Широкий светлый станционный буфет первого класса. В буфете — никого. Только вон там, у окна, на солнечной стороне, за столиком, сидит человек. Он читает газету, пьет чай. По временам он откладывает ее и скучающим взглядом обводит пустой зал. Ему все равно — он закуривает папиросу. Можно подумать, что он обладает большим терпением.
Бритая голова его блестит. Кто он, пассажир? — Но через плечо у него бинокль — больше никаких вещей.
— Николай, слушай, как ты сюда попал? — и Ильицкий быстро и цепко схватил сидевшего за руку.
— А ты? — тот спокойно.
— Я? Ну, я понятно, — я тут со своим вагоном, — еду по поручению во Владивосток.
Бум-м-м…
— В чем дело? — Ильицкий вздрогнул.
На перроне Никольск-Уссурийского вокзала забегали. Промелькнул мимо окон красный околыш дежурного по станции.
— Через полторы минуты еще ахнет, — смотрит на часы молодой подрывник. Щеки его горят, молодое лицо сияет, глаза возбужденно блестят.
— Где ты, скорее! Баранов! сюда к дрезине.
— Есть! — доносится из глубины туннеля.
Бум-м-м! И грохотом наполняется туннель.
Маленький толстенький коротышка выныривает из дыма.
— Есть, Адольф! — вскакивает на дрезину.
На задымленном, скуластом его лице — глаза как щелочки, да зубы.
— Едем, ребята! — и двое подрывников начинают крутить передачу.
Через несколько минут, из дыма и холода на солнце.
Туннель Раздольного позади.
Скорее в Никольск-Уссурийский.
Туннель взорван!
Первая преграда чехам есть.
Броневик дрогнул и откатился назад.
— А!.. проклятые, — взломали и туннель… — и чешский поручик спрыгнул с полувагона на насыпь. За ним несколько солдат. — Команда двинулась в разведку во внутрь туннеля.
Сзади подходил эшелон чешских войск 5-го стрелкового полка.
От эшелона к броневику бежал офицер:
— Братче, что случилось?
Из броневика высунулась голова:
— Братче, поручнику — болшевики взломали туннель. Штаб полка сейчас же был соединен по телеграфным проводам с командующим и доносил:
— Братче, командующий!
— Большевик взломал туннель…
Поручик улыбается — командующий в ответ выругался русским матом.
— Есть, братче!
Команда:
— Эшелон, выгружайсь…
— Саперы, в тоннель!
И 5-ый стрелковый полк двинулся обходной колонной через сопку к городу Никольску.
Вокзал гудит.
Эшелон за эшелоном прибывают красноармейцы.
Буфет мигом наполняется — все хотят есть, кричат, разговаривают, — спорят.
— Вот тебе и Владивосток…
— Приехал, — закончил Ильицкий и улыбнулся. Они вышли из буфета и пошли по перрону.
Мимо них, пересекая дорогу, быстро прошел на ходу, поздоровавшись с Ильицким, военный. Он скрылся в дверях телеграфа.
— Это комвойсками — Тонконогий… — Ильицкий понял поворот головы Николая вслед удалявшемуся.
Когда они повернули обратно, Тонконогий уже вышел из телеграфа.
— Так и знал! — они снова встретились — Тонконогий шел с ад'ютантом.
— Ничего не слышно из Владивостока? — Ильицкий подошел.
— Ничего, — сообщение прервано…
— А оборона?
— Вот, как раз то, что сейчас надо организовать. Но со мной штаба нет. Гродековский еще не прибыл.
— Может, я чем могу помочь?
Невероятно глупая обстановка…
— Да! Вы?
Тонконогий думает.
… — Вот и еще товарищ, мы с ним вместе были в армии Лазо, на Забайкальском… Он там командовал участком фронта…
— Николай! — зовет Ильицкий.
Тот подошел.
— Вот, товарищ Тонконогий… — поздоровались… — можете нас использовать.
Буум-м м — доплыло эхо, глухое в солнечном ярком дне, как бы растворилось, заглушенное жарой.
Все повернулись…
— Это Раздольнинский туннель!.. хорошо — задержка чехам…
— На долго? — Николай смотрит на Тонконогого.
— Нет… вот почему и надо здесь организовать оборонительный рубеж — идемте в мой вагон, — там набросаем план обороны… пока стянутся части…
— А во Владивостоке есть какие-нибудь наши войска? — на ходу Ильицкий.
— В том-то и дело, что нет: все были отправлены на Гродековский фронт.
— Легко начали чехи…
— Легко!..
— А кончат?..
Вошли в вагон.
Уржжжжжшшш… — мотор заведен.
Крыло семафора прямо.
Жезл в руках моториста.
— Едем?
— Едем! — дверка захлопывается.
На полотне у стрелки стоят Тонконогий и Ильицкий.
— Живей возвращайся!.. — вдогонку.
Автобус плавно ускоряет ход.
Вот мелькнул семафор… Диска… и увалы пошли, потянулись слева от Китая… А справа — бледные очертания Сучанских хребтов.
На раз'езде замедляет ход…
Кто-то машет фуражкой…
Начальник раз'езда красный флаг выставил…
— В чем дело? — Николай из окна.
На подножку автобуса вскакивает военный в гимнастерке… на поясе наган… лицо потное, глаза мигают — и растерянные.
— Вы, товарищ, куда? — спрашивает.
— А вам что, товарищ?
— Подвезите меня — мне нужно до следующего перегона.
— А вы кто?
— Скажу потом — здесь неудобно…
— Едем! — мотористу.
Автобус ускоряет ход.
— Ну, товарищ?
— Я… в Хабаровск… от фронта — организовать тыл… сформировать отряды.
— Вы?… Кто послал?..
— Я!..
— Вы… Кто?
— Я! Комфронта Гродековского…
— Кто?
— Абрамов…
— Моторист — стойте!..
Жжжжиии… шшшшшшиии…
Дверь автобуса настежь:
— Сейчас же вылезайте.
— To-есть, как?..
— Без разговоров!.. — и челюсти Николая хрустнули… Глаза недобрым огоньком:
— Ну?..
Вылез…
— Место командующего там, на фронте!
— Я… знаю… вы…
— Вы — трус!..
…Колоссальные возможности! — думает: край, который таит в себе неисчерпаемые богатства, бесконечные возможности.
— Нет! — говорит — вслух: этот край должен победить. Вы знаете, что здесь есть?
— Ну? — несколько голосов.
— Как нигде, здесь есть удивительный материал: кованные люди, крепкие, таежные… С метким глазом и твердой рукой… — Они победят — не отдадут край…
— Сейчас?
— Все равно, когда — их будет!.. Посмотрите — вот они!
И он опирается о косяк окна, смотрит. Высокий, здоровый, с крепким затылком и шеей, широкоплечий.
— Ну! — и он поворачивается: золотая оправа очков блеснула — крупный нос, резко очерченные бритые губы, квадратный подбородок, — сила, чуть-чуть ирония чувствуется в этом большом открытом лице, темном от рамы кудрявых черных волос, с широкого лба — назад.
А внизу, под окнами корпуса на лужайке плаца и ниже в лог и на шоссе к вокзалу тянется колонна вооруженных людей.
Это — красногвардейцы с базы. Все здоровые, крепкие, загорелые ребята, есть и старики; все это — грузчики, возчики, крючники…
Словом — база Хабаровская, широкоштанная, живописная. Винтовки они несут, как хорошие дубины.
— Что, товарищ Краснолобов?
— Ничего!.. — они будут драться не плохо. Надо им только твердую руку, да военную голову… И этот человек — сам твердый и уверенный — любит настоящую кованную силу. Недаром он Преддальсовнаркома.
— Вот, задача — вам, военным, сделать из этой разношерстной буйной силы — крепкую, стойкую, дисциплинированную.
— Это значит — сделать Красную Армию!..
— Да-да! А теперь — доклады, товарищи, — Краснощеков[5] отходит от окна, садится к столу и начинается работа.
Заседание уже кончено — начали с рассвета.
Теперь проведение в жизнь решений.
И, как машина, методично, по-американски работает Краснолобов.
— Мобилизационный отдел окончен: его начальник сделал доклад — двадцать тысяч двинуты на фронт, уже в дороге…
— Амурские канонерки довооружены и уже форсируют в Уссури, к Ханке и на Амур к Николаевску, — докладывает только что назначенный молодой матрос — начальник Амурской флотилии.
— Продовольствие? — и Краснолобов подымает очки or блокнота, чуть улыбается: он знает — богат край продовольствием и фуражом.
Цифры быстро столбиками ложатся на блокнот.
Кончено. Точка. Итог солидный — можно быть пока спокойным.
Добавляет только:
— Не стесняйтесь! — где надо — крепче, тверже… вот план… — большая графика цифр и пунктов комиссару продовольствия передана.
«Фронт — это самое главное», — думает он, нажимает кнопку; коротко:
— Товарища Саковича.
Быстро, боком, с бегающими маленькими глазами, сутулый, худой, в очках, с высоким торчащим воротничком — шея в нем, как у гуся, болтается, — входит:
— Я, товарищ Краснолобов.
— Фронт?
— Самое неопределенное…
— Что?
— Будто бы наши немного потесне…
— Не будто бы, товарищ командующий, а точно — что?
Плечи командующего — треугольником — голова недоуменно качнулась.
— На фронт нам с вами надо, вот что, товарищ Сакович… А сейчас — к аппарату идемте!
— Товарищ Мировский, Тонконогий?
Говорит Краснолобов, — как фронт?..
И тягуче идет по ленте:
…тревожно, слабые участки фронта — мало сил… Только что подорван наш броневик. Начальник штаба сам выехал на броневике на выручку… — Шлите скорее организованную силу и командный состав.
Последняя буква на ленте, точка, и:
— Еду сам, — резко телеграфисту…
— Еще? — телеграфист остановился.
— Точка! — Саковичу — идемте в мой вагон…
На ходу:
— Скажите своему ад'ютанту: сейчас же паровоз — на фронт…
Ни зги.
…Свист ветра, да грохот колес.
А по бокам, по насыпи мелькают какие-то тени, что-то кричат, но…
— Ни черта не разберешь!..
Броневик — визгом в ущелье, еще темнее… Рельсы заворачивают влево, а там, из-за поворота — два глаза: фонари…
— Что?…
Паровоз! — столкновение!!.
— Стой!!!..
И с насыпи воплем:
— Стой! — стой! — стой! Тени машут, кричат что-то.
Тормоз рванул.
Как в лихорадке трясет броневик: искры из-под колес — не катится, а скользит по рельсам.
Близко глаза, огромные фонари — вот:
— Трах… — треск…
Миг — и всем ясно.
Крушение: где? Что? Почему?
Но с насыпи уже раздается звонкая команда начальника штаба:
— Команда броневика, сюда, к эшелону… — Один за другим в темноте, кубарем скатываются красногвардейцы с броневика: ничего — благополучно… Только — передняя площадка броневика — вдребезги, в щепы, да бедняге артиллеристу оторвало ногу…
— Несите в задний вагон товарища, — быстро та же команда.
К эшелону:
— А ты что, машинист, — знаешь, что броневик из Евгеньевки вышел… Почему выехали, где жезл?
— Нет его… Заставили…
— Что-о?.. — сообразив:
— Назад, к Мучной!.. — и одним прыжком на паровоз, за ним — команда с броневика.
— …Я… я…
К печке прижат штыками человек. Его лицо не отличишь от изразцов: как мел! Только глаза в огне.
— Давай жезл!.. — один из обезумевших в панике.
— Что, вы с ума сошли? — и браунингом на трусов.
Расступились штыками — трупом валится обессиленный начальник раз'езда.
Потом к этому, с браунингом — штыки:
— А ты кто такой?
— На фронт, там чехи подорвали броневик, — вместо ответа им.
Но паника цепко сдавила их душу — сорвала маски, глаза в безумии:
— Окружены!.. Ты тоже предатель! Едем с нами обратно… В штаб…
— Трусы — один останусь! Ни шагу ко мне — и прямо в гущу наступающих браунинг втиснул.
— Ту-у-у-у…
— Айда, бросай!.. Скорей — эшелон уходит, — как волной схлынули и догонять эшелон.
И — командир за ними…
К фонопору:
— Товарищ Мировский — Никольский батальон бросил фронт, встретьте надлежаще.
— Пулеметами!.. Ты тоже не оставайся один — что сделаешь?
— Остаюсь, все-таки…
— Приказываю…
— Остаюсь!
— Расстреляю!
— Можете!
— Сумасшедший, чорт с тобой… Оставайся…
— Правильно!
Николай один…
Побелевшими губами шепчет, дрожит стрелочник, ему:
— Товарищ, ваш броневик тоже ушел за эшелоном…
… — И эти струсили, значит… Совсем один остался: вот так авангард… Выручил…
Сел к телеграфному аппарату, а возле положил браунинг.
Подумал про себя, а вслух вышло:
— Ловко…
… — А ведь они разорвут его в клочья, заколют… — и проводник в страхе зажмурил глаза и присел на пол в коридоре вагона.
…Нет! — Тише… Все тише бурлит за обшивкой вагона море людское… вот застучали, захлопали железные листы крыши вагона — кто-то поднялся, прошел, стал и…
— Товарищи! — в жуткой тиши — не поверил проводник, приподнялся, чуть выглянул в окно:
— Он, заговорил: ну, значить все в порядке… — подумал и смело прошел по вагону. Заглянул в купэ — пусто… — Разбежались все, оставили его одного… Вот — товарищи… и штаны тут… Ай-ай, без штанов… — струсили — убьют… А еще на фронт едут… А он — крепкий, молодец… И проводник стал слушать.
А Краснощеков все говорил и говорил… Просто, понятно, немного с акцентом, но ясно, и главное, — так просто и вразумительно и нужно. И все больше и сильнее чувствовалось — ну, теперь они его поймут и — послушают:
— Правильно!..
— Дельно говорит!..
Вот уже там, здесь раздается в толпе вооруженных людей с такими возбужденными лицами и злыми и недоверчивыми глазами.
И чувствуют, что правда: и никуда им не уйти от чехов — все равно будут бить, край разорят; драться, как ни прикладывай, все равно придется… хоть сейчас… али — потом…
И ясно всем — сейчас легче побить, потом будет труднее.
И разве он гонит насильно:
— Идите по домам, — слышал, говорит…
— Только, что вы там найдете — чехов, которые по одиночке вас расхлещут, да поперевесят, а здесь, вот сейчас вы — сила… И мы спасем от разорения край и завоюем революцию.
И так кончил.
Все знали теперь, что уж это так, и что надо драться… а раз драться, так серьезно… и — решили тут же, ночью:
— На руки его, качать!.. В вагон… да с ним на фронт…
— На фронт!.. — гудела толпа…
Сами прицепили эшелон к его поезду и айда… С песнями и твердостью.
А Краснощеков спокойно у окна, один — смотрит в ночь, в искры, полосы огня от быстро мчащегося паровоза… а сзади — громыхает эшелон хороших ребят.
— В штабе недочет… думает он и чуть-чуть улыбка, но никто не видит: в купэ темно и один.
Гудит… Стонет протяжно, колышет, качает воздух, забирая за собой хвостом:
— У-х-х-хху… у-хуу… у-хуу…
Тяжелый снаряд через легкие блиндажи окопов в прорыве между железной дорогой и цементной сопкой — левого фланга боевого участка фронта.
Грузчик сорвал шляпу и крестится:
— Господи, пронеси!..
Пролетело.
Голова из блиндажа высунулась, а рукой:
— Вон она, туды ее мать, вон! — и грузчик толстым закорузлым пальцем туда за снарядом в тыл.
А другой, поглубже уткнувшись:
— Разве мы в силах воевать против всех наций?..
— В силах — потому, мы пролетариат!.. — нас везде много, больше всех…
— А что толку: оружия нет, а тут — техника…
…У-у-у-ух… у-ух…
— Вон она, вон она — опять загула…
Глубоко в блиндаже:
— Я, брат, всю германскую воевал — старый солдат, знаю… а ты чего — красногвардеец… ты и пороха-то еще не нюхал, и в штыковой не был…
— Буду — значит… не бойсь, не подгадим…
У у-ух… жжжеееиии…
— Их засыпает… в наступление собирается… вот погоди — к ночи… а то под утро…
Всю ночь косили пулеметы болотную траву у цементных сопок.
Свистала, визжала трава, как под литовкой, а сопки гремели, перекликались.
… — Как у тебя на правом? — по фоническому плотно к уху трубку, лежа на карте.
… — Весело поливают…
— А ребята? — опять с левого фланга… лежит, повернул голову.
Фонарь на полу, светом в лицо — молодое, загорелое, бритая голова.
— Молодцом! — И неунывающий голос Шевченко Гаврилы прерывается командой по флангу…
А потом к нему, на левый:
— Слышишь, я собираюсь сделать вылазку… темно, ни черта не видать, как бы не прошли проволоку чехособаки…
— Хорошо… у меня уже двинут батальон под прикрытием пулеметных сопочек — ушли…
— Держи связь в случае заварухи — может быть, завяжется бой к утру…
— Ну, само собой… Только что-то не нравится мне это утро…
— Что?
— Да видно будет все… — желтые близко… патронов мало, да и ребята…
— Ни черта… хоть бы сам дья…
Уух-жжи-жи…
Начальник фланга на ухо Флегонтову, шопотом:
— Видишь — японцы… цепями… в лощину… на наш участок:
— Вижу… — смотрит в бинокль.
— Иди к батальону в цепь — ближе с ними… предупреди ротных… а я здесь буду, с пулеметами…
В бледном рассвете из под тумана, над высокой болотной травой красные околыши шапок цепочкой рассеялись… колеблются — двигаются перебежками…
Ближе…
Уже развиднело… и солнце.
Полыхнуло траву — зарозовело в росе, заискрилась омытая.
И — как красные маки — японские картузы близко поднялись… и широкой цепью с равнением по рядам — в атаку марш…
…. — Японцы!.. японцы!.. — по редкой цепочке батальона.
Высокая тонкая фигура в папахе, бегом по цепи…
— Ребята — крепко!.. — не пори горячки… не стреляй… дождем, а потом в штыки… — и Флегонтов присел в середину батальона, опершись на винтовку.
Горгочет, двигаясь, японская колонна… Громкая гортанная команда офицеров…
Вот блеснула шашка — сейчас бросятся.
… — Японцы… японцы… — дрожью по рядам батальона.
Мертвая ждущая тишина да солнце!
Вдруг:
— Банзааай!.. — в ста шагах.
Дрогнул батальон, поднялся, и…
Но с пулеметных гнезд вовремя:
— Трррррр… та-та-та… та-та-та… та-та-та-та-та… — зарезали, застрочили и — стоп.
— Батальон, вперед!!. — хриплое…
— Урр-р-аааа!!! — ринулся…
— Все, Николай? — нагибается Ильицкий с броневика.
— Нет, вон еще один! — смотрит в бинокль Тонконогий, комфронта.
— Подождем?
— Конечно!.. — и по вертикальной лесенке, на броневую площадку и к Тонконогому:
— Какого черта, ведь отбили атаку — чисто!.. Ни одного японца — видите?..
— И уходим с фронта!..
— Что за чертовщина?..
Бууух…
— Видите? Сзади стреляют… а?
— Скорей! — кричит Ильицкий подходящему красногвардейцу, — скорей!
Тот бегом…
— Табак дело!..
Подбежал. Не может влезть — устал очень…
— На, руку! — и Николай принял от него винтовку, а другой за шинель…
Влез… тяжело дышит:
— Я ж говорил… разве мы… в силах воевать… против всех наций!..
Ильицкий не выдержал и раскатился: — сзади стреляют, впереди — никого.
…А здесь — «все нации»…
Броневик тихо стал отходить.
Фронт покидали без выстрела.
А в тыл — навели орудия.
Едем — приготовились…
На всякий случай…
— Чехи обошли, вот и отступили…
Длинный, черный капитан Сакович — спец, командующий войсками Приморского сектора, защищается.
Часто он вытягивает свою тонкую, жилистую шею и пальцем за воротник — выправляет его, точно он ему мешает.
Длинный салон-вагон.
Расширенное заседание командного состава фронта и Дальсовнаркома.
… Как быть дальше — японцы выступили…
Всех занимает неотвязная мысль.
— Вот кого нам благодарить! — и Краснолобов Ильницкому газету, через стол, передает: — Меньшевиков!
… — Вот, читай: «Нам не надо Дарданелл»… — и пальцем на заголовок — видишь, как упрашивает подлец Ходоров англичан снять с «Суффолька» дальнобойные орудия… Распинается…
— Упросил, сняли… а позавчера ими и садили по нам. — Николай из угла Ильицкому.
— А потом японцы пошли в наступление, — Сакович ободренно…
— А потом вы бежали… и со страху по своим стреляли… — Николай озлобленно.
— Ну, ну, это кончено! — и Краснолобов громко…
Чувствовалась накаленность атмосферы недоверия, плохой распорядительности командующего.
Краснолобов:
— Теперь нужно думать, как исправить… и все-таки перейти в наступление — обязательно… — разряжает атмосферу конфликта…
Но наступать!..
— Надо организовать партизанские отряды — хорошо вооружить, дорогу взорвать, да с магистрали долой… в сопки.
Никто не верит серьезности слов начальника левого фланга.
… — Паника… думают многие — струсил…
Но Ильицкий и Тонконогий поддерживают Николая. Краснолобов молчит: он хочет бороться фронтом…
— Лазо бы сюда — думает.
А Сакович наклонился к Чумаку на ухо:
— Жена бросила: к белогвардейскому офицеру ушла… Тот на него недоуменно…
А командующий еще:
… — И воротничков нет…
Чумак отвернулся, ничего не сказал… Не мог…
Встал, сплюнул, подошел к товарищу, говорившему о партизанских отрядах, хлопнул его по бритому затылку:
— Верно, брат — партизанить надо!
И вышел из салона.
… — В очередь! В очередь становись!.. — кричат из длинного хвоста.
Жарко, душно на станции… А хвост, извиваясь, бежит из станции на перрон, в станционный садик, там на пути к эшелону.
У столика в углу, потные, грязные сидят двое: Гапон — комиссар финансов Дальсовнаркома и Чумак — начхоз фронта.
— Получай! — и Гапон передает пачку косарей[6] красноармейцам.
А Чумак ему же — чистый паспортный бланк:
— Заполни свое имя и фамилию! Просто…
И движется хвост.
Приморская армия получает деньги и паспорта…
— Довольно, повоевали!.. — разговоры.
— Разве мы можем против всех наций!..
— Верно!
— Ну, ты — «верно». — Гапон через дымчатые очки на него: — уже получал, хочет второй раз…
Шум, гам, ругня…
Не удалось — узнали…
— Дальше! Следующий…
И тянется хвост…
И это — не на одной станции — на многих: на Имане, на Бикине, на Розенгардовке…
Такие же хвосты.
Решили — приморскую красноармейскую часть армии мобилизованных распустить…
Распускают — рассчитывают:
— Даешь косари!..
В хвосте:
— А мы — в сопки! — и рабочий Временных Мастерских с Первой речки прикручивает покрепче ремешки сумки: — верно, товарищ Тонконогий!..
С ним уходит отряд, далеко — в тыл, к неприятелю…
Бодрые веселые ребята, все — красногвардейцы, все — рабочие.
Николай и Ильицкий прощаются с Тонконогим:
— Во Владивосток?
— Во Владивосток!
— Увидимся!
Без края в ширь, серым стальным зеркалом лег у Хабаровского крутика полноводный таежный Амур. Такой же неверный, изменчивый, как гуран[7], сахалинец со своим метким карабином в тайге, на шурфах, как обманчивое близкое марево синего Сихота-Алиньского хребта.
То безмолвный, беззвучный он катится в песчаных плесах хлебородной амурской житницы; то гремит, кричит и клекочет, прорываясь в Хинганских ущельях…
Вот по этому простору, от города Хабаровска, через трехверстную ширь переброшено чудо…
Амурский девятнадцатипролетный мост.
— Мост! — Ильицкий в купэ Краснолобову.
Гром — точно в туннель эшелон.
Переплеты, радиусы, широкие угольники длинными линейками быстро вбегающие в воздушную высь. Там — крепко схваченные верхней дугой пролета… Вертикальные угольники-столбы перемычек.
Легкость переплетов — кружево, тенями полос в окна пульмановского вагона.
Краснолобов к окну.
Тайшин, Максим и Гапон — в купэ считают оставшиеся от хвостов косари.
А внизу, под вагонами — хрустят и трещат шпалы — мягко поют рельсы. А ниже — бездна десятисаженная.
Серое полотно Амура.
Шумит, бурлит, окатывая быки, пенясь вокруг — урчит недовольный волнами…
Широкий полноводный Амур.
Последним за Амур уходит Дальсовнарком и штаб.
За ними — прикрывая отход — броневик с подрывниками.
… — Глупость! Дурной, говорю, глупость… — широкий длинный начальник подрывной команды Лунев подбоченясь на броневике:
— Вот уедем, не взорвем — а они за нами… Шапкой нас накроют… И до Зеи не успеем доехать…
— Нельзя, он прав…
— А война? А мы… — армия…
— Какая там армия!..
— А крестьяне просили, слышал? — Наш питомник, говорят… ведь этакую махину исправить — года надо… Замучает край — хлеб подорожает в Приморье — а они только амурским и живут…
— Из Китая привезут… — и Лунев плюет в пролет моста, смотрит вниз…
— Тебе что — заложил под башмак[8], отмерил пятнадцать сажен шнура да и чирк спичку, — и скинул пролет — нет его…
— Да, брат — зато преграда…
Эшелон заворачивает с моста.
Насыпь вниз, в закругление…
Мост в перспективе, чуть сбоку: белым бесконечным кружевом воздушные дуги ферм над гладью вод, на лазури горизонта…
— Красавец… — смотрит Ильицкий.
«… Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов…»
… — Играйте, играйте, мадьярские собаки! — и стэком по воздуху.
И вот, когда музыка грянула припев, — душу раздирающим воплем подхватил женский голос:
«Это будет последний
И решительный бой.
С Интер…»
— A-а, заткните ей глотку, мать вашу… — и он рванулся к девушке, стоящей над обрывом.
Разодрано платье — грудь открыта, черная коса бьется по ветру, огромные костры глаз, квадрат корейского лица — смуглого загорелого, открытый, окровавленный рот — криком: —Стреляйте, палачи! — и опять:
«Это будет последний»
Хряст зубов и в раскрытый рот — браунинг:
— Б… комиссарская… подскакивает к ней сам атаман Калмыков: нажим гашетки — глухой разрыв и девушка валится под обрыв — в Амур…
— Играйте… — к музыкантам с окровавленным браунингом.
Молчат…
… — Играйте!!.. мать… вашу… — играйте… и хохот:
— Ну!..
Мадьярская команда музыкантов спокойна: они выстраиваются на обрыве, как раз против памятника Муравьеву-Амурскому.
Обнажают головы и — гром интернационала над обрывом, над простором Амура вызовом бросается атаману пленной командой.
— Пулемет! — ревет мальчишка-атаман.
— Есть!
Взмах стэком и ссск — хлест удара по желтому лампасу, по голенищу.
Тар-р-р… та та та тар-р-р — пулемет режет.
Интернационал замирает.
Один за другим валятся с обрыва мадьяры.
Все.
Обрыв чист. Только несколько музыкальных инструментов смятые, простреленные, в крови — на обрыве.
— Марш! — команда карательному отряду, и Калмыков на коня.
Желтые рейтузы, желтые лампасы, желтый околыш фуражки — желтый атаман.
— Ма-а-рш!
— Сми-ир-на-а!..
— Равнение на-а середину!
— Гаспада офицеры…
На скоку с рапортом командир дикой дивизии Скворцов к Калмыкову.
К желтизне атамана прибавилась еще одна: желтая бархатная попона лошади с императорскими гербами — тонкого английского рыжего мерина.
Кавалерийское карре замерло — только лошади стригут ушами да постукивают копытами, переминаясь.
Рапорт принят.
— Здорово, приморцы!
— Гав-гав-гав-гав — рявкает карре.
Публика, прижатая к собору, шарахается…
— Ах!.. какой он душка… — и несколько лорнетов из белой группки стоящей у карре.
… — И как легко сидит — еще и еще:
… — ах!..
Танцуя, идет рыжий мерин по рядам карре: атаман здоровается — он сегодня победитель — после ухода большевиков из Хабаровска первый вместе с японцами вошел в город.
Атаман гарцует, приближаясь к белой группе дам.
Воздушные поцелуи, белые платочки, лорнеты, зонтики, веера — все приведено в движение, — в порыв приветствия:
— Ах, ах, ах!
Рыжый мерин — шарах…
Едва усидел атаман — больно впивается в бока лошади и на дыбах к белой кучке:
— Вам что здесь надо? мать вашу… Разогнать!..
Бомонд Хабаровска — ошеломлен, шокирован — шарахается к толпе:
— Ай!., ой!., ах!., их!., ох!..
Ад'ютант атамана сконфужен.
Но атаман — хоть бы что…
Приказ:
— По церемониальному маршу!..
…и заливается высокий тенор командующего парадом:
…По це-ре-мо-ни-аль-но-му!!.
Калмыков стягивает мерина, собираясь пропустить колонну. Оборачивается.
Из толпы — рука: браунинг — в упор: тах!..
Одновременно: — марш!
Колонны двинулись и спутались.
А ночью рыдала тюрьма.
Калмыков со своими опричниками и одним другом — японским офицером, обходил камеры хабаровского Централа.
Каждого третьего застреливал он сам, а пятого — штаб, по очереди.
В эту ночь было убито 513 пленных красногвардейцев — рабочих и крестьян Приморья.
Так мстил за выстрел испуганный, остервеневший атаман.
А через неделю застонала вся область: атаман Калмыков мстил крестьянам Приморья за поддержку большевиков.