Железная рука

ГЛАВА 1

Сен-Лоран-дю-Марони. — Комендант. — Прибытие почты. — Два пассажира. — Инженер и фактотум[157].— В коляске. — Первый каторжник. — Как индейцы доставляют заключенных. — За двадцать пять франков. — Негодование. — Великодушный жест. — В дорогу.

Сен-Лоран-дю-Марони[158]. Часы показывали восемь часов утра. Погода стояла тяжелая: было сыро и душно. На свинцовом небе висело раскаленное солнце. Одетый в куртку с голубыми обшлагами и воротником, в белом шлеме, с револьвером у пояса рассыльный при коменданте постучал двумя короткими ударами в дверь столовой.

— Войдите!

— Господин комендант, голландский посыльный!

Красивый мужчина лет сорока, с холодным взглядом, спокойным и решительным лицом, заказывал первый завтрак. Он жестом выразил неудовольствие и поднялся навстречу рассыльному:

— Как! Уже?

— На час раньше… для нас это полная неожиданность.

— Но что же это? Фары на шпиле[159] не подали никакого сигнала?

— Нет, комендант!

— Почему?

— Кажется, телеграф больше не работает.

— Ах вот как! И меня не предупредили? Неделя ареста начальнику бригады. И столько же мастеру. Гром и молния! Мне ведь предстоит принять двух пассажиров… Я ожидаю…

— Извините, господин комендант! Я велел закладывать коляску. Все готово.

— А, хорошо! Благодарю. Велите подавать.

— Да, господин комендант.

Невзирая на военный титул, этот человек являлся личностью вполне гражданской, хотя и всемогущей. Ибо после правителя колонии и главного директора тюремной администрации, чья резиденция[160] располагалась в Кайенне, здесь он был полновластным хозяином. Держал в руках все структуры власти: гражданскую, административную и военную, на свой страх и риск заправлял этой огромной машиной, в которой скапливались отбросы метрополии:[161] четыре или пять тысяч ссыльных и каторжников. Работа была тяжелой, требовавшей умения и железной воли.

Комендант бросил салфетку и буквально вылетел в прихожую, надел шлем, открыл зонт и впрыгнул в ландо[162], стоявшее у веранды.

В повозку были впряжены две лошади, а место кучера занимал странный тип с гладкой, как яйцо, головой и хитроватым лицом — один из заключенных, обращенный в возницу.

Комендант с ворчанием сел и закричал:

— Быстрее!

Ландо помчалось во весь опор и вскоре прибыло к месту назначения.

Возбужденная толпа уже собралась.

Офицеры, их помощники, солдаты морской пехоты, служащие, чиновники, старатели, промышленные рабочие, все бледные от анемии, прибежали на звук магического[163] слова «почта». Новости с далекой родины… О! Почта! Сколько надежды! Сколько радости! А вместе с тем сколько горьких разочарований!

Комендант вышел из коляски, ответил поклоном на приветствия и подошел к главному врачу.

— Здравствуйте, доктор! У вас все в порядке?

— Да, комендант. Санитарное состояние судна вполне удовлетворительное. Разрешено сношение с берегом.

— Хорошо! Спасибо.

Приблизительно в четырех метрах от берега покачивался на волнах прекрасный маленький корабль, едва вмещавший тридцать тонн груза. На корме у него было начертано золотыми буквами: Тропик-Бэрд.

Эта «Тропическая птичка» — голландский почтовый корабль, привозивший из Демерары европейскую почту, которая доставлялась по английскому тракту. Каждый месяц его сменял пароход Трансатлантической французской компании.

На кораблике прозвучал гудок. Тотчас же опустился трап и уперся в дощатую набережную. Комендант ловко поднялся наверх, подошел к капитану, обменялся с ним крепким рукопожатием и сказал:

— Я чуть было не опоздал. У вас есть мои пассажиры?

— Да, комендант! И все в добром здравии.

В это время появились два человека, до сих пор скрывавшиеся под тентом на корме. Они почтительно поклонились и вышли на солнце, которое немилосердно пекло, отражаясь в небольших волнах Марони.

Комендант крикнул им:

— Шляпы! Скорее! Наденьте шляпы! Солнечный удар здесь так же немудрено схватить, как и пулю, он так же опасен и скор! Вы приехали из Европы и пока еще ни к чему не привыкли.

Капитан маленького судна прервал эти нужные рекомендации и, указывая на двух незнакомцев, сообщил:

— Комендант, это месье Поль Жермон, французский инженер, глава миссии… А второй — месье Анатоль Бодю, его компаньон. Оба из Английской Гвианы.

Месье Поль Жермон был красивым, крепким молодым человеком, с виду очень сильным; жесткий взгляд черных глаз скрывало слегка задымленное пенсне. Рот с великолепными зубами и полными губами был приоткрыт в доброй улыбке; его очень ладно охватывала бородка клинышком, короткая, жесткая, почти рыжего цвета, как и волосы на голове. Мужчина имел узкие, ухоженные кисти рук, небольшие ноги, довольно мускулистую шею и мощный торс. На вид инженеру было лет тридцать. Первый взгляд на него оставлял впечатление силы, мужества, даже бойцовских качеств, которые, впрочем, давали в известных пределах профессиональное обучение и воспитание в семье.

Привыкший мигом оценивать людей по наружности, комендант «осмотрел» приехавшего, и этот первый «экзамен» прошел для молодого человека успешно.

Инженер поклонился и сказал звучным голосом:

— Как было передано — вам по телеграфу из Демерары, господин комендант, я — инженер из Центральной школы искусств и торговли, чья миссия одновременно промышленная и научная. Министр торговых сношений…

— …официально откомандировал вас к гвианским властям. Мне это известно, месье… По получении телеграммы я связался с министром, и ответ подтвердил в похвальных выражениях то, что значилось в телеграмме. Я ждал вас. Добро пожаловать к нам. Сделаю все возможное, чтобы быть вам полезным и приятным.

— Тысячу благодарностей от всего сердца, господин комендант, за ту честь и доброту, какие вы мне оказываете. Но позвольте все-таки представить вам этого славного юношу, который немного мой фактотум, но главным образом — друг. Это сын моей кормилицы; он повсюду сопровождает меня, потому что давно привязан ко мне, к тому же безумно любит путешествовать.

Комендант уже «исследовал» и его: маленький, худощавый, бодрый, глаза светлые, живые, по виду — себе на уме, цвет лица — неяркий, волосы каштановые. Хлипкие усики, которые он все время подергивал, приоткрывали мелкие зубы. Ему исполнилось примерно года двадцать четыре. Поклоны он отдавал с неловкостью, однако очень охотно.

Инженер добавил, стараясь перекрыть шум оживленной толпы и тот, что наполнял маленький корабль:

— В настоящее время, господин комендант, я прошу вас соблаговолить просмотреть все бумаги и документы, которые я привез: мой диплом инженера, удостоверение офицера запаса, дубликат документа, предоставленный мне миссией…[164]

Комендант протянул Полю руку и сердечно ответил:

— У нас еще будет время, дорогой месье. Впрочем, вы — мой гость, не так ли? Поэтому примите жилье и стол безо всякого стеснения и церемоний.

— Бесконечно вам признателен, но не хотел бы злоупотреблять вашей любезностью. По совету моего приятеля в Демераре я решил поселиться у некоего Пьера Лефранка. У него, кажется, небольшой отель.

— Вам было бы несравнимо лучше у меня.

— Еще раз спасибо, господин комендант.

— Говорите просто: комендант. Однако вы отказываетесь?

— С такой же признательностью, как и с сожалением. Я бы вас очень стеснил, ведь я неисправимый полуночник. У меня разные причуды… Но как-то не хочется менять свои привычки.

— Ну что ж! Как вам будет угодно. Сегодня вы принадлежите мне, и я обоих увожу с собой. Завтракали?

— Только что из-за стола.

— Прекрасно. Я собираюсь осматривать лагеря. Прошу сопровождать меня. Вам это будет интересно.

— Лагеря?

— То есть места, где обретаются ссыльные, мои ужасные пансионеры[165].

— Ах да, каторжане… Это, должно быть, удручающе, но и любопытно.

— Для европейцев — да, без сомнения. А что касается нас, то мы уже пресыщены этим.

Продолжая разговаривать, комендант и его гость покинули маленький корабль и пошли в сопровождении молчаливого персонажа — фактотума. Затем они пересекли пристань и подошли к ландо, а специальные служащие отнесли на почту мешки с корреспонденцией. Молодые люди сели в повозку и покатили, счастливые тем, что вырвались из объятий бортовой и килевой качки.

Комендант крикнул приезжим:

— Откройте же ваши зонтики! Вы совсем не думаете о здешнем солнце. Ах, сразу видно, что вы едете из Франции! Скажите себе раз и навсегда и не забывайте: солнце — смертельный враг европейца. И вы тоже, молодой человек! Итак, всегда помните о зонтиках.

Вместо того чтобы ехать среди манговых деревьев по великолепной авеню[166], которая вела к роскошному особняку коменданта, ландо повернуло направо и покатило к прииску.

Приятно удивленный инженер заговорил быстро и горячо:

— Комендант, уж не грежу ли я? Согласно описаниям кабинетных путешественников я готовился увидеть здесь ужасные соломенные хижины, мерзкие трущобы… короче — останки города. А вижу, насколько хватает глаз, великолепные дома, широкие улицы, защищенные от солнца. Роскошный город, где все дышит изобилием, процветающий край! А эти люди, вполне прилично одетые! У них же счастливый вид! Я несказанно удивлен.

Комендант улыбнулся и, забавляясь, ответил:

— Не обольщайтесь!.. Вскоре вы увидите пятна на картине. Впрочем, еще недавно здесь был девственный лес. Это место называлось «Пик Бонапарта»[167] и принадлежало индейцам, а звучное имя носило в честь великого завоевателя. Один из моих предшественников, месье Мелинон, высадился здесь с двадцатью мужчинами и пятью сестрами милосердия из Сен-Поль-де-Шартр и вонзил топор в первое попавшееся дерево. Он основал это поселение и нарек его Сен-Лораном, именем адмирала Бодена, тогдашнего правителя Гвианы.

На французском берегу Марони, у которой здесь ширина тысяча восемьсот метров, месье Мелинон посадил, обработал, вывел культуры различных растений, построил лагеря, дороги, черепичные заводы, магазины, кафе, казарму, телеграф, церковь, госпиталь, школу… Короче, он создал город, каким вы сейчас восхищаетесь, — Сен-Лоран-дю-Марони.

— Это чудо! Да, чудо… Но где же каторжники?..

— Ах, и вы туда же, дорогой месье. Впрочем, это первый вопрос, который нам адресуют все вновь прибывшие.

— Поглядите! Что это за люди, так плохо одетые? Вон они что-то делают на берегу реки.

Комендант посмотрел, нахмурился и ответил:

— Это индейцы… Рабочие, пришедшие с голландской стороны.

Вскоре экипаж остановился перед флотилией пирог и шаланд, удерживаемых у причала цепями с висячими замками.

Только что пришвартовалась длинная индейская пирога, груженная инструментом и провизией. Трое краснокожих, столько же женщин и полдюжины ребятишек быстро выскочили на берег.

— А, индейцы! — воскликнул инженер. — Браво!

Комендант отозвался с печальной серьезностью:

— Первое пятно на картине. Вы спрашивали о каторжниках. Сейчас увидите одного из них, но, так сказать, в виде трупа.

Малорослые индейцы, от горшка два вершка, начали изо всех сил тащить на крепкой лиане вздувшееся, действительно ужасное человеческое тело.

Инженер побледнел и, полный негодования, возмутился:

— Но, комендант, взгляните… Несчастный, которого тащат как добычу, убит этими животными. Посмотрите: стрела длиной в два метра, всаженная ему в грудь, качается при каждом толчке. О, какой ужас! О! Мне плохо.

— Да, я увидел издали и все понял. Вы правы. Это убитый индейцами беглец; они приволокли труп, чтобы получить премию в двадцать пять франков. Но не портите себе кровь. Убитый не заслуживает вашей жалости.

— Так жестоко…

— Я же вам говорю: это зряшная жалость, ненужная.

— Как! Несчастный, который сбежал, вместо свободы обрел такую ужасную смерть…

Комендант пожал плечами и ответил со спокойствием человека, который видел и не такое:

— Ах, черт возьми! Вы, как и многие другие, приезжающие сюда, вскормлены жалостливым гуманитаризмом[168], проповедуемым нашими европейскими филантропами[169]. Но вы заговорили бы по-другому, если б на вас была возложена обязанность охранять пять тысяч людей-животных, кровожадных зверей, преступных, порочных, всегда готовых бежать, убивать, сеять смуту… И заметьте, эти хищники живут вблизи девственного леса почти как свободные люди. Они не знают тюрем, камер, ячеек.

— Все равно! Я еще не зачерствел… Да этого никогда и не будет. Я и не подозревал о таких жестокостях. Могу прямо сказать, что наша цивилизация применяет мерзкие меры. И вот — бессердечные индейцы, убивающие человека за двадцать пять франков! Такими методами каторжника не исправишь.

Во время этого диалога индейцы продолжали тащить труп совершенно нагого человека. Все его тело было покрыто татуировкой, изображавшей картины мерзкой действительности. К такой нестираемой «живописи» каторжники почему-то питали особую любовь.

Комендант приблизился, посмотрел и сказал:

— Этого человека я знаю. Его прозвище — Бисквит. Это профессионал и в грабежах, и в «мокрых делах». Опасный был бандит. Во Франции за убийство двух несчастных стариков его осудили на смерть, но потом наказание смягчили. Здесь поведение Бисквита было возмутительным во всех отношениях. Десять дней тому назад он убежал из «Пристанища Неисправимых», это — ядро каторги. При побеге убил одного из стражей, славного человека, отца четверых детей, из которых один еще грудничок. Бандит накинулся на отца семейства, как дикий зверь, искалечил его, нанес двадцать пять ударов ножом в грудь. Затем взял записную книжку убитого, вырвал из нее листок и написал: «За премию в двадцать пять франков — двадцать пять ударов ножом». И подпись: «Бисквит».

Вот такова история, месье. Так что, если администрация и действует иногда жестковато, вы наверняка найдете тому смягчающие причины.

— Да, комендант, конечно. Однако эти индейцы, которым дано право распоряжаться жизнью бежавших, дикари, которые убивают без всякого приказа…

— Это глубокое заблуждение! Индеец — прекрасный охотник, который почти тотчас же находит убежавшего, пытается взять его в плен. Разгорается борьба — и берегись побежденный! Его ждет беспощадная смерть. Впрочем, сейчас узнаем, как обстояло дело.

Комендант подошел к одному из краснокожих, который ждал, оперевшись на ручку весла, и спросил на местном наречии:

— Скажи-ка, Атипа, кто убил белого?

— Я сам, Атипа. Я его задеть стрелой.

— А зачем ты стрелял?

Индеец провел рукой по горлу и ответил:

— Она взял моя жена и убей своей кинжал. Тогда я сама его убивать.

— Вот, видели? Везде совершается насилие. Всегда жестокость, жажда убийства. Скажите по правде, вы порицаете этого индейца за то, что он отомстил за свою жену? Лично я всем моим существом за него, и я ему скажу: «Пойди, дружок Атипа, получи свою премию».

— Благодарю вас, мудрая человек.

— А мы, дорогой месье, продолжим наш путь.

Инженер кивнул, бросил последний взгляд на труп, подумал с минуту и сказал дрожащим от волнения голосом:

— Комендант, вдова убитого стража очень несчастна?

— Да, ей нанесен ужасный удар. И моральный и материальный. Конечно, администрация поддержала женщину, выдав несколько сотен франков. Потом назначат небольшую пенсию. Будет на что купить кусок хлеба.

— А можно иностранцу, который не знает ее и никогда не увидит, преподнести несчастной скромное подношение?

— Конечно, дорогой месье.

Инженер достал из кармана бумажник, вынул оттуда купюру в пятьсот франков, отдал коменданту и добавил:

— Я был бы бесконечно признателен вам, если б таким образом бедная женщина получила слабое доказательство горестной симпатии некоего анонима[170]. Сожалею, что не так богат. Ах, если б я смог повиноваться всем проявлениям моей жалости, которую вызывают без разбору все, кто страдает! Охранники или каторжники, жертвы или палачи… все несчастные люди.

Комендант крепко пожал руку молодому человеку и ответил с видимым волнением:

— Месье, меня восхищает ваше великодушие и благородство речей. Я бы не оспаривал их, но опасаюсь будущих горестных разочарований, внушенных самими событиями. Однако от имени вдовы — спасибо! Верьте моей симпатии, только что возникшей, но от этого не менее живой и искренней.

— Ах, комендант! Какая честь и радость для меня!

— А теперь едем.

— Куда вы нас везете?

— Туда, где гаснут иллюзии[171]. В «Пристанище Неисправимых», в ад каторги.

ГЛАВА 2

Каторжники. — Ссыльные, но не депортированные. — Предательства. — Еще о Короле каторги. — Герой мелодрамы. — Безоружный. — Выстрел. — Мятеж. — В «Пристанище Неисправимых». — Отчаянная ситуация. — Вмешательство инженера и его друга. — Спасены. — Где я видел эти глаза?

Ландо бодро катило по прекрасной дороге, ведущей на северо-восток, вдоль широкой реки, солоноватые воды[172] которой сверкали под ярким солнцем.

Вскоре попался первый отряд людей в униформе[173] — рабочей блузе и широких холщовых панталонах. Головы их «украшали» шляпы из грубой соломы, полинявшие от дождя. Сами они, почерневшие и загрубевшие на солнце, с голыми черепами, небритыми лицами, были обуты в сабо[174] или грубые башмаки; люди эти, печальные, молчаливые, опасные, шли под присмотром военного конвоира.

У каждого преступника на спине и груди висела черная бирка с номером, напечатанным под большими буквами А и К, разделенными изображением якоря (начальные буквы слов: администрация и каторга). В такой отвратительной одежде, с иссеченными, бледными лицами, блестящими глазами, которые видят все не глядя, белыми губами, чешуйчатыми ушами в виде ручек горшков эти отбросы человечества казались одной семьей, печальной и ужасной. От ее вида дрожь пробегала по телу.

Их насчитывалось шесть десятков; люди шли двумя параллельными рядами, держа в руках кто лопату, кто заступ, а кто и нож.

Инженер, взиравший на них с жадным любопытством, прошептал:

— Каторжники!.. Да, комендант?

— Да! Или, если вам больше нравится, ссыльные, как говорят на официальном языке.

— А, понятно… То есть депортированные[175].

— Не смешивайте два понятия. Ссыльные — правонарушители, совершившие преступления общего порядка, а депортированные — люди политических преступлений.

— Понятно. Восхитительные языковые тонкости! Брр!.. Эти люди — ужасны… Не могу унять дрожь, когда подумаю, что их орудия труда могут стать опасным оружием, а охранник всего один.

Комендант беззаботно махнул рукой и произнес:

— Не будем преувеличивать. Эти безопасны: в течение долгого времени их изнурял здешний климат, от которого многие уже зачахли. Впрочем, примерное поведение позволило перевести их в специальную категорию, где им делается некоторое послабление в ожидании условного освобождения и предоставления им участка земли. Хотите увидеть их ближе, поговорить с ними?

— О нет!.. Большое спасибо!

Охранник поприветствовал приезжих по-военному, ссыльные с деланным равнодушием взглянули на них, и ландо помчало путешественников дальше, зловещее видение исчезло.

Инженер покачал головой и, без сомнения, пораженный огромной диспропорцией[176] между количеством каторжников и стражей, спросил:

— Вы не боитесь бунта?

— Пфф! Ко всему привыкаешь. Моряки, которые пересекают океан на утлом[177] суденышке, в ореховой скорлупе, думают ли о кораблекрушении?

— Однако если б эти люди захотели… Если бы они собрались все вместе, чтобы отвоевать свободу?

— О! Нас бы разнесли в клочья и вымели отсюда, как жалкие соломинки. Но они не посмеют. И даже если б хотели, то не смогли бы.

— Вы меня удивляете.

— А все очень просто. Прежде всего, у них не такой образ мысли, как у нас. Большинство — неисправимые трусы. И как бы презренно ни было их существование, на сотню человек не найдется ни одного, кто осмелился бы поднять руку на охранника. Кроме того, эти деградировавшие[178] люди, которые, как вам кажется, должны быть объединены совершенными преступлениями и низостью существования, ненавидят друг друга, завидуют таким же, как они, и всегда готовы к предательству. За стакан водки, понюшку табаку или несколько су любой донесет администрации о малейшем заговоре. Именно в этом низком состоянии их умов и есть наша сила.

— Вот это-то и поразительно. Однако случались коллективные побеги?

— Да, небольшими группами. Но никогда не бывает многочисленных мятежных группировок. И наконец, закономерность, которая, возможно, вас удивит: большинство осужденных привыкают к такой жизни, как бы ужасна она ни была. Конечно, они тоскуют о потерянной свободе, хотели бы вновь ее обрести, но им недостает внутренней силы и желания по-настоящему добиваться воли. Немного покорности, рабские привычки, сильное отупение — и вот они уже укрощены, не имеют других потребностей, кроме самой малости: хижина, поле, куры, коза и табак. Таков идеал большинства.

— Однако бывают побеги…

— …за которые большинство расплачивается головой из-за плохой их подготовки. Они уходят почти без провианта, без помощников на воле и умирают от голода или стрел индейцев. Многие возвращаются с повинной: истощенные, испуганные, предпочитающие тюрьму едва забрезжившей свободе.

— А эти неисправимые, которых мы сейчас увидим…

— Их примерно триста пятьдесят человек. И уверяю вас — они действительно опасны. Способны на все…

— Предположим, что какой-нибудь человек, наделенный сильным интеллектом и волей, богатый, имеющий помощников, средства воздействия здесь и на воле, подстрекнет осужденных к бунту, возглавит их, увлечет за собой, освободит всех разом…

— Это совершенно невозможно. Во-первых, его сразу бы выдали. Да, выдали свои же, наиболее доверенные лица. Правда, есть один человек, который смог бы… может быть… Он сумел добиться необычайного влияния на своих товарищей. Они присвоили ему титул Короля каторги!

— Титул из мелодрамы?[179]

— Да! Но мелодрамы реальной, в которой никто не шутит.

— Какой-нибудь негодяй, фразер[180] атлетического сложения и отличающийся жестокостью?

— Нет! Это не примитивный, как вы полагаете, террорист, мерзкий и кровожадный.

— Вы меня заинтриговали. Глядите-ка! Какие-то здания, охранники.

— Это тюрьма Сен-Луи. Мы увидим ее на обратном пути. Впрочем, вам будет неинтересно: ссыльные, бездельники…

— Так что же этот Король каторги?

— Человек действительно на голову выше всех заключенных и, как мне кажется, из хорошей семьи. Правда, я ничего не утверждаю: администрация никогда не знала как следует своих подопечных. Его взяли и осудили под чужим именем, настоящее же так и не смогли установить. Он образован, бегло говорит на нескольких языках, молод, прекрасно подготовлен физически, велеречив[181], хороший организатор… К тому же способен на все. В моральном отношении — разложившийся тип, сто́ящий в этом плане всех каторжан, вместе взятых.

— Короче, герой романа, не так ли, комендант?

— Да, и я жалею, что не знаком с ним.

— Так это не ваш подопечный?

— Нет! Он был водворен на жительство в саму Кайенну; без сомнения не без помощи какого-то тайного влиятельного лица. За два года молодчик сумел, как я вам только что говорил, оказать неслыханное влияние на своих сотоварищей.

— И как он себя ведет?

— Черт возьми! Четыре месяца назад он сбежал, не оставив и следа, скрылся, улетучился.

— И конечно же, о нем больше не вспоминали. Надо же, какой выискался герой борьбы за независимость, какой Спартак[182], курам на смех.

— Месье! Над такими людьми не смеются! Скажу вам даже, что, согласно секретным донесениям, он может скоро вернуться. Некоторые ссыльные верят в его возвращение.

— Немыслимо! Вы, стало быть, наготове… Вооружены до зубов?

— Лично я не ношу даже ножа в кармане.

— Как? И даже обыкновенного револьвера?

— Никакого оружия — ни для нападения, ни для защиты.

— Но вас же могут убить?

— Три раза меня пытались убить, но это издержки ремесла. Однако я не сосредоточиваюсь на страхе, выполняя свои опасные обязанности. Стараюсь быть человечным и справедливым. А в общем, будь что будет. Но хватит говорить обо мне! Вот новое здание… Исправительная тюрьма Сен-Жан. Вторая родина для пожизненно осужденных. Эти последние имеют право носить бороду и одеты в голубой холст. Вот и вся разница. Но едем дальше. Еще три километра — и через четверть часа мы окажемся у «неисправимых».

Несколько минут прошли в молчании, нарушаемом лишь стуком колес. Вдруг в перегретом воздухе послышался какой-то сухой щелчок.

Комендант подскочил:

— Черт возьми! Это же выстрел из револьвера.

— Какой-то охотник преследует дичь…

— Здесь, месье, не охотятся. Происходит нечто очень серьезное. Мои люди стреляют только в крайнем случае. Однако что это там за дым, густые клубы…

— Может быть, несчастный случай? Мятеж?

— Кто знает. Все возможно.

Раздался второй, затем третий выстрел.

— Стоп! — скомандовал комендант.

Кучер натянул вожжи и остановил лошадей на всем скаку.

Комендант попросил:

— Месье, выйдите, пожалуйста.

Инженер крайне удивился:

— Не окажете ли вы нам честь и не скажете — почему?

— Я предлагал прогулку в надежде, что она будет приятной. Но долг запрещает мне подвергать вас опасности.

— Комендант! Умоляю! Позвольте остаться.

— Еще раз говорю: опасность смертельная.

— Тем более!

— Спуститесь на землю.

— Нет! Я отказываюсь повиноваться. И ты тоже, не правда ли, Поль?

— Я ни за что не покину тебя! — горячо заверил юноша.

— Однако вы взваливаете на меня ужасную ответственность.

— Освобождаю вас от нее! Я жал вашу руку как гость… Мы друзья на всю жизнь, и я ни за что не покину вас в минуту опасности… Остаемся! Кучер, гони!

Возница не заставил повторять. Он взмахнул кнутом, и кони стали на дыбы, а потом понеслись в ту сторону, где клубился дым.

Поняв, что ему не поколебать решимости путешественников, комендант принял без дальнейших препирательств свершившийся факт и добавил:

— Месье, вы — храбрые люди… И я сумею доказать вам мою признательность.

Вдруг вдали послышались крики, дикие вопли, исходившие из толпы, видимо доведенной до отчаяния.

— Скорее, — приказал комендант, — скорее!

Дорога разделилась на три ветви, образовывавшие в основании как бы гусиную лапу. Одна ветвь шла вдоль рукава реки, омывающей остров Порталь, другая направлялась прямо в лес, а третья — к «Пристанищу Неисправимых». По ней-то и покатили экипаж разгоряченные лошади.

Внезапно путникам открылось настоящее адское зрелище. Длинный ряд бараков, сараев и других построек был охвачен пламенем. Крыши, деревянные перекрытия, различные материалы, провизия, — все горело, дымилось, трещало. Стояки и брусы рухнули, перевернутые козлы валялись вверх ногами; обтесанные бревна образовывали баррикады, за которыми спряталась сотня мятежников, подлых и страшных.

Напротив пылавших зданий, перпендикулярно к ним стояли другие строения; там осужденные набросились на своих стражей. Этим последним, окровавленным, в разодранной одежде, с револьверами в руках удалось отойти к уцелевшему караульному помещению и укрыться за большой печью. Но тут подошла третья группа каторжников и атаковала здание. Под ударами топоров и палок стена стала подаваться. Через несколько секунд началась схватка, настоящая бойня, но охрана отчаянно сопротивлялась.

Экипаж, как молния, разрезал толпу мятежников, опрокинул наиболее разъяренных и проехал, подпрыгивая, по их распластанным телам. Охранники узнали своего начальника и дружно воскликнули:

— Да здравствует комендант!

Каторжники в свою очередь что было сил завопили:

— Долой жандармов! Смерть шпикам!

Затем бандиты кинулись на ландо, вцепились в лошадей, повисли на дверцах экипажа, ухватились за рессоры, колеса, кузов, и возок остановился.

Не обращая внимания на разъяренную толпу, комендант бесстрашно крикнул громовым голосом:

— По местам! Живо!

— Смерть шпикам! Смерть охранникам!

Тут ландо накренилось и опрокинулось, его стенки хрустнули и сломались.

Комендант, инженер и их спутник остались стоять, а охранник упал. Бандиты зацепили багром его за пояс и потащили. Один из каторжников занес над ним топор…

Инженер, увидев это, прыгнул навстречу опасности и так грозно закричал, что мятежники остановились. Охранники стали стрелять из револьверов. Сильным ударом ноги в живот инженер отбросил человека с топором и крикнул охранникам:

— Не стрелять!

Рукой, крепкой как железо, он поднял упавшего солдата и поставил его на ноги и тут же подхватил тяжелый топор. Размахнувшись им, как простой палкой, отважный гость коменданта подошел к страшной толпе и решительно потребовал:

— Сложить оружие, негодяи! Сложить оружие! Или я всех перебью!

Ошарашенные подобной неустрашимостью, каторжники заворчали, стали отступать назад с покорным видом.

В то же время показал себя героем и приятель инженера. Готовые на все бандиты окружили коменданта и начали дергать его за одежду, толкать. Один негодяй даже схватил его за горло. Анатоль Бодю мгновенно сунул мерзавцу в глаза раздвинутые два пальца. И тот, на миг ослепленный, спотыкаясь попятился.

— Смотри мне! — крикнул вдогонку юноша.

Второй бандит получил страшный удар по шее ребром ладони и рванул назад.

— Гляди, горло перережу!

Третий взвыл от удара по берцовой кости и замер на месте.

— Давай-ка ноги в руки…

Четвертый стал жертвой мастерского удара по животу.

— И этот готов!

Пятый выплюнул два зуба, которые выскочили не без помощи каблука разъяренного гавроша[183].

— Ешь теперь кашу!

Проклятия, стоны, крики ярости и боли, угрозы неслись со всех сторон, но у толпы, еще минуту назад сплоченной и наглой, как бы сломали хребет: на глазах она превращалась в какую-то неорганизованную массу.

— Эй вы! — пронзительно закричал запугавший всех гаврош. — Отойдите от шефа! Или берегите свои морды!

Предупреждение сработало. Через несколько секунд коменданта освободили. Он был слегка потрепан и в разорванной одежде. Несмотря на подавляющее численное превосходство, мятежники, ворча, начали медленно отходить. Крики стали уже не такими угрожающими. Каторжники изумленно глазели друг на друга и обменивались репликами[184], в то время как ярость их постепенно гасла.

Комендант, сохранявший изумительное хладнокровие, сделал знак и крикнул своим:

— Все ко мне!

Охранники, крепко избитые и контуженые, сгруппировались вокруг коменданта, зажав в руках револьверы. А инженер тем временем, смело приблизившись к бандитам, потрясал топором и продолжал требовать:

— Бросай оружие!.. Гром и молния! Бросай оружие!

Анатоль, со своей стороны, призывал всех к порядку, но менее энергичным образом:

— Оставьте нас в покое и п-подите прочь… Мы на вас уже нагляделись!

Фактотум говорил все это, посмеиваясь, стоя очень близко от бандитов, один против всех.

И вот все закончилось. Мятеж, который мог иметь ужасные последствия, постепенно захлебнулся. Сопровождаемый ворчанием недовольных, пожар сопротивления потухал, как и пламя, пожиравшее здания.

Надсмотрщики столпились вокруг начальника, а он спокойно сказал своим спутникам:

— Вместе со мной вы приехали в самый ад каторги и помогли из него выбраться коменданту и этим славным солдатам! От их и от своего имени я всем сердцем благодарю вас.

Инженер, водрузив на нос свое задымленное пенсне, упавшее во время кутерьмы, и вновь прикрепив его к шелковому шнуру, ответил, склонившись в поклоне:

— Мы сделали что могли. Это наш долг.

А охранник, который так счастливо избежал топора убийцы, в восхищении посмотрел на француза. Не скрывая своей радости, он, растроганный и признательный, промолвил:

— Железный человек.

А про себя подумал: «Где, черт возьми, я уже видел эти глаза?»

ГЛАВА 3

В виду Со-Эрмина. — Как пересекли стремнину. — Флотилия пирог. — Те, кого уже не ждали. — Как Железная Рука излечился от своего ранения. — Такари. — С глазу на глаз. — Тайны Мадьяны.

В шестидесяти километрах вверх по течению реки от Сен-Лоран-дю-Марони расположен Со-Эрмина. Это первое из скалистых заграждений, которые, мрачно спрятавшись в воде, в бесчисленном количестве выступают вплоть до самых истоков Итани.

Лет двадцать назад географы и дипломаты единогласно признали, что Итани — не что иное, как верховье Марони. Мнение спорное, не подтвержденное никакими научными доказательствами. Но оно имело своим последствием то, что колонию ограничили строгими пределами и по зрелому размышлению отрезали ее в пользу Голландии. Увы! Французским полномочным представителям оказалось плевать на свои территории.

Не согласимся лишний раз с этим решением и пойдем дальше.

Итак, три главных притока[185], которые образовали нашу большую экваториальную реку, были перерезаны несколькими водопадами, очень высокими и неприступными и пересеченными на спуске головокружительными стремнинами. Их скорость, хоть и представляющая опасность для путешественников, доставляет им наслаждение, сходное с радостью быстрой езды на автомобиле. Три индейские пироги, следовавшие одна за другой на расстоянии сотни метров и спускавшиеся вниз, приготовились преодолеть Со-Эрмину. Длинные, узкие и крепкие, они бросались в это нагромождение скал и островков, о которые разбивались волны, ворча и ярясь, пенясь и взвиваясь вверх. Это заграждение вытянулось примерно на восемь километров, и, чтобы преодолеть его, требовалась не только сила, но внимание и опыт.

В первом судне сидели четыре человека. Два высоких черных лодочника, почти нагие атлеты[186], и два белых пассажира: молодой человек и девушка. Лодочники работали длинными веслами, в их руках они скользили, словно были сделаны из слоновой кости.

Один из негров, обратившись к молодой женщине, громко спросил:

— Будем продолжать путь… мамзель?

— Да, Башелико. Гребите, мой друг.

Судно уже было неумолимо захвачено течением.

Внимательные, настороженные, мужчины работали веслами, называемыми на туземном наречии такари, и с первого взгляда узнавали путь, по которому им предстояло пройти среди острых скал и хлопьев пены.

Пирога легко лавировала и неслась в водяной пыли под урчание водопадов. Через некоторое время показалась скала.

Лодочник, сидевший впереди — хозяин или боцман, — упер в грудь один конец такари, а другой тут же нацелил на речной риф[187].

Сильный удар отозвался на корпусе лодки и груди человека.

Твердый, как камень, искусный лодочник даже бровью не повел. Пирога слегка накренилась, но задний лодочник ударом своего такари выпрямил ее, и она продолжала плыть через бушующие воды, отскакивая от скалы к скале.

И всякую минуту этот маневр, элегантный и опасный одновременно, возобновлялся. При мысли о неловком движении, даже простом повороте лодочников, путники вздрагивали, ибо из-за этого можно было пойти ко дну, погрузиться в смертельную пучину всем: пассажирам, лодочникам и грузу!

Уже привыкнув к постоянной опасности, молодой человек и его подруга рассеянно наблюдали разлив возмущенных вод и, напрягая голоса, продолжали нежную, задушевную беседу.

— Дорогая Мадьяна! Это последний этап.

— Да, Поль! Дорогой Поль! После столь длительного и опасного путешествия…

Сидя бок о бок на скамье посередине лодки, на уровне бушующих волн, они забывали о постоянной угрозе со стороны реки, заходящем солнце и даже о спутниках, сражавшихся с разъяренным потоком.

Молодой человек отвечал дрожащим от волнения голосом:

— А для меня… О! Для меня это… безграничное счастье, божественная радость, которую вы подарили мне, дорогая, маленькая, добрая и преданная фея!

— Одна я не могла бы спастись… Это вы отвели беду.

Девушка нежно улыбнулась, вполоборота повернулась к Полю, взяла его руку в свою и под шум ворчащих и разбивающихся о скалы волн прошептала:

— Настоящее вызывает в моей памяти картину прошлого, такого горестного, такого трагического, и тот страшный миг, когда я чуть было не лишилась вас. Дорогой друг! Когда я увидела, как вы падаете, истекающий кровью, там, под горящими развалинами хижины, мне показалось, что я умираю. От острой боли в сердце я потеряла сознание. Потом я услышала душераздирающие крики ваших молодых друзей. Их руки в отчаянии трясли ваше недвижимое тело. Как в тумане, я заметила, что индеец тоже в отчаянии. Да, Генипа, человек никому не сострадавший, горько плакал. Увидев всю эту жуткую картину, я содрогнулась от ужаса.

Когда Мадьяна дошла до этого места в своем рассказе, голос ее пресекся, глаза увлажнились, а рука сжала руку друга. Тот прервал ее:

— Забудем об этих жестоких минутах. Воспоминания о них причиняют вам боль.

— Нет! Позвольте мне воскресить все события в своей памяти. Конечно, все это горестно, но так дорого моему сердцу!.. Я напрягла тогда все силы и сказала себе: «Нет, невозможно! Бандиты не убили его. Так хочется, чтобы он жил». Тело мое и душа были разбиты, но я смогла подняться! Больно сжалось сердце, когда я увидела открытую рану, откуда текла кровь. Я положила руку вам на сердце… О радость, оно еще билось! Я закричала так громко, что ваши друзья подскочили: «Он жив! Будь благословен Господь!» А потом вы знаете, что произошло… Первая, не очень ловкая помощь, оказанная нами в то время, как индеец бегал за подмогой. Платок, смоченный в воде, мы положили на рану. Импровизированные[188] носилки — гамак на шестах. Тревожное ожидание Генипы. Его возвращение с пирогой и отъезд печального кортежа[189]. О! Все это было так печально, так ужасно…

— А потом ваш домик, там, в Неймлессе…

— Фишало и Мустик совершенно обезумели от радости, смеялись и прыгали, крича во все горло: «Хозяин жив! Да здравствует Железная Рука! Да здравствует Железная Рука!»

— Вы, Мадьяна, дорогая моя возлюбленная, стали ангелом-хранителем во время ужасных дней и бесконечных ночей, когда я сражался со смертью. Ваш ясный и нежный взгляд окутывал меня лаской, и горячка, терзавшая меня, стихала, хоть разум был еще погружен во тьму… Ваша добрая рука клала целительный бальзам[190] на саднившую рану, а голос нашептывал слова надежды и нежности. Вам я обязан несказанной радостью жить и обожать свою спасительницу!

Легкий толчок прервал нежную, сладкую беседу. В то время, как молодые люди вызывали в памяти дорогие их сердцу воспоминания, пирога, великолепно управляемая двумя неграми, летела как стрела и затем, не без помощи, конечно, высших сил, тихо ткнулась носом в белый песок крошечной площадки. Это было результатом четкого расчета, который могли выполнить лишь негры племени бош и бони, несравненные лодочники Марони.

Рулевой Башелико бросил на песок теперь уже ненужные весла и сказал своим почти детским голосом:

— Прибыли, мамзель.

— Как? Уже? — удивился Железная Рука.

— Это остров Суэнти-Казаба, — добавила Мадьяна. — Другие пироги сейчас подойдут.

Островок был примерно две сотни метров в длину и пятьдесят — в ширину и выступал над водой приблизительно на два метра. Со всех сторон его окружали скалы, рифы, камни и мелкие островки, загромождавшие устье реки, ширина которой достигала здесь двух километров.

Девушка сказала:

— Мы проведем ночь здесь. К установленным на земле такари привяжут гамаки…[191]

— Превосходная мысль! От реки будет веять легкой свежестью.

— А вот судно номер два!

— Браво!

Вторая пирога последовала примеру первой, и пока лодочники вытаскивали весла, с которых стекала вода, на берег проворно выпрыгнули два молодых человека. Железная Рука радостно воскликнул:

— Эй, Мустик! Эй, Фишало! У вас, кажется, совсем не затекли ни руки, ни ноги!

— Да, все в порядке, хозяин. Все в порядке! — доложил сияющий Мустик.

— Что касается меня, — заговорил его товарищ, — то я рад, что нас больше ничто не толкает, словно пробку, и не надо дрожать все время и думать, как бы не утонуть в проклятом потоке. Воды́ слишком уж много. Нет, правда… Слишком много!

Мустик остановил эти излияния и прокричал:

— Вот настоящий мужчина из дерева, он же человек-рыба! Мой приятель Генипа!

Индеец выгружался со всей семьей. Прежде всего — мадам Генипа, прекрасная индианка, откликавшаяся на имя Йола; затем два их сына: Кара и Пьето, две сильных привязанности краснокожего, они уже умели стрелять из лука и гребли так же хорошо, как отец и мать; еще славный пес Матапо; потом обезьяна (она все время возилась и что-то искала в своей шерсти) и, наконец, — птица-трубач и крупный попугай. Хозяйство у семьи тоже живописное: тюки, готовые лопнуть, кули, гамаки, горшки, кастрюли для варки маниоки, стрелы, ножи… да мало ли чего еще! Короче, Ноев ковчег[192] в миниатюре.

Мадьяна улыбалась, ласкала детей, пожимала руку Йоле, говорила что-то сердечное лодочникам, и вскоре островок наполнился радостью и суетой, которые так редки в подобных местах.

Между тем устанавливали такари. В каждой пироге обычно находится четыре этих приспособления, совершенно необходимые, чтобы преодолевать стремительные потоки. На земле мужчины крепили их по три штуки и прочно связывали верхушки. Внизу весла расставляли, так что получался треугольник с длиной стороны в четыре метра. Каждый из шестов был высотой не менее восьми метров. Догадаться нетрудно, что такари стояли очень прочно. Сооружение называлось также такари. На нужной высоте к шестам привязывали три гамака.

Таким образом, появлялась спальня на свежем воздухе для трех человек, которым можно было не бояться ни сырости, идущей от земли, ни надоедливых насекомых или рептилий.

Менее чем за десять минут мужчины установили на самой высокой точке островка четыре такари и повесили одиннадцать гамаков для всех пассажиров флотилии, больших и маленьких. Затем началось приготовление обеда, а Мадьяна и Железная Рука ушли от всех к пустынной оконечности острова.

Они уселись на большом камне, под тенью дикорастущего цветущего дерева со сплетенными ветвями и листвой.

Влюбленные были совершенно одни и могли наслаждаться уходящим днем. Зачарованные, восхищенные, они не отрываясь смотрели на огромную реку, которая быстро катила свои воды, несясь и сверкая.

Повинуясь неудержимому желанию излить свои чувства, девушка с видимым сожалением оторвалась от завораживающего зрелища. Глубоко вздохнув, она повернулась к своему спутнику и шепнула тихим, ласковым голосом:

— Так надо. Да, так надо.

Молодой человек с нежностью посмотрел на нее и, увидев слезы в ее больших, ясных и прелестных глазах, вскрикнул, полный жалости и беспокойства:

— Мадьяна! Подруга моя! Мое дитя! Как? Вы плачете? Вы страдаете?

Она попыталась улыбнуться сквозь слезы и придвинулась ближе:

— Да, я плачу от дорогих мне и горестных воспоминаний.

— Но откуда эти печальные мысли? Ведь страшные дни уже позади, все плохое ушло. Бороться ни с кем не надо, надежды вскоре сбудутся.

— Увы! Что мы можем знать?

— Тогда расскажите, о чем вы печалитесь.

— О да, конечно, мой дорогой, мой преданный друг. Впрочем, я захотела не без причины остановиться в этом пустынном месте, очаровательном уголке, на последнем этапе нашего путешествия. Это уединение необходимо для важных признаний, которые мы должны сделать друг другу чего бы нам это ни стоило!

Неуверенным жестом девушка вытерла глаза и, призвав на помощь всю свою волю, продолжала все более крепнущим голосом:

— Простите мне эту слабость и выслушайте меня. Пришло время прервать упорное молчание, которое длится вот уже несколько месяцев.

— Я не очень хорошо вас понимаю.

— Сейчас поймете… Это молчание касается некоторых вещей, оставшихся для вас загадкой. И я должна рассказать о них, а вы — объяснить мне…

— Нужно ли это?

— Необходимо! Да, абсолютно необходимо. Прежде всего, вы не знаете, кто я, а знать обязательно надо.

— Вы — Мадьяна. Существо мужественное, чистое и красивое, что, на мой взгляд, превыше всего. А я — ваш до конца дней.

— Но достойна ли я вас? Следует рассказать, почему вы нашли меня в Контесте одну с моей верной кормилицей посреди ужасных авантюристов. А также, зачем бандиты похитили меня… Почему, наконец, мы покинули этот ад и отправились в Сен-Лоран, где будем завтра, а затем поедем в Кайенну, куда нужно прибыть как можно раньше.

— Мадьяна! Дорогая Мадьяна! Вы вырвали меня у смерти. Я безгранично люблю вас, бесконечно восхищен и признателен… Я испытываю к вам горячее, неколебимое доверие. Храните про себя или, если хотите, откройте вашу тайну. Все, что вы сделаете, будет хорошо.

— А я обязана вам свободой, жизнью и честью! Отныне вам принадлежит мое горестное прошлое, еще более туманное настоящее и будущее, в котором, надеюсь, нас ничто не разлучит. Никогда! Вот почему я не буду ничего скрывать.

— Так говорите! Я выслушаю вас с вниманием и радостью.

ГЛАВА 4

Душераздирающая история. — После трагедии в Сен-Пьере. — Все время неудача. — Почему Мадьяна оказалась в Контесте. — Открытие. — Роскошь. — Письмо. — Оправданные страхи. — Отъезд. — Счастливое путешествие. — Голландский правитель. — Арест. — Ужасная ошибка. — Катастрофа.

— Как вы знаете, я родилась на Мартинике[193], в старой креольской семье. Отец отслужил офицером в морской пехоте и женился на той, что дала мне жизнь. Брак, соединивший две безграничные любви и два огромных состояния. Мы были в числе самых богатых и счастливых семей, когда восьмого мая тысяча девятьсот второго года произошла ужасная катастрофа, полностью опустошившая остров.

— А! Бедствие в Сен-Пьере[194]. Гора Пеле…

— В несколько минут наше счастье рухнуло. Плантации были опустошены, люди сметены с лица земли, состояние пошло прахом, а моя мать… дорогая, святая мама погибла. Мне было девять лет.

— Мадьяна! О, это невыносимо!

— Мы оказались посреди ужасной разрухи. Отец обезумел от горя. Кормилица, чуть живая, держала в руках мое почти бездыханное тело. Чудом мы уцелели и выжили, видимо для того, чтобы с отчаянием в сердце оплакивать смерть любимого существа, милого и доброго.

Горе чуть не убило моего отца. И если он не умер от смертельной тоски, то только благодаря горячей любви к дочери. Его привязывала к жизни мысль об отцовском долге. Папа обнял меня и, глядя в мое лицо влажными от слез глазами, сказал: «Я буду жить ради тебя, родное дитя, я восстановлю наше состояние!» И с того дня никогда не видели его ни плачущим, ни, увы, улыбающимся! Для возрождения былого счастья Мартиника не оставляла никакой надежды. Человек мужественный и решительный, отец начал подумывать о нашей Гвиане, ее богатых приисках, работа на которых требовала изнурительных усилий, часто не приносивших удачи. Но иногда труд вознаграждался потрясающим успехом.

Железная Рука, слушавший с бьющимся сердцем эту тяжелую исповедь, нежно прервал девушку:

— Но жизнь в жестокой битве, схватка с ужасными трудностями, не знающая передышки борьба с любителями наживы, — все это конечно же безмерно огорчало вашего мужественного отца, чью энергию и бесстрашие вы унаследовали.

— Да, мой друг, да. Итак, семья переехала в Гвиану, папа устроил нас в Кайенне, в лагерь Монжоли, прибежище всех несчастных, а сам уехал на золотые прииски. Мы остались одни, без средств к существованию, если не считать небольших субсидий от правительства и того, что зарабатывала мама Нене. О, несравненное, дорогое и горячо любимое создание! Вторая мать, бесконечная преданность которой стала для меня единственной поддержкой в детстве. Мы жили среди таких же несчастных, как и я, братски объединенные бедой.

Годы пролетели быстро. В детстве тяжелые воспоминания и скорбь длятся недолго. От отца приходили письма, полные нежности. К ним всегда добавлялось немного золота, доставляемого кем-нибудь из старателей. Мне шел пятнадцатый год, и я все больше испытывала непобедимое желание увидеть папу, которого я представляла себе очень несчастным, безжалостно одиноким, снедаемым лихорадкой; все звали его Старатель-Фантом[195].

Я написала ему о моем большом желании увидеться и доверила свое послание одному из случайных людей. Прошло полгода, но ответа не было. Обуреваемая тревогой, я решила осуществить безумный замысел. Мы с кормилицей отправились в этот ненадежный, загадочный край, где идет борьба не на жизнь, а на смерть. Шестьсот километров пути… И в каких невыносимых условиях! Вы представляете себе, чем для нас был подъем в гору?

Ведь сейчас мы покрываем за один день расстояние, которое тогда удавалось преодолеть лишь за неделю. Теперь скорые поезда перемещают нас, как перышки, и их более шестидесяти, следующих из Со-Эрмина до приисков Итани.

Мы шли пешком. Бесконечные переходы через горы, кустарники, саванну, болота, лес, под дождем и солнцем… Сквозь туман и назойливые облака мошкары мы пробирались усталые, голодные, терзаемые жаждой и лихорадкой.

И наконец прибыли, лишенные всего, в Неймлесс!

— О да!.. Неймлесс! Этим все сказано, — печально вставил Железная Рука. — Во-первых, надо было жить. А где и как?

— К счастью, у меня есть кое-какие способности. Я пою, поэтому с самого начала использовала свой жиденький голосок для того, чтобы как-то существовать.

— У вас божественный голос!

— Не будем преувеличивать. Кроме всего прочего, мама Нене — немного колдунья. Это свойственно всем старым негритянкам Мартиники. Она «врачевала» людей, то есть устраняла порчу, лечила болезни, зачаровывала змей. Еще когда я была маленькой, Нене посвятила меня в тайны своего искусства.

— Она сделала из вас самую очаровательную волшебницу.

— У вас прелестная манера толковать слово «колдунья». Однако солнце садится, время торопит. Я должна до наступления ночи закончить свой рассказ, хотя только начала.

Мы стали работать сиделками. Лечили креольскими средствами горячечных больных[196] и выздоравливающих от язв желудка, за работу ничего не брали. Но нам добровольно кое-что приносили и очень мило предлагали отъявленные жулики; отказаться было просто невозможно.

Их признательность сделала нас популярными и уважаемыми. Мы, сами того не ведая, стали богатыми. Трактирщик Джек пригласил меня в казино, положив плату звезды. Певица и заклинательница змей… Это было невероятно! Как-то меня сводили к лотку старателей, и я увидела не только золотую пыль, но и зерна дорогого металла, большие слитки. Настоящее богатство!

Впрочем, у меня было куда вложить свои ценности. Отец по-прежнему работал очень далеко, вел чрезвычайно важные поиски. Я отправляла ему полученные подношения. В далекие края их доставляли честные до щепетильности и очень обязательные люди, мои друзья-жулики.

Но тут Неймлесса достигла новость, распространившаяся с быстротой молнии. Упорство Старателя-Фантома, его сражения с судьбой увенчались наконец успехом. Мой отец открыл несказанно богатую золотую жилу. Сначала никто не поверил. Но возвратились изыскатели и принесли его золото, найденное там, на прииске «Мадьяна»!

Папа прислал мне короткое, но полное радости и любви письмо. Открытие сделало его одним из самых богатых владельцев прииска всего континента. Теперь предстояло сохранить, а затем начать эксплуатировать найденное им месторождение, нанять людей, купить провизию, инструменты, оснащение… Всем этим должны были заняться изыскатели, а отцу надлежало на берегах безымянных рек радеть[197] о своих сокровищах и людях, работающих с ним.

Спустя неделю, когда приготовления к грандиозной экспедиции шли полным ходом, вы приехали в Неймлесс. На следующий день меня похитили бандиты, а затем ценою собственной жизни вы спасли мою…

— Но кто эти жалкие людишки? И как такое мерзкое преступление могло остаться безнаказанным? Ведь оно было совершено на виду у всех людей, пусть бесчестных, но испытывающих к вам уважение и безграничную преданность?

— Среди этих разнородных людей, грубых, ни во что не верящих, но в массе своей неплохо работающих, есть отвратительная группа каторжников. Неисправимые, мерзкие, они — боль и беда Неймлесса, а он для них — место развлечений и безотказное убежище.

— Да, именно так: эльдорадо для преступников.

— Кроме того, они сколотили там хорошо организованное предприятие, агентство, где готовятся и оплачиваются побеги. Это общество под названием «Компаньоны Свободы» имеет президента, административный совет, служащих, магазины, кассу… функционирующую за счет краж и убийств. Благодаря ей каторжники Сен-Лорана находят соучастников для облегчения побега, лодочников, провизию, убежища, деньги… Короче, все средства, чтобы завоевать и обеспечить себе свободу.

— Так вот чем объясняются таинственные и, казалось бы, невозможные побеги!

— Один из этих мерзких типов некоторое время назад разработал проект массового освобождения всех каторжников Марони. Затея масштабная, требующая тщательной подготовки и колоссальных сумм, а денег не хватало. Идея возникла как раз тогда, когда мой отец нашел мощную золотую жилу, что ошеломило весь Неймлесс. Бандиты решили завладеть огромным богатством папы, чтобы обеспечить успех своего дьявольского плана. Они задумали похитить меня, спрятать от людей и под угрозой ужасных пыток и даже моей смерти вырвать у отца миллионы, добытые титаническим трудом.

— Ах, негодяи!

— Этот мерзкий проект — начало операции. Меня заставили принять наркотик, чтобы в состоянии полнейшей апатии[198] увезти из казино. Но тут вмешались вы и спасли меня. Такова, мой друг, причина драматических событий, которые благодаря вашему мужеству и преданности Мустика, Фишало и Генипы так славно завершились.

— Но откуда вы так хорошо обо всем осведомлены?

— Я узнала все от боксера Тома Канона, которого вы так здорово и заслуженно отделали. Его, побежденного, искалеченного, обессиленного, хотели линчевать, повесить, ведь перед ним так долго трепетали. Я добилась того, чтобы палачи смилостивились, подлечила Тома как могла, особенно его разбитое плечо; признательность его была безгранична. Без колебаний он рассказал во всех подробностях о деле, которое было так важно для меня, для нас. И пока бандиты приходили в себя, я написала моему отцу письмо, подробно поведав обо всех трагических событиях. Генипа, верный мне индеец, преданный отцу телом и душой, отнес письмо и вернулся с ответом.

Вот он во всей его красноречивой краткости и любви ко мне. Будьте так любезны ознакомиться с ним. И простите, что я не сообщила о нем раньше. Вы узнаете почему.

Железная Рука поклонился, взял письмо и прочел вполголоса:

Когда Железная Рука заканчивал чтение письма, голос его слегка изменился, а глаза увлажнились. Он сложил бумагу, обернулся к Мадьяне и ласково сказал:

— Теперь я все понимаю и благодарю вашего отца за то, что он положился на меня. Наше столь трудное, хотя и полное счастья, путешествие подходит к концу… Завтра мы будем уже в цивилизованном мире, а значит — и в полной безопасности. Как жаль, что здесь нет вашего отца, дорогого человека, который сейчас находится далеко и не может разделить с нами радость освобождения.

На следующий день, едва рассвело, пироги отчалили, и лодочники воспользовались приливом, чтобы ускорить их и без того быстрый бег.

Весла размеренно прорезали воду; лодки неслись вдоль левого берега под ветвями больших деревьев, а в это время туземцы исполняли несколько странную песню, как бы отбивая такт:

Или еще:

Все это истово выкрикивалось. Так поют маршевые песни, под которые стучат ботинками наши служивые.

Путешественники оживленно переговаривались, с трудом удерживаясь на своих местах. Прирученный попугай Генипы отвечал приглушенным клокотанием сородичам, которые парами с криком перелетали через огромную реку — Марони.

Показалось селение старого друга доктора Крево — деревня Апату, затем жилища португальцев, спустя немного времени — острова Бастьен, потом еще индейские хижины в бухточке Манаука и вскоре — остров Порталь протяженностью не менее двух с половиной лье.

Вот открылся Галиби д’Арумато, остров Парети и, наконец, красивые белые дома Альбины, которые соседствовали с поселением Каплер, почти напротив Сен-Лорана.

И тогда поднялся открытый солнцу, со стриженой головой и голым торсом, похожий на морского бога, радостный Башелико и возвестил:

— Вот мы и прибыли, мамзель. Вот те строения — это Альбина. Теперь час пополудни; шестьдесят километров пробежали за шесть часов.

Пирога причалила к пристани, и пассажиры увидели устремившихся к ним солдат-негров в касках и униформе цвета хаки. Это были иноземные солдаты ее величества королевы Голландии. Они поздравляли путешественников со счастливым прибытием.

Железная Рука спрыгнул на землю и протянул руку Мадьяне. В это время к ним подошел офицер-европеец и сказал:

— Мадемуазель, месье, губернатор ждет вас и будет рад предложить свое гостеприимство.

Мадьяну, Железную Руку, Мустика и Фишало препроводили к представителю ее величества. Тот пожал им руки и сказал с почтительностью и доброжелательством:

— Здесь вы у себя дома.

Пока готовился роскошный креольский завтрак, гостям принесли освежающие напитки.

Железная Рука представил свою спутницу и двух молодых людей; затем в нескольких словах объяснил любезному чиновнику цель их путешествия: как можно быстрее добраться до Сен-Лорана и обеспечить себе покровительство верховного командующего.

— Прекрасно! — ответил предупредительный губернатор, уважавший чужие тайны. — Будьте так любезны изложить в подробном письме французскому правителю обстоятельства вашего дела. Один из моих подчиненных немедленно отвезет в лодке это письмо, а мы за завтраком будем ждать ответа.

Так и сделали. Спустя три часа путешественники, хорошо перекусив и вытянувшись в шезлонгах[200], ожидали возвращения посыльного.

И вот уже подплыл большой вельбот[201] с развевающимся на корме французским флагом. Шлюпку осторожно вела команда арабских ссыльных. За перекладиной сидели два надсмотрщика в форме, перед ними была закреплена большая вертикальная решетка из толстых железных прутьев.

— О! — воскликнул Железная Рука. — Снова приметы тюрьмы и каторги… Для чего эта решетка?

— Она защищает владельца судна от лодочников, — ответила жена губернатора. — Ведь они могут наброситься на него, убить даже, овладеть судном — и только их и видели… Такое случается. А за решеткой, с револьвером, он остается хозяином положения.

Спустя пять минут тяжелое судно причалило к берегу. Один из надсмотрщиков спрыгнул на дощатый настил и направился к канцелярии, где губернатор готовил к отправке несколько дел. В это время его гости предавались прелестям сиесты[202].

Надсмотрщик передал губернатору письмо, тот быстро пробежал его и стал бледнее мрамора.

— Не может быть! — прошептал он. — Вы знаете содержание этого письма?

— Да, месье! Я предупрежден. Человек этот очень опасен.

— Хорошо. Будем соответственно этому и поступать.

Он позвонил в колокольчик. Прибежал сержант. Губернатор быстро отдал ему приказ, и тот поспешно вышел. Прошло две минуты. Дюжина чернокожих солдат тихо снялась с поста и приблизилась к веранде, где расположились путешественники.

Раздался свисток.

Солдаты набросились на Железную Руку и, прежде чем тот успел сделать какой-либо жест, скрутили его руки, ноги, лишили возможности двигаться, схватили за горло, стали душить, связывать… В мгновение ока наш герой оказался парализованным, не в силах произнести ни звука. Мадьяна в ужасе отчаянно закричала, готовая кинуться на душителей. Мустик и Фишало бросились к неграм, которые тащили за собой их друга.

— Поль! — воскликнула Мадьяна, почувствовавшая, как ее охватывает безумие. — Поль, мой друг, мой жених… Оставьте его! Оставьте его! Вы совершаете преступление! Это подло…

Одним прыжком она подскочила к военным, схватила за руку смущенного надсмотрщика и выкрикнула:

— Я — мадемуазель де Сен-Клер! Мой дядя — генерал французской армии, отец — на приисках! А этот человек — мой жених. Заклинаю вас вернуть ему свободу.

Надсмотрщик отделился от группы и холодно произнес:

— Мадемуазель, я выполняю приказ и вынужден препроводить в темницу этого преступника.

— Он — преступник? Ах проклятый шпик!

— Добавлю, что этот человек — беглый каторжник, один из наиболее опасных.

И тут охранник направился к вельботу, где извивался связанный веревками, с кляпом во рту, Железная Рука, которого солдаты притащили и кинули на пол, словно тюк.

Надсмотрщик сел на скамью рядом со своим товарищем и скомандовал:

— Отплываем!

Вельбот отчалил от берега и поплыл, а Мадьяна, с мутным взором, потеряв голос, словно сраженная молнией, упала без чувств на руки Мустика и Фишало.

ГЛАВА 5

Повсюду мятеж. — «Два в один и тот же день!» — Загадка. — У торговца Пьера Лефранка. — Два велосипедиста в глубоких сумерках. — Сигнал. — У мятежников. — Вооруженные неисправимые. — Батальон бандитов. — Дабы подготовить исход. — Возвращение. — Необычайная новость. — «Надо убить Железную Руку».

В «Пристанище неисправимых», кажется, стало тихо. Благодаря вмешательству инженера и его помощника комендант и охранники находились вне опасности.

Но бунт не был укрощен. Мятежные каторжники укрылись, недовольно ворча, в роще, как если бы они подчинялись таинственному знаку. Исчезли все до последнего, оставив перед догорающими развалинами главного начальника и его растерянных помощников.

— В настоящее время, — сказал комендант, — нам остается только одно: вернуться как можно скорее в Сен-Лоран, поднять тревогу и принять жесткие меры.

Приготовили ландо. В нем устроился раненый охранник. Комендант сказал:

— Домой! Прошу вас, месье, — в экипаж.

…Лагерь ссыльных гудел, как улей. Но никто не осмеливался шевельнуться. Охранники, видевшие дым, слышавшие крики и выстрелы, похватали ружья, зарядили их и заявили, что они откроют огонь при первом же движении. Эта решительность отбила охоту к мятежу. Вместе с помощником прибежал начальник лагеря.

— Комендант, можете на меня положиться, — крикнул он.

— Хорошо, вы связались с Сен-Лораном?

— Провода обрезаны.

— Черт знает что! Но не будем терять времени… Оставляю вам моих людей, они крепкие и здоровые, а раненого я увожу. Даю вам карт-бланш![203] В дорогу, и как можно скорее!

В Сен-Луи мятеж еще бродил. Похоже, кто-то его разжигал, ибо невозможно было допустить, чтобы слух о первой схватке уже дошел сюда. В двух словах был отдан приказ: безжалостное наказание за попытку раздувания мятежа. И ландо, подскакивая, покатило дальше. В Сен-Лоране было все разрушено. Объявили тревогу. Офицеры, солдаты и охранники побежали к своим постам. Дым плыл к северу: без сомнения, это горел барак.

Повсюду стояли ухмылявшиеся каторжники, они и не собирались шевелиться. Мятеж со скрещенными руками.

Ландо остановилось у дома коменданта. Отовсюду сбегались военные, они ждали особых распоряжений.

— Но что, в конце концов, происходит?

— Всюду акты неповиновения, непослушания со стороны ссыльных, отказ от работы, несколько случаев грабежа и, естественно, пьянка… Кажется, в огне сахарный завод Сен-Мориса.

— Живо! Надо телеграфировать во все точки и незамедлительно информировать Кайенну.

— Но невозможно ничего передать, провода оборваны.

Инженер отступил на шаг и взволнованно произнес:

— Комендант, позвольте мне откланяться. Соблаговолите принять извинения и бесконечную признательность. Я искренне сожалею, что мой приезд сюда необъяснимо совпал со всеми этими неприятностями.

— О, не будем об этом, мой дорогой. Дневальный отвезет вас к Пьеру Лефранку, а завтра в полдень я жду вас на завтрак.

— С моей стороны это было бы нескромно.

— О нет! Все кончится. Увидите, как мы обуздаем этих господ каторжан.

Однако, несмотря на оптимизм коменданта, ситуация не улучшалась.

Это, конечно, не был настоящий бунт. Каторжники не прибегали к грубой расправе, и применять устрашающие меры не требовалось. Но арестанты почти не повиновались приказаниям, они сговорились и отказывались от всякой работы. Не было ни криков, ни ругательств, ни покушений. Это немое пренебрежительное и насмешливое бездействие людей, решившихся на опасный мятеж, выражалось в молчаливом нежелании работать.

Комендант был в отчаянии, он не знал, что предпринять, на кого поднять руку, его помощники также зашли в тупик. Феномен[204] огорчительный и тревожный: поведение этих людей было необычно; бунт, конечно, подготовленный заранее, вспыхнул везде в одно и то же время, разом поднялись все отщепенцы. Комендант был вынужден выжидать и в то же время принять энергичные меры предосторожности. Время текло медленно, как будто замерло на месте.

В три часа прибежал посыльный.

— Комендант, пришла почта из Альбины. Голландский сержант принес письмо.

— Дайте! Может, есть какие-то новости, как знать?

Он прочитал, покачал головой и вскрикнул:

— Нет, это невозможно! В таком случае… получается два. В один и тот же день! Но второй просто нахален… Наглость, не исключающая известной доли глупости… Кто же так вот просто бросится в пасть волку?

Произнеся эти загадочные слова, комендант направился к канцелярии. Он быстро написал письмо, запечатал его, отдал посыльному и добавил:

— Вооружите вельбот номер два… Да, посадите на него арабских лодочников. Вы поедете вместе с охранником Морено. И немедленно!

— Да, комендант.

— Вам передадут заключенного, человека очень опасного. Привезете его связанным. Главное, чтобы никто его не видел и никоим образом не общался с ним. По прибытии поместите арестанта в камеру, наденете кандалы и поставите двух часовых! Идите! Вы отвечаете за него!

Охранник отдал честь и вышел. А комендант, оставшийся один, зажег сигару и сказал вполголоса:

— Безумие! Однако не совпало ли появление этого негодяя с началом мятежа? Может, главный виновник — он? Надо хорошенько все обдумать, не плыть по течению, а действовать наверняка, ибо противник опасен. Как бы то ни было, я заставлю заключенного вариться в собственном соку в течение суток… Времени будет достаточно, чтобы изучить материал и допросить арестованного как следует.

Пьер Лефранк был коммерсантом, торгующим всем понемногу: инструментами для старателей, свечами и писчей бумагой; хлопчатобумажными гамаками, опиумом и консервами; сушеной треской, одеждой и топленым свиным салом; кинжалами, обувью, табаком, часами, сахаром, открытками, проволокой, маниокой и тысячами других вещей, которые превратили его огромную лавку в настоящий базар.

Кроме того, Лефранк поил, кормил и обеспечивал меблированными комнатами старателей, которые не любят сидеть на одном месте; охотно покупал золото, ворованное рабочими приисков.

Он был бывшим каторжником, освобожденным и привязанным к постоянному месту жительства, человеком с моралью, оставлявшей желать лучшего, способный на все, в общем, дельцом не хуже и не лучше своих собратьев, чьими услугами вынуждены были пользоваться жители этих мест, ведь в этом краю каторжников, освобожденных или беглых, бывшие заключенные прибрали к рукам почти всю торговлю.

В его «доме», состоявшем из трех больших корпусов: магазинов, лавки и меблированных комнат, — без конца сновали туда-сюда покупатели: искатели золота, разгуливавшие с важным видом, солдаты, исполнявшие свой долг, освобожденные ссыльные, охранники, китайцы, индусы, негры, арабы и краснокожие. Они терлись друг о друга, оказавшись в столь тесной близости, и платили, не скаредничая.

Торговля Пьера Лефранка процветала и, несмотря на его сомнительное прошлое, делец пользовался значительным влиянием, благодаря своему состоянию и таинственности, которой были окутаны некоторые стороны жизни коммерсанта. Пьер считался надежным депозитором, старатели доверяли ему огромные суммы. Но негласно утверждали, что он — банкир каторжников, кроме того, одновременно шпион и администрации и осужденных. Ему якобы случалось помогать побегам и разоблачать их. Торговцу приписывали также исчезновение людей.

В общем личность действительно была загадочная и опасная. Но торговец уживался странным образом с двумя противоборствующими силами: каторгой и тюремной администрацией.

С наступлением темноты лавочки и магазины закрылись. Все погрузилось в тишину. Прошел час. Стояла черная ночь. На небе, отягощенном огромными темными облаками, не было ни звезды, ни светлого лучика.

Маленькая, скрытая от людского глаза дверь открылась, из нее бесшумно выскользнули два человека. Они быстро прошли сзади зданий по дороге, ведущей к берегу, и достигли китайской деревни, недалеко от приисков. В тот момент, когда пришедшие появились у первой хижины, от нее отделилась тень. Послышался три раза повторенный свист, очень тихий, потонувший в плеске волн.

Сигнал! Один из незнакомцев прислушался: зи, зи, зи… — так звенит гремучая змея. Затем оба приблизились к неподвижной тени. Обменялись из уст в уста несколькими словами, тихими, как дыхание… И тотчас же два таинственных человека вспрыгнули на велосипеды, прислоненные к дощатой стене хижины, и, по-прежнему невидимые, так же бесшумно отъехали. Странная вещь: они катили по той же дороге, по которой этим утром проезжал в своем ландо комендант с инженером и его приятелем.

Велосипедисты пересекли бухточку Балете по единственному мосту, проехали мимо лагеря Сен-Луи, стремительно промчались в кромешной тьме, оставляя с левой стороны здание, где жили ссыльные, и через три четверти часа достигли бухты Шарвен. За время этой бешеной гонки — четырнадцать километров в час! — они не обменялись ни единым словом. В воздухе повеяло чем-то паленым. Далекий крик обезьяны нарушил тишину и пугавшее одиночество ночи.

— «Пристанище неисправимых», — сказал вполголоса один из велосипедистов, спешиваясь.

— Мы тут одни, да?

— Да! Но наши неподалеку.

— Тогда быстро подавай сигнал, время торопит.

Второй говоривший расстегнул куртку, достал из-за пазухи электрический фонарик и трижды нажал на пружину: кляк!.. кляк!.. кляк!..

Луч света разрезал темноту три раза.

Прошло несколько минут, послышались быстрые шаги. Приблизилась группа людей.

Раздался голос, в котором прозвучал металл:

— Кто здесь?

— Тот, кого вы ждете… добрый товарищ братьев по труду.

— Это ты, Даб? Протяни руку и сделай знак.

— А ты зажги фонарь, чтобы я увидел лица товарищей.

Все это говорилось на мерзком жаргоне, и человек, понявший его, нажал на пружину. Тотчас же вспыхнул пучок яркого света.

Группа осветилась. Примерно двадцать человек с лицами испитыми и мертвенно-бледными, в одежде каторжан, вооруженные ружьями. Под блузами из грубого холста угадывались пояса с патронташами и бронзовыми ножнами…

Слепящий свет погас, и зловещее видение растворилось в темноте.

Голос продолжал:

— Я узнал тебя, Андюрси, мой друг, и тех, кто пришел. Старая гвардия, верные люди…

В кромешной тьме рука сжала руку, прозвучали приветствия, крики радости, дикие, мерзкие.

— А! Даб! Наш дорогой Даб, которого мы уж и не надеялись увидеть!

— И который принес вам свободу. Да, безграничную волю и богатство. О, если б вы знали, друзья, какой капитал! Мечта, сверкание молнии! Нечто невообразимое. Есть чем удовлетворить ваши самые ненасытные, безумные аппетиты. Ибо скоро вы все станете королями золота.

Люди, привыкшие сдерживать свои эмоции, дрожали крупной дрожью. Глухой радостный рокот сопровождал слова незнакомца.

— А теперь поговорим, — продолжал Даб. — Времени мало, дорога́ каждая минута. Сколько вас точно?

— Здесь двадцать.

— А всего?

— Триста пятьдесят неисправимых. Хороших, верных; на них ты можешь рассчитывать, как на нас.

— Предателей нет?

— Нет, ни одного.

— Где остальные?

— Возле Марони, в ожидании указаний.

— Хорошо! Вы вооружены?

— У нас четыреста ружей, три сотни патронов на человека, одежда, а провианта примерно на два месяца.

— Прекрасно! С этим можно завоевать мир.

— Это тебе, Даб, мы обязаны всем.

— Но сделать надо было больше, черт возьми! Цель оправдывает средства. Я купил все это у голландских торговцев. Бриг[205] дал возможность подвезти оружие и тихонько выгрузить его у острова Проталь, под носом у шпиков, которые ничего не увидели.

— Это была прекрасная операция!

— А эти господа считают, что побеги обречены на провал из-за отсутствия соучастников и невозможности все подготовить. Так вот вам пример, об этом побеге еще будут говорить! Да, да! И операция не вчера готовилась.

— Теперь понятно, почему в течение многих месяцев все настоящие ребята, наиболее проворные и энергичные, позволяли отправлять их на эту Площадку Неисправимых.

— Черт! Это ясно, как дважды два!

— Чтобы быть ближе к лесу. На них, я был уверен, можно положиться и организовать из неисправимых группу избранных, единственно достойных богатства и свободы.

— Добрая администрация, ничего не подозревая, собрала нас со всех строек, отобрала и объединила здесь, полагая, что тем самым она нас наказывает… А ты, Даб, здорово все придумал!

— И весьма похвально, что вы сами, ничего не понимая, повиновались этому приказу, который странным образом обежал все лагеря и площадки Сен-Лорана. Но хватит комплиментов — за дело!

— Еще одно слово. Почему нам велели пустить красного петуха, прежде чем мы узнали, что ты вернулся?

— Таков был мой план. Требовалось узнать, повинуются ли все слепо, до конца, сгруппируются ли на глазах у администрации. Я хотел также удостовериться, объединятся ли, как и вы, ребята из предместий и Сен-Луи. Но эти трусы пальцем не шевельнули. Остальное — моя тайна. Узнаете о ней в свое время, когда я возглавлю вас, чтобы отвести в страну золота и свободы.

— Скажи, Даб, когда?

— Дня через два. Может, немного раньше, но ни минутой позже. Сначала надо выбраться отсюда, построить плоты из бамбука и дерева-пушки, чтобы переплыть на тот берег в случае, если не удастся овладеть лодками старателей.

— Плоты уже начали строить.

— Хорошо! Кроме того, все должны вести себя как солдаты на войне. И главное — не пить! Абсолютно. Запрещаю прикасаться к водке, под угрозой смерти! В мое отсутствие ответственный — ты. Первому, кто напьется, всадишь пулю в лоб!

— Само собой.

— Кроме того, безоговорочное повиновение, понятно? Как моряки на тонущем корабле. При малейшем колебании — гопля…

— Пуля в лоб… Согласны.

— И главное — не трепать без толку языком. Рот — на запоре. Иначе смерть безоговорочная, неумолимая.

— Можешь рассчитывать на меня, на нас. Ведь правда, ребята?

— Да! На всю жизнь! — прорычали неподвижные и невидимые в сумерках каторжники.

— Это цена богатства и свободы. А теперь хорошенько запомните, что я скажу, ибо ни под каким предлогом мы не должны видеться до самого отплытия. Так вот, слушайте меня внимательно! Послезавтра в одиннадцать часов вечера будет дан сигнал с северной оконечности острова Порталь.

— Какой сигнал? — беспокойно стали перешептываться каторжники.

— Вспышки электрического фонаря. Их будет девять, три раза по три с интервалом в несколько секунд. Я буду там, доплыву в пироге к вековым магнолиям[206], возвышающимся на левом берегу бухты. В случае нехватки лодок на воду будут спущены все плоты.

— Понятно!

— А если администрация бросит против нас одну или две бригады морских пехотинцев?

Даб рассмеялся:

— Ну и что же! Вас не затруднит, надеюсь, выстрелить в них. Но я полагаю, что это невозможно. У администрации дел по горло в Сен-Лоране, чтобы посылать своих людей сюда. Она боится мятежа на других стройках, и у нее не так уж много солдат, а надо прежде всего заботиться о главном городе края. Впрочем, все узнаете от двух охранников: они наши и им предписано известить меня и вас обо всем. А теперь, дружище, расстанемся. Мне надо возвращаться в Сен-Лоран, чтобы глядеть в оба и все приготовить для нашего главного дела. До свиданья, друзья!

— До свиданья, Даб! До скорой встречи.

Руки нашли друг дружку в темноте. После крепкого пожатия Андюрси сделал несколько шагов и сказал тихим, как дыхание, голосом:

— Два человека, которые сегодня утром сопровождали коменданта в момент стычки…

— Тихо! Будь слеп, глух и нем, не забывай, что некоторые слова убивают, как пули.

Мятежники стали бесшумно удаляться. А Даб вернулся к своему приятелю, который так и не разжал губ. Спустя три четверти часа они прибыли в китайскую деревню, оставили там велосипеды и тихо вернулись в жилище торговца, никем не замеченные. Было около часу ночи. Минут двадцать пять — тридцать прошли в полной тишине. Любители ночных прогулок, вероятно, уже улеглись спать.

Все как будто успокоилось в жилище торговца, темном, как погреб. Однако под легкими шагами скрипнул паркет в коридоре. Кто-то шел, ступая босыми ногами.

Вскоре чья-то рука тихонько и в определенном ритме начала постукивать в дверь. Чуть слышно звякнул хорошо смазанный замок, и дверь бесшумно отворилась.

— Это ты, Пьер?

— Да.

— Как дела?

— Очень важные новости.

— Говори быстро… я беспокоюсь.

— Слушай. Человек коменданта ушел отсюда и принес мне в таверну новость, повергшую меня в дрожь. Один фраер прибыл после полудня в Альбину и поспешил написать кое-что верховному командующему. А тот тут же послал за ним корабль с солдатами, и этого типа привезли сюда скрученного и связанного, как сосиску.

— А потом?

— Его бросили в камеру, охраняемую двумя часовыми.

— Дальше.

— Один полицейский прочел письмо, лежавшее на бюро коменданта, и рассказал мне его содержание. Фраер, о котором речь, пишет, что он прибыл из Контесте, куда был послан со специальной миссией министром.

— Не может быть! Ты уверен?

— Он добавляет даже, что он — инженер и зовут его Поль Жермон.

— Гром и молния! Но это же Железная Рука!

— Ах, вот оно что! Так его не убили? Надо любой ценой заткнуть ему рот. Нельзя, чтобы он заговорил… Но как заставить его молчать?

— Пусть на этот раз его убьют, и сделают это как можно быстрее. Почему недотепы промахнулись? Ведь все было так хорошо подготовлено…

ГЛАВА 6

Пагубные последствия договора о выдаче преступника. — Затруднение чиновника. — У монахинь. — Комендант не хочет ничего знать. — Отчаяние. — Перед тюремными помещениями. — Приказ. — Песни и слезы. — Слышал ли он? — Миссия Мустика.

Сраженная ужасным ударом, обрушившимся на нее в пик ее счастья, Мадьяна опять оказалась на краю гибели. Горе, которое обрушилось на девушку, вновь повергло ее в отчаяние. На какое-то время она даже потеряла сознание. Но друзья, молодость и сила духа помогли ей. Она пришла в себя. Все происшедшее с Полем всплыло в ее памяти, и она не смогла подавить вырвавшееся из ее уст горькое восклицание:

— Поль! Боже мой! Поль!

Сквозь туман, застилавший глаза, несчастная увидела Мустика и Фишало, которые смотрели на нее и плакали.

— Мадемуазель! Мадемуазель, это ужасно, — рыдал мальчик. — Наш дорогой друг, такой добрый, Железная Рука! О, мы спасем его. Да, спасем! Пусть даже сами погибнем! Правда, Фишало?

— Да, мадемуазель, — подхватил храбрый юноша, — я могу предложить вам свою преданность и свою жизнь. Распоряжайтесь мной! Я готов на все ради того, кто нас так любил!

Мадьяна сделала над собой усилие и прошептала:

— Мои дорогие друзья! Верные спутники в радости и горе, спасибо! Благодарю от всего сердца за того, у кого теперь вся надежда только на вас!

И так как голландский управитель попытался вставить несколько банальных утешительных слов, она сказала с достоинством:

— Месье! Вы только что мерзким образом злоупотребили властью. Вы гнусно лишили человека свободы, не имея ни малейшего доказательства его вины, даже не подозревая в чем-то конкретном.

— Но, мадемуазель, клянусь, я абсолютно не виноват. Между Францией и Голландией существует, увы, договор о выдаче преступников.

— Однако какое это имеет отношение к нам, достойным и честным путешественникам?!

— Мне доложили о присутствии на подконтрольной территории беглого каторжника… И что же вы хотите? Мой долг и обязанность — арестовать его.

— Он — каторжник?.. О, какая ложь!.. Вы бросаете на него свору полицейских, совершаете насилие безо всякого расследования. Без простого установления личности, которое свело бы на нет все эти мерзкие подозрения!

— Международные правила непреложны.

— Но ими надо пользоваться с умом! Вам придется держать ответ перед вашим правительством и Францией.

Голландец, чувствуя себя не в своей тарелке, подумал, что, возможно, действовал слишком поспешно, о чем теперь пожалел. Будучи человеком честным, он испугался, что поступил не по справедливости, и, так как исправить уже ничего было нельзя, голландец попробовал хотя бы «сохранить лицо».

Он ответил девушке, чей голос дрожал от гнева и горя:

— Мадемуазель, выслушайте меня. Будьте уверены: я сделаю все возможное, чтобы смягчить последствия того, что мне хотелось бы рассматривать как недоразумение. Я официально приму акт вашего протеста.

— И нашего, месье! — торопливо вставил Мустик.

— Да, молодой человек, решено. Все трое подпишитесь под ним. Я тотчас же передам этот документ через посланника верховному командованию, а по трансатлантическому кабелю[207] — моему правительству. Результатом этого будет, не сомневаюсь, смягчение участи арестованного, а потом он представит доказательства своей невиновности. Что касается остального, то я отдаю себя в ваше полное распоряжение. Мой дом открыт для вас, вы в нем найдете убежище и покровительство.

— Месье, — холодно ответила Мадьяна, — я прошу передать наш протест. Благодарю за гостеприимство, им воспользуются семья индейца и мои чернокожие лодочники. Позвольте оплатить все расходы. А я и мои молодые друзья хотели б без промедления отправиться в Сен-Лоран.

Спустя два часа девушка уже садилась на корабль. Голландский управитель сдержал слово. Он, в частности, рекомендовал Мадьяну французским властям и довел до их сведения ее протест. На данный момент этим исчерпывалось все, что можно было сделать для несчастного узника.

Едва высадившись на берег, наша героиня отправилась с Фишало и Мустиком к монахиням монастыря[208] Сен-Поль-де-Шартр.

Эти достойные женщины были в течение более полувека хранительницами колонии, на которую обрушивались, увы, самые жестокие бедствия. Именно они с полным самоотречением выполняли поистине сверхчеловеческую задачу исцеления больных. Будь то солдаты, моряки, чиновники, старатели, колонисты, путешественники, освобожденные, каторжники — обо всех без различия заботились эти ангелы милосердия[209], щедро распространяя свое благочестие.

Автор этих строк может говорить о них с полным знанием дела. Умирающим он был подобран сестрами монастыря Сен-Поль-де-Шартр, монахини заботливо ухаживали за ним в больнице Сен-Лоран-дю-Марони. Теперь автор счастлив адресовать им, вылечившим, выходившим и спасшим его, свои самые искренние слова памяти, выражение самого глубокого уважения и безграничной благодарности.

«Добрые сестры» пользовались всеобщим обожанием.

При виде девушки, чьи прекрасные черты были искажены горем, настоятельница[210] монастыря, питавшая к ней материнскую любовь, воскликнула:

— Мадьяна! Дитя мое! Что за несчастье опечалило вас и омрачило радость, которую я почувствовала при вашем появлении?

Бедная девушка бросилась в объятия монахини и прошептала:

— Матушка! О, дорогая матушка! Как я страдаю! О, если б вы знали!

Привыкшая в течение долгого времени быть свидетельницей самых жестоких печалей, всегда сочувствовавшая, монахиня усадила Мадьяну напротив и произнесла слова нежности, участия и надежды, а потом добавила:

— Расскажите мне все. Возможно, я смогу вам помочь.

И тогда, прерывая рассказ рыданиями, Мадьяна поведала ей свою горестную историю.

Настоятельница монастыря внимательно выслушала и сказала:

— Но, дитя мое, это просто недоразумение, все прояснится.

— Матушка! Дорогая матушка! Вы так полагаете?

— Конечно! У меня есть все основания считать, опираясь на рассказ моей Мадьяны, что ее жених невиновен. И надо внушить такую мысль коменданту. Я без промедления встречусь с ним и посвящу его в это дело.

— Ах, как вы добры, как мне хорошо здесь, как я вам признательна, матушка…

— Не будем тратить времени попусту. Надо действовать. Скоро наступит ночь… Устроитесь у меня пансионеркой. Здесь вы в полной безопасности. Юные друзья поживут пока у Франсуа Мери, он хороший, честный человек, ручаюсь. Это старый компаньон разведчика Соннака. У него небольшая торговля. Я оказываю Франсуа кое-какие мелкие услуги, и он вас с радостью примет. Можете безбоязненно доверить ему золото. Торговец до щепетильности честен, а сейф у него надежен.

— Мадам, — смиренно проговорил Мустик, — мой друг и я от всего сердца благодарим вас. Мы хотели бы надеяться, что нам будет позволено посещать Мадьяну…

— Когда захочется и столько, сколько пожелаете, дети мои.

— Мы вам очень признательны за доброту, мадам, а покровительство нам особенно ценно, ибо будем делать все возможное, чтобы освободить нашего хозяина.

— Правда, Фишало?

— Уверен, что его выпустят из тюрьмы.

— Но будьте осторожны… не наделайте глупостей.

— Видите ли, мадам, там, в Контесте, мы стали полудикарями, поэтому будем осторожны, как полубелые-полуиндейцы.

С наступлением ночи друзья отправились к Франсуа Мери, который принял их, как старых знакомых.

А в это время настоятельница отправилась к коменданту.

Но случилась первая неудача. Он только что отбыл с пятьюдесятью морскими пехотинцами в Сен-Мэрис, чтобы участвовать в смотре.

В одиннадцать часов коменданта еще не было. Настоятельница узнала тем временем, что узника держат в строгой изоляции; стражников, которые его охраняют, сейчас четверо.

Мадьяна провела ужасную ночь и, совершенно выбитая из колеи усталостью и волнением, заснула только под утро.

В половине восьмого утра настоятельница вновь отправилась к коменданту, тот казался чем-то озабоченным.

— Пахнет мятежом, — сказал он, — и больше, чем когда бы то ни было. Угроза велика, сообщение прервано.

При первых словах, касающихся Железной Руки, комендант с почтительной твердостью и непреклонностью остановил монахиню.

— Сестра, извините, но я ничего не могу сказать.

— Но, месье… вы не доверяете мне, а я знавала тайны подчас ужасные.

— Со всей почтительностью к вам умоляю не настаивать.

— Господин комендант, я хочу уберечь вас от угрызений совести и от ошибки… Мадьяна — дочь человека, который сегодня очень богат, к тому же она — племянница генерала. Скрывать правду о ее женихе — значит поступать вопреки всякому праву и разуму. Берегитесь!

— Сестра! Девушка была введена в заблуждение этим мерзким бандитом. Я велел арестовать негодяя, который является душой нынешнего мятежа, и у меня есть неопровержимые доказательства. Я готов проломить ему череп, чтобы не позволить ему наладить даже малейшую связь с теми, кто на воле!

— Еще раз, берегитесь! Вы катитесь в бездну, к вечным угрызениям совести.

— Я выполняю свой долг, и совесть моя спокойна. А там — будь что будет!

Достойная монахиня возвратилась в отчаянии домой и со всякими предосторожностями дала понять Мадьяне, что ее демарш[211] не увенчался успехом.

Бедная девушка воскликнула:

— О! Палач! Презренный палач! Пусть он будет проклят навеки!

Совершенно обезумев от горя, она так быстро выбежала из дома, что ее не смогли удержать. Интуитивно Мадьяна устремилась к тюрьме. Ее топографические[212] познания Сен-Лорана позволили несчастной прийти туда очень быстро. Мустик и Фишало уже были там и молча бродили вокруг мрачных зданий. Часовой грубым голосом крикнул им: «Отваливайте!» Но Мустик, не ведавший сомнений, продолжал свой обход. Его звонкий голос достиг самых потаенных углов темницы:

— Ладно, старина! Что случилось? Разве нельзя немного побродить, чтобы посмотреть и удовлетворить свое любопытство путешественника?

Солдат вскинул ружье и пригрозил:

— Убирайся! Еще один шаг, и я стреляю!

Мальчик отскочил назад в тот самый миг, когда другой часовой крикнул Мадьяне:

— Уходите!

Мустик схватил девушку за руку и огорченно прошептал:

— Делать нечего, мадемуазель! Мы пришли, чтобы дорогой хозяин смог услышать наши голоса… дать ему понять: друзья здесь и готовы его вызволить отсюда. Удалось ли нам это? Боюсь, что нет.

— Дорогой малыш! Ты прав. Это единственный способ сообщить Полю о присутствии тех, кто его любит, укрепить в нем надежду…

И тут в голове девушки возникла мысль, может быть, несколько экстравагантная[213], но единственно правильная в эту минуту. Она сказала:

— О! Меня Поль услышит!

Удерживая слезы и душившие ее рыдания, Мадьяна начала петь:

При звуках чудесного голоса завороженные солдаты морской пехоты остолбенели. Приказ запрещал людям приближаться к тюрьме, но не запрещал петь.

Мадьяна продолжала, уверенная, что эта наивная, незамысловатая песня долетит до самой дальней темницы.

Жалостный стон вырвался у нее из груди и прервал пленительные наивные признания, полет звуков, звеневших, как металл, и нежных, как хрусталь.

Собрав всю свою волю, Мадьяна сжала кулаки, напряглась, чтобы не упасть, и продолжала, теряя силы:

Девушка набрала полную грудь воздуха и победно пропела последнюю строку.

Тотчас же ее стали душить рыдания, долго сдерживаемые слезы потекли из глаз. Изумленные и очарованные часовые глядели на прекрасную плачущую певунью. Их души смягчились при виде ее мук.

Но приказ! Неумолимый приказ.

Один из солдат приблизился к несчастной, склонился к ее уху и тихо произнес:

— Мадемуазель, прошу вас, уходите. Это приказ. Не настаивайте… иначе нас посадят в тюрьму.

Мадьяна отрешенно проронила:

— Да… спасибо! Я ухожу.

Она бросила взгляд, полный отчаяния, на мрачные здания, и по ее телу пробежала дрожь.

Все окна в стенах были прикрыты сверху деревянными навесами.

И все же именно оттуда донеслось:

— Ма… дья… на!

Девушка, которая еле передвигала ноги и шла, опираясь на руки юных друзей, прошептала:

— Это Поль! Будь благословен Господь… Он меня услышал.

Мустик, внезапно просветлевший, воскликнул:

— Железная Рука! Да, это Железная Рука! Мадемуазель, мужайтесь! Мы перевернем небо и землю, но спасем его!

— Да, дорогой малыш! Мы вырвем Поля из этого ада и докажем его невиновность. Но теперь надо быстрее вернуться… мне что-то нехорошо.

Когда Мадьяна пришла домой, у нее зуб на зуб не попадал, голова раскалывалась от нестерпимой боли.

Обеспокоенный Мустик предупредил настоятельницу. Славная женщина поспешила прийти, осмотрела девушку и уложила ее в постель. Затем она позвала мальчика, который сгорал от нетерпения, беспокоясь о здоровье девушки.

— Не тревожьтесь, дитя мое, — сказала ему монахиня. — Мадьяна все опасности. Она просто устала с дороги, а эмоциональное напряжение вызвало сильный приступ лихорадки. Отдых, хинин, уход и особенно покой быстро поставят ее на ноги.

— Да, мадам, надеюсь… Она сильная и мужественная. Мы будем о ней заботиться, но кто ей даст душевный покой?

Настоятельница посмотрела в светлые глаза мальчика, сверкавшие умом и решительностью, и после долгого молчания проговорила:

— Дитя мое, я знаю, вы любите Мадьяну и ее жениха…

— Я им предан до самой смерти!

— Вы показали пример смелости и находчивости, очень редкий в таком возрасте…

Смущенный похвалой, Мустик покраснел, смешался и прошептал:

— Я не заслуживаю этой похвалы, мадам… Но я готов сделать все, что могу, там, где жизнь так жестока и опасна.

— Чудесно! Надо попытаться сделать для друзей еще больше и лучше, если это возможно. Я доверяю вам, несмотря на вашу молодость, одну очень важную вещь. О ней до нового приказа нельзя говорить никому ни единого слова.

— Мадам, я буду достоин вашего доверия. Вы увидите…

— Слушайте меня. Будьте внимательны и не прерывайте. Я только что узнала, что два иностранных путешественника прибыли вчера утром с голландским кораблем. Один инженер, другой, тот, что его сопровождает, что-то вроде фактотума. Человек, который мне об этом сообщил, достойный доверия, находит, что ведут они себя как-то странно.

— Интересно! — невольно вырвалось у Мустика. — Ведь наш хозяин Железная Рука — тоже инженер, а таких специалистов в нашем краю не так уж много. Но простите, мадам, я перебил вас.

— Меня это так же поразило, как и вас. Я не знаю имени приезжего. Возможно, он вполне заслуживает уважения. Впрочем, комендант оказывает ему особые знаки внимания. Однако приезд в один и тот же день двух людей одинаковой профессии показался мне, как и вам, странным.

Мустик подумал, покачал головой, и его разбуженное воображение стало выстраивать одну гипотезу за другой, а монахиня продолжала:

— Вместо того чтобы воспользоваться гостеприимством, которое всегда предлагает почтенным гостям комендант, оба путешественника устроились у Пьера Лефранка, старого ссыльного, абсолютно порочного: в его дом вхожи разные подозрительные личности. Так вот, дорогое дитя, что вам надлежит сделать… Надо узнать имена этих двух людей, не выдавая себя ничем и не подвергаясь никакому риску.

— Мадам, это можно сделать. Вот увидите.

— Оставляю на ваше усмотрение выбор средств, но с обязательным соблюдением мер предосторожности.

— Хорошо.

— Повторяю, сохраняйте крайнюю осторожность. И когда что-нибудь узнаете, приходите ко мне. До свидания, мое дитя, и да поможет вам Бог.

— Спасибо, мадам. Положитесь на меня и примите заверения в искреннем к вам уважении.

Сказав это, Мустик вышел, присоединился к терпеливо ждавшему его Фишало и предложил ему вернуться домой.

Обычно очень разговорчивый, мальчик на этот раз был молчалив и о чем-то напряженно думал, покачивая головой. Войдя в комнату, которую он делил со своим товарищем, Мустик разжал наконец губы и сказал:

— Оставайся здесь, старина. Ничего не предпринимай и жди меня, а пока — поспи.

— Куда ты идешь?

— Выполнять одну секретную миссию.

Затем мальчуган достал револьвер, тщательно перезарядил его, положил в карман и добавил:

— Иду работать на патрона. Если я задержусь на несколько дней, не волнуйся и, главное, не высовывай носа.

ГЛАВА 7

Посаженный в камеру. — Приступ ярости. — Бесполезные протесты. — Раздача. — Песня Мадьяны. — Луч надежды. — Звонок к ужину. — Молодой надзиратель. — Недомогание. — Вспышка таинственной и ужасной болезни. — Жестокие страдания. — В агонии. — По дороге в больницу.

Для Железной Руки, энергичного и деятельного, ситуация была ужасной. Грубая агрессивность, несправедливое и неожиданное насилие, мерзкое предательство морально надломили его.

Сраженный в то самое время, когда он был так счастлив и любим, а его самая заветная мечта вот-вот должна была исполниться, Поль особенно остро почувствовал жестокость удара, ужас падения.

И еще его очень беспокоили мысли о Мадьяне. Ведь она осталась одна, без всякой поддержки, лишь на попечении двух молодых людей, в сущности детей, и ей по-прежнему угрожали ужасные опасности.

Сам Железная Рука решил перетерпеть свою беду, в надежде, что скоро все прояснится и чудовищная несправедливость, лишившая его свободы, будет исправлена. Но он был в ответе за других и в первую очередь за безопасность своей подруги. А его любовь, чуткая, тревожная и ясновидящая, подсказывала ему, что впереди — новые и более суровые испытания.

О! Обладать сверхчеловеческой силой и мужеством, носить в своем сердце преданность и готовность к борьбе — и быть в то же время раздавленным, связанным, скрученным, как дикое животное, не иметь возможности победить в честной борьбе…

Его угнетали мерзкие подозрения жандармов[214] и нашептывания каторжников-лодочников, которые его приняли за одного из своих… И носилки, на которых его переправили в тюрьму, где одели в кандалы и бросили на койку. И наконец, этот мрак одиночной камеры.

Поль впал в отчаяние, его охватила ярость. Он выгнулся под своими цепями, заскрипел зубами, зарычал и завыл, словно охваченный безумием.

Обессиленный, с больной головой и пылающим сердцем, узник упал на жесткие доски, единственную «мебель» в камере. Он слышал размеренные шаги равнодушных ко всему часовых, которые, прохаживаясь в одну и другую сторону, тихо переговаривались между собой:

— Клиент нервничает, так убивается. Теперь, кажется, успокоился… Запросто может свалиться и от лихорадки, а это черт знает чем может кончиться.

Услышав слова часового, заключенный подумал: «Солдат прав! Я заболею. Надо взять себя в руки, успокоиться. Главное — терпение. Так надо. Для Мадьяны! Дорогая возлюбленная! Где ты сейчас?.. Что делаешь? Ах, как порой жестока жизнь!»

Скоро ночь. Вдруг он услышал тяжелые шаги, затем короткие реплики.

Пароль. Смена часовых. Раздача еды. Резко щелкнула задвижка, заскрипел запор, и с режущим слух лязганьем открылась железная дверь. Узник увидел фонарь, от его света он зажмурился. Затем в сумерках разглядел какую-то движущуюся группу… Из темноты выступило три человека: один — какой-то военный в униформе, с саблей и револьвером, а двое других — каторжники, разносящие еду. Железная Рука узнал форму, так же были одеты те, кто приволок его сюда с голландского судна.

Он крикнул, и в его словах прозвучала мольба:

— Я — жертва чудовищной ошибки. Умоляю вас… Дайте мне поговорить с комендантом.

Надзиратель поставил на пол миску с супом, бидон с водой, положил хлеб из отрубей и поставил тарелку, в которой было немного трески с топленым свиным салом.

— Выслушайте меня! — опять взмолился Железная Рука. — Выслушайте протест невиновного…

Однако надзиратель и бровью не повел, словно ничего не слышал. Он осветил фонарем стены темницы, самого узника, его кровать и вышел, не сказав ни слова, не сделав никакого знака. Снова заскрипели дверные петли, заскрежетал замок, загремел засов.

Потекли долгие часы, а Железная Рука, обессиленный, задыхающийся, мокрый от пота, продолжал томиться в мрачной камере, не имея представления о времени, зная только, что каждые два часа меняются часовые.

День не принес никаких изменений. Да и можно ли было назвать днем слабые лучи света, проникавшие сквозь тщательно заделанные отверстия в стенах?

И снова к нему вернулась навязчивая, тревожная мысль: «Мадьяна! Что станется с ней?» Внезапно он услышал чей-то голос, грубые ругательства часовых и несмелые слова протеста:

— Уходите!

Затем очень явственное щелканье ружейного затвора и почти тотчас же звуки божественной мелодии, они разорвали тишину, наполнившую камеру:

«Я люблю его… люблю его… люблю, как безумная…»

Поль задрожал, звеня цепями. Сердце забилось, глаза увлажнились.

Он нежно прошептал:

— Мадьяна…

Пение продолжалось, напомнив Железной Руке тот день, когда в далеком Контесте он вырвал девушку из рук бандитов и навсегда отдал ей свое сердце!

В темноте камеры узник вновь увидел разъяренную толпу, смертельную схватку и Мадьяну, мужественную, прекрасную, лучезарную, парящую над драками и убийствами.

Затем он, напряженно слушая, вновь представил себе их любовные, сладостные встречи наедине, горестные, но благословенные часы своей болезни, а потом долгое путешествие бок о бок под палящими лучами солнца, пленительное скольжение по реке; вспомнил, как росла и крепла их возвышенная любовь. И вот — катастрофа, и — ночь!

Мадьяна продолжала петь. Эта мелодия вызывала в памяти молодого человека и борьбу, и радость, и наивные, прелестные слова признания. Креольские стишки преобразили несчастного пленника, почувствовавшего, как к нему вновь возвращаются сила, надежда, жизнь! Из уст прелестного виртуоза вырвалась последняя нота и повисла в воздухе, как нить на веретене. Пение прекратилось. Видения исчезли, все погрузилось в тишину.

Однако Железная Рука понял: несмотря на приказы, камеры, кандалы, замки, возлюбленная здесь, рядом. Она помнит о нем и готовит его освобождение.

Узник решил, в свою очередь, дать ей знак, что услышал. И он выкрикнул единственное слово, в котором для него сосредоточились все радости, все надежды, — ее имя:

— Мадьяна!

Койка показалась теперь не такой жесткой, цепи — не такими тяжелыми, камера — не такой мерзкой. Постепенно Поля охватило оцепенение, которое он не смог побороть, и, наконец, сон свалил узника.

Резкий звук рожка, вибрирующий где-то вдалеке, разбудил Железную Руку.

— Смотри-ка, — сказал он, — рожок! Утро на дворе? Вечер? Не знаю; впрочем, мне кажется, я спал довольно долго. Стало быть, это вечерняя трапеза морских пехотинцев.

Прошло примерно четверть часа, раздался, как накануне, шум шагов.

И, как вчера, дверь отворилась, показались надзиратель и два каторжника, принесшие заключенному еду.

Железная Рука отметил, что это другие люди. Один из ссыльных — высокий негр со звериным лицом, — когда улыбался, открывал большие, как у акулы или каннибала, зубы.

У надзирателя, в отличие от его вчерашнего коллеги, вид был скорее приветливый.

— Ну что? — весело спросил он. — Не нравится тюремное рагу? Ты вчера совсем ничего не ел…

Возмущенный тем, что ему тыкают, Железная Рука сжался, как пружина, и покраснел от гнева. Но сейчас было не время демонстрировать свое чувство достоинства и выказывать недовольство фамильярностью[215].

Он спокойно ответил:

— Я не тот, за кого вы меня принимаете, и еще раз протестую против насилия, которое было ко мне применено. Я не виновен!

— Да, чист, как ребенок, который только что родился, и как все здесь. Кандидат на премию за добродетель, не считая академических пальмовых ветвей[216] и лука-порея.

— У вас слишком жестокие шутки.

— Менее жестокие, чем палка, которой мои коллеги охотно играют на позвоночниках наших заключенных.

— Немедленно попросите коменданта выслушать меня.

— Ты в одиночной камере, и я схлопотал бы неделю наказания, если б он только узнал, что мы разговаривали с тобой. Так что наберись терпения. Пей, ешь и жди своего часа. Эй вы, висельники, уберите вчерашнюю еду. Дайте месье пищу и воду, прозрачную и чистую, как его совесть. На этом разреши распрощаться и закрыть дверь.

Крик… крак… крра… крррак! — замок защелкнулся, и Железная Рука вновь погрузился в полумрак.

Но теперь пленник обрел мужество. Не осталось больше ощущения удручающего одиночества и смертельной тревоги за Мадьяну. Подруга здесь, рядом, она сражается со свойственным ей мужеством за его свободу, спасение и их любовь. Луч надежды укрепил измученную душу героя. Конечно, его положение по-прежнему оставалось тяжелым. Но, может, через некоторое время зловещая ситуация прояснится и правда наконец восторжествует.

Это дело нескольких дней, возможно, даже считанных часов.

— Так что, — вполголоса произнес молодой человек, — последуем совету этого балагура и весельчака сторожа. Перетерпим нашу беду, поедим и попьем, дабы сохранить силы. И подождем.

Железная Рука потянулся и сел на койке. Цепи зловеще звякнули, они были достаточно длинны, что позволило ему дотянуться до еды и питья. Крепко проголодавшись, он отдал должное грубой, но все-таки подкрепившей его пище. Затем узник долго пил воду, очень чистую, свежую и приятную на вкус.

Основательно утолив голод и жажду, заключенный вытянулся на досках и начал мечтать. Однако он не испытал успокоения и облегчения, которые следуют обычно за принятием пищи, пусть даже самой посредственной. Напротив, Поль казался взволнованным, взвинченным, в общем — совершенно не в своей тарелке.

Вскоре Железная Рука начал испытывать какие-то неприятные ощущения: судороги, подергивание, толчки крови, покалывание… Постепенно они становились все более неприятными. Затем мучительные боли перенеслись в голову, распространились на затылок. Сильно запершило в горле. Глотательные движения стали частыми и болезненными.

Наконец Поля начала бить дрожь, все тело от макушки до пят сотрясалось, на нем выступил обильный пот. Так продолжалось два часа, больной чувствовал себя очень плохо. Безумная жажда высушила рот, и чем больше он пил, тем сильнее мучила жажда. И ничто не в силах было ее унять.

Но молодой человек не терял мужества; он пытался взбодриться и шептал неуверенным голосом:

— Вот оно что! Я становлюсь жертвой лихорадки. Мне до сего дня удавалось ускользнуть от этого зла, поражающего почти всех европейцев. Но сегодня, кажется, придется платить по счетам. Ну что ж! Хотя, по правде говоря, приступ лихорадки, свирепствующей в жарких странах, — вещь отвратительная.

Однако действительно ли это лихорадка свалила несравненного атлета, одного из самых сильных людей на свете?

Чем дальше, тем сильнее становились страдания. Особенно ужасна была жажда, Железная Рука никак не мог унять ее. Он уже давно израсходовал весь запас воды. Бидон опустел. И тогда, чтобы испытать ощущение свежести во рту, он начал лизать свои оковы. Несчастный!

Его сотрясали ужасные конвульсии, скручивали тело и бросали изнемогающего человека на скрипящие доски, а кандалы, сталкиваясь, мрачно позвякивали.

Стоны, которые он хотел бы из гордости и чувства собственного достоинства удержать, вырвались наконец из его груди.

— Боже мой! — хрипел больной. — Неужели я погибну здесь?.. Совсем один, как зверь на привязи. А Мадьяна… О, Мадьяна!

Вскоре в его галлюцинирующем[217] мозгу начали возникать какие-то видения. Несчастный бредил, заговаривался, выл, катался, душераздирающе кричал. Так, что часовых охватывала дрожь.

Зачерствевшие в общении с каторжниками, неисправимыми обманщиками и несравненными симулянтами, надзиратели и бровью не повели. Но молодые солдаты только недавно приехали из Франции. У них не было и никогда не возникнет умонастроений тюремщиков. Кроме того, они сами жестоко расплачивались за пребывание в экваториальных странах: им были знакомы недуги этих районов, поэтому солдаты оказались более склонны к сочувствию.

— Нет! — закричал один из них. — Я не оставлю без помощи этого беднягу! В конце концов он — прежде всего человек. И, ей-богу, к черту приказ! Будь что будет, предупрежу своего шефа.

Два поста — надзирателей и солдат морской пехоты — отстояли друг от друга примерно на сорок метров.

Часовой пустился бегом к сержанту и закричал:

— Заключенный умирает! Это не шутка! Вполне серьезно!

Прибежал сержант, услышал звон цепей, хриплое дыхание человека и, тоже разжалобившись, согласился:

— Правда! Ему худо. Надо бы отнести его в больницу… Но это дело надзирателей.

Сержант поспешно пришел к другому посту и сказал шефу:

— Человек в кандалах, в камере номер два, агонизирует: я слышал как он хрипит, вскакивает и стонет… это ужасно! Удостоверьтесь сами и сделайте что нужно.

Дремавший на качалке надзиратель обмахивался тетрадкой с приказами. Вырванный из сладостной дремоты, он усмехнулся, пожал плечами и ответил:

— Сержант, вы совсем не искушены в наших делах. Это животное морочит вам голову, и небезуспешно. Он такой же больной, как мы с вами. Разыгрывает комедию и хочет, чтобы невинные люди заплатили за нее своими головами. Симулянт вовсю потешается над охраной, делая свои кульбиты[218].

— Что ж я, по-вашему, идиот, что ли?

— Нет, но наивняк, которого водят за нос.

— Пусть так! Но я не хочу отвечать за смерть человека, которого мне доверили стеречь. Я сейчас же снаряжаю своего часового и отправляю рапорт капитану. Кроме того, в тетрадь приказов я запишу часы и минуты, когда доложил об этом деле вам.

Только тогда надзиратель понял, что дело серьезно. Его иронию и грубость как рукой сняло. Он встряхнулся, поднялся с качалки, взял связку ключей и, продолжая ворчать, направился к узнику.

Открыв дверь настежь, тюремщик увидел, что лежащий Железная Рука весь как-то выгнулся, руки и ноги у него свело судорогой, рот перекосило, глаза вылезли из орбит, дыхание стало чуть слышным.

— Так что? — спросил сержант. — Я все еще наивняк?

Надзиратель выругался:

— Гром и молния! Только этого мне не хватало! Эта дрянь может сдохнуть. Поднимется суматоха. А патрон отдавал его с кучей предосторожностей и предписаний. Быстро сюда носилки и двух человек, они отнесут арестанта в больницу. И еще одного, чтобы предупредить шефа.

Продолжая отдавать распоряжения, надзиратель снял кандалы с заключенного и вздрогнул, увидев, что тот не шевелится.

— Не может быть, — в ярости произнес он. — Грязное дело, ничего не скажешь… Эй, носилки! Кладите осторожно. Приподнимите! Смотрите, чтобы солнце не светило ему в лицо. Как вы там, готовы?

— Да! — ответил сержант. — Часовые, приказываю сопровождать узника до самой больницы, а там — продолжать возле него дежурство. Предписания такие же, как и здесь. Вперед… марш!

ГЛАВА 8

Миссия Мустика. — Малыш ест за двоих, а пьет за пятерых. — Мертвецки пьяный? — Через дырку в замке. — Страшная беседа. — Креольский яд. — Рядом со смертью. — О, эти голоса! — Тот, кого убивают. — Ужас и бегство. — Спасенный змеей. — Прыжок с высоты. — В больнице.

Мустик понял всю важность миссии, которую доверила ему настоятельница.

Очень смышленый, несмотря на молодость, мальчик стал прикидывать, какие ему встретятся трудности и опасности. И тут же, на улице, быстро составил план действий.

«Так вот! — размышлял он. — Я здесь, так сказать, в столице каторжников, месте свиданий грабителей из Франции и колоний, для которых Неймлесс — курорт. Там, у Джека, мне приходилось посещать людей более чем подозрительных. Они приезжали для подготовки побегов, сновали туда-сюда с риском быть схваченными. Имя Пьер Лефранк часто звучало у меня в ушах, и, скорее всего, именно у него можно встретить этих таинственных мастеров побегов. Но если они узнают меня, я погиб! Так что надо избежать любой оплошности и раскрыть пошире глаза».

Произнеся последние три слова, Мустик рассмеялся. Один его глаз буквально вздулся, веки опухли и стали похожи на две половинки апельсина. Видно, ночью укусил какой-то комар, один из тех москитов[219], чей яд болезнен, но безопасен.

— Бог мой! Смотреть придется только одним глазом, а другой… Ага! Хорошая идея…

Очень простая и практичная мысль состояла в том, чтобы перевязать больное место носовым платком. На глазу будет повязка, это наполовину скроет мордашку парня и сделает его неузнаваемым.

Сказано — сделано. Мустик, замаскированный таким образом, нахлобучил свою серую фетровую шляпу, слегка сдвинув ее набок, и стал похож на какого-то скандалиста. Он расстегнул куртку и, раскачиваясь, как матрос, принял вид настоящего шалопая.

Встретив негра, который шел небрежной походкой, покуривая толстую сигару, Мустик приблизился к нему и нагло спросил:

— Не могли бы вы указать местопребывание Пьера Лефранка?

— Я как раз иду туда, можешь пойти со мной…

— Прекрасно! Спасибо! Плачу за выпивку.

И, продолжая путь, Мустик узнал от своего приятеля, что тот — служащий на приисках Эрмина. О себе мальчишка рассказал какую-то небылицу, попытавшись сойти за молодого моряка, тайком покинувшего свой корабль. Так они дошли до торговца, уселись в большом зале, где люди разного сорта и различного цвета кожи играли, ели, пили, курили и предавались веселью. Тут были негры, мулаты, китайцы, индусы, анемичные белые с беспокойными лицами, — все виды эпидермы[220], представители разных рас[221], которые толкались и двигались в табачном дыму, среди запахов кухни и алкоголя.

Приход друзей остался незамеченным. Негр попросил водки, излюбленного напитка черной братии, Мустик сделал то же. Расплатившись наличными, он чокнулся со своим новым товарищем. Водку они выпили одним глотком, ощутив всю приятность напитка. По телу разлилось тепло.

— Повторим? — спросил Мустик.

— Только сейчас за мой счет, — ответил честный негр.

Заплатили, чокнулись, повторили!

Наш герой начал тараторить, как попугай, и объявил, что голоден. Он знал, что когда речь идет о питье и еде, негр никогда не отказывает себе в этом удовольствии.

Мустик спросил, есть ли дежурное блюдо.

— Да, — ответил гарсон[222],— пак с бананами и маслом. А также эймара с перцем.

Пак — это крупное млекопитающее из породы грызунов, его мясо — исключительное на вкус. Эймара — рыба, такая же нежная, как форель; ее едят в этих местах под острым приятным соусом, который вызывает большой аппетит, порождает адскую жажду и может заставить вас проглотить каймана!

— Хорошо, — сказал Мустик, — давайте пак и эймару. И для начала две бутылки.

Гарсон отправился на кухню и подумал, усмехнувшись: «А малыш шустрый! Если он будет продолжать в том же духе, то кончит тем, что не увидит дыры в лестнице».

Предсказание вскорости сбылось. Малыш продолжал пить и есть, не соизмеряя это со своими возможностями. И вот уже он начал заговариваться. Хотел закурить, но сигара выпала из рук. Попытался подняться, но ноги подкосились, и он упал.

Луч света на миг прорезал его затуманенное сознание, пропитанное парами алкоголя. Мустик расплатился за кушанье, положив две монеты по сто су в руку гарсона, и сказал ему конфиденциально[223] на ухо:

— Знаете… я думаю, что… я слишком много съел… Чувствую… гм… гм!.. меня чуть качает… На улице, кажется, ночь. Не могли бы вы выделить мне комнату… за небольшую плату.

— Ну конечно! Нет ничего проще. Следуйте за мной. Главное, не шумите.

— Нет проблем! А вы полагаете, что я случайно… что я… пьян? Уверяю вас, нет. Не бойтесь… Я никогда!

— Хорошо! Пошли, поторопитесь. Хватит болтать!

Гарсон провел юного посетителя по коридору и заставил подняться по лестнице. Затем отворил дверь. В темной комнате смутно вырисовывалась кровать. О, роскошь! Да, кровать, на которую Мустик тут же повалился с долгим вздохом. И сразу заснул как сурок.

Гарсон потихоньку спустился вниз. Прошло четверть часа, и вдруг малыш, который только что казался мертвецки пьяным, бесшумно поднялся, снял ботинки и, тихонько посмеиваясь, прошептал:

— Здесь! Все в порядке! Не было ничего легче! Они думают, что клиент готов, а я свеж, как черешня, и, между прочим, ничуть не пьян. Это был единственный способ заполучить комнату, не вызвав никаких подозрений. И вот я здесь… кто ищет, тот найдет.

Он прислушался, но ничего не услышал. Мустик стал продвигаться ощупью вперед, нашел дверь, бесшумно отворил ее и очутился в коридоре. Через пол доносился шум из зала, что не помешало нашему разведчику различить какие-то звуки на другом конце коридора.

Он осторожно подкрался к комнате и одним глазом заглянул в замочную скважину, отмеченную тонкой струйкой света. Два человека ужинали при свечах, прикрытых стеклом от мошкары.

Один был одет в не очень свежий просторный костюм плантатора. На другом было тонкое белье и платье элегантного покроя. Беседовали не таясь, абсолютно уверенные в том, что они одни. Первый, весь какой-то расхристанный, говорил грубым голосом, как и подобает настоящему бандюге.

У его компаньона голос вибрировал, в нем слышались металлические нотки. Изъяснялся этот человек вполне правильно.

Первый сказал:

— Ну да! Ошибки быть не может. Дело сделано. Он проглотил яд и сейчас, должно быть, подох.

— Так ли это?

— Что за шутки? Уверяю тебя.

— Ты не знаешь, он силен, как бык, и способен сопротивляться дозе, которая убила бы двух обычных людей.

— Не бойся! Ему дали туземный яд лучшего качества. Это не проходит, от него ничем не вылечишься, и притом — никаких следов… Даже самые хитроумные доктора решат, что это горячка. Впрочем, ему положили двойную дозу.

— Великолепно! А кто клал?

— Один хороший малый, знающий свое дело, по прозвищу Январь. Он был сперва осужден на смерть за убийство сторожа, но потом наказание заменили пожизненной каторгой. Я доверяю парню, как самому себе…

— Действие яда медленное или быстрое? Не хотелось бы, чтобы человек был испепелен, как молнией.

— Не бойся.

— В нашем положении важно соблюсти все предосторожности и, главное, отвести от себя всякие подозрения. Его должна унести в небытие обычная болезнь с известными всем признаками, напоминающая, например, приступ злокачественной или перемежающейся лихорадки. Ты хорошо меня понял, не так ли? Ибо малейшее подозрение об отравлении привело бы к ужасным последствиям…

— Да, конечно! Однако я не вижу…

— Ты идиот! Сам подумай, у кого еще может возникнуть желание убрать его? Ведь именно нам доставил смертельные неудобства его приезд.

Мустик с дрожью слушал загадочные и полные ужасного смысла слова. Холодный пот струился по телу мальчика; сердце сильно билось, глаза затуманились, руки дрожали, он со страхом думал:

«Какие мерзавцы! Кто этот несчастный, которого они выбрали своей жертвой и так подло убили с помощью яда? Ох, каторга… каторга!»

Говоривший продолжал с жуткой невозмутимостью:

— Итак, дело, которое было желанным, заранее предусмотренным, подготовленным, сделано; пора извлечь из него выгоду для нашей безопасности. Еще сутки — и мы спасены.

— И мы, и другие тоже… А там — путешествие в страну свободы!

Продолжая подглядывать в замочную скважину, Мустик вдруг подумал: «А эти голоса мне знакомы! Гляньте-ка… Нет, возможно! Уж не грежу ли я? Если бы за обедом я не опрокидывал еду под стол и не выплескивал в жилет всю водку и вино, можно было бы подумать, что алкоголь лишил меня разума. О, этот голос, который звенит, как металлические тарелки. А тот другой — грубый, бандитский… Подобных больше нет. Да простит меня Бог! Но мне кажется, что я снова там, в казино «Два Уха»! Нет! Нет! Ошибки быть не может! Это они. Однако я не узнаю самих людей, хотя вижу их, как при солнце… Тот же возраст. Те же обороты речи, но лица другие. Хотя глаза… Однако о ком же они говорят? Кто тот человек, которого они отравили?»

Все эти мысли пронеслись, словно молния, в мозгу мальчика. Его волнение еще больше усилилось.

Заговорщики продолжали болтать, но уже не так громко. До Мустика доносились теперь лишь обрывки фраз. Услышал он, вероятно, вещи еще более страшные, так как ужас бедного ребенка был настолько велик, что дело могло кончиться обмороком.

Человек с пропитым голосом вдруг сказал:

— Хватит трепаться. Уже десять часов. Мне нужно одеться и пойти к нашей группе. Мы готовим налет на суда.

— Встреча в одиннадцать часов. Если только не будет сигнала об отмене приказа.

— Хорошо.

— Я ухожу. Пойду встречусь с нашими людьми, надо удостовериться, что тот тип мертв. Ему не сладко пришлось сегодня утром, этому так называемому Железной Руке.

Услышав знакомое имя, мальчик побледнел, ему почудилось, будто лезвие кинжала вонзилось в грудь и повернулось в сердце. Конечно, из уст малыша вырвался бы крик, если б его на некоторое время не лишила сил душевная боль. Горло словно сжали тиски, он не смог произнести ни единого звука. Мучила жестокая мысль: «Железная Рука… Человек, отравленный этими мерзавцами, — Железная Рука!»

Мустик сделал глубокий вдох, закусил до крови губу, чтобы не разрыдаться, и напряг всю волю, дабы не выдать своего присутствия.

Внезапно в его мозгу блеснул свет. Эти голоса! Эти убийцы! Сомнений больше нет! Он узнал их! Истина предстала ребенку во всей своей жути.

Необходимо было бежать, бить тревогу и сделать невозможное, чтобы спасти Железную Руку. Однако фальшивый плантатор продолжал уверять своего компаньона в смертельном исходе от применения яда.

— Слушай, — сказал он, — еще раз говорю, не сомневайся. Это, кажется, корень пассифлоры…[224] дьявольский раствор без цвета, запаха и вкуса. Если его глотнешь — непременно сдохнешь. Благодаря ему негры отправляют в бамбук[225] тех, от кого хотят избавиться.

Второй бандит поднялся, собираясь уходить:

— Возможно. Но я хочу быть уверенным! Так как есть мертвецы, которых надо убивать несколько раз. Нужны доказательства!

Мустик узнал все, что ему было необходимо. Он побежал, но, поспешив, задел дверь, и она скрипнула.

— Гром и молния! Тут кто-то есть. Нас подслушивали.

Бандиты кинулись к выходу, выскочили в коридор. А Мустик уже затаился в своей комнате, как крот в норе. Головорезы стали шарить по всем углам, но чудесный случай заставил их остановиться. Что-то тяжелое, рыхлое и холодное шлепнулось им на головы. Гибкие цепи обвились вокруг шей и плеч мужчин. Они закричали от удивления и ужаса. Каким бы закоренелым преступником, какой бы знаменитостью ты ни был, но когда на тебя неожиданно падает рептилия, сердце сжимается и по коже пробегают мурашки.

Внезапно свалившаяся на них змея была одним из тех обычных пресмыкающихся, которые безжалостно истребляют червей и охотно посещают чердаки помещений. Рептилия преодолела дранку, проползла между стропилами, преследуя какого-то грызуна, и наткнулась в нужный момент на двух бандитов.

— Какие мы глупцы! — закричал один из заговорщиков, в то время как змея быстро удирала. — Это же всего-навсего охотник за крысами!

Быстро пройдя по коридору и увидев, что дверь в комнату Мустика настежь открыта, а комната пуста, бандиты наткнулись на пару башмаков, которые их владелец не успел надеть.

Они ощупали кровать.

— Гром и молния! Еще теплая.

— Черт! Это какой-то пьянчуга, который выпивал здесь.

— Надо узнать, кто это… И немедленно!

Пока его искали, Мустик убежал уже довольно далеко. Мальчик быстро принял решение, проявив сметку, энергию и проворство, очень редкие в таком возрасте.

Деревянные дома в Сен-Лоране были построены на европейский лад, но с окнами без стекол. Да и к чему они тут, где слишком жарко и все время не хватает воздуха. Наш малыш, не теряя присутствия духа, отступил в комнату, пятясь назад, и зацепился за такую раму, без стекол. Затем, схватившись за перекладину в окне, он повис на руках и прыгнул на землю. Легкий и ловкий, как кошка, Мустик мягко упал на ноги, вскочил и пустился наутек.

Плохо зная городок, он блуждал в потемках, кружил, возвращался на старое место, снова принимался куда-то бежать и в конце концов, запыхавшийся, уставший, очутился перед больницей.

Мальчик стал изо всех сил названивать. Дверь отворилась. Он влетел во двор.

Санитар хотел остановить пришельца. Мустик пронесся как стрела и закричал:

— Госпожа настоятельница! Я хочу видеть госпожу настоятельницу… она ждет меня!

ГЛАВА 9

Вокруг умирающего. — Бесплодные заботы! — Мустик налетел как гроза. — Яд. — Луч надежды. — У коменданта. — Придут ли они? — Они идут! — Мустика обвиняют. — Неопровержимые доказательства. — Признание! — Король каторги. — Отступление. — Противоядие.

Солнце постепенно исчезало за большими деревьями, которые насколько хватает глаз обрамляют Марони. Легкий ветерок, поднявшийся во время прилива, освежил это пекло. Есть в природе такие благодатные минуты, когда все как будто возвращается к жизни после изнурительной дневной экваториальной жары, всегда неумолимой и невыносимой.

В просторном дворе больницы, под большими манговыми деревьями с густой, прекрасного зеленого цвета листвой, со светло-бронзовыми плодами, выздоравливающие с наслаждением подставляли лица освежающему ветру.

Попугаи летали как сумасшедшие и без умолку тараторили; прирученный тукан приветствовал их на лету своим странным криком, похожим на звук плохо смазанного шкива[226]. В дверях птичьего двора толстый трубач[227] в сопровождении целого выводка птенцов оглушительно гудел, прыгал и бегал, как собака пастуха, чтобы собрать все свое непокорное и любопытное семейство.

Санитар Каддур, старый ссыльный араб, немного не в своем уме, размахивал руками, чтобы помочь трубачу, хрипло выкрикивал, обращаясь к цыплятам, какие-то слова на своем языке.

Вытянувшись на шезлонгах, очень худые и бледные пациенты, которых ничто обычно не развлекало, смотрели на беготню араба и смеялись, как большие дети.

Мадьяна лежала, облокотившись на подушку, возле широко открытого окна. Она словно пробудилась ото сна после трепавшей ее лихорадки. К ней медленно возвращалась память. Внезапно на смену едва успокоившейся физической боли пришла мука душевная, еще более жестокая.

— Железная Рука! Поль! О, мой дорогой Поль!

В этот миг соседняя дверь широко распахнулась. Два человека несли носилки, рядом с ними шли четыре солдата, примкнув штыки; шествие замыкал надзиратель.

На носилках лежал больной, одетый в гражданские одежды, недвижимый, очень бледный, с закрытыми глазами. Он, кажется, был в агонии.

Мадьяна, увидев мрачный кортеж, тотчас же узнала умирающего и страшно закричала:

— Он! Это он! Поль! Ах, Боже мой…

Словно обезумев, она выбежала из своей комнаты и столкнулась с настоятельницей, которая попыталась остановить ее.

— Мадьяна, дитя мое, вернитесь…

— Матушка! Он умирает! Это его несут… умоляю вас… я должна его видеть.

— Правила предписывают… формально…

— О, нарушьте их ради меня. Дорогая матушка! Поль — мой жених. Он в агонии. Жестокое предписание здесь ни к чему. И потом, с вами…

— Хорошо! Будь по-твоему! Я пойду туда, в специально отведенное помещение. Чтобы устроить вашего дорогого больного, понадобится десять минут. И вернусь за вами. Успокойтесь. Я все возьму на себя.

Не слушая слов взволнованной благодарности, расточаемых девушкой, славная женщина поспешно удалилась.

Вернулась она через четверть часа. Мадьяна с глазами, полными слез, стояла на коленях перед иконой, вложив в молитву весь пыл своей наболевшей души.

— Пойдемте, дитя мое! — просто сказала монахиня.

Они прошли коридорами, пересекли двор и приблизились к отдельно стоящему зданию. Перед открытой дверью несли караульную службу двое часовых; увидев настоятельницу, они вытянулись и замерли. Женщины вошли в большую комнату, где окна были защищены решеткой.

Мадьяна, двигавшаяся как во сне, увидела на кровати умирающего больного… Над ним склонились с одной стороны врач с тремя нашивками[228], с другой — санитар.

Настоятельница властно сказала девушке:

— Сядьте здесь! И ни слова, ни вскрика, ни жеста… Так надо! Для вас, а особенно для него. Иначе вам придется уйти.

Затем она добавила:

— Доктор, моя молодая подруга Мадьяна де Сен-Клер — невеста этого несчастного. Я не смогла быть настолько жестокой, чтобы лишить девушку возможности увидеться с суженым. Буду вам очень обязана, если позволите ей остаться.

Врач почтительно поклонился и ответил:

— Мадам, я всегда рад исполнить любую вашу просьбу.

— Благодарю, доктор! Что вы думаете об этой странной и внезапной болезни?

— Я еще ничего не знаю. Температура низкая, конечности холодные, пульс слабый, но непрерывный… Все тело скованно, но рефлексы[229] сохранились. В общем симптомы, обескураживающие после первого осмотра, конечно, беглого и поверхностного. Я велел сделать инъекцию кофеина и буду продолжать наблюдение.

— Это очень опасно, доктор?

— Да, мадам, очень! Любой другой уже умер бы. Но этот больной обладает сверхчеловеческой выносливостью.

Мадьяна в ужасе слушала врача, предчувствуя близкую катастрофу. И все же, несмотря на мрачный хаос[230] мыслей, которые теснились в мозгу девушки, в конце разговора все-таки появилась слабая надежда. Ее жених не умер. Необычайная выносливость спасла его. Невеста еще раз отведет беду от друга, теперь с помощью науки.

Мадьяна уцепилась за эту надежду, немного приободрившись. Она обещала молчать и, верная данному слову, не проронила ни звука, обратив к врачу взгляд, полный горячей мольбы, который как бы говорил: «Верните ему жизнь!»

Тут она заметила санитара. Вид у него был недобрый: рот перекошен в злобной усмешке, глаза беспокойно бегают, иногда с любопытством останавливаются на больном… Девушка почувствовала к каторжнику инстинктивное отвращение, смешанное с чувством страха перед этой зловещей личностью.

Мадьяна сделала знак настоятельнице, отошла с ней в сторону и тихим, как дыхание, голосом сказала:

— Матушка! Вы столько сделали для меня… окажите еще одну милость.

— Говорите, дитя мое.

— Меня приводит в ужас этот санитар. Именем вашей дружбы ко мне и моей почтительности к вам умоляю: удалите его. Позвольте мне заменить санитара и не покидать больше жениха, быть ему преданным и внимательным стражем.

— Но у вас горячка.

— Она уже как будто прошла. Я сильна и полна бодрости, как никогда.

— Хорошо, будь по-вашему! Вы заставляете меня, дитя мое, делать все, что ни потребуете. Когда доктор уйдет, я отошлю санитара.

Вскрик врача прервал беседу.

Больной сделал легкое движение. Взгляд его оживился, губы что-то прошептали. Доктор наклонился, приблизил ухо к его рту и услышал слово, от которого он подпрыгнул:

— Яд!

— Яд? Это проясняет ситуацию.

Обессиленный минутным напряжением, Железная Рука снова стал неподвижным умирающим.

— Быстро, — приказал врач, — быстро! Рвотного… желудочную трубку… теплой воды.

— В чем дело, доктор? — спросила монахиня, когда санитар отправился искать требуемое.

— Больной сказал, что он отравлен. Надо, чтобы его вырвало. Нужно очистить и промыть желудок, выяснить природу токсического[231] вещества.

После своего недолгого возвращения к жизни Железная Рука опять стал пугающе недвижим. Казалось, он ничего не видел и не слышал. Дыхание было едва уловимо, хотя пульс все время прослушивался. Мадьяна сидела совершенно разбитая. Слезы жгли глаза, рыдания подступали к горлу и душили ее; она смотрела на Поля, беспомощная и отчаявшаяся.

Вернулся санитар с желудочной трубкой и медикаментами. Монахиня и доктор выбивались из сил, чтобы отнять больного у смерти. Тягостно текло время. Лекарство сделало свое дело. Операция, произведенная над больным, удалась. Но он не испытал облегчения.

Врач качал головой и думал:

«Яд уже проник в организм. Во что бы то ни стало нужно вернуть силы этому несчастному, его жизнь держится буквально на волоске».

Медик приказал сделать еще одну инъекцию и произнес:

— Необходимо отправить в аптеку продукты выделения, пусть сделают общий анализ. Мадам, я все время в больнице и буду наведываться к нему. В случае острой необходимости не откажите в любезности поставить меня в известность. А мадемуазель де Сен-Клер лучше, чем кто бы то ни было, станет ухаживать за пострадавшим, со всем старанием и преданностью, в которых он так нуждается. Она будет лучшая из сиделок.

— Ах доктор, вы предупредили мое самое большое желание, — сказала настоятельница.

Мадьяна, услышав эти утешительные слова, встала, схватила руку врача и сказала ему с горячей признательностью:

— Спасибо за вашу человечность и великодушие. От всего сердца благодарю вас!

Давно уже наступила ночь. Несмотря на все усилия доктора, который пытался сотворить чудо воскрешения, Железная Рука находился по-прежнему в тяжелом состоянии. Пульс прослушивался, правда, слабый, но ровный.

В половине одиннадцатого пришла неутомимая монахиня. Едва она вымолвила слово, как влетел старый араб Калдур и выкрикнул:

— Мадам настоятельница, извините! Какой-то молодой человек хочет говорить с вами… Отталкивает санитара, теснит часового, шумит…

— Где он? Ты привел его?

В то же время в коридоре раздался пронзительный, протестующий голос. Монахиня открыла дверь и увидела Мустика, который отбивался от угрожавшей ему пары штыков.

— Мустик! Ты! Дитя мое. Как тебе удалось?..

— Ах, мадам… неслыханные вещи, ужасные. Если б вы только знали!

Женщина ввела мальчика в комнату, тот увидел Железную Руку и Мадьяну. Кинулся к девушке, которая обняла его и сказала, показывая на больного:

— Смотри, что они с ним сделали!

— Да, мадемуазель. Я знаю. О, бандиты! Они отравили его… знаете чем?

— Увы! Нет.

— А я знаю. Хорошо запомнил название отвратительного зелья… Это ядовитый корень пассифлоры.

Девушка вскрикнула, и в ее крике смешались ужас, удивление и, быть может, надежда:

— Ты уверен?

— Да, мадемуазель! И я знаю также, что рассчитывать на выздоровление не приходится…

— Если удастся его все-таки спасти, это тебе он будет обязан жизнью. Матушка, мне надо на пять минут сбегать к себе в комнату. Вы позволите?..

— Идите, дитя мое.

Когда они остались одни, Мустик спросил:

— Мадам, могу ли я с вами побеседовать?

— Да, дорогой друг, и сейчас же.

Мальчик говорил долго. Вещи, о которых он рассказывал, были настолько страшны, что, несмотря на свое обычное хладнокровие, монахиня ужаснулась.

Она шептала, глядя попеременно то на мальчика, то на больного:

— Возможно ли это? О, Господи!

Тут вернулась Мадьяна, в руке она держала маленький флакон, до половины заполненный коричневой жидкостью, в которой плавали черные зерна.

— Дорогое дитя, — сказала настоятельница, — я должна покинуть вас. Я ухожу с Мустиком по очень важному для вас делу. Нас не будет часа два. Больше пока ничего не могу вам сказать. Минуты сейчас равны часам. Никто, кроме вас и доктора, не должны приближаться к больному. До свидания, моя девочка. Будьте мужественны и не теряйте надежды.

— А я, дорогая матушка, попробую сделать невозможное и дам смерти последний бой.

Спустя пять минут настоятельница и Мустик покинули больницу, их сопровождал надзиратель, несший фонарь. Вскоре они прибыли в особняк коменданта и остановились в большом холле, заставленном удобными креольскими табуретками.

Дневальный поднялся, поприветствовав вошедших.

— Будьте любезны, прошу вас, скажите месье коменданту, что я желаю немедленно говорить с ним по чрезвычайно важному делу, не терпящему отлагательств.

Комендант еще не ложился, он работал в своем кабинете. Чиновник! Ночью! Работает для государства! Чудеса! Это уж слишком! Однако критическая обстановка в крае требовала того. Настоятельница вошла. Прошло несколько минут, и дневальный отправился за Мустиком…

Состоялась беседа, быстрая, таинственная и решившая дело. Охранники полетели пулей, а настоятельница, комендант и Мустик остались ждать в холле. Мустик, красный как рак, сиял; здоровый глаз блестел, а повязка по-прежнему пересекала лоб.

Комендант, несмотря на свое обычное хладнокровие, казался удрученным. Все трое хранили молчание. Оно длилось бесконечно! Наконец, не выдержав, комендант прошептал:

— Они не придут! Следовательно, это страшное сообщение, ставящее меня в ужасное положение…

Прошло еще несколько минут. Послышались скорые шаги.

— Нет, они все-таки будут здесь, — оживился комендант со вздохом облегчения.

— Они идут! Вот они! Победа!

И их взору предстали двое прилично одетых мужчин, в сопровождении надзирателя, объявившего:

— Месье Поль Жермон… Месье Анатоль Бодю.

Чувствуя себя превосходно и непринужденно, инженер почтительно поклонился коменданту. Поприветствовав таким образом высокое начальство, он сказал:

— Мы с большим удовольствием прибыли по вашему любезному приглашению. Прошу вас соблаговолить сказать, чем мы можем быть полезны?

— Дорогой месье, это дело одновременно и очень простое, и очень сложное… Даже и не знаю, как к нему приступить.

Мустик, до сих пор сидевший в кресле-качалке, вдруг выпрыгнул из него, словно черт из коробочки. И хотя его никто не приглашал к разговору, внезапно прервал беседу и выкрикнул звенящим голосом:

— Хватит историй и лжи, долой маски! Я узнал этих негодяев и заявляю об этом со всей ответственностью! Только тот, кто был брюнетом, стал рыжим, а второй, почти мулатского вида, на самом деле — рыжий. Ошибки быть не может: у него те же свиные глазки и тот же тик[232]. И другой тоже, с его голосом и задымленным пенсне, не обманет меня. Я пятьдесят раз подходил к ним в кафе в Неймлессе у бармена Джека. Месье комендант, мадам настоятельница. Смуглолицый — это Маль-Крепи, а другой — Король каторги!

Мустик сорвал повязку, свет упал на его лицо, и он добавил:

— Вы, конечно, узнали меня, боя Мустика, друга Железной Руки, настоящего Поля Жермона, инженера, которого вы здесь отравили, выкрав сперва у него документы, чтобы выдавать себя за него…

С великолепным хладнокровием, ничуть не оробев от этого ужасного обвинения, инженер расхохотался и сказал странно спокойным голосом:

— Комендант, у этого молодого человека скорее всего — солнечный удар. Он бредит. Но поскольку его безумные речи просто абсурдны[233], чтобы не сказать — оскорбительны, я прошу вас…

Тогда надзиратель, до сих пор хранивший молчание, прервал его:

— Хватит! Я тоже узнал вас. Ваш голос из тех, что не забываются. Как и взгляд, который скрестился с моим там, в бухте Шарвен, когда упало ваше пенсне. Я был надзирателем в тюрьме Кайенны.

Инженер весело рассмеялся и сказал:

— Я, стало быть, так неприятно похож на какого-то негодяя…

— Да, похожи во всем, вплоть до татуировки на груди, которую мы сейчас увидим. Прежде всего с левой стороны четыре красных буквы Л. Р. Д. Б., затем — корона и скипетр. И наконец, с правой стороны девиз: «Быть свободным или умереть!» Вы все еще будете отрицать? Комендант, отдайте приказ арестовать их…

Комендант, очень бледный, но спокойный и полный решимости, вмешался наконец и холодно сказал:

— Месье, защищайтесь! Не словами. Один-единственный жест может опровергнуть это обвинение. Раскройте ваши одежды и покажите грудь.

Мужчина опять рассмеялся и, глядя на своего компаньона, сказал ему, пожав плечами:

— Думаю, мы попались.

— Так вы признаетесь? — спросил комендант.

— Да, признаюсь! Во всем!

— Это вы — Король каторги?

— Да, я!

— В таком случае, вы — мой пленник!

— Нет! Короля каторги так просто не взять!

Комендант, опасаясь отчаянного сопротивления, крикнул:

— К оружию!

Его голос прозвучал как гром и через открытые окна достиг двух постов, выставленных у входов. Послышался звон металла и шум быстрых шагов: люди прибежали, не мешкая ни минуты.

Надзиратель выхватил из кармана наручники и попытался схватить запястье каторжника. Король каторги снова расхохотался, а Маль-Крепи вторил ему. В это время со всех сторон сбежались вооруженные люди; они были в окнах, в дверях, в коридорах. Блестели бронзовые стволы ружей, сверкала сталь штыков…

Внезапно комендант, надзиратель и сам Мустик одновременно вскрикнули от страха и удивления.

Тесная толпа прибежавших людей, дрожавших от нетерпения, но молчаливых, была одета вовсе не в форму морских пехотинцев. Бритые наголо, бледные, с блестящими глазами и приоткрытыми ртами, мерзкие и ужасные, эти люди выставляли напоказ зловещую наружность каторги. Без единого крика или слова они, повинуясь тщательно разработанному плану, окружили Короля каторги и его компаньона забором ощетинившихся штыков. Но никакого насилия, никакого проявления жестокости.

Комендант, пораженный, белый, как воск, смотрел, не веря своим глазам, на этот неслыханный спектакль, а надзиратель, не знавший, что делать, уронил наручники.

Тогда из глубины тяжело дышавшей толпы, готовой вспыхнуть гневом, отчего трагическое молчание казалось еще более впечатляющим, прозвучал голос, высокомерный и издевательский:

— Комендант, я покидаю вас! Без ненависти и насилия, не нанеся вам никакого ущерба. Оказываю власти услугу! Уходя, увожу с собой неисправимых. Я освобождаю вас от трехсот пятидесяти отпетых молодцов, чтобы сделать из них преторианскую гвардию[234]. У меня были более обширные планы, но обстоятельства помешали их осуществить. Позднее увидимся. Прощайте! И главное — не пытайтесь преследовать меня. В противном случае вся каторга подымется, как один человек, а Сен-Лоран будет предан огню и потоплен в крови. Вперед, друзья!

При этих словах каторжники, по-прежнему храня молчание, устремились ко всем выходам, окружив своего короля неприступной стеной из оружия и тел.

Через несколько секунд ужасное видение растаяло в темноте, а монахиня, комендант, Мустик и надзиратель, обомлев, в недоумении смотрели друг на друга.

Но вернемся в больницу. Полночь. Доктор и Мадьяна сидят у изголовья больного. Девушка сияет. Только что произошло чудо. Конечно, Железная Рука еще очень слаб. Но, против всяких ожиданий, к нему вернулось сознание.

Он слышит! Он видит! Он даже прошептал несколько слов…

— Мадьяна! Вы! Мой добрый ангел!

Девушка наклонилась к нему, объяла, словно лаской, своим прекрасным взором и тихо сказала:

— Друг мой, не разговаривайте. Даже не думайте. Отдыхайте. Спите. Я с вами, рядом. Вы спасены, а вскоре будете свободны.

Потом взяла его за руку, села рядом и, словно ребенку, проговорила немного строго и ласково-повелительно:

— Ну же, спать.

И, повинуясь нежному приказу девушки, молодой человек закрыл глаза и заснул, а врач прошептал:

— Свершилось чудо!

Вскоре на лице Железной Руки выступили капли пота, сон стал сперва спокойным, а затем и глубоким.

Мало-помалу шея атлета и наполовину обнаженные руки с мощной мускулатурой покрылись испариной. Он словно только что вышел из бани.

И Мадьяна, пристально следившая за всем, воскликнула, сияя:

— Он спасен! Благодарю тебя, Господи!

— Мадемуазель, — сказал доктор, — покорно признаюсь в полной беспомощности официальной медицины. Я был в отчаянии. Позвольте от всего сердца присоединить к вашей радости и мою.

— А мне, месье, разрешите поблагодарить вас от всей души за ту трогательную заботу, которую вы так преданно оказывали моему дорогому больному.

Неожиданно вошли настоятельница и Мустик. Увидев сияющие лица двух собеседников, они поняли, что дело пошло на лад и состояние больного улучшилось.

— Спасен! Он спасен! — повторяла счастливая Мадьяна.

Она схватила Мустика за плечи и дружески расцеловала в обе щеки, сказав ему дрогнувшим голосом:

— Это тебе я обязана таким сверхчеловеческим счастьем, дорогой малыш!

— А я от радости схожу с ума, я потерял голову… Однако наш патрон… что с ним сейчас?

— Выздоровел! Через сутки он будет на ногах. Благодаря тебе, мой друг.

— Так, стало быть, корень пассифлоры…

— Смертельный яд. А на вид красивый куст с вкусными плодами. Ядом этим негры из мести травят своих врагов.

— Значит, хорошо, что я услышал его название.

— И что ты его запомнил. Да, это большое счастье. Без этого Полю не выкарабкаться бы.

— Выходит, есть противоядие?

— Единственное. И его мало кто знает. Это — калалу-дьявол, а вернее его зерна, вымоченные в спирте.

Настоятельница добавила:

— Это также испытанное средство против укуса змеи.

— Да, дорогая матушка. Так как я весьма фамильярно обращаюсь с самыми опасными змеями, то всегда ношу с собой флакончик с этим снадобьем. Это от мамы Нене мне стало известно, что оно — действенное средство при отравлении пассифлорой.

— Я тем более счастлива, моя девочка, что несу добрую весть. Когда жених проснется, объявите ему, что его невиновность полностью доказана и всеми признана. Даже скрытые враги вынуждены были согласиться, что он мерзким образом оболган, что у него были украдены его имя и звание.

— К несчастью, — отозвался Мустик, — бандитам удалось бежать. Боюсь, как бы этот побег не обернулся нам впоследствии большими хлопотами. Но Железная Рука жив, а он стоит армии!