Женская собственность. Сборник

В буфете гостиницы он взял яичницу с колбасой и чашку кофе. Обычно кофе он не пил — то возбуждение, которое якобы давало кофе, к нему никогда не приходило, но сегодня у него был необычный день — он возвращался домой.

Наверное, он выделялся среди постояльцев гостиницы в рубахах навыпуск, белесых джинсовых польских куртках или мятых тяжелых пиджаках, которые носились и зимою, и летом. На нем был светло-серый летний итальянский костюм, темно-синий галстук в голубую полоску в тон рубашке. Он умел одеваться, и это подтверждали взгляды женщин. Его всегда поражала способность женщин мгновенно, одним взглядом заметить и безукоризненную складку на брюках, и носки, и галстук, и хоть и недорогие, но модные в этом сезоне небольшие плоские электронные часы.

Он поднялся в свой номер, взял собранный еще вечером чемодан. В холле гостиницы он сел в кресло, до прихода машины оставалось пять минут. Он закурил — губернатор из молодых, возможно, не курит, и ему не хотелось, спросив разрешения закурить, получить вежливый отказ. Начиналось его возвращение домой.

Раньше ему вообще казалось, что люди уезжают из дома только для того, чтобы вернуться и пройти в светлом костюме (деревенские покупали только черные и коричневые), или в темно-синем мундире летчика с золотыми погонами и голубыми петлицами, или в белом морском кителе с кортиком на подвесках.

Проходы по улицам были обычно два раза в день: ближе к полудню, когда шли в магазин за водкой к обеду, и вечером, когда шли в кино и на танцы. И если кто пропускал полуденный проход приезжего, то шел вечером к клубу, чтобы посмотреть на хорошо отглаженное военное сукно с вытесненными на латуни эмблемами танков, пушек, якорей.

Те, кто приезжал, все еще считались деревенскими, но женщин они привозили уже не деревенских, почему-то чаще всего блондинок. Ему долго казалось, что все городские женщины — блондинки, только потом он понял, что они — крашеные, потому что через несколько лет стали привозить рыжих. Приезжие женщины никого не стеснялись, ни младших, ни старших, днем они загорали на огородах, а одна даже к колодцу ходила в купальнике, наверное, считала, что деревня для того и существует, чтобы ходить раздетой.

Он много раз представлял, как вернется домой с блондинкой, как пройдет с нею по деревне и как она будет улыбаться накрашенными губами родственникам и знакомым. То, что он после стольких лет отсутствия возвращался один, было ненормально.

Черная губернаторская «Волга» подошла к гостинице ровно в девять. Конечно, он мог поехать на рейсовом автобусе, но он давно себе внушил, что вернется домой на черной «Волге», и, когда узнал, что в его район собирается губернатор, специально задержался на два дня в областном центре, чтобы в деревню приехать вместе с губернатором, все-таки он работал в министерстве в Москве.

Шофер положил его чемодан в багажник, но, когда он попытался сесть на заднее сиденье, предупредил:

— Садитесь спереди. Он ездит только на заднем и не любит, чтобы кто-нибудь с ним сидел рядом.

Они подъехали к резиденции губернатора, бывшему зданию обкома КПСС, губернатор вышел из подъезда ровно в десять минут десятого, как они условились накануне. Это было что-то новое, сколько он помнил, все и всегда опаздывали. Губернатор улыбнулся ему. Он помнил губернатора по институту. Тот учился тремя курсами выше на зоотехническом факультете. Если бы он не уехал, то, наверное, смог бы сделать такую же карьеру, но кто тогда мог знать, что такая четко налаженная система рухнет в три дня августовского путча.

Губернатор просматривал бумаги, разложив их на заднем сиденье. Он знал все о губернаторе: после окончания института год зоотехником в совхозе, потом год уже директором совхоза, три года председателем райисполкома, после первого путча примкнул к демократам, в прошлом году избрали губернатором.

Некоторое время он рассматривал окрестности, вспоминая знакомые места. Когда он учился в институте, деньгами ему родители помогать почти не могли, поэтому раз в две недели он ездил из областного центра домой в деревню и заполнял рюкзак и сумку картошкой, салом, грибами, вареньем, всем, что могла дать деревня.

Губернатор, закончив просматривать бумаги, спросил о последних московских театральных постановках. В театры он ходил, но не на премьерные спектакли, а когда билеты дешевели. Он начал пересказывать содержание спектаклей, но губернатор их видел, он не учел, что губернатор часто бывает в Москве в Совете Федерации, а им всегда бронируют места на самые лучшие спектакли. И выходило, что он, житель столицы, не видел последних спектаклей и еще не скоро увидит, у него не оказалось даже этого преимущества.

И тут они въехали в деревню. Он показал дом, у которого надо остановиться, и пригласил губернатора выпить чаю, пусть все в деревне знают, что у них в доме был губернатор. Но губернатор опаздывал на совещание в райцентр и, поблагодарив, отказался. Машина развернулась, набирая скорость, и за несколько секунд вылетела за пределы деревни. И никто не видел, что он приехал с губернатором: сенокос, все на полях. Он прошел в дом. В сенях пахло сырым, только что вымытым полом. Ничего не изменилось, будто он не уезжал, так же висели заготовленные для бани березовые веники, на лавке стоял накрытый марлей новый сепаратор, который ничем не отличался от старого, отец предпочитал проверенные временем модели.

Мать всплакнула, он приготовился ее утешать, но она быстро успокоилась сама и засуетилась, выставляя на стол творог, присоленное сало, прошлогодние маринованные грибы, бутылку местной водки с блеклой зелено-желтой этикеткой. Он разлил водку по граненым рюмкам, эти рюмки он помнил с раннего детства — или они никогда не бились, или мать покупала точно такие же. Водка оказалась плохой и к тому же теплой. Мать так и не купила холодильник, и, когда он спросил — почему, она объяснила, что холодильник им ни к чему: мясо засаливают, яйца и молоко сдают, масло она сбивает один раз в две недели, а за две недели ни один продукт в леднике не портится. Мать не пользовалась даже электрическим утюгом. Зачем, если плиту надо топить каждый день — и для себя варить, и для свиней, к тому же электрический утюг — легкий, а чугунный — тяжелый, один раз проведешь и все отгладишь. Электричество тратилось только на телевизор и три лампочки в комнатах.

— Ты в отпуск или как? — спросила мать.

— В командировку.

— А Татьяна приедет?

— Мы развелись с Татьяной.

Сейчас скажет: и слава богу! Мать боялась приезда Татьяны. Как объяснить в деревне, что жена старше сына на двенадцать лет и раньше ее, свекрови, может стать бабушкой — ее дочь от первого мужа уже вышла замуж.

— Может, так оно и лучше, — вздохнула мать. — А как вы теперь живете, в какой квартире?

— Квартиру мы разменяли, у меня комната в коммунальной квартире.

— И то ладно, крыша над головой есть. Не везет тебе с женщинами, сынок. Надо было брать свою, деревенскую.

— Может, еще возьму.

— А кто на примете?

— А кого посоветуешь? Я же давно в деревне не был. Кто из знакомых остался?

— Знакомые твои уже по трое детей нарожали, кто уехал, а кто и спился. Но уже молодые подросли.

— Тогда будем выбирать из молодых.

Мать внимательно посмотрела на него — всерьез разговаривает или отшучивается? На всякий случай поджала губы.

— Тебе жить…

— Мне, — согласился он. Ни с матерью, ни с отцом он никогда не говорил о женщинах. Они ничего не знали о его первой женщине, хотя вся деревня о ней знала.

Первой его женщиной была Тонька Хворостова. Он не помнил ее по школе. Когда он пошел в первый класс, она закончила восьмилетку и несколько лет работала радиомонтажницей в областном центре. Домой к матери приезжала только на праздники.

Она была взрослой, не такая, как его мать, но все равно взрослая. Она приехала хоронить свою мать, которая работала почтальоном, любила выпить и однажды зимой, выпив, замерзла, не дойдя до дома. Похоронив мать, Тонька осталась в деревне — что-то у нее, вероятно, не заладилось на заводе в городе — и стала вместо матери разносить письма и пенсии. Тонька тоже любила выпить, зарплаты почтальона не хватало, огородом она не занималась, и поговаривали, что она дает мужикам за деньги. И хотя замужние бабы внимательно за нею следили, ни одного скандала устроить не удалось, дом Тоньки стоял на окраине деревни, рядом с лесом, и пройти к нему, особенно в темное время, было легко: в деревне освещался только магазин.

Каждую осень школьников отправляли на картошку. И хотя колхозные поля были рядом с деревней, председатель селил их в школьном интернате, где по вечерам устраивались танцы, а кормили их почти городской пищей: на первое лапша с курицей, на второе котлеты, на третье компот. Кур в деревне резали только на праздники, резать курицу, которая несет яйца, — полная бессмыслица, поэтому курятина в деревне считалась деликатесом.

— Хочешь сходить к Тоньке? — спросил его однажды Сашка Стругалев, он с ним учился в одном классе.

— А как? — спросил он.

— Ногами, — ответил Стругалев. — Но надо двадцать пять рублей, бутылку вина и шоколадку.

Его поразила сумма. За двадцать пять рублей можно купить брюки или вполне приличные ботинки, а если добавить пятерку, то и румынский пиджак. Чтобы получить двадцать пять рублей, мать должна была сдать несколько десятков яиц. Таких денег у него никогда не было. Когда он уезжал на спортивные соревнования в райцентр, мать давала два рубля: на восемьдесят копеек пообедать в столовой, и еще оставалось на лимонад и конфеты.

— У меня нет таких денег.

— У меня тоже, — ответил Стругалев. — Надо заработать.

— А как же?

— Как все.

Они возили картошку в хранилище на подводе и продали несколько мешков пассажирам на остановке рейсового автобуса, достали свои заначки, по десятке каждый. Через неделю они набрали пятьдесят шесть рублей, хватало расплатиться и еще осталось на две бутылки портвейна и две шоколадки «Аленка». Уже вечером Стругалев сообщил:

— Я с нею договорился на сегодня.

— А как договорился?

— Запросто. Сказал, что сегодня после десяти зайду.

— А она что сказала?

— Двадцать пять рублей, вино и шоколад.

— Так и сказала?

— Она же блядь. А бляди цену назначают сразу. Еще я с Мишкой Яблоковым из десятого поговорил. Он совет дал. Когда первый раз с женщиной, то сразу кончаешь, поэтому, прежде чем к ней идти, надо дурную кровь спустить.

— Как?

— Обыкновенно. Подрочить и спустить, тогда получается долго, а то платить за минуту четвертак — слишком дорого получается.

— Ты ей скажи про меня.

— Я с ней договорюсь о тебе на завтра.

Он занимался онанизмом, но редко, потому что прочитал в книжке «Мужчина и женщина», что онанизм вреден, особенно для молодого организма, и что впоследствии можно стать импотентом.

Сашка вернулся в интернат в три ночи.

— Расскажи, — попросил он.

— Все нормально. Легла, раздвинула ноги. Дело нехитрое. А второй раз дала бесплатно.

— Как премию?

— Может, как премию, может, ей понравилось со мною.

— А о чем говорили?

— Ни о чем. Я ее насчет тебя предупредил. Дверь будет открыта.

Весь день он думал, как все произойдет. Когда он подходил к ее дому, сердце сильно колотилось от страха, что его увидят, или у него ничего не получится, или она передумает. Дверь оказалась незакрытой. Тонька сидела на диване, укрывшись платком, и читала. Он поздоровался. Увидел, что шторы плотно закрыты, и стал успокаиваться. Достал портвейн, деньги, шоколадку. Тонька встала, сбросила платок и оказалась в ночной прозрачной нейлоновой сорочке, через которую была видна грудь и даже темный низ живота.

— Ну и мужик пошел, — сказала она. — Никакой фантазии. Если шоколад, так только «Аленка».

— Другого в магазине не было.

— Мог бы и в райцентр съездить. В следующий раз обязательно принеси другой шоколад, я люблю «Гвардейский».

Он сразу прикинул, что следующий раз будет нескоро: чтобы набрать двадцать пять рублей, нужно время.

Тонька налила портвейн в два фужера.

— Обычно мужчина сам разламывает шоколад.

Он сдернул обертку и разломил шоколад.

— Делается это так, — и она разломила шоколад на мелкие кусочки. — Сколько у тебя было женщин?

— Ни одной.

— За обучение надо бы брать дополнительную оплату.

Он испугался, у него не было ни одного лишнего рубля. Тонька, улыбаясь, наблюдала за ним, потом встала, потянулась, платок упал, она не стала его поднимать и пошла к кровати. Сдернула покрывало, взбила подушки и сбросила сорочку. Он стал поспешно раздеваться, запутался со шнурками ботинок, рванул их, подумал, что в доме нет запасных, и пошел к кровати.

Он лег с самого краю. Тонька наклонилась над ним и сказала:

— Когда идешь к женщине, надо мыться.

— Баня только в субботу.

— На плите чайник с теплой водой и таз. Помой под мышками, между ног, чистое полотенце рядом с рукомойником.

Он стоял в тазу, держал чайник, боясь забрызгать пол. Она подошла, он закрыл свой низ ладонью, она рассмеялась, взяла у него чайник.

— Не бойся, я потом подотру, давай полью.

Пришлось подставить обе ладони. И тут у него начал подниматься. Тонька, уже смеясь, подала полотенце. Он бежал в кровать, как в убежище. Она легла рядом, вначале еще прохладная, но скоро стала горячей. Он лежал и молчал, не зная, что делать дальше, понимая, что этого за него никто не сделает, но все не мог решиться. Тонька вздохнула, помогла ему, и все получилось, но очень быстро, почти мгновенно. Он лежал рядом, и ему было хорошо, он гордился собою и жалел, что об этом не может рассказать отцу и матери, ведь он стал мужчиной, он так давно мечтал об этом, представлял, как это будет. Все, конечно, произошло не так, но это и не важно — как, он перестал быть мальчиком и добыл себе женщину сам, пусть за деньги, но деньги достались нелегко. Он радовался, как радовался, когда за диктант получил пятерку, впервые правильно проставив все запятые.

— Ты чего молчишь? — спросила Тонька.

— А о чем говорить? — ответил он и почему-то добавил: — Дело сделано.

Наверное, в ту минуту он так думал, но говорить об этом не следовало.

— Если сделано, иди гуляй! — Тонька подтолкнула, и он едва не вывалился из кровати. Но одевался он не торопясь. Надо было, наверное, сказать «спасибо» и «до свидания», но он не знал, говорят ли за это «спасибо», если уплачено, но «до свидания» все-таки сказал, ничего не услышав в ответ.

— Бесплатно второй раз дала? — спросил Сашка, как только он вернулся.

— Нет. А тебя мыться заставляла?

— Заставляла.

— Чего ж не предупредил?

— Я забыл. А правда, она смешливая?

— Не заметил.

— Ты что! Я ей рассказывал, как мы картошку продавали, чтобы заработать на нее, она так хохотала. А ты чего ей рассказывал?

— Ничего.

— Как же так? Спроси любого мужика, он скажет, что бабу надо обязательно развеселить, интересные случаи рассказать или что из прочитанного.

— А чего же ты меня и об этом не предупредил?

— Я думал, ты знал, об этом все знают.

Он тогда впервые задумался: как привлечь внимание женщины и как удержать его, если за это не заплачены деньги, но вдруг произошло то, о чем он только читал в книгах. Он влюбился.

ВТОРАЯ ЛЮБОВНИЦА

Он запомнил тот День. Осталось впечатление, как от праздника. Она вошла в класс первого сентября. Настроение у всех приподнятое, все-таки последний, десятый класс, они самые старшие в школе, и никто уже не пришел в школьной форме. Такая была традиция.

Она поздоровалась, сказала, что ее зовут Мариной, что она приехала с Украины, что ее мать работает заведующей молокоприемным пунктом, улыбнулась и спросила:

— Где мне можно сесть?

Класс молчал. Черноглазая, темноволосая, она отличалась от их светловолосых, светлоглазых девчонок. И хотя те к десятому классу округлились и у всех появились очень заметные груди, у нее грудь была больше, чем у них, и вообще она казалась молодой женщиной: если бы она вошла в класс после звонка, ее можно было бы принять за молодую учительницу.

Как при решении трудной задачи, зашевелились губы у Витьки Васильева, и он понял: или сейчас, или он уже никогда не решится, потому что это сделает Васильев.

— Если не возражаете, то можете сесть здесь, — и он показал на место рядом с собою.

Он тогда подумал, что, если она все-таки сядет с кем-нибудь из девчонок, все, конечно, посмеются над ним, но это скоро забудется. И вспомнят, если она начнет дружить с кем-то из ребят, а не с ним.

Она решала не больше двух секунд, он даже захотел, чтобы она не села рядом с ним, лучше исключить все отвлекающее в этот последний год: он собирался поступать в институт. Но она сказала: «Спасибо» — и села рядом. Он увидел, что у нее от пережитого вздрагивают пальцы, она ведь тоже принимала решение. Он улыбнулся ей ободряюще, и она улыбнулась ему. Поцеловать ее он решился через несколько месяцев, под Новый год, когда провожал со школьного вечера. Но драться за нее пришлось значительно раньше. Школу, как всегда, бросили на уборку картошки. На этот раз их поселили километрах в двадцати от центральной усадьбы в маленькой деревушке в бывшей начальной школе, которую закрыли, потому что за последние пять лет в этой деревне родились только два ребенка.

Первый день работы в поле школьники отметили традиционно. Купили несколько бутылок портвейна, танцевали под радиолу, и на танцах Васильев начал задираться. У классной доски Васильев соображал туго и медленно, и учителя, и Васильев знали, что в институт он поступать не собирается, поэтому ему ставили тройки и даже не читали нравоучений. Невысокий, широкогрудый, некрасивый, он привлекал девчонок своей надежностью и основательностью. У деревенских девчонок, как и у их матерей, была своя шкала ценностей, по которой определялся будущий супруг. То, что Васильев плохо учился, ходил в мятых штанах, не делало его хуже, его даже больше ценили: такой не оторвется от деревни, на такого не позарятся другие.

Сейчас он уже не помнил, как задирался Васильев, осталось только ощущение, что его оскорбляли обидно и грубо. Его ответ, даже самый удачный, ничего не изменил бы, потому что Васильев вызывал его на драку, драка всегда была единственным разрешением спора, он понимал, что без драки ему не обойтись, а драться ему не хотелось. Все притихли, ожидая, что он предпримет, все знали, что он никогда не дрался и против Васильева ему не устоять. Конечно, он был не слабее других, с детства помогал отцу в тяжелых деревенских работах, на уроках физкультуры выполнял необходимые по программе упражнения не хуже других. Васильев выполнял лучше, он был сильнее всех в классе, ему даже нравились самые трудные упражнения на брусьях и перекладине. Директор приобрел для школы несколько пар боксерских перчаток, мешки и груши для тренировок, но тренировать было некому. Васильев достал учебник по основам физической культуры, в котором объяснялись основные приемы бокса на силуэтах спортсменов, и разучивал эти приемы, отрабатывая удары на мешке, набитом опилками. Официально в соревнованиях Васильев никогда не участвовал, но однажды к местным в клубе стали приставать парни из ПМК — передвижной механизированной колонны. Васильев встал в боксерскую стойку, и через несколько секунд двое оказались на полу, к одному даже пришлось вызывать фельдшера, парень получил легкое сотрясение мозга и сутки отлеживался в медпункте.

По всем данным он не мог победить Васильева. Тот был сильнее, тяжелее, хотя бы по учебнику знал основные боксерские приемы и обладал сокрушающим ударом.

Но у него был опыт отца. Отца в деревне мужики побаивались и драться с ним избегали, потому что если он дрался, то всегда побеждал. Как-то он спросил отца:

— Почему с тобою боятся драться? Ты ведь не самый сильный в деревне?

— Не самый сильный, но самый оголтелый.

— А что такое оголтелый? — спросил он.

— Помнишь, к нам прибился кот? Наш Мухтар бросился на него. Обычно кот убегает от собаки, а этот не только не побежал, а напал на собаку и расцарапал ему нос. С тех пор Мухтар перестал замечать кота, потому что кот оказался оголтелым. Оголтелость — это когда противник понимает, что ты не отступишь, что будешь драться всегда: сегодня, завтра, послезавтра. Оголтелость завораживает, оголтелости боятся, потому что оголтелость — это всегда не по правилам: ты должен сдаться, а ты не сдаешься. Ты должен отступать, а ты наступаешь.

И по правилам, и по логике Васильев должен был его победить в том поединке, но не победил. Васильев встал в стойку, закрыл подбородок плечом, вытянул вперед левую руку. В боксе дерутся руками, а он ударил Васильева ногой под колено, а когда Васильев опустил от неожиданности руки, ударил кулаком, разбив одним ударом нос и губы. От ярости и обиды Васильев забыл все приемы и бросился на него, а он снова ударил его ногой. Он не помнил, сколько продолжалась эта драка, потом ребята рассказывали, что дрались они долго, и, когда все поняли, что ни он, ни Васильев не отступят и поэтому не будет ни победы одного, ни унизительного поражения другого, а это уже не интересно, их растащили.

Марина застирала его окровавленную рубашку. Утром учителя, увидев их разбитые лица, устроили разбирательство, но ничего выяснить не смогли. Оба споткнулись и разбили лица. С тех пор танцевал с Мариной только он, он завоевал это право. Васильев сделал еще одну попытку подраться, но теперь и у него появились сторонники, раньше против Васильева никто не решался выступать, а кто пытался, бывал бит Васильевым. Теперь ранее обиженные перешли на его сторону. И учителя признали его право, правда не без иронии.

— Если это любовь, — говорила учительница математики, — то помоги ей разобраться в тригонометрических функциях.

И он помогал. Марина соображала туго, и он, понимая, что отрывает время от своих занятий, объяснял ей, окончательно решив для себя, что никогда не будет учителем, потому что учить — значит передавать свои знания, ничего не получая взамен, а это самое бессмысленное дело — все только от себя и ничего себе.

То, что происходит между мужчиной и женщиной, случилось у них через полтора года, когда он стал студентом. Он поступил в сельскохозяйственный институт в областном центре, Марина завалила экзамены в педагогический и устроилась работать на маслозавод в райцентре. Васильев тоже не поступил в институт, и осенью его призвали в армию.

Из института он, естественно, писал Марине письма. И она ему писала. Они договорились, что она приедет к нему на ноябрьские праздники. Он собирался снять комнату, понимая, что без комнаты не обойтись, в общежитие посторонних не пускали, к тому же первокурсники жили вчетвером в комнате. Праздники приближались, а он все никак не мог договориться о комнате, на несколько дней никто не хотел сдавать, даже на окраинах. Он все надеялся — что-нибудь да подвернется, но ничего не подвернулось, время приезда приближалось, а он не решался написать, чтобы она не приезжала.

И наступило утро, когда она приехала. Он ее встретил, пожал руку, поцеловать на людях не решился, и они пошли в общежитие. Марина привезла варенье и грибы, он нес тяжелую сумку, надеясь, что проведет Марину в общежитие, но не провел. Вахтером была еще нестарая женщина, она недавно вышла на пенсию, очень дорожила должностью вахтера и строго соблюдала все инструкции коменданта.

Он занес грибы и варенье к себе в комнату, и они с Мариной снова пошли гулять по городу. Рестораны еще не открылись, и они позавтракали в кафе, в котором кроме кофе с молоком и пирожков с картошкой ничего не было. Потом он купил билеты в кино, они посмотрели фильм и снова ходили по городу. Он рассказывал об учебе, Марина явно не очень его слушала, поглядывала на дома, он догадался, но спросить постеснялся. Марина не выдержала и спросила:

— А в городе есть где-нибудь туалеты?

Он знал, что туалеты есть на железнодорожном вокзале, и они поехали на вокзал с тремя пересадками: на троллейбусе и двух автобусах. Ехали уже молча, не разговаривая.

После вокзала они снова приехали в центр города, чтобы пообедать в ресторане. Но в одном зале ресторана гуляла свадьба, другой был заполнен семейными парами с детьми. К тому же начался дождь, и стоять перед рестораном в очереди Марина не захотела. Они снова сходили в кино, в другой кинотеатр, на другой фильм. Он этот фильм видел, но не сказал об этом Марине. Когда они вышли из кинотеатра, она спросила его:

— Тебе понравился фильм?

— Очень! — сказал он.

— Я этот фильм видела, — призналась Марина. — И рада, что он тебе понравился. Не так уж у нас все и плохо.

— Пойдем в гостиницу! — предложил он, хотя ни разу не был в гостиницах и видел только в кино, как туда поселяются.

— Пойдем! — обрадовалась Марина. — А то у меня уже ноги не ходят.

Они приехали в гостиницу. Он подошел к стойке администратора и спросил:

— Можно снять номер?

Администратор, крашеная, ярко-рыжая, лет пятидесяти, спросила:

— Кто поселяется?

— Она, — он показал на Марину.

— Есть место в трехместном, — сказала администратор.

— Мне все равно, — согласилась Марина.

— Паспорт, — сказала администратор.

У Марины паспорта не оказалось.

— А можно на мой? — спросила он.

— Нельзя, — сказала администратор.

Они вышли из гостиницы, дождь стал еще сильнее. Марина молчала. Если бы она устроила истерику, стала его обвинять, что он ничего не может, он, наверное, ответил бы ей: да, не может, он всего два месяца в городе, а за два месяца никто ничего не сможет, и еще, может быть, он назвал бы ее раззявой, деревенщиной, которая даже не знает, что, если едешь в город, надо брать с собой паспорт, но Марина молчала.

— Съездим на вокзал, — предложила она. — Посмотрим, когда поезд?

И они снова поехали на вокзал. Поезд на райцентр был через два часа, и они решили подождать. Сели на вокзальную скамейку, Марина расстегнула молнии на сапогах, вытянула ноги и закрыла глаза. Он не знал, спала ли она или думала, может быть, она ждала, что он заговорит, но он молчал, решив, что это их последняя встреча, такое не прощают, хотя вроде ничего особенного и не произошло, просто он не мог снять комнату, а как ее снимешь, не будешь же обходить дом за домом, а городских знакомых у него еще не было. Потом они прошли с Мариной на перрон.

— Пока, — сказала она.

— Пока, — ответил он.

Раз уж все кончено, он не стал ждать, пока отправится поезд, кому нужны эти размахивания рукой вслед уходящему вагону, как это обычно делают герои в кино.

Он вернулся в общежитие и лег спать. И снова началась учеба. Когда пришло письмо от Марины, он положил его в портфель и открыл только вечером, оттягивая неприятный момент, чего уж приятного, если тебя наверняка обзывают всякими уничижительными словами. Но письмо оказалось трогательным и нежным. Марина писала, что ей понравилась поездка и что он возмужал, и она его любит по-прежнему и ждет. Она не поедет на Новый год в деревню, а хозяйка, у которой она снимает комнату, уезжает к дочери в Ленинград, и они два дня новогодних праздников могут провести вдвоем.

Он еще раз перечитал письмо, пытаясь найти раздражение или недовольство, ведь она не могла не понять, что он оказался мальчишкой, который ничего не может организовать, но успокоил себя, решив, что рядом с ним живут точно такие же и они наверняка, как и он, не смогли бы снять комнату. У него улучшилось настроение, он стал даже смелее с девушками, если он нравится одной, значит, может нравиться и другим. До этого дня он не знакомился с девушками с других факультетов, на их курсе на факультете механизации сельского хозяйства учились только три девушки, их разобрали на первых же танцах. Больше всего девушек было на экономическом и зоотехническом факультетах. Экономисты устроили танцы перед самым Новым годом. Он пошел туда.

Вначале, как в сельских клубах, девушки расположились у одной стены, парни — у противоположной. Первые два танца он простоял, наблюдая. Ему понравилась стройная, в тонком вязаном платье девушка, похожая на Марину. Он давно заметил, что ему нравились девушки, похожие на Марину, темные, смуглые, может быть, потому, что он был белесым, неярким блондином с размытым, без четких линий, лицом и это лицо ему не нравилось. Он не рискнул пригласить понравившуюся девушку, а пригласил ту, которую пока никто не приглашал. Девушка хорошо танцевала и, когда объявили белый танец, пригласила его, и они уже танцевали весь вечер. Звали ее Аленой, наверняка Алена в паспорте записана обычной Еленой, подумал он, но уточнять не стал. Он проводил ее до дома, она оказалась городской и жила в самом центре. В подъезде они поцеловались, и Алена пригласила его на Новый год, она собирала компанию у себя дома. Он пожалел, что уже написал Марине о своем приезде, и сказал, что едет к матери в деревню, что было почти правдой: он должен был заехать домой за продуктами. На следующий день на него как-то странно посматривали ребята.

— В чем дело? — спросил он.

Ему объяснили, что Алена — дочь начальника областного управления сельского хозяйства и что ее отец — доктор сельскохозяйственных наук — заведует кафедрой в их институте, и теперь ему обеспечено самое лучшее распределение или даже аспирантура.

— Я этим воспользуюсь, — пообещал он.

Если раньше он предпочитал отмалчиваться, то теперь научился отвечать сразу. Перед поездкой он колебался, что купить Марине — торт или апельсины? Торт в квадратной нелепой коробке не влезал в портфель, как будто эти коробки делали специально, чтобы все знали: человек идет в гости. Он купил апельсины, простояв за ними в очереди четыре часа.

Поезд в райцентр шел один раз в сутки, поэтому Марина знала, когда он может приехать. Ему и хотелось, чтобы Марина его встретила, но были и опасения, как бы знакомые, а они могли оказаться на вокзале, не подумали, что дело решенное и он женится на ней, о женитьбе он в то время не думал.

Когда поезд подходил к райцентру, он перешел в последний вагон, чтобы выйти в конце платформы. Пока он дойдет до вокзала, местные уже разойдутся. Так и получилось. В райцентре сошло с десяток пассажиров. Пока он шел, на перроне осталась только Марина и дежурный по станции. Марина растерянно оглядывалась, поезд уже тронулся, когда она увидела его. Она бросилась к нему, обняла, поцеловала.

— Счастье-то какое! — сказала она. — Я уже думала, ты не приедешь. Пойдем погуляем! На Красноармейской повесили гирлянды из лампочек, совсем как в большом городе.

— Я устал, — сказал он. — Пойдем сразу к тебе.

И она поверила, хотя как можно устать за три часа дороги. А ему не хотелось лишний раз попадаться на глаза знакомым. Теперь он стал взрослым, ему исполнилось восемнадцать лет, он мог жениться, а девушка — выйти за него замуж, но жена в его планы не помещалась. Надо снимать квартиру, а на ее оплату стипендии не хватит, и вообще, женитьба — скучная определенность, а он еще с шестого класса мечтал переехать в Москву, когда вместе со школьной экскурсией побывал в столице. Один из мужиков их деревни несколько лет прожил в Москве, и теперь у него и кличка была Москвич. Однажды он спросил у него:

— А как жилось в Москве?

— Хорошо жилось, — ответил Москвич. — Каждый день можно было купить свежую колбасу, я особенно любил чайную, так и тает во рту. А конфет — три десятка сортов, и водка хорошая, не сравнить с нашей местной.

— А чего не остался? — спросил он.

— А как останешься? — ответил Москвич. — Я за Москву зацепился после армии. Пять лет прожил в общежитии. Надоело. Пришла пора жениться и свой дом заводить.

— А в Москве нельзя было жениться?

— Можно, конечно, но не получилось. Любила меня такая же лимитчица, но прописки все одно не было.

— А прописку не москвичам не дают?

— Дают. Временную. А чтобы прописку постоянную получить, надо на одном месте десять лет повкалывать.

— И другого пути нет?

— Если только жениться на москвичке. Но они за нас, лапотников, замуж не выходят.

Если этот путь единственный, то Марина ему не помощница, ей самой надо помогать.

А пока Марина шла рядом. На ней было пальто, какие носили взрослые женщины: из серого драпа с черным каракулевым воротником, тогда каракуль стоил дешево.

Марина рассказывала о подругах с маслозавода, с нею работали две девчонки из их класса, они, как и Марина, в институт не поступили.

Комнату Марина снимала на улице, где в основном жили железнодорожники, невдалеке от станции, поэтому они пришли быстро.

Дом как дом, выстроенный по разумному стандарту, такие дома никто не проектировал, но строили все, и у его родителей был почти такой же. Небольшая прихожая, две комнаты, летняя веранда и кухня, комнаты, естественно, проходные. Первая комната зала, или гостиная — в разных семьях называли по-разному, — с диваном, круглым столом, большим фикусом в кадке, семейными фотографиями в рамках на стенах. Марина жила в гостиной. В углу стояла елка, украшенная гирляндами, с красной звездой на макушке. Он отметил, что крестовина, на которой крепилась елка, сделана недавно и сделана умелыми руками. Он спросил: кто делал? Она ответила, что знакомый по работе, и он впервые осознал, что у нее могут быть знакомые парни, которым она нравится, и они, может быть, даже ухаживают за нею.

Марина стала выставлять еду на стол. Он открыл шампанское, когда по радио начали бить кремлевские куранты. Они выпили и стали смотреть новогодний огонек. Потом они просмотрели концерт артистов зарубежной эстрады. К пяти утра телевидение закончило работу, диктор еще раз поздравил с наступившим новым годом, в доме напротив погасили свет.

Они посидели несколько минут молча.

— Я тебе постелю на раскладушке, — сказала Марина, не глядя на него.

— Не надо раскладушки, — сказал он.

— А ты для себя все решил? — спросила Марина.

— Я решил все, — ответил он.

Она медленно стелила постель, потом попросила его отвернуться. Он отвернулся, услышал, как стукнули каблуки сброшенных туфель, и сердце у него пустилось вскачь, как было только перед дракой с Васильевым. Когда он оглянулся, Марина уже лежала, почему-то отвернувшись к стене, наверное, не хотела его смущать. Он быстро разделся, лег рядом, прикоснулся к Марине, почувствовав свои холодные руки. Марина повернулась, обняла его, поцеловала, он хотел быть уверенным и спокойным, не таким, как первый раз с Тонькой, но все равно оказался суетливым и неумелым и к тому же сразу заснул и проснулся на рассвете. Марина еще спала, он впервые увидел ее обнаженной и удивился, что рядом с ним лежала взрослая женщина, хотя они были ровесниками. Он рассматривал ее большую грудь, громоздкие бедра. Такие женщины принадлежали только взрослым мужчинам, а он себя еще не чувствовал взрослым, он вдруг осознал, что она уже может рожать, может быть, она уже забеременела, конечно, когда-нибудь у него будут дети, но не так уж сразу, не скоро еще, когда он закончит институт.

Марина открыла глаза и прижалась к нему. И он уже ни о чем не думал. Он не торопился на этот раз, и Марина вдруг забилась под ним, будто хотела освободиться, потом затихла, и он понял, что она тоже счастлива.

— Я куда-то улетела, — сказала Марина.

— Куда? — спросил он.

— Я еще не знаю, — ответила она и уснула.

А он лежал рядом и знал, что он не скоро сюда приедет, а может быть, уже никогда не приедет, ему уже больше ничего не хотелось, произошло — и ладно, все замечательно, но из-за этого не стоит изменять свою жизнь.

Вечером она провожала его домой в деревню. Марина поссорилась со своей матерью и не ездила в деревню уже второй месяц, он мог бы остаться еще на день, отец обещал быть в городе в самом начале января, он забил борова и обещал привезти свинину на продажу. Но с Мариной говорить было не о чем, уже переговорили: кто поступил, кто не поступил, кто вышел замуж, кто ушел в армию. Об институте он не рассказывал, за четыре месяца учебы он и сам не многое узнал.

Через день он возвращался из деревни и не заехал к Марине. Он быстро прошел по райцентру, боясь встретить знакомых, и уехал в город.

Лена нашла его в тот же день, она пришла в общежитие и сказала, что взяла билеты в кино. После кино они погуляли по центральной улице, но он мерз в своем демисезонном пальто, и Лена это заметила, что его очень удивило.

— Зайдем ко мне домой, — предложила она. — Попьем чаю и согреемся, — хотя она не мерзла в своей длинной модной дубленке.

Он согласился. Лена познакомила его с матерью, стройной женщиной лет сорока, его матери было столько же, но она выглядела лет на десять старше. Мать Лены прошлась светлым, чуть прищуренным взглядом по его галстуку, костюму, ботинкам, наверное, она выискивала изъяны, просчеты вкуса, неаккуратность, чтобы потом обсудить их с дочерью. Она преподавала английский в педагогическом институте, жила целый год в Англии, проходила там стажировку и, как потом он узнал от Лены, очень гордилась тем, что может по одежде, по первым нескольким фразам определить, кто перед нею. Сейчас она явно испытывала затруднения. Она не могла не заметить, что на нем хороший немецкий костюм, югославские ботинки, французский галстук. Когда он сел, она осмотрела даже его носки, но и здесь он был защищен, он уже знал, что носки должны быть только темными или в тон галстуку. Отец и на этот раз оказался прав. Последние два года его учебы в школе мать сдала на приемный пункт райпотребсоюза сотни яиц и десятки килограммов клюквы. Потребительский союз давал возможность за сданное приобретать импортные дефицитные товары. Перед его поездкой в институт на экзамены они пошли с отцом в магазин и купили два костюма — немецкий и финский, три пары ботинок, демисезонное пальто и непромокаемую японскую куртку.

— Надо брать самое дорогое, — сказал отец. — Дорогое носится дольше, тебе этих костюмов должно хватить на пять лет, пока сам не начнешь зарабатывать.

Студенты предпочитали джинсы, свитера, куртки, он на лекции ходил в костюмах. Стирка рубашек в прачечной стоила дешево, один раз в месяц он отдавал костюм в химчистку, этому он научился у алжирцев, которые жили в общежитии. Однажды он заметил, что молодая преподавательница по химии рассматривает его галстук, ее явно что-то не устраивало в галстуке, он уже знал, что женщины зеркальны, по их реакции легко определялись свои просчеты. В тот день на нем был темно-синий в мелкую, едва заметную малиновую полоску костюм, он и галстук подобрал в синюю и малиновую полосу. Он очень радовался, когда купил этот галстук. Когда он видел мужчину в полосатом костюме, всегда смотрел на его галстук, но никакой закономерности не вывел. По-видимому, мужчин, даже доцентов института, эта проблема волновала мало, все носили галстуки, которые можно было купить в местном универмаге, выбирая неброские в полоску или горошек. Он пошел в библиотеку, заказал журналы мод и уже через полчаса вывел закономерность: к полосатому костюму полагался однотонный галстук или в мелкую декоративную клетку, но полосы на галстуке при полосах на костюме исключались. Он тоже исключил полосы на галстуке.

Теперь, когда его рассматривала мать Лены, он был защищен своей одеждой, одежда добавляла ему уверенности. Пока Лена ставила чай и переодевалась, ее мать начала задавать вопросы. Он понимал, что каждый ответ оценивается. И еще он знал: первое впечатление — во многом решающее, проиграв сегодня, он проиграет надолго. Потом, через много лет, он найдет и отточит десятки разных стереотипных ответов: для коллег, начальников, для рабочих, которыми он будет руководить, для женщин, которым хотел понравиться, для людей полезных и бесполезных, надоедливых, нахальных. Сейчас его спрашивали, и он должен был отвечать и рисковать. Он знал, что всегда лучше слушать, люди любят рассказывать о себе, но здесь от него почти требовали ответов.

— Понравился ли вам фильм? — спросила мать.

— Нет.

— Почему?

— А вам понравился?

— Да.

— Почему?

— Потому что Бергман — гениальный режиссер. Давайте договоримся: я буду задавать вопросы, а вы отвечать.

— Тогда это будет похоже на кино из жизни преступников. Когда преступник задает вопрос следователю, тот всегда говорит: здесь вопросы задаю я.

— Вы пришли в мой дом. Мне интересно, кого выбрала моя дочь.

— Более точные данные обо мне вы можете получить в отделе кадров. Об успеваемости — в деканате, о моральном поведении — у коменданта общежития.

— Перестаньте выдрючиваться, я вас ничем не оскорбила.

— Уже перестал, — подтвердил он. — И готов к ответу.

— Закомплексованная балда. — Она улыбнулась, он понял, что не проиграл, но и не выиграл тоже.

Через несколько дней была беседа с отцом Лены с обстоятельными вопросами о состоянии дел в их деревне. Что-то не устраивало в нем родителей Лены, но он еще не мог смотреть на себя со стороны, а его рассматривали взрослые и неглупые люди. Каким он им виделся? Нормальный деревенский парень, неплохо учится, в меру занимается общественной работой, скучноватый, пытается быть похожим на прилично одетых, мало начитан. На книги у него всегда оставалось мало времени. Его потуги казаться элегантным, умным, уверенным умные городские женщины распознавали довольно быстро, потому что элегантность, уверенность надо подкреплять деньгами, которых у него всегда было в обрез. Конечно, он хотел выделяться, но как стать непохожим на других, когда торговля завозила в областной центр два-три типа костюмов, в основном из Венгрии и Польши. И если накануне, всегда в конце месяца, в магазинах появлялась импортная одежда, то на следующий день в институте можно было встретить десятка три одинаковых костюмов и галстуков. И даже райпотребсоюзовские магазины не спасали. В первый же день занятий он увидел доцента в точно таком же костюме и галстуке, у них даже ботинки были одинаковые — немецкой фирмы «Саламандра». Потом он узнал, что родители доцента жили в деревне и тоже пользовались системой райпотребсоюза. А доцент с тех пор невзлюбил его.

Родителей Лены такие проблемы не волновали. Они по несколько раз в году бывали в Москве, один раз в три года выезжали туристами в капиталистические страны, каждый год — в социалистические по индивидуальному туризму, и Лена в свои семнадцать лет побывала с родителями в Польше, Болгарии и Венгрии. Все открытия, которые ему предстояло сделать, родители Лены получили от своих родителей, они не делали ошибок. Мать и отец Лены учились в Москве. Отец — в Тимирязевской академии, мать — в педагогическом институте. После учебы они вернулись домой, и мать начала преподавать в местном педагогическом институте, защитила кандидатскую диссертацию, съездила на стажировку в Англию. Отец начал преподавать в сельскохозяйственном институте, защитил кандидатскую диссертацию, поработал в обкоме партии инструктором, защитил докторскую и был назначен начальником управления сельского хозяйства и одновременно заведующим кафедрой. Лена рассказывала, что отца, возможно, очень скоро переведут в Москву в министерство, вначале начальником главка, а потом он станет заместителем министра.

— А потом министром, — предположил он. — Потом председателем Совета министров.

— Нет, — объяснила ему Лена. — Папа будет заместителем министра, потом ректором сельскохозяйственной академии и академиком ВАСХНИЛ.

— А если повезет, то министром-то он сможет стать! — настаивал он.

— Министрами становятся по-другому, — объясняла Лена. — Надо поработать в ЦК партии заведующим отделом или сектором, но чаще всего первый секретарь обкома становится секретарем ЦК, отвечающим за сельское хозяйство, после этого его назначают министром. Но папа говорит, что министр сельского хозяйства — это всегда мальчик для битья.

Все произошло так, как говорила Лена. На третьем курсе она перевелась в сельскохозяйственную академию и уехала с родителями в Москву. Ее отец стал начальником главка, потом заместителем министра, потом академиком и ректором академии.

Его тогда поразило, что девочка в семнадцать лет уже понимала, сколько на какую должность потребуется лет службы; по-видимому, разговоры о вариантах продвижения по должностям она слышала с детства и то, что для него еще долго оставалось если не тайной, то непредсказуемостью, для нее было просчетом вариантов. Просчитывался и вариант для него. Как только они поженятся, дед по матери, генерал-майор, и дед по отцу, председатель областного отделения Госбанка, подарят ей деньги — первый взнос на кооперативную квартиру. Он закончит институт, поступит в академию общественных наук, потом поработает в партийных органах, защитит докторскую диссертацию и уже сам решит, заниматься ли наукой или работать в правительственных органах. Но всего этого не произошло. Он, конечно, читал в книгах, что мужчины женятся, а женщины выходят замуж по расчету, но это происходило в прошлой жизни, в дореволюционной России, когда обедневшие дворяне женились на купеческих дочках, случалось такое и во Франции, и в Англии, и в Америке, где были очень богатые и очень бедные, но вокруг себя ничего такого он не видел. Правда, в их деревне жил красивый парень Мишка, он женился несколько раз на красивых женщинах и всегда привозил их в деревню показать родным и родственникам, но он был алкоголиком, и все жены от него уходили, и со всех работ его увольняли. Наконец он осел в деревне и, как говорили, выгодно женился на большой Нюрке, громоздкой, некрасивой старой деве, которая много лет была начальницей отделения связи. Она стабильно получала каждый месяц зарплату, держала двух коров, двух боровов, двадцать кур и столько же гусей. Она отправила Мишку в лечебно-трудовой профилакторий, где его вроде бы вылечили от пьянства, и он устроился кочегаром в котельную, но после первой получки запил, поэтому Нюрка его кочегарские деньги теперь получала сама, за это он поджег дом Нюрки, значит, и свой дом, его осудили, он отбывал срок и писал письма кочегарам, что когда вернется, то снова подожжет Нюркин дом, который она отстроила заново.

— Понять его можно, — вздохнул тогда отец, они только что вернулись с пожара, откуда милиционеры увезли Мишку в районный дом предварительного заключения.

— Как же это так! — возмутилась тогда мать. — Она ему столько добра сделала, от пьянства вылечила, отмыла, отстирала.

— Все верно, — согласился отец. — Нюрка — хорошая баба, но, если бы она все время у меня перед глазами была, я бы тоже запил или дом поджег.

— Что же вам, мужикам, тогда надо? — спросила мать.

— Что надо, мы почти никогда не знаем, а вот чего не надо, знаем всегда, — сказал отец.

Он тогда не понял, о чем говорил отец.

Провожая Лену домой, он целовался с нею, наверное, она думала, что вот так и начинается любовь, а может быть, и была влюблена в него. В перерывах между лекциями она бежала из соседнего корпуса, где располагался экономический факультет, чтобы увидеть его. Вечерами они гуляли, разговаривали, она рассказывала, он слушал и задавал вопросы, на которые сам не мог найти ответов. Например, почему так все хорошо и гладко получалось у ее родителей? Почему другие женщины, которые тоже заканчивали институты, не защищали диссертаций, не ездили на стажировку в Англию, не преподавали в институтах, а работали в сельских школах, одна учительница английского языка на всю школу? Почему другие мужчины не стали докторами наук, не руководили управлениями, не заведовали кафедрами, а работали зоотехниками, агрономами и бухгалтерами, в лучшем случае — главными агрономами и главными бухгалтерами?

— Потому что мои родители получили хорошее образование, — отвечала Лена. — Они закончили не местные, а московские высшие учебные заведения, в которых подготовка намного лучше.

— А почему именно твою мать послали на стажировку в Англию, ведь из города было еще девять претенденток?

— Потому что она не хуже, а даже лучше многих знала язык, у нее были статьи по педагогике и она была из хорошей семьи. Ее отец и мой дед — генерал. Когда ее посылали, все были уверены, она не останется за рубежом, дочери таких отцов не остаются.

— Дочери и не таких отцов остаются, — возразил он. — Например, дочь Сталина.

— Она не вполне нормальная психически. А моя мать нормальная. К тому же здесь оставались отец и я.

— А почему отец? — спрашивал он. — Городской, ни одного дня не работал в деревне, на земле, руководит всем сельским хозяйством области? Как он получил это право? Ведь нам на всех лекциях внушают, что надо пройти все ступени снизу, чтобы стать полноправным руководителем.

— Он прошел все ступени, только другие, — возразила Лена. — Он закончил аспирантуру и защитил диссертацию, поработал инструктором обкома партии, защитил докторскую диссертацию и стал начальником управления. Нормальный путь. Отец всегда был продвинутым. Он ездил в стройотряды, на втором курсе вступил в партию, был секретарем комитета комсомола в Тимирязевке. Он верно служил партии, и партия его продвигала. Кстати, тебе уже в институте надо вступать в партию, это первая ступень для тех, кто собирается делать карьеру.

Он начинал понимать, что существуют правила, обязательные для тех, кто хочет подниматься по ступенькам власти. Он хотел. И, однажды осознав это, понял, что чудес на свете не бывает и будущее надо готовить уже сейчас, и путь к этому чуду у него только через эту умненькую полную девочку, с которой ему было интересно говорить. Наверное, он с таким же интересом говорил бы и с приятелем, но таких умных приятелей у него пока не было.

Обычно он не принимал мгновенных решений, даже если ему хотелось купить понравившуюся рубашку, он выжидал, заходил в магазин несколько раз, и, если рубашка нравилась по-прежнему, он подсчитывал деньги, сколько осталось до стипендии, на чем он мог сэкономить, определял, нет ли трат, без которых не обойтись, и только после этого покупал.

Конечно, он и тогда понимал, что отношения с женщинами могут быть ни к чему не обязывающими, в конце концов, женщина почти всегда ждет предложений мужчины и, если они не поступают, относится к этому достаточно спокойно. Но в деревне все-таки сохранялась традиция: если ты начинал дружить, или, как раньше говорили, гулять, ты почти брал обязательство жениться. И он эту традицию опасался нарушать. Конечно, они целовались с Леной, она даже предлагала встретиться на квартире подруги, родители которой были в отпуске, а подруга на субботу и воскресенье уезжала на дачу к друзьям родителей. Он не рискнул. И в деревне, бывало, гуляли с одной, а женились на другой, но это по-прежнему осуждалось, и нарушивший деревенские законы был уже с клеймом человека неверного. Такой должен был уехать, а если оставался, ему это помнили всю жизнь. Он уже не проходил ни на одну выборную должность даже в сельсовете. Деревенские обычаи укрепились в партийном и государственном аппарате, наверное, потому, что партийные и советские руководители больше чем наполовину были из деревенских, аппарат вырабатывал свою охранительную этику. Развод тормозил карьеру, ведь если ты изменил женщине, ты можешь изменить и партии. Проректор их института не стал ректором, потому что разошелся с женой и женился на секретарше.

Однажды утром, не дожидаясь субботы, он вместо того, чтобы ехать в институт, вдруг свернул к железнодорожному вокзалу, взял билет и уже через два часа подходил к проходной маслозавода. Вахтерша, женщина лет шестидесяти в черной шинели, увидев его, набрала номер телефона и сказала:

— Пусть Маринка идет на проходную, ее студент приехал!

В райцентре о нем уже знали. Он разозлился на Марину. Совсем необязательно рассказывать об их отношениях всем. Он тогда еще не понимал, что эти отношения для женщины и есть самое главное в жизни. Через несколько лет он услышит сотни разговоров женщин о мужчинах, когда в его подчинении в совхозе будет более двух десятков женщин от двадцати до пятидесяти лет и все они будут рассказывать о мужчинах в подробностях, о которых мужчины не помнили, а для женщин подробности и были самыми главными. Мужчины подробностей избегали, почти никто не рассказывал о своей женщине, а если кто-то о ней заговаривал, обязанностью мужчины было остановить обсуждения всеми способами вплоть до драки.

Он ждал Марину у проходной, раздражение накапливалось, его разглядывали проходившие мимо женщины, ему даже показалось, что они выходят специально посмотреть на него.

— Чего они на меня пялятся? — спросил он у Марины.

— Им интересно, — ответила Марина.

Они шли по райцентру, Марина здоровалась со знакомыми, ему даже показалась, что Марина идет медленнее, чем всегда, может быть, для того, чтобы встретить как можно больше знакомых. В магазине она попросила бутылку самого дорогого крымского портвейна, и, когда он достал деньги, чтобы расплатиться, она громче, чем обычно, сказала:

— Не будем разорять студента!

И расплатилась сама. Бутылка вина высовывалась из ее сумочки. Могла бы упрятать и получше, но, наверное, это тоже было демонстрацией их отношений. И он решил, что больше к Марине не приедет, но приехал на следующей неделе и стал ездить каждую неделю. Он только боялся, что она забеременеет.

— Ты об этом не думай, — сказала она. — Я поставила спираль.

Непонятно как, но она угадывала его мысли.

— Это потому, что я тебя люблю, — объяснила Марина.

В институте он продолжал встречаться с Леной. Иногда он заходил к ней домой, когда не было ее родителей. Он избегал встреч с ее матерью, чувствуя, что она ему не верит. Он ощущал ее настороженную неприязнь, хотя внешне это ни в чем не выражалось.

За восемнадцать лет жизни у него был только один непримиримый враг — Васильев, но он победил его, вернее, не сдался в драке. Но драка — кратковременное усилие, а постоянно, каждый день, помнить, что есть человек, который тебя не любит и который воспользуется твоей слабостью или твоей ошибкой, чтобы безжалостно ударить, оказалось довольно трудным. Постоянное ожидание этого удара выводило из привычного равновесия. Однажды, когда Лена вышла из комнаты и они остались вдвоем, он спросил ее мать:

— За что вы меня так не любите?

— За все, — ответила она, будто давно ждала этот вопрос.

— И нет никакой надежды? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Ты даже спросил, как должен был спросить пошляк, именно этой фразой. Про таких, как ты, я все понимаю, это очень несложно — понимать таких, как ты.

— Нет, — ответил он. — Не понимаете и вряд ли когда-нибудь поймете.

Вошла Лена, и мать ей сказала:

— У нас наконец почти серьезный и даже интимный разговор. Ты можешь оставить нас вдвоем?

— А тебе не нужна моя помощь? — спросила Лена.

— Спасибо, нет. Я справлюсь, — ответила мать.

— Пожалуйста, будьте взаимовежливы, — сказала Лена и вышла.

— Видишь, — заметила ее мать. — Девочка хорошо воспитана. Другая на ее месте устроила бы базар: мол, я к этому имею отношение, я не хочу, чтобы за меня и без меня решали! Давай договоримся: ты отвечаешь на мои вопросы, я готова ответить на твои.

— У меня нет к вам вопросов, — ответил он. — Но готов выслушать ваше мнение о себе.

— Значит, готов выслушать? — она улыбнулась. — Ты хочешь этого, очень хочешь, потому что воспринимаешь себя всерьез как личность, равную нам, а может быть, даже в чем-то превосходящую. Ты услышишь мое мнение, хотя делать мне этого не надо. Я это знаю, но удержаться не могу. А тебе мой совет: никогда не высказывай отрицательного мнения о человеке самому человеку, потому что это не принесет пользы ни ему, ни тебе. Люди, когда о них говорят плохо, именно плохое не воспринимают, они сопротивляются, люди хотят слышать о себе хорошее, им надо, чтобы их хвалили, чтобы их любили и восхищались, а при восхищении можно высказать и замечания, умело и неназойливо. Только в этом случае к замечаниям прислушаются и, может быть, сделают выводы. Как видишь, я все понимаю, но удержаться не могу, — она достала сигарету из пачки, закурила. — Извини, — и протянула ему сигарету.

— Спасибо, — ответил он. — Я по-прежнему не курю.

— Молодец, — похвалила она.

А он, наблюдая за нею, моложавой, с красиво уложенной прической, в домашнем платье, облегающем стройное тело, вспомнил свою мать, ее ровесницу, уже стареющую, с грубыми мощными руками доярки. Конечно, если бы у него была мать, похожая на эту женщину, наверное, многое сложилось бы по-другому, у такой матери можно было многому научиться, а еще он подумал, что хорошо бы иметь такую жену.

— А может быть, не стоит ничего говорить? — вдруг засомневалась она. — Но уж очень мне хочется сказать все, что накопилось за это время. И страшно говорить. А если ты все-таки станешь моим зятем? Ведь после сказанного мы никогда не станем друзьями.

— Говорите, — сказал он. — Мы вряд ли станем друзьями. А ваши размышления мне, возможно, помогут.

— Итак, — начала она, как, наверное, начинала лекции перед студентами. — Дело даже не в тебе, я просто не люблю, не уважаю, не принимаю таких, как ты. Вы уезжаете из деревень, чтобы никогда туда не возвращаться, потому что в городе лучше, чище, легче, именно легче. Хотя вы поступаете по направлениям из колхозов, вам дают целевые места, чтобы вы вернулись. А вы остаетесь в городах, используя любые способы, чаще всего безнравственные. Вам перекрывают все пути, оставляя единственный: женитьба на городской женщине с пропиской. И вы женитесь на любой, у которой есть городская прописка. Женитесь фиктивно, женитесь на женщинах старше вас, потом вы их бросаете, когда устраиваетесь в городе. А устраиваться всегда трудно, у вас нет связей, поэтому вы находите себе покровителей, не самых достойных, но влиятельных на данный момент, вы им служите, даже если они не правы, если они приносят зло, вы служите злу. Вам трудно, но это ваши трудности, вы их сами выбираете. Но при чем здесь моя дочь? Она не красавица, у нее до тебя не было ни одного романа. Она умница, добра, хорошо воспитана, она верный друг и будет верной женой. Но ты ведь ее не любишь, она этого еще не понимает, но я-то понимаю, что ты вроде бы дружишь с нею, а спишь с другой, я это чувствую.

Откуда она могла знать? О Марине никто в институте не знал, он был не болтливым.

— А держишься ты неплохо, — продолжила она. — Менее умный стал бы возражать. Вот это-то меня пугает, что ты умен и расчетлив. Я бы, наверное, со многим смирилась, если бы ты ее любил. Но ты ее не любишь. Почему какой-то парень из деревни Блины, если он отведет мою дочь в Отдел записей гражданского состояния, сможет вселиться в мою квартиру, с таким трудом и любовью обустроенную мною, и я должна буду жить с ним вместе, и еще я должна буду думать о его будущей карьере, не уверенная в том, что в один прекрасный момент он не уйдет от дочери?

— Но в этом никогда нельзя быть уверенным, — впервые за весь разговор возразил он. — Уходит или он, или она. Никто не даст гарантий на всю жизнь.

— Тогда я задам тебе вопрос в лоб: ты собираешься на ней жениться?

— Пока я не могу ответить ни отрицательно, ни положительно.

— А какие вообще у тебя планы?

— Вообще я собираюсь работать в Москве.

— Почему в Москве?

— Мне нравится Москва.

— А что ты будешь делать в Москве со своей профессией?

— Инженер-механик везде инженер-механик, и в Москве тоже.

— Я думала, ты умнее.

— Я действительно умнее, чем вы думаете.

— Может быть… Но ты всего четыре месяца из деревни, ты просто многого не знаешь. Это в кино и книгах герои едут в Москву, начинают работать, делают карьеру. На самом деле в Москву приехать нельзя. Москва — режимный город. Чтобы жить в Москве, надо получить прописку. А прописка дается, если человек получает работу. Вот я, кандидат наук, с опытом работы и после стажировки в Англии, Москве не нужна, там таких, как я, сотни тысяч. Конечно, можно жениться на москвичке, но что ты будешь делать в Москве? Там нет картофелеуборочных комбайнов.

Он пожалел, что сказал о Москве, он никогда и никому об этом не говорил. Она закурила еще одну сигарету, улыбнулась, и по этой улыбке он понял, что она потеряла к нему интерес.

— Пошли попьем чаю. — И по тому, как она пригласила, спокойно и даже доброжелательно, он понял, что она приняла какое-то решение.

На следующий день Лена спросила его:

— О чем вы говорили?

— Говорила твоя мать.

Больше Лена не расспрашивала. Они по-прежнему встречались, ходили в кино. Хотя ее мать была доброжелательна, он чувствовал, она что-то готовит против него, но, что она может предпринять, предвидеть не мог.

Он просчитал все варианты, кроме этого. В ту субботу он приехал к Марине, хозяйка, как всегда, вечером ушла к сестре. Марина приготовила ужин, они сели за стол, когда в дверь позвонили. Он посмотрел на Марину, она пожала плечами, открыла дверь, и в прихожую шагнула мать Лены. Она была в брюках и коротком каракулевом жакете.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Вы к кому? — спросила Марина.

— Это Галина Сергеевна, — представил он.

— Как мне быть? — спросила мать Лены. — Дать тебе по роже или ты и так все понял?

— Чаю хотите? — спросил он. — Раздевайтесь, садитесь к столу, вы ведь не сможете уйти просто так, не удовлетворив своего любопытства: кто, когда, как часто?

— Я это все знаю давно, — сказала она. — У меня здесь в райцентре работает подруга. Мы вместе учились в институте. Я ей позвонила и через сутки имела всю информацию. Здесь ведь все и обо всех знают. Запомни этот урок. Ты уже взрослый и живешь среди взрослых, которые все понимают не меньше, а часто даже больше тебя, у нас просто больше опыта. Вы, наверное, не понимаете, о чем у нас речь? — спросила она Марину.

— Почему же? — не удивилась Марина. — Вы мать Лены, и отсюда пафос вашей воспитательной лекции.

— Значит, ты знаешь о Лене?

— Конечно, — подтвердила Марина. — И о вашем разговоре с ним тоже. А Лена с вами приехала? Я бы с нею с удовольствием познакомилась.

К такому повороту в разговоре мать Лены была, по-видимому, не готова. Некоторое время она молчала, а потом устало сказала:

— Ты действительно умнее, нет, хитрее, чем я думала. Ты даже не врешь, ты говоришь не всю правду, а это можно толковать по-разному. Но я это расцениваю вполне однозначно, и Лена, надеюсь, поймет так же, она все-таки моя дочь, и я ее кое-чему научила. Я надеюсь, что никогда не увижу тебя в своем доме.

— Садитесь к столу, — пригласил он. — Следующий поезд только через три часа.

— Я на машине, — ответила она. — Прощайте.

Совсем как в кино, подумал он тогда. В кино, когда между героями происходит разрыв отношений, всегда говорят «прощайте», а не «до свидания», хотя слова не имеют такого уж значения. Можно сказать «до свидания», «привет», даже «до встречи» и никогда не встречаться, и не обязательно хлопать дверью, раздражение ведь уже прошло, а все равно хлопают, и она тоже хлопнула так, что звякнули тесно составленные стаканы в буфете.

Он сидел, ожидая расспросов, может быть даже истерики, обычно в таких случаях женщины кричали, плакали, кричала и плакала мать, била горшки и посуду их соседка, и мужчины тоже кричали. Правда, отец никогда не кричал, он уходил из дома, сидел на берегу речки или заводил мотоцикл и уезжал, и никто не знал, куда он поехал, а ездил он быстро, и мать начинала беспокоиться, только бы ничего не случилось.

— А почему ты выслушивал ее нравоучения? — спросила тогда Марина. — Ты не мальчик, и ты ей ничего не должен.

Больше ни о чем Марина его не расспрашивала. Он всегда помнил об этом и был ей благодарен. И потом по ней он мерил других женщин и при любом намеке на скандал уходил, не объясняя причины ухода. Когда он видел скандалы других, он не мог понять, что может удерживать мужчину и женщину вместе после таких скандалов.

Лену он увидел на общеинститутском комсомольском собрании. Она поздоровалась и отошла. В перерыве она стояла с парнями с зоотехнического факультета, громко смеялась, хотя до этого он никогда не слышал, чтобы она громко смеялась, она всегда только улыбалась.

В конце учебного года возле нее все чаще стал появляться парень с их же факультета. Он был свой, городской, из одной с нею школы. На четвертом курсе она вышла за него замуж. Теперь у них двое детей, кооперативная квартира в Чертанове. Он служит в Центральном статистическом управлении, Лена защитила диссертацию и работает в научно-исследовательском институте.

Он долго ждал, что Марина все-таки начнет его расспрашивать, он бы не выдержал и обязательно расспросил, всегда интересно, чем закончилось то, чему ты был свидетелем. Но Марина ни разу не заговорила об этом.

Потом он стал ездить реже. Марина рассматривала его приезд почти как семейную обязанность. Она записывала на листке, что и в каком количестве надо привезти, деньги она давала, и он с четверга уже ходил по магазинам, в райцентре не было даже крупы и макарон. В городе в конце недели выбрасывали масло, колбасу, и он стоял в очередях вместе с солидными пожилыми мужиками и бабами.

У него все чаще возникало ощущение, что все в его жизни уже случилось и будет только повторяться. После учебы он вернется в деревню, не в свою, так в другую. Вначале его поселят к какой-нибудь старухе, каких в деревне полным полно, потом ему дадут квартиру в доме для специалистов. Такой дом построили в их деревне у магазина, в самом центре, и все видели, как жены специалистов вывешивали выстиранное белье за домом, ничем не огороженным, без сада и огородов, и все знали, какого цвета трусы у жены экономиста, и посмеивались над женой механика, полной и уже в годах женщиной, которая предпочитала красные ночные сорочки.

И он станет вначале механиком, потом главным инженером, Марина, как и ее мать, станет работать на молокоприемном пункте. Если повезет, то со временем его переведут в райцентр, и они поселятся в блочной пятиэтажке, по воскресеньям он будет выбивать ковры, ими завешивали стены, покрывали диваны. Будут, конечно, дети. С ними он будет ходить в местный парк, пока Марина стирает и готовит обед. Все предопределено на годы вперед ступеньками по должностной лестнице в районном масштабе. Правда, самых старательных иногда забирали в область. Конечно, он мог переехать в другой совхоз или колхоз, но он не мог выбрать город, потому что в городе нужна была прописка, а прописку давали, если какая-то организация соглашалась взять тебя на работу, но прописка была временной, а работа — самой низкооплачиваемой и тяжелой, на которую не соглашались городские. Предпочитали неженатых, их можно поселить в общежитие. Если он женится на Марине и у них родится ребенок, шансы устроиться на работу в городе резко уменьшатся: семейные, да еще и с детьми, могли претендовать на квартиру. А на всех заводах очереди на десять лет вперед на получение квартиры. Во время учебы в институте он начал понимать правила, о которых не писали ни в книгах, ни в газетах, но по этим правилам жили все. По одному из этих правил невозможно было стать ни директором совхоза, ни председателем колхоза, если не вступить в партию. Конечно, он, как и все, вступил в комсомол, но он всегда жалел время, потраченное на собраниях, он предпочитал наладить мопед, перебрать сепаратор. Вначале разбирал игрушки, потом моторы, радиоприемники, а после восьмого класса он уже чинил телевизоры, самым интересным для него было понять принцип действия механизма. Принцип жизни колхозного инженера он знал с детства и окончательно понял на первой же студенческой практике. Руководителем его практики был инженер, который закончил их же институт десять лет назад. Инженер женился на учительнице, которая родила двоих дочерей, располнела, и он располнел. Утром каждый из них уходил на работу, она в школу, он в механические мастерские. Обедать приходили домой, она занималась хозяйством, он возвращался в мастерские. Вечером инженер обычно выпивал с механизаторами, и они толковали о плохо сконструированных комбайнах, о бестолковом начальнике районного отделения «Сельхозтехники», о прыткости первого секретаря райкома, который раз в неделю обязательно появлялся в колхозе, но никто не знал дня, когда он появится. Все это тогда его мало трогало. Он закончил второй курс в институте и все реже приезжал к Марине.

ТРЕТЬЯ ЛЮБОВНИЦА

В городе он понял, что отношения между мужчиной и женщиной не обязательно предполагают женитьбу или замужество, люди просто сходятся на время, пока им хорошо и интересно вместе. Однажды, когда он в очередной раз возвращался от Марины, в вагон вошла молодая женщина в пальто из хорошей тонкой лайковой кожи, которое стоило очень дорого, не меньше всех его стипендий за два года учебы. Женщина ему понравилась, хотя дорогое пальто отпугивало, он все еще робел перед теми, которые имели то, чего он себе не мог позволить. Но когда она заговорила, нараспев растягивая слова, он понял, что она не так уж и давно из деревни, и это придало ему уверенности. Он о чем-то спросил, она ответила. Пока ехали, она успела рассказать, что живет в городе уже восемь лет, работает кассиром в магазине «Кулинария», не замужем; и, естественно, когда они вышли из вагона, он взял ее тяжелые сумки. И хотя, как он узнал, картошку и яблоки можно купить в городе и это никак не отразилось бы на ее бюджете, она еще не могла отказаться от деревенских привычек: зачем тратить деньги на еду, которую можно привезти из деревни, хотя траты эти были копеечные, одна ее поездка от вокзала до квартиры в городе стоила дороже.

Он донес ее сумки до стоянки такси и, когда подошла ее очередь, сел рядом и сказал:

— Я вас довезу.

— Это дорого тебе будет стоить, — предупредила она.

— Не обеднею, — ответил он.

Жила она на окраине в доме своей тетки. Поглядев на счетчик, он понял, что после этой поездки ему придется несколько дней экономить на еде, но все-таки не взял предложенные ею деньги.

— Где ты живешь? — спросила она.

Его общежитие было в противоположном конце города. Автобусы уже не ходили, больше тратить деньги на такси он не мог себе позволить.

— Далековато живешь, — сказала она. — Переночуешь у меня. — И предупредила: — Только без глупостей.

В доме было две комнаты, в одной жила ее тетка. Они тихо прошли. Стараясь не шуметь, она постелила ему на раскладушке и погасила свет. Он лежал, надеясь завести разговор, и все не мог придумать, как начать. Потом встал, покурил в форточку. Она тоже не спала, он это чувствовал по ее дыханию. Когда он подошел к ее постели, она тихо засмеялась.

— Еще немного, и я заснула бы.

По тому, как она подвинулась и как ее рука все сделала сама, он понял, что она намного опытнее его, не стесняется этого и не скрывает это. Из зарубежных книг он знал, что в этих случаях мужчины и женщины называются партнерами, но никогда не задумывался над этим определением. Только теперь он понял, что такое партнер. Она направляла его, замедляя темп движений, она не хотела, чтобы он торопился, и он подчинился, ему даже стало приятно и интересно от этой неторопливой, замечательной игры.

— Ты понятливый, — сказала она. — Ты, наверное, хорошо учишься. Хотя и не очень воспитанный. Ты даже не спросил, как меня зовут.

— А как? — спросил он.

— Вера, — ответила она.

Он почему-то назвал себя другим именем.

На следующий день он ждал, когда закроется «Кулинария». Они пришли к ней, поужинали и, не обращая внимания на ее родственницу, закрылись в ее комнате.

Два месяца он не ездил к Марине, написал, что много занятий. Он многому научился за эти два месяца. Но однажды, когда он пришел в «Кулинарию» в конце работы, что-то его насторожило. Девушки-продавцы, которые всегда встречали его улыбками, радуясь за подругу, а может быть, и завидуя ей: все они были незамужем, на этот раз посматривали на него с некоторой тревогой. Он спросил Веру, когда они шли к ней домой:

— Что случилось?

— Кое-что случилось, — ответила она. — Больше ко мне не приходи. Вернулся мой парень.

— Не понял.

— Объясняю для непонятливых. За мною ухаживал наш местный деревенский. Он шофером работал. Своровал машину досок. Отсидел пять лет и вернулся. Я ему в лагерь письма писала, как бы обнадежила.

— Ты обо мне ему рассказала?

— Нет, конечно. А зачем ему знать?

— А может, я тоже хочу на тебе жениться?

— Когда хотят, то женятся, а не разговоры разговаривают.

— Мы с тобою тоже не только разговоры разговаривали.

— А об этом забудь, — жестко сказала она. — Что было, то прошло. Больше сюда не приходи. И вообще про меня забудь. А сейчас уходи.

В следующее воскресенье он приехал к Марине. Наступило распределение на практику. Направляли обычно в местные совхозы и колхозы, но лучшие обычно ездили в подмосковные показательные хозяйства. Он был отличником, получал повышенную стипендию и на предварительном распределении получил назначение в подмосковный совхоз «Восход», но перед самым отъездом ему сообщили, что он снова едет на практику в свою деревню. Он пришел к декану и сказал:

— Меня должны были направить в совхоз «Восход».

— Никто тебе ничего не должен, — ответил декан. — Пока ты всем должен.

— Извините, — сказал он. — Но я вынужден буду написать заявление в партком, что со мною сводят счеты.

Он не собирался писать, но понимал, что надо сопротивляться.

— Это какие же счеты? — поинтересовался декан. — Какие у меня с тобою могут быть счеты? Ты мне ничего не должен, я тебе тоже.

Декан посмеивался. У него был опыт, как сбивать спесь с таких щенков. И объяснять не надо, и оправдываться тоже, просто задать вопрос и ждать ответа. В конце концов, всегда есть неопровержимое доказательство: отличников много, а мест в показательных хозяйствах мало.

— Так какие же счеты? — повторил вопрос декан.

— Ну, не счеты, — согласился он. — Скорее услуга начальству. Наглец должен быть наказан. Дочерей начальства бросать нельзя. Корпоративная солидарность. Вы ведь в свое время не бросили дочь начальника, а женились на ней.

Декан начал медленно багроветь, и он понял, что совершил непростительную ошибку. Он затронул скрываемое, а такое не прощают. Все знали, что декан работал экономистом в колхозе и был переведен в областное сельхозуправление, когда женился на дочери директора областного банка, горбатенькой, умной и злой старой деве, которая теперь преподавала на их факультете экономику. Она пристроила декана в институт, когда ему порекомендовали подать заявление по собственному желанию из-за регулярных запоев. С наукой у декана тоже не получилось, его диссертацию дважды заваливали, и он пошел по административной линии. Правда, и здесь у него ничего не получалось: организовать работу факультета он не смог, конфликтовал с преподавателями и студентами и снова запил. Он дважды уходил от своей некрасивой жены, которая, по-видимому, не очень переживала, сына она родила, защитила докторскую диссертацию. Декан вернулся в очередной раз и стал пить еще больше. В середине дня он был уже на взводе, студенты знали, что на последнем партийном факультетском собрании декан был предупрежден, что если не перестанет пить, то будет направлен в лечебно-трудовой профилакторий.

— А ты большое дерьмо, — сказал декан. — И запомни, я тебя размажу!

Он на несколько секунд растерялся, Конечно, декану можно ответить тем же, но это ситуацию не меняло. Можно обозвать его алкоголиком, но об этом все знали и даже сочувствовали, как всякому тяжелому больному. И тогда он сказал:

— Не размажешь. Не получится. Я замечательно учусь, занятий не пропускаю, а вот вас размазать вполне можно, потому что вы на своих лекциях несете черт знает что. Что значит раскрестьянивание? Значит, вы против коллективизации? Я вырос в колхозе и на любом уровне могу доказать, что вы учите не тому, чему надо.

Он увидел даже не испуг в глазах декана, а тоску, ему показалось, что декан сейчас заплачет. Он ждал ответа, но декан молчал, и он вышел из кабинета.

Декан читал курс по экономике колхозов. Он не говорил, что колхозы ошибка, но всем было ясно, что форма колхозов стала тупиковой, он об этом знал сам, об этом говорил и отец.

Он вышел из института, понимая, что не будет писать на декана, потому что сам боялся встретиться с сытыми ребятами из Комитета государственной безопасности. Только один раз они приезжали в колхоз, когда сгорела колхозная птицеферма, а отец тогда был заведующим фермой. Трое мужчин в серых драповых пальто, серых кепках и хромовых офицерских сапогах зашли в правление колхоза, и деревня притихла. Взрослые, наверное, вспомнили те годы, когда ребята из этого ведомства появлялись часто, и всегда после их отъезда в деревне недосчитывались одного-двух мужиков, которые возвращались в деревню не раньше чем через пять лет. Его допрашивали тоже, перепроверяли, правду ли говорит отец. Допрашивали двое, один задавал вопросы, другой записывал. На следующий день допрашивал тот, кто записывал, а записывал тот, кто допрашивал. Отца увезли, он вернулся через три месяца, и все считали, что ему повезло.

Он представил, что если он напишет, то начнутся такие же допросы, и понял, что писать не будет. Он был уверен, что проиграл, не должен был декан испугаться его угроз. Да и времена уже другие, местных диссидентов, которые собирали подписи в защиту академика Сахарова, вызывали в управление, но не сажали. Местные свои протесты не передавали зарубежным корреспондентам, наверное, не знали, как передать, кроме как отправить по почте, а по почте такие протесты дальше московской улицы, где было расположено Управление КГБ, не доходили.

Но как ни странно, декан испугался, а может быть, не захотел связываться, неприятностей у декана хватало, и он получил направление в подмосковный совхоз «Восход».

Перед отъездом на практику он пришел к самому закрытию магазина «Кулинария». Вера вышла со своим мужем. Маленький, кривоногий, он вел ее под руку бережно, она была беременна. Увидев его, она кивнула и продолжила разговор с мужем. Для нее он теперь был не больше чем знакомый, с которым здороваешься, потому что встречаешь и уже не помнишь, то ли ты ему одалживал, то ли у тебя одалживались, хотя он всегда помнил, у кого брал в долг и особенно если у него брали. Он тогда так и не понял, кто для женщины главнее: тот, кто нравится, или тот, кто надежнее.

ЧЕТВЕРТАЯ ЛЮБОВНИЦА

Он запомнил свой приезд в подмосковный совхоз.

С Ленинградского вокзала он переехал на Савеловский, как было записано в пояснительной записке, приложенной к направлению.

Он не поехал в центр столицы, решив, что за два месяца практики будет достаточно времени, чтобы осмотреть Москву.

За сорок минут он доехал от Москвы до совхоза, зашел в контору и доложил о прибытии на практику секретарше директора, очень пожилой женщине, что его удивило, он знал еще немногих начальников, которым полагались секретарши, но все виденные до сих пор были молоденькими девушками.

— К директору зайдешь ровно в два, после обеда. Директор не любит, когда опаздывают, — предупредила секретарша.

От завхоза он получил одеяло, простыни, подушку и поселился в комнате общежития с таким же, как и он, практикантом, только из Смоленского сельскохозяйственного института, будущим зоотехником.

— Как здесь? — спросил он у зоотехника.

— Как везде.

— Я еще не знаю, как везде. Я до этого проходил практику в своей деревне.

— Деревня везде деревня. Ты храпишь?

— Вроде не храплю.

Будущий зоотехник был старше его, отслужил в армии, трижды проваливался, прежде чем поступить в институт, и, как потом выяснилось, ненавидел всех, кто в армии не служил и поступил в институт сразу после школы.

Зоотехник пошел на ферму, а он — представляться директору совхоза. Директор оказался нестарым, крепким, сорокалетним, в хорошем костюме и модном галстуке, вполне интеллигентного вида, если бы не кирпичный загар, такой закрепляется, когда по несколько часов в день мотаешься по полям под солнцем и ветром.

— В чем больше понимаешь — в тракторах, автомобилях, комбайнах или нихера ни в чем? — спросил директор.

— В колхозе у себя в деревне работал на «Беларуси», на «ДТ-54», имею водительские права и вожу машину, работал на «ЗИЛ-130», неплохо знаю двадцать четвертую «Волгу». Ремонтировал «Жигули». В кооперативном гараже подрабатывал.

— Да ты не практикант, а клад, — сказал директор и спросил: — Женат?

— Пока нет.

— Невеста есть?

— Нет.

Он сказал «нет», потому что мгновенно просчитал — если скажет про Марину, директор может насторожиться: семейным надо давать квартиру.

— Женим, — пообещал директор. — А теперь слушай. Совхоз крепкий. И вряд ли завалится, и не потому, что я лучший директор в Московской области, хотя я очень неплохой руководитель, а потому что подмосковные совхозы поддерживают. А если не будут поддерживать, в Москве жрать будет нечего. Если на практике покажешься, дам тебе вызов, получишь сюда распределение. В Москву половина России ездит за колбасой, а мы не ездим, нам сюда с московских заводов завозят. Не для свободной продажи, конечно, но все совхозные обеспечены колбасой, импортной одеждой и аппаратурой, и очередь у нас на «Жигули» всего три года. Будут проблемы, заходи, — закончил директор и, как ему показалось, еще раз оценивающе посмотрел на него.

Он остался доволен своими точными и продуманными ответами, пожалуй, он не допустил ни одной ошибки, кроме главной. Потом, анализируя ситуацию, в которой оказался, еще раз убедился, что не только он, но и его партнер всегда решает свою проблему. Он тогда не мог и предположить, что директор в те минуты уже спланировал его жизнь на многие годы вперед.

На следующий день он вышел на работу в ремонтные мастерские, а в субботу пошел на танцы. В те годы по субботам по всей России танцевали в клубах, Дворцах культуры, на летних танцверандах. Именно в субботу, потому что впереди был выходной день, в воскресенье запрещали, перед рабочим днем молодежь должна выспаться, чтобы в понедельник не падала производительность труда. На танцах, когда вместе собирались десятки, а иногда и сотни молодых мужчин и женщин, можно было пригласить на танец приглянувшуюся тебе девушку, заговорить, познакомиться и продолжить знакомство на следующих танцах, и так до замужества или женитьбы. Или менять партнерш каждую субботу, танцплощадок было много во всех подмосковных поселках, а еще больше в Москве. Но посещали в основном близкие площадки, на дальних могли и побить.

И в этом клубе танцевали, как везде. Составили стулья на сцене, а вдоль стен выстроились девушки и парни, девушки у одной стены, парни у другой. И после каждого танца парень возвращал девушку на место, откуда пригласил на танец.

В тот вечер он нашел себе место и начал рассматривать девушек. И его рассматривали тоже. Первые два танца он пропустил, зная по своей деревне правила, которые нельзя нарушать. Если пригласишь девушку, у которой уже есть парень, то тебя еще до окончания танцев вызовут поговорить, но чаще сразу начнут лупить.

Он ее выделил сразу. Высокая, полногрудая, с узкой талией, ее портила только прическа, замысловато уложенная домиком и политая лаком. Он пригласил ее и за три минуты танца узнал, что ее зовут Лидой и что она учительница английского языка в совхозной средней школе. Она хорошо двигалась, но, когда он прижал ее чуть сильнее, чем это было необходимо при танце, она улыбнулась и сказала:

— Пожалуйста, немного подальше. Мне трудно дышать.

Когда объявили белый танец, она пригласила его.

— Вы не будете возражать, если я решусь проводить вас?

— Не буду, — ответила она.

— Ты в Москве училась? — спросил он.

— Да, в Мориса Тореза. А ты?

— В Псковском сельскохозяйственном. Заканчиваю на следующий год.

— Я думала, ты старше. Ты такой солидный. Тебе сколько лет?

— Скоро двадцать два.

Сколько лет ей, она не сказала. Он танцевал с ней весь вечер. Когда объявляли белый танец она приглашала его. Он провожал ее после танцев. Они подошли к учительскому дому, длинному строению, похожему на барак. Возле дома на лавочках сидели учительницы средних лет, их мужья за огромным столом играли в домино.

— Пойдем погуляем, — сказала Лида. — Они скоро уберутся спать.

Они прошли по главной и единственной совхозной улице, остальные назывались переулками и тупиками, спустились к реке и, когда стало совсем темно, вернулись к учительскому дому. Стараясь не шуметь, они прошли вдоль длинного коридора, Лида открыла дверь своей комнаты и зажгла свет.

— Есть хочешь? — спросила она.

— Хочу, — ответил он.

Она достала пачку пельменей из холодильника и поставила варить на электрическую плитку.

— Выпить хочешь? — предложила она.

— Хочу.

Она достала бутылку холодной водки, банку соленых огурцов, отрезала ломоть черного хлеба, намазала сливочным маслом, нарезала огурцов. Он разлил водку по граненым рюмкам, какие всегда были у матери.

— За тебя! — сказал он.

— За нас, — поправила она.

А когда выпили, она снова наполнила рюмки. Потом они ели пельмени. Он был сыт, разнежен и потянулся к ней, совсем не стесняясь, трогал ее большие и мягкие груди.

— Я потная после танцев, — сказала она и поставила на плитку кастрюлю с водой.

Она помылась за ширмой и вышла в короткой ночной сорочке.

— Я тебе оставила воды, — сказала она.

Он прошел за ширму, обтерся губкой, смачивая ее в воде, и вышел голым, прикрывая низ живота ладонями.

— Чего ты прикрываешься? — спросила она. — Я хочу посмотреть, если есть на что смотреть.

Он раскрылся.

— Есть! — подтвердила она, подошла к нему и встала на колени. С нею он впервые узнал, что такое оральный секс. Она проделала это нежно и неторопливо. В эту ночь он почти не спал. Он хотел уйти тихо на рассвете, но она проснулась, поджарила ему яичницу с салом, приготовила растворимый кофе, залила его молоком.

В мастерских на него посматривали как-то странно, пряча усмешки.

— Что мне сегодня делать? — спросил он бригадира.

— Теперь ты нам будешь давать задания, — ответил бригадир.

— Это почему же?

— Тебя, наверное, начальником сделают!

— Ладно темнить-то. Что случилось?

— По данным сарафанного радио, ты сегодня ночью уделал племянницу директора совхоза.

— Я кому-то перешел дорогу?

— Кому-то ты перешел, кто-то тебе перешел.

— На этом и закончим, — он прервал попытку обсуждения.

При следующей встрече она была молчаливой. Наконец не выдержала и спросила:

— Что тебе обо мне рассказывали?

— Ничего.

— Значит, еще расскажут.

— Рассказывают, когда расспрашивают.

— А тебе разве неинтересно расспросить?

— Я могу расспросить тебя.

— А если я скажу не всю правду?

— А я не уверен, что мне нужна вся правда, наверное, и я никогда не расскажу всю правду о себе. Вся правда бывает очень омерзительна.

— Все, что естественно, не может быть омерзительным, — возразила она. — А интересным может быть. Вот мне о тебе все интересно. Какие у тебя были девушки? В кого ты влюбился в первый раз? Кого ты любишь сейчас?

— Сейчас тебя, — ответил он.

— У тебя есть невеста или девушка, на которой ты обещал жениться?

— Девушки, конечно, были, но ни на одной я не обещал жениться.

Он сказал правду, он никому не обещал жениться, вернее, никому не предлагал выйти за него замуж. Наверное, Марина ждала, когда он сделает ей предложение.

В этот вечер Лида была особенно нежной. Он почему-то вспомнил жен деревенских инженеров, толстых и крикливых. Неужели они тоже когда-то были такими же нежными? И не мог этого представить. Жена главного инженера из их деревни была такой толстой, что на нее было невозможно взгромоздиться, инженер, наверное, пристраивался сзади, они и спали на разных кроватях, потому что на тех двуспальных кроватях, которые делались на местных мебельных фабриках, им вдвоем не хватало места.

Он написал письмо Марине о своих первых впечатлениях, естественно ни словом не упомянув о Лиде, и продолжал работать в мастерских, только его перевели в другое отделение, где в основном ремонтировали «Жигули» местных автовладельцев. Делали все жестяные работы, покраску, он занимался регулировкой карбюраторов. У него появились деньги, которых раньше в таком количестве никогда не было. Он купил джинсы, кроссовки и хорошие часы-хронометр, самые дорогие, какие выпускали часовые заводы в Советском Союзе. Говорили, что эти часы сконструировали специально для космонавтов, но они оказались тяжелее, чем их заказывали, а, как известно, в космосе каждый грамм на счету, и поэтому их пустили в свободную продажу. Часы стоили месячной зарплаты инженера.

По субботам он с Лидой ездил в Москву. Она водила его в музеи, рассказывала о художниках, а он представлял, как поведет по залам Третьяковской галереи Марину и будет пересказывать ей то, что услышал от Лиды. Потом они шли в один из московских ресторанов и обедали. За лето он побывал в семи главных московских ресторанах, тогда в Москве были не сотни ресторанов, как сегодня, а не больше трех десятков.

Он знал от Лиды, что до совхозной школы она работала в железнодорожной школе. На окраине Московской области была железнодорожная станция, поселок при ней и, совсем как в деревне, одна школа, одна больница на десять коек и клуб, где по субботам танцевали.

— А что изменилось, что ты переехала сюда? — спросил он.

— Ничего, — ответила она. — Чуть ближе к Москве, и здесь живут мои родственники.

— Директор совхоза?

— Да.

— А почему ты мне раньше об этом не сказала?

— Зачем? Тебе об этом рассказали на второй день сразу после танцев.

— А ты от кого это узнала?

— Я догадливая…

Теперь он не уходил от нее на рассвете, а шел на работу вместе с мужьями других учительниц. Их взгляды напоминали ему взгляды школьных мальчишек, которые знали свою тайну и не хотели делиться ею с другими.

Однажды он получал запасные части для тракторов, которые оказались на отдаленной железнодорожной станции, и вспомнил, что здесь в поселке в железнодорожной школе работала Лида.

Он понимал, что невозможно зайти в школу и расспрашивать об учительнице, которая когда-то работала здесь. Наверное, у нее здесь остались подруги, но она рассказывала об учебе в институте, о сокурсницах, к одной они заезжали в гости в Москве, и никогда не рассказывала о школе, в которой работала сравнительно недавно.

Как всегда, помог случай. У заведующего складом, куда по ошибке сгрузили детали, предназначенные совхозным тракторам, жена оказалась учительницей. Когда он узнал об этом, то сделал все, чтобы прием деталей растянуть на полтора дня и остаться ночевать в поселковой гостинице. Вечером он как будто случайно оказался возле дома заведующего складом, и его пригласили на преферанс.

Учительница, оставив мужчин в доме, сидела в палисаднике и читала журнал «Здоровье», тогда один из самых популярных журналов, который выходил тиражом в несколько миллионов экземпляров.

Он вышел вроде бы для перекура и заговорил с учительницей. Ей было больше сорока, но меньше пятидесяти. Он знал, что она не будет доброжелательной, в деревне старые учительницы почти никогда не любили молодых учительниц за то, что те моложе и больше знают, но такой густой недоброжелательности он не ожидал.

— У нас с вами общая знакомая, — начал он. — Лида Колобова, учительница английского языка. Она живет в совхозе, где я работаю.

— И как же она живет? — спросила учительница.

— По-моему, хорошо, — ответил он. — Выходит замуж за моего друга.

Он ожидал, что учительница ответит:

— Поздравьте ее. Я рада за вашего друга.

Но учительница сказала:

— Я могу только посочувствовать вашему другу. Хотя говорят, что профессиональные проститутки иногда становятся хорошими женами.

— Она была профессиональной проституткой? — Он ожидал любого ответа, но только не этого. — А в чем это выражалось? Она брала с мужчин деньги?

— Наверное, и деньги тоже. Вы знаете, что она три раза была замужем?

— Когда же она успела в свои двадцать четыре года?

То, что она старше его на два года, Лида сказала в первый же вечер их знакомства.

— Ей двадцать пять, а сыну шесть лет.

— У нее есть сын?

— Может быть, есть и дочь, но мы знаем только о сыне.

— И где же сын?

— У ее матери, симпатичный армянчик.

— Ее муж был армянином?

— У нее и любовники все больше кавказцы были. Кавказцам нравятся блондинки.

— Она разве блондинка?

— Она то блондинка, то рыжая. Какая она сейчас, я не знаю. Вы знаете, почему она отсюда уехала?

— Откуда мне знать…

— Некрасивая история получилась. В транспортной прокуратуре работает Света, выпускница нашей школы. Закончила юридический факультет, помощник прокурора, двое детей, а Лида решила увести ее мужа, отца двух ее прелестных девочек. Вся наша школа, да и не только школа, но и прокуратура и вообще весь поселок встали на дыбы, а педагогический совет школы потребовал, чтобы она уволилась из школы и уехала из поселка.

Учительница, вероятно, что-то уловила в его реакции на ее разъяснения и спросила:

— Это ваш друг женится или вы?

— Я, — ответил он и спросил: — Неужели в ней нет ничего хорошего?

— Наверное, есть, если к ней так липнут мужики…

На следующий день он вернулся в совхоз. Она зашла к нему в мастерские, не могла, вероятно, дождаться вечера.

— Ты был в поселке, где я работала? — спросила она.

— Получал детали на станционном складе.

— И с кем познакомился?

— С начальником склада.

— Жена начальника работала в нашей школе, впрочем, она и сейчас работает. И как она отзывалась обо мне?

— По-моему, она тебя не любит.

— Что она рассказывала обо мне?

— Она в основном расспрашивала.

— И что ты ей отвечал?

— Что ты живешь замечательно.

Он не был готов к разговору. Он не верил, что она трижды выходила замуж, в ее мужья могли зачислить всех мужчин, которые за нею ухаживали. Но зачем скрывать собственного ребенка? Можно скрывать несколько месяцев, но нельзя скрывать всю жизнь. Может быть, не сказав о ребенке при первой встрече, она уже не могла набраться решимости, боясь, что своим признанием отпугнет его?

Она больше не задавала вопросов и молча смотрела на него, может быть ожидая упреков в обмане и лжи. Он молчал, зная, что, если сейчас возникнет ссора, начнутся выяснения и она встанет и уйдет, директор не пришлет ему вызов на работу в совхоз. Их институт в основном обеспечивал специалистами свою область, он бы обязательно получил распределение в свой совхоз, где сегодня не было ни главного механика, ни главного инженера.

— Ты зайдешь сегодня? — спросила она.

— Конечно, я очень хочу зайти, я купил тебе подарок.

— Какой?

— Прессованную индийскую пудру.

— Молодец! — похвалила она его, как школьника, и вышла из мастерских.

Тогда же он впервые задумался, как же определить, была ли женщина с другим мужчиной, что изменяется в женщине от близости с мужчиной и в мужчине от близости с женщиной. И решил, что ничего. Обычный физиологический процесс, как еда. Еда эвакуируется из желудка в кишечник уже через двадцать минут, может быть, в женщине тоже ничего не остается от мужчины через двадцать минут, потому что даже запахи выветриваются через двадцать минут. Даже в механизмах все было заметнее, потому что оставались следы от последнего пользователя. Если он садился в автомобиль, на котором постоянно ездил, то в первые же секунды чувствовал, что автомобилем пользовались. Это было заметно и по коробке передач, потому что каждый переключает рычаг скоростей по-разному, и по тормозным колодкам, потому что и тормозят все по-разному, кто-то резко и сильно, кто-то осторожно и мягко. В первые минуты езды он будто ехал в чужой незнакомой машине, но через несколько километров механизм будто возвращался к его прежним знакомым движениям и полностью подчинялся, как будто им и не пользовался другой человек.

До окончания преддипломной практики у него оставалось только два дня. Он остался у Лиды в последний раз. Наверное, она хотела, чтобы он запомнил ее страстной и нежной. Он делал необходимые телодвижения, а уже думал о Марине.

Через сутки он приехал в райцентр и сразу пошел к проходной маслозавода. Марину на проходную вызвала вахтерша. Она позвонила в цех, и ее отпустили с работы. Она не шла, а почти бежала, он едва поспевал за нею. Хозяйки не было дома. Едва переступив порог, Марина сбросила рабочий халат, и он понял, что она ждала и хотела его. Он сутки провел в райцентре, Марина готовила ему обед, он сидел на диване, смотрел на нее и думал, это же случайность, что ее мать направили в их деревню, ведь могли направить в соседний район, и они никогда бы не встретились. Он мог бы уступить ее Васильеву, у него была бы другая женщина, да у него уже и было много других женщин, но ни с одной из них ему не было так хорошо, как с Мариной.

Он вернулся в институт. По воскресеньям приезжал к Марине и почти каждый день получал письма от Лиды. Она писала о совхозных новостях, присылала стихи, какие ей нравились. Он отвечал раз в неделю, писал чаще общими фразами. Один раз он забыл отправить письмо и обнаружил его только через три месяца. Перечитал и отправил, в письме не оказалось ничего такого, что бы устарело за это время.

Перед самой защитой диплома его вызвал декан.

— Совхоз «Восход» через министерство запрашивает тебя на работу. Хотя ты как человек полное говно, но, наверное, работник неплохой. Такое редко, но бывает.

— Бывает, — подтвердил он и добавил: — Хотя чаще если человек говно, то и работник такой же, как вы.

Возле стола декана стояла палка. В последний год у него, вероятно, от непрерывного пьянства болели сосуды на ногах, он стал хромать и ходил с палкой. И тут декан допустил ошибку: вначале посмотрел на палку и только потом попытался схватить ее.

Он успел перехватить палку и переломить ее через колено. Декан закрыл голову руками, ожидая ответного удара, но он сказал:

— Простите меня. Я был не прав и в прошлый раз, и сейчас.

Декан смотрел на него и, по-видимому, от страха не мог понять смысла его слов.

— В прошлый раз я вас шантажировал, а сейчас не сдержался и на оскорбление ответил оскорблением. Простите меня.

Этому его научила Лида. У него возникали конфликты со слесарями, и слесари его могли послать, и он слесарей. Лида научила его извиняться, даже если противник или партнер был не прав, это почти всегда снимало агрессию.

— Ты что, стал верующим? — спросил декан.

— Почему? — не понял он.

— Только верующие все прощают, — пояснил декан.

— Наоборот, я хочу, чтобы вы меня простили. Я был не прав.

— Ладно, — сказал декан. — Я тоже не прав, сам задирался и нарвался. Удачи тебе. Если не получится рядом с Москвой, ты всегда можешь вернуться домой, а здесь мы тебе поможем.

Он получил диплом с отличием, который отличался от остальных синих дипломов темно-красным цветом обложки. Еще он получил ромб — знак об окончании института, или, как его называли, «поплавок» синего цвета с золотым маленьким государственным гербом. Он не удержался и привинтил его к куртке с правой стороны. На «поплавок» обращали внимание девушки. Они знали, что молодой человек с таким знаком получил высшее образование, уже имеет или скоро будет иметь должность и, значит, может жениться и даже содержать семью на свою небольшую, но постоянную инженерскую зарплату.

Перед отъездом в Москву он два дня провел с Мариной.

— Как только устроюсь, я тебя вызову, — пообещал он.

— Ты уже устроен, — возразила Марина. — У тебя есть работа, место в общежитии.

— Именно место, — пояснил он. — Комната пополам с зоотехником. Как только мне дадут комнату, а может быть, и половину коттеджа, а это две комнаты, кухня, прихожая и веранда, ты приедешь ко мне.

— Хотелось бы, — вздохнула Марина.

Она провожала его на вокзал.

Лида его встретила на Ленинградском вокзале, куда приходил поезд из Пскова. Директор совхоза дал свою «Волгу», так что на этот раз не пришлось ехать на электричке.

Практикант-зоотехник в совхоз не вернулся, и ему в общежитии оставили комнату на одного с кроватью, тумбочкой, шкафом, обеденным столом, двумя стульями и даже трельяжем.

Лида помогла ему сложить на отдельной полке его сорочки, повесить два костюма. На окнах не было занавесок, он постелил на полу простыни, и они занялись сексом, или любовью, в разных книгах дают разные названия этому процессу.

Теперь он жил в своей комнате в общежитии и приходил к Лиде два раза в неделю: в субботу после бани и в среду. Его несколько удивило, что в очередную субботу она его пригласила в воскресенье на обед.

— Будут мои родственники, — предупредила она.

Главный ее родственник — директор совхоза, и он почти догадался, о чем с ним будут говорить. В совхозе сдавали под ключ очередной коттедж. Обычно коттедж давали специалисту, если у него была семья не меньше пяти-шести человек, потому что в коттедже было четыре комнаты. Был и другой вариант, когда в коттедж заселяли две семьи, иногда даже мужа и жену без детей, но эта семья подходила под категорию перспективных, в которой рождаются дети.

В воскресенье в костюме и при галстуке, купив три бутылки грузинского вина и пять шоколадок, он пришел в учительский дом.

Директор был с женой, заведующей совхозной библиотекой, в деревне говорили, что библиотеку специально организовали под профессию жены директора. Она была второй женой, моложе директора лет на двадцать, и только что родила дочь.

Лида приготовила бульон с пирожками, в духовке запекла гуся. Кухня в учительском доме была одна на шесть квартир, поэтому все знали, что у нее сегодня важный день, а приход директора совхоза это подтверждал.

Женщины выпили вина, мужчины — водки, закусили селедкой, привезенной из Москвы, и директор приступил к делу, ради которого он пришел на обед к племяннице.

— Через неделю сдаем новый коттедж, — сказал директор.

Он молчал, а директор, его жена и Лида молча смотрели на него, ожидая ответа.

— Вообще-то в коттеджи мы заселяем в основном семейных, — добавил директор.

Он молча слушал. Эту привычку он перенял у отца. Когда у отца не было решения, он молчал до тех пор, пока не находил это решение. Конечно, хорошо бы получить половину коттеджа, привезти Марину, ее можно устроить приемщицей молока, но, чтобы получить половину коттеджа, надо быть семейным, то есть жениться на Лиде. Но она не сказала, что у нее есть ребенок. Он понимал, что она попала в неестественное положение, сразу не призналась, а теперь, когда прошло уже больше года, признаться было еще труднее. С ним происходило нечто похожее, но только в детстве. Однажды, когда он ехал в райцентр на спортивные соревнования от школы, мать дала ему письмо к своей подруге в Иркутск, чтобы он конверт опустил на вокзале, в таких случаях письмо доходило на неделю раньше. Он забыл опустить, решив, что опустит через два дня, когда снова поедет в райцентр на другие соревнования. Но соревнования отменили, он в райцентр не поехал и продолжал носить письмо в кармане куртки, надеясь передать письмо с тем, кто поедет в райцентр.

Мать обнаружила письмо через два месяца и сразу начала кричать. Отец, поняв, в чем суть претензий, сказал:

— Достаточно!

И мать сразу замолчала, потому что отец никогда не повторял дважды, а молча бил ладонью по заднице. Потом она тихо плакала на кухне или во дворе. Еще очень маленьким он спросил ее:

— Очень больно?

— Очень, — призналась она.

Отец посадил его за стол, сел напротив и сказал:

— Запомни! Если взялся что-то выполнить, делай сразу, не откладывая. Если не сделал, сразу скажи, что не сделал, потому что признаваться в несделанном с каждым днем труднее.

Он ждал целый год, что она признается, что у нее есть ребенок, он ждал, что она напишет об этом в письме. Написать ведь легче, чем сказать. Если она не решается сказать о ребенке, мог сказать директор, так, в придаточном предложении, а потом выясняйте сами. Но и директор ничего не говорил, поэтому и он ничего не ответил по поводу коттеджа.

Срок сдачи коттеджа приближался. Он понимал, что директор без профсоюзного комитета выделить коттедж никому не может, и ждал очередного заседания профкома. Один из его слесарей был членом профкома. Профком собрался поздно вечером, потому что заседание не могли начать без доярки, которая была на вечерней дойке, а без нее не получалось кворума.

Уже за полночь слесарь постучал в окно общежития.

— Тебе половину коттеджа выделили, — сообщил он.

— Как все было? — спросил он.

— А как всегда. Встал директор и сказал, что в связи с твоей женитьбой тебе надо дать половину коттеджа.

— И все согласились?

— Не все. Говорили, можешь подождать, что в совхозе без году неделя. А директор им ответил, что ты механик хороший и, если тебя не закрепить, можешь и слинять.

Линять он не собирался. Его позвали в профком и попросили написать заявление.

— Какое? — спросил он.

— В связи с женитьбой прошу выделить мне половину коттеджа.

Он написал не «в связи с женитьбой», а «в связи с изменившимся семейным положением».

Коттеджи казенной мебелью не обставлялись, но ему временно выделили кровать, шкаф, стол, два стула и трельяж.

В каждом новом доме остается много недоделок. Он вставил новый замок, привинтил до десятка крючков в передней, чтобы вешать рабочую одежду, отциклевал пол, покрыл его лаком.

Она мыла, оттирала, помогала расставлять мебель. Подарила несколько хороших кастрюль и сковородок, вероятно, не планировала перевозить сюда свою старую посуду. Глядя на нее, оживленную и радостную, он жалел ее и готов был почти простить ей, что она так и не рассказала ему о своем сыне. Ну, не смогла решиться сразу и сейчас боится, что он не простит обмана и уйдет. И надо помочь ей, сказать, что он все знает и прощает за ее женский страх. Конечно, и у него с нею будут дети, мальчик и девочка, или два мальчика, или две девочки, но рядом всегда будет третий, старший, черненький, если, как говорили, ее первый муж — армянин. И придется каждый раз объяснять, что это его пасынок, или врать, что у него или у нее был вот такой черный цыганистый дед и мальчик пошел в деда, по законам генетики это вполне объяснимо. С этим объяснением будут соглашаться, но не будут верить.

А как же быть с Мариной? Конечно, можно просто написать письмо. Если бы можно их совместить. Жить с Мариной, а к Лиде ходить разговаривать, она так много обо всем знала.

Приближался Новый год. Марина предлагала приехать на новогодние праздники, он все оттягивал, писал, что в коттедже идет ремонт и что он хочет, чтобы она вошла в светлый и теплый их дом.

Перед самым Новым годом его вызвал к себе директор совхоза. Он предполагал, о чем они будут разговаривать. Вероятно, у директора не один раз уже спросили или он боялся, что спросят, почему половину коттеджа занимает одинокий механик отделения, когда другие специалисты с семьями продолжают жить в общежитии. А может быть, Лида попросила дядю:

— Поговори с ним. Поставь вопрос ребром.

Она еще не знала, что он очень не любил, когда ему ставили ультиматумы. Он, как и его отец, всегда даже на разумный ультиматум отвечал отказом.

Он высидел в приемной директора в общей очереди. Секретарша, уже новая, в этом году закончившая школу и никуда не поступившая дочь секретаря парткома совхоза, посматривала на него, а он посматривал на нее, особенно когда она вставала и шла к стеллажу с папками, чтобы взять оттуда или положить туда документ. Может быть, она думала, что если у него роман с племянницей директора совхоза, то возможен роман и с дочерью секретаря парткома. Правда, ей было только шестнадцать лет, но попа, бедра и грудь у нее были как у взрослой женщины. В деревне и четырнадцатилетние девочки выглядели взрослыми, особенно осенью, когда выходили в спортивных костюмах подбирать картошку на полях после прохода картофелеуборочного комбайна.

Он смотрел на их налитые задницы, особенно когда они нагибались, понимая, что он никогда не решится сблизиться вот с такой уже взрослой по виду и маленькой по возрасту женщиной. Но он почти всегда мысленно раздевал этих полненьких школьниц, и все мужчины их раздевали, даже старые. И это никакое не извращение, это нормальные мужские рефлексы на округлость грудей и ягодиц. Так запрограммировала эволюция, или Создатель, или инопланетяне, которые прилетали на Землю много лет назад, во что он верил меньше, чем в другие теории, потому что, как инженер, не мог представить, чтобы какие-то существа все так предусмотрели и в природе, и в животном мире — такую саморегулирующуюся систему, как человек, создать без глобальных просчетов просто невозможно.

Наконец подошла его очередь, и он вошел в кабинет. Директор вышел из-за стола, пожал ему руку и вернулся в свое кресло, тем самым обозначая свое уважение к нему. Он этот прием считал пустой тратой времени, хотя тоже придерживался его, слесаря почему-то ценили, когда он здоровался, пожимая руку, и сразу настораживались, когда он просто кивал.

— Проблемы на работе есть? — спросил директор.

— Нет.

— А в личной жизни?

— И в личной жизни нет.

И тогда директор спросил напрямик:

— Ты жениться собираешься?

— В ближайшее время не собираюсь.

— Как это понимать?

— Буквально.

— Тебе коттедж дали как семейному.

— Половину коттеджа, — поправил он и спросил: — А разве не как хорошему специалисту?

— И как специалисту тоже, — подтвердил директор. И тоже добавил: — Но такая площадь дается только семейным.

— Я могу снова переселиться в общежитие.

— Переселяться не надо. Но Лида мне не чужая…

— С ней есть проблемы…

— Какие?

— Еще год назад мне рассказали, что у нее есть ребенок, который живет с ее матерью. Но мне она ничего о ребенке не говорит. Если она скрывает ребенка, то, может быть, она скрывает и еще что-то? Например, что у нее больше не может быть детей.

— Она тебе ничего не сказала об Армене?

— Кто такой Армен?

— Ее сын. Хороший мальчишка. Это она, конечно, зря. Можно скрыть, что украл мешок картошки. Если картошка съедена, воровство не докажешь. Но ребенка скрыть невозможно. Да и скрывать не надо. Не хочешь жениться на женщине с ребенком, не надо. Найдутся другие. Ладно, я с ней поговорю.

Он хотел еще раз повторить, что может выселиться из коттеджа, но тут же передумал, зная, что если несколько раз повторяешь просьбу или угрозу, то с твоей просьбой могут согласиться, а на угрозу ответить угрозой. Таков уж русский характер. Он, прежде чем действовать, почти всегда продумывал, какие будут последствия. И поэтому, когда читал о специфике нерасчетливого русского характера, не верил в эту нерасчетливость, потому сам всегда считал, и считал по многу раз.

Он просчитал, что директор вряд ли решится выселить его из коттеджа, все ведь поймут: выселил, потому что не женился на его племяннице. Зачем ему такой позор и разговоры?

Но мог и выселить, давно уже поговаривали, что его могут назначить председателем райисполкома. Еще молодой, нет и сорока, агроном по образованию, а район в основном сельскохозяйственный. А если переедет в районный центр, совсем неважно, что о нем будут говорить в одном из десяти совхозов.

События внешней жизни в ту осень были стремительными. Директора совхоза все-таки избрали председателем райисполкома, а секретаря парткома назначили директором совхоза.

После его разговора с директором Лида почти месяц не приходила к нему в коттедж, может быть ожидая, что он сам придет к ней в дом учителей. Но он не приходил, потому что не знал, как поступать дальше. Конечно, он мог написать Марине, чтобы она увольнялась в райцентре и приезжала к нему. Он мог жениться на ней и устроить ее в молокоприемный пункт или продавцом в новом, только что построенном магазине. Но это означало бы, что он отказывается от Москвы, потому что одному в Москве закрепиться можно, но с женою и ребенком не дадут даже временную прописку.

Лида пришла первой. Он, понимая, что предстоит решительный разговор, раскрыл коробку конфет кондитерской фабрики «Красный Октябрь», которую выдали в заказе к Новому году, откупорил бутылку крымского портвейна, а себе налил водки. В последнее время он привык к водке и потому, что слесари, отмечая праздники, награждения, благодарности, ничего, кроме водки, не пили, к тому же водка сразу снимала напряжение. Они выпили, и Лида начала рассказывать:

— Если сможешь, прости, не сможешь — постарайся хотя бы понять… Со своим первым мужем я познакомилась в институте.

— А что, был и второй? — спросил он.

— Не залупайся! — предупредила Лида. — А то уйду, и ты никогда про меня ничего не узнаешь, а тебе ведь хочется узнать?

Она угадала. Ему очень хотелось узнать, что она расскажет о мужчинах, с которыми жила, и как расскажет.

— Все. Не залупаюсь, — тут же согласился он.

— Так вот, — продолжила она. — Я поступила в областной педагогический. На нашем курсе мальчиков, конечно, было намного меньше, чем девочек, но были. Нормальные белобрысые, прыщавые, из таких же деревень, как и мы. Но он выделялся. Его родители приехали из Еревана на один из подмосковных ликероводочных заводов, на котором разливали коньяк из Армении. Его отец, технолог по вину, делал настойки — клюквенные, брусничные. Он влюбился в меня сразу, как только увидел, и мне понравился, такие жгучие брюнеты в меня еще ни разу не влюблялись. Горячая южная кровь, темперамент, он в первый же вечер полез мне под юбку, но я, наверное, много выпила и не очень запомнила, мне даже больно не было. Я и забыла про тот вечер, а через месяц у меня задержка с месячными и, в общем, все признаки беременности. Я сделала анализы, которые подтвердили, что я залетела.

Я рассказала ему, и он тут же предложил мне выйти за него замуж. Я была благодарна ему, потому что боялась делать аборт, я вообще боюсь боли. Мы поженились, я родила сына, его назвали в честь деда мужа Арменом. Через полгода после рождения сына мы разошлись.

— Почему?

— Потому что он оказался нормальным армянским мужчиной, как его отец и как его дед. Я должна была сидеть дома и ждать его, а он шлялся с друзьями.

— Но ты же сидела с ребенком.

— Если бы. С ребенком сидела его мама. Я однажды взбунтовалась, и мне сказали: пошла вон. Я пошла, но мне не захотели отдать сына. Был даже суд. Но судья, нормальная русская баба, решила в десять минут: сын воспитывается матерью, отец платит алименты со всех видов заработка. Я отправила сына к своей матери, могли ведь выкрасть, увезти на Кавказ, а там я бы никогда его не нашла.

Потом, уже на четвертом курсе, я вышла замуж за капитана СЧС, это средний черноморский сейнер. Я понимала, что через год меня пошлют в какую-нибудь сельскую подмосковную школу. Я очень не хотела возвращаться в деревню. Но в Москве можно было остаться, если выйти замуж за москвича. А москвичи не попадались, даже хромые и горбатые москвичи не предлагали выйти за них замуж.

И тут появился он. Я ехала в метро, и напротив меня сидел он. В шикарном костюме, ботинки, часы, кейс — все заграничное, купленное не здесь, у нас, а там, ведь то, что продавалось из импорта здесь, мы все знали. Он подсел ко мне и предложил поехать к нему в Крым. И сразу сказал, что не женат, что я ему безумно нравлюсь, это была весна, накануне Первого мая. Уже тогда началось это советское праздничное безумие — отмечали майские праздники, потом наступал День Победы, и вся страна до десятого, а иногда и до двенадцатого мая не работала и не училась. Я подумала, а чего теряю? В крайнем случае просто проведу эти дни на море. Так получилось, что я никогда не была на юге у моря. И я ему сказала:

— Поедем!

И предложила заехать в общежитие за вещами.

— А какие нужны вещи? — спросил он.

— Белье, хотя бы пару платьев и джемпер, если будет холодно.

— Выходим, — сказал он.

Мы с ним направились в ГУМ и купили мне ночную сорочку, белые чешские туфли, кофточку латвийскую шерстяную, вполне модную. Поехали в аэропорт, купили билеты на Симферополь, он успел позвонить своему другу, который встретил нас в Симферополе на «Волге» и отвез в Керчь, откуда был мой капитан.

Он поселил меня в гостинице. Мне надо было убедиться, что он не женат, и я попросилась к нему домой. Квартира явно холостяцкая, небольшая, но я решила, что на первое время вполне сойдет. Я переселилась к нему, рассказала о своем замужестве, о сыне, он — о своей неудачной женитьбе. Мы ходили по городу, его в Керчи знали если не все, то многие. Он представлял меня как свою невесту. Мы решили пожениться. Брак оформили в Москве. Правда, оказалось, что он не капитан сейнера, а механик. Но этому вранью я как-то не придала значения. Лето я провела в Керчи вместе с сыном, сходила в районный отдел народного образования, и мне пообещали, что со следующей осени возьмут на работу учителем английского. Осенью я уехала в Москву в институт, у него начались осенние и зимние путины — вначале хамса, потом керченская селедка, потом крупная ставрида в Поти, мелкая ставрида в Севастополе и Ялте. Я к нему прилетала в Поти, в Ялту. Перед тем как мне получать направление на работу в Керчь, он почему-то завел разговор, что сам готов перебраться, если нельзя в Москву, то можно и в Подмосковье, а оттуда ездить на работу в Москву. Меня это насторожило. Я поехала в Керчь, у меня в городе уже появились знакомые, и выяснилось, что его уволили за пьянство, и что это не первое его увольнение, и что живет он теперь в старообрядческой деревне под Керчью у своих родителей, а квартира была служебная. В Керчи у меня без квартиры и прописки сразу возникли проблемы с работой. Конечно, я могла остаться в деревне, где жили его родители, в деревенской восьмилетке как раз не хватало учителя английского языка.

Несколько дней шли дожди, дорогу так развезло, что до деревни моего мужа я не могла добраться рейсовым автобусом, и часть дороги пришлось идти пешком. Я впервые была в крымской деревне. На самом берегу моря, но почему-то почти без зелени, деревья только садовые во дворах. И меня взяла такая тоска, что я уехала, вернее, ушла на второй день, улетела в Москву и получила распределение в железнодорожную школу. А тут оказалось, что мой муж за это время в Керчи потерял вроде бы паспорт, ему выдали новый, без нашей московской регистрации. И он успел увести жену от одного из офицеров милиции. Его обвинили в многоженстве и грозились посадить в тюрьму. Он прилетел в Москву и умолял меня о разводе. Мы и развелись. Когда в школе узнали, что я была дважды замужем и дважды разведена — а я, полная идиотка, даже не сменила паспорта, и в нем остались все штампы регистраций и разводов, — бдительные местные жены очень насторожились. У меня и романа не было, просто мне симпатизировал учитель физики, муж помощника прокурора, но учительницы устроили мне такое, что я после одного учебного года попросилась сюда в школу. Мне повезло, что учительница английского языка вышла замуж за офицера, а его перевели на Кавказ, и она уехала с ним.

У меня есть подруга, я с нею два года в комнате общежития жила. Она еще в институте первую сотню разменяла.

— В каком смысле?

— В прямом. Она с сотней мужиков переспала, и мы это событие отметили. А этим летом она позвонила и собрала подруг, чтобы отметить вторую сотню.

— У нее было две сотни любовников?

— Не так и много, у некоторых, говорят, больше.

— Она работает учительницей?

— Она работает переводчицей в «Интуристе». Возит иностранцев по стране. В каждой поездке она отстреливает не меньше двух, а поездка — не больше недели, и то если в Среднюю Азию, а если по Золотому кольцу: Суздаль, Владимир, Ростов Великий, то всего три дня. Она вышла замуж за бельгийца и уезжала в Бельгию. Юная, нежная, заботливая блядь.

У меня было трое мужчин — два законных мужа и третий незаконный.

— Уже здесь? — спросил он.

— Да, здесь, — подтвердила она. — Это ты. И меня все осуждают за легкомысленность поведения. А я просто доверчивая дура.

От откровенности и выпитого вина она раскраснелась, ей было жарко, она сняла шерстяную кофту и осталась в одной шелковой блузке. Лифчик она носила, только когда ходила в школу, чтобы не смущать старшеклассников, они отвлекались от уроков, рассматривая ее самую большую грудь в классе, полный четвертый размер, как говорила она, школьницы выше третьего не дотягивали.

Надо было отвечать что-то, а что — он не знал, поэтому обнял ее и стал расстегивать пуговицы на блузке. Она этот жест поняла как прощение, почти мгновенно сбросила блузку, стянула вместе с трусиками брюки. Такой неистовой он ее никогда не знал. Он устал, но она находила какие-то точки, нажимала на них, она была сверху и медленно двигалась, а он будто плыл в теплой приятной воде. Когда она уставала, то ложилась на бок, он прижимался к ее спине и тоже не торопился, как будто это была игра. Иногда выигрывал он, она не выдерживала, срывалась, не отпускала его, и он чувствовал, как она толчками выталкивала из себя накопившуюся страсть. Ему хотелось растянуть наслаждение, но у нее были другие установки, если очень хочется, получай все сразу. И она уже не отпускала его, и все его попытки хотя бы на несколько секунд выйти из нее пресекались, ее ноги смыкались на его спине, он понимал, что борьба бессмысленна, и уступал. Когда она кричала, почти не сдерживаясь, он закрывал ей рот ладонью, в коттедже были очень тонкие перегородки, а во второй половине жила семья зоотехников: он — главный зоотехник, она — просто зоотехник. Он был старше своей жены лет на двадцать. Как-то после ночи, когда Лида была у него, он встретил утром жену зоотехника Ванду, зоотехник вывез ее из Западной Белоруссии. Они одновременно вышли из дома. Открывая калитку, он пропустил ее вперед, она буквально на секунду прижалась к нему и сказала шепотом:

— Пусть она не кричит, потом я не могу заснуть до утра!

ПЯТАЯ ЛЮБОВНИЦА

Он, наверное, впервые посмотрел внимательно на жену зоотехника. Было ей совсем немного за тридцать, стандартного роста — метр шестьдесят, сорок восьмой размер одежды. Такой стандарт нравится всем мужчинам, это естественный стандарт для женщины — не маленькая и не большая, подходящая для любого мужчины, на таких обращают внимание и мужики гренадерского роста, и почти карлики. А по волосам с рыжиной можно было предположить, что у нее нежная кожа.

Коттедж с участком для двух огородов был обнесен забором, но калитка с воротами в заборе была одна, а входы на противоположных сторонах коттеджа. Кто бы к кому ни заходил, все приходящие просматривались из других коттеджей, потому что яблоневые деревья, которые посадили в прошлом году, могли закрыть обзор только лет через десять.

В коттедже был общий утепленный коридор, разгороженный дощатой стенкой, но чердак не разгораживали, просто поделили чердачную площадь старыми стульями, этажеркой и деревянными лавками.

Однажды, выйдя в коридор, он услышал пение Ванды на чердаке, вероятно, она развешивала белье для просушки.

— Ванда, — спросил он. — Кричать будем?

Она замолчала, то ли не расслышала, то ли не поняла вопроса, а может быть, не могла сразу придумать ответа, и тогда он повторил вопрос:

— Кричать будем?

— Будем, — ответила она.

Он приставил лестницу, взобрался на чердак, перешагнул скамейку и встал перед нею. Она смотрела на него, он чувствовал ее неуверенность и, зная, что в таких ситуациях женщине надо помогать, спросил:

— Я с утра чувствовал запах борща. Угостишь?

— Так и быть, угощу, — согласилась Ванда.

Он помог ей доразвесить белье на веревках, она спускалась первой, и он отметил солидную крепкую лестницу, и мебель в доме была солидная, сделанная на заказ каким-то деревенским столяром из настоящего дерева, а не из прессованных опилок. На кухне она включила электрическую плиту и поставила разогревать кастрюлю с борщом.

— Потом, — сказал он и обнял ее.

Он уже представил, как они будут лежать на широкой супружеской постели, но она достала из шифоньера свежие простыни, постелила их на диване, а сверху бросила мохеровый плед. Потом, имея романы с замужними женщинами, он вывел даже некоторую закономерность: наверное, не ложась с другим мужчиной на семейную постель, женщина вроде бы и не изменяла или изменяла не полностью. Он так к этому привык, что, когда одна из его замужних любовниц легла с ним в свою супружескую кровать, он ее не то чтобы осудил, но стал относиться к ней с некоторым пренебрежением — мужу, конечно, можно изменять, но посягать на его сексуальную территорию совсем не обязательно.

Когда они вместе ели борщ, Ванда спросила:

— Ты чего на ней не женишься?

— Тебя это волнует? — спросил он.

— Это волнует всю деревню и весь совхоз.

— И что говорят?

— Некоторые тебя одобряют, а некоторые очень не одобряют.

— А что говорят те, которые одобряют?

— Что директор тебя хотел купить за половину коттеджа. Мол, вот тебе половину коттеджа, а ты женись на моей племяннице. Ты вселился в коттедж, а на племяннице не женился, в общем, и директору, и всем фигу показал.

— А что говорят те, которые не одобряют?

— Что за все надо платить. Если в коттедж вселился, то женись.

— Вообще-то на поселение в коттеджи имеют право две категории работников: ударники труда и главные специалисты. А я подхожу под обе эти категории: и работник хороший, и главный специалист. А ты сама относишься к тем, кто одобряет или не одобряет?

— Я к тем, кто не одобряет.

— Почему?

— А потому, что если спишь с девкой, так женись. А если не собираешься жениться, так не пудри ей мозги. Уйди, чтобы она могла найти другого.

— А я и ушел. Я в дом учителей не хожу, она сама ко мне приходит.

— Но ты ей сказал, что на ней не собираешься жениться?

— Она об этом меня не спрашивает. Наверное, она и сама за меня замуж не хочет выходить. Может быть, у нее жених — капитан дальнего плавания. Моряки и рыбаки уходят в рейсы на полгода и даже на восемь месяцев.

— Ты идиот или притворяешься?

— Я нормальный. И хочу сам за себя решать. И совсем необязательно, если тебе дали коттедж, жениться на племяннице директора. Пожалуйста, я могу переселиться в общежитие, но тогда, если мне предложат лучшие жилищные условия в соседнем совхозе, я уйду туда. А совхозному начальству невыгодно, если я уйду, потому что я замечательный механик, и прибыль, которую я приношу совхозу, вряд ли принесет кто-то другой, во всяком случае, этого другого надо долго искать.

А он приносил прибыль в конкретных реальных рублях, каждый день сдавая в кассу совхоза сотни рублей.

Через совхоз проходило шоссе, которое вело к городам Золотого кольца: Суздаль, Владимир, Ростов Великий. Поток машин с туристами, особенно по субботам и воскресеньям, был огромный. Новый директор совхоза построил станцию технического обслуживания автомобилей. Там выполняли и кузовные работы, и мелкий ремонт электрооборудования и карбюраторов, меняли масло, охлаждающую жидкость, запасные части, которые получали на автозаводе за поставки туда свиных туш из небольшого свинокомплекса, их начали было строить, когда объявили продовольственную программу, но построили только в нескольких областях, они так и остались образцово-показательными.

Он отвечал за технику одного из отделений совхоза и за станцию технического обслуживания, так получилось, что он лучше всех механиков разбирался в «Жигулях», которые стали уже самой массовой легковой машиной в стране.

Конечно, часть денег оставалась у слесарей, они отстегивали ему, как и было принято везде в автосервисе, с каждой сотни десятку. Он обновил свой гардероб, потому что за последние годы раздался в плечах, и, хотя не износил костюмы, которые они с отцом покупали при поступлении в институт, пиджаки стали коротковаты и не сходились, а брюки не застегивались. Он купил два костюма: западногерманский и финский. В коттедж он купил гарнитур «Тюльпан»: два кресла, диван и журнальный столик с встроенным баром на три бутылки. К журнальному столику купил торшер с красным абажуром, на столик положил красную дорожку из плетеной соломки. Больше мебели покупать не стал, потому что вскоре мог перебраться в другой совхоз, а если там будет только одна комната, этой мебели ему вполне хватит.

Деньги он держал в сберегательной кассе в Москве, потому что знал, что, хоть любая сберегательная касса гарантирует тайну вклада, у нас все и про всех знали. Он завел вторую сберегательную книжку для деревенской сберкассы, потому что выглядело бы странно, что у человека, который работает в автосервисе, нет денег на счету.

Год в совхозе пролетел незаметно. Он по-прежнему не ходил в дом учителей. Лида, решив его наказать, иногда неделями не приходила, тогда он стучал Ванде в стенку, если зоотехник уезжал в другое отделение и раньше чем через три-четыре часа дома появиться не мог. Ему очень нравилась кровать у зоотехников. Огромная, застеленная перинами, и он несколько раз пытался подтолкнуть Ванду к супружескому ложу, но она по-прежнему стелила на диване.

Лида возвращаясь после перерыва, была язвительна, вышучивала его хозяйственность и любовь к покупкам. Тогда он говорил:

— Извини, тебе пора домой. Мне завтра рано вставать.

— Ты меня хотя бы проводишь? — спрашивала она.

— До калитки, — отвечал он.

— А дальше боишься?

— Да, я боязливый.

Эту форму ответов он усвоил от отца, услышав однажды его разговор с местным алкоголиком.

— Угости, ты же богатенький, — приставал алкоголик.

— Я богатенький, — соглашался отец.

— Богатенький, но жадный.

— Да, я жадноват, — соглашался отец и проходил мимо.

Когда человек соглашается, дискуссия прекращается. Но деревенское согласие — это сопротивление, только по другому принципу: отвяжись, и без тебя забот хватает. А заботы — это тоже всегда сопротивление. Сколько он себя помнил, отец всегда сопротивлялся холоду. Зимой пилил сухостой в лесу, а если был уверен, что не увидит лесник, пилил и корабельную сосну, так назывались двадцатилетние сосны, из которых раньше делали корабельные мачты, а сегодня такая сосна шла на экспорт. Зимой печь топили с раннего утра, чтобы согреть дом и сварить пищу для себя и скотины. Сосновые поленья почему-то трещали в печи, осина и береза горели без треска. В сильные морозы протапливали и вечером, чтобы дом не выстудился за ночь.

Сохраняли не только тепло в доме, но и родившихся поросят, телят, высиженных к весне цыплят. Отец хотел завести овец, но косить разрешали только вдоль дорог и на болотах. Сена едва хватало корове.

Весной торопились посадить и посеять все, что вызревало за короткое северо-западное лето. Потом истребляли сорняки, потом торопились убрать. Не успеешь — зальет дождями или прихватит заморозками.

Приходилось сопротивляться и с оружием в руках. Он запомнил, как каждую ночь отец брал ружье, заряженное картечью, и уходил в засаду на картофельное поле. Барсуки, или, как их называли в деревне, кабаны, по ночам выходили на картофельное поле и съедали скороспелку, картошку, что поспевала на месяц раньше поздних осенних сортов и предназначалась для продажи. Каждую ночь кабаны отбирали от бюджета семьи десятки рублей, первая картошка стоила дорого.

Его в засаду отец взял после восьмого класса, одолжив у соседа вторую двустволку. Когда ветер переменился, они переменили позицию. Кабаны появились перед рассветом. Быстрые тени пронеслись вдоль поля и начали быстро двигаться, держась края поля.

— Шесть, — сказал отец. — Я беру первого, ты последнего, остальным надо хотя бы секунду, чтобы сообразить, каким краем отступать к лесу, мы их и бьем посередине. И сразу перезаряжай. Может, придется добивать.

Первым шел самый крупный кабан, остальные были помельче.

— Пли! — тихо сказал отец, может быть вспомнив армейскую службу. Первый сразу ткнулся в землю. Задний метнулся назад, но бежал не очень быстро, наверное, он перебил ему ноги. Вторым патроном он его достал, а отец завалил еще одного, среднего.

Отец послал его домой за тележкой. Из трех кабанов отец натопил барсучьего сала, мать закатала несколько трехлитровых банок консервированного мяса, отец закоптил несколько кругов колбасы.

В следующей засаде они с отцом завалили еще двух кабанов, и кабаны перебрались на другое поле в двух километрах от нашего.

Потом он читал книги, в которых описывались переживания молодых людей на охоте при виде убитого ими зайца или куропатки, у него же никаких переживаний после охоты не было. Он, сколько себя помнил, всегда видел, как резали борова или теленка, а уж курицам рубили головы на все праздники, или когда приезжали в гости родственники.

Деревенские не то чтобы были менее сердечными, чем городские, они были просто трезвее и разумнее. Он с пяти лет знал, откуда и от кого появляются щенки, телята, котята. Это объясняли взрослые. А чего не объясняли, он и сам улавливал из разговоров взрослых, из намеков или полунамеков.

В школе внушали, что в СССР все равны, но он-то видел, что никакого равенства нет. Его отец считал, что и не может быть никакого равенства. Один работает хорошо, другой плохо. Один умный, другой дурак. Но если лентяй поддерживал власть и во всем с нею соглашался, его ценили больше, чем работящего. А глупые, если они повторяли то, что им говорило начальство, сразу начинали считаться умными и получали руководящие должности. И еще, чтобы чем-то руководить, надо было обязательно вступить в партию. Такие были правила. По правилам один человек, даже если он хорошо работал или учился, ничего не значил. Человек должен был примыкать к кому-то. Чтобы не остаться на всю жизнь механиком отделения, он должен был вступить в партию, и тогда он мог стать главным механиком. А если он хочет получить должность в районе, он должен жениться на Лиде, и бывший директор совхоза, а ныне председатель райисполкома даст ему рекомендации. По правилам, все и всех кому-то рекомендовали.

У него не возникало больших проблем ни в цехе по ремонту тракторных двигателей, ни на станции технического обслуживания. Пока он не претендовал на большую должность, он устраивал всех. Но его положение холостого мужчины не устраивало ни Марину, ни Лиду. Он заматерел и выглядел как взрослый мужчина, да он и стал уже взрослым мужчиной. Он зарабатывал не меньше, а больше многих, у него было жилье, и, по женским представлениям, он был обязан уже жениться. Марина в письмах была все настойчивее, она хотела приехать к нему на майские праздники. Он ей написал, что скоро сам приедет в отпуск и тогда они все решат, хотя он пока ничего не хотел решать. У него были свои конкретные планы, которыми он ни с кем не делился.

По той стремительности, с которой однажды Лида открыла калитку, он понял, что предстоит серьезный разговор. Они сели в кресла перед журнальным столиком, на который он выставил бутылку коньяку, нарезанный лимон на блюдечке. Он всегда покупал болгарский коньяк «Плиска», который любила Лида.

— Сегодня у нас последний и главный разговор! — предупредила она с самого начала.

— Последним ничего не бывает, — возразил он. — Всегда есть какое-то продолжение.

— У нас продолжения не будет, если мы не договоримся.

— Я бы хотел обойтись без ультиматумов.

— На этот раз не обойдешься.

— Пожалуйста, тогда ставь ультиматум.

— Ты на мне собираешься жениться?

— Это вопрос, а не ультиматум.

— Сейчас получишь и ультиматум! Если ты на мне не женишься, между нами будет все кончено.

— Это ты сказала.

— А ты что, против сказанного?

— Да, я не хотел бы, чтобы между нами все было кончено.

— Не хочешь, чтобы было кончено, но и жениться не хочешь?

— Я не уверен, что готов к женитьбе.

— Готов, готов, я-то два раза была замужем и кое-что начала понимать. Ты лучше их, надежнее.

— Спасибо. Но я не хотел бы сегодня решать этот вопрос.

— Извини, но тебе придется захотеть решить этот вопрос сегодня. Ты очень хорошо устроился за мой счет. Получил коттедж.

— Половину коттеджа.

— Не мелочись. И половина коттеджа на одного очень хорошо, и на двоих хорошо, и на троих, и даже на четверых. Ты трахаешь меня, когда тебе только захочется. Мужьям и то не всегда дают по их первому требованию. А я, пожалуйста, тут же раздвигаю коленки, все как хочется моему господину, потому что боюсь, а вдруг ты на мне не женишься. У меня же нет выхода. Если бы я жила в Москве или в другом большом городе, не было бы проблем. Я тебя принимаю по пятницам, и то только после того, как ты мне позвонишь. По средам я принимаю другого, по воскресеньям третьего. Один может быть старым, но обеспеченным, другой женатым, но замечательным трахальщиком, третий не женат, надежен, интеллигентен. С таким можно рожать детей, он их воспитает и многому научит. И все зависит от поставленной мною цели. Я могу выйти замуж за старика и время от времени принимать одного из двоих. Я могу поставить цель: разбить семью женатого, и он уйдет от жены или от меня. Но здесь я могу быть только с тобою. Если я встречусь с кем-то другим, то во мнении деревенских я тут же стану блядью, и уже ни один нормальный мужик ко мне никогда не подойдет. И даже если я брошу тебя, в деревне лет пять будут помнить, что я с тобою жила, и шансов, что кто-то из деревенских захотел бы на мне жениться, почти никаких. А если ты бросишь меня, то повторяется предыдущий вариант. Мне уже двадцать пять, через пять лет тридцать, я перехожу в другой разряд, на мне женится только сорокалетний, в лучшем случае старый холостяк или пятидесятилетний вдовец со взрослыми детьми, почти моими ровесниками. Ты же сам из деревни! И когда ложился со мною спать, мог бы подумать о последствиях для женщины. Ладно, можно переспать раз-другой, но когда ты в открытую приходишь в мой дом и тебя видят все мои соседи, ты уже берешь определенные обязательства. И когда я прихожу к тебе и меня тоже видят все, это не может продолжаться бесконечно, как в городе. И я не верю, что решение — жениться или не жениться — надо вынашивать месяцами. Если он мне нравится, то нравится сразу. Если я с ним переспала и мне с ним было хорошо, то я это тоже понимаю сразу. И мне плевать, если он вор или бандит. Я сделаю все, чтобы он перестал воровать или заниматься разбоями. Разве у мужчин по-другому?

— У всех, наверное, по-разному, — ответил он неопределенно, понимая ее правоту.

— Пусть у всех по-разному, но я бы хотела знать, как у тебя?

— Дай мне время, — попросил он.

— Хорошо, — согласилась она. — Я к тебе больше не приду. А если ты придешь ко мне, это будет означать, что ты решил на мне жениться. То, что я хочу выйти за тебя замуж, ты это знаешь.

— Ты останешься сегодня? — спросил он, потому что очень хотел, чтобы она осталась.

От выпитых двух рюмок коньяку она раскраснелась. Сбросив шерстяную кофту, она осталась в одной блузке, и ее груди перекатывались при каждом движении.

— Я не останусь, — сказала она. — Почему-то я за сегодняшний вечер безумно устала.

Он проводил ее до калитки, попытался поцеловать, но она увернулась. Иногда после ее ухода он думал, что, наверное, она могла бы стать хорошей женой и родила бы ему мальчика и девочку. И было бы у него трое детей. Но опять вспоминал о черненьком ее армянском сыне и снова колебался, и почти всегда вспоминал об этом мальчике, когда видел по телевизору американские семьи с усыновленными вьетнамскими и китайскими детьми. И не мог понять, как же американцы объясняют своим знакомым, что их дети похожи на вьетнамцев и китайцев и не похожи на них самих.

Он так и не пошел в учительский дом, решив, что вначале он должен все решить с Мариной, а пока раз в неделю, когда главный зоотехник уезжал в самую дальнюю деревню совхоза, стучал в стенку и через чердак перебирался на половину зоотехников. Часа ему хватало на любовь и на обед, которым его всегда кормила Ванда.

В конце зимы он взял отпуск, потому что с весны до поздней осени никто в совхозе в отпуск не уходил.

Марина по-прежнему работала на маслозаводе и ждала его приезда. Надо было решать. И образование, и половину коттеджа получил, и первую мебель купил, и стал не просто механиком, а старшим механиком. По деревенским понятиям, самая пора жениться. Уже все его приятели и одноклассники женились. И те, что не заканчивали институтов, но отслужили в армии, и те, что закончили техникумы, технические училища или институты. Все, как и он, работали после распределения в новых местах, в родную деревню никто не вернулся. В новых местах познакомились с молодыми учительницами, которые тоже приехали по распределению. Каждый год после окончания областных педагогических институтов в сельские школы направляли молодых учительниц, и они в течение года выходили замуж за таких же молодых механиков, зоотехников, электриков, а если не выходили два года подряд, то перебирались в другую школу и в другом клубе встречались с другими механиками, зоотехниками, трактористами, шоферами. И жениться, и выходить замуж торопились, потому что в деревне выращивание зерна, картошки, скота и детей было главным делом.

Он приехал в райцентр, Марина встретила его на вокзале, и он остановился у нее, вернее, залег у нее. Она уже не жила в чужом доме, маслозавод выделил ей комнату в заводском доме. Марина ходила совсем голой по комнате, за год она еще больше налилась в груди и бедрах, и он, глядя на нее, подумал, что она будет легко рожать.

Вечером они вышли погулять по главной улице райцентра. Марина здоровалась со знакомыми и представляла его:

— Инженер-механик. Работает в Подмосковье, уже получил свой коттедж. Это же рядом с Москвой.

Она его представляла почти как свою собственность. Теперь она уже не скрывала, как раньше, их отношения. А чего скрывать — теперь ты мой. Она вела его под руку по тротуару, а идти было неудобно, тротуар узкий, экономили асфальт, когда укладывали, и ему приходилось при встрече с ее знакомыми ступать в грязь.

Ночью, когда он лежал усталый и расслабленный, она заговорила, как об уже решенном:

— Я бы хотела, чтобы мы наш брак зарегистрировали здесь, в райцентре.

— Почему здесь? — спросил он.

— Чтобы все знали, что я вышла замуж.

— А почему об этом должны знать все?

— Потому что я уеду одна отсюда. Я должна подать заявление и отработать две недели, пока на мое место подберут другую работницу. Если мы не зарегистрируем брак здесь, многие подумают, что я просто уехала, завербовалась, например, на Сахалин разделывать рыбу.

— А тебе важно, что о тебе подумают?

— Конечно, важно.

— Может быть, придется подождать еще год…

— Я не хочу. Я уже больше не могу. — И она заплакала.

Ему стало так жалко ее, что он готов был сказать «хорошо, завтра подадим заявления в загс», но вспомнил наставления отца: лучше всегда говори «нет», а потом «да», чем наоборот, потому что всегда производишь лучшее впечатление, когда вначале не соглашаешься, а потом соглашаешься, значит, думал, прежде чем принять решение, а если вначале говоришь «да», а потом «нет», значит, не держишь своего слова. Подумав, он не сказал «да» и попытался объяснить сложность ситуации, не вдаваясь в подробности. Ему при всех раскладах нужен еще год, чтобы забылась история с Лидой и его незаконным заселением в коттедж. При ее упорстве за этот год она обязательно выйдет замуж или переедет в другой поселок.

— Мне, возможно, придется переехать из коттеджа в комнату в общежитии, — пояснил он.

— Почему? — удивилась она. — У нас ведь, если дают квартиры, назад не отбирают.

— Могут так сложиться обстоятельства, что мне придется переменить работу и переехать в другой район.

Он не раскрывал своих планов, о них никто не знал, даже отец, которому ему очень хотелось рассказать.

— Мне нужен еще год, — сказал он твердо.

Марина молча отвернулась к стене.

На следующий день, когда Марина ушла на работу, он оставил ей записку: «Уехал к родителям, вернусь дня через два-три». Но не вернулся. Дома жилось спокойно. Вставал поздно, мать подавала завтрак, потом читал, отец покупал книги из серии «Жизнь замечательных людей». Наступила суббота, и он пошел на танцы в клуб. Его поразило обилие юных женщин. Когда он уезжал, им было по десять-двенадцать лет, теперь стало по семнадцать-восемнадцать. Они учились в институтах или техникумах, одна уже окончила педагогическое училище и преподавала в младших классах. Он пошел ее провожать. Школа ей снимала комнату в соседнем доме. В этом доме всегда жили молодые учительницы, поэтому вход в их половину дома был отдельный. Она, совсем как взрослая женщина, пригласила его выпить чашку кофе к себе. Они целовались, и если бы он был понастойчивее, то мог бы остаться у нее.

На следующий день позвонили из его совхоза в контору колхоза и попросили его быть у телефона через час. Телефонного звонка ему пришлось ждать почти два часа, возникли какие-то помехи на телефонных линиях, но сообщение из совхоза было неожиданным и радостным. Из профкома сообщали, что ему выделили путевку в дом отдыха в Сочи. Его явно поощряли за хорошую работу. Родителям он не стал объяснять, зачем его вызывали на переговоры, сказал, что посылают в командировку, и Марине сказал то же самое, заглянув к ней перед отъездом. Она опять заплакала. Конечно, она ждала, что он скажет, когда ей приезжать к нему или когда он приедет за ней. Он сказал:

— Успокойся. Все будет хорошо.

Через сутки он уже был в Сочи.

В Псковской области снег только начал подтаивать на открытых местах, а в лесах лежали метровые сугробы, покрытые коркой тонкого льда, снег таял днем, а по ночам схватывался льдом.

В Сочи температура была, как у него дома в конце мая. Все деревья покрылись зеленой листвой, женщины из дома отдыха с утра выходили на пляж загорать, но обязательно захватывали шерстяные кофты или пледы — солнце часто скрывалось за облаками, и налетал ветер.

Впервые в жизни он ничего не делал. На каникулах в школе и в институте всегда хватало работы по дому. В доме отдыха он рано ложился спать, как привык в совхозе, ведь его рабочий день начинался с семи утра. Вставал рано, пил чай с местным сыром, больше похожим на подсоленный прессованный творог, читал до завтрака.

В столовой его посадили за стол с шахтерской супружеской парой: он горный мастер, она нормировщица в шахтоуправлении. Было им лет по сорок, поэтому общих тем для разговоров не находилось. После завтрака он уходил в город, шел до морского вокзала. В магазины он зашел в первый день, продукция местных швейных и сапожных фабрик его не заинтересовала. Он купил на рынке местного сыра, в магазинах краснодарского чая, несколько шоколадок. Сахара ни на рынках, ни в магазинах не было, сочинцы с зимы запасались сахаром для осенней варки варенья.

Один раз он сходил на прием к врачу, пожилой армянке, она прописала ему масляные ингаляции горла.

— Это обязательно? — спросил он.

— Вы же заплатили деньги за путевку. Возьмите хоть что-то из лечения.

— За путевку платил профком.

— Как знаете, — сказала армянка. — Вы такой молодой, откуда у вас болезни. Отдыхайте. Уже можно загорать. Вначале по двадцать минут, не больше. Потом расширите до сорока. Но не увлекайтесь. Загар — это красиво, но не очень полезно.

ШЕСТАЯ ЛЮБОВНИЦА

На следующее утро он вышел на пляж сразу после завтрака, чтобы женщины не успели разобрать все топчаны. Пляж оказался совсем пустым, женщины собирались дольше, чем он предполагал. Он разделся, лег на топчан и сразу уснул. Вместо сорока минут он проспал два часа и явно перегрелся, потому что лег с белой кожей, а встал — с покрасневшей.

На соседнем топчане лежала, как ему вначале показалось, пожилая женщина. Увидев, что она спит, он осмотрел ее более внимательно и отметил крепкую спину и продолговатые, по-видимому, очень гладкие ягодицы.

— Да, — сказала женщина. — Я еще очень ничего.

И он увидел, что она уже не спит и тоже рассматривает его.

— Вы просто замечательно выглядите, — сказал он.

— Может, не замечательно, но неплохо. Обрати внимание: никаких складок жира на животе, крепкая спина и замечательная задница. А ты, пожалуй, обгорел.

— Пожалуй, — согласился он.

— Возьми крем, вотри, не так будет болеть.

— Пока не болит.

— Заболит, — пообещала она и протянула ему тюбик с кремом. И тут он увидел, что она без лифчика.

— Ты немного дикий? — спросила она.

— Почему?

— Смотришь так, будто никогда женских сисек не видел. Меня зовут Лора.

Он тоже представился.

— Ты автослесарь? — спросила Лора.

— На мне написано, что я автослесарь? — спросил он.

— Обозначено, — ответила она. — На руках. Они у тебя битые, и масло впиталось в кожу, как ее ни отмывай.

— Вы почти угадали. Я инженер.

— И подрабатываешь руками.

— И подрабатываю руками, — согласился он.

— А сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— А мне сорок. Я хотела сказать, ты мне в сыновья годишься, но не получается. Тогда бы я должна была забеременеть в пятнадцать лет, чтобы родить в шестнадцать.

— Довольно многие рожают и в шестнадцать.

— Зачем ты мне это говоришь? Ты должен был бы мне сказать: вы такая молодая и выглядите не на сорок, а на двадцать девять. На такие комплименты покупаются все женщины, даже такие умные, как я.

— А чем вы занимаетесь?

— В основном живу.

— Я имел в виду профессию.

— Иметь в виду — это канцеляризм, интеллигентные люди избегают подобных выражений. А по профессии я философ. Ну, чего ты вытаращил глаза? Я закончила философский факультет университета.

— И работаете философом?

— Работаю я преподавателем истории партии и научного коммунизма в Новосибирском педагогическом институте. А ты чего на танцы не ходишь?

— Не успел еще. Два дня как приехал.

— Можешь уже опоздать. В санаториях и домах отдыха как? На первых же танцах присматриваются и быстренько определяются, с кем проводить весь срок. Но кое-кто еще остался. Советую обратить внимание на мою соседку за столом. Двадцать семь лет, замужем, поэтому никаких осложнений, очень хочет завести роман, потому что, кроме мужа, никогда не имела ни одного мужчины. И главное ее преимущество — живет в одноместном номере, большинство живут в двухместных, а это всегда надо соседа или соседку просить пойти погулять…

— Я живу тоже в одноместном.

— Значит, кто-то с тобою может провести почти медовый месяц. Ты женат?

— Не женат.

— Никому об этом не говори. К женатому меньше претензий, к тому же некоторые женщины брезгливые. Если не женатый, то спит со всеми подряд, от такого можно что-нибудь и подхватить.

— А если женщина очень понравится и отношения захочется продолжить?

— И продолжай.

— А она с женатым романа не захочет. Есть же очень нравственные женщины.

— Если очень нравственная, значит, дура. Если женщине нравится мужчина, ей плевать, женат он или не женат. Женатого можно развести. Извини, у меня массаж.

— Никогда еще не делал массажа.

— Какие твои годы! Все еще будет. Здесь массажистки скорее просто гладильщицы. Но за неимением лучшего пусть хотя бы погладят.

Вечером он увидел ее на танцах. Как только включили магнитофон и зазвучал вальс — почему-то во всех домах отдыха и санаториях танцы всегда начинались с вальсов, — еще крепкий ветеран войны сразу направился к Лоре. Рядом с нею стояла, вероятно, ее соседка по столу. Соседка напоминала сразу всех женщин, которые работали на строительстве домов, дорог, стояли у конвейеров. Широкогрудые и низкорослые; может быть, только женщины с такими фигурами могли выносить физические нагрузки, с которыми не справлялись и многие мужчины.

Он осмотрел отдыхающих. В несезон путевки, вероятно, давали старикам-пенсионерам, работницам со стажем и специалистам вроде него, которым весну, лето и осень положено быть на своем месте, на сельхозработах.

Танцевали и молодые девицы, может быть из местных.

На следующий танец он опередил ветерана войны и пригласил Лору.

— На мою соседку обратил внимание? — спросила Лора.

— У меня в подчинении таких теток с десяток, и никогда не возникало желания завести с ними роман.

— Почему?

— Мне кажется, есть женщины для тяжелых физических работ, а есть для легких романов.

— Женщина для тяжелых физических работ — это извращение. И для легких романов тоже.

— Возможно, — согласился он. — Но в жизни так. А вы уже определились?

— Я в растерянности.

— Так много претендентов?

— Претенденты есть. Но в основном старики. Наверное, они не считают меня старухой, но более молодые им если не во внучки, то уж точно в дочери годятся, а я для них и не старая, и не молодая. Такой вроде бы можно предложить переспать, и она не должна обидеться. Конечно, я бы должна их отблагодарить, что крошкой во время войны осталась в живых, потому что они меня защитили, но их родина благодарит каждые пять лет на очередном юбилее победы, выдавая очередные медали. У меня отец был на фронте и вернулся с двумя медалями: «За взятие Будапешта» и «За победу над Германией», а сейчас у него восемь медалей, за тридцать лет прибавилось еще шесть юбилейных.

Ветеран войны сделал еще одну попытку пригласить Лору на танец, и хотя стоял с нею почти рядом, но он и на этот раз оказался проворнее ветерана.

После танцев он пригласил Лору в свой номер.

— Не зайдете ли ко мне на чашечку кофе?

— Зайду не только на чашечку…

К коньяку он подал домашний осетинский сыр и мандарины, купленные на рынке. Лора взяла со стола русско-английский словарь. Он знал довольно много слов по-английски, но у него было чудовищное произношение. Когда Лида однажды услышала, как он говорит по-английски, она долго смеялась и заявила, что выправить его псковское произношение невозможно. Лора спросила его по-английски о каком-то пустяке, он ответил, она удивилась знанию английского и похвалила его.

— А произношение? — спросил он.

— Чудовищное, — ответила она. — Но ты же не собираешься работать в разведке и маскироваться под англичанина. Главное, чтобы ты понимал и тебя понимали. Но ты говоришь очень медленно, мекаешь, долго подбираешь слова.

— А ты язык так хорошо успела изучить в университете?

— Язык я изучала на лондонских улицах. Второй мой муж был физиком, собственно, он и сейчас физик. Его пригласили в Оксфорд на стажировку, я поехала с ним.

— И сколько вы прожили в Англии?

— Я два года, а он живет до сих пор.

— А ты сколько раз была замужем?

— Официально три раза и два неофициально, то есть я собиралась за них выйти замуж, но они на мне не женились.

Двадцать четыре дня отдыха прошли быстро. Лора запомнилась на всю жизнь, как все, что происходит впервые. Еще до того, как он увидит через несколько лет оральный секс на видеокассете в порнофильме, он узнал от нее, что нежность женщины, как и нежность мужчины, без орального секса — не полная нежность.

За эти двадцать четыре дня он почти бегло заговорил по-английски, не обращая внимания на ошибки и не думая о произношении. Что-то в нем за эти дни изменилось. Никогда еще рядом с ним не было такой естественной женщины. Даже во время любовных ласк она требовала:

— Скажи по-английски, о чем ты сейчас думаешь.

— Я не думаю, я трахаю тебя.

— А что чувствуешь?

— На твоей попке очень нежная кожа.

В английском у попки, как и в русском, были более грубые и, может быть, более точные синонимы.

— Откуда ты знаешь такие выражения? — спрашивал он.

— У меня был любовник докер.

— Англичанин?

— Ирландец.

— А разве ирландцы не англичане?

— Не скажу.

— Почему?

— Сходи в библиотеку, возьми соответствующую книгу и почитай.

Она сводила его в городскую библиотеку и научила, как пользоваться каталогами, чтобы найти нужную книгу.

Они загорали с ней на пляже, перед обедом она забегала к нему в номер, и он понял, что любовью можно заниматься всегда и везде, вне зависимости от времени и места.

После обеда она спала, восстанавливая силы, и приходила к нему вечером. Рядом с ней он вспоминал Марину, иногда Лиду; кого вспоминала она, он никогда не узнает, несколько раз в забытьи она называла его Вадиком.

Его беспокоило, что Марина, не получая от него писем больше двух недель, могла заказать телефонный разговор с уведомлением, в коттедже у него телефона не было. И совхозные телефонистки могли ей сказать, что он в доме отдыха в Сочи, телефонистки ведь не дают клятв не разглашать чужих секретов, да и то, что он в доме отдыха, они не считают секретом, какой секрет, если об этом секрете знает весь совхоз, состоящий из нескольких деревень.

С Лорой он не вел откровенных разговоров, но однажды она все-таки спросила его:

— Чего ты хочешь добиться в жизни?

Они говорили по-английски, и поэтому у него было время, чтобы оттянуть ответ.

— Повтори вопрос, — попросил он.

— Кем ты хочешь стать? — уточнила она. — Ты так гордо поправил меня, что ты не механик, а старший механик. А какой дальше может быть механик?

— Главный.

— А потом генеральный механик?

— Генеральных механиков не бывает.

— Тогда о чем мечтает главный механик?

— Главный механик может стать директором совхоза.

— А что это за люди, которые мечтают стать директором совхоза? Вот ты мечтаешь стать директором совхоза?

— Я об этом не мечтаю.

Он не мечтал стать директором совхоза, но не исключал этой должности как промежуточной в своей жизни. Но он никогда и никому не говорил о своих планах. Когда-то он сказал матери Лены, что будет работать в Москве, и был высмеян. Он спланировал свои последующие пять лет, и в эти пять лет в его планы женитьба не вписывалась, может быть не во все пять лет, но в ближайшие два года абсолютно точно. И совсем необязательно жениться в двадцать четыре года. Но две женщины хотели, чтобы он женился на них.

У него в мастерских работал слесарем парнишка, которому только что исполнилось восемнадцать лет, и до ухода в армию осенью он свою жизнь рассматривал как временное состояние, как и большинство парней его возраста. Настоящей жизнью они собирались жить после службы в армии. Он пошел на танцы, выпил для веселья и раскованности, все деревенские парни перед танцами выпивали. После танцев он пошел провожать одноклассницу, с которой танцевал, соседка все же. Ее родители уехали к родственникам, и они оказались вдвоем.

— И что было потом? — спрашивали его слесаря из мастерской.

— Ничего не было. Только ткнулся, и сразу все кончилось. И пошел домой. И больше не ходил. Не нравится она мне. Потеет всегда. И в школе от нее потом пахло. В десятом классе она за партой сидела одна. Я и забыл уже, три месяца прошло. А ее мать приходит к моей и говорит, что она беременная и я на ней должен жениться. Мать меня вызывает и спрашивает:

— Было?

— Почти не было, — говорю я.

— Если забеременела, то и почти считается, — говорит ее мать.

Я им говорю: я же не хотел, чтобы она беременела. Я ее только погладил, она сама трусы сняла. Значит, ей хотелось. Можно считать, что я выполнил ее желание. И почему я за это должен на ней жениться?

— Придется тебе жениться, — говорили слесаря. — Если ребенок твой, то и грех твой. А чего, женись! Пока в армии служить будешь, сын подрастет. А когда вернешься из армии, и думать тебе ни о чем не надо. Баба всегда под боком. Каждую ночь ее можешь хоть ложкой хлебать. Все твое. А потение пройдет. У меня баба тоже от волнения потела. А теперь, когда трое детей, чего ей волноваться, я уже никуда не денусь, она и потеть перестала.

Он слушал эти разговоры и думал, что сам не в лучшем положении, чем этот маленький слесаренок. И как бы он ни объяснял Марине, что надо подождать, она ждать не хотела. Он представлял, как привезет Марину в совхоз и как однажды она и Лида встретятся в магазине. И он представил драку. Конечно, в драке одолеет Марина, она крупнее и выше.

Закончился срок путевки, и он проводил Лору на аэродром, он уезжал поездом на следующий день. Они расцеловались. Почему-то Лора не оставила своего адреса и не спросила его адрес. Однажды, почти через десять лет, он увидел ее или похожую на нее очень располневшую пожилую женщину в Москве. Все-таки не она, решил он и не подошел.

Из Сочи он не писал ни Марине, ни Лиде. Когда вернулся в совхоз, телефонистки сказали ему, что звонила по междугородней какая-то Марина, ей ответили, что он в Сочи на курорте.

Он хотел написать Марине, но все оттягивал. Наступило лето. Как всегда, он вставал на рассвете и затемно возвращался в свой коттедж. Он все-таки написал Марине, что много работает, что особых новостей нет. То, что был в Сочи, он не написал. Как-то один из слесарей сказал ему:

— Лидка вчера уехала.

— Куда? — спросил он.

— В Москву, наверное, грузовик был с московскими номерами.

Потом он узнал от ее подруги, что она вышла замуж за своего сокурсника, который, оказывается, все эти годы любил ее. Теперь он кандидат наук и преподает в институте, где они учились.

— Красивый, — сказала подруга. — Только горбатый.

Значит, горбатому повезло, подумал он тогда и еще подумал, что его связь с Лидой забудут через полгода, ну, через год. Его немного беспокоило, что Марина не ответила на его письмо. Но пришло письмо из дома, в котором вперемежку со всеми деревенскими новостями мать сообщала, что Марина уволилась с маслозавода и завербовалась на разделку рыбы на Сахалин. Он даже обрадовался, что наступила передышка, когда не надо принимать главных решений. Из их деревни несколько женщин побывали на разделке рыбы. Обычно они возвращались через три месяца. К концу лета мать написала, что Марина приезжала в деревню с мужем, военным летчиком. Те, кто его видел в форме, говорили, что полковник, но отец, который разбирался в званиях, сказал, что старший лейтенант.

В мастерских отмечали день рождения бригадира слесарей, и он напился так, что не мог идти, и его отвезли в кузове проходящего грузовика. Такое с ним случилось впервые. И на этом у него закончился период, когда он непрерывно ставил цели и добивался их: поступить в институт, сдать сессию, перейти с курса на курс, получить направление в Подмосковье, закрепиться в совхозе. Главные цели. Были и не главные, но обязательные тоже: купить голубую рубашку к коричневому костюму, купить галстук в горошек или в орнамент для костюма в полоску, а это значило каждый день заходить в совхозный универмаг, чтобы не пропустить необходимое, товаров завозили так мало, что их хватало не больше чем на сутки.

Он был хорошим механиком, его считали немногословным, неболтливым, бережливым, может быть, скуповатым, но надежным. Сдержанности и неболтливости он научился у отца. Он не позволял себе расслабиться. Чем меньше о тебе знают, тем меньше возможностей посмеяться над тобой. За годы учебы в институте он поссорился только с матерью Лены и с деканом. Он не хотел этих ссор, но не мог избежать их. Он никогда не рассказывал об отце и матери, не то чтобы стеснялся их, но тракторист и доярка — слишком просто, как у всех в деревне. Он ничего не придумывал из своей жизни, просто не рассказывал ни женщинам, ни начальникам, ни когда трепались в мастерских. И все про всех знали, не знали только о нем, и это вызывало если не уважение, то некоторую настороженность.

Он год отработал старшим механиком, но, чтобы стать главным механиком, надо было вступать в партию. Все главные специалисты совхоза были членами партии. По стандартной характеристике он обладал всеми достоинствами для вступления в партию: не судим, не привлекался, пользуется уважением у подчиненных и руководства. Объективно он был лучшим механиком в совхозе. Не хватало стажа работы старшим механиком, но через год, когда у него закончился бы кандидатский срок, он вполне мог уже стать главным механиком. У него почти не было недостатков. Он не пил, вернее, никогда не напивался, не воровал, не принимал подношений, а такие попытки делались постоянно, от механика всегда много зависело. Ему хватало денег от подработок на станции технического обслуживания, слесаря честно отдавали ему десять процентов от всех заработанных сумм, так было принято на всех станциях. Его спокойствие, несуетность, молчаливость настораживали, он оставался не очень понятным. То, что он получил половину коттеджа и не женился на племяннице директора совхоза, а сейчас председателя райисполкома, большинство расценило как бунт. Мужики уважали за смелость, женщины считали, что должен был жениться, а потом если бы не сошлись характерами, то и развестись. В партийной организации совхоза женщин было немного, но они были самые крикливые, страстно отстаивающие интересы тех, чьи мужья пили, заводили любовниц, а некоторые даже уходили из семьи к другим женщинам. Все они себя считали специалистами по семейным отношениям, и если на собрания, где обсуждались производственные вопросы, они не ходили, то когда на повестке значился моральный вопрос, собирались все. Конечно, ему припомнят Лиду, хотя им довольно трудно будет сформулировать обвинения, формально он не был женат и не он бросил, а его бросили, ведь не он женился, а она вышла замуж за другого.

Для вступления в партию ему были нужны рекомендации, и он начал присматриваться к партийным, с кем у него были хорошие отношения. Среди его слесарей партийных было только двое, и он им стал делать послабления на случай, если ему придется обращаться к ним за рекомендациями. Одну рекомендацию ему дадут в комитете комсомола, она приравнивалась к рекомендации коммуниста. Его пытались привлечь к работе комитета комсомола, он жалел время на собрания, но, помня о рекомендации, всегда давал комсомольцам машину из своего отделения для поездок в райцентр, поменял электропроводку в клубе, чинил клубные магнитофоны и телевизоры. Но коммунисты совхоза его знали плохо. После ухода прежнего директора дела в совхозе стали разлаживаться, доходы снижались, главные специалисты совхоза объединились против нынешнего директора во главе с более молодым главным инженером совхоза. По слухам, главного инженера поддерживал бывший директор совхоза, нынешний председатель райисполкома. Он понимал, что, если власть в совхозе переменится, ему придется искать себе новое место работы. Бывший директор так и не простил, что он не женился на его племяннице. Из главных специалистов совхоза только главный зоотехник не участвовал в заговоре против директора.

В воскресенье он постучал в дверь второй половины коттеджа. Жена зоотехника открыла дверь, придерживая вздувшийся живот. Она была на шестом месяце беременности. Пять месяцев назад он, зная, что зоотехник уехал в самое дальнее отделение и его можно ждать только к вечеру, постучал в стену, разделяющую две половины коттеджа. Она ответила условным двойным стуком. Но когда он обнял ее, она отстранилась и сказала:

— Извини, я беременна.

— Но у нас есть еще, как минимум, семь месяцев.

— У нас с тобою нет уже ничего и ничего не будет.

И он вдруг сразу понял, что никакой любви у них не было, она хотела ребенка, а с зоотехником что-то не получалось, и она выбрала его, они с зоотехником были в чем-то похожи, светлоглазые и блондинистые.

— Я рад за тебя, — сказал он и добавил: — Спасибо тебе за все.

— И тебе спасибо, — ответила она.

С тех пор они только здоровались.

— Мне нужно посоветоваться с вашим мужем, — сказал он.

— Он спит.

— Я уже не сплю, — ответил зоотехник, вышел на кухню в нитяных шароварах и застиранной ковбойке и сразу стал похож на его слесарей, которые предпочитали такие же шаровары, ковбойки и брились только в субботу перед воскресным днем.

— Пришел за советом, — сказал он.

— Польщен, — ответил зоотехник. — Я из Москвы вчера привез пива.

— С удовольствием, — ответил он.

Она выставила на стол пиво, соленые грибочки, сушеного подсоленного леща, но из кухни не уходила, начав протирать и так очень чистую плиту. Чтобы ее успокоить, он сразу начал с сути:

— Как вы думаете, у кого больше шансов выиграть — у директора или главного инженера?

— А вы за кого? — спросил зоотехник.

— Если снимут нынешнего директора и поставят нового, которого поддерживает бывший наш директор, мне надо будет уходить из совхоза.

— Конечно, — подтвердил зоотехник. — Главный инженер вас не любит. Вы явный претендент на его должность. Вы моложе его и всегда будете дышать ему в затылок. И председатель исполкома вас терпеть не может, вы не женились на его племяннице.

Не только он все про себя понимал, про него понимали и другие.

— Может быть, я схожу к себе и принесу водки? — спросил он. Ему захотелось выпить, чтобы унять, как ему показалось, дрожь внутри себя.

Зоотехник достал из холодильника графинчик водки. Они выпили, и он спросил снова:

— А кого вы все-таки будете поддерживать?

— Я еще посмотрю, — ответил зоотехник. — Шансы у бойцов почти равные. Нынешнего директора поддерживает секретарь райкома, рвущегося к власти — председатель райисполкома. У нас больше поддерживают нынешнего директора, чем будущего. Нынешний понятен. За него все старые кадры. За нового выступают молодые. Через неделю начинаются общие собрания по отделениям. Там-то и определится расклад сил.

И он понял, что ему надо выступать на этом собрании. Обычно он избегал выступлений на собраниях. Один на один он мог убедить, потому что свои мысли излагал четко, аргументированно, но скучновато. Выступления на публике у него не получались. Слушая удачливо выступающих, он пытался анализировать, почему их слушали, радовались, смеялись, его же выступления воспринимали как необходимую, но скучную информацию. У него явно не было ораторского дара, и все-таки он выходил к трибуне, говорил необходимое, чувствуя, как сохнет во рту от волнения, хотя поводов для волнений не было, он ни на кого не нападал и не ждал нападения на себя. Но другие нападали и чаще всего выигрывали. Преподаватели побаивались таких выступлений, студенты ждали только таких выступлений.

Обычно на общеинститутских собраниях все выступления записывались на магнитофон, а потом лаборантки перепечатывали их для протокола. Однажды в комитете комсомола он увидел еще не расшифрованные магнитофонные кассеты с прошлого собрания, поставил их на магнитофон и прослушал самые интересные, которые пересказывались в коридорах и на следующий день. Его поразило, что выступления оказались очень простыми и даже примитивными. Одна-две мысли, рассказанная смешная ситуация, на которую зал реагировал особенно эмоционально, повтор сказанного для закрепления и чаще всего остроумная концовка. Импровизировать он не умел, поэтому свое выступление начал готовить заранее. Еще надо было найти способ выступить сразу после главного инженера. Как только закончил свое выступление главный инженер и еще не отгремели аплодисменты, он выкрикнул:

— Черт знает что! Категорически против! Прошу слова!

И пошел к трибуне, зная, что, если он успеет дойти до сцены, его уже не остановят и будут вынуждены дать слово. Главный инженер был родом из райцентра, деревенскую жизнь не любил и хотел вырваться, но понимал, что если сейчас переедет в район, сможет рассчитывать только на место инструктора райкома партии или заместителя председателя исполкома. Если он уйдет в район с места директора совхоза, сможет стать вторым секретарем райкома, а закончив академию общественных наук, сразу займет должность заведующего отделом обкома партии или даже инструктора ЦК партии.

Он уже стоял на трибуне, и в зале наступила тишина. Он еще ни разу не выступал на собраниях.

— В совхозе ходят слухи, что главный инженер скоро уйдет на работу в райком партии или райисполком. И это правильно, потому что, если он сам не уйдет, его все равно надо снимать с должности главного инженера.

Из зала его тут же попытались сбить. Он заранее предусмотрел такую возможность, мгновенно отреагировал на реплику, может быть чуть грубее, чем следовало бы, но с ним тоже не церемонились. Зал поддержал его удачный ответ смехом. Он не критиковал главного инженера, просто высмеял два его глупых распоряжения.

В президиуме сидел секретарь райкома. Он сослался на статью секретаря райкома, опубликованную в районной газете, назвав секретаря по имени и отчеству, запоминать имена и отчества он тоже научился у отца и запоминал сразу на всю жизнь. Когда он даже случайного знакомого через много лет называл по имени и отчеству, этот случайный знакомый был готов выполнить любую его просьбу.

Секретарь райкома наклонился к секретарю парткома, и он понял, что спрашивают о нем.

Чрез два дня секретарь парткома, увидев его в конторе, сказал:

— Зайди в партком. Есть разговор.

Он зашел.

— Как ты смотришь на вступление в ряды партии? — спросил секретарь парткома.

— Так ведь не примут, — ответил он.

— Это почему же? — удивился секретарь парткома. — Райком нам выделил два места для интеллигенции: на одну учительницу и одного инженера.

— Председатель райисполкома не простит мне, что я не женился на его племяннице, а здесь у него еще много сторонников.

— Насчет председателя исполкома… Прощать или не прощать он скоро станет только своей жене.

Так он впервые, еще не вступив, а только получив предложение о вступлении, прикоснулся к номенклатурным тайнам. По-видимому, райком уже принял решение о замене председателя исполкома.

— Собирай рекомендации и подавай заявление, — сказал секретарь парткома, не сомневаясь, что вступление в партию для него мечта.

Одну рекомендацию дал его партийный слесарь, вторую главный механик, инженер из местных, здесь закончил школу, работая слесарем, учился заочно в институте, жил в родительском доме, который перестроил и расширил. Третью рекомендацию он получил от комитета комсомола.

В первичной организации отделения его почти не обсуждали и проголосовали единогласно. Это была запоздалая месть бывшему директору совхоза, а ныне председателю исполкома. Страх и терпение в последние годы сильно уменьшились. Уже вышли на пенсию бывшие раскулаченные, бывшие военнопленные, которые терпели из страха, а теперь им нечего было бояться. Те, кто побывал в тюрьмах и лагерях, боялись туда попасть снова. Их дети тоже боялись, когда дети видят, как боятся их взрослые и сильные отцы, они тоже начинают бояться. Но теперь уже выросли и работали их внуки, у которых страх начал пропадать. Деревенские мужики уважали его за умение работать и за то, что он тоже был деревенский. Они оказались на его стороне, потому что сами не всегда были счастливы в семейной жизни и сами обманывались, и их обманывали, и женились они по случаю, потому что надо было жениться. А если ошибались, то разводились только самые решительные, да и как разводиться, особенно когда выстроен дом, налажено хозяйство. Он и не предполагал, что за его отношениями с Лидой следила вся деревня, обсуждая, испугается он директора или не испугается. В деревне все знали о двух ее замужествах и о сыне, который жил у ее матери. Как ни странно, но и на общем партийном собрании за него тоже проголосовали единогласно, даже главный инженер и другие специалисты. С ним пока не хотели ссориться еще и потому, что накануне прошел пленум райкома партии, а председателя исполкома, их бывшего директора, не выбрали членом пленума, следовательно, председатель не попадал и в бюро райкома, и самое большее, на что мог теперь рассчитывать, это снова вернуться директором завалящего совхоза.

Многие, наверное, думали, что он все просчитал. Но он-то знал, что считать варианты он еще не умеет, у него просто не было выхода. Но из всей этой ситуации он все-таки сделал выводы, что в одиночку ничего не добиться. Существовали какие-то закономерности продвижения по карьерным ступеням, о которых он не знал, по-видимому, эти закономерности не знал и его отец, потому что все, что знал, передавал ему. Другие отцы, вероятно, знали, потому что вначале были небольшими начальниками, а некоторые даже становились большими руководителями в масштабах области и страны. Его отец выучился на тракториста и вначале работал на тракторе «ДТ-54», а потом стал механизатором широкого профиля и мог работать на всех тракторах и автомобилях, на всем, что движется, как говорил отец. Другие отцы переходили с одного руководящего места на другое руководящее место, его отец пересаживался только с одной модели трактора на другую. Сыновья, слушая разговоры своих отцов-начальников, с детства понимали, как надо или не надо поступать, чтобы стать начальником.

Ему все предстояло понять самому. Анализируя карьерные передвижения в районе, он понял, что каждого нижестоящего поддерживает вышестоящий руководитель. Вначале сыновей подталкивали отцы, потом сыновья нарабатывали собственные связи. Как только руководитель занимал ответственный пост, он подтягивал к руководству тех, с кем работал или учился раньше. Он поддерживал их, они поддерживали его.

Секретарь райкома учился в одном классе с начальником районного отдела милиции. Районный прокурор был из соседней области, но будущий секретарь райкома встречался с ним на республиканских соревнованиях по боксу. Будущий прокурор дважды выигрывал и дважды проигрывал будущему секретарю райкома, поэтому секретарь райкома перетащил будущего прокурора вначале в райком партии инструктором, а через год инструктор стал прокурором.

В районе подрастали молодые кадры, которые хотели сменить стареющих руководителей района, и председатель исполкома решил провести разведку боем на территории своего бывшего совхоза. И проиграл, потому что старшее поколение руководило не только в районе, но и в области, и министры, и члены Политбюро тоже были стариками. Время смены власти еще не пришло. Он играл за команду стариков и выиграл, хотя и понимал, что в конце концов всегда выигрывают молодые. Но у него был еще год до конца кандидатского стажа. Он не мог принимать основополагающих решений, пока не станет членом партии.

На работе проблем не возникало, но беспокоило, что уже больше трех месяцев у него не было женщины, и он все чаще вспоминал о Марине. Он не считал, что окончательно потерял ее. Ну, вышла замуж и родила! Можно ведь и развестись. Он приедет и заберет ее, когда у него все устроится. Он даже не думал, что может никогда ее не увидеть. Этого не могло быть. Он не хотел об этом думать. Как не хотел верить слесарь из его мастерских, что убил свою жену. Поругались, слесарь стукнул ее тяжелым разводным ключом и пошел в мастерские. Он не сопротивлялся, когда его приехала забирать милиция. В совхозе слесарь работал недавно и друзей не завел. Слесари сбросились по десятке, и он повез в следственный изолятор продукты и сигареты.

— Она меня простит, — сказал слесарь при встрече.

— Может быть…

— Наверняка. Оклемается и простит.

Слесарь не был сумасшедшим, его и судили как нормального, но не хотел верить в смерть жены. И раньше бил! Не умирала же она от битья.

— Все наладится, — сказал слесарь, прощаясь.

Конечно, наладится, хотел он сказать, только через пятнадцать лет, когда выйдешь из лагеря — слесарь получил максимальный срок за предумышленное убийство, — но не сказал.

СЕДЬМАЯ ЛЮБОВНИЦА

Женщина у него появилась неожиданно. Со своими слесарями он заменял калориферы в парниках и увидел молодую работницу. На дворе зима, а в парниках тепло и влажно. Работница высаживала в грунт рассаду. Была она в майке, спортивные трико обтягивали бедра и ягодицы. Увидев его, она разогнулась. Некрасивая, отметил он тогда.

— Ты чего? — спросила она.

— Хороша, — ответил он.

— Что-что? — переспросила она. И он понял, что сейчас она пошлет матом, потому что привыкла отбиваться, приставали, наверное, часто, от некрасивой легче добиться.

— У тебя замечательная фигура! — сказал он. — Замечательная! — повторил он, что было правдой. Она начала краснеть, у нее покраснели и шея, и грудь в вырезе майки, подобное он видел впервые и подумал, что, наверное, у нее очень нежная кожа.

После долгого перерыва он снова пошел в клуб на танцы. Она стояла у стены с такой же некрасивой подругой. И платье на ней было уродливое, с нелепыми рюшами на груди. Он пригласил ее на танец. Несколько минут она была скованна, но, очень быстро поняв его, задвигалась легко и раскованно. Объявили белый танец. Она пригласила его. Школьные учительницы перешептывались, поглядывая на них.

После танцев ее подруга исчезла. Он не стал придумывать повода для приглашения в свой коттедж, просто открыл калитку, и она вошла. Вина у него не было, он предложил выпить водки, она согласилась и выпила с ним на равных.

— Можно я помоюсь? — спросила она. Городская, наверное, сказала бы: «Я приму душ».

Он многому научился у Лиды и Лоры в санатории. Теперь он уже передавал другим свой сексуальный опыт. Она оказалась понятливой ученицей. Она приходила к нему вечером, рано утром уходила, и он забывал о ней.

Ее подруга устроилась в Москве на хлебозаводе и звала ее к себе.

— Как мне быть? — спросила она у него.

— Переезжай в Москву, — сказал он ей. — А я буду приезжать, а может быть, со временем сам переберусь в Москву.

Она уехала, поселилась в общежитии, он к ней ни разу не приехал. У него закончился кандидатский стаж, и его приняли в партию. Теперь он мог искать работу в Москве. Раньше надо было ходить по отделам кадров и быть одним из тысяч, которые искали работу в Москве. Теперь он мог зайти в партком посоветоваться и получить информацию о работе, которую никогда не давали в отделах кадров. В отделе кадров всегда предлагали только ту работу, в которой в данный момент особенно нуждалось предприятие, в парткоме с ним беседовали, предлагали варианты, и он мог даже выбирать. Он вступил в организацию, у которой были свои филиалы на всех предприятиях Москвы и страны.

Он понимал, что ему придется снова пожить в общежитии, но это временно. Деньги за первый взнос на кооперативную квартиру, несмотря на постоянно повышающиеся цены, он скопил. Теперь он ждал окончания уборочной, чтобы каждый день ездить в Москву. Он наметил несколько заводов, у которых были общежития и которые нуждались в механиках.

Обычно на время уборочной в совхоз привозили студентов московских институтов. Но в ту осень приехали сотрудники научно-исследовательского института ветеринарии, в основном лаборантки, но были и младшие научные сотрудники, которые не смогли придумать уважительных причин, чтобы не ехать, и даже несколько старших научных сотрудников, которые считали необходимым хоть раз в году поработать физически, заботясь о своем здоровье, в те годы много писали о гиподинамии. Для некоторых такая поездка была единственной реальной связью с производством, и в лекциях всегда можно было сослаться на свой обновленный опыт.

Он подготовил картофелеуборочные комбайны и начал уборку с помощью столичных ветеринаров. Шел мелкий дождь, комбайны буксовали, оставляя картофель в бороздах. Он раздал научным сотрудникам вилы и лопаты, чтобы они управлялись там, где не справлялись комбайны.

ПЕРВАЯ ЖЕНА

Городские женщины приехали в коротких куртках и спортивных брюках, которые быстро намокали и за ночь не успевали просохнуть. Ему в прорезиненной робе, какими обычно пользуются рыбаки на сейнерах, эту робу он купил по случаю на Тишинском рынке в Москве у алкоголика, ему в этой робе было тепло и сухо, он плотно пообедал, выпил сто граммов водки и находился в замечательном настроении. И вдруг он увидел Марину.

Женщина разогнулась, посмотрела на него. Хотя она была похожа на Марину, но все же не Марина, явно старше. Он сразу все вспомнил. Это была Татьяна. Ему было десять лет, когда он увидел ее в первый и последний раз. Тогда он сказал, что его жена будет похожа на нее, теперь он понял, что и Марина понравилась ему потому, что была похожа на Татьяну. Он тогда не знал, что мужские предпочтения закрепляются очень рано, у совсем маленьких мальчиков. Их воображение поражает какая-то женщина, и мальчики, повзрослев, ищут в других женщинах черты той, первой. Они не могут даже объяснить, почему она понравилась когда-то, может быть, потому, что забыли, осталось только ощущение от тембра голоса, от взгляда, от округлости груди.

Он учился в пятом классе, когда директор их школы организовал экскурсию в Москву. Тогда это было привычным мероприятием. На каникулы из сельских школ ехали в Москву или Ленинград и обычно размещались в пустующих московских школах. На такие экскурсии брали в основном старшеклассников, он попал, потому что директор доводился отцу троюродным братом.

Приехали вечером и остановились в школе на юго-западе Москвы. Директор разрешил старшеклассникам погулять по Ленинскому проспекту, а сам, захватив его, поехал к своему однокурснику по институту.

На троллейбусе они проехали по Ленинскому проспекту, потом вошли в метро «Октябрьская площадь» и доехали до метро «Площадь имени Свердлова». Однокурсник директора жил в начале улицы Горького во дворе огромного гастронома, который москвичи называли «кишкой».

Друг директора тоже был директором школы и жил в большой трехкомнатной квартире, такие большие квартиры он видел только в кино. И мебель в квартире была тяжелая и огромных размеров: огромные шкафы, огромный диван и огромные кресла, обитые кожей. Наверное, его отец тут же прикинул бы, сколько голенищ для сапог можно было выкроить из этой обивки. Когда они возвращались в школу на Юго-Запад, он спросил, где продают такую мебель, директор ответил:

— Нигде. У моего друга отец был генералом и привез эту мебель из Германии.

Весь вечер, проведенный в гостях у друга директора, он запомнил в подробностях. Жена друга была в коротком красном стеганом халате, красных брюках и красных матерчатых туфлях. Друг в суконной куртке, расшитой золотым шнуром, серых брюках и кожаных блестящих ботинках. Такие ботинки были в деревне только у председателя колхоза, и тот их надевал только на майские праздники, на Троицу, и на Яблочный Спас.

Поздороваться с ними вышла младшая дочь директора, девочка лет двенадцати, она расспросила его о школьных занятиях, наверное, он показался ей неинтересным, к тому же она училась классом старше.

Он услышал ее разговор с матерью:

— Света, — говорила мать, — мальчик — наш гость, и нехорошо его оставлять одного.

— Он долдон, — отвечала Света. — С ним неинтересно говорить. Я говорю, а он молчит, помолчать он может и в одиночестве. Дай ему журналы с картинками. Извини, но я договорилась с девочками о встрече.

Жена друга дала ему польские журналы, он перелистывал их, рассматривал белокурых полек и очень хотел писать. Он слышал, как уже четыре раза спускали воду из бачка в туалете, значит, в нем побывали все трое взрослых, а кто-то сходил в туалет и второй раз. К слышимости в квартирах он так и не сможет привыкнуть, живя в городе. В деревне сортир стоял во дворе, потом отец сделал пристройку к коридору, и, конечно, из-за плотной двери в доме ничего не было слышно, да и слышать нечего без работы сливного бочка.

В передней хлопнула дверь, и он услышал грудной женский голос, молодой, сочный, и подумал, что такие голоса бывают у женщин с большой грудью. Его детские наблюдения потом подкрепились взрослыми знаниями, все знаменитые оперные певицы с сильными голосами были очень грудастыми.

— У нас гости, — предупредила хозяйка.

— Кто?

— Однокурсник отца и мальчик, его родственник. Мальчик смотрит журналы в вашей комнате.

— Тогда начну знакомство с мальчика.

Она вошла в комнату, и, хотя он еще не знал, что, когда входит женщина, надо вставать, он встал, потому что она была, как ему тогда показалось, ослепительно красива. Темные блестящие волосы, черные глаза и очень нежная с румянцем после мороза кожа. Но особенно его поразила ее фигура. Трикотажное платье джерси облегало грудь, бедра, даже небольшую округлость живота. В этом платье она была почти голой. Он еще не видел таких женщин, которые не стеснялись, а, наоборот, подчеркивали все свои выпуклости. В деревне женщины не скрывали, но и не подчеркивали ни своей груди, ни задницы. Если что есть, от этого никуда не денешься, но демонстрировать перед всеми свои женские достоинства считалось уже некоторой распущенностью.

— Меня зовут Татьяной. Я старшая дочь у родителей и старшая сестра у Светки.

Он назвал свое имя и решил, что женится на Татьяне, когда подрастет, и будет жить в такой же большой квартире и попросит ее всегда ходить в таких платьях. Только теперь, через много лет, он понял: Марина ему понравилась, потому что была похожа на Татьяну.

— Ты знаешь польский? — спросила Татьяна.

— Я смотрю картинки, то, что мне дали.

— Я сейчас тебе дам картинки для мальчиков.

Она положила перед ним несколько журналов и спросила:

— Уже ужинал?

— Нет.

— Когда позовут ужинать, положишь журналы на самую нижнюю книжную полку. Обычно ни отец, ни мать так низко не нагибаются.

Он открыл журнал. Это был «Плейбой». Тогда еще не было видеомагнитофонов, вернее, они были за рубежом и у тех, кто мог привезти видео оттуда, и порнофильмы, которые сегодня смотрят школьники, тогда видели немногие взрослые. Он впервые видел эротический журнал. Вначале он просмотрел бегло, потом рассматривал в подробностях. И положил журналы на нижнюю полку, когда его позвали ужинать.

— Как журналы? — спросила Татьяна.

— Очень интересные!

— Очень-очень?

— Очень-очень! — подтвердил он.

— Иди мой руки и к столу, — сказала Татьяна.

Он не решился зайти в туалет и пописал в раковину. Он не запер дверь, чтобы не подумали, что он писает в раковину. Он писал и переживал, боясь, вдруг кто-то зайдет и увидит, как он писает в раковину. Но обошлось.

Теперь через шестнадцать лет Татьяна вилами переворачивала мокрые комья земли, а за нею с ведром шла пожилая женщина, из старших научных сотрудниц, и подбирала картошку в ведро.

— Здравствуйте, Таня! — сказал он.

— Здравствуй, начальник! — ответила Татьяна. Ветеринарные работники его знали.

— Как поживает отец? — спросил он. — Он по-прежнему директорствует в школе?

— Все по-прежнему, — ответила Татьяна.

— А как Светлана? Замуж вышла?

— Уже даже развелась. — Татьяна улыбнулась. — Вы знакомый Светланы?

— И ваш тоже. Вы разве меня не помните?

— Конечно помню, — сказала Татьяна.

Помнить того десятилетнего мальчика она явно не могла, значит, будет задавать наводящие вопросы.

— Приходите ко мне в гости! — предложил он.

— А вы живете здесь?

— Да, на центральной улице в двадцатом коттедже, вход слева.

— И когда я могу прийти в гости? — спросила Татьяна.

— Сегодня.

— Приду, — пообещала Татьяна и, наверное, подумала, приду в гости и пойму, кто ты такой и где мы пересекались. Не поймешь, подумал он.

Он вспомнил, что за ужином тогда в Москве директор их школы спросил Татьяну:

— Чем занимаешься?

— Закончила ветеринарную академию и поступила в аспирантуру научно-исследовательского института.

Он прикинул ее возраст. Если академию она закончила в двадцать два и год в аспирантуре, следовательно, она старше его на двенадцать или тринадцать лет. Когда мужчине двадцать шесть, а женщине тридцать восемь, разница в возрасте, конечно, большая, но еще возможная, но женщина в сорок восемь — уже пожилая, а мужчина в тридцать шесть еще молодой мужчина. Но возрастные подсчеты он будет делать позже, а сейчас он хотел, чтобы она пришла к нему в коттедж. Хорошо бы ее попросить, чтобы она пришла в том трикотажном платье, но вряд ли платье могло сохраниться за те шестнадцать лет, что они не виделись. Но если сохранилось, он обязательно попросит надеть то платье.

Школа, где разместили ветеринаров, была всего метрах в пятидесяти от его коттеджа.

Татьяна оставила в передней заляпанные грязью резиновые сапоги, он вынес ей тапочки большого размера, он всегда предлагал женщинам тапочки большого размера, пусть думают, что они единственные и неповторимые.

Она вошла в ванную, и он услышал, как она обрадовалась:

— Горячая вода! — И, выглянув из ванной, сказала: — Я приму душ!

Ванная комната не запиралась, он сам снял задвижку. В ванной побывало не так уж много, но и не мало женщин. Он обычно стучал в дверь и вносил большую махровую простыню, говоря:

— Простите, я забыл повесить простыню.

У женщин было только два стереотипа поведения. Одни закрывали ладонями грудь, другие поворачивались спиною.

И на этот раз он внес простыню. Татьяна, нагнувшись над ванной, стирала свои трусики и футболку. Она разогнулась, дала ему возможность рассмотреть себя, потом повернулась спиной и спросила:

— Осмотром доволен?

— Очень, — подтвердил он.

— Тогда принеси мне свою чистую рубаху и что-нибудь потеплее, вроде спортивного костюма, пока не подсохнет мое бельишко.

Потом она сидела за столом в его спортивном костюме «Адидас» и пила водку, разбавленную клюквенным сиропом.

Он уже придумал, что сказать:

— Двери школы закрыты, чтобы никого не будить, можешь остаться у меня. Себе я постелю на кухне.

Но Татьяна его опередила, сказав:

— Завтра рано вставать, пошли спать.

Он торопливо стелил постель.

— Постель была расстелена, и ты была растеряна, — сказала Татьяна.

Как она замечательно шутит, подумал он тогда, не зная, что это строка из стихов Евтушенко. Он по-прежнему мало читал.

Татьяне он решил показать все свое мужское умение, поэтому не торопился. Из книжек по сексологии он знал, что необходима прелюдия, да и почти всем женщинам, которые прошли через его коттедж, нравилось, что их вначале ласкают. Но Татьяна оказалась нетерпеливой.

— Извини, — сказала она. — Я уже год без мужика. Я хочу сразу.

Ее откровенность он воспринял почти как оскорбление. Наверное, это же самое она сказала бы любому другому. Он был грубее, чем обычно.

— Ты животное! — сказала она. — Но сильное животное. Мне такие еще не попадались. Ты мне нравишься.

А ему с нею было так же хорошо, как с Мариной. Она и похожа была на Марину просторными бедрами и мощью зрелой женщины, и так же понимала его и отдавалась ему, а не он ее брал. Тогда он подумал, что, если ему не встретится женщина, похожая на нее или Марину, он не будет счастлив. И только сейчас он понял, почему мужчина, разведясь с одной женщиной, женится на другой, очень похожей на прежнюю.

В тот вечер она мгновенно уснула, пробормотав:

— Только бы не залететь.

А он подумал: пусть родит. Он будет приезжать к ней в Москву и помогать своему сыну или своей дочери. Если дочери похожи на своих матерей, то Татьяна наверняка воспитает хорошую дочь.

Когда утром он проснулся, Татьяна готовила завтрак.

Весь день у него было замечательное настроение. Его не расстроил приезд клиента с жалобой, что ему не отрегулировали карбюратор. Он сам промыл, продул и отрегулировал карбюратор, не дожидаясь, когда освободится слесарь. Он радовался, как будто получил подарок, который очень хотел получить. Он получил эту взрослую красивую женщину, такую недоступную шестнадцать лет назад и такую доступную сегодня.

Во второй половине дня часа за три до окончания работ он приехал на участок ветеринаров, подошел к ней и сказал:

— Поехали ко мне! Я могу съездить и сказать твоему бригадиру, что отвез тебя для консультаций в соседнее отделение. Проверять будут вряд ли, — предложил он ей.

— Плевать на бригадира!

— А на коллег?

— И на коллег тоже.

— А на меня?

— На тебя очень хотелось бы…

Он не ожидал такого ответа. Обычно ведь задают определенные вопросы, чтобы получить на них ожидаемые ответы. Она могла ответить:

— Никогда!

Или:

— Как ты мог такое подумать!

Или:

— Ты мне очень нравишься.

Тогда бы он улыбнулся и сказал:

— Ты мне нравишься очень-очень!

То, что ей хочется и на него наплевать, ни в одном стереотипе его ответов не предусматривалось. Заготовки не было, и он молчал.

— Если очень хочется, надо плюнуть, — наконец нашел он ответ.

— Ты не очень внимателен. Я сказала, что очень хотелось бы, но…

— А что за этим «но»?

— Я вчера впервые подумала, что сплю с мужиком намного моложе себя. И сегодня весь день думала, что приду к тебе, а мне очень хотелось прийти, и увижу у тебя в доме молодую телку.

— Ты молодая.

— Уже не очень, если об этом думаю. Раньше я об этом не думала. Я была молодая, и вокруг меня были тоже все молодые. Я спала с мужиками, своими ровесниками или старше, но я была молодая. Я не блядь. Я изменяла мужу так, по случаю. Но вчера я переспала с мужиком, уже думая, что он моложе меня.

— Почему я моложе тебя?

— Потому что Света моложе меня на десять лет, а ты учился с ней в одном классе.

— Я не учился с ней в одном классе. Я учился в сельской школе, а не в московской.

— Извини, но ты не мой знакомый.

— Я твой знакомый, как и знакомый Светы, и твоего отца, и твоей матери. Просто ты не запомнила меня.

— Когда это было и где, если я тебя не запомнила?

— У вас в доме. Тогда ты училась в аспирантуре.

Татьяна задумалась.

— Не могу вспомнить, подскажи, — попросила она.

— Как-нибудь, — ответил он неопределенно.

— Ты был студентом ветеринарной академии?

— Не был. Я закончил сельскохозяйственный. Извини, я включу последние известия.

— Известия будут позже. В конце года или начале следующего.

— О чем ты?

— О том, что он долго не протянет. Эмфизема легких, два инфаркта.

Это была осень тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Два года назад умер Брежнев, немногим больше года руководил из больницы Андропов, теперь болел Черненко. На очередных выборах в Верховный Совет он голосовал в больнице. В костюме, при галстуке, но в тапочках. Не все предусмотрели. Наверное, старика долго одевали, и он устал. И решили: сойдет и так. Отберут фотографии, где Генеральный по пояс, но в газетах напечатали во весь рост, и все увидели тапочки. Раньше такого в Кремле не случалось.

Деревня обсуждала и очень пристально вглядывалась в экраны телевизоров. Деревня верила только своим глазам. Умер один старик, пришел другой и тоже через год умер, теперь доживал третий. Он уже не встречал в аэропорту зарубежных президентов и королей. Ковровую дорожку раскатывали перед кремлевским крыльцом, старик осторожно ступал на дорожку, все видели: сил у него немного, и гадали, насколько этих сил хватит.

В райкоме поговаривали, что, наверное. Генеральным секретарем станет Горбачев, самый молодой из Политбюро. Может, не сразу, но станет обязательно.

В райкоме при Андропове поменялась власть. На пленуме первым секретарем выбрали молодого директора соседнего совхоза, и тот теперь подбирал в райком молодых. Заехав к нему в мастерские, отозвал в сторону и спросил:

— Пойдешь инструктором?

— Я в партии всего год.

— Поэтому и предлагаю инструктором, через год сядешь на отдел.

— Могу подумать?

— Только неделю.

Неделя заканчивалась через два дня. Он сделал свои расчеты. Главным механиком он мог стать через год, года три надо будет поработать главным инженером, через четыре года он мог стать директором совхоза. В райкоме он мог проработать год инструктором, год заведующим отделом и получить назначение директором. Экономия в два года. Он спросил Татьяну:

— Ты член партии?

Татьяна расхохоталась.

— Представляешь, если бы в фильме мужчина, поимев женщину, спросил: а ты член партии? Какой бы хохот стоял в зале! Это ты к чему? Я даже самым близким подругам рассказать не смогу, что ты, трахая меня, спрашивал: а ты член партии? Зачем тебе это?

— Мне предложили перейти на работу в райком партии. Через два дня я должен дать ответ.

— Ты спрашиваешь моего совета?

— Мне интересно знать твое мнение.

— Не ходи.

— Почему?

— Партия блуд на стороне не поощряет. Вдруг ты трахнешь какую-нибудь учительницу или врачиху. Ну, выпил, ну, подвернулась! А она тут же в райком. И тебе скажут: женись! И женишься, если она дочка даже мелкого районного начальства. И я не смогу к тебе приезжать. И ты ко мне тоже.

Чтобы свернуть разговор, он сказал:

— Убедила, не пойду.

— Конечно не ходи. Этой партии осталось недолго.

— В каком смысле?

— В прямом. Неужели ты не понимаешь, что их якобы деятельность ничего кроме смеха не вызывает. Их призывы к ноябрьским и майским праздникам, их передовицы в газетах. А еды становится все меньше. Пока нет только мяса. А если начнутся перебои с хлебом? Их власть всем надоела.

И хотя он знал, что в коттедже не установлены подслушивающие устройства, на всякий случай промолчал и спросил:

— Ты в это веришь?

— Конечно.

— Таких, как ты, много?

— Все такие. Или почти все.

Татьяна осталась у него ночевать, а на следующий день принесла свою сумку с вещами.

— Не боишься, что в институте будут обсуждать твой роман с деревенским механиком?

— Не боюсь. Пусть обсуждают и завидуют.

— А чему завидовать-то?

— Ты молодой, симпатичный. Я в тепле, с горячей водой и могу каждый вечер принимать душ, есть нормальную еду, а не надоевшие макароны по-флотски.

— И за это можно пожертвовать девичьей честью?

— Конечно. Даже за меньшие блага можно пожертвовать.

Пока он не понимал, когда она говорила серьезно, а когда ерничала.

— Расскажи о себе, — попросил он.

— Ты же все знаешь обо мне.

— Я знаю до момента, когда ты поступила в аспирантуру. После этого мы не виделись.

Она задумалась, подсчитывая годы.

— Значит, мы не виделись шестнадцать лет. Почти половину моей жизни. На первом курсе аспирантуры я уже вышла замуж, на втором курсе у меня родилась дочь.

— Сколько ей сейчас?

— Скоро будет пятнадцать.

— Кто твой муж?

— Однокурсник по институту. Он тоже поступил в аспирантуру, но диссертацию так и не смог написать.

— А ты написала?

— Конечно.

— Ты кандидат наук?

— Конечно. И старший научный сотрудник.

— А почему он не защитился?

— Атрофия воли.

— Такое бывает?

— Очень часто. А откуда бы тогда брались алкоголики и наркоманы?

— Он алкоголик?

— Ты догадливый.

— Но это же лечится.

— С трудом. И только если сам человек хочет излечиться.

— Он не хочет?

— Он слабый человек. К сожалению, я слабость приняла за доброту. Милый интеллигентный, даже способный, но не способный на длительные усилия. Мой отец внес первый взнос на кооперативную квартиру, но это только треть стоимости. Остальное надо выплачивать. Мы не платили взносы три года. Кооператив подал на нас в суд. Но я не могла свести концы с концами, хотя и работала в институте и занималась частной практикой. Я устала от нищеты. Сорвалась, накричала на него, он собрал вещи и переехал к своей матери.

— Когда это было?

— Пять лет назад.

Он вспомнил ее фразу: «У меня год не было мужика» — и спросил:

— У тебя есть кто-то постоянный?

— Нет. Перебиваюсь по случаю. Я иногда ненавижу свое тело, потому что завишу от него. Надо каждый день есть, я не могу бросить курить, а иногда мне так хочется, что я готова затащить к себе любого мужика.

— Затаскиваешь?

— Оказалось, что я стеснительная и нерешительная. Если меня кто-то добивается, я, конечно, не убегаю, но что-то редко такое случается.

Две недели пролетели быстро. С ветеринарами расплатились картошкой. Татьяна получила два мешка.

— Можно мой урожай сложить в твой погреб? — попросила она. — Я к тебе буду приезжать по воскресеньям и раза за четыре всю картошку перевезу в сумках.

— Я отвезу твой урожай.

И отвез не только картошку. Накануне забили корову, которая сломала ногу, и специалистам продали мясо по себестоимости, практически по символической цене. Он отварил мясо, прокрутил на мясорубке, добавил соли, лаврового листа, перца и закатал в трехлитровые банки. В деревнях не рассчитывали на консервную промышленность и уже не одно десятилетие консервировали мясную тушенку, которая хранилась месяцами. Часть мяса он нарубил на отбивные и заложил в морозильник.

За ветеринарами прислали старый институтский автобус. Он Татьяну отвез на своей машине. Советский вездеход Ульяновского автомобильного завода, который поставлялся в основном в армию и колхозы, он купил по цене металлолома. За прошлую зиму перебрал двигатель, заменил электроагрегаты, вместо брезента поставил железный кузов, утеплил, и получился вполне комфортабельный автомобиль.

— Где делают такие автомобили? — спросила Татьяна.

— Я сам сделал.

— А зачем? Можно ведь купить «Жигули».

— Можно и «Жигули», — согласился он, чтобы не вступать в объяснения.

Конечно, он уже мог купить новую машину. Но в совхозе было несколько ульяновских вездеходов, и к ним постоянно приобретались запасные части. Собственно, из этих запасных частей он и собрал свой вездеход. Механик мог списать любой агрегат. Не будешь же объяснять Татьяне, что его автомобиль собран из ворованных деталей.

Татьяна сняла куртку и закурила сигарету.

— Сейчас я самая счастливая женщина, — сказала она и спросила: — А знаешь почему?

— Почему?

— Потому что мне не надо ни о чем думать хотя бы ближайшие два часа. Если бы меня сейчас везли на автобусе, то я бы думала, что надо искать такси, чтобы отвезти эту картошку до своего дома. Потом идти к магазину и уговаривать работяг, чтобы они отнесли мешки в подъезд. А если бы не работал лифт, а лифт у нас постоянно ломается, мне с дочерью пришлось бы раскладывать картошку по сумкам и таскать на девятый этаж. Не самое большое удовольствие. А так — я сижу, меня везут, картошку ты перетаскаешь. И я уже счастлива.

Татьяна жила на окраине Москвы в конце Ленинского проспекта в уже обжитом микрорайоне.

Он внес картошку, банки с тушенкой, медом, нарубленными антрекотами в небольшую двухкомнатную квартирку с узкой передней. Из комнаты вышла девочка лет четырнадцати в коротковатом халатике с уже округлившимися бедрами и заметной грудью. Со спины она была совсем уже женщиной. Перехватив взгляд Татьяны, он поспешно отвел глаза.

Он тогда подумал, что года через три она станет совсем взрослой. На ее ровеснице через три года он мог бы вполне жениться. Разница в пятнадцать лет между мужчиной и женщиной если не норма, то встречается довольно часто. Татьяна представила его своей дочери.

— Старый знакомый нашей семьи.

— Слишком молод для старого знакомого, — сказала дочь и протянула руку. — Ольга.

Ладонь у нее оказалась большой и крепкой.

— Не так уж и молод, — возразила Татьяна. — Тебе в отцы годится. — Она, вероятно, прикидывала, мог бы он смотреться как отец девочки, и проверяла реакцию дочери.

— Вряд ли в отцы, — не согласилась Ольга. — Скорее в старшие братья. Сколько вам лет?

— Двадцать семь.

— Значит, вы должны были родить меня в двенадцать лет. Во сколько у вас была первая сексуальная связь с женщиной?

— Оля!

— Мама, ты же всегда говоришь: свое отношение к мужчине надо определять путем прямых вопросов, требуя от них прямых ответов.

— Я разрешаю не отвечать на этот ее вопрос, — сказала она ему.

— Мне было шестнадцать лет, — ответил он.

— Для вашего времени почти норма. Я читала, что сегодня первые сексуальные контакты у школьников начинаются в четырнадцать лет.

Девочка явно хотела казаться старше своих лет. Он не мог представить деревенскую девочку, чтобы она вот так спокойно и раскованно разговаривала со взрослым мужчиной, который только что вошел в дом.

— Будем готовить ужин, — сказала Татьяна.

Мать и дочь быстро поджарили картошку и мясо. Татьяна достала из холодильника бутылку водки. Он сидел во главе стола.

— А вы кто по профессии? — спрашивала Ольга.

— Инженер-механик.

— Сегодня механики хорошо зарабатывают, особенно в автомобильном сервисе. Большинство мальчишек из нашего класса мечтают стать автомеханиками.

— Он сам собрал машину, на которой меня привез.

Татьяне, вероятно, хотелось, чтобы он понравился дочери.

— Вы читали Маркеса? — спросила его Ольга.

— Только «Сто лет одиночества» и «Осень патриарха».

— Механики читают Маркеса? — удивилась Ольга.

— Механики читают все.

— Так уж и все?

— Даже больше, чем школьники и ветеринары.

— Например?

— Например, Ян Парандовский «Алхимия слова».

Ольга посмотрела на мать, Татьяна задумалась и пожала плечами.

— Один-ноль в вашу пользу, — подвела итог в споре Ольга.

Он не читал романов Маркеса, ему их пересказала Лида. Он по-прежнему не любил читать о придуманных писателями людях, которых не было в реальной жизни, предпочитая, как и детстве, читать о героях из книжной серии «Жизнь замечательных людей». А если ему рекомендовали прочитать какой-то роман, то он обязательно вначале читал биографию писателя в предисловии или послесловии, определял возраст писателя в момент написания книги и не читал, если это была первая книга или одна из первых книг писателя. Молодой еще, не все понимает в жизни. Не читал он и книги, написанные в старости, не веря в мудрость стариков. Все деревенские старики, которых он знал, были вздорными, хвастливыми и требовали, чтобы их уважали за прошлые заслуги и за то, что они старые.

Он остался ночевать. Перегородка между комнатами была тонкой. Татьяна поставила ему раскладушку на кухне. Ольга проснулась рано, вышла на кухню в ночной сорочке. Он открыл глаза и увидел, что она его рассматривает.

— Доброе утро, — сказал он.

Ольга приложила палец к губам.

— Не говори громко, разбудишь мать. Я буду яичницу, тебе пожарить тоже или ты подождешь, пока она проснется?

— Пожарь, — попросил он.

— Ты к нам еще будешь приезжать? — спрашивала Ольга.

— Если мать пригласит.

— Могу и я пригласить.

— Тогда буду.

— А можно задать откровенно откровенный вопрос?

— Задавай.

— Ты ее любовник? Но если ты соврешь, я тебя перестану уважать.

— Что такое любовник? — спросил он и сам же ответил: — Это когда мужчина женат, но помимо своей жены спит с другой женщиной и содержит ее, давая деньги за предоставленные ему удовольствия. Моя трактовка правильная?

— Вроде бы да.

— Я не женат, не содержу твою мать, не видел ее почти шестнадцать лет, следовательно, я не любовник.

— Очень жаль, — сказала Ольга. — Мне показалось, что ты нравишься матери. А она тебе нравится?

— Нравится.

— А я?

— И ты тоже.

— Скажи без «тоже»: ты мне нравишься.

— Ты мне нравишься.

— Тогда я, успокоенная и счастливая, пошла в школу.

===

— Поехали к моей подруге! — предложила Татьяна.

— Она вряд ли уже вернулась с работы домой.

— Она в простое.

— Не очень понятно.

— В кино есть такой термин. Когда человек закончил работу на одном фильме и не начал работать на другом.

— И в это время ему платят зарплату?

— Сто процентов три месяца, полгода шестьдесят процентов, потом ничего не платят.

— А потом требуют, чтобы устроился на работу?

— Не требуют.

— Значит, человек становится безработным?

— Да.

— У нас в стране нет безработицы.

— У нас в стране есть все.

— А на какие средства она живет?

— На средства своего любовника.

Подруга жила в Столешниковом переулке в четырехэтажном доме без лифта.

— Бывший бордель, — пояснила Татьяна. — Внизу в зале сидели девочки. Их выбирали и поднимались в номера.

— А где зал?

— Где магазин «Фрукты-овощи». Отгородили и сделали отдельный вход и выход для завоза овощей.

— А номера переделали в квартиры? — спросил он.

— Еще чего! После революции из номеров выселили проституток и поселили пролетариев, ничего не переделывая. В номерах были раковины с водопроводной водой и керосинки, девочки грели воду, чтобы подмыться. Раковины остались. Из двух номеров сделали общую кухню и провели газ. Туалет тоже общий, в конце коридора.

Он знал, что в Москве многие жили в коммунальных квартирах, но в коммуналке никогда не был: работая в совхозе, он так и не завел московских знакомых.

Судя по количеству звонков, в квартире жило семь семей. Татьяна позвонила пять раз, и они стали ждать. Наконец раздался стук каблуков женских туфель, дверь открылась, и они вошли. Горели только две лампочки — в начале и конце коридора, поэтому он не успел рассмотреть подругу Татьяны. Она шла впереди, он отметил ее замечательную фигуру. В комнате стояла двуспальная кровать, огромный шкаф, огромный диван, огромный стол с несколькими стульями, от этого комната напоминала большое купе поезда, пространства хватало, чтобы дойти от двери до окна, развернуться, вернуться к двери, ни на сантиметр не отклоняясь в сторону.

— Садись, сынок, — сказала подруга и представилась: — Маруся!

Голос у нее оказался прокуренным, голубые глаза были в окружении мелкой сетки морщин. Она делилась как бы на две неравные половины. Фигура молодой, может быть, юной женщины, а лицо с бледной кожей — пожилой и, по-видимому, не очень здоровой.

— Что будем пить? — спросила Маруся. — Чай или водку?

— Лучше чай, — попросил он. — В ночь я сажусь за руль.

— Ты шофер? — спросила Маруся.

— Он старший механик, — ответила за него Татьяна.

— Значит, когда-нибудь станет генеральным механиком, — сказала Маруся.

Однако юмор у вас одинаковый, подумал он тогда.

— Ты ему про нашего мужа рассказала? — спросила Маруся.

— Я ему ничего не рассказывала, — ответила Татьяна.

— Тогда сейчас расскажу, — пообещала Маруся. — Пока он не пришел. — И спросила: — Ты меня ведь пожалел, когда увидел?

— А почему я должен жалеть?

— А потому что у тебя на лице было написано: боже, какая она старая!

— Неправда! Когда вы шли впереди…

— Согласна. По заднице я тяну на двадцать пять, а по лицу — на пятьдесят.

— Меньше. На сорок пять.

— Ты его научи, — попросила Маруся Татьяну. — Что женщине надо льстить грубо. Что тебе стоило сказать, что я выгляжу на сорок, хотя мне сорок четыре.

Маруся заварила чай, выставила в вазочке свежую пастилу.

— А теперь послушай меня, — попросила она. — Сейчас придет мой муж. Мы официально не зарегистрированы, но он очень настаивает, чтобы все было по закону о браке и семье. Моя семейная жизнь — а он настаивает, что у нас семейная жизнь, — началась в конце лета этого года. Я возвращалась вечером от подруги тоже с «Мосфильма», днем мы получили последние простойные деньги, выпили по этому поводу, и мне не хотелось думать, что будет завтра, вернее, недели через две, когда закончатся эти деньги. Вдруг я услышала, что меня явно догоняют, первый час ночи, в переходе никого, поэтому шаги хорошо слышны. Оглянулась, вижу — мальчик, я думала, ему лет семнадцать. Он догонял, обозревая меня сзади, думая, наверное, что мне двадцать. Но надо отдать ему должное. Увидев мою рожу, он не сбежал. И предложил довести меня до дома. Поздний час, мало ли что! За мою жизнь меня вот так провожали раз восемьсот, и всегда начиналось с одного и того же:

— Может быть, угостите чашечкой кофе?

Или:

— Очень жарко, не пожалейте стакана холодной воды.

Или:

— Очень холодно. Я был бы вам благодарен за стакан горячего чая.

Мы попили кофе, он сидит, молчит, но не уходит. Я его спрашиваю:

— Хочешь остаться, что ли?

— Хочу.

Постелила ему на раскладушке, он, естественно, перебрался на мою кровать. На следующий день переехал ко мне с вещами. Он требует, чтобы мы зарегистрировали наш брак. Может, ты попробуешь его отговорить?

— Еще чего! — сказала Татьяна. — Тебе когда в последний раз предлагали выйти замуж?

— Замуж — лет десять назад, а переспать — через день!

— Поживи замужней женщиной. А разводиться тоже интересное дело.

И тут пришел муж, который оказался маленьким, щуплым и выглядел школьником старших классов. Наверное, его мать была моложе его будущей жены.

Муж вымыл руки и сел за стол. Ему подали жареную рыбу, селедку в винном соусе и графинчик водки. Он отпил половину графинчика, наверное, выпил бы и больше, но графинчик убрали со стола.

— Пойдем покурим, — предложил муж.

Он не курил, но, помня, что обещал женщинам поговорить с ним, тоже вышел на лестничную площадку.

— Ты думаешь, я ей кто? — спросил муж.

— Муж.

— Тебе, значит, рассказали. Некоторые меня принимают за ее сына. А Машка, когда мы ходим по гостям, представляет меня как своего племянника. Стесняется, дура! Радовалась бы и гордилась, что в нее влюбился такой молодой!

— А ты влюбился? — спросил он.

— И влюбился, и она решила одну мою проблему. Конечно, я, как и все мальчики, лет с двенадцати поглядывал на девочек. Но в интимную близость с женщиной мне удалось вступить только на третьем курсе, два года назад. И опозорился. Старшие парни меня утешали, мол, со всеми так бывает в первый раз от волнения. Я через некоторое время попробовал с другой — и то же самое. Больше я не пытался, в общежитии слухи быстро распространяются. Я, конечно, приуныл. И тут встречаю ее. Я был немного поддатым. Иду сзади. Вижу, замечательная талия, замечательная попка. Обгоняю. И вижу — не старая, но и не молодая. И решил, попробую еще раз! А если и не получится, не так уж и стыдно. Взрослая, все поймет. Напрашиваюсь на чай. Остаюсь. То же самое. Она погладила, нажала, где надо, и у меня стал так торчать, что я ее пять раз за ночь. Утром она позвонила на студию, сказала, что заболела, и стала отсыпаться.

Я ведь экспериментатор по профессии. Договорился с той, первой, с которой у меня ничего не получилось. Опять полный обвал. Возвращаюсь к Машке, у меня снова торчит пять раз за ночь. И я решил жениться на ней.

— А жениться надо обязательно?

— Конечно обязательно. Ей сорок четыре. Она стареет. А вдруг ей встретится какой-нибудь старпер лет пятидесяти пяти и предложит выйти замуж? Ведь выйдет. Взрослый мужик при должности и деньгах для женщины — опора. Я ее не хочу упускать.

— А ты попробуй еще раз с другими, а вдруг получится.

— Некогда мне пробовать. Я на космос работаю.

А может, он сумасшедший, подумал он тогда и решил этим поделиться с Татьяной.

— И ты не веришь, — сказал муж. — Я же вижу. Все ко мне так присматриваются, когда я про космос говорю. А в этом нет ничего особенного. Я в прошлом году закончил Бауманское высшее техническое. Из наших выпускников — половина бортинженеров на космических кораблях. Меня приметили еще на третьем курсе. Я уже два года работаю в КБ по пилотируемым космическим кораблям. С девяти утра я в КБ, в десять вечера дома. Машка меня устраивает. И готовит хорошо, и в постели лучше всех.

— С другими теперь уже получается?

— Уже получается, но малоинтересны. Все как бревна.

— А ты не хочешь, чтобы у тебя были дети?

— Конечно хочу. Мы с Машкой обсудили и этот вопрос. Можно усыновить, но она согласна, чтобы я пошел и на обман.

— Кого?

— Еще не знаю. Но кто-нибудь подвернется. Я пообещаю жениться, она мне даст, забеременеет, родит. Я, конечно, помогаю материально и воспитываю сына или дочь в нужном духе. Машка вообще удивительная женщина. Она говорит, что если мне попадется интеллигентная женщина, которая сможет не только родить, но и воспитать по-настоящему, то она отпустит меня жить с нею и детьми. В этом случае я не буду платить алименты двадцать пять процентов, потому что Маруся считает, ей будет достаточно десяти процентов к ее пенсии.

— А ей-то за что платить? — удивился он.

— Как за что? За упущенную выгоду. Так она могла бы выйти замуж, а так она замуж выходить не будет. Я советовался с юристами. За рубежом если мужчина уходит от женщины, то суд назначает определенную сумму на ее содержание. У нас такого нет. Но термин «упущенная выгода» в наших кодексах есть.

Татьяна, Маруся и муж еще выпили водки и стали петь под гитару песни Окуджавы, он уже выходил из моды, но в интеллигентных компаниях еще пели его песни.

День оказался достаточно напряженным, к тому же ночью он плохо спал, поэтому, когда они вернулись в квартиру Татьяны, он попросил:

— Можно я немного посплю, чтобы не уснуть по дороге. Мне надо сорок минут.

— Я тебе говорила, что надо диван покупать, — вероятно, не в первый раз Ольга упрекнула мать.

— Надо, — согласилась Татьяна.

Он тогда подумал, что надо бы ему купить диван, тогда будет где останавливаться в Москве.

— Ложись на мой диванчик, — предложила Ольга.

— А почему на «ты»? — спросила Татьяна.

— Да ладно тебе, он еще молодой, чтобы его звать на «вы».

Он проснулся в полночь. Ольга сидела на кухне и что-то писала в школьной тетрадке.

— А где мать? — спросил он.

— Спит. Не надо ее будить. Я тебя провожу.

— Спасибо. Не надо меня провожать.

— Надо.

Ольга спустилась с ним в лифте, в подъезде обняла и поцеловала в губы. Это был умелый поцелуй.

— Упражняешься на мне в умении целоваться? — спросил он.

— Для упражнений у меня кадров хватает. У меня есть знакомый, не намного моложе, чем ты, он говорит, что я целуюсь профессионально. А тебя я целовала в порыве страсти и влюбленности.

— У меня рука тяжелая, — сказал он.

— Ты это о чем?

— О том, что в следующий раз за такие игры получишь по заднице.

— Я люблю, когда меня гладят по попе.

Он не нашелся что ответить девочке и вышел из подъезда.

Дмитровское шоссе в эти ночные часы было свободным, и он гнал машину со скоростью в сто двадцать километров в час, на большее она была не способна.

Получалось, что Татьяна старше его на двенадцать лет, а Ольга моложе, и тоже на двенадцать лет. Если мужчина старше женщины на двенадцать лет — это почти норма, значит, через три года, когда ей исполнится восемнадцать, он может на ней жениться. Ему нравились и мать, и дочь. Ничем хорошим это закончиться не может, подумал он тогда и постарался об этом забыть.

Татьяна приехала к нему на следующие выходные. Он встретил ее у электрички. Татьяна привезла ему подарок, подарок продуманный: бритву «Жилетт», гель для бритья и гель после бритья. Вероятно, она увидела в его ванной советскую безопасную бритву, грубое изделие.

Он прочитал в какой-то книге, что во Франции мужчины бреются не только по утрам, но и вечером, прежде чем лечь с женщиной. Ему очень хотелось опробовать новый бритвенный станок. Он брился новой бритвой, испытывая почти чувственное удовольствие от бритья. Он проводил бритвой и вместо раздражения чувствовал нежную упругость кожи.

Сутки они не выходили из коттеджа. Он приносил Татьяне в постель кофе, еду, она выкуривала сигарету и спала до тех пор, пока он ее не будил.

На следующий вечер ей надо было уезжать. Он загрузил ее сумку консервированной тушенкой, банками с грибами и вареньем.

Сумка оказалась неподъемной даже для него.

— Я тебя отвезу, — сказал он.

Они ехали по ночной зимней дороге. Свет фар выхватывал заснеженные ели, дома деревень, где уже спали. В машине было тепло, звучала музыка.

— Знаешь, — сказала Татьяна, — я почти счастлива.

А он подумал, что не так уж много счастливых минут было у женщин, с которыми он был близок.

Перед Москвою Татьяна уснула и проснулась, когда он притормозил у ее дома.

— Пойдем, выпьешь чашку кофе, а то заснешь за рулем, — предложила Татьяна.

Он отказался зайти. Он бы никому не признался, что боится Ольги. И вообще ему надо было принимать несколько решений сразу. И одно — главное. Он оттягивал свою поездку в райком партии. Но перед выходными ему позвонил второй секретарь райкома, из бывших директоров совхоза.

— В понедельник ждем тебя для серьезного разговора. Ситуация изменилась в твою пользу. Заведующего отделом сельского хозяйства у нас забрали в обком партии, так что мы тебя сразу поставим на отдел. Квартиру тебе уже приготовили. Приедешь, посмотришь.

Он зашел к директору совхоза.

— Приглашают в райком партии, на отдел сельского хозяйства.

— Тебе решать, — сказал директор. — С одной стороны, мне не выгодно, чтобы ты уходил, ты хороший работник. С другой стороны, если уйдешь, у меня все-таки в райкоме будет свой человек, так что я не могу быть объективным.

На следующий день он приехал в городок. Прошелся по старому центру с сохранившимися купеческими лабазами, которые использовались под склады, потом шли частные дома с каменным первым этажом и деревянными достройками, вероятно, советских времен. На окраинах, как и везде, стояли шлакоблочные пятиэтажки. В одной из таких пятиэтажек ему выделили однокомнатную квартиру, точно такие же были и в совхозе, поэтому он даже не пошел смотреть.

Рядом с райкомом была больница. В скверике рядом с больницей курили молодые женщины в белых халатах. Наверное, главный врач запретил курить в помещениях больницы.

Он выделил темноволосую без белой шапочки молодую женщину. Полы коротковатого халата не прикрывали округлых коленок. Смуглостью она напоминала Марину. Если он решит переехать в этот городок, то отдаст предпочтение этой женщине, если она не замужем. Наверное, он мог бы жениться на каждой из сидящих в скверике женщин. Ни одна из них не была старше двадцати пяти — или опытные медсестры, или молодые врачи.

И на этой худенькой, гибкой, с хорошо развитой грудью, и на этой маленькой, то ли девочка, то ли женщина, но взгляд женский, вязкий, осмотрела его внимательно, без смущения. Как инженера, его не устраивало такое несовершенство метода выбора жены. Для определенного мужчины должна быть определенная женщина. Для службы в армии медики выделили определенные параметры: для летчиков, моряков надводного и моряков подводного флота, для десантников и спецназа.

В нормальной жизни получалось, что для женщины все мужчины взаимозаменяемы, как и для мужчины все женщины. Но взаимозаменяемость должна быть точно просчитана и обоснована, ведь все двигатели разных фирм разные: большей или меньшей мощности, разные по размерам, и агрегаты одного не подходят к другому, если двигатель не одной и той же модели и автозавода. Это чисто физическое и механическое несоответствие. Но есть и психологическое несоответствие. Прежде чем космонавты окажутся на орбите, психологи иногда годами выясняют их психологическую совместимость, хотя им придется находиться в одном помещении не больше полугода. Но когда мужчина и женщина объединяются в семью, они объединяются на всю жизнь, на десятки лет. И никто не проверяет их на психологическую совместимость. Государство готовит инженеров, чтобы они разбирались в машинах, тракторах и вообще во всех механизмах, готовит зоотехников и ветеринаров, чтобы лучше содержать и лечить скотину, но никто не думает о миллионах молодых мужчин и женщин, которые каждый год соединяются в семьи, и каждая третья семья через год распадается.

Женщина, похожая на Марину, посмотрела на него. Может быть, брюнеткам нравятся блондины, поэтому она и посмотрела на него.

Он улыбнулся и поднял руку. Она тоже улыбнулась. Может быть, сейчас пытается вспомнить, откуда его знает, то ли пациент, то ли учились вместе в школе. А может быть, она хорошо воспитанная девушка и всегда улыбается, если улыбаются ей.

Если он начнет работать в райкоме партии, они встретятся обязательно: в магазине, на рынке, в кинотеатре. И он заговорит. Если она не замужем, а ей пора замуж, к двадцати пяти они все хотят замуж, потому что рожать лучше до тридцати, она согласится на его предложение поехать в один из московских театров, билеты он купит заранее, лучше на премьерный спектакль. А почему бы не поехать, если тебя отвезут и привезут на машине. Конечно, она соберет о нем главную информацию: женат или холост, где работает. В райкоме партии? Это надежно и серьезно. В партийных органах любовницы не поощряются.

Потом они, конечно, встретятся у него или у нее, и он останется у нее, или она у него, и, конечно, переспят. Потом они будут оставаться друг у друга раза три в неделю, а в субботу и воскресенье обязательно.

Тогда на скамейке в сквере он просчитал всю свою жизнь. Через два года он уйдет из райкома на учебу в академию общественных наук, в которой готовят профессиональных партийных работников. Через три года защитит диссертацию, и его направят в один из обкомов партии заведовать отделом, потом он станет одним из секретарей обкомов.

Его мечта жить в Москве при таком раскладе вряд ли осуществится, потому что попасть в Центральный Комитет — это все равно что выиграть очень крупную сумму в лотерею. Но из обкома он может попасть в министерство сельского хозяйства или в другую союзную организацию, а в какую — тогда он не мог придумать.

Он изучил правила, по которым собирался жить, правила еще не менялись, но все ждали перемен. За три года умерли три генеральных секретаря: Брежнев, Андропов, Черненко. Старики будто старались жить из последних сил, чтобы хоть на год оказаться на вершине власти. И больше года не выдерживали, власть укорачивала им жизнь. Тихой и спокойной жизнью пенсионеров, возможно, они прожили бы еще несколько лет, но активизация, даже при всех ограничениях, сжигала их.

Когда избрали Горбачева, самого молодого из Политбюро, ему было пятьдесят четыре года, Ленин в его возрасте уже умер, а в последние годы жизни считался стариком.

Горбачев происходил из деревни, и он, тоже деревенский, внимательно анализировал действия нового Генерального секретаря, бойкого и говорливого. Такие говорливые в деревне мало чего умели, при первой возможности уезжали из деревни на разные курсы, если не поступали в институты и техникумы, с радостью шли работать в райкомы комсомола, а потом передвигались по кругу должностей: из райкома в райисполком или, наоборот, из райисполкома в райком, а когда становились старше и спивались, их перемещали в райпотребсоюз, в общество содействия армии и флоту, в милицию, в коммунальные службы.

Новый генеральный секретарь прошел по всем ступеням политической лестницы: секретарь горкома комсомола, секретарь обкома комсомола, секретарь горкома партии, секретарь обкома партии, заведующий отделом в ЦК партии, секретарь ЦК, член Политбюро, Генеральный секретарь партии.

Он не верил в нового Генерального секретаря. Деревенские, если на них давили, всегда прогибались перед городскими. Настораживало его и то, что новый секретарь много говорил. Говорящие, как лающие собаки, не страшны, страшен молчащий, потому что неизвестно, что он сделает при следующем движении.

Телевидение транслировало заседания съездов народных депутатов. Заседание транслировалось ночью в записи. Как-то он вышел из коттеджа и увидел, что в домах светятся окна. Деревенские, как и он, пытались понять, к чему приведут все эти споры. Депутаты требовали отменить пятую статью Конституции о руководящей роли Коммунистической партии.

— А что будет, если отменят? — спросил он Татьяну.

— Все вздохнут с облегчением. Не надо будет выполнять решения нескольких идиотов только потому, что они объединились.

— Их не несколько, а восемнадцать миллионов, — не согласился он. — И они всюду. От жилищно-коммунальной конторы до ЦК партии — всюду есть первичные партийные организации.

— А почему ты говоришь «их», а не «нас», ты же член этой партии!

— Поправляюсь. Нас восемнадцать миллионов.

— На самом деле этой бандой руководят несколько сотен партийных функционеров. Они воры в законе, остальные — шестерки, совсем как в лагере. Как только эта банда перестанет решать, кого назначать, кого снимать, кого наказывать, а кого миловать, из нее эти миллионы выйдут. А зачем в ней быть, если не потребуется ее рекомендаций. Если ты хороший работник, то тебя назначат главным механиком и без рекомендации парткома. А учитывая, что эта самая партия была во главе всех репрессий, когда миллионы людей погибли в концлагерях, состоять в этой партии будет стыдно.

В такие прогнозы он не верил, но что-то происходило, он пока не мог понять этих тектонических толчков. Почему-то не было интриги вокруг его назначения, никто не боролся за место заведующего в райкоме. И он решил оттянуть решение о переходе на работу в райком.

Прошла очередная неделя, и он снова встретил Татьяну на перроне и привез к себе.

— Сейчас поставлю разогреть бифштексы, — сказал он.

— Потом, — ответила Татьяна. — Вначале в постель. Мне стыдно в этом признаться, но я всю неделю об этом думала.

Потом они пили пиво, которое привезла Татьяна, и ели бифштексы.

— Мне надо принимать решение, — сказал он. — Райком настаивает, чтобы я принял отдел.

— Пошли их подальше, — посоветовала Татьяна.

— Не могу. Они найдут способ прижать меня.

— Каким образом?

— Способов много. За то, например, что у совхоза полулегальная станция технического обслуживания автомобилей, а на ней начальник я.

— Тогда иди работать в райком.

— Но ты же уверена, что это скоро развалится?

— Я уверена, ты не уверен. Развалится — вернешься в механики.

— Наверное, я перееду в другое место.

— Куда?

— В какой-нибудь подмосковный городок. В городе для механика всегда хватает работы.

— А зачем в какой-то город? — спросила Татьяна. — Тогда уж лучше перебирайся в Москву. Мне к тебе будет ближе ездить.

— В Москве нужна прописка.

— Устроим тебе фиктивный брак.

— А почему фиктивный? — спросил он. — Ты за меня замуж не пойдешь?

— Ты что, серьезно?

— Серьезно.

— Я же старше тебя на двенадцать лет.

— Для меня это не имеет никакого значения.

— Сейчас не имеет…

— А для меня главное, что сейчас…

Он для себя просчитал несколько вариантов. Регистрируя брак с Татьяной, он получает московскую прописку. Если у них сложится семейная жизнь, то будут жить, как все семьи. Если произойдет разлад и он вынужден будет уйти, то купит кооперативную квартиру на свои сбережения. Перед тем как вносить деньги за квартиру, он разведется с Татьяной, потому что жена имеет право на все нажитое при совместной жизни имущество, по этому поводу он проконсультировался с юристом.

— Значит, для тебя главное, что сейчас, — повторила Татьяна, посмотрела на него, отвела глаза, снова посмотрела. Она напоминала ему мышь перед мышеловкой. Однажды он видел, как мышь застыла перед мышеловкой, поставленной на чердаке отцом, и так же смотрела на кусочек сала, смотрела и отводила глаза, и снова смотрела. Она два раза отходила и снова возвращалась, на третий раз все-таки решилась, и взведенная пружина ударила по ней, закрыв заслонку для отхода.

У них с Татьяной установились вроде бы абсолютно откровенные отношения. Но он ей многого не рассказывал и не знал, много или мало она не рассказывает о себе.

— А что, — наконец ответила Татьяна. — Я бы попробовала. Ничего же не теряем, кроме этого замечательного коттеджа. Не получится — разведемся.

Он не ожидал такого быстрого и такого точного ответа и еще не продумал, как они будут жить вместе. По-видимому, он затянул паузу. Татьяна, истолковав ее по-своему, сказала:

— Если ты об Ольге, то с нею проблем не будет. Ты ей понравился.

То, что с Ольгой будут проблемы, он не знал, но предчувствовал. Девочки растут быстро. В соседнем коттедже жила семья главного бухгалтера. Когда он приехал в совхоз на студенческую практику, старшая дочь была школьницей, а теперь превратилась в здоровую тетеху с двумя детьми. Уже через три года Ольга может выйти замуж, а через четыре года он станет дедом в свои тридцать с небольшим лет. Эту ситуацию он додумывать не хотел.

Он отвез Татьяну в Москву на машине, но домой к ним не зашел, да и Татьяна не особенно настаивала, ей самой, наверное, необходимо было разобраться в той ситуации, в которой она могла оказаться в ближайшие дни.

Вероятно, он сделал предпоследний шаг, чтобы осуществить цель, к которой он шел непрерывно с тех самых пор, когда двенадцатилетним школьником побывал в Москве в квартире отца Татьяны. Мальчик тогда сказал, что будет жить в Москве и женится на Татьяне или на похожей на нее женщине. Когда это случится, он не знал, но то, что не упустит ни малейшей возможности, если такая представится, он знал и помнил всегда.

Он и в институт поступая, выбрал факультет, где мог получить профессию, которая давала бы возможность работать в городе. Только через много лет он понял, что городу требуются все существующие на земле профессии. Он и стажировки добивался именно в подмосковный совхоз, чтобы вблизи лучше понять пути проникновения в Москву.

Окончив институт, он попытался устроиться на главный конвейер автомобильного завода рабочим-лимитчиком, полагая, что хорошей работой и знаниями обратит на себя внимание и займет полагающуюся ему инженерную должность. Но для этого требовалась поддельная трудовая книжка, а он всегда был законопослушным и не рискнул пойти на подделку. Он всегда делал то, что положено, он и улицу переходил только на зеленый свет светофора, коренные москвичи перебегали улицу при запрещающем красном, надеясь на свой годами выработанный расчет проскочить за доли секунды перед радиатором не снижающего скорости автомобиля.

Он не исключал женитьбы на москвичке, но за несколько лет так и не познакомился с московской женщиной, которая бы ему понравилась, а ему нравились только два типа женщин: такие, как Марина или Татьяна, даже один тип, потому что они были похожи.

Эти влечения шли из детства. Лет в шесть он увидел молодую женщину, местную фельдшерицу. Она вышла из бани, и его поразила ее огромная грудь и мощные ягодицы. Она побежала к реке окунуться, и он подумал, что когда вырастет, то обязательно женится на ней. Потом он решил жениться на Татьяне, потом уже окончательно на Марине. Но не торопился жениться, потому что понимал, женитьба отдалит его переезд в Москву. Внедряться в Москву вначале лучше одному. Марина должна была терпеливо ждать, но не дождалась и вышла замуж. Его расстроило ее замужество, должна была ждать, но он успокоил себя, решив, что когда переберется в Москву, то съездит туда, где живет Марина, и заберет ее.

О ее муже-офицере он не думал, о том, что она откажется ехать с ним, тоже не думал, вернее, не хотел додумывать.

Конечно, он все эти годы искал возможности, чтобы перебраться в Москву. Но когда он больше узнал о работающих в совхозе, то поразился, почти каждый из недавно осевших в совхозе не собирался здесь надолго задерживаться. Девчонки не скрывали своих планов перебраться в Москву через замужество, ездили на московские танцплощадки, пересказывали вновь прибывшим легенду, как две подружки из их совхоза поехали на танцы в Сокольники и познакомились со студентами из института международных отношений. И теперь одна живет в Лондоне, ее студент стал послом, а у другой муж — заместитель министра, и живут они в высотке на площади Восстания.

Он в такие чудеса не верил. Побывав на московских танцплощадках, никаких студентов-международников не увидел, не встречал он на танцплощадках и молодых москвичек, вероятно, они собирались в каких-то других местах, а танцплощадки заполняла московская и подмосковная лимита.

В отличие от легковерных девушек он умел считать. Чтобы стать послом, надо пройти по ступеням: атташе, советник, посланник. Некоторые послами становились после крупных партийных или министерских постов, с которых их по каким-то причинам снимали. Все послы были старше пятидесяти лет, следовательно, с момента встречи этих девушек со студентами-международниками прошло не менее тридцати лет. Тридцать лет назад на месте совхоза был колхоз, в деревне числилось всего двадцать домов, и жили только местные, а счастливых подруг помнили по общежитию, которое построили только пять лет назад.

Девчонки мечтали, а парни перебирались в Москву, устраиваясь на самую тяжелую физическую работу, но его высшее образование закрывало ему и этот путь.

Он зашел к директору совхоза, который пожал ему руку по-особенному энергично и сильно, как бы показывая, что полон сил и энергии. Ведь если он перейдет на работу в райком партии, то станет как бы начальником директора, а начальник должен знать, что у подчиненных еще большой запас энергии.

— У меня переменились планы, — сообщил он директору. — Я решил не переходить на работу в райком, а переехать в Москву.

— А что в Москве? — спросил директор.

— Работа.

Он не стал уточнять, какая работа, а директор ждал уточнения и, не дождавшись, спросил:

— Но работа не хуже, чем предлагают в райкоме?

— Не хуже.

— Могу только пожелать удачи.

— Удача будет, куда она денется! Но у меня просьба. Проблему с квартирой обещали решить в ближайшие месяцы. Могу я пока пожить в коттедже?

— Будешь ездить на работу в Москву отсюда?

— Буду жить в Москве, но я не могу сразу перевезти мебель, да и на выходные дни хотелось бы приезжать, чтобы отдохнуть за городом.

— Поможем. На первое время…

И он понял: все будет зависеть от работы, которую он найдет в Москве. Если механиком в конторе по озеленению, его попросят забрать вещи уже на следующий день.

Он приехал к Татьяне только с самыми необходимыми вещами, поэтому Ольга, вероятно, не посчитала переезд окончательным. Но она была подчеркнуто внимательной и называла его по имени и отчеству, Татьяна явно четко изложила ей изменившееся положение каждого из них.

За ужином он и Татьяна выпили водки, Ольге мать разрешила выпить пива.

Когда они легли спать, Татьяна его остановила.

— Подожди. Она еще не уснула.

Он ждал, но, когда, по предположению Татьяны, Ольга уснула, тахта стала так скрипеть и потрескивать, что им пришлось перебираться на пол.

На полу оказалось холодно, дуло из плохо заклеенных на зиму окон, и он поторопился закончить, поняв, что напряженная Татьяна не расслабится.

На следующее утро Татьяна позвонила в институт, сказала, что поехала в ветеринарную академию на кафедру травматологии, где работала ее приятельница, которая всегда могла ее прикрыть.

Они сидели на кухне, пили кофе и обсуждали его проблемы.

— Ты где бы хотел работать? — спрашивала Татьяна.

— Там, где нужны механики.

— В Москве на данный момент необходимо пять тысяч механиков в две тысячи мест. По какому принципу ты будешь искать это место?

— А какие принципы существуют у москвичей, когда они ищут работу?

— Работа должна быть как можно ближе к дому, чтобы не тратить слишком много времени на дорогу. Лучше, если работа недалеко от метро, чтобы не делать несколько пересадок. Чтобы работа давала не только зарплату, но и левый приработок, потому что на зарплату, даже министерскую, прожить невозможно. И чтобы были перспективы для роста.

— Например?

— Если ты пришел механиком, то смог бы стать старшим механиком, а потом главным механиком всего Советского Союза.

— И все можно просчитать заранее?

— Не все, но многое.

— А если мне захочется чего-то невероятного?

— Я тебя уже немного знаю, ничего невероятного тебе не захочется. А если захочется, будем искать пути исполнения желаний.

Он решил поколебать уверенность Татьяны и сказал:

— Я бы хотел работать в министерстве сельского хозяйства.

— Но это же работа для клерков.

— Вначале для клерков, — согласился он. — Но я покажу, на что способен, и смогу, как ты говоришь, стать главным механиком Советского Союза.

— А наукой не хочешь заняться? — спросила Татьяна.

— Не хочу.

— Ладно, — согласилась она. — Министерство так министерство. Будем искать проходы в министерство.

Его всегда удивляла способность москвичей всюду находить знакомых, которые могли бы помочь и посодействовать в обход всех очередей, указов и постановлений.

Татьяна открыла большую телефонную книгу. В министерстве сельского хозяйства никто из ее знакомых и сокурсников по ветеринарии не работал. Схема обзвона была примерно одинаковая с небольшими вариациями. Кате, Любе, Тамаре, Вере задавался один и тот же вопрос:

— У тебя есть свой человек в министерстве сельского хозяйства. Надо устроить туда мужика, с которым я сплю. Потом расскажу. Может быть, за него выйду замуж.

К концу вечера нашлось несколько референтов, начальников главков и один заведующий сектором в ЦК партии, с которым Татьяна встречалась на днях рождения одной из подруг. Заведующий сектором вот уже три года был у той в любовниках. Он тоже учился в ветеринарной академии, только на три курса старше. Татьяна позвонила ему домой.

— Псковский сельскохозяйственный. Главным механиком в совхозе «Восход», да, в Подмосковье. Да, член партии. Его даже приглашали на работу в райком партии. Почему не согласился? Ты об этом сам его спросишь. Завтра в девять пятнадцать? Спасибо! Чтобы не забыл партийный билет? Напомню, — и Татьяна продиктовала фамилию, имя и отчество.

Он приехал на Старую площадь в ЦК партии на полчаса раньше, еще не умел рассчитывать время поездок на метро.

Он увидел, как через проходную шли работники аппарата в ратиновых или суконных пальто с каракулевыми воротниками, в норковых шапках. Дубленки, модные уже несколько лет и очень дефицитные, почти не встречались. Потом ему объяснили, что в партийных органах ценили консервативность, потому ни дубленки, ни женские брючные костюмы не приветствовались. Одно время женщин в брючных костюмах заворачивали и предлагали приходить в нормальных юбках и кофтах.

Он бывал на районных партийно-хозяйственных активах и отметил, что районные руководители ничем не отличались от цековских. Та же упитанная плотность давно не работающих физически и не занимающихся спортом мужчин, те же серые и черные пальто с каракулевыми воротниками.

Заведующий сектором оказался сорокалетним, спокойным и уверенным, в темно-синем костюме при малиновом галстуке. Эта была почти партийная униформа. А при коричневом костюме полагался темно-серый галстук.

Заведующий расспросил его о совхозной жизни, назвал директора по имени и отчеству, то ли была хорошая память, то ли успели подготовить нужную ему справку.

— Какое, кстати, у вас мнение о директоре? — спросил заведующий.

— Он на своем месте.

— Но, наверное, претендует на большее?

— Думаю, что не претендует. Ему осталось работать до пенсии пять лет.

— А вы претендуете на работу в министерстве?

— Я не претендую, — уточнил он. — Но мне было бы интересно поработать в министерстве.

— Сейчас рассматривается вопрос о моем назначении заместителем министра…

— Рад за вас.

— Значит, поработаем вместе, — закончил беседу заведующий.

И он понял, почему его так быстро принял заведующий. Перед уходом из ЦК он уже собирал в министерство верных или хотя бы обязанных ему чиновников.

===

Над его внедрением в Москву Татьяна работала целенаправленно, по известным, вероятно, только москвичам принципам. Дом Татьяны стоял в глубине микрорайона, примыкавшего к Ленинскому проспекту. А Внуковское шоссе и Ленинский проспект считались правительственной трассой, поэтому все, кто селился рядом с трассой, проверялись.

— Мы москвичи, и на нашу проверку ушло около месяца, — сказала Татьяна. — Не москвичей проверяют до двух месяцев.

— Чего меня проверять? — удивился он. — У меня только учеба в институте и одно место работы.

— Вот и запросят уполномоченных КГБ там, где живут твои родители, где учился, где работал, с кем общался, не привлекался ли, не сидели ли твои родители. Но прежде чем сдать твой паспорт на прописку, необходимо наш брак зарегистрировать. Брак можно регистрировать во Дворце бракосочетаний, для тех, кто в брак вступает в первый раз. Ты вступаешь в первый раз, поэтому имеешь право на Дворец бракосочетаний, но там очередь месяца на три. Можно зарегистрировать в обычном районном загсе, туда у меня есть ход, и нас зарегистрируют через два дня.

— Тогда в загсе.

Свидетелем с его стороны согласился быть космический муж Маруси, через два месяца он стал свидетелем со стороны космического мужа, когда тот регистрировал свой брак с Марусей.

После регистрации вчетвером зашли пообедать в ресторан «Гавана». Он заплатил в два раза больше, чем рассчитывал. Он взял чек, прихватил и меню. Вечером просчитал на калькуляторе и убедился, что его обсчитали ровно на треть. После этого случая он всегда проверял ресторанные счета.

Ольга поздравила их. Следующий день был выходным, Татьяна рано ушла на рынок. Он завтракал вместе с Ольгой.

— Ты не обращай внимания, что тахта скрипит, — сказала как бы между прочим Ольга. — На полу ведь неудобно, и дует из окна.

— А ты откуда знаешь, что дует из окна?

— До тебя у мамы был доцент, они тоже трахались на полу. Доцент жаловался маме, что после каждого визита к ней у него всегда начинается приступ радикулита. Перегородка между комнатами очень тонкая, я все равно все слышу. Теперь я не могу уснуть и жду, когда вы переберетесь на пол, а потом — когда вернетесь на тахту.

Он промолчал. Как вести разговоры об интимном с хоть и очень взрослой, но девочкой, он не знал и рассказал Татьяне об этом.

Теперь они с Татьяной занимались любовью только по субботам, потому что у Татьяны был выходной, а Ольга в субботу уходила в школу.

В субботу они не торопились. Они занимались этим перед завтраком, потом после завтрака, иногда у них до прихода Ольги получалось и по три раза. Он настолько привык к такому графику любви, что, уже уйдя от Татьяны, он к своим любовницам приезжал только в субботу утром, а когда женщина предпочитала встретиться в будни и вечером, он не мог перестроиться и не получал удовольствия вечером.

Заведующий сектором ЦК уже перешел в заместители министра, поставил визу на его заявлении, а он не мог прийти в отдел кадров без паспорта: несмотря на все усилия Татьяны, его проверяли два месяца. За это время он несколько раз снимал деньги со сберегательной книжки, чего раньше никогда не делал. Наконец он получил паспорт с московской пропиской, пришел в отдел кадров, и его направили в управление тракторной промышленности. Так он стал куратором Минского тракторного завода, который выпускал, кроме продукции для Советской армии, и совсем неплохие тракторы «Беларусь» для советского сельского хозяйства.

Теперь, когда он стал ее законным мужем и начал работать в министерстве, Татьяна решилась пригласить его на семейный обед. Они приехали на их старую квартиру, в которой он побывал двенадцатилетним мальчишкой.

Квартиру занимала младшая сестра Светлана, его ровесница. Она удачно, как считали Татьяна и Ольга, вышла замуж за австрийского бизнесмена. Австриец купил две двухкомнатных кооперативных квартиры, в одну отселил отца с матерью, в другую — Татьяну с Ольгой. Отец с матерью теперь жили в Бибирево, а Татьяна с Ольгой в конце Ленинского проспекта в 38 квартале, названий для кварталов не хватало, и им присваивали номера.

Бизнесмен понимал, что офис должен быть в центре. Вначале в бывшей генеральской квартире был офис и жилая комната, потом он расселил соседнюю коммунальную квартиру, предложив соседям три однокомнатные квартиры в Теплом Стане, и занял еще одну, четырехкомнатную квартиру.

Австриец, невысокий, сухопарый, старше своей жены лет на двадцать, расцеловался с Татьяной и Ольгой, похлопал его по плечу и предложил перед обедом выпить виски.

Светлана превратилась в ухоженную молодую женщину. Она внимательно осмотрела его и сразу же спросила:

— Мы с вами когда-нибудь встречались?

— Конечно. Я даже запомнил вашу клетчатую юбку из черных и красных клеток.

— Да, юбка была, — подтвердила Светлана. — Мне ее сшили из пледа, когда я ходила в четвертый класс. Но по школе я вас не помню. Вы учились в нашей или соседней школе?

— Я учился не в московской школе.

— Пойдем делать салаты, — предложила Татьяна Светлане.

Сестры ушли на кухню, и, хотя они говорили не очень громко, он слышал каждое их слово, потому что хотел слышать.

— Мне он не понравился, — говорила Светлана. — Загадочными хотят казаться только пошляки.

— Я думаю, он один раз соврал, а теперь не может признаться, — не согласилась Татьяна. — При нашей первой встрече он так хорошо рассказывал обо мне и моем любимом платье джерси, потом тебе из него юбку сделали, я поняла, что он в меня влюбился еще мальчишкой. Конечно, он у нас бывал, но почему-то не говорит с кем. Может быть, его мать была школьной уборщицей, она убирала и у нас в квартире, с ней иногда приходил мальчик, ее сын. Может быть, он стесняется признаться, что у него мать уборщица?

— Тот мальчик был черный и кудрявый, тетя Таня понесла его от армянина. Этот почти ариец. Тебе с ним хорошо?

— Да.

— А спать с ним хорошо?

— Очень.

Потом он многое прощал Татьяне за эти слова.

— Чего он хочет в жизни? — спрашивала Светлана.

— Работать в министерстве сельского хозяйства.

— Он что, дебил?

— Твой Питер торгует маргарином и счастлив. А мой хочет работать в министерстве. Может быть, он хочет быть министром.

— Ты ему объяснила, что министр — это очень временная должность и очень зависимая? Кстати, когда у вас свадьба?

— Мы зарегистрировали брак, но я вряд ли буду устраивать свадьбу. У меня очень туго с деньгами.

— Я тебе займу.

— Я тебе и так должна.

— Отдашь, когда будут. Я же с тебя проценты не беру. А у него деньги есть?

— Я не спрашивала. Но вряд ли.

— Он насколько моложе тебя?

— На двенадцать лет.

— Это много.

— Твой Питер старше тебя на двадцать лет. Это много или мало?

— Не задирайся, я же любя.

— Я тоже любя.

Когда они возвращались домой, он спросил Татьяну:

— Как будем устраивать свадьбу? На сколько персон?

— Ни насколько.

— Ты не хочешь афишировать свое замужество?

— Не могу. Дорого. Я не платила за квартиру три месяца. Извини за банальные подробности, но я в институте получаю только сто восемьдесят, это все мои доходы, и еще тридцать рублей алиментов.

Никогда не говори сразу, подумай, взвесь все, учил его отец. И он промолчал.

Татьяне звонили каждый вечер. Не очень близким подругам она отвечала неопределенно.

— Да, возможно, выйду. О свадьбе сообщу дополнительно.

Для более близких ответов было несколько.

— Позову на свадьбу, если не сбежит до этого времени.

Или:

— Какая свадьба! Я каждый месяц занимаю деньги до зарплаты.

Или:

— У меня уже была одна свадьба. Хватит.

Или:

— Послушай, иди в жопу! У тебя других забот нет, чтобы думать о моей свадьбе?

После таких разговоров у нее портилось настроение. Она уже дважды отказывалась пойти на девичники, зная, что ее будут расспрашивать о нем. И он решился и спросил ее однажды утром:

— Сколько помещается в комнате людей?

— В каком смысле?

— В прямом. Когда ты, например, устраиваешь дни рождения?

— Человек двадцать.

— Значит, тридцать. Ты в тридцать гостей сможешь уложиться?

— Родственников шесть, нас трое. Сколько будет твоих?

— Нисколько.

— Почему?

— Если ты меня выгонишь, мне придется вернуться, и я не хотел бы, чтобы все узнали о моем поражении.

— Неужели ты об этом думаешь?

— Конечно. Ты можешь сказать: пошел вон! И я пойду. В твоем доме я бесправный.

— А когда кончается ощущение бесправия у таких закомплексованных идиотов, как ты?

— Когда построю свой дом.

— Объясни, что это такое?

Он уже понял, что сказал лишнее. Он еще не знал выхода из этой ситуации: как построить квартиру, чтобы ее ни с кем не делить. Юрист ему объяснил, что все нажитое совместно имущество делится пополам с женою. Татьяна будет иметь право на половину его будущей квартиры, а он в ее квартире абсолютно бесправный первые пять лет. Для иногородних, которые женились на москвичках, был установлен пятилетний испытательный срок. В течение пяти лет женщина могла доказать, что брак был заключен в корыстных целях, для получения жилплощади. Тогда брак считается фиктивным и аннулируется. А он хотел, чтобы у него был свой дом и чтобы он мог ввести в него женщину, а не женщина его. И если у них не сложится жизнь, он может сказать ей:

— Уходи!

А не она ему:

— Пошел вон!

— Я хочу построить большую и хорошую квартиру, — сказал он.

— Я тоже хочу, — ответила Татьяна.

— Значит, наши желания совпадают. А пока займемся приготовлениями к свадьбе. Все-таки я женюсь в первый раз.

Он не хотел продолжать разговор о квартире.

Директор совхоза, узнав, что он работает в министерстве сельского хозяйства, распорядился, чтобы забили подсвинка и продали ему мясо по себестоимости, получилось раз в пять дешевле. Из совхоза он привез два десятка забитых кур, сотню яиц. Из подвала своего еще коттеджа достал ведро огурцов, ведро квашеной капусты, моченой брусники, мешок картошки, банки со смородиновым и малиновым вареньем.

В это время развернулась уже антиалкогольная кампания, водку отпускали по талонам, а когда выбрасывали в свободную продажу, у винных магазинов скапливались очереди в несколько сот человек. Директор совхоза достал талоны в райисполкоме, сам поехал с ним на местный ликероводочный завод, и ему в машину погрузили три ящика водки, не обычной, а отборной, многократно очищенной, которая предназначалась для руководства области, гостей и подарков нужным людям в Москве. Литровые подарочные бутылки ценились особенно.

Татьяна с Ольгой и Марусей нажарили бифштексы, кур, наделали салатов и морсов.

Свадьба удалась. Веселились до глубокой ночи. Потом они рассматривали подарки: от сковородок до особых, лазером заточенных хозяйственных ножей.

Так началась его новая московская жизнь. Пока получалось все, как он планировал. Не сразу, но перебрался в Москву. Начал работать в министерстве сельского хозяйства, просчитав свою карьеру на несколько лет вперед. Года три у него уйдет, чтобы стать хотя бы заместителем начальника управления, потом с этой должности может уйти на учебу в высшую партийную школу, а если повезет, то и в академию общественных наук. Тогда, через три года, после защиты диссертации, он вернется в министерство, перепрыгнув, как минимум, две должности, построив к этому времени кооперативную квартиру. Он узнал стоимость кооперативных квартир в разных районах Москвы. При внесении сразу полной стоимости он мог получить квартиру в течение месяца, но у него пока не было денег на полный взнос. Он потратился на свадьбу, и за те два месяца, пока он не работал, тоже ушло довольно много денег. Его министерской зарплаты хватало только на еду и бензин для машины. Произведя подсчеты, он понял, что без дополнительного заработка не скоро скопит на полный взнос в кооператив и будет, как большинство министерских мужчин, получать от жен по пять рублей на обед и сигареты. В министерстве он подрабатывать не мог, но после семи часов вечера у него оставалось еще, как минимум, четыре часа безделья, за своим столом в управлении он физически не уставал. В это вечернее время в деревне обычно делается вся работа по дому и огороду. Огорода не было, а в доме за месяц он вбил все гвозди, починил все, что можно починить.

Он прошелся по ближайшим гаражам. Теперь, когда разрешили кооперативную деятельность, в гаражах открылись авторемонтные мастерские с автоподъемниками и мойкой. Он поговорил с владельцем мастерской ближайшего от него гаража.

— А что ты можешь делать? — спросил владелец.

— Могу все. Но больше занимался электрооборудованием. Я был главным на станции технического обслуживания.

Он назвал адрес совхозной станции и оставил свой домашний телефон.

— А этот бронетранспортер сам собрал? — спросил владелец, кивнув в сторону «УАЗа». Собранная собственными руками машина была его лучшей визитной карточкой.

Владелец мастерской позвонил через неделю, по-видимому собрав о нем всю необходимую информацию.

— А почему не хочешь начать собственное дело? — спросил владелец.

— Я могу работать только после основной работы, вечерами.

— А зачем тебе эта работа в министерстве, платят ведь гроши.

— Пока мне эта работа необходима.

— Тебе жить. Можешь попробовать у меня.

Он попробовал, и у него сразу появились постоянные клиенты. Он все делал быстро и хорошо. На диагностику у него уходили минуты. Неисправности в электрооборудовании советских автомобилей были стандартными, в зависимости от срока эксплуатации автомобиля. Инженерные знания и интуиция делали его хорошим работником. Через три месяца он сказал, что заслуживает увеличения своей оплаты. Владелец не согласился. Прежде чем завести разговор о прибавке, он просчитал и отказ, поэтому договорился с владельцем другого гаража, который согласился платить ему больше, потому что с ним пришли и три десятка постоянных клиентов.

В те годы все только зарождалось. И первые кооперативы, и первый примитивный рэкет. Владелец первой мастерской решил его проучить.

В вагоне метро ему вжали в спину заточку, заточенную стальную спицу, которой легко протыкался человек.

— Приходи в полночь к старым гаражам, — предложили ему.

Он пришел, зная по деревенским дракам, что поддаваться нельзя. Приглашающие его на встречу не учли, что этот недавний сельский инженер может оказать реальное сопротивление.

Еще в совхозе он купил за бутылку водки у местного алкоголика охотничью двустволку, сделанную в Туле пятьдесят лет назад.

Он обрезал стволы, сделал вместо приклада револьверную рукоятку, не зная, что точно такие же сооружения были любимым оружием мафий всего мира. От патронташа он прикрепил с обеих сторон ружья еще по три патрона, получилась обойма из восьми патронов двенадцатого калибра. Четырех перезарядок по два патрона хватало для любого короткого боя.

Обрез он привез из совхоза и держал на антресолях в старом приемнике, которой из-за своей громоздкости вряд ли выкинули бы без него на помойку.

Он пришел на пустырь за гаражами. Его ждали трое парней, больше жирных, чем мощных. Ему поставили условие:

— Уйдешь из мастерской, где работаешь. Мы тебе запрещаем работать в любой автомастерской нашего района.

— А кто вы такие?

— Узнаешь, если не выполнишь условия.

— Очень сожалею, но выполнить условия не могу. Я зарабатываю собственными руками.

— Не выполнишь условия, пришьем!

— Начинайте сейчас, чего откладывать.

Парни вынули заточки и пошли, уверенные, что он не выстрелит. Они опять его недооценили. Он выстрелил вначале вверх, потом им под ноги, быстро перезарядил обрез.

— Чтобы не оставлять свидетелей, мне придется пришить вас всех троих.

— Ты чего стреляешь? — спросил один из нападающих. — Сейчас сюда милиция наедет. А у тебя обрез. Незаконное хранения оружия.

— А это не мое оружие. Я отобрал у вас и вынужден был защищаться.

— А отпечатки твоих пальцев?

— Когда я вас пристрелю, на обрезе будут отпечатки ваших пальчиков. Кому поверят? Мне! Я нормальный инженер, работающий в министерстве, член коммунистической партии, а вы местная шелупонь.

Вдалеке, в конце улицы начала подвывать сирена милицейского автомобиля.

— Поговорим в следующий раз. — Нападающие спрятали заточки и направились к дыре в заборе.

— Стоять! — приказал он. — Будем ждать милицию.

— Давай разойдемся по-мирному, — теперь уже упрашивали его перепуганные нападающие.

— Сегодня разойдемся, — согласился он. — Но если что, я вызову своих областных!

Он знал, что областные для москвичей стали более опасными, чем московские группировки. Конечно, он блефовал. Но потом, анализируя эту ситуацию, он понял, что мог выстрелить, и его посадили бы в тюрьму на следующий день, и тогда зачем все эти многолетние старания, чтобы попасть и закрепиться в Москве.

Некоторое время он боялся, что на него напишут анонимку о незаконном хранении оружия, опытному оперативнику потребуется не больше получаса, чтобы обнаружить обрез. Он обернул обрез в пленку, смазал солидолом и закопал под площадкой для контейнеров с мусором, где не проходили ни трубы, ни телефонные кабели.

Через неделю новый владелец мастерской сказал ему:

— Уходи…

— На тебя нажали? — спросил он.

— У них сила…

Он зашел в райком партии к заведующему административным отделом, который отвечал за подбор кадров в милицию, и рассказал почти всю правду, не упомянув только об обрезе и стрельбе.

— Теперь главная сила в районе бандиты? — спросил он.

— Все жалуются, а никто в милицию идти работать не хочет. Вот ты пойдешь?

— Я бы пошел, — ответил он. — Но сами видите, в стране еды не хватает, а я сельское хозяйство обслуживаю.

— Тоже верно, — согласился заведующий и пообещал: — Разберемся.

— Мне написать заявление с изложением фактов? — спросил он.

— Не надо.

— А может быть, мне написать заявление в городское управление внутренних дел или сразу в МВД? Может, районная милиция прикрывает бандитов?

— Никому и ничего писать не надо, — сказал заведующий. — До конца недели разберемся.

Он знал, что любое руководство и в совхозе, и в районе не любило, когда писали заявления. Заявления оставались, регистрировались и потом рассматривались как недостатки в работе администрации.

Через два дня он узнал, что гараж отказал в аренде первому владельцу мастерской, и он вывозит из бокса свое оборудование. А когда он возвращался с работы в метро, к нему подсел сорокалетний сухопарый мужчина в новом костюме, новых ботинках, новом галстуке, новой, ни разу не стиранной сорочке. По взгляду, по полному отсутствию малейшей жировой прослойки он понял, что этот во всем новом — недавно из заключения, в совхоз часто приходили устраиваться на работу похожие на него недавние заключенные.

— Ты чего залупился на быков? Мог бы и без этого хипежа поговорить с пастухом.

— А кто пастух?

— Я, — ответил бывший заключенный. — Возвращайся в мастерскую. Если будут проблемы, ты всегда можешь найти меня на рынке у метро, спросишь у галантерейщика из палатки.

— А кого спросить?

— ППШ. Кликуха такая. А по жизни я Павел Петрович Шмыров. Будь здоров.

— Ты тоже.

Он вернулся в мастерскую. Зарабатывал он в те годы много, но много уходило и на латание прорех в новой семье. Перед зимой выяснилось, что у Татьяны и Ольги чиненые-перечиненые зимние сапоги, немодные и холодные. Он заказал клиенту, и тот ему достал в три раза дороже, чем они стоили бы в магазине, но в магазинах сапог не было. Ольга выросла из своего пальто. Ему в мастерской предложили почти новую дубленку, длинную, модную. Он знал, что Татьяне дубленка будет узковата, но подойдет Ольге, и он купил. Вечером Татьяна вышла к соседке. Ольга обняла его и поцеловала.

— Спасибо, папа, — сказала она.

— Я тебе отчим.

— А как может отблагодарить взрослая падчерица молодого отчима? Хочешь, я тебе отдамся?

— Как говорится, не гневи бога.

— Я думаю, лучше отдаться тебе, чем прыщавому юнцу. Ты ведь умелый. Судя по тому, как вскрикивает мать, ей нравится спать с тобою.

Он не рассказал об этом разговоре Татьяне и потом пожалел об этом.

Обычно он возвращался домой после десяти вечера. Но иногда, когда было много работы, он приходил за полночь. Татьяна и Ольга уже спали, приготовленная еда стояла на плите.

Он ставил еду на небольшой огонь и шел в душ. Однажды, стоя под душем, он скорее почувствовал, чем услышал, что в ванную вошли. Он обернулся и увидел Ольгу. Она рассматривала его.

— Пошла вон, — сказал он почему-то шепотом.

— Я же только смотрю, — так же шепотом ответила Ольга.

— И тебе не стыдно? — спросил он.

— Мне не стыдно. А тебе? — спросила Ольга.

— А если бы я зашел в ванную, когда ты мылась? — спросил он.

— Заходи, — ответила Ольга. — Мне скрывать нечего. У меня все в порядке. Если говорить о размерах, то у меня самая большая грудь в классе. Есть что показать!

— Мать встала! — сказал он.

Ольга мгновенно выскользнула из ванной и быстро прошлепала босыми ногами в свою комнату.

На следующий день он поставил новую щеколду в дверь ванной комнаты вместо старой разболтавшейся, которую он давно уже собирался сменить.

Вход в комнату Ольги был из кухни. Обеденный стол стоял так, что просматривалась большая часть ее комнаты.

Он, как обычно, пришел после десяти вечера. Татьяна быстро сварила ему пельмени и вернулась к телевизору смотреть заседание съезда народных депутатов.

В Тбилиси солдаты били саперными лопатками демонстрантов. Были убитые и раненые. Депутаты требовали разбирательства. Требовали ответа Горбачева. Генеральный секретарь оправдывался, говорил, что ничего не знал о применении силы военными.

Не знал секретарь и того, что псковские десантники штурмовали Вильнюсский телецентр. Раньше не рискнули бы и спросить, теперь спрашивали. Приходилось отвечать и даже оправдываться.

А ведь он вступал в партию, потому что хотел присоединиться к силе, которая никого не боялась и ни перед кем не отчитывалась.

— Они отдали приказ убивать людей! — возмущалась Татьяна.

Может быть, и не было приказа бить, вернее, рубить саперными лопатками. Может быть, солдаты засиделись в закрытых гарнизонах. Их вывезли, и если молодые грузины кричали им нечто оскорбительное, могли ответить и лопатками, потому что саперная лопатка — их штатное оружие. Так его, во всяком случае, учили на военных сборах. Везде ведь есть закомплексованные идиоты, которые особенно смелы в толпе. Он пытался найти оправдание, но оправдывать было трудно, когда восемнадцать убитых и среди них юные парни и девушки. Теперь вся Грузия требовала выхода из состава Советского Союза. До этого, конечно, не допустят. Если разрешить одной, выйдут, пожалуй, все.

— И выйдут! — говорила Татьяна. — Зачем им это государство и этот строй, который держится на штыках.

— Пока на саперных лопатках, — поправил он и пошел в кухню взять бутылку пива.

Ольга стояла перед зеркалом голая. Она поворачивалась, будто давала ему возможность рассмотреть себя получше.

Надо поговорить с Татьяной, в очередной раз решил он, но ему нравилось рассматривать Ольгу, которая напоминала ту юную Татьяну, какой он увидел ее впервые двенадцатилетним мальчиком.

Наверное, Ольга это чувствовала. Теперь, когда он возвращался из гаража, садился ужинать и Татьяна, подав ему еду, возвращалась к телевизору, Ольга, совсем голая, проходила мимо него в ванную и всегда спрашивала, не ожидая ответа:

— Правда, у меня классная попка?

Или:

— У меня грудь больше, чем у матери.

В тот вечер, когда он решился поговорить с Татьяной о странном поведении Ольги, случилось то, чего он опасался. Если Ольга провоцировала его, она могла провоцировать и других.

Раздался телефонный звонок. Татьяна сняла трубку.

— Да. Она моя дочь… Да… Я сейчас приеду.

Татьяна положила телефонную трубку, и он впервые в жизни увидел, как может мгновенно бледнеть женщина.

— Что случилось? — спросил он.

— Мне надо съездить в одно место. Я скоро вернусь. — Татьяна встала и упала бы, если бы он не успел ее подхватить.

— Успокойся, — сказал он. — Машина во дворе. Я тебя отвезу.

Он достал валерьянку.

— Лучше валокордин, — попросила Татьяна. — Сорок капель.

Он накапал сорок капель.

— Случилось что-то с Ольгой? — спросил он.

— Да, случилось. Ольгу изнасиловали. Трое. Двоих уже задержали. Меня просят приехать.

…В милиции он сидел в коридоре на деревянном диване, которые, вероятно, изготавливали специально для милиций, судов, прокуратуры. Легче мыть, да и поскоблить можно, если облюют.

В обезьяннике, за железной решеткой, кричали пьяные:

— Фашисты! Душители свободы!

Мимо него провели женщину хорошо и даже модно одетую, с полным, румяным лицом. В совхозе каждая вторая из принимаемых на работу были похожи на эту. Полнота эта — алкогольная одутловатость, а в румянце просматривался синюшность многолетнего каждодневнего употребления алкоголя.

Он попытался определить в обезьяннике мужчин, изнасиловавших Ольгу, но худые, с плохой координацией алкоголики вряд ли справились бы с сильной и спортивной Ольгой.

Наконец из кабинета следователя вышли Татьяна, Ольга и молодой милицейский капитан. Ольга ему улыбнулась, как всегда, будто ничего не произошло.

— Надо съездить в больницу и венерологический диспансер, — сказала Татьяна.

— Наша дежурная машина на происшествии, — пояснил капитан.

Теперь он сидел в холле гинекологического отделения ближайшей к милиции больницы и ждал, пока врачи брали образцы спермы и писали необходимое для милиции заключение.

В кожно-венерологическом диспансере все стулья были заняты молодыми мужчинами, ожидающими своей очереди. Некоторые читали, один удерживал молодую девушку, которая пыталась уйти из диспансера.

— Ты должна провериться! — убеждал мужчина.

— Я тебе ничего не должна. Проверь свою жену!

— Не трогай мою жену!

— Пусти меня!

— Я тебя отпущу, но завтра тебя сюда приведет милиция. Тебе это надо?

— Что будет завтра, я решу завтра.

Капитан вошел в кабинет врача, и почти сразу вызвали Татьяну и Ольгу. В очереди стали возмущаться.

— Почему без очереди? Здесь все равны.

— Правильно. Здесь все с триппером.

— Как минимум.

Ольга вышла одна, Татьяну, по-видимому, оставил врач для дополнительной беседы.

— Пойдем покурим, — предложила Ольга.

— Ты разве куришь?

— Уже два года.

Они вышли. Ольга закурила и протянула ему сигарету. Он тоже закурил.

— Что за мировая скорбь? — спросила Ольга, затягиваясь сигаретой. — Ну, лишили девочку невинности. Ты только представь, скольких в эту минуту, именно в эту минуту лишают этой самой девственности. Стоит сплошной треск от разрываемых девственных пленок. Ночь. Выпили. Сейчас трахают десятки тысяч в подъездах, на чердаках, в постелях, на полу. Стоя, сидя, лежа, спереди, сзади, сбоку, сверху.

— Тебе было больно? — спросил он.

— Нисколько. Правда, и удовольствия никакого. Я терпеть не могу, когда мне дышат в лицо водочным перегаром. Но самое удивительное, что все трое меня трахали всего пятнадцать минут.

— А ты что, засекала время?

— Так получилось. Первого, который на меня залез, я попыталась укусить. Он мне рот зажал рукой. Передо мною были его часы, я и запомнила. Я засекаю, когда ты трахаешь мою мать. Не специально, а когда уснуть не могу сразу. Правда, вы никогда сразу не начинаете, ждете, наверное, когда я усну. Обычно у вас получается минут пятнадцать-восемнадцать. Но когда ты выпьешь, то все сорок.

Ольга услышала голос Татьяны, которая разговаривала с капитаном, и поспешно загасила сигарету. Она еще боялась мать.

Уже дома, когда Ольга спала, Татьяна предупредила его:

— Сейчас заедет Борис.

— Кто такой?

— Мой бывший муж.

— А он зачем?

— Ольга и его дочь.

— А может быть, ему совсем необязательно знать, что случилось с Ольгой?

— Ему придется узнать. Завтра в школе будут знать все, что ее изнасиловали. Лучше, если она перейдет в другую школу и переедет в другой район. Борис живет со своей матерью в трехкомнатной квартире. Вполне могут выделить ей отдельную комнату.

— А если он не захочет?

— Я его заставлю захотеть.

По рассказам Татьяны он помнил, что со своим первым мужем она училась в школе, а потом в ветеринарной академии, только на разных факультетах.

По тому, как Татьяна обняла и поцеловала своего бывшего мужа, он понял, что, наверное, женщина всегда помнит свою первую любовь. Она обнимала близкого, родного ей мужчину.

Борис понял все мгновенно.

— Да, конечно. Завтра же она переедет ко мне. Завтра же с утра я договорюсь со школой. Они поймут.

— Ты голоден? — спросила Татьяна своего бывшего мужа с той же самой интонацией, как и его.

— Ты же знаешь, я могу есть всегда, — ответил Борис.

Не только есть, подумал он тогда, когда они распили бутылку водки и откупорили вторую.

— Не надо больше ему, — предупредила Татьяна.

Но они уже не могли остановиться. Пришлось Борису ставить раскладушку на кухне.

Из не очень трезвых рассуждений Бориса он узнал о взаимной, почти звериной ненависти Горбачева и Ельцина.

Борис был за Ельцина и помогал межрегиональной группе народных депутатов. Он был ярым противником коммунистов, которые не подпускали его и ему подобных к управлению и власти, считая неблагонадежными. Теперь они могли получить власть, не выстаивая в очереди для вступления в партию и не подчиняясь жестким правилам партийной иерархии. Борис даже забыл, что несколько часов назад изнасиловали его дочь. Он верил, что победят коммунистов не в далеком будущем, а в ближайшие пять лет. И тоже ошибся с прогнозом. Коммунистическую партию запретили через год и снова разрешили, потому что те, что пришли к власти, считали себя демократами, а демократы не должны запрещать партии. Но это будет только через год.

Он на следующий день перевез вещи Ольги на квартиру ее отца. И они остались с Татьяной вдвоем.

За изнасилование к уголовной ответственности привлекли трех парней. Двое учились в одном классе с Ольгой, третий, отбыв год в колонии, учился в вечерней школе и работал в котельной, рядом со школой.

Один из насильников — сын крупного чиновника из Моссовета, у другого отец — директор крупной овощной базы, парень из котельной оказался без отца, поэтому к ним пришли только двое отцов.

Он почему-то думал, что должны прийти матери, чтобы разжалобить. Отцы солидные, сорокалетние, в хороших костюмах. Вел разговор один, другой не сказал ни слова, и он понял, что говорливый — директор базы, а молчаливый — чиновник, все чиновники, которых он знал, больше слушали, чем говорили.

— Все разговоры в суде! — оборвала Татьяна извинения директора.

— Выслушайте нас, — продолжил директор. — Мы компенсируем моральный ущерб. Физического ущерба не было. По заключению врачей Ольга не была девушкой.

— Может быть, ее и не заразили гонореей? — спросила Татьяна.

— Может быть, — согласился директор. — В диспансере не исключают, что именно она заразила мальчиков. И это доказуемо, анализы покажут — только что заразились или несколько недель назад. Лучше нам эту проблему решить мирным путем.

— В суде, — сказала Татьяна. — И этого требует Ольга.

— Уже не требует, — ответил директор. — Она согласилась на компенсацию. Но она назвала такую сумму, что просто смешно. Таких компенсаций не бывает. Она этого еще не понимает. Поэтому мы и пришли к вам, чтобы вы ей объяснили.

— Ольга готова забрать заявление из милиции за какую-то компенсацию? Я правильно вас поняла?

— Абсолютно правильно, — подтвердил директор. — Поговорите с дочерью, найдите общее решение и назовите разумную сумму, потому что никакого насилия не было. Она танцевала на дискотеке со всеми троими. И каждого она пригласила подняться на чердак. Так они оказались втроем.

— Пошли вон! — сказала Татьяна и начала подталкивать отцов к выходу.

— Мы же разумные люди, давайте поговорим! — предлагал директор, уже вытесненный в переднюю. Чиновник вышел молча.

— Надо говорить с Ольгой. Сейчас я ее вызову сюда! — решила Татьяна.

— Не надо, — сказал он. — Съездим к ней. Надо посмотреть, как она устроилась. И вообще поговорить. И так, между прочим, спросим, правда ли, что она готова на компенсацию?

Бориса дома не оказалась, он был на очередном заседании межрегиональной группы депутатов. Татьяна привезла Ольге какие-то ее вещи и, уже прощаясь, сказала ей:

— Проводи нас.

Они сели на лавочке во дворе дома, и Татьяна спросила:

— Какую компенсацию ты запросила, чтобы забрать заявление из милиции?

— Пятнадцать тысяч долларов, — ответила Ольга.

— Почему пятнадцать, а не двадцать или двадцать пять?

— Объясняю, — ответила Ольга. — Сейчас уезжает в Израиль одна еврейская семья и продает кооперативную квартиру за десять тысяч долларов. А мне надо еще тысяч пять, чтобы купить мебель, телевизор «Филлипс», музыкальный центр, видеомагнитофон, кухонный комбайн, стиральную машину. В пять тысяч я укладываюсь.

— И ты за пять тысяч готова простить этих ублюдков?

— За пятнадцать, — поправила мать Ольга. — У меня еще будет время свести с ними счеты. А пока ситуация может сложиться не в мою пользу.

— Это правда, что ты не была девушкой?

— Правда.

— А когда это случилось?

— Два года назад.

— В четырнадцать лет?

— Мне было почти уже пятнадцать.

— И кто же это был?

— Один из твоих друзей.

— Кто?

— Не скажу. Зачем еще один скандал?

— Это дело подсудное. Он совратил малолетнюю.

— Он не совращал. Это я его совратила.

— Может быть, ты совратила и этих троих?

— Нет. Эти мерзавцы меня изнасиловали.

— Тогда эти мерзавцы должны быть наказаны!

— Мы можем проиграть.

— Почему мы должны проигрывать?

— Как объяснили мои знакомые юристы, процесс пройдет по следующей схеме…

— Откуда у тебя знакомые юристы?

— Если ты будешь задавать так много вопросов, мы никогда не перейдем к сути дела.

— Это последний вопрос, — ответила Татьяна и прикрыла глаза.

Он знал уже это ее состояние крайней усталости. Она прикрывала глаза и опускала руки.

— Объясняю, — ответила Ольга по-прежнему спокойно. — У меня есть знакомый парень. Он учился на три класса старше меня, сейчас он на третьем курсе юридического факультета Московского университета. А его отец — довольно известный адвокат. Ты его тоже знаешь.

— Тот, который защищал на процессах диссидентов?

— Да, — подтвердила Ольга. — Он готов защищать меня, но считает, что этим мерзавцам ничего не будет. Ну, снизят оценку за поведение в школе. Их адвокаты докажут, что я не была девушкой и заразила ребят гонореей.

— Как же они докажут?

— Диспансер даст соответствующее заключение, потому что на врачей нажмет или милиция, или прокуратура.

— А почему милиция должна быть на стороне преступников?

— Потому что отец одного из мерзавцев работает в Моссовете, а его родной брат, то есть дядя мерзавца, заместитель заведующего административным отделом ЦК партии. Что это такое, ты знаешь?

— Партийным хозяйством, что ли, занимается?

— Вот именно, если считать хозяйством прокуратуру, милицию и Комитет государственной безопасности, которые курирует этот дядя. А уж он найдет, кто нажмет на врачей диспансера.

— А почему врачи должны пойти на фальсификацию?

— Потому что врачи получают мало, и во всех диспансерах берут взятки, лечат на дому, не заносят заболевших в картотеку диспансера. И за все это люди дают взятки.

— А ты откуда это знаешь?

— Опять вопрос не по существу, но я отвечу. От адвокатов. Если врачи захотят быть принципиальными, завтра найдутся свидетели, что они кого-то не долечили и скрыли это. Что они подворовывают пенициллин, чтобы лечить на дому, а подворовывают все. С кондитерских фабрик тащат масло, коньяк, муку, с заводов гвозди, электромоторы, тащат все, что можно продать и что может пригодиться в хозяйстве. И самых наглых сажают. Но при необходимости могут посадить каждого, потому что каждый замаран и у власти на крючке. Все получают мизерную зарплату, на которую прожить почти невозможно. Поэтому мелкое воровство запланировано.

— Чтобы там ни планировали, я лично не ворую! — заявила Татьяна.

— Воруешь, — возразила Ольга. — Ты берешь лекарства из своего института, когда лечишь собак и кошек друзей и знакомых.

— Я лечила всего двух собак и одну кошку.

— Ты лечила двух собак, а твои сотрудники занимаются частной практикой, берут лекарства, не платят налогов.

— Это все мелочевка по сравнению с насилием.

— Так оно и квалифицируется. Мелкое воровство, мелкое хулиганство, мелкая спекуляция. Сроки условные и штрафы небольшие. Но люди вылетают с работы. Ни один врач диспансера не хочет лишиться работы.

— Все это тебе внушил адвокат?

— Кое-что про жизнь я и без адвоката знала. Не посадят этих мерзавцев! Потому что их судимость — это крах всех трудов их отцов. Один из этих слизняков собирается поступать в институт международных отношений. Даже при намеке на судимость ему этого института не видать, как и будущей дипломатической карьеры. Другой намылился на факультет психологии в университет. Этот факультет поставляет своих выпускников на работу в КГБ. Там тоже нужны очень чистые анкеты. Адвокат считает, что наш шанс выиграть этот процесс пять из ста. Стоит играть или лучше обойтись компенсацией?

— Я тоже консультировалась, — сказала Татьяна. — Уголовное дело не может быть прекращено, даже если ты заберешь свое заявление обратно.

— А ничего и не будут прекращать, — согласилась Ольга. — Только в суде они будут не как обвиняемые, а как потерпевшие. Они ведь все подхватили гонорею. Не может быть такого совпадения, чтобы трое мальчиков болели гонореей.

— Ничего! — сказала Татьяна убежденно. — Мы тоже не лыком шиты. Найдем другого адвоката. Даже если они выиграют в районном суде, мы обжалуем в городском. Проиграем в городском, обжалуем в Верховном. Всех они не купят и не запугают.

— И что я буду с этого иметь? Замечательную, скандальную репутацию. Мне она нужна? Мне ведь тоже через несколько месяцев поступать в институт. А уж они доведут до сведения ректората историю одной молодой скандалистки и бляди. В любом институте, куда я буду поступать, меня будут валить. Скандалистки никому не нравятся. От них стараются быть подальше.

— Ладно, — устало согласилась Татьяна. — Отложим этот разговор. Продолжим, когда я найду другого адвоката.

— А чего ты молчишь? — спросила меня Ольга. — У тебя есть собственное мнение? Кто, по-твоему, прав? Я или мать?

Я ответил, как думал. Именно после этого ответа в наших отношениях с Татьяной что-то разладилось. Я тогда еще не знал, что разрыв с женщиной почти всегда начинается, когда она задает вопрос и получает ответ, который не хочет или не может принять.

— Они, конечно, мерзавцы, — ответил я. — Сейчас их наказать будет трудно. Это как с воровством, не пойман — не вор. Но не пойманный вор не перестает воровать. Поймаем их на другом воровстве. Впереди целая жизнь, еще сведем с ними счеты. А сейчас с них надо взять всю возможную компенсацию.

— Продаться за какую-то ободранную квартиру? — спросила меня Татьяна.

Я молчал, зная, что ни переспорить, ни переубедить Татьяну я не смогу. Она всегда жила в отдельных квартирах. В квартире деда и отца, потом в этой не очень удобной, но своей. За меня ответила Ольга:

— Да, за квартиру. И я об этом должна уже думать сегодня. Тебе повезло, что твоя сестра вышла замуж за богатого австрийца и он, заняв генеральскую квартиру твоего деда, купил две квартиры-«распашонки» для тебя и твоего отца и матери, а то бы нам всем пришлось жить в коммунальной квартире. Но ни ты, ни мой драгоценный папаша никогда на квартиру не заработаете. Значит, я всю жизнь буду жить в крохотной комнатушке, а если выйду замуж за провинциала, как ты, в этих двух комнатах будут жить четверо, я когда-нибудь рожу ребенка, и нас будет пятеро. Я думаю, и ты еще можешь родить ребенка, потому что, если ты не родишь, ты вряд ли удержишь своего крестьянина, он же в своей деревне не сможет показаться, если у него не будет своего ребенка. Значит, нас будет шестеро. Нормальная коммуналка с одним сортиром, в который надо занимать очередь с шести утра. Тебя такая жизнь устраивает? Нет уж, я из этих мерзавцев за свое унижение вытрясу все возможное. И не вздумай мне мешать!

— А если помешаю? — спросила Татьяна.

— Я тебя вычеркну из своей жизни. Проживу без тебя. Но я своего добьюсь.

Ольга добилась немногого. Вроде бы все просчитала. Но она еще не понимала, что взрослые, чего-то уже добившиеся в жизни, считают и предугадывают лучше молодых и начинающих.

Как и предполагал адвокат, судебное заседание оказалось закрытым. Судья, женщина лет пятидесяти, начала, по сути, с обвинения Ольги. Адвокат спокойно и дотошно под протокольную запись рассказал обо всех угрозах и предложениях директора овощной базы и продиктовал предполагаемый сценарий, которого будет придерживаться судья. И даже привел выражения, какие употребит судья. Вероятно, адвокат так точно просчитал всю технологию процесса, что судья растерялась. У нее была только одна заготовка. Она поняла, что с этим адвокатом ей не справиться, и объявила перерыв.

В перерыве к адвокату Ольги подошел адвокат директора овощной базы и предложил мировое соглашение с компенсацией морального ущерба.

— Мои условия прежние, — сказала Ольга.

Ее заверили, что условия принимаются.

Конечно, ее обманули. Вместо однокомнатной квартиры она получила комнату в коммунальной квартире. В те годы много строили новых домов и расселяли коммунальные квартиры. Освободившиеся комнаты давали одиноким старикам или одиноким молодым людям.

Никаких долларов Ольга не получила, но ее комнату обставили вполне приличной мебелью. Директор овощной базы купил для своей квартиры новый финский мебельный гарнитур, а Ольга получила румынский, который лет десять назад был модным приобретением. И телевизор «Филлипс» получила тоже двадцатилетней давности с дачи директора базы. Видеомагнитофон оказался одной из первых моделей со скрежещущим «лифтом» для кассеты.

— Этим старым козлам я все припомню! — пообещала Ольга.

Она закончила десятый класс и поступила на медицинский факультет университета имени Лумумбы, кто такой этот Лумумба, сегодня уже никто не помнит.

Через месяц учебы она пришла к ним со своим поклонником, тридцатилетним негром, невысоким и толстым. Он был сыном президента африканской страны, не такой уж и маленькой, с почти десятимиллионным населением. До поступления в университет закончил в Англии военное бронетанковое училище, а теперь учился на доктора.

Уже к новому году Ольга поменяла свою комнату в коммунальной квартире на трехкомнатную, с приплатой конечно. За квартиру заплатил сын президента.

— Ты собираешься за него замуж? — спросила ее Татьяна.

— Пока я собираюсь купить «шевроле», — ответила Ольга.

— Разве у нас продаются американские машины? — удивилась Татьяна.

— У нас продается все, — пояснила Ольга. — Только в разных очередях и разных организациях. Машину я покупаю через УПДК.

— А что это такое?

— Управление дипломатического корпуса. Когда дипломаты покидают страну, они продают машины и все свое барахло. Везти обратно себе дороже. Я присмотрела двухлетний «шевроле».

— Но тебе нужны права на вождение автомобиля!

— Я их купила.

— Как купила? — поразилась Татьяна. — Купить права на вождение автомобиля — это все равно что купить диплом о высшем образовании.

— Я не знаю, сколько стоит диплом о высшем образовании, его наверняка тоже можно купить, я же за права заплатила пятьсот рублей. Двести пятьдесят инструктору, который со мной наездил десять часов, вернее, я ездила, а он сидел рядом. И милиционеру, который принимал экзамены, тоже двести пятьдесят рублей.

— А милиционеру за что, если ты сдавала экзамены?

— Мать, видимость соблюдается во всем. Инструктор все-таки наездил со мной всего десять часов, а должен был наездить в десять раз больше. Некогда ему наезжать больше. У него другие ученики подпирают, и все дают по двести пятьдесят. А в ГАИ были экзамены. На экране телевизора появляется картинка. Перекресток, например. И я должна нажать на нужную кнопку, кто кому должен уступить дорогу. Милиционер говорит:

— Нажимай!

А я ему:

— Нажимай сам, я тебе за это заплатила.

Он мне говорит:

— Я-то нажму, но ездить ведь тебе.

Через неделю Ольга заехала к ним на серебристом «шевроле». Тогда окраска типа «металлик» была в Москве очень большой редкостью.

— Хочешь прокатиться? — спросила его Ольга.

— Хочу, — признался он.

— Поехали!

Он за несколько минут освоил вождение машины с автоматической коробкой передач. Они выехали на кольцевую дорогу. Он впервые ехал со скоростью в сто пятьдесят километров в час. И впервые отчетливо понял, что такое хорошая машина. При первой возможности он купил американский «крайслер» средних размеров, чтобы не раздражать соседей и сослуживцев.

После того как Ольга переехала к отцу, а потом сошлась с сыном африканского президента, их отношения с Татьяной изменились. Татьяна вернулась в их общую с бывшим мужем компанию. Ему в этой компании было неинтересно. К чему говорить о политике, если ничего изменить нельзя. Но старшие научные сотрудники, заведующие лабораториями так не думали. У них не было своего лидера, поэтому они ставили на Ельцина. Хоть и из секретарей обкома, но упорный и упрямый.

Страна явно разваливалась. Но в партийных организациях это как будто не замечали. На партийном собрании в управлении тракторной промышленности обсуждали привычный вопрос о недопоставке тракторных двигателей с Ярославского моторного завода на Минский тракторный. Он уложился в положенные ему пять минут для сообщения и спросил:

— У меня такое ощущение, что, пока мы разбираемся с поставкой комплектующих, другие разбираются не только с руководящей ролью партии, но и с самим существованием партии. Я спрашиваю об этом, потому что на нашем собрании присутствует инструктор ЦК партии. Может быть, он проинструктирует о происходящем?

Он не был идейным сторонником всех партийных решений и установок, но, вступая в партию, знал, что партия поможет сделать ему карьеру. Он уже начал эту карьеру. И за довольно короткое время стал заместителем начальника управления.

Инструктор не ответил на прямо поставленный вопрос. Он говорил об увеличении производства тракторных двигателей, но в конце своего выступления туманно намекнул, что в ближайшее время внутри страны произойдут серьезные изменения.

Изменения произошли через несколько дней. Утром он включил телевизор, когда по Первому каналу передавали последние известия. Передавали, что в стране создан Государственный комитет по чрезвычайному положению. И что Горбачев по состоянию здоровья не может принимать в нем участия.

— Переворот, — сказала Татьяна и стала звонить своему бывшему мужу.

Когда он ехал в министерство, по встречной полосе шла колонна танков. На развороте один из танков занесло, и, если бы он не уклонился, его машину прижало бы к бетонной ограде и расплющило. Он не учел, что за рычагами танков сидели молодые ребята, которые учились ездить на танковых полигонах, но никогда не ездили по улицам городов.

В министерстве не работали, ждали последних известий. По телевидению объявили, что члены ГКЧП дадут пресс-конференцию.

На пресс-конференции у вице-президента Янаева дрожали руки. Кто-то сказал:

— Он боится.

— Не боится. Нормальный тремор. Он же алкоголик.

Это сказал бывший работник ЦК комсомола, который начинал работать с будущим вице-президентом в одном отделе.

Журналисты задавали неприятные вопросы. Янаев лавировал, старался понравиться. И он вдруг понял, что этих руководителей не послушаются, потому что их не боятся. В министерских кабинетах по транзисторным приемникам слушали какую-то радиостанцию, которая призывала всех собираться у Белого дома. Татьяна позвонила ему и сказала, что вместе с подругами едет к Белому дому.

Он поехал в свой райком партии, зашел к секретарю, который отвечал за идеологию. Он думал, что возле райкома встретит сотни коммунистов. Возле райкома никого не было, большинство кабинетов райкома были закрыты.

— Что делать? — спросил он у секретаря.

— Ждать. Практически все регионы страны поддерживают Чрезвычайный комитет.

— У Белого дома собрались тысячи. А если они начнут захватывать райкомы, радио и телевидение?

— И что же ты предлагаешь?

— Надо собирать коммунистов и раздавать оружие.

— Против кого? — спросил секретарь райкома. — Оппозицию мы подавили еще в начале тридцатых.

Когда советская власть рухнула через три дня, он вспомнил о разговоре с секретарем райкома, который даже представить не мог, что им могут не подчиниться.

Он не стал возвращаться в министерство, поехал в гараж, при любой власти машины должны быть исправны.

Вечером он вернулся в пустую квартиру. Позвонила Ольга.

— У меня была мать и сказала, чтобы я ехала к вам домой. У моего дома стоят танки.

— А что у Белого дома?

— Строят баррикады.

— Мишель ведь специалист по бронетанковой технике. Что он говорит? Баррикады выдержат танковую атаку?

— Он говорит, что это все смешно. Эти баррикады развалят за несколько секунд. Он два часа назад улетел на родину, его вызвал отец для консультаций.

— И что он будет советовать отцу? Признать ГКЧП?

— Нет. Он считает, что, если отдадут приказ штурмовать Белый дом, пролитой крови большевикам не простят. Он считает, что может начаться гражданская война. Все. Пока не начали стрелять и еще можно выехать, я выезжаю к вам.

— Ты можешь забрать мать?

— Она у Белого дома. Я ее не найду, там же тысячи. Она от меня обзвонила всех своих знакомых из ветеринарных клиник, ей обещали подвезти зеленку, бинты, антибиотики. Если улицы не перекрыты, я буду у вас через сорок минут.

Ольга привезла стейки из свежей телятины, маслины, несколько бутылок виски.

Они ужинали, пили виски и слушали радиостанцию «Эхо Москвы», которая вела непрерывные репортажи из Белого дома. Наступил вечер, и все ждали штурма Белого дома.

— А ты почему не с матерью у Белого дома? — спросил он Ольгу.

— А ты почему? — спросил он.

— Эта власть мне ничего плохого не сделала. Я выучился бесплатно за счет этой власти, получил работу, жилье. В совхозе, где работал, — уточнил он.

— А я ненавижу вашу власть, — сказала Ольга. — Я люблю хорошие вещи, которых в этой стране не умеют делать и не разрешают ввозить из тех стран, где их умеют делать. Я хочу курить хорошие сигареты, которые можно достать только у спекулянтов и иностранцев. Я давно решила: выйду замуж за еврея и уеду будто бы на его историческую родину в Израиль, а сама рвану в Америку или Канаду, или Австралию.

— И что ты там будешь делать?

— Учиться на врача.

— Там за обучение надо платить.

— Найдется, кто заплатит.

— Ты за своего Мишеля хочешь выйти замуж?

— Я этого еще не знаю.

— Но готова поехать с ним в Африку?

— Готова. Мне лишь бы отсюда уехать.

— Но у него уже есть четыре жены. Четыре негритянки. У них республика. Значит, есть какое-никакое общественное мнение. А сегодня мусульманин может иметь только четыре жены. И папа президент не захочет, чтобы газеты писали, что у его сына пятая жена, к тому же белая, к тому же русская.

— Мы с Мишелем договорились. Мне в отличие его жен-негритянок не нужен статус жены. Я даже не буду жить у него на родине.

— А где будешь жить?

— Наверное, в Лондоне.

— А почему в Лондоне?

— Потому что Мишель любит Лондон. Потому что в Лондоне можно получить хорошее медицинское образование. Практически во всех странах мира наш медицинский диплом недействителен.

— А зачем же Мишель учился медицине у нас?

— У нас легче учиться. И он не собирается быть практикующим врачом. Он просто хочет, чтобы его называли господин доктор.

— А если он захочет, чтобы ты родила ему сына?

— Рожу.

— А если он окажется больше негром, чем белым?

— Да хоть в полосочку. Это же мой сын. К тому же я не собираюсь ограничиваться одним ребенком. Будут у меня и белые сыновья, и, возможно, желтые. Я хочу родить не меньше трех.

Пошел дождь. Радио передавало, что тысячи людей, потом их назовут защитниками Белого дома, жгут костры и ждут штурма.

Ольга легла в своей бывшей комнате, он в свою супружескую постель. Он быстро уснул, почувствовал, что рядом легла Татьяна, привычно протянул руку, положил ей на бедро и проснулся. Татьяна всегда ложилась в ночной сорочке, а рядом с ним было голое бедро, крепкое и горячее.

Он понял, что сейчас свершится непоправимое, но он давно этого хотел, хотя и понимал, что Татьяна простит ему любую измену, но эту никогда. Он и не пытался сопротивляться. С Ольгой ему было так же хорошо, как с Мариной и Татьяной. Это была третья любимая женщина в его жизни, и он тогда впервые подумал, что приговорен, вероятно, к такому типу женщин и ни к какому другому. У него еще будут возможности в этом убедиться.

Ольга лежала рядом, выравнивая дыхание.

— Теперь я знаю, что в тебе нашла мать, — сказала Ольга.

— И что же?

— Ты хороший пахарь, я хотела это назвать другим эмоциональным словом, но ты же не любишь, когда матерятся.

— Не люблю.

— И дурак. Это же замечательно — все называть своими именами.

Ольга уснула в супружеской постели своей матери.

Утром по радио передали о гибели троих парней. Штурм так и не состоялся. И он понял, что если Комитет не решился отдать приказ о штурме ночью, когда темнота вроде бы снимает ответственность со всех вместе и с каждого в отдельности, то сейчас, если прикажут штурмовать, многие могут не подчиниться.

Ольга приготовила завтрак. Они сидели у раскрытого окна. Светило яркое августовское солнце, после ночного дождя пахло сырой землей.

— Пожалуй, белые выигрывают! — сказала Ольга.

— От этого выигрыша очень многим станет намного хуже, чем сейчас, — возразил он.

— Не многим, — не согласилась Ольга. — Как во всем мире. Кто хорошо умеет работать, тот будет иметь много, кто не умеет работать, будет рыться на помойках. Тебе-то что беспокоиться? Ты умеешь работать.

— Но твои родители, и мать, и отец, работать не умеют. Они защищали демократию у Белого дома. Они, вероятно, думают, что в их жизни многое изменится. Во всем мире врачи богаты, потому что люди всегда будут платить, чтобы быть здоровыми. И ветеринарные врачи богатые. И у нас врачи богатые, если они занимаются частной практикой. Но чтобы заниматься этой самой практикой, надо шевелиться. И надо быть лучше, чем твои коллеги. Надо покупать машину и учиться ее водить. Я матери все время предлагаю научиться водить машину, но она не хочет. А врача ценят только такого, кто выезжает по первому требованию, по первому телефонному звонку. На машине можно обслужить и пять вызовов после работы, а если на метро, да с пересадками, можно съездить только к одному и без сил возвращаться домой.

— Ты прав, — согласилась Ольга. — Мой негр считает, что у России, как и у любой страны, только два выхода. Или дальше закручивать социалистические гайки, как в Северной Корее, Кубе или, не дай бог, в Кампучии. Или откручивать гайки капиталистические. Мишель считает, что у нас начнут откручивать гайки. А это всегда спад производства, потому что мы неконкурентоспособны во всем, кроме военной техники. Это значит, что начинается дикая безработица. И большинство скажет: хотя бы на еду хватало. И коммунисты снова придут к власти. Но ненадолго. Потом снова вернутся демократы, все развалят, и на их место придет генерал, или армейский, или из служб безопасности. И всей этой заварухи будет лет пятнадцать.

У Мишеля защита диплома через полгода. Он уедет, и я уеду вместе с ним. А вернусь, когда все утрясется.

Татьяна позвонила из Белого дома и сказала, что в Форос к Горбачеву поехала делегация, и что начали арестовывать членов ГКЧП.

— Мать приедет часа через два помыться и переодеться, — сообщил он Ольге.

— Скажи ей, что я уехала рано утром.

Но ничего не бывает в последний раз. Ольга звонила в министерство по утрам и говорила:

— Приезжай!

И он приезжал, говоря себе, что это совсем в последний раз, но каждое утро ждал ее звонка.

— Почему ты всегда звонишь по утрам? — как-то спросил он.

— Мой Мишель, как все, наверное, негры, ленив. С утра он уезжает, его хватает часа на четыре, а потом сиеста, он возвращается, чтобы лечь под пальму, то есть на диван, и смотреть на видеокассетах по три фильма подряд. У нас с ним есть расхождения. Он любит секс вечером, как снотворное, а я по утрам для еще большей бодрости.

— Но говорят, что негры суперсексуальны и готовы этим заниматься всегда и везде.

— Я знаю только одного негра. Некоторые русские более супер, как, наверное, и некоторые негры. У меня ведь пока очень небольшой сексуальный опыт. Пока мужиков тридцать.

Он больше не задавал вопросов. Жизнь стремительно менялась. Обесценивались деньги. Некоторые покупали все, что еще можно было купить. Но он все не решался трогать свои вклады в сберегательных кассах. Он уже давно мог купить однокомнатную квартиру, но все оттягивал, не мог решиться сказать об этом Татьяне. Она могла предложить поменять однокомнатную и ее двухкомнатную на хорошую трехкомнатную. Он уже накопил денег и на двухкомнатную, когда началась девальвация.

Многие министерские чиновники покупали впрок кирпичи, доски, цемент для строительства будущих дач.

Он не верил, что государство вдруг обесценит все деньги, ведь у населения не было больших денег, все копили годами, не могут ведь всех сразу сделать нищими.

Татьяна не знала о сумме его вкладов. Он решил посоветоваться с Ольгой.

— У меня есть кое-какие вклады, — сказал он Ольге.

— Мать о них знает?

— Не знает.

— Я так и думала. — Ольга усмехнулась. — Вы, крестьяне, ведь без запаса не можете.

— Не можем, — подтвердил он. — И нам не хотелось бы, чтобы деньги, заработанные тяжелым трудом, обесценились в один день.

— Как будто нас спрашивали когда-нибудь, что вы хотели бы и чего вы не хотели бы! Неужели ты не понимаешь, что в этом государстве может быть все.

— Но это затронет миллионы людей.

— Ну и что? Мне рассказывала бабушка, что Хрущев законсервировал займы на двадцать лет. Какие-то рабочие на каком-то заводе выступили с такой инициативой. Всегда найдутся несколько мудаков, готовых выступить с любой инициативой. И ничего. Миллионы молча проглотили эту инициативу и молчат по сей день.

— А что говорит Мишель по поводу всей этой ситуации в нашей стране?

— Ему плевать на ситуацию в нашей стране, у него есть своя страна. А рубли он давно перевел в доллары.

— А что делать мне? Я даже не знаю, кто у меня купит рубли за доллары?

— Никто. На сегодня таких дураков нет.

— Что же мне делать?

— Спускай рубли. Покупай все, что еще можно купить.

— В магазинах уже ничего нет. В жилищных кооперативах рубли не принимают. Все ждут обвала.

— Значит, обвал будет.

Обвал произошел раньше, чем его ждали. Печатались новые деньги. Можно было расплачиваться и старыми, но обесцененными в сотни раз.

Из всех ценностей, которые хоть что-то стоили, у него была довольно новая кожаная куртка, которую он купил у Мишеля, часы «Полет», советский хронометр с секундомером, со шкалой часовых поясов, самые дорогие часы в СССР, стоимостью в сто двадцать рублей — месячная зарплата инженера.

Диван-кровать, телевизор, музыкальный центр, которые он купил, останутся, конечно, в доме у Татьяны. Ее квартиру он никогда не считал своим домом.

В несколько дней он стал если не нищим, то таким же, как все. Но все так не работали, как он, по четырнадцать часов в сутки.

И партию запретили, потом, правда, разрешили вместе с другими партиями. Но в министерстве партком ликвидировали, в партии теперь состояли по месту жительства, в основном при жилищно-коммунальных конторах.

Партия сжималась. Каждый день из нее выходили десятками тысяч. Партийные билеты бросали у входа в райкомы. Он не выбросил партийный билет, положив его вместе с дипломом. Так, на всякий случай — если коммунисты снова вернутся к власти или если решат вернуть хотя бы часть партийных взносов.

И все-таки он успел вложить часть своих денег в подъемник, который продавался в таксопарке. Потом этот подъемник он установил в гараже.

По-прежнему он каждое утро ехал на работу в министерство. Когда его спрашивали:

— Зачем тебе работа в министерстве? Ты же талантливый механик!

— Хочу стать министром, — отвечал он.

Но в министерстве он не собирался оставаться надолго, хотя и довольно быстро стал начальником отдела и заместителем начальника управления. Теперь он мог прийти к Лене и рассказать, что он живет в Москве и работает в министерстве, и обязательно, чтобы при этом разговоре присутствовала мать Лены, которая его ненавидела и не верила, что он чего-то может добиться.

Он знал, что Лена и ее муж работают в научно-исследовательском институте. Предполагая, что она будет на одной из научных конференций, он надел свой лучший итальянский костюм и попросил у Ольги ее «шевроле». Лена обрадовалась, увидев его. Рассказала о своих детях, мальчике и девочке, что отец умер через полгода после перевода в Москву и они живут вместе с матерью впятером в трехкомнатной квартире.

Он предложил подвезти Лену до дома. Она увидела «шевроле» и сказала:

— А у нас старенькие «Жигули», совсем разваливаются, но новые пока потянуть не можем.

Она по-прежнему была бесхитростно откровенной.

— Может быть, заедем за матерью, нам по дороге, — предложила она.

— Конечно, — согласился он и даже обрадовался. Одно дело, когда Лена расскажет о «шевроле», на котором ее подвезли, другое — если мать сама увидит эту замечательную машину, она наверняка разбирается в хороших машинах.

— А где работает мать? — спросил он.

— Преподает в школе английский язык. К сожалению, она не успела воспользоваться связями отца и смогла устроиться только учительницей в школу.

Значит, ей пришлось опуститься на уровень рядовой школьной учительницы.

Она его сразу узнала.

— Номер машины московский. Вы живете в Москве? — спросила она.

— Да.

— А где работаете?

— В министерстве сельского хозяйства, — ответила за него Лена. — Мы встретились на конференции.

— А в какой должности?

— Заместитель начальника управления.

— Ваш тесть министр или заместитель министра?

— Мой тесть учитель, сейчас на пенсии.

— А как же вы попали в министерство?

— Я несколько лет проработал в подмосковном совхозе.

— Тогда непонятно, откуда такая роскошная машина?

— У меня кооператив по ремонту иномарок.

— А если государство снова все отберет?

— Уже вряд ли. Еще одной экспроприации Россия не выдержит.

Его пригласили на чашку кофе.

В трехкомнатной стандартной квартире было тесно от детей и мебели, перевезенной из псковской квартиры, он хорошо запомнил ту мебель. В разговоре он был спокоен и уверен. Он немногого добился, но они добились еще меньшего, хотя возможностей у них было намного больше.

Теперь, после девальвации, нищими стали все, и он, и они. Надо было все начинать сначала. Ему с детства внушили, что никто не живет без запаса на черный день. Даже собака зарывает кость впрок, если она сыта, на случай когда еды не будет.

Городские люди вкладывали излишки денег в золото, более просвещенные — в картины, в антикварную мебель, покупать дома и землю при той власти не мог никто. Он был слишком недолго городским жителем. И жил он в городе только с одной мечтой: накопить денег на собственную квартиру, на свой дом. Его отец все вкладывал в свой дом, вместо шифера покрыл крышу оцинкованным железом, построил сарай, перестроил хлев. В доме отца не было никаких ценностей. Он пользовался ламповым приемником, купленным еще тридцать лет назад, и велосипед у него был еще со времен, когда он ухаживал за матерью.

На случай неурожая у отца хранился стратегический запас зерна и круп, засоленного и копченого сала. На продажу, чтобы получить деньги, у отца ничего бы не нашлось. Кому нужны старый телевизор, радиоприемник, велосипед? Наверное, у отца была сберегательная книжка, но, сколько на ней лежало денег, отец никогда не говорил, может быть, верил, что потерянные вклады когда-нибудь компенсируют.

После финансового обвала что-то изменилось в его отношении к деньгам. Он перестал копить деньги. Покупал по случаю доллары, понимая, что в любой момент может выйти постановление правительства или указ президента о закрытии всех обменных пунктов, а покупка валюты может быть приравнена к преступлению, как было недавно.

— Этого уже не будет, — говорила Татьяна. Она верила в демократические и окончательные преобразования. Он не верил. Татьяна увлеклась политикой и все чаще после работы ездила на какие-то совещания «Демократической России».

Ольга взяла академический отпуск в университете и собиралась уезжать со своим негром вначале в Африку, а потом в Англию.

Он предчувствовал беду. В очередной раз, когда он уходил от Ольги, она как-то странно посмотрела на него.

— Ты хочешь о чем-то меня спросить? — сказал он.

— Я хочу тебе что-то сказать. Наверное, мы видимся с тобой в последний раз.

— Наше министерство поддерживает контакты с английским министерством сельского хозяйства. Так что я смогу бывать в Лондоне.

— Извини. Все закончилась. Теперь я покаюсь за грехи свои, может быть, меня и простят.

— Никакого греха нет, — ответил он. — Вместо матери в совхоз на уборку картошки могла приехать ты, и у нас начался бы роман, и я предложил бы выйти за меня замуж, потому что я был влюблен в Татьяну мальчишкой. А потом мне нравились только женщины, похожие на нее. Я был влюблен в свою одноклассницу Марину. А ты похожа и на мать, и на мою девушку Марину.

— Прости меня, — попросила Ольга.

— За что?

— За все, что было, и за все, что будет.

— А что будет?

— Я думаю, все будет хорошо, — ответила Ольга и отвела глаза. Она приняла какое-то решение, а какое, он сразу понял, когда на следующий день вечером Татьяна, не снимая сапог и плаща, прошла в комнату, села в кресло и сказала:

— Поговорим?

Он знал, что она скажет, и все-таки спросил, как спрашивают миллионы мужчин своих жен, попадая в подобные ситуации:

— Что случилось?

— Ты спал с Ольгой?

Мужчины, которые изменяют своим женам, всегда ждут этого вопроса, и женщины, которые изменяют своим мужьям, тоже ждут этого вопроса, и у мужчин и женщин подготовлены ответы на этот случай. Но вопрос, постоянно ожидаемый, всегда почему-то бывает неожиданным.

Наверное, он затянул с ответом.

— Значит, спал, — сказала утвердительно Татьяна.

— Запоздалый симптом ревности? — спросил он.

— Ревности нет, — ответила Татьяна. — Есть омерзение.

— Наверное, если есть омерзение, переубеждать бессмысленно. Ты же все равно не поверишь?

— Я поверила Ольге. Она хамка, маленькая сучонка, но не врушка. Ты можешь сегодня переночевать где-нибудь? — спросила Татьяна. — Мне нужно побыть одной.

Он вышел из дома, шел дождь, и от этого было особенно неуютно. Он стал перебирать знакомых, у которых мог бы переночевать, и удивился, что у него не было знакомых и друзей, к которым можно заехать, выпить и даже не советоваться, а просто рассказать о случившемся. Его семейные знакомые по министерству жили в малогабаритных квартирках. Конечно, поставили бы раскладушку на кухне, но знакомых по министерству не хотелось посвящать в свои семейные проблемы. Да и как позвонить и что сказать? Пустите переночевать. Почему ты не ночуешь дома? Поругался с женою? Можешь лечь в другой комнате или так же поставить раскладушку на кухне.

Проблему с ночевкой он перенес на более поздний срок, вечер еще только начинался. Оставался главный вопрос: почему или зачем Ольга рассказала Татьяне. Он еще надеялся, что не рассказала, а просто могла спросить мать:

— А ты уверена, что он ни с кем не спит?

— А с кем он может спать? — могла спросить Татьяна.

— Со мною, например, — могла ответить Ольга и посоветовать матери: — А ты спроси его сама.

Татьяна спросила, и он выдал себя или почти выдал себя.

Он дошел до телефона-автомата и позвонил Ольге.

— Мне надо с тобой поговорить.

— Поздно уже. Мы завтра с Мишелем уезжаем.

— Тем более. Я сейчас приеду.

— Приезжай…

Они сели с Ольгой на кухне. Она заварила кофе, налила побольше сливок, как он любил.

— Ты рассказала матери? — спросил он.

— Рассказала, — призналась Ольга.

— Зачем?

— Сейчас объясню. Ты спал со мною, так?

— Так. Но это ты пришла ко мне в постель.

— А это неважно, кто к кому пришел. Важно, что пришел. И потом ты приходил по первому моему требованию, вернее, по первому телефонному звонку. Так ведь?

— Предположим, так.

— Если ты мог переспать со мной, следовательно, ты можешь переспать и с другой.

— Между мужчинами и женщинами это иногда случается.

— Можешь не только переспать, но и уйти от матери к другой, и это может случиться в ближайшие годы, когда меня не будет рядом с ней и я ничем ей помочь не смогу.

— Это всегда может случиться или не случиться. Или я могу уйти, или она.

— Шансов, что ты уйдешь, больше. Ты намного моложе ее. Подвернется девочка с хорошей попкой, ты вначале начнешь с ней спать, потом она забеременеет, а ты, конечно, хочешь и сына, и дочку, чего мать тебе уже вряд ли сможет дать. У нее с этим проблемы после нескольких абортов. Сейчас у нее вроде наладились отношения с отцом. Это не он уходил от нее, а она от него, когда он пил и не зарабатывал. Сейчас он тоже не зарабатывает, но не пьет. У них общая молодость, общие друзья, общие интересы в политике, они шестидесятники, а ты не из их компании. Объяснять дальше?

— Не надо. Ты ей рассказала обо всем и в подробностях, как ты это любишь?

— В общем, да.

— А конкретно?

— Я рассказала, что ты приезжал, как только я тебе звонила.

— А ты не думаешь, что после всего рассказанного тобой мать может тебя возненавидеть?

— Вряд ли… Мы дочь и мать.

— Я знаю случаи, когда отец и сын ненавидят друг друга.

— Это отец и сын. Они самцы. Они всегда чего-нибудь охраняют, то ли женщину, то ли территорию, то ли свои принципы, у женщин это редко бывает. Сейчас она на меня злится, но мы помиримся. Она тебе сказала: пошел вон?

— Почти…

— Ты можешь пожить пока в нашей квартире, я скажу консьержке. Новый владелец приедет только через неделю. А за неделю ты чего-нибудь найдешь. Сейчас народ обнищал, многие живут за счет сдачи квартир. Надеюсь, мы с тобою расстанемся друзьями, все-таки несколько лет прожили под одной крышей.

— Не думаю.

— Не говори глупостей. Я тебе передам свой лондонский адрес, будешь в Англии, неужели не зайдешь? Ты же не идиот.

— Вот в этом я теперь не уверен.

— Мы улетаем через три часа. Ты нас проводишь? А то, если не будет тебя и матери, Мишель подумает, что у нас ссора. А я его не хочу посвящать в свои семейные дела.

Он поехал с ними в аэропорт, расцеловался с Ольгой и Мишелем, вернулся в их квартиру, у него оставалась неделя для решения всех своих проблем. Он понимал, что вряд ли вернется к Татьяне в ближайшее время, и она этого не позволит. Начну снова с нуля, сказал он себе и тут же поправился — уже не с нуля. Кое-что у него все-таки осталось. Работа в министерстве, например. Московская прописка. А квартиру он снимет. В конце концов, большая часть людей в мире не имеет своих квартир и домов. Некоторые снимают всю жизнь. Нет, всю жизнь он снимать квартиры не будет, он купит свою. Он не знал только, когда это произойдет, но знал, что не будет суетиться, откладывая каждый заработанный рубль. Ему предстояло пересмотреть многие истины, по которым он жил до сегодняшнего дня.

На следующее утро он начал свою новую, пятую жизнь. Первой он считал деревенскую, второй — учебу в институте, третьей — работу в совхозе, четвертой — переезд в Москву и женитьбу на Татьяне, теперь начиналась пятая жизнь, в которую он решил внести все необходимые коррективы.

Он всегда принимал решения, исходя из обстоятельств, в которых оказывался. После окончания средней школы он мог пойти учиться в военное училище, в педагогический или сельскохозяйственный институт. Все парни из их деревни вращались в этом бермудском треугольнике. Его и в школе не привлекала общественная работа, потому что надо было убеждать или переубеждать упрямых, глупых или вздорных. Ему легче было сделать самому, чем убеждать кого-то или, еще хуже, кому-то приказывать, поэтому сразу отпали и педагогический институт, и военное училище. Он выбрал сельскохозяйственный и подчинился правилам и требованиям в этом институте. И взбунтовался, только когда не получил направления на практику в подмосковный совхоз.

Начав с должности механика, он довольно быстро стал главным механиком отделения и главным механиком станции технического обслуживания автомобилей, потому что этого хотел. Новые должности давали резкое увеличение денег.

И с женщинами он решал сам.

Отец, конечно, многому ему научил, давая советы впрямую, но еще большему он научился, наблюдая за решениями, которые принимал отец, никогда сразу ни с кем не соглашаясь, но и никому сразу не отказывая. Решение готовилось, рассматривалось, учитывалось, как оно повлияет на благосостояние и авторитет. Но если решение принималось, оно выполнялось, даже если на достижение результата уходили годы.

И даже после того, как Марина вышла замуж, он знал, что не женится на племяннице директора. В деревне тем, кто обманывал один раз, не верили всю оставшуюся жизнь. Он не смог бы доверять женщине, которая скрывала, что у нее есть ребенок.

Он довольно быстро понял, что не сделает карьеры в райкоме партии. В министерстве он охотно ездил в командировки, писал отчеты, докладные записки, но получал удовольствие только в гараже. В ремонте автомобильных двигателей не надо служить стоящему выше по должностной лестнице, не надо, чтобы тебе служили стоящие ниже на этой самой лестнице. На какую бы ступень ты ни поднимался, ты зависел и от выше стоящих, и от ниже расположившихся. Нижние стремились вверх, объединялись против соперников, и надо было постоянно определяться, поддерживать одних против других.

В гараже он был на самом верху. В работе над двигателем он ставил диагноз и, как главный хирург, делал основную работу, а ставили на место агрегаты, смазывали, завинчивали, закрепляли слесаря-мальчишки.

Он приготовил яичницу, выпил стакан апельсинового сока и полдня в министерстве затратил, чтобы узнать, где собираются те, кто хотел бы снять квартиру или комнату, и те, кто мог сдать квартиру или комнату.

Москвичи предпочитали жить рядом с метро, чтобы окна квартиры выходили не на улицу, а во двор, чтобы дом не стоял на переполненных автотранспортом улицах.

Он знал, что это жилище временное, поэтому не ставил никаких условий, кроме единственного: квартира должна быть в микрорайоне, где он жил с Татьяной. В этом районе был гараж, и основные деньги шли оттуда. Он не уходил из министерства, понимая, что квартиру он вряд ли там получит, для этого надо проработать с десяток лет, но на комнату с подселением в коммунальной квартире после развода можно рассчитывать. Потом можно эту комнату обменять на квартиру какой-нибудь одинокой и нищей старушки, приплатив. Этот вариант обходился почти в два раза дешевле, чем покупка новой квартиры.

Он позвонил Татьяне. К телефону подошел бывший, а теперь и нынешний ее муж. Они встретились с Татьяной в ресторане, поужинали, как давние друзья, обсудили проблемы развода. Собственно проблем не было, он не претендовал ни на совместно нажитое имущество, ни на квартиру. Он уже снял однокомнатную квартиру рядом с гаражом.

Продав свой «УАЗ», он купил подержанный «мерседес» и пригнал его на станцию технического обслуживания «мерседесов». Он хотел проверить машину на профессиональной аппаратуре. Разговаривая со слесарями, он задавал такие точные квалифицированные вопросы, что, услышав их, к нему подошел механик смены, немец, который совсем недавно устанавливал на станции всю диагностическую аппаратуру, а сейчас доучивал русских механиков и слесарей.

Он вполне прилично говорил по-русски. Оказалось, что русский он выучил от своей жены, немки из Казахстана.

— Хочешь поработать у нас? — спросил он, когда узнал о его высшем образовании и опыте по ремонту автомобиле.

— Хочу, — сразу же согласился он.

В Москве все больше появлялось «мерседесов», «фольксвагенов», «опелей». Это потом южные корейцы заполнили российский автомобильный рынок.

Он понимал, что кооперативные мастерские превратятся в частные, а механики, всю жизнь ремонтировавшие «Волги», на которых стояли не слишком модернизированные «фордовские» моторы пятидесятилетней давности, быстро не переналадятся. Он решил, что перепрофилирует гараж на ремонт иномарок.

Три месяца он работал на станции технического обслуживания «мерседесов» во вторую смену по договоренности с немецким механиком, пока подошло время развода. Сразу после развода он подал заявление о получении жилищной площади в профком министерства и через полгода получил комнату в коммунальной квартире в Крестовском переулке рядом с Рижским вокзалом.

За эти полгода у него возник только один роман. Женщина лет тридцати с хорошей спортивной фигурой. На «Мерседесе-190» она приехала почти к закрытию мастерской. Слух, что в гараже качественно ремонтируют иномарки, уже распространился и без рекламных объявлений. Все слесари торопились домой и предложили женщине приехать завтра. Он отпустил слесарей и начал менять шаровую опору.

— Почему все отказались, а вы согласились? — спросила она.

— Все торопятся домой, а я не тороплюсь.

— Почему?

— Я живу один.

— Вы не женаты?

— Я разведен. К тому же вы моя соседка. Я живу в первом корпусе, а вы во втором.

— Вы давно живете здесь?

— Три месяца.

— И запомнили меня?

— Вы запоминающаяся женщина.

Он запомнил «мерседес», который появился у соседнего дома недавно, немецкие номера еще не успели снять.

— Или вы, как профессиональный механик, заметили, что возле дома появилась новая машина?

Умна и наблюдательна, отметил он тогда. И хотя самые умные женщины клюют на самую грубую лесть, он внес коррективы в свой окончательный ответ:

— Вначале я заметил вас, потом «мерседес», а сейчас совместил вас и машину в единое целое.

— И как вы расцениваете единое целое?

— Вы в великолепной форме, с автомобилем у вас будут проблемы.

— Я к ним готова.

Она подвезла его и сказала:

— Я могу предложить вам легкий ужин.

— С удовольствием соглашусь.

Большую часть ее однокомнатной квартиры занимала огромная тахта.

Они поужинали на кухне холодной курицей и овощным салатом, он выпил водки, она немного вина. Все произошло, как происходило всегда потом, с небольшими вариациями. Пока он сидел и рассматривал журналы «Плейбой» трехлетней давности, предназначенные, вероятно, для гостей-мужчин, она вышла из ванной в легком халате и сказала ему:

— Ваше полотенце крайнее слева желтого цвета.

Когда он вышел из ванной, тахта была расстелена. Он был нежен и отметил ее опытность. И все-таки, занимаясь с ней любовью, он вспоминал Татьяну и Марину. Потом у него будут другие женщины и даже одновременно сразу три любовницы, но ни одной похожей на Татьяну или Марину.

Однажды он в метро встретил женщину, похожую на Марину, и, хотя не умел и не любил знакомиться в транспорте и на улице, заговорил с нею. Женщина возвращалась с дня рождения подруги, явно выпила чуть больше и, может быть, поэтому была легкомысленна и раскованна. Он проводил до ее дома, напросился на чашку кофе. Это была замечательная безумная ночь, и он решил, что добьется, чтобы она ушла от мужа. Она не скрывала, что замужем и муж лечится в санатории, а сын в деревне у бабушки. Утром она сказала ему:

— Я тебе благодарна за это безумие. Женщине такое безумие иногда необходимо. Но никакого продолжения не будет. Я люблю мужа и не хочу его потерять.

Она не сказала ему номер своего телефона. Несколько вечеров он сидел возле ее подъезда и наконец увидел ее. Она возвращалась с мужчиной, по-видимому мужем, тридцатилетним, белобрысым, щуплым, такими могут быть только мужья. Она заметила его. Он был уверен, что она посмотрит из окна квартиры, убедится, что он по-прежнему ждет, и найдет повод выйти.

Она вышла и говорила так жестко, что он понял: у него нет никакой надежды.

И в этот же вечер позвонил отец и сказал, что в деревню вернулась Марина с дочерью и что она уже два года как разведена с мужем.

На следующий день он начал искать повод для командировки. И через сутки выехал в Псков.

ВТОРАЯ ЖЕНА

Хотя, как ему показалось, никто не видел губернаторскую «Волгу», но его приезд все-таки заметили и тут же передали отцу, который косил вблизи деревни.

Отец подъехал на велосипеде, снял с рамы косу, ополоснул руки из таза возле колодца и только тогда вошел в дом. Они обнялись. Отец за те два года, что они не виделись, еще больше подсох. Надо бы показать врачам в Москве, не подтачивает ли какая-нибудь болезнь.

Мать принесла из погреба окрошку. Они выпили с отцом водки, как и положено при встрече. Мать тоже налила себе.

— Тебе хватит, — сказал отец.

— Я не пила, только пригубила, — начала оправдываться мать. — Сын ведь приехал!

— Помолчи, — оборвал ее отец и разлил ее водку себе и ему. И он понял, что порядок в доме прежний. — В отпуск? — спросил отец.

— В командировку.

— С Татьяной не помирились?

— А мы и не ссорились.

— Может, так оно и лучше. — И отец вздохнул, как ему показалось, с облегчением. И мать, и отец приезжали к нему в Москву. И боялись, что он приедет в деревню с Татьяной, Ольгой и ее негром. С тем, что Татьяна старше его, и намного, они бы смирились, Татьяна им нравилась, но появление негра в деревне — это обсуждение на несколько лет. Когда Мишель сказал, что он хотел бы побывать в нормальной русской деревне и пожить в деревянной избе, мать замолчала и, чтобы не увидели, вышла в коридор и перекрестилась, не приведи господь такое.

Он спросил мать:

— А если бы я женился на негритянке и у тебя были бы внуки-негритята?

— А ничего, — ответила мать. — Свыклись бы. Там же и твоя кровь, значит, и наша. А так женился на женщине, которая старше тебя, да еще и с замужней дочкой, да муж у нее негр. Перебор. А в деревне не любят, когда с перебором.

— Угол снимаешь? — спросил отец.

— Через министерство дали комнату в коммунальной квартире, подселением это называется.

— В министерстве платят так же мало?

— Так же мало.

— А я заглотнул больше, чем могу проглотить.

Он понял и не стал уточнять. Отец писал ему в Москву, что колхоз распался, землю раздали по паям. Многие пенсионеры сдали свои паи в аренду, сил обрабатывать уже нет, а продавать землю еще не разрешали. Отец к своему паю взял в аренду еще несколько паев.

— Вдвоем мы с тобой развернулись бы, — сказал отец.

Он снова промолчал. Конечно, развернулись бы. Он поездил по стране и убедился, что лучшими фермерами стали механизаторы, а самыми преуспевающими — семьи, где муж и жена были с высшим сельскохозяйственным образованием: он инженер, она агроном или зоотехник. В деревнях, в отличие от городов, сотни тысяч инженеров не сидели без работы.

— На сколько приехал? — спросил отец.

— У меня неделя от прошлого отпуска осталась.

Отец молчал, наверное, прикидывал, что он может успеть за неделю.

— Когда ты телеграмму дал, что приезжаешь, я Марине сказал об этом.

— И что она тебе ответила?

— Что будет рада увидеть. Она еще красивее стала.

Значит, отец не между прочим сообщил, что в деревню вернулась Марина с сыном и что, по слухам, она разошлась с мужем. Отец выстраивал свою комбинацию.

— Но скандал намечается, — продолжил отец. — Витька Васильев к ней по вечерам в открытую заходит.

— Поганец, — сказала мать. — У него же трое детей!

— Бросит. Он парень бедовый, — сказал отец и посмотрел на него.

И опять, как и много лет назад, против него был Витька Васильев. Он вспомнил их первую драку. Витька никогда не отступал, не отступит и сейчас.

Он по письмам отца знал, что Васильев, отслужив в армии два года, вернулся в деревню, был бригадиром, председателем колхоза и, как только начали создаваться фермы, первым в деревне взял землю, построил первый и пока единственный в деревне двухэтажный дом с гаражом внизу.

Отец разлил остатки водки. Они выпили.

— Пойдем в магазин, — предложил отец. — Одной мы не обойдемся.

— У тебя нет запаса?

— Сейчас и запасаться не надо. До ночи торгуют. И хорошая водка есть, в нос не шибает. Это мать все дешевку покупает. А мне нравится шведский «Абсолют». Пошли купим.

— Пошли, — согласился он.

Такого прохода по деревне он ждал несколько лет. За эти годы никто из деревни не закрепился ни в Москве, ни в Петербурге, который по-прежнему все называли Ленинградом. И никто из деревни, из района и даже, может быть, из области не работал в министерстве сельского хозяйства. По значимости, может быть, он не меньше даже областных начальников. Так, наверное, думали или должны были думать в деревне. И никто не знал, что его министерская должность то восстанавливалась, то упразднялась, как и управление, в котором он работал. Сейчас как раз собирались ликвидировать в очередной раз в связи с секвестированием бюджета.

Он впервые подумал о тех деревенских, которые проходили по деревне победителями, и никто не знал, что эти победы доставались сильным битьем по самолюбию и что в государственных и военных организациях никогда не было деревенской стабильности или хотя бы уверенности в самом ближайшем будущем. Отец же всегда был уверен хотя бы на год: если собрал картофель, накосил сена, то до следующего урожая хватит и себе, и свиньям, и корове.

Они шли по деревне с отцом, и он здоровался со старшими, кого знал с детства, молодые мужики здоровались с ним.

А в молодых женщинах он узнавал девочек, которые пошли в школу, когда он школу заканчивал. Он спрашивал о них отца и получал короткие и конкретные ответы.

— Не замужем, но очень хочет.

— Разводка уже. Муж бросил. Сбляданула.

— Хорошей женой будет. Скромная и работящая.

— Замужем за твоим двоюродным братом.

Возле магазина мужики пили импортное пиво из банок.

Ему с уважением жали руку костистыми мозолистыми ладонями. В отличие от него, бледнолицего, мужики загорели еще на весенней пахоте, совсем почернели на сенокосе и никуда не спешили. Они уже отработали свой двенадцатичасовой рабочий день. В деревне начинали рано, на рассвете, особенно на сенокосе при самой полной росе.

Он взял три бутылки «Смирновской», по московской привычке крутанул бутылку, чтобы по завихрению определить, не подделка ли. В Москве было много поддельной водки. Еще он взял две упаковки, по шесть бутылок в каждой, пива «Бавария». Столько пива и водки вроде бы ни к чему, но за ним наблюдали и завтра всем будет известно, что он не скупится и может выдержать не меньше деревенских. Три бутылки водки и двенадцать пива два крепких мужика усидеть за вечер смогут вполне.

Цены оказались ниже московских, наверное, из-за расстояния, все-таки на семьсот километров дальше от Москвы и ближе к границе, откуда весь этот импорт поставлялся.

Дом, в котором жила Марина, стоял на другом конце деревни. К нему надо идти направленно, потому что случайно можно было встретиться только в магазине или на автобусной остановке. Но такой случайной встречи можно ждать и неделю. В район она могла не ездить, в магазин ходила мать, а кино в клубе давно не показывали, всем хватало фильмов по телевизору. Здесь же, у магазина, отец открыл пиво. Когда он уезжал, в деревне был один магазин, в котором торговали хлебом, консервами, водкой, оцинкованными ведрами, резиновыми сапогами, косами, вилами, лопатами…

Теперь стало три магазина, каждый со своей специализацией, и три ларька, в которых торговали всем, что может понадобиться поздним вечером, если не хватит.

Когда в конце деревни показался японский джип «мицубиси», он понял, что это Васильев и надо идти как можно скорее к Марине, потому что с его появлением Васильев поспешит сделать Марине предложение.

Джип притормозил возле магазина, из него выпрыгнул Витька Васильев. За эти годы он раздался в плечах и пояснице. Кожаный жилет обтягивал тугой живот. Такие животы выпирают не от жира, а от тяжелой работы и тяжелой еды, хорошо держат удар, прикрывая мощной и грубой мускулатурой солнечное сплетение.

Васильев пошел на него, обнял, они поцеловались, почти как друзья или родственники.

— Как ты? — спросил Васильев.

— А ты? — спросил он.

— А ничего, — ответил Васильев. — Живем.

Он молчал, держал паузу, и Васильев молчал, деревенские почти все умели держать паузу.

— Говорят, ты в большие начальники вышел в Москве? — первым не выдержал Васильев.

Мужики затихли, вслушиваясь в их разговор.

Сейчас они решали, чью сторону занять.

Ему они вряд ли симпатизировали. Уже не свой, оторвался, не куда-нибудь, а в Москву, да еще и в министерстве работает, может и через губу разговаривать. Тех, кто чего-то достиг на стороне, уважали, но не любили, любили неудачников, вернее, жалели, а в деревне если жалеют, значит, любят.

Васильева не любили наверняка. Слишком удачлив. Забогател, почти барин, постоянно нанимает деревенских на летние работы, платит, конечно, неплохо, но и требует сполна, и надуть невозможно, и украсть трудно, счет ведет точный, не то что в колхозе. Об этом ему рассказал отец по дороге в магазин.

— Это тебе как разведданные, ты их можешь использовать по своему назначению.

Отец понимал, что Васильев противник трудный и непримиримый.

— Так ты большой начальник или не очень? — повторил свой вопрос Васильев.

Он знал деревенские методы сбивания спеси с городских. Прицеплялись к любой подробности.

— Я самый большой начальник в Москве. Выше нет.

— Говорят, что в небоскребе живешь?

— Но ты дальше меня пошел, говорят, небоскреб в деревне построил.

Васильев достал пачку «Мальборо» и протянул ему. Он поблагодарил и достал пачку московской «Явы». В деревне не любили стрелков чужого табака.

— Рад за тебя, — добавил он. — Только ведь, если красные снова придут, раскулачить могут!

— Не придут, — сказал Васильев. — Не пустим.

Мужики усмехались. Работая в министерстве, он много поездил по провинции. Возвращения советской власти не хотели, но и новую власть ненавидели уже стойко.

В этом первом поединке он не выиграл, но и не проиграл. О нем еще слишком мало знали, чтобы не любить, Васильева не любили за уверенность и удачливость.

— А как семья, дети? — спрашивал Васильев. — Говорят, у тебя дочь замуж вышла, скоро родит и ты дедом станешь?

Вероятно, Васильев знал о его семейной жизни если не все, то многое. По тому, как притихли мужики, ожидая его ответа, было ясно: в деревне это обсуждали. И было что обсуждать. Столько лет не приезжал, и жену не привозил, и деревенских не принимал у себя в доме в Москве. Татьяна и Ольга хотели поехать в деревню, он все оттягивал, а потом появился негр.

Если так притихли, знают и про негра.

— Да, — подтвердил он. — Вышла замуж. Сразу за двоих. За негра и китайца. И родила двойню. Одного черненького, другого желтенького.

Мужики рассмеялись. Такого они не ожидали.

— Ты же ее знаешь, — добавил он.

— Кого? — не понял Васильев.

— Мою дочь.

— Откуда я ее могу знать?

— А ты посчитай, вспомни. Я ее заделал, когда в пятом классе учился.

— Как это в пятом?

— А ты посчитай. Нам с тобою по тридцать. Дочери меньше восемнадцати быть не может. Значит, я ее родил в двенадцать лет.

— И где ж ты москвичку в двенадцать лет встретил?

— А нашу школу, помнишь, на экскурсию в Москву возили, тогда все и случилось.

Теперь мужики хохотали. Такого, конечно, быть не могло. Но он сказал почти правду.

— А ты знаешь, Марина в деревню вернулась? — спросил Васильев.

— А кто еще из нашего класса в деревне?

— Кроме нас двоих, никого.

— Почему двоих? Я третий.

— Может, соберемся? — спросил Васильев.

— Может быть, — предположил он. — Как-нибудь.

— Садись в джип, и через минуту будем у нее.

Васильев явно не хотел, чтобы он приходил один, может быть, и догадывался, что приехал он не случайно, через неделю после ее приезда.

Если он сейчас поедет, то это будет означать, что не он пришел, а Васильев его привез. И оттягивать свой приход тоже невозможно. С его приездом сейчас все ускорится. Судя по разговору с отцом, Васильев все уже решил. Он готов уйти от жены с тремя сыновьями. Оставит им дом, машину, землю с посевами льна. За землей будет следить его младший брат, а потом и сыновья подрастут, а он купит дом или квартиру в Литве, рядом с заводом и увезет Марину.

Отец толковал с мужиками, но явно прислушивался к их разговору с Васильевым.

— Чего ехать-то, — сказал отец. — Ты пройдись по деревне. Столько лет не был. Неплохо живем. Многие новые дома поставили.

Отец его предупреждал, чтобы он не ехал с Васильевым. Приезд с Васильевым — это примирение с ним. А никакого примирения не будет. Драться они вряд ли будут, взрослые уже, понимают, что дракой ничего не решишь, да и решать не они будут, а она.

— Пожалуй, пройдусь, — сказал он.

— Зачем идти, поехали, — настаивал Васильев.

— Ты поезжай, а я пройдусь. Ты предупреди Марину, что я зайду. Неудобно без предупреждения.

— Телефонов в деревне нет, никто никого не предупреждает.

— А ты поезжай и предупреди.

— Я тебе не посыльный и не курьер!

— Как хочешь… Можешь не ехать. Я и один зайду.

Не надо было заводиться. Васильев рассматривал его, будто прикидывал, справится ли сразу или придется повозиться. Он не отвел глаза по старой деревенской традиции, если тебя пересмотрят, ты уже проиграл, или сразу надо начинать драться. Теперь он не исключал драки спьяну, но он пил мало, и координация у него лучше, и реакция быстрее, последние два года он ходил на теннисный корт не потому, что любил теннис, на корт ходило министерское руководство, подражая президентскому окружению.

— Ладно, заходи, гостем будешь, — Васильев попытался миролюбиво улыбнуться.

— К тебе я в гости не собирался.

— Не ко мне, к Марине, — поправился Васильев.

— Тогда я буду ее гостем, — уточнил он.

— Если будешь, — тоже уточнил Васильев.

— Это мы скоро узнаем…

Васильев сел в джип, развернулся и резко рванул с места. Не меньше ста пятидесяти сил, прикинул он возможности двигателя, видя, как джип за несколько секунд оказался на противоположном конце деревни, где стоял дом Марины.

Еще через несколько секунд Васильев войдет в дом и скажет Марине:

— Просил предупредить, что скоро зайдет.

Что ответит ему Марина?

— Пусть заходит. Посмотрим на москвича.

Или:

— Не хочу его видеть.

Хотя вряд ли. Все-таки не виделись восемь лет. И ему интересно посмотреть, какой она стала, и ей, наверное, тоже.

А если она решила, что принимает предложение Васильева, а может быть, уже приняла? Хотя вряд ли. Тогда Васильев был бы спокойнее.

И вдруг его сердце зачастило, буквально бросилась вскачь. Такое с ним случалось всего несколько раз, а в последний раз — недавно, когда он снимал квартиру в новом микрорайоне. Он возвращался после полуночи. Трое парней стояли возле подъезда, вернее, встали, как только увидели его. Один у самой двери, двое по бокам чуть сзади. Первый схватит за куртку, двое других заведут руки назад. Шансов проскочить в подъезд у него не было, а даже если проскочит, его догонят у лифта или на его лестничной площадке третьего этажа. Чтобы открыть две двери в квартиру, одну железную с тремя сейфовыми замками, другую обычную, у него уйдет не меньше восьми секунд. Он, проигрывая возможность нападения, несколько раз просчитывал, сколько времени у него уходит на открывание дверей.

Он сразу отказался от приобретения и регистрации газового пистолета. Газовые пистолеты и револьверы слишком похожи на реальные. Выхватив газовый «вальтер», в темноте похожий на нормальный пистолет Макарова, можешь получить пулю из того же Макарова, только настоящего.

В отделе антиквариата книжного магазина на Тверской он увидел нож для разрезания бумаги. Бронзовый, с посеребренным лезвием, стилизованный под кинжал. Он не снял с рукоятки ценник, на случай внезапного обыска. Московские милиционеры из бдительности, а больше, вероятно, для собственного развлечения довольно часто проверяли документы, предлагая открывать сумки и портфели. При любом досмотре он всегда может доказать, что нож для разрезания бумаги куплен для подарка и не может служить орудием убийства, хотя орудием убийства может служить обыкновенный гвоздь. Но гвоздем можно убить, но напугать невозможно, а огромным ножом для разрезания бумаги можно отпугнуть самых решительных.

Он сдвинул застежку на сумке, достал нож-кинжал, который в тусклом свете лампочки смотрелся, вероятно, устрашающе внушительно. Шагнул за спину одного из парней, ткнул острием ножа-кинжала под лопатку, и сказал:

— Пошевелишься — проткну насквозь!

— Ты чего? — растерянно спросил стоящий у двери.

— А ты отойди от двери.

— Да отойду! Ты псих, что ли?

— А теперь бегом в сторону автобусной остановки. Марш!

И парни побежали.

Он уже вошел в квартиру, а сердце все не успокаивалась. Страх завел сердце, теперь страха уже не было, а сердце не сбавляло обороты.

Он шел по деревне, всматриваясь в знакомые с детства дома, которые запомнились почему-то более высокими.

Он увидел дом Марины. Во рту вдруг пересохло, будто бежал в гору, легкие ботинки почему-то стали тяжелыми. А если она уже стоит возле калитки и, когда он подойдет, скажет ему:

— Не заходи. Не хочу тебя видеть.

Или они посидят втроем. Поговорят, вспомнят одноклассников, где кто? А, прощаясь, она скажет:

— Не приходи больше.

И он завтра утром уедет, время командировки заканчивалось. Он вернется в Москву утренним поездом, заедет к себе домой, примет душ, если ванная будет свободна. Когда жильцы уходили на работу, ванную занимала старуха-пенсионерка и не выходила из нее по два часа, единственное удовольствие из ее прошлой женской жизни известной когда-то балерины.

Потом в «Макдоналдсе», недавно открытом возле дома, возьмет чизбургер и стакан колы, приедет в министерство, расскажет своему начальнику управления, чего не будет в отчете, о настроениях в области, которая не входила в «красный пояс», но и нынешнюю власть не жаловала. После работы он поедет в гараж и будет работать до полуночи, ему вполне хватало шести часов сна. Он снова начал копить деньги, как делали все погорельцы в деревне: дом сгорел, строят новый, жить где-то надо. Жить ему было где, но он по-прежнему хотел иметь свою отдельную квартиру.

И еще надо решать с работой. Он держался за министерство, потому что министерство, по мнению деревенских, все-таки успех, потому что никто из деревенских никогда не работал в министерстве. Он уже доказал Лене, вернее, ее матери, что он чего-то добился в жизни и добьется большего, и в деревне теперь знают. То, что он приехал в одной машине с губернатором, в деревне все-таки заметили и обсуждали, и наверняка в деревню приедет районное начальство, чтобы выразить свое почтение.

Если Марина скажет: больше не приходи, может быть, он придет еще раз. И если Марина снова скажет: не приходи, он больше не придет. В конце концов, есть еще миллион женщин в Москве, молодых, незамужних. Но где находят женщин в Москве, он не знал. В деревне все понятно. Рядом с тобою растут девочки, кто-то из них нравится больше. Часто бывает, что именно она дала тебе, когда другие не давали, и забеременела, тогда женились. Или уезжали из деревни.

В основном почему-то женились на учительницах. Молодых учительниц распределяли после окончания педагогических институтов в деревенские школы, они должны были отработать три года, а потом им давали дипломы, а если бы сразу дали дипломы, в деревню никто не поехал бы.

Молодые учительницы казались красивее деревенских ровесниц, может быть, потому, что одевались моднее, и волосы у них были пушистее, чаще мыли.

Но школа в деревне одна, и молокоприемный пункт один, и бухгалтерия в колхозе одна, еще несколько молодых женщин набиралось по библиотеке и сельскому совету.

Молодые женщины, готовые к замужеству, накатывались волнами. Он помнил, как на пенсию ушли сразу несколько учительниц, вместо них прислали выпускниц педагогических институтов. За два года их разобрали местные женихи, и интерес к школе у местных мужчин резко понизился, следующую волну можно ожидать только через два десятилетия, когда нынешние молодые уйдут на пенсию, но может пройти и тридцать, и сорок лет. Сельские учительницы уходили на пенсию, только если болели безнадежно и у них не хватало сил, чтобы дойти до школы.

После переезда в Москву он не познакомился ни с одной учительницей, а как познакомишься, если у тебя нет детей. Молодые мужчины в Москве ездили в вечерние клубы, совсем уже не похожие на те клубы, куда он ходил на танцы.

Конечно, он мог познакомиться с женщиной, как и многие, на работе. В министерстве работало много женщин, ему иногда казалось, что их больше, чем мужчин. Некоторые из них пересиживали до десятка министров. У каждого нового министра появлялись новые заместители, новые начальники главков. Они набирали новых секретарш и референтов. Эти женщины становились их любовницами, надеясь когда-нибудь стать женами. Иногда они выигрывали в эту лотерею, одна из тысячи, но чаще, поняв, что упускают последние шансы, поспешно выходили замуж за неосторожных министерских чиновников, запозднившихся с женитьбой, разведенных или еще не старых вдовцов. Он вряд ли мог жениться на одной из таких даже привлекательных женщин, потому что не смог бы забыть, что его жена обслуживала другого мужчину и вышла за него замуж только потому, что не смогла выйти, за кого хотела.

Некоторые знакомились в транспорте: в метро, троллейбусах, на остановках автобусов. Один из его министерских приятелей находил себе любовниц в театрах. В театрах всегда много одиноких женщин. Одинокие женщины в театр чаще всего ходят с подругами, такими же одинокими. Приятель знакомился с обеими, одну выбирал для спанья, но часто спал и с обеими.

Он не умел так легко заговаривать, предпочитая больше слушать, чем говорить, и удивлялся, что женщины выслушивают очевидные глупости и даже отвечают.

Он все ближе подходил к дому Марины, оставалось несколько шагов до калитки. Еще можно повернуть и зайти вечером, когда не будет Васильева. Но не повернул, потому что увидел Марину и Васильева. Они сидели на веранде и смотрели на него.

Марина встала, когда он вошел. Его снова поразила полнота ее загорелых плеч в открытом сарафане, и грудь ее стала больше. Ему хотелось ее обнять, но он не решился и протянул руку. Марина чуть помедлила, прежде чем протянуть свою руку, он испугался, что так и будет стоять с протянутой рукой, но Марина улыбнулась, и он почувствовал ее крепкую ладонь. Она смотрела на него не отводя глаз, может быть, ждала, что он смутится. Таких уверенных в своей привлекательности женщин он иногда встречал в метро. Они не смущались, когда их рассматривали, и, не отводя глаз, рассматривали сами.

Он молча сел и никак не мог найти первой фразы.

— Да, — протянул Васильев. — И чего молчим, сказать, что ли, нечего и спросить не о чем?

— Ну почему же, — сказала Марина. — Сейчас расспросим москвича о его замечательной московской жизни!

Он молчал и смотрел на нее. Марина не выдержала, отвела глаза и глянула на часы, он никогда не мог объяснить, почему и мужчины, и женщины, когда не знали, как реагировать, всегда смотрели на часы, демонстрируя свою озабоченность и занятость, но она никуда не спешила.

— Говорят, ты в министерстве работаешь? — спросила Марина.

— Работаю, — ответил он.

— На большой должности?

— Сейчас на небольшой.

— Займешь большую, конечно?

— Вряд ли.

— Но на жизнь хватает, Москва ведь дорогой город?

— Хватает. Подрабатываю в гаражах ремонтом автомобилей.

— Это вроде слесаря? — спросил Васильев.

— Почему вроде? Или слесарем, или механиком.

— Говорят, женат и даже дети есть? — спросила Марина как бы между прочим.

— Не женат. И детей нет.

— А говорили, что жена твоя старше тебя и у нее взрослая дочь.

— Я был женат, но мы развелись.

— А квартиру ее разменяли? — спросил Васильев.

— Нет. Ее квартира осталась при ней. А мне дали комнату в коммунальной квартире.

— И сколько же метров комната? — спросил Васильев.

— Двадцать.

— А что? Большая! — сказала Марина. — Мы втроем жили в пятнадцатиметровой.

Ее слова он расценил если не как прощение, то хотя бы как надежду на прощение.

— А зачем было в Москву-то ехать? — спросил Васильев. — Все эти заработки от ремонта ты бы и дома имел, и даже больше. Ты же классный механик!

— Я хороший механик, — подтвердил он и замолчал, почувствовав усталость, какую он не чувствовал и после двенадцати часов физической работы. И Марина молчала. И Васильев забеспокоился.

— Как же мы не догадались ничего прихватить из магазина, — с сожалением сказал Васильев. — Выпили бы шампанского за встречу! А давай смотаемся до магазина. Две минуты туда, две обратно.

— Выпьем в следующий раз, — сказал он, не понимая молчания Марины. Его ответ давал ей возможность сказать:

— Следующего раза не будет.

Но Марина ничего не сказала.

— Ладно, — сказал Васильев. — Через четыре минуты будет шампанское.

Васильев пошел к двери, даже не пошел, а побежал. Он услышал, как хлопнула дверца джипа и мгновенно завелся двигатель. У него было не больше пяти минут, и он начал сразу.

— Марина, как только я узнал, что ты в деревне, я тут же выехал.

— Ждал, когда я приеду в деревню? А то, что я год не могла выехать с Сахалина, потому что у меня не было денег, и моя мать занимала в деревне у всех, кто мог дать, твой отец, кстати, одолжил, это как?

— Я не знал об этом. Отец мне ничего не говорил.

— Не знал, а может быть, не хотел знать? То, что я вышла замуж, тоже не знал? И то, что у меня родилась дочь, тоже не знал? И то, что когда я развелась, то работала нянечкой в детском саду, потому что не на кого было оставить дочь, а нянечкой много не заработаешь. В деревне об этом все знали, а ты не знал.

Он понимал, что надо сбить этот поток упреков и надо сказать главное, потому что, если он не скажет сейчас, следующего раза может не быть.

— Если я даже не виноват, я все равно виноват, потому что не пришел на помощь, когда моя помощь требовалась. Но я люблю тебя по-прежнему и даже больше сейчас, чем раньше. Я предлагаю тебе выйти за меня замуж. Сейчас. Здесь, в деревне. Как только ты решишь, наш брак зарегистрируют тут же, и мы с тобой уедем в Москву. Я сказал тебе всю правду. Сегодня я не очень много зарабатываю, но буду зарабатывать больше, потому что открою свою мастерскую или уйду на станцию «Мерседес», там хорошо платят. Думаю, что в течение двух-трех лет мы сможем купить двухкомнатную квартиру, кое-какие деньги я все-таки отложил.

— При чем здесь квартира и заработки! — сказала Марина. — Ты меня предал.

— Я тебя не предавал. Я тебя любил и люблю.

— Но ты не пригласил меня к себе, когда еще работал в совхозе!

— Я хотел подождать, пока получу квартиру, я не хотел, чтобы ты жила в общежитии.

— Но ты же жил в коттедже!

— Не было у меня никакого коттеджа!

Он говорил и верил, что так и было, потому что, если бы Марина приехала, директор совхоза предложил бы ему выехать из коттеджа. Коттеджи получают, если женятся на племянницах директоров, а так, пожалуйста, в порядке общей очереди, три года в общежитии в одной комнате.

— А ты уехала на Шикотан на рыбзавод и даже меня не предупредила. Это ты меня предала!

— Как ты такое можешь говорить! Что мне оставалось делать? Все на меня смотрели как на брошенную. Я же тебе впрямую задала вопрос: что мне делать?

— Когда?

— Когда у меня закончился срок вербовки. Я же уехала на сезон, на три месяца. Мне было стыдно писать, но я тебя спрашивала, приезжать ли к тебе или оставаться на Сахалине, я тебе даже намекнула в письме, что у меня есть предложения и я могу выйти замуж, если ты отказался от меня.

— Я не получил от тебя ни одного письма и этого тоже.

— Как не получил? — изумилась Марина.

— Так и не получил. И только из письма отца узнал, что ты вышла замуж за военного летчика.

Он сказал почти правду. Когда на почту пришло письмо Марины с Сахалина, это письмо отдали Лиде. Он о письме узнал через два месяца, обнаружив его на подоконнике в учительском доме.

— Все, что произошло с нами, можно назвать несчастьем, недоразумением, глупостью. Все это сейчас неважно. Главное, что я люблю тебя, и, когда я тебя увидел, все во мне всколыхнулось.

Не слишком ли я красиво говорю, подумал он тогда.

— Я буду в деревне еще неделю и буду ждать твоего ответа. Если ты не решишься сейчас, я буду ждать год, два, я ждал больше.

Она могла ему ответить: никого ты не ждал, а жил, как тебе хотелось, — но она ничего не сказала. И она, и он услышали шум подъехавшего джипа.

— Что же! — сказал Марина. — Выпьем сейчас шампанского.

— Я не буду пить шампанское с Васильевым, — сказал он. — Он мой противник, мой соперник! А решать тебе. Я буду ждать!

Васильев, встретив его во дворе, спросил:

— Ты куда?

— Домой.

— А шампанское?

— Расхотелось.

На следующее утро он вышел с отцом обкашивать откосы вдоль шоссе. Отец ни о чем его не расспрашивал. Они косили по росе, потом уходили домой, завтракали и шли переворачивать сено, скошенное накануне. Отец купил в соседнем колхозе два старых трактора «Беларусь», и он начал из двух тракторов собирать один.

Никогда в жизни неделя не тянулась для него так долго.

Конечно, он мог зайти к Марине и раньше, но боялся, что она ответит:

— Извини, но я не хочу выходить за тебя замуж.

Или:

— Я выхожу замуж за Васильева.

Или:

— Я тебя никогда не прощу.

Вечером он опробовал тракторный двигатель. Удачное начало они с отцом решили обмыть, и он пошел в магазин за водкой. На щите для объявлений возле магазина висела афиша Стругалева, солиста областной филармонии, выходца из их деревни. Солист заканчивал десятый класс, когда он пошел в первый. Уже давно, один раз в году, обычно после сенокоса, Стругалев приезжал в деревню со своим оркестром и давал один бесплатный концерт.

На его концерт сходилась вся деревня, кроме стариков, которые не могли ходить, и женщин с грудными детьми, чтобы те своим ором не прерывали солиста.

И он понял, что на концерте обязательно встретит Марину. В клуб начали идти часа за два до начала концерта, чтобы занять места. Женщины шли в открытых платьях, мужчины в рубахах на выпуск, а некоторые и в майках. Он надел свой итальянский костюм, французский галстук стоимостью в пятьдесят долларов, дорогие португальские ботинки. Шел не торопясь, зная, что ему оставлено место. Теперь и навсегда он зачислен в деревенскую элиту и ему уготовано место в первом ряду. Так и оказалось. Заведующая клубом усадила его рядом с бывшим председателем колхоза и бывшим парторгом. Чуть дальше сидел Васильев с женой, которую он привез с Кубани, где служил в армии. Жена Васильева улыбнулась ему. Он был соперником ее мужа, а значит, ее сторонником. Марина с матерью и дочерью сидели в шестом ряду. Он улыбнулся им и поздоровался. Мать Марины отвернулась, а девочка улыбнулась ему. Он обрадовался, что девочка похожа на Марину, он ее полюбил сразу.

Стругалев пел известные всем песни нынешних эстрадных звезд. Своего надо поддерживать, а за бесплатно ладоней не жалели, бурно аплодируя.

Во время концерта пошел дождь, а когда надо было выходить, начался настоящий ливень. Женщины открыли окна в клубе, пережидая дождь, мужчины толпились на крыльце и курили.

Рядом с клубом был пруд, пересыхавший в жару. Сейчас он наполнялся водой. И вдруг Васильев бросился с крыльца и прыгнул в пруд в своем белом льняном костюме, который мгновенно стал черным от грязи. За ним бросились молодые парни, потом взрослые мужики и женщины. Что-то завораживающее было в этой безумной пляске в воде под дождем. Он увидел в пруду Марину, ему показалось, что она смотрит на него с сожалением. Он подумал о своем министерском удостоверении, об итальянском костюме, который после такого купания никакая химчистка не приведет в надлежащий вид, и прыгнул в пруд. Он танцевал этот дикий танец вместе со всеми. В какой-то момент рядом оказалась Марина. Ее белая кофта намокла, и он увидел, что под нею нет лифчика. Материя облепила ее грудь, и от этого грудь казалась огромной.

— До твоего ответа осталось два дня! — прокричал он ей.

— Я могу ответить и сейчас! — крикнула она.

— Отвечай!

— Да!

— Что?

— Я согласна.

Он понял, что сейчас заплачет, и попытался сдержать слезы. Еще подумал, неужели эта женщина и есть самое главное в его жизни, а все остальное может быть или не быть. Он почувствовал, что плачет, потому что слезы были горячими, а дождь холодным. Но никто этого не заметил, и Марина тоже…