на заднике наиболее примечательна статуя великана (из папье-маше). Он стоит на постаменте и смотрит на сцену зловещим взглядом.

Занавес поднимается. Феличе, премьер гастрольной труппы, находящейся в турне — оно длится дольше, чем ожидалось, — нерешительно выходит из темноты, словно боится света. В нем есть что-то мальчишеское, хотя он далеко не мальчик. Он драматург и актер, но более всего похож на поэта — своей, возможно, чрезмерно обостренной чувствительностью. Он носит длинные, почти до плеч, волосы и огромное пальто с потертым меховым воротником, которое доходит ему чуть ли не до пят, — Феличе набросил его на плечи. Из-под пальто виднеются экзотическая рубашка, украшенная астрологическими знаками, и слегка поношенные брюки из мягкой ткани серого цвета. В целом, у Феличе вид театрального актера, не лишенного самолюбования.

Он выносит на свет стульчик для пианино, садится и делает в блокноте поправки к монологу.

Феличе (медленно пишет, размышляя). Играть в страхе — играть с огнем! (Смотрит на публику, словно знает, что его фраза будет иметь важные последствия.) Нет, хуже, гораздо хуже, чем играть с огнем. Огонь знает пределы. Подойдет к реке или морю — там и погаснет. Подползет к камню или голой земле — через них не перепрыгнуть, вот и остановится, взять-то ему больше нечего. А страх… (Слышится резкий звук — за сценой сильно хлопает дверь.) Фокс, это ты, Фокс? (Снова хлопает дверь) Невероятно! (Запускает руки в свои длинные волосы.) Страх! Этого свирепого человечка заперли в клетку, и он все время колотит по решетке — по ребрам. Да, но если это уже не страх, а паника, безграничная паника, и она не желает уходить, а хочет остаться, с чем тогда сравнить ее, с каким другим чувством, на которое способно живое существо? Нет, даже не с любовью и не с ненавистью — разве сравнить их по силе, по глубине?

Клэр (из-за сцены). Феличе!

Ф е л и ч е. И любовь, и ее суррогаты, искусственные привязанности, обречены на короткое существование — как бы сильно в них ни нуждался… Нельзя, ни в коем случае нельзя обращаться к человеку, которого любишь и в котором до такой степени нуждаешься, словно любишь, и взывать к нему: «Помоги же мне, я боюсь, я не знаю, куда мне деваться!» И тот, без кого жить не можешь и кого так сильно любишь, обожжет тебя презрением. Потому что в душе этого человека — его или ее — установлен маленький звуковой аппаратик, он-то и нашептывает: «Обдери его, пусть все выложит, а потом унизь и пошли подальше!»

К л э р (в кулисах). Феличе!

Феличе. Клэр!.. Надо сделать все, чтоб она не слишком паниковала, — впереди ведь спектакль, и должен быть успех… Но ее нелегко провести — несмотря на ее состояние.

(В готической двери, ближе к кулисам, появляется Клэр. В неясном, призрачном свете она и сама похожа на привидение. В ней тоже чувствуется какая-то детскость; так же, как и Феличе, она элегантна, возможно, даже высокомерна. Ее манеры напоминают театр прошлого — театр актеров-менеджеров и театр звезд-диктаторов. Ее величественные театральные манеры будут в дальнейшем чередоваться с потрясающей грубостью, причем это чередование происходит столь внезапно, словно на сцене в эти минуты не она, а кто-то другой. Но и величие, и вульгарность мгновенно улетучиваются, когда она появляется в роли Клэр в «спектакле»; там она будет играть не по годам развитую, простую, чистую и грустную маленькую девочку.

Клэр свободно держит на пальцах тиару — в ней нет нескольких камней. Она замечает это и, чуть удивившись, смеется, пожимает плечами, а затем неловко надевает ее на всклокоченную светлую прическу. Выступает немного вперед, а затем, неровно дыша, тяжело отступает.)

Ф е л и ч е. Так что?

К л э р (с неопределенным смешком). Мне кажется, я видела…

Ф е л и ч е. Привидения?

Клэр. Нет, всего лишь свою тень. Я действительно испугалась ее, но это была всего лишь тень — и только. (Неуверенными шагами выходит из двери.) Доктор как-то сказал мне, что мы с тобой самые храбрые на свете. Я ему ответила: «Ну, это уж абсурд! Мы с братом боимся даже собственных теней». «Да, знаю, потому-то и восхищен вашим мужеством…»

(Феличе включает магнитофон. Играет гитара. Затем он смотрит на авансцену.)

Феличе. Ночью вползает чудовище — страх.

Клэр. Тень его вижу у самых ворот.

Феличе. Быстрый, как ртуть, невесомый, как прах.

Клэр. Вмиг он сквозь пальцы мои проскользнет.

Феличе. Дверь от него закрывая, дрожишь.

Клэр. Все бесполезно — он в доме сейчас.

Феличе. Тихо в углу притаился, как мышь.

Клэр. Ждет, чтобы стены обрушить на нас.

(Феличе выключает магнитофон.)

Клэр (поправляя тиару). Ну где ж они, эти дамы и господа из прессы, я готова принять, а их — нет.

Ф е л и ч е. К счастью, у нас…

Клэр. Что?

Ф е л и ч е. Не запланирована встреча с прессой перед сегодняшним спектаклем.

К л э р. Не будет встречи с прессой? Но ведь Управление театров гарантировало, сам Магнус обещал, что не будет ни одной премьеры без максимального ее освещения прессой — и для этого будут организовываться лихие попойки… Бог мой, ты же знаешь, что я прекрасно себя чувствую с прессой… (Хрипло смеется.)

Ф е л и ч е. Думаешь, всегда тебе так хорошо, во всех ситуациях?

К л э р. Не думаю — а знаю.

Ф е л и ч е. Даже когда яростно выступаешь против фашизма перед гогочущей гусиной стаей скрытых фашистов?

Клэр. Да, сэр, особенно тогда. А ты с ней груб, все болтаешь и болтаешь о каком-то «тотальном театре». И вот они уже к тебе задом, а слушают-то меня!.. Таракан! И здоровый! (Давит его ногой) Вот тебе!.. Где-то я читала, а может, слышала, что тараканы невосприимчивы к радиации, и им суждено остаться последними на земле существами после конца света. Через несколько столетий появятся тараканы-актеры, тараканы-актрисы, тараканы-драматурги, тараканы в Управлении театров и тараканы в публике… (Показывает на зрительный зал.)

Ф е л и ч е. «Горячительное» у тебя еще осталось?

Клэр. Есть немножко для особых случаев, но…

Ф е л и ч е. По-моему, сейчас тебе лучше приложиться.

К л э р. До антракта — никогда. А сейчас лучше всего просто кофе. (Борясь с искушением.) Скажи Францу, пусть принесет стаканчик дымящегося черного кофе. А вообще Франц меня сильно раздражает — даже не дал знать! (Издает смешок.) Или это ты ему запретил? (Фелине не отвечает.) Так я и вынуждена коротать весь вечер в нетопленном помещении государственного театра неизвестного штата? Мне должны сообщать, когда спектакль отменяют или переносят! (Тиара спадает, и она неловко нагибается за ней.)

Ф е л и ч е. Спектакль не отменили, и вызвал тебя я, Клэр.

Клэр. После того, как я сама обратилась к тебе…

Ф е л и ч е. Хочу тебе что-то показать, пойди-ка сюда.

К л э р. Я и с места не сдвинусь, пока… О, свет-то какой, настоящий дневной свет! Но, по-моему, светло не от окна, а…

Ф е л и ч е (перебивая). В стенке, на заднике, есть маленькая дырка. (Идет смотреть на публику.) Зрители уже собираются.

Клэр. Как они настроены, по-человечески?

Ф е л и ч е. Не-е. А может быть и — да!.. Уж скоро занавес, Клэр.

Клэр. Феличе, где все? Я спрашиваю: «Где все?»

Ф е л и ч е. В одном месте, Клэр.

Клэр. Хватит выпендриваться, я ведь тоже могу! Ты ответишь?

Феличе. Спектакль не отменен.

Клэр. Но его и нет!

Ф е л и ч е. А что же будет, по-твоему? У тебя же всегда есть свое, необычное, мнение!

Клэр. Восстановится порядок!

Феличе. Какой еще порядок?

Клэр. Разумный, разумный! (Тиара опять спадает.)

Ф е л и ч е. Не напрягай так связки перед…

Клэр. Феличе — выстрел!

Феличе. Какой выстрел?

Клэр (грустно), Я слышу, а ты — нет, и так теперь будет всегда, caro[10]. (Видит трон с позолоченными деревянными львами на ручках и вышитой золотой нитью геральдикой на вершине.) О Господи, да это же аквитанский трон Элеоноры! А сейчас в него усядусь я — ну на минутку! (Поднимается по ступенькам и горделиво, словно судья в зале суда, садится на трон.)

Феличе (хватаясь за голову), О черт, да чтоб ей на плечах не сидеть — как болит голова!

Клэр. Что ты там бормочешь?

Феличе. Мигрень замучила!

Клэр. Кодеин прими.

Феличе. По-моему, после наркотика лучше не заиграешь — уж ты прости мне эту ересь, Клэр.

Клэр. Когда же, наконец, закончится это турне?

Феличе. Может и сегодня, если плохо сыграем, несмотря на…

Клэр. Хватит, саго, пора кончать. Сколько мы сюда добирались? Я только и помню — то светло, то темно, а потом опять светло и опять темно, и вместо гор — прерии, а потом опять горы, и, честно говоря, я даже не имею представления, где мы сейчас.

Ф е л и ч е. После спектакля, Клэр, я отвечу на любой твой вопрос, но сейчас держать занавес и отвечать тебе…

Клэр (вставая). Это все усталость… у нее свои симптомы.

Ф е л и ч е. Так же, как у алкоголя и других транквилизаторов — о них ты предпочитаешь не говорить.

К л э р. Да у меня и было-то всего ползернышка…

Ф е л и ч е. Сдобренное спиртным, это дает синергический эффект. Доктор Форрестер сказал: у тебя сердце может остановиться — прямо на сцене!

Клэр. Только не из-за того, что в бутылке или коробочке, а…

Ф е л и ч е (перебивая). Что ж делать — приходится играть с экзальтированной, неуравновешенной…

Клэр (перебивая). Так играй сам с собой, ты, длинноволосый маменькин ублюдок!

Ф е л и ч е (перебивая). Ты только послушай себя — голос твой осип, слова проглатываешь, а выражения подбираешь такие, которые пишут на заборах!

Клэр (перебивая). А того, кого подбираешь ты, остановят при входе в любой приличный отель.

Ф е л и ч е (перебивая). Прекрати! Не могу больше слушать…

Клэр (перебивая). Правду!

Ф е л и ч е (перебивая). Твои болезненные фантазии!

(Пауза.)

Клэр (как ребенок). А когда мы поедем домой?

Ф е л и ч е. Клэр, наш дом это театр, везде, где он есть.

Клэр. Если этот театр — дом, тогда лучше я его сейчас подожгу — хоть согреемся на несколько минут… Знаешь, я ничего не вижу и могу только ползать, до тех пор пока ты…

Ф е л и ч е. Подожди-ка, надо проверить реквизит… Кувшин с водой, а соломинка только одна…

(Клэр вдруг видит готическую деревянную статую мадонны.)

Клэр. Знаешь, после неудач в прошлый и позапрошлый сезоны нам надо было подольше отдохнуть, поразмышлять где-нибудь на Ривьере. А мы все ездим черт знает куда.

Ф е л и ч е. Но ты же не могла останавливаться дольше меня, Клэр!

Клэр. Останавливался бы со мной — я смогла бы пребывать там и дольше.

Ф е л и ч е. Но нам некуда возвращаться, и мы должны были ехать дальше, ведь ты же знаешь.

Клэр. Все дальше и дальше, пока наконец не приехали сюда. Но я так устала, что сразу же вырубилась в каком-то кресле со сломанной спинкой.

Ф е л и ч е. Рад, что ты все же немножко отдохнула.

К л э р. На зеркалах было столько пыли, что в них ничего не было видно. А голос садится, слышишь, он практически сел!

Ф е л и ч е. Где должен быть телефон? На пианино? Нет, на столе… Да ты еще ни разу не вышла на сцену во время премьеры, чтобы перед этим чем-нибудь не обрадовать меня, сказав, например, что у тебя сел голос или что… (Подражая ее голосу.) «Сегодня придется играть в пантомиму».

Клэр. Зажги-ка мне спичку.

(Феличе зажигает спичку — она подходит к нему нетвердыми шагами. Он смотрит на нее в недоумении.)

Ф е л и ч е. А почему в тиаре?

Клэр (iнеопределенно). Просто под руку попалась — вот и надела. (Он горько усмехается.) Знаешь, я ужасно стараюсь, изо всех сил стараюсь понять твои проблемы, так почему бы и тебе не попытаться понять мои?

Феличе. Им нет конца, Клэр.

Клэр. Или ты все еще не можешь простить мне мою Клеопатру? О, я тогда была так экстравагантна, а твой Антоний — скован и напряжен!

Феличе. Клэр, ты меня ненавидишь?

Клэр. По-моему, это я тебя должна об этом спросить. В тот вечер, когда мы играли премьеру в каком-то городе… (Пытается вспомнить место, где это было, но не может.) ты набросился на меня как какой-то черт и заорал — о, лучше я тебя цитировать не буду!

Феличе. Давай. Скажи, пожалуйста.

Клэр. Ты назвал меня нажравшейся шлюхой и сказал: «Пошла на…»

Ф е л и ч е. Да ты и сама-то не веришь, что я мог так сказать.

К л э р. Да ладно, все прошло… (Идет к просцениуму.) Взгляну-ка на вражеский лагерь.

Ф е л и ч е (хватая ее за руку). Не надо, никогда не смотри на публику перед спектаклем. А то испугаешься и не войдешь в роль.

К л э р. Не хватай меня так — синяки останутся! (Сбрасывает его руку,) Почему ты так рассвирепел, cher?[11]

Ф е л и ч е. Да потому что я весь на нервах, а они… Сегодня, наверное, пропадет дар речи, но… (Быстрыми шагами идет зажигать свет в интерьере,)

Клэр (осматривая интерьер), О Господи, да это же декорация из «Спектакля для двоих». А где же лестница?

Ф е л и ч е (возвращаясь). Пока привезли только часть декораций.

Клэр. Так что же мне делать, когда, по пьесе, нужно будет идти наверх за зонтиком и перчатками?

Ф е л и ч е. Пойдешь к заднику, а я скажу, что ты пошла наверх. Зонтик и перчатки будут на пианино.

Клэр. Ты это серьезно? Так и играть?

Ф е л и ч е. Абсолютно.

К л э р. И, конечно, сегодня ты изобретешь что-нибудь новенькое?

Ф е л и ч е. Сегодня будет море импровизации, но если мы как следует войдем в роли, то отдельные импровизации беспокоить не будут. Собственно говоря, пьеса от них становиться лучше. (Криво улыбается,)

К л э р. Я хотела бы знать, какой характер играю, и особенно — как заканчивается пьеса.

Ф е л и ч е. Когда поднимется занавес и зажгутся огни, мы, как птицы, на протяжении всего спектакля будем летать. А иссякнет запал, — прибегнем к импровизациям.

Клэр. Феличе, у тебя что, зуд? (Фелине выходит на авансцену.) Сам туда смотришь, а мне не даешь.

Феличе. Должен же я знать, пришли они или…

К л э р. А что, мы ни с кем в театре связаться не можем? (Кашляет и плюет.)

Феличе. Ни с кем.

Клэр. Значит, мы..?

Феличе. Изолированы. Ото всех.

Клэр. Мне все же нужно побыть месячишко где-нибудь на водах, в Баварии например.

Феличе. Подобные мечты через полчаса улетучатся, вот увидишь, и станешь как водоросль в спокойной воде… Но я хочу, чтобы сразу же после турне ты легла в клинику.

Клэр (громко). После турне — это когда? Когда все-таки настанет его конец?

Феличе. Скоро.

Клэр. Скорее бы! Давай остальные спектакли отменим и — отдыхать!

Ф е л и ч е. И что — назад? Опять эти сорок, пятьдесят границ, эти деревянные полки в вагонах третьего класса?

Клэр. Хочешь сказать…

Феличе. Хочу сказать, что именно к такому итогу мы и придем, если не доиграем еще неделю и не получим своего!

Клэр. Мы что, в долговой яме?

Ф е л и ч е. В яме? В пропасти — и такой, что в ней и стадо слонов можно уместить.

Клэр. Что ж ты мне не сказал об этом раньше?

Феличе. Потому что невозможно вести серьезный разговор с человеком, который… (Поднимает три пальца.) Сколько пальцев?

Клэр. Ты же видишь, что я без… Господи, да вот же они! (Вынимает из внутреннего кармана пальто пару «бабушкиных» очков, надевает, подходит к Феличе и, запрокинув голову, вглядывается ему в лицо.) О Феличе, у тебя такой ужасно усталый вид!

Феличе. Ав этих очках ты как…

Клэр. Старуха? Ну и ты в них тоже как старик. Можно сделать еще одно замечание по поводу твоей внешности — как бы это потактичнее?

Ф е л и ч е. Гримироваться времени не было.

К л э р. Да я о волосах — они почти такие же длинные, как у меня.

Феличе. Но ты же знаешь, что это парик для роли Феличе.

Клэр. Но это не единственная твоя роль.

Феличе. Отныне, может, и единственная.

К л э р. А что скажет труппа? Что они станут делать?

Ф е л и ч е. Не имею ни представления, ни интереса.

К л э р. О, как по-королевски!

(Феличе трижды стучит по сцене посохом.)

Клэр. Слышишь?

Феличе. Слышу.

К л э р. Там словно сборище разъяренных, некормленных макак.

Ф е л и ч е. А может, так оно и есть.

Клэр. Феличе, а где все? (Феличе снова стучит посохом.) Я спрашиваю, где все, и настаиваю на ответе.

Феличе. Скажите, она настаивает на ответе! А ты уверена, что хочешь ответа?

Клэр. Да, и сию же минуту.

Феличе. Что ж, может, это тебя больше обрадует, чем меня (протягивает ей бланк).

К л э р. О, телеграмма?

Феличе. Да!

Клэр. Но я ничего не вижу в этой кромешной…

Феличе. Ладно, Клэр, давай ее сюда.

Клэр. Нет уж, раз это относится к… зажги же спичку! (Феличе зажигает спичку. Клэр читает вслух, медленно, взволнованным тоном.) «Ты и твоя сестра обезумели. Нам не платят с…» (Спичка гаснет.) Другую! (Зажигает другую.) «А мы назанимали и выпросили — теперь пора отдавать…»

Ф е л и ч е. И подпись — «Труппа». Мило? (Задувает спичку.)

Клэр. Господи! Что ж, как говорят… (Поворачивается к пианино и берет ноту.)

Феличе. Что говорят?

Клэр. Ну, когда хотят завязать.

Ф е л и ч е. Да, они с нами порвали, ушли все, кроме двух рабочих сцены — они-то и приволокли эту декорацию. Но теперь и они…

К л э р. И они смылись?

Ф е л и ч е (вновь на авансцене, глядя в зал). Ну вот, наконец-то расселись!

Клэр (отходя в глубь сцены). Феличе, я еду в отель. Придешь в норму — найдешь меня там. Приеду — и сразу замертво. Лучше так, чем упасть прямо на сцене перед чужими и чуждыми мне людьми.

Феличе. Ив какой же отель ты собираешься, Клэр?

К л э р. В тот, в котором мы… остановились…

Ф е л и ч е. А ты помнишь, что мы регистрировались в отеле?

Клэр. Когда?

Феличе. Вот именно — когда? После того как мы сошли с поезда и перед тем как приехать в театр… Так когда же?

Клэр. Хочешь сказать, что Фокс нам ничего не забронировал?

Феличе. Фокс сделал одну вещь. Нет, даже две: он потребовал жалование, а когда я ему не заплатил, то — исчез! (Клэр тяжело вздыхает. Феличе протягивает к ней руку. С безучастным взглядом, словно смотря в пустоту, она подает ему свою.) Клэр, я протянул к тебе руку, чтобы взять твое пальто.

Клэр. Думаешь, я его собираюсь снимать в этом холодильнике?

Феличе. Мы у себя дома, Клэр, это юг, глубинка, и стоит лето.

Клэр (кутаясь в пальто). Вот когда в этих краях будет и соответствующая температура…

(Неожиданно он срывает с нее пальто — она вскрикивает.)

Феличе (показывая на авансцену, на воображаемый занавес). Тихо!

Клэр. Ты — чудовище!

Феличе. Пусть так, но иди на место.

(Она хватает пальто, которое он бросил на диван.)

К л э р. Я буду ждать тебя в моей уборной — а ты пока объяви об отмене спектакля. Ты куда?

Ф е л и ч е (бежит к кулисам, оборачивается и яростно шипит на нее). Ты займешь свое место? Я поднимаю занавес! Сейчас же!

Клэр. Ты это серьезно?

Ф е л и ч е. Абсолютно.

К л э р. Но это же невозможно!

Ф е л и ч е. Это необходимо.

Клэр. Но ведь не все необходимое возможно.

Ф е л и ч е. Бывает, что даже невозможное необходимо. Сегодня мы играем спектакль.

(Секунду она на него смотрит, а затем резко бьет по клавишам.)

Клэр. Ведь я сказала, что не буду больше играть в «Спектакле для двоих», пока ты не сократишь эту пьесу. Сделал? Купюры сделал?

Ф е л и ч е (уклончиво). Ну, это уж мое дело.

К л э р. Я спрашиваю, ты сделал купюры?

Ф е л и ч е. Когда сделаю — получишь.

Клэр. Подачки мне твои не нужны, я сделаю купюры сама. Слышишь до диез? (Берет ноту на пианино.) Когда услышишь, значит, я делаю купюру. И не вздумай мешать или я уйду.

Ф е л и ч е. Какое…

Клэр. Кощунство?

Ф е л и ч е. Идиотство!

К л э р. В тотальном театре должно быть тотальное взаимодействие, и ты, милый, давай…

Ф е л и ч е. Займи свое место.

Клэр. Мое место здесь, у телефона.

Ф е л и ч е (показывая на окно). Твое место…

Клэр. Здесь, у телефона.

Ф е л и ч е. Ты, мать твою, давай тиару! (С насмешливой улыбкой она снимает тиару и неловко надевает ему на голову. Он ее сбрасывает.) Ты — кастрированная сука, ты — нажравшаяся шлюха. Да, я тебя так зову. Я не смотрю на тебя на сцене, потому что не выношу твоего взгляда. Твои глаза — это глаза старой сумасшедшей проститутки! Да-да, первостатейной проститутки! Исходящей похотью, развратной!

Клэр. Вижу-вижу!

Ф е л и ч е. Нет-нет, ты не видишь, ты слепаая!

(Он бежит за кулисы. В течение нескольких секунд она, ошеломленная, застывает на месте. Затем хватает пальто и набрасывает его на себя. Делает несколько шагов к противоположной кулисе, как вдруг интерьер освещается теплым янтарным светом и занавес рывками открывается. Она замирает в оцепенении. Из зала доносятся несколько гортанных восклицаний, хриплый смех мужчины и пронзительный — женщины. Клэр горящим взглядом следит за «залом». Вдруг она резко сбрасывает пальто на пол, как бы вызывая публику на дуэль. Феличе возвращается на сцену. Он кланяется Клэр, затем зрительному залу.)

Феличе. Представление начинается!

(Идет спектакль. Клэр у телефона.)

Феличе. Кому ты звонишь, Клэр? (Кажется, что она его не слышит.) Клэр, кому ты звонишь?

Клэр. Нигде ни души, кажется, все провалились…

Феличе. Что же ты тогда берешь трубку?

К л э р. А проверить — работает или нет.

Феличе. Но, наверное, телефонная компания предупредила бы, прежде чем отключить телефон.

Клэр (рассеянно и грустно). Иногда на предупреждения не обращают внимания…

Феличе. Но в доме-то…

Клэр. Все еще живут? А никто и понятия не имеет, свет-то по вечерам не горит, и никто отсюда не выходит.

Феличе. Тогда должны были по почте прислать уведомление.

Клэр. Ну еще на это рассчитывать!

Феличе. Рассчитывать можно только на то, что поддается расчету.

К л э р. И все же надо верить…

Феличе. Верить, будто все…

Клэр. Будет так, как было?

Феличе. Да, будет так, как было. Ведь столько лет все шло нормально и можно было надеяться…

Клэр. Что все будет зависеть от нас…

Ф е л и ч е. Что все всегда будет зависеть от нас. И вдруг такой…

Клэр. Удар, когда…

Ф е л и ч е. Вырубили свет. Хорошо еще, что почти полнолуние — при открытых шторах даже в нижних комнатах было светло.

Клэр. Но мы все время натыкались на мебель — в верхних.

Ф е л и ч е. А теперь сможем ориентироваться даже с закрытыми глазами.

Клэр. Конечно, сможем. Будем ходить, не натыкаясь на стены.

Ф е л и ч е. Дом-то крохотный, и мы всегда тут живем.

(Клэр берет до диез — Фелине пристально на нее смотрит. Она еще несколько раз нажимает эту клавишу.)

Ф е л и ч е (яростно шепчет). А я не делаю купюру!

Клэр. Вернемся к прошлой ночи. Ты сказал, я ходила по дому, так?

Ф е л и ч е. Клэр, ты действительно не спала.

К л э р. И ты тоже не спал.

Ф е л и ч е. В маленьком помещении, если кто-то один не спит, то другой тоже.

Клэр (громко). Но почему я должна спать в этой камере смертников?

Ф е л и ч е (повелительным тоном). Мы же договорились, что их комната теперь просто комната, и все ушло в прошлое.

Клэр. Кроме голоса отца — он все еще звучит в этих стенах, а его глаза — я вижу, как они смотрят на меня с потолка. В ту ночь, когда это случилось, я тебя толкнула — рвалась в комнату, где мама сама мне открыла дверь..

Ф е л и ч е (перебивая). Прекрати! Опять все сначала!

Клэр. По-моему, она меня и не узнала: ни здрасте — ничего, а на лице — удивление, очень легкое удивление. Но вот она открыла рот — и оттуда без единого звука хлынул фонтан крови. А отец сказал: «Еще не все, Клэр». Сказал это так тихо и спокойно. А потом она пошла к двери ванной и упала, а он — к окну, выглянул из него и выстрелил еще раз… (Фелине бьет по клавишам кулаком.) И ты еще говоришь, что теперь это не их комната?

Ф е л и ч е. Я сказал: «Хватит об этом! Отдохни!»

К л э р. В этой-то комнате? Ночью!?

Ф е л и ч е (пытаясь овладеть собой). Да ты не по ней же ходила прошлой ночью, ты бродила по дому то вверх то вниз, словно что-то искала.

Клэр. Изучала обстановку? Пожалуй…

Ф е л и ч е. Прочесывала дом, словно подозревала, что где-то бомба замедленного действия.

К л э р. Я даже слышала, как она тикала.

Ф е л и ч е. Да? И ты нашла ее?

К л э р. Ее — нет, но нашла одну вещь, память о детстве, мой знак.

Ф е л и ч е (включая магнитофон). Какой знак?

Клэр (вытягивая руку). Кольцо с опалом, это мой камень.

Ф е л и ч е. Ты так долго его не носила, что я думал, оно потеряно.

Клэр. Мама говорила, опалы приносят несчастье.

Ф е л и ч е. Фригидных женщин часто преследуют страхи, суеверия и…

К л э р. У опала зловещая репутация. И к тому же это подарок отца.

Ф е л и ч е. Этого было достаточно, чтобы настроить маму против камня.

Клэр. Люди, которые не могут заснуть, любят рыться во всякой ерунде. Вот я и обшарила карманы — хотя знала, что они пустые, — и в кармане старого вельветового пальто нашла это кольцо. Я вообще забыла о его существовании, и наплевать, счастливый это камень или нет.

Ф е л и ч е. Не может быть несчастливым то, что выглядит таким красивым…

(Он двигает кольцо то туда, то обратно — словно занимается любовью. Она нажимает клавишу.)

Клэр (хладнокровие к ней возвращается). Что ж ты не сказал мне, что сегодня выходил?

Ф е л и ч е. Но ты же видела, как я возвращался.

Клэр. Да, но я не видела, как ты выходил.

Ф е л и ч е. Если человек возвращается, значит он выходил.

Клэр (скептически). И как далеко ты зашел? За подсолнухи или…

Ф е л и ч е. Я подошел к калитке и знаешь, что заметил?

Клэр. Тебя что-то испугало, и ты вернулся?

Ф е л и ч е. Нет, то, что я увидел, меня не испугало, хотя и поразило. Это был…

Клэр. Что?

Ф е л и ч е. Клэр…

Клэр. Что?

Ф е л и ч е (театральным шепотом). Ты же знаешь «Спектакль для двоих».

Клэр (громким театральным топотом). Телеграмма — там.

Ф е л и ч е. Но Клэр, в пьесе же нет никакой телеграммы.

Клэр. Все равно возьми ее — она на диване, я ее вижу. Когда что-то видишь, значит, это существует. Если у тебя, конечно, нет галлюцинаций, и ты знаешь, что это так.

(Он берет телеграмму, комкает и делает вид, что выбрасывает ее из окна.)

Ф е л и ч е. Вот так — ее никогда и не существовало! Это была просто минутная паника.

Клэр. Как ты легко с ней расправился!

Ф е л и ч е. И чтобы больше никогда ей не поддаваться — вот так! (Щелкает пальцами.) А теперь я тебе скажу, что видел во дворе, когда выходил.

Клэр. Сделай милость, скажи, пожалуйста!

Ф е л и ч е. Я увидел подсолнух высотой с дом.

Клэр. Феличе, ты же знаешь, что так не бывает!

Ф е л и ч е. Пойди посмотри сама. (Она пробует засмеяться.) Или выгляни, он прямо перед домом, с этой стороны.

Клэр. Прямо перед домом? (Он кивает, но не может сдержать улыбку и отворачивается.) Теперь понятно — дурачишь меня.

Ф е л и ч е. Что понятно? Пошла бы посмотрела. Это какой-то уникум, так быстро вымахал, весь золотой и сияет… (Садится на диван — кажется, что думает вслух.) Похоже, кричит про нас что-то сенсационное. (Бросает на нее быстрый лукавый взгляд.) Повалят туристы, ботаники — ты же их знаешь — явятся заснять такое чудо для «Нэшнл джиогрэфик». Настоящее чудо природы — двухголовый подсолнух выше двухэтажного дома — дома, в котором все еще живут затворниками брат с сестрой.

Клэр. Это, должно быть, чудовище природы, а не чудо. Если такой подсолнух, конечно, вообще существует, а я уверена, что нет.

(Она берет ноту, но он сбрасывает ее руку с клавиатуры и хлопает крышкой. Затем с насмешливой улыбкой на нее садится.)

Ф е л и ч е. Знаешь, интересно, довольна ли сама природа — этот всемогущий производитель всего живого, — довольна ли она тем, что все мы так похожи друг на друга? Или ей хочется побольше чего-то необычного — всяких уникумов, чудовищ, уродов, глухонемых? Как ты считаешь, Клэр?

Клэр. Никак. Такие заявления комментировать не желаю!

Ф е л и ч е. А по-моему, природа терпима — а порой даже благоволит — к этим уникумам, если они полезны, конструктивны. Но если же нет — тогда берегись!

Клэр. Сам берегись.

(Она поднимает свое пальто, а он встает с крышки пианино.)

Ф е л и ч е. Ты почему не открываешь? Разве не слышишь — стучат!

Клэр. Кто стучит?

Ф е л и ч е. Сквозь дверь видеть я не могу.

К л э р. Не слышу никакого стука. (Он барабанит по крышке костяшками пальцев.) О да, теперь слышу, но…

Ф е л и ч е. Посмотри, кто там.

Клэр. Понятия не имею.

Ф е л и ч е. А его и не надо иметь. Надо пойти и…

Клэр. Вот ты и пойди. (Слышится шепот,) Ты ведь ближе и… (Он стучит сильнее.) Стучат так настойчиво…

Ф е л и ч е. Наверное, что-то важное, пойди и узнай.

Клэр. Но я не могу выходить к людям в таком виде.

Ф е л и ч е. Одета ты изысканно, и вид у тебя просто прекрасный.

Клэр (еще дальше отходя от двери), И у тебя тоже, кроме волос, конечно.

Ф е л и ч е. Я без галстука и в этой старой отцовской рубашке. Она же вся пропотела.

Клэр. Что ж, это простительно в такой-то жаркий день. Впусти их. Если это ко мне, — я спущусь.

Ф е л и ч е. Так, вот мы и «приехали»: значит, ты просто боишься открыть дверь!

Клэр. Пока «добирался» — и стучать-то перестали. По-моему, ушли, а? Нет, посмотри! Под дверью какая-то бумажка!

(Они со страхом смотрят на воображаемый листок бумаги, выглядывающий из-под двери,)

Ф е л и ч е. Это они оставили.

Клэр. Да! Ну возьми же… (Он идет к двери, делает вид, будто поднимает бумажку, а затем вздрагивает,) Что это?

Ф е л и ч е. Визитка из какого-то бюро помощи.

Клэр. Значит, все-таки знают, что мы здесь?

Ф е л и ч е. Конечно, а где ж нам еще быть? Бюро помощи — никогда о таком не слышал. А ты?

К л э р. Я тоже, и, по-моему, надо опасаться того, что…

Ф е л и ч е. Не знаешь.

Клэр. Здесь может быть какой-то подвох.

Ф е л и ч е. Предлог, чтобы нарушить наше…

Клэр. Уединение? Да. Ну так что — порвать ее или оставить на крайний случай?

Ф е л и ч е. Крайний случай — его-то мы и ждем, не так ли?

К л э р. О, это вопрос, на который должен быть…

Ф е л и ч е. Ответ…

Клэр. Да, но его, наверное, должны задавать во всяких там анкетах или интервью…

Ф е л и ч е. Разные организации, такие…

Клэр. Которым самим все равно.

Ф е л и ч е. Да, и они пытаются быть объективными.

К л э р. Я положу визитку под бабушкину свадебную фотографию, на всякий случай…

Ф е л и ч е. Который возникнет скоро…

Клэр. Но так или иначе, а она там, и известно где. Ну, что у нас дальше? Я беру трубку? Нет, ракушку, прикладываю к уху и вспоминаю время, когда отец возил нас на побережье.

Ф е л и ч е. Возил нас на залив. (Снова включает магнитофон.)

Клэр. Морской залив — чайки, приливы, дюны…

Ф е л и ч е. Несмотря на протесты матери, он все же повез нас туда как-то летом. Мы были еще детьми, и как раз перед школой…

К л э р. А мама не захотела жить в «Лорелее» на самом берегу, и пришлось поселиться в «Коммерции», в деловом районе. Мы топали мимо муниципалитета в длиннющих халатах, а мама все время пилила папу: «Я ведь счета проверила. Еще денек — и выкатываемся».

Ф е л и ч е. Отец сначала просто лениво усмехался, лежа на песке, но в конце концов заорал на нее: «Иди обратно в свою «Коммерцию» и перепроверь еще раз. Вычитай, дели, но здесь больше не возникай! Из-за тебя и солнце скрылось!»

К л э р. И он поднял нас, и мы пошли в другое место…

Ф е л и ч е. Подальше от муниципалитета, мимо маяка, прямо в дюны. Там сбросил костюм — без него он был гораздо красивее, — и мы тоже разделились, и понес меня на своих гладких золотых плечах прямо в воду, бросил — и я сразу же научился плавать, будто умел всегда…

Клэр (iпоказывая на публику). Феличе, там кто-то сел спиной к сцене, он что — лекцию читает?

Феличе. Это же переводчик.

Клэр. Господи, и он переводит им то, что мы говорим?

Феличе. Конечно, и объясняет систему, по которой играем. Для этого он и пришел.

Клэр (чуть не плача). Но я не знаю, что дальше, я…

Феличе. Зато я знаю.

Клэр. Правда? И что же? Сидеть и весь день смотреть на вытертый ковер, на эту розу, ждать, когда она совсем завянет?

Ф е л и ч е. А что тебе еще делать? Или ты хочешь проявить активность и испортить пьесу?

К л э р. Да нет, ничего я не хочу. Вся моя активность в том, что я целый день, а иногда даже ночью брожу по дому, словно что-то замышляя. И, кажется, знаю что.

Ф е л и ч е. И что же?

К л э р. А то, что хочу выйти! Выйти — это крик души! — хочу выйти!

Ф е л и ч е. Ты хочешь выйти и кого-нибудь позвать?

Клэр. Да, выйду — и позову.

Ф е л и ч е. Так выходи!

Клэр. Одна? Только не одна!

Ф е л и ч е. В такой прекрасный вечер женщина сама может выйти и кого-нибудь позвать.

К л э р. А мы выйдем и позовем кого-нибудь вместе.

Ф е л и ч е. Я не могу, мне придется остаться.

Клэр. Это почему?

Ф е л и ч е. Охранять дом от…

К л э р. От кого?

Ф е л и ч е. От непрошенных гостей! Кто-то ведь должен остаться — так это буду я, а ты, Клэр, иди и зови. Сегодня утром, вставая, ты, наверное, уже знала, что этот день будет для тебя необычным, не таким, как все предыдущие. В этот день ты выйдешь и позовешь кого-то, будешь улыбаться, радостно болтать. Смотри, ты вымыла голову — она теперь стала пшеничного цвета. А как красиво заколоты волосы! А глаза — смыла серебристо-голубую краску, и теперь у тебя ну просто ангельский лик! С таким лицом да в такую погоду — ну давай же, действуй, зови! Знаешь, что тебе надо сделать? Везде, куда будешь заходить, говори так: «О, какая же я дура — выйти без сигарет!» Тебе, конечно, дадут, а ты сунь их в сумку, принеси домой, и мы с тобой покурим. Давай же, иди! (Открывает ей дверь.)

Клэр. Зачем ты открыл дверь?

Ф е л и ч е. Чтобы ты вышла.

К л э р. О, какое внимание! Ты так любезен — открыл дверь и хочешь, чтоб я вышла без перчаток и зонтика? Но все же тебе не хватает воображения, раз ты представил, что я выйду одна. (Несколько секунд они стоят у открытой двери и смотрят друг на друга: ее руки и губы дрожат, его рот кривится в легкой и нежной улыбке.) Представь-ка, вот я выхожу одна, а перед домом толпа, скорая помощь, полиция — все это уже однажды было… Нет, одна я не выйду. (Захлопывает дверь.) Да меня и ноги-то не понесут. А что до улыбок и разговоров, то на что я гожусь с кукольным выражением лица и слипшимися от пота волосами… О, да меня никто и не позовет — что ты, какие друзья?.. Разве кто-нибудь из цветных, какая-нибудь девка, — если ей позволят.

Ф е л и ч е. Это твоя идея, ты все кричала: «Выйду!» Ты, а не я.

К л э р. Да у меня и в мыслях не было — одной, без тебя, коль скоро ты в растрепанных чувствах…

Ф е л и ч е. А ты в каких?

Клэр. Нет — представь себе: я зову, а в ответ мне рев пожарных машин и пистолет — бабах! А я что, должна продолжать болтать и улыбаться? (На глазах у нее выступают слезы, а рука тянется к Фелине.) Да нет же, я вскочу и побегу, а сердце прямо там, на улице, и остановится!

Ф е л и ч е (улыбка исчезает с его лица). Я уверен был, что ты не выйдешь.

К л э р. И правильно, если имел в виду, что я не выйду одна. Но позвать? Уж это я сделаю, хотя бы по телефону! (Бросается к телефону и хватает трубку.)

Ф е л и ч е. Кому ты звонишь? Осторожно!

К л э р (в трубку). Диспетчер, соедините меня с отцом Уайли! Да, пожалуйста, очень срочно!

(Фелине пытается вырвать у нее трубку; несколько секунд они борются.)

Ф е л и ч е. Клэр!

Клэр. Отец Уайли, это Клэр Девото. Да, помните? Дочка…

Ф е л и ч е. Ты что? Совсем дошла?

Клэр (Фелине). Не мешай или он подумает, что я… (Опять в трубку.) Извините, отец Уайли, нас прервали. Мы с братом все еще живем в родительском доме после… после этого ужасного случая, в доме, о котором так лживо и зло было написано в «Пресс-Скимитар». Отец не убивал маму и себя, а…

Ф е л и ч е. Скажи ему, это мы их застрелили, что ж ты?

К л э р. В дом ворвался какой-то…

Ф е л и ч е. Монстр…

Клэр. Громила, он и убил наших родителей, но, по-моему, подозревают-то нас! Мы с братом Феличе окружены таким подозрением и злобой, что почти никогда не осмеливаемся выйти из дома. О, я не могу передать, какой мы испытали ужас, когда соседский сынок обстреливал дом из рогатки — да камнями! И мы знаем: это его родители дали ему рогатку и сказали: «Стреляй!» Ха! А вот и еще камень! И так целый день, а вечером люди замедляют шаг или останавливаются около нас, бросают какие-то обвинения или шлют оскорбительные письма. А в «Пресс-Скимитар» есть намек, что, мол, мы — рехнувшиеся дети отца, который выдавал себя за мистика. У него, отец Уайли, действительно была какая-то необыкновенная психическая энергия, мистическая сила Овена — а ведь это знак огня. (Всхлипывает.) Но почему так? Мы — приличные люди, никогда и мухи не обидели и старались жить тихо-мирно, однако…

Феличе (вырывая у нее трубку). Мистер Уайли, у сестры истерика.

Клэр. Нет, я…

Феличе. Она сегодня сама не своя, забудьте, что она наговорила, извините и… (Вешает трубку и дрожащей рукой вытирает со лба пот.) Что ж, очень мило! Наш единственный шанс — уединение, а ты все выболтала человеку, который решит, что его христианский долг — заточить нас в… (Тяжело дыша, она ковыляет к пианино.) Клэр!

(Она несколько раз берет одну и ту же высокую ноту. Он сбрасывает ее руку с клавиатуры и захлопывает крышку.)

К л э р. Не надо было произносить это слово! «Заточить»! Это слово…

Ф е л и ч е. О, да, — это же запретное слово! Раз нельзя произносить — значит, запретное, а все запретное становится более значительным!

Клэр. Тогда давай, тверди его без конца, ты, мерзкий выродок! (Фелине отворачивается.) Что, испугался? Смелости не хватает?

Ф е л и ч е. Зачем же глупости делать? Наоборот, я попытаюсь себя убедить, что во всем этом есть какой-то здравый смысл.

Клэр. Ах, ты попытаешься! А я-то думала, ты не ведаешь преград, хотя и знаешь, где затормозить. (Он в бешенстве поворачивается к ней. Она улыбается и губами произносит слово «заточены», потом его шепчет. Он хватает подушку.) Заточены, заточены!

(Держа ее за плечи, он подушкой затыкает ей рот. Она сопротивляется — едва не задохнувшись.)

Ф е л и ч е. Так хорошо? Теперь порядок? Еще или хватит?

(Она кивает. Он бросает подушку в сторону. Какое-то время они молча смотрят друг на друга. Она не помнит, что делать дальше. Он показывает на пианино. Она поворачивается и нажимает ноту.)

Ф е л и ч е. Антракт — пять минут.

Клэр. Пятнадцать!

Ф е л и ч е (бросаясь за кулисы и опуская занавес). Десять!

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Во время антракта между «звездами», вероятно, была драка. Она все еще держится за локоть и корчится от боли, у него на лице — царапина. Оба тяжело дышат.

Ф е л и ч е (шепотом). Готова? (Она кивает — спектакль продолжается.) Кувшин с мыльной водой и соломинка — пускать пузыри.

Клэр. Вчера ты сказал: «Ничего не поделаешь, ничего».

Ф е л и ч е. В детстве мы пускали пузыри на запасной лестнице, а не в гостиной.

Клэр. Вообрази-ка: сидим сейчас прямо перед зрителями и пускаем пузыри! Но мы уже не дети, вот и приходится делать это из окна гостиной…

Ф е л и ч е. Даже если мы будем пускать пузыри из окна гостиной, это еще не значит, что у нас с мозгами все в порядке.

(Она подходит к нему и прикладывает к его поцарапанной щеке кусочек ваты. Он закрывает глаза, будто этот нежный жест привел его в блаженное состояние.)

К л э р. Ты выдохся, Феличе? (Он слегка покачивается.) Боюсь, я тоже.

Феличе. Придумай что-нибудь, пока я…

Клэр. Хорошо. А ты сядь и подыши спокойно. Отдохни немножко, а я… (Обхватив голову обеими руками, он садится на диван. Клэр тихо трогает клавишу, потом наклоняется и смотрит на авансцену.) Когда отец прекратил свои спиритические сеансы и астрологические прогнозы за несколько дней до этого… необъяснимого случая… Ну, а на самом-то деле он их не бросал…

Феличе. Во всяком случае по своей воле…

Клэр. Мама заперла его квадрант, карту ночного неба и личный гороскоп.

Ф е л и ч е. И оставила только потрепанную рубашку — я ее сейчас ношу: на ней его знак зодиака, асцендент и карта неба, каким оно было на рассвете того дня, когда здесь, в Нью-Бетесде, он появился на свет!

Клэр. Знаешь, мне казалось, он смирился. По крайней мере, не протестовал. Даже когда она завела речь о психиатрической больнице: «Я смотрю, ты опять поплыл. Хорошо бы тебе там отдохнуть. Ну что, сам отправишься или мне…» Он стал таким спокойным, что это спокойствие меня забеспокоило. Почти всегда сидел, где сейчас ты, и смотрел на потертый ковер, на эту розу посредине, как она вспыхивает словно угли, да-да вспыхивает словно угли, как его глаза — и твои тоже. А потом ковер загорелся. Когда горит ковер в деревянном доме, — горит весь дом. Феличе, вникни, этот дом — деревянный, и роза — вот-вот вспыхнет!

(Берет до диез. Он смотрит на нее яростным взглядом, но она опять берет эту ноту, на сей раз громче.)

Феличе (закрывая глаза). Реплику!

К л э р. Ты ведь придумал, что мы должны сегодня сделать?

Феличе. Да, и дольше откладывать нельзя.

Клэр. Написать жалобу..?

Ф е л и ч е. Да нет, какие там жалобы, ведь их даже не рассматривают! Нет. Сегодня мы должны выйти из дома.

Клэр. Куда-то пойдем или…

Феличе. На гроссмановский рынок.

Клэр. Туда?

Феличе. Да, именно туда!

Клэр. Но мы уже пробовали и не получилось.

Феличе. Потому что не было достаточно веской причины; да и погода не благоприятствовала.

К л э р. А сегодня..?

Феличе. Гораздо больше оснований. И я твердо знаю, что сегодня нам просто необходимо пойти на гроссмановский рынок, потому что… Не хотел тебе говорить, но… почтальон все же пробрался за преграду из подсолнухов и оставил уведомление — больше нам не будут…

Клэр. Доставлять продукты?

Феличе. Доставлять продукты на ступеньки дома…

К л э р. А я знала! Ведь срок оплаты счетов давно уже истек.

Ф е л и ч е. И потому мы должны пойти на гроссмановский рынок, прямо в контору мистера Гроссмана и поговорить с ним лично.

К л э р. В его контору! А где она? Наверное, ютится где-нибудь в никому не известном уголке этого заброшенного лабиринта…

Ф е л и ч е. Попросим клерка указать нам контору Гроссмана и проводить к ней.

Клэр. Если клерк нас увидит, то сделает вид, что и не заметил вовсе.

Ф е л и ч е. Не сделает. Ведь мы войдем туда с важным видом, словно пара…

Клэр. Преуспевающих, платежеспособных покупателей?

Ф е л и ч е. Да, и скажем им: «Пожалуйста, проведите нас к мистеру Гроссману.» Мы должны убедить его, что, несмотря на всю дурную славу и на все обвинения, страховая компания «Акме» все же выплатит нам отцовский страховой полис, ну скажем, первого числа следующего месяца, да-да, первого сентября.

К л э р. Но ты же знаешь, что этого не будет — они прислали какую-то отписку, из трех предложений в ответ на наш запрос на двадцати страницах — а мыто писали и переписывали целую неделю! (Они стоят на авансцене в разных углах, не глядя друг на друга.) И ведь…

Ф е л и ч е (делая быстрый шаг). Страховая компания «Акме»…

Клэр (делая быстрый шаг). Сообщила, что деньги по страховке…

Ф е л и ч е (делая быстрый шаг). Конфискованы.

Клэр (делая быстрый шаг). Да, страховка может оказаться недействительной…

Ф е л и ч е (делая быстрый шаг). В случае…

Клэр (делая быстрый шаг). Да, в случае, если страхователь… (Умолкает, затыкая рот кулаком.)

Ф е л и ч е (делая быстрый шаг). В случае, если страхователь убил сначала жену, потом себя и…

К л э р. К сожалению, забыл про своих детей.

Ф е л и ч е. Это называется «юридическим крючкотворством»…

(Они вновь поворачиваются друг к другу.)

Клэр. Что ты знаешь о законотворчестве, Феличе?

Ф е л и ч е. Я знаю, что в ряде случаев юридическим крючкотворством нужно пренебречь в интересах человека… Мы должны сказать о том, что видели, а видели только мы: мать сначала убила отца, потом себя и…

Клэр. Легкое вранье — это одно, а абсолютная противоположность истине — совсем другое.

Ф е л и ч е (бешено). Какая истина заключена в куске металла, взорвавшегося от рук человека, которого довели до сумасшествия?.. (Пауза). Ну? Так что? Мы будем и дальше жить с этим или забудем?

Клэр. Порой наш страх это…

Ф е л и ч е. Наш собственный знак…

Клэр. Мужества…

Ф е л и ч е. Верно! Так дверь все еще открыта. Мы идем?

(После паузы она отходит от него на шаг.)

Клэр. Посмотри-ка, на улице есть люди?

Ф е л и ч е. Конечно, есть, на улице всегда есть люди; улицы и созданы для того, чтобы по ним ходили.

К л э р. Я имею в виду тех парней. Ты же знаешь, тех жутких, они…

Ф е л и ч е. О да. Ты встала на тротуаре и крикнула им: «Стойте!» Заткнула пальцами уши и кричала: «Стойте, стойте!» Они остановились, а потом перешли на другую сторону. Я хочу спросить: «Боже, ну для чего ты это делала? Почему так кричала?»

Клэр (вместе с ним). Они уставились на меня, ухмылялись и…

Ф е л и ч е (вместе с ней). Ты сказала, они тебя обругали.

Клэр (вместе с ним). Да, и тем же мерзким словом, которое написано на нашем заборе.

Фел иче (вместе с ней). Да, ты говорила. Но я смотрел — на заборе ничего нет!

Клэр (вместе с ним). Но если ты ничего не слышал, почему тогда не пошел в гастроном один? Почему побежал со мной домой?

Ф е л и ч е (вместе с ней). Потому что ты обезумела, и я за тебя испугался — мало ли что ты можешь…

Клэр (вместе с ним). И что, ты подумал, я сделаю?

Ф е л и ч е (вместе с ней). То, что сделали отец и мать, когда…

Клэр (вместе с ним). Довольно, дальше играть нельзя.

Ф е л и ч е. Давай дальше!

Клэр. Реплику!

Ф е л и ч е. Несколько дней назад ты…

Клэр. Нет, ты, ты, а не я! Я не могу спать в доме, где спрятан пистолет. Скажи, где ты его спрятал. Мы его сломаем, выбросим вместе! Реплику!

Ф е л и ч е (спокойно). Я вынул из него патроны, а куда положил, — как нарочно, забыл.

Клэр. «Как нарочно, забыл!» Врешь же! Даже во сне помнишь. Феличе, в доме живет смерть, и ты знаешь, где она прячется.

Феличе (диким голосом). Итак: ты хочешь жить в домах с запертыми дверьми?

Клэр. Это у тебя мания запирать двери после своей психушки!

Феличе. Да, однажды я имел удовольствие — испытать все это — удобство, безопасность, благотворное влияние…

Клэр. Запертых дверей!

Феличе. Психушки!

Клэр. Что поделаешь, раз ты позволил себе утратить всякий контакт с реальностью.

Феличе. Что реального осталось в этом…

Клэр. Перестал разговаривать! Смотрел и не узнавал!

Феличе. Да, онемел и ослеп…

К л э р. А я? Я ведь тоже была здесь!

Ф е л и ч е. О, не думаю, чтобы и ты после всего понимала, где находишься! Ты…

Клэр. Достаточно, чтобы по утрам вставать, а не прятаться весь день под одеялом!

Феличе. Это говорит о стремлении…

К л э р. О возможности…

Феличе. Следовать своим привычкам!

Клэр. Это служит доказательством…

Ф е л и ч е. К черту доказательства!

Клэр. Тихо ты! Отдай пистолет, я отнесу его в подвал и там разобью топором. Только тогда наконец в этом доме можно будет спокойно спать.

Феличе. Иногда сам не знаешь, почему не спится. (Силы покидают его. Шаги становятся медленнее, он изможден. Они идут навстречу друг другу из разных концов авансцены.)

Клэр. Потребность что-то найти…

Ф е л и ч е. В пустых карманах?

К л э р. Не всегда ж они пустые! Иногда я кладу туда свой камень, но и он не приносит мне счастья!

(Пауза, Тяжело дыша, они смотрят друг на друга, Очень медленно, с потерянным видом он притворяет дверь — почти до конца,)

Ф е л и ч е. Да, у тебя ангельский лик! Нет, я больше не могу — даже и не проси! — не могу в тебя больше целиться, словно ты какая-то невообразимая мишень. И даже вывести за дверь не могу: ее нельзя закрыть, не заперев на замок, — вот я ее и не закрыл. Клэр, дверь все еще открыта.

Клэр (с улыбкой, в которой легкая грусть). Да, она приоткрыта, но этого вполне достаточно, чтобы уловить смысл происходящего…

Ф е л и ч е (вместе с ее последними словами). Так мы идем или даже эту возможность упустим?

Клэр. Мы идем — и сейчас же. Так даже вопрос не стоял, ты ведь знаешь.

Ф е л и ч е. Хорошо. Наконец-то согласилась.

(Пауза,)

Клэр (напуская на себя требовательный вид). Но ты ведь не одет как следует. Для такого выдающегося случая я хочу, чтобы ты хорошо выглядел. Закрой-ка на минутку дверь.

Ф е л и ч е. Если ее сейчас закрыть, она может уже никогда не открыться.

К л э р. Я только — только поднимусь и принесу твой летний пиджак и к нему какой-нибудь хороший галстук. (Идет в глубь сцены,) О, а ведь ступенек-то нет!

Ф е л и ч е. Декорацию не достроили.

Клэр. Знаю-знаю, ты мне говорил. (Смотрит на авансцену,) Я поднялась наверх, а ты остался в гостиной один.

Ф е л и ч е. Да, я остался один в этой комнате, с открытой дверью. С улицы доносились какие-то голоса, крики, дьявольский смех. «Психи, психи, психи, пси-и-хи!» И я ее захлопнул, а ведь только что сказал…

Клэр. Ты сказал, что она может уже никогда не открыться. (Внезапно поворачивается и смотрит на авансцену.) О, так ты еще здесь!

Ф е л и ч е. Да, конечно. Жду тебя.

К л э р. А разве я долго…?

Ф е л и ч е. Нет, но я не был уверен, что ты и в самом деле вернешься.

К л э р. А я вернулась, и вот твой пиджак, а вот галстук. (Протягивает пустые руки.)

Ф е л и ч е. Но их не видно.

К л э р (с притворной улыбкой). Надень же свой невидимый пиджак и невидимый галстук.

Ф е л и ч е. Я покажу это жестами…

К л э р. А, какая разница! Причешись!

Ф е л и ч е. Где расческа?

К л э р. Во внутреннем кармане. Я ее туда положила.

Ф е л и ч е. Правда? Да, спасибо… (Делает жест — достает расческу из невидимого пиджака.)

К л э р. О, дай я это сделаю! (Приглаживает пальцами его волосы.)

Ф е л и ч е. Достаточно. Так хорошо.

Клэр. Постой спокойно еще минутку.

Ф е л и ч е. Нет-нет, достаточно Клэр.

Клэр. Да, так хорошо, теперь ты джентльмен — ну как такому не отпустить в кредит, да у нас в Нью-Бе-тесде — в любом магазине!

Ф е л и ч е. Гммм…

К л э р. А ведь дверь-то закрыта. Почему ты закрыл ее?

Ф е л и ч е. Потому что летит пыль.

Клэр. Как летит, если ветра нет?

Ф е л и ч е. Был, потому я и…

Клэр. Закрыл дверь. А ты в состоянии открыть ее еще раз?

Ф е л и ч е. Да, конечно. (Опять включает магнитофон. Затем, после небольшого колебания, распахивает дверь настежь.)

Клэр. Чего же ты ждешь?

Ф е л и ч е. Жду, чтобы ты вышла.

Клэр. Иди первый. Я за тобой.

Ф е л и ч е. Но откуда я знаю, пойдешь ты или нет?

Клэр. Если я что-то решаю — то уже окончательно.

Ф е л и ч е. Тогда и выходи первой.

К л э р. А ты за мной? И только я выйду — ты тут же и защелкнешь…

(Хватает ее за руку и насильно тащит к двери.

Она тяжело дышит.)

Ф е л и ч е. Выходи!

Клэр. Посмотри, есть ли…

Ф е л и ч е. Никаких парней на улице нет!

Клэр. Можно мне шляпу-то поправить?

Ф е л и ч е. Перестань заниматься ерундой. Ведь день-то не вечен — и ты это знаешь. Выходи! (Он толкает ее в отрытую дверь. Она тихо вскрикивает. Он закрывает дверь и выходит, лицом к публике.) Здесь в спектакле должна быть маленькая пауза, пока я пройду за сцену осветить фасад. (Уходит за сцену.)

Клэр (испуганным шепотом). О Господи, не оставляй меня здесь одну!

Ф е л и ч е. Только на секунду, на одну секунду. (Он идет за кулисы. Дверь освещается янтарным светом. Он возвращается, берет ее за руку и проводит немного вперед.) Какой прекрасный день!

Клэр (напряженно). Да!

Ф е л и ч е. Лучше и не придумаешь, если вообще можно придумывать дни.

Клэр. Да!

Ф е л и ч е. Не понимаю, чего мы здесь ждем. А ты? (Клэр качает головой и пытается засмеяться.) Стоим, будто такси ждем. А отсюда до Гроссмана всего-то полквартала.

К л э р. Не знаю почему, но меня трясет. Ничего не могу с собой поделать. На мистера Гроссмана это произведет плохое впечатление.

Ф е л и ч е. Назад ты уже не вернешься. Я тебе не позволю.

Клэр. Феличе, пока ты будешь у мистера Гроссмана, я могла бы позвонить в бюро помощи — тем людям, которых мы не хотели принять у себя. Теперь я могла бы пригласить их к нам и ответить на все вопросы. И мы могли бы получить от них помощь, даже если мистер Гроссман нам не поверит.

Ф е л и ч е. Клэр, перестань морочить мне голову. Пошли.

К л э р. Я что-то забыла в доме.

Ф е л и ч е. Что?

Клэр. Свой, свою…

Ф е л и ч е. Видишь, ты даже не знаешь что, значит, не важно.

Клэр. Нет важно, даже очень… Ах, вату, я затыкаю ею нос, когда идет кровь, а это может произойти почти в любое время. Вон какая пыль от известки!

(Она быстро поворачивается к двери, но он становится у нее на пути, заслоняя дверь руками. Она негромко вскрикивает и бежит к окну. Он тоже бросается к окну и не дает ей в него влезть.)

Ф е л и ч е. В окно ты не влезешь!

Клэр. Нет влезу! Пусти, я должна! У меня сердце болит!

Ф е л и ч е. Я что — насильно должен тащить тебя к Гроссману?

Клэр. Как только попаду в дом — тут же позвоню в бюро помощи, клянусь тебе!

Ф е л и ч е. Врунья! Врунья и трусиха!

К л э р. О Феличе, я… (Бежит к двери. Он остается у окна. Она заходит в интерьер и, сжимая руки, смотрит на него из комнаты. Он перешагивает через низкий подоконник, и секунду они молча смотрят друг на друга.)

Феличе. Если мы не можем пройти полтора квартала до гроссмановского рынка, тогда мы не сможем больше жить вместе ни в этом доме, ни вообще где-либо — только в разных зданиях. Поэтому слушай, Клэр: или ты выйдешь, и мы пройдем всю эту процедуру у Гроссмана, или я ухожу навсегда, и ты останешься здесь одна.

К л э р. Ты же знаешь, что я сделаю, если останусь одна.

Ф е л и ч е. Да, поэтому я беру ее за руку и кричу прямо в лицо: «А ну-ка выходи!» И тащу к двери.

К л э р. А я, я за что-то ухватилась, вцепилась… вцепилась — насмерть!

Ф е л и ч е. Да уж, вцепилась!

Клэр. Вцепилась в то, чего нет на сцене, — в стойку перил, двумя руками — и оторвать он меня не смог.

Ф е л и ч е. Ну и оставайся одна! Я ведь уйду и не приду никогда! Буду идти себе, идти, идти и идти. И все дальше и дальше!

К л э р. А я буду ждать!

Ф е л и ч е. Чего?

Клэр. Тебя!

Ф е л и ч е. Долго же тебе придется ждать, дольше, чем ты думаешь. Итак, я ухожу. Прощай! (Отходит от окна.)

Клэр (кричит ему вслед). Но только ненадолго! Возвращайся скорее!

Ф е л и ч е. Как же! (Выходит на авансцену и, тяжело дыша, рассказывает публике.) Надеюсь, зрители представят себе фасад дома — а я как раз перед ним и стою, — он закрыт подсолнухами, и меня почти не видно. Итак, я стою там — и ни шагу дальше. Без нее я не могу существовать. Нет, не оставлю ее одну. Я брошен на произвол судьбы, мне так холодно. А позади дом. Чувствую, как он тихо дышит мне в спину и даже греет. Словно любимая рядом. Я уже сдался. А он такой старый, обветшалый, теплый, и словно успокаивает, шепчет: «Ну не уходи же! Брось эту затею. Войди и останься.» Приказывает, но так нежно! И что было делать? Конечно, подчиниться. (Поворачивается и входит в дом.) И я вернулся, тихо-тихо. А на сестру даже не взглянул.

Клэр. Нам стыдно смотреть друг другу в глаза. Стыдно, потому что так быстро сдались.

Ф е л и ч е. Пауза, тишина — мы сидим, не глядя друг на друга…

К л э р. С виноватым видом.

Ф е л и ч е. Ничто не сотрясает дом. Ни бурных сцен, ни упреков, ни оскорблений.

К л э р. И только дневной свет.

Ф е л и ч е. Да, неправдоподобно золотой дневной свет на…

Клэр. Мебели, которая гораздо старше нас…

Ф е л и ч е. Теперь я понимаю: этот дом превратился в тюрьму.

К л э р. Я тоже вижу — это тюрьма, но что ж тут удивительного? Феличе, что я сделала с визиткой из бюро помощи?

Феличе. По-моему, ты положила ее под…

К л э р. О, под бабушкину свадебную фотографию. (Достает визитку и идет к телефону.) Сейчас я их позову!

Феличе. Думаю, самое время.

Клэр (нерешительно поднимая трубку). Держу — а гудка нет. Прямо не могу, хочу закричать: «Ну помогите же, помогите!»

Феличе. Так он…

Клэр (вешая трубку). Иногда замолкает, совсем ненадолго, а потом опять включается, ты же знаешь.

Феличе. Да, знаю. Конечно.

Клэр. Ну что, побудем здесь, может, опять заработает?

Феличе. Дождемся, что бюро закроют. Может, лучше пойти к соседям — и позвонить от них? Скажем, наш почему-то не работает.

Клэр. Правильно. Так почему ты не идешь?

Феличе. Пойди ты. Такие вещи у тебя лучше получаются. Но посмотри! (Показывает на окно.) Вон же соседка снимает с веревки белье. Крикни ей.

(Клэр затаила дыхание. Потом бросается к окну и кричит, задыхаясь.)

Клэр. Пожалуйста, можно я… пожалуйста, можно мы…

Феличе. Слишком тихо, громче!

Клэр (отходя от окна). И ты действительно вообразил, что я буду звонить в бюро помощи и просить на глазах у этих злобных соседей, звонить по их телефону и в их присутствии? Ведь это они дали рогатку своему сыночку, чтобы он нас обстреливал!

(Небольшая пауза.)

Ф е л и ч е. Ты спрашивала, что делает человек, когда ему уже ничего не остается.

Клэр. Такого я не спрашивала. (Немного помедлив, окунает соломинку в мыльную воду.)

Ф е л и ч е. Вместо того, чтобы позвать соседку, — пускать в окно пузыри! Они красивы, конечно, как и твой камень, но это значит, что мы сдались, и мы это знаем… А теперь я легонько дотрагиваюсь до ее руки — это сигнал: я готов произнести очередную реплику из «Спектакля для двоих». (Трогает ее руку.) Клэр, вчера, или позавчера, или сегодня, ты говорила, что где-то видела коробку с патронами от отцовского пистолета.

Клэр. Нет, нет, я не…

Ф е л и ч е. Говори не «нет», а «да», Клэр… И затем я достаю эту часть реквизита, которую она всегда ненавидела и боялась настолько, что даже отказывается помнить, что в пьесе есть патроны.

К л э р. Я сказала — без них можно обойтись! (Из-под кипы лежащих на пианино нот Фелине достает пистолет.) Он что — всегда там лежал?

Ф е л и ч е. Пистолет и патроны — ты нашла их позавчера — нигде и никогда не фигурировали, ни в одном из представлений этой пьесы. Сейчас я вынимаю холостые и вставляю боевые, причем проделываю это с таким хладнокровием, будто выбрасываю из вазы увядшие цветы и ставлю туда свежие. Да, с таким хладнокровием, что… (Но его пальцы дрожат, и пистолет падает на пол. Клэр зевает, а затем смеется, затаив дыхание.) Прекрати! (Клэр закрывает рот ладонью.) А теперь я… (Пауза.)

Клэр. Ты забыл, что дальше? Ужас! Ведь и я не помню.

Ф е л и ч е. Нет, не забыл. Дальше я кладу пистолет на середину столика — за ним мы обсуждали отношение природы к особям, которые считаются уникумами, — а потом… (Кладет пистолет на столик и умолкает.)

К л э р. И что дальше? Не помнишь?

Ф е л и ч е. Помню… однако сейчас я… (Включает магнитофон.) Беру соломинку, погружаю ее в воду и пускаю пузыри из окна гостиной, и мне абсолютно наплевать, что подумают соседи. Конечно, иногда мыльные пузыри, не взлетев, лопаются, но на этот раз, представьте, они взлетают в золотом свете дня, над золотыми головками подсолнухов. А потом я поворачиваюсь к сестренке, у которой ангельский лик, и говорю ей: «Посмотри же! Ты видишь?»

Клэр. Да, вон тот очень красивый и все еще не лопнул!

Ф е л и ч е. Иногда мы смотрим на мир одними глазами — и притом одновременно.

Клэр. Да, до тех пор пока нас не запрут в разных зданиях и не будут выпускать в разное время под прицелом всевидящего ока, тебя — санитаров, меня же — сиделок. (Берет ноту.) О, как же долго, как долго мы ездили вместе, а теперь приходит время расстаться. Да, снова к подсолнухам и мыльным пузырям — с дороги не свернешь, даже если она ведет назад… (Смотрит на публику.) Баловни природы свое отыграли. (Фелине не реагирует.) Феличе, представление окончено! (Она останавливает пленку — гитарную мелодию.)

(После представления.)

Клэр продолжая). Надень-ка пальто. А я свое. (Он ошеломленно на нее смотрит.) Феличе, выходи из образа. Зрители ушли, зал совсем опустел.

Феличе. Ушли? Уже? Все?

Клэр (доставая пальто из-за дивана). А ты и правда не заметил, как они встали и ушли?

Ф е л и ч е. Я был весь в игре.

Клэр. Ты был, а они нет, вот они и ушли.

Ф е л и ч е. Но ты делала в тексте купюры, и это все испортило.

К л э р. Я начала их делать только тогда, когда обстановка стала как в тубдиспансере.

Феличе. Была бы тоже вся в игре — они бы не ушли.

Клэр. Господи, а то я не старалась! Пока сиденьями не захлопали и…

Ф е л и ч е. А я, когда вхожу в роль, уже ничего не слышу. Я теряюсь в ней…

Клэр. Так не растворяйся, не теряйся! Каково потеряться в лесу, среди волков!

Ф е л и ч е. Ха!

Клэр. Ладно, давай кончать это глупое пикирование. Какой смысл вымещать друг на друге наше недовольство этими идиотами! Давай надевай! (Вытаскивает из рукава его поношенного мехового пальто рваный грязно-белый шелковый шарф и пытается засунуть под воротник.)

Ф е л и ч е. Прекрати сейчас же! Что я, сам что ль не могу, если надо… Этот шарф из пьесы «Нижние глубины»…

(Бросает шарф на пол. Она поднимает, и на этот раз он позволяет ей просунуть его под воротник. Он все еще тяжело дышит и с несчастным видом смотрит куда-то в сторону.)

Клэр (открывая портсигар). Осталось только три сигареты. Садитесь, молодой человек. (Показывает на диван, и они неуверенно к нему направляются. Она спотыкается, он обнимает ее за плечи, они садятся. Она дает ему сигарету.) Спички? (Он механически достает из кармана пальто коробок спичек, одну зажигает и держит перед собой; кажется, что на несколько секунд они об этом забывают, но затем она медленно переводит взгляд на спичку.) Дорогой, ты ее зажег, чтобы прикурить или чтобы развеять мрак в этой атмосфере?

Ф е л и ч е (зажигая ей сигарету). Извини… (Пытается закурить сам, но огонь обжигает ему пальцы.) Ммммммммм!

(Она задувает спичку и прикуривает ему сигарету от своей; несколько секунд они курят молча.)

Клэр. Когда я впервые посмотрела в зал с авансцены, то просто обалдела от этих…

Ф е л и ч е. Они ушли, Клэр.

Клэр. Волосатых горилл, сидящих там. Меня охватила паника, она и сейчас не утихла. Ах…

Ф е л и ч е. Гммм…

К л э р. А теперь позови Фокса. Посмотрим, хватит ли у нас денег отсюда убраться. (Пауза. Феличе боится звать Фокса, подозревая, что тот давно ушел.) Ну, ради Бога, позови же его!

Ф е л и ч е (кричит в зал). Фокс! Фокс!

Клэр. Может он попал к ним в лапы, и они скормили его на обед своим овчаркам? Фокс, Фокс, Фокс!

Вместе. Фокс!

(Им отвечает лишь эхо. Прислушиваясь, они все же ждут другого ответа, но надежды тают)

Клэр. Как бы я сейчас хотела завалиться в постель где-нибудь в ближайшем отеле и спать, спать, спать — тысячу лет!

Ф е л и ч е. Ну тогда иди и собирай вещи.

Клэр. Что мне собирать-то?

Ф е л и ч е. Сумку, например, чемоданчик.

К л э р. Да у меня его нет.

Ф е л и ч е. Что, опять потеряла?

Клэр. Это все еще как в «Спектакле для двоих». И знаешь, что самое ужасное? Не то, что у нас нет больше Фокса, бренди в бутылке, успехов, от которых растет самоуверенность, — нет, все это мелочи. Самое ужасное: мы уже не говорим о том, что ждет нас в жизни. Словно сговорились держать это в тайне друг от друга, хотя каждый знает, что другому все известно. (Нажимает на клавишу. Пауза.) Феличе, а можно, чтобы в «Спектакле для двоих» не было конца?

Феличе. Даже если мы и вконец обезумели, как утверждает труппа в своей телеграмме, мы все же никогда не будем играть в пьесе без конца, Клэр.

Клэр. Мне кажется, она без конца. Там только паузы. А когда приходит время сказать что-то важное, вдруг объявляешь: «Представление окончено!»

Феличе. Вообще-то бывает, что в пьесе нет конца в обычном смысле этого слова, но этим хотят сказать, что ничто на самом деле никогда не кончается.

Клэр. Вот уж не знала, что ты веришь в вечность.

Ф е л и ч е. Я совсем не то имел в виду.

Клэр. По-моему, ты сам не знаешь, что имел в виду. Всему есть и должен быть конец.

Феличе (вставая). Встали — и в отель! В парадный подъезд! А лицом к лицу с действительностью — завтра!

Клэр. Да, уж завтра она покажет нам свое лицо — и вовсе не ангельское. Да, сэр. И по правде говоря, у нас нет денег даже на собачью упряжку, чтобы добраться до отеля. Но ведь перед спектаклем ты сказал, что Фокс нам ничего не забронировал!

Ф е л и ч е. Я, кажется, видел один отельчик на площади рядом с театром, когда мы ехали с вокзала. Закатимся туда с таким шиком — и не надо будет никакой брони. Подожди-ка, пока я… (Бросается за кулисы.)

Клэр. Ты куда?

(Идет за ним к статуе великана — там и останавливается. Каменный холодный свод дома вдруг наполняется звуками. Слышен шум быстрых шагов, глухое неразборчивое эхо, которое вторит крикам, лязганье металла и т. д. Прижавшись к пьедесталу статуи, Клэр смотрит на авансцену, вздрагивая при каждом зловещем звуке, пытаясь не дышать. Звуки умолкают, наступает полная тишина. Она направляется к двери в глубине сцены, потом возвращается обратно к статуе.)

Клэр. Великан, он вернется, правда? Но ты что-то не уверен. После всех этих звуков стало так ужасно тихо. Феличе!

Голос Феличе (в отдалении). Да!

Клэр. Давай же обратно! Я здесь одна превращаюсь в замерзающую попрошайку у ног безжалостного… Бедный Феличе! У него нет больше аргументов против того, что сегодня должно произойти невозможное. Невозможное и необходимое проходят на улице мимо друг друга и даже не здороваются, как в «Спектакле для двоих». Когда он прочитал сценарий вслух, я себе сказала: «Это его последний спектакль, после него уже все». Что ж, мне есть, что вспомнить: как мы ехали в фиакре, как он катался на лошади пьяный по рилькиевскому Мосту ангелов над Тибром, раскаты грома, вдруг — настоящая буря, и на наши смеющиеся лица с неба летят миллионы льдинок. Un mezzo litro. Una bottiglia. Une bouteille de… Frutta di mare. Comme c’est beau ici! Commo bello! Maraviglioso![12]«Ты и твоя сестра совсем обезумели». Как интересно — просить защиты у пьедестала чудовища… (Слышится звук шагов.) Слава Богу, он возвращается! (Фелине, как слепой, выходит на сцену.) Удачно, Феличе? (Он проходит мимо, словно ее не видит, входит в интерьер и, тяжело дыша, падает на диван. Она, кутаясь в пальто, медленно следует за ним.) Что там? Еще что-нибудь случилось?

Феличе (не глядя на нее). Боюсь, Клэр, нам придется здесь немного задержаться.

К л э р. В этой замерзшей стране?

Ф е л и ч е. Я имел в виду театр.

Клэр. Правда?

Феличе. Видишь ли, дверь на сцену и все двери в зале заперты снаружи, а в доме — ни одного окна. К тому же телефон, как и в «Спектакле для двоих», не работает.

К л э р. А ты заметил, что свет изменился?

Феличе. Да, свет померк.

К л э р. И продолжает меркнуть.

Ф е л и ч е. А ведь я не трогал переключатель.

Клэр (кричит). На улицу, на улицу, на улицу! Пойдем, позовем кого-нибудь!

Феличе. Кричать бесполезно, сага[13].

К л э р. Я не кричу, я взываю!

Ф е л и ч е. Из этого дома даже выстрела никто не услышит.

Клэр. Так что, значит, — мы должны здесь мерзнуть до утра, пока нам не откроют?

Феличе. Клэр, но я даже не уверен, что нам и утром откроют, и не только утром, но и вечером, и на следующее утро, и послезавтра вечером, и…

К л э р (с внезапным проблеском надежды). Но Феличе, на заднике же есть дыра… (Показывает в глубь сцены)

Феличе. Иногда нас озаряют одни и те же мысли. (Смотрит на нее с загадочной улыбкой, тяжело дыша от усталости и напряжения.) Пытался ее расширить, она ведь такая узкая, как вентиляционная труба в стене старого замка, — сквозь нее только стрелы во врагов пускать… И вот все плоды моих трудов… (Показывает окровавленные ладони.)

Клэр (перебивая). Феличе, ты что, пишешь нео-елизаветинскую драму? Но только я не буду среди исполнителей, и… И вытри свои окровавленные руки обо что-нибудь чистое. И перестань скалить зубы!

Ф е л и ч е. Я не тебе, Клэр!

Клэр. Что ты улыбаешься как дикарь? Феличе, ты что — меня ненавидишь?

Феличе. Конечно — коль скоро люблю, а, по-моему, это так. (Заходит на авансцену. Его следующая реплика произносится бесстрастно.) «Запертый сад — сестра моя…» (Пауза.) По-моему, страх имеет свои границы, а Клэр?

Клэр. Да, наверное.

Феличе. Разве он не ограничивается способностью человека любить?

Клэр. Кого-то… (Она хочет сказать «кого-то другого», но эту мысль лучше всего выражают взгляды, которыми они обмениваются.) Итак, этот последний театр стал нам тюрьмой?

Феличе. Кажется.

Клэр (теперь она реально смотрит на вещи). Я всегда подозревала, что театры — это тюрьмы, созданные для актеров…

Феличе. Выходит, что так. И для драматургов…

Клэр (выходя на авансцену). Итак, мы произнесли запретное слово… (Он берет ноту. Они улыбаются друг другу — криво и безжалостно.) Но Господи, как же здесь холодно, как нигде на свете. Так, наверное, бывает только на самом-самом-самом краю Вселенной!

Феличе. Клэр, ты что — боишься?

Клэр. Нет, я слишком устала, чтобы бояться. По крайней мере, пока еще нет.

Феличе (кладя пистолет под нотную кипу). Тогда тебя уже ничем не испугать.

Клэр. Странно, знаешь: больше всего я боюсь этого запретного слова — в нем, пожалуй, весь ужас моей жизни.

Ф е л и ч е. И моей тоже.

Клэр. Но нет, сейчас я чувствую только усталость, усталость и холод — он меня насквозь пронизывает. (Подходит к дивану и в изнеможении на него падает. Затем кладет дрожащие руки на колени. Он садится рядом, берет ее руку и потирает.) Иначе бы я встала и узнала сама, правда ли то, что ты говорил. Эти тайны…

Ф е л и ч е. По-твоему, я все выдумал или мне приснилось?

Клэр. Иногда, когда ты работаешь над пьесой, то придумываешь такие жизненные ситуации, которые соответствуют пьесе, и так искусно, что я начинаю верить… (Убирает руку и дает ему другую.) Кровь и в этой тоже застыла. (Он потирает другую руку и смотрит ей прямо в глаза — словно бросая вызов. Она отводит взгляд.) Если про холеру, то не так страшно, ведь эпидемия-то уже на исходе… А если о моем пропавшем паспорте…

Ф е л и ч е. Клэр, куда тебя несет?

Клэр. Хочу назад…

Ф е л и ч е. Вернуться назад — значит повернуть вспять законы…

Клэр. Природы?

Ф е л и ч е. Примерно так, Клэр.

(Слышится лязганье.)

Клэр. Что это?

Ф е л и ч е. Трубы поют…

Клэр. Это металл заключает контракт с…

Ф е л и ч е (ласково). Клэр, твой разум покидает тебя.

Клэр. Это говорит о том, что он умнее Бога…

Ф е л и ч е. Но нам нужно сделать еще одно дело.

Клэр. Нам уже ничего на надо делать.

Ф е л и ч е. Дело всегда найдется. И нет такого безнадежного положения, из которого двое не могут найти выход. Нужно только твердо знать, что всегда есть что делать. Не размышлять, а просто твердо знать, что это должно быть сделано…

Клэр. Вижу, какая крамольная мысль пришла тебе в голову.

Ф е л и ч е. Я же говорил, что нам все еще одновременно приходит в голову одно и то же. И сейчас это может нам помочь.

Клэр (кутаясь в пальто). Что — станет холоднее?

Ф е л и ч е. Во всяком случае, не теплее. Знаешь, во время спектакля даже под юпитерами на сцене было холодно, но я вошел в образ, и мне показалось тепло, как летом.

(Во время этого монолога он подошел к магнитофону, перевернул кассету и приглушил звук. Музыка — мелодия Вилла-Лобоса «Бразильцы» — должна звучать до самого падения занавеса.)

Клэр. Ты хочешь, чтобы мы…

Ф е л и ч е. Опять играли.

Клэр. Но на сцене же так темно!

Ф е л и ч е. Раз мне показалось, что тепло, может и светло стать.

Клэр. Если войти в образ?

Ф е л и ч е. Да, и полностью — в «Спектакль для двоих».

(Она кивает и пытается встать с дивана, но падает. Он ее поднимает.)

Клэр. Опять играть? Ну что ж, давай попробуем!

Ф е л и ч е. Другие варианты…

Клэр. Их нет! А можно в пальто?

Ф е л и ч е. Можно, но, по-моему, чтобы почувствовать лето, надо его снять.

Клэр. Так снимаем! И положи-ка телеграмму на диван! (Снимают пальто и бросают их на диван. К его спинке он кладет телеграмму.) Концовка будет, как сегодня вечером, или поищем другую?

Ф е л и ч е. По-моему, ты найдешь конец там, где его спрятала, Клэр.

Клэр. Где ты спрятал, а не я. (Смотрит на него и, прикладывая ладонь ко рту, зевает.)

Ф е л и ч е. Что случилось?

Клэр. Нет, ни… (Фелине улыбается, а потом из-под кипы нот достает пистолет.) Он всегда там был?

Ф е л и ч е. Да, в каждом спектакле. А куда ты хочешь его положить?

Клэр. Может, под подушку. Рядом с телеграммой…

Ф е л и ч е. Да, но не забудь под какую, чтобы потом быстренько достать и… (Сует пистолет под подушку.)

К л э р (ее улыбка становится теперь ледяной). Бодрое начало и дальше — в темпе?

Феличе. Да, и давай громко!

Клэр. Начнем с кульминации?

Ф е л и ч е. Со сцены с телефоном! Да! Представление начинается!

Клэр. Когда ничего другого не остается, как только играть, — играется здорово! (Берет трубку.)

Феличе. Кому ты звонишь, Клэр?

Клэр (очень быстро). Ни души не осталось в этом исчезнувшем мире.

Феличе (очень быстро). Тогда зачем поднимать трубку?

Клэр (очень быстро). Проверяю — работает или нет.

Феличе (очень быстро). Наверное, нас уведомили бы, если…

Клэр (очень быстро). Глупо надеяться, что предупредят. Особенно, когда в доме по вечерам нет света. (Кладет трубку.)

Феличе (очень быстро). Ночь, какая беспокойная ночь!

Клэр (очень быстро). Беспокойная?

Феличе (очень быстро). Я ведь почти не спал, да и ты тоже. Слышал, как ты бродила по дому, будто что-то искала.

Клэр (очень быстро). Да, искала и нашла. (Пауза.) Так ты вошел в игру?

Феличе. Да. Стоит теплый августовский день.

Клэр (нежно кладя руку ему на голову). Феличе, ты так оброс, неужели нельзя найти время, чтобы… Нужно следить за собой, даже если редко выходишь из дома. Но теперь-то мы дома долго не пробудем. Я знаю, все верят, будто мама застрелила отца, а потом себя и что мы видели, как это случилось. Можно в это поверить и самим, и тогда компания заплатит страховку, и нам будут доставлять все необходимое, приносить, несмотря на эту преграду из…

Феличе. Быстро к этим высоким подсолнухам!

Клэр. Прямо сейчас?

Феличе. Да, прямо сейчас!

Клэр. Феличе, выгляни-ка в окно! Там подсолнух высотой с дом!

Ф е л и ч е (быстро подходя к окну и глядя в него). О да, вижу. И такой яркий, просто кричащий!

Клэр. Посмотри-ка еще раз. Это зрелище!

(Быстро достает из-под подушки пистолет и, твердо держа оружие на расстоянии вытянутой руки, целится в Фелине. Пауза.)

Ф е л и ч е (хрипло). Да стреляй же, стреляй, пока еще можешь!

Клэр (плача). Не могу! (Судорожно, словно пистолет обжег ей руку, бросает его и отворачивается. Услышав стук падающего пистолета, Феличе поворачивается, его движения так же судорожны, как и ее. Теперь в темноте их почти не видно, однако свет все еще падает на лица.) А ты?

(Он делает несколько шагов к пистолету, затем поднимает его и медленно, с большим напряжением целится в Клэр, изо всех сил пытаясь спустить курок, — но не может. Тогда он опускает руку и бросает пистолет на пол. Пауза. Феличе поднимает глаза и видит, как освещенное лицо сестры погружается в темноту — и его тоже. В их взглядах — нежное признание поражения. Они тянутся друг к другу, и свет на секунду освещает их руки. Медленное объятие — затем наступает полная темнота.)

ЗАНАВЕС

ПРОЛОГ

Занавес поднимается, и на полутемной сцене слышится громкое пение ветра, которому аккомпанируют отдаленные равномерные звуки, похожие на шум прибоя или далекий грохот канонады. На заднике, над древней стеной под полукругом гор, мерцает белый свет, словно рассвет, — это белая птица, пойманная в сеть и пытающаяся вырваться на свободу.

Этот мерцающий свет и освещает площадь. Город — морской порт где-нибудь в тропиках. Своей беспорядочностью и в то же время гармоничностью он напоминает такие на много миль разбросанные порты, как Танжер, Гавана, Веракрус, Касабланка, Шанхай и Новый Орлеан.

На левой стороне сцены — роскошная часть улицы с фасадом отеля «Сьете Марес»[15], на террасе которого стоят белые стеклянные столики на железных ножках и стулья. Внизу — огромная витрина, в которой выставлена пара элегантных манекенов: один сидит, другой стоит позади, и оба смотрят на площадь с притворными улыбками. Наверху балкончик, а позади него — большое окно, за которым стена, покрытая куском шелка; на нем нарисована птица Феникс. С помощью неяркого освещения она должна то появляться, то исчезать; возрождающийся Феникс — также часть смыслового значения пьесы.

Напротив отеля — квартал бедноты. Здесь яркий фургон цыганки, лавочка ростовщика, в витрине которой видны закладные, и приют, или ночлежка, «Только для плутокрадов» с одним, «рабочим» окном в нижнем этаже над входом; в нем время от времени появляется Забулдыга, горланящий какую-нибудь пристойную или непристойную песню.

В глубине сцены — длинный ряд ступеней, ведущих от древней стены к арке и вверх, к «Терра Инкогнито» — так называется в пьесе пространство между обнесенным стенами городом и далеким полукругом покрытых снегом горных вершин. Справа и слева, над улицами, ведущими в тупик, еще две арки.

Сразу же после поднятия занавеса центральный проход зрительного зала освещает полоса голубого света, и в этом свете из глубины театра появляется Дон Кихот Ламанчский, одетый как старая тыловая крыса. Усталой походкой он идет по проходу и кричит «Ноlа!»[16] скрипучим голосом старика, который, однако, все еще полон энергии. Ему вторит другой голос, усталый и раздраженный, голос его оруженосца Санчо Пансы, который со средневековым щитом и солдатской фляжкой или термосом плетется следом за ним. Персонажи обмениваются репликами.

Дон Кихот (стараясь перекричать ветер голосом таким же угасающим, как и сам герой). Голубой свет — это символ расставания.

Санчо Панса (устало, позади него). Да, расставаться грустно.

Дон Кихот. Но голубой цвет — это и символ благородства.

Санчо Панса. Да, кровь-то у благородных голубая.

Дон Кихот. Так что голубой цвет — это символ и расставания, и благородства, а потому старый рыцарь всегда должен носить с собой кусочек голубой ленты… (Шатаясь от усталости, толкает в плечо одного из сидящих в проходе и бормочет извинения.)

Санчо Панса. Да, кусочек голубой ленты.

Дон Кихот. Кусочек выцветшей голубой ленты, он спрятан где-нибудь в остатках его кольчуги или висит на кончике его копья, его непобедимого копья! Для того, чтобы напоминать ему о тех, с кем он уже расстался, и о тех, с кем расставание еще предстоит…

(Санчо бормочет испанское ругательство, означающее экскременты, — и несколько кусков ржавчины падают в проходе на пол. Дон Кихот теперь уже на нижней ступеньке, ведущей на авансцену. Он стоит там, словно во сне. Санчо, бряцая оружием, останавливается позади него.

Мистер Гутмэн, толстый господин в полотняном костюме и шлеме, напоминающем голову питекантропа, с тупым видом выходит на балкон «Сьете Марес». На руке у него сидит и громко кричит белый какаду.)

Гутмэн. Тихо, Аврора.

Дон Кихот. А также напоминать старому рыцарю о той зеленой стране, где он жил, стране, которая была молодостью его души, до того как такие звучные слова, как истина…

Санчо Панса (тяжело дыша). Истина.

Дон Кихот. Доблесть!

Санчо Панса. Доблесть.

Дон Кихот (поднимая копье). Долг!

Санчо Панса. Долг.

Дон Кихот…потеряли смысл. Теперь их бормочут за ужином старые монахи, склонившись над куском холодной баранины!

(Гутмэн делает знак охранникам, которые с красными фонарями с двух сторон идут к просцениуму, где устанавливают черно-белые полосатые закрытые ворота, словно просцениум — это граница. Один из них, держа руку на кобуре, идет по направлению к паре на ступеньках.)

Охранник. Vien aqui![17] (Санчо отпрыгивает назад, а Дон Кихот гордо подступает к воротам. Охранник фонарем освещает его длинное и чрезмерно серьезное красное лицо, «обыскивает» — ищет случайно припрятанное оружие, осматривает старый ржавый нож и с презрением отбрасывает его в сторону.) Sus papeles! Sus documentos![18]

(Дон Кихот достает из-под подкладки итяпы клочки старой бумаги и мнет их в руках.)

Г у т м э н (нетерпеливо). Кто это?

Охранник. Какая-то старая тыловая крыса по имени Дон Кихот.

Г у т м э н. О, наконец-то! Впустите его.

(Охранник открывает ворота и отходит на террасу покурить. Санчо все еще в стороне. Разговор ведется на авансцене или ступеньках, ведущих в проход.)

Дон Кихот. Вперед!

Санчо Пане а. He-а! Знаю я это место. (Достает смятый пергамент.) Вот оно на карте. Слушайте, что тут написано: «Иди до тех пор, пока не придешь на площадь окруженного стенами города; здесь-то и кончается Правый путь и начинается Камино Реаль. Остановись, — сказано тут, — и поверни назад, путник, ибо источник человечности в этом месте давным-давно уже пересох и…

Дон Кихот (вырывает у него карту и читает дальше).…здесь нет даже птиц, только дикие, но и они приручены и посажены в… (подносит пергамент к самому носу) клетку!»

Санчо Панса (настойчиво). Давайте-ка назад в Ламанчу!

Дон Кихот. Вперед!

Санчо Панса. Пришло время отступить!

Дон Кихот. Время отступить не придет никогда!

Санчо Панса. Я возвращаюсь в Ламанчу! (Бросает рыцарские доспехи в оркестровую яму.)

Дон Кихот. Без меня!

Санчо Панса (торопясь к выходу). С вами или без вас, мой старый неутомимый и утомительный хозяин!

Дон Кихот (умоляюще). Саааааан-чооооооооо!

СанчоПанса {почти у выхода). Я возвращаюсь в Ламааааааааан-чууууууу!

(Санчо Панса исчезает, и голубой луч юпитера гаснет. Охранник вынимает изо рта сигарету и прогуливается по площади. Ветер воет. Гутмэн негромко смеется, а старый рыцарь с несчастным видом выходит на площадь.)

Дон Кихот (осматривая площадь). Один… (К его удивлению, это слово негромко повторяется почти невидимыми людьми, находящимися под лестницей и около городской стены. Дон Кихот опирается на копье и с кривой усмешкой осматривается.) Но если все они, как мне кажется, тоже одиноки, тогда мое собственное одиночество — это непростительный эгоизм. (Вытряхивает пыльное одеяло. Чьи-то руки тянутся к нему, а голоса шепчут: «Спать, спать, спать». Расправляя одеяло.) Да, посплю-ка я немножко. И у этой стены увижу сон… (Мандолина или гитара играет «Соловья Франции».) И в этом сне будет маскарадное шествие, вдруг оживут старые ценности, а может быть, откроются новые. И когда я сброшу с себя путы сна и этого тревожащего душу шествия теней, тогда я выберу себе кого-нибудь из них вместо Санчо… (Сморкается в руку и вытирает ее о край рубашки.) Правда, новых друзей знаешь, конечно, не так хорошо, как старых, но все равно ведь они старые, только внешне чуть-чуть изменились к лучшему или к худшему… О, оставаться в полном одиночестве было бы слишком сильным эгоизмом… (Спотыкаясь, идет вниз по лестнице в оркестровую яму, где под навесами лотков прячется уличный народ. Белый какаду пронзительно кричит.)

Гутмэн. Тихо, Аврора.

Дон Кихот. А завтра в это же самое время — у нас его называют «madrugada»[19] — красивейшим из всех слов, наряду со словом «alba», что тоже означает «рассвет»… Да, завтра на рассвете я отправлюсь отсюда в дальнейший путь с каким-нибудь новым другом, и этот кусочек голубой ленты будет напоминать мне о тех, с кем я расстался, и о тех, с кем еще предстоит, а также напомнит мне о…

(Под лестницей дико кричит какаду — заворачиваясь в одеяло и как бы одобряя его крик, Дон Кихот кивает.)

Г у т м э н (трепля какаду по гребешку). Тихо, Аврора. Я знаю, что уже утро. (Дневной свет преображает площадь: она постепенно становится серебристой и золотой. Продавцы выходят из-под белых навесов своих лотков. Открывается дверь в фургоне цыганки. В это время на сцене появляется высокий джентльмен, ему за сорок Это Жак Казанова, Вынимая из кармана серебряную табакерку, он идет от «Сьете Марес» к лавке ростовщика. Его костюм, как и все костюмы легендарных персонажей этой пьесы (кроме, может быть, Дон Кихота), в основном, современен, но отдельные черты эпохи, к которой относится герой, должны в нем присутствовать. Так трости, табакерки и, вероятно, парчового жилета в данном случае может быть достаточно, чтобы обозначить столетие. Высоко поднятая ястребиная голова Казановы и его горделивая осанка говорят о том, что, несмотря на постоянно растущее беспокойство, он почти всегда исполнен достоинства.) Утро, а за утром будет день, ха-ха! А теперь я должен спуститься и объявить начало сна старого странника…

(Уходит. В это время из отеля, пошатываясь, выходит старая Прюданс Дювернуа — она словно еще не пробудилась от полуденного сна. Звеня бусами и браслетами, старуха лениво бредет через площадь, держа над собой выцветший зеленый шелковый зонтик; ее мокрые, неровно покрашенные хной волосы выбиваются из-под чудовищной шляпки с увядшими шелковыми розами; она ищет пропавшего пуделя.)

Прюданс. Трике! Трике!

(Из лавки ростовщика выходит Жак. Он сердито засовывает табакерку обратно в карман.)

Ж а к. Да я лучше нищим отдам! Выиграл ее в «фараон» в Летнем дворце, в Царском Селе зимой…

(В лавке хлопает дверь. Жак оглядывается, затем пожимает плечами и быстро идет через площадь.

Старая Прюданс склоняется над грязным серым комком — умирающей у фонтана дворняжкой.)

Прюданс. Трике, о, Трике!

(Сын цыганки Абдалла, хихикая, наблюдает эту сцену.)

Ж а к (с укором). Ужасно, когда старухи переживают своих собак! (Подходит к Прюданс и мягко высвобождает животное из ее объятий.) Мадам, это не Трике.

Прюданс. Когда я проснулась, в корзинке его уже не было.

Жак. Сеньора, иногда, когда днем слишком долго спишь, то, проснувшись, обнаруживаешь, что все вокруг очень изменилось.

П р ю д а н с. О, вы итальянец!

Ж а к. Я из Венеции, сеньора.

Прюданс. О Венеция, город жемчужин! ..Я видела, как вчера вечером вы ужинали на террасе с… О, о ней я не волнуюсь! Я ее старая подруга, и, может быть, она вам обо мне говорила. Я — Прюданс Дювернуа. Когда-то в Париже я была ее лучшей подругой, но теперь она почти все забыла… Но, надеюсь, вы имеете на нее влияние? (Слышен вальс времен жизни Камиллы в Париже.) Я хочу, чтобы вы передали ей послание одного богатого старого джентльмена: они вместе были на водах — ездили туда поправлять здоровье. Она напомнила ему дочь, которая умерла от чахотки. О, он так обожал Камиллу, так восхищался буквально всем! А что сделала она? Нашла себе молодого любовника, которого из-за нее отец лишил наследства и оставил буквально без гроша. Но вы, вы же так не сделаете, по крайней мере не сейчас. В Камино Реаль надо быть реалистом!

Г у т м э н (выходя на террасу, тихо объявляет). «Камино Реаль». Блок первый!

БЛОК ПЕРВЫЙ

Прюданс (продолжая). Да, здесь надо быть практичным! Ну, отдайте ж ей это послание, сэр. Он хочет, чтоб она к нему вернулась — на любых условиях! (Ее речь становится все оживленнее.) По вечерам у нее будет свободное время, ведь нужна-то она ему только утром. Утром старикам тяжело, медленнее бьется сердце, вот он и желает ее только утром! Что ж, все в порядке вещей! Разумное соглашение! Стареющие джентльмены должны быть довольны, если у женщины остается для них свободное время, хотя бы перед ужином. Что, разве не так? Конечно, так! Я ему это и сказала! Я сказала ему, что Камилле нездоровится, что с ней надо поделикатнее. У нее столько долгов, кредиторы ее буквально осаждают! «Сколько она должна?» — спросил он меня и — о! — я подсчитала с быстротой молнии. Бриллианты в ломбарде, я ему сказала, жемчуга, кольца, ожерелья, браслеты, бриллиантовые подвески — все в ломбарде. Даже ее лошадей будут продавать с аукциона!

Ж а к (в ужасе от этого потока слов). Сеньора, сеньора, но ведь это все…

П р ю д а н с. Что?

Жак. Сон!

(Гутмэн смеется. Вдалеке поет какая-то женщина.)

П р ю д а н с (продолжая, но менее уверенно). Вы не так молоды, как мне показалось, когда я вчера увидела вас на террасе при свечах… О, нет, хо-хо! Готова поспорить, что на этой площади ни один старый фонтан не работает! (Бьет его кулаком ниже пояса — он отшатывается. Гутмэн смеется. Жак пытается уйти, но она хватает его за руку, ее словесный поток продолжается.) Подождите, подождите, послушайте! Ее свеча еще горит, но как долго? Все может затянуться и что тогда — больница для бедных? Что ж, с таким же успехом можно предположить, что и вы попадете к мусорщикам в тачку! О, я ей говорила, чтоб она не жила мечтами — мечтами жить нельзя: ведь они рассеиваются, как… Смотрите, ее красота еще ослепит вас! Эта женщина не только проехала все Камино в экипажах, но и исходила его на своих двоих — ей знаком здесь каждый камень! Скажите это ей, вы скажите, — меня она и слушать не станет! Время и обстановка несколько раз менялись с тех пор, как в Париже мы были подругами, и сейчас у нас нет больше молодого любовника с шелковистой кожей и глазами ребенка, впервые читающего молитву. Расстаешься с ними так же легко, как с белыми перчатками в конце лета, и надеваешь черные с приходом зимы…

(Голос поет громче, затем снова тихо.)

Жак. Извините, мадам.

(Он вырывается из ее объятий и спешит в «Сьете Марес».)

П р ю д а н с (удивленно, Гутмэну). Какой это блок?

Г у т м э н. Первый.

Прюданс. Я не слышала объявления…

Г у т м э н (холодно). Что ж, зато сейчас услышали.

(Из вестибюля со светло-оранжевым зонтиком, как луна, выплывает Олимпия.)

О л и м п и я. О, вот вы где! А я вас искала и наверху, и внизу! Больше внизу…

(Героев будто подхватывает переменный ветер; сначала он несет их на сияющую ярким светом площадь, а затем на авансцену, вправо, под мавританскую арку. Песня смолкает.)

Г у т м э н (закуривая тонкую сигару). «Камино Реаль», блок второй!

БЛОК ВТОРОЙ

После объявления Гутмэна слышится хриплый крик. На площадь с крутой улицы, падая и спотыкаясь, выходит фигура в лохмотьях, сквозь которые просвечивает загорелая кожа. Человек слепо поворачивается, бормоча: «Adonde la juente?»[20] и спотыкается о старую страшную проститутку Роситу, которая скалит ужасные зубы и что-то ему нашептывает, подтягивая грязную, обтрепанную юбку. Она со смехом подталкивает его к фонтану. Он падает на живот и тянет руки к пересохшему водоему. Затем, шатаясь. поднимается и отчаянно кричит: «La fuente esta seca![21]»

Pocuma дико смеется — ей вторит стон уличного народа и треск сухой тыквы.

Р о с и т а. Фонтан-то высох, но в «Сьете Марес» питья сколько угодно!

(Подталкивая, она ведет его к отелю. Из дверей выходит владелец, Гутмэн, курящий тонкую сигару и обмахивающий себя пальмовым листом. Подходит Уцелевший — Гутмэн свистит. С нижней террасы сходит человек в военной форме.)

Офицер. Назад!

(Уцелевший делает неловкий шаг вперед — офицер стреляет. Уцелевший прикладывает руки к животу, медленно поворачивается, с выражением полного отчаяния смотрит на офицера, а затем ковыляет назад, к фонтану. В течение следующей сцены и до выхода Мадреситы и ее сына Уцелевший волочится, держась за бетонный край фонтана; на него почти не обращают внимания, словно Уцелевший — умирающая бродячая собака в голодающей стране. На террасу отеля выходит Жак Казанова, проходит мимо бесстрастной фигуры владельца, спускается на шаг и, не глядя на Гутмэна, становится перед ним.)

Ж а к (с безграничной скукой и отвращением). Что случилось?

Гутмэн (безмятежно). Мы вступили во второй блок, а всего в «Камино Реаль» их шестнадцать. Сейчас пять часов. Этот старый сердитый лев — солнце на секунду еще раз показалось, что-то прорычало и отправилось махать хвостиком холодным теням гор. У наших постояльцев сейчас мертвый час. (Уцелевший подходит к рампе, теперь уже не как умирающий, а как застенчивый оратор, который забыл начало речи. Он вынужден закрывать руками красное пятно на животе, а потому идет согнувшись. Двое или трое продавцов расхаживают туда-сюда, рекламируя свои товары. Росита тоже снует взад и вперед, зазывая: «Кому любовь? Кому любовь?» При этом она распахивает блузку, демонстрируя большую часть своей опавшей груди. Уцелевший встает на верхнюю ступеньку ведущей в партер лестницы и, глядя по сторонам, повисает на перилах; он похож на матроса, повисшего на мачте корабля, который заходит в какую-то неведомую гавань.) Они страдают от чрезмерной изможденности, наши постояльцы, у них всегда лихорадка. Они спрашивают: «Что это за место? Где мы? Что значит… шшш!» таким тоном, будто это что-то незаконное и постыдное, как контрабандные деньги, или наркотики, или непристойные открытки… Ха-ха!

Уцелевший (публике, очень тихо). Когда-то у меня был пони, его звали Пито. Он улавливал ноздрями запах грозы задолго до того, как облака закрывали Сьерру…

Продавец. Tacos, tacos, fritos…[22]

Р о с и т а. Кому любовь? Кому любовь?

Леди Маллигэн (официанту на террасе). Вы уверены, что мне никто не звонил? Я ждала звонка…

Г у т м э н (улыбаясь). Мои постояльцы, конечно, устали и еще не пришли в себя, но сейчас они собрались и летят вниз на крыльях лифта и джина, летят в общественные места и делятся впечатлениями все о тех же модных кутюрье и частниках, о ресторанах, кол-. лекционных винах, парикмахерах, хирургах, делающих пластические операции, о молодых людях и девушках, с которыми можно… (Из отеля доносятся негромкие голоса и смех.) Слышите? Они делятся впечатлениями…

Жак (стуча тростью по террасе). Я же спрашивал, что случилось на площади!

Г у т м э н. О, на площади, ха-ха! Случившееся на площади нас не касается.

Ж а к. Я слышал выстрелы.

Г у т м э н. Чтобы помнили, как вам повезло, что вы у нас. Городские фонтаны высохли, это вы знаете, но «Сьете Марес» построили над единственным вечным, никогда не высыхающим источником в Тьерре-Кальенте, и конечно, это уникальное сооружение должны охранять, порой и по законам военного времени.

(Снова слышатся звуки гитары.)

Уцелевший. Когда Пито, мой пони, родился, он сразу же вскочил на все четыре и возлюбил этот мир! Он был мудрее меня…

Продавец. Fritos, fritos, tacos!

Р о с и т а. Кому любовь?

Уцелевший. Когда Пито исполнился год, он был уже мудрее господа Бога! (На площади воет ветер и трещит сухая тыква.) «Пито, Пито!» — кричали мальчишки-индейцы, пытаясь остановить его, — остановить ветер!

(Голова Уцелевшего свисает, и он, как старик, садится на парковую скамейку. Жак опять стучит тростью по террасе, а затем идет к Уцелевшему. Охранник хватает его за локоть.)

Жак. Уберите лапы!

Охранник. Стоять!

Г у т м э н. Сеньор Казанова, пожалуйста, оставайтесь на террасе.

Жак (свирепо). Коньяку!

(Официант что-то шепчет Гутмэну, тот хихикает.)

Г у т м э н. Метродотель говорит, что в барах и ресторанах в кредит вам отпускать не велено и что ваших счетов хватит, чтобы оклеить ими террасу.

Жак. Какая наглость! Я же сказал ему, что письмо, которое я ожидаю, задержалось на почте. Почта в этой стране работает из рук вон плохо — и вы это знаете! И вы также знаете, что мадемуазель Готье может за меня поручиться! И мои векселя…

Гутм эн. Вот ими с нею и расплачивайтесь — если вы, конечно, собираетесь обедать.

Жак. Я не привык к такому обращению, как у вас тут в Камино Реаль.

Г у т м э н. Ничего, привыкнете, после одной ночки в «Плутокрадах». Если сегодня вечером не прибудет перевод, пусть там и занимаются патронажем над вами.

Жак. Уверяю вас, этого не произойдет ни сегодня вечером, ни когда-либо еще.

Г у т м э н. Берегись же, старый ястреб, твои перышки уже дрожат от ветра! (Жак, потрясенный, опускается на стул.) Налей-ка ему бренди на донышко, а то еще грохнется… Ярость — это роскошь, которую могут позволить себе молодые, вены у них упругие… А у него — вот-вот лопнут.

Ж а к. Я здесь сижу и за каплю бренди вынужден выслушивать оскорбления. А прямо напротив… (На площадь выходит слепая певица Мадресита. Ее ведет одетый в лохмотья юноша. Официант приносит Жаку бренди.) Человек умирает на площади, как бродячая собака! Буду пить бренди маленькими глотками! Я слишком устал, чтобы умереть, слишком устал…

(Мадресита тихо поет. Ее рука медленно поднимается, показывая на лежащего на ступеньках Уцелевшего.)

Г у т м э н (неожиданно). Телефон сюда! Соедините меня с Дворцом! Дайте Генералиссимуса, быстро, быстро, быстро! (Уцелевший с трудом поднимается, волочится и падает в объятия «маленькой слепой».) Генералиссимус? Говорит Гутмэн. Приветствую вас, любимый! Тут у нас на площади инцидентик был. Знаете эту категорию путешественников — из тех, кто пытается пешком пересечь пустыню? Так вот, один из них вернулся. Очень хотел пить. Увидел, что в фонтане воды нет. Потом хотел в отель. Ему вежливо отказали. Но он не слушал. И тогда мы приняли меры… А сейчас, сейчас эта слепая старуха, — по-моему, ее зовут Мадресита — пришла на площадь с человеком по имени Мечтатель.

Уцелевший. Donde?[23]

Мечтатель. Aqui![24]

Гутмэн (продолжая). Да вы же их помните! Я о них однажды вам докладывал, а вы сказали: «Это безвредные мечтатели, и их любит народ». «Как же могут быть безвредными мечтатели, — спросил я вас, — тем более если их любит народ? Революциям как раз и требуются мечтатели — чтобы верили в мечту. А любовь народа должна надежно принадлежать только вам, Генералиссимусу». Да, а сейчас к слепой вернулось зрение, и она простирает руки к раненому Уцелевшему, а человек с гитарой подводит его к ней… (Происходит то, о чем говорит Гутмэн.) Подождите минутку! Есть вероятность, что сейчас произнесут запретное слово! Да! Оно вот-вот сорвется с губ!

Мечтатель (положив руку на ослепленного Уцелевшего, громко). Hermano![25]

(Крик этот, словно эхо, подхватывают и здесь, и там. Громкий ропот проносится над толпою. Надрывно крича, люди тянут руку, как голодные при виде хлеба. Два вооруженных охранника дубинками и револьверами загоняют их обратно под колонны. Мадресита возводит слепые глаза к небу и тихо поет. Охранник делает попытку ее остановить, но народ кричит: «Не трожь! Пусть поет!»).

Мадресита (поет). «Rojo esta el sol! Rojo esta el sol de sangre! Blanca esta la luna! Blanca esta la luna de miedo!»[26]

(В толпе движение.)

Гутмэн (официанту). Вешайте канаты. (Террасу «Сьете Марес», словно палубу корабля в штормовую погоду, быстро ограждают бархатными канатами. Гутмэн говорит в телефонную трубку.) Слово уже произнесено. Толпа волнуется. Держитесь! (Кладет трубку.)

Жак (хрипло, потрясенный). Он сказал «hermano», а это значит «брат».

Гутмэн (холодно). Да, «брат» — это самое опасное слово в любом человеческом языке: оно огнеопасно. Не буду утверждать, что его надо непременно изъять из языка, но употреблять следует сугубо в узких целях и где-нибудь за звуконепроницаемыми стенами. Иначе оно взбаламутит народ…

Ж а к. Но людям оно необходимо! Они его просто жаждут!

Г у т м э н. Какие же это люди — нищие, проститутки, воры да еще мелкие торгаши с базара, где торгуют даже людскими душами!?

Жак. Потому им и необходимо это слово, а оно здесь запрещено!

Г у т м э н. Одно дело, когда его произносят в храмах, — там знают, о чем говорят. Но когда оно на губах этих людишек… тогда оно провоцирует бессмысленные выступления. Ведь кто такие их братья? Это те, кого можно обойти, обставить, обмануть на рынке. Говорят «брат» человеку, с женой которого только что переспали! И вы же видите, как это слово возбуждает народ, — хоть вводи военное положение!

(Тем временем Мечтатель подводит Уцелевшего к Мадресите, которая сидит на цементном краю фонтана. Она обнимает и начинает баюкать умирающего, словно это снятый с креста Христос. Мечтатель, тихо перебирая струны гитары, склоняется над Мадреситой и Уцелевшим и вдруг с диким криком отскакивает в сторону.)

Мечтатель. Muerto![27]

(Вдалеке слышится рожок мусорщиков. Гутмэн опять хватает трубку.)

Гутмэн (б трубку). Генералиссимус, Уцелевший не уцелел. По-моему, их надо сейчас чем-то отвлечь. Выпускаю цыганку — пусть объявит начало фиесты!

Из репродуктора. Дамы и кавалеры! Сейчас будет говорить цыганка!

Цыганка (по радио). Hoy! Noche de Fiesta![28] Луна вернет девственность моей дочери!

Гутмэн. Приведите ее дочь Эсмеральду! Пусть покажет, как снова стать девственницей! (Из фургона цыганки строгая дуэнья, «Нянька», выводит прикованную к ней наручником Эсмеральду — она одета в причудливое платье из левантийского сафьяна. Охранники оттесняют толпу.) Ха-ха! Хо-хо-хо! Музыка! (Звучит веселая музыка. Росита танцует.) Абдалла, давай!

(На площадь, крича и паясничая, выскакивает Абдалла.)

Абдалла. Сегодня луна вернет девственность моей сестре Эсмеральде!

Г у т м э н. Танцуй, парень!

(Эсмеральду уводят обратно в фургон. Сбросив свой бурнус, Абдалла танцует с Роситой. Во время этого танца охранники отгоняют Мадреситу и Мечтателя от фонтана, возле которого остается лишь безжизненное тело Уцелевшего. Внезапно нестройным хором взвизгивают духовые инструменты — на площадь выходит Килрой. Это молодой бродяга-американец лет двадцати семи. Он одет в нижнюю рубашку и рабочие брюки, которые от долгой носки и постоянной стирки выцвели, стали почти белыми и сидят в обтяжку, как на скульптуре. На шее Килроя — пара золотых боксерских перчаток, в руке — матерчатый чемоданчик. Пояс усыпан рубинами и изумрудами, на нем жирными буквами выгравирована надпись: «ЧЕМПИОН». Килрой останавливается перед написанной на стене фразой «Килрой скоро будет здесь!» и стирает «скоро будет».)

Г у т м э н. Хо-хо, а вот и клоун! Вечный Пульчинелла![29] А во времена кризиса только клоунов и не хватает! «Камино Реаль», блок третий!

БЛОК ТРЕТИЙ

Килрой (весело, всем присутствующим). Ха-ха! (Затем подходит к стоящему на террасе «Сьете Марес» офицеру.) Buenos dias, senor![30] (Офицер, едва взглянув, не удостаивает его ответом.) Habla Inglesia Usted?[31]

Офицер. Что вам надо?

К и л р о й. Где тут «Вестерн Юнион» или «Уэллс Фарго»? Мне нужно послать телеграмму друзьям в Штатах.

О ф и ц е р. No hay[32] «Вестерн Юнион», no hay «Уэллс Фарго».

К и л р о й. Очень интересно. Впервые вижу город, где нет ни того, ни другого. Только что с парохода — ужасная холодрыга на этой посудине, всю дорогу из Рио — сущий ад. И я ее тоже схватил, эту тропическую лихорадку. Ни изолятора там, ни врача, ни лекарств — ничего, даже хинина нет, чуть не угорел — такой был жар. Не мог им внушить, что болен. Да и сердце у меня не очень. Из-за него-то и пришлось уйти с большого ринга. Л ведь я был чемпионом Западного побережья в полутяже — завоевал эти перчатки! А потом забарахлил маятник. Вот пощупайте! Да пощупайте! Пощупайте. В этой груди сердце такое большое — с детскую голову. Ха-ха! Меня засунули в рентгеновский аппарат, там-то все и увидели, что у меня сердце с детскую голову! А раз у тебя такое, не нужно цыганки, и без нее можно сказать: «Дни сочтены, мальчик, готовься вознестись на крылышках». И на ринг врачи меня больше не пустили. Сказали — не пить, не курить — и никаких женщин! Отказаться от женщин! Когда-то я думал, что без женщин вообще нельзя, но оказывается, если надо, можно. Моя единственная верная женщина — моя жена — ко мне так привыкла. Но теперь все пошло насмарку, она и вправду считает, что один хороший поцелуй — и мне каюк! И потому однажды ночью, когда она заснула, я написал ей прощальную записку… (Замечает на лице офицера отсутствие всякого интереса и широко улыбается.) No comprendo the lingo?[33]

Офицер. Так что вам угодно?

К и л р о й. Извините мое невежество, но куда я попал? Что это за страна и как называется этот город? Я понимаю, смешно задавать такие вопросы. Loco![34] Но я был так рад, что выбрался с этого проклятого парохода, и никого ни о чем не расспрашивал, кроме как о деньгах, — тут-то меня и надули. Я не знал, сколько будет в этих песо или как их там… (Вытаскивает бумажник.) Все они туточки. В Штатах с такой пачкой «капусты» я бы давно уже стал магнатом. Но уверен, что вся эта кипа не потянет и на пятьдесят американских долларов. Ха-ха!

Офицер. Ха-ха.

К и л р о й. Ха-ха!

Офицер (подражая предсмертным хрипам). Ха-ха, ха-ха, ха-ха.

(Поворачивается и направляется в бар. Килрой хватает его за руку.)

Килрой. Эй!

Офицер. Что вам?

Килрой. Что это за страна и как называется этот город? (Офицер бьет Килроя локтем в живот и с испанским ругательством высвобождает руку, а затем ногой открывает дверь и входит в бар.) Офицеры везде одинаковы.

(Как только офицер уходит, уличный народ с льстивыми возгласами окружает Килроя.)

Уличный народ. Dulces, dulces! Loteria! Pasteles, cafe con leche![35]

К и л p о й. No caree, no caree![36]

(К нему, ухмыляясь, подкрадывается проститутка.)

Р о с и т а. Кому любовь? Кому любовь?

Килрой. Что вы сказали?

Р о с и т а. Любовь — хочешь?

Килрой. Извините, но для этого я не гожусь. (Зрителям.) И к тому же у меня есть идеалы.

(На крыше фургона появляются Цыганка и Эсмеральда, прикованная наручником к железной ограде.)

Цыганка. Стой тут, пока я буду говорить. (Выходит с портативным микрофоном.) Проба! Раз, два, три, четыре!

Н я н ь к а (за сценой). Вы в эфире!

Голос цыганки из репродуктора. Вы чем-то озабочены? Устали? Зашли в тупик? А может, вы в нужде? (Килрой оборачивается в сторону репродуктора.) Или вы чувствуете, что морально не готовы вступить в эпоху расщепившегося атома? Не верите газетам? С подозрением относитесь к правительству? Вы пришли в то место Камино Реаль, где сходятся стены — не вдалеке, а прямо перед вашим носом, так? И дальнейший прогресс кажется вам невозможным? А вообще вы чего-нибудь боитесь? Сердцебиения, например, или постороннего взгляда? Боитесь дышать? А не дышать не боитесь? Хотите, чтобы все было так же просто и ясно, как в детстве? Желаете обратно в детсадик?

(Пока Килрой слушает, к нему подкрадывается Росита. Она протягивает руки, словно хочет обнять, а в это время карманник вытаскивает у него бумажник.)

Килрой (хватая проститутку за руку). Убери лапы, старая грязная паскуда! No сагее putas! No loteria, no ducles, nada![37] Пошла вон! Убирайтесь все вы! Не трогайте меня! (Лезет в карман, вынимает пригоршню мелких монет и с отвращением разбрасывает их по улице. Люди с безумными криками и нарочито театральными жестами бросаются их подбирать. Килрой отходит на несколько шагов, а затем внезапно останавливается, ощупывает брючный карман и издает испуганный крик.) Ограбили! Боже, меня ограбили! (Уличный народ отбегает к стенам.) Кто взял мой бумажник? Кто из вас, грязные с… (Ему отвечают жестами, показывая, что не понимают. Он идет обратно ко входу в отель.) Эй, офицер! Начальник! Генерал! (В конце концов ленивой походкой выходит офицер и смотрит на Килроя.) Tiende?[38] Кто-то из них украл мой бумажник! Вытащил у меня из кармана, в то время как эта старая шлюха меня облапила! Вы что, не компрендо?

Офицер. Никто вас не грабил. У вас нет и песо — вот и все.

К и л р о й. Что-о?

Офицер. Вам приснилось, что у вас есть деньги, а на самом деле их не было. Nunca! Nada![39] (Сплевывает.) Loco![40] (Идет к фонтану. Килрой на него смотрит, а потом начинает вопить.)

Килрой (уличному народу). Посмотрим, что скажет на это американское посольство! Я пойду к консулу! И того, кто украл, мерзкие жулики, отправят в тюрьму — в каталажку! Надеюсь, я ясно выразился? Нет? Могу еще яснее! (В толпе то здесь, то там слышатся смешки. Килрой идет к фонтану и видит уже мертвого Уцелевшего, наклоняется, переворачивает его, вскакивает и кричит.) Эй, этот парень умер! (Слышится рожок мусорщиков — они выкатывают из арки на площадь свою белую тачку. Внешний вид этих людей на протяжении действия непрерывно меняется. Когда они появляются впервые, то очень напоминают государственных чиновников одной из тропических стран: их белые пиджаки грязнее, чем у музыкантов, и на некоторых видны пятна крови. На головах — белые фуражки с черными козырьками. Они постоянно обмениваются двусмысленными шутками и все вместе неприятно гогочут. На террасу выходит лорд Маллигэн — они проходят мимо, на секунду останавливаются, показывают на него пальцем и ржут. В страшном изумлении от такой наглости он изумленно хватается за грудь — видно, сердце начинает бешено стучать. Потом отворачивается. Килрой кричит приближающимся мусорщикам.) Там мертвый! (Они опять гогочут. Потом резко поднимают Уцелевшего, швыряют в тачку и, продолжая смотреть на Килроя, гоготать и шептаться, увозят в арку, из которой появились. Килрой тихо, с возмущением.) Что это за место? В какую свару я ввязался?

Из репродуктора. Если кто-то в Камино не знает как поступить, пусть идет к цыганке. А росо dinero[41] позолотят ей руку, и она предскажет будущее!

Абдалла (давая Килрою карту). Если у вас есть вопросы, обращайтесь к моей мамочке — цыганке!

К и л р о й. Парень, когда на улице видишь три медных шара, к цыганке ходить уже не надо. А теперь давайте разберемся. Передо мной сейчас три проблемы. Первая — хочу есть. Вторая — я совсем один. И третья — попал туда, не знаю куда, и даже не знаю как! Первое, что я сделаю, — продам что-нибудь и достану денег. Так, давайте посмотрим.

(В это время начинает постепенно нарастать эротическая музыка и загораются огоньки, освещающие фасад квартала бедноты и фургон цыганки с кабаллистическими знаками — черепом в разрезе и ладонью. Светятся три медных шара над входом в лавку ростовщика и витрина, в которой широкий ассортимент товаров на продажу: трубы, банджо, шубы, смокинги, расшитый пурпуром и блестками халат, нити жемчуга и искусственные бриллианты. Чуть поглубже, за этой выставкой, тускло мигает пастельными тонами — розовым, зеленым и голубым — неоновая вывеска «Волшебные фокусы».

Горит бледным светом и вывеска над приютом, или ночлежкой, «Только для плутокрадов», куда можно проникнуть через уличный этаж — в комнаты над лавкой ростовщика и фургоном цыганки. Одно из окон верхнего этажа — «рабочее». В нем иногда появляется Забулдыга — высовывается, чтобы подышать, откашляться и сплюнуть вниз на улицу.

Эта сторона площади должна быть максимально яркой и оживленной. Время от времени здесь танцуют, дерутся, совращают, продают наркотики, арестовывают и т. д.)

К и л р о й (публике с авансцены). Так что мне продать? Золотые перчатки? Да никогда! Еще раз повторяю — никогда! Фото единственной верной женщины в серебряной рамке? Никогда! Повторяю и это — никогда! Что еще с меня можно снять и продать? Может, мой усыпанный рубинами и изумрудами пояс с надписью «ЧЕМПИОН»? (Вытирает его о брюки.) Брюки, наверное, и так не упадут, но ведь пояс-то — драгоценная память о золотом времечке… Ну, ладно. Иногда приходится жертвовать золотым прошлым, чтобы хоть как-то позолотить настоящее… (Входит в лавку ростовщика. В «рабочем» окне орет Забулдыга.)

Забулдыга. Меня обокрали, украли все деньги! Пустые карманы — там нет ни гроша!

Г у т м э н (на террасе). «Камино Реаль», блок четвертый!

БЛОК ЧЕТВЕРТЫЙ

Несколько тактов легкой музыки, под которую по площади из «Сьете Марес» к злачным местам шествует барон де Шарлюс, стареющий фатоватый сибарит в легком шелковом костюме с гвоздикой в петлице. За ним следует Лобо, молодой человек необычайной естественной красоты. Шарлюс осведомлен о преследователе и во время разговора с Э. Рэттом держит перед лицом карманное зеркальце — якобы для того, чтобы причесаться или пригладить усы; на самом же деле он разглядывает незнакомца. Хозяин ночлежки, увидев приближающегося Шарлюса, вывешивает табличку «есть свободные места» и призывно восклицает:

Э. Р э т т. Есть место! Номер у «Плутокрадов»! Маленький парусник — скоротать штормовую ночку…

Б а р о н. О, bon soir[42], мистер Рэтт.

Э. Р э т т. В дальний путь?

Б а р о н. Да нет, просто гуляю.

Э. Р э т т. Это очень кстати.

Барон. Иногда мне этого не хватает. Так у вас есть место, а?

Э. Р э т т. Для вас?

Барон. Возможно, ко мне приедут. Знаете, что надо? Железную кровать без матраса и крепкую, завязанную узлом веревку достаточной длины. Нет, сегодня еще и цепей, металлических цепей. В прошлый раз вышло как-то неловко и я должен исправиться.

Э. Р э т т. А почему бы вам не поиграть в эти игрушки в «Сьете Марес»?

Б а р о н (с зеркальцем, в котором виден Лобо). В «Сьете Марес» нет людей с Ingreso Libero[43]. Не люблю этот отель в сезон, а если приехать не в сезон, то либо слишком жарко, либо высокая влажность. Все эти приезжие — прямо какой-то кошмар! Стоит только после полуночи заскрипеть кроватью — как сразу же начинают дубасить в стенку. Я вообще не понимаю — им бы дома сидеть! Ведь их «кодаками», «браунами» или даже «лейками» можно прекрасно снимать и в Милуоки, и в Су-Сити! Так зачем же совершать эти сумасшедшие путешествия? Но, по-моему, меня преследуют.

Э. Р э т т. Угу, вы кого-то подцепили?

Б а р о н. И как, ничего?

Э. Р э т т. Смотря кто едет спереди, папочка.

Барон. Ciao, caro![44] Ждите меня в десять.

(Изящной походкой подходит к фонтану.)

Э. Р э т т. Есть свободное место! Маленький парусник — скоротать штормовую ночку!

(Музыка меняется. Из лавки ростовщика выходит Килрой с непроданным поясом, он резко спорит с ростовщиком, который нацелился на его золотые перчатки. Барон, заинтригованный этой сценой, замедляет шаг.)

Р о с т о в щ и к. Да не нужен мне пояс, мне перчатки нужны. Даю восемь с полтиной.

К и л р о й. Не играю.

Ростовщик. Девять, девять с полтиной!

К и л р о й. Да нет.

Ростовщик. Да-да.

К и л р о й. Я сказал: «Нет!»

РостовщикАя говорю: «Да!».

К и л р о й. Разошлись на «нет».

Ростовщик. Не будь дураком — зачем тебе золотые перчатки?

К и л р о й. Затем, чтобы помнить мои победы! Чтобы помнить, что когда-то я был ЧЕМПИОНОМ!

(Медленно нарастает оркестровая музыка — «Марш гладиаторов». К ней примешиваются какие-то неясные возгласы.)

Ростовщик. Ты помнишь, что когда-то был ЧЕМПИОНОМ?

К и л р о й. Да! Когда-то я был ЧЕМПИОНОМ!

Барон. Когда-то — значит, в прошлом, сегодня это уже ничто.

К и л р о й. Только не для меня, мистер. Вот мои перчатки, они золотые, я провел уйму тяжелейших боев, чтоб их завоевать. Чисто выходил из всех клинчей, никогда не бил ниже пояса и не имел от судей ни единого замечания. И никогда не занимался никакими махинациями.

Ростовщик. Иначе говоря, сосунок.

К и л р о й. Угу, сосунок, который завоевал золотые перчатки!

Ростовщик. Поздравляю. И мое последнее предложение — зелененькая с портретом Александра Гамильтона. Берешь или как?

К и л р о й. Да чтоб ты ею подавился! Я истрачу все силы, отдам всю кровь — каплю за каплей, но не повешу золотые перчатки на витрину ростовщика — между ржавым тромбоном и некогда шикарным, но теперь изъеденным молью смокингом!

Ростовщик. Ладно, посмотрим как ты потом запоешь!

Барон. Название «Камино Реаль» отнюдь не нереально.

(Из окна высовывается Забулдыга и орет песню.)

Забулдыга. «Падам — падам — падам!»

Барон (продолжая песню). «Это в сердце мне эхо стучит. Падам — падам — привет…» (Напевая, подходит к Килрою и протягивает ему руку.)

К и л р о й (iнеуверенно). Привет, приятель. Рад тебя видеть.

Барон. Любезно говоришь. С чего бы это?

К и л р о й. Вижу нормального американца! В чистом белом костюме.

Барон. Мой костюм бледно-желтый. И по национальности я француз. А насколько я нормальный — это еще вопрос.

К и л р о й. И все же в чистом костюме.

Барон. Спасибо. Это больше, чем я могу сказать о вашей одежде.

К и л р о й. Не судите по обложке… Если бы мне удалось устроиться в протестантской церкви с бассейном, я бы принял душ… Там иногда требуются люди. Во всяком случае, обществу она приносит пользу.

Барон. Этому обществу уже ничего не принесет пользу.

К и л р о й. Мне тоже так кажется. И вообще не слишком здесь нравится, словно лихорадка свирепствует. Все как-то нереально. Вы меня еще чем-то хотите ошеломить?

Б а р о н. На серьезные вопросы вам ответит цыганка. В одно прекрасное время. Ох, уж это одно прекрасное время! А знаете, люблю я слоняться. Да, сейчас я просто слоняюсь — фланирую вокруг фонтана в надежде, что за мной кто-нибудь увяжется. Некоторые считают, что это безнравственно, а я наоборот — за простоту нравов…

Забулдыга (<опуская штору, из окна, очень тихо). А вы не знаете, что стало с Сэлли, моей девахой?

Барон. Ну, во всяком случае…

К и л р о й. А как в этом городе насчет веселеньких местечек?

Барон. Веселеньких местечек? Хо-хо! Здесь есть «Розовый фламинго», «Желтый пеликан», «Голубая цапля» и «Певчая птичка» — этот район зовется птичьим. Но меня это все не интересует. Сидят там по трое и смотрятся в зеркало, а что видят — ужас! Стоит только какому-нибудь матросику заглянуть — так они сразу в обморок. Нет, я развлекаюсь в «Ведре крови», это от «Плутокрадов» вниз. Как насчет спичек?

К и л р о й. А где у вас сигарета?

Барон (вежливо и спокойно). О, я не курю. Просто хотел получше рассмотреть ваши глаза.

К и л р о й. Почему?

Барон. Глаза ведь окна души, а у вас они слишком добрые, хотя вы такой же грешник, как и я. Au revoir…^[45] (Уходит.)

К и л р о й. Весьма необычный тип… (На ступеньках, ведущих к арке, глядя вниз на пустыню, стоит Казанова. Но вот он поворачивается и, вымученно улыбаясь, делает несколько шагов вниз. Килрой подходит к нему.) Вот здорово, наконец-то вижу нормального американца… (Из-под арки, в которой исчез Барон, слышится сдавленный стон.) Извините, я сейчас. (Бежит туда, откуда кричали. Жак идет к скамейке у фонтана. Из-под арки доносятся голоса — там ссора. Жак вздрагивает — словно громко заиграло радио. Тяжелыми шагами возвращается Килрой и подходит к Жаку.) Пытался вмешаться, но какой смысл?

Жак. Совершенно никакого!

(Из арки появляется тачка мусорщиков — в ней скрюченный Барон. Мусорщики останавливаются, шушукаются между собой и, хихикая, показывают на Килроя.)

К и л р о й. На кого это они? На меня, Килроя? (Смех Забулдыги в окне. Из темноты ему вторят Э. Рэтт и Ростовщик.) Килрой здесь, но будто его и нет! Если нужно помочь… (Хватает камень и бросает в мусорщиков — в ответ слышится громкое гоготанье; кажется, что оно эхом отзывается в горах. Свет меняется, на площади становится темнее.) Ну, отродье, что уставились? Я вовсе не собираюсь кататься в вашей тачке!

(Из тачки виднеются элегантные белые ботинки Барона — его увозят. Фигуры на площади замирают в изумленных позах, кое-кто из гостей возвращается на террасу «Свете Марес». И в это время…)

Г у т м э н. «Камино Реаль», блок пятый! (Удаляется.)

БЛОК ПЯТЫЙ

К и л р о й (Жаку). Ого, быстро же на этой площади меняются блоки!

Жак. Да, один за другим.

К и л р о й. Меня зовут Килрой. Я здесь уже некоторое время.

Ж а к. А меня Казанова. Я тоже здесь некоторое время.

Килрой. Но вы здесь дольше меня и, может, поясните мне вкратце, что, например, сделают с гулякой, которого подобрали? (С террасы на них подозрительно поглядывает охранник. Жак, насвистывая «Ласточку», выходит на авансцену, Килрой — за ним.) Я сказал что-то не то?

Ж а к (с лучезарной улыбкой). Обмен серьезными вопросами и идеями, особенно между людьми с разных сторон площади, здесь не приветствуется. Заметьте, я говорю так, будто у меня острый ларингит. Любуюсь закатом. Но если начну насвистывать «Ласточку», значит, охранник на террасе нас подслушивает. Итак, вы хотите знать, что в Камино Реаль становится с телом, от которого отлетает душа? Его местопребывание зависит от того, что находят мусорщики в его карманах. Если они пусты, как карманы бедного Барона и в данный момент мои, гуляку повезут прямо в лабораторию, и там личность станет неприметным членом коллективистского государства. Его химические компоненты разложатся и будут помещены в цистерны, содержащие соответствующие элементы тысяч таких же других. Если какие-либо важные органы или части по своим размерам или же структуре уникальны, их помещают в колбочки, содержащие дурно пахнущий раствор, называемый формальдегидом. Существует плата за вход в этот музей. Вся процедура санкционирована полицией.

(Насвистывает «Ласточку», до тех пор пока охранник не отворачивается. Затем направляется к рампе.)

Килрой (следуя за ним). По-моему, это разумно…

Жак. Да, но не слишком романтично. А ведь романтика-то как раз и важна. Вы так не думаете?

К и л р о й. Да кто ж еще так думает, если не я!

Жак. Ну, вероятно, и я!

К и л р о й. Может, потому-то судьба нас и свела. Мы — братья по духу!

Жак. Прирожденные путешественники!

К и л р о й. И всегда в поиске.

Жак. Никакого покоя!

К и л р о й. И не теряем надежды?

Жак. Никогда не теряем!

Охранник. Разойдись!

(Жак и Килрой расходятся. Офицер выходит из отеля.)

К и л р о й. А если местному клоуну надоедят эти постоянные свары — как ему тогда?

Жак. Видите эту узкую и очень крутую лестницу, которая проходит под тем, что во всех туристских буклетах называется «великолепной триумфальной аркой»? Это и есть выход!

Килрой. Это выход? (Без колебаний взбирается на верхнюю ступеньку; потом резко останавливается — будто нажали на тормоза. Внезапно раздается громкий вой ветра.)

Жак (кричит, сложив руки рупором). Ну, и как вам это нравится, прирожденный путешественник?

Килрой (с ужасом в голосе кричит в ответ). Ничего не понимаю! Послушайте, я ведь видел нечто подобное, когда смотрел в телескоп на пристани в Кони-Айленд: «Десять центов — и вы увидите лунные кратеры и равнины!» А сейчас тот же вид в трех измерениях — и даром!

(Ветры пустыни громко воют. Килрой усмехается.)

Ж а к. Так что, вы готовы туда идти?

Килрой. Может, когда-нибудь и с кем-нибудь, но не сейчас же и не одному! А вы?

Ж а к. Я не один.

Килрой. Вы с компанией?

Жак. Нет, но у меня есть обязательства перед… женщиной.

Килрой. Женщина не пойдет. Я ничего не вижу, ничего, и дальше — тоже ничего. А выше — горы, но они покрыты снегом.

Жак. Значит, надо надеть лыжи!

(Видит, как из левого верхнего прохода появляется Гутмэн, и начинает свистеть — пытается обратить внимание Килроя на владельца отеля. Затем выходит.)

К и л р о й (удрученный, спускается по ступенькам). По снегу, по снегу…

(К окну подходит Забулдыга, а Э. Рэтт — к двери. Гутмэн становится перед Килроем.)

З а б у л д ы г а. На юге сейчас мертвый час. Гутмэн (iпредостерегающе, в то время как Килрой проходит мимо него). «Камино Реаль». Мы начинаем шестой блок — а всего их шестнадцать!

БЛОК ШЕСТОЙ

К и л р о й (со ступенек). Приятель, мне нужна сейчас постель и прохладная подушка, чтобы полежать и выспаться. И чтобы мне приснился кто-нибудь, в дружеских объятьях. (Идет к «Плутокрадам».)

Э. Р э т т (сонным тихим голосом.) В «Плутокрадах» есть место! Постель на одного: маленький парусник — скоротать штормовую ночку.

(Килрой подходит к двери.)

К и л р о й. У вас есть место?

Э. Р э т т. Есть, но только если есть гроши.

Килрой. Ха, а я бывал в странах, где это и гроша ломаного не стоит. (Наверху, за сценой, слышится громкий стон.) Что у вас там умирают или просто пьяный?

Э. Р э т т. А не все ли вам равно, папаша, что у нас там происходит?

К и л р о й. Я как-то слышал, что пьяные не умирают. Это правда или выдумка?

Э. Р э т т. Конечно, выдумка.

Голос сверху. Труп в седьмом номере! Вызовите мусорщиков!

Э. Р э т т (его лицо и голос ничуть не изменились). Номер семь свободен.

(Слышится рожок мусорщиков.

Забулдыга отходит от окна.)

К и л р о й. Спасибо, но сегодня я буду спать под звездами.

(Э. Рэтт делает жест, означающий «поступай, как хочешь», и выходит. Килрой в одиночестве идет на авансцену. Замечает, что над фонтаном, согнувшись, стоит Мадресита и что-то держит. Подойдя к ней, обнаруживает, что это кусок хлеба. Он берет его, запихивает себе в рот, пытается ее поблагодарить, но она не поднимает закутанную в вязаный платок голову — и ему это не удается. Тогда он идет через площадь. Уличный народ в оркестровой яме тихо шепчет Килрою: «Спи, спи!»)

Г у т м э н (со стула на террасе). Эй, Джо!

(Уличный народ тут же умолкает.)

Килрой. Это вы кого, меня?

Г у т м э н. Да, тебя, продавец сладостей. Ты — disocupado?

Килрой. Это значит «безработный», не так ли?

(Справа появляется офицер.)

Г у т м э н. Безработный. Живет за чужой счет и шляется по ночам!

К и л р о й. О нет, нет, бродяжничество вы мне не пришьете! На этой площади меня ограбили, и сколько угодно свидетелей могут это подтвердить.

Г у т м э н (с учтивой иронией). О-о… (А жестом спрашивает: «Где?»)

Килрой (выходит на авансцену налево, а затем идет направо). Свидетели! Свидетель! Свидетели! (Подходит к Мадресите.) Ты свидетельница! (Жестом показывает, что он знает о ее слепоте. Перед балконом цыганки на секунду останавливается.) Эй, цыганская дочка! (На балконе темно. Тогда он идет к оркестровой яме и кричит: «Вы же видели!» Народ прячется. Появляется офицер с костюмом коверного и протягивает его Гутмэну.)

Г у т м э н. Эй, парень, надень-ка его. (Показывает костюм публике, а затем бросает к ногам Килроя рыжий растрепанный парик, большой зажигающийся малиновый нос, прикрепленные к нему очки в роговой оправе и пару клоунских штанов с огромным отпечатком подошвы на заднем месте.)

К и л р о й. Что это за наряд?

Г у т м э н. Костюм коверного.

К и л р о й. Я знаю, кто это такой: цирковой клоун, который все время получает по заднице. Но я-то не клоун.

Г у т м э н. А ну-ка подними.

К и л р о й. Нечего мне приказывать. Килрой в своих желаниях свободен.

Г у т м э н (спокойно). Но не коверный. Подними и надень, продавец сладостей. А отныне коверный.

Килрой! Говорите что угодно, но вы явно ошибаетесь. (Четыре офицера наваливаются на него.) Что вы окружили меня? Пусть я здесь и чужой, но у меня всегда была прекрасная репутация, я ни разу не попадал за бродяжничество, а однажды мне страшно хотелось есть, и попался грузовик, полный ананасов, но я не взял ни одного! Так я воспитан… (дружелюбно протягивает руку одному из офицеров, стоящих справа) да и к тому же на углу стоял полицейский!

Офицер. Ponga selo![46]

Килрой. Что вы сказали? (В отчаянии обращается к публике). Что он сказал?

Офицер. Ponga selo!

Килрой. Что вы сказали? (Офицер грубо подталкивает его к костюму. Килрой поднимает штаны, тщательно их вытрясает, словно собирается надеть, и говорит очень вежливо.) Что ж, ладно. Я прямо в восторге. Мои самые сокровенные мечты сбылись.

(Неожиданно бросает костюм в лицо Гутмэну и прыгает со сцены в проход между рядами.)

Г у т м э н. Задержать! Арестовать бродягу! Не дайте ему уйти!

Из репродуктора. Внимание — беглый коверный! Коверный бежал! Держите его, держите коверного!

(Начинается дикая погоня. Два охранника, как сумасшедшие, бегут с обеих сторон по проходам, пытаясь перехватить его у выхода. Килрой, тяжело дыша, бегает по центральному проходу, обрушивая на зрителей вопросы.)

Килрой. Как же мне выбраться? Как отсюда выйти? Где здесь автобусный парк? Эй, вы не знаете, где здесь автобусный парк? Как мне лучше выбраться? А это вообще возможно? Надо найти выход. С меня довольно. Хватит с меня этого города! Я свободен. Свободный человек и имею в этом мире такие же права, как и все! Правда, правда, пусть это для вас и новость. Килрой — свободный человек и имеет в этом мире такие же права, как и все! Ладно, так помогите же кто-нибудь, помогите мне выбраться! Я должен выбраться, я здесь не могу! Это не для меня, мне здесь ничего не светит! Эй, вы там! Вон надпись «ВЫХОД». Приятное слово, а приятель? Приятное слово — ВЫХОД! Это для Килроя вход в рай! Миную выход — и я в раю, миную выход — и я в раю!

(Уличный народ собрался на авансцене и следит за погоней. Из фургона цыганки, словно раненая птица из клетки, босая, в одной рубашке, выскакивает Эсмеральда и пытается прорваться сквозь толпу, вопящую как на корриде. Позади нее появляется Нянька — ее играет мужчина — в парике и одетая строго как дуэнья.)

Нянька. Эсмеральда! Эсмеральда!

Цыганка. Полиция!

Нянька. Назад, Эсмеральда!

Цыганка. Держи ее, идиотка!

Нянька. Где моя птичка, где мое бесценное сокровище?

Цыганка. Идиотка! Говорила я, чтоб ты заперла дверь!

Нянька. Она ее взломала! Эсмеральда!

(Эти крики почти тонут в общем шуме погони и воплях уличного народа. Эсмеральда пробирается на авансцену, по-испански крича беглецу что-то ободряющее. Ее замечает Абдалла и, хватая за руку, орет.)

Абдалла. Вот она! Я ее поймал!

(Эсмеральда отчаянно борется и почти вырывается, но Нянька и Цыганка бросаются к ней, скручивают и, несмотря на сопротивление, волокут назад к двери, откуда она выбежала.

В то же самое время звучат выстрелы — это преследователи стреляют в Килроя. Тяжело дыша, он устремляется в ложи, перепрыгивая из одной в другую, что-то надрывно и бессвязно крина. Крик переходит в мольбу о помощи.)

К и л р о й. О дева Мария, помоги христианину, дева Мария!

Эсмеральда. Янки! Янки! Прыгай! (Офицер бросается в ближайшую к сцене ложу. Прожектора ярким светом его освещают. Килрой поднимает маленькое золоченое кресло, чтобы защититься, но его отнимают. Тогда он вскакивает на барьер между ложами.) Прыгай! Прыгай, янки!

(Цыганка оттаскивает Эсмеральду за волосы.)

К и л р о й. Эй там, берегитесь! Херонимо![47]

(Он прыгает на сцену и, подвернув ногу, корчится от боли. Эсмеральда издает нечеловеческий крик, вырывается из объятий матери и бежит к нему, отбиваясь от преследователей, спрыгнувших вслед за ним из ложи. Ее снова хватают Абдалла, Нянька и Цыганка. Схвачен и Килрой. Офицер бьет его и сбивает с ног. После каждого удара Эсмеральда кричит, будто это ее колотят. Затем их крики переходят в рыдания. В конце концов Килрой лишается сил, а плачущую Эсмеральду одолевают и волокут назад в фургон.)

Эсмеральда. И тебя схватили! И меня тоже! (Мать закатывает ей увесистую оплеуху.) Схватили! Схватили! Схватили! Нас схватили!

(Ее втаскивают в фургон и, так как она продолжает громко кричать, захлопывают дверь. В течение нескольких секунд слышатся лишь хриплое дыхание и стоны Килроя. Положением овладевает Гутмэн — он пробирается сквозь толпу посмотреть на Килроя, которого скручивают два охранника.)

Г у т м э н (со спокойной улыбкой). Ну, вот и здравствуйте! Я знаю, вы ищете здесь работу. А нам нужен коверный, это как раз то, что вам надо!

К и л р о й. Только не это. Я отказываюсь. Но меня вынуждают. (Надевает костюм коверного.)

Г у т м э н. Тихо! Коверные не разговаривают, у них горит нос — и все.

Охранник. Надо нажать на кнопку на конце шнурка!

Г у т м э н. Верно. Нажмите на кнопочку на конце шнурка! (Нос Килроя зажигается. Все смеются.) Еще раз, ха-ха! Еще — ха-ха! Еще раз!

(Нос то зажигается, то гаснет, как светлячок, — и сцена погружается в темноту.)

ЗАНАВЕС

Короткий антракт

БЛОК СЕДЬМОЙ

Мечтатель поет и играет на мандолине «Noche de Ronde» [48]. Гости бормочут: «Холодно! Холодно!» На возвышении, похожем на подиум, с правой стороны авансцены, в янтарном свете юпитера, куря длинную тонкую сигару, стоит Гутмэн и подписывает какой-то счет из бара или кафе. Остальная часть сцены погружена в голубые сумерки. Хозяин делает знак, пение становится очень тихим, и Гутмэн говорит:

Гутмэн. «Камино Реаль», блок седьмой!..Люблю я эти часы! (Нежно улыбается зрителям, обнажая ряд золотых зубов.) Дневной свет уже погас, но все еще светло… В Риме вечные фонтаны купают своих каменных героев в серебре, в Копенгагене и Тиволи украшаются иллюминацией сады, а в Сан-Хуан-де-Латрене открывается шумная распродажа лотерейных билетов…

(Негромко наигрывая на мандолине, на авансцену выходит Мечтатель.)

Мадресита (выставляя напоказ стеклянные бусы и ожерелье из ракушек). Recuerdos, recuerdos?

Г у т м э н. В такие минуты заглядываешь к себе в душу и с удивлением — а хорошо бы до конца не терять эту способность удивляться! — вопрошаешь: «Может, это и все? И больше ничего не надо? Так вот, значит, для чего крутятся сверкающие небесные колеса?» (Наклоняется вперед; будто сообщая тайну.) Спросите цыганку. Un росо dinero позолотят ей руку, и она предскажет будущее!

{Появляется Абдалла с серебряным подносом.)

Абдалла. Письмо для сеньора Казановы, письмо для сеньора Казановы!

(Вошедший Жак встает как вкопанный.)

Г у т м э н. Казанова, вам письмо. А вдруг в нем уведомление о переводе!

Жак (хриплым, взволнованным голосом). Да! Это оно! Письмо с уведомлением о переводе!

Г у т м э н. Тогда почему вы его не берете — что, не хотите остаться в «Сьете Марес»? Может, желаете переехать к «Плутокрадам» и испытать на себе тамошний сервис?

Жак. Моя рука…

Г у т м э н. Она что, парализована? Из-за чего? Из-за волнения? Или из-за какого-то предчувствия? Положите письмо в карман сеньора Казановы, пусть распечатает его, как только кончики пальцев снова заработают! И дайте ему глоток бренди, а то он сейчас и впрямь — с катушек!

(Жак идет в глубь площади и видит справа от себя согнувшегося Килроя, который то зажигает, то гасит бутафорский нос.)

Жак. Да, я знаком с азбукой Морзе. (Нос Килроя снова включается и выключается.) Спасибо, брат. (Это сказано словно в благодарность за какое-то сообщение.) Я знал, даже без цыганки, что с тобой это случится. В твоей душе есть анархистская жилка, а этого здесь не потерпят. Здесь не терпят ни необузданности, ни добросовестности; надо либо избавляться от них, либо использовать для того, чтобы зажигать нос [49] ради увеселения мистера Гутмэна… (Жак кружит вокруг Килроя, насвистывая «Ласточку», — он очень доволен, что никто не понял его условного знака.) Но до финала мы все же найдем отсюда выход. А пока, брат, терпение и мужество! (Жак, чувствуя, что слишком задержался, ободряюще хлопает Килроя по плечу и повторяет.) Терпение и мужество!

Леди Маллигэн (из-за столика Маллигэнов). Мистер Гутмэн!

Г у т м э н. Леди Маллигэн! А как вы себя сегодня чувствуете, лорд Маллигэн?

Леди Маллигэн (прежде чем раздастся бас мужа). Не очень. Этот климат действует ему на нервы!

Лорд Маллигэн. Утром была такая слабость… Даже зубную пасту не смог открыть!

Леди Маллигэн. Рэймонд, скажи мистеру Гутмэну об этих двух наглецах на площади… Эти два идиота возят белую тачку! Стоит нам только выйти из отеля — они тут как тут!

Лорд Маллигэн. Тычут в меня пальцем и гогочут!

Леди Маллигэн. А нельзя ли их уволить?

Гутмэн. Их нельзя ни уволить, ни наказать, ни подкупить! Единственное, что могу вам посоветовать, — не обращать внимания.

Леди Маллигэн. Я так не могу… Рэймонд, перестань жрать!

Лорд Маллигэн. Да заткнись ты!

Гутмэн (публике). Когда на нашей улице ломаются колеса их экипажа, это равносильно падению какой-либо столицы, разрушению Карфагена, ограблению Рима белоглазыми викингами! А я видел падения столиц, видел, как их разрушали! Авантюристы вдруг начинали бояться темной комнаты! Игроки переставали различать где чет, где нечет! Шулера, торгаши и рыцари в шляпах с перьями мгновенно превращались в грудных младенцев при первых же звуках рожка мусорщике! Когда вижу подобные превращения, я себя спрашиваю: «А может такое произойти со мной?» И отвечаю: «Да!» И от этой мысли кровь стынет в жилах, словно молоко, оставленное в морозильнике на все лето! (На авансцене сквозь обруч с серебряными колокольчиками прыгает актер-горбун, кувыркается, вскакивает и потрясает обручем в направлении арки, которая сияет алмазно-голубым светом. Это сияние сопровождает появление на сцене каждого легендарного персонажа. Звучит музыка — вальс времен жизни Камиллы в Париже.) А это уже музыка из другой легенды, из той, которую знают все: из легенды о сентиментальной проститутке, куртизанке, которая совершила ошибку, влюбившись. Сейчас вы ее увидите на площади — не такую, когда она вся сияла и от нее светился весь Париж, а уже меркнущую. Да, меркнущую, как меркнет свет фонаря при ярком солнце! (Оборачивается и кричит.) Росита, продай-ка ей цветочек!

(На площадь выходит Маргарита. Это красивая женщина неопределенного возраста. Уличный народ ее окружает, заискивающе предлагая стеклянные бусы, ожерелья из ракушек и так далее. Она кажется смущенной, полусонной, потерянной. Жак делает попытку к ней приблизиться, но ему не удается быстро пробиться сквозь ряды торговцев. Росита хватает поднос с цветами.)

Росита (кричит). Камелии, камелии! Красную или белую — какую пожелает леди в зависимости от фазы луны!

Г у т м э н. Правильно!

Маргарита. Да, я бы хотела камелию.

Р о с и т а (с плохим французским акцентом). Rouge ou blanc се soir?[50]

Маргарита. Обычно я ношу белую, как и сейчас. Но пять вечеров в месяц вместо белой приходится носить красную — дать знать моим обожателям, что в такие вечера никаких удовольствий им не видать. Потому-то они и прозвали меня в честь камелии — Камилла!

Жак. Mia сага![51] (Очень гордый, что с ней знаком, тростью властно разгоняет уличный народ.) С дороги, пропустите, дайте нам пройти, пожалуйста!

Маргарита. Не надо же их палкой!

Жак. Стоит им подойти — останешься без сумки. (Маргарита издает отчаянный крик.) Что с тобой?

Маргарита. Сумка пропала! А в ней документы!

Ж а к. И паспорт?

Маргарита. И паспорт, и permiso de residencia![52]

(Она прислоняется к арке и медленно лишается чувств. Абдалла пытается бежать.)

Жак (хватая Абдаллу за руку). Куда ты ее водил?

Абдалла. О-ой! В «Пти Зоко».

Ж а к. В «Соуксе»?

Абдалла. Да.

Ж а к. В какие кафе она заходила?

Абдалла. К Ахмеду, оттуда она пошла…

Ж а к. У Ахмеда она курила?

Абдалла. Целых две трубки с гашишем.

Жак. Кто украл у нее сумку? Ты? Сейчас увидим!

(Срывает с него бурнус, Абдалла хнычет, пригибается и дрожит от холода — он в поношенном нижнем белье.)

Маргарита. Жак, отпусти парня, он ее не брал!

Жак. Нет, но он знает, кто взял!

Абдалла. Нет-нет, я не знаю!

Жак. Ты, цыганское отродье, знаешь, кто я? Я — Жак Казанова! Я — член тайного ордена розенкрейцеров![53]. Сбегаешь к Ахмеду и найдешь вора. Пусть оставит себе сумку, но отдаст документы! Получишь солидное вознаграждение.

(Стараясь вывести Абдаллу из оцепенения, стучит тростью — парень бежит прочь. Жак смеется и торжествующе поворачивается к Маргарите.)

Леди Маллигэн. Официант! Этот авантюрист и его любовница не должны сидеть рядом со столиком лорда Маллигана!

Жак (достаточно громко, чтобы слышал лорд Маллигэн). Этот отель — просто мекка для черных спекулянтов и их продажных шлюх!

Леди Маллигэн. МистерГутмэн!

Маргарита. Давай пообедаем наверху!

Официант (показывая на столик на террасе). Сюда, месье.

Жак. Мы сядем, где обычно. (Указывает на столик.)

Маргарита. Ну, пожалуйста!

Официант (одновременно с ее репликой). Этот столик зарезервирован для лорда Байрона!

Жак (по-хозяйски). Он всегда был наш.

Маргарита. Я не голодна.

Жак. Это ее место, cretino[54].

Гутмэн (метнувшись к стулу Маргариты). Позвольте!

(Жак с притворной галантностью кланяется леди Маллигэн и поворачивается к своему стулу, в то время как Маргарита садится на свой.)

Леди Малигэн. Мы сейчас пересядем!

Жак Вот так вносили знамя Богемии во вражеский лагерь.

(Между ними ставят ширмы.)

Маргарита. Дело не в знамени, а в благоразумии.

Жак. Рад, что ты так его ценишь. Меню, пожалуйста! Значит, благоразумие и привело тебя сегодня на базар с сапфирами и в бриллиантовых подвесках? Еще дешево отделалась — сумкой с документами!

Маргарита. Вот меню.

Жак. Какое будешь вино — сухое или искристое?

Маргарита. Искристое.

Г у т м э н. Можно вам посоветовать, сеньор Казанова?

Жак. Пожалуйста.

Г у т м э н. Вот очень холодное сухое вино — виноградник всего в десяти метрах от снежных гор. Вино называется «Куандо», что означает «когда» — как, например, в таких вопросах: «Когда же будет наконец получен перевод? Когда будут оплачены счета?» Ха-ха-ха! Принесите-ка сеньору Казанова бутылку «Куандо» с наилучшими пожеланиями от обитателей этого дома!

Жак. Извини, что это происходит в твоем присутствии…

Маргарита. Не имеет значения, дорогой. Но почему ты не сказал мне, что у тебя кончились деньги?

Ж а к. Я полагал, что это очевидно. По крайней мере, для всех остальных.

Маргарита. Ты ждешь письма, оно что — еще не пришло?

Жак (доставая его из кармана). Пришло! Сегодня. Вот оно!

М а р г а р и т а. Но ты его даже не вскрывал!

Жак. Мужества не хватило! Было так много неприятных сюрпризов, и уже не веришь, что может наконец повезти.

Маргарита. Дай-ка письмо. Я за тебя его вскрою.

Жак Позже, чуть позже, когда… выпьем…

Маргарита. Старый ястреб, старый озабоченный ястреб!

(Сжимает его руку — он наклоняется к ней; она целует кончики своих пальцев и прижимает их к его губам.)

Жак. И это называется поцелуем?

Маргарита. Воздушным поцелуем. Этого пока достаточно.

(Отбрасывает голову назад, ее окрашенные в голубой цвет веки закрыты.)

Жак. Ты устала? Ты устала, Маргарита? Знаешь, сегодня тебе надо было отдохнуть.

Маргарита. Вот полюбовалась серебром и отдохнула.

Ж а к У Ахмеда?

Маргарита. Нет, у Ахмеда я отдыхала по-другому — пила чай с мятой.

(Их диалогу — он должен вестись в форме стиха-антифона[55] — аккомпанирует гитара Мечтателя; реплики следуют друг за другом почти без пауз в быстром темпе. Диалог ведется на повышенных тонах.)

Жак. Внизу?

Маргарита. Нет, наверху.

Жак. Наверху, где обжигают мак?

Маргарита. Наверху, где прохлада и музыка. Оттуда базарный гул похож на воркование голубей.

Жак. Звучит возбуждающе. Развалившись на диване на шелковых подушках, в зашторенном и надушенном алькове прямо над базаром…?

Маргарита. И на мгновение забыла, где я, или не знала вовсе.

Жак. Одна или с каким-нибудь молодым человеком? С тем, кто играет на флейте, или с тем, кто показывал тебе серебро? Да, звучит возбуждающе. И все же ты выглядишь усталой.

Маргарита. Если я и устала — так только от твоей оскорбительной опеки!

Жак. Что ж оскорбительного, я ведь забочусь о твоей безопасности, да еще в таком месте!

Маргарита. Да-да, подтекст мне вполне ясен.

Жак. Какой подтекст?

Маргарита. Ты знаешь какой: ведь я одна из этих стареющих самок: раньше за удовольствие платили им, а теперь приходится самим! Меня не надо блюсти, Жак, я зашла уже слишком далеко! Что это?

(Официант приносит на подносе конверт.)

Официант. Письмо для леди.

Маргарита. Как странно получить письмо, когда никто не знает, где ты! Вскрой мне его! (Официантуходит. Жак берет письмо и вскрывает его.) Ну, что там?

Жак. Ничего особенного. Иллюстрированный проспект какого-то горного курорта.

Маргарита. И как он называется?

Жак. «Подожди немного». (Эти слова вызывают бурную реакцию. Леди Маллигэн с притворным восторгом потирает руки, официант и мистер Гутмэн, довольные, смеются. Маргарита вскакивает и идет на авансцену, Жак — за ней.) Знаешь такой курорт в горах?

Маргарита. Да, однажды была там. Открытые веранды, а вокруг — весь в снегу сосновый лес. Длинные ряды узких белых железных кроватей, ровных, как надгробные плиты. Друг с другом раскланиваются инвалиды, а в это время мелькают топоры — звенят на всю долину, мелькают и снова звенят! Раздаются молодые голоса — «Но1а»! Приходит почта. Друг, который обычно писал тебе письма на десяти страницах, ограничивается теперь открыткой с голубой птичкой, а на ней всего два слова: «Быстрей поправляйся!» (Жак бросает проспект на пол.) А когда начинает идти кровь — не раньше и не позже, а точно в назначенный срок, — тогда тебя осторожно везут в завешенную марлей палату, и последнее, что чувствуешь в этом мире, — а ты знаешь его так хорошо и в то же время так плохо, — это запах пустого холодильника.

(Гутмэн поднимает проспект с пола и протягивает его официанту, что-то шепча ему на ухо.)

Жак. Туда ты не вернешься.

(Официант кладет проспект на поднос и становится позади Жака и Маргариты.)

Маргарита. Меня оттуда не отпускали — я уехала без разрешения, вот мне и прислали, чтобы напомнить.

Официант (протягивая поднос). Вы уронили.

Жак. Мы его выбросили.

Официант. Извините.

Ж а к. И вообще, Маргарита, береги себя. Ты меня слышишь?

Маргарита. Слышу. Чтобы более никаких развлечений? Никаких кавалеров в зашторенных и надушенных альковах прямо над базаром, никаких молодых людей? Щепотка белого порошка или струйка серого дыма превратит их в самых преданных поклонников!

Жак. Нет, с этой минуты…

Маргарита. Что «с этой минуты», старый ястреб?

Ж а к. С этой минуты — отдых! Покой!

Маргарита. Спи спокойно — последнее напутствие, которое гравируют на надгробных памятниках. Я к нему еще не готова. А ты? Ты готов? (Возвращается к столику. Он идет за ней.) О Жак, когда же мы отсюда уедем? И как? Ты должен мне ответить!

Ж а к. Я сказал тебе все, что знаю.

Маргарита. Не сказал ничего, а это значит — никакой надежды.

Жак. Нет, этого я не говорил. Это — неправда.

(Гутмэн выносит белого какаду и показывает его леди Маллигэн.)

Гутмэн (его слышно сквозь гул). Ее зовут Аврора.

Лорд Маллигэн. Почему вы ее так назвали?

Гутмэн. Потому что она кричит на заре.

Леди Маллигэн. Только на заре?

Гутмэн. Да, только на заре.

(Голоса и смех смолкают.)

Маргарита. Ты давно был в бюро путешествий?

Жак. Утром. Совершил свой обычный круг: зашел к «Куку», потом в «Америкэн Экспресс», в «Вагон Юниверсал-бис» — и везде одно и то же. Отсюда никаких рейсов до особого распоряжения свыше.

Маргарита. Как, совсем никаких?

Ж а к. О, ходят слухи о самолете под названием «Fugitivo», но…

Маргарита. Как-как?

Жак. «Беглец». Но он вне расписания.

Маргарита. И когда? Когда же он летает?

Ж а к. Я сказал, вне расписания. Это значит, он прилетает и улетает, как ему вздумается.

Маргарита. Зачем мне это словарное объяснение? Я хочу знать, как на него сесть. Ты пробовал кого-нибудь подкупить? Предлагал деньги? Нет, конечно, не предлагал! И знаю почему. Да потому, что не хочешь отсюда уезжать. Думаешь, что ты — смелый, как старый ястреб. Но в действительности — в реальной, а не каминореальной — тебя путает Терра Инкогнита за этими стенами.

Жак. Попала в самую точку. Я действительно боюсь неизвестности и за этими стенами, и в них тоже. Боюсь любого места, где буду без тебя. Единственная страна, знакомая или незнакомая, где я могу дышать, — это страна, в которой мы вместе, как вот сейчас за этим столиком. А позднее, чуть позднее, мы станем даже ближе — будем единственными обитателями маленького мира, чьи пределы ограничены светом лампы под розовым абажуром, — в сладкой и так хорошо знакомой стране — твоей прохладной постели!

Маргарита. Довольствоваться любовными утехами?

Ж а к. А разве находить утешение в любви — это мало?

Маргарита. Птицам в клетке вдвоем, конечно, неплохо, но улететь-то они все равно мечтают.

Ж а к. А я бы остался. Остался здесь с тобой и стал бы любить и защищать тебя до тех пор, пока не придет время, и мы честным путем покинем этот мир.

Маргарита. «Честным путем покинем этот мир»! Твой словарь почти так же устарел, как этот капюшон и трость. Как можно выбраться из этого мира с честью? Ведь здесь все лучшее, порядочное в нас постепенно умирает… подступает такое отчаяние, которое переходит в самую крайнюю и беспросветную безнадежность!..Зачем сюда поставили эти ширмы?

(Она вскакивает и опрокидывает одну из них.)

Леди Маллигэн. Теперь вы видите? Не понимаю, почему вы разрешили этим людям здесь сидеть.

Г у т м э н. Потому что они, так же как и вы, мне заплатили.

Леди Маллигэн. Чем это они вам заплатили?

Г у т м э н. Отчаянием!..Правда, чтобы жить здесь, — требуются наличные! (Показывает на «Свете Марес».) А там (показывает на квартал бедноты) — наличные не нужны «Камино Реаль», блок восьмой!

БЛОК ВОСЬМОЙ

Слышны громкое завывание ветра пустыни и крик цыганки, сопровождаемый драматическим музыкальным аккордом.

Вход в отель тонет в мерцающем алмазно-голубом сиянии. Горбун, согнувшись и гримасничая, трясет бубном с колокольчиками — ожидается появление нового легендарного персонажа. В дверях отеля — готовый к отъезду лорд Байрон Гутмэн поднимает руку — все умолкают.

Г у т м э н. Так вы нас покидаете, лорд Байрон?

Байрон. Да, я вас покидаю, мистер Гутмэн.

Г у т м э н. У нас люди все время то приезжают, то уезжают. К сожалению, здесь не задерживаются. Но, по-моему, вы чем-то обеспокоены?

Б а й р о н. От здешней роскоши я как-то размяк. Вот и вечное перо сломалось — придется писать гусиным.

Гутмэн. Что ж, наверное, это правда. И что вы намерены делать?

Байрон. Бежать!

Г у т м э н. От себя?

Б а й р о н. От себя, каким я стал, к себе, каким был!

Г у т м э н. О, значит, предстоит самый длинный путь, какой только может проделать человек. По-моему, вы плывете в Афины. Там сейчас опять война, и, как и все войны, которые велись от начала мира, ее называют борьбой… за что?

Б а й р о н. За свободу! Вам, может, и смешно, а для меня это кое-что еще значит!

Гутмэн. Конечно, значит. И я вовсе не смеюсь — я сияю от восхищения.

Байрон. Яитак позволил себе слишком много развлечений.

Гутмэн. Да, конечно.

Байрон. Но я никогда не забывал того, что однажды потрясло меня и чему я старался быть верным…

Гутмэн. Чему, лорд Байрон? (Байрон с волнением приглаживает пальцами волосы.) Вы не можете вспомнить предмет вашей приверженности?

(Пауза. Байрон, прихрамывая, спускается с террасы и идет к фонтану.)

Байрон. После того, как труп Шелли достали из моря (Гутмэн кивком подзывает к себе Мечтателя, тот подходит и аккомпанирует монологу Байрона.) ..его стали сжигать на пляже в Виареджо. Сначала я наблюдал это зрелище из экипажа, из-за ужасного зловония. Но потом — оно восхитило меня! Я вышел из кареты, подошел поближе. С платком у носа. И увидел, что пламя уже разверзло лобную часть черепа, а там… (Выходит на авансцену, сопровождаемый Абдаллой, который несет сосновый факел или фонарь.)…а там корчился мозг Шелли, похожий на тушенку! Кипящую, пузырящуюся, шипящую в почерневшем разбитом горшке — горшке его черепа! (Маргарита резко встает. Жак поддерживает ее.) Трелони, его друг Трелони, добавлял в пламя соль, масло, ладан, и наконец невыносимое зловоние (Абдалла смеется. Гутмэн дает ему затрещину.)… прошло, запах улетучился. Пламя стало чистым! Так и должен гореть человек… Пламя от сгорающего человека должно быть чистым! Мне так не доведется — от меня пойдет гарь, как от пропойцы, сгоревшем в бренди… А Шелли в конце концов горел очень чисто! Но тело, труп, — изжарился, как поросенок! (Абдалла опять безудержно хохочет. Гутмэн хватает его за шею, и тот встает как вкопанный с выражением преувеличенной серьезности.) А потом, когда у трупа рассыпались ребра, Трелони полез в них, как булочник — в печь… (Абдалла снова начинает биться в конвульсиях.), и вынул оттуда — как булочник печенье — сердце Шелли! Вынуть сердце Шелли из пузырящегося трупа! Из очищающего голубого пламени… (Маргарита садится, Жак за ней.) И все кончилось! Я думал… (Слегка поворачивается к публике и идет в глубь сцены — становится перед Жаком и Маргаритой.) я думал, это отвратительно — вытаскивать сердце из тела. Что может один человек сделать с сердцем другого?

(Жак вскакивает и стучит по сцене тростью.)

Жак (страстно.) А вот что! (Хватает со стола булку и спускается с террасы.) Его можно смять! (Мнет булку.) Разломать! (Ломает булку на две половинки.) Растоптать! (Бросает хлеб и топчет ногой.) И выбросить! (Носком сбрасывает булку с террасы. Лорд Байрон отворачивается, прихрамывая, идет по авансцене и обращается к публике.)

Байрон. Очень похоже на правду, сеньоры. Но призвание поэта — а оно было и моим призванием — обращаться с сердцем нежнее — не так, как он сейчас с этой булкой. Поэт должен очистить свое сердце и возвысить его над повседневностью. Ведь сердце — это… (рисует в воздухе нечто высокое и неопределенное) некий инструмент, обращающий шум в музыку, а хаос — в гармонию… (Абдалла приседает, пытаясь подавить смех. Гутмэн кашляет, стараясь скрыть изумление.) таинственную гармонию! (Повышает голос, и его звуки заполняют площадь.) Это и было когда-то моим призванием, но потом все исчезло в шуме вульгарных аплодисментов. И мало-помалу затерялось среди гондол и палаццо, балов-маскарадов, блестящих салонов, огромных теннисных кортов и отелей с горящими над входом факелами! Среди барочных фасадов, куполов и ковров, канделябров и золота, меж белоснежного дамаста, женщин, шеи которых тонки, как стебли цветка, — они наклоняются и обдают меня своим ароматным дыханием… Демонстрируют мне свои груди! И улыбаясь, что-то шепчут! И везде — мрамор, яркое великолепие мрамора, испещренного красными и серыми прожилками, словно освежеванная, разлагающаяся плоть, — все это как-то отвлекало от довольно пугающего одиночества поэта.

О, в Венеции, Константинополе, Равенне и Риме — во время всех этих итальянских и восточных путешествий, куда только могла завести меня моя скрюченная нога, — я написал много песен. Но сейчас они меня несколько смущают. Мне кажется, что со временем песни — как и вино в бутылках — становятся лучше, однако что-то и теряется… В этом мире прямо какая-то страсть к упадку!

А позднее я слушал бродячих музыкантов на фоне искусственных пальм, и это вместо того, чтобы слушать единственный чисто звучащий инструмент — свое сердце!

Да, пора покидать эти места! (Поворачивается спиной к сцене.) Время ехать, даже если и ехать-то особенно некуда!

Но я найду куда. Поплыву в Афины. По крайней мере, увижу Акрополь, постою у его подножия и посмотрю на разрушенные колонны на гребне холма — там если и не чистота, то во всяком случае память о ней.

Буду долго-долго сидеть в полной тишине, и, может быть, — да, мне все еще верится! —..древняя чистая музыка вновь ко мне вернется. Конечно, может случиться и так, что я услышу лишь легкий шорох жучков в траве…

И все же— вАфины! Путешествуйте! Не отказывайтесь от путешествий! — ведь ничего другого нам не остается Маргарита (взволнованно). Смотри, смотри, куда он идет! (Лорд Байрон, прихрамывая, пересекает площадь. Наклонив голову, легкими жестами извиняется перед заискивающими нищими, которые его окружают. Звучит музыка. Байрон идет по направлению к крутой аллее, ведущей вдаль — на выход. Весь последующий эпизод должен быть сыгран с внутренним напряжением — так, чтобы он контрастировал с более поздней сценой — «Беглец».) Смотри же, смотри, куда он идет. Вдруг он знает дорогу, которую мы найти не смогли!

Ж а к. Да я смотрю, смотрю, сага!

(Лорд и леди Маллигэн привстают, с беспокойством наблюдая происходящее в моноколь и лорнет.)

Маргарита. О Господи, он, кажется, идет по той улице!

Жак. Да!

Лорд и леди Маллигэн. О дурак, идиот, он пошел через арку!

Маргарита. Жак, беги за ним, предупреди, скажи ему, что он попадет в пустыню!

Жак. По-моему, он знает, что делает.

Маргарита. Не могу на это смотреть!

(Она поворачивается к публике, отбрасывая голову и закрывая глаза. Байрон поднимается на вершину; слышатся громко поющие ветры пустыни.)

Байрон (носильщикам, несущим багаж, состоящий, в основном, из клеток с птицами). Туда!

(Выходит. Килрой пытается следовать за ним — подходит к ступенькам, пригибаясь и поглядывая на Гутмэна. Гутмэн жестом приглашает его подняться. Килрой взбирается по ступенькам, волнуется, теряет самообладание и садится, зажигая нос.

Гутмэн смеется.)

Гутмэн (объявляет). «Камино Реаль», блок девятый! (Идет в отель.)

БЛОК ДЕВЯТЫЙ

К отелю с огромной свечой подбегает Абдалла. Слышится тихий, отдаленный гул. Маргарита испуганно открывает глаза, потом начинает всматриваться в небо. На фоне гула очень громко звучат барабаны — словно взволнованно забились сердца.

Маргарита. Жак, я слышу в небе какой-то…

Жак. По-моему, то, что ты слышишь, это…

Маргарита (с нарастающим волнением). Нет, это самолет — и огромный. Я уже вижу его огни!

Жак. Это фейерверк, сага.

Маргарита. Тихо! Слушай! (Задувает свечу, чтобы лучше видеть, и встает, вглядываясь в небо.) Я вижу! Вижу его! Он там! Кружит над нами!

Леди Маллигэн. Рэймонд, Рэймонд, сядь, ты весь покраснел!

Постояльцы (перебивая друг друга). — Что это?

— «Беглец»!

— «Беглец»! «Беглец»!

— Быстро принеси из сейфа мои драгоценности!

— Разменяй чек!

— Брось вещи в чемодан! Я здесь подожду!

— Ладно, плевать на багаж! Деньги и документы — при нас!

— Где он?

— Да вон же, вон!

— Он приземляется!

— Лететь в таком виде?

— Да как угодно — лишь бы улететь!

— Рэймонд! Пожалуйста!

— О, он опять поднимается!

— Ш-Ш-Ш, мистер Гутмэн!

(В дверях появляется Гутмэн. Он поднимает руку, требуя внимания.)

Гутмэн. Только не считайте это чудом. (Голоса быстро смолкают.) Леди и джентльмены, пожалуйста, оставайтесь на своих местах. (Все садятся за столики, трясущимися руками берут серебряные приборы и подносят к губам бокалы. Гул от испытываемого всеми волнения заполняет сцену, звуки барабана аккомпанируют неистовому биению сердец. Гутмэн спускается на площадь и яростно кричит офицеру.) Почему мне не сообщили, что прилетает «Беглец»?

(Все, почти как один, бросаются в отель и тут же появляются вновь с собранными наспех вещами. Маргарита встает, но застывает пораженная.

Слышится громкий свист и скрежет, словно поблизости остановился воздушный транспорт. Шуму сопутствуют радужные вспышки света и крики, похожие на крики детей, катающихся на американских горках. Несколько сошедших с самолета пассажиров идут по проходу к сцене, впереди спешат носильщики с багажом.)

Пассажиры. — Какой дивный полет!

— А какие виды!

— И как быстро!

— Только так и надо путешествовать! (И т. д. и т. п.)

(Человек в форме, Пилот, с мегафоном выходит на площадь.)

П и л о т (в мегафон). Объявляется посадка на «Беглец»! Объявляется экстренная посадка на «Беглец»! В северо-западной стороне площади!

Маргарита. Жак, это «Беглец», спецрейс, о котором сегодня говорили!

Пилот. Все вылетающие на «Беглеце» пассажиры срочно приглашаются для прохождения таможенного контроля. Предъявляйте билеты и документы!

Маргарита (улыбаясь через силу). Что же ты стоишь?

Жак (жестикулируя по-итальянски). Che cosa possa fare? [56]

Маргарита. He стой на месте, двигайся, делай что-нибудь!

Ж а к. Что?

Маргарита. Подойди к ним, спроси, узнай!

Жак. Понятия не имею, что это за чертова штуковина!

Маргарита. Зато я имею. На ней можно выбраться из этого мерзкого места!

Ж а к. Не суетись так!

Маргарита. Эго выход, и я не намерена терять его!

Пилот. IcilaDouane! Таможенный контроль— здесь.

Маргарита. Таможня имеет дело с багажом. Сбегай в мою комнату! Вот ключ! Брось в чемодан вещи, драгоценности, меха, да скорее же! Vite, vite, vite![57] По-моему, у нас не так много времени. (Вылетающие пассажиры штурмуют окошко кассира.)…Все требуют билетов… Но число мест ограничено. Почему ты не делаешь, что я тебе сказала? (Бросается к человеку с печатью и рулоном билетов.) Месье! Сеньор! Pardonnez-moi! [58] Я хочу, хочу улететь! Дайте мне билет!

Пилот (холодно). Назовите вашу фамилию, пожалуйста.

Маргарита. Мадемуазель Готье, но я…

Пилот. Готье… Готье… В списке вас нет.

Маргарита. Меня нет в списке? Но я… я еду под другой фамилией.

Представитель авиакомпании. Под какой?

(Из отеля выбегают полуодетые Прюданс и Олимпия — они несут свои меха. Тем временем Килрой, пытаясь заработать доллар-другой, несет их чемоданы. Сцена идет в бешеном темпе — это подчеркивают ударные. Характерные актеры играют роли похожих на демонов таможенников и агентов иммиграционного бюро. Чемоданы бросают, взламывают, находят контрабанду, нарушителей задерживают; все это сопровождается бурными протестами, просьбами, угрозами, взятками, мольбой; сцена должна быть сыграна с импровизацией.)

П р ю д а н с. Слава тебе, Господи, что я проснулась!

Олимпия. Слава тебе, Господи, что я не спала!

Прюданс. Я знала, это спецрейс, но считала, что хватит времени собраться.

Олимпия. Смотри-ка, кто лезет без билета! Уверена на все сто, что у нее его нет!

Пилот (Маргарите). Так какую фамилию вы назвали, мадемуазель? Пожалуйста! Вас ждут, вы задерживаете очередь!

Маргарит а. Я так волнуюсь! Жак! На какую фамилию ты заказывал мне билет?

Олимпия. Ничего она не заказывала!

Прюданс. Ая заказывала!

Олимпия. Ия тоже!

Прюданс. Я — следующая.

О л и м п и я. Не толкайся, ты, старая шлюха!

Маргарита. Я стояла здесь первая — впереди всех! Жак, быстрее! Принеси из сейфа мои деньги! (Жак выходит.)

Представитель авиакомпании. Встаньте в очередь!

(Раздается громкий предупредительный сигнал.)

Пилот. Остается пять минут! Через пять минут «Беглец» вылетает. Остается пять, только пять минут.

(При этом объявлении все приходит в движение.)

Представитель авиакомпании. Четыре минуты! «Беглец» вылетает через четыре минуты! (Прюданс и Олимпия громко кричат на него по-французски. Раздается второй сигнал.) Три минуты! «Беглец» вылетает через три минуты!

Маргарита (во главе толкучки). Месье! Пожалуйста! Я стояла здесь первая — впереди всех! Посмотрите! (Жак возвращается и отдает ей деньги.) У меня тысячи франков! Возьмите, сколько хотите! Берите все, все ваше!

Пилот. Плата принимается только в фунтах и долларах. Следующий, пожалуйста.

Маргарита. Не берете франки? Но ведь в отеле-то берут! В «Сьете Марес»!

Пилот. Леди, не спорьте со мной, не я устанавливаю правила!

Маргарита (стуча кулаком по лбу). О Боже, Жак! Отнеси их назад в кассу! (Бросает ему банкноты.) Обменяй их на доллары или… И быстро! Tout de suite![59] А то мне станет дурно…

Жак. Но, Маргарита…

Маргарита. Иди! Иди же! Пожалуйста!

Пилот. Заканчиваем, посадка заканчивается. «Беглец» вылетает через две минуты!

(Вперед устремляются лорд и леди Маллигэн.)

Леди Маллигэн. Пропустите лорда Маллигэна.

Пилот (Маргарите). Вы загородили дорогу.

(Слышен крик Олимпии — таможенный инспектор сбрасывает ее драгоценности на землю. Пытаясь за ними нагнуться, она и Прюданс ударяются головами, затем поиски возобновляются с новой силой.)

Маргарита (удерживая пилота). О, посмотрите, месье! Regardez-ca[60]. Мой бриллиант, солитер, — два карата! Возьмите в залог!

Пилот. Пустите. Ростовщик на той стороне площади!

(Третий сигнал. Прюданс и Олимпия хватают свои коробки со шляпами и бегут к самолету.)

Маргарита (отчаянно цепляясь за пилота)Вы не поняли! Сеньор Казанова пошел менять деньги, через секунду он вернется. И я ведь плачу в пять, десять, двадцать раз дороже. Жак! Жак! Где же ты?

Г о л о с (из глубины зала). Задраить люк!

Маргарита. Вы этого не сделаете!

Пилот. Подвиньтесь, мадам!

Маргарита. И не подумаю!

Леди Маллигэн. Я вам говорю: лорд Малли-гэн — из компании «Айрон энд стил», что в городе Коб. Рэймонд! Они задраивают люк!

Лорд Маллигэн. Я, кажется, не могу пройти!

Г у т м э н. Подождите же лорда Маллигэна!

Пилот (Маргарите). Мадам, отойдите или я буду вынужден применить силу!

Маргарита. Жак! Жак!

Леди Маллигэн. Но нас-то пропустите, у нас же все в порядке!

Пилот. Мадам, отойдите и дайте пройти пассажирам!

Маргарит а. Нет, нет! Я — первая! Я — следующая!

Лорд Маллигэн. Уберите ее с дороги! Эта женщина — шлюха!

Леди Маллигэн. Да как ты осмелилась встать с нами!

Пилот. Офицер, уведите эту женщину!

Леди Маллигэн. Давай же, Рэймонд!

Маргарита (уводимая офицером). Жак! Жак! Жак! (Жак возвращается с размеченными деньгами.) Вот! Вот деньги!

Пилот. Хорошо. А теперь документы.

Маргарита. Документы? Вы сказали документы?

Пилот. Быстро, быстро. Ваш паспорт!

Маргарита. Жак! Он хочет документы! Покажи ему мои документы, Жак!

Ж а к. Ее документы потеряны.

Маргарита (бешено). Нет, нет, нет! Это не правда! Он хочет, чтобы я здесь осталась! Он лжет!

Жак. Ты забыла, что их украли?

Маргарит а. Я дала их тебе, они были у тебя, они у тебя.

Леди Маллигэн (с криком протискиваясь мимо нее.) Рэймонд! Быстро!

Лорд Маллигэн (с трудом взбираясь на верхнюю ступеньку). Мне плохо! Мне плохо!

(Одетые как дорогие гробовщики — их наряды напоминают оперенье ласточек, — по проходу спешат мусорщики. Они подходят к ступенькам, на которых шатается промышленный магнат.)

Леди Маллигэн. Ты не упадешь в обморок, пока мы не сядем в «Беглец»!

Лорд Маллигэн. Пошли телеграмму в Париж, в гарантийный трест.

Леди Маллигэн. На площадь Согласия?

Лорд Маллигэн. Спасибо! Все счета переведешь в чугуно- и сталелитейную компанию Маллигэна в Кобе. Спасибо!

Леди Маллигэн. Рэймонд! Рэймонд! Кто эти люди?

Лорд Маллигэн. Я их знаю! Узнаю их лица!

Леди Маллигэн. Рэймонд! Да это же мусорщики! (Вскрикивает и, продолжая кричать, бежит по проходу, но на полпути останавливается и смотрит на сцену. Мусорщики хватают скрюченного лорда Маллигэна под руки.) Положите его тело в заморозку и переправьте в Коб, в чугуно- и сталелитейную компанию, находящуюся в его ведении! (Плача, выбегает из зала. Несколько раз раздается сигнал, и слышится ее голос: «Иду! Иду!»)

Маргарита. Жак! Жак! О Боже!

Пилот. «Беглец» отправляется, посадка окончена! (Идет к ступенькам. Маргарита хватает его за руку.) Оставьте меня!

Маргарита. Без меня вы не улетите!

Пилот. Офицер, уведите эту женщину!

Жак. Маргарита, отпусти его!

(Она отпускает Пилота и в бешенстве бросается к Жаку, рывком расстегивает ему пиджак, хватает большой конверт с документами и бежит за пилотом, который спускается через оркестровую яму в центральный проход. Когда она сбегает по ступенькам и кричит, слышатся звуки литавр.)

Маргарита. Вот они! Они здесь! Подождите! У меня теперь есть документы, есть!

(Пилот, ругаясь, бежит по проходу; «Беглец» издает короткие резкие сигналы. Вновь слышатся литавры и нестройный хор духовых. Севшие в самолет пассажиры заводят истерическую песню, смеются, что-то кричат на прощание. Репродуктор в конце зала транслирует эту сцену.)

Отдаленный голос. Отправляемся! Отправляемся! Отправляемся!

Маргарита (как парализованная, пытается спуститься по ступенькам.) Возьмите меня, нет, нет, возьмите же меня!

(В ярком холодном луне юпитера, который ее ослепляет, она делает яростные, дикие жесты, припадает к перилам и, как умирающий, прикладывая к губам окровавленный платок, громко и хрипло дышит.

Рев мотора улетающего «Беглеца» и пронзительные крики радости пассажиров постепенно стихают; над площадью возникает какое-то сияние; ее заполняют потоки конфетти и блесток. Потом наступает почти полная тишина, рев мотора превращается в стрекотание кузнечика.)

Г у т м э н (с оттенком сочувствия). «Камино Реаль», блок десятый!

БЛОК ДЕСЯТЫЙ

На площади следы опустошения, будто город подвергся бомбардировке. Горят красноватые огоньки: словно тлеют руины, и из них то тут, то там пробиваются клочья дыма.

Мадресита (чуть слышно). Donde?[61]

Мечтатель. Aqui. Aqui[62], Мадресита.

Маргарита. Пропала! Пропала! Пропала! Пропала!

(В отчаянии припадает к перилам. Жак наклоняется и помогает ей сесть на ступеньки.)

Жак. Прислонись ко мне, cara. И дыши ровно.

Маргарита. Пропала!

Жак. Дыши ровно-ровно и смотри на небо.

Маргарита. Пропала…

Жак. Эти тропические ночи такие ясные. Вот Южный Крест, видишь Южный Крест, Маргарита? (Показывает в сторону просцениума. Они теперь сидят на скамейке перед фонтаном, и в его объятиях она успокаивается.) А там, там — Орион, он похож на толстую золотую рыбу, которая плывет на север в глубоких и ясных водах. А мы вместе, тихо вместе дышим, прислонившись друг к другу, тихо-тихо и вместе, сладкосладко и вместе, больше не боимся, не одиноки, тихотихо и вместе… (Мечтатель ведет Мадреситу в центр площади, где она запевает негромкую песню. Красноватые огоньки гаснут, и дым рассеивается.) И пока мы храним в сердце эту отчаянную птицу — надежду, у нас есть крылья, как у матери, ожидающей младенца.

М а р г а р и т а. Я бы уехала — без тебя.

Жак. Знаю, знаю!

Маргарита. Так что же ты все еще»

Жак. Общаюсь с тобой? (Маргарита еле заметно кивает.) Да потому что ты научила меня той любви, в которой главное — нежность, я ведь никогда ее раньше не знал. О, конечно, у меня были любовницы: стоило только взойти луне — они уже тут как тут. Я пробирался из одной спальни в другую — и везде пахло паленым. Словно специально разлили горючее, чтоб устроить пожар! Но до тебя никого и никогда не любил я любовью, в которой главное — нежность.

Маргарита. Мы привыкли друг к другу, а тебе кажется, это — любовь. Лучше брось меня сейчас, лучше уйди — и я тоже уйду, потому что с гор и из пустыни уже подули ледяные ветры — и прямо мне в сердце. А если ты сейчас останешься, то услышишь ужасное, твое самолюбие будет задето. Я стану упрекать тебя в упадке мужской силы!

Жак. Почему, разочаровавшись, мы уже перестаем по-доброму относиться друг к другу?

Маргарита. Каждый из нас так одинок.

Жак. Только если не веришь.

Маргарита. А мы и не должны друг другу верить. Это наша единственная защита от предательства.

Ж а к. А я-то думал, наша защита — любовь.

Маргарита. О Жак, мы так привыкли друг к другу, сидя в одной клетке, словно пара пойманных ястребов! Привыкнешь тут! И эту привычку здесь, в мрачном и темном районе Камино Реаль, называют любовью! Ха-ха! В чем здесь можно быть уверенным?! Да здесь даже не знаешь, жив ты или нет, дорогой утешитель! Кому задать проклятые вопросы, кого спросить: «Что это за место? Где мы?» Того старого толстяка, который так тебе ответит, что вообще понимать перестанешь? Липовую цыганку, обманывающую на картах и чайном листе? Что с нами происходит? Какая-то вереница ничтожнейших событий — одно, другое, и они должны убедить всех нас в том, что жизнь-то продолжается! Где? Зачем? А ведь мостик, по которому мы идем, вот-вот рухнет!

Грозятся выгнать — это, видите ли, отель для транзитных пассажиров, и никаких постояльцев. Но если отсюда уехать, куда же нам еще податься? В «Подожди немного»? К «Плутокрадам»? Или через эту зловещую арку — в Терра Инкогнита? Мы одни, и так страшно — ведь мусорщики уже дудят в свои рожки. Вот почему — даже несмотря на частые взаимные обиды — мы тянемся друг к другу, тянемся в темноте — от нее не убежать, — тянемся за каким-то непонятным утешением, которое здесь, в конце пути, — а его считают Правым, — называют любовью… Но что ж это? Когда мое усталое тело прислоняется к твоему плечу, когда я прижимаю к своей груди твою голову озабоченного старого ястреба, что мы чувствуем? Что остается в наших сердцах? И все же что-то остается, да-да, в этот миг чувствуешь себя по-неземному невесомой, бескровной, утонченной! И нежной — словно фиалки, которые растут только на луне или в расщелинах далеких гор, на клочках земли, удобренной птицами. Да кто же не знает этих птиц — их тени все время на площади! Я слышала, как они хлопают крыльями — словно старухи-уборщицы выбивают пыльные, потертые ковры… Но этим нежным горным фиалкам не пробить стену скал!

Жак. Горные фиалки пробьются сквозь любые скалы! В них надо только поверить и не мешать расти!

(Площадь обретает обычный вид. Из арки на авансцене выходит Абдалла.)

Абдалла. Наденьте карнавальные шляпы и носы. Сегодня луна будет возвращать девственность моей сестре!

Маргарита (нежно, почти касаясь лица Жака). Ты не догадываешься, что сегодня я собираюсь тебя предать?

Жак. Почему?

Маргарита. Да потому что нежности в моем сердце уже нет. Абдалла, пойди-ка сюда! У меня к тебе поручение. Сходи к Ахмеду и передай ему от меня записку.

Абдалла. Я работаю на маму, делаю американские доллары. Наденьте карнавальные шляпы и…

Маргарита. Вот тебе, парень! (Снимает с пальца кольцо и протягивает его Абдалле.)

Жак. Твой неограненный сапфир?

Маргарита. Да, мой неограненный сапфир!

Жак. Ты с ума сошла?

Маргарита. Да, сошла или почти сошла. Призрак безумия бродит сегодня за мной по пятам! (Жак тростью отгоняет Абдаллу.) Лови парень! На той стороне фонтана! Быстро! (Гитара играет в темноте molto vivace. Маргарита бросает кольцо через фонтан. Жак пытается тростью удержать парня — Абдалла, улыбаясь, бросается то туда, то сюда, как маленький терьер. Маргарита кричит ему что-то ободряющее по-французски. Когда парня отгоняют, она подхватывает кольцо и бросает Абдалле, крича.) Лови, парень! Беги к Ахмеду! Скажи этому очаровательному молодому человеку, что французской леди сегодня надоел ее спутник. Скажи, что она не улетела на «Беглеце» и хочет забыться. О, и забронируй мне комнату с балконом — хочу посмотреть, как твоя сестра появится на крыше, когда восходящая луна станет возвращать ей девственность! (Абдалла с криком прыжками пересекает площадь. Жак стучит тростью по сцене, Маргарита говорит, не глядя на него.) Время безжалостно к нам, Жак, а мы — друг к другу.

Ж а к. Но подожди же, Маргарита.

Маргарита. Нет, не могу! Ветры пустыни уже подхватили меня и уносят!

(Громко поющий ветер уносит ее на террасу — подальше от него. Несколько раз она оглядывается, словно ожидает прощального жеста, но он только яростно на нее смотрит и ритмично стучит тростью по сцене, будто играет похоронный марш. Гутмэн, улыбаясь, с террасы наблюдает эту сцену и кланяется Маргарите, когда та проходит мимо него в отель. Стук трости Жака подхватывают ударные. Тихо, как пауки, сползающие со стены, вначале почти не заметные, на площадь прокрадываются причудливо одетые участники карнавала.

Лист красной и желтой рисовой бумаги, на которой нарисована таинственная эмблема, опускается в центр площади. Ударные звучат все громче и громче. Жак, забыв о том, где находится, стоит с закрытыми глазами.)

Гутмэн. «Камино Реаль», блок одиннадцатый!

БЛОК ОДИННАДЦАТЫЙ

Гутмэн. Фиеста начинается. Первый номер — коронация короля рогоносцев.

(Слепящий луч юпитера неожиданно направляется на авансцену, на Казанову. В испуге он закрывает лицо — в это время толпа его окружает. Кажется, что прожектор своим резким светом ошеломил Жака — он падает на колени. В этот момент из фургона Цыганки выскакивает маленький горбун с короной, увенчанной оленьими рогами, на вельветовой подушке. Он водружает корону на голову Жака. Участники карнавала окружают его и поют славу.)

Жак. Что это за корона?

Гутмэн. Корона с рогами!

Толпа. Cornudo! Cornudo! Cornudo! Cornudo! Cornudo![63]

Гутмэн. Поприветствовали, все поприветствовали короля рогоносцев Камино Реаль!

(Жак бросается в толпу, пытаясь стукнуть кого-нибудь тростью. Потом неожиданно перестает защищаться, сбрасывает накидку, отшвыривает трость и оглашает площадь вызывающими и самоуничижительными воплями.)

Жак. Si,si,sono cornudo! Cornudo! Comudo![64] Казанова — король рогоносцев Камино Реаль! Объявите это на весь мир. Мой первый титул! Вдобавок к остальным: Рыцарь Золотой Шпоры, пожалованной Его Святейшеством папой! Известный авантюрист! Выдающийся обманщик! Игрок! Блестящий торговец! Зазывала! Сводник! Спекулянт! И — Великий любовник… (Толпа взрывается смехом и аплодисментами, он с истерикой в голосе старается перекричать ее.) Да, я сказал Великий любовник! Самый великий любовник носит самые длинные рога в Камино! Великий любовник!

Г у т м э н. Внимание! Тишина! Луна восходит! Вот-вот свершится то, чего ожидают все!

(Горы над древней городской стеной начинают светиться. Звучит музыка. Все, затаив дыхание, следят за лучом света. Килрой подходит к Жаку и уводит его из толпы. Затем выбрасывает рога и возвращает Жаку его шляпу. Жак отвечает взаимностью — снимает с Килроя клоунский парик и электрический нос. Они по-братски обнимаются. В чаплинской манере Килрой показывает на прыгающую рекламу — три медных шара в лавке ростовщика и на свои золотые перчатки, а потом со страшной гримасой снимает перчатки с шеи, улыбается Жаку и дает понять, что они вместе должны будут выбраться за стену. Жак грустно качает головой, показывая на сердце и «Сьете Марес». Килрой кивает — он понимает, что это обычная человеческая и мужская слабость. Мягкой танцующей походкой к ним беззвучно приближается охранник. Жак начинает насвистывать «Ласточку». Килрой делает вид, что рассматривает стену. Охранник с любопытством поднимает клоунский парик и электрический нос. Затем подходит к Жаку с Килроем, подозрительно глядя им в лицо. Увидев это, Килрой делает резкий рывок и вбегает в лавку ростовщика, захлопывая за собой дверь. Полицейский собирается постучать в нее, как вдруг раздается гонг и крик Гутмэна.)

Г у т м э н. Тишина! Внимание! Цыганка!

Цыганка (появляясь на крыше с гонгом). Луна вернула девственность моей дочери Эсмеральде!

(Звучит гонг.)

Уличный народ. А-а-ах!

Цыганка. Полнолуние превратило ее в девственницу!

(Звучит гонг.)

Уличный народ. А-а-ах!

Цыганка. Так восхваляйте ж ее, поздравляйте, воздайте ей должное!

(Звучит гонг.)

Уличный народ. А-а-ах!

Цыганка Зовите ее на крышу! (Кричит.) Эсмеральда! (Танцоры скандируют: «Эсмеральда!») Поднимись с луной, дочка! И назови избранника!

(В ярком свете на крыше появляется Эсмеральда. Кажется, что на ней одни драгоценности. Она поднимает украшенную камнями руку и в ритме «фламенко» восклицает.)

Эсмеральда. Ole![65]

Танцоры. Ole!

(Сценическое решение блока карнавала — целиком во власти режиссера и хореографа; подчеркнем только, что фиеста — это серия комических, гротескно-лирических «праздников плодородия», корни которых лежат в различных языческих культурах.

Карнавал не должен быть детально разработан и занимать слишком много времени — не более трех минут от появления Эсмеральды на крыше до возвращения Килроя из лавки ростовщика.

К и л р о й (Жаку). Прощай же, друг, жаль, что ты не со мной!

(Жак отдает Килрою свой крест.)

Эсмеральда. Янки!

К и л р о й (публике). Всем привет. Счастливо оставаться в Камино! Пришлось заложить золотые перчатки, чтобы финансировать эту экспедицию, и теперь — иду. Hasta luega[66]! Иду! Пошел!

Эсмеральда. Янки!

(Но стоило только Килрою выйти на площадь, как женщины в неистовстве срывают с него все, кроме брюк и нижней рубашки, в которых он впервые здесь появился.)

К и л р о й (женщинам). Пустите! Отойдите от меня! Осторожнее, вы же все у меня порвете!

Эсмеральда. Янки! Янки!

(Он вырывается и бросается к ступенькам, ведущим к древней стене, но на полпути к ней его останавливает крик Гутмэна.)

Г у т м э н. Прожектор на этого гринго! Осветить ступеньки!

(Прожектор освещает Килроя. В тот же миг Эсмеральда вновь кричит: «Янки! Янки!»)

Цыганка. Что там такое? (Выбегает на площадь.)

К и л р о й. О нет, я все-таки уйду!

Эсмеральда. Espere un momento![67]

(Цыганка зовет полицию, но ее крика в толпе не слышно.)

К и л р о й. Не выйдет, малышка. Я даже перчатки заложил, чтоб отсюда выбраться.

Эсмеральд. Querido!

К и л р ой. Что значит «любимый». Перед этим словом устоять трудно, но я просто обязан.

Эсмеральда. Чемпион!

К и л р о й. Да, я привык быть чемпионом, но зачем же об этом сейчас?

Эсмеральда. Стань им опять! Прими их вызов! Брось им перчатку!

Цыганка (кричит). Ну его, этот не подходит!

Эсмеральда. Ну, по-жа-а-а-луйста!

Цыганка. Наподдай-ка ей, Нянька, она совсем очумела!

(Вместо этого Няньку бьет Эсмеральда.)

Эсмеральда. Герой! Чемпион!

Килрой. Я не в форме!

Эсмеральда. Ты все еще чемпион, все еще непобедимый обладатель золотых перчаток!

Килрой. Никто меня так давным-давно уже не называл!

Эсмеральда. Чемпион!

Килрой. Мое сопротивление почти сломлено.

Эсмеральда. Чемпион!

Килрой. Все, я уже не сопротивляюсь!

Эсмеральда. Герой!

Килрой. Херонимо! (Летит с лестницы в центр площади, поворачивается к Эсмеральде и зовет.) Куколка! (Его окружает ликующий уличный народ, который устраивает триумфальный эксцентрический танец, показывая Килроя как бойца, путешественника и любовника. Танец и музыка кончаются. Килрой выскакивает из круга, протягивает Эсмеральде руку и кричит.)

Килрой. Килрой — чемпион?

Эсмеральда. Килрой — чемпион!

(Вырывает у опешившей Няньки букет красных роз и кидает их Килрою.)

Толпа (пронзительно). Ole!

(В тот же миг Цыганка бросает на землю гонг, который издает при этом протяжный звук. Килрой поворачивается, подходит к рампе и говорит публике.)

Килрой. Видали?

(Ликующий уличный народ окружает его и поднимает на руки. Свет меркнет, и занавес опускается.)

Т о л п а (не перестает кричать). Ole!

ЗАНАВЕС

Короткий антракт

БЛОК ДВЕНАДЦАТЫЙ

Сцена погружена в темноту. В луче юпитера лишь Эсмералъда — она стоит на крыше фургона.

Эсмеральда. Мама, что случилось? Мама, свет погас! Мама, где ты? Так темно, я боюсь! Мама!

(.Юпитер освещает опустевшую площадь. Перед фургоном за маленьким столиком сидит Цыганка.)

Цыганка. Спускайся, кукла, стряслась беда. Ну, выбрала себе героя!

Г у т м э н (с балкона «Сьете Марес»), «Камино Реал ь», блок двенадцатый!

Нянька(У фонтана). Цыганка, в фонтане все еще нет воды.

Ц ы г а н к а. А чего ожидать-то? Кому хранить традиции? Растишь дочку. Она смотрит телевизор. Слушает поп-музыку. Читает «Тайны экрана». Ходит на фиесты. Луна снова делает ее девушкой — и это главная сенсация недели! А что она? Находит себе избранника — беглого коверного! Что ж, давайте! Впустите шута и приготовьте девственницу!

Нянька. Хотите довести дело до конца?

Цыганка. Послушай, Нянька! Я действую на законных основаниях. С этим шутом будут обращаться так же, как если б он устроил в Камино Реаль валютный переполох! Поехали, девушка! Но сначала подмажь колеса!

(Нянька заходит в фургон. Цыганка потирает руки, дует на зеркальце, плюет на него, протирает «замшей», произносит традиционное «раз-два», а затем шепнет: «Свет мой, зеркальце, скажи…»; в это время с розой в зубах из ее фургона выходит Килрой.)

Цыганка. Siente se, por favor[68]

К и л р о й. No comprendo the lingo[69]

Цыганка. Выбрось эту розу!

Нянькала сценой). Эй, Цыганка!

Цыганка. Зови меня мадам!

Нянька (входя). Мадам! За вами наблюдают в…

Ц ы г а н к а. В шпионский глазок!

Н я н ь к а. А «Беглец»-то того!

Цыганка. В городе Элизабет, штат Нью-Джерси… в 10.57 вечера по восточному поясному времени, пока вы засовывали себе в прическу анютины глазки! А вот и мое второе сообщение: солнечная система движется в направлении созвездия Геркулеса; а это значит — смывайся! (Нянька выходит. Из-за сцены слышен шум.) Тихо, вы там! Черт вас возьми!

Н я н ь к а (за сценой). С ней же невозможно совладать!

Цыганка. Так дай же ей двойную порцию брома! (Килрою.) Ну, каково чувствовать себя избранником, а?

Килрой. Давайте я вам кое-что расскажу.

Цыганка. Побереги силы — они тебе еще пригодятся.

К и л р о й. Я хочу с вами начистоту. Можно?

Цыганка (быстро проштамповывая какие-то бумаги). Зачем вообще тогда ходить к цыганке, если с ней не начистоту?

Килрой. Аяне знаю, зачем меня избрали.

(За сценой происходит борьба между Эсмеральдой и Нянькой.)

Цыганка. Время покажет… О, как я ненавижу эту бумажную волокиту! Нянь… (Нянька входит и становится у стола.) Эту подшивку с будущего воскресенья шесть раз переиначат. Подшей все это дерьмо! (Килрою.) Но трубка мира уже зажжена. Дай-ка мне спичку! (Протягивает ему сигарету.)

Килрой. Нет, спасибо.

Цыганка. Давай, не отказывай себе в удовольствии. Терять-то тебе все равно нечего.

К и л р о й. Если это предсказание, то я на него…

Цыганка. Сядь на место и назови свое полное имя.

К и л р о й. Килрой.

Цыганка (записывая). Год рождения и место, где произошло это несчастье.

Килрой. И то и другое неизвестно.

Цыганка. Адрес.

Килрой. Путешественник.

Цыганка. Родители.

Килрой. Неизвестны.

Цыганка. Так кто ж тебя на ноги поставил?

К и л р о й. Не знаю, на ноги или на руки, но сделала это моя старая эксцентричная далласская тетушка.

Цыганка. Быстро подними руки и поклянись, что не совершишь ничего аморального.

Эсмеральда (из-за сцены). Эй! Chico![70]

Цыганка. Тихо! Чем болел в детстве?

Килрой. Коклюшем, корью и свинкой.

Цыганка. Симпатии и антипатии.

Килрой. Люблю положения, из которых можно выпутаться. Не люблю полицейских и…

Цыганка. Ну ладно. Вот, подпиши. (Протягивает ему бланк.)

Килрой. Что это?

Цыганка. Всегда ведь что-то подписываешь, не так ли?

Килрой. Пока не прочту, — не подпишу.

Цыганка. Это же просто небольшая формальность, чтобы повысить репутацию и произвести впечатление на нашу деревенщину. Засучи-ка рукав.

Килрой. Для чего?

Цыганка. Всажу тебе небольшую дозу.

Килрой. Чего?

Ц ы г а н к а. А тебе не все равно? Что — разве тебе раньше этого не делали?

Килрой. Кто не делал?

Цыганка. Офицеры, Americanos![71] (Впрыскивает ему гипосульфит.)

К и л р о й. Но я же не подопытный кролик!

Цыганка. Себе-то не ври. Все мы подопытные кролики в лаборатории Бога. Человечество — его незаконченная работа.

К и л р о й. Что-то мне не очень понятно.

Ц ы г а н к а. А кому понятно? Камино Реаль — веселая газета, только читать ее надо задом наперед! (Снаружи слышатся странные звуки рожка. Килрой садится на место. Цыганка ухмыляется.) Устал? В сон, что ль, от высоты клонит?

Килрой. Нервы здесь расшатались.

Ц ы г а н к а. Я научу тебя пить текилу — сосуды расширяет. Во-первых, сыплешь немного соли на тыльную сторону руки. Затем слизываешь ее языком. Потом — глоток вовнутрь! (Показывает.) А затем — закусываешь лимончиком. Так она легче идет — и какой кайф! Твоя очередь!

Килрой. Нет, спасибо. Я завязал.

Цыганка. На этот счет есть старая китайская пословица, которая по смыслу похожа на нашу «кашу маслом не испортишь». (Смеется.) Вставай, мальчик, дай-ка я на тебя гляну! А ты ничего на вид-то. Вот что значит работать за доллары. Тебя старухи никогда не кадрили?

Килрой. По правде говоря, нет, мэм.

Цыганка. Ну, что-то всегда бывает в первый раз.

К и л р о й. В этом вопросе не могу с вами согласиться.

Цыганка. Думаешь, я старая вешалка? (Килрой издает неловкий смешок. Цыганка бьет его по лицу.) Так что — погадать? На картах или на зеркальце?

К и л р о й. Не имеет значения.

Цыганка. Хорошо, начнем с карт. (Тасует и сдает.) Спрашивай.

Килрой. Фортуна что — от меня отвернулась?

Цыганка. Мальчик, она отвернулась от тебя еще в день твоего рождения. Спрашивай еще.

Килрой. Уезжать мне из этого города?

Цыганка. Будто у тебя есть выбор… Возьми карту. (Килрой берет.) Туз?

К и л р о й. Да, мэм.

Цыганка. Какого цвета?

Килрой. Черного.

Цыганка. О-о, годится. У тебя большое сердце?

К и л р о й. С голову ребенка.

Цыганка. Так оно разорвется.

Килрой. Этого я и боюсь.

Цыганка. Аза дверью тебя ждут мусорщики.

К и л р о й. За какой, за этой? Тогда я проскользну в другую.

Цыганка. Надо смотреть правде в глаза: твоя песенка спета. Давно пора уже знать, что фамилия «Килрой» занесена мусорщиками в черные списки.

Килрой. Знаю! Но не самый же я там…

Ц ы г а н к а. И все же это бьет но нервам. Но погоди! А вот и благая весть! Червовая дама.

К и л р о й. И что это значит?

Цыганка. Любовь, мальчик!

Килрой. Любовь?

Цыганка. Утешительный приз на конкурсе чудаков! Эсмеральда!

(Встает и шпыняет ногой гонг. На сцену выносят низкую тахту, на которой полулежа, в позе одалиски, сидит дочь Цыганки. Ее лицо закрыто блестящей вуалью. До пояса, поддерживающего ее прозрачную юбку-панталоны, она обнажена; лишь пара сверкающих изумрудных змеек извивается вокруг ее грудей. Обалдевший Килрой вертит головой — в ней словно защебетала канарейка.)

Килрой. Ты — ты кто? Сборщица чая?

Цыганка (грозя ему пальцем). Много будешь знать — скоро состаришься! Нянька, дай мне мой роскошный парик — в нем я выгляжу не больше, чем на сорок пять. Пошла кутить! Сначала к «Уолгрину» разменять…

Килрой. Что разменять?

Цыганка. Десятку, которую ты сейчас мне выдашь.

Н я н ь к а. Не спорь с ней. Если она сказала, — это железно.

Килрой. Аяине спорю. (Неохотно протягивает ей деньги.) Но надо же по-честному, ведь я заложил за нее свои золотые перчатки.

Нянька. Все эти янки-засранки хотят за так.

К и л р о й. Я хочу расписку.

Нянька. Хочешь выцыганить у цыганки?

К и л р о й. Хочу. А что ж еще?

Цыганка. Карты подскажут. Или зеркальце. Или чайный лист. Но никто еще у цыганки ничего не выцыганил! (Хватает купюру. Слышен вой ветра.) Погода-то меняется, и придется влезать в свои летние меха! Нянька, неси-ка меха!

Нянька (строя рожу). Норку или соболь?

Цыганка. Ха, а вот и куколка! Сюда! Засекай время! (Нянька бросает ей засаленное одеяло. Цыганка отдает няньке будильник и проходит сквозь отделанную бусами веревочную занавеску.) Adios![72] Ха-ха!

(Только она исчезает, как за сценой один за другим звучат выстрелы. Килрой вздрагивает.)

Эсмеральда (жалобно). Маме на улице так плохо.

Килрой. Хочешь сказать, на улице к ней приставали?

Эсмеральда. Какие-то типы.

Килрой (публике). Да уж, конечно, не приятели. (Она горестно садится на кушетку. Килрой облизывает губы.) Ты сегодня какая-то не такая, как тогда…

Эсмеральда. Тогда?

Килрой. Да, тогда на площади, когда эти гориллы на меня набросились, а тебя тащила в дом твоя мамочка! (Эсмеральда смотрит на него с удивлением.) Ты что, не помнишь?

Эсмеральда. Я вообще ничего не помню, что было до того, как луна вернула мне девственность.

Килрой. Был шок, а?

Эсмеральда. Да, шок.

Килрой (улыбаясь). Это называется «временная амнезия».

Эсмеральда. Янки…

К и л р о й. А?

Эсмеральда. Я рада, что это ты. Что я тебя выбрала. (И далее тихим голосом.) Я рада. Я очень рада…

Нянька. Куколка!

Эсмеральда. Что, Нянька?

Н я н ь к а. Ну как, дела идут?

Эсмеральда. Еле-еле.

Н я н ь к а (с трудом передвигаясь). Хочу почитать что-нибудь простенькое.

Эсмеральда. Он сидит на «Тайнах экрана».

К и л р о й (вскакивая). О, да вот же они! (Протягивает ей киножурнал. Она так же неуклюже ковыляет обратно.) Мне как-то неловко… (Вдруг достает фотографию в серебряной рамке.) Хочешь посмотреть картинку?

Эсмеральда. Какую?

К и л р о й. Фотографию.

Эсмеральда. Твою?

К и л р о й. Моей единственной верной женщины. Она была платиновая блондинка, как Джин Харлоу[73]. Ты помнишь Джин Харлоу? Да нет, не помнишь. А мы, стареющие, помним. (Кладет фотографию в сторону.) Говорят, ее пепел хранится в маленькой частной часовне в Форест-Лон. А, может, было бы лучше его рассеять, чтобы выросло много новых Джин Харлоу, а потом, весной, собирать их прямо с куста? Но ты не слишком разговорчива.

Эсмеральда. Хочешь, чтобы я болтала?

К и л р о й. Ну, так делается в Штатах. Немного вина, пара пластинок, чуть-чуть поболтали, а потом, если обе стороны в настроении, то… любовь… любовь…

Эсмеральда. Музыка! (Встает и из изящного хрустального графина наливает вино — в это время начинает играть музыка.) Говорят, что скоро денежная система во всем мире будет единой.

К и л р о й (поднимая бокал). Повтори, пожалуйста, мои локаторы были еще не совсем готовы.

Эсмеральда. Я сказала: говорят, что… Да ладно! Но для нас это важно, потому что мы все еще зависим от американского доллара… плюс федеральные налоги.

К и л р о й. А как же!

Эсмеральда. А как ты относишься к классовой борьбе? Ты принимаешь в ней участие?

К и л р о й. Не так чтобы…

Эсмеральда. Вот и мы тоже не так чтобы — и все из-за диалектиков.

К и л р о й. Из-за кого?

Эсмеральда. Ну, из-за людей, у которых акцент. Но мамочке-то наплевать, раз они привезли римского папу не сюда, а в Белый Дом.

К и л р о й. И кто это они?

Эсмеральда. Да эти, как их… сове-тик-усы. Усы, если маленькие, приятно щекочут, а бороды колются… (Хихикает.)

К и л р о й. Я всегда гладко выбрит.

Эсмеральда. А что ты думаешь о племени Мумбо-Юмбо? Старик уже от них того.

К и л р о й. Какой старик?

Эсмеральда. Бог. Мы-то так не считаем, но повсюду только эту «мумбу-юмбу» и слышишь, вот он от нее наверняка и обалдел!

К и л р о й (подпрыгивая от нетерпения). А я думал, мы будем говорить на другую тему. Ведь этот разговор никуда не ведет. Никуда!

Эсмеральда. Ао чем ты хочешь?

К и л р о й. О чем-нибудь более интимном. Например, о…

Эсмеральда. Откуда у тебя такие глаза?

К и л р о й. О личном! Ага…

Эсмеральда. Ну, откуда ж у тебя такие глаза?

К и л р о й. От верблюда!

Нянька (громко, за сценой). Куколка!

(Килрой вновь подпрыгивает и бьет кулаком правой руки по левой ладони.)

Эсмеральда. Чего тебе?

Нянька. Пятнадцать минут!

К и л р о й. Я не специалист по ускорению. (Публике.) Спорим: она следит, когда я увлекусь и просрочу время!

Эсмеральда (сквозь отделанную бусами веревочную занавеску). Нянька, иди спать, Нянька!

Килрой (яростным шепотом). Действительно, иди спать, Нянька!

(За сценой слышится громкий треск.)

Эсмеральда. Нянька пошла спать… (Срывает занавеску и возвращается в нишу.)

К и л р о й (с огромным облегчением). А-а-а-а-ах…

Эсмеральда. Куда ты уставился?

К и л р о й. На зеленых змеек — для чего ты их носишь?

Эсмеральда. Все считают, для прикрытия, а на самом деле — просто забавно. (Он подходит к кушетке.) Что ты хочешь делать?

К и л р о й. Собираюсь занять плацдарм на этой кушетке. (Садится.) Как насчет того, чтобы поднять вуаль?

Эсмеральда. Не могу.

К и л р о й. Почему?

Эсмеральда. Мамочке обещала.

К и л р о й. А я-то думал, твоя мать смотрит на вещи шире.

Эсмеральда. Да, но ты же знаешь, каковы мамочки… Но ты можешь ее поднять, если скажешь «пожалуйста».

Килрой. О-о-о…

Эсмеральда. Давай, говори! Ну скажи же — «пожалуйста»!

Килрой. Нет!

Эсмеральда. Почему нет?

Килрой. Это глупо.

Эсмеральда. Тогда не разрешу.

Килрой. Ну ладно. Пожалуйста!

Эсмеральда. Повтори еще раз!

Килрой. Пожалуйста!

Эсмеральда. А теперь еще раз, как обещал. (Он подпрыгивает. Она хватает его за руку.) Не уходи!

К и л р о й. Не делай из меня дурака!

Эсмеральда. Просто я тебя немножко поддразниваю. Потому что ты такой умный. Сядь и, пожалуйста, ну повтори это слово «пожалуйста»!

Килрой (падая на кушетку). Неслабыми духами ты душишься!

Эсмеральда. Угадай какими!

Килрой. «Шанель номер пять»?

Эсмеральда. Нет.

Килрой. «Табу»?

Эсмеральда. Нет.

Килрой. Сдаюсь.

Эсмеральда. Это же «Noche en Acapulco»[74] Мне туда до смерти хочется. Взял бы меня туда. (Он садится.) В чем дело?

К и л р о й. Цыганской дочке тут же и напомнят, что ей можно, а чего нельзя. Когда все уже будет на мази.

Эсмеральда. Не слишком же ты любезен. Мне ведь золота-то не надо. Некоторые, между прочим, мечтают о серебристых лисицах, а я — только об Акапулько.

К и л р о й. Хочешь к «Тодду»?

Эсмеральда. О нет, хочу в «Мирадор». Чтобы смотреть на ныряльщиков в Кебрада!

К и л р о й. Послушай, детка: мечтать можно даже о Голливуде или о каком-нибудь сверхшикарном кабаке!

Эсмеральда. Издеваешься?

К и л р о й. Ни фига. Просто смотрю на вещи реально. У всех у вас, цыганских дочек, каменные сердца — я баки не заливаю! Но все равно, за день до смерти человек все-таки просит: «Пожалуйста, позволь мне поднять твою вуаль!» — а мусорщики в это время уже за дверью! И вот он ненадолго почувствовал тепло, а значит, он жил. Жил! Это всего лишь слово из трех букв, вроде тех, что пишут на заборах мальчишки-прогульщики. Ну, так какой же смысл жаловаться? Ведь ваши цыганские уши слышат лишь то, что желают. Звон монет, например. Ну, так и быть, детка, — едем в Акапулько!

Эсмеральда. Вдвоем?

К и л р о й. Поняла, что я затеял? (Публике.) Разве я вам не сказал? (Эсмеральде.) Да! И завтра утром!

Эсмеральда. О, я прямо балдею от радости! А сердечко — тук-тук-тук!

Килрой. А мое большое сердце — бум-бум-бум! Так я поднимаю вуаль?

Эсмеральда. Только нежненько.

Килрой. Даяв жизни мухи не обидел. (Трогает уголок ее прозрачного покрывала.) Пока не садилась на варенье.

Эсмеральда. Ох!

К и л р о й. Что?

Эсмеральда. Охххх!

К и л р о й. Что такое? В чем дело?

Эсмеральда. Ты не нежный!

К и л р о й. Как раз нежный.

Эсмеральда. Как раз не нежный.

К и л р о й. Если не нежный, то какой?

Эсмеральда. Грубый!

К и л р о й. Как раз не грубый.

Эсмеральда. Да, именно грубый. А должен быть нежным, потому что ты первый!

К и л р о й. Неправда!

Эсмеральда. Правда!

К и л р о й. А как же все другие фиесты, на которых ты бывала?

Эсмеральда. Просто каждый был, как первый. Это только у нас так, у цыганских дочерей.

К и л р о й. Повтори-ка еще.

Эсмеральда. Мне не нравится твой тон.

К и л р о й. Какой тон?

Эсмеральда. Ирония с оттенком цинизма.

К и л р о й. Да я от чистого сердца!

Эсмеральда. Все мужчины — обманщики.

К и л р о й. Может и все, но не я.

Эсмеральда. Все говорят, что не врут. Если бы каждый, кто говорит, что не врет, и в самом деле не врал, на свете было бы ровно вдвое меньше обманщиков, а правды вдвое больше.

К и л р о й. Наверное, доля правды в твоих словах есть. Ну, а как насчет цыганских дочек?

Эсмеральда. Что как?

К и л р о й. Они что, всегда говорят правду? Все до единой?

Эсмеральда. И да и нет, но большинство — нет. Но некоторые говорят, когда их ухажеры нежны.

К и л р о й. Так ты веришь, что я могу быть правдивым и нежным?

Эсмеральда. Верю, что ты веришь, что ты… Какое-то время…

К и л р о й. Все существует какое-то время. Какое-то время, детка, даже и мечту лелеешь! Ну, так сейчас?

Эсмеральда. Да, сейчас, только будь нежнее! Нежнее…

(Он аккуратно приподнимает уголок вуали. Она тихо вскрикивает. Он поднимает вуаль выше. Она опять вскрикивает. Еще чуть выше — и он сбрасывает прозрачную вуаль с ее лица.)

К и л р о й. Я от чистого сердца.

Эсмеральда. Ия тоже.

К и л р о й. Я от чистого сердца.

Эсмеральда. Ия тоже.

Килрой. Яот чистого сердца.

Эсмеральда. Ия тоже.

К и л р о й. Я от чистого сердца.

Эсмеральда. Ия тоже. (Килрой отклоняется, убирая руки с вуали. Она открывает глаза.) И это все?

К и л р о й. Я устал.

Эсмеральда. Уже?

(Он встает и идет вниз по ступенькам.)

К и л р о й. Я устал и мне обидно…

Эсмеральда. О-о!

Килрой. Что я отдал свои золотые перчатки за…

Эсмеральда. Ты жалеешь себя?

Килрой. Именно. Себя и всех тех, кто попадался цыганским дочкам. Жалею весь мир и Бога, который его сотворил. (Садится.)

Эсмеральда. И так всегда: поднимут вуаль — и тю-тю. Им, видите ли, до смерти обидно, как они опустились! Прямо сердце разрывается!

Килрой. Даже если оно с голову ребенка!

Э с м е р а л ь д а. А ты и не заметил, как я красива?

Килрой. Типичная цыганская дочка — ни хуже и не лучше. Но ты едешь в Акапулько — оттого и воображаешь себя сексбомбой!

Эсмеральда. Меня еще никогда так не оскорбляли!

Килрой. Оскорбляли, детка. И еще не так назовут, если не завяжешь со всей этой «малиной». Так назовут, что потом вовек не отмоешься! (Дверь с шумом отворяется, и из-за занавески появляется Цыганка. Эсмеральда поспешно набрасывает вуаль. Килрой притворяется, что не замечает ее появления. Цыганка достает колокольчик и трясет им над головой.) Ну ладно, мамусенька. Я знаю, что вы пришли.

Цыганка. Ха-ха! За мной три квартала плелся какой-то идиот!

К и л р о й. А потом вы его заарканили.

Цыганка. He-а, он юркнул в два нуля. Я прождала его почти четверть часа, но он не возник!

К и л р о й. И тогда вы туда ворвались!

Цыганка. Нет, тогда я подцепила себе морячка! Улица — это блеск, всего навалом! Ну, а вы, детки, себя хорошо вели? (Эсмералъда издает хныкающий звук.) Из гнезда лишь мама-птица — птенчик тут же всласть резвится. Так?

К и л р о й. Ваш юмор удивительно тонок, но как, мамусенька, насчет сдачи?

Цыганка. Какой еще сдачи?

К и л р о й. Вы что, память потеряли? Сдачи с червонца, с которым вы ходили к «Уолгрину»?

Цыганка. Ой!

К и л р о й. Что значит «ой»?

Цыганка (загибая пальцы). Пятерку — за вещь, доллар — налог за предмет роскоши, два — налог на продажу и еще два — pour la service![75] Итого десять. Разве не так?

К и л р о й. И что это за вещь такая?

Цыганка (вытаскивая револьвер). Здоровый, а, детка?

Эсмеральда. Мамочка, будь с ним полюбезней!

Цыганка. Милочка, друзья этого джентльмена ждут за дверью, и было бы невежливо его задерживать. Давай, пошел, убирайся!

К и л о р о й. О’кей, мамуся! Me voy![76] (Идет к выходу, затем оборачивается и смотрит на Цыганку и ее дочь. Из-за двери слышится рожок мусорщиков.) Чистое сердце? Конечно! Это лучшее, что есть у цыганских дочек!

(Выходит. Эсмеральда в изумлении касается глаза кончиком пальца, а затем вскрикивает.)

Эсмеральда. Смотри, мамочка! Смотри! Слезы!

Цыганка. Слишком много сидишь у телевизора… (Собирает карты и зеркало. Свет постепенно меркнет, и псевдорай Цыганки погружается в темноту.)

Г у т м э н. «Камино Реаль», блок тринадцатый! (Выходит.)

БЛОК ТРИНАДЦАТЫЙ

В темноте мусорщики ввозят на сцену тачку, а затем прячутся в оркестровой яме. Справа, в луче юпитера, появляется Килрой. Он замечает тачку — бросается к закрытой двери «Съете Марес» и звонит. Никто не отвечает. Тогда он отходит и кричит, обращаясь к тому, кто мог бы выйти на балкон.

Килрой. Мистер Гутмэн, поставьте мне в холле раскладушку, а утром, утром я сделаю для вас все что угодно. Стану опять коверным и буду зажигать нос — ну хоть сто раз в минуту, буду снова получать по заднице и собирать медяки, если мне их бросят… Неужели у вас нет сердца? Лишь немного сердца! Ну, пожалуйста!

(С балкона не отвечают. Стуча тростью о мостовую, входит Жак.)

Жак. Гутмэн, откройте дверь! Гутмэн! Гутмэн!

(Ева, красивая женщина, совершенно обнаженная, появляется на балконе.)

Гутмэн (из глубины комнаты). Ева, дорогая, тебя же видно! (Выходит на балкон со складным чемоданчиком.)

Жак. Что вы делаете с моим чемоданом?

Г у т м э н. А разве вы явились не за багажом?

Жак. Конечно, нет. Я отсюда не выселялся!

Гутмэн. Мало кто выселяется, но сроки пребывания здесь… частенько сокращаются.

Жак. Откройте дверь!

Г у т м э н. А вы вскройте письмо с оплаченным чеком!

Жак. Утром!

Гутмэн. Нет сейчас!

Жак. Вскрою наверху, у себя в комнате!

Гутмэн. Внизу, у входа.

Жак. Меня не запугаешь!

Гутмэн (поднимая чемодан над головой). Что-о?!

Жак. Подождите! (Достает из кармана письмо.) Посветите-ка сюда. (Килрой зажигает спичку и держит ее над плечом Жака.) Спасибо. Что здесь написано?

Г у т м э н. А чек есть?

К и л р о й (читая из-за спины Жака). Оплате не подлежит… (Гутмэн опять поднимает чемодан.)

Жак. Осторожно, у меня там… (Чемодан летит вниз. В этот момент к окну подходит Забулдыга, а из «Плутокрадов» выходит Э.Рэтт.) хрупкие… сувениры… (Жак медленно подходит к чемодану и опускается на колени. Гутмэн смеется и с шумом захлопывает балконную дверь. Жак поворачивается к Килрою и улыбается молодому искателю приключений.) Наконец-то это выдающееся событие свершилось!

(Жак собирает разбившийся чемодан. Э.Рэтт вносит предложение.)

Э. Р э т т. Эй, папаша, есть номер у «Плутокрадов»! Маленький парусник — скоротать штормовую ночку.

Ж а к. На одного или на двоих?

Э. Р э т т. Все номера в этой берлоге одноместные.

Жак (Килрою). Это для тебя.

К и л р о й. Что ж, мы люди неприхотливые, ляжем валетом. А не уляжемся, так свернем умывальник и всю ночь до зари будем песни орать! «Свет очей моих, люблю я эту музыку!» Железно, так я и сделаю. (Жак вынимает из кармана платок и вытирает им ручку чемодана.) По-моему, носильщик тут я, да и беру-то ерунду! (Хватает чемодан и несет его к ночлежке «Только для плутокрадов». Посредине сцены останавливается.) Извини, приятель, не могу. Здешняя высота подпортила мой маятник. И вдалеке — но все ближе и ближе — я уже слышу рожок мусорщиков. (Слышны звуки рожка.)

Жак. Пойдем, пойдем! (Поднимает чемодан и собирается идти.)

К и л р о й. Нет! Сегодня… я… буду… спать… под звездами!

Жак (мягко). Понимаю, братец!

К и л р о й (Жаку, который направляется к «Плутокрадам»). Bon voyage!¹ Надеюсь, после столь бурной ночи наутро ты причалишь к какой-нибудь тихой и красивой гавани!

Жак (выходя). Спасибо, брат!

К и л р о й. Извини за банальность, но я ведь от чистого… [77]

Забулдыга. Как мне домой-то добраться?

Г у т м э н (появляясь на балконе с белым попугаем). «Камино Реаль», блок четырнадцатый!

БЛОК ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

Занавес поднимается — Забулдыга все еще стоит у окна. Рожок мусорщиков звучит громче. Килрой, тяжело дыша, взбирается на верхнюю ступеньку и стоит, глядя на Терра Инкогнито. В то же время из правого прохода между рядами на сцену поднимается Маргарита. Ее сопровождает молчаливый человек в костюме домино.

Маргарита. Дальше со мной не ходите. Я разбужу портье. Спасибо, что помогли мне в целости выбраться из Медины. (Протягивает ему руку — он сжимает ее так, что она морщится.) Ох… Не могу понять, но что-то в вас такое вызывающее: то ли зловещее молчание, то ли сияющая улыбка, то ли… (Он смотрит на ее кошелек.) Чего вы хотите? О… (Пробует открыть кошелек — он хватает его. От изумления она раскрывает рот — вдруг он срывает с нее плащ, а затем и жемчужное ожерелье. Она отступает, дышит все тяжелее, но сопротивления не оказывает. Ее глаза закрыты. Он продолжает улыбаться. В конце концов он срывает с нее платье, и его руки начинают ощупывать ее тело, словно он хочет убедиться, что она прячет еще что-то ценное.) Что еще осталось, что еще вы хотите?

Молодойчеловек (презрительно). Ничего. (Выходит через бар, осматривая добычу. Из окна высовывается Забулдыга, делает глубокий вдох и говорит.)

Забулдыга. Одиноко.

Маргарита (себе). Одиноко…

Килрой (на ступеньках). Одиноко…

(Слышится рожок мусорщиков. Маргарита бросается к «Сьете Марес» и звонит у дверей. Никто не отвечает. Тогда она подбегает к террасе. Тем временем Килрой спускается.)

Маргарита. Жак!

(Слышится рожок.)

К и л р о й. Леди!

Маргарита. Что?

К и л р о й. Я, кажется… спасен…

Маргарита. Вот уж не думала, что сегодня услышу эту музыку, а вы?

(Звуки рожка.)

К и л р о й. Это они, мусорщики.

Маргарита. Да, знаю.

(Звуки рожка.)

К и л р о й. Вам лучше войти, леди!

Маргарита. Нет.

К и л р о й. Войдите!

Маргарита. Нет! Хочу спать здесь, а раз хочу — то буду. (Килрой впервые на нее смотрит.) Посидите со мной, пожалуйста.

Килрой. Они меня ждут. Цыганка сказала, я первый в их списке. Спасибо за… то, что вы взяли меня… за руку. (Слышатся звуки рожка.)

Маргарита. Спасибо, что вы взяли мою…

(Звуки рожка.)

Килрой. Сделайте мне еще одно одолжение: выньте у меня из кармана фото, а то пальцы не гнутся.

Маргарита. Это?

Килрой. Моя единственная… верная женщина.

Маргарита. О, фото в серебряной рамке! Она действительно так хороша?

К и л р о й. Да — такая красивая, что никакая фотография этого не передаст.

Маргарита. О, тогда вы действительно были на Правом пути.

Килрой. Да-а, тот путь был Правым!

(Слышатся звуки рожка. Килрой встает.)

Маргарита. Не вставайте! Не бросайте меня!

Килрой. Хочу встретить мусорщиков стоя.

Маргарита. Посидите еще и расскажите мне о вашей подруге.

Килрой (садясь). Знаете, когда нам хуже всего после расставания с любимыми? Ночью: просыпаешься, а рядом — никого!

Маргарита. Да, когда рядом никого.

К и л р о й. Ведь привыкли-то к другому — к теплу! А просыпаться одному — это ужасно, особенно в каком-нибудь грошевом номере в квартале бедноты! И тут уж ни горячая вода не согреет, ни случайная знакомая — ничто не поможет. Нужен человек, к которому ты привык. И который — ты уверен — любит тебя! (Слышатся звуки рожка.) Вы их видите?

Маргарита. Не вижу никого, кроме вас.

К и л р о й. Как-то ночью посмотрел я на спящую жену — это было в тот самый день, коща врачи запретили мне выходить на ринг_ Ну ладно» Она спала с такой улыбкой — как ребенок. Я ее поцеловал — она не просыпалась. Тоща я взял карандаш и бумагу и написал: «До свидания!»

Маргарит а. А этой ночью она бы вас так любила!

К и л р о й. Ага, этой ночью, но потом-то что? О, леди… Почему красивая женщина должна связывать свою жизнь с чемпионом, у которого все в прошлом? Земля все еще вертится, и ей пришлось бы вертеться вместе с ней, но не из тьмы к свету, а наоборот — из света во тьму. Не-не-не-не! Проехали! Конечно! (Звуки рожка.) Ведь нет же слова, которое бы звучало просто так… Нет в языке такого слова! Каждое что-то значит» И надо, чтобы поступки соответствовали смыслу слов! (Поворачивается к ожидающим его мусорщикам.) Давайте же, давайте! Давайте вы, сукины дети! Килрой вот — он ждет вас!

(Звуки гонга. Килрой бросается на мусорщиков. Они его окружают, и он вынужден вертеться. Его удары становятся все более беспорядочными и отчаянными, как у боксера. Вскоре он падает на колени, все еще вращаясь, и в конце концов валится лицом вниз. Мусорщики пытаются поднять его, но Мадресита бросается и закрывает Килроя своей шалью. Свет гаснет.)

Маргарита. Жак!

Г у т м э н (на балконе). «Камино Реаль», блок пятнадцатый!

БЛОК ПЯТНАДЦАТЫЙ

Мадресита сидит, у нее на коленях — тело Килроя. В центре сцены — низкий стол на колесиках, на котором под простыней что-то лежит. Около стола стоит патологоанатом, обращающийся к одетым в белые халаты студентам и сестрам.

Патологоанатом. Это тело неопознанного бродяги.

Мадресита. Он был твоим сыном, Америка, а теперь он мой.

Патологоанатом. Его нашли в одном из переулков Камино Реаль.

Мадресита. Подумайте, каким он был до того, как удача от него отвернулась. Вспомните время его величия, когда он был в самом расцвете и никого не боялся.

Патологоанатом. Пожалуйста, еще света!

Мадресита. Еще света!

Патологоанатом. Всем хорошо видно?

Мадресита. Да, чтобы всем было хорошо видно.

Патологоанатом. Никаких внешних признаков болезни не наблюдается.

Мадресита. У него были ясные глаза и тело боксера-чемпиона.

Патологоанатом. На теле — никаких следов насилия.

Мадресита. Он имел мягкий южный выговор и пару золотых перчаток.

Патологоанатом. Его смерть явилась, по-видимому, результатом каких-то естественных причин.

(Студенты записывают. Слышится причитание.)

Мадресита. Да, дуйте ветры, пока не рассеется тьма! У него было столько поклонниц!

Патологоанатом. И не осталось никаких законных наследников.

Мадресита. Он возвышался над всеми, как большая планета над малыми, был на голову выше всей этой молодежи, чемпион большого ринга!

Патологоанатом. Никаких друзей или родственников, никого, кто мог бы его опознать.

Мадресита. Видели бы вы этот прекрасный халат с его именем, когда он плыл в нем по проходам «Колизеума»!

Патологанатом. По прошествии определенного количества дней его тело стало собственностью государства…

Мадресита. Да — дуйте ветры, пока не рассеется тьма, — потому что лавры невечны.

Патологоанатом…И передано в наши руки за номинальную цену — пять долларов.

Мадресита. Он был твоим сыном, Америка, а теперь он мой.

Патологоанатом. Итак, начинаем вскрытие. Скальпель, пожалуйста!

Мадресита. Дуйте, ветры! (За сценой слышится плач.) Да, дуйте ветры, пока не рассеется тьма! Вы и жалобный плач, вы и звон похоронный. (Причитание становится все громче.) Плачьте по нему все, кто сир, и убог, и увечен: его бесприютный дух — это ваш дух!

Патологоанатом. Вначале вскрываем грудную клетку и исследуем сердце, чтобы иметь доказательства закупорки коронарных сосудов.

Мадресита. У него было сердце из чистого золота и такое большое — с голову ребенка.

Патологоанатом. Сейчас сделаем надрез по вертикали.

Мадресита. Вздымайся, дух! Давай! Взлети, как птичка! «Человечеству не выдержать слишком много реальности».

(Она касается его цветами — Килрой открывает глаза и медленно встает с ее колен. Он опять на ногах, протирает глаза и оглядывается.)

Голоса (кричащие за сценой). Ole! Ole! Ole!

Килрой. Эй! Эй, кто-нибудь! Где я? (Видит анатомический театр и подходит к студентам.)

Патологоанатом (вынимая из трупа-манекена блестящий предмет). Посмотрите на это сердце. Оно таких же размеров, как голова ребенка.

Килрой. Это же мое сердце!

Патологоанатом. Вымойте его, чтобы потом мы смогли найти пораженные части.

К и л р ой. Да, граждане, это мое сердце!

Г у т м э н. Блок шестнадцатый!

(Килрой ненадолго задерживается около анатомического театра: видит, как студент берет сердце и погружает его в таз на тумбочке, около стола. Вдруг студент с криком поднимает сверкающий золотой предмет вверх.)

Патологоанатом. Смотрите! Это сердце из чистого золота!

БЛОК ШЕСТНАДЦАТЫЙ

К и л р о й (бросаясь вперед). Оно мое, подонки!

(Выхватывает у патологоанатома золотое сердце. Вскрытие продолжается, будто ничего не произошло, лишь свет медленно меркнет. Но дьявольская фантастическая погоня за Килроем, наподобие той, которая велась в конце шестого блока, только начинается. Гутмэн кричит с балкона.)

Г у т м э н. Держите вора, держите труп! Его золотое сердце — собственность государства. Ловите его, хватайте этого похитителя золотых сердец!

(Килрой бросается в проход между рядами. Слышен вой сирены, воздух полон возгласов и свиста, рычания моторов, скрипа тормозов, звуков выстрелов, громоподобных шагов. В темноте зала рыщут лучи света, но преследователей пока не видно.)

Килрой (тяжело дыша, бежит по проходу). Это мое сердце! Никакому государству оно не принадлежит, и Америке тоже. Как мне отсюда выйти? Где автобусный парк? Никому не удастся положить мое сердце под стекло да еще брать за его показ деньги на содержание этой проклятой полиции! Где все? Как отсюда выйти? Или куда-то войти? Эй, кто-нибудь, помогите мне выбраться отсюда! Куда мне… куда… куда мне… идти? Идти, идти! (Выходит на балкон.) Вот это да, все пропало! Не знаю даже, где я! Вертелся-вертелся — и вот в тупике, не пойму, что же случилось, это как сон, прямо как сон… О Мария! О дева Мария! (Заходит в ложу, из которой прыгал в шестом блоке. Его освещает яркий луч света. Он поднимает голову, причитая.) Дева Мария, помоги христианину! Помоги христианину, о дева Мария! Все, как во сне…

(На крыше фургона Цыганки, около завешенной марлей кровати, в детской ночной рубашке появляется Эсмералъда. Следом за ней на крышу выходит ее мать, она держит чашку со снотворным, приговаривая.)

Цыганка. Баю-баюшки-баю, я тебе сейчас спою. Людям спать приходит срок, спит и запад и восток, спит и север, спит и юг, только ты не спишь, мой друг!

К и л р о й (тихо). Да, все, как во сне…

(Наклоняется над барьером, огораживающим ложу, держа сердце, как мяч, и наблюдая за Эсмеральдой.)

Цыганка. Допивай, утеночек, лимонад, и дрема придет к тебе на цыпочках с полным мешком снов…

Эсмеральда. Мамочка, я хочу увидеть во сне своего избранника.

Цыганка. Какого? Который еще придет или который уже ушел?

Эсмеральда. Только одного — Килроя. У него было чистое сердце!

К и л р о й. Вот это правда — когда-то было!

Цыганка. Откуда ты знаешь?

Эсмеральда. Он сам сказал.

К и л р о й. Правда, говорил.

Цыганка. Когда это?

Эсмеральда. Когда приподнял мою вуаль.

Цыганка. Детка, когда ее поднимают — оно у них у всех всегда становится чистым, но это просто естественный рефлекс и не означает ровно ничего!

К и л р о й (в сторону). Эта мамаша — просто старая циничная сука!

Ц ы г а н к а. У тебя еще будет столько фиест, моя куколка, столько других принцев — им тоже захочется приподнять твою вуальку, стоит лишь нам с Нянькой удалиться.

Эсмеральда. Нет, мамочка, я не передумаю никогда.

Килрой. Ия верю, что она не передумает.

Цыганка. Лимонадик допивай и скажи ему «бай-бай».

(Эсмеральда высасывает напиток и отдает ей чашку.)

К и л р о й (с хитрецой в голосе). Была у меня когда-то единственная верная женщина, но к ней возврата уже нет. Потому что сейчас я нашел другую. (Прыгает из ложи на сцену.)

Эсмеральда (вставая на колени). Прежде чем в доме погаснут ночные огни, буду молиться я: «Господи, душу мою сохрани!» Если, однако, уж близится час роковой, «Отче наш, — молвлю я, — с миром ее упокой!»

Цыганка. Господи, благослови мамулю!

Эсмеральда. И зеркальце, и чайный лист.

К и л р о й. Мя-я-яу!

Эсмеральда. Кто там?

Ц ы г а н к а. На площади кот бродячий.

Эсмеральда. Господи, благослови сегодня всех бродячих котов на площади.

К и л р о й. Аминь! (На пустой площади он тоже падает на колени.)

Эсмеральда. Господи, благослови всех плутов, жуликов и торгашей, которые торгуют на улице своими душами, всех не единожды проигравшихся, ибо проиграются и дальше, куртизанок, которые совершают ошибку, влюбившись, величайших любовников, увенчанных длиннющими рогами, поэта, который покинул свою любимую благословенную страну и, возможно, никогда уже туда не вернется, смилуйся сегодня с улыбкой над бывшими, перепачканными белыми перьями рыцарями, у которых проржавело оружие, отнесись с пониманием и, если можно, с нежностью к тем увядающим легендарным персонажам, которые приходят на эту площадь и уходят с нее, как почти забытые мелодии, и пусть где-нибудь и когда-нибудь вновь зазвучит это прекрасное слово — честь!

Дон Кихот (громко и хрипло, выглядывая из-под своих отвратительных тряпок). Аминь!

К и л р о й. Аминь…

Цыганка (обеспокоенным тоном). Все, хватит.

Эсмеральда. И дай мне, Господи, увидеть сегодня во сне моего избранника!

Ц ы г а н к а. А сейчас — спать. И пусть волшебный ковер снов тебя подхватит.

(Эсмеральда уползает на завешенную марлей кровать. Цыганка спускается с крыши.)

К и л р о й. Эсмеральда! Моя цыганская подружка!

Эсмеральда (сонным голосом). Пошел прочь, кот.

(Свет за марлевой занавеской постепенно меркнет.)

К и л р о й. Я не кот. Я — главное действующее лицо этой фиесты, Килрой, — обладатель золотых перчаток и золотого сердца, которое вырезали из моей груди! Вот же оно, возьми его!

Эсмеральда. Пошел прочь. Я буду грезить о своем избраннике.

Килрой. Бред какой-то — принять меня за кота! Да как же мне убедить эту куклу, что я настоящий? (Три медных шара ослепительно мерцают.) Кажется, намечается еще одна сделка! (Бросается в лавку ростовщика — вход немедленно освещается.) У меня есть золотое сердце, что мне за него дадут? (К его ногам летят драгоценности, меха, блестящие халаты и т. д. Он забрасывает сердце, как баскетбольный мяч, в лавку, собирает добычу и бежит обратно к фургону.) Куколка! Держи-ка добычу! Я отдал за это свое сердце!

Эсмеральда. Пошел прочь, кот!

(Эсмеральда засыпает. Килрой стучит кулаком полбу, потом подбегает к двери фургона и начинает в нее бешено колотить. Дверь открывается — в него летят помои. Он отскакивает, тяжело дыша, отплевываясь и утираясь. Потом отступает и впадает в ужасное отчаяние.)

Килрой. Прямо как с цыпленком! Провертели, потушили, еще и нашпиговали! А в конце концов полили соусом — искупали в помоях! И никто даже не назвал это «грубой работой»!

(Дон Кихот пристально смотрит на стены квартала бедноты. Затем отхаркивается, плюет и, пошатываясь, встает на ноги.)

Г у т м э н. Итак, старый рыцарь проснулся — значит, его сну конец!

Дон Кихот (Килрою). Привет! Это фонтан?

Килрой. Да, но…

Дон Кихот. У меня во рту полно петушиных перьев… (Подходит к фонтану — фонтан начинает бить. Килрой в изумлении отступает — в это время старый рыцарь полоскает рот, пьет, снимает камзол, собираясь искупаться, и протягивает ему свои лохмотья.) Que pasa, mi amigo?[78]

(Купается.)

К и л р о й. Грубая работа! Понимаете, о чем я?

Дон Кихот. Кому ж это понимать, как не мне? (Достает зубную щетку и чистит зубы.) Хочешь совет?

К и л р о й. Брат, здесь, в Камино Реаль, я беру все, что дают!

Дон Кихот. Не! Жалей! Самого! Себя! (Вытаскивает карманное зеркальце и причесывает бороду и усы.) Раны тщеславия, многие обиды, нанесенные нашему «Я», должны зарубцеваться, и нам, с нашими стареющими телами и дряхлеющими сердцами, лучше сносить их с благостной улыбкой, такой, например, как эта… Видишь? (Его лицо на две половины раскалывает ужасная гримаса.)

Г у т м э н. Юпитер на лицо старого рыцаря!

Дон Кихот. Иначе превратишься в пакет со свернувшимися сливками, leche mala, как мы их называем, и будешь неинтересен никому, даже самому себе! (Передает Килрою расческу и зеркальце.) И что у тебя дальше?

К и л р о й (несколько неуверенно, раздумывая). Ну, я хотел бы… отсюда выбраться!

Дон Кихот. И прекрасно! Пошли со мной.

К и л р о й (публике). Старый болван! (Потомрыцарю.) Donde?

Дон Кихот (поднимаясь по ступенькам). Quien sabe![79]

(Струи фонтана бьют уже громко и мелодично. Сбегается уличный народ, слышится восхищенный шепот. На террасу выходит Маргарита.)

К и л р о й. Эй, там же…

Дон Кихот. Шшш! Слушай! (Они останавливаются.)

Маргарита. Абдалла!

Г у т м э н (выходя на террасу). Мадемуазель, разрешите передать вам это послание. Его наверняка бы порвали, если бы в это маскарадное шествие не включился я. (Идет к «Плутокрадам» и кричит под окном: «Казанова!» Тем временем Килрой дописывает глагол «был» в надписи на древней стене.) Казанова! Великий любовник и король рогоносцев Камино Реаль! Последняя из ваших женщин подтвердила ваши векселя и ждет вас к завтраку на террасе!

(Казанова сначала выглядывает из «рабочего» окна ночлежки, затем появляется из грубой двери, измученный, небритый, в помятом костюме, но, как и прежде, несломленный. На миг он закрывает глаза, а потом выходит на яркий утренний свет.

Маргарита не в силах смотреть на него — она отворачивается с видом, который без преувеличения можно назвать мученическим. Но в то же самое время она протягивает ему руку, как бы прося защиты. После некоторого колебания он идет к ней, размеренно стуча тростью по мостовой и поглядывая на публику с кислой улыбкой: можно предположить, что он еще не свыкся с положением «бывшего» — а Казанова теперь таковым и является. Он подходит к ней, и она тянется за его рукой, хватает ее с тихим криком и судорожно прижимает к губам; спокойно глядя поверх ее золотистых волос туманным взором умирающего, боль которого может умерить только наркотик, он заключает ее в объятия.

Дон Кихот рыцарским жестом поднимает щит, громко и хрипло кричит со ступенек.)

Дон Кихот. Фиалки пробились сквозь стену скал!

(Вместе с Килроем выходит через арку.)

Г у т м э н (публике). Что ж, главное уже сказано, а значит… (за кулисы) занавес можно опускать! (С грацией толстяка отвешивает поклон.)

КОНЕЦ