Желтый Мрак

-

I.

Дивизионная партийная школа (восемь рядов по шесть) шла на своем обычном месте, сейчас же за штабом, во главе политотдела.

Далеко впереди, там, где серая лента дороги, голубая ширь неба и золото июльских полей сливались в одно, маячили очертания города.

Кто-то привстал в стременах, приложил руку к глазам и сказал:

— Александрия!

Бойцы заволновались, занервничали и, пустив лошадей на свободно брошенных поводьях, занялись своим внешним видом.

Застегивали вороты гимнастерок, подтягивали ремни, отряхивали от пыли буденовки и красные фуражки. Некоторые пофрантоватее доставали откуда-то обломленные, беззубые гребни и взбивали ими свои непокорные, ухарски вьющиеся кудри.

Подшучивали друг над другом, рвали из рук в руки единственный на всю школу осколок мутного зеркала и беззлобно, весело потешались сами над собой.

И было им тепло под теплым июльским солнцем, и было им радостно в просторах радостных полей, потому что все сорок восемь были дружной семьей, спаянной единой целью и одним стремлением.

Как и во всей большой группе людей, так и тут были группы, сблизившиеся теснее, другие были друзья, никогда не разлучавшиеся друг с другом. Особенно крепко тянулись друг к другу двое.

Одного звали Тарас Остапенко, и был он синеглазый, черноволосый, влюбленный в степи своей родины, украинец. Другого звали Степан Демин, и в его глазах лежала глубокая ночь сибирской тайги, и никто не знал, как попал он на юг.

Почему они сошлись друг с другом, не могли бы об'яснить и они сами. С первого же дня прибытия в школу потянуло их друг к другу, и в отдых ли, и в часы ли учебы были они рядом неразлучные и странно непохожие.

Было у них одно общее, и это общее проглядывало сквозь глубину их таких различных глаз.

В светлой голубизне одних и в карем мраке других одинаково лежало что-то, от чего с невольным уважением смотрели на них остальные. Видно было, что оба они прошли через большие пути человеческих страданий и заглянули в пропасть страшного.

Ни тот, ни другой никогда не рассказывали о себе — даже друг другу не поверяли они пережитого. Остапенко знал о Демине так же мало, как Демин о нем.

Иногда в часы отдыха, когда собирались ребята в круг и в долгих разговорах коротали теплые летние вечера, казалось, что ни тот, так другой, увлеченный общей беседой, откроет пути жизни своей и страшными былями поделится с товарищами по учебе. Но никогда не было так. Едва только смолкали все и переводили глаза на двух неразлучных, как в шутку называли их — и едва только чувствовали они, что ждут от них рассказа, так сейчас же или Остапенко, или Демин поднимался, встряхивал головой и бросал:

— А, ну, песню, ребята.

И лилась песня то тихая, как травы под легким ветром, то буйная, как листва деревьев в бурные дни.

А рассказов от них никто никогда не слыхал, и в то время, как жизнь каждого из остальных, как на ладони, была перед всеми, о жизни Остапенко и Демина никто ничего не знал, и сами они друг о друге не знали.

II.

Три дня уже стояла дивизия в городе. Для партийной школы отвели пригородный район, и заняла она целую улицу, став свободно, — по одному в хате — не больше. Первые дни выдались дождливые, серые и прошли бестолково в поисках помещения под занятия, в приведении его в порядок, в приспособлении к новым людям, новым местам.

На четвертый день солнце глянуло с утра и за несколько часов высушило всю грязь на дорогах. Старшина школы решил, что не дурно было бы выехать на строевые — начальник школы согласился с ним.

Они вдвоем отправились на разведку и около моста, соединявший город с пригородом, лежавшим за рекой, нашли большое квадратное поле, достаточно просторное для целой дивизии и удобное для всяких учений.

На учение выехали в двенадцать часов и до часу крутились, меняя строй, к великому удовольствию жителей, собравшихся поглазеть на живописную картину.

В час раздалось ленивое «слезай» и, пустив коней на хорошую густую траву, бойцы, по всегдашней привычке, развалились на земле в тесный, быстро отметившийся облаком махорочного дыма круг.

Случилось так, что конь одного из бойцов, обрадовавшись зеленой траве и горячим лучам солнца, вздумал устроить небольшую прогулку, боец, сочно выругавшись, побежал за ним.

Вернулся он верхом, раскрасневшийся от жары, обливающийся потом, и сообщил, что нашел могилу Остапенко.

Тарас побледнел, закусил губу и спросил где?

Боец показал в сторону моста и все решили отправиться взглянуть в чем дело.

Кто верхом, кто ведя коня на поводу, кто просто идя рядом с послушной, как щенок, лошадью, бойцы по диагонали перешли зеленый квадрат и увидели в вершине угла, образованного поворотом реки, небольшой холм, на котором стоял простой белый камень, увенчанный сделанной из фанеры пятиконечной звездой.

Все сорок восемь сгрудились вокруг памятника, и старшина громко прочитал выбитую на камне надпись:

— А и в самом деле, Остапенко! Могила-то словно твоя!

Староста усмехнулся, но смех погас на его лице, когда он увидел застывшие глаза и сдвинутые брови Остапенко.

— Да что, Остапенко? — спросил он — нешто?..

Остапенко, не говоря ни слова, подошел к памятнику, вынул из кармана перочинный ножик, раскрыл его и, став на колени, принялся зацарапывать свое имя. Никто не пробовал удержать его, и все, сгрудившись вокруг, ждали, когда он кончит. И только, когда встал он, отряхая приставшую к коленам землю, кто-то поинтересовался:

— Зачем это ты?

— Потому что ошибка — жив я!

— Да может это не ты. Мало ли Тарасов Остапенок?

— Нет, я — сказал Остапенко. — Это моя могила.

III.

Тогда сели все бойцы вкруг, и сел Остапенко, прислонившись к памятнику спиной.

И сказал староста:

— Ну послушаем мы.

И сказал Остапенко:

— Слушайте.

И то, что написано дальше, — это рассказал Остапенко Тараса над его собственной могилой.

«Простите, бойцы — сказал Тарас, — простите, бойцы, что никогда не открывался я перед вами. А между прочим знаю я, что по товариществу будто и нехорошо так. Но знаете вы, бойцы, на что уж ближе Демина никого мне не было, а все-таки и его знаний обо мне никаких нет. Сколько часто мы с ним в одной хате стояли и сколько ночей, когда сон от глаз бежал, разговоры у нас были разные, а только об этом ничего. А оттого это, бойцы, что не все расскажешь и не все просто на слова идет. А такое есть, что надобно случай совсем особый, в роде как сегодня. И сегодня я расскажу вам, бойцы, все.

«Правда, бойцы, что это моя могила, только неправда, что я в ней лежу. Сами вы видите, что сижу я между вами и никак не могу лежать в могиле. А было все это, бойцы, вот как.

«В то время армия наша, славного товарища Буденного, билась на фронте против панов проклятых, а в тылу нашей армии ходили бандиты всякие и творили, что им хотелось, по селам украинским. А я в то время кузнецом был в этом самом городе, и где была моя кузня, там сейчас одно место гладкое и даже углей от бревен сгоревших не осталось. Ветер развеял остатки кузни моей.

«В пригороде, где стояла моя кузня, жила беднота одна бесштанная и перекатная, как говорится, голь. И как пришла власть советская, так никто не захотел на себя должности взять, потому, говорили, что быть советской власти недолго. И как никто не хотел, то сказал я, что согласен, и сказал потому, что советскую власть своей почитал и пользу от нее для всей бедноты чувствовал. И был я в ревкоме от нашего пригорода и хотя партийным не был, но считали меня все равно, как коммуниста.

«И вот случилось так, что недалеко от города нашего, от того самого города, в котором мы с вами сейчас расположены, появилась банда эта, пошла прямо к городу, и не было для города возможности помешать ей.»

«И попрятали мы, бойцы, все дела наши, кто был партийным позашивал билеты в платья и разошлись по домам своим. И было то вечером, и помню я, что дождь шел.

«О сне, конечно, и думаться не могло, и спать ложился я только для виду, чтобы меньше на меня подозрений иметь могли. Только как знал меня не только весь пригород, но, пожалуй, и город весь, то надежды у меня совсем не было. И точно. Ночью, в двенадцатом часу, постучали в дверь моей кузни.

«Каждому из вас, бойцу, известно, как бывает в таких делах. Били меня сильно и даже имени моего никто не спрашивал. А, избив, выгнали за порог и сказали: — иди! Шел я и ждал, что сзади покончат жизнь мою из обреза, а итти было трудно и опять же дорог у нас, сами знаете, хороших нет, а тут по причине дождя на сапогах в роде как грязь одна.

«Однако жизни решиться мне не пришлось в этот раз, а было видно у них другое предназначено. И по дороге от моей кузни стрелять в меня не стреляли, а только били и мучали, не зная жалости.

«Провели меня так до того места, где, как вы сами знаете, теперь наш штаб стоит, а в то время ихний бандитский располагался. И там втолкнули меня в комнату, в которой, кроме меня, еще четыре человека были. Троих из них знал я, как были они моими земляками, и можете вы имена их и сейчас на этом камне прочесть, а четвертого не знал. И никто не знал. Кто он был, нам не ведомо, но говорили, что его привели бандиты с собой издалека и был он избит так, что никакого лица у него, можно сказать, и не было.

«И вот, бойцы, сидели мы все так и ждали, когда поведут нас и растрелят, потому — знали мы, что расстрелять нас обязательно, и чего другого мы ждать могли?

«И верно. Через часа два, не более, пришел в комнату человек пьяный и с лицом озорным и совсем ясным, что бандитское, и спросил:

— Кто из вас беспартийный — отойдите влево!

«Что за других, не знаю и сказать не могу, но за себя знаю, что был я беспартийным. Но все ж таки никуда я не подался и с места не двинулся. Тогда сказал вошедший к тому четвертому, которого мы не знали:

— А тебе батько передать приказал, что ежели ты придешь к нему и повинишься в вине своей, то он простит тебя, потому, как ты хоть и коммунист, но брат его родной и одной матери.

«И человек избитый, у которого никакого лица не было, ответил, как я помню:

— Уйдите от меня, и ко мне с такими разговорами приходить кончите. Нет у меня брата, потому что не может быть братом моим бандит.

«Тогда пришедший человек сказал нам одеться и вывели нас, и за нами пошло пять с винтовками наготове.

«Знали мы куда ведут нас, и шли мы не весело, и когда запинались мы, то подгоняли нас сзади прикладами, а бывало и так, что штык рвал одежду нашу. И когда шли мы, то незнакомый шел рядом со мной, и словно про себя, говорил:

— Ночь темная и идет дождь. В такое время верный прицел взять трудно и опять-таки обрезы у них. Бежать нам нельзя, но попытаться спастись можно. Только робеть не годится. Когда приведут нас на место смерти, то стоять надо спокойно и когда команду подадут, то один за другого забежать. Либо обоим пощады от смерти не выйдет, либо только один пропадет.

«Я ровно бы и не слушал его разговора, но как повторял он это по нескольку раз, то подумалось мне, что человек с ума сошел.

«Долго ли коротко ли — только привели нас к этому самому месту и велели все с себя скинуть. И пока раздевались мы, говорил кто-то тому четвертому:

— Губишь ты себя — говорили ему — Брат твой тебя миловать хочет. Слово дает. А сам знаешь, что слову его верить можно. Повинуйся в вине своей.

«И незнакомый нам человек отвечал:

— Будет. Делайте, что вам велено. А брату моему передайте вот что: Семь лет не видел я его и не думал, что так встречу. Пусть вспомнит он как крестьянствовал в Сибири и как честно жизнь свою вел. И пусть подумает — зачем он на чужой, украинской земле кровь льет и почему против нашей власти поход держит. Непонятно мне это и противно. Больше слов моих нет.

«И тогда сказали нам — становитесь, и подняли обрезы на ровень грудей наших. Помню я, как затворы щелкнули, и помню, как метнулась передо мной тень человека, загородившего меня телом своим. И помню я грохот и больше ничего вспомнить не могу.

«Зарывали тогда сами знаете — кое-как. Земли слой невеликий сверху насыпали. Бывало так, что и руки и ноги торчат. И очнулся я, чувствуя, что во рту у меня и в ушах и на глазах земли навалено, а когда пошевельнулся то почувствовал, что рядом со мной и на мне еще кто-то лежит и уже холодный совсем.

«Слов моих не хватит, бойцы, чтобы рассказать вам, как я себя перенес в ту минуту. Сил у меня мало было, но собрал я довольно, чтобы из-под тела вырваться и, разворошив землю, вылезть наружу и взглянуть на звезды частые и небо, с которого тучи сошли.

«Вздохнул я глубоко, словно всю волю выпить хотел до дна. Себя пощупал и вижу, цел я, только на голове рана и та пустяк. Кожа сверху сорвана. Еще вздохнул я и, собрав силы свои, пошел.

«И пошел я, бойцы, вот к этому мосту, что видите вы перед глазами своими, и вот тут случилось такое.

«Должно, помутилось у меня тогда от страха, потому иначе, как привиделось бы? Послышалось мне, что кто-то кличет, и обернулся я и увидел…

«Ну вот, бойцы, умереть мне на этом месте, а только увидел я над нашей могилой голого человека и казался он большим и страшным и слышал я, как кричал этот человек мне вслед:

— Постой! Постой!

«И ничего страшнее этого для меня не было. И бежал я, как не знаю, когда бежать придется, и уже за версту от города упал на землю и бился от страху, и ел землю, и плакал.

«И сколько прошло времени, бойцы, и знаю я теперь, что все это от расстроенных чувств моих было, и что никогда покойники из могил не встают, а все таки жутко мне и сейчас, и по сейчас морозом по коже бежит, как вспомню про это.

«И вот почему я надпись своего имени с могилы снял».

Остапенко замолчал и бойцы молчали, сидя вокруг, и никто не хотел ни говорить, ни спрашивать.

Только Демин встал, посмотрел на Остапенко и на памятник посмотрел. И сказал:

— Надо, Тарас, и еще одну надпись с камня сцарапать. Ту надпись, где сказано про одного неизвестного, Тарас. Потому что не пригрезился тебе человек на могиле в ту ночь, Тарас, и потому что был этот человек я.