Желтые ромашки

КАК ПРИШЛА ЗИМА

Все разошлись: папа на завод, мама в магазин, старший брат в школу. Только Видас с бабушкой остались дома. Сидят на кухне и беседуют.

— Бабушка, а когда начнется весна? — спрашивает внук.

— Когда прилетят из жарких стран жаворонки.

— А лето?

— Когда первая земляника поспеет.

Видас задумывается. Значит, сначала поспевает земляника. Потом солнышко становится таким горячим, что согревает реки и озера. Даже в море тогда можно купаться. А потом…

— Бабушка, а когда осень начинается? — снова спрашивает Видас.

Теперь задумывается бабушка. Лицо у нее такое морщинистое, что, кажется, для новой морщинки и места не найдется. И все-таки в уголках глаз собирается еще несколько.

— Осень, внучек, приходит тогда, — раздумчиво произносит бабушка, поглаживая теплой ладонью вихрастую голову Видаса, — когда зацветают георгины. Они словно бы предвестники осени…

Видас помнит георгины. Еще с прошлого лета помнит. Их пышные шапки цвели под окнами. Белые, желтые, светло-розовые и темно-красные. И правда — зацвели и вскоре началась осень. Становилось все холоднее и холоднее, пошли бесконечные дожди.

«Бррр!..» — Видас даже плечами передернул.

Нет, ему совсем не хочется, чтобы наступала осень.

— Бабушка, а если георгины не расцветут, осень все равно придет?

Бабушка снова задумывается. И снова несколько новых лукавых морщинок собирается в уголках ее глаз.

— Может, и не придет, — улыбаясь, говорит она. — Сколько себя помню, сначала всегда зацветали георгины, и только потом наступала осень.

Тут Видасу захотелось выбежать во двор и посмотреть, уж не собираются ли цвести георгины, посаженные под их окнами бабушкой. Обулся, надел полотняную шапочку с козырьком и тихонько, чтобы бабушка не заметила, выскользнул из дома.

Мощные кусты георгин буйно зеленели и вроде не собирались цвести. Однако, если хорошенько присмотреться, на них можно было заметить несколько уже довольно крупных бутонов. И Видас погрустнел: значит, через несколько дней бутоны распустятся, и лето кончится? Дни пойдут на убыль, солнышко станет светить не так ярко, зарядят дожди…

«А что если сорвать эти бутоны? — пришло вдруг Видасу в голову. — Ведь бабушка сказала, осень не придет, пока не зацветут георгины!»

Он огляделся по сторонам, посмотрел на кухонное окно, нету ли там бабушки, быстро отщипнул все бутоны и, выкопав в песке ямку, зарыл их туда. А потом долго расхаживал по двору, гордо вскинув голову и заложив руки за спину, словно собирался всем сообщить, что отныне и солнышко, и тепло, и даже дождь в полном его, Видаса, подчинении!

Прошло еще несколько дней, может, неделя. И Видас опять заметил на георгинах новые бутоны. Один из них уже начал распускаться… Мальчик быстро сорвал и его, и другие, едва набухшие. Только когда бабушка пожаловалась за ужином, что на георгины напали какие-то вредные гусеницы — отглодали все бутоны, Видас приуныл. Разве он гусеница? Нет, он только хочет, чтобы не так быстро кончалось лето. Пусть солнышко греет уже не очень тепло. И листва на деревьях уже не по-летнему яркая, желтеет, но Видас не желает верить, что это наступает осень. Не согласен, и все! Грызет себе яблоки, лакомится сочными сливами. Насобирал опавшие листья и разложил их между страничек в книжках брата, чтобы красиво засушились, не утратили красно-желтого цвета. Но в то, что лето кончилось, что наступает осень, все равно не хотел верить. Как-то раз, гуляя во дворе, даже поссорился с приятелем.

— Вот и осень, — сказал тот, указывая на летящую по воздуху паутинку.

— А вот и нет! — не согласился Видас.

— Много ты понимаешь…

— Это ты не понимаешь, — презрительно хмыкнул Видас и гордо направился к георгинам. На них — ни единого бутона. Откуда же взяться осени?!

Он даже с бабушкой повздорил — не соглашался надевать шарф. Кто летом носит шарф? А поскольку без шарфа гулять не пускали, то, выйдя во двор, он стащил его с шеи и сунул в карман. Дул пронзительный ветер, моросил дождь. По небу, скрывая солнце, непрерывно бежали хмурые серые тучи. Холодный воздух обжигал горло, но Видас решил, что это сущие пустяки. Ну и что, ведь летом не все дни солнечные и теплые!

А на другое утро он почувствовал, что больно глотать. Поднялась температура, приехал врач и прописал лекарства.

— Катар верхних дыхательных путей. Простудился, — сказал врач бабушке.

Пришлось лежать и лечиться. Глядя в потолок, Видас тоскливо ждал, когда же наконец бабушка сварит обед и придет к нему поговорить. Вдвоем веселее, и время быстрее бежит. Лежа в кровати, он мечтал о лете, вспоминал, как славно было купаться в озере, собирать в лесу землянику.

«Может, новые бутоны выросли?» — вдруг испугался он. Ведь так давно не проверял!

Босиком дошлепал до окна, забрался на подоконник, надеясь увидеть отсюда георгины. Но увидел совсем другое: почерневшие кусты клонились под белым снежным покрывалом. А снежинки — крупные, пушистые — все падали и падали.

— Бабушка, а когда приходит зима? — спросил Видас, едва бабушка, кончив варить обед, вошла в комнату и присела у кровати.

— Зима? — задумалась бабушка. — Зима, милый, приходит тогда, когда кончается осень и ложится первый снег.

— А может зима без осени прийти?

— Без осени? Нет. Только после осени.

— Но ведь осени-то не было! Ты же сама говорила: сначала должны зацвести георгины. А они не цвели.

— Я их потому и не выкопала, что не цвели. Кому они нужны, если не цветут? Клубни замерзнут, но не жалко, раз не цвели. А осень, внучек, все равно была. Как всегда.

Видасу стало жалко и себя, и давно миновавшее лето, и гибнущие георгины.

— Нет, бабушка, ты их выкопай, — сказал он. — Обязательно выкопай. На следующий год они наверняка будут цвести, и мы узнаем, когда начнется осень.

Бабушка удивленно посмотрела на внука и все поняла по его виноватым глазам.

— Ладно, выкопаю, — сказала она и пощупала лоб Видаса. — Только ты поскорее выздоравливай, потому что другие ребята уж на санках катаются.

ЗАБЫВАКА

Зимой темнеет рано. Большие рыхлые снежинки, падающие на освещенную фонарями улицу, кажутся порхающими, белыми бабочками. Мужчины и женщины, возвращаясь с работы, спешат в магазины. По улицам взад-вперед снуют заснеженные такси. Дворники торопливо сгребают снег с тротуаров, не дожидаясь, пока прохожие его утопчут. Только Ауксе никуда не спешит, бредет, едва передвигая ноги, глазея на витрины магазинов. На ее ранце с книгами и тетрадками, на плечах и меховой шапке — целые сугробики снега. Глядя со стороны, можно подумать, что это не школьница идет, а снежная баба!

Перекресток. Ауксе остановилась, потопталась, повернув вправо-влево возвышающийся на голове снежный сугроб, подождала, пока проедут машины, и все так же медленно зашагала на другую сторону улицы.

— Ты куда это, Ауксе? — окликнули ее.

В подворотне мелькнула заячья шапка. Это Кястас, он из их второго класса.

— Домой, — важно объяснила Ауксе и поплелась еще медленнее. — А что?

— Ничего. — Кястутис сдвинул свою ушанку на затылок. — Вот бедняга! Тебя что, после уроков оставили? — с деланным сочувствием уколол он.

Ауксе надула губы.

— А вовсе вот и нет… — собралась было она объяснить, почему так поздно идет домой, но Кястаса и след простыл.

Задержалась она у подружки, у Милды. Они дружат, сидят на одной парте. Только в школу им не по дороге: Ауксе живет возле универмага, а Милда — по другую сторону реки, за мостом. Сначала Ауксе собралась только немножко проводить подругу, но они заболтались и не заметили, как очутились возле милдиного девятиэтажного дома. Пришлось зайти. Ну и пошло-поехало: перерыли все милдины книги, наигрались с пушистым сибирским котом; и даже после того, как милдина мама напомнила: не пора ли приниматься за уроки, Ауксе не сразу распрощалась. Ушла, когда уже начало темнеть. Путь неблизкий, но Ауксе нравилось идти под снегопадом, и она не спешила. Даже вздохнула, когда в снежной пелене появился наконец ее дом. Во многих окнах уже горел свет. Светились окна и в их квартире. Только теперь, поднимаясь по лестнице, девочка ощутила какую-то тревогу, вернее — укоры совести. Ясно, что мама не похвалит за такой поздний приход. Ведь уже сердилась в прошлое воскресенье, когда, возвращаясь из кино, Ауксе задержалась у подружек. И раньше, когда праздновали день рождения Кястаса… Но разве она виновата, если забывает о времени? Даже не обижается, когда ее забывакой называют. Просто вылетело из головы, что пора возвращаться домой. Вот и сегодня лишь у дверей квартиры сообразила, что поступила нехорошо.

Повздыхала, нерешительно нажала кнопку звонка.

Дверь открыла мама. Не дожидаясь упреков, Ауксе уже в прихожей принялась оправдываться:

— Не сердись, мамочка, что я задержалась! У Милды была. И, понимаешь, совсем, совсем забыла, что пора домой. Вот только теперь вспомнила… Ты же знаешь, какая я забывака…

Мама ничего не ответила. Отряхнула снег с дочкиной шапки и пальтишка, повесила одежду на вешалку.

«Вот здорово! — обрадовалась Ауксе. — Совсем не сердится!»

Надо было скорее садиться за уроки. Что там задано на завтра? Ага! Три задачки по арифметике, страничка чистописания. И еще стихотворение нужно выучить. Целых четыре строфы!..

Ауксе разложила на столе книги и тетради, достала задачник, переписала условия. Еще не приступив к решению второй задачки, почувствовала, что очень голодная.

— Мама, кушать хочу!

Ответ мамы был неожиданный, как гром среди зимы:

— Так ничего нет. Все съели. Ай-яй-яй, только теперь вспомнила, что ты не обедала!

Ауксе насторожилась. Шутит, что ли? Но мама говорила совершенно серьезно, и не оставалось ничего другого, как только решать задачки дальше.

Дописывая задание по чистописанию, Ауксе вспомнила, что завтра физкультура и учительница велела принести матерчатые тапочки. Маме об этом Ауксе еще в прошлую пятницу сказала. И мама обещала пошить. Теперь Ауксе решила узнать, готовы ли.

— Как там с тапочками, мамочка?

— С какими тапочками? — удивилась мама.

— Как это — с какими? Для физкультуры. Я же тебе говорила, что учительница…

— А-а-а!.. Совсем забыла! — всплеснула руками мама. — Придется тебе босиком заниматься.

Ауксе закусила губу. Забыла?.. Повторяет ее собственные слова. Уже в который раз. Нет, лучше уж поругала бы как следует за опоздание… И все осталось бы по-прежнему. И обед готов, и тапочки пошиты. А мама и не собиралась сердиться. Наоборот, казалось, что она смущена, чувствует себя виноватой.

Девочка попыталась учить стихотворение, но ничего в голову не лезло и горло перехватывало до слез. Встала, пошла на кухню, прижалась к теплой маминой руке.

— Я больше никогда не буду так делать, мамочка, — прошептала она, сдерживая плач. — Не буду больше забывакой…

ЛЕСНАЯ КРАСАВИЦА

Долгое время никто не знал, как называется эта груша. О ней даже не вспоминали. И она, старая, высокая, росла себе, втиснувшись в самый уголок двора, словно и не надеялась на лучшее место. Только осенью, когда сбрасывала она листья и украшалась крупными краснобокими, таящими во рту плодами, все вдруг вспоминали о старушке — и дети, и взрослые. «Наша груша, наша вкусная груша!» — дружно повторяли они, облизывая сладкие губы и липкие от ароматного сока пальцы. Но когда опадали последние плоды, о ней снова забывали. Надолго, до следующей осени.

— «Лесная красавица»? — повертев в руке краснобокий плод, удивился сосед из дома напротив. Откусив и посмаковав сочную мякоть, он подтвердил: — Голову даю на отсечение — «Лесная красавица»! В отцовском саду таких целых три росло.

Ему поверили, и старая груша обрела наконец свое настоящее имя. Да еще такое звучное, такое гордое: «Лесная красавица»!..

— Но ведь она уже совсем старая, — после того, как ушел сосед, засомневался Алпукас. — Какая же это красавица, если старуха?

— Не просто красавица, а лесная! — возразил Валдас. — Понимаешь, самая красивая из всех деревьев.

— Но в лесу-то груши не растут.

— Растут! Дикие.

— Но наша ведь — не дикая. Старая, и все.

Алпукас был прав, и Валдас вынужден был, прикусив губу, задуматься. Действительно, странное имя, ничего не скажешь…

— Наверно, так назвали не ее, а ее бабушку или прабабушку, которая росла в лесу, — решил наконец Валдас. — Ведь могло же такое быть? Могло!

Теперь должен был согласиться Алпукас. Ему еще только шесть лет, он на целый год моложе братишки, потому, хочешь не хочешь, а приходится иногда уступать. Ладно, главное, что теперь у их груши будет имя.

Миновала неделя. Шла середина октября. С каждым утром ветер гонял по двору все больше и больше желтых грушевых листьев. И спелых плодов на дереве день ото дня оставалось все меньше. Зато как ждали теперь ребята, чтобы они упали, а утром, отыскав в росистой траве краснобокую грушу, просто нарадоваться не могли. «Наша красавица!» — говорили они.

Наконец осталась только одна «красавица» — высоко-превысоко, на самой верхушке груши. Когда дул ветер, она раскачивалась на тонкой плодоножке, но не падала, а если в просвет между тучами улыбалось солнышко, ее бока сияли, будто позолоченные.

И Алпукас, и Валдас лелеяли в душе надежду, что один из них окажется тем счастливчиком, который первым найдет утром в траве краснобокую красавицу. Она же, как нарочно, и не собиралась падать. Ребята и палки бросали, и ствол пытались трясти, а груша, казалось, лишь посмеивалась, словно ей суждено было качаться на верхушке до самого Нового года.

«Все равно моей будет! Все равно я… — выходил из себя Валдас, все сердитее поглядывая на недосягаемый плод. — Залезу на самый верх и палкой, палкой ее! Уж как-нибудь да собью на землю…»

Один раз совсем уж было собрался позвать на помощь Алпукаса, чтобы подсадил, но передумал. Зачем? Груша всего одна, последняя. Двоим даже по большому куску не достанется. Да и помощник из Алпукаса никакой. Нет, уж лучше сам…

Улучил момент, когда мама пошла с Алпукасом в магазин, покупать ему ботинки. Подобрал две палки, связал их, огляделся по сторонам и полез на дерево. Кто-то вроде зашебуршал за калиткой. Валдас прижался к стволу, чувствуя, как кровь ударила ему в лицо. То ли страшно стало, то ли стыдно…

«А, ерунда!..» — успокоил сам себя и снова стал карабкаться вверх. Но тут ветви были гуще, все больнее царапали руки и лицо, цепляли за одежду. И связанную палку все труднее было удерживать. Несколько раз он вертел головой, надеясь, что груша уже рядом, но она, как была, так и оставалась далеко наверху. Не достанешь!

«Все равно я до тебя доберусь! — обняв ногами ствол и утирая рукавом пот с лица, пригрозил Валдас. — Все равно!..»

Еще один сучок преградил путь. Тонкий. Ногу на него не поставишь… А вдруг уже можно палкой?

Он напрягся, вытянул руку с палкой. Нет, ничего не выходит, придется лезть на тонкий сучок. Выдержит ли?

Валдас глянул вниз и ужаснулся — как высоко! Коленки дрогнули, сердце тревожно забилось.

«Ну еще, еще немножко, — подбодрил он себя. — Еще совсем немного…»

Носок ноги нащупал тоненькую ветку, попытался встать на нее. Выдержит?

И в тот же миг его охватил жуткий страх.

Еще успел подумать: «Падаю?!»

Нет, падал не он, только выскользнувшая из руки палка. А его самого кто-то крепко держал за шиворот. Не сразу сообразил, что зацепился за ветку. Попытался освободиться. Не тут-то было. Тогда уцепился за ствол руками и ногами, сполз немного вниз и кое-как отцепился. Пот лил градом. О краснобокой красавице Валдас совершенно забыл.

«До земли добраться бы», — жалобно думал он, все еще боясь опереться ногой на случайно подвернувшуюся ветку. Наконец решился. Раз, еще раз… Ветви становились все реже, все толще, земля постепенно приближалась, но утраченная смелость не возвращалась. Внутри все дрожало. И лишь встав на траву, мальчик вздохнул с облегчением.

Потянул ветерок, еще несколько позолоченных осенью листьев «лесной красавицы» спланировали вниз. А на самой вершине груши по-прежнему висела освещенная лучами холодного солнца краснобокая красавица.

ПТЕНЧИКИ

Уже вечерело, когда они приехали к бабушке. Дул прохладный ветер, и мама не разрешила Лаймутису искупаться в озере. А ему так хотелось забрести в воду хотя бы по коленки, почувствовать, как тычутся в голые икры проплывающие мимо мальки.

— Я не пойду глубоко. Я только рядом с берегом поброжу, — упрашивал Лаймутис маму.

Услышав, что с озера доносятся детские голоса, бабушка вступилась за него:

— Пускай сбегает. Побудет немножко и вернется.

И мама согласилась! Лаймутис, оседлав палку, рысью помчался вниз с холма.

Озеро совсем близко, сразу за соседским садом. И тропинка бежит прямо через этот сад, пересекает дорогу и ныряет вниз, к самой воде. С холма, от бабушкиной усадьбы, все озеро как на ладони. Небольшое, с трех сторон окруженное лесом, поэтому вода зеленая-зеленая, как бутылочное стекло.

Забравшись по пояс в воду, около большого камня возились трое мальчишек. Два побольше — рыжеволосые, очень похожие друг на друга, наверно, близнецы, только у одного веснушки, а у другого нет, а третий поменьше, примерно одного возраста с Лаймутисом.

«Чего это они там копошатся?» — заинтересовался Лаймутис, не сразу сообразив, что ребята нащупали под камнем забившуюся туда рыбу и пытаются ее вытащить.

Подошел поближе, к самой воде — очень хотелось посмотреть, кого поймают.

— Есть! Сейчас я ее…

— Держи, держи!

— Сам держи! К тебе пошла! К тебе!..

Однако добычи как не было, так не было. Наконец вся троица выбралась из воды посиневшая, дрожащая от холода и злая из-за того, что не удалось вытащить рыбу. Словно только теперь увидев Лаймутиса, они обступили его.

— Откуда этот городской прыщик выскочил? — язвительно осведомился один из мальчишек.

— Я не выскочил, я пришел, — обиделся Лаймутис.

— Пришел? — в свою очередь в тон первому спросил второй. — Так-таки и пришел своими маленькими ножками: топ-топ?

Лаймутис понял, что мальчишки издеваются над ним, и молча отвернулся.

«Возвращаться домой или еще побыть здесь?» — раздумывал он.

Ребята, наверно, соседские, ссориться с ними не хотелось. К тому же, их трое… Лучше жить в мире. Но как? И вдруг Лаймутис вспомнил про свой ножик-рыбку, который недавно подарил ему дядя Раполас, капитан дальнего плавания.

Лаймутис как бы невзначай вытащил ножик из кармана, повертел в руках, открыл, срезал сверкающим лезвием ивовый прутик и стал его стругать. У местных, казалось, дыхание перехватило, когда они увидели этот ножик, металлическая рукоятка которого была подобием маленькой рыбки с серебристыми плавниками.

— Придешь завтра купаться? — тут же сменив гнев на милость, миролюбиво спросил веснушчатый.

— Приду. А вы?

— И мы придем, — в один голос подтвердили ребята.

С озера потянуло сырой прохладой, и все заторопились домой. Лаймутис даже забыл в кустах палку, на которой прискакал к берегу, — так приятно ему было идти в гору вместе с ребятами, дружной компанией.

На следующий день, едва проснувшись, Лаймутис озабоченно поглядел на небо. Северный ветер непрерывно гнал тяжелые, свинцовые тучи. Проситься на озеро в такую погоду — дело безнадежное. Но к обеду, разогнав тури, ветер стих, а еще через час солнышко сияло вовсю.

Клятвенно заверив маму и бабушку, что в одиночку в воду не полезет, Лаймутис снова прямиком побежал с холма. Однако уже на полдороге, в соседском саду, остановил его громкий хохот. Смеялись вчерашние ребята. Лаймутис долго не мог понять, что их так насмешило. Подошел, присел около них и стал смотреть, как у самого забора мечутся ласточки. Они были явно взволнованны, тревожно кричали, а в их обычном «вит-вит!» чувствовалось и желание успокоить кого-то, и призыв о помощи. Только теперь заметил Лаймутис, что в траве у забора бьются два птенчика; видимо, они еще не умели летать, а может, упали сюда после неудачной попытки совершить первый вылет. Их-то звали и пытались ободрить ныряющие в воздухе ласточки.

Вот один из птенцов распрямился, расправил крылышки, взмахнул ими, на мгновение поднялся в воздух, но тут же снова упал на землю.

— Да ведь он привязан! — разглядел вдруг Лаймутис и недоуменно уставился на ребят. — Он же привязан ниткой к забору! Потому и не может взлететь!

— А куда ему спешить? — ухмыльнулся веснушчатый. — Образование у нас бесплатное, так что — спешить некуда.

— … образование бесплатное, — как попугай повторил меньший из трех братьев.

— Нельзя обижать птенцов! Вот бессовестные, — чуть не плача, сказал Лаймутис.

— Конечно, бессовестные, — согласился второй братец, и вся троица снова расхохоталась. — А ты кто, птенцовый благодетель? Друг пернатых? Юный натуралист? Ха-ха-ха!

Лаймутис понял, что спорить с ними бесполезно.

— Если тебе уж так их жалко, можем подарить. У тебя же есть ножичек. Чик, и перережешь нитки. Птенцы твои, а ножик — мой.

— Как это твой? — удивился Лаймутис.

— А очень просто: я же ясно сказал — птенцы тебе, ножик мне.

Лаймутису стало не по себе. А ласточки все кружились и кружились, тревожно выкликая свое «вит-вит!» Мальчик встал и тяжело, будто на чужих ногах, поплелся вверх.

— Эй ты, слышь, мы сейчас купаться пойдем! — догнал его голос веснушчатого.

Лаймутис только дернул плечами.

Вернувшись, забился в самый дальний угол бабушкиного сада, спрятался в кустах крыжовника и до самого вечера сидел там тихий и грустный, сам не свой. И спать лег, отказавшись ужинать. Бабушка переполошилась, кинулась заваривать липовый чай, но Лаймутис уснул, не дождавшись чая. Спал тревожно. Несколько раз просыпался, снилось: кружат и кричат над ним ласточки. Прислушивался. Нет, это скрипела дверь. Лишь приняв решение отдать утром этим ребятам за птенцов свой ножик, Лаймутис спокойно и крепко заснул. Утром сразу вспомнил о своем решении. Неужели птенчики до сих пор мучаются, привязанные к забору? Он быстро оделся и по утренней росе заспешил к соседям.

В их саду — пусто и тихо. Не видно было ни ласточек, ни птенчиков. Только от сеней к сараю, высоко поднимая лапы, чтобы не замочить, пробирался по росистой траве большой кот…

САУЛЮКАС И РИТА

Хлопнула входная дверь, щелкнул замок, на лестнице затихли шаги соседки, и мы — Саулюкас, Рита и я — оставшись одни, переглянулись. Только Аттила, лохматый песик, с большими висящими ушами, по-прежнему лежал под креслом, уложив остренькую мордочку на передние лапы.

— Ну что ж, — оглядел я свою команду. — Будем заниматься каждый своим делом? — Ребята согласно закивали. Аттила шевельнул хвостом. Это означало, что и он не возражает.

Итак, Саулюкас продолжит рисовать очередной космический корабль, Рита — укладывать спать своих кукол, а я, уединившись в своей комнате, напишу несколько страниц задуманного рассказа.

— Если что понадобится, заходите, не стесняйтесь, — напомнил я ребятам и, помахав рукою, затворил за собой дверь.

Уселся за письменный стол, но сосредоточиться не удалось. Мысленно все время возвращался в соседскую комнату, к детям. Как-то они там одни? Что делают? Рисуют, играют, как собирались? А что, если им стало скучно? Если Саулюкас обижает Риту?

И зачем я столь легкомысленно согласился на просьбу соседки — приглядеть за ее малышами? Правда, только до вечера. А может, еще меньше, если их бабушка получила уже телеграмму и торопится к ним из деревни. Вот только папы Саулюкасу и Рите не приходится ждать — он у них геолог и уехал в экспедицию на все лето. Домой приезжает лишь в конце недели, на выходные. Значит, сейчас для ребят главный — я.

Снова вспомнил, что с утра не написал ни одной строчки. Неужели так и пролетит бестолку весь день?

Склоняюсь над чистым листом бумаги… К сожалению, ненадолго. В прихожей раздается перестук мелких шажков, доносится неразборчивый детский шепот. Наконец дверь моей комнаты, скрипнув, медленно приоткрывается.

— Это вы? — не оборачиваясь, спрашиваю я.

— Мы… — в один голос тянут малыши. А Саулюс добавляет: — Ритуте гулять хочется. Она уже уложила своих кукол. Спят. Можно ей во двор?

— А Саулюкас своих космонавтов нарисовал. И ракету, — добавляет Рита.

Ясно. Успели сговориться. А ведь мы условились, что выйдем погулять все втроем после обеда. Твердо договорились. И вот… Ведь еще всего одиннадцать часов, бумажный лист на моем столе по-прежнему чист, и я нерешительно поглядываю на две светловолосые пушистые головки.

— Мы недалеко, — словно угадав мои мысли, заверяет Саулюс.

— Прямо под нашими окнами погуляем, — поддерживает его Ритуте.

Хотя мне не совсем спокойно, но я не возражаю.

— Ладно. Если под окнами — ладно.

— И Аттила тоже с нами пойдет, можно? — спрашивает Саулюкас. Киваю, и шаги удаляются. Раздается радостное повизгивание Аттилы, хлопает дверь в прихожей.

Снова склоняюсь над рукописью, вздыхаю, тру виски, чтобы прогнать посторонние мысли. Постепенно возникает рабочее настроение. Значит, так…

Бывает, втянешься в писание и совершенно не замечаешь, как летят часы. Я и теперь не мог бы сказать, сколько времени прошло с тех пор, как отпустил я гулять соседских ребятишек, врученных мне под опеку их мамой. Помню лишь, что написал целых четыре страницы, а конца работы и видно еще не было.

И тут за окном — резкий автомобильный сигнал, пронзительный визг тормозов. Меня словно от сна разбудили — встряхнулся, кинулся к окну. Но услышал сердитый мужской голос на лестнице и испуганные детские всхлипы.

«Рита! Это же Рита плачет!» — обожгло меня. Бросился в прихожую, распахнул дверь и обмер: пожилой мужчина в кожаной шоферской фуражке держал за руку плачущую девочку.

— Ваша? — сердито спросил он.

— Нет… То есть, да! — растерянно промямлил я. — Соседская. Оставили, понимаете, на мое попечение, а я… Простите! Что-то случилось?

— Случилось? — передразнил он меня. — Слава богу, тормоза хорошие. Выскочила, как заяц, прямо под колеса. Едва успел… Тоже мне, опекун!

Я молча схватил Риту за руку и, когда рассерженный таксист удалился, повел ее в квартиру. Девочка продолжала всхлипывать, но все меньше и меньше. Наконец почти утихла. Только слезы все катились. Взял ее на руки, погладил пушистые кудри, прижал к себе, стал расспрашивать, как же это она выбежала на улицу, и зачем. Ведь обещала во дворе, под окнами…

— Я… я хотела для Расите (куклу ее зовут Расите), хотела туфельки ей, синие такие башмачки надеть… Они там…

Какие еще башмачки? Не сразу сообразил, в чем дело. Оказывается, «башмачки» — это синие цветы на длинных стеблях, букет которых несла по той стороне улицы незнакомая тетя. Вот Рита и побежала к ней, чтобы выпросить два цветочка, обуть в синенькие башмачки свою Расите!

— Сильно перепугалась? Ну, не плачь, маленькая. Все хорошо. — Как умел, успокаивал я девочку. — Сейчас позовем Саулюкаса, и отправимся все вместе обедать. Хорошо? Не плачь! В кафе пойдем. А после обеда погуляем, как уговаривались. Ладно?

— Саулюкас на речке, — шмыгая носиком и размазывая ладошкой по щекам последние слезы, сообщила Ритуте. — Он — рыбу ловил, а в это время у него кто-то штаны украл. Тогда он прибежал, взял Аттилу, и они теперь вдвоем вора выслеживают. Как сыщик с ищейкой.

Тут уж я совершенно растерялся.

— Ох уж эти мне сыщики… — не сдержавшись, вздохнул я, кляня на чем свет стоит свое легкомыслие.

Очевидно, Рита совсем по-другому поняла мое отчаяние.

— Вы что, не верите? Думаете, не найдут? Не поймают воров? — удивилась она. — Воров же всегда с собаками ловят!

Она так глубоко была в этом убеждена, что я проглотил готовые сорваться с языка упреки, поспешно сменил домашнюю куртку на пиджак, и мы отправились на речку разыскивать Саулюкаса.

Через добрых полчаса в густых зарослях лозняка на берегу послышался лай Аттилы, и из самой чащобы вылезли перемазанные и взъерошенные сыщики. На лице Саулюкаса, когда он увидел нас, отразилось явное разочарование.

— А я-то думал, что Аттила воров почуял… Так и рвался, чуть поводок не вырвал…

Я промолчал. Не стал его бранить. Аттила радостно вертелся у моих ног. Саулюс был жив и здоров. Так чего же сердиться-то? Мы молча зашагали к дому.

— Ой, Саулюс, смотри! — запищала вдруг Ритуте. — Смотри! — тыкала она пальцем в наклонившуюся тонкую ветку лозы.

Лицо ее братца осветила блаженная улыбка: на самом краю ветки, касаясь земли, висели штанишки, которые он искал!

Радость Саулюкаса передалась всем нам.

Вот мы и дома. Кто был грязный — умылся, лохматые — причесались, кислые (это я о себе) — забыли про дурное настроение, и вся наша четверка — включая Аттилу — отправилась обедать в летнее кафе.

Вернулись. Я снял пиджак, повесил на вешалку свою соломенную шляпу и, словно между прочим, сказал:

— Это скверно, когда люди не держат слова. Хорошо еще, что ваше «гуляние под окнами» окончилось так счастливо.

Ребята, опустив головы, молчали. Аттила вновь дремал, устроившись под креслом. Может, мне это только показалось, а может, пес и в самом деле приоткрыл глаз и с упреком глянул на меня. Невольно вспомнились слова таксиста в кожаной форменной фуражке: «Тоже мне, опекун!» Да, если говорить правду, то и я не сдержал данного слова. Так что все мы: и я, и Саулюкас, и Ритуте вели себя не лучшим образом. От этой мысли мне стало неловко. Но тут на лестничной площадке послышались шаги, приблизились к нашей двери, зазвонил звонок.

— Мама! — обрадовался Саулюкас.

— И бабушка, и бабушка! — запрыгала и захлопала в ладони Рита.

Я ничего не сказал, но у меня словно камень с плеч свалился. Сразу стало легко и хорошо.

ВОЛК, КОЗА И КАПУСТА

— Знаем! Знаем!..

Я так и думал, что вы, едва прочитав название этого рассказа, начнете хвалиться. Чего ж тут не знать: как перевезти в лодке через реку волка, козу и капусту, чтобы волк не загрыз козу, а коза не съела капусту. Это теперь и малышу известно. А я тогда уже в старшую группу ходила, осенью в школу собиралась. Зовут меня Юргита, а Козой меня прозвали ребята с нашего двора, потому, что однажды…

Нет, лучше уж все по порядку рассказывать.

Считают, что я большая болтушка, говорю много и так быстро, что даже давлюсь словами. Только разве можно подавиться словом? Ведь слово не боб, не вишня, не рыбья косточка. Но опять я не о том… Волк — соседский Томас, с нашей площадки, Коза — я, а Капуста — мой братишка Гинтарелис. Ему еще четырех не исполнилось. Другие ребята из нашего двора постарше, ходят в школу, не хотят с нами играть, а одним нам скучно. Может, поэтому мы всегда начинаем спорить, пока вконец не перессоримся. Однажды Гинтарелис захотел взять мой мяч. Я не дала. Он стал хныкать, а Томас сказал мне — «Ух ты, жадина!» Тут я рассердилась: «Почему это жадина?» — «Потому что мяча братишке не даешь». — «А ты — мокроносый!» — «Почему?» — «Потому, что нос не умеешь вытирать!..

Старшие ребята, окружив нас, смеялись.

Мы бы не на шутку разругались, но бабушка, услышав рёв Гинтарелиса, вышла из подъезда. Выслушав жалобы всей нашей троицы, она сказала:

— Вы — как волк, коза и капуста. Вас одних ни на минутку нельзя оставить вместе! Пойдем-ка, внучек! Лучше я тебе сказку расскажу, — и она увела Гинтараса домой.

А ребята животики от смеха надорвали, стараясь перекричать друг друга:

— Волк-волчище, серый хвостище! Коза-дереза, завидущие глаза! Волк козу пасти не станет, все равно ее обманет!

Так и прилипли к нам эти прозвища. Только про Гинтарелиса сначала забыли, но потом кто-то вспомнил, что и щечки у него пухлые, и голова круглая, как кочан капусты… Мы могли спорить, драться, мириться, даже дружить, однако для ребят всегда оставались Волком, Козой и Капустой.

А спорить, по правде говоря, мы так и не перестали. Мы — это Томас и я. Не отвык и Гинтарелис реветь по всякому пустяку и жаловаться: «У других вон трактора есть, а у меня — нету… Всем мороженое покупают, а мне — никогда! У других папы на самолете в Палангу летают, а наш поездом ездит…»

— Растяпа ваш папа, — ухмыльнулся Томас. — Ничего-то он не может.

Эти слова меня как крапивой обожгли. Подумать только — наш папа ничего не может? А кто троллейбус водит? Отец Томаса всего лишь в типографии линотипистом работает. И все. Как вам это понравится?

— Сам ты растяпа! — отрезала я. — В троллейбусном парке на доске почета папин портрет!.. И вообще… И вообще…

— Что «вообще»? — Томас притворился, что ему очень интересно.

Я прикусила язык. За словом-то я в карман не лезу. Но почему, когда нужно сказать самое-самое верное, никак не могу его найти? Наконец, сдается, отыскала это самое точное и верное:

— … вообще — без него троллейбусы не ездили бы! Люди бы на работу опаздывали. Магазины вовремя не открывались бы… И родители не могли бы многих ребят в детский сад утром отвезти, и… — Теперь я могла бы говорить и говорить, запросто завалила бы Томаса всяческими бедами и несчастьями, если бы вдруг перестали ездить троллейбусы. Но мне показалось, что этого слишком мало. Хотелось доказать, что папина работа куда важнее, чем быть каким-то линотипистом в типографии. Я бросила на чашу весов нашего спора самый главный довод: — Вон по понедельникам газеты не выходят, но ничего особенного не случается, а если бы троллейбусы не вышли?..

На мгновение Томас растерялся. Словно в поисках помощи лихорадочно оглядывал балконы нашего дома, где в деревянных ящиках росла красная герань.

«Ну что? Получил? — в глубине души злорадствовала я, не спуская глаз с растерянного Томаса. — Гордись-ка теперь своим папочкой, который «все может»!..»

— В понедельник люди могут по радио известия послушать, — будто сам себе сказал Гинтарелис.

В глазах Томаса загорелась надежда. Я поняла: оброненная братишкой фраза могла помочь Томасу, как спасательный крут — утопающему.

— А тебя не спрашивают! Эх ты, Капуста! — даже сама не сообразила, как это вдруг вырвалось у меня уже полузабытое обидное прозвище. Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Томас сразу задрал нос:

— У всех, кто работает, есть выходные дни. Может, только у одной Козы нету…

— У Волка тоже! — возразила я.

Хотела еще что-нибудь добавить, но вовремя прикусила язычок. Снова получилась наша злополучная троица: Волк, Коза и Капуста. Не оставалось ничего другого, как разойтись в разные стороны. Но и в разных углах двора мы нет-нет да поглядывали друг на друга — ждали, кто первый предложит перемирие. Однако стоило Гинтарелису подойти к Томасу и начать с ним играть, как я, крикнув ему «Предатель!», гордо отправилась домой. День был испорчен.

Вот и вся история. Как видите, никакой речки в ней нету. И волк, коза и капуста — ненастоящие. А только прозвища, которые дали нам ребята. Выдумать можно, что угодно, если у тебя есть хоть немножко фантазии. Придя домой, я похвасталась бабушке, как приструнила плаксу Гинтарелиса и поставила на место хвальбушку Томаса. Бабушка выслушала меня, не перебивая, но не сказала ни слова в ответ.

— А ведь правда, бабуля, что работать водителем троллейбуса куда важнее, чем быть каким-то линотипистом?

Я надеялась, что бабушка поддержит меня. Но она и теперь не спешила с ответом. Кончила сматывать клубок ниток, снова внимательно посмотрела на меня и лишь тогда сказала:

— Все работы важны. А чужой работой хвастаться негоже, даже некрасиво.

Я покраснела. Мне вдруг стало стыдно. Долго еще чувствовала, как горят щеки. И думала: «Может, правда, в каждом из нас есть немножко волка, козы и капусты?..»

А вы как думаете?

НЕБО СНОВА ЧИСТОЕ!

Не думайте, что все пропало, если во время каникул почти все ребята с вашего двора разъехались кто куда. Неправда, еще не все рухнуло! Надо лишь не терять мужской сметки, проявить терпение. Чего-чего, а терпения и сметки Антанелису не занимать. С раннего утра бродит он по двору, наморщив лоб, думает, планирует самые невероятные приключения. Может, провести операцию «Снежный человек»? Пусть снежный человек — существо фантастическое, но, говорят, кое-кто видел его в горах. Роль снежного человека взял бы на себя сам Антанелис. Горами будет чердак над пятым этажом. Это царство снежного человека. Тут он недосягаем. Чердак — неприступные хребты. Все остальные места — долины и перевалы — лестницы, подъезды, двор и улица — перекрыты, там расставлены посты, ловушки и капканы. За снежным человеком охотится, его преследует целая поисковая экспедиция — все ребята. Беда лишь в том, что осталось их всего ничего. А без них дело не пойдет. Неинтересно. Надо изобретать что-нибудь попроще. Может, опять — в «Шерлока Холмса»? Они уже играли в этого «Холмса». Однако и для этой игры требуется немало народа: полицейские, сыщики, подозреваемые, преступники… Не пойдет!..

А если?.. Фантазия Антанелиса разгорается и подсказывает все новые, замечательные сюжеты: а если включить в игру всех посторонних, всех тех, кто приходит к ним в дом и выходит из него? Называться это будет… «Чистое небо»! Неплохо? Как вам кажется? Даже так — «Небо снова чистое»!» Для этого хватит тех, кто еще никуда не уехал. Остается поскорее собрать их.

Антанелис нащупывает в кармане завалявшийся там леденец и метко бросает в открытое окно второго этажа. Аушра должна откликнуться — это ее комнатка.

— Что? — возникает в окне ее голова.

— Выходи во двор, — зовет Антанелис.

Но Аушра не торопится, отговаривается:

— Чего я там не видела?

— Т-с-с!.. — Антанелис изображает на лице таинственность и едва слышно произносит: — Небо снова чистое! Операция с тремя неизвестными! Понимаешь?

Аушра кивает, и вскоре по лестнице постукивают ее быстрые шаги. Антанелис вкратце раскрывает свой замысел, велит, чтобы Аушра позвала Ромукаса. Ладно, пусть вместе с ним и Сигуте выходит. Значит, есть еще трое: Ромукас, его сестра, первоклассница Сигуте, ее старшие ребята, правда, еще не принимают в свою компанию, но тут такое дело… Третий — Дракон — косолапый и лохматый спаниель, любимец Сигуте.

Антанелис морщится: как бы собачонка не помешала, будет болтаться под ногами, гавкать попусту. Однако Сигуте наотрез отказывается участвовать в деле без Дракона, и он уступает. Но предупреждает:

— Смотри, чтоб он своим тявканьем не мешал нам!..

Сигуте заверяет, что Дракон будет вести себя прилично, а может, даже будет полезен, если, например, Антанелис и ему даст какое-нибудь задание.

Руководитель операции «Небо снова чистое!» не обращает особого внимания на предложение Сигуте: стоит ли ломать голову из-за паршивой собачонки? Сейчас важно одно: в доме три подъезда, необходимо следить за всеми, кто входит и выходит. Первый он берет под собственное наблюдение. Тут будет и штаб операции. Во втором дежурит Аушра, в следующем — третьем — Ромукас. Сигуте будет поддерживать между разведчиками связь. Докладывать штабу где и что происходит. Заметив входящего или выходящего чужака, надо немедленно оповестить штаб условным шифром: «кошка пришла» или «кошка ушла». Слова «Небо снова чистое!» означают, что все в порядке. Ясно?

Первые минуты тянулись медленно. Не было никаких сообщений ни с одного дозорного поста. К подъезду лишь изредка приближались, но тут же снова удалялись шаги Сигуте, иногда потявкивал прогуливавшийся рядом с ней на поводке Дракон. Наконец затянувшееся спокойствие было нарушено донесением от Ромукаса:

— Кошка пришла. Поднялась на второй этаж и спустилась. Кошка ушла…

Не успел Антанелис оглядеться по сторонам, как пришла весть от Аушры. Снова «кошка», снова второй этаж, снова «пришла» и «ушла».

— Страшно… — размышлял руководитель операции. — Поднимаются на второй этаж и возвращаются. Почему? И еще в разных подъездах…

Тут послышались шаги и возле первого подъезда. В дверях мелькнула черная почтальонская сумка. Поднявшись на второй этаж, где на стене укреплены все почтовые ящики, почтальонша рассовала газеты по ячейкам и спустилась вниз. Потом, по донесению агента № 3, в шестнадцатую квартиру поднялся какой-то незнакомец с небольшим чемоданчиком, звонил, звонил и, не дождавшись, — дверь так и не открыли — спустился вниз. В две квартиры заходили соседки. Пятое событие было загадочным: «С чердака спускается кошка с мышью в зубах. Продолжаю наблюдение. Пост № 2». Штаб через Сигуте потребовал уточнений. Вскоре был получен листок бумаги со следующим текстом: «Понимать надо просто. Кошка настоящая и мышка тоже настоящая. Кошка потащила мышку в подвал. Наблюдение прекращено. Пост № 2». Ясно.

Некоторое время снова все было спокойно. Антанелис начал испытывать то ли разочарование, то ли скуку. Он даже собрался было сворачивать игру, но тут с третьего поста поступило сообщение: «На такси подъехали две кошки. Звонят в шестнадцатую квартиру. Одна из кошек уже появлялась раньше. Такси ждет».

Антанелис насторожился: снова в шестнадцатую? Гм… Но там же никого нет, Юлюс с родителями и бабушкой вчера вечером укатил в деревню к родственникам…. У Антанелиса возникло подозрение. Он наспех черкнул несколько слов Аушре: приказал не спускать глаз со стоящего во дворе такси, отдал записку Сигуте, но и сам выскользнул из подъезда и, проходя мимо, бросил взгляд на машину. Водитель спокойно читал газету.

«Может, и правда ничего особенного?», — подумал Антанелис, однако номер машины на всякий случай запомнил. Потом юркнул в открытую дверь третьего подъезда и чуть не столкнулся лоб в лоб с Ромукасом.

— Ты куда? — крепко схватил его за руку Антанелис.

Ромукас выглядел растерянным.

— Они… они отперли дверь и вошли!

— Сам видел?

— Сам!.. Своими глазами.

— Тише! Надо сообщить в милицию. Пошли, позвоним от тебя.

Дома у Ромукаса только бабушка. Она удивленно смотрит и никак не может понять, чего это мальчики сходу бросились к телефону.

— Ноль два? Милиция? — Голос Антанелиса дрожит. — Это говорят с Дубравной улицы, дом двадцать три. Двадцать три! В шестнадцатую квартиру проникли незнакомые люди. Двое, сами открыли… Таксист ждет во дворе… Да, хозяев нету, уехали… Хорошо…

Антанелис кладет телефонную трубку и оборачивается к приятелю.

— Велели не упускать из виду. И не выдавать себя.

Спустившись во двор, они делают вид, что не замечают Аушру с Сигуте, только Ромукас берет из рук сестренки поводок и спускает Дракона. Играет с собачкой и Антанелис, словно они лучшие друзья. А тревожные взгляды нет-нет да и обращаются к третьему подъезду. Наконец его двери распахиваются, из подъезда друг за дружкой выходят двое мужчин. У одного в руках тяжелый чемодан. Затарахтел мотор такси.

— Дракон, ты хороший песик, а ну — хватай этих бродяг! Взять, взять!.. — шепчет сквозь зубы Антанелис, пытаясь направить собаку на злоумышленников.

— Ты чего сердишься, Дракоша? — говорит тот, у которого в руках чемодан. Он присаживается на корточки и, улыбаясь в рыжую бородку, гладит песика.

Его голос прекрасно знаком Антанелису. И Дракону тоже. Он виляет хвостом.

— Это же двоюродный брат Юлюса, студент. В прошлом году всю зиму у них жил… — узнает и Сигуте. — Только вот бороду отрастил…

Ромас и Антанелис переглядываются и краснеют.

— Ну, ничего, — Антанелис изо всех сил хочет казаться спокойным. — Даже лучше, что ошиблись…

И вдруг соображает, что необходимо снова позвонить в милицию и все объяснить. Там ведь тоже, наверное, не рассердятся, что они ошиблись…

Антанелис машет Ромукасу, чтобы вместе бежать к телефону, а девочкам на ходу объявляет:

— «Небо снова чистое!»

УКРОТИТЕЛЬ ЛЬВОВ МЕНЯЕТ ПРОФЕССИЮ

Раньше он и не собирался стать метеорологом. Даже слова такого не знал. Но, если сказать правду, Адулис — так зовут сынишку моих соседей — никогда не был равнодушен к профессиям взрослых. Его всегда интересовало, кто чем занимается. И хотя ему еще нет и шести, он совершенно серьезно раздумывает над тем, кем быть, когда вырастет, Даже играя во дворе с ребятами, не забывает о своих планах.

Во время прошлых зимних каникул в кинотеатрах показывали фильм «Али-Баба и сорок разбойников». И тут же все ребята города превратились в этих разбойников. И с нашего двора не остались в стороне. Красные, потные, чумазые, лохматые, метались они по двору, лестницам, чердакам, орали, свистели и страшно вращали глазами. Только Адулис не принимал участия в этом безумии.

— Да иди, поиграй с ребятами, — не утерпела даже его бабушка. — Иди!

— Не. Не хочу, — отрезал мальчик и замотал головой. По тону его трудно было определить, доволен ли он своей твердостью или не особенно. Но чувствовалось, что все его мысли далеки от разбойничьих посвистов и дикой беготни, как земля от неба.

— Принимаем тебя в шайку! — милостиво объявил ему сам Кястас — третьеклассник, заводила игр и верховод всех ребят нашего двора. В ответ Адулис снова молча покачал головой. Ребята удивленно переглянулись. Во, дает! Малявка. Его серьезные люди играть зовут, а он отказывается? Почему зовут — дело ясное: сорока разбойников в одном дворе, будь он и в Фри раза больше нашего, не наберешь. А когда их всего пятеро, плюс одна девчонка, — то каждый лишний участник на вес золота…

— Айда с нами! Будешь… Али-Бабой! — завлекал Кястас.

На мгновение в глазах Адулиса вроде бы мелькнуло нечто, похожее на согласие. Кто откажется побыть Али-Бабой! Но только — на мгновение. Нет. Он опять затряс головой.

— Знаю, почему не хочет, — пискнула Викте. — Он, видите ли, собирается стать дрессировщиком, укротителем львов. Сам мне про это говорил, когда у нас в городе выступал цирк.

Эх! Если не умеешь держать язык за зубами, то рано или поздно пожалеешь об этом. Пожалел и Адулис. Надо же — разоткровенничался с девчонкой. По секрету, а она — всему свету: укротитель львов! Так и пристало к Адулису это прозвище. К нему теперь во дворе иначе и не обращались: Укротитель да Укротитель…

— Эй, ребя, прячьтесь, Укротитель идет!

Он пытался делать вид, что это к нему не относится.

— Ах, господин Укротитель, не прикажете ли доставить вам для укрощения диких кошек? А то мы — со всем удовольствием! Ха-ха-ха!

Адулис отворачивался в сторону, отходил подальше. Ну что в том плохого, если он попытался обучить тети Людиного кота Мурукаса прыгать через обруч? Обруч не был оклеен бумагой, никто его не зажигал, как в цирке, самый обыкновенный обруч, который можно гонять палочкой по асфальту… У Адулиса и кусочек сахара был припасен — дрессировщики всегда поощряют своих питомцев чем-то вкусненьким. Только глупый кот учиться не желал и сахара не ел. А где тут возьмешь настоящих львов?

И все-таки Адулис не собирался отказываться от своей мечты. Ему мерещилась африканская пустыня, оазисы с вечнозелеными пальмами, львы, чей страшный рык сотрясал выжженные солнцем песчаные барханы. Поэтому не соглашался он быть ни разбойником, ни даже их предводителем Али-Бабой, ждал лета, когда в городском парке снова откроется цирк Шапито с клоунами, фокусником и укротителем четырех львов.

Летом, проездом в Друскининкай, в гости ко мне ненадолго заглянул друг юности Ритис Гайгалас — метеоролог, заместитель начальника республиканской службы погоды. Мы сидели с ним на лавочке во дворе, в тени старого сиреневого куста и беседовали о разных разностях. Ритис рассказывал о своей работе, о метеослужбе, о том, как нелегко составлять прогнозы погоды. И о том, как поднимаются в стратосферу запускаемые ими шары — зонды, как из бескрайней выси приходят на помощь метеорологам искусственные спутники земли.

— Извините, дядя, а на этих спутниках тоже летают люди? — неожиданно вмешался в наш разговор Адулис. Оказалось, что он неподалеку играл в песочнице и все слышал. — Ну, эти ваши метере… метеорологи?

Мой друг с удивлением посмотрел на мальчугана, потом на меня и снова на Адулиса — это еще кто такой?

— Адулис, — представил я Ритису малыша. — В нашем дворе он известен… — чуть не сказал, «как укротитель львов».

Гайгалас, кажется, сам что-то понял, поманил Адулиса поближе. Тот подошел.

— Что, хотел бы стать метеорологом? — Мальчик молча кивнул. — Хочешь предсказывать, какая будет погода, чтобы в хорошую летчики с пассажирами могли спокойно лететь в далекие города, а комбайнеры спешили убрать урожай, если их предупредят, что погода может испортиться и пойдет дождь?

Адулис снова кивнул.

— Но этому надо долго учиться. И на космических спутниках метеорологи пока не летают… Там только автоматические аппараты. Они и сообщают нам, в каких местах земного шара собираются тучи, где небо чистое, где ураган. Правда, думаю, к тому времени, как ты подрастешь, может, и метеорологов будут запускать в космос. Было бы очень полезно увидеть все собственными глазами и тут же сообщать на Землю.

Глаза Адулиса разгорались все ярче, он слушал, разинув рот.

— Только надо твердо решить, кем ты хочешь стать. И уже не отступать, не передумывать, — добавил мой друг.

Много интересного рассказал нам Ритис Гайгалас о службе погоды, о тысячах метеостанций, расположенных в разных местах планеты: и на Севере, и в жарких пустынях, и в горах. Говорил, как радио беспрерывно приносит сообщения этих станций, как обрабатывают их на электронно-вычислительных машинах, чтобы знать, куда дуют ветры, где холодает, где становится теплее. Только потом можно предсказывать, какая погода ожидается в Вильнюсе или Москве, Друскининкай или Паланге… Адулис глаз с Ритиса не спускал, слушал, затаив дыхание, а я мысленно дал себе слово никому ничего не говорить о его новой мечте.

Не знаю, приезжал ли этим летом в наш городок цирк с двумя клоунами, фокусником и четырьмя львами, но зато я часто видел теперь во дворе Адулиса, который стоял, запрокинув вверх лицо, и наблюдал за проплывающими в небе облаками. Ведь так можно определить, в каком направлении дует ветер! Однажды я услышал, как тетя Люция объясняла Адулису:

— Если вороны сидят на верхушках деревьев, это к холодам. А если кошка начинает вдруг есть траву, жди дождя…

И я понял: Адулис снова кому-то проговорился, снова поделился своей мечтой о том, кем хочет быть. В кино уже не показывали «Али-Бабу и сорок разбойников». Ребята играли во дворе во что-то другое. Но я держал данное себе слово: никому не рассказывал о новой мечте Адулиса, о том, почему он часто и подолгу рассматривает плывущие по небу облака. И не стану удивляться, если когда-нибудь замечу, что Адулис тайком подглядывает за кошкой тети Люции — теперь-то я знаю, что он вовсе не собирается ее дрессировать — хочет увидеть, как кошки иногда ни с того ни с сего начинают есть траву. И будет ли после этого дождь.