Женский портрет

13

Именно это чувство, а не желание получить совет, которого она вовсе не искала, побудило Изабеллу рассказать дяде о предложении лорда Уорбертона. Ей необходимо было излиться кому-то, чтобы почувствовать себя более простой, более человечной, и для этой цели она избрала дядю, а не тетушку или свою подругу Генриетту. Разумеется, она могла бы избрать поверенным и Ральфа, но ей стоило бы больших усилий открыть ему именно этот секрет. И вот на следующее утро после завтрака она напросилась на аудиенцию к дяде. Мистер Тачит имел обыкновение не выходить до обеда, но его «закадычным», как он выражался, не возбранялось к нему заглядывать. Изабелла вполне могла числить себя среди этих избранных, к которым, помимо нее, относились сын старого джентльмена, его личный врач, его лакей и даже мисс Стэкпол. Миссис Тачит в этом списке не значилась, и следовательно, из тех, кто мог бы помешать Изабелле поговорить с дядей наедине, было одним лицом меньше. Когда Изабелла вошла в гостиную, дядя сидел у распахнутого окна в кресле сложной конструкции и, обратив взгляд на запад, любовался парком и Темзой; газеты и стопка писем лежали рядом, он был свежевыбрит, тщательно одет, и на его гладком задумчивом лице обозначалось выражение доброжелательного интереса.

Изабелла не стала ходить кругом да около.

– Я думаю, мне следует сказать вам, что лорд Уорбертон сделал мне предложение. Наверное, мне следует сказать об этом и тетушке, но я предпочитаю сообщить вам первому.

Дядя не выразил удивления, поблагодарил за доверие, которое она ему оказала, и, помолчав, спросил:

– А можно, если не секрет, узнать, что ты ему ответила?

– Я не сказала ни «да», ни «нет» и попросила дать мне время подумать; мне кажется, так учтивее. Но я не пойду за него.

Мистер Тачит ничего не сказал ей на это, и по выражению его лица можно было заключить, что при всем живейшем интересе к ее делам он не считает себя вправе в них вмешиваться.

– Вот видишь, я недаром предсказывал тебе большой успех. Американки здесь высоко ценятся.

– Да, очень высоко, – сказала Изабелла. – Но даже если меня обвинят в дурном вкусе и неблагодарности, за лорда Уорбертона я вряд ли пойду.

– Разумеется, в моем возрасте, – продолжал ее дядя, – трудно смотреть на мир глазами молодой девушки. Я рад, что ты пришла ко мне не за советом, а уже приняв решение. Наверное, мне тоже следует сказать тебе, – произнес он медленно, но как бы не придавая этому большого значения, – что я уже три дня об этом знаю.

– О намерениях лорда Уорбертона?

– О серьезности его намерений, как здесь принято говорить. Он написал мне милейшее письмо и все в нем изложил. Может, ты хочешь его прочесть? – любезно предложил дядя.

– Нет, благодарю. Мне, пожалуй, незачем его читать. Но я рада, что лорд Уорбертон написал вам, ведь он должен был это сделать, а он, наверное, все делает, как должно.

– Однако он тебе нравится, как я погляжу! – сказал мистер Тачит. – И пожалуйста, не вздумай отпираться.

– Очень нравится. Я охотно в этом сознаюсь. Просто я сейчас еще не хочу выходить замуж.

– Думаешь встретить другого, кто тебе больше понравится? Что ж, это вполне может случиться, – сказал мистер Тачит, который, по-видимому, хотел обласкать племянницу, оправдав ее в принятом решении и подыскав для него разумную причину.

– Дело не в том, кого я встречу. Мне и лорд Уорбертон очень нравится.

И Изабелла сразу же напустила на себя такой вид, будто решительно переменила прежнюю точку зрения, – вид, который нередко вызывал удивление и даже раздражение у ее собеседников. Но у ее дядюшки это не вызвало ни того ни другого.

– Лорд Уорбертон – превосходный человек, – продолжал он тоном, который вполне можно было счесть одобрительным. – Такого милого письма я уже давно не читал. И, что мне особенно понравилось, оно все посвящено тебе – разумеется, кроме той части, где он пишет о себе самом. Но он, вероятно, уже сказал тебе об этом?

– Он сказал бы мне все, о чем бы я его ни спросила, – ответила Изабелла.

– Но ты не проявила любопытства?

– Это было бы праздное любопытство – ведь я решила не выходить за него замуж.

– Его предложение показалось тебе недостаточно заманчивым? – спросил мистер Тачит.

Изабелла помолчала.

– Нет, оно заманчиво, – вдруг призналась она. – Только не знаю чем.

– К счастью, девушки не обязаны давать объяснения, – сказал дядя. – Конечно, в таком предложении много заманчивого, но я никак не возьму в толк, зачем англичанам сманивать нас из нашей родной страны? Когда мы стараемся заполучить их к себе – это понятно: у нас не хватает населения. А здесь, знаешь ли, и так слишком тесно, впрочем, для очаровательных девушек, надо полагать, везде найдется место.

– Для вас здесь тоже нашлось место, – сказала Изабелла, обводя взглядом разбитый на английский лад огромный парк.

Мистер Тачит улыбнулся с лукавой многозначительностью.

– Тому, кто платит, дорогая, всюду найдется место. Иногда мне кажется, я заплатил за все это слишком дорого. Возможно, тебе тоже придется за все платить дорогой ценой.

– Возможно, – откликнулась Изабелла.

Последнее замечание дядюшки дало больше пищи ее уму, чем собственные мысли: он отнесся к ее дилемме мягко, но весьма проницательно, а это, как ей казалось, служило доказательством того, что владевшие ею чувства естественны и разумны, подсказаны жизнью, а не досужими умствованиями или тщеславными помыслами – помыслами, уводящими от заманчивого предложения лорда Уорбертона к чему-то неясному и, кто знает, не очень похвальному. Говоря о чем-то неясном, мы отнюдь не имеем в виду, что Изабеллой руководило в этот момент желание, пусть даже неосознанное, соединиться с Каспаром Гудвудом; напротив, отказываясь отдать себя в большие надежные руки английского претендента, она в равной мере не была склонна позволить молодому человеку из Бостона завладеть ее персоной. Прочитав его письмо, она почти с досадой подумала о его появлении за границей и попыталась в этом чувстве найти защиту от него; влияние Каспара Гудвуда на нее частично в том и заключалось, что при нем она словно утрачивала свою свободу. Он вторгался в ее жизнь с чересчур неуемной напористостью, с какой-то тупой навязчивостью. Временами ее преследовала, даже сковывала мысль, что она может вызвать его неодобрение, и она – никогда особенно не обращавшая внимание на то, что скажут другие, – вдруг спрашивала себя, а понравятся ли ему ее поступки? Противостоять ему было трудно еще и потому, что больше всех других знакомых ей мужчин, больше бедного лорда Уорбертона (Изабелла уже наградила его светлость этим эпитетом) Каспар Гудвуд казался ей воплощением энергии – а она уже понимала, что энергия есть источник силы, – проникавшей весь его состав. Тут дело было не в его «преимуществах», а в том одушевлении, которое глядело из его блестящих глаз, словно неутомимый дозорный из окна. Нравилось ли это Изабелле или нет, Каспар Гудвуд неизменно стоял на своем, пуская в ход всю свою напористость, весь свой вес, и даже в самых обыденных вещах приходилось считаться с ним. И сейчас, когда она так твердо провозгласила свою независимость, не побоявшись сначала всесторонне рассмотреть, а затем отвергнуть огромную взятку, которую протягивал ей лорд Уорбертон, мысль о стесненной свободе была ей особенно невыносима. Порой Изабелле казалось, что именно Каспар Гудвуд назначен ей судьбой, что он – упрямейший факт ее жизни, и в такие минуты она говорила себе: если даже удастся на время ускользнуть от него, все равно, рано или поздно, придется принять его условия – условия, которые, несомненно, будут выгодны для него. Она бессознательно цеплялась за все, что могло бы воспрепятствовать такому договору, и это сыграло не последнюю роль в том, с какой готовностью она приняла приглашение тетушки: получив его как раз в то время, когда к ней со дня на день должен был явиться Гудвуд, она с радостью ухватилась за возможность иметь наготове ответ на предложение, которое он, несомненно, ей сделает. Когда в тот вечер в Олбани после посещения миссис Тачит, предложившей ей «Европу», она, ошеломленная открывшимися перед ней возможностями, сказала ему, что не может сейчас решать столь сложные вопросы, он отказался принять такой ответ и теперь пересек океан в надежде получить более благоприятный. Молодой романтической девице, многое принимавшей на веру в Каспаре Гудвуде, простительно убедить себя, что он – ее рок, но читатель вправе получить о нем представление более подробное и отчетливое.

Он был сыном владельца широко известных массачусетских бумагопрядильных фабрик, составившего себе на них изрядное состояние, и в последнее время управлял отцовскими предприятиями, причем с такой хваткой и умом, что они, невзирая на жестокую конкуренцию и застой в делах, продолжали процветать. Образование он получил главным образом в Гарварде, где, впрочем, отличался не столько усердием в сборе колосьев на ниве знаний, сколько отменными успехами в гимнастике и гребле. Позднее, правда, он понял, что и развитый ум способен ловко поворачиваться, делать прыжки, напрягаться, способен даже ставить рекорды, воспитав себя для высоких свершений. И тогда, обнаружив в себе дар проникать в тайны механики, он нашел способ усовершенствовать прядильный процесс, и это усовершенствование стали широко применять и назвали его именем, которое вы, возможно, встречали на страницах газет, немало писавших о выгодном изобретении Гудвуда. Во всяком случае, Каспар не преминул показать Изабелле номер нью-йоркского «Интервьюера» с большой статьей о своем патенте – статьей, подготовленной, кстати сказать, не мисс Стэкпол, несмотря на все ее дружеское участие к его более задушевным делам. Ему доставляли удовольствие сложные, головоломные задачи, он любил организовывать, состязаться, руководить, умел заставить других исполнять его волю, верить в него, пролагать ему путь и оправдывать его действия. В этом, по общему мнению, и состоит искусство управлять людьми, которое в случае Каспара Гудвуда поддерживалось дерзким, но вполне практичным честолюбием. Те, кто знал его короче, считали, что он способен на большее, чем возиться с «нитками-тряпками», – чем-чем, а тряпкой он не был, и друзья ни минуты не сомневались, что когда-нибудь и где-нибудь он еще впишет свое имя в историю большими буквами. Но на это его, очевидно, должно было подвигнуть столкновение с чем-то огромным и хаотичным, с чем-то темным и уродливым: Каспар в общем был не в ладу с окружающим его миром самодовольной успокоенности, алчности и наживы, с образом жизни, альфой и омегой которого стала всепроникающая реклама. Изабелле приятно было думать, что он мог бы нестись на стремительном коне в вихре великой войны – такой, как Гражданская война, омрачившая первые годы ее сознательного существования и его ранней юности.

Во всяком случае, ей нравилось считать, что по складу характера, да и по образу действий Каспар Гудвуд – вожак, предводитель, и это импонировало ей больше всех других его свойств и статей. Бумагопрядильные фабрики Гудвуда нисколько ее не интересовали, а патент оставлял и вовсе равнодушной. Она ценила в нем мужественность, но при этом считала, что, будь у него слегка иная внешность, он выглядел бы куда привлекательней. Слишком тяжелый квадратный подбородок и не в меру прямая, деревянная осанка выдавали натуру, не способную слышать глубинные ритмы жизни. И его манера одеваться всегда на один и тот же лад не вызывала ее одобрения. Не то что бы он подолгу носил одно платье – напротив, вещи его имели даже слишком новый вид, но все они казались одинаковыми: из скучного-прескучного сукна и все одного и того же кроя. Вначале Изабелла не раз корила себя, напоминая, что к столь значительному человеку смешно придираться по пустякам, но позже решила, что не права: эти придирки мало чего стоили бы, будь она влюблена в него. Но она не была в него влюблена и, стало быть, имела право критиковать любые его недостатки, малые равно как и крупные, к числу которых она относила прежде всего его чрезмерную серьезность – вернее, не серьезность как таковую, ибо это свойство не может быть чрезмерным, а то, как он ее проявлял. Он слишком прямо и откровенно заявлял о своих желаниях и намерениях, слишком много говорил об одном и том же, оставшись с ней наедине, а на людях говорил слишком мало. И все же он был в высшей степени сильный и чистый человек, что само по себе уже очень много: Изабелла видела все его свойства по отдельности, как в музеях и на портретах видела отдельные, хотя и плотно пригнанные части рыцарских доспехов – бронь из стальных, искусно инкрустированных золотом пластин. Но, странное дело, ее поступки не определялись ее впечатлениями. Каспар Гудвуд никогда не отвечал ее идеалу джентльмена, и оттого она естественно весьма критически относилась к нему. Но вот теперь лорд Уорбертон, который не только воплощал, но во многом превосходил этот идеал, домогался ее признания, а она по-прежнему чувствовала какую-то неудовлетворенность. И это поистине было непонятно.

Как бы там ни было, но сознание собственной непоследовательности не помогало сочинить письмо мистеру Гудвуду, и она решила пока не удостаивать его ответом. Он осмелился преследовать ее, так пусть и не ропщет, пусть знает, как мало прельщает ее перспектива видеть его в Гарденкорте. Она уже подверглась здесь атакам одного поклонника, а как ни приятно вызывать восхищение столь несхожих лиц, тем не менее ей казалось несколько вульгарным отвечать двум страстным просителям одновременно, даже если в обоих случаях ответ сводился к тому, что она отклоняла их домогательства. Она так и не откликнулась на послание мистера Гудвуда, но к концу третьего дня написала лорду Уорбертону, и письмо это неотделимо от нашей истории.

Пока сочинительница сей эпистолы раздумывала, отослать ее или нет, Генриетта Стэкпол предприняла некие шаги, правильность которых не вызывала у нее ни малейших сомнений. Она пригласила Ральфа Тачита пройтись с ней по парку и, тут же получив согласие, которое как будто свидетельствовало о его великих упованиях, сообщила ему, что намерена просить об услуге. Не смеем скрывать, что при этом сообщении сердце молодого человека ушло в пятки: мы знаем, что он считал Генриетту способной добиваться цели любой ценой. Однако, не видя оснований для опасений (ибо пределы ее нескромных притязаний были ему известны не более, чем их глубины), он самым галантным образом выразил желание быть ей полезным. Генриетта внушала ему подлинный страх, о чем он не преминул тут же ей сообщить:

– Когда вы смотрите на меня так, у меня начинают дрожать колени и язык прилипает к гортани, я трепещу и молю только о том – чтобы у меня хватило сил исполнить ваши приказы. Ни одна женщина не умеет отдавать их так, как вы.

– Ну-ну, – добродушно отозвалась Генриетта. – Я отлично знаю, что вы из кожи лезете, чтобы смутить меня, не знай я этого раньше, так поняла бы сейчас. Конечно, со мной это вам легко удается: я ведь с детства воспитана в других понятиях и привычках. Мне странны ваши вольные нравы, и в таком тоне, как вы, со мной у нас никто не разговаривал. Если бы какой-нибудь джентльмен в Америке позволил себе заговорить со мной так, даже не знаю, как я с ним поступила бы. У нас люди естественнее и, если хотите, не в пример проще. Признаюсь, я и сама человек простой. Конечно, если вам нравится потешаться над моей простотой, сделайте одолжение, но, как бы там ни было, я предпочитаю быть собою, а не вами. Я вполне довольна тем, какая я есть, и не намерена меняться. И очень многим людям я нравлюсь такая, как есть. Правда, это все мои добрые простодушные соотечественники – свободнорожденные американцы. – В последнее время Генриетта усвоила себе тон оскорбленной невинности и благодушной уступчивости. – Так вот, я прошу вас помочь мне, – продолжала она. – Мне совершенно все равно, будете ли вы, выполняя мою просьбу, забавляться на мой счет или нет, вернее, я согласна позабавить вас, и пусть это будет вам наградой. Я хочу, чтобы вы помогли мне в одном деле, которое касается Изабеллы.

– Она чем-нибудь обидела вас? – спросил Ральф.

– В этом случае я простила бы обиду и уж вряд ли стала бы обращаться к вам. Я опасаюсь другого – чтобы она себя не обидела.

– Ваши опасения вполне основательны, – сказал Ральф.

Его собеседница остановилась посреди дорожки и устремила на него тот самый взгляд, от которого он неизменно терялся.

– Наверно, это тоже доставило бы вам случай позабавиться. Послушать только, как бы говорите о таких вещах! В жизни не встречала более равнодушного человека!

– Равнодушного к Изабелле? Ну нет.

– Надеюсь, вы не влюблены в нее?

– Как можно! Ведь я влюблен в другую!

– Вы влюблены в самого себя. В другого, а не в другую! – заявила мисс Стэкпол. – Только много ли вам от этого проку. Но если вы способны хоть раз в жизни попытаться быть серьезным, вот вам случай. И если вы действительно хотите вашей кузине добра, вот вам возможность доказать это делом. Я не рассчитываю, что вы поймете ее – это было бы слишком большое усилие с вашей стороны, но чтобы выполнить мою просьбу, никакого усилия не требуется. Я растолкую вам все, что нужно.

– Сделайте милость! – воскликнул Ральф. – Я буду Калибаном,[31] а вы – Ариэлем.[32]

– Какой из вас Калибан! Вы все мудрите, а Калибан был прост. К чему тут вымышленные образы! Я говорю об Изабелле, а Изабелла вполне реальна. И я хотела сказать вам, что нашла ее сильно изменившейся.

– После вашего приезда, хотите вы сказать?

– И после моего приезда, и до моего приезда. Она не та чудесная девушка, какой была прежде.

– Не та, что была в Америке?

– Да, в Америке. Полагаю, вам известно, что она оттуда родом. С этим ничего не поделаешь, хоть она и пытается.

– Вам хотелось бы сделать ее снова такой, какой она была?

– Конечно. И вы должны мне в этом помочь.

– Увы, – сказал Ральф. – Я только Калибан, а не Просперо.[33]

– В вас достало Просперо, чтобы сделать ее такой, какая она сейчас. Это вы повлияли на Изабеллу Арчер. Вы все время старались влиять на нее, с самого ее приезда сюда, мистер Тачит.

– Я, моя дорогая мисс Стэкпол? Помилуйте! Это Изабелла Арчер повлияла на меня, как она на всех здесь влияет. Но я – я был совершенно пассивен.

– В таком случае вы чересчур пассивны. Не мешало бы проснуться и протереть глаза. Изабелла меняется с каждым днем, она отдаляется, уходит все дальше и дальше. Уж я-то вижу, что с ней происходит. В ней уже почти ничего не осталось от прежней жизнелюбивой американки. Новые мысли, новые взгляды, забвение прежних идеалов. Нужно спасти ее идеалы, мистер Тачит, и вот тут-то вы и должны сыграть свою роль.

– Надеюсь, не в качестве идеала?

– Разумеется, нет, – отрезала Генриетта. – Я все время боюсь, как бы она не выскочила замуж за какого-нибудь бездушного европейца, и хочу помешать этому.

– А, понимаю! – воскликнул Ральф. – Вы хотите помешать этом} и просите меня вмешаться, женившись на ней самому?

– Вовсе нет – такое лекарство хуже болезни, потому что вы – воплощение тех бездушных европейцев, от которых я хочу спасти ее. Нет, я стремлюсь возродить в ней интерес к другому лицу – к молодому человеку, к которому она раньше очень благоволила, а теперь решила, что он ей не пара. Превосходнейший человек, к тому же ближайший мой друг, и я хочу, чтобы вы пригласили его сюда.

Ходатайство это показалось Ральфу более чем странным, и поначалу он – что вряд ли свидетельствует о бескорыстии его помыслов – не сумел принять его за чистую монету. Он заподозрил какой-то подвох и, следовательно, был сам виноват, если не понял, что просьба, подобная просьбе мисс Стэкпол, могла быть вполне искренней. И в самом деле, когда молодая женщина просит создать возможность молодому мужчине, которого называет своим ближайшим другом, добиваться благосклонности другой женщины, свободной от привязанностей и намного красивее ее самой, не истолковать столь противоестественный поступок в дурную сторону очень нелегко. Читать между строк легче, чем разбираться в тексте, и если бы Ральф счел, что, прося пригласить американца в Гарденкорт, мисс Стэлпол хлопочет о себе самой, он проявил бы даже не пошлость, а скорее заурядность ума, но он сумел уберечься от подобной заурядности – пусть даже простительной в его обстоятельствах, – уберечься благодаря тому, что я затрудняюсь назвать иначе, как наитием. Не располагая никакими сведениями, кроме уже имевшихся, он вдруг пришел к убеждению, что было бы в высшей степени несправедливо приписывать поступкам корреспондентки «Интервьюера» какую-нибудь корыстную цель. И это убеждение быстро укоренялось в его душе – возможно, под воздействием сияющих и невозмутимых глаз Генриетты Стэкпол. На мгновенье он принял их вызов, скрестив с ней взгляды и стараясь не щуриться – как щурился бы всякий глядящий в упор на яркий светильник.

– Как зовут этого джентльмена, о котором вы говорите?

– Мистер Каспар Гудвуд, из Бостона. Он был всегда чрезвычайно внимателен к Изабелле, предан ей всей душой. Он приехал сюда вслед за ней и сейчас находится в Лондоне. Адрес мне неизвестен, но, думаю, его можно узнать.

– Я никогда не слышал об этом джентльмене, – сказал Ральф.

– А разве вы о всех слышали? Вероятно, он тоже о вас никогда не слышал, но это еще не причина, почему ему не жениться на Изабелле.

– Однако у вас просто страсть женить людей, – чуть иронически улыбнулся Ральф. – Не далее как позавчера вы советовали мне жениться. Помните?

– Я оставила эту мысль. Вы плохо воспринимаете такие советы. В отличие от Каспара Гудвуда: он принимает их как надо, и вот это-то мне в нем мило. Он великолепный человек и настоящий джентльмен. Изабелла это знает.

– Он очень ей нравится?

– Если нет, то нужно, чтобы понравился. Он просто бредит ею.

– И вы хотите, чтобы я пригласил его сюда, – сказал Ральф задумчиво.

– Вы проявили бы подлинное радушие.

– Каспар Гудвуд, – продолжал Ральф. – Знаменательное имя.[34]

– Дело не в имени. Если бы его звали Иезекииль Дженкинс, я говорила бы о нем так же. Он единственный из всех известных мне мужчин, которого я считаю достойным Изабеллы.

– Вы исключительно преданный друг, – сказал Ральф.

– Несомненно. Если вы сказали это, чтобы задеть меня, так знайте: ваше мнение мне безразлично.

– Я не собирался задевать вас. Просто я поражен.

– И еще более сардоничен, чем всегда! Не советую вам смеяться над мистером Гудвудом.

– Уверяю вас, я совершенно серьезен, неужели вы этого не понимаете, – сказал Ральф.

И его собеседница поняла.

– Да, по-видимому, даже слишком серьезны.

– Вам трудно угодить.

– Вы и в самом деле очень серьезны. Вы решили не приглашать мистера Гудвуда.

– Не знаю, – сказал Ральф. – От меня можно ждать чего угодно. Расскажите мне немного о мистере Гудвуде. Что он из себя представляет?

– Полную противоположность вам. Он управляет бумагопрядильной фабрикой, очень хорошей кстати.

– А человек он воспитанный?

– Он великолепно воспитан – в лучших американских традициях.

– И вполне войдет в наш кружок?

– Не думаю, что его заинтересует наш кружок. Он сосредоточит свое внимание на Изабелле.

– А кузине это будет приятно?

– Возможно, нет. Зато будет полезно. Он отвлечет ее мысли и направит их в прежнее русло.

– Отвлечет? От чего?

– От иноземных стран и чуждых ей мест. Три месяца назад у мистера Гудвуда были все основания полагать, что Изабелла остановила свой выбор на нем, и с ее стороны недостойно идти на попятный, отвергать верного друга только потому, что она сменила окружение. Я тоже сменила окружение, однако мои старые привязанности стали для меня тем дороже. Убеждена, чем скорее Изабелла вернется к прежним своим привязанностям, тем лучше для нее. Я достаточно знаю ее, чтобы с полной уверенностью сказать: она никогда не будет по-настоящему счастлива здесь, и я от души желаю ей заключить прочный союз с американцем – союз, который будет ей защитой.

– А вы не слишком спешите? – спросил Ральф. – Не кажется ли вам, что не дурно бы дать ей возможность поискать счастья и в бедной старой Англии?

– Возможность загубить свою прекрасную молодую жизнь! Я – слишком спешу! Когда тонет бесценный человек, спешат изо всех сил!

– А, понимаю! – воскликнул Ральф. – Вы хотите, чтобы я бросил ей мистера Гудвуда в качестве спасательного круга. Но знаете, – добавил он, – ведь я ни разу не слышал от нее его имени.

Генриетта просияла ослепительной улыбкой:

– Приятно это слышать! Лишнее свидетельство, как много она думает о нем.

Ральфу ничего не оставалось, как согласиться с серьезностью этого довода, и, пока он обдумывал ответ, собеседница его искоса наблюдала за ним.

– Если я и приглашу сюда вашего Гудвуда, – произнес он наконец, – то только затем, чтобы поспорить с ним.

– Не советую – победа останется за ним.

– Как вы стараетесь возбудить во мне ненависть к этому джентльмену. Нет, лучше не стану его приглашать. Боюсь, я буду недостаточно вежлив с ним.

– Как знаете, – сказала Генриетта. – Вот уж не думала, что вы сами по уши в нее влюблены.

– Вы серьезно так полагаете? – спросил молодой человек, подымая брови.

– О, наконец-то вы заговорили человеческим языком! – воскликнула Генриетта, хитро взглянув на него. – Конечно, серьезно.

– Ах так! – бросил Ральф. – В таком случае я приглашу его. Чтобы доказать, как сильно вы ошибаетесь. Приглашу ради вас.

– Он приедет сюда не ради меня, и вы пригласите его вовсе не для того, чтобы мне доказать, что я ошибаюсь, – вы себе хотите это доказать.

В этой последней реплике мисс Стэкпол (после которой наши собеседники сразу расстались) заключалась немалая доля истины, и Ральф не мог не признать этого, но пока она еще не слишком бередила его душу, и, хотя не сдержать обещание было бы, по-видимому, разумнее, чем сдержать, он все-таки написал мистеру Гудвуду письмо в шесть строк, где говорилось о том, какое удовольствие он доставил бы мистеру Тачиту-старшему, если присоединился бы к небольшому обществу, собравшемуся в Гарденкорте и украшенному присутствием мисс Стэкпол. Отослав письмо (на адрес некоего банкира, указанного Генриеттой), он не без волнения стал ждать ответа. Имя этого новоявленного грозного претендента на руку Изабеллы он услышал впервые, так как, когда его матушка возвратилась из Америки и упомянула о дошедших до нее слухах, будто у Изабеллы есть там «поклонник», это слово не обрело для него реального воплощения и Ральф даже не дал себе труда порасспросить о нем, понимая, что ответы будут или уклончивы, или неприятны. И вот теперь этот американский поклонник его кузины обрел плоть и кровь, приняв вид молодого человека, последовавшего за нею в Лондон, управлявшего бумагопрядильной фабрикой и воспитанного в лучших американских традициях. У Ральфа сложились две концепции по поводу этого неизвестного героя. Либо его любовь к Изабелле была сентиментальной выдумкой мисс Стэкпол (кто же не знает, что женщины по молчаливому согласию, рожденному солидарностью, постоянно отыскивают или изобретают друг для друга поклонников), и тогда он не представляет опасности и, скорее всего, отклонит приглашение приехать в Гарденкорт, либо он его примет, и в этом случае проявит себя как человек весьма неразумный, а стало быть, не стоящий внимания. Последний довод в построениях Ральфа, возможно, грешил нелогичностью, но в нем выразилось его убеждение: если мистер Гудвуд всерьез увлечен Изабеллой, как утверждает мисс Стэкпол, он ни за что не пожелает явиться в Гарденкорт по приглашению вышеупомянутой леди.

– Если верно второе предположение, – рассуждал сам с собою Ральф, – она для него все равно что шип на стебле розы: он не может не знать, насколько этой его посреднице не хватает такта.

Два дня спустя Ральф получил от Гудвуда короткое письмо, в котором тот благодарил его за приглашение, сетовал, что неотложные дела не позволяют ему посетить Гарденкорт, и просил кланяться мисс Стэкпол. Ральф вручил это письмо Генриетте, которая, прочитав его, воскликнула:

– В жизни не встречала такой непреклонности!

– Боюсь, не так уж он влюблен в кузину, как вы расписывали, – заметил Ральф.

– Дело не в этом, а в другой, более тонкой причине. Каспар – очень глубокая натура. Но я выясню все до конца, напишу ему и спрошу, что это значит.

Отказ Гудвуда воспользоваться приглашением несколько встревожил Ральфа. Этот американец, не пожелавший приехать в Гарденкорт, приобрел теперь в глазах нашего друга куда большее значение. Правда, Ральф спрашивал себя, не все ли ему равно, к какому стану относятся поклонники Изабеллы – к «лишенным наследства» или к «неповоротливым»,[35] поскольку сам он не собирается соперничать с ними, пусть совершают все, на что они способны. Все же его разбирало любопытство относительно того, выполнила ли мисс Стэкпол свое намерение осведомиться у Гудвуда о причине его непреклонности, – любопытство, которое, увы, так и не было удовлетворено, ибо, когда тремя днями позже он поинтересовался, написала ли она в Лондон, ей пришлось признаться, что написала, но впустую: мистер Гудвуд так и не откликнулся.

– Он, наверное, обдумывает ответ, – сказала она. – Он ничего не делает необдуманно, горячность вовсе не в его натуре. Но я не привыкла, чтобы ответ на мои письма откладывали в долгий ящик.

Она тут же стала убеждать Изабеллу, что, как бы там ни было, но им необходимо посмотреть на Лондон.

– Откровенно говоря, – заявила она, – я почти никого и ничего здесь не вижу, да и ты, насколько могу судить, тоже. Я даже не познакомилась с этим аристократом – как его имя? – да, с этим лордом Уорбертоном. Он не очень-то докучает тебе своим вниманием.

– Лорд Уорбертон, как мне случайно стало известно, будет здесь завтра, – ответила Изабелла, получившая ответ от владельца Локли на свое письмо. – У тебя будет полная возможность вывернуть его наизнанку.

– Что же, это даст мне тему хотя бы для одного письма, а мне их нужно сочинить пятьдесят! Я уже расписала все местные ландшафты и излила бочку восторгов по поводу всех местных старушек и осликов. Как хочешь, но из ландшафтов не выжмешь толковой корреспонденции. Мне нужно вернуться в Лондон, окунуться в живую жизнь и набраться впечатлений. Я провела там три дня перед тем, как ехать сюда, а за такой срок не проникнешься лондонской атмосферой.

Так как на пути из Нью-Йорка в Гарденкорт Изабелла видела столицу Англии и того меньше, предложение Генриетты предпринять вдвоем увеселительную поездку в Лондон весьма пришлось ей по вкусу. Мысль эта приводила ее в восторг – ее занимал густой колорит большого и богатого города, каким ей всегда представлялся Лондон. Вместе с Генриеттой они обдумывали все подробности, строя романтические планы. Они поселятся в живописной старинной гостинице, одной из тех, которые описывал Диккенс, и будут ездить по городу в прелестных кабриолетах. Генриетта была литературной дамой, а литературные дамы пользуются правом бывать где угодно, и делать что угодно. Они будут обедать вдвоем в каком-нибудь ресторанчике, потом ходить по театрам; будут усердно посещать Аббатство[36] и Британский музей[37] и непременно отыщут дома, где жили Сэмюэль Джонсон,[38] и Голдсмит,[39] и Аддисон.[40] Изабелла так увлеклась этими чудесными планами, что, не удержавшись, поведала о них Ральфу, вызвав у того взрыв веселого хохота, вовсе не похожего на знак одобрения, на которое она рассчитывала.

– Прелестный план, – сказал он. – Еще советую вам побывать в кабачке «Герцогская голова» в Ковент Гардене[41] – милейшее, беспардоннейшее, старомодное заведение. Ну и я попрошу, чтобы вам разрешили посетить мой клуб.

– Вы считаете, что ехать нам вдвоем неприлично? – спросила Изабелла. – Здесь что ни сделаешь, все неприлично! Но с Генриеттой я, конечно, могу ездить повсюду, ее не останавливают условности. Она исколесила всю Америку, а уж на этом крохотном острове и подавно сумеет не сбиться с пути.

– В таком случае, – сказал Ральф, – позвольте и мне поехать с вами в Лондон под ее защитой. Когда еще предоставится случай совершить столь безопасное путешествие!