Утро выдалось пасмурным и холодным. Мельчайшие острые пылинки с моросью настойчиво осаждали воздух и делали краплёным пока ещё сухой асфальт. Художественный руководитель Вадим Петрович Лебешинский сегодня пришёл с запавшими белесоватыми щеками и нервно вздрагивающей верхней губой. Вадим Петрович стоял у дверей театра, в светло-коричневом кашемировом пальто со странным воротником из экзотического неведомого меха. Свободный узел его шейного платка украшал зелёный камень внушительных размеров, что говорило о… впрочем, совсем неважно, о чём это говорило. Стоял Вадим Петрович в одиночестве, докуривая первую за сегодняшнее утро сигарету. Он то и дело отворачивался от занудного ветра, налетающего одновременно со всех сторон, поднимая свой причудливый чебурашковый воротничок и пытаясь максимально, насколько это было возможно, в него спрятаться. Мимо Вадима Петровича, вежливо здороваясь, торопливо кланяясь, прячась от непогоды и не дожидаясь ответа руководства в его лице, проходили служители искусства и разный прочий театральный персонал. Люди входили в отворённую половину двойной деревянной двери со всё ещё сохранившимися старинными бронзовыми ручками. Вадим Лебешинский монотонно и скучно кивал головой куда-то в сторону или вслед, без всякого при этом выражения на лице. Так и стоял он, то прячась, то кивая, до тех пор, пока наконец не увидел приближающуюся статную мужскую фигуру Сержа Романовского, которая, как маяк, высилась и светилась над всей этой утренней суетой, отчего вздрагивающая верхняя губа Вадима Петровича превратилась в откровенно дрожащую.
– Доброе утро, Серж. Прекрасно выглядите, – первым, против обыкновения, против жестких правил иерархии, поздоровался Вадим Петрович, вызывающе и любопытно глядя на Сержа, делая при этом отвратительно-сладкие глазки.
– Доброе, доброе, Вадим Петрович, – нехотя отозвался Серж, не обращая внимание на любезный тон Лебешинского. Хоть Вадим Петрович и не сделал Сержу совершенно ничего дурного, однако Серж его слегка недолюбливал и не считал особенно нужным это скрывать. Романовский почему-то, непонятно почему, высоко ценил в мужчинах исключительно мужские качества, а не только рабочее вдохновение. Ценил, даже несмотря на то, что в себе самом он их искал-искал, но почти не находил. Может быть, именно поэтому-то он их тщательно выискивал у других, а не находя, искренне от этого огорчался. Серж вырос без отца, и именно этих самых мужских качеств ему-то как раз и не хватало в жизни.
Вадим Петрович Лебешинский, напротив, имел любящего отца. Вадим родился и вырос в театре, потому что был из артистической семьи. Его отец и дед долгие годы служили дирижёрами в академических театрах. Вадим обожал сцену, сходил с ума от радости, каждый день приходя на работу. И всё было бы неплохо, если бы его жизнь не была отягощена одним неприятным обстоятельством. Вадим был приверженцем любви небесного цвета, отчего жизнь его была давно и изрядно подпорчена. Однако все унижения, с которыми ему пришлось столкнуться, он переносил с мученической покорностью, на судьбу не роптал и внешне выглядел вполне спокойным, если не сказать уверенным в себе, однако внутри очень и очень переживал. Переживал, видя слишком часто на лицах людей какую-то неприязненную насмешливость, брезгливость, а то и отвращение. Люди вели себя странно по отношению к Вадиму, словно, постояв рядом с ним несколько минут, они имели шанс заразиться от него этой самой небесной любовью. И лишь в театре к нему все относились с искренним дружелюбием, в редких случаях с добродушным состраданием, приписывая все жизненные недоразумения Вадима Петровича прихотям его заблудшего рассудка, но уже без всякого осуждения и ужаса. В театре никто особенно не придавал значения его альковным предпочтениям, всем было не до этого. Только здесь он чувствовал себя защищённым, только здесь он был в безопасности, мог смеяться, шутить, только в этих старых стенах он имел возможность радоваться жизни. Сцена и закулисье были у него в крови, потому что здесь он был невиновен, а вот для реальной жизни Вадим Петрович создан не был, ибо там он чувствовал свою вину. Он был настоящим мечтателем, а театр – то самое место, где такому странному созданию и полагается находиться.
Войдя в вестибюль, всегда любивший женщин и только женщин, Серж Романовский был немного раздосадован этим утренним не в меру любезным приветствием руководства. Серж постоял на ступенях, поглядел по сторонам, словно кого-то отыскивал или делал вид что отыскивает, а потом, не оборачиваясь, быстро начал подниматься по лестнице из светлого камня с двумя солидными колоннами по краям. Вадиму Петровичу ничего не оставалось, как с тоскливой завистью посмотреть ему вслед и закурить ещё одну сигарету, чтобы освободить свою тяжелую голову от гнетущих дум и направить все свои силы на служение музам. С умным и грустным лицом он встал под навес крыши, дабы не подмочить, не испортить пальто (собственная репутация его сейчас не интересовала), оказавшись застигнутым налетающим дождём.