Железная Роза

Одиннадцатый день — воскресенье, 18 марта

Первой моей мыслью, когда я проснулся, было: сегодня воскресенье и мне не нужно делать вид, будто я отправляюсь на службу в «СЕЛМКО». Само собой, подслушанный телефонный разговор свидетельствовал, что Марте известно: «СЕЛМКО» — всего лишь фальшивое прикрытие, так что я мог бы и не продолжать игру. Но я решил ничего не менять в своем поведении: я чувствовал себя в большей безопасности, если Зильберман и компания будут по-прежнему думать, будто я не знаю, что «они» знают.

Марта еще спала. Услышав, что я зашевелился, она проснулась и открыла глаза. Наши взгляды встретились. Я импульсивным движением погладил ее по щеке, о чем тут же пожалел: не хочу больше желать ее, не хочу ее любить. Я хочу ее ненавидеть и уже ненавижу! Она потянулась, как кошка, и зевнула. Я не удивился бы, если бы увидел, как она выпускает и убирает когти. Я сел.

— Как ты посмотришь на то, если мы совершим небольшую поездку?

— Куда?

— В один замок, который мне хочется посмотреть. Замок Клаузен.

— А это далеко?

— Поблизости от немецкой границы.

— Да? А почему тебе захотелось его посмотреть?

— Просто так. Ну что, едем?

— Если ты хочешь…

Прежде чем вылезти из постели, Марта еще раз зевнула; на лице у нее было написано полное безразличие, но я чувствовал, что она страшно раздражена. Ну естественно, овца и та не пойдет покорно на бойню, где ее зарежут.

Она вошла в ванную, когда я там был, критически посмотрела на свое отражение в зеркале:

— Господи, ну и лицо!

Я машинально бросил:

— Лицо как у всякой танцовщицы, что пляшет перед матросами.

Марта пожала плечами и спустилась в кухню сварить кофе. Воздух вибрировал от сдерживаемой агрессивности, но мы вели себя ровно и вежливо; то была та разновидность опасной вежливости, которая частенько предшествует самым чудовищным взрывам ярости. Я даже подумал: это лучший выход — уехать из дому, и даже неважно, посетим мы замок или нет.

В десять мы были готовы ехать. Я захлопнул дверцы нашей «Лады».

Погода была чудесная, на сей раз по-настоящему чудесная, на горизонте ни облачка. Как на заказ, воскресная. На Марте был ирландский зеленый шерстяной свитер, который очень шел к ее матовой коже. Она сидела прислонившись головой к боковому стеклу, далекая, отсутствующая. Я вел и все пережевывал в мозгу слова Ланцманна. Он считает меня сумасшедшим, это совершенно очевидно. Но, с другой стороны, я убежден, что у той таинственной пациентки, что приходила к Ланцманну, был голос Марты, и я узнал его. Неужели и он участник заговора? Подозрение впилось в меня, как стрела.

Ланцманна я знаю уже пять лет, с того нелепого майского дня 1985 года, когда я оказался на волосок от смерти. Я решил снова повидаться с ним, после того как мы объединились с Максом, Беном и Филом. Разумеется, я никогда ничего не рассказывал ему о своей противозаконной деятельности, и тем не менее это человек, который знает меня лучше, чем кто бы то ни было. То есть он мог дать наиболее полные сведения обо мне любой секретной службе. Если только они не пытаются использовать его без его ведома…

Глубоко вдохнув прохладный горный воздух, я решил хотя бы некоторое время не думать обо всем этом. Мы быстро ехали, ехали, следуя маршрутом, который я наметил по карте. В общем-то я ждал, что на подъезде к замку почувствую некоторую дурноту, а то и эту чертову головную боль, ан нет, ничего такого не произошло, и в двенадцать пятьдесят шесть передо мной явился замок Клаузен. Марта зашевелилась на своем сиденье. Все время, пока мы ехали, она была спокойна, делала вид, будто любуется пейзажами. У подножия холма я сбросил скорость и свернул на дорогу, ведущую к воротам.

— Ты уверен, что в замок пускают посетителей?

— Если верить путеводителю, там есть сторож, у которого надо попросить открыть.

Марта вздохнула, словно человек, утративший надежду воспрепятствовать тому, что должно произойти, и замкнулась в себе.

Я остановил «Ладу» перед массивными воротами из черного кованого железа. Подметенная аллея вела к главному зданию, квадратному строению с башенками, стрельчатыми арками, бойницами, потрясающему смешению архитектурных стилей разных веков. Наружу свешивалась отполированная цепь колокола, и я с силой дернул за нее. Странное ощущение возникло во мне. Что-то наподобие восторженного возбуждения. Показался старичок, он медленно брел по аллее. На нем был темно-синий фартук, на голове соломенная шляпа садовника, а на поясе висела огромная связка ключей. Буколическая картинка из давно минувших времен. Так и ждалось: вот сейчас прозвучит клаксон старинного «Дедион-Бутона» и увидишь бегущих девушек в белых муслиновых платьях. Воздух был напоен ароматом жимолости.

Старичок сторож наконец доплелся до ворот и уставился на нас. Не успел я и слова произнести, как он вдруг пронзительно вскрикнул, схватился руками за грудь и рухнул на землю. Он хватал ртом воздух, точно рыба, вытащенная из воды. И мы не могли ничем ему помочь: калитка заперта на ключ! Я в панике повернулся к Марте:

— Марта, у него приступ!

— Надо вызвать врача. Придется поехать в город… Вот что, поезжай, а я останусь тут на случай, если он придет в сознание. Только быстро!

Я вскочил в «Ладу» и покатил по петляющей по склону дороге. Найти врача в воскресенье дело не простое. Молодой врач, которого я буквально сорвал с партии в теннис, в конце концов согласился съездить, и я повез его в замок. Старик сторож пришел в себя: он хрипло дышал, лицо у него было синее, нос заострился. Он все так же прижимал руку к сердцу. Марте удалось добиться, чтобы он подсунул ключи под калитку, и теперь она сидела около него, поддерживая голову. Врач быстро его осмотрел и покачал головой с тем особенным выражением лица, которое обычно сопутствует установлению факта скорой и неизбежной смерти. Этакая смесь безнадежности, горечи и злости.

— Надо вызывать «скорую помощь»…

— В замке должен быть телефон.

Мы почти бегом устремились по аллее. К счастью, старик оставил входную дверь незапертой. Следом за врачом я ворвался в огромный холл с до блеска натертым паркетным полом, залитый желтоватым светом, что струился сквозь застекленную крышу. Обставлен он был футуристической мебелью, помесью современного итальянского дизайна с наиболее оригинальными разработками тридцатых годов. Врач обернулся ко мне:

— Вы тут видите телефон? Он вот-вот отдаст Богу душу!

— В кабинете, направо.

Обитая черной кожей дверь вела в просторный кабинет, украшенный десятками фотографий. На большом квадратном столе — стеклянная столешница, которую поддерживают четыре льва черного дерева, — стоял ультрасовременный телефонный аппарат.

Врач ринулся к нему и лихорадочно набрал номер. Я слышал его разговор, но, по правде сказать, не слышал ни единого слова. Я рассматривал снимки, которые покрывали все стены. На всех на них без исключения были запечатлены военные или исторические события времен Второй мировой войны. Сожжение книг в Берлине. Разбитые витрины еврейских магазинов. Люди с желтыми звездами, которых избивают или тащат по улицам. Люди в лохмотьях, худющие, изможденные, на аппельплаце концлагеря…

Отличные увеличения, прекрасные паспарту. Некоторые фотографии казались почти банальными, поскольку неоднократно появлялись и в журналах, и на телевидении. Но были и другие, страшные, которые просто невозможно было смотреть, запретные для печати, доступные только исследователям или тем, кто их сделал. Зверские казни скелетоподобных мужчин и женщин, бульдозеры, сдвигающие горы трупов, медицинские эксперименты, проводимые на заключенных, чьи безумные взгляды уловил объектив фотоаппарата. Я отвернулся, потрясенный до глубины души, но, куда бы я ни бросил взор, всюду было одно и то же. И везде сановники Третьего Рейха в парадных мундирах. Вытянувшиеся во фронт, улыбающиеся в объектив военные в полевой форме, с застывшими глазами, в которых сквозит одержимость. Настоящий музей ужасов, преследующий тебя безнадежными взглядами, в которых уже нет даже страдания и вообще ничего человеческого. Мне захотелось закрыть лицо. Только бы не видеть. Не видеть мясницкие крючья, на которых под подбородок подвешены люди, топоры, отрубающие живые ноги… Кому могло прийти в голову увесить свой кабинет подобными снимками?

Врач закончил разговор. Быстро, с отвращением обвел взглядом стены:

— Господи, что за страсти?! Ну ладно, они высылают машину «скорой помощи», я возвращаюсь туда.

Я молча кивнул, загипнотизированный фотографиями, что окружали меня, — точь-в-точь как мышь, попавшая в змеиное кубло. На столе стояла фотография мужчины сурового вида. Седые, коротко стриженные волосы, подчеркивающие квадратность лица, нос с горбинкой, глубоко посаженные орлиные глаза — одним словом, карикатура на прусского аристократа. Глаза, а также линия бровей и скул показались мне поразительно знакомыми. И полный, четко очерченный рот, приоткрывший в иронической полуулыбке зубы. Я знал, кто этот человек. Лукас фон Клаузен. Знал так же бесспорно, как чувствовал биение своего сердца.

Послышались шаги, кто-то шел по коридору с черно-белым каменным полом. Но они долетали до меня смутно, как бы издалека. Я смотрел на телефонный аппарат. Телефон! Это было как озарение. Откуда я мог знать, где находится телефон? Я же здесь никогда не бывал! Охваченный паникой, я повернулся к двери. В нее было вставлено венецианское зеркало, и я увидел свое отражение. Сорокадвухлетний мужчина с короткой прической, в старых черных вельветовых брюках, сером свитере с круглым воротом… Эти глаза, эти брови, эти скулы — я понял, где я их видел. Это же мои!

Я бросился к портрету старого Лукаса. Да, никаких сомнений. Итак, если надпись, которая была на найденном Грегоре, не лжет, Лукас фон Клаузен, эта старая нацистская сволочь, был нашим отцом — отцом, о котором я до сих пор не знал, кто он, откуда. Я разрывался между двумя чувствами — отвращением при мысли о подобном происхождении и возбуждением от открытия. В голове у меня что-то дрожало, словно она хотела дать мне какой-то сигнал, который я, к сожалению, не способен был расшифровать. Все это имело определенный смысл, сейчас я был в этом совершенно уверен. Шаги достигли двери, и в тот момент, когда я осознал, что это вовсе не шаги Марты, и круто повернулся, что-то обрушилось мне на голову.

От удара я рухнул на колени. Меня ударили снова, но я свернулся, сгруппировался, и удар попал по плечу, и из него по всему телу рванула волна боли. Явно дубинка. Я увидел коричневые брюки, широченную, как лопата, лапищу, действительно сжимающую тяжелую дубинку. Я собрался с силами и резко выбросил обе ноги, целясь в пах напавшему. Он не сумел увернуться и упал на стол, сшибив в падении телефонный аппарат. Я, тяжело дыша, поднялся, но он уже снова бросился на меня. На голове у него был темно-синий шерстяной капюшон, и я видел только его глаза — блекло-голубые, в которых горела холодная злоба. Дубинка взметнулась, как разъяренная змея, я отпрыгнул в сторону, но он все-таки приласкал меня по ребрам. Дыхание у меня перехватило, и я прислонился к стене.

А он не промолвил ни слова. Молча наблюдал за мной, готовый к атаке, полный решимости разможжить мне череп. Судя по его росту и сложению, я готов был поклясться, что это Грубер. И никаких звуков снаружи. Где «скорая помощь»? Только я подумал об этом, раздалась сирена. Приехали. А Марта? Куда подевалась Марта? Этот гад бросился на меня, крутя дубинкой. Я кое-как парировал удары левым предплечьем, и, ей-Богу, не понимаю, как у меня остались целы кости. Дубинка, налитая свинцом! Я стремительно выбросил правую руку, схватил его за яйца и со всей силой сжал. Взвыв, он согнулся пополам, а я левой рукой нанес ему резкий удар по рту. У меня было ощущение, что зубы у него хрястнули; на капюшоне появилась кровь. Рот, глаза, яйца — самые уязвимые места у мужчины, неважно, карлик он или великан. Озверев от ярости, он обрушил на меня целый град ударов. Мне оставался единственный выход. Собрав все силы, я перепрыгнул через стол и, вдребезги разбив стеклянную дверь, оказался на куртине гортензий, весь в мелких порезах от осколков. Человек в капюшоне тоже выскочил из кабинета.

Я поднялся на ноги и бросился бежать, весь нашпигованный с головы до ног мелкими крупицами стекла.

Я ворвался в кипарисовую аллею, вихрем промчался мимо пруда, вдоль берегов которого росли кувшинки; дыхание у меня прерывалось, в горле, казалось, застрял горячий уголь.

А тот в капюшоне гнался за мной, и я прямо чувствовал, как он исходит слюной при мысли, что еще немного и превратит меня в кровавое месиво. В руке у него появился какой-то черный предмет. На секунду он остановился, чтобы что-то надеть на этот предмет, и я вмиг сообразил: глушитель на кольт «питон». Да, игра в бирюльки кончилась. При виде «скорой помощи» с распахнутыми дверцами, похоже, он немножко растерялся. Я же воспользовался этим, чтобы сделать хороший спринтерский рывок к воротам. Старик все так же лежал на земле. Но Марты не было видно. И врача тоже.

Я несся как сумасшедший, зигзагами, хватая ртом воздух. Я должен добежать до ворот! И я уже почти добежал, когда удар в плечо швырнул меня наземь. Ах гад! Подстрелил-таки! Вторая пуля впилась в дорожку у самой моей головы, разбросав гравий. Я чувствовал, как по руке у меня течет кровь. Но все-таки я встал, хоть ноги у меня дрожали. Два санитара с белыми масками на лицах устремились ко мне. Колени у меня вдруг подогнулись, и я упал им на руки.

— Он… вооружен… Осторожней…

Ни слова мне не ответив, они быстро затащили меня в «скорую помощь». Краешком глаза я видел застывшее тело старика сторожа, его неподвижный, устремленный в небо взгляд. Он был мертв. Я глянул назад: аллея, ведущая к замку, пуста. Ни следа сумасшедшего в капюшоне. Только порхают бабочки да веет легкий, приятный ветерок. И однако же я получил пулю в плечо и истекал кровью. Я попытался ощупать рану, но санитар, тот, что повыше, велел мне не двигаться и привязал ремнем к носилкам. Второй сделал укол.

Я хотел им сказать, что надо забрать тело старика, что моя жена исчезла, что меня хотели убить, но слова лопались у меня на губах, как мыльные пузыри. Во всем теле была слабость, санитар казался страшно далеким. Каждое движение стоило мне чудовищного усилия.

Заработал мотор. Но это был не мотор «скорой помощи». Я медленно повернул голову. И увидел в окно отъезжающую машину. Каштановый «форд». Я узнал водителя. Это был тот самый человек в плаще, которого я видел в Брюсселе несколько световых лет назад, сперва в метро, а потом в аэропорту. Может, у меня галлюцинации? Я поискал взглядом санитара и вдруг обнаружил, что на соседних носилках кто-то лежит. Я напряг зрение, чтобы разглядеть, кто это, и в конце концов мне удалось различить сквозь тьму лицо лежащего. Я хотел закричать, но у меня ничего не получилось.

На меня глазами цвета соломы смотрел тот молодой врач, горло у него было перерезано от уха до уха.

В эту секунду наша «скорая помощь» резко рванула с места, и мы поехали вниз с холма. На каждом повороте голова мертвеца, моталась на белой простыне, и у меня возникло жуткое чувство, что она вот-вот оторвется и подкатится ко мне. Я тщетно пытался вырваться из связывающих меня ремней. Взвыла сирена. Полиция? Наша машина затормозила. Рядом с нами остановилась вторая «скорая помощь», я видел синий крест на ее кузове. В горле была чудовищная сухость, губы распухли и онемели. Я чувствовал, как сознание затягивается мраком. Они мне вкатили наркотик.

Мужской голос с сильным швейцарским акцентом:

— Вы не из Клаузена едете?

— Оттуда. Ложный вызов.

— Ничего не понимаю. Нас вызвали, сказали: сердечный приступ.

— Нас тоже, но там никого нет.

— Что за дурацкие шутки!

Их голоса долетали до меня искаженными, с опозданием. Я должен поговорить с этими людьми: пусть они меня освободят. Я рванулся, но не мог шевельнуться: ремни сжимали мне грудь. Плечо горело огнем. Попытался позвать — не получилось.

— Ну привет! Буржуазия нас ждет!

— Пока!

Моя последняя надежда на спасение спокойно поехала вкушать воскресное фондю.

Мы тоже тронулись. Куда они меня везут? От тряски волны боли расходились по всему телу. Я попался в ловушку. Из-за меня погиб ни в чем не повинный молодой врач. От этой мысли рот у меня наполнился горечью, и я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, в глаза мне ударил солнечный свет. Я попытался защититься от него, но не смог даже шевельнуть руками. От нелепой мысли, что их ампутировали, меня охватила паника. Но наконец я догадался пошевелить пальцами и обнаружил их на обычном месте. Я просто-напросто связан. Постепенно привыкнув к свету, я осмотрелся. Увы, меня пробудило не жаркое пляжное солнце на мальдивском пляже, а безжалостный свет галогенной лампы прямо над головой. Вокруг обитые стены. Никаких окон, одни обитые стены… Меня охватил страх. Я приподнял голову, чтобы взглянуть на себя. Я был упакован в смирительную рубашку веселенького ярко-розового цвета, выбранного, видимо, для подобного рода одеяний в результате многоречивого семинара по проблеме лечебного воздействия приятных для глаза расцветок.

Что это, галлюцинация, вызванная наркотиком, или я действительно заперт в палате психиатрической лечебницы? Во рту горечь, но голова совершенно ясная. Да, никакого сомнения, таинственные спасители упрятали меня в психушку. Меня встревожило какое-то гудение, и, обшарив комнату взглядом, я очень скоро обнаружил прикрытый от света лампы темный глаз видеокамеры, установленной прямо надо мной.

Я уставился в камеру и попытался заговорить, но с моих губ срывались какие-то нечленораздельные звуки. Изо рта на шею вытекла струйка слюны. Я хотел сплюнуть, но не мог наклониться. К тому же я чувствовал резь в переполненном мочевом пузыре. Я снова попытался заговорить, и через несколько секунд мне все-таки удалось произнести скрежещущим голосом, который драл мне горло:

— Я хочу поссать…

Ничего не произошло. Джеймс Бонд не явился, чтобы спасти меня, Марта тоже не возникла у моего ложа в шапочке медсестры.

Я уж было подумал, что придется опорожнить мочевой пузырь под себя, но тут часть обитой стены откатилась в сторону, открыв проем, в котором показался незнакомый санитар в белой маске, скрывающей лицо. В руке он держал утку. Я прохрипел ему с насмешливой гримасой:

— Вы страшно любезны…

С безучастным видом он подставил мне утку и подождал, пока я опорожнюсь. После чего удалился.

Неплохо начинается… Обслуга безупречная, но несколько холодноватая. А может, я переправлен прямиком в ГУЛАГ? Нет, гулагов больше не существует. Или в какое-нибудь тайное подразделение ЦРУ? В один из их центров, в которых проводят допросы и производят промывание мозгов и о которых сочинено столько дешевых романчиков… Очень даже может быть, если меня считают молодым блестящим агентом Восточной Германии. Но и Восточной Германии больше нет. В конце концов, в моем положении есть одно преимущество: ни Макс, ни комиссар Маленуа не полезут сюда разыскивать меня. А отрицательный аспект состоит в том, что меня, похоже, похитила банда, соперничающая с бандой Зильбермана—Грубера. Убивать они меня не собираются, и вот это-то больше всего пугало меня. От меня чего-то хотят, чего-то, о чем я не имею ни малейшего представления, и уж явно постараются вырвать эти неизвестные мне сведения всеми возможными способами, главным образом крайне неприятными…

Я размышлял о своем пробеге по аллее замкового парка, о Марте, которая растворилась в воздухе, бросив меня убийцам, и тут обитая стена вновь отъехала в сторону. Тот же самый санитар принес поднос со стаканом воды, таблетками и какой-то кашей. Поставив поднос на пол, он вытащил из кармана резиновую воронку и вставил мне ее в рот, предварительно зажав двумя пальцами нос, чтобы заставить меня разжать зубы. После этого он стал заливать в воронку кашу, и я вынужден был глотать ее, чтобы не подавиться. Накормив меня таким прагматическим, но не слишком сентиментальным способом, он влил в меня стакан воды вместе с двумя таблетками, извлек воронку и сделал укол.

И я опять отключился. Мне казалось, что мне что-то говорят. Но я не мог ответить. Мимо меня проскользнула Марта, крича: «Берегись! Берегись!», — но Грубер своей могучей лапищей оторвал ее от меня и стал безжалостно меня избивать. Надо мною склонилось дружественное лицо: улыбка доктора Ланцманна, но глаза — то были глаза безжалостного, голодного хищника. Он хотел пожрать мой мозг. Я вопил: «Нет! Нет!» — и вдруг оказался в самолете высоко за облаками. Я парил среди безмолвия. Безмолвие.

Не знаю, сколько времени пробыл я в таком полубессознательном состоянии, перемежающемся чудовищными, мучительными видениями, в которых были кровь, кровь и злоба. В какой-то момент передо мной возник образ моего отца, чудовища, изверга, который тем не менее, вне всяких сомнений, был моим отцом; он стоял, вперив в меня безумный взгляд, и я видел его так резко и отчетливо, что мгновенно проснулся.

Лампа не горела. Тьма чернильная. Еще не вырвавшись из кошмара, я поднял, защищаясь, руки и с удивлением обнаружил, что они действительно у меня над головой. На мне больше не было этой веселенькой смирительной рубашки. Что случилось? Я напряг слух, но не уловил ни единого звука. Видно, комната очень хорошо звукоизолирована, меня окружало молчание. Но в любом случае я должен воспользоваться этой неожиданной темнотой, потому что, какова бы ни была ее причина, мои тюремщики не замедлят вернуться.

Я встал, голова закружилась, и мне пришлось ухватиться за свое ложе, чтобы не упасть. Медленно поводя рукой вокруг, я наткнулся на столик на колесиках, на котором что-то лежало. О, больничный столик! Сильный запах дезинфекции укрепил меня в моем предположении. Вот почему я не в смирительной рубашке. Они собрались оказать мне помощь, в которой я несомненно нуждаюсь, чему подтверждение стреляющая боль в плече.

Значит, они не собираются убивать меня — приговоренному к смерти нет смысла оказывать медицинскую помощь. Но многие малопочтенные произведения, относящиеся, скорей, к разряду чтива, научили меня, что есть множество вещей стократ хуже смерти. Осторожно продолжая разведку, я нащупал хирургические ножницы. Воспользовавшись своим ложем как исходным пунктом, я добрался до стены, в которой открывался проход для санитара. Тщательно ощупал ее, но в полной темноте мне не удалось найти механизм, открывающий дверь, если только таковой находился внутри, что крайне сомнительно. Я присел на корточки у стены и стал ждать.

Ожидание было недолгим. Не прошло и минуты, после того как я сел в дозор, за перегородкой послышались торопливые шаги, дверь откатилась, и луч электрического фонарика прошелся по комнате. Времени раздумывать у меня не было; я всем своим весом устремился вперед и вверх, нанеся вошедшему короткий удар острием ножниц. И почувствовал, как их лезвия входят в тело; раздался хриплый крик, который я постарался заглушить, наудачу ударив кулаком: крик позволил мне определить, где у него голова. Он медленно оседал. По руке у меня текла горячая липкая жидкость.

Фонарик покатился по полу, потом остановился; луч света был направлен на нас. Это оказался мой санитар. Ножницы глубоко вонзились ему в грудь сантиметрах в десяти от сердца, и на обитый пол струилась кровь. Дышал он с трудом, глаза у него были широко открыты. Стараясь не смотреть, я снял с него халат, шапочку и маску. А когда снял маску, то глазам своим не поверил: передо мной было лицо человека из каштанового «форда». Но похоже, наши встречи на этом закончились. Я пощупал у него пульс, на шее. Пульс был немножко, может, учащенный, но был. Будем надеяться, что его скоро обнаружат. Возможно, он не желал мне зла, а я, возможно, только что совершил убийство. Ну что ж, одним больше. Меня превратили в преследуемого, загнанного зверя, и горе тому, кто встанет мне поперек пути.

Я поднял фонарик, надел на лицо маску и выскочил вон из комнаты. Плечо страшно болело, я едва держался на ногах. Оказался я в длинном коридоре с двумя рядами дверей, ведущих, вероятней всего, в палаты наподобие моей. Что это? Психиатрическая лечебница? Или центр пыток? До меня долетали раздраженные, нервные голоса:

— Черт, когда же, наконец, его исправят?

— А где Деде? Куда он делся?

— Пошел поглядеть, как там новенький.

— Ох зададут нам головомойку!

— А при чем тут мы? Мы, что ли, испортили этот сраный генератор?

Ага, авария. Произошла авария. Я поднялся по лестнице, покрытой блекло-зеленым линолеумом и оказался в холле. Там без толку и ладу суетились люди, прочерчивая темноту лучами фонариков. Я замер. Порыв холодного воздуха коснулся моего лица. Кто-то оставил открытой дверь! Я направился к выходу, держа перед собой фонарик. Меня, видимо, принимали за Деде, никто мне не сказал ни слова. Они все были заняты исправлением чего-то, что сломалось. Я добрался до двери, погасил фонарик и выскользнул наружу.

Я оказался в просторном парке с вековыми деревьями, но, увы, у меня не было досуга любоваться пейзажем. Буря разошлась вовсю. Лило как из ведра; с шумом низвергались потоки воды, срывая листву; порывы ветра прорывались сквозь ветви дубов, раскачивали верхушки кипарисов. Исключительной силы гроза, видимо, прервала подачу электричества, а свой автономный генератор они не могли запустить. Благодаря этому заурядному техническому происшествию я оказался на свободе, Деде — между жизнью и смертью, но в общей системе миропорядка это имело значения ничуть не больше, чем если бы сдвинулись с места две песчинки.

Чувствуя боль во всем теле, я под вой ветра продирался сквозь струи дождя. Мне было холодно, болела голова. В ране пульсировала кровь, причиняя мне острую боль. На секунду я остановился под деревом, чтобы перевести дыхание. Потоки воды стекали по халату санитара, леденя мне тело, но заодно смывали с него кровь. В дверях здания заплясали фонарики, их лучи были направлены в парк, по которому я пробирался. Слышались голоса, кричащие что-то нечленораздельное, тонущее в шуме грозы. Но я понял: объявлена тревога. Спокойная жизнь кончилась!

Согнувшись, я побежал, шлепая по грязи, которой покрыты были аллеи, а за спиной у меня лучи фонариков обшаривали ночь. Сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди, во рту было сухо; сухость и противный горький вкус — последствие наркотиков, которыми меня пичкали; к тому же я трясся от холода. Наконец я добрался до ограды и высоченных ворот, которые перекрывали вход на территорию лечебницы. Собрав последние силы, я забрался на шероховатую, бугорчатую ветвь ближнего к ограде дуба. В том состоянии, в каком я находился, и речи не было, чтобы перебраться через ворота или через стену. Несмотря на холод, я исходил кислым потом, который смешивался с дождем, давая мне полное ощущение, будто я погибаю во время боя в болотах. Сквозь шум бури прорвался звук подъезжающей машины. Темно-синий «эспас» затормозил перед воротами, из него вылез санитар со связкой ключей в руке и длинным фонарем, которым он светил прямо перед собой.

Я мигом смекнул: из-за аварии электрическая система управления воротами не работает. Это был мой шанс. Едва он отошел от машины, я соскользнул по стволу дуба. Бесшумно прополз по мокрой траве, прокрался вдоль кузова машины и через широко распахнутую дверцу скользнул на место водителя. А водитель, рыжий верзила с физиономией тренера из летнего бойскаутского лагеря, чертыхался, открывая замок под проливным дождем. Добрейшая душа, он не выключил мотор, поставив его на нейтралку! Скрючившись на сиденье, головой на уровне баранки, я перевел рычаг скоростей на первую. Рыжему наконец удалось распахнуть тяжелые створки; что-то бурча, он толкнул их, чтобы распахнуть шире.

— Ну что? — донесся откуда-то сзади голос.

— Уже еду! Если ты думаешь, что это просто, то зря. Ну да в любом случае далеко уйти он не мог, — крикнул в ответ рыжий.

Он повернулся ко мне, а я на полную катушку выжал педаль газа. Машина рванулась вперед, и рыжий отпрыгнул в сторону, завалившись в ровно подстриженные кусты; вид у него был растерянный и недоверчивый, какой только и может быть у человека, который видит, что его намерена задавить машина без шофера. Я выпрямился — в самое время, чтобы не врезаться в стену, и укатил в беспросветную ночь. Взглянув в зеркало заднего вида, я увидел, что рыжий отчаянно машет руками посреди аллеи и вскоре к нему присоединились еще несколько белых силуэтов.

Дорога вилась по холмам. Я вел одной рукой и ехал с максимально возможной скоростью на пределе видимости. В свете фар показался придорожный щит-указатель, и теперь я уже знал, куда меня запрятали. В клинику Ланцманна. Но, по правде сказать, меня это ничуть не удивило. С минуту я раздумывал, а не завернуть ли к нему домой, но потом решил, что там у него уже, наверное, собран комитет для встречи. Мне надо ехать туда, где меня никто не ждет — ни Ланцманн, ни Зильберман, ни… Я взял направление к немецкой границе. Если я хочу что-то понять, я должен отыскать следы своего брата.