Женская собственность. Сборник

ВОРОШИЛОВСКИЙ СТРЕЛОК Рассказ

Меня ограбили. Элементарно. Рядом с нашим микрорайоном лесопарк, где я гуляю по два часа в день, чтобы поддерживать физическую форму. Я гулял и увидел, что навстречу мне идут трое подростков, лет по пятнадцати, не больше. Двое высоких, еще не складных, из таких со временем формируются мосластые крепкие мужики. Третий тоже высокий, но мощный, уже не меньше восьмидесяти килограммов веса, такой, когда обрастет мускулами и слоем жира, станет нечувствителен к ударам, такого не пробьешь, но уж если он зацепит, то свалит любого. Три богатыря, подумал я тогда о них с некоторой даже нежностью, защитники родины подрастают, а этот просто Илья Муромец.

Они поравнялись со мною, двое прижали мне руки, а Илья Муромец залез во внутренний карман моего пиджака. Он взял из кошелька всю пенсию, и они даже не побежали, а спокойно пошли. Я, конечно, бросился за ними, обозвав их подонками, и потребовал вернуть пенсию. Они остановились, посмотрели на меня, а Илья Муромец опустил кулак на мою голову. Я сел на дорожку лесопарка, сел аккуратно, чтобы не запачкать брюки, потому что недавно прошел дождь. Я очень аккуратен в одежде. Они уходили, но я почему-то не слышал их шагов, мне хотелось лечь, свернуться, уснуть и забыть этот позор.

Я не маленький, нормального среднего роста в сто шестьдесят семь сантиметров, половина мужиков в России такого роста, но я всегда был сухопарым, а с возрастом подсох до сорока восьми килограммов. Что я мог с ними сделать?

Конечно, я заявил в милицию, описал их приметы. Через неделю я встретил их в магазине и тут же позвонил из телефона-автомата в милицию, напомнил дежурному лейтенанту о своем заявлении и предупредил, что, если их не задержат, я напишу заявление на самого лейтенанта. С нашей милицией только так — они сразу должны понять, что имеют дело не с идиотом.

Патрульная группа подъехала быстро, и их задержали. Но в милиции они говорили так уверенно-спокойно, что даже я засомневался.

— Извините, но сегодня все ходят в джинсах и кроссовках. И на нас не синие куртки, как вы написали, а фирменные голубые «Монтана».

Как выяснилось, этим бандитам было по пятнадцать лет, а одному даже четырнадцать. И родители у них интеллигентные: у одного отец работает в министерстве, у другого мать актриса театра и кино. В милиции пообещали разобраться, но смотрели на меня со снисходительной жалостью. Ну, перепутал старик. Нормальный склероз.

На следующий день я увидел их снова. Они шли за мною. Я остановился, остановились и они. Вероятно, они возвращались из школы. У двоих, по нынешней моде, вместо портфелей рюкзачки, у одного пластиковая прозрачная папка с тетрадками. Они смотрели на меня и улыбались. Я медленно двинулся к своему подъезду, слышал, что они идут за мною, но не оглядывался, чтобы не показать своего страха.

В подъезде я быстро набрал цифры кодового замка, но дверь открыть не успел. Один схватил меня за шею и приподнял. Я начал задыхаться. Двое обшарили карманы и сняли с руки часы «Ракета», которые мне подарил профком еще на пятидесятилетие. Потом, все еще держа на весу, меня ударили ребром ладони по печени. Такой боли я не знал еще никогда. Я с трудом добрался до своей квартиры, отлежался и снова написал заявление в милицию, предупредив, что, если не будут приняты меры, я обращусь к министру внутренних дел и президенту.

Через день за мною приехала машина из милиции. Эти трое уже сидели в кабинете дознавателя. С ними были их родители. Меня выслушали. И тогда заговорил один из отцов.

— Простите, — начал он. — Но зачем им ваши часы «Ракета», которым почти четверть века? У них свои замечательные часы. — Он взял руку Ильи Муромца. — Посмотрите, это «Кассио» с секундомером, календарем, двумя будильниками, записной книжкой на сорок телефонов. Я понимаю, вы потеряли свои часы. Возьмите, пожалуйста, у меня несколько часов. — И он снял свою «Сейку» с тремя циферблатами. — Я понимаю, вам трудно, от вас ушла жена, у вас проблемы с психикой, вы ведь состоите на учете в психоневрологическом диспансере.

Они уже все узнали про меня. Да, через полгода после того, как я вышел на пенсию, от меня ушла жена. Говорят, это общемировой процесс. Жены бросают старых мужей, когда от них, кроме пенсии, уже ждать нечего. И моя жена, с которой я прожил сорок лет, однажды поехала к дочери и осталась у нее. У дочери двое детей, и ей, конечно, нужна помощь. Теперь жена приезжала ко мне два раза в год: весной, чтобы привезти свои зимние вещи и забрать летние, и осенью, чтобы привезти летние и забрать зимние. Один раз в месяц меня приглашают на обед к дочери. Но я не езжу. Купить торт или коробку конфет — значит целую неделю не покупать мяса для бульона.

Да, после того как от меня ушла жена, я стал плохо спать. Я обратился к невропатологу в поликлинику, но он уходил в этот день в отпуск и отослал меня к своему приятелю-психоневрологу в районный диспансер. Психоневролог выписал мне таблетки антелепсина и завел на меня карточку.

Они ждали моего решения. Конечно, они хотели, чтобы я забрал свое заявление. И родители хотели, и дознаватель — в такой же, как у этих бандитов, куртке, в таких же кроссовках, только подешевле. Я не забрал заявление.

На следующий день, когда я шел из булочной, меня зажали на пустыре между домами, ударили сзади под колени. Очнулся я в кустарнике, вероятно, через час: обычно до булочной и обратно я хожу за сорок минут, а домой я вернулся только через час сорок. Я попытался сосредоточиться, хотя и очень болела голова. Меня били дети. Крупные, здоровые, но дети, с детскими мозгами и уже недетскими кулаками. И в это никто не верил.

Я перестал ходить в лесопарк и ездил гулять в другой микрорайон. В булочную я теперь ходил только кружным путем и только по людным улицам, избегая пустырей. Я перестал вечерами выходить из квартиры. Прежде чем войти в подъезд, я осматривал двор, быстро набирал код и захлопывал дверь. Однажды, приняв все меры предосторожности, я поднялся на свой пятый этаж и уже стал открывать дверь квартиры, когда по легким, почти бесшумным шагам кроссовок понял, что они спускаются с шестого этажа. Я успел заскочить в квартиру, понимая, что они вряд ли будут ломать дверь, — это ведь улика. Через дверной глазок я видел их на площадке, они посовещались и бесшумно спустились вниз. Они знали номер кодового замка и теперь будут поджидать меня или на четвертом, или на шестом этаже и все равно опередят меня и войдут в квартиру, которую откроют моими же ключами.

Я перебрал все варианты. Кричать бесполезно. В соседней квартире почти глухая восьмидесятилетняя Пелагея, еще в одной уж три года не жили, уехали за границу.

Звонить в милицию тоже бессмысленно. Чтобы приехал милицейский наряд, нужно время, мальчишки ждать не будут. Я попал в ловушку.

Конечно, им тоже можно устроить ловушку: поселить двух-трех крепких парней, и тогда пусть входят в квартиру. После этого останется только позвонить в милицию и ждать патрульную группу. Но у меня не было знакомых крепких парней, мои знакомые — пенсионеры со стенокардией не делают лишнего шага, боясь боли и ожидая ее. Какие уж тут засады!

На следующее утро они встретили меня у подъезда.

— Поговорим, — предложил Илья Муромец. — Ты живешь один в двухкомнатной квартире, а нам негде собраться с девочками. Есть предложение. Когда надо будет, ты будешь давать нам ключ от своей квартиры, а мы тебе разрешим гулять в лесопарке. И тебе хорошо, и нам. И конечно, заберешь заявление из милиции.

Он улыбнулся. И двое других улыбнулись. Они чувствовали свою силу, они всегда подавляли сопротивление, — об этом я узнал от девочки из соседнего подъезда, их боялась вся школа.

— Мы ждем ответа, — напомнил Илья Муромец.

— Никогда, — ответил я. — И предупреждаю: очень скоро вы будете просить прощения у меня на коленях.

Не знаю, почему я сказал «на коленях», может быть, вспомнил: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Было такое выражение в моей юности. И я пошел к универсаму, стараясь держаться людных мест, понимая, что они могут напасть в любую минуту.

Я живу рядом с метро и универсамом, к которому примыкает два десятка кооперативных киосков и не меньше полусотни лотков, с которых торговали люди с юга. Все знали, что они платили дань трем парням. Среди них был Главный — лет тридцати пяти, сухопарый, жилистый, с бледным лицом. Такая бледность всегда у тех, кто несколько лет провел в тюрьмах или больницах. От недостатка солнца и жиров кожа становится бледной и пупыристой. Двое других — лет на десять моложе, мощные, в кожаных куртках, спортивных шароварах — улаживали конфликты между населением и торговцами. Теперь, когда я стал внимательнее, заметил, что три моих богатыря помогали им, они явно проходили обучение, их натаскивали на подавление сопротивления. Когда сегодня я проходил мимо Главного, он улыбнулся мне, как своему, но он ошибался: я еще не сдался.

На фронте я был командиром отделения автоматчиков. Обычно после артподготовки мое отделение взбиралось на танк и я ставил две задачи. Первая: не свалиться с танка при движении. И вторая: когда спрыгнул, непрерывно двигаться и стрелять — в окопах ли, ходах сообщения, на лестничных площадках, — на третьем году войны мы уже не экономили патронов. А там — как уж повезет. Или ты его, или он тебя. Я был вертким и быстрым, мне везло, меня ранили всего дважды. С фронта я вернулся на завод, был токарем, мастером, начальником участка, заочно закончил Политехнический институт и на пенсию ушел с должности начальника цеха. Я всегда был уважаемым человеком. Теперь я, старый и слабый, боялся мальчишек, потому что не мог защитить себя. Когда государство нуждалось в моей защите, мне дали автомат ППШ, теперь, когда я нуждался в защите, государство меня не защищало. Я бы защитился и сам, но у меня не было оружия. Говорили, что купить оружие не проблема, каждый день в Москве стреляли не только из автоматов, но и из гранатометов. Но за хранение оружия по Уголовному кодексу полагалось пять лет. Мне семьдесят, и пять лет, может быть уже последних в моей жизни, я не хотел проводить в тюрьме. Но у меня не было выхода. Я мог перенести все: сегодняшнюю нищету, уход жены, но унижения я перенести не мог. И я принял решение.

Я поехал на свой завод. Начальником цеха был парнишка, который пришел еще при мне. За десять лет он погрузнел, заматерел. Но когда я попросил его кое-что выточить, он не стал расспрашивать, выписал пропуск во вторую смену, когда большая часть станков не работала.

Я подобрал болванку и расточил в ней три отверстия под патрон двадцатого калибра. Когда-то я охотился, но давно уже продал ружье, осталась у меня только коробка с гильзами. Простейшее стреляющее устройство я бы сделал за две смены, но я ходил на завод почти неделю.

Барабан с тремя патронами я установил на вращающееся устройство, соединив конструкцию револьвера и ружья. Мой «РР», револьвер-ружье, помещался под мышкой на ремне, ствол я обрезал по длине своей куртки. После нескольких тренировок я свой «РР» доставал за две секунды. Для испытания я выбрал разрушенный дом на пустыре в лесопарке. Часов у меня не было, и я засекал время по счету. Я выхватил «РР», левой рукой повернул барабан, тем самым взведя курок, правой рукой нажал на спусковой крючок. Грохот был такой, что у меня заложило уши, но я, поворачивая барабан и считая, продолжал стрелять. Три выстрела я произвел за три секунды. В моем «РР» не было приклада, я не мог вести прицельную стрельбу, но из автомата в уличных боях я тоже никогда не стрелял прицельно, просто прошивал пространство в несколько метров. Теперь я должен был продемонстрировать мальчишкам, что я вооружен и очень опасен. Я их встретил возле школы.

— Ну, когда мы будем вставать на колени? — спросил Илья Муромец, увидев меня.

— Здесь неудобно перед вашими товарищами. Уважать перестанут. Приходите в лесопарк в три часа на то же самое место.

Мальчишки хохотнули и согласились. Я выбрал послеобеденное время. В три часа парк пустел: пенсионеры и матери с детьми уходили домой обедать.

Я увидел их издалека, они сидели на поваленном дереве. И они увидели меня. Я им помахал и пошел в сторону разрушенного дома, обнесенного прогнившим от времени и дождей забором. Они вошли за мною во двор дома, и я достал свой «РР». Они не испугались и даже не удивились. И тогда я выстрелил в забор. Картечь в прогнивших досках выбила полуметровую дыру, я стрелял метров с пяти.

— На колени! — сказал я и повернул барабан.

Они стояли на коленях, и даже летний загар не мог скрыть бледности на их лицах.

— Достань деньги, — приказал я самому младшему. — И часы. На первый раз мы будем квиты.

Мальчишка вынул из кошелька Ильи Муромца деньги, снял с его руки часы и протянул мне.

— А теперь лежать лицом вниз, — приказал я. Они легли. — И лежать сорок минут; встанете раньше, я могу подстрелить вас из-за любого куста, — припугнул я их и пошел.

Отойдя от дома, я посмотрел на часы: цифры на циферблате я без очков не различал, я привык к часам со стрелками. На ходу я пересчитал деньги и понял, что совершил ошибку. Я взял у них восемьсот сорок тысяч, мою пенсию за год. Такие большие деньги — это, вероятно, поборы с торговцев, которые они не успели отдать Главному, с такими деньгами так легко не расстаются, их у меня обязательно отберут. И я пошел назад, чтобы отдать мальчишкам деньги, но их уже не было. Значит, и Главный, и парни уже знают, что я вооружен и отобрал их деньги. Они подкараулят меня возле дома, скрутят они меня легко, отберут «РР», вызовут милицию, и я получу своих пять лет тюрьмы за незаконное хранение и ношение оружия.

Я не пошел домой. На метро добрался до центра. В вагоне пришлось стоять, потому что ствол моего «РР» упирался в сиденье. Я, конечно, немного нервничал: в метро часто устраивали облавы, искали наркотики и оружие.

С почтамта на Тверской я отправил деньги в дом престарелых в Матвеевском, где доживали два моих еще фронтовых дружка. Один, овдовев, сам попросился, другого отправили дети после инсульта. Потом я пообедал в столовой самообслуживания, где не надо было садиться за стол, потом сходил в кино — торчащий из-под куртки ствол я прикрыл газетой.

Возвращался домой после полуночи. Войдя в подъезд, я не поехал на лифте, а сняв ботинки и держа наготове «РР», осматривая каждую последующую площадку, тихо поднялся до своей квартиры. Если и была засада, ее уже сняли: куда этот старик денется, разберемся и завтра.

Утром я принял душ, надел чистое белье и вышел на разведку. Я недоучел их возможностей и даже мастерства. Я не заметил за собою наблюдения, меня просто втащили в разрыв между двумя киосками. Двое мощных парней, закрыв мне рот ладонью, обыскивали меня, искали оружие и деньги. Я извернулся, укусил одного за палец и, когда он отдернул руку, закричал противно, старчески, по-козлиному:

— Грабят, помогите!

Возле нас стали скапливаться прохожие. Молодая женщина потребовала:

— Отпустите старика!

— Он взял наши деньги, — заявил один из парней.

— У вас возьмешь!

Я вырвался и крикнул:

— Будьте свидетелями. Я сейчас вызову милицию!

Отбежав несколько шагов, я оглянулся. Ни парней, ни свидетелей возле киосков не было. Теперь счет пошел на минуты. Я добежал до подъезда, поднялся в квартиру, достал «РР» и выглянул в окно. Во дворе на лавочке сидел парень, который зажимал мне рот, и трое моих мальчишек. Они ждали, когда я выйду, и я вышел.

В глубине нашего микрорайона была маленькая рощица, посаженная тридцать пять лет назад, когда район застраивался. В ней всегда пили местные алкоголики, поэтому пенсионеры и женщины с детьми сюда не ходили. Я дошел до рощи, когда услышал:

— Ты, старый козел, стой!

Мне это место тоже подходило. Я зашел за кусты, остановился и достал «РР».

— Брось свою пукалку, — усмехнулся парень и достал пистолет. Это был ТТ — Тульский Токарев, надежный офицерский пистолет военных лет.

Если он решил стрелять, то передернет затвор. Парень передернул затвор, и я выстрелил тут же, целя ему в ноги. Он будто поскользнулся, упал вперед и выронил пистолет. Держа его под прицелом, я забрал пистолет, положил в карман куртки и снова отступил за кусты. Я видел, как бросились мальчишки в ближайший подъезд дома. Теперь они смотрели в окно с площадки второго этажа. Смотрите и запоминайте: против силы всегда может найтись другая сила. И тут я едва не допустил ошибку. Второй парень выскочил из кустарника метрах в десяти от меня. Я успел обернуться, присесть и нажать на спусковой крючок. Он завалился в кустах, как валится подстреленный лось, ломая сучья и ветки.

Теперь я был уже осторожнее. Главного я заметил метров с тридцати. У него был револьвер большего калибра, чем наган, и с более коротким стволом, — такие я видел у полицейских в американских фильмах. Я выстрелил и промахнулся. На перезарядку моего ружья-револьвера времени уже не было. Я действовал почти автоматически, будто не пятьдесят лет назад вел свой последний бой, а вчера. Я бросился вперед, и мой противник, избегая сближения, сдвинулся метров на десять правее и оказался перед стеной бойлерной. Теперь ему предстояло преодолеть открытое пространство метров в двадцать. Но, по-видимому, он или служил в армии, или много тренировался в тире. Уже у стены он обернулся и выстрелил. По тому, как сразу онемела моя левая рука, я понял: он попал. Я прислонился к дереву. Конечно, мне левая рука пригодилась бы, чтобы поддержать правую при выстреле: ТТ со снаряженной обоймой весил 980 граммов, тяжеловато для семидесятилетнего тощего старика. Главный бежал уже вдоль стены бойлерной. Я взял на опережение и со второго выстрела свалил его.

Теперь мне оставалось только ждать. Я сел у дерева, выдернул ремень из брюк и затянул его на руке повыше локтя, чтобы остановить кровь. Я посмотрел вверх. На балконах стояли люди. После первого выстрела прошло около четырех минут. Если в милицию позвонили сразу, то патрульная группа будет минуты через две.

Я очнулся от шороха. Передо мною стоял милиционер в бронежилете, с коротким автоматом.

— Все уже отстрелялись, — сказал я ему и снова потерял сознание.

Очнулся я уже в машине «скорой помощи». Над моей головой парень в белом халате держал флакон от капельницы. Еще один пристраивал присоски на моей груди. Снимают кардиограмму, догадался я.

— Какая мафия с какой разбиралась? — спросила женщина.

— Говорят, этот ворошиловский стрелок троих завалил, — ответил тот, который держал флакон.

И ничего смешного, подумал я. Да, я был ворошиловским стрелком. Теперь меня подлечат, а потом будет суд. Вчера я сочинил речь, которую произнесу в суде. Надо бы ее повторить, подумал я, но уже не мог вспомнить начала речи, я помнил только конец. Если вы не можете справиться с инфляцией, безработицей, если вы не можете защитить стариков и детей, то на кой хер вы нужны? Но вчера в речи матерных слов не было. И вообще материться нехорошо, это произведет неприятное впечатление на судью и заседателей. Надо подобрать другие слова. Но другие слова не подбирались. Мне стало хорошо и спокойно, я перестал видеть флакон над головой, не ощущал тряски на выбоинах дороги. Я летел над потоком машин, в котором шла «скорая помощь» с мигалкой. Я поднимался все выше, машины становились все меньше. И тут издалека, с неба, я услышал молодой женский голос, похожий на голос Клавдии, которую я когда-то любил:

— Камфору! Мы его теряем!

МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ НА РОЛИ УРОДОВ Рассказ

Зазвонил телефон. Я посмотрел на часы: без десяти восемь. Мне так рано звонить не могут, к тому же не хотелось вставать. Она завтракала на кухне. Телефон надрывался. Она подошла, сняла трубку и сказала:

— Алло.

Выслушала. Спросила:

— А вы знаете, который час? — Тот, у другого телефона, должен был понять по этому вопросу, что в такую рань в приличный дом не звонят. — Извините, — сказала она. — Конечно, конечно… — По тому, как она почти пропела извинения, я понял, звонили по важному делу, может быть ей достали финскую куртку. — Тебя, — почему-то шепотом сказала она.

— Слушаю, — сказал я.

— В десять я смотрю кинопробы в директорском зале. Приходите. Обсудим.

— Приду, — сказал я.

— Когда просмотр? — спросила она. Я ответил. — В это время я относительно свободна, — сказала она. Она хотела участвовать. Она даже имела на это право.

Я промолчал. Прошел в ванную. Это был каждодневный ритуал. Солдат, готовясь к сражению, проверяет свое оружие. Я осмотрел свое лицо — мое оружие, инструмент и рекламный проспект одновременно. Я улыбнулся. Прекрасные зубы. Стоили мне почти пятьсот рублей. Отличить от настоящих смогли бы только дантисты-профессионалы. Кожа гладкая, загорелая, натянутая на скулах. При небольшом гриме вполне могу играть и тридцатилетних.

Я поставил на проигрыватель пластинку и начал заниматься аэробикой. Я выдерживал тридцатиминутный курс для самых молодых.

— Загляни ко мне после просмотра, — попросила она. Она имела на это право, и я пообещал ей. Она ушла.

Я сварил себе овсяную кашу — три ложки овсянки на воде, — выпил чашку кофе без сахара.

Сегодня пятница. Чаще всего мне не везло по четвергам и понедельникам. Пятница — это уже хорошо. За окном летал пух от тополей. Это однажды было в моей жизни. Так же я стоял у окна, и так же летал пух, и я так же ждал… И вдруг я вспомнил, даже не вдруг, я вспоминал каждый год, когда летал тополиный пух; с этого пуха началась моя жизнь, меня впервые утвердили на главную роль. Я подсчитал. Это было ровно тридцать лет назад. Ну, не ровно — точно день, когда это случилось, я не помнил, но тогда, как и сегодня, летал пух.

Я надел полотняные брюки, кроссовки «Адидас», легкую белую куртку и вышел из дома. Тридцать лет назад я был в ковбойке из ацетатного шелка в синюю и красную клетку, в синих китайских брюках и сандалетах. Я тогда казался себе очень элегантным. И тогда, как и сегодня, я ехал на студию, только тогда на трамвае, а сегодня я взял такси. Тридцать лет назад… Таксисту было лет двадцать пять. Значит, он не помнит того замечательного времени. В магазинах полно еды, к нам в страну начали приезжать зарубежные эстрадные артисты, устарел когда-то шикарный автомобиль «Победа», и на улицах Москвы появились «Волги» с никелированными оленями на радиаторах. Мощная машина даже по сегодняшним меркам. Говорили, что за рубежом ее прозвали никелированным танком.

Война забывалась. Мужчины доносили армейские гимнастерки и надели пиджаки с плечами, подбитыми ватой, узкие брюки и широкие яркие галстуки, женщины — юбки-колокол и прозрачные блузки. Всем хотелось красоты.

На экране уже поднадоели мощные приземистые парни, предназначенные для забоев, лесосплавов и колхозных полей. Эти парни играли на гармошках и балалайках, пели песни про танкистов и шахтеров, а в компаниях уже бренчали на гитарах, хотя были популярны и трофейные немецкие аккордеоны. В это время я и пришел в кино.

На наш курс, по традиции, еще набрали мощных парней и грудастых девиц — в общем, «девушек с веслом», похожих на тех, что, изваянные из гипса, стояли на постаментах в парках. Но рядом со спортсменками уже сидели и худенькие, нежные, почти тургеневские барышни и голенастые парни, которые очень скоро сыграют интеллигентных атомных физиков.

У меня в детстве была кличка — Красюк. В этом было нечто снисходительное. Но объективно я был красивым. Невысокий, рост метр шестьдесят, «метр с кепкой» — дразнили меня в школе. Глаза у меня были небесно-голубые, как у ангелов с фарфоровых немецких тарелок, а волосы белокурые и вьющиеся. На меня оглядывались и восьмиклассницы, и зрелые женщины, может быть надеясь, что из меня со временем получится голубоглазый гигант. Не получился.

Первую роль я сыграл на втором курсе. Маленького принца. Главную роль. Из кадра в кадр. Снимали на цветную пленку, тогда фильмы в цвете были еще редкостью. И все это также началось в июне, когда летал тополиный пух. Меня запомнили все: и дети, и взрослые, и, разумеется, режиссеры. Запомнили белокурым, голубоглазым. В этой роли я научился улыбаться спокойно и безмятежно, как улыбаются принцы, которые, что бы ни случилось, становятся королями. Очень скоро я стал не только всесоюзной известностью, но частично и европейской. Меня снимали в Германской Демократической Республике. Тоже в роли принца, но уже немецкого. На меня приходили посмотреть в компаниях, особенно девчонки.

В одной из компаний я познакомился со своей будущей женой, дочерью нашего прославленного военачальника. Не хватило каких-то полгода войны, а то он стал бы маршалом, как говорила моя теща. Генерал при знакомстве осмотрел меня и спросил:

— В армии служил?

— Пока не довелось, — ответил я как можно почтительнее, и не из уважения к генеральскому званию, а из страха перед большими и мощными мужчинами. В школе все были сильнее меня, и я привык уважать силу.

Как только определилось, что мы поженимся, генерал заказал для просмотра фильм, где я сыграл роль принца. Меня тогда поразило, что человек может заказать фильм для себя одного, это все равно что заказать отдельный самолет. Потом я узнал, что генерал мог заказать и самолет.

Я надеялся, что понравлюсь ему в фильме, но он только спросил:

— Ну, а когда состаришься, кого будешь играть? Принцев старых не бывает!

— Буду играть королей, — ответил тогда я.

— Ну-ну, — хмыкнул генерал. — Все начинают лейтенантами, но не все становятся генералами, и не все принцы — королями…

В генеральскую квартиру в высотном доме на площади Восстания я переселился со Второго Крестовского переулка, что у Рижского вокзала, из коммунальной квартиры в деревянном доме, где у нас с матерью была комната.

Первое, что меня поразило в генеральской квартире, — запах кожи. Кожаные диваны, кожаные кресла, в шкафу в прихожей сапоги — хромовые и лакированные. В квартире пахло новыми портупейными ремнями, кобурами от пистолетов, чехлами ружей, кожаными портфелями и папками. По сей день запах кожи для меня — символ стабильности и преуспевания. И теперь, когда я вижу человека в кожаном пальто, я точно знаю, что этот человек прочно стоит на земле.

Нам с женой выделили небольшую комнату рядом с прихожей, и я старался попасть сразу туда, не заходя в гостиную. В больших комнатах я казался себе еще меньше ростом, я исчезал в глубоких креслах, подобранных для большого генерала. Честно говоря, с самого первого раза, как только вошел в эту квартиру, я понял, что к этому никогда не привыкну, да и не надо мне было так много. Меня приучили обходиться одним стулом, одним столом, двумя парами ботинок: одни на каждый день, другие на выход.

Говорят: руби дерево по себе. В своем лесу, могу добавить я сейчас. А мой лес — это девочки с Крестовских переулков, которые заканчивали нормальные, а не специализированные школы, поступали в нормальные институты, а не в Институт международных отношений, как моя жена, и становились учительницами и участковыми терапевтами. Очень энергичные со временем заведовали учебной частью в школе или отделением в поликлинике. Этих девочек с детства приучали беречь деньги, ждать воскресенья, чтобы с мужем пойти в кино, планировать покупки: в этом году — телевизор, в следующем — кресла, потом тахту, годам к сорока получить садовый участок, построить дощатый домик, радоваться каждой новой должности мужа, если у него получается продвижение по служебной лестнице, а не получается — тоже не беда, не всем же быть руководителями, лишь бы не пил, как пили их отцы.

Здесь была другая жизнь. За отцами по утрам заезжали служебные «ЗИМы» и «Волги», да и сыновья добирались на службу городским транспортом только в начале своей карьеры, потом они становились владельцами индивидуального автотранспорта, потом к их подъезду подавали служебный автомобиль. Здесь даже газеты читали по-другому. Я по сей день не могу отличить Сирию от Ливии, а моя жена и теща новости с международной арены читали с большим даже интересом, чем я письма от родственников, потому что после каждого переворота в какой-то стране начинались изменения в управлениях, кого-то отзывали, кого-то назначали. Третий секретарь, второй, первый секретарь первого ранга, атташе, посланник второго ранга или первого, временный поверенный, посол по особым поручениям… Они следили за перемещениями по должностям и посольствам, как шахматисты-мастера следят за игрой международных гроссмейстеров. Моя жена после окончания института, как и ее мать, начала работать в Министерстве иностранных дел, мать — в первом европейском отделе, а дочь во втором, а может быть, наоборот, я уже сейчас не помню.

Конечно, карьера женщины — в карьере мужа. А я карьеры не сделал. Фильмы про принцев каждый год не снимаются. Я снялся в фильме из жизни золотопромышленников, тогда уже начали подбираться к второсортной российской классике. Сыграл сына хозяина приисков, вырожденца во втором поколении, красивого, немощного и порочного. Потом стал соглашаться на эпизоды, а потом меня вообще перестали приглашать на киностудии.

Дело в том, что я начал полнеть. То ли регулярная сытная еда в генеральской семье, то ли что-то нарушилось в организме с обменом веществ, или потому, что перестал заниматься спортом, но вполне возможно, как сейчас говорят, сработал и генетический код. У нас в роду мужчины никогда не были рослыми. Не карлики, но в гренадерских полках вряд ли служили. Нормальные, невысокие, с возрастом округлялись, — может быть, в нас действовал вечный закон сохранения энергии. Мощный мужчина всегда мог убить мамонта и добыть кусок мяса, а жировая прослойка необходима маленьким, чтобы пережить голодное время. Мы не задумываемся, но наверняка биологические закономерности связаны с историческими.

В общем, на меня перестали обращать внимание. Я стал таким же, как все, кто ездит в общественном транспорте на работу к восьми утра. Я смотрел на себя в зеркало, и мне не за что было зацепиться. Нормальный нос — не длинный, не короткий. Нормальные глаза, нормальный рот. Во мне не было аномалии, по которой запоминают актера да и вообще каждого человека. Это не особенно понимают женщины и не всегда умело используют. Если у тебя прекрасные волосы — распусти их и покажи выгодно, чтобы на них обратили внимание, если у тебя грудь выше, чем у других, не прячь ее, а выпяти как можно больше, и мужчины обязательно обратят на тебя внимание. А я ничего не мог выпятить.

Пошла полоса неудач. У моих приятелей, с которыми я учился в школе, не все шло гладко. Кого-то понижали в должности, переводили на другую работу. Меня невозможно было ни повысить, ни понизить. Киноактера или снимают, или не снимают. Я пробовал устроиться в театр. Не получилось. И я запил. С утра генеральская семья ехала на службу, а я шел в пивную на Тишинском рынке. Моя жена теперь спала в кабинете генерала. За ней ухаживал ее старый знакомый. Иногда в гостиной собирался семейный совет, и я слышал, как теща кричала:

— Этого алкоголика, пьяницу и тунеядца надо выселить!

Ей возражал генерал:

— Он не тунеядец. Он человек свободной профессии, но надо искать выход.

Я лежал и посмеивался. У нас бездомных нет. Если они захотят меня выселить, им придется разменивать свою квартиру, а они, естественно, этого не захотят. Их заботы. Пусть ищут выход.

Наверное, выход нашел генерал. Райисполком выделил мне комнату в коммунальной квартире. Адъютант генерала привез меня посмотреть. Мне не понравились соседи, две интеллигентные дамы. Да и далеко от киностудии. Нашли комнату рядом с киностудией. Я согласился. На следующий день к моему новому дому подъехал военный грузовик, и солдаты внесли набор посуды, комплекты простыней и наволочек, старый телевизор «Рекорд», стол, кровать, шкаф, стулья, два кресла — все с генеральской дачи. Эта мебель стоит и по сей день в моей квартире, мебель оказалась антикварной, ее слегка только отреставрировали. Со своей бывшей женой я никогда больше не встречался. Иногда думаю: может быть, всего этого и не было, может, мне это все приснилось или кто-нибудь рассказал.

Человеку не так уж и много надо, когда есть крыша над головой, да еще и рядом с киностудией. Теперь у меня дома было битком народу, особенно к вечеру, когда заканчивалась первая смена. Приносили, естественно, и закусить, и выпить. Я даже о еде перестал думать. Будет вечер — будет пища. Я спал до полудня, потом делал небольшую приборку в квартире, мыл посуду и начинал ждать, иногда пытаясь угадать: кто придет и что принесут. Я располнел, живот уже переваливался через ремень, лицо огрубело, зубы испортились. Иногда случались казусы. Молодые ассистентки, роясь в актерской картотеке в поисках очередного героя, натыкались на мою фотографию еще со времен, когда я играл принцев, и, конечно, понимая, что я постарел, все-таки горестно замолкали, увидев меня, а я, чтобы усилить впечатление, еще больше вываливал живот и вовсю улыбался щербатым ртом.

Изредка меня снимали в эпизодах, чаще всего — знакомые режиссеры. Я неплохо подрабатывал. Сниматься в эпизодах мне нравилось: одна смена — и семнадцать пятьдесят, такая у меня была ставка еще с прошлых времен.

Однажды я сыграл даже роль римского сенатора. Мне подбрили волосы, чтобы увеличить лысину. Я был одним из главарей заговора против Цезаря. Заседания заговорщиков проходили, естественно, в римских банях. Я сыграл блестяще. Маленький, с выпирающим животом, с валиком жира на затылке, с щербатыми зубами. Явный вырожденец, особенно я был страшен, когда улыбался.

Женщины любят смотреть на себя в зеркало, актеры — на экране. Как только выходил фильм, я шел в кинотеатр посмотреть себя на публике. Обычно я брал билет на вечерний сеанс. На этот раз рядом со мной сидели совсем юные женщины. Наконец в бане заговорщики решили, что Цезарь должен быть убит, и я крупно, на весь экран, улыбнулся гниловатыми зубами.

— Боже мой, — выдохнула рядом юная женщина. — Такой может только в страшном сне присниться.

А я обрадовался. Цель достигнута. Это ведь неважно: любят тебя или ненавидят, главное — ты запомнился. Так закончилась моя жизнь принца и началась жизнь урода. И даже не урода, а просто маленького некрасивого человека. Я заменил свою фотографию в актерской картотеке. Нет, я не прятал своих недостатков, наоборот, выпячивал их. На фотографии были и редеющие волосы, и подзаплывшие жирком маленькие глазки, и щербатые зубы, и двойной подбородок.

И меня стали приглашать. Не на главные роли, но я запоминался. Я искал свой образ — образ маленького мужчины. И чем меньше, тем лучше. Для контраста. Я примечал, как они ходят, какие ухищрения применяют, чтобы выглядеть, как все. На Черемушкинском рынке я открыл мужичка, который торговал мясом. Чтобы быть вровень со всеми и даже выше, он привозил подставку и зависал над покупателем. Как-то я изображал столоначальника, крохотную роль без слов, два плана по семь метров, на общем и на среднем, но я попросил увеличить ножки стула и стал, как все чиновники, даже выше, но, когда я слезал со стула, получался не просто комический эффект, получался характер.

Маленьким мужчинам трудно. Их затирают, и не только в переносном смысле, но и в буквальном. В толпе, в очередях, в компаниях. То, что мужчине большого роста дается почти без труда, маленькому надо добиваться умом, хитростью, характером. Здесь все средства хороши. Те маленькие, которые не смирились, не сдались, — они заметны сразу. Они заставляют заметить себя. Я систематизировал приемы, которые применяют маленькие. Чтобы казаться выше, одни наращивали каблуки — ну, это самый примитивный способ. К таким же примитивным ухищрениям относились взбитые волосы, приталенная и чуть удлиненная одежда в полоску, а не в клетку. Но были и другие способы, уже от характера, от нежелания смириться с несправедливостью судьбы.

Идти чуть медленнее, чем все. И если шли рядом большой и маленький, то не мелкий семенил рядом с большим, а большой, замедляя движение и подстраиваясь под его маленький шаг, начинал сбиваться с привычного ритма.

Чтобы маленьких не толкали, они шли слегка растопырив локти, как бы огораживая площадь, положенную им как среднестатистической человеческой единице.

Если надо было куда-то пробиться, посмотреть, получить, использовался прием тарана или выдавливания. Животом, плечом, локтем, коленкой. И не смущались, неважно, кто перед тобой — великан, красивая женщина, старуха, ребенок.

Пока ты неизвестен, то стремишься сыграть главную роль, чтобы тебя заметили, запомнили. Некоторые добиваются этой своей главной роли всю жизнь. В принципе, я человек неглупый, и когда понял, что принцев я играть уже не буду, а урод в главной роли в нашем кино невозможен — советский человек должен быть красивым и гармоничным, — да и кому охота смотреть полтора часа на урода, я сосредоточил внимание на эпизодах.

Конечно, лучшими эпизодниками были классики. Ведь как у Гоголя: «…Скоро вслед за ними все угомонились, и гостиница объялась непробудным сном; только в одном окошечке виден был еще свет, где жил когда-то приехавший из Рязани поручик, большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели с тем, чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и осматривал бойко и на диво сточенный каблук». Так осматривать и примеривать сапог — для актера одно удовольствие. Все есть в этом эпизоде, и режиссуры никакой не надо.

Через знакомых секретарш я добыл тематический план производства фильмов на следующий год и отмечал всю классику. Классики всегда обращали внимание на маленького человека. Потом я отмечал фильмы с историческими катаклизмами, обязательно Первую и Вторую мировые войны, когда на фронт подгребался весь, даже малорослый, человеческий материал. Я изображал фронтовых ездовых, поваров, писарей, санитаров. Потом я помечал фильмы о деревне. Там всегда находилось место для эпизодов с мужичком-хитрованом, который задаст каверзный вопрос про продразверстку партийному активисту в кожаной куртке, а где нет слов, можно смачно сплюнуть в пыль, можно пробежаться за первым трактором в деревне вместе с ребятней.

Со временем я понял, что маленький некрасивый человек нужен в любом фильме, чтобы оттенять красивых и благородных. И я всегда находил себе роль, находил, что называется, с лету и с маху. Если в дворянском собрании был бал, то я выбирал самую высокую и красивую статистку, вставал в конце очереди, зная, что меня обязательно поставят впереди этих подрагивающих от волнения икрами молодых красавчиков, подполковников и полковников в шитых золотом мундирах. Меня, маленького, толстого, с прекрасной высокой брюнеткой (я предпочитал брюнеток, потому что из блондина я превратился в нечто размыто-белесоватое), режиссер замечал с первой репетиции и переводил в первые ряды, которые особенно запоминаются, или начинал с меня и моей партнерши — тогда мне тут же заменяли костюм на мундир, добавляли орденов, вот оно, мол, классовое неравенство, когда такая роскошная юная особа вынуждена сосуществовать с таким грибом, как я.

Мне повысили ставку. Я стал получать уже не семнадцать пятьдесят, а двадцать четыре семьдесят.

Меня стали узнавать на улице. Теперь мне предлагали роли — правда, не главные, на главные я и не претендовал. Я знал свои спринтерские возможности, на большие расстояния у меня никогда не хватало дыхания.

Я стал не то чтобы богатым и счастливым, но вполне обеспеченным и довольным. Заменил черно-белый телевизор на цветной, холодильник «Газоаппарат» на «Зил», к этому времени у меня появились связи в торговом мире. Не было проблем даже с женщинами. Сколько стройных, спортивных, отмытых цветочными шампунями, элегантно одетых женщин не имеют своих мужчин. А я, маленький, толстый, с плохой кожей и кариозными зубами, легко заводил романы. Конечно, мои женщины не были звездами мирового кино. Я давно понял, что очень красивая женщина — это всегда дискомфорт в жизни мужчины. То, что обращает на себя внимание, — притягивает. А всякое притягивающее хочется купить, достать, и тут уж цель оправдывает средства, даже такие неблаговидные, как воровство и обман. А жить в постоянном напряжении, ожидая, что тебя обворуют или обманут, я не хотел. Да и в женщине главное не красота, а доброта, умение создать уют и надежность. Я понимаю англичан, для которых «мой дом — моя крепость». Когда приходится каждый день делать вылазки за крепостную стену, хочется быть уверенным, что, возвращаясь каждый вечер в свою крепость, ты сможешь в безопасности набраться сил для борьбы на следующий день. Конечно, у меня были и есть достоинства. Комнату я поменял на однокомнатную квартиру, с доплатой естественно. Я неплохо зарабатывал, во всяком случае больше, чем инженер, который в моем возрасте обычно достигал должности начальника цеха или заведующего лабораторией. К тому же я все-таки работал в кино, а это повышало интерес ко мне, это ведь все равно что работать на кондитерской фабрике. Хотя люди, взрослея, не так уж и любят сладкое, мечта каждый день есть шоколадные конфеты или сливочные тянучки, так же как смотреть кино каждый день, остается на всю жизнь. Именно поэтому у меня все женщины были не из кино, я это почти возвел в принцип. Но однажды я этот принцип нарушил. В бухгалтерии киностудии я обратил внимание на маленькую, чем-то напоминающую актрису Брижит Бардо, только располневшую, бухгалтершу. Я улыбнулся ей, она улыбнулась мне. Это трудно объяснить, но и мужчины, и женщины всегда понимают, нравятся они друг другу или семафор закрыт и пытаться не надо.

— Спасибо, — сказал я, расписываясь в ведомости. — До свидания.

— До свидания, — улыбнулась она, и по тому, как она сказала «до свидания», я понял, что она меня знает, возможно, ценит, а может быть, даже считает небесталанным. Настораживала ее похожесть на Брижит Бардо. Объясню почему. Как только начинает сиять новая кинозвезда, сразу появляются похожие на нее. Я помню, как поступали в киноинститут маленькие курносые смешливые целиковские, жгучие брюнетки быстрицкие. Бардо возникла в конце пятидесятых, но, учитывая, что к нам все доходило с опозданием лет на десять как минимум, эта бухгалтерша явно поступала на актерский факультет в середине шестидесятых, когда я уже сыграл своего маленького принца, закончил институт и играл вырожденцев-золотопромышленников.

Все было, как я и предполагал. Она поступала на актерский, не прошла по конкурсу и переметнулась на экономический. Всё, как у всех. Вначале поездила по киноэкспедициям, вышла замуж, развелась, к сорока годам устала от гостиниц, неустроенного кинематографического быта и осела в студийной бухгалтерии. Я вначале недооценил опасности. В тот же день, когда я на ней женился, у меня началась вторая полоса неудач.

В старых обычаях было много разумного. Прежде чем жениться, надо было познакомиться с родителями. Дочери похожи на матерей. И по матери можно определить, какой дочь будет через двадцать лет, даже в смысле физической формы. А если женщине сорок лет и она была уже замужем, надо обязательно познакомиться с бывшим мужем. И понять: почему именно этого мужчину она когда-то выбрала, почему у них не получилось и по чьей вине. Интуиция — это в первую очередь информация. К сожалению, я не знал, что она была замужем за актером, между прочим очень средних способностей. Но она из него хотела сделать кинозвезду первой величины.

Я давно заметил: если родители отдают своих детей в музыкальную школу, это значит, что они сами мечтали о музыкальной карьере, но у них не получилось.

Она начала незаметно. По принципу — капля камень точит. Вначале она занялась моей диетой. Меньше хлеба, меньше сахара. Ее можно было понять. Каждой женщине хочется, чтобы рядом с ней шел стройный, спортивный мужчина. Я замечал, как она посматривает на стройных мужчин, незаметно вроде бы бросит взгляд, но никогда в толпе не пропустит спортивного вида мужчину. Она купила мне эспандеры, гантели, и я стал заниматься. Мы с ней бегали вечерами, утром я обычно вставал поздно. Через полгода я похудел на десять килограммов.

— Тебе надо заняться зубами, — сказала она однажды.

— Надо, — согласился я, надеясь, что это наступит еще не скоро.

— Я договорилась с дантистом, — сообщила она мне.

Это был один из самых модных московских протезистов. С его зубами ходит большинство великих актеров среднего возраста. Конечно, он мог бы делать и дипломатам, и маршалам, но у них специальные поликлиники, делают там хуже, но дешевле. Я перед затратами не постоял.

Итак, через полгода я стал стройным и улыбался, не прикрывая рот ладонью. И тут появились первые признаки опасности. Меня перестали приглашать на мои любимые эпизоды. Оказалось, что стройный мужчина средних лет с фарфоровыми зубами никому особенно не нужен.

— Очень хорошо, — заявила она в ответ на мои сомнения. — Ты разрушил один стереотип, теперь надо создать другой.

— Какой разрушил, я знаю, а какой надо создать? — спросил я.

— Режиссеры должны осознать, что ты актер для главных ролей…

Все-таки она была дилетанткой. Разница между дилетантом и профессионалом в одном: дилетант верит, а профессионал знает. Я знал сотни актеров, которые так и не сыграли свою главную роль.

Однажды мы смотрели по телевизору фильм. Она глянула на меня и тут же отвела взгляд. Я ее хорошо изучил. Ею овладела новая идея. Я подождал, но она молчала.

— Говори, что придумала, — не выдержал я.

— Ты, кажется, с ним учился на одном курсе? — спросила она.

— Не кажется, а учился. Ну и что?

— Хорошо бы тебе сняться в его новом фильме…

— Хорошо бы, — согласился я, — но он мне не предлагает.

— А ты предложи ему сам…

Она верила в чудо. В каждой профессии есть набор чудес. В актерской особенно. Как находили безвестных актеров в провинциальных театрах, и как они становились кинозвездами после первой роли. Как ждали и верили по двадцать лет: ожидание и вера всегда вознаграждаются. Если бы так… Но я-то знаю, что актеру ничто не помогает: ни дружба, ни привязанности, ни связи, ни любовь. И даже если режиссер женится на актрисе, чаще всего он женится на ее таланте, это как раньше женились на купеческих дочках — главное не любовь, а капитал. А талант — самый надежный капитал в нашем ненадежном деле.

Говорят, если несколько раз повторять: я спокоен, я спокоен, я спокоен, то можно успокоиться. Но можно повторять каждый день: я талантлив, я талантлив, я талантлив, и талантливее от этого не станешь. Талантливый актер — это самая совершенная вычислительная машина, которая хранит миллионы бит эмоциональной информации и в нужный момент может выдать самый лучший, самый интересный вариант. Это называют приспособлениями, штампами, стереотипами, но у одних таких стереотипов сотни, а может быть, и тысячи, и из них составляется единственно возможная комбинация. У меня их всего несколько, из которых я по кусочкам, как лоскутное одеяло, составляю свой типаж маленького, но упорного мужчины. На большее я не способен. Себе в этом я признался давно. Конечно, надежда еще оставалась, я понимал: если подготовить все приспособления, использовать весь свой накопленный за тридцать лет опыт и найти подходящую роль, один раз я могу сыграть очень хорошо, может быть, даже блестяще, сыграл же я когда-то маленького принца. Надо только найти роль. И я ее стал искать.

Я понимал, что известные режиссеры вряд ли предложат мне главную роль, на мне стоял штамп эпизодника: жирный, отчетливый, несмываемый, потому что внедрился в сознание. Но оставались еще молодые режиссеры. Я любил сниматься у молодых. Я им помогал с охотой, как помогают детям, может быть, потому, что у меня не было собственных детей. К тому же молодые снимали короткометражные фильмы, а меня, как я уже говорил выше, хватало именно на небольшие расстояния: успеть удивить, но не дать возможности разочароваться.

Среди молодых попадались и талантливые, правда, их никогда не было в избытке ни раньше, ни теперь. У меня были свои определения таланта. Вначале по одежде. Вот уже третий век мы перенимаем французскую, немецкую, а теперь американскую моду. Но им там не надо ни валенок, ни теплых штанов. Я настораживался, если видел зимой режиссера в джинсах. Джинсы не приспособлены, чтобы под них надевать теплые кальсоны. Я обрадовался, когда увидел режиссера в нормальных суконных штанах фабрики «Большевичка». В таких штанах можно заниматься делом: и снимать фильм, и ехать в извоз. Он мне понравился. Он не бегал по площадке, демонстрируя перед молодыми актрисами одержимость творчеством. Его заметили по этой короткометражке и предложили поставить большую картину.

— О чем собираешься снимать? — спросил я его тогда.

— О том, как трудно пробиться провинциалу в Москве…

— Трудно, но интересно? — предположил я.

— Нет, — ответил он. — Когда очень трудно, это совсем неинтересно…

— Но это выковывает характер, — сказал я.

— Это разрушает здоровье, — ответил он. — У меня уже язва. — И он отошел, тощий, в своих нелепых суконных штанах. Он хотел снимать о себе. Именно тогда я поверил в него окончательно. Если хочет рассказать о себе, значит, расскажет и о других, потому что все мы похожи друг на друга.

Я его снова встретил на студии через полгода после съемок. Он все еще искал для себя сценарий. Мы поговорили, и я понял, что у него нет своей системы поиска. Он знал, что хотел снимать, но не знал, как это найти. Он читал все, что ему предлагали, надеясь на удачу. Я в удачу особенно никогда не верил, я верил в систему поиска. Это ведь неважно, что ты ищешь: ботинки, врача, роль, кирпич для садового домика или сценарий. Главное — система.

Для начала я поехал в институт на сценарный факультет и из картотеки выписал всех сценаристов, которые приехали из провинции, закончили институт и остались в Москве. Таких оказалось не так уж и много. Я составил список всех их работ и начал читать. Часть сразу отпала, потому что действие в их сценариях происходило не в Москве, а если и в Москве, то провинциалы Москву не любили и не понимали. У провинциалов был свой провинциальный снобизм. Я попробовал с другого конца. Составил список сценаристов-москвичей, которые писали о провинциалах в Москве, таких тоже было немного. Они любили и понимали Москву, но не любили и не понимали провинциалов. Это тоже был снобизм, только столичный.

После долгих размышлений я понял: то, что я искал, могла написать только женщина. Женщины не так категоричны, как мужчины, для них важна не форма, а суть.

Я выписал сценаристок, их оказалось совсем мало. Мне повезло на третьем сценарии. Это было то, что я искал и что могло заинтересовать режиссера. В сценарии рассказывалось о том, как талантливого нейрохирурга-провинциала перевели в Москву, дали клинику и как столичные конкуренты сломали его. Сценарий был написан несколько лет назад, но против него выступило Министерство здравоохранения, и фильм не был снят.

Я знал сценаристку. Когда я заканчивал учебу, она только поступила. В кино у нее не получилось, она вышла замуж за врача, писала романы и воспитывала детей. Мы с ней встретились. Я ей объяснил ситуацию и попросил о единственном: в нескольких ремарках указать, что герой маленького роста. Обычно сценаристы не описывают внешних данных героев, если это не историческая личность, никогда ведь не известно, кого режиссер пригласит на роль. Максимум, что определяет сценарист, это возраст, и то весьма приблизительно: молодой, среднего возраста или пожилой.

— Впиши сам, — сказала она и пометила места, где удобно указать, что герой маленького роста. Она даже не захотела знакомиться с режиссером, не очень веря в эту затею.

Я-то надеялся, что сценарий проскочит. Прошлого министра сняли, на его место пришел новый. Но Министерство здравоохранения снова опротестовало сценарий. Дело в том, что такой нейрохирург был реальным человеком, и эту скандальную историю еще помнили в медицинских кругах и не хотели реанимировать.

Когда режиссер прочитал заключение министерства, он вздохнул с облегчением:

— Значит, цепляет. Это то, что нам нужно.

Он сразу стал решительным и деятельным.

— Теперь нам надо крупное медицинское светило. Из провинции. Чтобы он, как и наш герой, пробивался с трудом, но чтобы он не забыл все те унижения, через которые ему пришлось пройти. Нам нужна его поддержка.

Я начал поиски. Мы остановились на известном офтальмологе, который имел свой институт, стал уже мировой известностью, но начинал в провинции.

Через одного из народных артистов я вышел на него. Позвонил, назвался ассистентом режиссера, что было почти правдой, на этот раз я выступал в роли ассистента.

— Привозите сценарий, — сказал он.

Я отвез сценарий и оставил его в приемной. Через два дня мне позвонили из института и пригласили вместе с режиссером.

Мощный, коротко стриженый мужчина, больше похожий на тренера по боксу, чем на профессора, в костюме от Кардена — сам я никогда не носил карденовских костюмов, но определял их сразу, — тут же предложил нам осмотреть институт. Это был конвейер, но на конвейере двигались не автомобили, а люди. Каждый хирург делал только небольшую часть операции, и больной передвигался к следующему. Я шел за профессором, и у меня нарастало еще не осознанное беспокойство, зачем надо тратить этому человеку свое время на режиссера-дебютанта, ведь каждая профессорская минута расписана, а больные на его консультации записываются за три года вперед. Потом мы вернулись в его кабинет, нам подали чай — английский, с бергамотом.

— Сценарий мне показался интересным, — сказал профессор. — У меня довольно много знакомых кинематографистов, как у каждого хорошего врача, у меня вообще много знакомых. Я, естественно, навел о вас справки. Я посмотрел вашу короткометражку.

Боже мой, подумал я тогда, и это за два дня. Я вспомнил своего бывшего тестя-генерала. И профессор мог заказать фильм.

— Вы человек талантливый, — продолжал профессор. — Вам можно и надо помочь. В министерстве отрицательное заключение перепишут на положительное. Это моя забота. Но у меня есть одно условие. Почему нейрохирургия? В нейрохирургии мы отстаем от американцев. Это должен быть врач-офтальмолог. В офтальмологии мы сегодня впереди многих. А потом, это же интересно. Не правда ли?

— Да, интересно, — сказал режиссер.

— Итак, если вы согласны на офтальмолога, я готов быть вашим консультантом.

— Я согласен, — сказал режиссер.

— И последнее, — сказал профессор. — Почему наш главный герой должен терпеть поражение? Да ничего подобного. Энергичный, талантливый человек может и должен пробиться. Наш фильм должен вселять надежду идущим за нами следом.

— Нет, — сказал режиссер. — К сожалению, сегодня пробиваются немногие. И поражений пока больше, чем побед. Я не буду снимать фильм о победителе.

— Но ведь бывают и победители, — возразил профессор.

— Бывают, — согласился режиссер. — Вы, например. Но это еще не значит, что надо вводить в заблуждение миллионы мальчиков и девочек, которые идут за вами следом.

Профессор взглянул на часы, и я понял, что мы проиграли. Режиссер встал, я тоже.

— Может быть, вы и правы, — сказал профессор. Я ждал, что он добавит: «Но я остаюсь на своей точке зрения», но профессор ничего не добавил.

Через неделю на студию пришло заключение, что Министерство здравоохранения одобряет сценарий о советском враче-офтальмологе, хотя мы в сценарии не успели нейрохирурга заменить на офтальмолога. Профессору верили на слово.

Я не просил режиссера пробовать меня на главную роль, он мне ничего не обещал, но никто не сомневался, что я буду пробоваться на главную роль, никто больше меня не сделал для этого фильма. Когда начались кинопробы, ассистент режиссера по актерам позвонила мне первому.

Приезжали актеры провинциальных театров. Они отличались от местных, столичных, повышенным зарядом энергии. Существует миф, что в Москве все несутся, все решается на ходу и нет никого пронырливее москвича. Это глубокое заблуждение. В Москве бегут в основном приезжие. Москвич экономит силы, как опытный боксер, и бросается в атаку только в нужный и единственно возможный момент.

Если бы приезжали коротышки вроде меня, я был бы спокоен. Маленьким меня трудно переиграть. Но приезжали самые невероятные: толстые, худые, очень высокие и среднего роста, и возраст колебался от тридцати пяти до пятидесяти, самый зрелый актерский возраст, — в эти годы профессиональный актер многое умеет.

Кинопробы шли почти три месяца, и вот сегодня утром позвонил режиссер. Обычно на просмотр кинопроб актеров не приглашают. Сообщают уже о свершившемся или несвершившемся. Для преуспевающего актера, если утвердили — прекрасно, не утвердили — не самая большая трагедия. Это ведь только роль на месяц, а не должность на много лет вперед или до конца жизни. Но это для актеров, которые сыграли не одну главную роль. Я претендовал на главную роль впервые, маленький принц не в счет — кто в детстве не подавал надежд!

Таксист подъехал к студии. До просмотра оставалось еще двадцать минут. Я растягивал как мог эти минуты, заговаривая с каждым знакомым, чтобы не оказаться раньше режиссера. К просмотровому залу я подошел за три минуты до назначенного времени, режиссер уже сидел у микшера. В зале больше никого не было, и я забеспокоился. Если все решилось, то зачем это скрывать от ассистентов и редакторов?

— На главную роль мы попробовали четырнадцать актеров, — сказал режиссер. — На обсуждение выносим троих. В их числе и вы. Но до обсуждения мы с вами должны решить, кого отстаиваем.

— Меня, — попытался я пошутить. — Я про себя все знаю, я могу даже и не смотреть.

— Посмотрим все-таки. Это интересно. — Режиссер сказал в микрофон киномеханику: — Начали…

Первым был парень явно способный, но стандартный и по внешности, и по рисунку роли. Таких ученых, особенно физиков-теоретиков, химиков, гениальных композиторов, — молодых, нескладных, в очках — я видел в десятках фильмов. Я начал успокаиваться.

Потом был я. Снимали на видеопленку, в основном на крупных планах. Я огорчился сразу. Набрякшие мешочки под глазами выдавали возраст, хотя перед съемками я сутки принимал мочегонное. Играл я неплохо, может быть, даже лучше, чем всегда, правда, приспособления были видны, задирал брови, когда удивлялся, слишком стремительно шел на партнера, демонстрируя энергию, но чем дальше я смотрел, тем больше нравился себе. В моей трактовке что-то было. Маленький, но мужик, такого не сломишь.

И наконец пошел третий. Из Калужского театра. Этот был самый молодой, чуть больше тридцати, спортивный, раскованный. Он не играл отрешенность, как первый, не доказывал, как я, что маленькие люди тоже люди. Он просто жил, ходил, смеялся и терпел поражение потому, что не мог выиграть в четко расставленных и спланированных ловушках интриги. В конце эпизода была сцена, когда герой плакал. Первый парень плакал хорошо, пытаясь скрыть слезы, — он не хотел, чтобы увидели его слабость. Я плакал мужественно, слезы катились, я их не вытирал. Меня наверняка бы жалели миллионы женщин, которым за сорок.

А калужский просто плакал. Всхлипывал, шмыгал носом и даже сучил ногами, как маленький, плакал от бессильной ярости и боли.

Что уж тут говорить. Это был очень интересный парень. Может быть, даже талантливый, об этом еще никто не знал, но узнают, когда он сыграет эту главную роль. Но я-то видел, что он сделал уже и что может еще сделать. Это всегда видно. Я люблю включать телевизор на середине фильма, и мне достаточно несколько минут, чтобы понять, способный ли режиссер, — это видно в каждом кадре. Интересны ли актеры, это тоже видно в каждом актерском движении. Да и вообще, когда выставляешься на публичное обозрение, все видно.

Просмотр закончился. Киномеханик включил в зале свет.

— Кого? — спросил режиссер.

— Третий, — сказал я.

— Спасибо, — сказал режиссер.

— Да ладно, — сказал я.

— Но у вас право сыграть в этом фильме любую другую роль, — сказал режиссер.

— Право не дают, а берут. Я на этот раз не взял. Может быть, возьму в следующий, — сказал я и тут же подумал, что следующего раза у меня уже не будет.

— Когда обсуждение проб? — спросил я.

— Через час, — ответил режиссер.

— Скажи, что я за третьего, — попросил я. Нормальная слабость. Мне хотелось, чтобы все знали, что я сам принял решение, хотя режиссер, независимо от меня, все давно решил. Как профессионал я понимал профессионала.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел.

Теперь меня беспокоило, только чтобы не встретить ее. Она знала мои привычки. Я обычно уходил со студии через холл рядом с гардеробными, там всегда можно встретить знакомых актеров, обменяться новостями. Она, наверное, ждала меня там. Я двинулся к другому выходу, прошел через стеклянную галерею, пронесся через проходную, изображая опаздывающего человека; вскочил в троллейбус. В конце маршрута у Киевского вокзала я вышел и спустился в метро. И только на эскалаторе сообразил, что никто на меня не смотрит и мне не надо изображать озабоченного делами. Судя по всему, дела у меня вообще теперь появятся не скоро.

Вышел я на Белорусской. В Доме кино ресторан был еще закрыт, и я направился в пельменную напротив. В последние месяцы мне всегда хотелось есть, каждый час я думал о еде, но сдерживался, проходя мимо столовых и буфетов.

— Две порции пельменей, — заказал я. Это было компромиссное решение. Я теперь всегда помнил о своей с таким трудом добытой стройности.

В пельменную вошел подполковник с эмблемами строительных частей на петлицах. Подполковник был маленького роста, может быть даже меньше меня. И поэтому я сразу включился, ведь мне еще ни разу не приходилось играть подполковников.

Подполковник, предварительно спросив разрешения, подсел за мой столик. Судя по новому мундиру, он был явно из провинции, столичные военные в будние дни пользовались поношенными мундирами.

Подполковник заказал салат и пять порций пельменей, — набегался, наверное, за утро по военным конторам или магазинам. Он протер ложку и вилку бумажной салфеткой, разложил на коленях носовой платок, чтобы не запачкать брюки. Подполковник все это проделал основательно и спокойно. А чего ему не быть спокойным. Судя по возрасту, он уже выслужил свои календарные двадцать пять лет, после которых военных обеспечивают солидной пенсией. А я уже тридцать лет снимался в кино, и до пенсии мне было больше десяти лет.

Я вдруг подумал, что подполковник, просыпаясь утром, не ждет, что ему по телефону сообщат о присвоении генеральского звания, как жду я, что мне позвонят и предложат главную роль. Жизнь есть жизнь, и чтобы быть генералом, подполковнику надо обязательно вначале быть полковником. А может быть, подполковник даже уже и не мечтает о каракулевой папахе, которой полковники отличаются от подполковников, потому что папах намного меньше, чем подполковников.

Конечно, у военных всё немного по-другому, чем у нас. В кино можно выиграть в лотерею. Но играют многие, а выигрывают все-таки единицы. Я не выиграл. И я принял решение. Свои великолепные фарфоровые зубы я, конечно, оставлю, потому что хорошие зубы — это хорошее пищеварение, актер должен быть здоровым. Я прикинул, что десять килограммов, чтобы появился двойной подбородок, складки на затылке, чтобы живот переваливался через ремень, я наберу за месяц. Если кино я нужен только таким, я таким и буду. Подошла официантка.

— Еще три порции пельменей, — заказал я и подумал, что впервые за полгода я досыта наемся. Подумал об этом с облегчением.

ЖЕНСКАЯ СОБСТВЕННОСТЬ Рассказ

Я не могу смотреть, как плачет женщина. Обычно я подхожу, достаю платок, вытираю слезы и говорю:

— Перестань. Ничто не стоит твоих слез. Чем я могу помочь?

Я ее помнил с детства. Черноглазую, стройную, быстроногую в фильме о цыганах. Потом я узнал, что она нормальная еврейка. Я курил на площадке четвертого этажа, она рассказывала и плакала на площадке третьего.

— Одни несчастья! Захлопнула дверь, а ключи остались в квартире. Я только что поставила железную дверь. Вырезать замок — это заменять дверь. У меня нет миллиона на дверь! На Ярославке у светофора вдруг заглох двигатель. Мужики подтолкнули к обочине, открыли капот, что-то поковыряли, говорят, аккумулятор сдох. Оставляю машину, ловлю левака, сижу на просмотрах, а вижу не этих идиотов, а как с машины снимают колеса. Да что колеса! Подцепят и угонят. А я никогда не куплю уже новую машину.

И она всхлипнула, как всхлипывают только женщины и дети. Я спустился на этаж ниже и сказал:

— Перестань. Это не стоит твоих слез. Я тебе помогу.

Она достала платок, вытерла слезы и спросила:

— Вы с какого факультета?

— Пока ни с какого.

Тут она, наверное, меня вспомнила и сказала:

— Спасибо, не надо.

— Пошли.

Я взял ее за руку. Не знаю, как я решился, но она пошла за мной.

Выйдя из института, я направился к гостинице «Турист».

— К машине в другую сторону, — сказала она.

— В эту — автомагазин. Надо купить аккумулятор.

— А сколько он стоит?

— Тысяч четыреста.

— Извини, сейчас у меня таких денег нет. — И добавила: — С собой…

— У меня есть.

— Я завтра отдам.

— Отдашь, конечно.

В автомагазине я купил уже заряженный аккумулятор, договорился с парнем, и мы на его «Запорожце» доехали до ее «Жигулей». Я поставил новый аккумулятор, повернул ключ зажигания, и двигатель завелся с полоборота.

Она достала пачку сигарет.

— Мне надо перекурить. Я перепсиховала. — У нее подрагивали пальцы, когда доставала сигарету.

— Я тебя отвезу, надо ведь решить и проблему с дверным замком.

— Ты и с замком можешь?

— Я многое могу.

— Ты не болтунишка?

— Нет, сама убедишься.

Я не преувеличивал. Я многое мог. Мне было двадцать два года. После средней школы я завалился на первом туре экзаменов на актерский факультет в институт кинематографии, отслужил механиком в военно-воздушных силах, обслуживая истребители МИГ-27, после армии год поработал в мастерской по ремонту холодильнков и сейчас снова поступал на актерский. На этот раз я прошел первый тур, и из трехсот претендентов осталось пятьдесят. После второго тура нас осталось двадцать. А в третьем туре, как в профессиональном боксе в финале: или ты, или тебя, потому что на курс набирали только десять человек: пять парней и пять девочек. Шансов пройти третий тур у меня практически не было. Четверо парней, как минимум, показались интереснее, чем я, а через несколько лет они оказались еще и талантливее и удачливее. Ошиблись только на мне одном. Сегодня я признаю это абсолютно объективно, теперь в актерах я понимаю если не все, то почти все.

А тогда я вез Елизавету, второго педагога по актерскому мастерству в мастерской классика советского кино. Елизавета запомнилась по двум фильмам, а классик сыграл в ста двадцати фильмах. Многие из этих фильмов забыли, но классика помнили и знали тогда еще триста миллионов советских зрителей. Его знали даже молодые, потому что он вел популярную передачу о кино на первом канале телевидения.

Я осмотрел ее железную дверь. Такую можно отжать специальным пневматическим домкратом, которые были только у профессиональных взломщиков, или вырезать сваркой. В этом варианте потребуется замена двери.

— Твой балкон и соседский рядом?

— Рядом, но это последний, восемнадцатый этаж. Там такой ветер, что при плохой погоде я боюсь выходить на балкон.

— Звони соседям.

Она позвонила соседям, объяснила, что забыла ключи в квартире и молодой человек, это я, попытается перебраться на ее балкон и открыть дверь изнутри.

— Нет, — ответил пятидесятилетний сосед. — Один на шестнадцатом этаже попытался. Очень страшно кричал, пока падал.

— Тогда я только посмотрю.

— Посмотри.

Мы вышли на балкон. Внизу ветра не было, здесь, на восемнадцатом, был, не сильный, но почему-то налетал порывами.

— Что на балконе? — спросил я Елизавету.

— Раскладушка. Я сплю на балконе.

Сегодня ты не будешь спать на балконе, подумал я тогда. Я знал, что между нами произойдет, мужчина это чувствует, а женщина почти всегда знает наверняка. Я хотел, чтобы это произошло как можно быстрее, и поэтому шагнул на ее балкон, упал на раскладушку, обмотал руку покрывалом, выдавил стекло балконной двери, повернул ручки и вошел в квартиру. Я даже не оглянулся на них. Когда я открыл дверь квартиры, она уже стояла на площадке. Не знаю почему, она обняла меня, и я услышал, как гулко и часто бьется ее сердце.

— Тебе валидол не нужен? — Она пальцами нащупала вену у меня на шее и начала считать пульс.

— Я бы выпил чего-нибудь покрепче, — сказал я.

— Сейчас, миленький, сейчас, родненький. — Она достала из холодильника малосольные огурцы, холодную картошку и водку. — Я с тобой тоже выпью. — Она разлила водку по рюмкам.

Мы выпили. Она сразу налила по второй, мы выпили, она выдохнула, достала сигареты, предложила мне, я отказался, я тогда не курил. Она извиняюще улыбнулась.

— Ты ешь и пей.

Я ел и пил. Рюмки крошечные, я после третьей отставил свою и налил водку в стакан, добавив томатного сока.

— Неужели не испугался, только честно! — она заговорила вдруг хорошо поставленным актерским голосом.

— Не успел испугаться.

— Ты так много для меня сделал сегодня, что я даже не знаю, как тебя отблагодарить.

— Я знаю…

— Как?

В ее вопросе я почувствовал настороженность. Может быть, она подумала, что я буду просить помочь мне пройти третий тур.

— Я хочу с тобой спать.

— Ты что? — ее удивление было искренним. — Да ты знаешь, сколько мне лет?

— Стоп! — сказал я. — Ты молодая и очень сексапильная. Во время прослушивания я смотрел на твои коленки и думал — снять бы с тебя юбку.

— С меня ничего не надо снимать, я сама снимаю, если этого хочу.

— Я этого очень хочу, — я встал на колени. — Когда я выпью, то становлюсь очень романтичным.

Она рассмеялась и сказала:

— Пошли.

Она легла рядом со мною, еще прохладная сверху и уже горячая внизу, и я приступил к своим любимым утехам. Здесь я должен отвлечься и рассказать о некоторых своих особенностях. Я это заметил, когда мне исполнилось шестнадцать и мы с отцом в доме отдыха пошли в сауну. Я заметил напряженный взгляд отца и увидел, что у меня больше, чем у него.

— Ну и дурынду ты отрастил! — сказал отец.

С этого момента я ощутил себя взрослым.

Чтобы убедиться, что я равный среди взрослых, я стал ходить в Сандуновские бани. Увиденное меня даже разочаровало. У большинства мужчин пипки были средних размеров, у некоторых очень маленькие, и у очень немногих — такие как у меня. В книгах по сексологии я прочел, что длина не имеет значения, более важен даже объем, а у меня и длина, и объем были очень хороших кондиций. Настоящую правду я узнал только через несколько лет от Елизаветы. А пока очень гордился своим преимуществом, что было подтверждено, когда я служил в армии в военно-воздушных силах. В баню мы ходили эскадрильями. Банное жюри произвело замеры в спокойном и стоячем положении. Я оказался в первой пятерке из сорока механиков. Но один нигилист внес сомнения в нашем лидерстве, утверждая, что у негров все равно больше. Здесь же были выделены три независимых эксперта и нас трое из первой пятерки. В первом же увольнении мы нашли трех негров и пригласили их в кафе выпить. Потом завели в туалет, приставили ножи и потребовали снять штаны. Чтобы они не подумали, что мы их собираемся кастрировать, сами тоже сняли штаны. Эксперты определили, что у двух негров меньше, чем у нас, третий приближался к нам, но все равно сантиметра два проигрывал.

Мой командир эскадрильи говорил, что в жизни мужчины запоминаются только три события: первые офицерские звезды на погонах, первая женщина и первый сбитый самолет. Он воевал в Африке, но никогда не уточнял, на чьей стороне. Наверное, та сторона, которую мы тогда поддерживали, на этот момент была против нас.

Может быть, потому, что я никогда не получу офицерских звезд на погоны, не собью самолета, я особенно запомнил свою первую женщину.

После того случая с отцом в бане я решил, если я такой же, как взрослые мужчины, значит, я могу иметь взрослых женщин. Мне даже не надо было искать взрослую женщину, она жила на одной лестничной площадке, у нас была трехкомнатная квартира, у нее однокомнатная. Тридцатилетняя библиотекарша имела только один недостаток — она прихрамывала. Я с ней здоровался, но не находил повода заговорить, она переехала в эту квартиру недавно.

Новый год я всегда встречал с родителями, а потом уходил в какую-нибудь школьную компанию. С последними ударами кремлевских курантов я выпил шампанского с родителями и, взяв заранее приготовленные цветы девушке, которая мне нравилась, вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь квартиры соседки. Меня рассматривали в глазок, я показал цветы, и дверь открылась. На столе я увидел бутылку виски, одну рюмку и много хороших закусок.

— С Новым годом! — сказал я и протянул цветы.

— Цветы вы купили мне? Почему?

— Потому что вы мне нравитесь.

Она засмеялась.

— За это надо выпить.

Мы выпили виски. Я не помню, о чем мы говорили, но меня удивило, что, когда я полез ей под платье, она сама сняла его. Я остался в ее квартире на всю ночь и на весь последующий год. Я выходил погулять и нажимал на кнопку звонка ее двери. Иногда за вечер я к ней заходил по три раза, мать стала подозревать, что я курю и выхожу во двор. Она принюхивалась, когда я возвращался. Может быть, я приносил другие запахи, но запаха табака не было. Я многому у нее научился, она давала мне рекомендации, профессия накладывает отпечатки на сексуальные отношения, я заметил, что учительницы любят учить, библиотекари рекомендовать, а медики предпочитают прямой показ: делай как я.

Когда я вернулся из армии, в ее квартире жил одинокий старик, она вышла замуж, а куда переехала, мать не знала.

С Елизаветой у нас произошло то, что и должно происходить между мужчиной и женщиной. Я не спешил, давал ей передышку в несколько секунд и вел к новому оргазму. Наконец она не выдержала:

— Антракт! — И добавила: — В этом мастерстве ты более талантлив, чем в актерском.

— Со мной все решили? Будете резать?

— Будем, — призналась Елизавета.

— Ладно, не корову проигрываем.

— А почему корову, а не козу?

— Не знаю. Так всегда мой дед говорил. Наверное, корова больше стоит.

— Может, это и к лучшему, — сказала Елизавета. — Будь у меня сын, я все сделала бы, чтобы он не стал актером. Актерство — женская профессия. Выберут — не выберут, пригласят — не пригласят, это постоянный экзамен: сдашь — не сдашь. А сдавать экзамены постоянно противоестественно.

— Но когда становишься звездой, не сдаешь экзаменов. Не тебя выбирают, а ты выбираешь.

— Сегодня все занялись бизнесом, но давно известно, что в бизнесе преуспевают только два процента, а в актерстве и того меньше.

— Значит, чудес не бывает?

— Не бывает…

Я понял, что со мной все решено. От Елизаветы я ушел на рассвете. А днем мы встретились в институте.

— Посмотри, что ты со мной сделал! — сказала она.

Я увидел ее сияющие глаза, но даже хорошо наложенный макияж не мог скрыть огромных теней под глазами.

— Возьми деньги за аккумулятор.

— Да ладно…

— Что? — Я почувствовал почти угрозу и поспешно сунул деньги в карман.

— Положи в бумажник. Деньги надо уважать.

Я выполнил и этот приказ. И, не обращая внимания на абитуриентов, поцеловал ее.

Через несколько дней был третий тур. Я вошел в аудиторию, поздоровался, улыбнулся Елизавете. Она сидела рядом с классиком, был еще какой-то таракан с седыми усами.

— Что будете показывать? — спросил классик.

Я бил чечетку. Но не истово, как если бы решалась моя судьба, а лениво. Классик вышел из-за стола, ему хотелось, наверное, размяться, и выбил быстро, четко, совершенно, смотри, мол, какой класс у меня, вот когда дотянешься, может быть, и продолжим экзамен. Я повторил классика с такой же четкостью и не меньшим совершенством. Классик завелся. Мы били чечетку на равных, я мгновенно подхватывал, он не знал, что, когда самолеты уходили в зону и механикам делать было нечего, я бил чечетку на аэродромной бетонке часами. Классик не выдержал, ему не хватило дыхания. Он сел, вытер пот большим клетчатым платком, снял пиджак, растянул узел галстука и сказал:

— Спасибо. Свободен.

Не знаю, как убеждала Елизавета мастера, но я прошел третий тур. Общеобразовательные предметы я сдал. Я боялся письменного экзамена по литературе, у меня были проблемы с запятыми, но все запятые оказались правильно расставленными. Елизавета боролась не за меня, а за себя. Она выиграла пять лет своей женской жизни.

Я был рядом, когда она болела. Я чинил ее машину, я делал всю домашнюю мужскую работу. Но и она делала для меня все возможное и почти невозможное. Зная всех асситенток по актерам и большинство режиссеров на двух московских и семнадцати республиканских киностудиях, она рекомендовала, упрашивала, вталкивала меня в картины на эпизоды. Пока я учился в институте, я сыграл молодого сталинского наркома вооружения, пехотного капитана, крепостного крестьянина, мясника, таксиста, участкового милиционера, мичмана, монаха. Славы эти роли мне не принесли, но меня начали запоминать.

Я жил у Елизаветы, и мы вместе ездили в институт. Вначале она высаживала меня, не доезжая до института, но однажды я отказался и не вышел из машины.

— Перестань, все уже об этом знают. Или узнают.

— А черт с ними, поехали, — решила Елизавета.

Но оставались некоторые неудобства, когда я бывал в компаниях ее друзей.

— Ты мой племянник, — предупреждала она.

— Значит, ты сестра моей матери? Старшая или младшая?

— Конечно, младшая!

— Нет, — не согласился я. — Даже если ты младшая сестра моей матери, все равно спать с племянником аморально.

— Но я тебя должна как-то представлять!

— Ты никому и ничего не должна. Но если так необходимо, представляй как есть. Я твой любовник.

— Любовников не представляют. Их и так все знают.

— Тогда не представляй.

Мы прожили пять прекрасных лет. Такой откровенной ласки и понимания я уже не встречал в своей жизни. Она научила меня любить, быть щедрым и не врать. Врать Елизавете было бессмысленно. Она очень огорчалась.

— Я тебе все прощу, кроме вранья, — предупредила она.

— А если я тебе изменю?

— Расскажешь. Мне же это интересно.

— А если ты мне изменишь?

— Я тебе обязательно расскажу. Это же так интересно обсудить.

В самом начале нашего романа я, уверенный в своей исключительности, спросил ее:

— Я хороший любовник?

— У тебя неплохие данные.

— Что значит — неплохие? — я даже возмутился. — Я в эскадрильи, где сорок мужиков, был в пятерке лидеров. Я рассказал ей о замерах в бане и случае с неграми.

Я больше никогда не видел, чтобы она так тогда смеялась.

— Не обольщайся насчет своих достоинств. Конечно, природные данные очень важны. Но из двух боксеров одной весовой категории на ринге всегда побежденный один. Это спорт, а любовь — это творчество. Надо не только победить, но чтобы побежденный еще и получил удовольствие от своего поражения.

Я и она были любовником и любовницей, мужем и женой, сыном и матерью и даже отцом и дочерью. Я не знал, на сколько лет она старше меня, и боялся только одного: что она заболеет серьезно — а в последний год она болела часто — и с нею случится самое страшное. Когда я думал об этом, меня охватывала паника — что же я буду делать без нее. Когда умирал великий хирург или музыкант, я всегда думал, как это несправедливо, чтобы талант и мастерство, которые совершенствовались десятилетиями, исчезали из жизни. Но если не станет Елизаветы, то ее опыт пропадет бесследно. У хирургов и музыкантов могут быть ученики, но я и другие мужчины, которые знали Елизавету, могут давать женщинам только разовые уроки, а у нее могла быть целая школа. Почему люди за столетия так и не поняли, что искусству любви тоже надо учить? Почему учат шить ботинки, управлять автомобилем, но не учат любить? Плохо обученный любви человек так же опасен, как и плохо обученный водитель, от него всегда можно ждать несчастья. Профессии любви должны обучать профессионалы, а обучают подруги, иногда советуют врачи, но они дают стандартные советы, это все равно что приписывать всем аспирин от головной боли.

Елизавета выслушала меня и согласилась.

— Наверное, мы с тобой могли бы создать такую школу, но не успеем.

— Почему не успеем?

Я тогда был не настолько внимательным, чтобы увидеть изменения в поведении Елизаветы. Она стала уставать, похудела. Я не придал этому значения: все взрослые, моя мать например, болели, я это считал нормальным. Однажды она предупредила меня, что уезжает в командировку от Министерства культуры. Она звонила мне из Новосибирска, из Томска. У нее был старый телефонный аппарат, я решил его заменить на новый с определителем номера. И когда она позвонила мне из Читы, я на дисплее увидел московский номер. Откуда она звонила, я выяснил в тот же вечер. Это был онкоцентр на Каширке.

В следующий раз она позвонила мне из Владивостока.

— Я к тебе сейчас приеду, — сказал я.

— Не надо, — ответила она. — Завтра меня выписывают.

Она вернулась еще более похудевшей и в парике, от химиотерапии у нее выпали волосы. Она слабела с каждым днем. Однажды как бы между прочим она сказала:

— Я советовалась с юристом. Чтобы тебе осталась моя квартира, нам надо зарегистрировать брак.

Она надела свой лучший костюм, с киностудии приехал гример. Парик, два часа работы гримера, и она выглядела как прежде. Получив брачное свидетельство, я узнал, сколько ей лет. Она была старше моей матери.

— Я старше твоей матери? — спросила она.

— На три года.

— Замечательно! — прокомментировала Елизавета. — Теперь ты меня будешь любить как маму.

На следующий день мы были у нотариуса. Она составила завещание и выписала мне генеральную доверенность на машину. Елизавета торопилась. Еще через день мы поехали с ней в один из трех самых известных московских академических театров. Главный режиссер, старый и толстый, уже ждал нас. Они обнялись с Елизаветой.

— Это он, — представила меня Елизавета. — Попробуй его.

— Обойдемся без проб. Пусть идет оформляться. Если способный — будет работать. Если полный мудак…

— Не полный, — возразила Елизавета.

— У нас премьера. Приходите, — пригласил главный.

— Когда? — спросила Елизавета.

— В конце месяца.

— Получается, через три недели. Вряд ли. Я протяну не больше двух недель.

— Этого никто не знает.

— Я знаю. Приходи на похороны. Ты самый знаменитый из моих любовников. Бабье придет из любопытства, какая я в гробу.

Главный обнял ее и заплакал.

— Лизка, я тебя любил.

— Я знаю. И я любила. Я спала только по любви, ты же знаешь.

Она шла по театру стремительно и энергично в ярко-красном костюме, великолепном черном парике без единого седого волоса.

Мы вышли из театра, я едва ее успел подхватить. Елизавета умерла через пять дней. На похоронах было много знаменитостей.

Через неделю в крематории я получил керамический горшок — урну с ее прахом и поставил в стеклянный цветной куб, подаренный знаменитым сегодня скульптором. Я не хотел с нею расставаться. Куб я поставил перед ее портретом, написанным очень знаменитым художником. Теперь он живет в Америке. Этот портрет выставлялся на его персональной выставке в России.

Я начал работать, или, как раньше говорили, служить в театре. Главный ввел меня в спектакль. Я не показался, но играл, хотя меня можно было заменить любым молодым актером. Главный попробовал меня в новом спектакле, но заменил после нескольких репетиций.

— Сцена требует энергетики. Увлечь зрителя — это как увлечь женщину. Постоянный напор, ни секунды передышки. Когда ты это поймешь, получишь роль.

Я это понимал. Но, честно говоря, те небольшие роли, которые я получал, меня не увлекали. Все мы работали на одного или двух фаворитов. Им доставалась слава, о них писали рецензии, им аплодировали. Главный был не прав. Когда обольщаешь женщину, обольщаешь для себя. Здесь можно и постараться. А стараться для других я не хотел.

Моя театральная карьера не складывалась. Я завел роман с молодой гримершей, даже не роман, а так, переспал.

— Кто это? — спросила она, увидев портрет Елизаветы.

— Моя девушка.

— Это твоя бабушка, — рассмеялась гримерша. — На ней платье, какие носили в шестидесятые годы.

— Тогда это моя мама.

— Я не знаю, кем она тебе доводится, но она весь вечер рассматривала меня. В следующий раз, когда я приду, ты убери этот портрет.

В следующий раз ты не придешь, подумал я.

— И правильно! — подтвердила Елизавета. Она всегда со мною заговаривала, когда я опорожнял пол-литра «Столичной» ликероводочного завода «Кристалл». — И зря ты так старался.

— Ты же сама меня учила, мужчина должен делать свою работу хорошо.

— Ты становишься тщеславным.

— Немного популярности мне не повредит.

— Популярность бляди?

— Но я не блядь, ты же знаешь.

— Но можешь ею стать. К тому же она болтлива. Не связывайся с болтливыми. Завтра вся женская часть театра будет обсуждать, как ты с ней спал.

Елизавета, как всегда, оказалась права. Но это случилось не завтра, а через два дня. После спектакля, в котором я исполнял роль одного из пяти санитаров в сумасшедшем доме, ко мне подошла Прима и сказала:

— Я выпила шампанского, не могу садиться за руль, отвези меня домой!

В театре обычно две Примы: очень популярная молодая актриса и знаменитая старуха. Они главные в театре. Если в театре оказываются две молодых и популярных, то одна из них почти всегда переходит в другой театр. Старухи, ненавидя друг друга, все-таки уживаются вместе, потому что ни одна из них уже не в силах играть всех главных старух в спектаклях.

С Примами в театре стараются не ссориться. Моя Прима уже выжила из театра соперницу и царствовала одна. Она уже успела сняться в десятке фильмов, в основном в главных ролях, в телевизионном сериале, каждый вечер целый год ее смотрели миллионы и узнавали на улицах. Она трижды была замужем, а теперь ее содержал банкир, один из десяти богатейших в России. Он подарил ей «мерседес», на котором я в тот момент ее вез.

Прима приготовила легкий ужин и, выкурив сигарету, сказала:

— Давай в постель. Говорят, ты большой умелец.

Когда кинорежиссер выбирает героиню, главный критерий почти всегда один и тот же. Когда фильм будут показывать, большая часть мужчин в кинозале должна хотеть ее. Я не был исключением.

К двенадцати ночи она посмотрела на часы.

— Ты молодец! Но у меня завтра съемка на телевидении, и я должна хорошо выспаться.

Я едва успел на метро. Ужина из творога и яблока мне было явно мало, к тому же я почти два часа занимался приятной, но напряженной физической работой. Я поджарил яичницу из пяти яиц, открыл банку с маринованными огурцами и бутылку водки. Допивая остатки водки, я знал, что Елизавета обязательно заговорит. И она заговорила.

— Я слышала, ты умелец. — Елизавета передразнила Приму. — Так могут обращаться только к вокзальной бляди. Проститутка, уважающая себя, такое не позволяет.

— Я не проститутка! Проституткам обычно платят.

— Она тебе будет платить за каждый вызов.

— Никогда.

— Посмотрим, — сказала Елизавета.

— Посмотрим, — согласился я. — Извини, мне надо выспаться.

— Ты уже говоришь ее словами, — усмехнулась Елизавета. — Но между вами есть одна существенная разница. У нее с утра съемка на телевидении, а ты утром побежишь за бутылкой, чтобы опохмелиться. Ты занят в театре два вечера в месяц, и ты становишься алкоголиком.

— Я пью не больше, чем все.

— Но все пьют много.

— Но не все становятся алкоголиками.

— Не все, но очень многие.

Елизавету я никогда не мог переспорить. Я лег в нашу с нею постель и, как всегда, сказал:

— Спокойной ночи, дорогая!

— Спокойной ночи, дорогой! — ответила Елизавета. — Я очень боюсь за тебя.

— Не бойся, все будет хорошо.

И все складывалось не так уж и плохо. Прима выделила мне два вечера в неделю после спектаклей. Чем она занималась в остальные вечера и дни, когда у нее не было спектаклей, я не знал. Она не сразу мне стала платить. После третьей встречи, когда я уходил, она осмотрела мой еще вполне приличный блейзер и серые фланелевые брюки — сочетание, которое почти не выходит из моды, — и сказала:

— Возьми деньги и купи себе приличный костюм.

— В этой одежде я себя хорошо чувствую.

— А я не очень, когда рядом с тобой. Ты можешь уступить женщине?

Я ей уступил и купил модный костюм. Хотя в костюме меня она видела пятнадцать минут, когда я приходил, выпивал чашку кофе и выкуривал сигарету, прежде чем его снять, и еще пятнадцать минут перед моим уходом, когда я, уже одетый, опять пил кофе и выкуривал сигарету.

Квартиру Примы убирала пенсионерка, она же стирала, закупала продукты и постоянно жаловалась, что ей тяжело таскать сумки с едой. Прима поручила закупать продукты мне, я по-прежнему ездил на Елизаветиной машине. Я постоянно пополнял бар хорошей водкой, банкир предпочитал хороший коньяк. На презентации, на премьеры, на приемы в посольства Прима ездила с банкиром. Я выполнял постельные услуги два раза в неделю. Однажды я пропустил свою вечернюю смену, потому что ремонтировал машину Прима выдала мне пять миллионов.

— Купи новый мотор, я не могу зависеть от исправности или неисправности твоей машины.

Я купил новый мотор, потом новый кузов и покрасил его в цвет «сафари», любимый цвет Елизаветы. Она оказалась, как всегда, права. Мне платили.

Когда театр выезжал на гастроли больше чем на десять дней, Прима вызывала меня, оплачивая, естественно, и дорогу, и проживание в гостинице. Я даже побывал в Праге и Берлине. На этот раз театр целый месяц гастролировал по Сибири. Через неделю я получил телеграмму от Примы:

*** «Выезжай! Номер в гостинице „Томск“ на твое имя».

Я ответил:

«Не могу выехать Занят на съемках».

Что было правдой. Ассистентка по актерам, знакомая Елизаветы, помня, что я могу любую эпизодическую роль сделать заметной, вызвала меня на съемки.

Фильм снимали в деревне в Брянской области. Зная мои привычки, ассистентка приготовила хороший ужин и выставила бутылку качественной финской водки, за которой послали камерваген в Брянск, операторы тоже предпочитали финскую. После ужина я оказался в постели ассистентки.

— Я живу с мужем пятнадцать лет, но со мной такое впервые, — призналась она.

— Значит, ты потеряла пятнадцать лет. Надо было объяснить мужу в первый же месяц, что к тем десяти минутам, что вы занимаетесь с мужем любовью, тебе надо еще дополнительные пять минут.

— Но ты же понял все без объяснений.

— Я тоже не все и не сразу стал понимать. Но у меня была хорошая учительница.

— Елизавета?

— Да.

После моего возвращения в театр из экспедиции Прима перестала меня замечать. То ли до нее дошли слухи о моем недельном романе с ассистенткой, то ли она не прощала, когда не выполнялись ее указания. Очень скоро она отомстила мне. Я не то чтобы опоздал на спектакль, в котором играл пятого санитара, а она главную сумасшедшую, но приехал в театр за пять минут до начала спектакля. Режиссер уже решил обойтись четырьмя санитарами, но я успел сбросить костюм и натянуть желтый халат. Санитары, по замыслу режиссера, были в желтых халатах, врачи — в красных, а сумасшедшие — в белых. Цвет должен был вызывать определенные ассоциации.

На следующий день я получил второй выговор, первый я получил, когда послал режиссера словами из ненормативной лексики, как было указано в приказе, в переводе на обычный бытовой язык, я его послал матом, потому что он всю репетицию орал на меня.

Мне предложили подать заявление об уходе, что я и сделал. Безработным я был недолго, меня пригласила на эпизод в новом фильме все та же ассистентка.

По сюжету фильма театр стриптиза приезжал в районный центр и в городке буквально у всех мужиков поехали крыши.

Я вселился в двухместный номер гостиницы, что было привилегией, а вечером ко мне зашла директор фильма, ничем не привлекательная женщина, полная, грудастая, с распущенным животом, есть такая категория женщин, которые считают, что, выйдя замуж, они уже сделали главное дело в жизни, и поэтому перестают следить за собой.

— Ассистентка Вера сказала, что ты необыкновенный любовник. Я останусь у тебя. Она не возражает.

Есть девушки по вызову, я, наверное, стал мальчиком по вызову, хотя мальчиком меня можно было назвать только чисто гипотетически. Я заматерел, набрал вес и в этот фильм был приглашен на роль телохранителя, чтобы молча демонстрировать мощь и свирепость, охраняя главную стриптизерку. Меня покупали за роль. Я подумал, что проститутка в такой ситуации выразила бы возмущение и потребовала дополнительной оплаты.

В последний год я пристрастился к рыбалке и в киноэкспедиции всегда брал спиннинги и небольшой бредень. За пять съемочных дней много не порыбачишь — час на утренней заре и час перед закатом. Я молчал. Директриса занервничала, она не рассчитывала на отказ.

— Мне здесь нравится, я захватил снасти и хочу порыбачить, ты продлишь мне командировку еще дней на десять?

Директриса успокоилась. Если торгуюсь, значит, согласен.

— Это трудно будет сделать, но я сделаю, — сказала директриса.

— И второе. — Я замолчал, выдерживая паузу, а паузу держать я уже научился. — Зови и Верку. Я управлюсь с двумя.

— Нет, — сказала директриса.

— Перестань! Каждый мужик мечтает сразу с двумя, а женщины тоже хотят нестандартного. Это интересно и хорошо разогревает. Директриса молчала. Ей явно требовалась помощь.

— Ладно, — сказал я. — Сам позову.

Втроем мы поужинали, выпили, и я хорошо сделал дело, на которое был нанят. Я был раскован, остроумен, я играл роль челнока, который должен был состыковаться с космическими станциями. И директриса, и ассистентка хохотали, слушая мои комментарии. Они ушли на рассвете, и вдруг я услышал женский плач в соседнем номере. За стенкой был номер бухгалтера. Меня к ней привели, как только я приехал, получить командировочные и аванс за еще не сыгранную роль. На ее столе стояла табличка с надписью: Дарья Петровна Нащокина. Это было явным предупреждением. Никакого амикошонства. Только официально и по имени и отчеству.

Она заполняла ведомость на оплату, вписывая мои паспортные данные, а я наблюдал за ней. Более некрасивой женщины я давно не видел. Узкое лицо с огромным лбом, огромным носом, огромным пухлым ртом. Мужчина с таким лицом мог бы быть даже привлекательным. Такие лица называют мужественными, но Дарья Петровна всячески пыталась прикрыть свою запоминаемость. На лоб она начесывала челку, щеки прикрывала воланами из волос, но нос она не могла ничем прикрыть, и он торчал, как клюв птицы из гнезда. Я перевел взгляд на ее руки и поразился их красоте. Длинные и крепкие пальцы замечательной лепки, а когда она встала и пошла к сейфу, я увидел почти совершенное тело, спортивное, с упругими ягодицами, тонкой талией. В этом совсем не худом теле не было даже намека на складки жира.

Сейчас на рассвете она ходила по номеру, я слышал несколько щелчков зажигалки, она выкурила не меньше трех сигарет. Потом она включила музыку. Под незнакомую мне мелодию я уснул.

Утром я встал пораньше, чтобы успеть порыбачить, зная по опыту, что съемки начнутся не раньше десяти. В старой гостинице в номерах не было ванных. Я столкнулся с Дарьей Петровной, когда она выходила из душа, расположенного в конце коридора. Гладко зачесанные, стянутые узлом на затылке волосы открывали лицо, и меня поразила его выразительность, а такой напор ненависти я видел только один раз в жизни, когда по глупости, еще в школе, на любовное послание девочки ответил ей: «Извини, ты мне не нравишься». Тогда я еще не знал заповеди Елизаветы, которая требовала:

— Всегда говори женщинам, как замечательно они выглядят.

— А если старуха или уродина? — спрашивал я.

— Старухам надо особенно часто говорить комплименты, потому что они до конца дней своих остаются женщинами.

— А уродины? Они же понимают, что они уродливые, они комплименты могут воспринять как насмешку.

— Комплименты никогда и никто не воспринимает как насмешку. А уродливых мужчин и женщин не бывает, они просто нестандартны.

Все дни на съемках, глядя на голубоглазых блондинок-стриптизерок с большими грудями и пухлыми задницами, я вдруг понял справедливость утверждений Елизаветы. Стриптизерки привлекали внимание, как привлекают хорошие машины, своей совершенной стандартной унифицированностью. Засыпая, я представлял, что целую огромные глаза и огромный рот Дарьи, мне вдруг стало казаться, что у всех женщин носы меньше, чем должны быть.

Со съемочной площадки нас возили обедать в местную столовую самообслуживания, на дверь которой во время обеда вывешивали табличку «Спецобслуживание».

В столовой я взял овощной салат, мясо, кофе и остановился, отыскивая свободное место, когда увидел бухгалтершу, которая сидела одна за столиком в углу. Я подошел и спросил ее:

— Ты не возражаешь?

— Возражаю, — ответила она.

— Спасибо, — сказал я и сел напротив.

Она смотрела на меня, не отводя глаз, это могло означать только одно — встань и уходи. Но я не ушел, а спросил ее:

— За что ты так меня ненавидишь?

— Вы грязный развратник!

— Ты не права. Я очень чистоплотный. А то, что ты называешь развратом, это просто игра. Взрослым мужчинам и женщинам не хватает в жизни игры, вот они и играют в свои взрослые игры.

Я смотрел в ее глаза и видел только ненависть. Она ненавидела меня за ту ночь, за то, что я сел за ее стол, хотя мне было отказано, за то, что я говорю ей «ты».

— В твоих глазах столько ненависти, — сказал я. — Они так замечательно светятся, а какой свет пойдет от них, когда ты полюбишь! И еще. В то утро у душа я тебя увидел без этих дурацких буклей, открытую и прекрасную, ты не похожа ни на кого и поэтому особенно прекрасна, я думаю об этом уже несколько дней. Так влюбляются с первого раза, я это знаю и признаюсь тебе в этом. Теперь, когда я сказал все, что о тебе думаю, я выполняю твое требование и ухожу.

Я пересел за соседний столик. Я надеялся, что она посмотрит в мою сторону хотя бы один раз, но она не посмотрела и вышла из столовой.

Она курила в стороне от съемочной группы. По движению ее глаз я понял, что она отметила мое появление. И я решил сказать ей последнее. Я шел к ней и вдруг увидел ее растерянность, даже беспомощность, она не могла уйти, потому что стояла в углу, между стеной и железным забором. Но ее растерянность длилась секунды, я оценил ее решительность, она пошла на меня, надеясь, вероятно, что я посторонюсь и пропущу ее. Но я не пропустил, пока не сказал:

— И последнее. Здесь есть актеры, с которыми я учился или снимался. Они знают одну мою особенность. Я никогда не вру. То, что я сказал тебе, — правда. Я хотел это сказать.

У меня осталась одна съемочная смена, когда зарядили дожди. В экспедиции обычно снимают по двенадцать часов за смену, и, если выпадает незапланированная остановка, накопившаяся усталость требует разрядки. Кто-то спит, кто-то пьет. Я запил. Бухгалтерша не выходила из своего номера. Я пытался узнать, кто она и откуда? Директриса знала только, что она была без работы и ее кто-то рекомендовал, потому что перед самым выездом в экспедицию бухгалтеру киногруппы сделали операцию аппендицита. Никто не знал, замужем ли она, есть ли дети.

В моем номере пили и пели почти всю ночь. Под утро постучала перепуганная ночная дежурная.

— С вашей бухгалтершей плохо!

— Что случилось? — Директриса сразу стала главной.

— Недавно вышла на улицу, курила на крыльце. К ней подошел кто-то из ваших, такой маленький, полный. Я не знаю, что он ей говорил, но она вдруг закричала и упала. Я выбежала, она вроде не дышит. Надо милицию вызывать.

— «Скорую помощь» вызывай! — сказал я и бросился к выходу.

Она лежала у крыльца. Я прикрыл ее замечательные ноги полами халата и стал считать пульс. Она была в сознании, но, наверное, не могла заставить себя встать при таком скоплении людей. Я взял ее на руки и отнес в номер.

— «Скорая» уже выехала! — сообщила дежурная.

Я открыл окно и попросил всех выйти.

— Ты уже не в обмороке, — сказал я, когда все вышли. — Реши сейчас, поедешь в больницу или останешься здесь.

Я вышел, как только в номер вошел врач. Он пробыл недолго.

— Я ей сделал укол. Она уснет часа на четыре. Потом ей надо сделать еще один укол. Кто-нибудь сможет сделать или мне прислать медсестру? — спросил врач.

— Я сделаю.

— Что с ней? — спросила директриса.

— Наверное, просто истерика. Завтра может прийти в поликлинику.

— Может быть, отвезти ее в больницу? — спросила директриса.

— В больнице лежат больные, — врач достал из кармана одноразовый шприц и ампулу. — Место укола протрете водкой, судя по запаху, ее у вас достаточно.

Врач, пожилой, с серым от бессонницы лицом, не глядя на нас, пошел по коридору.

Утром я постучал в дверь номера бухгалтерши и, не услышав ответа, вошел.

— Тебе надо сделать укол, — сказал я.

Она лежала, не открывая глаз.

— Повернись на живот.

И она повернулась. Я намочил ватку в водке, задрал ей халат, она, наверное, понимала, что этой частью своего тела ей можно было только гордиться. Я быстро и, по-видимому, не больно сделал укол, я много делал уколов Елизавете, иногда по шесть в сутки. И увидел ее вздрагивающие плечи, она плакала в подушку, пытаясь натянуть простыню на голову.

— Перестань, — сказал я. — Ничто не стоит твоих слез. Я рядом, и ты можешь ни о чем не беспокоиться.

Она повернулась ко мне и плакала так, что у меня промокла рубашка. Я гладил ее волосы, плечи, говорил ласковые слова, утешая и успокаивая. Всем известно, чем заканчиваются такие утешения. Я сразу понял, что она совсем неопытна в любовных играх, и был предельно деликатным.

Я был уверен, что она будет лежать с закрытыми глазами, но она рассматривала меня без всякого стеснения. Я почему-то застеснялся и стал натягивать простыню, подумав, что сказала бы Елизавета в этой ситуации, зная, что еще накануне я спал с другими женщинами. Наверное, что-то вроде: «И мне обломилось от этого пирога!»

— Ничего не говори насчет пирога, — предупредил я ее.

— Как ты догадался? — Она задумалась. — Но если ты такой ясновидящий, то я могу сказать, о чем ты подумал, когда впервые увидел меня.

— Скажи.

— Боже мой, как ей не повезло, какая же уродливая!

Видя ее глаза, я понял, если сейчас совру, между нами все закончится, да я и отвык врать при Елизавете.

— Да, — подтвердил я. — Но я еще подумал: какая идиотка! Неужели она не понимает, что, если невозможно скрыть недостаток, его надо сделать достоинством, а когда я тебя увидел после душа без этих дурацких буклей, я понял, что ты женщина моей жизни.

Я не выходил из ее номера весь день и всю ночь.

Следующее утро было солнечным и последним для меня в этой экспедиции.

— Я заказала вам билет на завтра, — предупредила меня директриса.

— Ты нарушаешь договоренность. Ты обещала продлить командировку.

— Это ты нарушил договоренность!

— А вот я ничего не нарушал, потому что ничего не обещал.

Я вернулся в гостиницу, собрал вещи и зашел в номер Дарьи.

— Меня высылают в Москву.

— Но тебе командировку продлили на пять дней.

— Наказан за нехорошее поведение.

— Ты хочешь остаться или хочешь уехать?

— Я хочу остаться.

Дарья молча вышла и довольно скоро вернулась.

— Ты можешь остаться. Только за номер гостиницы будешь платить сам.

— Естественно. — Я хотел добавить: «За удовольствия надо платить».

Но Дарья не дала мне договорить.

— А вот банальностей типа: «За удовольствия надо платить» — говорить не надо.

Я терял форму. Елизавета сказала бы теми же словами, наверное. Такое бывает, но очень редко, когда мужчина и женщина понимают не только сказанное, но и не сказанное.

Через пять дней она провожала меня на вокзал. Мы поцеловались на перроне. Я вошел в купе. Со мной ехал такой же эпизодник, как и я.

— Не красавица, конечно, но… — начал он.

— Стоп, — сказал я. — Это моя женщина, а ты меня знаешь…

Он знал. Я не был драчливым, но у меня срабатывал боксерский автомат — на удар или оскорбление мгновенно шел прямой левый и боковой правый, левый иногда был двойным.

В первый же вечер, когда киногруппа вернулась из экспедиции, я позвонил Дарье.

— Я хочу тебя видеть.

— Приезжай, — сказала она.

Она жила одна в двухкомнатной квартире. Судя по недавнему ремонту, новой мебели и отличной аудио- и видео аппаратуре, Дарья не бедствовала.

— Да, — подтвердила она. — Я хорошо зарабатывала в совместной итало-российской компании, но мне пришлось уйти.

— К тебе приставал начальник?

— Хуже. Я приставала к нему. Итальянцы наладили десять мини-химчисток, но наши начали нарушать технологию, чтобы было легче воровать. Я предупредила, и меня уволили. Свой анализ я послала в Рим, но сейчас август, все в отпусках. Но в сентябре соберется совет директоров, и я докажу свою правоту.

— Забудь.

— Я ничего не забываю.

Я не придал значения ее словам. В следующий раз мы встретились у меня. Она остановилась у портрета Елизаветы. Я ждал расспросов, но она ни о чем не спрашивала. С первой нашей встречи прошло уже больше месяца, когда она сказала:

— Я беременна.

— Замечательно, — ответил я.

— Я буду рожать.

— Замечательно, — ответил я.

Наверное, она ждала чего-то большего, чем просто выражения моей радости. Но я не мог этого сделать, не поговорив с Елизаветой. Я выпил пятьсот граммов «Абсолюта» и спросил:

— Что мне делать?

— Жениться, конечно, — ответила Елизавета. — Ты многих сюда водил, но я впервые увидела женщину, которая тебя любит. Хотя не знаю за что.

— Но ты же меня любила?

— Конечно любила, — подтвердила Елизавета. — Но ты изменился. Ты много пьешь, ты без работы. На что вы будете жить?

— Я буду ремонтировать холодильники.

— Это разумно, — согласилась Елизавета. — Актерство для семьи с ребенком — профессия ненадежная.

— Мне придется сдать квартиру, — сказал я.

— Конечно сдай, — согласилась Елизавета. — Только не оставляй мой портрет чужим людям.

— Этого ты могла бы и не говорить…

Я сдал квартиру, забрав из нее только портрет Елизаветы, и начал работать в мастерской по ремонту холодильников. Дарья сидела дома за компьютером, готовясь к совету директоров. Наконец настал день, когда в Москву приехали президент компании и итальянская часть директоров. Уходя на заседание, Дарья перекрестилась.

— Не нервничай, — попросил я ее. — Извини, но здоровье моего будущего сына мне дороже интересов компании. И в конце концов, ты не корову проигрываешь.

— А почему корову, а не козу? — спросила когда-то Елизавета.

Дарья не спросила, о том, что ее не интересовало, она вопросов никогда не задавала.

Уже в полдень она позвонила мне в мастерскую и сказала:

— Сегодня мы ужинаем в гостинице «Славянская».

— У меня много работы.

— По протоколу я должна быть с мужем. Пожалуйста, сегодня для меня очень важный день!

Я надел свой лучший костюм, купленный на деньги Примы. Дарья ждала меня в вестибюле гостиницы. Когда мы вошли в ресторан, директора, итальянские и русские, встретили нас аплодисментами. Дарья сидела во главе стола, я рядом с ней.

— Поздравляю вас, — сказал мне молодой вальяжный мужик.

— С чем?

— С тем, что ваша жена стала вице-президентом компании. Она своего добилась.

— Она всегда своего добивается, — ответил я.

Теперь Дарья руководила всеми мини-химчистками в Москве. Она предложила мне возглавить одну из них.

— Спасибо, — сказал я. — Мне достаточно, что я имею вице-президента в постели, а если еще и на работе, будет перебор.

— Пошляк ты, Ваня! — сказала бы Елизавета.

Но Дарья промолчала.

— Ты, наверное, хотела сказать, что я пошляк? — не выдержав, спросил я.

— Хотела, но не сказала, — ответила Дарья. — Ты ведь догадливый.

Дарья родила сына, мы купили новую квартиру. В том театре, где я когда-то служил актером, поставили спектакль, о котором много писали. Дарья купила билеты, а я цветы. Прима играла великолепно. Она стала очень известной актрисой. Я поднес ей цветы, а после спектакля мы зашли в ее гримерную. Я познакомил Дарью с Примой. Она выдала ей несколько комплиментов и сказала мне:

— Пойду прогрею машину.

Мы остались с Примой вдвоем.

— Ты чего делаешь? — спросила Прима.

— Ремонтирую холодильники. А у тебя по-прежнему банк?

— Нет, теперь у меня страховая компания. А твоя жена?

— Бизнес. Итальянские мини-химчистки.

— У нее удивительное лицо. Откуда она?

— Она родственница голландской королевы.

Я сказал и засомневался, есть ли в Голландии королева. Я знал только, что в Швеции есть король.

— Не жалеешь, что ушел из театра?

— Нисколько. Ну, еще большей удачи тебе, Прима!

— И тебе тоже.

Мы обнялись.

Когда мы ехали, Дарья сказала:

— Не вздумай снова завести роман с Примой.

— Послушай, я ведь не твоя собственность.

— Почему не моя? Моя! Ты же говоришь «моя жена», «моя машина»…

— Кстати, мы едем на твоей машине.

Я продолжал ездить на старой Елизаветиной «шестерке».

— Правильно. Я и говорю: мой муж, моя машина. Да. Это собственность. А собственность надо беречь!

Может быть, она и права? Но на этот вопрос могла мне ответить только Елизавета. Я с ней не говорил уже два года. Ее портрет висел в гостиной нашей квартиры. Однажды я не выдержал и спросил Дарью:

— А почему ты не спрашиваешь, кто эта женщина?

— А я знаю. Мне нравится, что она здесь. Мне с ней спокойнее.

Она только не знала, что я уже приготовил бутылку «Абсолюта» и сейчас задам Елизавете несколько накопившихся вопросов. Мы с ней никогда не говорили о собственности. Но, к сожалению, я уже знал, что она ответит словами Дарьи.

ЧЕТЫРЕ ЖЕНЫ Рассказ

По закону у мусульманина есть право иметь четыре жены. Для меня это всегда было мечтой. Вероятно, мудрая мусульманская религия, веками проверяя возможности и желания мужчин, закрепила желаемый минимум из четырех жен. Каждому мужчине нравятся молодые женщины, поэтому всегда должна быть молодая жена. Одна из жен должна быть очень сексуальной. Старшая жена предотвращает ссоры между остальными и ведет хозяйство. Одна из жен должна очень хорошо готовить.

По физическим данным одна должна быть очень худенькой и маленькой, одна очень высокой и крупной, одна обязательно полненькая, а старшая жена — очень умной, надо ведь с кем-то и обсуждать постоянно возникающие проблемы.

Я стал мусульманином, не переходя мусульманство, потому что был и остаюсь атеистом, но осуществил мечту каждого мужчины: иметь хотя бы четыре жены одновременно.

Началось с того, что я изменил своему принципу: не спать с подругами жены — и поплатился за это. Жена, узнав от подруги о моей измене, стала меня изводить, я психанул и подал на развод. Нас развели, мы разменяли квартиру. В пятьдесят лет я оказался в однокомнатной квартире на окраине Москвы в новом микрорайоне и, как ни странно, почувствовал себя счастливым человеком. Я обставил квартиру самым необходимым, телевизор и видеомагнитофон мне достались при разделе имущества, у меня сохранись хорошие отношения с сыновьями, которые уже женились и жили отдельно. Получилось, что в моей жизни ничего не изменилось, я только переменил дом и вместо одной женщины рядом у меня стало четыре. Не сразу, конечно, но знакомился я легко, был в хорошей спортивной форме, одевался элегантно и модно, не потому что много зарабатывал, а потому что имел возможность выглядеть элегантно. Я работал костюмером на киностудии. Когда снимался фильм из современной жизни, актеры обычно отказывались пользоваться костюмами из подбора, на каждый фильм покупались новые модные костюмы. После съемок их продавали по остаточной стоимости, практически за бесценок, актерам или покупали мы, костюмеры. У меня было не меньше десятка костюмов. Шерстяных — для зимы и осени, из хлопка и льна для лета, замечательные итальянские галстуки, добротная английская обувь, купленная по цене домашних тапочек.

Большинство русских мужчин, за исключением бизнесменов, ходят на службу в дешевых костюмах, которые мнутся, собираются складками, поэтому мужчина в добротной модной одежде обращает на себя внимание. И даже осенью, когда все надевают непромокаемые и непродуваемые синтетические куртки, я в метро выгляжу инопланетянином, с переброшенным через руку плащом, чтобы женщины могли рассмотреть мой костюм, идеально свежую рубашку, строгий и одновременно яркий галстук. Обычно я стою, опираясь на трость-зонт с бронзовой ручкой в виде головы льва. И все думают, во всяком случае так подумала моя старшая жена Александра, когда я с ней заговорил, что в метро я случайно: или у меня поломалась машина, или я отпустил своего шофера.

Александра работала в Совете министров, когда-то была замужем за дипломатом, жила за рубежом, по ее взгляду я понял, что она оценила и стоимость моей одежды, и мой вкус. Она не особенно выделялась, но ее сумочка и туфли стоили больше всего туалета, сидящих рядом с нею женщин.

Я заговорил с ней и по нескольким ее ответам определил сразу, что имею дело с женщиной высокого класса, которой врать бессмысленно, такие, как опытные работники отделов кадров, даже при самом умелом вранье легко ловят на противоречиях, поэтому я не стал придумывать себе новую биографию, а сказал почти правду, повысив себе должность до уровня художника по костюмам. Художник по костюмам, как и модельер, — это всегда действует даже на образованных и умных женщин. При их почти безупречном вкусе, они все-таки полагаются на вкус специалистов, потому что знают, что совет художника всегда ценен, его согласие или несогласие с твоим выбором всегда профессионально обосновано. Александра стала моей старшей женой и по возрасту — мы с ней ровесники, — и потому, что я с ней первой познакомился в новом микрорайоне.

Я не гонялся за молоденькими, потому что, только когда женщина приближается к сорока, ей уже не требуется обучение, она понимает и чувствует мужчину. Все мои остальные жены моложе меня, но не намного, лет на пять, только младшая жена Вера, учительница математики в средней школе, на семь лет.

С детства я боялся учительниц математики, потому что плохо разбирался в точных науках, и медицинских сестер: я часто болел, и они приходили домой делать мне уколы, довольно болезненные, и поэтому я всегда мечтал или жениться, или переспать с учительницей и медсестрой. Нормальный комплекс. И когда я познакомился с медсестрой Любой, она стала моей третьей женой. Узнав, что я из кино, а, по ее понятиям, в кино все жили со всеми, она позволяла со мной все, чего не могла позволить себе с другими мужчинами, ее бы, наверное, посчитали профессиональной проституткой, хотя проститутки, по моим наблюдениям, всегда ограничены в выборе приемов, два-три варианта, предпочтительно с меньшей затратой энергии, профессионалы всегда стараются при минимуме усилий достичь максимальных результатов.

И Любе, и учительнице математики Вере я представился профессором института кинематографии, где читал курс истории костюма. Я старался врать как можно меньше. И хотя я закончил только техникум, но с моим опытом и знаниями вполне мог прочитать курс лекций студентам: когда обслужишь съемки более трехсот фильмов из всех времен и народов, узнаешь многое.

Только Ирине, заведующей секцией рыбопродуктов нашего универсама, я представился подполковником милиции, зная, что торговля перестала бояться милицию, но по-прежнему относится к ней с почтением. Она не сразу мне поверила, для милиционера я был слишком элегантным. Я понимал, что она меня будет обязательно проверять, люди, которые привыкли обманывать и обсчитывать других, всегда ждут, что обманут и их.

После того как я впервые остался у нее и произошло все, что должно происходить между мужчиной и женщиной, я пошел в ванную, но дверь прикрыл неплотно. Она тут же выпрыгнула из постели и начала обшаривать карманы моего пиджака, осторожно отодвинув кобуру с игровым пистолетом Макарова, который я попросил у реквизиторов. Не найдя ни одного документа и услышав, что я выключил воду, она поспешно бросилась в постель. Потом был легкий ужин, и я почувствовал напряжение в ее настороженных взглядах и осторожных ответах. Я понял, что, если не смогу подтвердить свое пребывание в органах МВД, мой только что начавшийся роман может закончиться непредсказуемыми последствиями. Торговля имеет связи, и ей ничего не стоит проверить меня через милиционеров местного отделения.

Но в кино все возможно, ведь мы на пустом месте создаем новую реальность. В костюмерной я взял милицейский мундир, прицепил к нему погоны подполковника, реквизиторы, фотограф и художник изготовили мне удостоверение, которое не выдержало бы проверки опытных оперативников, но для съемок в кино и для дилетантов выглядело абсолютно настоящим.

При следующей встрече я объяснил ей, что мундир надел специально для нее, потому что почувствовал недоверие, но, когда работаешь в Управлении по борьбе с организованной преступностью, надо быть предельно осторожным. Она может посмотреть мое удостоверение и навсегда забыть, что видела.

В тот вечер Ирина приготовила великолепный ужин, мы выпили, занялись любовью, снова выпили, и, когда я надел мундир подполковника, у меня была явно нарушена координация движений. В таком виде милиционеры не выходят на улицу даже ночью. Утром я проводил ее до универсама, моля бога, чтобы не встретить знакомых. Через пять лет я еще один раз пришел к ней в мундире, прикрепив на погоны третью звезду, и мы отпраздновали мое производство в полковники.

Я замечательно прожил десять лет, принимая, конечно, меры предосторожности. Вечером, прежде чем пойти в театр с одной из своих жен, я звонил остальным, интересовался, как они проводят этот вечер, я знал их маршруты передвижений и поэтому за десять лет не случилось ни одного совпадения, чтобы меня одна из них увидела с другой.

Зарплата костюмера небольшая, но мы, как и все сегодня, подрабатывали, сдавая напрокат из костюмерной фраки и смокинги. Раутов, презентаций и приемов в столице с каждым годом становилось все больше, и денег на подарки к дням рождения, на Новый год и к Международному женскому дню мне хватало на всех четверых. К тому же, зная вкусы каждой, подарки мне обходились недорого. Я покупал бижутерию, шарфики, высветляя и расцвечивая их туалеты. Всем им я подгонял платья, укорачивал юбки, перешивал блузки, художник по костюмам должен уметь все, даже если он профессор, за исключением Ирины, конечно: милиционеры не перешивают платьев и не укорачивают юбки. Я был доволен ими, они боготворили меня.

Но случилось неизбежное. Я достиг пенсионного возраста, производство фильмов на студии сокращалось, и мне предложили перейти на пенсию. И мои жены хотя и были моложе меня, но женщины в нашей стране выходят на пять лет раньше мужчин, поэтому, за исключением Веры, мы почти одновременно все стали пенсионерами.

У пенсионера сразу высвобождается довольно много времени. Чтобы избежать дневных встреч, я исключил магазины своего микрорайона и ближайший лесопарк. В магазины я ездил в центр столицы, а для прогулок выбрал Измайловский парк, в противоположном от моего местожительства конце Москвы. Осталась нерешенной только одна, но главная задача. Чтобы поддерживать имидж не очень богатого, но не жадного мужчины, пенсии явно не хватало. Я пытался устроиться продавцом в секции одежды московских универсамов, оставлял визитные карточки, но работы не было, и я согласился торговать «Клинским» пивом с лотка в соседнем микрорайоне. Я не учел только одного: пенсионерки в поисках более дешевой еды могут за день прочесать и несколько микрорайонов.

Уже в середине дня к лотку подошла Люба. Она даже раскрыла рот от удивления. Я ей внушал, что интеллигенция сегодня на грани нищеты, она сама подрабатывала, делая уколы на дому своим старым пациентам и их собакам, за собак платили больше. Но чтобы профессор института кинематографии продавал пиво с лотка? Я только убедил ее, что сегодня это вполне нормально, как тут же увидел Ирину, теперь она через две ночи на третью торговала в коммерческом киоске. Она поздоровалась со мной, я приложил палец к губам, должна понять, что полковник из Управления по борьбе с организованной преступностью может оказаться и в роли продавца пива. Но меня бросило в жар, в буквальном смысле этого слова, когда они заговорили, они оказались хорошими знакомыми, я недоучел, что работники торговли и медицины, обслуживая население, чаще всего знакомы между собой через это же самое население. Когда они отошли, я был почти уверен, что через несколько минут буду раскрыт. Люба наверняка пройдется по нынешней власти, которая вынудила торговать пивом профессоров, Ирина расспросит ее о профессоре, и простодушная медицинская сестра расскажет ей о нашем почти десятилетнем романе.

Обычно вечером я звонил всем четверым, женщине всегда приятно, что их не вспоминают время от времени, а помнят всегда. На этот раз я позвонил только старшей и младшей жене. Двух жен в этот день, судя по случившемуся, я потерял, но в моем возрасте и при моем финансовом положении двух оставшихся вполне хватало. Конечно, без объяснений не обойтись, и я спланировал объяснение в двух вариантах: если я буду разговаривать с каждой в отдельности и если они придут вместе. Я нарушил главный закон конспирации: все четверо знали, где я живу, хотя с самого начала я поставил условие: ни одна из них не могла прийти ко мне, предварительно не позвонив, и я не мог зайти к ним, не предупредив по телефону.

Два дня я ждал приглашения к своим теперь уже бывшим женам. Это будет вполне невинное приглашение, но я-то знал, что они меня встретят вдвоем. Маловероятно, что они меня просто вычеркнули из своей жизни, такое может себе позволить только молодая оскорбленная женщина, для пожилой женщины главное в объяснении, в показе справедливого гнева. Я понимал, что конфликт не разрешен, но они, вероятно, еще не нашли формы мести.

Я позвонил своей старшей жене, она затеяла ремонт на кухне, и я весь вечер снимал шкафчики и выносил посуду.

Я человек профессионально наблюдательный, даже при беглом осмотре костюма на актере я должен заметить все недостатки и устранить их, прежде чем на актера посмотрят художник по костюмам, художник-постановщик, режиссер, оператор.

Молодого парня я зафиксировал у подъезда своего дома на следующее утро после встречи со своими женами у лотка с пивом. Я отметил на нем дорогие кроссовки «Рибок». Выходя вечером от своей старшей жены, я его встретил снова, он был не в джинсовой куртке, а в ветровке, но в тех же кроссовках. Я не связал две эти встречи. Но когда в следующий вечер, возвращаясь из театра эстрады с Верой, я его увидел в вагоне метро, это меня насторожило. Я не слышал его шагов, но, когда мы с Верой входили в подъезд, я оглянулся и увидел его. Он стоял за деревьями, высматривая, в какой подъезд мы войдем. Теперь я точно знал, что за мной установлено наблюдение. Потом он наверняка стоял в подъезде, посматривая на секундную стрелку часов, чтобы определить, на каком этаже остановится лифт. Конечно, он займет позицию на лестничной площадке, этажом выше или этажом ниже, чтобы определить, из какой квартиры я выйду.

Все так и случилось, он стоял на площадке этажом ниже, когда я вышел. Я уже знал, чем все это закончится. Через несколько дней мне позвонит Ирина, установить слежку за мной могла только она, судя по тому, как меня вели все эти дни, был нанят парень из частного сыскного бюро, прошедший какие-то курсы, но не профессионал из топтунов наружной службы бывшего КГБ, профессионала я так быстро не засек бы.

Ирина позвонила через три дня. Она была слишком оживленной, как плохая актриса, которая изображает радость и слишком подробно перечисляла деликатесы, приглашая меня на ужин.

Я надел темно-серый костюм, синюю бабочку, начистил до блеска ботинки, выпил водки, чтобы снять напряжение. Когда я вошел в ее квартиру, то, естественно, увидел всех четверых в вечерних платьях с уложенными в парикмахерской прическами. Они, вероятно, ожидали меня увидеть с открытым от удивления ртом, я же, улыбаясь, подходил к каждой, целовал, как привык это делать десять лет, потом сел в центре стола, налил себе водки, положил салат, явно приготовленный Любой, она готовила лучше остальных.

— Садитесь, — сказал я. И они сели. — Кого назначили прокурором? — спросил я. — Наверное, тебя, Ирина? Говори!

— И скажу, — с вызовом ответила она. — Ты совершил самое подлое преступление из всех преступлений, которые существуют, ты разрушил судьбу сразу четырех женщин. Мы все могли выйти замуж, создать семьи!

— Извини, — прервал я ее. — А кто судья?

Женщины переглянулись.

— Мы все судьи, — сказала Люба.

— А кто мой адвокат, кто защитник?

— Сам будешь защищаться, — заявила Ирина.

— Констатирую, процедура суда не отработана. Речь прокурора юридически безграмотна. Прокурор не может предполагать, что было бы, чего не было бы на самом деле. Обвинитель должен придерживаться только фактов. Но, учитывая, что все присутствующие здесь знают суть дела, а по выражению ваших лиц я вижу, что решение уже принято, скажи о нем, Ирина, я подчинюсь ему.

— Ладно, — сказала Вера. — Здесь не суд, а он не подсудимый. Говори, что мы решили.

— Так вот! — сказала Ирина торжественно. — Учитывая, что ты по закону не можешь жениться на всех сразу ты должен жениться на одной из нас и прямо здесь, при свидетелях, сделать официальное предложение!

Мне стало вдруг грустно. Я не хотел терять ни одну из них. Они сидели, не глядя на меня и это меня насторожило. Я посмотрел на Александру. Когда мужчина и женщина прожили десять лет, пусть не каждый день и даже не каждую неделю, то понимают друг друга без слов. Александра предупреждала о ловушке. И я все понял. Я назову одну из них, и она откажется, я назову другую, откажется и она. Ирина хотела моего унижения.

— Нет, — сказал я. — Я свой выбор сделал давно. Наверное, я нарушил закон. У нас запрещено многоженство. Но я люблю вас всех. Так получилось. И я не хочу потерять ни одну из вас. Простите меня за это. Но если требуется решение, то пусть решит Александра, она старшая по возрасту и стажу знакомства, я познакомился с ней первой. Как она скажет, так и будет.

Александра встала.

— Я была против такого эксперимента, против и сейчас. Кому он поломал судьбу? Могли бы выйти замуж? Не могли. Я лично не могла, предложений серьезных не было. Но я была замужем эти десять лет. Он был замечательным мужем. Заботливым, надежным. Он выхаживал меня после операции. Десять лет я не знала проблем. Я забыла, когда таскала картошку. Я была на всех известных выставках и премьерах…

Все было правдой. Когда мне хотелось, чтобы они все посмотрели интересный спектакль, мне приходилось на этот спектакль ходить по четыре раза.

— Все, что я покупала, — продолжала Александра, — куплено по его советам и с его помощью. Судя по тому, с каким вкусом вы одеты, все это не обошлось без его помощи и влияния. Когда мне два года назад после смерти матери по наследству досталась дача, он вкалывал на этих десяти сотках, как не вкалывал бы ни один законный муж.

— Тебе повезло, — сказала Люба. — У нас дач нет.

— О даче мое последнее предложение. За эти дни я присмотрелась к вам. Надо отдать ему должное, мы все разные, но все замечательные. Я предлагаю оставить все как было. Нам теперь будет даже легче. Я предлагаю лето всем вместе проводить на даче. В ней семь комнат и гостиная. Каждый из нас пятерых займет по комнате, две сделаем гостевыми, у Любы и Ирины дети, чтобы они в любое время могли приехать. На даче яблони, смородина, малина, облепиха. Земли хватит, чтобы обеспечить всех нас на зиму картошкой, капустой, прочим овощем. Сейчас нам всем трудновато, и это будет хорошим подспорьем. И самое последнее: у меня нет детей, а дальним родственникам я ничем не обязана. Я завтра же готова оформить всех нас пятерых совладельцами дачи, и тот, кто останется последним, я учитываю и это, все мы, мягко говоря, уже в элегантном возрасте, решит, кому будет передана эта наша совместная собственность.

— Хорошо бы, конечно, провести все лето на даче, — мечтательно выдохнула Вера. — Да весну и осень тоже…

Остальные мои жены молчали, обдумывая это неожиданное предложение.

— Надо бы у него узнать. Как он относится к такому повороту? — спросила не очень уверенно Люба.

— Я за.

Пока говорила Александра, я все обдумал. Мне предстояло прожить еще одну жизнь, на этот раз сельского хозяина. Я вполне был готов к этому. Надо сегодня же достать с антресолей ружье, которым я не пользовался лет пятнадцать, хотя и регулярно платил взносы в общество охотников и рыболовов. Если завести собаку, то пусть и не полностью, но я вполне могу обеспечить свою семью мясом и рыбой, кабаны изрыли всю картофельную площадку, рядом в озере хорошо ловилась щука, окунь, не говоря уже о рыбьей мелочи.

— Я за, — повторил я. — Но это решение ответственное, поэтому прошу проголосовать!

— Но мы не на партийном собрании, — попыталась возразить Александра.

— Нет уж, будем голосовать! — потребовала Ирина.

— Кто за, прошу поднять руки, — сказал я.

Женщины подняли руки, аккуратно поставив локотки на стол.

Наверное, они сотни раз голосовали за решения на пионерских, комсомольских, профсоюзных собраниях, которые ничего не меняли в их жизни. Сейчас они впервые голосовали за изменения в своей жизни.

— Единогласно, — подвел я итоги голосования и поднял рюмку с водкой. — Предлагаю выпить за великолепных, замечательных женщин, с которыми меня свела жизнь. За вас, девочки!

— Я предлагаю выпить за великолепного мужчину! — предложила Александра.

— Не такой уж он и великолепный, — возразила Люба, она любила противоречить.

— Стоп, — сказал я. — Отныне будет действовать принцип Капицы!

— Это который по телевизору выступает? — спросила Вера.

— Это который его отец. Когда у него физики решали какую-то проблему, запрещалось критиковать оппонента и его предложения. Если предложение не нравилось, предлагалось другое, более конструктивное.

— Не круто ли ты берешь, парень? — Люба развернула свою великолепную грудь. — Тебе что, и возразить нельзя? Нет, я хочу сразу знать свои права!

Мусульманская жена промолчала бы, но эти женщины были воспитаны в другом обществе и не самыми терпимыми, как я убедился за эти десять лет. У меня был опыт их укрощения в разных ситуациях. Но я каждый раз справлялся с одной. Сейчас передо мной сидели четверо. И я впервые засомневался. Четыре русские женщины под одной крышей вполне могли стать и семьей, но и партизанским отрядом тоже, поэтому ружье придется прятать подальше…

ПИЗДРИК Рассказ

Семен Бурцев — плотный блондин, он считал себя плотным, а не толстым, сорока пяти лет, по происхождению из крестьян, чем он гордился, совсем недавно этому придавалось основополагающее значение при назначениях на руководящую должность — собирался в Японию.

Группа, которую возглавлял Бурцев, летела в Японию без переводчика. В группе кроме него были еще двое. Доктор наук Шишов, он два года проработал в Египте и знал английский, а Серегин, молодой кандидат, говорил по-английски, как по-русски, — новая генерация: заканчивал спецшколу, где преподавание велось на английском.

Бурцев не говорил ни на одном языке. Из деревни, когда он заканчивал среднюю школу, уехал учитель немецкого языка. Язык им стал преподавать учитель физкультуры! И когда в десятом классе вдруг выяснилось, что выпускники читали по складам, а считать могли только до десяти, им в аттестате зрелости, по решению отдела народного образования, в графе «иностранный язык» сделали прочерк. В заочном институте, который он заканчивал, ему обычно ставили «тройки». Что-то он читал, скорее угадывая, чем понимая, чего от него хотели. За последние годы Бурцев забыл даже те несколько слов по-немецки, которые знал в школе.

Гнетущее беспокойство из-за того, что он летел без переводчика и попадал в зависимость от Шишова и Серегина, не покидало его уже несколько дней. Раньше он выезжал за рубеж в составе делегаций только в страны народной демократии. Их встречали в аэропорту, везли в отель или резиденцию, обычно в средневековый замок, переоборудованный в первоклассную гостиницу. Проводились пленарные заседания, посещали один завод, один сельскохозяйственный кооператив, один музей. В конце пребывания — специальный магазин-распределитель, где дешево можно было купить хорошие вещи. На прощальном банкете обменивались подарками. Наши обычно дарили картину с видом на Московский Кремль, хозяева — нечто художественно-хрустальное, у нас тогда была мода на хрусталь. Местные товарищи говорили по-русски, все они заканчивали советские институты или партийную академию. Многих из них Бурцев знал лично.

Бурцев сделал карьеру редкую для своей деревни. Деревенские продвигались в основном по военной линии, но обычно выше подполковника не дослуживались; или по сельскохозяйственной, становясь председателями местных колхозов. В Центральном же Комитете никто не только из их деревни, но даже из области никогда не работал.

Конечно, Бурцев в Центральный Комитет попал не сразу. После сельскохозяйственного техникума его взяли на работу в райком комсомола, где он продвинулся от инструктора до второго секретаря. Но его комсомольская карьера рано застопорилась. Дело в том, что он к двадцати годам заматерел, раздался вширь, достиг веса в сто килограммов, получил кличку Центнер и стал слишком выделяться на молодежных конференциях и симпозиумах своей солидностью. Конечно, нигде в комсомольских уставах не оговаривался вес работников, но на руководящую работу всегда подбирали моложавых и спортивных, и все секретари Центрального Комитета комсомола в сорок девять лет выглядели минимум лет на десять моложе, именно в сорок девять, потому что, перед тем как исполнялось пятьдесят, их обычно переводили на партийную или профсоюзную работу. Бурцева перевели на партийную в двадцать пять, в партийных органах вес особого значения не имел.

В обкоме партии Бурцев приглянулся заведующему отделом Центрального Комитета своей солидностью, провинциальной неторопливостью и молодостью. Тогда проводилась линия на омоложение кадров. Бурцева пригласили в Москву и предложили стать инструктором в отделе сельского хозяйства. Конечно, его месяца три проверяли. Он. проверку заметил сразу, опасность он чувствовал мгновенно: по взгляду, по реплике, по интонации, понятной только аппаратным работникам. Первый секретарь назвал его вдруг по имени-отчеству, хотя обычно не помнил не только отчеств, но и имен тоже. Значит, недавно просматривал его личное дело и еще не успел забыть. У Бурцева от предчувствия перемен вдруг быстро-быстро забилось сердце, как бывало с ним, когда он шел к женщине, встреча с которой обещала близость. Второе подтверждение он получил от председателя областного Комитета государственной безопасности. Полковник не только поздоровался, но и поговорил, расспросив, как идут дела в его родной деревне Блины. Откуда бы такому занятому человеку помнить название деревни? Председатель был не из местных и в области появился недавно.

Квартиру в Москве он получил недалеко от Измайловского парка. В Управлении делами уже чувствовали нарастающее раздражение москвичей, когда на месте старых дворянских особняков вырастали дома улучшенной планировки, возле которых останавливались машины с правительственными номерами. Поэтому к моменту перехода Бурцева в Центральный Комитет для аппарата дома строили уже не в центре. Объединяясь с Госпланом, Советом Министров, организовывали поселения близких по духу, к тому же такие поселения было легче охранять. Народ московский такие поселения тут же окрестил дворянскими гнездами или бобровыми деревнями, потому что большинство мужчин из этих домов зимой носили бобровые шапки. А Бурцев радовался, завидев бобровую шапку, — значит, свой. С такими, в бобровых шапках, Бурцеву всегда хотелось поговорить, расспросить, откуда и как приживается в Москве, но в аппарате не принято было разговаривать просто так, а по делам тем более, — дела оставались на Старой площади, как только он уходил со службы.

Бурцев привык к своей новой службе и даже полюбил ее за ясность и четкость. К нему пришли спокойствие и уверенность, спокойствие не от собственных возможностей, а от возможностей службы, куда он попал. Партийная служба как солдатская: верно служить — ни о чем не тужить. Бурцев служил верно. Собирал информацию, на основании которой наверху принимались решения. Эти решения он отправлял вниз, следил, чтобы они выполнялись неукоснительно. Иногда его охватывало беспокойство. Он вдруг обнаружил, что стал забывать таблицу умножения, правда, к этому времени и школьники уже начали использовать калькуляторы, а в аппарате появились персональные компьютеры. Принципа работы компьютера он понять не мог, впрочем и в школьные годы не понял ни электричества, ни телефонной связи. Не понял и принял на веру. Успокаивало, что рядом всегда были люди, которые обязаны были понимать и вроде бы понимали, иначе в кабинетах не зажигался бы свет. Однажды ему приснился кошмарный сон. Он, Бурцев, оказался на необитаемом острове в совершенно незнакомой компании. Главным руководителем острова был бородатый и в джинсах парень. Парень раздал анкеты, в которых был только один вопрос: профессия. Он написал: партийная работа. Его отвели в сторону. Он оказался один. Другие умели плавить руду, определять время по звездам, конструировать электродвигатели, строить станки. Кто-то обещал выдумать порох. Он в техникуме изучал бухгалтерский учет, но уже забыл, да и учет изменился.

Парень посадил его в лодку и оттолкнул от берега. На острове имели право оставаться только те, кто мог делать что-то конкретно. Лодка отплывала, остров становился все меньше, очень хотелось есть, но продуктов ему не выдали. Он проснулся с сильным сердцебиением, принял успокоительное, стал думать, к чему бы такой сон. Наверное, оттого, что в последней командировке в Венгрии, в кабинете их Центрального Комитета ему выделили стол для подготовки справки, а напротив сидел их инструктор, вроде равный ему по должности, но моложе лет на десять, волосатый, бородатый, с серьгой в ухе и в совсем задрипанных джинсах. Бурцев ненавязчиво, как его инструктировали, высказал венгерскому заведующему отделом, что хорошо бы инструктору снять серьгу и надеть приличные штаны. Но заведующий посмеялся и сказал, что серьга и джинсы помогают инструктору контактировать с партийной молодежью. Наконтактировали, когда у венгерских товарищей отобрали здание их Центрального Комитета и они переименовали партию. Бурцев, скорее чувствуя, чем понимая реальность опасности, стал искать новое место работы. После работы в Центральном Комитете заведующие секторами уходили в председатели отраслевых комитетов, заведующие отделами — в министры. У инструкторов разброс был шире: от заместителя министра, но не ниже начальника главка. Но уже сокращались и министерства, и комитеты. Начались сокращения и в их отделе. Бурцева порекомендовали первым заместителем директора Научно-исследовательского института консервов, вернее, он сам нашел это место. Место не по его служебному рангу, — конечно, он мог претендовать и на более крупную должность, но, наверное, ему Бог помогал. Когда запретили партию и все его знакомые из Центрального Комитета вдруг стали безработными, он уже почти два года отработал заместителем директора, и, хотя не очень понимал в консервах, толкового работника от бездельника он отличал. Серегин и Шишов были толковыми.

Бурцев собирал чемодан. Конечно, темный официальный костюм и скромный галстук. Но в Японии, по метеосводке, стояла жара. И вдруг выяснилось, что у него не было ни легких брюк, ни джинсов, которые исключались для работников аппарата. Он всегда носил только костюмы, которые шил в ателье, а на даче он носил армейские галифе, купленные по случаю. У него ухудшилось настроение.

В аэропорт Бурцев ехал на такси, поглядывал на счетчик, который непрерывно увеличивал стоимость проезда, — от этого у него еще больше ухудшилось настроение, он знал, что такси подорожало, но не знал, что до такой степени. Раньше машину ему подавали к подъезду, и он никогда не замечал расстояний, только время, но и время сейчас растягивалось. В аэропорту надо быть за два часа до отлета, раньше он проходил через второй этаж, как VIP — особо важная персона, в аэропорт приезжал за полчаса и еще успевал выпить чашку кофе и выкурить сигарету.

Бурцев заполнил таможенную декларацию, где указал, что у него нет валюты, нет наркотиков, нет драгоценных металлов и оружия, и встал в очередь для прохождения таможенного досмотра. Раньше он и деклараций не заполнял, и досмотра не проходил. Таможенник, молодой и мордатый, попросил открыть чемодан, и, хотя ничего неположенного в чемодане не было, Бурцев разволновался, долго не мог найти ключ от чемоданных замков, а таможенник ждал. Бурцев потел, искал, задерживая очередь. Пришлось отойти в сторону, снова проверить все карманы. Ключ нашелся, он открыл чемодан, таможенник запустил руку, выгреб нижнее белье, застиранное и неновое. С бельем стало совсем туго, и жена даже штопала носки. Уже объявили о посадке на Токио, а он еще стоял в очереди на пограничный контроль. Пограничник, двадцатилетний белобрысый мальчишка, то смотрел на него, то в его паспорт, держал, что называется, паузу, и Бурцев перестал себя чувствовать взрослым и солидным. Этот мальчишка мог его не пропустить. Наконец пограничник стукнул штампом и протянул молча паспорт. Бурцев вышел в уже якобы зарубежное пространство, то есть пересек государственную границу. Выходы к самолетам шли по кругу, он остановился, не зная, в какую сторону направиться. Раньше всегда был сопровождающий, который из зала VIP вел их в салон самолета.

Бурцев внимательно осмотрел свой авиационный билет, не указан ли на нем номер выхода. Мимо него прошла толпа неторопливых мужчин и женщин. Они говорили то ли по-испански, то ли по-итальянски. Среди них были два низкорослых, косоглазых человека, но он рассудил, что в Японию должны лететь, наверное, намного больше японцев, и не пошел за этой группой. Он пристроился за другими маленькими, желтолицыми, косоглазыми, которые тащили множество сумок. Маленькие женщины поглядывали на него, мужчины не обращали внимания. Хорошо бы такую, подумал он, очень компактные и удобные женщины, его жена крупная, пышная, на нее заглядывались мужчины, надо же — такое обилие, но заниматься с нею интимными любовными процессами было неудобно.

Ему не везло. Маленькие желтолицые оказались вьетнамцами и летели в Ханой, он бросился в ресторан, где договорился встретиться с Серегиным и Шишовым. В ресторане он их не застал. Пока нашел табло с указанием номера выхода на токийский рейс, тоже прошло время. Он влетел в салон самолета одним из последних, мокрый от пота и с сильным сердцебиением.

После взлета предложили спиртное, летели они бизнес-классом, он взял коньяк, слегка успокоился и решил провести совещание с Шишовым и Серегиным, чтобы выработать линию поведения на переговорах с японской фирмой. Но они сидели на разных рядах, к тому же сразу после ужина Шишов укрылся пледом и уснул, а Серегин стал читать детектив на английском.

Бурцев выпил еще коньяку, решил подремать, а проспал до завтрака. Перед посадкой стюардесса раздала декларации. Бурцев заволновался. Текст в декларации был напечатан по-английски и по-японски. Когда он летал в страны народной демократии, никаких деклараций он не заполнял. То ли их заполняли референты, то ли вообще не заполняли. Надо было просить или Серегина, или Шишова, а это значит признаться, что он не знает ни одного слова по-английски, сразу попасть в зависимость от них. Они и друг с другом начнут говорить по-английски, а если он сделает им замечание, то вполне могут ответить, что это для тренировки. И ему стало совсем тоскливо. Он глянул на часы: время посадки стремительно приближалось. И тогда Бурцев вызвал стюардессу. Извинился, соврал, что забыл очки, и попросил заполнить декларацию. Стюардесса что-то быстро нацарапала шариковой ручкой, глянув на номер его паспорта и фамилию. И он успокоился.

В токийском аэропорту Бурцев заспешил, стараясь не отстать от Шишова и Серегина, но в очереди на паспортный контроль между ним, Шишовым и Серегиным вклинилась японка с детьми. Он слышал, как Шишов отвечал на вопросы японского чиновника. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. И у него похолодело в груди: если чиновник его спросит, он ведь ничего не поймет. Бурцев попытался протиснуться между японскими чемоданами, но ему это не удалось. А Шишов и Серегин уже уходили.

Японский чиновник глянул на его декларацию и о чем-то спросил. Бурцев на всякий случай перед поездкой выучил одну фразу по-английски. Жена эту фразу — «Ай дон-т спик инглиш» — записала ему русскими буквами в блокнот. Бурцев так и сказал, что он не говорит по-английски, заглянув для верности в блокнот. Но чиновник ткнул рукой в один из незаполненных пунктов декларации. Бурцев пожал плечами. Он знал свою особенность: в трудные моменты он переставал соображать. Это началось еще в школе, когда он стоял у классной доски и не мог сообразить, как решить уравнение. Он даже переставал слышать подсказки, не слышал — и все, в голове нарастал гул, он потел и ждал конца унижения. Все ведь заканчивается.

Чиновник что-то сказал в переговорное устройство и потом отодвинул его в сторону. К Бурцеву подошел другой чиновник и обратился к нему по-французски, потом по-немецки, потом то ли по-испански, то ли по-итальянски. Бурцев молчал. Потом японец сказал резко и отрывисто молодому, и тот набрал номер телефона. «Пожилой японец, наверное начальник, ненавидит нас, — подумал Бурцев. — Он же проиграл войну нам». Но, присмотревшись к пожилому и прикинув, что после войны прошло больше сорока пяти лет, он признал, что этот японец родился уже после войны, как и он, Бурцев.

К Бурцеву подошел еще один чиновник и попытался с ним заговорить то ли по-польски, то ли по-чешски. Бурцев молчал. В эти минуты он подумал, что, может быть, русских считают такими несговорчивыми потому, что мы не можем объясниться ни на одном языке. Курить хотелось нестерпимо. Бурцев отметил, что один из чиновников вышел в зал и закурил. Бурцев достал сигарету, подошел к стеклянной перегородке и, опасаясь, как бы не расценили его выход как попытку к бегству, закурил. Одним боком выставил свое тело в зал, оставив другую в каптерке. Но на него уже не обращали внимания. Он закурил, несколько раз затянулся, загасил сигарету и положил окурок в карман. Урна стояла в нескольких шагах, почему-то вспомнилось: шаг в сторону — стреляю без предупреждения. Так было в наших лагерях, может быть, у японцев тоже строгие порядки. Они такие же, как мы, — азиатчина. И тут он увидел Шишова.

— Семен Иванович, в чем дело? — спросил он.

— Я чего-то не понимаю, — ответил он, хотя, наверное, надо было сказать: «Я ничего не понимаю».

Шишов спросил у чиновника, тот протянул декларацию Бурцева, и Шишов что-то в нее вписал. Японцы заулыбались. Оказалось, что надо было вписать название фирмы, которая их принимала. И японские таможенники улыбались, и представители фирмы — два молодых японца, хотя в Японии в отличие от нас все были японцами. И Бурцев тоже стал улыбаться. Японцы объяснили, что переводчик будет завтра во время переговоров, перевел ему Шишов. «Ничего, до завтра продержусь и без разговоров». Он решил, что не будет прибегать к помощи ни Шишова, ни Серегина.

Они вышли из здания аэропорта и мгновенно попали во влажную обволакивающую духоту. Все наоборот: у нас выходишь из тепла дома на холод, здесь — из холода кондиционеров в тепло улицы. Пока подогнали микроавтобус и погрузили чемоданы, он взмок. В автобусе работал кондиционер, и Бурцев начал просыхать от пота. Серегин и Шишов что-то обсуждали с японцами по-английски, а он от всего пережитого, от переходов с холода в жару и с жары в холод, будто то парился, то нырял в холодную воду, совсем ослаб и уснул. Проснулся он уже в Токио, глянул на часы — ехали они почти два часа.

В гостинице представители фирмы выдали им конверты с суточными и раскланялись, пожелав отдохнуть после утомительного перелета. Перед тем как разойтись по номерам, Шишов предложил посмотреть на ночной Токио и поужинать. Договорились встретиться у входа в гостиницу через полчаса.

Номер оказался маленьким и душным. Бурцев попытался открыть окно. Форточки на окне не было, диковинное никелированное устройство, похожее на ручку для открывания окна, не поддавалось. Он оттягивал вверх, жал, потянул вниз и, обливаясь потом, вышел в коридор подышать. В коридоре было явно прохладнее. Если у них в автомобилях кондиционеры, то в номере должен быть обязательно, решил Бурцев, и начал обследовать номер.

Возле кровати он обнаружил пульт с десятком кнопок и стал нажимать. Загорелся свет настольной лампы, свет на потолке, свет ночника, включилось радио. В номере было по-прежнему душно. Надев очки, он попытался разобрать надписи на пульте — написано было по-английски — и ничего не понял. Бурцев перевел рычажок на пульте, и вверху тихо заурчало, но пошел еще более горячий воздух. Потом разберусь, решил он. Он вошел в ванную, разделся. Только холодной водой, только холодной. Он еще ни разу в жизни не хотел так облиться холодной водой. Но в ванной не было привычных рукояток смесителя. В кафель было вделано колесо с делениями, как на замке от сейфа. Он осторожно повернул колесо — и на него обрушился поток кипятка. Бурцев выскочил из ванной, решив больше не рисковать. Сполоснулся над раковиной, переменил рубашку. Можно, конечно, было идти без пиджака, но куда положить деньги и паспорт? Из заднего кармана брюк могут вытащить запросто, а кармана на рубашке не было. Бурцев надел пиджак и повязал галстук.

Шишов и Серегин, в рубашках с короткими рукавами, легких брюках, матерчатых туфлях, с маленькими кожаными сумочками, которые у нас почему-то обозвали педерастками, уже ждали его внизу.

Серегин осмотрел его чешский темно-серый костюм — сорок процентов шерсти, шестьдесят — лавсана, — предупредил:

— Зажаритесь.

— Пар костей не ломит, — ответил Бурцев. Не будешь же объяснять, что у него не оказалось летних штанов и такой «педерастки». Бурцев предпочитал портфели, большие, кожаные. Не брать же портфель, чтобы положить туда бумажник и паспорт.

Они вышли из гостиницы и сразу окунулись в духоту. Он взмок, пока дошли до метро. В метро было прохладно. Шишов быстро разобрался в схеме метро. В токийском метро не оказалось привычного московского кольца, с которого можно попасть на любое ответвление. Японцы разделили метро на линии, они находились на серой линии.

Проезд в метро стоил сто сорок йен. Бурцев перевел йены в доллары, получилось чуть больше доллара, потом доллар перевел на биржевой курс, и оказалось, что поездка на метро стоила несколько дней его работы. Если бы он был один, то тут же бы вернулся в гостиницу, но Серегину и Шишову очень хотелось посмотреть на ночную японскую жизнь. Суточные фирма им выдала купюрами по тысяче йен. Кассира, который бы менял деньги, в метро не оказалось. Шишов бесстрашно сунул в щель автомата бумажную кредитку, и автомат отсчитал сдачу. Бурцев тоже сунул кредитку в щель, решив, что если не получит сдачи, то вернется в гостиницу. Но автомат выдал билет и отсчитал сдачу. И ему сразу стало хорошо: он ведь почти распрощался с этими деньгами.

До Гинзы, куда они ехали, было несколько остановок. Бурцев вначале считал, чтобы запомнить на всякий случай, потом отвлекся и сбился.

На эскалаторе они поднялись на улицу. И справа, и слева потянулись магазины. Магазины возносились вверх на много этажей. Бурцев и Шишов почти бегом обходили очередной этаж и на эскалаторах поднимались вверх. Чтобы осмотреть эти этажи готовой одежды, белья, обуви, парфюмерии, электрических, спортивных, электронных товаров, мебели, посуды, надо было потратить даже не часы, а дни, а может быть, и месяцы.

Наконец они поднялись на нормальную улицу, если можно назвать нормальной улицу, по которой двигались даже не сотни и не тысячи, а десятки, а может быть, и сотни тысяч людей. А сверху еще одна улица, по которой неслись только автомобили.

— Если кто потеряется, то в нашу гостиницу нужно ехать по серой линии, — предупредил Шишов, сам ошарашенный увиденным. Такого он, наверное, не видел ни в Париже, ни в Лондоне. — Вперед, — скомандовал он и ввинтился в толпу.

Бурцев старался не отставать. Они шли мимо ресторанов, мимо бесконечных магазинных витрин, поднимались, спускались. У толпы был свой ритм — ни быстрый, ни медленный, обгонять бессмысленно, потому что двигался еще и встречный поток. Бурцеву даже понравилось такое хождение. Но это его и погубило. Он остановился у витрины магазина рыболовных принадлежностей, как ему показалось, не больше чем на несколько секунд, но именно в эти секунды он упустил желтую рубашку Серегина — в этот вечер он постоянно держал в поле своего зрения яркое желтое пятно серегинской рубашки. И он даже не упустил, а перепутал. Желтое пятно вдруг свернуло за угол, он бросился следом, почему-то Серегин пошел очень быстро, лавируя среди японцев. Наконец он догнал, но в такой же желтой рубашке оказался негр, тощий и длинный, как и Серегин. Он метнулся обратно, повернул налево и не нашел магазина рыболовных товаров. Он прошел вперед, вот здесь он рассматривал бамбуковые спиннинги, но вместо спиннингов за стеклами витрины теперь стояли женские манекены в легких шелковых платьях.

«Спокойно, — сказал себе Бурцев. — Надо сосредоточиться и принять решение». Но решение не принималось. Он просто стоял и ждал, надеясь, что Серегин и Шишов вернутся и найдут его. Он выкурил сигарету, глянул на часы — прошло уже больше десяти минут, как он стоял, и если Шишов и Серегин вернулись к магазину с рыболовными товарами, то они уже наверняка пошли дальше, потому что найти одного человека среди сотен тысяч людей — это все равно что искать иголку в стоге сена, а он знал, что такое стог сена.

Он выкурил еще одну сигарету и попытался представить, как отсюда добраться до метро. Они шли прямо и только дважды поворачивали направо: один раз у ресторана, возле которого стоял «роллс-ройс» — основательная английская машина, он впервые видел такой автомобиль; и второй раз возле бара, в котором сидели молодые японцы и ели мороженое из больших цветных стаканов или из небольших ваз, — посуда явно не по размерам для маленьких японцев.

Бурцев пошел обратно, повернул налево, потом еще раз налево, но не обнаружил ни ресторана с «роллс-ройсом», ни бара с мороженым в больших бокалах или небольших вазах.

Один из баров ему попался, но в нем ели лапшу из мисок. Бурцев пошел назад, снова пошел вперед, снова повернул налево и еще раз налево и попал во двор, где разгружали рыбу, переложенную льдом. Бурцев вышел со двора и оказался на перекрестке магистрали, по которой неслись не сотни, а тысячи автомобилей.

Надо возвращаться в гостиницу, решил он, надо только найти метро и поехать по серой линии. Станция метро была под большим универмагом.

Он огляделся. Большие универмаги были всюду. Надо спросить у японцев, подумал Бурцев и остановил пожилого японца.

— Битте, — сказал Бурцев, он вспомнил немецкое слово «пожалуйста». — Метро. Метрополитен.

Японец широко улыбнулся и тоже о чем-то спросил.

— Метро, — повторил Бурцев и изобразил звуково: — Чик, чик, — и добавил: — Отель.

— Ес. — Японец еще шире улыбнулся, поднял руку, и тут же к тротуару подрулило такси. — Такси, — сказал японец. Задняя дверца такси распахнулась сама. — О’кей, американ!

— Русский, — сказал Бурцев. — Рашен.

— О, перестройка, Горбачев, Ельцин. Петербург, Москва, Сибирь. — Японец, по-видимому, выпалил все знакомые ему русские слова, посмотрел озабоченно на часы, улыбнулся, помахал рукой, сказал: — Гуд-бай! — и скрылся в толпе.

«Поеду на такси, — решил Бурцев. — Конечно, японские таксисты, как и московские, ездят не по самому короткому пути, он меня, конечно, покатает, на метро мы добирались не больше получаса, ну двадцать километров», — прикинул Бурцев.

Таксист молча ждал, пока он сядет. И вдруг Бурцев ощутил, как быстро забилось сердце, он еще даже не осознал беду, которая к нему подбиралась, только беспокойство от незаданного еще вопроса, на который его мозг не выдавал ответа. Он боялся себе признаться, что через несколько секунд, оттягивай, не оттягивай, но придется сказать очень четко: он попал в беду, а может быть, даже и в катастрофу…

— Я, пожалуй, еще погуляю, — сказал Бурцев японцу. — У меня есть время. Я еще посмотрю на ночной Токио.

Японский таксист молча ждал. «Если я сяду, — подумал Бурцев, — он тут же включит счетчик, а если не включил — надо обрываться». И Бурцев, помахав таксисту, вступил в поток и заспешил, понимая, что таксист вряд ли погонится за ним, оставив машину на дороге. Ему еще надо припарковать машину, и на это уйдет время.

Бурцев свернул налево, потом направо, вытер лоб уже мокрым платком. Он еще надеялся на чудо. Сейчас он проверит все карманы, бумажник, паспорт. А вдруг? Но он отчетливо представил, как положил карточку гостя на стол у себя в номере, на карточке английскими буквами была написана его фамилия: Bourtsev и название отеля. Название он не запомнил, отметил тогда, что слово очень напоминает название птицы. Раньше он никогда не брал с собой этих карт. Его привозили и отвозили, и, сколько он себя помнил, карту у него никогда не спрашивали. Портье его запоминали сразу, то ли было такое указание запоминать советских товарищей, то ли опытные служащие сами знали, кого запомнить. Обычно, когда он подходил к стойке, портье улыбался и протягивал ключ от его номера.

Бурцев достал бумажник. В нем лежали серозеленые японские тысячи. Он перелистал паспорт, проверил карманы пиджака, брюк, еще раз просмотрел бумажник, паспорт, карман за карманом. Чуда не произошло.

Однажды в детстве он разбил бутыль с брагой, которую отец заварил на майские праздники. Доставал в чулане с полки варенье и уронил бутыль. Конечно, он собрал осколки, вытер пол. Тогда он забрался на печь, укрылся полушубком и мгновенно уснул. Когда надо было что-то решать, а решения не находилось, ему нестерпимо хотелось уснуть.

И работая в ЦК, прежде чем доложить заведующему неприятное известие, он закрывал кабинет, составлял стулья, ложился, укрывался плащом и засыпал, зная, что, когда проснется, что-нибудь произойдет: или справка не понадобится, или кто-то из инструкторов позвонит в область и договорится с обкомом, чтобы оттуда не жаловались.

Он огляделся. Лечь некуда. В России такого быть не могло. Даже в Москве, самом крупном городе, всегда можно зайти за угол любого магазина и устроиться на груде ящиков, ящиками же забаррикадироваться, чтобы никто не увидел. Здесь не было ни одного свободного метра, чтобы прилечь. Перед одним из домов он увидел маленькую площадку, где можно бы лечь и даже вытянуть ноги. Но на этой площадке росли три карликовых дерева, из камней была сложена небольшая горка и даже было озерко с миску величиной. А если полиция? Заберет в вытрезвитель наверняка: пиво-то он пил. Утром сообщат в посольство. А если самому позвонить в посольство? Все же русские люди, поймут. С каждым может такое случиться. А как же по-английски «посольство»? «Посольство» — это по-русски, от «послать, посылать». Во всех странах, где он побывал, посольство называлось одинаково, он только не помнил, от английского или от французского слова. Не зная языков, он искал похожее русское слово, чтобы по ассоциации запомнить иностранное. Он точно помнил, что слово «посольство» было похоже на русское слово «посад». Значит, поселились, сели, осели. И все-таки без переводчика, понимающего по-русски, он не разберется. Должен быть в японской полиции чиновник, который говорит по-русски. Наши тоже совершают преступления, может и не очень по-крупному. В институте один знакомый предлагал ему набрать монет по двадцать копеек, которые японские автоматы по весу принимают за монеты в сто йен. Доход почти в тысячу процентов. Он, конечно, не согласился, но некоторые, наверное, соглашаются.

Теперь, когда он просчитал почти все варианты и не нашел выхода, он рассуждал почти спокойно. Даже если японская полиция свяжется с российским посольством, он ничего сказать не сможет и в посольстве. Название отеля, где они остановились, он не помнил. Название японской фирмы записано у Серегина и Шишова. Когда он работал в ЦК, он никогда не записывал и не запоминал ни вывесок отелей, ни названий улиц, для этого существовали референты и переводчики. Его отвозили, привозили, вели в рестораны, прогуливали по Будапешту, Берлину или Варшаве. В этих городах он ни разу не спускался в метро.

Конечно, завтра Серегин и Шишов заявят о его исчезновении. В полиции размножат его фотографию и описание. Таких крупных мужчин среди европейцев в Токио наберется не больше сотни. Его, конечно, обнаружат. Это все равно что в Москве появился бы очень крупный негр. Конечно, в Москве негров хватает, но московской милиции все равно в сотни раз больше, к тому же если привлечь ГБ, то есть органы государственной безопасности, и военные патрули, через час все крупные и даже средние и мелкие негры будут зафиксированы и доставлены в ближайшие отделения милиции. Он прикинул, сколько времени может уйти на его поиски, и по самому заниженному лимиту выходило, что его найдут не раньше чем через двенадцать часов.

Бурцев продолжал идти вперед. Поток на улицах то редел, то уплотнялся. То ли от выпитого пива, то ли от волнения Бурцеву давно хотелось помочиться. Теперь рези в мочевом пузыре становились нестерпимыми. Как и во всех столицах мира, в Токио должны были быть общественные туалеты. Однажды в Берлине он не дотерпел до гостиницы и зашел в платный туалет. У него не оказалось пфеннигов, мелкой монеты, и он дал старухе десять марок. Старуха улыбнулась, поблагодарила, но сдачи не дала. А у него не хватало немецких слов, чтобы выяснить, сколько это стоило. Если бы сейчас сразу попался туалет: треугольник вниз — это для мужчин, углом вверх — это для женщин, он не пожалел бы и тысячи йен, но туалета не было, были сплошные витрины со спортивной одеждой, аудио- и видеоаппаратурой. Он ведь собирался купить видеомагнитофон. Все его знакомые уже купили видеомагнитофоны. Поездка в Японию — это единственная возможность приобрести видео. Командировочных при нормальной экономии — а он запасся и сигаретами, и краснодарским чаем — должно хватить на видеомагнитофон. Рези в мочевом пузыре все усиливались, он готов был заплатить сколько угодно, только бы облегчиться. И вдруг он увидел переулок, в который никто не сворачивал. Он свернул и стал считать. Только через десять секунд двое пожилых японцев свернули в этот переулок. Еще через пятнадцать секунд прошли мимо три девушки, по возрасту явно школьницы старших классов. Он больше не мог терпеть. Прислонился почти вплотную к стене дома, стал считать. Но уже на пятой секунде услышал стук женских каблуков. Он повернул голову. К нему приближались две японские пары. Один из японцев помахивал переносным телефоном — чуть утолщенной телефонной трубкой в кожаном футляре и встроенной антенной. Они не могли не видеть, что он совершал. Струя его мочи стекала с тротуара на проезжую часть, по которой шли японцы. Что они сделают? Закричат от возмущения? Начнут ругаться японским матом или вызовут полицию? Японцы были низкорослыми, с двумя такими он бы справился, если они не каратисты. А то положат его на тротуар и будут тыкать носом в его же собственную мочу. У нас бы тоже обругали, но и понять бы тоже могли: ну приперло, ну что же поделаешь, бывает.

Но японцы прошли мимо. Они даже не оглянулись. Прошли, и все. «Культурная нация», — подумал он о японцах с благодарностью. На всякий случай он все же бросился назад по подземному переходу, перебежал на противоположную сторону улицы, прошел несколько кварталов назад и свернул на другую улицу.

Теперь Бурцев шел легко, самое страшное уже позади, о том, что впереди, думать не хотелось. Он почувствовал, как промок от пота пиджак, он мечтал хотя бы о нескольких секундах прохлады, но пиджак все-таки не снял. За последние годы у него живот стал переваливаться через ремень. Пиджак скрывал живот, поэтому он ходил в пиджаке, причем всегда застегнутом, поэтому его считали педантом и занудой, хотя он таким никогда не был.

Бурцев достал из пачки последнюю сигарету, хорошо бы, конечно, сигарету приберечь — неизвестно, сколько ему еще шляться по этому Токио, — но не выдержал и закурил, может быть, чем меньше у него останется возможностей, тем быстрее он примет решение.

И тут он увидел полицейского. Он заметил движение — надо бы свернуть, не исключено, что проходящие мимо японцы с переносным телефоном сообщили в полицию, что на улице мочился большой белый человек. Полицейский приближался. Приземистый, с револьвером в полуоткрытой кобуре, наручниками, баллончиком с газом, дубинкой, вооружение дополняли мощные ботинки, которыми можно запросто перебить ноги. Он даже не шел, он почти плыл, как небольшой, но очень хорошо вооруженный корабль. Полицейский прошел мимо, даже не скосив своего косого глаза на Бурцева. Он докурил последнюю сигарету, и от этого стало еще тоскливее, ему хотелось уже есть, но особенно пить. Всюду стояли автоматы, заполненные сигаретами, кока-колой, пивом. Он внимательно осмотрел автомат и не понял, как им пользоваться. Подошел японец, бросил несколько монет, нажал на клавишу снизу, и автомат выбросил в желоб пачку «Мальборо». Но у него не было монет. Он ходил по Токио уже три часа: если в среднем по пять километров в час, значит, он прошел около пятнадцати километров, столько было от его деревни Блины до райцентра Опочка.

И вдруг он понял, что дальше идти не может, ему необходимо присесть или прилечь. Когда он шел от Блинов в Опочку, он сворачивал с дороги, ложился в прохладную траву, лежал и смотрел в серо-голубое, неяркое небо с проплывающими облаками.

Но сесть было негде. Если бы вспомнить название отеля!.. Он точно помнил, что название напоминало какую-то нашу птицу. Он уже много раз перебирал в памяти названия птиц, но отель не мог называться ни вороной, ни воробьем, ни голубем или кукушкой, ни дроздом. О том, что название отеля напоминает птицу, он подумал сразу, как только увидел название отеля. Надо только вспомнить птицу.

Бурцев вытер платком лицо. Он потел уже три часа, а пот все не кончался. Возле него остановилась крупная, почти одного роста с ним европейка с белыми волосами и голубыми глазами. Финка или шведка, решил он. Она тоже обливалась потом, хотя на ней, кроме шорт и легкой кофточки, ничего не было. На тротуаре стояла вешалка с кофтами. Японцы перебирали кофты, и, что самое удивительное, они совсем не потели. А он и шведка обливались потом. «Не для этого климата мы созданы, — подумал Бурцев, рассматривая шведку. — Мы для зимы, для лесоповалов, когда и рост нужен, и сила, и лишний жирок не помешает как предохранение от морозов».

Шведка выбрала кофту, о чем-то спросила продавца, по-видимому не поняла, переспросила, продавец написал цену на листке бумаги. Шведка расплатилась, пересчитала сдачу, тут же, не отходя, сняла свою мокрую от пота кофту, выкатив огромные белые груди; надела новую кофту, а только что снятую сунула в урну для мусора, улыбнулась продавцу, ему, Бурцеву, и он улыбнулся ей — очень уж все это поразило его.

И тут он увидел небольшой скверик с тремя скамейками, четырьмя деревьями и фонтанчиком. На одной скамейке расположилась молодая японская пара, на второй спал пожилой японец, он спал уютно, сняв башмаки. Третья скамейка была свободной. Он спешно направился к ней, боясь, что, если на нее сядут двое японцев, он уже на скамейке не поместится.

Он успел сесть, снять башмаки, носки, чувствуя подошвами ног уже прохладный асфальт. «Полежу немного», — решил он. Бурцев лег, подогнул ноги по длине скамейки, и получилось, что он свернулся калачиком, совсем как в детстве. Он закрыл глаза и мгновенно уснул.

Он проснулся только через два часа. Первое, о чем он подумал: все, ботинок нет, ботинки хорошие, чешские, твердоватые, но прочные. Он глянул вниз. Ботинки стояли там, где он их поставил.

Бурцев сел, вытянул ноги, откинулся на спинку скамейки, с тоской подумал, что придется вставать и снова идти по этому бесконечному Токио. «Не пойду, — решил он. — Буду сидеть, пока не найдут». И тут он услышал, что совсем рядом говорили по-русски. Говорок был московский, быстрый. Один тенористый матерные слова вставлял пару раз. Бурцев и сам матерился, когда бывал за границей. И все наши матерились: никто же не понимает, всегда хочется на стороне высказать вслух то, чего нельзя сказать дома. Можно и козлом обозвать, зная, что тебе не ответят «сам козел», а только улыбнутся в ответ на непонятное слово.

Теперь Бурцев разглядел двух молодых парней в шортах и кедах, у одного из них на шее болталась зеленая сумка из-под противогаза.

— Ребята! — позвал Бурцев. Но, по-видимому, Бурцев сказал слишком тихо, парни, не услышав, уже проходили мимо. — Ребята! — почти крикнул Бурцев.

Парни остановились, увидели его.

— Вроде нам, — сказал один.

— Надрался, — сказал второй.

— Ребята, помогите, — попросил Бурцев. — Я не пьяный, я заблудился.

— Надо помочь россиянину, — сказал первый, и они подошли к Бурцеву.

Парни оказались аспирантами из Московского университета и проходили стажировку в Токийском университете. Одного звали Кириллом, другого Никитой. Из интеллигентных семей, подумал Бурцев. Лет двадцать назад интеллигенты стали называть своих детей исконно русскими именами — Иванами, Филиппами, Евдокиями. Свою фамилию и имя Бурцев не назвал. На всякий случай. Но честно рассказал аспирантам, как он отстал, не называя фамилий Серегина и Шишова и Института консервов; рассказал, как оставил карточку гостя в отеле, а название отеля забыл.

Аспиранты попросили вспомнить район, где находится гостиница. В Токио нет привычного центра, есть районы со своими центрами. Бурцев ничего не помнил, он только помнил, что название отеля, как он это прочел, напоминало какую-то птицу, но какую, он тоже забыл.

— Отведем его в полицию, — предложил Никита, тот, что с противогазной сумкой. Он сказал так, будто Бурцев был иностранцем и не понимал даже по-русски. «Я тебе это припомню», — решил Бурцев и сказал:

— Нет. Я не пойду в полицию.

Он не стал объяснять им, что, если полиция найдет его гостиницу, об этом узнают все: и в посольстве, и на фирме, и в институте, и тогда уж точно никто к нему не будет относиться всерьез.

— Ну, попытайтесь сосредоточиться, — попросил Кирилл. — Вот вы подходите к отелю, смотрите на вывеску и решаете, что название отеля напоминает название птицы. Почему?

Бурцев сосредоточился. Вот он подошел к отелю, задрал голову и прочел название, все-таки он когда-то изучал немецкий и латинские буквы еще помнил. Вывеска была на фронтоне последнего этажа, дальше было небо, почти такое же, как дома: голубовато-белесое, и тогда он подумал, что хорошо бы сейчас лечь в прохладную траву, смотреть вверх… И тут он вспомнил.

— Пиздрик! Так называется птица. Пиздрик!

Увидев некоторое недоумение на лицах аспирантов, Бурцев объяснил:

— Это у нас на Псковщине так называется чибис. Он то взлетает вверх, то опускается вниз. И кричит: Пиз! Пиз! Вот его и прозвали пиздриком.

— Нет, — сказал Кирилл, — без компьютера не обойдешься. Это же десятки тысяч вариантов. И непонятно, по какой ассоциации искать, по чибису или по пиздрику… Пойдемте в полицию.

— Нет, — сказал Бурцев. — Вы что-то должны придумать!

Когда у него в доме ломался телевизор, из мастерской всегда приходили такие же молодые, вынимали какие-то приборы, что-то заменяли, и телевизор начинал работать.

— Ладно, — сказал Никита. — Есть идея. Последняя. Только слушайте очень внимательно и рассказывайте подробно. Вы вошли в свой номер. Что вы сделали?

— Попробовал открыть окно — не получилось. Потом хотел включить кондиционер — не получилось.

Он не стал рассказывать, как хотел принять душ и едва не ошпарился, зачем уж так позориться-то.

— Потом вы сели за стол, — напомнил Никита. — На столе лежала папка. В ней открытки и шариковая ручка. Дайте ручку!

— Ручка без колпачка, в карман не положишь. Я не взял.

— В пепельнице лежали спички, — продолжал Никита. — Вы же взяли их?

— Вообще-то я пользуюсь зажигалкой, но спички взял. Как сувенир.

— Дайте мне спички.

Бурцев достал спички и протянул их Никите, тот, глянув на них, протянул Кириллу.

— Как ты догадался? — удивился Кирилл.

— Да они все семьдесят лет подворовывали. Не мог не прихватить.

«Значит, мы подворовывали, — обиделся Бурцев. — А вы совсем другие, что ли?» Он почему-то вспомнил, что, выезжая в командировки от ЦК читать лекции, он всегда говорил, что у нас нет конфликта поколений. Конфликта, может быть, и нет, они нас просто вытесняют.

— Ваш отель называется «Айбис». Район Рапонги.

— А как вы узнали? — поразился Бурцев.

— Так на них же написано. — Кирилл протянул Бурцеву спички. — И станция метро указана. Но айбис действительно птица, это как фламинго, только поменьше. Но как вы это прочитали — вы же не знаете английского?

Бурцев взял коробок со спичками.

— Я прочел как ибис, а ибис напоминает чибис, а чибис и есть пиздрик.

— Да, — сказал Кирилл, — с такими русскими ассоциациями ни один современный компьютер не справится. Спускайтесь в метро.

— А где метро?

— А вон. — И Кирилл ткнул в сторону подземного перехода, над которым светилась латинская буква «М», как в Москве.

И ребята, помахав ему, растворились в японской толпе. «Даже не довели до метро, — обиделся Бурцев, — и не спросили, где я работаю. Ведь им после окончания университета придется устраиваться на работу, и я мог бы позвонить. А звонить-то некому, — тут же подумал он. Те, что все решали, уже ничего не решают. — И чего им помогать? Со знанием английского и японского и после стажировки в Японии не они будут искать место, а их будут искать места».

И весь его опыт и знания номенклатуры уже невозможно использовать. И от этого Бурцеву стало совсем грустно, успокаивало единственное: теперь он знал, где метро.

Бурцев спустился вниз. На платформе спросил у пожилой японки, ткнув в приближающийся поезд:

— Рапонга?

Японка заулыбалась и согласно закивала. Бурцев вышел на третьей остановке. Слева был табачный киоск. Это он помнил. Он повернул налево, посмотрел наверх. Ярко светилась неоном вывеска «Айбис». На лифте он поднялся на пятый этаж. Написал на бумажке номер своей комнаты и получил ключ. Еще не очень веря, он открыл дверь — в комнате стоял его чемодан.

Бурцев разделся и лег в постель. «Никуда больше по заграницам не поеду, — решил он. — И вообще уеду домой, в деревню. Поговорю в райкоме, подберут ведь какую-нибудь работу». Но тут он вспомнил, что райкомов больше нет. С его-то опытом он, конечно, мог бы стать председателем колхоза, но отец писал, что колхоз в их деревне вроде бы собираются ликвидировать. В конце концов, он может и просто пахать, косить, скирдовать, силы еще есть. С этими мыслями он и уснул. И снилось ему, что лежит он на прохладной траве и смотрит в не очень голубое, но все-таки голубое небо, и там, в вышине, вьется пиздрик, то спускаясь, то взмывая вверх, и кричит, кричит: «Пиз, пиз». И ему стало хорошо и спокойно впервые за многие, многие годы…

ОЧЕНЬ СЛАБЫЙ МУЖЧИНА Рассказ

Прошел всего год, как началась, вернее, уже и закончилась эта странная история. Мы, а точнее, моя жена поменяла нашу квартиру с улицы Новаторов. Почему эту улицу назвали так торжественно, я не знаю, да и никто, наверное, не знает. Кто придумывает новым улицам названия, может быть, какой-то служащий, а вернее, служащая Моссовета. Как известно, в учреждениях у нас в основном женщины, а эта, что придумала, наверное, была особой весьма романтической и в возрасте — нормальный молодой мужчина так торжественно мыслить не может.

Да и никакие новаторы не могли ни жить, ни строить эти пятиэтажные блочные дома, которые, говорят, были рассчитаны на двадцать лет, чтобы потом их снести и на их месте построить нормальные дома, но их, наоборот, капитально отремонтировали, и они простоят, может быть, и все пятьдесят лет, у нас ведь могут взять почин — увеличить срок годности жилья и до ста лет.

В общем, моей жене надоело жить в доме, в котором зимой холодно, летом душно, лифта нет — почему-то раньше считалось, что пятиэтажке лифт не положен, — и она поменяла нашу трехкомнатную малогабаритную квартиру на нормальную в кирпичном доме, естественно с приплатой, недалеко от Речного вокзала.

В принципе, ничего мы не выиграли, только потолки повыше и прихожая пошире. В этом доме архитекторы лестницу вынесли вбок, поэтому лестницей практически никто не пользовался, наверное, она служила пожарным выходом. В прежнем доме я, каждый день спускаясь и поднимаясь по лестнице, знал всех жильцов: с одними здоровался, с другими даже дружил. В этом доме я никого не знал и здоровался только с седой, грузной, с большим крючковатым носом женщиной, и то только потому, что она постоянно сидела на лавочке у двери в подъезд. Я ее назвал ведьмой. Когда вот так поздороваешься с человеком несколько раз, всегда наступает момент, когда или сам заговоришь о погоде, или с тобой заговорят.

— Кем вы работаете? — спросила она.

— Инженером по холодильным установкам, — ответил я.

Еще я рассказал, что мне сорок лет, что жена у меня технолог, что сыну пятнадцать лет и он учится в техникуме в городе Кимры, где живет моя мать.

— А приятели или друзья у вас есть? — спросила ведьма.

— Есть, конечно, — я человек компанейский, или, как сейчас говорят, коммуникабельный.

— А среди них неженатые есть?

— Есть и неженатые, — ответил я, хотя тогда же, прикинув, вспомнил только одного своего неженатого приятеля, потому что если тебе сорок лет, то твоим приятелям примерно столько же, и если в этом возрасте мужчина не женат, значит, это явно какая-то аномалия.

— У меня дочь не замужем, — сообщила ведьма. — Учительница. А в школе, сами знаете, женский коллектив. И красивая, и хорошо зарабатывает, у нас трехкомнатная квартира, живем мы с ней вдвоем. Может, вы познакомите ее со своим приятелем?

— Обязательно познакомлю, — пообещал я. И, конечно, забыл о своем обещании, потому что если дочь похожа на мать, то даже знакомиться с ней не имело смысла. Но через день ведьма предложила уже вполне категорично:

— В субботу вечером заходите к нам с приятелем.

— Обязательно зайдем, — пообещал я.

На следующий день я попытался созвониться с Назаровым, но не застал его. Поэтому вечером я специально задержался на работе, чтобы не встречаться с ведьмой. Но когда я возвращался, то увидел, что она все еще сидит у подъезда. Я прошелся по нашему микрорайону, ходил совершенно бессмысленно, магазины уже закрылись. Я проголодался, а ведьма все еще сидела у подъезда. В нашем доме архитекторы спланировали единственный подъезд, был, правда, запасной выход, но этот выход никогда не открывали. Наконец я все-таки не выдержал, стремительно двинулся к дому, заранее продумав, как я кивну ведьме, не обязательно же каждый раз останавливаться и разговаривать, — мы люди малознакомые.

— Так я вас жду в субботу, — напомнила она, когда я проходил мимо, кивнув ей.

На следующий день я вышел из дома на целый час раньше, но ведьма уже сидела у подъезда. Она ласково со мной поздоровалась и даже приподнялась со скамейки. Конечно, настроение у меня испортилось. На комбинате у меня ремонтировалась одна из установок, дело сложное, мое присутствие обязательно, но тем не менее через каждые пятнадцать минут я бегал в коридор к телефону, пытаясь дозвониться Назарову. Наконец я его застал и бодро пригласил к себе в субботу. Он сказал, что в субботу не может и, посчитав разговор законченным, положил трубку. Назаров работал на автобазе начальником колонны и дозвониться ему было трудно, к тому же он сидел у себя в кабинете только с утра. Да и как по телефону объяснишь, в какую историю влип, к тому же в коридоре, откуда я звонил, сидели семь женщин, пять из них явно не были замужем, и, естественно, возник бы вопрос, почему я знакомлю своего приятеля с какой-то учительницей, когда рядом мои коллеги тоже не могут разрешить точно такую же проблему. Я решил подъехать к Назарову на автобазу, чтобы попытаться его уговорить. В конце концов, я ведь заботился и о его судьбе. Но это так, для собственного оправдания, какая уж тут забота, я даже этой учительницы в глаза не видел. Помня, что Назаров умеет четко ставить вопросы, я примерно прикинул свои ответы. Можно не говорить, блондинка она или брюнетка, какого размера она носит юбку, можно поговорить об интеллигентности, в основном ведь учительницы женщины интеллигентные.

Пока я доехал, пока мне выписали пропуск, пока я нашел Назарова, прошло полдня. Увидев задерганного, усталого Назарова, я честно ему все рассказал.

— Нет, — сказал Назаров.

— Почему? — спросил я.

— Я в Сокольниках, она на Речном вокзале. Слишком хлопотно. Разные концы города.

— Но ведь жен находят даже в других городах, — возразил я.

— Жениться я не собираюсь, а женщина, с которой я… — Назаров поискал подходящее выражение, — с которой я хожу в театр, у меня есть.

— Но это знакомство тебя ни к чему не обязывает, — обосновывал я.

— Как не обязывает, — устало возразил Назаров. — Разные концы Москвы. У меня нет времени на это.

— Она к тебе может приезжать, — убеждал я.

— Все равно надо провожать. А машина у меня сейчас в ремонте. Не могу. Скажи что-нибудь. Уехал, мол, в командировку.

— Они подождут.

— Женился.

— Всегда был не женат, а сегодня женился — тоже не подходит.

— Скажи, что скоропостижно скончался.

— Типун тебе на язык, — возмутился я.

— Извини, — сказал Назаров. — Конец месяца. У меня запарка. — И ушел.

Я решил, что придумаю что-нибудь по дороге домой, но отвлекся, не придумал, а ведьма уже поджидала меня.

— Значит, в субботу, в девятнадцать часов, — напомнила она и начала подниматься со скамейки.

— Да-да, — сказал я и кинулся к лифту.

У меня оставались еще одни сутки до субботы. Я достал записную книжку и пошел выписывать по алфавиту. И вдруг выяснилось, что все, кроме Назарова, женаты. Некоторые уже по два раза. И никто вроде уходить от жен не собирался. Тогда я для сравнения выписал незамужних женщин. Их набралось двенадцать, среди них были и совсем молодые, слегка за двадцать, и под тридцать, и слегка за тридцать, тех, кому за сорок, я не выписывал. С замужними женщинами проблем не было. И красивые, и с квартирами, некоторые уже с машинами. Какие возможности для неженатого мужчины! Но все мои приятели были женаты, я тоже, а Назаров жениться не собирался.

Всю пятницу я занимался ремонтом установки и ничего предпринять не успел. Наступила суббота.

У меня был субботний ритуал. Обычно с утра я шел в булочную за французскими батонами, именно с утра, потому что их хватало на первые сорок минут после открытия булочной. Потом я шел в универсам за кефиром, молоком, потом я заходил в хозяйственный и промтоварный магазины. Еще можно было сдать бутылки, и вообще за неделю накапливалось достаточно дел, и я приходил, уходил: все-таки работа у меня в основном малоподвижная, и я знаю по своим знакомым, к чему приводит гиподинамия.

Я с утра распланировал свои передвижения, но вспомнил о Вере Игоревне и понял, что выход мне перекрыт. Я никогда не сидел в тюрьме, даже на гауптвахте в армии, но именно тут я впервые понял, что такое лишиться свободы. Я, конечно, мог выйти, но тогда надо было признаться, что у меня ничего не получилось, правда, у меня еще оставалось несколько часов, и, как говорится, битва не проиграна, пока полководец не отказался победы. Я снова открыл записную книжку, нашел одного знакомого, который, как мне недавно рассказывали, ушел от жены, но у меня был записан только их общий телефон, и я не решился позвонить жене. Куда ушел муж — вопрос, как вы сами понимаете, не самый деликатный. Я пропылесосил всю квартиру, вбил все гвозди, которые собирался вбить уже несколько недель, посмотрел телепередачу «Здоровье», «Музыкальный киоск», прокрутил через соковыжималку несколько килограммов моркови, чего никогда не делал, просмотрел накопившиеся за неделю газеты. Время встречи приближалось, но я так ничего и не придумал. Конечно, я мог отсидеться дома, Вера Игоревна не знает, на каком этаже и в какой квартире я живу, но твердой уверенности, что меня не обнаружат, все-таки не было. Эта ведьма могла знать тех, с кем мы познакомились. В конце концов, выяснить номер квартиры не так уж сложно, если расспросить нескольких жильцов и дать мой словесный портрет.

А мне не хотелось, чтобы жена узнала о моем легкомысленном обещании. Когда до назначенной встречи оставалось минут пятнадцать, я надел куртку, сказал жене, что решил погулять, и спустился на лифте. У подъезда сидели незнакомые мне старухи. Я поколебался.

Я позвонил в их квартиру. Открыла мне невеста. Конечно, я пытался ее представить, когда шел сюда, почему-то мне виделась стройная блондинка в темно-синем платье с белым воротничком — такими я запомнил учительниц, которые меня когда-то учили, — да и вообще мне нравились спортивного вида молодые блондинки, хотя, впрочем, они всем нравятся. Но невеста была в малиновом трикотажном платье и не очень молодая, лет тридцати пяти, не моложе, а как выяснилось впоследствии, даже старше моей жены, и не худенькая, а скорее полноватая, во всяком случае, я сразу отметил едва заметные жировые валики под кушаком чуть ниже талии — от глаз сорокалетнего мужчины уже трудно что-то скрыть, как, впрочем, и сорокалетние женщины все секут, как выражается мой сын. Конечно, она была еще привлекательной, но уже на грани, и еще я тогда подумал, что если она родит и располнеет, то при ее небольшом росте она превратится в бочкообразную женщину, которых у нас почему-то довольно много, впрочем, как и мужчин после сорока. И еще я тогда с удовлетворением, а может быть, даже с гордостью отметил, что моя жена стройна, как и семнадцать лет назад, когда мы с ней поженились, и на нее по-прежнему оглядываются мужчины. Конечно, и у невесты было много привлекательного. Жениться я на ней, конечно, не стал бы, но от романа, пожалуй, не отказался, тем более что она беспечно улыбнулась, когда я сообщил, что Назаров срочно уехал к больной матери в Кимры.

— Катерина, — представилась она и сказала: — Давай к столу.

Сказала так, будто мы с ней всегда были знакомы. Она достала бутылку «Столичной», а это в самый разгар нашей борьбы с алкоголизмом обрадовало даже меня, хотя и пил редко, к сорока годам я, как любой мужчина, который половину жизни провел в командировках, имел уже стойкий гастрит.

Вера Игоревна за столом молчала, демонстрировала свое раздражение, а китайские шампиньоны, и копченый угорь, и говядина с чесноком, и свежие помидоры предназначались явно не для меня.

— Так что, мне не ехать к сестре? — спросила он свою дочь.

— Ехать, — ответила Катерина и посмотрела на мать так, что та тут же встала из-за стола.

— Расскажите о своем друге, — попросила Катерина.

— Инженер, — начал я.

— Сейчас почти все инженеры, — прервала Катерина. — Расскажите о нем так, как вы рассказываете о женщине.

— Рост чуть меньше моего…

— Размер талии? — спросила Катерина.

— Уже без талии…

— Грудь? — спрашивала Катерина.

— Средней ширины.

— Вес?

— Под восемьдесят.

— В общем, не Аполлон, — вздохнула Катерина. — Когда поправится его мама, хотя я предпочитаю сирот, можете зайти к нам! Но я бы предпочла познакомиться с таким, как вы.

— Как это? — не понял я.

— А так. С такими физическими данными, как у вас. Да и с характером таким.

— А какой у меня характер? — спросил я, всегда ведь интересно про себя послушать.

— Мне подходит. С вами легко.

Катерина включила музыку. Магнитофон у нее был советский, среднего очень класса, «Ока».

— Потанцуем, — предложила она. И я пошел с ней танцевать.

И мы стали танцевать, совсем как показывают в кино, когда мужчина и женщина остаются одни. Катерина выключила свет, включила торшер.

— А я сегодня настроилась на безумство, — сказала Катерина.

— В каком смысле? — не понял я.

— В прямом, — ответила Катерина. — Даже мать отправила, и не к сестре, сестры у нее никакой нет, а в свою квартиру У меня отдельная, кооперативная. Очень хочется безумства, — вздохнула Катерина и обняла меня.

— Если очень хочется, — сказал я, — то надо совершать.

И мы совершили это безумство. Я не люблю, когда мной руководит женщина, но Катерина была настойчива, и я, совершив это безумство дважды, как мне казалось, незаметно посмотрел на часы — моя прогулка явно затягивалась.

— Иди домой, — сказала Катерина. — Жене будет трудно объяснить прогулку в три часа двадцать минут. — Она тоже посмотрела на часы.

Я ее поцеловал, как это полагается, когда мужчина и женщина становятся любовниками, вышел во двор, чтобы выветрился запах ее духов, мне даже повезло: сосед по лестничной площадке возился со своим автомобилем, я ему в чем-то помог с радостью, потому что жена знала: я любил возиться со всякими механизмами, а запах бензина и машинного масла перебивает любые духи.

Дома я сказал, что помогал чинить машину; умылся в ванной и лег спать, решив, что на этом мои безумства закончились, в конце концов, я не обязан знакомить перезрелых учительниц со своими приятелями.

На следующий день меня беспокоила встреча с Верой Игоревной, но мне повезло — она на этот раз не сидела у подъезда. И вообще я ее перестал видеть. Но дня через два я услышал знакомый голос Катерины.

— Назаров, — окликнула она. И хотя моя фамилия не Назаров, я оглянулся. — Я же не знаю твоей фамилии, — сказала Катерина, подходя.

Мы с ней прошли от метро, не торопясь, тем более что жена позвонила мне на работу и предупредила, что она задержится: у какой-то их сотрудницы отмечали день рождения внука.

— Зайдешь? — спросила Катерина, когда мы вошли в подъезд.

— А мать? — спросил я.

— Я ее отправила в пансионат, — сказала Катерина. И мы снова совершили безумство. На следующий день я уехал в командировку, потом мы с женой пожили у тестя на даче, потом уехали в отпуск в Кимры к моей матери. Но в первый же вечер, когда я возвращался с работы, Вера Игоревна, не ответив на мое «здравствуйте», сказала:

— Зайдите. Вас ждет моя дочь.

— Обязательно при случае, — начал было я.

— Случай уже есть, — сказала Вера Игоревна и предупредила: — И вы за него несете полную ответственность.

Я зашел, чтобы узнать, за что же я несу полную ответственность, и выяснил, что Катерина беременна и собирается рожать.

Я сказал, если она хочет иметь ребенка, то лучше все-таки рожать от человека, за которого можно выйти замуж.

— Таких, как видишь, нет, — ответила Катерина. — Поэтому я рожу от тебя.

— Но я не собираюсь бросать жену, — твердо заявил я.

— А я и не собираюсь выходить за тебя замуж, — заявила она. — И даже требовать от тебя алименты.

— Ну, требовать алименты от меня бессмысленно, — ответил я. — Если юридически, то общего хозяйства мы с тобой не вели.

— Ты прав, — оборвала меня Катерина. — Ты мне обещаний не давал. Можешь быть спокоен. Я ни на что не претендую, выращу ребенка сама, зарабатываю я достаточно. Сложность только в одном: слишком поздно я рожаю. Врачи меня предупредили: вынашивать буду трудно, может быть, придется ложиться на сохранение, в общем, надо всячески беречься. Как ты знаешь, у матери больные ноги и она дальше подъезда не отходит, мне нельзя будет таскать даже малейшую тяжесть. Поэтому у меня к тебе единственная просьба: хотя бы раз в неделю привозить с рынка овощи и фрукты. За мои деньги, естественно. В конце концов, такую помощь можно оказать и просто соседке, а уж матери твоего будущего ребенка и подавно.

Я не стал обещать ничего, хотя, правда, категорически и не отказывался, просьба была вполне выполнимой. И если раньше я ездил на рынок раз в месяц, то теперь я это делал каждую неделю. Я привозил свежие помидоры, парниковые огурцы, картошку, цветную капусту: одну большую сумку Катерине с матерью, отдельную для себя и жены. Катерина со мной расплачивалась, я брал деньги, потому что на зарплату инженера невозможно покупать парниковые огурцы и помидоры. К тому же бесплатный привоз продуктов мог быть расценен как согласие на содержание хоть и будущего, но моего ребенка. Если у лифта скапливались жильцы, я поднимался на этаж выше, пережидал, а потом, убедившись, что меня никто не видит, звонил им в квартиру и заносил сумку.

С Катериной я не разговаривал: только «здравствуйте» и «до свидания». Но когда она ушла в декретный отпуск и стала прогуливаться возле дома с выпирающим под пальто животом и я стал ее видеть каждый день, а иногда и по два раза в день: и когда ехал на работу, и когда возвращался, я понял, что попал в ловушку. Выход один — срочно меняться из этого района в другой. Как известно, переезд не легче пожара, а мы сравнительно недавно менялись, и убедить жену переехать еще раз шансов практически не было.

Я перебрал все варианты. Один из моих приятелей недавно уехал на три года в Африку, но работать за границу меня никто не приглашал.

Мне стыдно признаться, но иногда я думал: хорошо бы, она споткнулась, упала и произошел выкидыш. Или если бы у ее приятеля, который был давно влюблен в нее, умерла жена и этот приятель мог тоже жениться на Катерине. И забрал ее в свою квартиру. Или если бы ребенок, которого родит Катерина, оказался негром — у нас ведь сейчас много негров и учатся, и работают, — и тогда-то каждому станет ясно, что это не мой ребенок.

Но ничего не случилось — Катерина по-прежнему гуляла возле подъезда. Я подсчитал, и вышло, что Катерина должна родить в ближайшие дни. И этот день, вернее, вечер наступил. Жена позвала меня к телефону.

— Это с работы, — сказала она. — Какая-то новая установка поломалась.

И я сразу все понял, потому что мои установки были на профилактике, а если что и поломалось бы, есть дежурные слесаря.

— У меня начались схватки, — сообщила Катерина. — Срочно ищи такси.

— Но есть же дежурные слесаря… — начал было я.

— Этим дежурным слесарем будешь ты, — сказала Катерина и положила трубку.

Я чертыхнулся, оделся, сказал жене, что буду не поздно, в конце концов, есть дежурные слесаря, и спустился вниз. Такси я нашел быстро, Катерина сидела уже в передней в шубе. Я отвез ее в родильный дом и вернулся домой. Утром, как всегда, у подъезда я встретил Веру Игоревну.

— Поздравляю, — сказала она, — с дочерью.

— Вас с внучкой, — ответил я. А что еще я мог сказать.

— Ей нужны соки, — сказала Вера Игоревна и достала из-под скамьи сумку с соками. — Отвезите сейчас же.

— Я сейчас иду на работу.

— Рождение ребенка важнее любой работы, — заявила Вера Игоревна.

Из подъезда выходили соседи. Я схватил сумку, естественно, поехал на работу, но в обеденный перерыв отвез соки в роддом.

Из роддома привез Катерину тоже я и тоже в обеденный перерыв. И мне удобно, и соседи на работе. Я внес свою дочь, положил ее в кроватку, которую сам купил накануне.

Вера Игоревна быстро собрала на стол, и я пообедал с ними, потому что в нашу столовую на комбинате я уже не успевал. Я даже выпил рюмку водки, поздравил Катерину с рождением дочери.

— Значит, так, — сказала Катерина. Она всегда начинала с этих слов, будто объявляла у классной доски условия задачи. — На днях приезжает мой отец.

— Какой отец? — не понял я.

— В отличие от моей дочери у меня есть муж, — гордо заявила Вера Игоревна. — Он зарабатывает себе пенсию на Севере и специально прилетает, чтобы посмотреть на внучку.

— Очень рад, — сказал я.

— Я тоже, — сказала Катерина. — Но вчетвером в однокомнатной квартире будет тесновато, поэтому я с дочерью завтра перебираюсь в свою квартиру и буду рада, если ты мне поможешь с переездом. Конечно, одной будет трудновато, но у меня там хорошие соседи.

— И мы тебя не оставим, — заявила Вера Игоревна.

Ее не будет рядом. Это уже счастье. Заканчивался мой девятимесячный кошмар, когда каждый выход из дома был страхом.

Назавтра я заказал такси — «Волгу»-пикап, которую таксисты называют сараем, — погрузил кроватку, чемоданы с бельем, и мы поехали в Коньково-Деревлево. Как водится, в квартире, где не живут больше года, скопилась пыль. Я помыл пол, что дома никогда не делал, натянул в ванной и на балконе веревки для сушки пеленок, отремонтировал стиральную машину, влажной тряпкой протер книги, сходил в магазин, и наступила минута расставания.

— Садись, — сказала Катерина. Я понял, что разговор предстоит не из приятных, но это последний разговор, можно и выдержать.

— Будем рассуждать логично, — предложила Катерина, когда я сел. — Твой сын уже вырос. А эту крошку надо еще поднимать и поднимать. Я не прошу тебя ее удочерять. Но хотя бы до года ты просто обязан мне помочь ее вырастить.

— Хорошо, я помогу, — согласился я. Я готов был согласиться выращивать эту девочку хоть до десяти лет, лишь бы мне уйти из квартиры.

— Вот и хорошо, — устало улыбнулась Катерина. — Ты же знаешь, что после родов женщина и мужчина некоторое время не спят вместе, извини, я тебе постелю на раскладушке.

— Извини и ты. Уже поздно. Я могу не успеть в метро. На раскладушке я посплю как-нибудь в следующий раз, — сказал я, зная, что уже никогда сюда не приду. Катерина скорбно молчала. Я оделся, сказал еще раз: — Извини, — и пошел к двери. Дверь оказалась закрытой на ключ.

— Открой, — попросил я.

Катерина отрицательно покачала головой.

— Открой двери, — уже потребовал я.

— Не открою, — ответила Катерина. И по тому, как ответила, я понял, что она не откроет.

— Но у тебя нет телефона, я хотя бы должен позвонить жене, она же будет беспокоиться.

— Она не будет беспокоиться, — сказала Катерина. — Я ей позвонила днем и предупредила, что ты не придешь ночевать и что это справедливо, если ты год поживешь у меня, чтобы помочь мне с дочерью.

— Я не хочу жить у тебя, — сказал я. — Я тебя ненавижу. Дай мне ключ. — И я пошел на нее. Я понимал, что если не вырвусь сейчас, то, возможно, уже не вырвусь никогда. Я намеревался обыскать всю квартиру сантиметр за сантиметром, но найти ключи, а обыск я решил начать с нее.

Катерина это поняла, бросилась к окну и выкинула ключи в форточку, квартира находилась на девятом этаже.

Я осмотрел замки, стал искать топор, отвертку, монтировку, любой железный предмет побольше. Но из железных предметов обнаружил только мясорубку, утюг, несколько пилочек из косметического набора и небольшой кухонный нож, который тут же переломился. Наверное, за ночь обломком ножа можно было выковырять замок из двери, ведь люди, когда им угрожает смерть, и подкопы рыли, и потолки разбирали. Сейчас понимаю, что не должен был отступать, но я тогда сказал себе: это временное отступление, откроют же дверь когда-нибудь.

Утром Катерина постучала соседям — у них были запасные ключи, — и я поехал на работу, не сказав ни слова Катерине, не выпив чаю, хотя позавтракать при моем гастрите просто необходимо, иначе после первой же сигареты у меня начиналось жжение в животе.

Я сразу же позвонил жене на работу, извинился перед ней и сказал, что вечером все объясню.

— Мне объяснили уже, — сказала жена. — Вчера весь вечер у меня просидела Вера Игоревна…

— И ты поверила этой ведьме? — возмутился я.

— Я собрала твои вещи, — сказала жена. — Можешь заехать и забрать их у соседей.

— Ты должна выслушать меня…

— Поздно… — сказала жена. — Ты оказался человеком с двойным дном.

— Каким двойным? У меня и одного нет. Я попал в ловушку.

Жена положила трубку. Я решил, что вечером все равно приеду домой, буду умолять жену, чтобы простила. Но и этот последний мой выход оказался перекрытым. Позвонила Катерина и сообщила:

— Мама привезла твои вещи. Я подумала, что тебе, наверное, будет неприятен разговор с бывшей женой.

— Она моя настоящая жена и всегда ею останется, — сказал я с яростью.

— Я так не думаю, — спокойно сказала Катерина и тоже повесила телефонную трубку.

Закончился рабочий день, я вышел за проходную комбината и остановился, не зная, что делать дальше. На метро я добрался до улицы Горького, зашел в несколько магазинов, было холодно — я взял билет в кино, посмотрел немецкий фильм из жизни американских индейцев, но какое-то решение надо было принимать. Жена, конечно, уже дома, но наверняка закрыла дверь на цепочку, и глупо биться в собственную квартиру, к самым близким друзьям мне ехать тоже не хотелось: пришлось бы рассказывать о ловушке, в которую я попал. Я позвонил Назарову, но на эту ночь у него осталась приятельница, и, разозленный, я поехал в Коньково-Деревлево, чтобы жестко поговорить с Катериной. Но жестко поговорить не удалось, потому что жестко я мог говорить, только повышая голос, а повысить голос я не мог: девочка спала, я бы разбудил ее. Катерина молча собрала на стол, и я поужинал, потому что очень хотелось есть. Постелила она мне на раскладушке. И на следующий день я снова вернулся сюда, решив, что поживу несколько дней: где-то мне нужно жить…

С тех пор прошло больше года. Я ушел из своего комбината, где проработал больше пятнадцати лет, и перешел в научно-исследовательский институт биохимии. В институте самые совершенные холодильные установки, напичканные электроникой, в которой я ничего не понимаю, меня считают плохим специалистом и при первом сокращении штатов наверняка сократят. От всех переживаний у меня открылась язва желудка, я уже дважды лежал в больнице, и меня, как хронического больного, поставили на диспансерный учет в поликлинике, и я, как стоящий на диспансерном учете, с большим основанием могу брать больничный лист и поэтому чаще всего сижу с дочерью дома, когда она болеет…

Я получил бутылочки с детским питанием, завернул их в старый свитер, уложил в коляску и пошел домой.

Я выкатил коляску со своей дочерью из подъезда и двинулся к пункту «Детское питание». Меня нагнал старикан в короткой дубленке, тоже с коляской.

— Внук, внучка? — спросил он бодро.

И я как будто получил нокаут, все соображал, но ответить сразу не мог. Значит, меня приняли за деда. Конечно, я был в старом полушубке, в валенках, не побрился, а в последние полгода я сильно поседел. А старик заглядывал в коляску и ждал ответа.

— Девочка, — ответил я.

— Недавно на пенсии? — спрашивал старик.

Я кивнул. Он шел рядом и предлагал обменяться телефонами: пенсионеры должны объединяться.

Но я уже не мог ему сказать, что мне всего сорок лет и что это не внучка, а дочь: я его возненавидел сразу, мгновенно, я его готов был убить.

Навстречу нам шел молодой милиционер с рацией и пистолетом. Я вдруг подумал: можно напасть на милиционера, отобрать у него пистолет и застрелить вначале пенсионера, а потом выстрелить в себя. Но тут же решил, что вряд ли справлюсь с молодым массивным милиционером, да и если у меня окажется пистолет, я не знаю, как им пользоваться. Я служил в армии в строительных частях и несколько раз стрелял только из автомата, а как стреляют из пистолета, видел только в кино. Как я понимал, любое оружие должно быть предельно простым в обращении, но пистолет наверняка на предохранителе, а чтобы определить, где предохранитель, даже для технически образованного человека, как я, надо какое-то время.

Милиционер шагнул в сторону, пропуская нас с колясками, снисходительно улыбнулся нам: гуляйте, мол, старики, гуляйте, ваше дело теперь гулять с внуками.

ОСНОВНОЙ ИНСТИНКТ Рассказ

Он любил спать в кровати матери и ненавидел свой диванчик: узкий и жесткий. Отец же верил, если мальчик будет спать на твердом, то привыкнет к будущим превратностям суровой мужской жизни. К тому же жесткая постель не должна располагать к онанизму, за этим занятием родители застали его в шесть лет. Но когда отец и мать развелись, он по утрам в субботу и воскресенье, когда мать спала до полудня, приходил к ней досыпать. Постель пахла материнскими духами, он заползал в ватную нору, прижимался к матери, горячей и чуть влажной, понимая, что это и есть счастье. Он просыпался так трудно и неохотно, что мать, прежде чем уйти на работу, поднимала его, тащила в ванную и подставляла под струю холодной воды. Мать всегда торопилась, не застилала постель, и, когда она уходила, он, уже одетый, ложился в ее постель и обычно просыпал первый урок. Учителя пропуски отмечали в его дневнике, вызывали мать, и она стала отводить его в школу, и отводила так все десять лет.

Других недостатков у него не было. Он ходил в магазин за продуктами, вечерами сидел дома читал книги или смотрел с матерью телевизионные сериалы. Он помогал готовить обед, борщ у него получался лучше, чем у матери, особенно ему удавались котлеты, сочные и воздушные.

Мать любила вязать у телевизора, и он без обучения, перенимая движения спиц, научился вязать. Ему вообще нравилась механическая работа, он любил вскапывать землю на дачном огороде, к двенадцати годам он стал рослым и сильным, но его били более худые и маленькие мальчишки. Он не любил драться. Мальчишки, наверное, получали удовольствие, что били его, он был на голову выше их и килограммов на десять тяжелее.

— Ты почему не даешь им сдачи? — спрашивала мать. — Ты ведь сильнее их!

Он не возражал матери и по-прежнему приходил домой с синяками.

Мать не выдержала, вышла во двор с битой, довольно тяжелой палкой, которой выбивают городки, и отделала драчунов. От него отстали.

Учился он хорошо и поступил в авиационный институт, но не стал специалистом по плазменным двигателям, которые вносят коррекцию в полет ракеты, потому что так и не смог заставить себя вставать, и пропускал лекции. Экзамены за первый курс он не сдал. Его отчислили и призвали служить в армию.

В армии, учитывая короткий срок службы, уже научились использовать хоть и небольшие, но все-таки навыки, накопленные за первые восемнадцать лет. Их выстроили на плацу, и майор начал опрос:

— Кто умеет водить автомобиль, два шага вперед!

С десяток парней вышли из строя.

— Кто хоть что-то понимает в телевизионной и радиоаппаратуре, и может ее ремонтировать?

Вышли из строя пятеро.

— Кто умеет готовить пищу?

Вышел только он. Его послали на трехмесячные курсы поваров. Вначале он работал в солдатской столовой, потом в офицерской для летчиков, через полгода он стал старшим поваром и заимел сразу двух любовниц.

В офицерской столовой официантками, посудомойками, уборщицами работали вольнонаемные женщины. Когда официантка, перед тем как уйти из столовой, положила в свою сумку брусок масла и пачку какао, он потребовал вернуть продукты.

— Я поняла, — сказала официантка.

Она прошла в подсобку, сняла трусики и легла на стол. До этого дня у него не было женщины. То ли он свою первую мужскую акцию совершал не очень умело, то ли официантка торопилась домой, но она предложила поменяться местами. Теперь он был внизу, а она сверху. Ему даже понравилось, что все за него делали женщины, он лежал, закрыв глаза, и ждал восхитительных моментов накатывания оргазма.

После демобилизации из армии он месяц отдыхал, спал до полудня, готовил для матери и себя обед и ужин, в булочной покупал еще горячие булки, в пункте видеопроката брал кассету с новым фильмом. Он не любил фильмы с погонями и стрельбой, предпочитая комедии и любовные истории, чтобы в конце фильма хороший герой женился на голубоглазой блондинке.

В авиационный институт он не вернулся, а пошел работать в «Русское бистро».

Он предпочитал вечерние смены, по утрам он по-прежнему плохо вставал. Он заставлял себя вставать, пил кофе, читал газету, снова ложился и вставал уже после полудня.

Он всегда был высоким, а в армии он еще подрос и раздался в плечах, а сейчас, отпустив бороду, напоминал викинга. Когда он шел по улице, маленькие девочки на него даже оглядывались, таких красивых дядей они видели только в кино.

Как всякий русский мужчина, он считал, что жизнь у него начнется только после армии, ношение военной формы — это рубеж между детством и взрослой жизнью и, конечно, появится голубоглазая блондинка, у них будет любовь, сексуальные отношения с официанткой и подсобницей он любовными не считал. Ожидая любви каждый день, он пропустил ее появления, но она его увидела сразу. И потому, что был новым работником в закусочной, и потому, что он возвышался среди низкорослых поваров. Некоторое время она рассматривала его и, может быть, в эти секунды решила, что он будет отцом ее детей. Она почти не пересматривала решений, если их принимала.

Он увидел ее рядом, маленькую, худую, остроносенькую, тонкогубую, в очках с тяжелыми линзами, и пожалел: надо же родиться такой некрасивой. Когда он жалел женщин или детей, то всегда гладил их по голове, он гладил подсобниц и официанток в армии, когда те плакали от нормальных женских бед: то муж бил, то дети болели. И ее он погладил. Как бы утешая за некрасивость.

— Ты чего меня гладишь? — спросила она.

— Захотелось, — ответил он. Это был почти искренний ответ.

— Он что, идиот? — спросила она старшего повара.

— Он хороший парень, — ответил старший повар.

— Хороший парень, нагни голову, — попросила она.

Он нагнул голову, но она все равно не могла дотянуться.

— Присядь, — попросила она. — Я тебя тоже поглажу.

Он присел, и она его погладила.

— Кто она? — спросил он старшего повара, когда она ушла.

— Технолог.

Но и она спрашивала, когда приезжала:

— А как хороший парень?

— По-прежнему хороший, — отвечал старший повар.

Через месяц старшего повара перевели в другое бистро, старшим назначили его, хотя были повара и более опытные.

Бистро закрывалось сразу после полуночи, чтобы повара успели на метро, к тому же, как только закрывалось метро, в бистро переставали заходить клиенты.

Она приехала перед самым закрытием и предложила ему:

— Я тебя подвезу.

Он сел в ее маленькую чешскую «фелицию» и с трудом разместил свои ноги.

— Большой рост — большие затраты, — сказала она.

— Не понял, — сказал он.

— Тебе придется покупать большой автомобиль.

Если и придется, то очень нескоро, — подумал он тогда и попросил остановить машину у метро.

— И все-таки ты идиот, — сказала она.

Он не понял, почему она это сказала, но не стал переспрашивать, потому что до закрытия метро оставалось три минуты.

В следующий раз она заехала в бистро перед его выходным днем.

— Я купила два билета в кинотеатр «Россия» на новый американский фильм. Начало сеанса в три часа дня. Жди меня на лестнице у входа.

Он хотел спросить, можно ли взять маму, билеты с небольшой переплатой всегда можно купить с рук, но она торопилась, он не успел спросить и пришел один.

Он ждал ее на лестнице. Она осмотрела его и сказала:

— Понятно.

Это слово она всегда произносила, когда была чем-то недовольна в работе бистро.

В кинотеатре он спросил ее:

— Не хотите ли пепси-колу?

Он любил пепси-колу.

— Кофе и тарталетку, — сказала она. Он понял, что у них разные вкусы.

После фильма, когда они вышли из кинотеатра, она снова осмотрела его, и теперь он понял, что ее недовольство вызывает его пиджак. Пиджак был коротковат и узковат, покупали еще до армии.

— Пойдем погуляем, — предложила она.

Но гуляли они недолго, она вошла в первый же магазин, один из самых дорогих на Тверской. Продавец сразу определил, кто из них главный, и подошел к ней.

— Слушаю вас, сударыня.

— Хороший клубный пиджак на него, — сказала она.

Продавец вынес три блейзера: черный, синий и серый.

— Примерь, — сказала она ему.

Он примерил синий. Блейзер сидел на нем идеально.

— На размер больше, — сказала она. Наверное, она уже тогда думала о будущем, предполагая, что у него появится животик. Пока продавец подбирал блейзер большего размера, он рассмотрел ценник. Пиджак стоил три его месячных зарплаты.

— Не потяну, — сказал он. — Мне еще пальто надо покупать.

— Потянешь, я тебе одолжу.

— Я могу отдать только через полгода.

— Куда денешься! Отдашь. Все отдашь, — сказала она.

Тогда он не понял смысла ее слов.

С блейзером не смотрелся его пестрый сирийский галстук. Галстук она выбрала сама в синюю, желтую и красную полосу. Теперь выпирали его коричневые ботинки на микропоре. Она сама сняла с полки черные легкие итальянские ботинки, по цене не намного дешевле пиджака. Зато на долгие годы, утешил он себя. Его пиджак и ботинки положили в красивую картонную сумку с надписью «Босс».

Они шли по улице, и мужчины и женщины смотрели на них. Мужчины, наверное, завидовали его блейзеру и галстуку, каждый хотел бы иметь такое, а женщины наверняка завидовали ей, ни одна бы не отказалась, чтобы рядом с нею шел такой элегантный мужчина.

Она остановила такси, он сел рядом с ней, не очень понимая, куда они поедут, но спросить не решился.

Вышли они у старого доходного дома, построенного еще в конце прошлого века, в котором оказался суперсовременный лифт.

— Что будешь пить? — спросила она, как только они вошли в ее квартиру.

— Что-нибудь холодненькое.

Он надеялся, что в холодильнике окажется пепси-кола, которую он очень любил, или хотя бы фанта, которую любил меньше. Она достала из холодильника кубики льда, бросила их в стакан и залила лед виски. В свободное время он ходил по магазинам и знал цены. В ее двухкомнатной квартире все было дорогое и высокого качества. И шведский холодильник, и виски, и мебель из настоящего дерева, а не из прессованных опилок, как у них с матерью.

— Жарко, — сказал она. — Я в душ.

Из душа она вышла в шелковом халате. Конечно, ей не помешало бы чуть больше попки, и чтобы грудь была хотя на размер побольше, но шелк хоть что-то выделял.

Когда мужчина и женщина оказываются вдвоем в квартире и когда мужчина выпил стакан виски со льдом, а женщина приняла расслабляющий душ и прикрыта только тонким шелком, происходит то, что происходит у миллионов мужчин и женщин, оказавшихся в подобной ситуации. Но и в любви она оказалась руководителем технологического процесса.

— Да, да, — подтверждала она. — Хорошо, очень хорошо. Чуть медленнее. Не спеши. А теперь можно быстрее. Еще! Все! Молодец!

Несколько секунд она лежала, выравнивая дыхание, потом ушла в душ, вернулась уже одетой в брюки и кофту. Дала ему журналы мод, чай с крекерами и начала просматривать папки с документами, делая пометки.

— Я поеду, — сказал он.

— Сейчас закажу такси.

— Не надо, — начал он отказываться. — Доберусь на метро.

Она набрала номер телефона диспетчерской, не заглядывая в записную книжку. Или у нее была хорошая память, или она часто пользовалась такси. Когда он уходил, она протянула ему сто рублей.

— Ну уж нет, — сказал он. — На такси у меня есть.

Она засунула кредитку в верхний карман его блейзера и подтолкнула к двери.

— Ты был замечателен!

— Ты тоже, — ответил он. Она чему-то усмехнулась.

Они встречались еще дважды, потом она перестала за ним заезжать перед закрытием закусочной.

— Я беременна, — сказала она через два месяца после их первой любовной встречи. — От тебя. В последнее время кроме тебя я ни с кем не спала.

Все женщины беременели: и поварихи, и подсобницы, и уборщицы. Если женщина три дня не выходила на работу, и не спрашивая, все знали, что отлеживается после аборта. Когда болели гриппом, то выходили на работу не раньше чем через неделю.

— Поговорим чуть позже, — сказал он. — Я тебе позвоню, и договоримся о встрече.

— Позвони, позвони, — сказала она.

Он не позвонил, надеясь, что она все уладит сама, ведь аборт надо делать как можно раньше.

Обычно беременность у женщин замечают после пяти месяцев. У нее живот начал выпирать после трех. Когда она приезжала в закусочную, он уходил с кухни и отсиживался в подсобке с продуктами, зная, что больше получаса она не задерживается, за день она объезжала все десять закусочных фирм. Но она сама вызвала его в офис. Усадила за стол переговоров, подождала, пока секретарша принесет кофе, и сообщила ему:

— Я была на ультразвуковом исследовании. У меня двойня. Мальчики или девочки — врачи определят чуть позже. А вдруг сын и дочь! Сразу осуществится моя мечта. К тебе никаких претензий. Я подниму детей и одна. Иди, работай и больше не прячься от меня.

Она вышла из-за стола и поцеловала его, на этот раз ему не пришлось приседать: когда он сидел, а она стояла, они были вровень.

— Не переживай. Все будет хорошо!

Она его еще и утешала. Ее стало так жалко, что он, как и при первой встрече, погладил ее по голове.

— Я хотел бы оформить наши отношения, — сказал он.

— Зачем? — спросила она. — Формальности меня не интересуют.

— У детей должен быть отец.

— Совсем не обязательно, — возразила она. — Сегодня у половины детей в школе нет отцов, я узнавала. Я сама выросла без отца.

— Ты не хочешь за меня выходить замуж?

— А ты хочешь на мне жениться?

— Хочу.

— Я старше тебя на восемь лет.

Значит, ей уже под тридцать. Он быстро перебрал возраст жен своих приятелей. Все женщины были моложе. И только у одного старше на год.

— Ты меня за это будешь попрекать всю жизнь.

Он всегда считал, что попрекать глупо, поэтому так и ответил:

— Я не буду попрекать.

— Ладно, — согласилась она. — Давай попробуем. Не получится — разбежимся.

Свадьба была деловой и малолюдной в небольшом кабинете ресторана Дома журналистов. Два повара — свидетели с его стороны, два менеджера с ее и его мать. Свою мать вызывать из Хабаровска она не стала. Так он узнал, что она провинциалка и живет в Москве только двенадцать лет, считая и время учебы в институте. После свадьбы его жизнь практически не изменилась, кроме места жительства, он переехал в ее квартиру, и рядом была не мать, а другая женщина. Он так же поздно вставал, когда она, как и мать, уходила на работу, завтракал и, отяжелев, снова ложился, чтобы встать после полудня. Собирался он неторопливо, выходил из автобуса за две остановки до своего бистро и шел, разглядывая витрины магазинов. Возвращался он после часа ночи, когда она уже спала. В ее жизни тоже ничего не изменилось, она только перенесла свой выходной, чтобы их свободные дни совпадали.

Она работала в своем офисе до самых родов. Схватки у нее начались, когда она вела переговоры о поставке холодильных камер. Ее отвезли в родильный дом, с которым у нее была договоренность и ее уже ждали. Он узнал, что у него родились две дочери, когда вернулся домой и прослушал автоответчик. У нее был с собой мобильный телефон, он позвонил ей в палату и поздравил. У нее были какие-то проблемы с родами, какие — она ему не рассказывала. Ей пришлось провести в больнице почти две недели, девочки родились слабенькими, их общий вес едва дотянул до четырех килограммов.

Дома она провела всего неделю и вышла на работу. Она приезжала кормить девочек, конечно, была и няня, но она не справлялась с двумя детьми. Девочки постоянно плакали и почему-то успокаивались, когда он брал их на руки.

— Посиди дома с девочками, — предложила она. — Все равно твоя зарплата на наш семейный бюджет не влияет.

Конечно, он обиделся. Жена-учительница или жена-медсестра только бы радовались такому заработку.

Он уволился из бистро, вернее, она за него написала заявление, и трудовую книжку ему привезли домой.

В первые месяцы ему помогала няня, приходила патронажная медицинская сестра, но он довольно быстро освоил технологию выращивания детей. Девочки спали, ели, писали, какали, пытались выбраться из кроватей, расползались по квартире. Он менял памперсы, и, хотя многое из белья было одноразовым, стирать приходилось каждый день. Естественно, он готовил обеды и ужины, покупал продукты. Дважды в день он гулял с девочками, еще были походы за детским питанием, в поликлинику. Он запоминался: высокий, бородатый с двухместной детской коляской. У него появились знакомые матери с такими же маленьким или еще грудными детьми. Обсуждали детские болезни, детскую еду, что, кто и где покупал. Он выслушивал советы и сам советовал.

К его советам особенно прислушивалась одна его ровесница. Ее недолюбливали подруги по совместным гуляниям в местном парке, может быть чувствуя опасность, которая от нее исходила.

Его девочки и ее сын спали в колясках в тени деревьев, он пересказывал ей содержание серии мексиканского телефильма, которую она пропустила. Она слушала и загорала, подтянув подол платья, демонстрируя ноги до самых бедер. Он рассказывал и поглядывал на ее ноги.

— Нравятся? — спросила она.

— Нравятся, — ответил он.

— Можешь иметь, — сказал она. — Надо только обсудить условия.

Она рассказала, что родила без мужа, пока на содержании родителей, денег не хватает на самое необходимое, и, если он будет ей платить, она готова днем приходить к нему домой, они будут заниматься любовью, а потом, как сейчас, гулять с детьми в парке. И назвала ежемесячную сумму, которая ее бы устроила. Таких денег у него не было. Ему оставляли деньги на расходы, никогда не спрашивая отчета о потраченном, но оставляли каждый день небольшими суммами, потому что основные закупки они делали на оптовом рынке раз в неделю, по воскресеньям. Он прикинул, сколько он может сэкономить за месяц, разделил на количество встреч, получалось, что он мог оплатить только три ее посещения.

Он сказал, что подумает, но при следующей встрече она сказала ему, будто все было решено:

— Пошли. Родителей сейчас нет, уехали на выставку.

Они дошли до ее дома. Вначале она поднялась на лифте с коляской и стала ждать его на площадке. Потом поднялся он с девочками. Ему показалось, что она слишком долго открывает дверь и могут выглянуть соседи.

Его девочки уже спали, а ее мальчика пришлось укачивать. Наконец мальчик уснул. Она быстро разделась и стала помогать раздеться ему… В этот вечер он слишком поздно вернулся домой.

Вскоре он перестал вывозить девочек в этот парк, выбрав другой маршрут для прогулок. К тому же его сексуальная жизнь была довольно интенсивной. Она, перестав кормить девочек, пополнела, у нее увеличилась грудь и попка, и она стала соблазнительной, особенно при сегодняшней моде, когда надевала обтягивающие брюки и короткое платье. Вероятно, ей после напряженного дня требовалась сексуальная разрядка. Она не ждала его предложений, а предлагала сама:

— Готов ли ты выполнить свой супружеский долг?

Он был готов, но его немного раздражало, что она по-прежнему давала ему указания по ритму и темпу. Однажды он не выдержал, поднял ее и поместил сверху, теперь сексуальным процессом управляла она. Она начинала любовную игру и, разгораясь сама, зажигала его. Ему нравилось подчиняться, он впервые осознал, что приятно не только брать, но и отдаваться тоже.

Она, наверное, понимала, что работа по дому и выращивание дочерей, конечно, доставляют радость, но утомительны и монотонны, если заниматься только ими, и поэтому каждый вечер чем-нибудь его радовала. Она приносила конфеты, он любил сладкое. Она покупала ему рубашки, запонки, галстуки, дорогие сигареты, зажигалки. У него уже было больше пятидесяти рубашек и тридцать галстуков. Он менял рубашки каждый день. Он укоротил бороду, очень известный парикмахер сделал ее аккуратной, но теперь за бородой приходилось следить каждый день: подбривать, подравнивать, и на его полке в ванной появились кремы, гели, лосьоны. Он любил запах французской туалетной воды «Живанши», и она покупала ему только эту воду. Сигареты он курил английские, обувь предпочитал итальянскую. Он покупал журналы для мужчин, анализировал рекомендации кутюрье, в его одежде появился стиль, и он радовался, что теперь не отличается от самых обеспеченных мужчин. Это занимало почти все его время, к тому же он днем смотрел не меньше трех телевизионных сериалов.

Утром он кормил девочек, потом они играли или смотрели по телевизору мультики или сказки на видеомагнитофоне. Он в это время готовил обед, стирал. Потом они шли гулять, прогулка длилась не меньше двух часов. После прогулки и обеда девочки спали, а он смотрел новый видеофильм, теперь он не брал кассеты из пункта видеопроката, а покупал самые новые фильмы, которые рекомендовали журналы.

Иногда вместо прогулок в сквере он с девочками ходил по магазинам модной одежды, считая, что такие походы должны у девочек сформировать эстетический вкус.

Уложив девочек спать, он начинал ждать ее. Обычно она возвращалась не раньше десяти вечера. Он сервировал стол, зажигал свечи, и они ужинали. Их вкусы не совпадали, он предпочитал легкие французские вина, она виски со льдом или водку с соком, немного, для аппетита, и обязательно кусок мяса с острыми соусами; он готовил себе рыбу.

После ужина она садилась за компьютер и работала иногда до полуночи. Еще в самом начале их жизни он предложил ей свою помощь. Она попыталась объяснить ему суть бухгалтерских компьютерных программ, он не смог их освоить и смирился с этим.

По воскресеньям они с дочерьми выезжали за город на дачу ее подруги, которая с мужем уже несколько лет жила в Швейцарии и, по-видимому, в ближайшее время возвращаться не собиралась. Девочки подрастали, и маленькая «шкода-фелиция» стала для них тесноватой. Она купила вместительный «фольксваген-пассат», а потом и коттедж своей подруги. Однажды он все-таки спросил:

— Откуда у тебя такие деньги?

— Мог бы спросить об этом на несколько лет раньше, — сказала она.

— Наверное, — согласился он. — Но я спросил сейчас.

— Мы владеем половиной закусочных фирмы.

— Кто это мы?

— Я и ты.

— А при чем здесь я?

— Согласно кодексу о семье и браке, совместно нажитым за время брака имуществом владеют оба супруга.

— А мы чего-то нажили?

— Да, я за это время прикупила еще три закусочных.

Он не заметил, как что-то в нем изменилось. Он перестал считать ее некрасивой. Она все больше нравилась ему. Он даже как-то задумался, неужели женщины любят некрасивых мужчин только потому, что они богатые, хотя, что такое быть богатым, он не очень понимал. Да, у него несколько костюмов, он ездит на «фольсвагене-пассате», но, если он уйдет от нее, он уйдет с одним чемоданом, только более лучшим, старый его чемодан она выбросила; все мужчины из дома, где они жили с матерью, всегда уходили с одним чемоданом. Он никуда не собирался уходить, его беспокоило, только бы с ней ничего не случилось. Бывают ведь и автокатастрофы. Если с ней что-то случится, он ведь не знает, как жить дальше. Он не научился даже пользоваться пластиковыми карточками. Она однажды объяснила, как брать деньги из банкомата, он попытался, у него не получилось, и больше он не пробовал. Единственное, что его беспокоило, он начал полнеть. Чтобы сбросить вес, он стал ездить в бассейн.

В первой половине дня плавали в основном женщины, молодые и красивые. С одной у него едва не начался роман.

— Куда поедем? — спросила она, когда они плыли рядом.

Он не знал, куда можно поехать. Он давно уже не принимал решений. Решала за него она. К тому же на роман у него не оставалось времени. Девочки должны были вернуться из школы, а он их всегда встречал дома. А вечерами он работал вместе с ней. Вначале он отказывался ходить на презентации в гостиницах и ресторанах.

— Надо, Вася, надо, — объяснила она. — Это часть моей работы. На таких презентациях встречаешь нужных людей. То, на что днем уходят часы, вечером на фуршетах решается за минуты.

— А если меня спросят, чем я занимаюсь, что мне отвечать? — спросил он ее.

— Скажи, что занимаешься бизнесом.

— А если спросят каким?

— Не спросят. Когда говорят, что занимаются бизнесом, но не говорят каким, обычно не уточняют.

У него и не уточняли. Когда телевидение снимало презентации, он почти всегда попадал в кадр, потому что среди толстых или очень толстых мужчин, известных политиков и актеров он выделялся ростом и статью, безукоризненными костюмами и ясным, безмятежным лицом, какие бывают у военных и женщин, уверенных в своей силе или красоте.

Она, как маленький буксир, раздвигала людей, а он шел в ее фарватере, как большой и мощный корабль. Они хорошо смотрелись вместе. За последние годы она пополнела и, по-видимому, стала привлекательной, он с удивлением отмечал, что ее с интересом рассматривают мужчины. Когда он читал любовные романы, в которых женщины изменяли мужчинам, выбирая более успешных и агрессивных, он никогда эти ситуации не проецировал на себя и ее. Она мать двоих детей, она зарабатывает деньги, он воспитывает дочерей и ведет дом. Так получилось, но могло получиться и наоборот. Он забеспокоился, когда услышал, как она разговаривает с одним из своих партнеров по бизнесу из Германии. У нее менялись интонации, обычно она говорила коротко, а с ним говорила подолгу и явно кокетливо. Партнер звонил по ее мобильному телефону, и он не мог снять параллельную трубку на кухне или в спальне, чтобы послушать, о чем они говорят. Но после таких разговоров она становилась раздражительной. Это было всегда, когда она не могла принять точного решения.

— Кто он? — спросил он ее.

— Скотина.

— Он немец?

— Он из наших казахских немцев. Был чемпионом Союза по греко-римской борьбе, потом уехал с родителями в Германию, стал чемпионом Германии. Сейчас занимается бизнесом, поставляет нам электрические плиты.

— Есть и другие поставщики.

— Но не такие выгодные, как он. Ты с ним познакомишься. В это воскресенье он будет в Соснах.

На субботу и воскресенье они уезжали в Сосны, бывший правительственный санаторий, который пустовал всю неделю и заполнялся на уикенды и праздники. Они снимали коттедж, катались на лыжах, ходили в сауну. Постепенно сложилась компания из нескольких пар. Среди них были бизнесмены, врачи, телевизионный комментатор, театральный режиссер, женщины иногда менялись, мужская компания была более стабильной.

Они приехали в субботу, он начал готовить закуски, к тому же никто лучше его не смешивал коктейли, чаще всего собирались в их коттедже. На этот раз к постоянной компании присоединился ее партнер. Но оказалось, что его многие знали. Когда он вошел, его приветствовали криками:

— Да здравствует Чемпион!

— «Спартак» — чемпион!

Чемпион был человеком-горой. Он и сам метр девяносто и восемьдесят килограммов веса, но Чемпион был выше его на голову и весил явно больше ста тридцати килограммов, его голова со стертыми ушами борца тоже казалась огромной. Мужчины подходили к нему, не здоровались, а скорее прикасались и рядом с ним казались подростками. Женщин Чемпион поднимал и целовал, и они повизгивали, как маленькие девочки, изображая испуг. Ему показалось, что когда Чемпион поднял его жену, то задержал дольше, чем других женщин. Он почувствовал беду, понимая, что столкновения не избежать, и еще он понял, что четверо мужчин, его друзей вроде бы, вряд ли придут ему на помощь, никому неохота оказаться со сломанной рукой или сдвинутой дужкой позвоночника.

Обычно мужчины и женщины уже к середине вечера разделялись, у женщин были свои разговоры, у мужчин свои. Так было и в этот раз. Женщины сели у телевизора, мужчины собрались у бара. Но у бара не было Чемпиона, а среди женщин его жены. Они сидели на веранде возле больших фикусов, которым было, наверное, несколько десятков лет. Чемпион в чем-то ее убеждал, она молчала, нагнув голову, выставив плечо, почти как в боксерской стойке; когда она не знала, что предпринять, она всегда так сидела. Чемпион взял ее за руку, ей явно не хотелось вставать с кресла, но он выдернул ее и повел к двери. У выхода она оглянулась, может быть ожидая, что он позовет ее. Но он не позвал. А если они решили прогуляться и решить производственные проблемы с поставкой электрических плит? Но если прогуляться, она бы надела шубу. Чемпион занял соседний с ними коттедж. Он не хотел додумывать, что другой мужчина уводит его женщину. У него впервые уводили женщину, и уводили нагло и уверенно. Он понимал, что надо что-то предпринимать, но что — не знал. Ему нужен был совет, но он советовался только с нею, а сейчас ее уводили или она уходила сама.

Коттедж Чемпиона в тридцати метрах, они дойдут за пятнадцать секунд, а может быть, и быстрее, потому что холодно. Он не привык принимать решения сразу, всегда можно было оттянуть, пока не вернется она, сесть в удобные мягкие кресла и все обсудить. У него оставались последние секунды. Если они дойдут до коттеджа и закроют дверь, не будет же он ломиться. К тому же в прошлом году обворовали несколько коттеджей, и администрация санатория поменяла в коттеджах все деревянные двери на стальные.

Он вышел и увидел их. Она явно упиралась, но Чемпион тащил, ее туфли скользили по обмерзшей бетонной дорожке.

— Простите, — сказал он. — Ей надо вернуться.

— У нас деловые переговоры, — ответил Чемпион, не выпуская ее руки. — Идите к себе, она скоро вернется.

— У вас переговоры? — уточнил он.

Она молчала и смотрела на него. Он хорошо знал этот ее взгляд. Так она смотрела на проворовавшихся поваров.

Он шагнул вперед, но наткнулся на вытянутую руку Чемпиона. У него не было опыта драк, даже в детстве били только его. Он ударил, как мог, и Чемпион рухнул в сугроб. Усмехаясь, Чемпион начал подниматься, и он понял, пощады не будет. Он представил, как Чемпион скрутит его, нет, он не будет ломать ему рук или ног, а просто сдернет штаны и, как мальчишку, отшлепает по голому заду. И тут он увидел недавно срубленный сук ели, который забыли убрать. Рубил, вероятно, опытный лесоруб, потому что срубил одним взмахом топора. Место сруба было будто заточено, но только с одного края. Он шагнул в сторону, схватил сук и занес его над грудью Чемпиона. Нет, он не путал, он ждал еще одного движения. Чемпион, вероятно, понял, что через секунду сук вонзится в него, сказал:

— Простите.

И уже не делал попыток подняться.

Он взял ее за руку, и они вернулись в коттедж. Ее трясло то ли от холода, то ли от пережитого. Он усадил ее в кресло, накрыл мохеровым пледом, налил водки с апельсиновым соком и сел рядом на подлокотник кресла. Она выпила и уткнулась ему в бок. Он обнял ее, и она вдруг поцеловала его руку. Он так и застыл, не зная, что делать и какие слова говорят в таких ситуациях. Но слова не потребовались, потому что она тут же уснула. Ничего, думал тогда он, обойдемся без плит этого Чемпиона, ну разоримся, все разоряются, он хороший повар и прокормит ее и дочерей.

Чемпион так и не вернулся, гости, видя спящую хозяйку, тихо и незаметно разошлись. Он перенес ее в постель и увидел, что в углу стоит чехол с ружьем. Два года назад он увидел в оружейном магазине короткое ружье с почти обрезанным стволом и откидным прикладом.

— Покажите это, — попросил он продавца.

— «Мечту кулака», что ли? — спросил продавец.

— Так ружье называется? — удивился он.

— Ружье называется «ТОЗ-106». Это мы так называем, потому что больше похоже на обрез из кино. Мы его еще называем «Смерть председателя».

Вечером он рассказал о своем посещении оружейного магазина. На следующий день она взяла его паспорт, выписала в милиции лицензию, купила это ружье в магазине и подарила ему. С тех пор он не вынимал ружье из чехла.

Он достал ружье, вынул затвор, снял чистым носовым платком смазку, которая могла замерзнуть на морозе, проверил, хорошо ли затвор досылает патрон в ствол. Он это сделал почти привычно, как когда-то в армии, поваров тоже время от времени посылали в караул.

Обычно он никогда не оставлял грязной посуды на утро, но в этот вечер решил не мыть тарелки и бокалы. Он налил себе водки, добавил в нее лимонного сока, сел возле догорающего камина и стал смотреть на огонь. Что-то в нем сегодня произошло, он не мог понять что, но то, что произошло, он был абсолютно уверен…

МЕСТЬ СУБМАРИНЫ Рассказ

В ней не было ничего лишнего. Невысокая, но и немаленькая, с небольшой грудью, в меру округлыми бедрами. Я ее сразу сравнил с хорошего класса малолитражкой с почти совершенными аэродинамическими формами, а я всегда любил малолитражки. Я начинал с «Москвича», пересел на «Жигули», поездив на всех моделях с первой по десятую, а недавно купил «фольксваген-гольф».

И все мои любовницы были небольшими, и не потому, что я сам маленького роста, я выше среднего — 185 сантиметров, а просто небольшие женщины казались мне более управляемыми, как и малолитражки.

Лет двадцать назад я бы, наверное, попытался с ней завести роман. У меня были романы со своими начальницами, может быть, поэтому я довольно быстро стал заведующим отдела, а теперь уже много лет — заместитель начальника управления. Я никогда не стремился стать начальником, потому что начальники управления довольно часто менялись, а заместители оставались надолго.

Вот и сейчас руководитель департамента представлял новую начальницу управления. Мне показалось, что я давно ее знаю, во всяком случае, видел много раз, только не мог сразу вспомнить — где. Ее взгляд встретился с моим, я ей улыбнулся, но она не улыбнулась мне, хотя что ей стоило улыбнуться? Сейчас все улыбаются друг другу, научились у иностранцев.

Я пожалел, что у меня с ней не будет романа — все-таки разница лет в тридцать, а уж в двадцать пять — наверняка. Теперь любовницы у меня в основном сорокалетние. Я не женат, у меня нет детей, которым надо помогать. Небольшая двухкомнатная квартира, небольшой автомобиль и даже небольшой оклад меня вполне устраивают. Занимаясь городским коммунальным хозяйством, я имел и дополнительные доходы.

Конечно, я побаивался сокращений, потому что, когда тебе перевалило за пятьдесят, до пенсии еще далеко, а новую работу найти уже трудно, на моей должности предпочитали сорокалетних.

Естественно, мы сразу начали собирать информацию. Из представления мы узнали только, что она кандидат экономических наук, а последнее место ее работы — департамент автомобильного транспорта. Наше управление занималось строительством гаражей и устройством автомобильных стоянок.

В ее бывшем департаменте, естественно, нашелся знакомый, с которым я лет десять назад работал в отделе контроля за городскими свалками. Но и он не знал, замужем ли она и кто муж. Любит ли тряпочки, подарки, какие предпочитает духи, и, даже когда я спросил о ее возрасте, он задумался.

— Сейчас прикину… Если институт закончила в двадцать два, потом три года аспирантуры, значит, двадцать пять, год стажировалась в Германии, два года у нас в отделе, получается двадцать восемь. В любом случае меньше тридцати. Круглые даты мы обычно отмечаем. Да, вспомнил. Кличка у нее — мадам Тетчер.

— Железная леди?

— Нет, она не железная, но носит строгие английские костюмчики, только шею шарфиками не прикрывает. А чего прикрывать, шейка у нее еще прелестная.

И вся информация. Кое-что можно было узнать через отдел кадров. Но если об этом узнавании ей сообщат, неприятностей не оберешься. Женщины, даже молодые, не прощают, когда интересуются их возрастом и трудовой деятельностью. С отделом кадров я решил не рисковать.

На совещаниях она похваливала отделы, которые я курировал. И вообще мне показалось, что она меня выделяет.

Когда я впервые вошел к ней в кабинет, она улыбнулась, встала из-за стола. Я пытался сообразить, что лучше: поцеловать ей руку — это она могла расценить как неслужебное поведение — или просто пожать: но она руку не протянула, жестом показав на приставной стул. Если в каждой женщине все еще видишь жертву для нападения, поневоле становишься наблюдательным. Иногда, чтобы принять решение: начинать ли в метро разговор или пройти мимо, у тебя не больше секунды, как у снайпера — поймать в перекрестье прицела и нажать на спусковой крючок. За эту секунду я отметил ее темно-синий строгий английский костюм, подчеркивающий тонкую талию, стандартную белую блузку, на шее никаких украшений, косметика в меру, стрижка простейшая, без укладки, туфли хорошие, итальянские, на широком устойчивом и невысоком каблуке. Несмотря на свой почти маленький рост, она не пыталась выглядеть выше при помощи каблуков.

Но и она за эту секунду не вобрала, а почти заглотила меня, отметив мои английские туфли, безупречный деловой костюм, и только на какие-то доли секунды задержалась на моем уже старомодном галстуке. Недавно мода сделала резкий скачок — только что носили широкие галстуки и сразу перешли на очень узкие. Я попытался из своей коллекции почти в сто галстуков найти узкие, которые вышли из моды лет десять назад, но нынешние модные оказались намного уже тех, десятилетней давности. Я и сам не доверял бизнесменам, которые хотели получить муниципальный заказ и приходили в костюмах фабрики «Большевичка» и ботинках «Саламандра», считавшихся самыми шикарными еще в советские времена.

Назавтра я уже был при самом модном и достаточно дорогом галстуке. Она тут же это отметила то ли с раздражением, то ли с неодобрением. Я считал себя уже в полном порядке и ее реакцию никак не оценил, о чем потом очень пожалел.

Каждая организация, как и любой механизм, имеет главные шестерни, с которыми сцеплены все остальные.

Главной у нас была Умница и Красавица. Ее перевели из ЦК комсомола лет пятнадцать назад, из отдела пропаганды в отдел автостоянок нашего управления.

Не ожидая, когда главный ее представит, она вошла в комнату начальников отделов и спросила:

— Где стол автостоянок?

Ей показали. Она села и стала вынимать из своей сумочки сигареты, зажигалку, пепельницу, фломастеры. Ее осторожно спросили:

— Вы, собственно, кто?

— Умница и Красавица, — ответила она и спросила сама: — А что, разве это не видно?

Отделом строительства гаражей руководил Железный Феликс. Его и по жизни звали Феликсом, и бородку он носил под Дзержинского. Так и получился Железный Феликс, но он как-то пукнул при всех, и его переименовали в Пердуна. Он оформлял пенсию, и на него уже не обращали внимания. Меня за спиной называли необидно — Коллега. Я пришел в управление при смене власти и, не зная, как обращаться к своим подчиненным, господа или товарищи, назвал их коллегами.

Мы все ждали, с чего или с кого начнет новая начальница. Она начала с Умницы и Красавицы, дав ей какое-то срочное поручение. Но Умница и Красавица никогда и ничего не выполняла сразу. Начальники ее побаивались. Она не скрывала имен своих любовников. Связи мужчин можно проверить, но как проверишь связи женщины? Не подойдешь же к вице-премьеру и не спросишь:

— Вы с ней по-прежнему спите?

Умница и Красавица не выполнила в срок порученного ей дела и первой из нас получила выговор.

Не было привычного гнева начальника, когда кричат и выговаривают, вспоминая все прошлые прегрешения. Просто появился приказ с выговором. Умница и Красавица пошла к начальнице выяснять отношения, но из ее кабинета выскочила почти мгновенно непривычно бледной, вылила в стакан половину пузырька валокордина, минимум десять успокаивающих доз, выпила и пригрозила:

— Я этой суке покажу!

Я был почти уверен, что Умница и Красавица останется в управлении после работы, чтобы звонить своим покровителям. Большие начальники раньше приходят на работу и позже уходят. При нас звонить она явно не хотела, а звонить вечером домой, когда рядом жена, тоже неразумно. Так и произошло. Мы ушли, а она осталась в управлении.

Я знал, что любой руководитель вначале проверит поступившую информацию через одного из своих заместителей, и, вероятнее всего, выйдут на меня. В тот вечер мне никто не позвонил. А когда не позвонили и в следующие три дня, я понял, что Умницу и Красавицу никто защищать не будет.

Пока женщина молода и соблазнительна, за нее борются и ее защищают. После пятидесяти — защищает только муж, но у Красавицы и Умницы мужа не было.

На следующий день она сообщила по телефону, что заболела. Значит, начала искать новую работу. Вскоре она написала заявление об увольнении по собственному желанию и ушла, никому не сказав куда.

— Что же вы ее не защищали? — спросила меня начальница.

— К сожалению, ее трудно защищать. Она была плохим работником.

— Но вы даже не сделали попытки защищать!

— В следующий раз обязательно сделаю.

— Этого вам долго ждать не придется.

Я тогда не понял двусмысленности ее реплики. Она проверяла мою реакцию: где я раскроюсь, вступлю в открытую борьбу или начну оказывать скрытое сопротивление? Она меня за что-то возненавидела почти сразу и даже не скрывала этого.

Сотрудники коммунальных служб могли купить абонемент в плавательный бассейн со значительной скидкой.

Я приехал в бассейн, как всегда, до работы. Стоял на бортике и разминал мышцы. С противоположного бортика в бассейн не прыгнула, а почти бесшумно вклинилась в воду женщина и начала стремительно пересекать бассейн. Я отметил высокий класс подготовки. Я все еще готовился к прыжку, а она несколько раз пересекла бассейн, набрав не меньше сотни метров и не снижая темпа.

Она вышла на моей стороне. Идеальная фигура молодой женщины, тренированная, но не деформированная, как у профессиональных пловцов, когда расширяются плечи и уменьшаются бедра. Нагрузки и сопротивление воды увеличивают необходимые мышцы и сглаживают все лишнее, что тормозит движение.

Женщина сняла шапочку, встряхнула волосы особенным и, как мне показалось, знакомым движением головы, подняла очки на лоб, и я узнал свою новую начальницу. Я рассматривал ее, она рассматривала меня.

— А вы неплохо сохранились, — сказала она.

— Мне показалось, что вы это сказали с явным сожалением, — сказал я, ожидая ответа типа: «Ну что вы! Вам показалось!» или «Вы замечательно выглядите!».

— Да. Вы правильно меня поняли. По-видимому, вы догадливый, — ответила она и пошла к душевым кабинкам.

Сейчас уже не очень помню, но, вероятнее всего, я растерялся. Более обидчивый обозвал бы ее хамкой, сукой, дешевкой. Но я тогда подумал, что она могла и неточно выразиться. Бывает же, что хочешь сказать приятное, а получается двусмысленность.

Раньше я мгновенно чувствовал опасность — по взгляду, по случайным репликам, по умолчанию. Я накапливал предчувствия и выстраивал их в систему оповещения опасности. Но пока было только несколько реплик, я не насторожился и даже постарался их забыть, как все неприятное. Может, это уже и возрастное. Старики помнят только о приятном, выбрасывая из памяти унижения и оскорбления. Как будто они всегда были мудрыми, уважаемыми и неприкасаемыми.

После того как она вынесла мне первый выговор, я стал осторожнее, осмотрительнее, я перепроверял, уточнял, напоминал исполнителям. И только один раз дал себе послабление и не поехал разбираться с поступившей жалобой. Через день поступила вторичная жалоба, и я получил второй выговор.

Когда я рассказал об этом своему еще школьному другу, он ответил мне прямо и грубо:

— Пойми же, ты для нее старый идиот! Вспомни себя тридцатилетним — тебе пятидесятилетние казались глубокими стариками.

— Она меня ненавидит. Но я не могу понять за что.

— Сходи к психоаналитику, сегодня это модно.

Но после второго выговора у меня не оставалось времени на аналитика, у меня вообще оставалось совсем немного времени до того дня, когда она вызовет меня в свой кабинет и в лучшем случае предложит уйти по собственному желанию, в худшем — я однажды утром увижу приказ о своем увольнении.

Внешне ее неприязнь ко мне ни в чем не проявлялась, она просто меня перестала замечать. И я понял, это уже больше чем неприязнь, она меня ненавидела. Неприязнь проходит, ненависть только усиливается. Но ненависть из ничего не произрастает, особенно у женщин. И я начал искать. Ее фамилия Краевская была по мужу, за которого она вышла в институте. Ни с какими Краевскими я никогда не ссорился, не подставлял, не закладывал. Через отдел кадров института я узнал, что девичья ее фамилия Кузнецова.

Я достал свою электронную записную книжку, которой пользовался пять лет. В нее я перенес фамилии, должности, телефоны из старой записной книжки. Следовательно, у меня были данные о всех Кузнецовых, с которыми я контактировал за последние десять лет. Автомеханики, автоинспекторы, продавцы, врачи, аптекари, снабженцы, работники министерств, мэрии, милиционеры, дилеры, портные, мастера по ремонту холодильников, телевизоров, компьютеров…

Я никогда не думал, что фамилия Кузнецов — одна из самых распространенных в России, как, впрочем, и Шмидты в Германии.

С начальницей я нигде не пересекался. Я не бывал в институте, в котором она училась, и практически не имел дел с департаментом, где она работала. Следовательно, надо было искать через Кузнецовых, которым я отказал, оскорбил сознательно или бессознательно. Это могли быть и ее родители, и родственники.

Из сорока Кузнецовых я выбрал тех, с кем у меня были конфликты. Таких оказалось всего пятеро. Но их имена не подходили под отчество начальницы. Я с ними со всеми созвонился, никто из них начальницу не знал.

И тогда я достал из архива свою самую старую записную книжку, которую начал заполнять почти двадцать пять лет назад.

Третьей из списка Кузнецовых была Анна с номером телефона и адресом, но без указания должности. Я вспомнил все сразу. Даже не подсчитывая годы, все сходилось.

Тогда мы укладывали асфальт во дворе школы. Был конец августа. Учителя после ремонта, как и сейчас, мыли окна, уборщицы всегда требовали дополнительную оплату, а учителя хотели начать учебный год в чистой школе и поэтому мыли бесплатно. Я сидел на скамейке, заполняя наряды за выполненную работу асфальтоукладчикам, а напротив в проеме окна стояла женщина и мыла стекла. Я время от времени поглядывал на ее крепкую попку, ожидая, когда она повернется, чтобы увидеть лицо.

Она повернулась. Было ей под тридцать, как и мне в ту пору. Ладненькая, блондинистая, светлоглазая. Мне такие всегда нравились. Я помахал ей, она улыбнулась и помахала мне. Я тогда соображал быстро.

К концу работы учительницы уже резали помидоры и огурцы для салатов, мои асфальтоукладчики открывали консервные банки с килькой и кабачковой икрой, в те годы в наших магазинах становилось все меньше деликатесов и все больше консервов.

Анюта сидела рядом со мной. Я уже знал, что у нее семилетняя дочь, но она у родственников в деревне и что у нее двухкомнатная квартира. Я не суетился, зная, что отвезу ее домой и останусь.

Так и случилось. Следующий раз она приехала ко мне в коммунальную квартиру, не забыв прихватить с собой халат и тапочки.

Она шла по коридору в ванную, двери комнат открывались, чтобы посмотреть на мою новую невесту. Мои любовницы обычно старались как можно быстрее и тише проскочить коридор. Она же не торопилась и, увидев приоткрывшуюся дверь, говорила:

— Здравствуйте! Меня зовут Анна Петровна!

Пришло мое время знакомиться с дочерью. Я знал, что у девочки способности к рисованию, поэтому в свой первый приход принес ей набор фломастеров, коробку чешских карандашей «Кохинор», жвачку и яркие клипсы, которые привез своей любовнице из Болгарии, но она их отвергла.

— Слишком яркие. Подари школьнице.

Теперь школьница радовалась фломастерам, карандашам и особенно клипсам.

Обычно я оставался у них на субботу и воскресенье. Я поменял старый «Москвич» на новые «Жигули». Мы выезжали в лес, я жарил шашлыки, и вообще мы много ездили в Суздаль, Владимир, Рязань, в подмосковные музеи-усадьбы.

Однажды утром я отвез дочку в школу. Она вышла и медлила, ей, наверное, хотелось, чтобы подруги увидели — ее привезли на машине, и, когда две девчонки остановились рядом, она поцеловала меня, как целуют отцов. Как пишут в таких случаях, у меня подкатил комок к горлу, что означает обычный спазм сосудов при внезапных волнениях, как мне объяснила следующая моя любовница врач-кардиолог.

Девочке очень хотелось, чтобы у нее был отец, а у матери муж. Я понимал ее, потому что сам вырос без отца и очень хотел, чтобы мать вышла замуж за портного, который сшил мне брюки. Мне нравились все мужчины, которые ухаживали за матерью. Но мать так и не вышла замуж.

Я, может быть, и женился бы на Анне, но она поторопилась. Она уже стала решать за меня, подбирая вариант для обмена: их двухкомнатную и мою комнату в коммунальной на небольшую трехкомнатную квартиру в панельном доме. И мне стало тоскливо. Казалось, что с этим обменом в моей жизни все закончится.

Я ушел сразу. Повод для ссоры можно найти каждый день: ты должен купить восемь килограммов картошки, восемь килограммов женщине нести трудно. И зачем восемь? Если сегодня можно купить килограмм и завтра столько же, и послезавтра. Тебе начинают доказывать, что покупка картошки и выбивание ковров — мужское дело, а ты уезжаешь к себе и не возвращаешься.

Женщина обижена, она считает, что ты должен позвонить первым. А ты не звонишь. Через месяц ко мне на работу приехала не мать, а дочь.

Мы зашли в кафе-мороженое.

— Ты вернешься к нам? — спросила она.

Я молчал.

— Ты совсем ушел?

— Такое бывает. Или женщина уходит, или мужчина.

— Почему?

— Ты это поймешь, когда сама уйдешь от мужчины или мужчина уйдет от тебя.

— А это обязательно? Другие ведь живут всю жизнь вместе.

— У нас не получилось.

— Маме плохо. Она очень переживает. Она исправится и не будет больше базарить. Ведь ее же можно простить, она хорошая. Не уходи совсем. Она каждый вечер ждет, что ты позвонишь. Позвони!

Я промолчал. Она встала, взяла свой портфель, тогда школьники учебники носили еще в портфелях, а не в рюкзачках, как сейчас, и пошла, даже не оглянулась. С тех пор прошло двадцать два года.

Я несколько раз заходил в приемную начальницы, но в приемной всегда были люди. Я тоже сел в приемной, как обычный проситель. Через неплотно прикрытую дверь я услышал, как она разговаривает с матерью.

— Хорошо, — говорила она. — Я заеду за тобой сразу после работы и отвезу тебя на дачу. Нет, я сегодня не буду задерживаться.

Значит, у них появилась дача.

Перед окончанием рабочего дня я сел в свой «гольф» и стал ожидать ее выхода.

Она вышла, как всегда, стремительно, села в «опель-астру», наверное, пригнала из Германии, когда была на стажировке. Я ехал за ней и очень скоро понял, что Анна живет в прежней квартире. Свою машину я оставил за углом дома и сел в скверике напротив их подъезда. Очень скоро они вышли с сумками. Анна располнела, поседела, у таких женщин контролеры уже не просят предъявлять проездные билеты, безошибочно причисляя их к пенсионеркам, которым в Москве разрешено ездить бесплатно. На таких женщин я уже давно не обращаю внимания.

Утром я зашел в кабинет начальницы.

— Садись, — сказала она и по кабинетному переговорному устройству предупредила секретаршу: — Я занята. Ни с кем не соединять.

Ее «садись» вырубило меня на несколько секунд. Я заранее спланировал разговор. Вначале о делах, а потом, как бы между прочим, спросить о матери. Но она спросила первой:

— Ты только вчера узнал меня?

— Почему только вчера?

— У тебя, наверное, нет опыта преследования. Я тебя засекла на первом же светофоре. А потом ты сидел в скверике и наблюдал, как мы грузимся. Почему не подошел?

— Не захотелось. Ты не можешь мне простить, что мы расстались с матерью?

— И никогда не прощу! Потому что вы не расстались, а ты ее бросил. Ты ей сломал жизнь!

— Во второй раз, что ли?

— Почему во второй?

— Первый раз жизнь сломалась, вероятно, когда она разошлась с твоим отцом.

— Когда она разошлась с отцом, ей было двадцать два года. А когда ты ушел, ей было тридцать два. В тридцать два женщине уже трудно создать семью. Она надеялась, что ты женишься на ней, она мечтала об этом. Ведь ты, даже когда ушел окончательно, время от времени возвращался и спал с ней, когда я уезжала к родственникам в деревню. Она любила тебя. Она едва перенесла уход отца. Он тоже вроде тебя, однажды вышел из дома и не вернулся. А когда она поняла, что ты кинул ее окончательно, у нее случился нервный срыв. Она год провела в психушке. А потом не могла устроиться на работу. Ее боялись подпустить к детям. Как же, учительница — и состоит на учете в психоневрологическом диспансере! И тогда я тебя возненавидела!

— Ты меня сразу узнала, как только пришла в управление?

— Я узнала, что ты в этом управлении, года два назад. А потом мне предложили это управление, в котором ты должен был стать моим заместителем…

— И ты согласилась, чтобы свести со мной счеты?

— Да… Я надеялась, что ты бездарь и бездельник.

— Ты в этом убедилась?

— К сожалению, ты один из лучших работников, после меня, разумеется.

— Чего ты хочешь?

— Я хотела бы, чтобы ты ушел по собственному желанию. Я не хочу, чтобы ты мне каждый день напоминал о прошлом.

— Ты рассказала обо мне матери?

— Нет. Я боюсь, что она потом будет расспрашивать о тебе каждый вечер. Я и сама хочу освободиться от этих воспоминаний.

— Мне нужен хотя бы месяц, чтобы найти новую работу.

— Я подожду…

Я только начал искать новую работу, когда мне позвонили из мэрии и предложили возглавить даже более крупное управление, чем то, в котором я работал. Я согласился. Уже потом я узнал, что она рекомендовала меня на эту должность. А через три месяца в мэрии было большое сокращение, и мое управление ликвидировали, разбросав его функции по другим структурам. Я остался без работы. И только тогда я понял, что она, зная о недолгом существовании этого управления, рекомендовала меня, понимая, что меня уволят одним из первых, потому что я был в предпенсионном возрасте. Она двадцать два года, как подводная лодка, лежала на дне и все-таки торпедировала меня.

Я никогда не думал, что можно двадцать два года помнить обиду и при первом же подвернувшемся случае отомстить.

Уже после увольнения я как-то шел мимо детского садика. В песочнице мальчишки строили замок с башнями и рвом. К ним подошел парень и выдернул одного из строителей — мальчишку лет пяти, чтобы увести его домой. Этот парень недавно женился на женщине с ребенком. Они жили в соседнем подъезде нашего дома.

Парень тянул, а мальчишка упирался изо всех своих небольших сил. Я подошел к парню и тихо сказал ему:

— Не надо. Если он тебя возненавидит, то убьет, когда подрастет.

Парень посмотрел в полные ярости от беспомощности и бессилия глаза мальчишки и отпустил его. И правильно сделал. У меня уже был опыт, и я мог давать советы.

В моем возрасте трудно найти работу. Год я продержался, продав свой уже старый «гольф», записался на биржу в длинную очередь своих ровесников, ответственных работников, чья ответственность сегодня никому не была нужна.

Как-то вечером раздался телефонный звонок.

— Здравствуй, — сказала она. — Я уволила своего заместителя. Твое место свободно. Завтра можешь выходить на работу.

— Ты предлагаешь из жалости?

— Может быть, — согласилась она. — Хоть я и крутой начальник, как говорят в управлении, но я женщина. А потом в те несколько лет, что ты был с нами, я многому у тебя научилась.

— Чему, например?

— Что мужчина не должен быть жадным. Помнишь, ты говорил, что мужчина может быть глупым, но жадным быть не может, потому что мужская жадность отвратительна. Ты никогда не был жадным. Я и мужа себе выбирала по твоим рецептам.

— Ты с ним счастлива?

— Да. Ты принимаешь мое предложение?

— Я подумаю…

— Выходи завтра, очень много работы. Спасибо!

— При чем здесь спасибо?

— Ты хороший работник. И все-таки не чужой мне человек. Конечно, жаль, что ты не женился на маме, тогда у меня были бы еще брат или сестра. Это же замечательно, когда у тебя есть брат или сестра! Но чего нет, того нет. Завтра зайди вначале ко мне. Я тебя представлю. В управление пришло много новых работников, которые тебя не знают. — И она повесила трубку.

Я тогда подумал: жаль, что у меня нет детей. И совсем не для того, чтобы они помогали, а просто чтобы были. И еще я подумал: все-таки я чего-то не понимаю в женщинах. Почему они жалеют, когда нет никаких оснований для жалости…

Я И МОЯ ЖЕНА ЛИНДА Рассказ

Я и моя жена Линда летели в Рим по туристической путевке. Мы взлетели после полуночи. Как только исчезли огни московского аэропорта Шереметьево, я выпил пива, уснул и проснулся, когда самолет пошел вверх, натужно круто, почему-то со скрипом и скрежетом. Мы летели над Югославией. Может быть, летчиков предупредили, что в горах сидит серб или хорват со «Стингером», это такая американская ракета «земля-воздух», и сбивает пролетающие самолеты.

Но все оказалось проще. Как я потом прочитал в газете, которую сохранила теща, наш самолет врезался в гору. Не понимаю, как можно врезаться в гору, когда мы должны были лететь на высоте восьми тысяч метров, а таких высоких гор в Югославии нет. То ли отказали приборы, то ли молодой штурман ошибся в расчетах. Но при молодом штурмане был старый командир корабля, толстый и красный, с явно повышенным артериальным давлением. Значит, долгие годы пил и ел без меры, не занимался спортом и физической работой. Таких толстых летчиков надо увольнять, подумал я тогда, когда увидел его в проходе между креслами в салоне, потому что, если человек не следит за состоянием своего тела, он не будет следить и за состоянием самолета, а самолеты сегодня старые, как и пилоты. И все из-за бедности, бережливости и престижа. Авиационные компании вместо того, чтобы покупать «Боинги», летают на своих старых «ТУ». Как же, мы великая авиационная держава! А наши летчики едят слишком много картошки, экономя на мясе, чтобы построить дачу и купить хотя бы «фольксваген-пассат». У толстых летчиков повышается давление, болит голова, они и сами ошибаются, и забывают проверять молодых штурманов. Последнее, что я увидел в салоне самолета, это задранный подол платья моей жены Линды, ее кружевные трусики, и подумал, что через час, ну через два, надо ведь еще доехать из аэропорта до гостиницы, я ее тут же завалю на постель. Мы были с ней женаты почти десять лет, я ей, конечно, изменял, но мне с ней было лучше, приятнее, мягче и горячее, чем с другими женщинами. Больше ни о чем я не успел подумать.

В газете было написано, что погибли все сто тридцать четыре пассажира. Теща вырезала это сообщение из газеты «Известия» и прикрепила над нашей с Линдой фотографией, мне пришлось забраться на стол, чтобы прочитать.

Еще я помню теплую ночь, хотя наступил октябрь, и мы, все сто тридцать четыре пассажира, по шесть в ряд, как сидели в креслах, полетели обратно. Я не чувствовал крыльев, вряд ли были и двигатели, куда прикрепишь двигатели к душе, у которой тело меньше, чем у бабочки, но назад мы летели почему-то быстрее, потому что стюардесса через каждые пять-семь минут сообщала: прошли Варшаву, Минск, Смоленск.

— Я тебя люблю, — сказала мне Линда.

— Я тебя тоже люблю, — сказал я Линде.

— Что значит тоже? — тут же возмутилась Линда. — Говори быстрее, как ты меня любишь, скоро посадка в Москве.

— Я очень люблю с тобой спать, — начал я.

— Я тоже, — ответила мне Линда. — Особенно в новых местах. Я так мечтала, что мы сразу после прилета завалимся на широкую постель в гостинице.

— Не огорчайся, — утешил я. — В Москве перед отлетом ты мне очень хорошо дала.

— Правда? — обрадовалась Линда. Она всегда радовалась, когда ее хвалили.

И вдруг все закончилось, стало сразу темно, будто оборвалась пленка в видеокассете. Но не только темно, но и тепло. Я спал в мягких тряпках, среди них попадались даже шелковые. Мое нынешнее детство оказалось таким же коротким, как и прошлое. Запомнилось всего несколько моментов. Я сижу на солнце среди странных зеленых деревьев, как я потом понял, это была нормальная зеленая трава. Я ем кусок сала. Кусок огромный, с меня ростом. С таким мне не справиться, но мне не хочется его показывать своим братьям и сестрам, агрессивным и быстрым. Они не ходят, а перебегают, не едят, а жрут, отрывая куски. Они, как и я, всегда голодные, и у них при запахе пищи пропадает инстинкт самосохранения.

Я ничего не вспоминал, пока был маленьким крысенком, считая свою прошлую жизнь сном, потому что днем я спал, а вечерами вместе со взрослыми крысами выходил на добывание еды, а во время поисков было не до воспоминаний.

Все эпизоды из снов соединились в мою прошлую жизнь, когда я впервые днем выскочил из вентиляционной трубы, плюхнулся на асфальтовую дорожку, метнулся в заросли кустов на берегу пруда, затаился и увидел дом в полную величину со знакомыми машинами у подъезда. Только не было моей машины, да и откуда ей быть, мать машину не водила и, по-видимому, поставила в гараж. Я вдруг понял даже не трагичность, а нелепость своей ситуации, моя душа переселилась в тело крысы, я думал и все понимал, как человек; другие крысы, наверное, тоже все понимали, но их прошлая жизнь прошла в других местах, они не могли соединить свое прошлое с настоящим, как соединил я. Где-то там, где распределяют души, произошла накладка, вместо того чтобы оказаться в продовольственном складе в Воронеже или подвале колбасного цеха в Таллине, я попал на Икшу, в дом, где прошло мое детство, я знал почти всех жильцов.

Я с детства запомнил, как мимо нашего дома проплывали прогулочные теплоходы.

И когда показывался наш дом, музыка из судовых репродукторов замолкала и экскурсовод торжественно объявлял, что в этом доме живут знаменитые актеры: Иннокентий Смоктуновский, Алла Демидова, Николай Крючков, Инна Чурикова. Моя мать тоже актриса, но не знаменитая, и ее экскурсовод с теплохода никогда не упоминал.

Я вырос, закончил институт и женился на Линде, обрусевшей немке. Ее отец, немец из Казахстана, вернулся на свою историческую родину, Линда осталась со своей матерью Марьей Ивановной и стала моей женой.

За полгода я превратился в довольно крупного самца. Я еще побаивался вожака-полковника, но знал, что наше столкновение неизбежно и я стану вожаком, потому что у меня есть преимущества, каких нет у других. Я знал обо всех опасностях, местах, где разбрасывают крысиный яд, где установлены крысоловки, в каких квартирах наибольший запас продуктов, а в какие нет смысла прорываться. Из всех крыс подвала я единственный оказался местным, все остальные пришлые. Пятеро из Ставрополя, их тела погибли при столкновении автобуса и тепловоза на железнодорожном переезде, два тупых охранника, которых расстреляли в бандитской разборке в Балашихе, две молодые наркоманки — передозировка наркотиков, алкоголичка, которая сгорела от непотушенной сигареты в собственной постели, молодая балерина, что погибла в автокатастрофе. Один из охранников был в недавнем прошлом боксером тяжелого веса, душа которого переселилась в самца очень средних размеров. В первой же драке с полковником он с перекушенной лапой едва убежал и теперь прихрамывал и стал трусливым и осторожным.

Взрослые крысы иногда вспоминали случаи из своей прошлой жизни. Вожак-полковник часто рассказывал, как он воевал в Афганистане и Чечне. У нас особый язык, как будто записанную пленку прокручивают с ускорением в тысячу раз и самый длинный рассказ умещается в несколько писков.

У вожака есть почти человеческое прозвище — кабан, он мощный и агрессивный.

— Он тупой, — сказал мне молодой самец по кличке прапор. Он служил вместе с кабаном в Чечне. — Нам устроили засаду. В ущелье подбили передний и задний танки. И закупорили. Надо было прорываться вперед или назад, а кабан приказал нам занять круговую оборону, нас и перебили.

— Здесь много ваших?

Я тогда собирал информацию.

— Только кабан и я, — ответил прапор. — Совсем непонятно, как там, наверху, распределяют наши души? Я всегда ненавидел крыс. Я их уничтожал всегда и везде и ядом, и крысоловками, а ночами я брал снайперскую винтовку с прицелом ночного видения и глушителем, устраивал засады. Иногда за ночь я убивал до десяти крыс.

И только теперь я понял, почему мою душу поместили в тело крысы. Я тоже ненавидел крыс. Ненавидел их гладкие быстрые тушки. И тоже устраивал засады. Над моей лоджией на первом этаже было вентиляционное отверстие, через которое крысы выходили из подвала. Я купил пневматическую винтовку с оптическим прицелом, занимал позицию в торце дома и, как только крыса показывалась, стрелял. Свинцовый шарик прошивал крысу, но эти твари оказались очень живучими, комендант иногда находил мертвых крыс с несколькими зарубцевавшимися шрамами от входных и выходных ранений. Через полгода крысы перестали пользоваться этим вентиляционным выходом.

И только тогда я понял, что душу человека помещают в ту тварь неразумную, которую он ненавидел и разумно уничтожал. Наверное, души охотников помещали в кабанов, лисиц, зайцев. Души трусливых и брезгливых женщин в змей, лягушек и ящериц. Линда не любила кошек и собак, считала, что они все покрыты лишаем и заполнены глистами. Вероятно, ее душу поместили в кошку или собаку.

А пока я был голоден. Несколько дней в подвале стояла вода, прорвало трубы, и мы были отсечены от всех известных нам проходов. Некоторые не выдерживали, пытались переплыть, не веря моим предупреждениям, и погибали. Я слышал шум мотора, откачивающего воду, и голоса слесарей. Я-то знал, что можно проскочить мимо одного человека, он всегда теряется при появлении крысы, но, если людей не меньше трех, шанс получить удар обрезком трубы или огромным гаечным ключом настолько велик, что лучше не рисковать, даже если промахнутся двое, один зацепит обязательно.

Я выждал, пока спала вода, слесаря ушли, и через вентиляционную трубу выпрыгнул на асфальт, метнулся в кусты на берегу пруда и притих.

По скоплению машин я понял, что сегодня суббота или воскресенье, все, кто мог, выбрались за город. Нестерпимо хотелось есть, если бы я был человеком, то прошел бы в свою квартиру, открыл холодильник, достал большой кусок чайной колбасы, бледно-розовый, с кружочками сала, отрезал ломоть черного хлеба с тмином, налил большую кружку чая с двумя или даже с тремя кусками сахара. Но я оставался крысой. И хотя до контейнера возле дома, куда складывали мусор, было не меньше тридцати метров, я чувствовал запах слегка тухлой ветчины, сыра рокфор и крабовых палочек. По-видимому, у кого-то испортился холодильник, и все это великолепие выбросили в контейнер. У этого контейнера мы собирались ночью, когда закрывали входную дверь. Щелчок кодового замка был как сигнал ракетой к атаке, и мы бросались к контейнеру.

Пробирались мы и в квартиры дома. Методы проникновения в квартиры были разработаны до меня. Надо подняться по стояку с водопроводными трубами, выгрызть дыру в фанерной дверце, через которую слесаря имели доступ к трубам, и выпрыгнуть на кухню. Крысы в моей квартире две зимы подряд прогрызали эту фанерную заслонку. Я и другие жильцы первого этажа перед фанерой стали ставить листы, покрытые алмазной крошкой, или обкладывали дверцу стекловатой. Если алмазная крошка или стекловата попадала в желудок крысы, она погибала через несколько часов.

Я предложил другой метод. По стояку мы добирались до кухонь второго или даже третьего этажа. Самые крупные самцы: полковник, боксер и я, отталкиваясь всем телом, ударяли в заслонку и выбивали крючок и даже щеколду. Раньше часто случалось, что, пройдя стояк, выбив заслонку и попав на кухню, крысы ничего не находили. Когда можно купить любые продукты, люди перестают делать запасы. Конечно, какие-то продукты хранились в холодильниках, но я сразу отверг попытки проникнуть в холодильники, особенно старые, с дверцами из толстого листового железа.

Я намечал квартиры целенаправленно, потому что знал всех жильцов дома. Молодые пары, которые имели машины, не делали запасов. Запасы могли быть, если в семьях жили свекрови или тещи, которые всю свою жизнь всегда запасались впрок.

Но были и квартиры, в которых жили одинокие старики. Их вывозили за город знакомые или родственники, и наверняка на их кухнях могли храниться недоеденные за лето крупы, макароны, сухари и сушки.

Я выбирал стояк с такими квартирами. Боксер с подрастающими самцами пытался пробиться в другие квартиры и почти всегда возвращался голодным и ободранным, потому что, тупо веря в свою силу, срывался в стояке иногда с нескольких метров.

Я почти смирился со своей жизнью, к тому же у крыс, в отличие от людей, нет моногамии. Наркоманки оказались игривыми и прелестными в любовных забавах, но чаще я спаривался с балериной, изящной и очень игривой. И все-таки я не мог забыть свою жену Линду. Я выскакивал из вентиляционной трубы и затаивался в траве, когда вечером возвращались купальщицы. Дом стоял так близко к каналу, что женщины шли с пляжа в купальниках или набросив халатики на голое тело. Я любил смотреть на высокую блондинку с оттопыренной попкой, напоминающую мне Линду, и с грустью думал, что никогда не лягу рядом с ней, еще прохладной после купания вверху и уже горячей внизу. Иногда я мечтал, что снова превращусь в человека, потому что если души людей переселяются в тела крыс, то души крыс могут переселиться в тела людей, ведь очень много людей похожи своим характером и даже внешностью на крыс, свиней и собак. Но в следующей жизни я мог стать муравьем, травой или в лучшем случае деревом, потому что невозможно заниматься непрерывным перераспределением душ, а сосной можно не заниматься полсотни, а дубом лет двести.

Я встретил Линду весной, когда еще не стал вожаком. Возле баков с отходами я увидел щенка фокстерьера, маленькую сучонку с проплешинами от стригущего лишая в свалявшейся шерсти. Я бы не узнал, если бы не ее запах. Мокрая шерсть щенка пахла волосами Линды. Я любил запах влажных волос Линды, когда она выходила из ванной.

Наша стая пронеслась мимо щенка. Она даже не тявкнула, не сделала и попытки подойти к бакам и, наверное, уже знала, что там, где прошла стая в десять крыс, ничего съедобного кроме хлеба, испорченного кислой подливой, не остается.

Когда мы возвращались, я как бы случайно обронил кусок жирной свинины, люди все меньше ели жирного, боясь отложения холестерина в крови. Мы ничего не боялись, потому что нагулянный за лето жир сжигался в нашем теле в холодные и голодные зимние месяцы.

Я оглянулся. Сучонка, схватив кусок и поджав обрубок хвоста, неслась в кустарник, чтобы спокойно съесть свинину. Ей было несколько месяцев, явно осенний помет. Как она пережила зиму, я никогда не узнаю. То ли в стае брошенных, одичавших собак, то ли в одиночестве на какой-то даче, где ее подкармливали раз в неделю, в субботу или воскресенье. Может быть, находились сердобольные тетки, которые оставляли ей еду перед отъездом в Москву, но все равно она вряд ли ела больше чем один раз в три дня и к весне отощала и запаршивела вовсе.

Я не знаю, узнала ли она меня, но на следующий день я увидел ее снова, когда мы возвращались от баков с пищевыми отбросами. И я снова, пробегая мимо, на этот раз обронил кусок старой жилистой курицы. Она схватила кусок, но не убегала. Я смотрел в ее карие, такие знакомые глаза и говорил ей, что люблю и помню ее и что она теперь может не беспокоиться, я всегда буду ей оставлять лучшие куски. Она, наверное, не понимала моего крысиного языка, но заскулила так жалобно, что я почти понял. В прошлой жизни, когда она обижалась, так же жалобно повторяла: «Но почему? Почему?»

Теперь я всегда оставлял ей лучшие куски, и за лето она округлилась, шерсть стала блестеть, но короста не проходила.

Недалеко от «Жемчужины» было торфяное болото. Из него местные брали грязь для лечения. Я привел Линду к болоту, и она сразу все поняла. Недели две она каждое утро обваливалась в этой грязи, и струпья начали исчезать.

На первом этаже дома нашим соседом был старый актер. У него на столе стояло огромное хрустальное блюдо, подаренное на его еще первый юбилей и разделенное на большие и малые отделения, вероятно для фруктов и конфет. Теперь в блюде лежали лекарства: желудочные, сердечно-сосудистые, а в самом большом отсеке мази и кремы, актер по-прежнему следил за кожей лица и рук. Он спал с открытой дверью, у него единственного на первом этаже не было на балконе решетки.

Ночью я взобрался на балкон, пробрался в комнату, вспрыгнул на стол и отобрал из кремов и мазей тюбики «Фторокорта» и «Лориндена». Линда обрадовалась, когда я принес ей эти мази. Этим летом она перебралась на лодочную станцию и устроилась под перевернутой старой лодкой. Я притащил ей кусок ватного одеяла и куски махрового халата. Весь халат я притащить не мог, два дня я разгрызал халат и одеяло на куски, а две ночи таскал эти куски на лодочную станцию.

На чердаке лодочной станции я расширил дыру, чтобы Линда могла пролезать, и прогрыз вторую дыру поменьше для собственного отступления. Собаку, чтобы прогнать, могли пнуть ногой, но крыс обычно забивали.

Приближалась осень, мы все реже выбирались на крышу, потому что шли дожди. Линда нервно зевала, вероятно думая о предстоящей зиме. Зимой еды было мало для всех. В пансионат приезжали немногие, в основном молодые пары на субботу и воскресенье; чтобы привлечь отдыхающих, с них не спрашивали паспортов. Но даже за эти два дня все отходы умещались в нескольких ведрах, их уносили уборщицы для своих кур и свиней, и нам ничего не доставалось.

Я понимал, что Линду надо пристраивать. В нашем доме жильцы держали собак, в основном кобелей. Я много раз видел, как везде и всегда дрались кобели ротвейлер и ризеншнауцер. Каждый считал дом своей территорией, а понять, что их территория только квартира хозяев, они так и не смогли. Может быть, в своей прошлой жизни они были крокодилами.

Я попытался объяснить Линде свой план ее устройства, но она ничего не поняла. И раньше такое случалось. Когда она не хотела вдумываться, то всегда поддакивала и соглашалась, а сейчас угодливо вертела хвостом, но я-то видел, что она ничего не понимает.

На третьем этаже жила старая актриса с сучонками пекинес: старой и молодой — матерью и дочерью. Актриса всегда оставляла щенка из последней вязки. Но дочь-пекинеска застудила яичники и не могла иметь щенков. Так и старели вместе, совсем как люди, мать и дочь пекинески без детей и внуков. Года три назад мать-пекинеска умерла, дочь тоже совсем выстарилась и превратилась во вздорную суку старуху, а ее лай напоминал старческий кашель. По-видимому, у нее появились проблемы с мочевым пузырем, актриса выводила ее раз пять в день, последний раз — когда заканчивались передачи московского ночного канала. В это время мы обычно выходили на добычу. Остатки еды жильцы складывали в пластиковых пакетах у двери в подвал, а мы распарывали пакеты и ели отбросы.

Однажды пекинеска учуяла нас и бросилась к пакетам. Боксер мгновенно сбил ее со ступенек, все-таки он был вдвое тяжелее ее. При следующем броске он перекусил бы старое тонкое горло пекинески. Она бы и убежать не смогла, ей было двенадцать лет, по человеческим меркам девяностолетняя старуха, к тому же с больными ногами. Я остановил боксера, потому что смерть пекинески нам не простили бы. Процедура обычная. Актриса пишет заявление в правление, комендант вызывает крысоловов из санитарно-эпидемиологической станции, и снова по всему подвалу крысиный яд, крысоловки и даже газовая атака. Весной, когда в доме почти не было жильцов, в подвал закачали какой то тяжелый газ, который стелился по полу. Тогда погибла половина наших. Мы не сразу сообразили, что надо подниматься выше.

Пекинеска выбралась и теперь всегда обходила лестницу в подвал, она даже не смотрела в сторону подвала.

И я разработал свой план. Посадил Линду за кустами возле тропы, по которой всегда гуляли актриса с пекинеской, а мы: полковник, боксер и я — заняли позиции в траве вблизи от тропы. Пекинеска бросилась в нашу сторону. Я ударил ее с разбега. Удар оказался настолько сильным, что пекинеска перевернулась. Полковник ударил ее с другой стороны. Мы гоняли ее, как футбольный мяч.

Актриса онемела от ужаса. Она раскрывала рот, но у нее не хватало дыхания, чтобы крикнуть. И тут бросилась Линда. Боксер увернулся, у полковника реакция оказалась хуже, и острые зубки Линды прошлись по его шкуре. Я подал сигнал к отступлению, и мы мгновенно скрылись в густой траве. Пекинеска жалобно попискивала, с трудом ковыляя позади актрисы, а Линда шла впереди, грозно ворча и как бы охраняя от возможного нападения.

На следующее утро актриса в миске вынесла Линде еду. Теперь Линду кормили каждый день, ей разрешили даже перебраться в холл, и она спала в старом мягком кресле. Мы только однажды встретились с ней под старой лодкой. Шерсть Линды была расчесана, болячки смазаны зеленкой, а на шее появился ошейник. Линда пахла хвойным шампунем и куриным бульоном. Она была оживлена, и я понял, что ее забирают в город, я только не знал, оставит ли актриса ее у себя.

Мне стало тоскливо. Я понимал, что вряд ли увижу ее когда-нибудь, если актриса пристроит ее к одной из своих подруг. Ее, конечно, будут вывозить на какую-то дачу, но эта дача может быть за десятки километров от нашего подвала, или за сотни, если ее отдадут в другой город. Меня утешало только то, что она попадет к такой же, как актриса, интеллигентной старухе.

В начале октября за актрисой приехал ее внук. Линда по привычке вспрыгнула на переднее сиденье. Она всегда ездила со мной на переднем сиденье, а мать сидела сзади. На этот раз ей указали на заднее, пекинеска оставалась примой и ехала на коленях актрисы на переднем сиденье. Я наблюдал за их отъездом через вентиляционную трубу.

Зима оказалась суровой. Несколько недель температура переваливала за минус тридцать, многие жильцы перестали приезжать даже на субботу и воскресенье, по утрам моторы машин не заводились. Стало так голодно, что в сознании у многих крыс что-то произошло. Хотя все знали, что копченое сало отравлено, некоторые не выдерживали и проглатывали аккуратно нарезанные кусочки. В ту зиму погибли и балерина, и наркоманки, женщины всегда более доверчивы и надеются на авось.

Но наступила весна. На весенних каникулах, как всегда, в доме жили бабушки с внуками, а от детей всегда остается много отходов.

Я ждал лета и приезда старой актрисы. Наконец я увидел у подъезда дома «рено» ее внука и в полдень залег у тропы, по которой актриса выгуливала собак. Актриса вышла с Линдой и пекинеской, держа их на поводках. Значит, в доме снова был скандал: собака могла опрокинуть ребенка или облаять крикливую старуху, тогда в фойе вывешивалось строгое предупреждение для владельцев, чтобы они выводили собак только на поводках. Я понимал, что теперь Линда ограничена в передвижениях, но все-таки на что-то надеялся и весь вечер ждал ее на лодочной станции под старой лодкой. Линда не пришла.

Рядом с лодочной станцией на поляне собак обычно спускали с поводков. Я ждал несколько дней. Наконец актриса отстегнула поводок, и Линда тут же бросилась к лодке, но актриса истошно закричала:

— Ко мне! Ко мне!

И Линда вынуждена была вернуться. Ее, вероятно, держали в строгости и на роли младшей. На прогулках пекинеска шла первой, потом актриса с Линдой. Я переменил позицию и залег в начале тропы невдалеке от дома. Это было моей ошибкой. Прошлым летом пекинеска не отходила от актрисы, сейчас она осмелела и, почувствовав меня, бросилась в траву, заходясь от лая.

— Фас! — скомандовала актриса.

По тому, как стремительно бросилась Линда, я понял, что она за зиму прошла обучение. У меня еще были доли секунды для отступления, но я их упустил. Линда в прыжке настигла добычу, ее челюсти сомкнулись на моей шее, самом уязвимом месте у всех животных, да и у людей тоже. Ей оставалось только перекинуть, чтобы оглушить меня при ударе на землю. Но она, хоть и в прошлой жизни, все же оставалась моей женой. И Линда разжала челюсти.

— Фас! — кричала актриса. — Фас!

Я подумал, что если актриса так ненавидит крыс, то ее душу в другой жизни обязательно поместят в тело крысы. И еще я подумал, пусть я умру, зато Линду будут еще больше ценить за охотничью победу. Но Линда не нападала. Она оставляла мне последний шанс. Мне бы хватило и трех секунд, чтобы прошмыгнуть в подвал. Но старые актрисы не прощают непрофессионализма ни молодым актрисам, ни молодым собакам. А если актриса подумает, что Линда труслива, ее вышвырнут, трусливые собаки никому не нужны. И я решил, что не буду убегать. Я хотел сказать Линде, что люблю ее по-прежнему, а может быть, и еще больше. И пусть у нее будет хоть и собачья жизнь, но сытая и в тепле.

Но я уже ничего не успевал.

— Фас! — снова крикнула актриса.

Теперь Линда уже не могла не выполнить команду. Она заскулила, может быть, это была просьба о прощении, и ее челюсти сомкнулись на моей шее. Сразу стало темно, я уже не чувствовал своего тела и пожалел, что в следующей жизни мы вряд ли встретимся, двух таких счастливых случаев не бывает…

СУКА Рассказ

Когда она вошла, я подумал, повезло же тому, кто с нею каждый день ложится в постель, даже если и не каждый день, все равно повезло.

Рослая блондинка в зеленом костюме, с зелено-голубыми глазами и уверенностью, какая бывает только у тех, кто замужем за богатыми мужчинами.

Мой приятель представил нас:

— Виктор, программист, Вера, врач. Кстати, Виктор не женат, может быть, у тебя есть незамужняя врачиха? Хорошо бы его познакомить.

Когда мужчине под сорок и он не женат, все его хотят женить. У всех есть знакомые женщины, которые ни разу не выходили замуж или которые по многу раз выходили замуж, и все неудачно.

— Я сама не замужем, зачем мне с кем-то делиться. — Она вобрала меня сразу за те две секунды улыбки, которая предназначалась мне персонально. И английский костюм, и галстук от Валентино. Когда мужчина не женат некоторое время, он успевает купить приличные вещи. Я был в разводе уже пять лет.

За стол она села с моей знакомой. Они явно говорили обо мне. После каждого ответа Вера смотрела на меня, будто перепроверяла сказанное. Я-то знал, что обо мне скажут. Спокойный, добрый, немного мямля.

Когда гости расходились, мой приятель сказал:

— Ты проводи Веру. Уже поздно. А время сейчас сам знаешь какое!

Я знал. Все старались попасть домой засветло.

Мы вошли в подъезд ее дома и распрощались у лифта.

— Мне сказали, что вы любите театр и ходите почти на все премьеры. Я не откажу, если вы меня пригласите.

И она коснулась своей щекой моей, явный знак поощрения, которое женщина может себе позволить при первой встрече с мужчиной.

Естественно, через два дня я пригласил ее на премьеру в Малый театр. Мы встретились перед спектаклем, я протянул ей цветы.

— Спасибо, — сказала она. — Мне уже несколько лет никто не дарил цветы как женщине, а только как доктору. Но больше не покупай цветов, это дорого, мне их каждый день преподносят пациенты при выписке. И шоколадных конфет не покупай, я предпочитаю мармелад.

Я подумал, что никаких неясностей у меня с этой женщиной не будет, меня направляли, указывали, что надо делать, а чего не надо, я только еще не мог понять, хорошо это или плохо?

На этот раз Вера пригласила меня к себе. Хорошая двухкомнатная квартира, обставленная мягкой мебелью. В хрустальных вазах стояли свежие розы. В начале весны это тянуло на несколько десятков тысяч. Но я вспомнил о благодарных пациентах и успокоился.

Она быстро подогрела в микроволновой печи отбивные из индейки, цветную капусту, выставила на стол салат из креветок, ветчину, масло, баночку черной паюсной икры, маслянисто свежей, и открыла дверцы бара. Чего там только не было! Водка шведская, финская, английская. Коньяки французские, греческие, югославские.

— Гуляй! — сказала она. — Мне говорили, что у тебя проблемы с желудком. Ты попал по назначению. Я ведь не просто доктор, я еще и заведующая гастроотделением. Сегодня я тебе разрешаю все!

Я пил французский коньяк и стал веселым и раскованным, время пролетело так незаметно, что, когда я посмотрел на часы, надо было уходить немедленно, метро закрывалось через пятнадцать минут.

— Не ерзай, — сказал она. — На метро ты опоздал. А такси обойдется в половину твоей зарплаты. Я тебе постелю на диване.

Когда она внесла простыни и плед, я сказал:

— Рано или поздно это произойдет…

— Ты хочешь, чтобы это произошло сегодня? — И она отнесла плед и простыни.

В ту ночь я показал себя неплохим любовником. Со мной такое бывает, когда я немного влюблен и много выпью. Она не имитировала страсть, но, когда я был уже на исходе, обняла меня и не выпускала из себя, пока ей не стало так же хорошо, как и мне.

Потом, когда мы выкурили по сигарете, она села, отбросила одеяло и сказала:

— Я тебя осмотрю.

— Не надо, — сказал я, закрывая ладонями все, что у меня находилось между ног.

— Перестань! Ты мне мешаешь. Ваши мужские достоинства я вижу каждый день.

И я почувствовал ее сильные пальцы у себя на солнечном сплетении. Она нажала так, что я охнул.

— Нормальная дискинезия желчных путей, — прокомментировала она. Ее пальцы спустились вниз вправо. — Небольшое увеличение печени. Надуй живот и резко выдохни.

Я так и сделал и почувствовал легкую боль.

— Здесь?

— Да.

— Похоже на язву двенадцатиперстной. Подтвердим на гастроскопии.

Я оцепенел, ее пальцы ощупывали мои яички.

— Здесь все замечательно, — сказала она, осмотрела вены на ногах, приложила свое прохладное ухо к моей груди. — Частит, но это от выпитого. Тоны чуть глуховаты, проконсультируемся у кардиолога.

Я вдруг почувствовал себя абсолютно беспомощным и слабым, перед этой женщиной у меня почти не было тайн, и, по-видимому, уже не будет.

На завтрак я получил овсяную кашу, поджаренный хлеб с джемом и кофе с сахарином. Никакого холестерина.

— Ты договорись на работе. Пройдешь полное обследование и лечение. Я не исключаю язвы, а уж гиперацидный гастрит у тебя вне сомнений.

В метро она меня поцеловала. Я перехватил взгляд пятнадцатилетней угреватой девочки, взгляд не завистливый, а ненавидящий: вы такие счастливые и, наверное, богатые. Ничего, и у меня все это будет! Не будет, подумал я. Очень ты злая. Злых боятся, но не любят. А я вот добрый, и меня любят, и она добрая, и я ее люблю.

Когда я ехал в больницу, то пытался представить, как мы встретимся. Но мы не встретились, она уехала на семинар в медицинскую академию, но по подчеркнутому вниманию медсестер я понял, что они предупреждены о прибытии особо важной персоны. Меня поместили в двухместную палату с телевизором и туалетом. Моим соседом оказался старик, поэтому я для него стал Виктором, а он для меня Николаем Ивановичем. Минут за семь он пересказал мне всю свою жизнь. Выходило, что десять лет его жизни вмещались в минуту.

Когда началась война, ему было четырнадцать лет, жил в оккупации, а когда наши вернулись, стало семнадцать, и его забрали в армию. Провоевал пятнадцать минут. В первой атаке автоматной очередью перебили ноги. После госпиталя вернулся домой, выучился на шофера. Сразу не женился. Погулял.

— Представляешь, за три года восемь баб имел!

Не выходило и трех за год. Его годовой рекорд был месячной нормой для сегодняшнего молодого человека. Еще в его жизни было пять машин, начинал на «ЗИСе-5», ушел с «ЗИЛа-130». Детей нет, жена не могла рожать, застудила свое женское на лесоповале в войну. Умерла два года назад от сердца. На пенсии он уже восемь лет. Мог бы, конечно, поджениться, но в деревне все знают, что животом мается, а больной старик никому не нужен.

Мы с ним были одного роста. Высокие. Он только усох от старости и болезней. У нас такой тощий работал в институте вахтером, его приглашали сниматься в фильмах. Он рассказывал, что на киностудии есть специальные картотеки для массовки: купцы, дворяне, узники концлагерей. Он проходил по картотеке узников и снимался то в немецких, то советских концлагерях.

К вечеру старику стало плохо. Он сворачивался, вытягивался, садился на корточки, зажимая живот подушкой, он не стонал, только покряхтывал. Я сказал медсестре, она сделала укол, и старик притих и уснул.

А я пытался представить, как мы встретимся утром. После завтрака я вышел в холл, чтобы не пропустить ее появления. Наконец она показалась в конце коридора. Это было похоже на обход войск генералом. Она впереди, на шаг сзади лечащие врачи, две пожилые тетки. В белой шапочке, белом халате, не коротком, но открывающим всю длину ее ног, в общем, было на что посмотреть. Она показалась мне такой ослепительно красивой, что, если бы я ее не знал, а случайно попал в больницу, вряд ли бы решился завести с ней роман.

Она вошла в палату, поздоровалась, улыбнулась. Пожилая врачиха с красными от старости и стирок руками записывала назначения.

— Гастроскопию, колоноскопию, ректороманоскопию…

— Но у меня снизу все хорошо.

Я не сказал, зачем мне засовывать в задницу три метра шланга. Я старался быть деликатным.

— Вот и убедимся, что все хорошо. — И продолжила: — Консультации уролога, кардиолога, стоматолога, ультразвуковое обследование по полной программе.

— Щитовидку тоже? — спросила врачиха.

— Естественно, — подтвердила она и продолжила: — Окулиста, отоларинголога, и запишите на томограф в Институт неврологии.

И я вдруг понял: она старается не для меня, а для себя, она хотела знать о будущем муже все. Не только хотела, но и могла. Она ничего не упустила, я ей рассказывал об автомобильной аварии, и она посылает меня на томограф, а вдруг у меня в мозгах какая-то микросхема сдвинулась, зачем же ей иметь дело с идиотом, а тем более рожать от него детей. Все правильно, конечно, только не на равных, она меня могла проверить, а я ее не мог.

Она пересела к старику, послушала его сердце и сказала:

— Николаю Ивановичу рентген легких и готовьте к выписке.

— У меня все болит, — начал старик.

— Это нормально. В вашем возрасте и должно болеть.

На старика у нее ушло секунд тридцать, и она вышла из палаты.

Чтобы попасть на гастроскопию, больные ждали не меньше недели. Меня она отвела на следующее утро. Смотрела меня сама заведующая. Меня смотрели только заведующие, молодые женщины слегка за тридцать, смотрели с уверенностью профессионалов: есть некачественный материал, его надо сделать качественным. Я задыхался, у меня распирало желудок, а они по очереди смотрели в свой перископ и обсуждали:

— Ноль два.

— Может, обколем?

— Это у него первая. Луковица не деформированная, посадишь на омез, через неделю затянется.

Все ее предварительные диагнозы подтвердились. Нашли и язву, и гиперацидный гастрит.

После гастроскопии мы вышли на лестничную площадку покурить.

— Я не могу при тебе. Я зажимаюсь. Ты выходи, когда меня смотрят, — попросил я.

— Идиот, — ответила она. — Когда я рядом, это гарантия, что ничего не пропустят. Пошли дальше.

Теперь меня смотрела заведующая отделением практологии, блондинка с пышной грудью.

— Снимай штаны, — сказала блондинка. — Залезай на стол, опирайся на локти. В общем, в позицию, какую мужики называют раком.

И тут я взбунтовался:

— При посторонних не буду.

— Он говорит, что при мне зажимается.

— Подруга, мальчика надо раскрепощать. Ладно, выйди, а то он сейчас так зажмет свою кишку.

Она вышла. После осмотра мы втроем пили чай в кабинете блондинки.

— Кишка у него ничего, — откомментировала осмотр блондинка. — Но предрасположенность к геморрою есть. Ты проследи.

— Прослежу, — ответила она.

— И член у него хороших кондиций, у моего, пожалуй, поменьше.

Я чувствовал, как у меня краснеют уши, лицо и даже шея. Блондинка рассмеялась.

— Какая прелесть! Он краснеет. Подруга, где ты его нашла? Он был в глубокой консервации?

Мне хотелось только одного: скорее попасть в палату, лечь и забыть эти осмотры и обсуждения.

Я добрался до палаты и лег. Старик лежал отвернувшись к стене и, по-видимому, спал. И вдруг я услышал, что он плачет. Он плакал всхлипывая и шмыгая носом, как мальчишка.

— Николай Иванович, что с вами?

— Выписывают. Я же не доеду, у меня все болит. Говорят, укол сделают на дорогу. Укол четыре часа действует. А мне час до вокзала, четыре часа на электричке, потом два на автобусе до деревни. И сразу дом надо топить, настыл за два месяца, дров надо принести, а я если тяжелое поднимаю, сразу болеть начинает. Говорят, язва. Но боль от язвы через неделю проходит, когда лечить начинают. Сказали бы правду, тебе год жизни остался. У меня кой-какие деньги отложены, нанял бы старуху, чтобы ухаживала, купил бы лекарств, которые обезболивают, у нашего фельдшера только таблетки, они мне не помогают. Вить, сходи к заведующей, она тебе не откажет, может, оставит хотя бы недели на две, пока не потеплеет. Ты же ее знакомый, она тебя по всем врачам сама водит.

— Схожу, — согласился я. — Только покурю.

— Я тоже покурю.

Пока мы дошли до лестничной площадки, старик два раза останавливался передохнуть. Он задыхался.

Я постучал в ее кабинет, услышал «да» и вошел. Она что-то писала, улыбнулась мне.

— Я сейчас закончу. Да, на субботу и воскресенье я тебя отпускаю домой.

— Ко мне домой или к тебе?

— Можешь ко мне, после всех переживаний тебе нужны положительные эмоции.

— Моему старику по палате совсем плохо. Можно его оставить хотя бы недели на две?

— Нельзя.

— Почему?

— У него рак желудка с метастазами в легких. Он неоперабелен. Ему жить осталось не больше месяца.

— Скажи ему об этом. У него есть небольшие сбережения, он наймет сиделку, покается, причастится.

— Или возьмет ружье и перестреляет местных врачей за то, что запустили болезнь, вовремя не поставили диагноз.

— Тогда пусть умрет здесь, в больнице.

— Нет. Через неделю он будет ходить под себя. У меня нет санитарок убирать за ним. По инструкции я должна отправить его домой. Извини, у меня много работы.

— Она сказала, что местные врачи долечат, — соврал я старику.

— А не сказала, я до осени дотяну? Сажать мне картоху или не сажать?

— Конечно сажать.

А что я ему еще мог сказать. Он стал запихивать в трехлитровые банки трусы, майки, тапочки.

— Зачем банки-то? Лишняя тяжесть.

— А если еще год жить? Надо огурцов на зиму засолить.

Пока паковался, он устал, присел передохнуть, с трудом пропуская воздух через легкие.

Я перехватил ее в коридоре.

— Может, больничная машина довезет его хотя бы до вокзала? У него совсем нет сил.

— Не довезет, — ответила она. — В больнице три машины. Две на ремонте, третья в разгоне. Мы уже две недели не можем получить постельное белье из прачечной. Извини. — И она прошла в кладовку сестры-хозяйки.

Я бросился к телефону, соображая, кто из моих приятелей может отвезти старика на вокзал. Начал звонить. Занято, занято, занято. Середина рабочего дня. Я пересчитал свои деньги. В один конец до вокзала хватит.

Старика в палате уже не было. Я выглянул в окно. Он с двумя сумками ковылял на своих прострелянных ногах по больничному двору.

Пока я оделся, спустился на лифте, на троллейбусной остановке никого не было. Я сел в следующий троллейбус. Все равно я приеду раньше него. Посажу в поезд, дам денег попутчикам, чтобы проследили, помогли.

Я ждал его у касс Ярославского вокзала. Сбегал к отправляющейся электричке. Мог ведь сесть и без билета, старика не высадят, если покажет справку из больницы. Он так и не появился. И я понял, что никогда этого старика уже не увижу и ничем не смогу помочь.

Я не вернулся в больницу и поехал к себе домой. Она позвонила на следующее утро и спросила:

— Что случилось?

— Ты поступила со стариком как сука! — сказал я.

— Да, как сука, — спокойно подтвердила она. — Кстати, сука — это высшее проявление эволюции. Она запрограммирована на выживание и продолжение рода. А на месте старика лежит уже другой. Если я ему вовремя поставлю диагноз, я его вылечу.

И она повесила трубку. Наверное, она была права. Старики ведь все равно умирают, и надо спасать молодых. Но жениться на ней мне расхотелось…