Жена солдата

Глава 12

Мама умерла, когда мне было три. Помню, как нас с Ирис, мой старшей сестрой, отвели к ней в комнату, чтобы попрощаться. Там пахло как-то неправильно. В спальне мамы всегда пахло розовой водой, но в тот момент там стоял тяжелый, удушающий запах дезинфицирующих средств.

Да и сама мама выглядела как-то необычно, размыто, словно ее лицо было вылеплено из воска и начало таять. Я была немного напугана ее видом. Мне хотелось уйти из комнаты, оказаться где-нибудь в другом месте, а не здесь. Она слишком крепко держала меня за руку и плакала. И мне это не нравилось.

Я мало что помню из тех недель и месяцев, что были потом, за исключением того, что на похоронах на мне было жесткое черное платье из материала, от которого все зудело, а люди постоянно ругали меня за то, что я чесалась.

После смерти мамы я некоторое время молчала, просто отказывалась разговаривать. Так мне сказали. Я не многое помню из того времени. Кроме музыкальной шкатулки, которую мне отдали, и которую я заставляла играть часами напролет, поскольку музыка пахла воспоминаниями о маме.

В голове возникают картинки дома, в котором мы жили на Эвингтон-роуд, 11, рядом со станцией «Клапхэм Коммон». Это был высокий, безликий дом, который никогда не спал, который кряхтел и скрипел ночи напролет. А еще там был укрытый от посторонних взглядов сад, с нависшими над ним деревьями и нападавшей за много лет листвой. И тетушки, которые заботились о нас: тетя Мод и тетя Эгги. Они были добры, но не могли заменить мне маму. Очень часто, расчесывая волосы, они делали мне больно. Я навсегда запомнила, как они слишком сильно дергали запутавшиеся пряди, а не осторожно распутывали узелки, как делала мама.

Я была нервозным, испуганным ребенком. Боялась многих вещей: грозы, края железнодорожной платформы; пауков, даже самых маленьких, пробегающих по террасе в задней части дома. Боялась их давить, поскольку тогда оставался мазок, словно кровавое пятно. Но больше всего я боялась темноты.

Я всегда боялась темноты. Однажды мы играли с Ирис в школу. Я была чуть старше, чем Милли сейчас, мне было пять. Ирис была учительницей.

Она была строгой и суровой и решила, что я плохо себя вела, поэтому заперла меня в угольном сарае. Сарай был бетонным, без окон, с плотно прилегающей дверью, чтобы сохранить уголь сухим, даже лучик света не проникал из-под двери. Я помню темноту, внезапную и абсолютную, страх, поднявшийся во мне, как приступ тошноты, быстрый панический бег моего сердца. Было очень темно, и сначала я решила, что закрыла глаза, что каким-то образом они склеились, но потом я поднесла руку к лицу и обнаружила, что они открыты: ощутила трепет кончиков ресниц.

В тот раз я узнала, что темнота бывает разной. Что есть обычная темнота, похожая на ночь за городом, когда даже в безлунную ночь, присмотревшись, можно разглядеть проступающие темные очертания вещей. А есть темнота другая, настолько полная, что ее невозможно даже представить себе.

Темнота, которая заслоняет все ваши воспоминания или надежды. Темнота, которая учит тому, что все, что приносит вам утешение, - ненастоящее.

Не думаю, что пробыла там долго. Тетя Эгги поняла, что случилось, отругала Ирис, пришла и открыла дверь. Но я совсем не запомнила тот момент, когда меня снова выпустили на белый свет. Я запомнила темноту.

Насколько потеря матери повлияла на мою дальнейшую жизнь? Теперь я вижу, что очень сильно, хотя мне потребовались годы, чтобы это понять.

Сейчас мне даже интересно, не по этой ли причине я вышла замуж за первого же мужчину, с которым ходила на свидание, имеет ли эта потеря какое-то отношение к моему решению. Желание устроенности, стремление к безопасности, мечта о том, чтобы все оставалось по-прежнему. Меня слишком пугали перемены и неизвестность.

Мне было девятнадцать, когда я встретила Юджина, и я все еще жила в доме на Эвингтон-роуд. Я работала секретарем в страховой компании в Клапхэме. Мы с Юджином познакомились на благотворительном собрании в церкви. Он был банковским служащим и снимал квартиру в Стритаме, где всегда пахло брокколи.

Он с восторгом переехал в Лондон и надеялся получить от него нечто, что тот каким-то образом не сумел ему дать. Когда мы встретились, он уже жаждал вернуться на Гернси. Его окружал едва заметный нафталиновый запах разочарования, хотя поначалу я этого не замечала.

Юджин был привлекательным мужчиной с ясными глазами, симметричными чертами, приглаженными волосами и чисто выбритым лицом, благодаря чему он выглядел намного моложе своих лет. Наши дочери унаследовали его, это открытое, искреннее выражение лица.

И он всегда был очень хорошо одет: его деловые костюмы были так отглажены, что о стрелки можно было порезаться, а ботинки были начищены до зеркального блеска. «Он так очарователен, - говорили все. - Выглядит совсем как Джек Пикфорд. Ну, разве это не прекрасная партия для тебя?»

Было что-то обнадеживающее в том, как легко и умело он ухаживал за мной: желтые розы, коробочки с мармеладом «New Berry Fruits». Создавалось чувство, что я могу на него положиться, что он возьмет все в свои руки и сам все решит. Что он во мне нашел? Не понимаю.

Не знаю, сейчас уже не могу представить, хотя он всегда очень лестно отзывался о моей внешности и нарядах. Он знает, как польстить женщине. Может, мое звучащее совсем по-французски имя каким-то образом обнадежило его, навело на мысль, что я подойду для жизни на его острове.

Возможно, это звучит странно, но люди часто позволяют подобным вещам управлять собой, принимают важные решения на основании легкого манящего жеста. Я такое встречала. Какой бы ни была причина, он с нетерпением ждал, когда же сможет подхватить меня и привезти на Гернси.

Но все оказалось не так, как я себе представляла, начиная с нашей первой ночи. Я не почувствовала того, что, как я знала, должна была почувствовать. Я думала, что это, должно быть, моя вина, что со мной что-то не так, чего-то не хватало во мне.

Или, если говорить точнее, мне чего-то не хватало. Потому что я знала, что способна чувствовать подобные вещи, просто не в постели с Юджином. Бывало, что я видела, как мужчина - незнакомый - ослабляет галстук, расстегивает манжеты, заворачивает рукава рубашки, и что-то сжималось у меня в животе, меня охватывал трепет.

Иногда мне снился сон, в котором позади меня стоит мужчина и расчесывает мои волосы, а я откидываюсь назад и чувствую тепло, когда он прижимается к моей спине, и тогда я просыпалась, охваченная желанием.

Может быть, Юджин ощущал нечто похожее: что чего-то не хватало. Потому что мы очень редко занимались любовью, а с тех пор, как я забеременела Милли, и вовсе ни разу.

Мы никогда не говорили об этом - да и как о таком заговорить? Постепенно, предательски, с легкой дрожью в сердце, я начала узнавать слухи. Юджину нравился любительский театр, и он присоединился к кружку, который репетировал в Сент-Питер-Порт.е

У него был приятный, выразительный голос, и ему нравилось играть роли. Там была женщина, Моника Чарлз, которая иногда играла с ним в паре. Рыжие волосы, обширный бюст, острые накрашенные ногти и роскошный бархатный аромат «Shalimar», которым она всегда пользовалась.

Она довольно громко разговаривала и принадлежала к тому типу женщин, которые словно забирают весь кислород в помещении. В ее присутствии я всегда чувствовала себя маленькой и невзрачной.

Однажды Гвен осторожно спросила, слегка хмурясь от неловкости и не глядя на меня: «Тебя не беспокоит, что Юджин так приветлив с Моникой Чарлз?» У меня екнуло сердце. «Нет, а должно?» «Я просто спросила», - ответила она. «Он любит театр, страстно влюблен в него, - сказала я, осторожно подбирая слова и складывая их между нами, как маленькие камушки. - Хорошо, что у него есть занятие, которым он так наслаждается». «Ты очень сильная. Я тобой восхищаюсь», - сказала Гвен и сменила тему. Я не стала думать над тем, что она сказала, и старалась больше не возвращаться к тому разговору, как будто ее слова были чем-то острым, что могло меня ранить.

Однажды вечером я повела девочек к нему в гримерку. Он вместе с Моникой Чарлз играл в «Частных жизнях». Милли было два года, пьеса ее утомила, и я несла ее на руках, теплую и тяжелую. Я постучала, он не ответил, и я толкнула дверь.

Меня коснулся запах «Shalimar», загадочно-бархатный, коварный. Юджин был там с Моникой Чарлз. Она стояла, подняв одну ногу на стул, ее юбка была собрана вокруг бедер, а он медленно стягивал с нее чулок.

В его ласкающих прикосновениях сквозила чувственность, совершенно мне не знакомая. Они подняли головы, заметили меня и отпрянули друг от друга. В его глазах отразилось потрясение, а затем я увидела, как в них начали выстраиваться оправдания. Я не осталась, чтобы их выслушать.

Бланш стояла у меня за спиной, Милли клевала носом. «Его здесь нет, - сказала я. - Должно быть, мы его прозевали». Я быстро увела девочек. Не думаю, что они что-нибудь разглядели.

Мы никогда это не обсуждали, просто продолжали жить, как раньше. Но с этого времени что-то во мне закрылось окончательно, как дверь гримерки, которую я захлопнула за собой. Что-то закончилось для меня.

Иногда я задумывалась об этом: о том, чего так не хватало моему браку; о той части меня, которую, мне казалось, я никогда не смогу выразить, но которая может быть так внезапно, почти случайно потревожена какой-то мимолетной грезой или брошенным на незнакомца взглядом, или незнакомцем, взглянувшим на меня.

Помню один момент, что случился со мной давно, когда я была уже знакома с Юджином, но все еще жила в Лондоне. Я шла по набережной Темзы, мне встретился мужчина, который обернулся, чтобы посмотреть на меня. Это было незадолго до свадьбы - я шла на встречу с Ирис в Лионский угловой дом, что стоял на Тоттенхем-корт-роуд.

Она должна была стать свидетельницей на моей свадьбе, и я хотела показать ей образцы ткани для ее платья. На мне был изящный темно-синий костюм, замшевые, с ремешками, туфли на высоком каблуке, лучшие шелковые чулки с идеально ровными стрелками и розовая войлочная шляпка с плотной репсовой лентой.

Я немного запаздывала на встречу. Вероятно, опять витала в облаках, прокручивая в уме очередное стихотворение, и, должно быть, мое лицо раскраснелось на осеннем ветру.

Мужчина был старше меня. Высокий, с несколько усталым, но живым лицом. У него был серьезный взгляд, никакой улыбки. Такой взгляд, который чего-то требовал от меня, взгляд, выходящий за грань одобрения или заискивания.

Его взгляд был таким настоящим, как касание руки. Я почувствовала, как по мне прошла жаркая волна, яркая нить непередаваемого ощущения прокатилась вниз по телу. Все вокруг танцевало: падающие коричневые листья, бушующая река.

Я до сих пор порой вспоминаю эту минуту. Если бы он позвал меня с собой, я бы пошла.

Глава 13

Четверг. Поднимаюсь на холм, чтобы повидаться с Энжи. Я надела одно из двух своих лучших платьев. Повседневное платье, которое я обычно ношу, не подходит для выхода. Второе было на мне в день бомбардировки. Я замачивала его снова и снова, но так и не смогла вывести пятна крови.

Этим утром в Ле Винерс нет никаких признаков присутствия немцев. Должно быть, они уже отправились на работу. Хотя я и не представляю, чем они могут заниматься. Не так уж это и сложно - держать под контролем наш остров. Погода немного поднимает мне настроение. Сегодня яркий, свежий денек, дует легкий летний ветер с запахом соли, земли и цветов.

По краям дороги пышно цветут наперстянка и фиолетовый окопник; протекающий рядом с дорогой ручей тоже зарос зеленью: олений язык, листочки кресс-салата, камнеломка. Поток воды, бегущий через папоротники, вертится на свету, как живое существо. Всего на мгновение я могу представить, что все как всегда и нет никакой оккупации.

Несу Энжи пирог и немного ежевичного желе из прошлогоднего урожая. Хотя я и задумываюсь, а не несу ли я эти гостинцы скорее для себя, нежели для нее. Я чувствую себя беспомощной; я должна что-то сделать для нее. И она благодарна.

- Ох, Вивьен, ты такая заботливая... И выглядишь ты сегодня прелестно. В этом платье ты просто загляденье, - говорит она.

- О, спасибо, Энжи.

Разглаживаю юбку. Она прелестна, Энжи права: на хлопке изображены цветы - желтые, кремовые, множество разных цветов. Есть там и синие незабудки. Разноцветие дикого луга. Я не говорю Энжи, почему так одета.

Она готовит для нас чай в большом коричневом керамическом чайнике. Снаружи, за открытой дверью суетятся и стучат коготками куры.

- Много их? - спрашивает она.

Понимаю, что она имеет в виду немцев.

- Они реквизировали дом Конни, что стоит по соседству с моим. Там их живет четверо, - рассказываю ей я.

Энжи фыркает.

- Реквизировали? Да они используют всякие красивые словечки, чтобы водить нас за нос, - говорит она. - Украли, вот как правильно... Они совсем рядом, да, Вивьен? Вы постоянно будете на виду друг у друга. Мне вообще это не нравится.

- Ну, по крайней мере, они не забрали наш дом.

Сегодня у Энжи день стирки. В кухне стоит запах хозяйственного мыла и влажного белья. Она почти закончила: пропускает одежду через валики, прежде чем развесить ее. Вижу, что она постирала что-то из одежды Фрэнка.

- Не возражаешь, Вивьен, если я закончу? - спрашивает она.

- Нет, конечно, нет.

Она видит, что я заметила рубашки.

- Решила постирать его одежду, - говорит она. - Она не сильно поношена. Отдам ее Джеку, моему брату. Он всегда благодарен за вещи. Им с Мейбл немного трудновато прокормить всех своих детей.

Потягиваю чай и наблюдаю, как она прокручивает тяжелую ручку каландра. Вода стекает в лоток, капли стучат в ритм движений Энжи.

- Так, Энжи, ты... - Слова застревают у меня во рту. - Я имею в виду, как дела?

Она смотрит на меня печальным, но пристальным взглядом.

- Если честно, Вивьен, не так уж и хорошо, - весьма прозаично отвечает она. - Но я знаю, что не должна жаловаться. Очень многие кого-то да потеряли.

- Но от этого не легче, - говорю я.

Некоторое время мы молчим. Снаружи доносится клекот кур и свист дрозда, сидящего на старом дереве, растущем возле двери.

То, как она выглядит, не дает мне покоя. Ее лицо измучено, словно уже прошли годы с того момента, как погиб Фрэнк. Словно за все эти годы река времени омыла ее и уносит прочь.

- Скажи мне, если я чем-то могу тебе помочь, - почти беспомощно говорю я. - Все, что угодно. Я могу принести тебе немного еды или что-то еще...

Она поднимает на меня взгляд. Проводит рукой по волосам, которые представляют из себя сплошной темный хаос. Она не стала их закручивать на бигуди.

- У тебя доброе сердце, Вивьен. И, поскольку ты предложила сама, ну, есть кое-что, - говорит она. Энжи заливается краской, смущается, и мне интересно почему. - Мне нужно выбрать гимны. Для его завтрашних похорон. Дело в том, что я не очень сведуща в грамматике.

Она говорит, что не умеет читать. Для меня удивительно, что я не знала этого раньше.

- Просто скажи, что мне делать, - говорю я.

- В шкафу в гостиной лежит книга с гимнами, - говорит она. - Не могла бы ты ее принести? А я пока закончу стирку.

Я иду в гостиную через коридор. Когда много столетий назад построили ее дом, эта комната служила хлевом, люди и животные спали под одной крышей. Она не кажется такой уютной, как кухня. Здесь стоит неуклюжий гарнитур: диван и два кресла с наброшенными на них пыльными покрывалами, а воздух затхлый, с сильным запахом лавандового воска и сырости. Становится понятно, что Энжи не часто здесь проветривает. Я нахожу книгу и несу ей.

- Есть там список гимнов? - спрашивает она.

Я открываю содержание.

- Можешь прочитать мне первые строки? Просто чтобы напомнить, а я выберу свои любимые.

Я читаю первые строки гимнов, делая короткую паузу после каждого, пока она раздумывает, все это время продолжая крутить ручку, так что вода с отжатого белья каплями стекает в лоток. Она слушает внимательно, с сосредоточенным видом.

Наконец мы добираемся до того, который ей нравится.

- Вот. Стой, Вивьен. «Качаясь в колыбели волн». - Она пробует фразу на вкус, как будто сочный, согретый солнцем фрукт. - Мне он всегда нравился.

- Да. Мне тоже. Он понравился бы Фрэнку? - говорю я.

Она задумывается.

- Честно говоря, Фрэнк не больно-то беспокоился насчет религии, - говорит она. - У него совсем не было времени на верующих. Он говорил, что они отвлекают Бога. Он всегда говорил, что они так же плохи, как все остальные... Но сама я немного религиозна. Думаю, это помогает жить дальше.

- Да, может быть, - говорю я.

- А ты верующая, Вивьен?

Такой прямой вопрос меня нервирует. Я думаю о том, что всю жизнь любила ходить в церковь; о том, как мне нравятся витражи и песнопения, как я до сих пор нахожу успокоение в знакомых звучных словах, как я все еще иногда молюсь. Но я не знаю, насколько сильно верую теперь.

- Ну, думаю, да, - говорю я.

В тишине кухни звук падающих капель кажется слишком громким, громче, чем голос Энжи, доверительный, хриплый от никотина.

- Когда я была ребенком, мама научила меня молитве, - говорит она. - Она говорила, что это молитва бретонских рыбаков. И что это единственная молитва, которая когда-либо может понадобиться. «О Господь, помоги мне, ибо океан твой велик, а моя лодка так мала». Хорошая молитва, да? Тебе нравится, Вивьен?

Я подумала об ожидании в гавани. О маленьком корабле, которому я не смогла довериться, на который не смогла подняться. О полной опасностей, сверкающей, непредсказуемой бесконечности моря.

- Да, мне нравится, - отвечаю я.

Она кивает.

- Я всегда считала, что это хорошая молитва. - Легкая печальная улыбка. - Только Он мне не помог, ведь не помог же? Он совсем мне не помог. Не в этот раз.

Я ухожу, оставляя ее выжимать одежду умершего мужа.

Глава 14

Этим летним утром я иду домой, печалясь за Энжи, думая о том, какой потерянной она кажется, насколько она постарела. Размышляя, что я могу сделать, чтобы ей помочь. Я даже не смотрю по сторонам. Я как во сне, в своих мыслях. Совсем как в детстве, когда я не приходила на зов и тетя Эгги, качая головой, говорила: «Ты такая мечтательница, Вивьен. Все время витаешь где-то в облаках. Ты слишком много думаешь, нужно жить в реальном мире».

Если бы я не была настолько погружена в раздумья, то, возможно, заметила бы автомобиль в переулке; возможно, я успела бы свернуть, прошла бы через поле к тропе и вернулась бы домой через заднюю калитку. Но я заметила автомобиль, только когда была уже совсем рядом.

Это не военный транспорт, а большой черный «Бентли», стоящий на обочине перед воротами в Ле Винерс. Я узнаю автомобиль. Он принадлежал Губертам, они жили в Ле Брю - величественном побеленном доме рядом с церковью - до того, как уплыли на корабле. Немцы, должно быть, реквизировали авто - украли, как говорит Энжи.

Капот открыт. Один из обитателей Ле Винерс - мужчина со шрамом, которого я видела в окне, - высматривает что-то под капотом. Я слишком поздно вижу его. Я бы сделала что угодно, чтобы избежать встречи с ним, но уже не могу развернуться.

Это будет выглядеть трусостью, а мне невыносимо, чтобы он думал, будто я испугалась. Он что-то поправляет в двигателе, ворча вполголоса, потом открывает дверь, садится и пробует включить зажигание. Капот все еще открыт. Двигатель делает оборот, чихает и глохнет.

Он вылезает, пинает ногой колесо и ругается - бурный поток немецкой брани. Какая-то часть меня думает: «Хорошо. Может, он и украл автомобиль, но, по крайней мере, он не может заставить его поехать».

Но я также и напугана, в уме всплывает молитва, рассказанная Энжи. «О Господь, помоги мне...» Я стою на месте, неуверенная, полная дурных предчувствий. Чтобы добраться до ворот в свой двор, мне нужно пройти мимо него. Сейчас я больше всего на свете жалею, что не подумала возвращаться через поля.

Он поворачивается, видит меня. У него потрясенный вид, он пристально всматривается, словно я призрак или наваждение. Как будто это я здесь не к месту, будто меня не должно здесь быть. Наполненный ароматами ветер овевает нас, он раздувает мою юбку, а потом оборачивает ее вокруг тела и забивает мне в рот непослушную прядь. У меня горит лицо, я знаю, что покраснела, и ненавижу это. Сердце сбивается с ритма. Думаю, что сейчас он закричит на меня или станет угрожать.

- Извините меня, - говорит он. У него очень хорошее английское произношение, такое же, как у капитана Рихтера. Он слегка краснеет, словно ему стыдно.

Я не знаю, что сказать. Чувствую себя глупой, застигнутой врасплох, неуклюжей, будто я занимаю слишком много места, будто мои руки и ноги слишком длинные для моего тела.

- Все в порядке, неважно, - машинально отвечаю я. Потом замечаю, что быстро подношу руку ко рту, как бы останавливая себя.

Он слегка наклоняет голову, поворачивается и уходит в дом.

В моей голове раздается сердитый голос: «Ты допустила ошибку, все сделала не так. Не следовало говорить: «Неважно», вообще не следовало разговаривать. Все важно, ничего не в порядке».

До меня доходит, что именно такой и будет наша новая жизнь во время оккупации: все время эти мучительные, пугающие встречи, оставляющие чувство того, что ты перешла черту и что-то предала.

Позже из окна своей спальни я наблюдаю, как мужчина со шрамом выходит с одним из молодых людей - с тем, у которого кожа шелушится от солнца. У юноши в руках ящик с инструментами. Он чинит автомобиль - ловко, без суеты.

Мужчина со шрамом садится в машину и включает зажигание - двигатель заводится. Сквозь автомобильное стекло я могу разглядеть на его лице ироничную улыбку. В голове всплывает мысль о том, сколько я о нем знаю. Знаю, что он не любит машины, чувствует, как они ему сопротивляются, никогда не делают то, что он хочет; что эта беспомощность заставляет его сердиться.

Знаю, как он может погрузиться в чтение книги или письма, хмурясь, рассеянно проводя по брови пальцем. Знаю, как он выглядит, когда думает, что его никто не видит: прикуривает сигарету, кладет ее в пепельницу и закатывает рукава рубашки - и все это неосознанно, не отдавая отчета в своих действиях. От этого знания становится не по себе. Такое чувство, что меня посвятили в тайну, о которой я никогда не спрашивала.

Перед тем как уехать, мужчина бросает взгляд на мое окно. Как будто знает, что я смотрю, хочет, чтобы я смотрела. Мое сердце глухо колотится. Я отхожу вглубь комнаты.

Глава 15

Август. Остров никогда не был очаровательнее, все сады пышно цветут, небо высокое и яркое, с моря тянет солью и свежестью. В саду за моим домом, под навевающее дремоту жужжание пчел, расцветают розы «Belle de Crécy», цветы обреченно широко раскрываются и отдают свой аромат.

До войны в такие прекрасные дни я брала девочек на пляж, может быть, на пикник в бухту Пети Бот, посадив Милли в корзину своего велосипеда.

Мы с Бланш ехали по дороге, ведущей к берегу, затененной и таинственной из-за переплетающихся ветвей и музыкальной из-за звенящих ручейков, бегущих к воде. А потом внезапно дорога заканчивалась, и мы выезжали навстречу свету, на пляж, который лежит между высокими утесами, словно драгоценный камень в согнутых ладонях, к гладкому мокрому песку и блестящей нефритовой прозрачности моря.

Но теперь пляжи для нас закрыты. Немцы их заминировали, на случай, если наша армия придет отвоевывать остров, во что никто из нас не верил. Наш остров стал тюрьмой.

Каждый вечер я включаю на радио новости Би-Би-Си и слушаю с тяжелым сердцем: новости ужасны. «Люфтваффе» бомбит английские аэродромы. Черчилль называет это «Битвой за Британию», он говорит, что битва за Францию окончена и началась битва за Британию.

Эвелин слушает вместе со мной, хотя я не знаю, понимает ли. Иногда в такие минуты ее лицо будто тает, и по нему текут слезы. Ее эмоции всегда на поверхности, как будто с годами та броня, которой она обладала, какая-то внутренняя защитная скорлупа в ней износилась и отшелушилась.

- Это ужасно, Вивьен, - говорит она.

- Да, боюсь, что так, - отвечаю я. - Но мы не должны терять надежды.

Не знаю, почему я это говорю, когда сама потеряла всякую надежду.

Иногда по вечерам мы слышим, как над нами пролетают нацистские бомбардировщики из Франции, а потом с аэродрома Гернси взлетают истребители, чтобы сопровождать их до Англии.

Когда мы их слышим, думаю, все мы - даже те, кто обычно не молятся, - шлем быструю, лихорадочную молитву за наших летчиков, которые встретятся с ними. Удержат ли они «люфтваффе»? Как долго они продержатся против вторжения в Англию? Как скоро Гитлер пересечет Ла-Манш? Мы понимаем, что рано или поздно это должно произойти. Всего лишь вопрос времени.

Часто я думаю о Юджине, задаюсь вопросом, где находится его часть, молюсь, чтобы он оставался в безопасности. Но в эти мгновения, когда я о нем думаю, он кажется мне почти незнакомцем. Я говорю себе, это оттого, что он сейчас далеко, и потому, что мы не получаем от наших мужчин никаких писем или новостей.

Большинство женщин, чьи мужья воюют, должны чувствовать то же самое: ощущение удаленности, разлуки. Даже в глубине души мне сложно признать тот факт, что, когда он был здесь, мои чувства были такими же.

Когда он сидел за завтраком, отгородившись от меня своей газетой, словно я для него ничего не значу, словно меня и не существует. Когда он говорил: «Мы сегодня репетируем, не жди, приду домой поздно...»

Он говорил легко и непринужденно, но я все равно чувствовала, как на поверхности его слов хищно кружат акулы. Когда он ложился в кровать, отворачивался и не прикасался ко мне. Я не могу признать, что мы стали незнакомцами задолго до того, как он уехал.

Только Милли, кажется, не очень обеспокоена оккупацией, хотя порой я слышу, как она отчитывает свою тряпичную куклу:

- Если ты будешь плохо себя вести, я все расскажу нацистам. И тогда они придут и разбомбят тебя на мелкие кусочки.

Но Бланш все еще расстроена тем, что мы не уплыли на корабле. Она проводит много времени у себя в комнате. В основном она слушает Ирвина Берлина, но однажды я захожу к ней и вижу, как она просто сидит и тянет за ниточку из манжеты, ничего не делая и глядя перед собой пустыми глазами.

На меня накатывает внезапная грусть. Грусть за то, что из-за оккупации стало ей недоступно: менять наряды, ходить на свидания, принимать цветы и все то, что сопровождает ухаживания. Она беспокоит меня.

Порой мне хочется, чтобы она опять стала маленькой, как Милли. Когда они маленькие, все гораздо проще: тебе нужно лишь купить им булочку или немного анисовых шариков. И они будут довольны.

В один из дней в конце августа Бланш идет за покупками в продуктовый магазин миссис Себир, который расположен на главной улице рядом с аэродромом. Она возвращается домой с горящими глазами, развевающимися волосами и улыбкой во все лицо. Все в ней улыбается.

- Мама, ты в жизни не догадаешься, что случилось. Миссис Себир спросила, не хочу ли я работать в ее магазине!

- И что ты ответила? - спрашиваю я.

- Да. Я, конечно же, сказала «да». Все же нормально, да? Она была очень довольна. Она сказала, что после того, как ее дочь уплыла на лодке, ей стало тяжеловато, и она уверена, что я справлюсь.

- Это прекрасно.

Это не совсем то, на что я рассчитывала. Когда Бланш была младше, до начала войны, я надеялась, что она отправится учиться дальше. Может, станет учителем. Но сейчас, когда царит полная неразбериха, это предложение о работе - подарок.

Ее лицо сияет, гиацинтовые глаза блестят.

- Теперь я буду как Селеста, да, мам? - говорит она.

Бланш всегда считала работу Селесты в часовом магазине мистера Мартеля высшим шиком.

Мне будет не хватать ее дома в течение дня. Теперь Эвелин кажется такой слабой, такой сбитой с толку, что иногда я опасаюсь оставлять их с Милли одних.

Но видеть Бланш снова счастливой - прекрасно, и ее заработок, определенно, пригодится. В настоящий момент мы едва справляемся: у меня отложено немного денег, и Эвелин оплачивает некоторые счета. Но на счету каждый пенни.

Бланш начинает работать с понедельника. Она рано встает, надевает накрахмаленное лучшее выходное платье в клеточку и накладывает немного помады, которую я ей купила. Возвращается уставшая, но довольная собой, с пакетом переспелых персиков, которые миссис Себир посчитала слишком помятыми для продажи. Мы едим персики - они восхитительны.

- Я рада, что ты устроилась на эту работу, - говорит Милли; по ее подбородку течет сладкий сок.

Мы все рады.

На острове становится все больше военных. Когда я приезжаю на своем велосипеде в Сент-Питер-Порт, чтобы обменять книгу в библиотеке, то обнаруживаю, что повсюду свастика, а в «Гомоне» немецкие кинохроники рассказывают о победах нацистов.

В магазинах намного меньше еды. Приходится стоять в очереди за хлебом, нет сладостей для девочек, и я нигде не могу найти кофе. Когда я иду обратно к своему велосипеду, по Хай-стрит начинает маршировать немецкий духовой оркестр, мимо всех знакомых магазинов, мимо магазинчика миссис дю Барри и Бутс.

Мне больно на это смотреть. И все же звук будоражит меня, как обычно и бывает от военной музыки, независимо от того, кто играет. В ней есть свое очарование, настоятельная необходимость; она заставляет твое сердце биться. Я понимаю, что шагаю в такт музыке, что мое тело отвечает на ритм, и это меня беспокоит. Я как будто сдаюсь, отступаю перед чем-то.

По пути домой заглядываю к Гвен на ферму Вязов.

Мы сидим за ее широким чисто выскобленным столом. В кухне стоит такой теплый и уютный запах свежей выпечки; он, словно руки, заключает тебя в объятия. На столе в белом китайском кувшинчике стоит душистый горошек; цветы почти засохли, поэтому кувшин стоит в окружении шелковых опавших лепестков.

Мы пьем чай и едим домашний гаш, приготовленный Гвен. У него внутри изюм и цукаты, а сверху гаш покрыт тонким сахарным слоем. Любая домохозяйка Гернси умеет его готовить. Я тоже научилась, когда приехала сюда, но мой гаш не идет ни в какое сравнение с той вкуснотищей, что получается у Гвен.

Слизываю с пальцев остатки ароматного сахара.

- М-м-м. Так хорошо.

- Бери еще, Вив, - говорит она. - Такого изобилия больше не будет, мне кажется. Мне пришлось отстоять очередь за сахаром. Нам всем придется затянуть пояса.

- Да, пожалуй, что так.

Я пока даже и не задумывалась о том, откуда на наш остров попадает еда. Но сейчас из Англии не приходят корабли, а на острове стало вдвое больше людей.

- Я полагаю, они организуют поставки из оккупированной Франции, - говорит она. - Но можешь не сомневаться, что немцы будут забирать себе все лучшее. Повезло тем, у кого есть хоть какой-то клочок земли, люди в городе пострадают больше. С тем садиком, что у тебя, Вив, ты будешь жить припеваючи.

- Да. Думаю, мне пора бы уже начать сажать там что-нибудь.

Задумываюсь, что надо бы выкорчевать все свои розы и посадить на их месте пастернак. Легкая грусть тянет меня за рукав.

Говорим о наших детях. Я рассказываю ей о работе Бланш у миссис Себир и про персики.

- Это и вправду хорошее место, учитывая время, что нас ждет, - говорит она.

- Как Джонни? Я знаю, ты переживаешь за него.

- О, ну. Знаешь... - Она улыбается, но в глазах нет ни тени улыбки.

- Гвен, рассказывай.

Она невесело смеется.

- Ты всегда знаешь, о чем я думаю, Вив.

Ее голос подернут нитью беспокойства. Меня охватывает тревога. Жду.

- Дело в том, что... он проводит катастрофически много времени с Пирсом Фалья, - говорит она.

Чувствую прилив облегчения от того, что ничего серьезного не случилось. Пирс Фалья немного странный и несуразный парень. Помню его еще с церкви, когда он был чуть младше и приходил на утреннюю службу с родителями.

Вспоминаю его лицо, в котором есть что-то общее с остротой пустельги. Его глаза, что смотрят прямо на тебя. Его скрюченное тело, и то, как он подволакивает правую ногу. Когда Пирс был маленьким, он попал под садовую косилку. Говорят, ему повезло, что выжил. Я не понимаю, почему его дружба с Джонни так тревожит Гвен.

- Он забавный парень, этот Пирс. Если честно, мне он не очень нравится, - говорит она.

- Я не настолько хорошо его знаю, - отвечаю я.

- Он слишком ожесточенный. И выглядит старше своих лет.

- Мне кажется, у него была не очень легкая жизнь.

- Конечно, тебе его жаль. А я знаю, он злится от того, что его не взяли в армию. Я хочу сказать, он пытался, но они даже не рассматривали его всерьез. Он уже достаточно взрослый, он немного старше Джонни. Но я думаю, им было достаточно бросить на него один единственный взгляд. Джонни сказал, что он в смятении.

- Да. Бедный парнишка. Должно быть, так и есть...

Некоторое время мы просто сидим молча. Со зловещим звуком, словно шкворчит на плите сковорода, в окно бьется муха.

Гвен шевелится.

- Знаешь, что я думаю, Вив, - говорит она. - Эта оккупация очень тяжела для мужчин. Особенно для молодых, таких как Джонни и Пирс, которым очень хочется ринуться в бой. Я имею в виду, что нам, женщинам, немного проще, да? Мы стираем, готовим и все такое, мы все еще знаем, что нам следует делать. Но это вторжение действует на мужчин просто ужасно. То, что они дозволили этому случиться. И не имеют возможности что-то сделать.

- Да, это очень трудно.

Но я-то живу в доме, где есть одни только женщины. Я не вижу ничего подобного.

- Вот поэтому я так переживаю за Джонни, - говорит она. - Эти молодые ребята очень хотят драться, вместо того, чтобы торчать здесь. А это повод для беспокойства.

То, что она говорит, немного тревожит меня.

- Но они, конечно же, ничего не сделают, - говорю я. - Да и как они смогут? Ведь остров такой маленький, здесь невозможно спрятаться. - Я думаю о немецком духовом оркестре, марширующем в Сент-Питер-Порте, о свастике и вездесущих немцах. - Я хочу сказать, их же здесь так много и они повсюду...

- Конечно, ты права. Я, наверное, совсем глупая. Они же тоже это поймут, да, Вив?

- Уверена, что поймут, - отвечаю я.

Однако, когда я еду домой на своем велосипеде, у меня появляется неприятное ощущение - мимолетное предчувствие, словно где-то на задворках моего сознания трепещет крылышками темная мысль.

Глава 16

Бланш накрыла чайный стол. Все просто безупречно. Она положила лучшие льняные салфетки, продетые в серебряные кольца, подаренные ей с Милли на крестины. В хрустальной вазе стоят розы из нашего сада.

- К чему все это? - спрашиваю ее я. - Я имею в виду, все очень мило, но бывает у нас так редко...

- Мама, тебе не нравится?

- Нравится, очень прелестно, - отвечаю я. - Спасибо.

У нее на губах играет нетерпеливая, полная надежды улыбка.

- Вообще-то, повод есть, - говорит она мне. Ее голос немного заискивающий, сладкий как мед. - Я хотела спросить, могу ли уйти сегодня вечером.

- Уйти? Конечно, ты не можешь уйти. Не после того, как наступит комендантский час. Нет, Бланш. О чем ты вообще думала?

- Дело в том... - Она замолкает. - В Ле Брю сегодня будут танцы, - продолжает она. Слышу в ее голосе неуверенность. - Нас с Селестой пригласили.

Думаю о Ле Брю - большом белом доме Губертов, стоящем рядом с церковью. У него шикарный двойной фасад, широкие ровные газоны и шептуны-тополя. Недавно, проезжая мимо, я видела расположившихся на его территории немцев.

- А кто именно организует танцы? - спрашиваю я. - Мне казалось, что мистер и миссис Губерт уплыли с острова. Я думала, что Ле Брю реквизирован.

Бланш задерживает дыхание, словно готовится глубоко нырнуть.

- Дело в том, мама, что это... Кое-кто пригласил нас. Он сказал, что вечер будет приятным. Будут танцы. Ты же знаешь, как я люблю танцевать. Что такого может случиться? - говорит она.

- Кое-кто - это кто именно, Бланш?

Вижу, как она сглатывает. На щеках проступают розовые пятна.

- Его зовут Томас Крейцер.

- Крейцер?

- Ему нравится Селеста, - быстро продолжает она. - Он пришел в магазин, где она работает. Хотел починить часы.

Я смотрю на нее и не могу поверить в то, что слышу.

- Так значит, немцы устраивают танцы?

- Селеста говорит, что Томас всегда очень вежлив. Правда, мама. Он против войны. Он думает, что Великобритания и Германия должны быть союзниками, ведь мы так похожи. Он говорит, что мы не такие, как другие нации.

Я ничего не отвечаю.

- Он хотел стать учителем английского, - говорит она. - В этом же нет ничего плохого, да? Это ведь хорошо, да? Хотеть стать учителем. Ведь он не виноват в том, что случилось, мама.

Я поражена тем, что мы говорим об этом.

- Бланш, ты собираешься выйти во время комендантского часа. Тебя застрелят, - говорю я.

- Да нет же. - В ней присутствует та лихость, что так свойственна молодости, когда ты уверен, что с тобой ничего не может произойти. - Томас нас отвезет. Томас говорит, что все будет хорошо. - Бланш подходит ближе ко мне, берет за запястья своими настойчивыми пальчиками. - Мама, парни и девушки хотят просто хорошо провести время. Это всего лишь танцы. Что может быть в этом плохого?

- Нет, Бланш. Ты не можешь пойти.

- Но Селеста не пойдет без меня. - Она откашливается. - Я обещала ей, мама. - Она внезапно находит новый аргумент в попытке переубедить меня, апеллируя к непреложности обещаний. - Я же должна выполнять свои обещания, да? Ты всегда говорила, что это очень важно...

- А что говорит мама Селесты? - спрашиваю я.

- Да. Определенно, - говорит Бланш. - Я знаю, она согласится. Я хочу сказать, ведь сейчас у нас не так много веселого происходит в жизни.

- Бланш, ты, конечно же, никуда не пойдешь. И я удивляюсь, как тебе вообще пришло в голову о таком спрашивать. Ты подвергаешь себя опасности. Разговор окончен.

Сейчас она уже понимает, что я не уступлю. Вижу, как в ней пробуждается гнев.

- Ты никогда мне ничего не разрешаешь. - У нее пронзительный голос. - Обращаешься со мной, как с ребенком.

- Сейчас непростые времена, Бланш. И тебе это известно. Ты не можешь всегда делать то, что хочешь.

- У меня теперь есть работа, мама. Ты не можешь обращаться со мной так, будто мне все еще три года.

- Да, Бога ради, Бланш, идет война.

- Это ваша война, - говорит она. - Не наша. Эта дурацкая, дурацкая война...

- Ну, с этим нам придется смириться, - говорю я.

Мельком замечаю Милли, стоящую с открытым ртом в дверях. Она зачарована, потрясена.

Глаза Бланш сверкают.

- Мы не должны с этим мириться. - Она выплевывает слова. - Все должно быть не так. Мы должны были уплыть на том корабле. Все было бы совершенно по-другому, уплыви мы на том корабле. Тогда у меня была бы жизнь. - Горестно.

Ее слова ранят, потому что в них есть доля правды. Наверное, нас не должно быть здесь. Все доплыли до Уэймута. Может быть, я поступила трусливо. Может быть, мне следовало быть храбрее. На той развилке, когда ты выбираешь тот или иной путь, все происходит так быстро. И пути назад не существует.

- Бланш, я приняла лучшее решение, на которое была способна.

Я жду, что она поймет, хочу оправдаться перед ней.

- Но оно не было правильным, мама. Что же это за жизнь такая, быть запертой здесь, на Гернси.

- Я стараюсь, чтобы мы просто были в безопасности.

- Это ведь все, что тебя беспокоит, да? Быть в безопасности, - говорит она. В ее глазах горят синие факелы. - Ты не заботишься о том, чтобы жить... Ты не можешь всегда держать меня взаперти. Это моя жизнь.

- Бланш...

- Я ненавижу эту дурацкую, дурацкую войну. - По ее лицу текут слезы. - Это всего лишь танцы, - говорит она и убегает вверх по лестнице.

Чай готов и стоит на безукоризненно накрытом столе, но Бланш все еще остается в своей комнате. Стучусь к ней, но она говорит: «Уходи». Судя по голосу, она все еще плачет. Решаю оставить ее на некоторое время и позволить ей спуститься, когда она будет готова.

- Бланш нет, - говорит Эвелин.

- Ей нездоровится, - объясняю я.

Я рада, что Эвелин не слышала нашей ссоры. Если бы она стала ее свидетельницей, то тут же принялась бы раздавать мне советы: что с этими девчонками надо разговаривать строго; что я не должна терпеть того, что Бланш огрызается; что детям нужна дисциплина и они должны твердо знать, что позволительно, а что нет

Милли заговорщицки смотрит на меня из-под ресниц. Сегодня она ведет себя просто отлично; у нее на личике восторженное выражение паиньки. Она наслаждается настолько незнакомой ролью дочери, которая ведет себя лучше старшей сестры.

После чая я читаю Милли сказку на ночь про девушку, которая вышла замуж за очень страшное существо. Такое страшное, как дикобраз. А ночью он скинул свой плащ из иголок и превратился в прекрасного молодого человека.

Мне всегда нравилась эта сказка, но сейчас я читаю ее механически, не задумываясь над словами. В голове все крутятся слова Бланш: «Это ведь все, что тебя беспокоит, да? Быть в безопасности. Ты не заботишься о том, чтобы жить...»

Задумываюсь, не права ли она (может, это у меня недостаток такой), вспоминая, как я впервые приехала на Гернси. Я приняла то, что жизнь здесь стала для меня ограниченной, простой. Я согласилась жить в тихом уединении среди долин. Жить со своими розами, фортепьяно, поэтическими книгами.

Во мне всегда была тяга к изоляции, к жизни в небольшом замкнутом помещении. Я настолько застенчива, настолько недоверчива к чужакам, что во мне есть потребность защищаться от незнакомых мне людей. Но в глубине души я понимаю, что это замкнутое помещение, каким бы желанным оно ни было, скоро станет тюрьмой.

Бланш не спускается, как она обычно это делает, чтобы послушать половину сказки и полистать старый «Vogue».

Послушав молитву Милли и уложив ее, я иду к комнате Бланш. На этот раз я зайду и поговорю с ней, чтобы она ни сказала. Я не люблю, когда мы в ссоре. Я очень хочу все уладить, ведь у нее было достаточно времени, чтобы остыть.

Стучу, но ответа нет.

- Бланш?

Приоткрываю дверь и снова зову ее. В ответ - тишина.

Вхожу в ее комнату.

О Боже. Нет.

Комната пуста. Сердце отзывается глухим стуком - окно распахнуто настежь. Из него можно выбраться, спустившись на крышу сарая, а оттуда в сад. Никто тебя не увидит.

Не могу поверить, что она поступила наперекор мне. Я так зла на нее и так за нее боюсь.

Глава 17

Пульс просто зашкаливает, меня переполняет отчаяние. Все, о чем могу думать, - я должна найти ее, вернуть и держать ее здесь, чтобы она была в безопасности.

Эвелин с Милли уже спят, я могу их оставить. Свет уже сгущается, по углам дома собираются тени, и я вспоминаю, что сказал мне капитан Рихтер: «Вы знаете про комендантский час. Не ставьте нас в трудное положение».

Я вижу его жесткие губы, узкие, как порез от лезвия. Но я прогоняю эту мысль. Я могу пройти к Ле Брю через поля, и меня никто не увидит. Я найду ее и приведу обратно домой.

Пересекаю дорогу, иду через свой фруктовый сад, вдоль кромки леса. Поля рядом с лесом принадлежат Питеру Махи. Я иду по узкой тропинке, ведущей через его земли.

Небо окрасилось густым ультрамарином, и в сумерках незатененные участки полей кажутся блеклыми, почти бесцветными. Снующие повсюду кролики абсолютно черные, как будто сделаны из темноты, а у подножия разваливающегося сарая Питера приютилась тень, похожая на глубокий омут.

Подойдя к полю около Ле Брю, я слышу музыку, льющуюся над притихшей землей, подобно развернувшемуся рулону яркого шелка. «I’ve Got You Under My Skin». Меня поражает, что мы слушаем одну и ту же музыку, - мы и эти люди, с которыми мы воюем. Почему-то я не ожидала подобного.

У подножия Ле Брю изгородь с кованой калиткой, которая ведет в сад. Я следую взглядом вдоль пологого склона лужайки, который ведет к задней части дома, где располагаются изящные французские окна и терраса.

Проскальзываю в калитку, тихо поднимаюсь между цветочными бордюрами по саду. Повесили свои тяжелые головки георгины, в сумерках побледневшие до молочного оттенка. Ароматы сада окутывают меня.

У подножия террасы я останавливаюсь. Отсюда я могу заглянуть внутрь: плотные шторы беспечно раздвинуты. Я пристально вглядываюсь в освещенную комнату. Это большая гостиная, протянувшаяся вдоль задней части дома.

Миссис Губерт бывало приглашала сюда весь приход после рождественской службы: отведать яблочного гоша и вина с пряностями и обсудить дела на острове. Комната сильно изменилась: чтобы освободить место для танцев, ковер свернули, а мебель отодвинули к стенам.

На буфете стоят бутылки с кларетом и изящные, ярко искрящиеся хрустальные бокалы. Несколько пар танцует.

Все мужчины - одетые в форму немцы, все девушки - местные. Один из мужчин заводит граммофон. Селеста тоже здесь, танцует чарльстон с высоким немецким юношей. Должно быть, это Томас, ее приятель.

На ней платье насыщенного, роскошного василькового цвета; оно сделано из какой-то блестящей материи, которая от ее движений шевелится и переливается. У нее на лбу неярко поблескивает пот. Все в ней блестит.

Сначала я не вижу Бланш, но потом нахожу ее у рояля, который откатили к стене. Она беседует с крепким молодым человеком, который пристально на нее смотрит. На ней платье из тафты, одна из двух хороших пар чулок, и ее любимое коралловое ожерелье. Ее губы очень красные: она накрасила их помадой, которую я ей купила.

Бланш держит в руках бокал вина, хотя и не привычна к спиртному. Время от времени она отпивает вино маленькими, торопливыми глотками, проводя пальцем вверх и вниз по ножке бокала. Она выглядит разрумянившейся и испуганной, и счастливой. И напоминает мне олененка, который может вздрогнуть и унестись прочь.

Я стараюсь представить себе, как вхожу туда, чтобы сказать, что ей нужно идти домой. Я вижу, что ошибалась, думая, что смогу так поступить, думая, что это было бы правильно. Я понимаю, что гнев и страх оставили меня.

Чувствую себя немного глупо от того, что думала подобное. Я еще немного наблюдаю за ней, и меня захватывает чувство, накрывает, словно рыбацкая сеть, - непонятное, горько-сладкое, чуть-чуть похожее на печаль, но не совсем.

Мои глаза наполнились слезами. Мысленно я услышала ее слова: «Ты не можешь все время держать меня здесь. Это моя жизнь». Я знаю этот миг - миг, с которым сталкивается каждая мать. Миг, когда дочь покидает тебя, когда она шагает в поток, вступает в собственную жизнь.

И так много в этот миг неправильного: наши обстоятельства - оккупация, война. И все-таки это должно случиться. Теперь она должна делать собственный выбор. Я знаю, что мне следует отпустить ее, что я не могу ее остановить, не должна ее останавливать.

В комнате мужчина перед граммофоном встает на колени, чтобы сменить пластинку. Еще одна песня Коула Портера - «Night and Day». Еще больше пар выходит на середину комнаты, хотя Бланш все так же разговаривает с юношей около рояля.

Я еще немного наблюдаю за танцующими. Если я немного прикрою глаза, комната превратится в лихорадочное, яркое пятно, цветной калейдоскоп. Я не смогу различить вражескую форму, все те детали, которые так раздражают, - всего лишь танцующие юноши и девушки.

Тихо иду обратно через темнеющие луга, в моей голове продолжает звучать музыка. В небе надо мной восходит луна, а ночной ветер в лесной листве похож на глубокий, долгий вдох.

Глава 18

Вхожу в свой сад, иду между притихшими старыми деревьями, чьи ветви уже сгибаются под тяжестью наливающихся фруктов. Наконец-то я в безопасности: здесь меня никто не увидит. Нужно только пересечь дорогу, и я дома.

- Миссис де ла Маре.

Голос за спиной застает меня врасплох. Я не слышала шагов.

Я так перепугалась. Все страхи, которые я стараюсь подавить, вцепляются в меня из ночной темноты.

Поворачиваюсь на месте.

- Миссис де ла Маре, - повторяет он.

Это один из мужчин из Ле Винерс. Не капитан Рихтер, который предупреждал меня насчет комендантского часа. Другой, тот, которого я встретила в переулке, со шрамом. Его лицо находится в тени, и я не могу видеть его выражения. Сейчас он стоит, но, должно быть, он сидел на пне, когда я шла мимо, вот почему я его не заметила. Все знаки отличия на его форме стерла темнота.

- Ох, - говорю я

Я закусываю губу, чтобы она перестала дрожать. Надеюсь, ему не видно моего страха. Я отчаянно не желаю, чтобы он его видел.

- Вам не следует находиться на улице, миссис де ла Маре. Уже десять. Наступил комендантский час, - говорит он.

- Я знаю. Мне действительно жаль. Но мне было необходимо кое-что сделать.

Меня трясет. Я думаю: «Почему он здесь, в моем саду? Он меня ждал?» Эти вопросы пугают меня. Заставляю себя дышать, втягивая в себя всю прохладную сладость ночного воздуха.

- Что бы это ни было, оно могло подождать, - говорит он. - Существуют наказания. Вам не следует забывать об этом.

Я впиваюсь ногтями в ладони, чтобы удержаться от дрожи. Я думаю: «Может, если я объясню, может, тогда он не будет сердиться».

- Я ходила в Ле Брю, - говорю я. - Где танцы. Там моя дочь.

Он молчит. Ждет. Я слышу далекое журчание воды в маленьком ручье в Белом лесу и в потоке, что бежит вдоль дороги. И слышу его дыхание и тихий щелчок, когда он прочищает горло.

- Я прошла через поля, - рассказываю я, - и думала, что никто не увидит. - Я не стану, возможно, просто не смогу, объяснять, что произошло. - Я хотела увидеть, где она. Хотела знать, что она в безопасности.

Слова вылетают из меня, голос дрожащий и пронзительный.

- Ваша дочь Бланш? - спрашивает он.

- Да.

Я в замешательстве от того, что он знает ее имя, как будто он что-то у нас украл. Но, конечно, выглядывая из окон Ле Винерс на наш двор, он должен был нас видеть, должен был слышать, как я с ней разговариваю. Мысль о том, что он за нами наблюдает, тревожит меня. Я задумываюсь о том, что еще он узнал о нас.

Белый лунный свет льется вокруг; под деревьями лежит густая тьма, украшенная по краям словно вырезанными из бумаги силуэтами листьев. Я не могу видеть выражения его лица, и не думаю, что он видит мое. Когда он поворачивается ко мне, его лицо полностью в тени.

- Вам не надо за нее волноваться. Один из ребят отвезет ее домой в конце вечера, - говорит он.

Я чувствую его взгляд.

- Дело в том... ей всего четырнадцать, - говорю я. - Я была недовольна тем, что она ушла. Ей не следовало идти. - Потом я думаю, зачем я это сказала. Показав свою слабость, показав, что моя дочь меня ослушалась. - Я просто хотела убедиться, что с ней все хорошо... - Мой слабый голос стихает.

- И что же вы увидели в Ле Брю? - спрашивает он.

Я думаю: «Что же я увидела?» Я думаю о Селесте в ее васильковом платье, от которого разливается сияние; о Бланш, облокотившейся на рояль, разрумянившейся, немного испуганной; о молодых людях в форме. О том, как это красиво - и неправильно. Все эти мысли путаются у меня в голове, сбивая меня с толку. Я ничего не отвечаю.

- Надеюсь, то, что вы увидели, вас не сильно встревожило, - говорит он. В его голосе проскальзывает веселье.

- Они танцевали, - глупо отвечаю я.

- У Стефана много пластинок, - говорит он. - Стефану нравится Коул Портер.

Я замечаю, что он специально для меня называет юношу по имени. Не по званию и фамилии. Это необычно, я понимаю, что это своего рода уступка.

- Может, сигарету? - предлагает он.

Он достает пачку «Gauloises» и предлагает мне одну. Это меня пугает. Потом я думаю: «Если бы мне грозили неприятности, стал бы он предлагать мне закурить? Возможно, он не собирается делать ничего слишком ужасного».

Я не решаюсь. Я знаю, что не должна принимать от него ничего. Но здесь, в темноте сада, это не кажется важным. Всего лишь сигарета. Когда я ее беру, у меня все еще дрожат руки, и я знаю, что он это видит.

Он достает зажигалку и наклоняется; его лицо так близко к моему. Он неуловимо пахнет днем: кожей, потом, прокуренными комнатами, в которых он был. Сложенной ладонью он закрывает огонек от ночного ветерка. В отсвете пламени его кожа на мгновение кажется пугающе красной. Я вижу выступающие вены, бледные волоски на тыльной стороне его рук.

Обычно я курю «Craven A». Я затягиваюсь и кашляю, как девчонка. Мне неловко.

- Слишком крепко для вас? - спрашивает он.

- Нет, нормально, - отвечаю я.

Я рада вкусу табака на губах, на языке. Дым поднимается между нами, словно дыхание зимним утром.

- Ваш муж воюет, миссис де ла Маре?

- Да.

- Я тоже женат, и у меня есть сын, - говорит он мне. - Герман. - Его голос теплеет, смягчается. В нем слышится нежность. Я удивлена тем, что он так много мне рассказывает. - Он воюет. Служит в Люфтваффе. Ему семнадцать лет, всего на три года больше, чем Бланш.

- Он кажется слишком юным, чтобы воевать. Мне всегда кажется, что... семнадцать - это так мало, - говорю я.

- Да, это мало.

- Должно быть, вы очень им гордитесь, - продолжаю я, не задумываясь. Так всегда говорят, когда кто-то упоминает о сыновьях в армии. А потом на меня наваливается вся бестактность моего замечания. Его сын - сын, которого он любит так сильно, что его голос смягчается, когда он произносит его имя, - этот сын сбрасывает бомбы на наши аэродромы. У меня такое чувство, будто я что-то предала.

Он смотрит на меня, как будто пытается прочесть по моему лицу, о чем я думаю.

- Да, я им горжусь, - говорит он. - Мы все гордимся своими детьми, не так ли, миссис де ла Маре?

- Да.

Он слегка двигается, и я слышу, как скрипят его сапоги и хрустят сухие яблоневые листья под его ногами. Вокруг нас носится летучая мышь, слишком маленькая, чтобы ее можно было разглядеть по-настоящему, смутная, как не до конца оформившаяся мысль.

- Когда вы в последний раз видели мужа? - спрашивает он.

- Он записался в армию в прошлом сентябре, - отвечаю я. - Несколько месяцев назад он приезжал домой в отпуск. Но не думаю, что снова увижусь с ним... пока война не закончится.

- Вы, должно быть, скучаете по нему.

- Да.

Я набираю в рот воздуха, как будто собираюсь что-то добавить, но останавливаюсь.

Чувствую, что он как-то по-своему истолковал мою запинку. Тишина, накрывшая нас, пугает меня. Я хочу, я должна ее нарушить, но не знаю, что сказать. Ни одна тема не кажется безопасной.

- Сейчас очень непростое время, - говорит он. - Для всех нас.

- Да, - соглашаюсь я благодарно. - Да, непростое.

Лунный свет ненадолго освещает его, и я вижу шрам на его лице. В моей голове возникает непрошеная мысль: мне ужасно любопытно, каким будет этот шрам на ощупь. Задумавшись, я словно ощущаю кончиками пальцев другую текстуру там, где растянутая кожа тонкая и гладкая. Я чувствую внезапный прилив желания - он так некстати, что его неправильность заставляет меня задохнуться. Вокруг нас сотней тихих голосов поют ручьи.

- Мое имя Гюнтер Леманн. Но вы можете называть меня Гюнтер, - говорит он.

Как будто мы еще будем разговаривать. «Но мы не будем», - убеждаю я себя. Этого больше не повторится.

Я знаю, он ожидает, что я скажу ему свое имя. Но я и так уже слишком многое выдала.

- Я должна идти, - говорю я ему.

- Да. Конечно, - отвечает он.

Я оставляю его и его сигарету там, под моими яблонями. Чувствую на себе его взгляд, пока пересекаю дорогу, которая сияет в лунном свете, словно река. Мое тело кажется неуклюжим, непривычным, как будто его неправильно соединили. Миновав ворота, я рада оказаться в знакомом сумраке своего дома.

Сижу на кухне и жду Бланш. Свет не включаю, просто сижу и жду. По комнате скользит лунный свет. В его холодной белизне обычные вещи выглядят по-другому, словно они ненастоящие.

Некоторое время спустя я слышу медленные мужские шаги, пересекающие дорогу, идущие за угол к воротам Ле Винерс. Интересно, о чем он думал все это время, пока курил в моем залитом лунным светом саду.

Наконец, слышу в переулке машину. Слышу, как Бланш весело желает спокойной ночи, как хлопает дверца автомобиля. Бланш тихо входит в дом, снимает у двери свои туфли, аккуратно ставит их. Она не видит меня.

- Бланш.

Она вздрагивает и оборачивается. Она словно боится, что я ее ударю, хотя я никогда раньше ничего подобного не делала.

Включаю свет. Она жмурится от того, что внезапно вокруг стало так ярко.

- Тебе не следовало уходить, поскольку я тебе не разрешала, - говорю я. - Ты поступила неправильно.

Она кивает. Молчит. У нее озадаченный вид. Все пошло не так, как она ожидала.

- Понравились танцы? - спрашиваю я.

- Вполне, - осторожно отвечает она. Чувствую исходящий от нее запах вина и смутный аромат французских сигарет. Ее жесты несвязные, рваные, глаза блестят слишком ярко. Ее губы и зубы окрашены темным шелковичным цветом от выпитого вина. - Это было немного забавно - разговаривать с немцами.

- Да, - отвечаю я. - Да. Вижу, что это так.

- Хотя, думаю, к этому можно привыкнуть, - говорит она мне. - Спустя какое-то время, ты перестанешь считать это странным.

Я ничего не отвечаю.

- Я познакомилась с другом Томаса, его зовут Карл, - рассказывает Бланш. - Он из Берлина. Он рассказал мне, как погибла его младшая сестра, грустная история. Это случилось во время бомбардировки. Он показал мне ее фотографию, я не могла поверить, что она мертва. У нее были такие маленькие косички... - Она осторожно проводит рукой по лицу, словно его выражение может ее удивить. - Он пытался сдержать слезы, когда рассказывал.

- Бланш, ты никогда больше не выйдешь из дома, не предупредив меня, - говорю я.

- Да, - отвечает она. - Да, я понимаю. Прости меня.

- Я должна знать, где ты находишься. Если ты снова захочешь сходить на танцы, мы это обсудим.

- Да, - говорит она. - Да, конечно.

Она поворачивается, чтобы скорее добраться до своей спальни, пока я так сговорчива.

Отношу Эвелин ее утренний чай и тосты. Она сидит в кровати в своем розовом шелковом халате с прямой, как тростник, спиной, ждет. Вокруг витает запах торжества, ей не терпится что-то рассказать мне.

- Кое-кто вчера поздно вернулся домой. Птичка на хвосте принесла, - говорит она.

Я тут же представляю, что она видела меня с капитаном Леманном в саду. Меня охватывает чувство вины.

- Кое-кто поздно пришел. Я слышала машину в переулке... Не удивлена, что ты выглядишь встревоженной, Вивьен.

Ощущаю некоторое облегчение. Окна Эвелин выходят на дорогу, возможно, ее разбудил шум автомобиля.

- Это Бланш уходила, - говорю ей я. - Она ходила на танцы. Она молода, ей нужно выходить.

- Надеюсь, она не делала того, чего не должна была.

Я улыбаюсь в ответ на эту старомодную фразу.

- Уверена, что не делала, - говорю я. - Она была вместе с Селестой, своей подругой. Ты же знаешь, как Бланш любит танцевать.

Эвелин некоторое время молчит. Ее глаза стекленеют. Нить разговора ускользнула от нее.

- Кое-кто поздно пришел, - повторяет она.

- Да. Но все в порядке, - отвечаю я.

- Вокруг такая путаница. Я сбита с толку, Вивьен. А я не люблю, когда меня сбивают с толку.

- Постарайся не переживать, - говорю ей я.

Эвелин берет чашку. Дрожит ее рука - дрожит и чай в чашке.

- Куда мы катимся, Вивьен? Чем все закончится?

На это мне нечего ответить.

Глава 19

Позже, выйдя во двор, смотрю на свой сад. На пне что-то блестит в утреннем свете. Перехожу через дорогу, чтобы посмотреть, что это. Зажигалка капитана Леманна. Лежит и сверкает на солнце.

Внезапно, меня охватывает беспокойство, что кто-нибудь обо всем узнает: моя дочь, Эвелин или кто-то другой, прогуливающийся по переулку. Переживаю, что кто-нибудь найдет зажигалку и выяснит, что она принадлежит капитану. Они узнают о нашем разговоре, обо всем. Не могу оставить ее лежать там в ожидании того, что хозяин вернется за ней.

Поднимаю ее. Металл нагрет солнцем, он почти обжигает мне кожу. Когда смотрю, как она блестит на ладони, у меня внезапно возникает отчетливое и непосредственное ощущение его присутствия. Вижу, как он держит зажигалку в правой руке, левой обхватывает мою сигарету, прикрывая ее от ночного ветра, который может затушить пламя. Почти ощущаю слабый запах его присутствия. В жесте капитана - грациозность, сквозь кожу просвечивают вены.

Убираю зажигалку в карман фартука. Говорю себе, что отнесу ее в Ле Винерс и отдам кому-нибудь, чтобы ее вернули капитану. Уверяю себя, что сделаю это в ближайшее время.

Но так и не отношу.

Глава 20

У меня во дворе раздается задорный звонок велосипеда. Это Джонни.

- Доброе утро, тетя Вив.

Он всегда называет меня тетей, поскольку мы дружим семьями.

Джонни худенький. У него непослушные волосы и карие, как каштаны, живые глаза его матери. Всякий раз, когда я его вижу, мне кажется, что он еще немного повзрослел: подбородок затеняет щетина, чуть шире раздались плечи. Но у него по-прежнему доверчивое и любопытное мальчишеское лицо.

Он привез нам мешок картошки. Джонни кладет его на кухонный стол и откидывает с глаз волосы. В нем ключом бьет энергия.

- Подарок от мамы.

- Твоя мама просто ангел, - отвечаю я.

Предлагаю ему кофе, хотя в банке его осталось совсем чуть-чуть.

- Просто воды.

Приношу ему стакан с водой. Он с благодарностью его выпивает.

- Как дела на ферме?

- Разводим кроликов... это из последних событий. Вам стоит тоже попробовать, тетя Вив. Хотя маме не очень-то хочется их убивать.

- Только не вздумай рассказывать Милли, - говорю я. - Она не любит есть то, у чего когда-то был мех. Она будет возмущена.

Он усмехается, морща нос. Мне нравится, как он выглядит, когда улыбается.

- Мама сказала, что у Бланш теперь есть работа.

- Да, у миссис Себир.

- Ох уж эта Бланш, она словно кошка, - говорит он. - Всегда приземляется на лапки.

В его голосе слышится нотка восхищения.

- Надеюсь на это.

Нас освещают лучи сентябрьского солнца. Меня переполняет радость: оттого, что моя кухня залита теплом и светом, и оттого, что здесь, за столом, сидит Джонни, такой жизнерадостный, со своей широкой белозубой улыбкой и падающими на глаза волосами.

- «Джерри»[1] не доставляют вам никаких хлопот, тетя Вив? - спрашивает он.

Я почти уже готова рассказать ему о немцах по соседству, но что-то меня останавливает.

- Нет, у нас здесь все хорошо, - расплывчато отвечаю я. - Такое тихое уютное место, что даже не замечаешь, что происходит вокруг.

Его пальцы отбивают по столу джазовый ритм, словно он стучит по клавишам. Джонни и минуты не может стоять спокойно.

- Скажу вам только одно, тетя Вив: мы это так просто не оставим. Ни я, ни мои друзья. Мы не позволим им просто так разгуливать среди нас. Вот в этом вы можете быть уверены, - говорит он.

Мне приходят на ум слова Гвен о том, что у молодых людей не осталось возможности проявить себя мужчинами. По коже пробегает холодок.

- Но что вы можете сделать? - спрашиваю я его. - Их здесь так много. Что, во имя всего святого, вы можете сделать?

- Всегда есть что-то, что можно сделать, - объясняет он мне. - Может, что-то совсем несущественное. Ты должен сделать все, что только можешь. Так мы с Пирсом считаем.

Я помню, что Гвен говорила про Пирса. Он забавный парнишка, слишком ожесточенный. И выглядит старше своих лет.

- Я не очень хорошо знаю Пирса, - говорю я.

Джонни заговорщицки понижает голос.

- Пирс умный... У него полно идей. Он задумал рисовать символ «V», как это делают на Джерси. «V» - значит виктория, победа. Мы выбираемся после наступления комендантского часа и рисуем повсюду «V».

- Но что в этом хорошего?

- Все дело в моральном духе, тетя Вив.

- Просто будь осторожен, - говорю ему я. - Ты ведь знаешь, как твоя мама волнуется за тебя.

Он пожимает плечами, у него хмурый взгляд. Чувствую, что он разочарован во мне, поскольку я не разделяю его воодушевления. Я всего лишь еще один взрослый, не одобряющий его поступков. А не друг.

- И еще, Джонни. Надеюсь, ты хорошо спрятал дробовик Брайана.

От упоминания Брайана по лицу Джонни пробегает тень.

- Я с ним точно не расстанусь, но и найти его не позволю, - говорит он. Немного упрямо, но не отвечая на вопрос прямо.

Я сказала что-то, чего не должна была говорить.

- Джонни, я хотела сказать... просто будь осторожен.

Он слегка отмахивается, словно стряхивая что-то.

- Мы собираемся внести свою лепту. Доставить им немного неприятностей. А вы ведите себя так, как должны, тетя Вив, - говорит он мне.

- Но ты можешь попасть в тюрьму. Или еще чего хуже.

Он не обращает на мои слова никакого внимания. Вижу, что он не воспринимает их всерьез. Джонни наклоняется ко мне через стол, его ясные, полные жизни глаза впиваются в мое лицо.

- Я вот что вам скажу, тетя Вив. Я очень разочарован в некоторых наших островитянах.

Я понимаю, что отвожу взгляд, не могу смотреть ему в глаза.

- Они какие-то немного безвольные, - продолжает он, - некоторые из местных. Я бы сказал, что они даже с некоторой теплотой встречают этих «джерри». Расстилаются перед ними ковриком с надписью «Добро пожаловать».

Ощущаю, как на меня накатывает горячая волна вины. В кармане моего фартука, прижимаясь к ноге, лежит зажигалка капитана Леманна, которую я почему-то так и не отнесла в Ле Винерс.

- Тем не менее, есть еще несколько из наших, кто мыслит правильно, - говорит Джонни. - Мы должны доставить этим «джерри» немного неприятностей. Пока не победим.

Слова повисают в воздухе между нами: блестящие, переливающиеся всеми цветами радуги, но пустые и недолговечные, как мыльные пузыри на ветру. «Пока не победим». Я думаю обо всех кинохрониках, которые мы смотрели о гитлеровской армии, неукротимым потоком захлестнувшей Париж.

Я представляю, как они входят в Лондон, маршируют вверх по Мэлл к Букингемскому дворцу и дальше, мимо Гайд-парка к Мраморной арке. Я так отчетливо вижу это.

Они пришли сюда, на наши острова, сделали всего лишь первый шаг и без усилий вошли. Вот оно, будущее Британии - оккупация. И всем нам придется научиться жить с этим.

- Джонни. - Я слышу, как прерывается мой голос. - Ты действительно думаешь, что мы сможем победить? В глубине души. Несмотря на все, что происходит?

Он всматривается в меня своими теплыми темными глазами, такими доверчивыми, как у ребенка.

- Конечно сможем, тетя Вив. Можете быть уверены. Британцы никогда не проигрывали. А пока мы не победили... ну, мы с Пирсом собираемся делать все, что в наших силах.

Я смотрю, как он сидит за столом, весь облитый тягучим солнечным светом. Он до сих пор всего лишь мальчишка, порывистый и бесшабашный. Я вспоминаю, как он играл с Бланш в лесу, когда ему было шесть или семь лет, как, рисуясь, залезал на самые высокие деревья, отчаянно стараясь произвести на нее впечатление. И эти его разговоры о борьбе я воспринимаю по большей части именно так: как мальчишескую браваду, особенно с тех пор, как умер его брат. Он стремится жить за Брайана, быть таким же смелым, каким был его брат. Это его способ вынести груз того, что он остался жив.

Но порою я задумываюсь о том, что в Джонни есть что-то, чего нет во мне. Иногда, когда он со мной, я почти верю, что мы можем победить.

- Ну, я лучше пойду, тетя Вив.

- Рада была повидаться, Джонни.

Я провожаю его во двор, наполненный ветром и солнцем, по земле кружат несколько желтых листьев с груши. Лето переходит в осень. Скоро все вокруг рассыпется в последнем отважном урагане цвета.

- Знаете, что меня раздражает, тетя Вив? - говорит Джонни, садясь на велосипед. - Слышать, как люди говорят, что рады тому, что не стало хуже, что «джерри» такие вежливые и все не так плохо, как они предполагали. Некоторые почти благодарны... Но знаете, что я думаю, тетя Вив? Они еще даже не начинали. Люди думают, что на этом все закончилось, что дальше будет так же. Но я думаю, что все только начинается.

Глава 21

На следующий день я делаю себе последнюю чашку кофе, выскребая со дна банки остатки порошка. Кофе очень слабый, на самом деле это просто горячая вода бледно-коричневого цвета. Несу его на столик за дверью. Собираюсь сделать вид, что все по-настоящему.

Стоит еще одно прелестное сентябрьское утро. Небо смягчает облачная дымка, и вокруг меня медленно танцует осень - летают из стороны в сторону ленивые насекомые, кружась, опадают с деревьев листья. Через открытую дверь я слышу, как играет Милли.

Я поставила ее кукольный домик на кухонный стол. Это довольно симпатичная старая игрушка, когда-то принадлежавшая нам с Ирис, с блестящим канделябром и обрезками муара на стенах.

Она вполголоса напевает какую-то нестройную мелодию, расставляя маленьких кукол по комнатам. Умиротворение этих минут окутывает меня, словно одеяло. На мгновение может показаться, что нет никакой оккупации.

В переулке раздаются шаги. С груши срывается голубь с таким звуком, будто что-то порвалось. Я поднимаю глаза. Около ворот в мой двор стоит капитан Леманн, положив руку на калитку и собираясь ее открыть.

- Можно? - спрашивает он.

Мое сердце колотится. Я знаю, что должна сказать нет. Мне следует сказать, что я не желаю иметь с ним никаких дел, что наш разговор в темноте моего сада - ошибка. Я была не в себе. Боялась за Бланш. Это не должно было случиться...

- Да, конечно, - отвечаю я.

Он заходит, тихо закрыв за собой калитку, и стоит передо мной, задумчиво глядя на меня сверху вниз. Рядом стоят три стула, но я не предлагаю ему сесть, хотя и чувствую себя неловко: это выглядит очень невежливо.

Сидя на стуле, я очень остро осознаю, какой он большой: насколько крупное у него тело и насколько он выше меня. Но при свете дня он выглядит иначе, менее внушительно, чем в освещенном луной саду. У него короткая стрижка, так что можно видеть крепкую форму его черепа, в солнечном свете его волосы бледно-серые. Интересно, сколько ему лет?

Меня охватывает беспокойство от того, что я не знаю, зачем он здесь. Я вспоминаю вчерашнее утро с Джонни и то, как откровенно мы говорили. Была ли закрыта дверь во время нашего разговора? Я повела себя легкомысленно, не додумалась убедиться, что дверь надежно заперта. Сердце готово выскочить у меня из груди.

Капитан Леманн прочищает горло.

- Я пришел сказать вам, что у нас есть кофе.

- О.

Видя мое удивление, он улыбается слегка кривоватой улыбкой.

- Макс привез из Франции... слишком много. Это очень хороший кофе, в зернах. Возможно, вы захотите взять немного для своей семьи?

Я думаю о кофе, представляю, какой приятный у него будет вкус. Сделанный из зерен, на французский манер. Раньше я время от времени делала такой кофе, до войны. Я люблю хороший кофе. Представляю насыщенный аромат жареных зерен и то, как мир вокруг становится более ярким и четко очерченным.

И качаю головой.

- Ваше предложение очень любезно, но я не могу его принять, - говорю я.

Надеюсь, мне удалось взять верный тон - вежливый, но непреклонный. С этой минуты я все буду делать правильно. Джонни напомнил мне, как следует себя вести.

Капитан Леманн не отвечает. Молчание между нами затягивается и заставляет меня паниковать. Мне надо что-то сказать, что угодно.

- Я серьезно. Я не могу его принять. Это было бы неправильно, - повторяю я. Но, может быть, я отнекиваюсь чересчур сильно.

Он смотрит на меня и слегка хмурится, не понимая. Солнце хорошо его освещает, все черты его лица: морщины на лбу, неровный шрам на щеке. У него глубоко посаженные глаза печально-серого цвета, похожего на древесный дым.

- Но мне кажется, что вы любите кофе, - говорит он.

Несмотря ни на что, мне становится любопытно.

- Почему вы так думаете? - спрашиваю я. И понимаю, что мне не следовало этого делать, не следовало ничего говорить, не следовало продолжать беседу.

- Я видел, как вы приносите его сюда, на этот стол на солнце, - отвечает он. - Как вы обнимаете чашку ладонями. Для вас это особенные минуты. Минуты покоя.

Я пытаюсь пожать плечами, словно опровергая его слова. Но это правда.

- А это, думаю, неважный кофе, - говорит он, показывая на мою чашку. Выражение его лица вызывает у меня улыбку, я не могу сдержаться. У него такой неодобрительный вид, как будто мой кофе его оскорбляет. - Это просто подкрашенная вода.

- Я к нему привыкла, - отвечаю я.

Он качает головой, почти горестно.

- Но вы же можете получить намного лучший, чем этот. Почему нет?

- Нет. Правда. Я не хочу. Но спасибо...

Я мысленно приказываю ему уходить, но он просто стоит и смотрит на меня.

Мне не следовало улыбаться.

- Капитан Леманн. Я серьезно. Не думаю, что нам следует разговаривать подобным образом. Я действительно считаю, что это неправильно.

Но я не успеваю закончить свою осторожную речь. Он стремительно придвигается ко мне, и слова застревают у меня в горле. На короткий миг мне кажется, что он собирается меня ударить. Потом я вижу, что он сбивает осу с моего рукава.

Я привстаю, уворачиваясь от осы и ударяясь о стол. Мой фартук цепляется за гвоздь, и из кармана вываливаются вещи: пара прищепок, кукла из домика Милли - и серебристая зажигалка. Мы наблюдаем, как зажигалка падает и с тихим, но отчетливым хрустом приземляется на гравий. Во внезапной тишине звук кажется поразительно громким.

Мое лицо пылает.

- Что ж, миссис де ла Маре, - произносит он с дразнящей серьезностью. - Думаю, это мое.

- Вы забыли ее в саду. - Мой голос звучит высоко и простодушно. - Я собиралась вернуть ее. Хотела отнести ее в Ле Винерс...

Слова выскакивают из меня.

Я поднимаю зажигалку и кладу ее на стол. Не могу отдать ее ему в руки. В окружающей нас тишине я различаю малейшие звуки: тихая песенка Милли в кухне, воробей, легкий, словно лист, упавший на ветку дерева. Я все еще чувствую то место, где он прикоснулся к моему рукаву, по моей коже пробегают маленькие язычки пламени.

Он собирается что-то сказать, но передумывает. Протягивает руку и берет зажигалку. Он не улыбается, но выглядит довольным чем-то.

- Тогда доброго утра, миссис де ла Маре, - говорит он и уходит.

Я понимаю, что у моего кофе ужасный вкус. Отношу его в кухню и выплескиваю в раковину.

Глава 22

Теперь по вечерам темнеет рано. Я задергиваю занавески, включаю лампу. Тени протягивают свои пальцы из углов комнаты.

Читаю Милли новую сказку. Мы с ней сидим на софе. Бланш развалилась на полу со своими журналами. От лампы на нас падает яркий свет, словно опавшие с цветка лепестки.

Сказка повествует о солдате, вернувшемся с войны. Вспоминаю ту сказку про танцующих принцесс, которую я читала Милли вечером перед тем, как мы отправились на корабль. В той истории речь тоже шла про солдата, который пришел с войны. В сказках всегда есть войны и мужчины, уходящие, чтобы сражаться. Но лишь некоторые из них, счастливчики, возвращаются домой. Здесь война - это данность, часть жизни, как старение и увядание тела, как ненастная погода. Война – дело мужчин, ее причины никогда не объясняют. А возвращение с войны – долгий путь, полный испытаний. Возвращаясь с поля боя, солдаты сталкиваются и сражаются с необъяснимыми вещами, как будто все случившееся с ними открыло им нечто, доселе невидимое.

Милли сидит прижавшись ко мне. Слышу причмокивания, когда она посасывает свой пальчик. Она разглядывает картинку. На иллюстрации изображен солдат, идущий по простой сказочной дороге, с удивительной симметрией петляющей к далеким голубым холмам. Лица солдата не видно, но видна его усталость. Он устал от войны. Сложно не заметить его стремление к спокойной жизни. Все это сквозит в его сгорбленной, изможденной фигуре, в том, как он в одиночестве бредет по дороге.

У Милли завороженный взгляд, какой бывает всегда, когда я ей читаю. Она даже почти не моргает.

- Этот солдат, он как папочка? Папочка - солдат, - говорит она.

- Да, - отвечаю я.

- А он где? - спрашивает Милли.

Удивлена, что отец в ее понимании реально существует. Ей было всего три, когда он ушел на фронт.

- Я не знаю точно, милая, где он сейчас находится. Из-за оккупации мы больше не получаем новостей. Но я уверена, где бы он ни был, он думает о нас.

- Думает о нас постоянно, мамочка? Он думает о нас все время?

Вопрос ранит, возникает знакомая тупая боль, словно нажали на синяк. Я уверена, что Юджин с нежностью вспоминает про детей. Но если он и думает о женщине, оставшейся на Гернси, то не обо мне. В такие моменты я стараюсь быть очень осторожной, чтобы не было и намека на то, что между нами что-то не так. Чтобы мой голос не выдал, что мы несчастливы.

- Уверена, он не забывает о нас ни на минуту, - говорю я Милли.

Читаю про то, как солдат делится с нищим последним куском хлеба, и тот за его доброту дает ему волшебный мешок. Про то, как солдат ловит этим мешком Смерть. Сначала он торжествует и празднует. Но позже начинает сожалеть о содеянном, потому что Смерть повержена и нет пути из этого мира. А орды стариков осаждают солдата, обвиняя его и желая умереть.

Милли вытаскивает палец изо рта. Она, задумавшись, слегка хмурится. Ее мокрый большой палец блестит в свете лампы.

- Но ведь никто не хочет умирать, - говорит она.

- Может быть, если только человек очень стар.

- Как бабушка? А бабуля хочет умереть?

- Нет, уверена, что не хочет. Я хочу сказать... гораздо старше, чем она... Мне кажется, что у очень старого человека появляется ощущение, что он устал.

Но мой голос звучит не очень уверенно. Может быть, сказка не права. Может быть, все так, как сказала Милли: никто не хочет умирать.

Дочитываю сказку, размышляя о солдате. Представляю его очень отчетливо, но не так, как он выглядит в книге. Нет, в некотором отношении, конечно, как на иллюстрации. В потрепанной одежде, еле-еле переставляя ноги, он бредет по длинной и извилистой дороге, возвращаясь домой. Но лицо у солдата такое же, как у капитана Леманна.

Глава 23

Октябрь. Самолеты Люфтваффе бомбят Лондон. Каждый вечер. Полная разруха. По ночам лондонцы укрываются в метро и поют, чтобы не падать духом. Говорят, несмотря на все разрушения, они держатся. Я очень боюсь за Ирис и ее семью.

В первые дни октября мы почти не видим живущих по соседству немецких солдат. Исчез и капитан Леманн. Порой, когда я работаю в саду, мне слышатся шаги, я оборачиваюсь, ожидая увидеть его. Увидеть, как его рука лежит на нашей калитке, а сам он вежливо и немного удивленно смотрит на меня. Но там никого нет. Или, убираясь в комнате, услышу шум машины в переулке, осторожно погляжу в окно, но там окажется лишь один из других обитателей Ле Винерс.

В любом случае, я чувствую некое облегчение. Не знаю, какой стала бы наша очередная встреча. От одной мысли о ней на меня накатывает горячая волна смущения. Говорю себе, что, возможно, он в отпуске. Возможно, его отправили в другое место.

Когда эти мысли появляются в голове, чувствую, как во мне закипает злость. Как он мог уехать, не сказав мне? Почему он не попрощался? А потом я думаю: с какой стати я вообще этого от него жду? Откуда злость? У меня нет прав на это чувство. Он ничего мне не должен.

Как-то, оставив Милли с Эвелин, еду на велосипеде в Сент-Питер-Порт. Магазинные полки выглядят опустевшими, но мне удается раздобыть свинины и немного хлеба. В скобяной лавке покупаю семена фасоли и капустную рассаду. Мне кажется, пришла пора выкопать цветы и начать выращивать в саду что-то съестное.

Я договорилась встретиться с Гвен. Когда я добираюсь до миссис дю Барри, она уже там, сидит за нашим любимым столиком в дальней части магазина. Мы сидели там в тот день, когда была бомбежка. Кажется, с того времени прошли годы.

Спрашиваю, как она поживает. Гвен отвечает, что все хорошо. Но я не знаю, правда ли это: на ней старый потрепанный кардиган, на губах нет ни следа помады, и сама она стала очень худой - кости лица проступают гораздо четче, чем раньше. Знаю, что и сама выгляжу не лучше. Мы все устали, смирились и выглядим жалко.

Миссис дю Барри приносит чай и печенье, в которое теперь добавляется картофельная мука. Но чай у нее по-прежнему хорош. Мы молча сидим, с признательностью попивая чай и глядя на раскинувшуюся гавань с ее красными черепичными крышами, водой и птицами, поднимающимися ввысь. Их крылья сверкают над водой. Нам видны стоящие на якоре вражеские корабли и солдаты на набережной. Я знаю, мы с Гвен думаем об одном и том же: как подобное могло произойти здесь?

- Иногда по ночам мы слышим, как они маршируют, - говорит она мне. - По главной дороге. Маршируют и поют. Это заставляет содрогнуться. Словно они говорят: «Мы покажем вам, кто здесь главный». После такого очень сложно снова уснуть. Но до вас, в Ле Коломбьер, это вряд ли долетает.

- Да, наверное. Там пока тихо... Хотя рядом, у Конни, поселились немецкие военные.

Гвен как раз открыла рот, чтобы откусить печенье. Да так и застыла, широко распахнув глаза.

- Что... в Ле Винерс?

- Да.

- О. Я и не знала. Ты никогда об этом не упоминала.

Она хмурится. Чувствую, как к лицу приливает кровь.

- Они там сами по себе, - говорю я.

- Не могу поверить, что ты мне не рассказала.

- Они живут тихо. Если честно, мы о них ничего и не знаем.

Стараюсь не смотреть на Гвен. Гляжу мимо нее в окно, где в прозрачном воздухе виднеются близлежащие острова, и кажется, что до них можно дотянуться рукой. Думаю про себя: «Если честно... Зачем я так сказала?» Я читала где-то, что, произнося эту фразу, человек пытается скрыть правду.

- Должно быть, это неприятно, что вы постоянно находитесь у них на виду, - говорит она. - Я хочу сказать, что окно Конни выходит как раз на ваш двор.

Я вру ей. Ненавижу врать.

- Полагаю, ко всему можно привыкнуть, - отвечаю я.

Убеждаю себя, что все те странные встречи с капитаном Леманном, все те неловкие разговоры - все это в прошлом. Мы никогда с ним больше не увидимся. Так что очень глупо чувствовать себя виноватой, словно я сделала что-то плохое.

- Как девочки? Что Бланш? - спрашивает Гвен. - Нравится ей работать у миссис Себир?

- Да. Хотя, я думаю, она до сих пор жалеет о том, что мы не уехали с острова. Бланш недавно ходила на танцы в Ле Брю. Там были немецкие солдаты и наши девочки.

- О, - все, что сказала Гвен, переваривая мои слова.

Четкая морщинка пролегла у нее на лбу. Я чувствую, что между нами что-то изменилось, будто между камней пробился росток сорняка.

А потом она пожимает плечами и неловкий момент исчезает.

- Ну, молодым людям нужно жить дальше. - Я знаю, что Гвен этого не одобряет, но делает некоторые поблажки ради Бланш. - Им трудно... половина мужчин уехали с острова, кругом дефицит, в магазинах нет новых нарядов... Слушай, я кое-что тебе принесла. - Она вытаскивает из сумки лист бумаги, на котором написан рецепт макаронного пирога. - Он не очень вкусный, но по крайней мере, сытный.

Я благодарю ее. Слишком усердно. Думаю, мы обе рады сменить тему.

Звякает колокольчик; мы оборачиваемся и видим двух вошедших людей - немецкого солдата в сопровождении местной девушки. Она мне знакома, училась в одной школе с Бланш, только в параллельном классе. У нее лицо сердечком и волосы цвета карамели. И в отличие от большинства из нас, она при макияже: персиковая помада и светлая пудра. Когда они садятся, юноша тянется через стол и берет ее руку в свои.

Гвен покачивает головой.

- Как она может? - говорит она едва слышно. - Как она может?

Я сижу молча.

- Я хочу сказать, быть вежливым - это одно. Они ведь тоже люди. И я могу понять, что Бланш хочется ходить на танцы. Я имею в виду, молодым людям нужно развлекаться... - Она пытается очертить границу доступного, хочет сказать: «Вот это хорошо, а это недопустимо». - Но это... Этого я точно не понимаю... Это зашло слишком далеко. Я имею в виду, когда уже все слова сказаны и поступки совершены, мы ведь враги с ними. Они бомбили нас. Я просто не понимаю, как она после этого спокойно спит.

Я сижу молча.

Думаю про себя: «Что сказала бы Гвен, узнай о нас с капитаном Леманном? Хотя ведь нет ничего такого, что про нас с капитаном Леманном можно было бы сказать».

- Вив, ты точно в порядке? - Ее глаза блуждают по моему лицу. - Ты как будто не в себе.

- Я в порядке, Гвен. В порядке.

Глава 24

Оставляю велосипед у стены дома. Мои пальцы окоченели и онемели от того, как я держалась за руль. Воздух сегодня очень холодный, скоро зима. Растираю руки и чувствую, как в пальцы впиваются иголочки, когда к ним приливает кровь.

Чувствую облегчение от того, что в мое отсутствие не случилось ничего плохого. Милли играет наверху, а Эвелин крепко спит в своем кресле. Вытаскиваю продукты из велосипедной корзины. Хлеб, свинина, поднос с саженцами. Меня на краткое мгновение охватывает триумф от того, что я все еще могу прокормить свою семью. Слышу, как позади меня открывается калитка.

На пол ложится тень.

- Добрый день, миссис де ла Маре.

На пороге моего дома стоит капитан Леманн.

Испытываю некоторое удивление, словно за время его отсутствия я забыла, как он выглядит.

- Давно вас здесь не видела, - говорю я. А про себя думаю: «Эта фраза предполагает, что я искала его». Чувствую, как кровь приливает к лицу.

- Был в отпуске. Ездил в Берлин, - отвечает он мне.

- О.

Вспоминаю кинохроники из Берлина: военные парады, речи Гитлера, одновременно абсурдные и леденящие душу. И в тоже время я думаю о тех, кто ждет его в Берлине: жена, сын. Ощущаю жгучее любопытство. От этих мыслей я испытываю противоречивые чувства.

- Я привез немного шоколада, - говорит он. - Купил на обратном пути в магазине шоколада в Шербуре.

Он протягивает его мне. Это молочный шоколад «Suchard» в обертке василькового цвета с золотым тиснением. Один только вид обертки действует чарующе. Представляю, каково это будет, развернуть ее и съесть - изысканный шелест серебристой фольги, сладость во рту.

- Возьмите. Это вам, - говорит он.

Я отрицательно качаю головой. Мне кажется, я чувствую запах шоколада сквозь обертку. Или, может, это просто воображение разыгралось, как бывает, когда ты чувствуешь в чем-то недостаток, когда к чайному столу у тебя всего лишь безвкусное печенье из заменителя муки. Мой рот наполняется слюной, я сглатываю. Капитан смотрит на мое горло, понимаю, что он заметил.

Я краснею от стыда, испытывая в некотором роде смущение.

- Думаю, вы любите шоколад, миссис де ла Маре, - говорит он.

- Да кто же не любит шоколад, - неопределенно отвечаю я.

- Так почему вы не берете его? - спрашивает Леманн.

- Спасибо, но я не могу. - Я говорю очень тихо, чтобы не разбудить Эвелин. От этого наш разговор становится более интимным, такого не должно быть. - Я уже говорила вам прежде, когда отказывалась от кофе.

- Но это такая мелочь... сказать «нет» шоколаду.

- Это все, что в моих силах, - мелочи, - говорю я. Вспоминаю, что говорил Джонни. Всегда есть что-то, что можно сделать. Может, всего лишь какую-то мелочь. Ты должен делать то, что в твоих силах.

- Миссис де ла Маре, никто не умрет от того, что вы примете от меня небольшой подарок, - говорит он. - Никакого риска.

Он стоит слишком близко ко мне. Вспоминаю, как он согнал с моего рукава осу. Приятное ощущение проходит сквозь меня.

- К тому же вы уже брали у меня сигарету, - говорит он. - Что изменилось?

- Мне и сигарету не стоило брать.

Он задумчиво смотрит на меня.

- Если вы не хотите взять шоколад себе, отдайте его детям. Это уменьшит ваше чувство вины? - говорит капитан.

Я протягиваю руку и забираю шоколадку.

Он выдыхает с облегчением, словно он рад. Стараюсь не думать об этом: разве моя уступка что-то значит, почему для него настолько важен этот подарок?

Глава 25

Уношу шоколадку на кухню, разворачиваю обертку и несколько секунд вдыхаю сладкий аромат. Отламываю два кусочка для себя и откладываю на блюдце. Решаю отдать Милли и Бланш их долю после чая, когда они уже не будут голодны и не съедят его очень быстро.

Вечером, когда наши тарелки опустели, я иду к буфету, чтобы достать шоколад.

- У меня для вас кое-что есть. Угощение.

- Это шоколад. Это его запах, - говорит Милли.

Девочки пристально следят за тем, как я снимаю синюю обертку, разворачиваю фольгу. Она дразняще шелестит.

- Мам, где ты ее взяла? - спрашивает Бланш.

- В городе, - отвечаю я.

- Но я думала, что шоколада вообще нигде не осталось, - говорит она. - Так сказала миссис Себир.

- Мне повезло, я нашла его.

Разламываю шоколадку на три части. Одну протягиваю Эвелин, она отрицательно качает головой.

- Я не буду, спасибо, Вивьен. Шоколад не способствует моему пищеварению.

- Это ужасно. Бедненькая бабуля, - говорит Милли.

Отдаю девочкам их порции.

- Ешьте медленно, растягивайте удовольствие.

Но они, конечно же, делают все наоборот.

Когда они доели, делю долю Эвелин между девочками. Они вежливо благодарят бабушку и съедают вторую порцию.

Рот Милли коричневый от шоколада. Она тщательно облизывает губки и слегка вздыхает. Милли поднимает голову, и вечернее солнце освещает ее кожу и глаза.

- Я очень люблю шоколад, мамочка. Я ела бы его и ела. Постоянно.

- Милли, ты такая прожорливая. Если будешь много есть, станешь толстой, - говорит Бланш.

- А я хочу быть толстой, - отвечает Милли. - Хочу быть толстой, как поросенок. - Она выпячивает грудь и сжимает кулачки. - Хочу быть такой же толстой, как тюлень.

- Да ты и понятия не имеешь, как он выглядит, - говорит Бланш.

- Знаю. Я знаю. Он выглядит вот так.

Она надувает щеки, чтобы лицо стало большим. Бланш тянется к ней и двумя пальцами надавливает на щечки Милли. Та выпускает воздух изо рта. Обе девочки находят это забавным, и комната на некоторое время наполняется задорным смехом, словно наша жизнь снова вернулась в нормальное русло, словно больше нет войны.

Меня переполняет благодарность. Благодарность к капитану Леманну за то, что глаза моих детей сияют, за то, что в нашем доме слышен смех. Я стараюсь отогнать эту мысль.

Бланш перестает хихикать и потирает рукой глаза.

- А помните те времена, когда шоколад у нас был в любое время, когда бы ни захотели? - с тоской говорит она. - Когда на полках было полно стеклянных вазочек со сладостями? Когда было полно щербета, помадки и лакричных конфет?

В ее голосе сквозит неверие, как будто ей самой трудно в это поверить, трудно вспомнить.

- Милая, все это будет, - говорю я. - Знаю, что будет. Однажды все это вернется. Война не вечна.

Бланш качает головой, словно не верит мне.

- Можно мне забрать фольгу? - спрашивает она.

Отдаю ей серебристую бумажку. Она, разглаживая поверхность, пробегает по ней пальцами. Бланш положит ее между страницами в один из школьных учебников.

Эвелин хмурится, глядя на меня. У нее напряженный взгляд человека, который пытается дотянуться до чего-то недосягаемого.

- Где ты взяла шоколад, Вивьен? - спрашивает она у меня.

- Я же сказала, в городе, - отвечаю я, не глядя на Эвелин.

Она поджимает губы, словно мой ответ ее не удовлетворил.

- Шоколад не для меня, - снова говорит она. - Совсем не для меня.

Когда все уже лежат в своих кроватях, я открываю кухонный шкаф и достаю отложенные два кусочка шоколада, слегка удивляясь, почему же решила съесть их втихаря. Кладу один кусочек в рот и ощущаю прилив сладости. Шоколад, словно бархат, тает на языке. Вкус после нескольких месяцев пресной еды кажется экзотичным, намекающим на тропики с их богатыми плантациями и теплыми звездными ночами. Ем шоколад медленно, подолгу задерживая его во рту.

Глава 26

В воскресенье выдался прекрасный денек. После обеда Бланш сидит в саду, ловя последние лучи осеннего солнца в надежде еще немного загореть. Милли тоже в саду - играет с метлой, используя ее в качестве лошади. Она продела ленточки сквозь прутья метлы и скачет галопом вокруг наваленной кучками травы, которую я недавно состригла.

Я играю для Эвелин ее любимый ноктюрн Шопена. Музыка очень нежная, элегическая. Что же до меня, то мне больше нравятся его мазурки. Они одинаково суровы и печальны, с некоей ноткой диковатости. Но Эвелин находит их слишком странными. Спустя какое-то время я растворяюсь в музыке, целый мир крутится вокруг меня, перестраивается. Все такое изменчивое, совершенное.

- Очень хорошо получилось, Вивьен, - вежливо говорит Эвелин, когда я останавливаюсь.

Внезапно снаружи раздается крик:

- Нет, Милли! Ты просто чудовище!

Подхожу к окну. Бланш вскочила на ноги. У нее на голове частички срезанного газона. Я вижу, как она вытаскивает из волос траву. Милли одновременно с восторгом и ужасом смотрит на сестру. Должно быть, она подкралась к Бланш сзади и оттуда осыпала ее травой.

- Ты маленькая идиотка! - Бланш просто в бешенстве. - Я же только что вымыла волосы... С меня довольно. Я тебя придушу, - говорит она.

Милли визжа убегает. Открываю французское окно и выхожу, чтобы вмешаться, но их уже и след простыл. Бланш исчезает за домом, бросившись в погоню за Милли. Слышу хруст гравия под ее ногами, потом глухой удар, тишина, вскрик.

Эвелин качает головой.

- Грядут большие неприятности, Вивьен.

Ко мне спешит Бланш. Она выглядит обеспокоенной.

- Мам, тебе лучше пойти туда.

Милли упала на гравий. Ее руки в мелких порезах, но самые неприятные ранки - на колене. Оно все расцарапано, в грязи и кровоточит.

Отношу Милли в ванну, чтобы промыть порез. В былые времена я бы добавила в ванну соль, чтобы продезинфицировать ранку, но сейчас соль в дефиците. Порез по-прежнему выглядит грязным, в ранке застряли частички гравия, которые я никак не могу вытащить. Понимаю, что нужен антисептик. Достаю его, отчего Милли приходит в ужас.

- Не надо! Будет больно! Мамочка, не надо! - Ее плечики сотрясаются от рыданий.

Не могу причинить ей боль. Убеждаю себя, что этот порез заживет сам по себе.

Чей-то стук выдергивает меня из сна. Включаю лампу и иду к двери. Все тело вялое, неуклюжее.

Это Милли. Ее мокрое личико блестит в свете лампы. На ресницах повисли слезы.

- Мамочка, у меня ножка болит.

Пальцем трогаю ее колено. Кожа горячая и воспаленная. От моего прикосновения Милли вскрикивает. Ругаю себя на чем свет стоит. Я должна была проявить твердость и обработать рану.

- Пойдем, я отведу тебя в кровать, - говорю я, - а утром мы подумаем, что делать дальше.

Я встревожена, больше не могу уснуть. Через какое-то время встаю и прислушиваюсь к тому, что происходит в комнате Милли. Она все еще плачет, но я решаю оставить ее в покое. В плаче уже проскальзывает сонливость. Я знаю, скоро она заснет, и лучше, если я не стану ее тревожить.

Ночью погода портится. Дождь идет и в моем сне. Мне снится, что крыша Ле Коломбьер вся в дырах, сквозь них льется вода. Мой дом весь затоплен. Я медленно выбираюсь из своей спальни по колено в воде. Вокруг холодный, чистый, аквамариновый свет.

Мимо меня в сияющем потопе проплывают вещи: книги с поэзией, пупсы из кукольного домика Милли, музыкальная шкатулка моей матери. Они все повреждены водой, но во сне я смотрю на все это с невозмутимым спокойствием. Плывущее в потоке воды не беспокоит меня: оно все покрывается пятнами, гнилью, разрушается. Я просто позволяю всему этому уйти в прошлое. Я испытываю в некотором роде наслаждение от того, что больше не сопротивляюсь, отдаюсь на волю судьбе.

Утром дождь все еще идет. Небо тяжелое, оловянного цвета.

Перед тем как уйти на работу, Бланш оборачивается ко мне, стоя в двери. Она повязывает вокруг головы шифоновый шарф. Ее кожа золотится от вчерашнего солнца, от Бланш пахнет розами.

- Мама, с Милли все нормально? Я слышала, как она плачет, - говорит Бланш.

- Не знаю, - отвечаю я. - Меня беспокоит ее порез на колене. Постараюсь сходить за доктором.

Но я не тороплюсь. Не хочу оставлять Милли. Да и потребуется много времени, чтобы связаться с доктором. Мне придется ехать на велосипеде к нему домой и надеяться, что он или его жена будут там. Или же мне стоит попытаться позвонить ему из ближайшей телефонной будки, которая тоже находится достаточно далеко.

Бланш хмурится. Ее васильковый взгляд впивается в меня.

- Но если тебя что-то будет беспокоить, ты же вызовешь врача, да, мам? Пообещай, что вызовешь.

- Да, конечно.

Боковым зрением вижу какое-то движение, оно заставляет меня повернуться. В Ле Винерс открыто окно. Я что-то вижу в темноте комнаты по ту сторону окна: лицо или рукав рубашки. Ощущаю бессильную ярость. Мне противно, что люди, живущие там, знают подробности нашей личной жизни. Как будто оккупация дает им на это право.

Глаза Бланш наполняются слезами.

- Это я виновата, да?

- Нет, милая, конечно, нет. Вы же обе просто дурачились. Это просто случайность, что она упала на гравий.

- Мне не следовало так себя вести, - говорит она. - Но ты же знаешь Милли. Она прикидывается невинной овечкой, а сама такая приставучая.

Она выходит, плотнее натягивая пальто. Хотя дождь такой сильный, что я сомневаюсь, что Бланш надолго останется сухой.

Глава 27

Раздаются шаги и стук в дверь. Мое сердце уходит в пятки.

Но это не тот, о ком я думала. Пришел капитан Рихтер. Его мокрые черные волосы прилизаны дождем.

- Прошу прощения, миссис де ла Маре, но мы случайно услышали ваш разговор.

Страх подступает к моему горлу. Я сделала что-то недопустимое? Нарушила какое-то правило, о котором даже и не подозревала?

Его темные умные глаза смотрят на меня.

- Один из наших услышал, что ваша дочь поранилась.

Его голос смягчается, он увидел страх на моем лице.

- Я был доктором, миссис де ла Маре, в той, другой жизни. Перед тем как... - Он разводит руки в беспомощном жесте, охватывающем все происходящее вокруг: войну, оккупацию. Жест, который говорит, что все это невозможно описать словами.

- О, - это все, что я могу сказать в ответ.

Пытаюсь представить его в образе врача. Без формы, без оружия. Это сложно.

- Вы не против, если я осмотрю вашу дочь? - спрашивает он.

В моем взгляде сквозит нерешительность.

- Я работал хирургом в госпитале Рудольфа Вирхофа в Берлине. - Он слегка улыбается. - Но я уверен, что хирургического вмешательства не потребуется.

Когда он заходил в прошлый раз, то предупреждал меня о комендантском часе. Я помню его строгий взгляд, тонкую линию его рта. Сейчас он предлагает осмотреть Милли. Я вся на нервах. Не знаю, как мне следует вести себя с этим человеком.

Колеблюсь. Но потом вспоминаю, как Милли плакала ночью.

- У нее болит нога, - говорю ему я. - Она упала на гравий. Боюсь, как бы не пошло заражение. Заходите.

В тот момент как я пригласила его в дом, во мне поднимается тошнотворная волна сомнения. Настойчивый голос в моей голове гневно и возмущенно ругает меня. «Что ты делаешь? Этот человек - твой враг. Ты доверяешь ему свою дочь, но он не на твоей стороне...» Но я уже не могу отступить.

Милли лежит на диване в гостиной, больное колено покоится на подушке. Когда мы заходим в комнату, она поднимает взгляд. Несмотря на боль, на ее личике проступает любопытство.

- Милли, меня зовут Макс. Я доктор.

Она картинно указывает на свое колено, наслаждаясь ролью пациента, наслаждаясь всем драматизмом ситуации.

- Болит, - говорит она.

Он осматривает ее, ощупываю кожу вокруг раны, сгибая-разгибая колено. Она вздрагивает от его прикосновений. Когда он причиняет ей боль, в ее взгляде появляются осколки сомнений. Меня так и тянет броситься к ним и оттащить ее в сторону.

- Так как же ты поранилась, Милли?

- Все из-за Бланш. Она погналась за мной.

- Моя дочка тоже любит бегать, - говорит капитан Рихтер. - И любит дразнить своего старшего брата...

Должно быть, он видел все, что случилось, через окно в Ле Винерс. Я ощущаю по отношению к нему некую враждебность.

Но Милли заинтригована.

- А сколько ей лет? Она тоже падает? - спрашивает она.

- Ей шесть лет. Да, она тоже бывает, что падает. - Его голос смягчается, когда он заговаривает о дочери. - Она всегда куда-то бежит, спешит. Не может сидеть спокойно.

Он встает и поворачивается ко мне.

- Как вы и думали, в ранку попала зараза, - говорит он. - Ей нужны лекарства. - Рихтер достает из кармана коричневую стеклянную бутылочку. - Это сульфамиды. Они помогут побороть инфекцию. Позволите мне дать их Милли?

Киваю.

- Милли, ты умеешь пить таблетки? - спрашивает он.

- Конечно. Мне же четыре с половиной.

Капитан протягивает мне бутылочку и объясняет, как пить лекарство. Потом прощается с Милли. Я слышу, как над нами скрипит пол в комнате Эвелин. Молю Бога, чтобы она не решила спуститься прямо сейчас. Провожаю капитана до двери.

Думаю, каково это быть хирургом, и мне становится кое-что понятно. Хирург должен быть в каком-то смысле отстраненным и бесстрастным. Я отдаю себе отчет, насколько циничен этот человек. Он всего лишь наблюдатель. Тот, кто смотрит со стороны, он сам по себе, но все видит.

- Скучаете по работе в Берлине? - спрашиваю я у него. Теперь я перед ним в долгу, нужно быть вежливой.

- Очень сильно скучаю. - Тень набегает на его лицо, появляется пустота во взгляде. - Но вы же знаете, в это тяжелое время многие лишились любимого дела. У тех, кто принимает решения, другие планы на наши жизни. Как всегда.

Я вздрагиваю. Должен ли он говорить мне что-то подобное? Он что, критикует Гитлера? Что на самом деле эти люди, эти солдаты, думают о войне?

- Это касается всех нас, - продолжает он. - Никто из нас не может быть там, где ему хочется. - Он слегка пожимает плечами, словно отбрасывая в сторону эту минуту откровения, словно он немного смущен. - Но в сложившихся обстоятельствах, мы считаем, что нам повезло - мы оказались на вашем прекрасном острове. Мы все, каждый из нас, благодарны... Хотя мне представляется, что вы смотрите на это несколько иначе.

У него умная улыбка с оттенком самоиронии.

- Большое вам спасибо за помощь, - говорю я.

Я открываю дверь и нервно оглядываю переулок, чтобы убедиться, что никто не увидит, как он выходит из моего дома. Капитан поворачивается и уходит, брезгливо огибая лужи. Дождь уже не идет, темные опавшие листья блестят, словно мокрая кожа.

Гадаю, кто же рассказал ему, что Милли поранилась, кто слышал наш разговор. Капитан Леманн наблюдал за нашим домом? Это капитан Леманн отправил Рихтера к нам?

Глава 28

Собираю все фрукты, что есть в саду. Яблоки я складирую в сарае, высыпав в картонные коробки. Сливы закатываю в бутылки. А вот груши мы съедаем все сразу, они не хранятся долго. Милли отказывается есть кожуру, поэтому специально для нее я очищаю и нарезаю фрукты. Зернистая плоть сочится густым и вязким нектаром.

Дует северный ветер, и птицы улетают в теплые страны, где проведут всю зиму. Наш остров лежит на одном из перелетных путей в Европу, он ведет на юг по западным окраинам. По ночам, в темноте, можно услышать перекличку цапель; иногда хрипло и одиноко, словно потерянные души, кричат гуси.

День в самом разгаре, когда с моря прилетает внезапный шторм. Еду на велосипеде с фермы Вязов, а надо мной собираются и клубятся тучи. Звук такой, словно очень много людей бежит по переулку, шелестит живая изгородь, а потом начинает идти дождь.

Я моментально промокаю, поскольку забыла плащ. Проклинаю непредсказуемую погоду этих островов и ощущаю раздражение, знакомое каждой хозяйке, которая повесила белье сушиться, а теперь находится далеко от дома. Вся работа коту под хвост.

Ход велосипеда замедляется, и он начинает скрести землю. Похоже, спустило переднее колесо. Ругаясь под нос, слезаю с велосипеда. Милли дома с Эвелин, но я не люблю оставлять их надолго. Толкаю велосипед вперед и начинаю долгий путь к дому.

Мимо, прямо по луже, проезжает немецкий грузовик, обливая меня с ног до головы. Кажется, что он сделал это намеренно, со злостью. Мои платье и кофта промокли насквозь, в туфлях хлюпает вода.

Чувствую внезапную усталость. Я обессилена, рассыпаюсь на кусочки. Я устала от ворчливой, потерявшей рассудок Эвелин; от Бланш, которая все еще зла на меня из-за того, что мы не уплыли с острова; от этой оккупации, дефицита и дождя. Все перепуталось у меня в голове, это выше моих сил.

Приближается еще один автомобиль. Черт. Когда он проезжает мимо, я отворачиваюсь, не хочу, чтобы меня опять окатили водой.

Слышу, что машина останавливается, потом сдает назад. Ко мне подъезжает знакомый черный «Бентли». За рулем капитан Леманн. Он останавливается рядом со мной, перегибается через пассажирское сиденье и открывает окно. Сердце прыгает в груди, словно теннисный мяч.

- Миссис де ла Маре. Могу я вас подвезти?

Даже представить не могу, как нелепо я выгляжу. Волосы мышиными хвостиками облепили голову и лицо, по которому стекает вода. Вода же капает и с носа. Откидываю с лица мокрые волосы. Пытаюсь отрицательно покачать головой, но даже этого не получается.

- Мне кажется, вы прокололи колесо, - говорит он. - Так почему бы не разрешить мне помочь вам?

- Не стоит.

Но мой голос звучит не очень уверенно.

- Почему же не стоит? - спрашивает он.

Я не хочу думать о том, по какой причине он так настойчив, ведь он прекрасно знает, каким будет мой ответ.

- Я правда думаю, что не нужно, - отвечаю я.

Он наблюдает за моими колебаниями. Мне кажется, он готов ждать вечность.

- В любом случае, мой велосипед...

- Можете оставить его здесь. Я отправлю кого-нибудь из ребят забрать его.

- Но вы, наверное, очень заняты, у вас много дел...

Хотя я всегда захожу в тупик, когда думаю, какими могут быть эти дела. Вижу тень улыбки в его глазах, пока я все это говорю, словно он уверен, что я потерпела поражение.

- Ничего, что не могло бы подождать, - произносит он.

- Но вы ехали в другую сторону...

- Я с легкостью могу доехать до вашего дома.

- Я правда не должна...

Он открывает дверь.

Забираюсь в «Бентли», когда-то принадлежавший Ле Брю. Я должна злиться из-за того, что машина мистера Губерта реквизирована, я должна сказать, что меня не надо подвозить. Но я так устала, замерзла и промокла, а до дома еще очень далеко.

Капитан Леманн смотрит на меня: на мои мокрые волосы, гусиную кожу на руках, мокрую одежду, облепившую все тело.

- Миссис де ла Маре, вы дрожите. Накиньте мой плащ.

- Не могу, - отвечаю я.

- Мне кажется, вы должны. Вы же не хотите заполучить пневмонию. Особенно, если учитывать, что от вас зависят некоторые люди, - говорит он.

А вот это правда.

Поскольку я ничего не говорю и не протестую, он оборачивается к заднему сиденью. Достает оттуда плащ и накидывает его мне на плечи, опуская полы между моей спиной и спинкой кресла. Его близость шокирует меня.

Его рука скользит под волосами к основанию шеи, поднимая волосы там, где они соприкасаются с воротником плаща. Он делает это скрупулезно, не пропуская ни единой пряди, едва касаясь моей шеи своим пальцем. У него горячая кожа. Слышу, как он дышит, уверена, он слышит, как дышу я. Никто из нас не произносит ни слова.

Он заводит автомобиль. Плащ очень длинный, он складками собирается у меня за спиной. Но мне тепло.

- Это очень любезно с вашей стороны, - одновременно официально и вежливо говорю ему я. В моем голосе слишком много придыхания.

Он слегка качает головой, словно не соглашаясь со мной.

- Как Милли? - спрашивает он.

- Сейчас уже хорошо, спасибо.

- Макс заходил?

- Да.

- Я подумал, что Макс сможет ей помочь, - говорит он.

- Да, спасибо.

Меня озаряет мысль, что он хочет, чтобы я знала: это он отправил ко мне Макса. Он понимает: ничто не подтолкнет меня к нему сильнее, чем его забота о моих детях. От этой мысли я чувствую себя счастливой, чего не должно быть.

Отворачиваюсь от капитана и смотрю в окно. Много времени прошло с тех пор, как я последний раз смотрела на Гернси из окна автомобиля. Буря проходит, в мир возвращается разноцветие: под белизной небес трава лихорадочно заливается зеленью, влажные ягоды рябины блестят, словно помада на женских губах.

От нашего дыхания окна запотели, так что местность вокруг кажется размытой, цвета сливаются, словно земля вокруг иллюзорна и вот-вот исчезнет. Капитан приоткрывает окно, чтобы холодный воздух очистил стекло.

Некоторое время он молчит. Тишину заполняет скрип дворников. От мокрых вещей идет слабый запах: мокрая шерсть моей кофты, мускус моих волос. Медленно поворачиваюсь к капитану, наблюдаю за его сильным, крепким телом, за его руками, поворачивающими руль. Вспоминаю ощущения, когда его пальцы касались моей шеи. Теплые, пугающие. Он едет очень медленно.

- Итак, шоколад, - говорит он, словно продолжает начатый разговор. - Вы сами его съели или весь отдали детям?

- Пару кусочков съела я.

- Понравилось? - спрашивает он.

Вспоминаю, как таяли во рту сладкие кусочки.

- Да. Очень вкусно.

- Даже несмотря на то, с какой неохотой вы его взяли?

Я не смотрю на капитана, но слышу в его голосе улыбку.

- Я отказывалась не потому, что думала, будто он мне не понравится.

Слова повисают между нами.

Ветер уносит облака. На землю льется свет, все сияет, сверкает. Он отирает окно изнутри своим рукавом. Цвета окружающей местности ослепляют: медь и бронза опавших листьев, поле из темно-желтых одуванчиков, длинноногих, как девчонки. Проезжаем мимо сказочных виноградников, стоящих, словно стена, горящих ярким, но мягким огненным цветом.

- Пейзаж акварельный, - говорит он. - Я бы с удовольствием его нарисовал.

Меня это интригует.

- Вы художник?

- Не думаю, что достоин того, чтобы меня так называли, - отвечает он. - Но мне нравится рисовать, когда есть такая возможность. Ради собственного удовольствия. - Он замолкает на некоторое время, словно пытается подобрать слова, чтобы выразить свои чувства. - Мне кажется, это помогает мне отрешиться от настоящего. Хотя бы на время.

Я прекрасно его понимаю. Иногда очень хочется отыскать безопасное место, убежище. Вот как я со своими пианино и поэзией. Но не такие слова ты ожидаешь услышать от солдата.

- Искусство - это не моя профессия, - говорит он. А поскольку я ничего не спрашиваю, он добавляет: - До войны я был архитектором.

Я удивлена, как тогда, когда капитан Рихтер сказал, что он был врачом. Никогда не думала, что у этих людей есть другая профессия. Я пытаюсь, но неудачно, подобрать слова так, чтобы вопрос вышел неглупым.

Небо расчищается. Чуть впереди нас, на фоне голубого великолепия, видна огромная темная туча. Она выглядит очень основательной, словно какая-то страна, словно какие-то сказочные холмы, о которых я читала Милли.

Он больше ничего не говорит, да это и неважно. Я чувствую себя такой счастливой в этой машине, в этом плаще - меня охватывает неожиданное счастье, оно заполняет меня. Я не могу его контролировать, изгнать или отвергнуть.

На повороте в проулок, возле поилки для скота, стоит темная фигура - женщина с платком на голове выгуливает собаку. Узнаю в ней Клемми Ренуф, мы немного знакомы, ходим в одну церковь.

Она смотрит прямо на машину. Кажется, что ее пристальный взгляд выискивает именно меня. Во мне появляется страх. Убеждаю себя, что она не сможет ничего разглядеть сквозь запотевшие стекла. Очень хочу, чтобы так и было.

Подъезжаем к Ле Коломбьер.

- Я могу довезти вас до двери. Но если хотите, я высажу вас за углом, - говорит он.

- Да, так будет лучше.

Он останавливает машину на некотором расстоянии от моих ворот.

- Если вы дадите мне ключ от вашего навесного замка, я отправлю Ганса Шмидта за велосипедом, - говорит капитан.

Вытаскиваю ключ из кармана и кладу ему в руку, стараясь не дотронуться до нее.

- Спасибо, что подвезли.

- Не за что, миссис де ла Маре.

Снимаю плащ, сворачиваю, потом кладу на сиденье. Без него я чувствую себя одинокой, мне холодно. Открываю дверь, поворачиваясь спиной к нему.

- Меня зовут Вивьен, - говорю я.

- Вивьен, - серьезно, очень тщательно и бережно повторяет он, словно боится повредить его, произнести слишком грубо. - Благодарю.

Будто я что-то ему отдала.

Этой ночью мне снится он. Во сне он прижимает меня к себе. Просто прижимает, никаких поцелуев, никакого сексуального подтекста. Его тело соприкасается с моим, так бывает после очень долго расставания. Во сне все такое настоящее, как и должно быть. Но просыпаюсь я в потрясении от такого сна.

Глава 29

- Я разбирала некоторые вещи Фрэнка, - говорит Энжи.

На кухонном столе высится стопка книг: «Садоводство» мистера Миддлтона, «Трое в лодке», «Сказки острова Гернси».

- Они принадлежали Фрэнку, - говорит она. - Мне они не нужны, Вивьен. Я не такая, как ты или он. Как я тебе уже говорила, я не читаю. Я хотела бы отдать их тому, кому они пригодились бы.

Она протягивает мне народные сказки Гернси.

- Я знаю, что твоя Милли очень любит сказки. Мне кажется, ей понравится эта книга.

Открываю книгу, страницы пахнут пылью и плесенью. Пролистываю ее: старомодный декоративный шрифт, начальная буква каждой сказки обвита листьями.

Закладкой служит засушенный цветок. Несмотря на то, что он выцвел и высох, я по форме узнаю в нем стальник колючий - ползучее растение с розовыми лепестками. На нашем острове он растет повсюду: на каждом склоне или вершине скалы, или не скошенном участке земли. Мне всегда нравилось его название. Смысл заключается в том, что его красота останавливает комбайны.

- Спасибо. Милли понравятся эти сказки. Нам обеим понравятся, - говорю я.

Энжи делает что-то похожее на кофе, заварив обжаренный пастернак. Напиток горький, но его вполне можно пить (если только выкинуть из головы память о вкусе настоящего кофе). Мы сидим за ее кухонным столом и молча пьем.

У нее все еще бледный, потерянный вид. Когда я спрашиваю, как она держится, Энжи печально улыбается.

- Не так уж и плохо, Вивьен. Жаловаться не на что.

- Если я могу чем-то помочь... - начинаю я.

Энжи как всегда практична.

- Пока ты здесь, ты могла бы помочь мне шелушить горох, - отвечает она.

Она берет стручки гороха из раковины и выкладывает их на стол. Некоторое время слышен лишь стук горошин о миски, а через открытую дверь доносится царапанье и возня кур. Да еще слышен шепот деревенской местности. Складывается ощущение, что всю комнату покрыл темный лак грусти.

Спустя какое-то время она откашливается, но в мою сторону не смотрит.

- Знаешь, Вивьен, я порой просто ненавидела Фрэнка, - говорит она. Очень прозаично, как будто отвечает на заданный мной вопрос. - Дело в том, что когда он напивался, то распускал руки. Ты знала об этом, Вивьен?

Я немного удивлена тем, что она в открытую об этом говорит.

- Иногда я так думала, - осторожно отвечаю я.

- Ну, ты очень чуткая, Вивьен, ты умеешь подмечать такие вещи, - говорит Энжи. - Ты знаешь, что чувствуют люди... Так вот, когда он напивался, я должна была сидеть тише воды, ниже травы. Вести себя как хорошая девочка, иначе он меня избивал... Но сейчас, когда его нет, я очень по нему скучаю. Любовь - очень странный зверь, - продолжает она, луща горошек.

- Это да, - отвечаю я.

- Он мог быть разным. В нем жили два разных человека. Это странно, правда, Вивьен? И один из этих людей был для меня незнакомцем. Порой я думала: «А я вообще знаю этого человека?»

Вспоминаю тот ужасный момент, когда я заглянула в гримерную Юджина, когда увидела его с Моникой Чарлз. Эта тошнотворная мысль, словно насекомое карабкается по моей коже: мой брак отнюдь не таков, каким я его себе представляла. Кофе из пастернака оставляет на языке горькое послевкусие.

- Я понимаю, что ты хочешь сказать... понимаю, что чувствуешь, - говорю я. - Ты задаешься вопросом, насколько хорошо ты знаешь человека.

Снаружи шелестят листья на старом дереве. К осени они высохли и у них грубоватый и шипящий шелест.

- Но несмотря на все это, он был хорошим человеком, - медленно, тщательно подбирая слова, говорит мне Энжи. - Он был трудягой, что очень важно в мужчине. Мне не хватает мужских рук. Таков закон природы, ведь так? Чтобы в доме были мужские руки. Я иногда ненавидела его, а сейчас люто по нему скучаю... Знаешь, какой урок из этого я вынесла, Вивьен? Ты всегда должна быть благодарна судьбе за каждый ее подарок. - Она открывает стручок. - Дорожи тем, что имеешь, - продолжает Энжи, а горошины со стуком падают в миску.

Возвращаюсь домой в Ле Коломбьер. Мне грустно от того, насколько Энжи изменилась. Она теперь такая тихая, такая задумчивая. Когда Фрэнк был жив, она тараторила без умолку.

Она знала все новости и сплетни. Энжи знала много баек и любила посудачить о тех суевериях, в которые до сих пор верят старики. Вроде такого, когда говорят, что будет дождь, если мерещится шарканье ног по гальке.

Во время приливов случается больше родов, а во время отливов - смертей. Жизнь приходит с водой, а уходит, когда та спадает.

Особенно она любила рассказывать про местных ведьм, которые давным-давно встречались на Ле Катиорак, мысе на западной стороне острова. Энжи говорила, что ведьмы плясали там совершенно обнаженными, как обычно это делают ведьмы. Они проклинали монахов, которые жили на острове Лиху (святой остров возле западного берега Гернси).

Картинка вырисовывалась впечатляющая: свирепые голые женщины, извергающие проклятья на ветру, ибо на том мысе всегда очень ветрено. Мы иногда ходили туда летом. Во время отлива можно добраться до острова по дамбе из камней.

Монахов сейчас уже тоже нет, на острове никто не живет. Это место пустынно - черные скалы, серая вода, черные водоросли на бледном песке. Девочки могут сорваться с камней, поэтому я всегда поторапливаю их на обратном пути. Прилив приходит неожиданно, можно остаться на острове. Эти прогулки, где-то на задворках сознания, всегда сопровождает страх, что вода тебя опередит.

Глава 30

Эвелин зовет меня из своей комнаты:

- Вивьен, это ты? Вивьен?

Она в своем кресле, вяжет. Подхожу к ней. Эвелин бросает на меня суровый взгляд.

- Пока тебя не было, заходила Клемми Реноф. Занесла приходской журнал.

- Вот как?

- Клемми Реноф рассказала мне такое, чего я не ожидала услышать.

Сердце выпрыгивает у меня из груди.

- Она видела тебя в машине с гунном. Она говорит, это определенно была ты.

Думаю, стоит ли отрицать.

- Это был один из офицеров, живущих в Ле Винерс, - отвечаю я. - Он увидел, что я проколола колесо, и подвез меня до дома.

- Клемми Реноф сказала, ты улыбалась.

- Эвелин, это не преступление. Человек просто подвез меня. Была гроза. Я только выехала от Гвен, и мне нужно было домой, к тебе и Милли.

- Очень широко улыбалась, - говорит она.

- Он просто хотел помочь. Всего лишь вопрос порядочности.

- Да, - отвечает она. - Вопрос порядочности. - Она медленно и значительно произносит слова. - А еще Клемми сказала, что на тебе был его плащ. Военный плащ. Скажи мне, что это неправда, Вивьен.

О Боже!

- Клемми не могла этого увидеть. Я же говорила, что шел сильный дождь, а все окна запотели.

Но я чувствую себя ужасно от того, что вру ей.

Эвелин выпрямляется. Ее тонкие, нарисованные карандашом брови изгибаются.

- Твое поведение разочаровывает, Вивьен. Юджин бы этого не одобрил.

- Остров очень маленький, - говорю я. - Мы должны найти способ сосуществовать с ними.

Она качает головой.

- Он бы подобного не допустил. Он всегда знает, как поступить правильно... - Слова иссякают. Взгляд Эвелин блуждает по комнате. В голосе появляется сомнение. - Вивьен, а где Юджин?

- Воюет, - мягко отвечаю я.

Ее взгляд затуманивается, как запотевшее стекло. В глазах возникает вопрос за вопросом.

- Воюет, Вивьен?

- Да. Послушай...

На каминной полке стоит фотография Юджина. Я сфотографировала его своим «Кодаком» прямо перед тем, как он уехал. Юджин в форме, смотрит в объектив. Он очень серьезен - осознает всю торжественность момента. Хотя я не знаю, действительно ли он его таковым считал. Возможно, даже в тот момент он играл свою роль - роль решительного солдата, идущего на войну.

- Вот он... до того, как ушел в армию, - говорю я.

- Ох, Вивьен, он выглядит таким франтом.

- Разве?

- Это когда было?

- Прошлой осенью, - отвечаю я. - Как раз перед войной.

- О! Правда? Знаешь, Вивьен, я иногда забываю всякие разные вещи... Значит, говоришь, Юджин ушел на войну?

- Да. Мы все очень им гордимся...

- Вивьен, так он уехал?

В ее голосе слышится паника. Внезапно Эвелин начинает плакать. Слезы возникают так неожиданно: еще минуту назад она злилась, а сейчас плачет. Как будто ее эмоциональное настроение где-то на поверхности, она ранима, как поврежденная кожа. Малейшее прикосновение может ей навредить. Слезы оставляют блестящие дорожки на напудренном лице. Это так ужасно, она забывает, что он ушел, и осознание этого каждый раз причиняет ей боль.

Как ребенку, вытираю ей лицо. Она откидывается в кресле, в нем она смотрится маленькой и потерянной. Обнимаю ее.

- Все хорошо, не плачь.

Злость оставила ее, вся ушла. Я чувствую себя виноватой, что расстроила ее, что из-за меня она плачет. Чувствую себя виноватой кругом и всюду.

Глава 31

Я работаю в той части сада, где наша земля идет вокруг заднего двора Ле Винерс. Здесь изгородь невысокая и есть небольшая калитка. Я перекапываю часть газона, чтобы разбить огород. Это тяжелая работа.

Сначала со мной была Милли, копалась в земле кухонной ложкой, собирая червей в банку. Но теперь она убежала играть в дом. Милли оставила банку из-под варенья на боку, и все пойманные червяки отыскали путь на свободу и расползаются. Солнце согревает кожу. Кажется, в этом укромном уголке лето решило задержаться.

Некоторые цветы все еще цветут. Осенние клематисы на моей изгороди; бледно-розовые георгины, повесившие свои тяжелые головки; несколько роз «Belle de Crécy», распустившие свои шелка и источающие сладковатый аромат, отдающийся в тебе болью. Из бутона в бутон перелетают пчелы.

Тяжело дыша, я на мгновение останавливаюсь, перенеся весь свой вес на лопату. И тут рядом со мной падает тень. Я подпрыгиваю от неожиданности.

- Вивьен.

Оборачиваюсь.

Капитан Леманн. Он прошел через калитку в заборе. Обращаю внимание, насколько из его уст мое имя звучит по-другому: чужеродно, почти чарующе.

- Вы напугали меня, - говорю ему я.

- Да, вижу. Прошу прощения.

Он постоянно передо мной извиняется.

Сегодня у него целеустремленный взгляд, вид человека, который собирается сделать что-то важное. Он выглядит неуместно в моем саду. От его присутствия день становится немного сказочным, каким-то нереальным.

- У вас прекрасный сад, - говорит он.

- Спасибо.

На мне старый мешковатый свитер Юджина, довольно жаркий для такого дня. Я чувствую, что у меня вспотели подмышки и лицо. Заправляю за ухо непослушную влажную прядь. Ощущаю себя неопрятной и растрепанной. Он, напротив, безукоризненно одет, хладнокровен, недосягаем для меня.

- Красивый цветок, - произносит он, показывая на клематис, который вьется по изгороди. Его лепестки насыщенного сливочного цвета, а тычинки красные, словно гранаты. Мужчина дотрагивается до лепестка. Я слежу за тем, как его палец движется по яркому распустившемуся цветку. У меня перехватывает дыхание. Интересно, он это слышит?

- Любите возиться в саду? - спрашиваю я. - У вас дома есть сад?

Он отрицательно качает головой.

- Нет, в Берлине у нас нет сада. Только балкон. Жена выращивает там какие-то комнатные растения, да стоит клетка с птичкой.

Его слова вызывают в моем воображении целую картинку, и я думаю: «Вот что он мысленно видел перед собой тем вечером, когда я через окно смотрела, как он читает письмо: жену, балкон, птичку в клетке».

- Звучит очень мило, - отвечаю я. Вежливо. Беспомощно.

Он слегка пожимает плечами и внимательно смотрит на меня. Его глаза серые, как дым от костра, они словно что-то требуют от меня.

- Я бы хотел, чтобы у меня был сад.

Чувствую, как краснеет мое лицо. Запах роз обволакивает нас, будто влажный язык какого-то животного.

Эту часть сада нельзя увидеть из спальни Эвелин или из гостиной. Но я все равно ощущаю сильную неловкость, думая, в какой ужас она пришла бы, если бы заметила, что мы стоим здесь. Особенно, если учесть, что она уже меня подозревает. Я поворачиваюсь к дому спиной, как будто это безопаснее. Я похожа на ребенка, который прячет лицо в ладонях и думает, что его не видно.

- Вам всегда это нравилось? Что-нибудь выращивать? - спрашивает он.

- Да. Даже когда я была ребенком. - Как за спасательный круг, я цепляюсь за тему, которая кажется безопасной. - Но только что-нибудь яркое, не овощи. Я тратила свои карманные деньги на пакетики с цветочными семенами.

- Когда вы были ребенком... - повторяет он и улыбается, как будто эта мысль его позабавила.

- Мне нравились рисунки на упаковках, - говорю я. - Я помню, как покупала «любовь в тумане», потому что мне нравились название и картинка.

Как только я это произношу, тут же смущаюсь из-за названия цветка. Но у него озадаченный вид, он не понял слов.

- «Любовь в тумане» - это название растения, - объясняю я.

Говорю и внезапно очень четко все вспоминаю. Стою перед стойкой с семенами в Клапхэм Коммон, выбираю пакетик с семенами цветов, у которых заманчивые синие лепестки

- Но они никогда не вырастали такими, какими должны были, - говорю я. - У меня были такие большие ожидания, но всегда вырастала пара тщедушных цветочков, которые даже не цвели. Но конечно же, именно тогда я научилась заниматься садоводством. - Слова льются из меня, я не могу остановиться. Такое ощущение, что я пьяная, у меня кружится голова, а по спине стекает неприятный ручеек холодного пота. - Но сейчас придется все поменять, я должна выкопать больше половины всех цветов, чтобы посадить на их месте что-то съедобное. Уже давно пора это сделать. Но это тяжело, я очень люблю свои цветы.

- Да, это я вижу, - отвечает он.

- Дело в том, что... что я не очень практична. Со всем этим дефицитом огород был бы весьма кстати, если бы я была более практична, если бы я была другим человеком. Мне кажется, я не вписываюсь в происходящее.

Он слегка улыбается, но в его глазах я вижу грусть.

- Среди нас очень мало людей, которые вписываются в происходящее, Вивьен.

Некоторое время он не произносит ни слова. Я роюсь в голове в поисках того, что бы еще сказать, но после моей тирады там пусто. Такое ощущение, словно я под водой: она на моей коже, она плещется на ветру в живой изгороди. Я не могу дышать.

Слышу, как он откашливается.

- Я хотел кое о чем попросить вас, Вивьен. Об одолжении.

Он произносит эти слова другим тоном. В нем слышится колебание, неуверенность. У меня во рту становится сухо.

- Может быть, вы помните, я говорил о том, что люблю рисовать, - продолжает он. - Я бы хотел попросить вас позировать мне.

Так вот почему он казался таким целеустремленным, когда проходил через калитку в мой сад. Его целью была я.

- Простите, я не должен был просить об этом, - говорит он.

Он быстро отступает. Уверена, что он гордый мужчина.

- Нет, нет, дело не в этом, - отвечаю я.

- Это было непорядочно с моей стороны.

- Я не имею ничего против того, что вы спросили. Правда.

Он отступает от меня еще на шаг - собирается ретироваться.

- Тогда желаю вам хорошего дня, Вивьен, - говорит он.

Сейчас он снова отстранен и ведет себя официально. Капитан разворачивается к калитке.

С трудом сглатываю.

- Я смогла бы... - говорю я тихим голосом. В горле стоит ком.

Он моментально оборачивается ко мне.

Я же не смотрю на него. Изучаю свои руки, линии на ладонях, черные полумесяцы земли под ногтями.

Делаю еще одну попытку.

- Я смогла бы, когда Милли с Бланш уснут. Но будет поздно. Часов в десять?

Чувствую на себе его полный теплоты взгляд.

- Благодарю, - говорит он.

Не осмеливаюсь посмотреть ему вслед.

Глава 32

Слышу тихий стук в дверь. Разрешаю капитану войти.

- Вивьен.

Мое имя он произносит медленно, как будто не желает его отпускать. Нас окружает тихая, спокойная обстановка сонного дома, где все уже спят.

Провожу его в гостиную. Капитан все рассматривает, и я внезапно смотрю на знакомую комнату его глазами. Теперь я вижу, что это полностью женская комната. Ситец с ландышами, кисти на шторах, георгины в белом кувшине. Сплошные драпировки и цветочки. Капитан же смотрится в этом месте слишком солидно, слишком по-мужски.

У него с собой блокнот для рисования, карандаши в кожаном чехле и бутылка бренди, которую он протягивает мне. На ней французская этикетка. Выглядит дорого.

- Это в качестве благодарности, - говорит он.

Кажется, прошло уже несколько лет с тех пор, как я отказывалась от шоколада, что он мне предлагал.

Из китайского серванта достаю два стакана для бренди. Единственные, которые не разбили в тот день, когда мы пытались уплыть. Ставлю стаканы на пианино. Капитан разливает бренди. Передав мне стакан, он чокается со мной; в тишине громко раздается ясный, уверенный звон стекла. Делаю глоток и чувствую, как внутри разливается тепло, и напряжение постепенно отпускает.

Капитан смотрит на мои книжные полки.

- У вас много книг, - говорит он.

- Да.

- И кому же принадлежат все эти книги? Вам или вашему супругу?

- Большинство мои. Юджин не очень любил читать. - Я использую прошедшее время, сама не знаю почему. - Многие я привезла из Лондона.

- Может, одолжите мне одну? - спрашивает он. - Попрактиковаться в английском.

Вот снова опять один из тех моментов, когда я гадаю, где же провести черту. Но как я могу ему отказать, когда сама же его и пригласила, чтобы нарисовать меня, чтобы выпить бренди?

- Какую хотите?

- А какая из них самая лучшая?

Я улыбаюсь:

- Это слишком сложный вопрос.

Он ждет.

Беру одну из своих самых любимых книг - томик стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Но это не очень разумный выбор для того, кто не является носителем английского языка. Поэт использует довольно эксцентричный и странный язык.

Книга открывается в том месте, где лежит закладка, я часто открывала ее именно на этой странице.

- Можно? - спрашивает он.

Протягиваю книгу капитану.

- Поправьте меня, если я что-то произнесу неверно, - просит он.

Потом начинает читать. Тихо, осторожно, слегка спотыкаясь на словах.

Он замолкает и смотрит на меня.

- Неужели можно писать таким слогом?

У него такой смущенный вид, который всегда заставляет меня смеяться.

- Типа того. Но это странный способ использовать это слово, - говорю я. Чувствую себя глупо из-за своего неуместного выбора. - Наверное, это не очень хороший выбор. Поэт довольно непростой.

- Нет, Вивьен, это хороший выбор.

Он возвращается к книге.

В воцарившемся молчании слова замирают, словно вода в ладошках. Она задерживается лишь на мгновение, прежде чем пролиться сквозь пальцы.

- Я все правильно прочитал? - спрашивает он.

- Да. Да, все правильно.

Но от его чтения в комнату прокралась печаль, чувство опустошения. Не знаю, откуда это чувство.

- Мне нравится это стихотворение. Оно прекрасно, - говорит капитан.

- Оно всегда было моим любимым, - отвечаю я мягким и обыденным голосом, пытаясь отогнать печаль. - Мы изучали его в школе.

- Сколько вам было, когда вы его изучали? Четырнадцать, пятнадцать?

- Да, где-то так.

Он улыбается, будто эта мысль доставляет ему удовольствие.

- Интересно, какой же вы были в четырнадцать? - произносит он.

Я не знаю, как ответить на этот вопрос.

- Такой же, как все, полагаю... - Я чувствую, что он заслуживает нечто большее, чем этот ответ. Что-то более конкретное. Потому что я точно помню, какой я была, я ненавидела свои четырнадцать. - Нет, это не так. Не такой, как все... Мне всегда выговаривали за то, что я таращусь в окно, витая в облаках. Что я невнимательна. Я была до ужаса застенчивой, немного неуклюжей, сплошные локти и коленки...

Его глаза смотря на меня с теплотой и заинтересованностью.

- Я всегда завидовала некоторым девочкам. Успешным. С отличной осанкой. Идеальным, - говорю я. - Всегда есть такие девочки, вы же знаете. У которых стрелка на чулках ровнее, чем у остальных, у которых идеально завиты волосы.

- Да, такие девочки есть всегда, - отвечает он, слегка пожимая плечами. Как будто точно знает, о каких таких девочках я говорю. Как будто они его никогда не интересовали. Я чувствую внезапный прилив счастья, который, как я знаю, испытывать не должна.

- Вы можете взять книгу на время, если хотите, - говорю я. - Чтобы потренировать свой английский.

- Спасибо. Спасибо вам больше.

Он перебирает страницы, потом возвращается к титульному листу. Я вижу, как он смотрит на то место, где я написала свое имя: «Вивьен Мэри Коллиер», потом «Коллиер» зачеркнуто и написано «де ла Маре». Он пробегает пальцем по надписи, словно ожидает почувствовать там другую текстуру, не такую, как на других страницах. Как будто мое имя сможет оставить отпечаток на его коже.

Он убирает книгу в карман куртки.

- Спасибо, Вивьен, - снова говорит он.

Чувствую в его взгляде напряженность. Отворачиваюсь.

- Куда вы хотите, чтобы я присела? - небрежно спрашиваю я.

Он показывает в сторону дивана. Внезапно смутившись, усаживаюсь на него, одергивая юбку и неуклюже пытаясь устроиться на сиденье и поставить ноги. Капитан садится в кресло напротив меня. Достает карандаш и кладет блокнот на колено.

- Куда мне смотреть? - спрашиваю я.

- Не могли бы вы повернуться слегка налево, - отвечает он.

Поворачиваюсь.

- Так?

- Да, так хорошо. Свет будет падать как раз на ваше лицо.

Сначала он пристально на меня смотрит, а потом начинает делать зарисовки. Капитан приподнимает карандаш, наклоняет его, работая над пропорциями моего лица. От его внимательного взгляда можно прийти в замешательство. Я рада, что не сижу лицом к нему и избавлена от необходимости смотреть ему в глаза.

- Насколько неподвижной я должна быть? Разговаривать-то можно? - спрашиваю я.

Он слегка улыбается.

- Да, немного можно, - говорит капитан.

Но я не могу ничего придумать, ничего умного, о чем можно было бы поговорить.

- Вы всегда любили рисовать? - задаю вопрос я.

Слишком очевидно. Вопрос звучит высокопарно, наивно. Но капитан отвечает на него со всей серьезностью.

- Не всегда. Когда я был ребенком, рисовал постоянно, но потом это стало лишь хобби. Я снова стал рисовать совсем недавно, после того, как мне исполнилось сорок. Мне захотелось, чтобы был какой-то кусочек времени, принадлежащий лишь мне. Я подумал, если не начну сейчас, не начну уже никогда.

Значит ему сейчас чуть за сорок. Я чувствую, насколько мы старые. Мы оба. Как много мы повидали в жизни.

- Странное ощущение, когда взрослеешь, - говорю я. - Все не так, как ты предполагал.

Он вопросительно смотрит на меня.

Не уверена, почему я произнесла именно это. Стараюсь объяснить.

- Мне самой скоро сорок. Порой мне кажется, что я до сих пор жду, когда же начнется жизнь. - Я говорю медленно, тщательно подбирая слова. - Я так долго жду. Жду, когда Милли пойдет в школу, чтобы у меня появилось немного свободного времени. Жду, когда вернется Юджин... - Замолкаю и думаю, почему я вспомнила о нем? Потому что должна была? Скучаю по нему? - Жду, когда закончится война... Но жизнь не ждет, она утекает сквозь пальцы, просто утекает... Это звучит глупо, да? Уверена, что глупо.

- Нет, не глупо, - отвечает капитан.

- Вы когда-нибудь чувствовали что-то подобное? Нет, конечно же, нет. У мужчин все по-другому, да?

- Может, и нет, - говорит он.

- Я иногда завидовала тому, что мужчины больше делают, чем ждут. Иногда я чувствую, что реальные вещи проходят мимо меня. Как будто меня вытолкнули на обочину жизни. А иногда я завидую Юджину... завидую тому, что он воюет на фронте.

- Вероятно, война совсем не такая, какой вы ее себе представляете, - говорит он мне. - В большинстве своем, война - это ожидание. Ожидание того, как уходит жизнь. - У него на лице появляется кривоватая улыбка. - Хотя и кое-что хорошее в ней есть...

Его карандаш зависает над страницей.

- Вивьен, я рисую ваши губы, поэтому некоторое время вам придется помолчать, - говорит капитан. Он снова смотрит на бумагу. - Верхнюю губу.

Я вдруг очень начинаю переживать за свои губы. Лицо горит. Уголок рта дергается. Не замечала подобного раньше. Гадаю, видит ли он.

Он смотрит на мои губы и молча рисует. До мельчайшего слышны все звуки в комнате: бьется о лампу мотылек, потрескивает камин. Мне они кажутся очень чистыми и опасными.

Наконец, он откладывает карандаш.

- Уже можете посмотреть, что получилось, - говорит мне капитан.

Встаю и подхожу к нему. Он поднимается и кладет рисунок на пианино, чтобы я могла посмотреть. Чувствую, что он нервничает, ему интересно, что я скажу.

- Это просто набросок, эскиз. Грубовато получилось, - говорит он.

Но я вижу, что он весьма самокритичен. Рисунок не грубый, все очень точно. Могу сказать, что капитан все подмечает: родинка на подбородке, морщинки на лбу, своенравные волосы, выскользнувшие из-под заколки и обрамляющие мое лицо. Он видит меня такой, какая я на самом деле. Губы на рисунке выглядят полными, но они такие и есть, хоть мне это и не по нраву. Я завидую женщинам с маленьким ртом, их губы, словно бутоны. Задумываюсь над тем, что, может, я ошибаюсь на его счет, и он вовсе не в восторге от меня. Я была бы рада некоторой лести с его стороны.

- Очень точно, - говорю я.

- Кое-что, да, - отвечает он. - Но вот эту часть я изобразил неверно. - Он дотрагивается до бумаги одним пальцем, проводя по моей нарисованной щеке. - Я старался, но уловить не смог. Эта часть вашего лица очень мила. Вот этот изгиб.

Он отводит руку от бумаги, дотягивается до моего лица и медленно проводит пальцем по моей щеке. От его прикосновения все слова испаряются. Мы стоим так некоторое время - его палец касается моей кожи. Жар его тела волной пробегает по моему.

Капитан опускает руку и делает шаг назад. Я не вынесу этого, не вынесу того расстояния, что между нами теперь.

- Могу я забрать рисунок? - спрашиваю его. Хочу, чтобы у меня осталось что-то от этого вечера, от него самого. Мой голос кажется мне таким далеким.

Он удивлен. Ему приятно.

- Да, конечно. Да.

Протягивает рисунок мне.

- Я должен идти, - говорит он. - Спасибо вам.

- А ваш бренди?

Я беру в руки бутылку.

- Оставьте. Это вам. Но, может, я зайду еще раз и мы вместе его выпьем?

- Да... Послезавтра... вы можете зайти послезавтра.

Он слегка вздыхает, слыша эти слова. Хотя слова ничего не значат, все было решено, когда он коснулся меня.

Я прячу бренди подальше в шкаф, где никто не найдет бутылку. Рисунок убираю в одну из своих книг со стихами. Я все еще чувствую то место, где находился его палец, словно моя кожа ожила.

Глава 33

Достаю книгу, которую мне отдала Энжи.

- Это подарок миссис ле Брок, - говорю я Милли.

Она прижимается ко мне. Ей нужно помыть волосы. Вдыхаю запах ее волос, в котором намешано много разных ароматов.

- Отлично, тогда почитай мне, мамочка, - говорит она.

Открываю книгу.

Она хмурится.

- А картинок-то нет, - говорит она.

- Нет. Они будут появляться в нашем воображении...

Меж страниц все еще лежит веточка стальника. Милли забирает ее и осторожно держит большим и указательным пальцами.

Начинаю с первого рассказа.

- Жил да был на Гернси человек, который поплыл на лодке на Сарк[3]...

Милли рада. На ее лице расплывается улыбка.

- Мы там уже были, да, мамочка? Мы уже ездили на Сарк, - говорит она.

Вспоминаю, как одним летним днем мы плыли на лодке. Это было до того, как ушел Юджин, до того, как началась война. Мы взяли с собой сэндвичи и домашний лимонад. Сарк - небольшой тихий остров, где нет никакой техники, нет машин. Место глубоких, необыкновенных улочек, лежащих между нависающих живых изгородей, с любовью ухоженных садов, полных цветов. Там обитают большие птичьи колонии: на рифах, на шельфе, на Летаке и Лес Отелетс. Птицы взлетают, словно белый дым клубится вокруг. А шум от них улетает далеко в море.

Милли очень внимательна... гордится тем, что знает то место, о котором идет повествование.

Продолжаю читать.

- Мужчина был отличным стрелком и планировал добыть чего-нибудь на обед. Он уселся на скале над Хавр Госселин, откуда и увидел стаю диких уток, летящих в форме идеального круга. Его оружие, казалось, не причиняло им никакого вреда.

Взгляд Милли стал задумчивым.

- Как ты думаешь, это были какие-то неправильные утки? Они были волшебными, мамочка?

- Да, я думаю, они были волшебными.

Она довольно вздыхает, удовлетворенная тем, что сказка о чем-то сверхъестественном. Она рассеянно проводит засохшим цветком по лицу.

- Вернувшись на Гернси, мужчина пошел к белой ведьме, колдунье, чтобы посоветоваться с ней.

Хочу объяснить ей, но Милли кивает. Слово «колдунья» ей знакомо.

- Колдунья сказала охотнику, чтобы он стрелял по уткам особенными пулями - серебряными, на которых изображен крест. Мужчина поплыл обратно на Сарк и снова уселся над Хавр Госселин. В спокойном воздухе за краем обрыва опять летели утки, выстроившись в идеальную окружность. Мужчина выстрелил серебряной пулей. Она попала в одну из уток, но не убила, а лишь ранила в крыло.

Возвращаясь домой, мужчина заметил среди других островитян девушку. Она была бледна, вся тряслась. И у нее была ранена рука.

Глаза Милли сияют. Она знает, что происходит в подобных сказках: ослепительные превращения - вещи становятся не тем, чем казались ранее.

- Это она, да, мамочка? Девушка - это та самая утка, которую он подстрелил. Она умеет колдовать и превращаться в утку...

- Да, я думаю, ты права, - отвечаю я.

Но я прислушиваюсь к ней лишь наполовину. Эта сказка задела во мне что-то, чего я не могу объяснить или выразить. Я так живо представляю себе картинку: маленькая лодка, серое море, серое небо, черные волосы девушки и ее бледное, напряженное лицо; девушка дрожит от боли, а по ее руке струится яркая кровь.

Переворачиваю страницу.

- Мужчина знал, что эта девушка и есть утка, которую он подстрелил. Но он посмотрел на нее и ничего не сказал. В течение многих лет после этого случая он хранил молчание и поведал о случившемся только в день своей смерти...

Милли задумалась.

- Он сожалел, да? Он не должен был в нее стрелять. Поэтому он никому не рассказывал.

Я думаю о том миге, когда они взглянули друг на друга, те двое - девушка, обладающая запретной магией, и мужчина, ранивший ее в руку. Когда он смотрел на нее, поняла ли она, что он никому не скажет, что он сохранит ее тайну?

Они стали соучастниками, и это тронуло меня.