ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Июль 1125 года. Село Дубравное

Столы для поминок пришлось накрывать во дворе — хозяйский дом развален, постоялый двор сгорел, крышу амбара обрушили, а других подходящих строений в усадьбе Арининого отца не нашлось. Погода, к счастью, стояла спокойная, а со столами и скамьями помогли соседи. Хорошо хоть с угощением затруднения не было — содержание постоялого двора требовало больших запасов еды и напитков, а хранить все это уже не для кого…

День не был постным, и сельский священник отец Геронтий, строго следивший, чтобы поминки, не дай бог, не превратились в языческую тризну, благословил скоромные блюда, да и вообще проявлял меньшую, чем всегда, въедливость, потому что устал. И неудивительно: отпевать сначала в церкви, потом на кладбище пришлось не один десяток «убиенных рабов божьих», и на скамью за поминальным столом он опустился с явным облегчением.

Арина озабоченно поглядывала на брата — Григорию, впервые в жизни оказавшемуся в роли старшего мужчины в семье, пришлось нелегко. Работников осталось мало, и надо было нанять землекопов, отцу Геронтию заплатить за службу (а торговаться поп умел не хуже купца и не стеснялся этого), да и разоренную усадьбу следовало привести в пристойный вид. Ленька хоть и держался все время поблизости, подсоблял, чем мог, но ведь и у него нужного опыта мало, сам еще такой же отрок. Но и тут их выручили ратнинцы. В делах хозяйственных немало помог Осьма, быстро договорившийся о рытье могил с соседями, а переговоры с попом совершенно неожиданно облегчил Михаил, так смотревший на «батюшку» во время разговора, что тот даже утратил часть своего красноречия. И ведь ни слова не сказал, но Арине, наблюдавшей за ними со стороны, показалось, что у отца Геронтия аж руки чесались, чтобы перекрестить непонятного отрока или даже окропить того святой водой. На всякий случай.

Сейчас Гринька сидел на отцовском месте во главе стола, но вот привычного, безмолвного — одними глазами или наклоном головы — хозяйского руководства трапезой Аринин брат не только не мог повторить, но даже, похоже, и не задумывался над этим.

Сама же Аринка вполне уверенно распоряжалась обслуживающими трапезу бабами, не перекладывая эту заботу на плечи помощницы погибшей ключницы, которую покойница готовила себе на замену. Не потому что не доверяла той — просто суета позволяла хоть на время забыться и не задумываться о свалившейся беде. При всей своей занятости она тем не менее время от времени поглядывала и туда, где в стороне от остальных ратников, как будто возглавляя отроков, сидел Андрей Немой. После всего что довелось им испытать накануне, именно к нему из всех ратнинских мужей Аринка испытывала наибольшее доверие. Несмотря на его внешнюю угрюмость и то, что он совершенно не замечал ее после возвращения в село, что-то привлекало ее в этом суровом воине. Что именно, пока еще и сама сказать не могла бы.

Ухаживая за Андреем в охотничьей избушке, Арина заметила на его горле страшный шрам, а сейчас обратила внимание, что еду он пережевывал медленно и тщательно, а перед этим мелко крошил ножом.

«Ему же, наверно, глотать трудно — горло-то как поранено!»

Она перехватила одну из помогавших ей девок и, указав на Андрея, велела всю пищу подавать ему мелко нарезанной. Питье же подносила сама как самому дорогому гостю, но ни благодарственного кивка, ни какого другого знака внимания почему-то так и не дождалась. Хорошо, еще в детстве бабка-ворожея, принятая в род отцом Игната и взявшая на себя труды по воспитанию и обучению старшей внучки в семье, научила ее видеть то, что от большинства ускользает, подмечать и по едва заметным движениям понимать истинные, а не показные чувства и желания. Сейчас, глядя на сидящего за столом Андрея, Аринка уловила — каждый раз, когда она подходила, тот подбирался, будто опасность чувствовал. Это было странно и совершенно непонятно, тем более после всего, что довелось им вместе пережить.

А в конце поминок, когда гости уже начали потихоньку расходиться, к Арине неожиданно привязался отец Геронтий.

— Достойно ведешь себя, вдовица. И трапеза поминальная у тебя христианская вышла, никакой языческой мерзости не допустила. Хвалю!

— Благодарствую на добром слове, отче.

Аринка, хоть и подосадовала в глубине души на настырного батюшку — не мог для нравоучений найти другого времени, будто ей сейчас делать нечего, как с ним разговоры разговаривать, но надлежащим образом скромно потупилась. Бабка и матушка попов не любили, но вести себя так, чтобы не вызывать их нареканий, приучили, да и жизнь со строгой свекровью в православном Турове даром не прошла.

— А скажи-ка мне, вдовица, что ты про этих людей знаешь? Вроде бы и воины, и, несомненно, село наше от великой беды спасли, но… странные какие-то. Опять же отроки с оружием… и прочее…

Ну еще бы они не показались отцу Геронтию странными! Отроками безмолвно командовал немой мрачный воин с неподвижным лицом — ну вылитый скорбный лик на иконе. Старший из отроков (подумать только — подростка старшиной величают!) своим пронзительным взглядом буквально оторопь на священника нагонял. А уж воевода их… мало того, что обликом сущий язычник-нурман, так оказался еще и говорливее самого отца Геронтия! В иное время, может быть, и Аринка бы на эти странности подивилась, но сейчас могла испытывать только благодарность и облегчение от самого их присутствия, тем более что, в отличие от священника, кое-что об этих воинах она уже слышала раньше. Когда покойный батюшка решался по совету брата отправить Гриньку на обучение, он все, что мог про тех людей, кому сына доверять собирался, вызнал, а потом и им с матушкой рассказал, где и у кого отроки будут обучаться купеческому делу. И про дальнее воинское поселение, где все — ратники прирожденные не первого колена, и тем живут, и про Михайлу, внука ратнинского сотника, многое сказывал: как тот нынешней весной удивил своим умением весь Туров и даже самого князя с княгиней — молод, но разумен не по годам. Вот уж действительно — необычный отрок! И чувствуется — воин уже, мальчишкой назвать язык не поворачивается, а в глазах… в глазах вообще ей почудилось что-то такое, что мурашки по спине пробежали. А ведь кабы не этот Михайла с отроками и наставник Андрей — не жить ей с девчонками! Страшно подумать, что было бы, появись тати в избушке, когда они там с сестренками втроем обретались, без всякой защиты… Прочие же странности ее и вовсе мало волновали — если уж батюшка этим людям обучение Гриньки доверил, то на кого же еще ей теперь положиться? А что там отец Геронтий думает — ее не касается, он-то о своем печется.

Во время беседы священника и ратнинского десятника Аринка несколько раз как бы случайно прошла мимо. Сначала-то разговор вроде был понятен: батюшка деликатно намекал на десятину с захваченной добычи, но потом… Нет, видно, не зря Лука носил прозвище Говорун! Он все говорил, говорил, говорил, отцу Геронтию все реже удавалось вставлять в разговор хоть словечко, а сама беседа отклонялась в разные, порой совершенно неожиданные стороны — Лука даже что-то чертил прутиком на земле. В конце концов лицо священника начало приобретать какое-то туповато-сонное выражение, и удалялся он после окончания беседы походкой несколько нетвердой. Хоть и трезв был совершенно.

— И скаредность у них, увы, удручающая, — продолжал между тем вздыхать отец Геронтий. — Я понимаю, десятина… у них свой приход есть, свой храм, свой пастырь, но молебен-то благодарственный за одоление супостата могли бы и заказать. Ты бы, вдовица, намекнула их начальным людям.

— Намекну, отче. Не знаю, прислушаются ли, но намекну.

«Ага, делать мне боле нечего, как о твоем прибытке печься. Нешто у меня совсем ума нет, в таком деле мужам в глаза лезть? Только шуганут — и правы будут. Сам уж старайся, отче, ты это хорошо умеешь…»

— А с хозяйством что думаешь делать? Братец-то твой молод еще, управится ли? Или сама вознамерилась?

— Да уж и не знаю, отче. Тягота-то какая… С братом надо переговорить, у знающих людей совета спросить…

— Истинно, истинно, вдовица. У знающих людей, да не просто знающих, а к тебе и к твоему семейству душевно благорасположенных, кто дурного не посоветует.

«У тебя, что ли? Ты советовать любишь…»

А святой отец явно клонил к чему-то:

— Однако же не забывай, батюшка твой, Царствие ему Небесное, пожелал, чтобы братец твой выучился, а воля покойного священна. Учебу Григорию бросать не след. А тебе самой такое хозяйство из разрухи поднимать… Мыслимо ли?

«Ой, отче, что-то ты сам себе перечишь… то люди они странные и подозрительные, а то — учебу брату бросать не след… Учится-то он как раз у этих „странных и подозрительных“… Не желаешь, чтобы Гринька тут оставался? Почему, интересно? И к чему ты меня подводишь-то? Хочешь, чтобы я сама спросила? Спрошу…»

— Ой, батюшка, за хлопотами-то и подумать о том еще не успела. Гриша-то молод совсем, неопытен. Может, ты мне что подскажешь?

И сразу поняла — отец Геронтий только того и ждал. Ради этого и весь разговор затеял, похоже:

— А не продать ли вам и усадьбу, и дело купеческое? Выучится Григорий, будет с чем свою торговлю начать. Ты подумай, желающие откупить найдутся. А я прослежу, чтобы вас не обидели.

«Это что же за желающие такие? У нас в селе никто не сможет. Со стороны кто-то? Неужто сторонние люди про нашу беду уже проведать успели?»

— С решением не тороплю, но ты подумай, подумай…


Ближе к вечеру, когда вымотанная тяжелым днем Аринка мечтала только добраться до постели и не знала еще, где ту постель для себя и сестренок пристроить, к ней подошел Ленька.

— Арин, ты как, на ногах еще держишься?

— Вроде стою пока. А в чем дело? Стряслось еще что?

— Да нет, ничего не случилось. Поговорить тебя зовут.

— Кто?

— Свои все: мы с Гришкой, наш урядник Петр и Михайла. Он тебя позвать и велел.

Незадолго до этого Аринка видела, как Михайла долго и серьезно обсуждал что-то с десятником Лукой, Осьмой и Андреем Немым. Видимо, они что-то решили, и теперь старшина Младшей стражи собирался рассказать об этом семейству Григория. Удивительно только было, что и ее, бабу, на совет пригласили. Хотя отроки все-таки, не взрослые мужи, и опыт Гриньки не шел ни в какое сравнение со знанием жизни Арины, успевшей побывать замужем за туровским купцом, да и разница в возрасте в шесть с лишним лет — тоже не пустяк.

— Значит, так, други любезные, — начал Михайла, дождавшись, пока Арина скромно пристроится с краешку, — не простые тати на вас напали. На вас, на вас, не удивляйтесь. Целью их было не село, а именно ваша усадьба, а остальным так, заодно уж досталось. Почему? А скажи-ка, Петя, с чего это батюшка твой послал тебя учиться водить обозы по суше, хотя главная торговля у нас всегда по рекам идет?

— Ну так по рекам-то все торгуют, иной раз на воде толкотня бывает, как на торжище. А всякому желательно торговать так, чтобы других купцов рядом не было. Оно и выгоднее, и спокойнее. Вот батюшка и измыслил ставить в конце водного пути острожек, запасать там товар и вести торговлю вдаль от воды из этого острожка. А для этого надо обозы по суше водить.

— А теперь ты, Гриша. Не тем ли самым занимался батюшка твой через свой постоялый двор?

— Ну не точно так, но похоже. Тут ведь какая хитрость была. — Григорий немного поколебался, но все-таки решился рассказать. — Примерно в неделе пути от нас, а может, днях в десяти кончаются Туровские земли и начинаются Киевские. Удобного водного пути к ним нет, и киевские купцы туда не добираются — далеко, да и не выгодно.

— Ага, а если нет купцов, то нет и княжеских мытников! — Михайла понимающе усмехнулся и неожиданно вперился взглядом в лицо Арины. — Так?

Она от неожиданности сначала кивнула головой в ответ, а потом уже подумала, что, может быть, признаваться в этом и не стоило. Михайла же, пробормотав непонятное слово «контрабанда», заговорил вроде бы совсем о другом:

— Мы с десятником Лукой и наставником Андреем коней и доспех татей внимательно рассмотрели. Очень интересная вещь получается: большая их часть — те, что на телегах приехали, — обычные разбойники, а вот те, что верхами заявились, больно уж ухожены, не на татей, а на дружинников похожи, либо княжьих, либо боярских. Вот и заинтересовались мы: чьи же это дружинники тут у вас разбоем занимались? Кто и для чего их на такое дело послал? Ну кто что по этому поводу думает?

Аринка вежливо подождала, пока выскажутся отроки, но мужская часть совета молчала, и она тихо спросила:

— Выходит, в сговоре они были?

— Верно. А в чем смысл этого сговора?

— Ну не знаю… неужто мы кому дорогу перешли? Не верится что-то.

— Понимаю. — Михайла согласно покивал головой. — В плохое всегда с трудом верится. Ну что ж, придется мне кое-что вам объяснить. Для вас тати — воплощение зла; какое б зверство они ни совершили, вас это может испугать, разозлить, возмутить, но не удивить. Тати — они тати и есть, и добра от них ждать нельзя. Для самих же злодеев все это выглядит совсем иначе. Для них грабеж — это работа. Работа лихая, но трудная и опасная, требующая умения и храбрости. Один удачный налет может ватагу долгое время кормить, а потому работу эту надо делать дружно, со тщанием и не отвлекаясь. Так что если грабить — то только грабить, молодых баб да девок помять — уже лишнее, и ватага на это смотрит недобро, ну разве что уж совсем изголодались, давно женщин не видали. Убивают же только тех, кто сопротивляется. Среди татей любителей кровь проливать мало, да и те долго не живут. А уж поджигать — все равно что резать курицу, которая золотые яйца несет, в другой раз сюда уже не придешь. Так что убивают и жгут только тогда, когда хотят, чтобы место то было пусто. Это более войне, а не грабежу пристало.

— Так ты же сам сказал, что здесь дружинники были, — недоуменно произнес Григорий.

— Да, сказал, но где жгли и убивали? Только в вашей усадьбе. По всему селу больше ни одного убитого и ни одного поджога.

— Так батюшка как раз и сопротивлялся.

— А женщины? И несколько работников ваших, которых в спину стрелами побили? Они же убегали, какая от них опасность? Значит, было где-то и кем-то решено: месту сему быть пусту. Не всему селу, а только вашей усадьбе. Выходит, что права твоя сестра, Гриша: перешли вы кому-то дорогу. Кто-то на ваше дело купеческое глаз положил и захотел от вас, как от соперников в том деле, избавиться.

— Так вот почему отец Геронтий со мной заговорил! — охнула Арина. — Кто-то наше дело откупить хочет… И не наш человек — со стороны, у нас это никому не подъемно. Только что-то уж больно быстро про нашу беду сторонние люди проведали…

Странный все-таки отрок Михайла. Вроде бы ничего особенного Аринка им и не сказала, а он глянул так, словно изумился ее уму и знаниям. Да еще и на словах подтвердил:

— Умна у тебя сестра, Гриша, умна-а…

Велика ли корысть с похвалы мальчишки? Однако услышать ее из уст именно этого необычного отрока было очень приятно… странно даже. Аринка невольно оглянулась и с некоторым удивлением поймала себя на мысли: может, наставник Андрей поблизости где, может, расслышал похвалу? А Михайла между тем продолжал:

— Только не ПРОВЕДАЛИ, как мне думается, эти самые сторонние люди про вашу беду, а ЗАРАНЕЕ ЗНАЛИ. Вот и получается, что выгоду сухопутной торговли батюшка твой, Петя, не первый понял. И еще: тот, кто задумал дело покойного Игната перехватить, крови не боится, и сила воинская у него есть. Понимаете теперь, — Михайла поочередно взглянул на Григория и Арину, — что вам здесь оставаться и продолжать отцовское дело никак нельзя? Мы же не каждый день мимо вашего села проходить будем.

От негромкого, но уверенного голоса Михайлы у Аринки перехватило дыхание.

«„Крови не боятся!“ Сколько человек уже положили… и еще положат. Гриша не справится — сам мальчишка еще… и малявки… Господи, что ж делать-то?»

— Значит, продавать, — сказал как отрубил Михайла. — А вас к себе заберем. Григорий пусть спокойно доучивается… ну и тебе, Арина, тоже какое-нибудь дело найдется. Пропасть не дадим.

И сама не поняла, с чего это вдруг мелькнула радостная мысль:

«С Андреем вместе поеду».

Вслед за тем навалилось понимание — это ж сколько хлопот-то предстоит, Господи, подумать страшно! Жизнь заново начинать придется. И тут же откуда-то накатило:

«Разве это жизнь была? Что после смерти Фомы видела? Пустота одна… Чего ждала? На что надеялась?»

И опять:

«Андрей!»

Бестолковые и сбивчивые Аринины мысли прервал голос Григория:

— А мы вот как раз и посмотрим, кто это «со стороны» такой резвый, что наше дело перекупить уже подсуетился? Да наведаемся к нему, да поспрошаем…

Аринка взглянула на брата и передернулась — такое ожесточение звучало в голосе обычно добродушного Гриньки.

— Ну это вряд ли, — прервал изложение кровожадных планов Михайла. — Перекупать наверняка через третьи руки будут, а заправлять делом не сам хозяин станет, а какой-нибудь тиун либо купчишка из мелких, в полной власти хозяина пребывающий. Так что этих расспрашивать, скорее всего, бесполезно окажется. Однако посмотреть незаметно, в чьи руки дело перешло, нам никто не мешает. А вот когда убедимся, что виновника всего этого злодейства точно нашли, тогда и наведаемся. Мы тоже крови не боимся, а рассчитаться за своих Младшая стража своей обязанностью считает. Ну что, на том и порешим? С нами едете?

— Да, едем, — решительно заявил Григорий. — А вот когда дознаемся, кто это все сотворил… так не только с ним посчитаемся, но и с Геронтия найдем что спросить.

— А вот это ты зря, Гриш. — И снова Аринка поразилась тому, как не по-отрочески говорит и смотрит Михайла. — Пастырь ваш не только о себе печется. Подумай-ка: большинство людей занято мыслями только о себе, о своей семье и своем хозяйстве, и очень немногие способны думать о всем селе сразу. Отец Геронтий один из этих немногих, а может быть, и единственный. Да, подталкивал вас продать хозяйство и уехать, но это значит, что разбойничьих налетов на село больше не будет! Да, новый хозяин ваше бывшее семейное дело восстановит и поднимет, и выгоду, которая могла бы быть вашей, себе заберет, но ведь это не даст селу зачахнуть. Ты только прикинь, какая прибавка к благосостоянию ваших односельчан проистекает от постоялого двора и проходящих через него купеческих обозов. Ты об этом подумал? А отец Геронтий это в расчет принял!

— Так что же, ради этого сирот с родного подворья выпихивать? — возмутилась Аринка.

— Понимаю, обидно, — согласился Михайла. — Только ты положи на одну чашу весов нескольких человек, которых вовсе не оставляют нищими и не изгоняют как извергов, а на другую — благополучие всего села. Что перевесит? — Михайла обвел вопрошающим взглядом своих собеседников и опять произнес не очень понятное: — Управленцу, бывает, приходится принимать и ТАКИЕ решения.

— Но все равно… — не сдавалась Аринка. Хоть она и понимала беспощадную правоту Михайлы, но смириться так сразу с этим не могла. — Свой-то интерес он тоже не забывает!

— Само собой, — не стал спорить старшина Младшей стражи. — В благополучии села и он кровно заинтересован. Батюшка-то у вас женатый, семейством обременен. Ему нужно не только паству блюсти и храм божий в порядке содержать, но еще и семью кормить. Но и это не самое трудное. Ты попробуй каждый день, каждый час, каждым словом, каждым поступком являть окружающим пример праведной жизни. Ведь со всех сторон смотрят, все подмечают, обо всем судят. — Михайла немного помолчал и вдруг со странной злостью добавил: — И ни черта же не понимают! Думаете, хоть кто-то догадался, что пастырь ваш сейчас спасает село от повторного налета? И наплевать ему, что сам он при этом не лучшим образом выглядит! Так тоже можно себя в жертву приносить — запомните это!

Все присутствующие, включая Аринку, изумленно вытаращились на Михайлу, не зная, чему больше поражаться — смыслу услышанного или неожиданной горячности, с которой это было произнесено.

«Господи, да сколько ж лет на самом деле этому мальчишке? Не отрок — старец умудренный! Это что ж получается: я перед батюшкой скромницей прикидывалась, Лука Говорун его до головокружения забалтывал, Гриша на него злобился, и только Михайла стоял в сторонке, помалкивал, все понимал и сочувствовал отцу Геронтию! Единственный из всех».


Весь следующий день ушел на сборы. Отроки помогли окончательно раскатать полуразрушенный дом — так в нем легче было отыскать и собрать уцелевшие вещи, необходимые для устройства на новом месте. Спасшиеся работники обоего пола сначала собирали в кучу, а потом укладывали на телеги скарб. Соседские мальчишки пригнали пару принадлежащих семье козочек редкой породы. Дело нашлось всем, но всюду требовался хозяйский пригляд, Аринка буквально сбивалась с ног, но была этому только рада — не оставалось сил и времени на горькие думки и сомнения, столько всего надо было сделать, собрать, предусмотреть да решить, как поступить с тем, что придется оставить.

С молодыми хозяевами уезжали дед Семен и Ульяна, оба теперь уже бывшие холопы, получившие вольную. Григорий при свидетелях разорвал грамотки с их кабальными записями, но они не захотели оставаться на пепелище. Дед Семен, к счастью, оказался не так уж и тяжело ранен, просто по голове получил, а потом тати про него и вовсе забыли. Муж и сын Ульяны погибли рядом с хозяином, и она до сих пор еще была немного не в себе, но в сборах все же кое-как помогала. Аринка поначалу думала попросить деда Семена, чтобы он остался присматривать за усадьбой до ее продажи, но тот отказался наотрез:

— Моя помощь вам еще на новом месте пригодится, а тут и Ипат управится.

Ипат был доверенным приказчиком Аринкиного отца, частенько именно его отправляли торговать с обозами. Бобыль, он в ту ночь дома не ночевал и потому остался жив, к тому же, зная его характер, Аринка предполагала, что и с новыми хозяевами он сумеет поладить. Дед же Семен и вправду будет незаменим при обустройстве на новом месте, ни одной мелочи не упустит. Вот и в ночь перед отъездом он подошел к Аринке со старым лаптем:

— Вот, возьми, а я горшок для угольков понесу.

Аринка настолько захлопоталась со сборами, что безропотно приняла обувку из рук Семена и только потом спохватилась:

— Ой, и правда, что это я? Совсем про домового забыла…

Когда все заснули, дед Семен вместе с Аринкой пришел к развалинам старого дома и ждал, пока она, положив лапоть под уцелевший остов печи, упрашивала батюшку-домового переехать с ними на новое место и собирала горсть еще теплых угольков из печи — взять с собой на новое место, чтобы там частица от родного очага с ними была.

Неожиданную и очень большую помощь в сборах оказал обозный старшина Илья — низенький щуплый мужичок, заросший волосом так, что лица было почти не видно, очень деятельный и разумный. Он помог и советом, и руками своих обозников, и виртуозным умением торговаться — для того чтобы увезти все нужное, понадобилось прикупить пару телег с лошадьми, благо Аринке было известно место батюшкиной захоронки с серебром. Да и не все спасенное удавалось увезти с собой на новое место — скотину да кое-какое имущество проще было обменять на что-то более полезное.

С отцом Геронтием, как с представителем будущего покупателя, тоже пришлось поторговаться, но это уже не женская забота была. С ним повели разговор сначала Осьма, а потом уже и Лука Говорун. Первым делом заспорили о месте, где будет заключена сделка. Отец Геронтий, естественно, хотел, чтобы это произошло в Дубравном, а Осьма настаивал на приезде покупателя в Ратное. Решили, как говорится, «ни вашим, ни нашим» — и покупатель, и продавец должны были приехать в Княжий Погост, где купчую грамоту надлежащим образом составил бы боярин Федор.

Потом возникло новое затруднение — некого было ввести в права наследования. По Русской Правде в случае отсутствия наследников мужского пола имущество считалось выморочным и должно было отойти князю. Вообще-то наследники мужского пола у покойного Игната имелись — сын Григорий и брат Никита, но один был несовершеннолетним, а другой проживал в Турове, да и то неизвестно, находился ли он там в настоящее время, мог и уехать по купеческим делам невесть насколько.

Выход подсказал сам отец Геронтий: Григорию и его сестрам нужен опекун. И сразу предложил на эту роль себя! Аринке от такого счастья чуть дурно не сделалось. Ратнинцев, к ее немалому облегчению, такой поворот, похоже, не сильно обрадовал. Вот тогда-то и было пущено в ход самое грозное оружие — Лука Говорун. Уже на второй сотне слов ратнинского десятника, взявшегося с подробностями разъяснять окружающим тонкости такого непростого дела, как выбор опекуна, отец Геронтий смертно затосковал, а еще через краткое время махнул рукой и со словами: «Делайте, что хотите», — отошел в сторону. И тут Аринку будто толкнул кто-то в спину — и сама не поняла, как это ее угораздило. Не дожидаясь, что решат мужи, и не спрашивая брата, она шагнула вперед и, удивляя присутствующих, а более всего — самое себя, обратилась к ратнику Андрею. Земно поклонилась ему и произнесла:

— Молю тебя, честной муж, прими на себя тяготы заботы о сиротах. Отдаемся на полную твою волю и почитать тебя будем вместо отца.

Григорий пару раз удивленно хлопнул глазами и тоже склонился перед Андреем.

Лука заткнулся на полуслове.

Михайла как-то совершенно по-стариковски не то сказал, не то кашлянул: «Кхе!»

Ратник Андрей, и без того скупой на жесты и мимику, сначала и вовсе окаменел, а потом непонятно заскреб пальцами по подбородочному ремню. Только потом Аринка поняла, что он пытается его расстегнуть. Справился наконец с пряжкой, сдернул с головы шлем и склонился в ответном поклоне.

— Он согласен, — «перевел» Михайла.


Увеличившийся на несколько телег обоз в сопровождении десятка Луки Говоруна и отроков сразу от села направился в сторону Княжьего Погоста — из-за случившегося было решено прервать торговый поход и возвращаться в Погорынье. Аринка смотрела на скрывающееся за деревьями родное село со смешанным чувством — уезжали-то навсегда. Горько было оттого что покидает могилы родителей, но… только по ним и тосковала. Даже рада была, что тут не остается — на пепелище тяжко, муторно, каждый кустик о потере напоминает… нет, как бы ни сложилась дальнейшая жизнь, прежней уже не будет. Лучше сразу обрезать — это она после прошлой своей беды поняла. Дорого ей эта наука далась, едва в себя пришла…

Возницами на телеги со спасенным добром Аринкиного семейства Михайла посадил отроков, и она, только изредка отвлекаясь на младших сестер, могла без помех присматриваться к порядкам в возглавляемом Ильей обозе, заметно отличавшимся от тех, что существовали в обозе купеческом. Строгий воинский распорядок чувствовался здесь во всем: и в том, что впереди постоянно находился дозор, и в том, как строго выдерживалось одинаковое расстояние между возами, и в беспрекословном подчинении всех без исключения приказам десятника Луки, и во многом другом.

Поначалу казался странным и даже смешным особый воинский язык, которым пользовались ратники и отроки, — четкие отрывистые команды и все эти «исполнять!», «слушаюсь!», «так точно!». Но постепенно Аринке стало ясно, что это не чья-то причуда, а строгая необходимость: именно из таких отличий и складывается разница между сборищем вооруженных людей и настоящей дружиной.

Одного никак не могла понять: отчего на нее обозники и кое-кто из ратников так странно косятся, будто не бабу видят, а какое-то чудо заморское. То, что некоторые, особенно кто помоложе, по-мужски отдают дань ее красоте — так это одно дело, к этому она привыкла, но чувствовалось, что дело не только в этом.

Осторожно попыталась расспросить братьев — в чем причина-то? А то словно она что-то не то сделала, а что именно, сообразить никак не могла. Гринька с Ленькой помялись, переглянулись. Гринька с сомнением почесал в затылке и выдал:

— Ну так из-за наставника Андрея, наверное. — Брат пожал плечами. — Да не знаю я… просто боятся его многие, особенно бабы. Я и то обалдел, когда ты его просить стала. Подумал — откажет, хотя я-то и не против совсем… С одной стороны, и хорошо оно — теперь тебя никто задеть не посмеет, мужи поостерегутся даже покоситься не так в твою сторону — под его-то защитой, а то сама понимаешь — ты вдова молодая да пригожая, мало ли… ведь он же бобыль. И женат не был никогда.

Не женат? От такого открытия Аринка обрадовалась, сама не понимая, чему именно. Почему не женат, ей сейчас было все равно.

А Андрей сам подъехал к обозу в первый же вечер на привале, как раз, когда поспела каша на костре — они ужинать собрались. Посмотрел на Аринку вопросительно. Она и без слов его сразу поняла — спрашивает, как устроились. Улыбнулась приветливо:

— Спасибо за заботу, Андрей Кириллович. Хорошо все. Присядь, отужинай с нами.

Андрей в ответ как-то странно взглянул, словно не понимая, что она говорит. Хотя чего тут такого-то? Не чужие же они теперь… Наверное, он бы и ушел, но тут вмешались Стешка и Фенька, которые совсем еще по-детски после ночевки в охотничьей избушке безоговорочно признали своими всех отроков, бывших там с ними, а заодно и Андрея. Да и неудивительно: после всех страхов, что девчонкам пришлось пережить, рядом с ними опять был большой и сильный муж, их защитник. К тому же Аринка успела им объяснить, что воин Андрей отныне их опекун и его надо почитать как близкого родича. Сказать, что как отца, не решилась — боялась лишний раз про их горе напомнить. Вот сейчас девчонки и выручили — с радостным писком повисли на Андрее с двух сторон:

— Дядька Андрей, дядька Андрей! Идем, у нас каша вкусная! Аринка готовила!

Они восторженно лепетали, уговаривая его остаться, а не ожидавший ничего подобного Андрей растерянно замер, опасаясь неловким движением ненароком зашибить мелюзгу. Впрочем, раздражения или досады в его глазах Аринка не заметила и потому кивнула сестренкам одобрительно:

— Давайте, давайте, ведите Андрея Кирилловича к нам.

Андрей помедлил еще чуть-чуть, потом подошел, кивнул ей благодарно и сел у костра рядом с дедом Семеном. И после ужина задержался — девчонки не отпускали, а он, кажется, не без некоторого интереса наблюдал за их возней. Аринка хлопотала в стороне и изредка посматривала на них. На сердце у нее было покойно, тепло и радостно — просто от того, что он сейчас рядом. Хотелось подойти, встать около, положить руки на плечи, как когда-то с Фомой. Вспомнила мужа и сама вдруг удивилась: и тому, что сравнила его с Андреем, который совсем на Фому не похож, и тому, что впервые за все время не отозвалось это воспоминание острой тоской в сердце, а только печалью и грустью о прошедшем — видно, новая беда старую боль притупила. Аринка отвлеклась, устраивая девчонкам постель на телеге, еще подумала, что поздно, им уже спать пора давно — маленькие же, как еще не заснули-то на ходу? Обернулась и застыла, поймав странно растерянный взгляд Андрея.

Сам он, боясь пошевелиться, сидел в неудобной позе, а на коленях у него, свернувшись калачиком, мирно посапывала Фенька. Стешка, уже совершенно сонная, привалилась к нему сбоку и, хотя все еще старалась таращить глазенки, но тоже явно засыпала. А Андрей смотрел на Аринку, словно о помощи просил. Как же этот взгляд ее по сердцу полоснул — столько в нем было невысказанной тоски… о чем? О семье и детях, которых у него никогда не было, о матери… возможно, о матери его нерожденных детей?

«Господи, да что же он, ребенка никогда на руках не держал? Да как же это? Неужто и такой малости у него не было? Ну не своих, так братьев или племянников… а его и этим судьба обделила… За что?»

Осторожно приняв с колен у Андрея посапывающую и причмокивающую во сне Феньку, Арина кивнула ему на Стешку:

— Придержи ее, а то упадет.

— Не сплю я, — сонно пробормотала девчонка и тут же завалилась Андрею на плечо. Он неловко приобнял ее, прижал к себе, помедлил и подхватил на руки.

Аринка отнесла младшую сестренку к телеге, уложила, обернулась, чтобы идти за Стешкой. Андрей с ребенком на руках уже стоял рядом, а она и не расслышала, как он подошел. Богатырского сложения воин неловко, но бережно держал малышку — впервые в жизни привычные к оружию руки ощущали беззащитную хрупкость детского тела. Аринка почувствовала, что у нее на глаза наворачиваются слезы, непонятно, то ли от жалости к сестренкам, то ли от сочувствия к нему — обделенному столь простой человеческой радостью.

«Да ведь мы для него сейчас единственная семья… Пусть не кровные родичи, только на время, вдруг свалились ему словно снег на голову чужие девчонки, но все-таки семья, своя… Вот отчего он и потянулся-то к нам…»

Аринка тихонечко вздохнула, закусила губу с досады.

«Ну и ладно, ну и пусть говорят, что хотят… а все равно хорошо, что я именно Андрея попросила об опеке. Что там выдумали про него — не знаю, но видно же — душа-то у него добрая».


Хоть и устали девчонки за день в дороге, хоть и не пожалела Аринка сил, устраивая им постель в телеге поудобнее, но отдохнуть в ту ночь ей не удалось: обе сестренки спали беспокойно, вскрикивали и плакали во сне, толкались и звали матушку. У Аринки сердце кровью обливалось — и сама еще не пришла в себя после похорон, и сестренок жалко было до слез. Встала потихоньку, покопалась в том узле с обгорелой одеждой, что себе под голову пристроила, вытащила на ощупь какую-то рубаху — и не понять в темноте, чья она была. Да и неважно это, главное — родительская, и родительскую силу и любовь в себя впитала, а значит, защитит детей от беды и тревоги.

Устроившись со своим рукоделием у ближайшего костра — тот давал еще немного света, она начала отрывать от подола рубахи подходящие по размеру куски ткани. Стоявший на страже Складень заинтересовался, подошел поближе, спросил, все ли в порядке.

— Сестренки мои спят плохо, хочу по кукле Бессоннице им сделать.

Ратник покивал головой:

— Верное дело, моя баба детям тоже таких делала. Только наши-то тогда еще совсем малыми были, а твои уже выросли. Поможет ли?

— Да ведь тут не в возрасте дело: столько на них за последние дни свалилось, неудивительно, что спать не могут. А успокоить их да утешить… сам знаешь — матушки нашей больше нет, — Аринка судорожно вздохнула и ненадолго умолкла. — Только любовь-то родительская жива — вот она и поможет. Куклы же эти всегда при девчонках будут — и напоминанием, и оберегом от напастей.

— Тебе света-то хватит? Погоди, сейчас еще дровец подкину. — Ратник отошел к куче запасенных для утренней готовки дров и добавил в затухающий костер пару поленьев. — Ну вот, теперь тебе все видно будет.

Аринка уверенно рвала и складывала ткань, скручивая ее нитками, вытащенными с краев лоскутьев.

— Эк ты ловко-то как! — Складень одобрительно крякнул.

— Так дело-то несложное, — пожала плечами Аринка, аккуратно свернула остатки рубахи — потом еще пригодится, последнее дело тканью разбрасываться, поблагодарила ратника за помощь и вернулась к сестрам. Девчонки в очередной раз разметались во сне, пришлось опять укладывать каждую на свое место и укутывать — ночь выдалась прохладная. Тщательно подоткнув со всех сторон одеяла, она вложила в руки Стешки и Феньки по кукле и устроилась между ними, еле слышно приговаривая:

Сонница — бессонница,

Не играй моей сестренкой,

А играй этой куколкой.

Девчонки, видимо, почувствовали тепло ее тела, потянулись к ней, но уже не плакали, а тихо сопели, обняв кукол и привалившись к старшей сестре. Куклы ли помогли, детские ли души легче переносили боль, или просто они уже начали привыкать к изменениям, Аринка не знала, но все остальные ночи она могла спать спокойно.


В дороге Аринка изо всех сил старалась не доставлять ратнинцам излишнего беспокойства, она не хотела оказаться в тягость своим покровителям, но сама чувствовала, что вписаться в четкий воинский порядок им с семейством не удавалось. Уже одно только появление женщин в устоявшемся мужском сообществе, даже в таком жестко связанном дисциплиной, как воинский лагерь, невольно нарушало привычный уклад. Сложности и недоразумения возникали порой там, где их и ждать-то было неоткуда. На первой же стоянке им отвели самое безопасное место в воинском стане — в середине, и никто даже не задумался, насколько неловко женщинам будет оказаться в сплошном мужском окружении. Аринка уже прикидывала, как и кому это объяснить, да так, чтобы просьбу не приняли за пустую блажь, когда неожиданно подсобил молодой старшина. То, что не приходило в голову взрослым, вдруг оказалось совершенно понятным этому удивительному парню. Окинув взглядом их телеги, без лишних объяснений и разговоров Михайла приказал отрокам переместить семейный обоз Арины на край воинского стана, к густым кустам.

— Здесь вам будет удобнее, но невдалеке дозор поставлен, так что не пугайтесь.

Сказал это и отъехал, как будто сделал что-то совершенно для себя привычное, никакого особого значения не имеющее, а Аринка сразу вздохнула с облегчением, да и Ульяна проводила этого необычного мальчишку долгим задумчивым взглядом. И на всех последующих стоянках подобный порядок повторялся неукоснительно: женщин охраняли, но в то же время они располагались слегка наособицу.

На одном из привалов Арина отошла за кусты немного дальше, чем собиралась, и неожиданно услышала громкий мальчишеский голос, доносящийся с той стороны, где располагался десяток отроков. Прислушалась и поняла, что урядник Петр отчитывает кого-то из своих подчиненных. Кабы это были взрослые ратники, Арина скорее всего не решилась бы подслушивать, но тут… Да и братья где-то там должны были быть, вот она и подкралась поближе — больно уж любопытно стало, что там произойти-то могло: за время поездки ей стало интересно все, что касалось воинских порядков, — очень сильно отличались они от привычного уклада, а жить-то ей теперь предстояло именно среди воинов.

Она осторожно раздвинула кусты, за которыми хоронилась, и чуть не вскрикнула. Петька с перекошенным от ярости лицом пинал ногами лежащего на земле мальчишку — одного из своих подчиненных. Причем делал это урядник купеческого десятка напоказ: тут же в строю, не решаясь пошевелиться, замерли и остальные отроки. Избиваемый же паренек даже не пытался сопротивляться, только голову руками закрывал, дергаясь от ударов и поскуливая, а Петр ритмично, в такт пинкам, громко выговаривал:

— Ты, гнида! Смел! Языком молоть! — Голос у Петьки был злющим. — Она там вас спасала! Показывала, что одна! Что мужей нет! Чтоб они про все забыли! И под выстрелы вышли! И сама под болты шла! И сколько тех, не знала! И одного топором! Ты свой болт из поленницы выковыривал! А она даже бровью не дрогнула! А ты, гнида!..

Сколько еще продолжалось бы это избиение, неизвестно, но тут на полянку выехал Михайла в сопровождении Андрея.

— Десятник Петр! Что тут у вас происходит? — Похоже, ужаснувшая Аринку сцена избиения не сильно его удивила.

— Да вот, Минь, — Петька брезгливо пнул парня последний раз, — языком своим поганым треплет. Про то, как вы тогда татей постреляли, разговор зашел. Ну это-то ладно, но ведь он не столько про то поминал, сколько про тетку Арину. Ну как она тогда… — Петька зло сплюнул, точно попав прямо в лицо валявшегося на земле парня. — И надо же! Куда стрелять, так он не видел! Чуть ее же и не подстрелил, а что не надо, так все в подробностях разглядел, паскуда! А главное, понимаешь, сказал охальник, что с такой сестрой Гринька, коли с умом, в Турове за год серебра с охочих людей соберет поболе того, что имел. Насилу я его у братьев отнял, чтоб не убили, сам вот занялся.

— Это ты правильно, — начал было Мишка и потянулся к поясу, где у него висел боевой кнут, но неожиданно вмешался Андрей. Придержал его руку, соскочил с коня, не спеша подошел к резко, до синевы побледневшему отроку. Взял его за подбородок, сжал так, что у парня рот открылся, вытащил язык, сколько смог, и полоснул невесть как оказавшимся у него в руках ножом — только кровь брызнула ему на руку и на траву. Аринке на какой-то миг показалось, что сейчас и язык упадет, но нет, Андрей лишь слегка кровь пустил, для науки.

Хоть перед этим и вспыхнули у нее щеки от того, что услышала, и от обиды на глаза навернулись злые слезы, но от такого чуть в голос не охнула.

«Это ж он за меня… Но мальчишку? Страх-то какой…»

Тем временем Андрей обвел строй тяжелым взглядом — никто из отроков даже не шелохнулся, но видно было, как изменились лица у ребят — испугались-то не на шутку, видать, кое-кто и раньше говорил что-нибудь про нее. Похоже, теперь сами себе языки скорее откусят…

«Вот он каким, оказывается, может быть! То-то Гринька говорил, что его боятся. Не зря боятся, выходит».

И тут Андрей вздрогнул, как от удара, — с ней взглядом встретился. Напрягся, закаменел лицом, на миг в его глазах промелькнули растерянность и боль, почти оглушив тоской и безысходностью, но тут же они сменились непроглядной тьмой — будто полог упал, погружая все вокруг во мрак… И так он полоснул яростным взглядом, что у Аринки земля из-под ног уходить начала. Если бы не бабкина наука, она, наверное, тут же и сомлела бы, да вспомнила в последний момент, как учила когда-то старая ворожея видеть не то, что хотят показать, а то, что в душе на самом деле таится. Вот она и защитилась этим умением, пропустила тот ужас мимо себя, заглянула глубже, в самую суть, на донышко… Лучше бы уж удар на себя приняла — то, что увидела, принять было не легче…

За два с половиной года она отвыкла смотреть на мужей женским взглядом, никого рядом с собой после Фомы видеть не хотела, думала уже — навсегда это теперь. А тут вдруг глаза Андреевы. И такие нежность и боль, скрытые даже от него самого, там увиделись… Утонула, пропала в единый миг и поняла: не сможет уже его забыть.

«Господи! Да зачем же я вылезла тогда с этим опекунством?.. Ведь как брата старшего о помощи просила, а разве теперь смогу на него как на брата смотреть?»

Неожиданно рядом раздался топот копыт, и с высоты седла прозвучал голос Михайлы:

— Заплутала? Стан в той стороне. Тебя проводить?

Аринка в ответ мотнула головой, дескать, не надо, повернулась и побрела в ту сторону, в которую указал Михайла.

«Что это со мной? Совсем я ума лишилась, что ли? Андрей… не ко времени ведь совсем… но уже не изменить ничего, не в моей власти… Что же он за человек-то? Душа трепетная, а с мальчишкой так… Ну подумаешь, языком чесал. Да и со мной… То вроде бы вступился, а потом вдруг глянул-то как! Или осерчал, что я подглядывала? Воины… Не поймешь их, все у них по-своему».

Вечером Андрей был, как всегда, спокоен, осторожен с девчонками, вежлив с Ариной, как будто ничего не произошло, а она только о нем думала. Словно спасением и опорой после всех бед и потерь стала для нее эта нежданная нежность, растопившая заледеневшую когда-то душу, открывая ее для новой любви, давая надежду на будущее. И заглушая тот страх, который она ощутила, когда увидела, как Андрей заносит нож над лежащим отроком.

Впрочем, долго мучиться этими мыслями Арине не позволил старшина Михаил. В тот же вечер после ужина он подошел к их костру, вежливо попросил разрешения присесть, одарил Стешку и Феньку маленьким туеском с медом, вопросительно глянул на Андрея, а потом обратился к Арине:

— Ты сегодня случайно, — Михаил выделил голосом слово «случайно», — увидела то, что тебе не понравилось и даже напугало. Ну это и любого человека, незнакомого с нашими обычаями, напугало бы. Однако, если бы ты смотрела внимательно, многое бы тебе увиделось по-иному. — Михаил прервался так, что Арине стало понятно — он ждет от нее вопроса.

— Внимательно? А что я должна была увидеть?

— Ну во-первых, ты могла заметить, что Андрей этому трепачу по языку не боевым оружием чиркнул, а обыденным ножом. То, что порезал он ему язык совсем не глубоко, ты, конечно, издалека не разобрала бы, но уж хозяйственный нож от засапожника с такого расстояния отличить можно. Еще совершенно ясно видно было то, что наказуемый был в доспехе, а значит, Петькины пинки для него обидны, но не очень болезненны и уж совсем не опасны для здоровья. Ведь так? — Михаил почему-то задал этот вопрос Арине, а не Андрею, который мог бы подтвердить сказанное со знанием дела. Арина в ответ утвердительно склонила голову.

«Так-то оно так, но… После твоего объяснения я это ясно вижу, а вот чтобы самой заметить такие мелочи, надо в вашем воинском поселении вырасти. Или просто долго жить. Хотя для вас это вовсе и не мелочи».

— Ну и третье. Правда, чтоб это понять, надо помнить, что наказывали-то учеников, а воин Андрей у них наставником. Он единым махом прекратил наказание, но так, что все всем стало понятно и на будущее расхотелось злословием грешить.

Только сейчас почему-то подумалось, хоть и знала уже об этом со слов Гриньки:

«Андрей — наставник? Как же он их учит, безгласный-то? Да вот так и учит, на вид страшно, а на самом деле…»

Но в нее словно бес вселился — тот самый, что вечно баб за язык не ко времени дергает. Да и с отроком же разговаривала, не со взрослым воином, вот и не смогла удержаться, чтобы не проговорить вслух все сомнения, что душу точили.

— А если бы не рассчитал и резанул чуть сильнее, чем надо? Или рука дрогнула бы? Или у парня от испуга сердце зашлось — ведь отрок еще?

— Это у воина-то рука дрогнула? — Михаил глянул на Аринку так, будто она сморозила невесть какую глупость. — Ты, когда прядешь, мимо веретена рукой промахиваешься? А когда лук режешь, по пальцам себе ножом часто попадаешь? А ведь от твоей ловкости, что в прядении, что на кухне, жизнь твоя не зависит. У воина же от мгновения, от расстояния в толщину волоса зависит именно жизнь! Так что силу соизмерять… да об этом даже и задумываться странно. Если от кого-то из воинов услышишь, что он мухе на лету может ноги отрубить, то не думай, что хвастается. Скорее всего, так и делал. Искусство воина во всяких, порой самых неожиданных делах проявляется. Ну а насчет «сердце бы зашлось»… ты что, думаешь, мы здоровье учеников своих не проверяем? Хлипких в воинское учение не берут.

Михаил немного помолчал, а потом заговорил о другом, вроде бы к предыдущему разговору отношения не имеющем.

— Есть у франкских бояр такой обычай: время от времени собираются они в каком-либо месте для соревнования в воинском искусстве. Называется это у них «турнир», а самих бояр франки по-своему величают «шевалье». Сражаются на тупом оружии, хотя и в полную силу, так что бывают и убитые, и покалеченные. Но немного. А победителей в тех турнирах чествуют и награждают, и уважением они пользуются великим. Впрочем, это не только у франков в обычае. И у германцев риттеры так соревнуются, и у саксов — найты… не в том суть — в каждом языке для боярина, благородного воина, свое название. Но есть на этих турнирах одно интересное правило: перед началом все участники выставляют на длинной скамье свои шлемы. И если кто-то из них злоязычием своим оскорбил женщину боярских кровей, ей достаточно просто подойти и положить руку на шлем виновного. И тогда того бесчестят: сажают его вместо коня верхом на забор, а щит его надевают ему на руку вверх ногами, так что его знамя, на щите изображенное, оказывается перевернутым. Потом изгоняют с турнира с позором, и никто из бояр его уже ровней себе не посчитает, напротив, будут всячески поносить и презирать.

Мы, конечно, не франки, турниров у нас нет, однако обычаи благородных воинов в разных местах у людей разных языков и верований отличаются не сильно. Это не случайно: для воина его женщина — не просто жена, а если угодно — боевой товарищ, прикрывающий спину от опасностей. В обычное время женщина как женщина, но случись беда, наши женщины и топором махнуть сумеют, и многие из лука не промахнутся, а в последнее время с малых лет учатся из самострела стрелять. Главное же, если что с воином случится — все ведь под Богом ходим, — есть у нас уверенность, что наших женщин наши товарищи защитят и в обиду не дадут. А от франков мы отличаемся тем, что бережем всех своих женщин, и неважно, боярского они рода или нет. Вот этому наставник Андрей не одного этого болтуна, а всех отроков поучил, да так, что на всю жизнь запомнили. — Михаил еще немного помолчал, а потом уже другим, каким-то усталым голосом добавил: — Воинское учение порой бывает жестоко, непривычному глазу может показаться страшным, но оно очень точно, недвусмысленно и являет собой не выдумку наставников, а опыт многих и многих поколений воинов, добытый кровью. В воинском учении все важно и все имеет смысл.

То, что сказал Михайла, было Арине понятно, но вся ее женская суть не позволяла ей согласиться с ним сразу же, выискивая способы избежать излишней, как ей казалось, жестокости. Тем более что сама она того мальчишку уже пожалела и простила.

— Но вы же не воинов — купцов учите.

— А что, купцы только в лавках сидят? В походы не ходят, достояние свое от татей оружием не защищают?

— Но ведь отроки же, почти дети еще! Как же можно так с ними?

— Не можно, а нужно. И именно в отрочестве — потом поздно будет. Ну представь себе, чтобы ребенку лет до десяти не разрешали ходить — чтоб не упал и не расшибся. Дескать, подрастет, вот тогда… Каждому учению — свое время. Как учишь ребенка с малых лет держать ложку рукой, а не ногой, так и воинские обычаи ко времени зрелости должны в кровь впитаться, чтобы и помыслить себе иначе воин не мог.

Арина уже набрала в грудь воздуха для следующего возражения, но Михаил, выставив ладонь вперед, не дал ей ничего сказать.

— Понимаю, сразу с этим согласиться трудно. Кажется жестоко, непосильно для незрелого разума и неокрепшего тела. Тем более женщине свойственно детей жалеть. Однако, не жалея отроков сейчас, мы, возможно, спасаем им жизнь в будущем. Поживешь у нас, оглядишься, многое тебе ясно станет.

И снова, уже из чистого упрямства, Арина хотела что-то возразить, но тут шевельнулся Андрей, до того сидевший неподвижно. Сначала ей показалось, что этот жест напоминает попытку успокоить норовистую лошадь — Арина даже обиженно отшатнулась, но потом вдруг поняла, что Андрей просто хочет удержать ее от глупого и бесполезного препирательства. Михаил глянул на Аринку с Андреем, неожиданно улыбнулся и, уже поднимаясь на ноги, произнес:

— Я же сказал — мы защищаем СВОИХ женщин.

Повернулся и пошел куда-то, оставив после себя ощущение беседы с умудренным старцем, а не отроком. Арина некоторое время пораженно смотрела ему вслед, и только когда он скрылся в темноте, до нее дошел смысл его последних слов — «Своих женщин»! Растерянно обернулась к Андрею и тут же получила безмолвное подтверждение: «Да, ты своя!»

«Своя? Ну да, теперь свои мы… А я-то ТВОЕЙ стать хочу…»

Аринка едва сдержалась, чтобы вслух этого не сказать. Они с Андреем вообще про это больше не говорили, но появившаяся было между ними отстраненность пропала после разговора с Михайлой. Удивительный отрок — воистину удивительный! Ведь он нарочно такое время выбрал, когда и Андрей тут — он-то сам все это сказать ей не мог.

«Да ведь Михайла мне все это еще и для того рассказывал, чтобы я понимала, куда еду и с кем мне жить теперь предстоит… Ну да, то что они меня своей признать готовы — то полдела еще, даже меньше, мне своей еще только предстоит сделаться — принять их правду и стать одной из их женщин, тех, которые мужам своим — как он там сказал? Боевой товарищ… ух, слово-то какое… и не слышала я, чтобы про баб так сказывали. Ну да, он много чего наговорил удивительного. И про обычаи иноземные тоже… Дядька Путята про такое и не упоминал, хотя он много про дальние земли рассказывал… Но Михайла-то откуда про то знает? Так говорит уверенно… Ой, да не о том думаю! Мне бы самой такого отношения достойной стать, вот что главное! Если с Андреем быть хочу… Как, еще не знаю, но стану! Непременно стану!»


Ночами Аринке не спалось: и про Андрея непрестанно думала, и одолевали мысли о том, как устроится их будущее на новом месте. Она попробовала расспрашивать о жизни в воинском поселении братьев. Толку от них было мало — они все больше толковали об учебе, о том, какой умный Михайла, какой сильный наставник Андрей, какой строгий какой-то старший наставник Алексей. Единственной женщиной, о которой они охотно говорили, была мать Михайлы боярыня Анна Павловна, да и та в их рассказах представала чуть ли не святой.

В конце концов Аринка решила порасспрашивать обозного старшину Илью Фомича, благо поговорить он был большим любителем, а к ней относился вполне доброжелательно.

— Дядька Илья, а как вы у себя Ратном живете, сильно у вас там все от обычного села отличается?

— Да так и живем, Аринушка, как все: землю пашем, охотимся, бортничаем, детишек растим, ну еще службу ратную несем и за то податей не платим. Вот в том, наверное, главное отличие и есть.

— А женщины? Их жизнь у вас чем отлична от обыкновенной?

— Да как тебе сказать, Аринушка… О том тебе, конечно, лучше бы у баб поспрашивать. А я тебе скажу так: жены наши не просто жены, но супруги воинов, надежная их опора и прибежище в крайности. А еще страдалицы они. Сама посуди — чуть не каждый год мужей, сыновей, братьев в поход провожать и не знать, вернутся ли живыми. Ну и еще отличие есть. Уж не знаю, как ты там у себя в Дубравном или в Турове привыкла, а у нас бабе можно все, что и всем прочим бабам, пока это не идет во вред воинским надобностям и обычаям. А тут все — край. Ратниками у нас все начинается, ратниками же и заканчивается. Как им без Ратного не жить, так и Ратному без них. Так что хоть и есть у нас староста — Аристархом зовется, а последнее слово всегда за сотником Ратнинской сотни — Михайловым дедом Корнеем Агеичем Лисовином.

— Вот как? Это что же, — попробовала пошутить Аринка, — сотник у вас и над бабами начальствует?

— Над всем! — отрубил Илья. — Однако же и среди бабьего сословия начальные люди есть. Начальные бабы, хе-хе…

— Это как же?

— Ну перво-наперво, есть у нас старостиха Беляна. Баба знающая, разумная, опять же из-за спины мужа выглядывает, порой даже и грозно. Есть у нас и лекарка Настена. Она, чтоб ты знала, не только лекарскими делами ведает, а и многим другим, в бабьих интересах… и то сказать, знает обо всех столько, что люди порой и сами о себе не знают. Ну и… сама понимаешь. Была у нас еще старуха Добродея. Не то чтобы начальный человек над бабами, но за советом, утешением, справедливостью в бабьих делах ходили к ней. Мудра-а была… Жаль, в моровое поветрие померла.

Впрочем, ты-то ведь не в Ратном жить будешь, а в крепости, где Младшая стража. А там начальствует боярыня Анна Павловна. И скажу тебе, Аринушка, не только над бабами начальствует. Как уж у нее так выходит, не знаю, а только и мужи смысленные, даже и воинского звания, ей поперек стараются не идти. Строга, нет слов, строга, но и справедлива, и милосердна, отроки ее чуть не как святую почитают.

— Выходит, что почти все вятшие люди у вас — Михайловы родственники?

— Выходит, что так.

— А сам Михайла? Необычный он какой-то. Давеча про татей объяснял, как будто бы сам в разбойной ватаге обретался, да не один год.

— Хе-хе… это он может! Он тебе так же и про князей расскажет, и про старцев ученых… да хоть про девок гулящих, хотя сам, как ты понимаешь, ни в одном из сих достоинств не состоял. — Илья сделал строгое лицо и назидательно вздел к небесам указательный палец. — Наука книжная — великое дело! А Михайла ее насквозь превзошел!

— Так книжной науке учиться надо, — заинтересованно заметила Аринка. — Неужто в Ратном такие наставники есть?

— У-у-у, это у нас, как нигде! Один отец Михаил чего стоит! Святой, истинно святой! Постами и молитвенными бдениями себя изнуряет, порой и излишне, погани языческой, как истинный воин Христов, противостоит, детишек наукам учит. Да если б только он Михайлу учил! Есть у нас еще… — Илья неожиданно заткнулся, словно чуть не ляпнул то, о чем следовало молчать, но потом бодренько продолжил: — Вот, к примеру, Андрюха Немой Михайлу сызмальства воинскому делу учит.

— А почему он не женат?

— Кто, Михайла?

— Да нет, Андрей.

— Ну… как тебе сказать… тут дело такое… — Илья на некоторое время примолк. — Ты ведь и сама, Аринушка, не знаешь, как удачно опекуна выбрала. Ты не смотри, что Андрюха безгласен да увечен, сестренки-то твои враз к нему привыкли. Детишки — они такие, будь даже у нашего Бурея дети, и то бы батюшку самым красивым да ласковым считали.

— А кто такой Бурей?

— Хе-хе… да есть у нас один… красавец писаный, ни в сказке сказать ни пером описать. Горбун. Бабы от одного его взгляда столбенеют. Вот и от Андрюхи тоже шарахаются…

— Так что ж ты Андрея с каким-то уродом равняешь? — не удержалась Аринка, задетая тем, как Илья это сказал. — С чего бы от него-то шарахаться? Он же добрый. А увечья… Мало ли воинов шрамами изуродовано, у Михайлы и то уже есть…

Илья поглядел на нее внимательно, усмехнулся:

— Правда твоя, Аринушка! Только вот ты это увидела, а другие и замечать не желают. Ну да это я так, к слову просто пришлось.

Так вот, об Андрюхе. Он ведь тоже из рода Лисовинов будет. Родство, правда, дальнее, но живет он в доме сотника Корнея как свой, семейный. Вернее, жил, сейчас-то он в крепость перебрался, наставничать в Младшей страже. Но случись что — на защиту твою и всего твоего семейства поднимется самая страшная сила в Погорынье во главе с самим сотником Корнеем. А это имя не только в Ратном уважением пользуется, но и язычников по лесам трепетать заставляет…

Слушая все это, Аринка хоть виду и не подавала, но чувствовала — не договаривает что-то обозный старшина. Уж больно часто разговор в сторону уводит и от вопросов, совершенно невинных и естественных, уклоняется. Неспроста это. То ли не хотел рассказывать какие-то подробности чужому человеку, то ли просто боялся. И все больше и больше склонялась к мысли, что он именно боялся. Не то чтобы дрожал от страха, но так… опасался. Для проверки своей догадки спросила:

— А к старым богам, славянским, у вас как относятся?

— Ну ты, баба… — Илья оглянулся, будто опасался, что их подслушают. — Ты лучше кого другого об этом спрашивай, да поосторожнее, не первого попавшегося.

Так Аринка ничего толком и не узнала: ни про жизнь женщин в воинском поселении, ни про Андрея. Одно только стало понятно — есть у них там нечто такое… ну как у нее с бабкой было — посторонним знать незачем.


А мысли продолжали одолевать.

«Ну вот, сколько времени языком чесал, а ничего путного так и не сказал. Хотя… если вспомнить да подумать как следует, как батюшка и Фома учили, не так уж и мало я узнала. Перво-наперво, поосторожнее мне надо быть с расспросами. С Андреем тоже что-то не совсем понятное… Не зря Илья разговор в сторону увел, когда я его спросила. Но все равно — правильно я Андрею опекунством поклонилась, как толкнул меня кто. Ведь не ошиблась же! И воин он из лучших, и из рода самого видного… Ой, это что ж выходит-то: и мы теперь хоть каким-то боком к роду Лисовинов прилепимся? А если и он решит, что я из-за этого только… Конечно, Грине поддержка в делах-то какая будет! И за девчонок можно не беспокоиться — у них теперь дядька Андрей есть. Андрей… А может, он не только у девчонок есть, но и у меня будет… хоть когда-нибудь… Ведь и не рассчитывала я тогда ничего — даже и понять не успела, что творю. А если бы он женат оказался, что бы я теперь с собой делала? Господи, и о чем я тогда думала? Ой, да ни о чем… Больше двух лет помыслить не могла, что хоть кого-то вместо Фомы встречу, а тут, ничего о нем толком не зная, словно в прорубь рухнула. И уже ничего с этим поделать не могу… да и не хочу. Господи, Пресвятая Богородица… и все Светлые Боги, помогите нам с ним друг друга обрести».

Ворочаясь в ту ночь на телеге, Аринка снова и снова вспоминала все то немногое, что сказал про Андрея Илья, и решила, что непременно еще поговорит с обозным старшиной. Человек он вроде как болтливый, не злой, да и проговаривается, бывает. А еще прикидывала, что и как ей придется делать на новом месте, как станет она устраивать быт свой и своих родных, обдумывала предстоящие хозяйственные хлопоты. И пыталась прогнать внезапно появившуюся мысль о том, что судьба дает ей возможность как-то изменить свою жизнь. Казалось бы, все в бабьей доле предусмотрено, налажено, заповедано поколениями предков — какие там изменения, что менять-то? А ведь все два с половиной года, прошедшие после смерти Фомы, не покидало ее ощущение никчемности своего бытия, постоянно грызло и не давало опять выйти замуж и на этом успокоиться. Да и не думала Аринка, что сможет после Фомы кого-то еще полюбить, а без любви — не хотела. Терзалась из-за этого порой, сама себя убедить пыталась, что блажь это — живут же другие, ни о чем таком даже не помышляют, а дети пойдут — не до любви будет, не до раздумий о смысле своего бытия, но… легче было в полынью головой кинуться, чем против себя пойти! Уж такая уродилась, наверное… Спасибо, батюшка с матушкой не неволили, единого раза не попрекнули, хоть видела — переживают за то, что их дочь любимая себя словно заживо похоронила. Ведь бабий век-то короткий, и так уже не девочка — долго ли еще на нее глядеть будут? Вокруг девок молодых полно… Может, теперь, на новом месте, в окружении других, таких странных и непривычных людей, рядом с человеком, о котором она сейчас постоянно думала и который стал таким родным и близким, поймет она, в чем оно — ее жизненное предназначение.

И одновременно с этим на задворках сознания мелькало, что ее Андрей (она и боялась, и хотела назвать его своим, хотя бы в мыслях!), со всеми его странностями — не последний человек в таинственной пока крепости. Уважают его и побаиваются, к жене его относиться будут тоже с уважением, и за ним она будет воистину как за каменной стеной.

Аринка отгоняла от себя такие недостойные, как ей казалось, мысли, но ничего поделать не могла, а потом вдруг вспомнила то, что говорил ей как-то покойный муж: «Расчет чувствам не помеха. Расчет чувства подкрепляет, но чувства расчет направляют. И не дай бог начать какое-то дело, если чувства с расчетом не в ладах — добра не жди».

«Как про меня нынешнюю Фома тогда сказал! Непростая мне любовь досталась, но другой теперь и не надобно… И расчет, и чувства — все на Андрее сходится… И все равно боязно… за себя, за него… за нас… Да что же это я? Когда это бабе жизнь легко давалась? Глядишь, и поможет мне Пресвятая Богородица. Богородица?.. или… Лада? Кого мне за Андрея благодарить? Ой, да неважно. Главное — не дам я пропасть этому дару: приспособлюсь, себя переделаю, как надо будет, лишь бы с ним рядом остаться, а там… может, и пригодится бабкина наука да ее благословение».

Обоз тем временем шел и шел, переправился через Случь и миновал Княжий Погост. Наконец Илья, с которым Арина с тех пор частенько беседовала при каждом удобном случае, сообщил ей:

— Ну все, последняя ночевка. Завтра после полудня в Ратном будем.

ГЛАВА 2

Июль 1125 года. Село Ратное

Утром Гринька, как обычно, подошел к сестре:

— Арин, Михайла сказал, сегодня на ночь мы в Ратном остановимся, в усадьбе Корнея Агеича. Утром в церковь сходим, а после обеда уже в крепость двинемся. Там и будем окончательно на житье устраиваться. Так что завтра, считай, на место прибудем.

Хоть и понимала Арина, уезжая из родного села, что прежняя жизнь ушла безвозвратно, но только сейчас осознала окончательно — все, пути назад нет. Новую начинать надобно… До этого она думала все больше об Андрее. Снова и снова возвращалась в мыслях к своей просьбе об опекунстве, переживала насчет правильности такого решения, а главное, терзалась вопросом: почему он согласился? То ли из одного чувства долга, то ли ухватился за возможность получить семью — хоть таким способом, то ли… Свои надежды она и про себя не решалась проговорить.

А вот теперь к ней пришли другие сомнения и переживания: каково им на новом месте будет? Как-то их в Ратном встретят, как на нее — чужачку, под влиянием мгновенного порыва напросившуюся в подопечные к члену рода Лисовинов, посмотрит глава этого рода — суровый и властный Корней Агеич? И дело даже не в его доброй или злой воле: к чужакам везде настороженно относятся, потому как непонятно — польза или вред от них будет роду. А ведь всяко еще обернуться-то может. Примут ли их в общину или прогонят прочь, а если примут, то кем, на каких условиях? Одиночке не выжить — это она знала твердо, так что хочешь — не хочешь, а приспосабливаться к новой жизни ей придется, если не ради себя, то ради своих близких. И… ради Андрея.

«Только бы не прогнали, только бы приняли, а уж я из себя вон вывернусь, но стану для них своей, докажу, что не будет от меня вреда, а польза быть может!»


С этими мыслями она и въехала в широко открытые по случаю их прибытия ворота в высоком тыне, окружающем сгрудившееся на пригорке у реки то самое удивительное и пока непонятное ей воинское поселение — Ратное.

Пока обоз продвигался к центру села, Аринка, сидя в телеге с девчонками, с любопытством осматривалась вокруг.

Село как село — побольше, чем Дубравное, но обособленнее, что ли. Чувствуется, тут люди более закрыто живут, своим обычаем и порядком. Да и чужие, наверное, редко здесь появляются — уж очень далеко от проезжих путей. Оттого и тын вокруг села высокий, словно тутошние обитатели к обороне всегда готовы. Но в остальном — ничего особенного. Дома за крепкими высокими заборами приземистые, основательные, словно они, как и хозяева, настороже и в любой момент готовы от чужих защищаться.

Бабы толпились возле колодца на самом въезде, встречали обоз, но смотрели издалека. По лицам некоторых заметно было, что узнали своих, рады, но никто не подбегал к конным ратникам и телегам, не кидался на шею мужьям и сыновьям, не нарушал строгого воинского порядка, которому все здесь, похоже, так или иначе подчинено. Все терпеливо ждали, пока начальствующие позволят разойтись их родным по домам, тогда уж и поздороваться можно как следует, а пока изредка кто-то из женщин, просияв лицом, как будто ненароком взмахивал рукой, но и только.

Аринку с сестренками в телеге конечно же заметили сразу — видно, прочие были всем хорошо знакомы, а тут — бабы с детишками, посторонние, явно чужие.

Первой на них обратила внимание какая-то тетка с любопытными быстрыми глазами, вытянутым, по-своему красивым лицом, но необъятными телесами. Она стояла впереди всех и жадно рассматривала приехавших, словно боялась пропустить или не заметить даже самую пустячную мелочь. И ведь не выискивала глазами в строю или на телегах никого из своих, просто шарила взглядом, умудряясь, кажется, одновременно держать в поле зрения весь обоз, и буквально лопалась от любопытства — даже рот был слегка приоткрыт. Когда она разглядела наконец телегу, где ехала Аринка, то вытянула шею и затопталась на месте от нетерпеливого любопытства. Оглядела Ульяну, деда Семена, девчонок наконец зацепила взглядом Аринку, да так и впилась в нее глазищами, казалось — сейчас дырку протрет. Потом пихнула локтем в бок свою соседку, быстро затараторила ей что-то на ухо, и та тоже уставилась на чужаков, а за ними — и прочие.

Ох и неласковыми были эти взгляды! Ну да иных Аринка и не ожидала — чужаков ласково не встречают, да и знала уже от Ильи, что здесь холостых мужей не хватает, а молодых вдов и девок в избытке. Еще одна молодая да красивая вдова вряд ли кого обрадует. Впрочем, мужские глаза говорили совсем иное: пусть и много баб в селе, да все равно новая, собой пригожая равнодушной никого не оставит. К тому же почти все здешние, как приметила Аринка, были светловолосыми, оттого и ресницы с бровями казались белесыми, лица смазанными. А ее темные косы, с рыжевато-красным оттенком (как батюшка посмеивался — гнедой масти), хоть и не видны из-под повоя, зато издалека бросались в глаза темные, будто нарисованные брови и такие же ресницы, словно тонким угольком очерчивающие синие глазищи вполлица.

Знала она, что красива, другое дело, что после смерти Фомы красота эта ей больше неприятностей доставляла, чем радости. Вот и здесь — будь она неприметной серенькой мышкой, не смотрели бы сейчас мужи так откровенно, но и бабы на нее уже заранее не злобились бы. С некоторой тревогой Аринка подумала — какова-то окажется боярыня Анна Павловна? А вдруг тоже так же ревнива, как ратнинские? Илья-то сказывал, что в Михайловском городке она всем заправляет…

В этих тревожных думках и не заметила, как до усадьбы лисовиновской добрались.

Андрей подъехал, спрыгнул с коня, кивнул ей, снял с телеги девчонок. Аринка заметила, как потрясенно смотрят на эти, казалось бы, самые обыкновенные поступки многочисленные домочадцы, что вышли во двор навстречу прибывшим.

«Да что они все уставились так? Ну подошел, помог детей снять… Живой же человек, их же родня, а они таращатся, словно чудо-юдо увидели…»

А вот главу рода Аринке разглядеть как следует не удалось. Видела, конечно, как он на порог вышел, с Михайлой и Андреем поздоровался, с Осьмой и Лукой заговорил, но невместно было его глазами протирать, даже и издалека, тем более что приметила — он-то на нее внимательно смотрел. И не понравился ей этот взгляд — добра в нем не было… То есть вначале-то Корней взглянул в ее сторону с удивлением и явным интересом, совсем по-мужски, хоть и не было в том интересе ничего зазорного. Просто дань отдал ее красоте, не более, а потом… словно переменилось что-то, не просто муж уже на нее смотрел — сотник. Настороженно, цепко. Так врага оценивают, не бабу. И хуже всего было, что взглядом этим он ее полоснул как раз после того, как Андрей к ним подъехал…

И еще одно поразило Аринку во внешности Корнея — увечье. Как-то и в голову не приходило, что сотником может быть одноногий калека. Невольно подумалось: это ж какой духовной силы человек, что смог такое преодолеть и во главе сотни удержаться? Такой ведь и к чужим слабостям снисхождения проявлять не станет. Так что, по всему видать, суров сотник Корней Агеич.

Вдобавок ко всем тревогам еще и с девчонками сразу пришлось разлучиться. Ключница Листвяна, которая устраивала их в большой и многолюдной усадьбе, подошла к их телеге с девкой-холопкой. Та сразу же увела деда Семена и Ульяну, покосившись с опаской на Андрея, стоявшего рядом. Листвяна же, с виду вполне приятная, аккуратная и крепенькая бабенка лет тридцати, беременная, как приметила Аринка, наученная бабкой различать такие вещи, хоть срок и небольшой еще, почтительная, как и подобает холопке к хозяйским гостям, первым делом сказала:

— Детишек велено к хозяйской внучке Елюшке свести, с ней побудут, пусть познакомятся. Не бойся, не обидят их у нас: сами и в баньку сведем, и накормим. А тебя я устрою в горнице, идем, скоро баня готова будет — с дороги помыться…

Аринка хотела было попросить, чтобы девчонок все-таки с ней разместили, но Андрей увидел ее обеспокоенное лицо и только кивнул успокаивающе. А потом легко подхватил на руки Феньку со Стешкой и сам их понес куда-то, не обращая внимания на то, какое потрясение вызвал этим среди и без того изумленно наблюдающих за ними домашних — даже Корней на крыльце замер, глядя ему вслед.

«Да что ж это! Детей им тут пугают, что ли? Как же они так его НЕ ВИДЯТ?!»

Ну зато хоть тут можно было не волноваться — плохого с девчонками уж точно ничего не случится, коли Андрей с ними…


Ключница Листвяна, надо отдать ей должное, свои обязанности выполняла безупречно: в доме царили чистота и порядок, горница, отведенная Аринке, была прибрана, постель застлана. Даже поинтересовалась, есть ли во что переодеться после бани — слышала уже, видно, что они погорельцы, да и решила, что вовсе без вещей остались. Ну так Аринка в дороге время зря не теряла — перешивала и переделывала кое-что из того, что в сундуках уцелело, да пересматривала то, что только слегка попорчено огнем — что-то можно было переделать для девчонок, с чего-то можно было спороть уцелевшие кружева, дорогие пуговицы и тесьму и перешить потом на новое платье. Но только тут она сообразила — добро-то их на телеге осталось! Пришлось идти во двор, искать свою поклажу. Листвяна предлагала проводить, но Аринка отказалась — сама, что ли, дорогу не найдет? Да и не пришлась ей эта баба по сердцу — что-то в ней хищное чувствовалось, на холопку не очень похожа, вот и хотелось от нее отделаться поскорее.

Телеги, что должны были идти дальше, в крепость, не разгружали, только коней выпрягли. Козочек их, что дед Семен привел-таки с собой, временно пообещал взять к себе на подворье Илья, пока у них самих с жильем не прояснится.

На нее никто внимания особого вроде бы и не обращал, хоть во дворе много народу толклось, включая и знакомых обозников, но все были заняты делом. Аринка шла между телег, высматривая свою, и вдруг прямо перед собой увидела самое настоящее чудище, словно ожила страшная сказка про лешего, что ей в детстве рассказывали. Она отпрянула, сердце оборвалось от ужаса: косматый горбун с висящими почти до земли руками, больше похожими на лапы, и страшный лицом, черный, заросший всклокоченной бородой. Главное же — глаза его: маленькие, глубоко посаженные, как у медведя-шатуна. Что-то звериное ей в тех глазах почудилось: кровь, смерть, жгучая ненависть. Он смотрел прямо на нее и чему-то злобно усмехался — до самого нутра пробрали ее тот взгляд и усмешка. Никогда и никто на нее так не смотрел! И главное, с чего бы? Ведь она ему не то что ничего не сделала — и слова сказать не успела. А вместе с тем видела Аринка, страх ее перед ним он явственно ощущал и получал от этого страха удовольствие. Захотела было крикнуть, на помощь позвать, убежать прочь, но тут вдруг поняла, кто это — рассказывал же Илья про ратнинского обозного старшину Бурея. Должно быть, это он и есть, небось пришел Илью проверить как старший — тот что-то поминал об этом в разговорах. И сразу успокоилась: каким бы злодеем он ни был, но ведь не чудище же, действительно, да и по делу тут, не за тем же, чтоб ее убивать в конце концов! И она хороша — шарахнулась от него. Негоже так. Взяла себя в руки, поклонилась, хоть сердце и колотилось где-то у самого горла, выдавила из себя улыбку как можно приветливее и, чтобы свой страх скрыть, заговорила:

— Здрав будь, муж честной. Прости, напугалась — не слышала, как ты подошел. Вот свою телегу найти не могу никак — не заметила, куда поставили…

Тут-то он и удивился: почти человеческое выражение в его медвежьих глазках промелькнуло.

— Ты кто? — не спросил, а прорычал.

— Ариной меня зовут. С обозом в Михайловскую крепость еду. Брат у меня там учится.

— Да это с Илюхиными отроками баба едет — у татей отбили их с сестренками! Михайло их к себе берет, — подал голос возница с соседней телеги и, не удержавшись, добавил: — Андрюха Немой над ними опекунство взял, так что теперь, считай, не чужие…

Если до того она своим обращением Бурея просто удивила, то сейчас, похоже, тот и вовсе обалдел. Даже рот приоткрылся, что, впрочем, не сделало его приятнее или добрее — таким он Аринке еще безобразней почудился, хотя казалось до этого, что больше некуда. Ох, и страшен Бурей! Не так внешностью своей страхолюдной, как душой. Страшен и темен…

Потом она видела издали, как горбун в стороне говорил с Ильей, похоже, распекал того за что-то. И Илья был мрачный и злой — впервые за все время…


Пока в баню сходила да поела — Листвяна принесла ужин ей в горницу, а не на кухню позвала, — уже совсем вечер наступил, но спать ложиться было еще рано, да и неспокойно на сердце — неопределенность какая-то чувствовалась. Что-то там сотник еще решит? И Гринька с Ленькой где-то пропали — не пойдешь же их по усадьбе искать? Да и не дело шастать вот так в незнакомом доме… Оставалось только сидеть и ждать, но вдруг нарочито громко, чтоб и она услышала, хозяин гаркнул где-то в глубине дома:

— Листя! А ну-ка… эту ко мне приведи!

Аринка сразу подобралась — вот оно, то, чего ждала… Ну сейчас все решится… Что ж, она была готова на любые вопросы отвечать — ей скрывать нечего.


В горнице сидели два немолодых мужа. Очень немолодых — наверняка имели уже взрослых внуков, но стариками их назвать язык бы не повернулся. Сила и бодрость в обоих не просто чувствовались — в глаза бросались. Оба, без сомнения, воины — осанку мужей, привыкших держать на плечах тяжесть доспеха, не спрячешь.

Одного из них Аринка уже видела — сотник Корней, во Христе Кирилл. Могучий муж, бывший когда-то синеглазым золотоволосым красавцем, легко заставлявшим трепетать девичьи сердца. Заматерел, как видно, уже в зрелые года, ибо в кости не широк, гибким и стройным был, а еще… живым и проказливым. Ох, и наплакались от него в свое время девки! Еще и сейчас чувствовалась в нем неуемная мужская сущность. По всему видать, погулял сотник на своем веку — не только с мечом лих…

Но и жизнь с ним неласкова была, от души побила, не только сединой да морщинами — вон, вместо правой ноги деревяшка, а левая половина лица от брови до самой бороды изуродована шрамом от рубленой раны, и как глаз-то уцелел?

«Но все равно не угомонился ведь! Ишь глазом-то как блестит! Интересно, хозяйка здесь есть или холопка какая за хозяйку распоряжается?»

И грозен, ох грозен — воплощенная смерть. Не страшен, а именно грозен — не пугает, а таков по жизни.

Второй… а вот этот страшен! И тоже не пугает, но… Не бывала Арина на языческих капищах, не видала идолов, а сейчас поняла: вот такие они, идолы, и есть. Каменное спокойствие и полное равнодушие — решит, по каким-то своим, совершенно непостижимым причинам, что должна ты умереть, и умрешь, а он и не вспомнит о тебе через миг; решит оставить жить — просто оборотится к чему-то другому, будто и нет тебя вовсе!

Но собой тоже хорош, хоть и не так, как Корней. Еще и сейчас видна в нем суровая красота, какой и года не помеха. Тоже обилен сединой, тоже могуч, но в кости широк, хотя и не кряжист. И есть в нем что-то такое… Непонятно как, непонятно чем, но дополняют они друг друга: чего недостает у одного, того в избытке у другого. Счастлив Корней, щедро его одарила судьба: этот-то грозный муж не просто друг и соратник, а вторая половина его сущности! Наверняка с детства соперничали, ссорились, дрались, но друг без друга не могли. И сейчас ей перед обоими, а не перед одним только сотником стоять придется!

Все это Арина охватила единым взглядом, едва войдя в горницу (спасибо бабкиной науке), глаза же на мужей поднять поостереглась: невместно, грубость — перед старшими в землю смотреть надлежит, пока не спросят о чем-либо, а уж тогда, отвечая, открыто глядеть. Неизвестно, как у них тут заведено, но старый обычай не подведет, он повсюду в силе, да и новый ритуал ему не прекословит.

Аринка перекрестилась на красный угол и склонилась в поясном поклоне, коснувшись пальцами правой руки пола.

— Здравы будьте, честные мужи!

— Кхе! Крестится, а на одеже знак Лады… И у Андрюхи глаза… не то шалые, не то пьяные. Приворожила, что ли? А? Аристаша, что скажешь?

— Не шалый он — томный.

— Томный, едрена-матрена… А не один хрен? Уехал Андрюха обычный, а вернулся… Ты его таким видал хоть раз?

В горнице повисла тишина, только время от времени раздавался какой-то непонятный звук, словно скребли деревом по дереву. Аринка слегка подняла глаза и увидела, что это Корней елозит по полу деревяшкой, заменяющей ему правую ногу.

«Нога у него болит. Так бывает — руки или ноги нет, а болит или чешется. Говорят, сущее мучение. И не лечится это…»

То, что мужи не ответили на ее приветствие, Арину не обидело и не напугало — старшие в своем праве. То, что разговор начался с обвинения в ворожбе, тоже не удивило. Принять в общину чужого человека — дело непростое. Сначала смотрят не на то, чем он может быть полезен, — это выяснится потом, а на то, не несет ли он какого-то вреда или опасности. Это все Арина понимала и была готова, но вот то, в чем именно ее заподозрили…

«Господи, да с чего они решили, что я Андрея приворожила? Да и кто еще кого приворожил… Или из-за опекунства это все? Хозяин, видно, недоволен, что Андрей, его не спросясь, чужих почитай что в род ввел. Тут он в своем праве…

А может, наговорил кто? Только ведь не ко мне он в обоз приезжал, к девчонкам, я-то и мига с ним наедине не оставалась. Когда ворожить-то было? И как тут оправдаться? Как объяснить им, что не умею я этого, а и умела — не стала бы. Счастье навороженным не бывает… Слова бесполезны, словами этих двоих не проймешь. Пожелают ли разобраться и понять или сразу отрубят?»

И не за себя даже испугалась — за него…

«А Андрей? С ним-то что будет? Ведь он от нас не отступится…»

Деревяшка снова поскребла по полу, а с той стороны, где сидел второй, названный Корнеем Аристашей, распространялось…

Учила бабка Аринку чувствовать окружающие предметы, не прикасаясь к ним и не глядя на них. Учила долго и говорила, что умение это важно. И вот сейчас исходило от Аристарха ощущение не как от живого существа, а как от остывшей печи — холодной, пустой, очищенной от золы, с выветрившимся запахом когда-то готовившейся в ней пищи. Неколебимое спокойствие, холод и пустота. Даже не просто пустота, а темная глубина ловчей ямы: сама не набросится, но терпеливо ждет, когда в нее свалится неосторожная добыча.

— Ну чего молчишь-то, Аристаш?

— Смотрю…

— Кхе! И чего видишь?

— Ничего… пока. А ты чего узнать хочешь-то?

— Я хочу знать: хозяин ли себе Андрюха или эта его уже…

— Вот и звал бы Андрюху…

— Репейка!!! А ну кончай выдрючиваться! Я вас всех сейчас…

— Угомонись. Я же тебя не учу, как сотню водить, вот и ты меня…

— Учишь!

— Ага. А ты меня так всегда и слушаешься.

— Бывает, что и слушаюсь…

«Игра! Старая, много раз испробованная… как ловушка с приманкой. Разговор как будто пустопорожний — вроде бы промеж себя препираются, но оба настороже. Фома тоже так умел, хоть и по-другому — улыбался, винца подливал собеседнику, забавные случаи вспоминал, а сам как натянутая тетива был… Эти не натянуты, но похоже очень…»

— Вот и сейчас послушайся, Кирюш… Погляди-ка на нее сам… внима-ательно так погляди, умеешь же.

— Кхе! Ну… гляжу.

— И чего видишь?

— Баба, вдова… молодая, пригожая, ликом приятственна… Кхе! Даже очень приятственна! Шея, гляди-ка, без морщин, свеженькая еще… грудь высокая, налитая… упругая вроде бы… Кхе!

«Нарочно злит… Нет, не поддамся, не на ту напал!»

— Стан тонок, гибок… — продолжал Корней таким голосом, что казалось, вот-вот причмокнет губами от удовольствия. — Бедра широки, ноги длинные… э-хе-хе…

Корней по-стариковски закряхтел, и Арина догадалась, что он склонился на сторону, пытаясь разглядеть ее сбоку. Не удержалась и стрельнула глазами на сотника. Лучше б не смотрела, аж передернуло от отвращения! Знала она такие мужские взгляды — словно раздевают грязными липкими руками. Так и хочется после этого чистой водой омыться. Но Корней-то на первый взгляд вроде бы не из таких…

— Кхе! Не рожала еще… но сласть плотскую познала… позна-а-ла! — Корней заметил, что Арина подглядывает, и его взгляд мгновенно переменился — так смотрят, когда выбирают место для удара. Видят все сразу: на какую ногу тяжесть приходится, куда взгляд направлен, какая часть тела напряглась, обозначая начало движения… На врага так смотрят! Тело сработало само (опять наука пригодилась) — приготовилось уйти от удара, как только станет заметно его начало.

— Но с норовом бабенка… с норовом и… Андрюха, не суйся! Пшел вон, я сказал! — Позади Арины стукнула закрывшаяся дверь. — И под дверью не топчись, на двор ступай! Не, ты видал, Аристаша? Ты вообще себе представить мог, чтобы Андрюха когда-нибудь под дверью подслушивал? Едрена-матрена, да что ж это делается?

От одной мысли, что Андрей слышит все это, у Аринки сердце зашлось.

«Ну ладно, я им никто — чужая, а он-то… Илья говорил — вернее его нет никого у сотника, а он его так… За что? Ведь он же к нам только потому потянулся, что у него семьи нет и не было никогда толком. Корней же его как холопа гоняет. Привык, что Андрей ему как пес предан, вот и относится, как к псу, словно он и не человек вовсе и все человеческое ему заказано!»

— Что делается, то и делается, Кирюш… Ну? Нагляделся или до дыр просматривать будешь?

— А вот и не нагляделся! Приятно больно. Когда еще доведется… Кхе!

— Ну гляди дальше, нам ведь не к спеху?

Арине показалось, что в спокойном почти до безжизненности голосе Аристарха послышалась насмешка.

«Ну почему они не понимают-то? Оттого Андрей так переменился, что мы у него теперь есть. Именно мы, а не я… Хотя я-то все бы отдала, кабы это из-за меня… Приворожила… Чего тут ворожить-то? Сам-то как на свою внучку намедни глядел? Видно же — веревки она из него вьет, а Андрей ему, что — чурбан бесчувственный?! Да и не ворожить надо Андрея — развораживать… Есть вроде бы что-то такое…»

— Дальше, дальше… едрена-матрена. Тоже мне, таинства великие! Горда, но не заносчива — себя понимает. Не ломали ее… или не смогли. Страха умеет не показывать — телу воли не дает, держит в узде. Учили, видать, хорошо, да и наставник хорош был… очень хорош, едрена-матрена. Да, так вот… Руки… руками не суетится, голова, шея… Кхе! Ну прям, царица — умеет держать. Стоит… едре… Аристарх, да она же не стоит — струится, как воин! Вроде и неподвижна, а постоянно перетекает!

— Вот-вот… А ты: «грудь налитая»… Ты бы еще про лоно мне рассказал, вот бы я заслушался!

Теперь насмешка в голосе Аристарха была уже совершенно явственной.

«О чем это они? Ну да, бабка учила стоять и дышать правильно, да и батюшка с дядькой Путятой, когда науке охотничьей обучали… а перетекает-то что? И при чем здесь воины?»

— Ну и язва ты, Аристаша… А ну-ка, девка… Тьфу, баба… как тебя… Арина, ну-ка, глянь-ка на меня.

И не надо бы, но Аринка не удержалась и, глянув Корнею в глаза, попыталась «прочитать» его, как обычно делала это с незнакомыми. И… если и «перетекало» что-то в ней, как сказал сотник, то мгновенно заледенело: смерть в тех глазах была! Ужас и тоска умирающего… нет, умирающих — десятков поверженных воинов!

— Кхе! Ишь разбежалась курочка… Не ждала такого? Познать она меня собралась, едрена-матрена… — Корней неожиданно перешел на крик: — Дура!!! Девчонка безмозглая!!! Меня еще сопляком в глаза умирающим глядеть заставляли!!! Ну? Понравилось?!!

Мог бы и не рвать горло, по сравнению с увиденным (или почувствованным?) никакие слова страшными быть не могли.

— Гляди, стоит. — Корней снова заговорил нормальным голосом. — Аристаш, ты только глянь: себя не помнит, а не сомлела!

— Хм… А на меня? На меня глянь, вдовица Арина!

Не подчиниться было невозможно. Казалось бы, страшнее быть уже не может, но это только казалось. Из глаз Корнея Ужас на Арину кинулся, а через глаза Аристарха Ужас Арину к себе потянул. Не было там смерти, не было страданий умирающих, не было вообще ничего, и это НИЧТО тянуло, засасывало… Как удержалась, откуда взялись силы сопротивляться притягивающей бездне?..

И вдруг отпустило ее. И оказалось, что на месте той жути, от которой тянуло холодом и хищной пустотой ловчей ямы, сидит обычный немолодой муж и весело (ВЕСЕЛО!) подталкивает сотника Корнея локтем в бок.

— Поляница![2] Слышь, Кирюха: поляница!

— Кто? Она?

— Да не сама она, конечно, но в роду поляницы точно были! Давно, но были.

— Ну?.. Кхе! Вот оно, как, значит… То-то я гляжу… Слушай, а знак Лады?

— Да я тоже поначалу засомневался, а как ты сказал, что ее хороший наставник учил, так и дошло наконец. Учил ее кто-то от Лады. Как уж так получилось, сказать не возьмусь, но думаю, что жрицу Лады из нее делать и не собирались, нет в ней ведовства, даже не начинали учить. Другое тут. Понимаешь, Кирюша, это ж редкость по нынешним временам — наследственный дар поляницы. Пусть и слабый, неполный, но ведь от рождения же, в крови растворенный! Видать, узрела какая-то жрица цветок редкостный, да и решила не дать ему дичком вырасти — взлелеяла, хоть и не на ее стезе тот цветок проклюнулся.

— Кхе… значит, не ворожея. А Андрюха-то? Неужто сподобился наконец?

— Повезло, видать… поляница-то в ней не все время видна.

— Да-а, повезло, узрел Андрюха в ней богатырское начало. Был там случай один, Аристаша… потом расскажу.

Корней на краткое время замолк, словно что-то обдумывая, потом заговорил снова:

— Вот что, Арина. Какими мы можем быть, ты поняла. Вижу, что поняла. А потому стращать тебя не стану, но помни: за Андрея с тебя спрошу, как за родного сына. Молчи, не отвечай! М-да… Кхе! Ну а ежели сладится у вас… одним словом, если, в общем, хорошо пойдет…

— Одним словом, — перебил Корнея Аристарх, — если осчастливишь нам парня…

— Да, верно! Так вот: дочерью родной для меня станешь! Ни в чем тебе отказа не будет! И опять молчи! Не надо ни отвечать, ни обещать ничего. Не порти нам с Аристашей… Кхе! Трепалом бабьим… Короче, ступай и помни. Ступай, я сказал!

На негнущихся ногах, забыв поклониться на прощанье, Арина вышла из горницы, но соображения не притворять до конца за собой дверь у нее все же хватило. Остановилась и замерла, прислушиваясь.

— Кхе! Ну и на хрена тебе весь этот циркус понадобился? А, Аристаш?

— Так скучно же, Кирюха, в кои-то веки лицо новое увидишь, а тут такая жемчужина, едрена-матрена!

— Эй-эй! А ну не трожь чужого!

— Едрена, Кирюха, матрена! И никак иначе! Нет, ты понял? В самый раз баба для Андрюхи! Я уж и надеяться перестал…

— Кхе! Я тоже… По этому бы случаю… А?

— А что? Можно! Даже нужно!

Дальше слушать стало уже неинтересно, да и ледяной холод в груди, оставшийся после «разговора», оттаять можно было только возле НЕГО.

И только тут до Аринки дошло, что она услышала.

«Господи! Что это они сказали-то? Что я Андрею подхожу… Корней Агеич вроде даже и обрадовался… Зря я на него так-то — ведь он за Андрея, похоже, переживает, потому и со мной возился — разбирался; иначе, пожалуй, просто бы все решил… Дочкой, говорит, будешь, коли сладится… Да я и сама для того, чтобы сладилось, что угодно сделать готова… А Андрей? Он-то там как? Да он же тоже извелся, поди! Корней Агеич ему на дворе велел ждать».

Хотя сердце все еще колотилось от пережитого и ноги были словно чужие, но Аринка собрала все оставшиеся силы и взяла себя в руки, перед тем как выйти на крыльцо хозяйской избы. Негоже Андрею даже намек дать на то, что ей довелось пережить в горнице наедине с двумя этими мужами — не надо ему того знать.


Андрей, как и было велено, стоял во дворе возле самого крыльца. Увидел Аринку — к ней подался. И в глазах тревога такая, что ей жутко на миг стало: ко всему он готов. Но это напряжение почти мгновенно сменилось облегчением.

«Видно, и он понимал — если что, мне оттуда и не выйти живой… Господи, что бы он тогда сделал? Похоже, и сам не знает. Ой, слава богу, что Аристарх-то понял все правильно».

И опять не за себя — за него испугалась, хоть уже и задним числом. И ей бы не помог, и сам бы пропал.

Шагнула к нему навстречу, улыбнулась, отвечая на вопрос в его глазах:

— Хозяин-то ваш… строгий, но добрый. Расспрашивал меня самолично… Ну так и понятно, мы-то люди чужие, незнакомые, да с Гринькой он, наверное, уже побеседовал. Спасибо тебе, и впрямь как родных нас здесь принимают. — Увидела, что совсем Андрей от этих ее слов успокоился, и перевела разговор на другое: — А как девчонки?

Андрей коротко глаза прикрыл.

— Спят уже? — догадалась Аринка. — Поладили они с Елюшкой?

Андрей кивнул, и в глазах словно солнце отразилось — такими яркими они стали.

«Господи, и они из-за этого решили, что ворожба на нем? Аристарх сказал — томный… Думают — из-за меня… ой, если бы и из-за меня тоже… ну хоть чуточку…»

Ноги все еще плохо держали Аринку — и неудивительно после пережитого-то в горнице, но рядом с ним это тяжелое и страшное воспоминание отступало, отпускало, и приходило ему на смену осознание того, что приняли ее. Приняли!!!

«Корней Агеич и Аристарх этот… а ведь не попа позвали разбираться — сами. И Аристарх, кто он? Ну что староста — понятно, Илья про него поминал, а все же? Ой, мамочка… ведь не просто друга и соратника позвал сотник Корней, а того, кто действительно МОГ понять про меня и про Ладу… И ведь он в самом деле УВИДЕЛ, что нет во мне ведовской силы… Вот оно — то, чего так испугался тогда Илья. Ну про это и спрашивать не надо, и упаси, Господи, кому-то дать понять, что догадалась о чем-то. Ладно, хватит об этом, неважно оно уже. Главное — Андрей… вот он, тут, рядышком. Здесь его мир, а значит, и я его приму таким, как есть, со всеми его законами и обычаями».

И вроде все уже сказано, но она медлила, не хотела уходить — уж больно хорошо ей рядом с ним было.

«Ну возьми меня за руку, да уведи куда-нибудь… просто побыть с тобой еще чуть-чуть…»

И Андрей не уходил, смотрел на нее… И как смотрел! Не отпускали ее эти глаза… Но сам и шага навстречу не сделал.

«Да что же это: и не отпускает, и не зовет… И… тоже молчит. Если бы сказать что-то хотел, я бы поняла — нет, просто смотрит».

Она чувствовала, что слишком долго медлит, уже и неприлично оно — так-то вот стоять, а сделать не могла ничего. И не хотела!

«Кто из нас кого заворожил-то?»

Вдруг что-то с грохотом покатилось по двору. Аринка вздрогнула и невольно взглянула в ту сторону, да и Андрей тоже обернулся. Оказалось, девка-холопка какая-то, споткнувшись, упала и выронила ведро, которое несла, оно и загромыхало. Аринке показалось — это потому, что их увидела, не иначе, оттого, должно быть, и споткнулась. А с чего бы тогда холопка эта, стоя на четвереньках, пялилась в их сторону с открытым ртом и вытаращенными глазами, но под взглядом Немого тут же побледнела, ойкнула и поспешно кинулась поднимать свое добро.

И вдруг с тихим ужасом поняла — не одна эта девка… во дворе же народу полно. И все на них смотрят, да как… Это что же, значит, они у всех на глазах так-то стоят незнамо сколько? Даже при воспоминании об этом у нее щеки огнем загорелись, хоть лицо платком закрывай да прочь беги. Только бабкина наука и выручила — справилась с собой, улыбнулась как ни в чем не бывало.

— Пойду я, Андрей, поздно уже…

Он тоже словно очнулся, кивнул ей в ответ. С тем и разошлись.


Если бы даже и не сказал вчера ничего Корней, оставил Аринку в неведении об ее дальнейшей судьбе, то сегодня по одному только обращению с ней холопов да приветливости прочих домочадцев все стало бы понятно. Но КАК при этом на нее смотрели! Еще бы — наверное, уже все слышали про их с Андреем вчерашние гляделки во дворе. Но ведь здесь-то он среди своих, а что же будет, когда и прочие узнают? В том, что узнают, и сомневаться не стоило, вчера уж, поди, постарались и обозники, и ратники, которые в походе были.

Что она не ошиблась, стало ясно сразу же, когда пошли в церковь. Хоть и много собралось народу — все домашние, уже знакомые отроки, Илья с семейством, Осьма — всех не перечислишь, и Аринка надеялась, что затеряется среди них, однако взгляды ратнинцев, встреченных ими на улице, безошибочно вылавливали именно ее и жадно ощупывали, она кожей их взгляды ощущала. Спасибо, с двух сторон братья Ленька с Гринькой были, да и Андрей тут же поблизости от них шел и, если ловил косой взгляд, брошенный в ее сторону, то так отвечал, что кое-кто и крестным знамением себя осенить норовил.

Да и свои тоже косились, хотя и исподтишка. Впрочем, свои больше с любопытством, кроме разве что Татьяны — невестки Корнея Агеича. Вот она явно отнеслась к новообретенным членам рода без восторга. Скрывала свою неприязнь, не смела, видно, свекру перечить, но такое Аринка всегда чувствовала. А вот мужа ее почему-то не было. Где он, интересно? Жена беременная, видно же, что трудно ей ходить — хоть и срок небольшой еще, а уже отекла вся, отяжелела. Листвяна-то тоже беременная, а будто летает.

Поймала себя на этой мысли и тоскливо вздохнула — сама-то судить не может, беременной так и не была, а ведь как мечтала родить Фоме сына! Бабка ей говорила, что рожать будет много и легко. Неужто ошибалась старуха? Нет, не могла! Уж это-то она точно знала и без ведовства — к ней за помощью все село тайком от попа бегало, особенно с женскими недугами. Почему же так и не родила? Неужто в Фоме дело было? Такое тоже случается, да ни один муж в том никогда не признается, даже самому себе.


В церковь пришли и все знакомые уже Аринке ратники с семьями. Благодарственный молебен по случаю удачного возвращения из похода, внезапно обернувшегося из торгового почти что воинским, грех было пропустить. А Аринка и за погибших родителей, и за прочих домашних еще раз хотела помолиться перед иконами, свечку за упокой поставить. К тому же здесь, в Ратном, в церкви не было отца Геронтия, которого она и раньше не жаловала, а уж теперь и вообще видеть не смогла бы. Хоть и стала, благодаря Михайле, несколько иначе глядеть на то, что он делал, но все равно не примирилась с этим, а потому радовалась, что теперь не придется каждый раз при входе в храм встречать неприятного попа. Вера-то Христова ей была близка и понятна — мать из книг церковных много читала, да и бабка не отвращала, наоборот, всегда говорила: вера Христова и есть Любовь, и Любовь эта миром правит. А церковь… что ж, церковь — это только люди…

Ратнинский пастырь — отец Михаил оказался совсем не похожим на тех, что довелось Аринке встречать раньше, хоть дома, хоть в Турове, где тоже приходилось каждое воскресенье ходить на службу, а раз в полгода — к исповеди. Да и Илья в дороге рассказывал, что отче человек достойный, ученый, а главное, его Михайла чтит как учителя. Аринка уже убедилась, что этому необычному отроку вполне можно доверять — в людях он разбирается так, что иному взрослому мужу недоступно.

Не то чтобы она так уж сразу доверием к батюшке прониклась, но почувствовала — искренен отец Михаил. Не по обязанности произносит заученные слова молитвы, а с душой и трепетом, все сказанное через свое сердце пропускает. И голос у него приятный, душевный, вот только сам он бледен, сух и немощен совсем — наверняка болен.

Впрочем, она и половины не слышала. Хоть и тесно было в церкви, но с того места, где она стояла, был виден Андрей. И хотя явно на него глядеть невместно было, но не могла удержаться, чтобы не покоситься в его сторону. И его взгляд на себе чувствовала, или это ей казалось только? Но только о том и могла думать, а потому почти и не заметила, как служба закончилась и все стали потихоньку расходиться.

Она и сама уже стала к выходу пробираться вслед за братьями и Андреем, да тут к ней Татьяна подошла и тихонько головой в сторону священника качнула:

— Отец Михаил тебя позвать велел… поговорить хочет. Мы тебя на улице подождем.

Аринка кивнула согласно и пошла к попу, досадуя про себя — не ко времени… Ей и вчерашней беседы хватило, отойти бы… Конечно, отец Михаил все равно захотел бы с новой прихожанкой поговорить, но она надеялась, что он не приметит ее сразу в толпе, дождется следующего прихода, но пастырь не стал откладывать в долгий ящик встречу. Аринка, грешным делом, думала, что и он привяжется к знакам Лады на вышивке, однако отец Михаил заговорил о другом:

— Слышал я уже, дочь моя, о беде, постигшей вас, — с искренним сочувствием сказал отец Михаил, когда Аринка, смиренно опустив глаза в пол, подошла к пастырю. — И молился уже о душах невинно убиенных рабов божьих. Перечисли мне их имена, данные при святом крещении, чтоб я в поминальник включил. Надеюсь, все они христианами были?

Аринка искренне поблагодарила, назвала имена родителей и домочадцев, погибших при налете, немало при этом удивившись — не ожидала, что здешний священник окажется столь заботливым и будет так печься о совершенно неизвестных ему людях, даже и не его прихожанах. Попросила только поминать отца ее, раба божьего Игната как воина. Бился он с татями оружно, при мече и щите и умер как воин.

Отец Михаил поглядел на нее удивленно и без одобрения, вздохнул:

— Ты, я вижу, дочь моя, убийство за доблесть почитаешь? Но ведь если бы он не поднял оружие, глядишь, столько невинных душ и не погибло бы. Тати грабить шли, бог дал бы, пощадили бы и твою матушку, и прочих ваших домашних… да и он бы сам, может, жив остался…

Аринка почувствовала, как при словах, которые уж никак не ожидала тут, в воинском поселении услышать, пусть и от попа, в душе у нее поднимается раздражение, но понимала — невместно спорить со священником, тем более в церкви, на людях, да и не докажет она ему ничего… Потому глаза спрятала, промолчала. А он продолжал:

— Да и сама не хочешь, вижу, в грехе человекоубийства раскаяться. Двоих ты убила, две души нераскаянные погибли.

Тут уже она не выдержала, хотя тоже ответила не так, как рвалось с языка:

— Защищалась я, отче. Один был убийцей моего отца, а второй… второй меня бы убить мог, кабы не опередила я его. Грех ли это?

— Грех! — убежденно сказал священник. — Убийцу отца твоего ты убила, когда он тебе самой уже не угрожал ничем, а мстить христианам не должно. Ибо сказано: «Мне отмщение, и аз воздам»! И тебе ли постичь промысел Божий? Вдруг да раскаялся бы убийца, душу свою спас? Ты же его этого лишила… А второго… Защищалась, говоришь? А не ты ли тех татей сама раздразнила своим непотребством?..

Ух, как Аринка разозлилась! И обидно стало до слез. Ну да ее поступок по достоинству только воины и могли оценить, а этот только подол задранный и увидел. Кабы не люди вокруг, она бы попу ответила. Но нельзя было, нельзя…

— Юдифь, чтобы голову своего врага добыть, и вовсе прелюбодеяние с ним совершила, и не считается то грехом…

— Так ты Юдифью себя возомнила? — поджал губы батюшка. — Гордыня…

— Даже в помыслах не было, — скромно потупилась Аринка, хоть внутри у нее все кипело от злости на этого святошу. — Но ее пример, отче, дал мне силы решиться на этот шаг.

— Сама не ведаешь, что говоришь! — Отец Михаил сурово покачал головой, но тему сменил. — Знаешь ли ты молитвы какие?

— Да, отче. — Аринка стала перечислять молитвы, какие заучила еще с матерью. Перечень был солидный, и отец Михаил явно подобрел. Но епитимью наложил — сколько-то поклонов отбить, молитв прочитать да поститься три дня. Аринка и не спорила.

Наконец она смогла выйти из церкви и даже дух перевела с облегчением — ну все, кажется… Поп ее разозлил своими нравоучениями и разочаровал. А она-то вначале понадеялась, что хоть тут священник окажется не похожим на ранее ею виденных, даже какое-то расположение к нему почувствовала. Но теперь он ей сразу отца Геронтия напомнил — видно, все они одинаковые. Конечно, чтобы не навлечь беду на себя и на всех вокруг, очиститься-то от пролитой крови надо было, раз больше не у кого, тут уж ничего не поделаешь. Но почему она должна еще и раскаиваться в убийстве татей, Аринка понять никак не могла. Хорошо, что церковь в Ратном, а они будут жить в крепости. Нечасто, должно быть, туда пастырь-то наведывается. Ну и слава богу! А молиться… молиться она и так сможет; Гринька сказал, часовенка там есть, да и священные книги и несколько икон уцелело из отчего дома, с собой привезены.

К счастью, едва выйдя из церкви, которая уже не казалась ей такой уютной и благостной из-за неприятного осадка от слов отца Михаила, первое, кого Аринка увидела на улице — Андрея и своих девчонок возле него. И сразу так легко и покойно на сердце стало, что сама себе удивилась. Впереди еще была дорога в Михайлов городок, там предстояла встреча с боярыней Анной Павловной, о которой ей братья все уши прожужжали, но почему-то теперь она была уверена — наладится их жизнь, ну не может не наладиться!

Ехать в крепость предстояло только после обеда, а из церкви они вернулись еще до полудня. Стешка с Фенькой переглянулись и наперебой затараторили:

— Арин, можно мы с Елькой пойдем поиграем?

— Ой, Аринка, а у Ельки та-акие куклы есть — мы таких никогда и не видели!

— Она нам вчера обещала показать, какие она наряды своим куклам сшила!

— Арин, а можно нам тоже будет таких сделать?

«Ну, раз про кукол заговорили, значит, и правда переживать меньше стали. И слава богу! Девчонки должны с куклами играть, иначе что это за женщины вырастут?»

— Ну если вас хозяйка позвала, то отказываться негоже. — Аринка обняла младших сестер, прижала к себе на миг, потрепала их по волосам. — Идите, играйте, только из усадьбы не уходите, нам скоро дальше ехать.

Обрадованные сестренки чмокнули ее — одна в щеку, другая чуть не в ухо, и убежали, продолжая что-то возбужденно щебетать про необыкновенных кукол и их наряды.

«Вот проныры, уже знают, где тут что есть! И не путаются ведь, вон как уверенно поскакали. Ну да ладно, Листвяна твердо сказала, что их здесь никто не обидит — после решения главы рода. Пусть играют. Наряды, наряды… Вытащить мне, что ли, из телеги какое-нибудь рукоделие да заняться, пока время есть? Там много чего переделывать придется, будут еще девчонкам лоскуты для кукол…»

Не успела, однако, Аринка дойти до телеги, как ее окликнул Илья. Он стоял в воротах лисовиновской усадьбы рядом с женой Ульяной — невысокой полноватой женщиной, которую она уже видела сегодня в церкви и еще там разглядела внимательно. Илья и сам ей понравился, и жена его была какой-то… основательной, что ли, надежной. Веяло от нее домашним уютом и теплом, хоть и заметно было, что жизнь бабоньке давалась нелегко: не старая еще, но лицо покрыто густой сетью морщин, на руках жилы выделяются — следы тяжелой работы, да и одежда не то чтобы небогатая, а совсем простая.

«Странно, Илья-то у Михаила обозный старшина — не последний человек. Но, видно, достаток в семье недавно появился, и Ульяна к нему еще привыкнуть не успела. Рубаха хоть и старая, но чистая… а платок новый, недавно куплен. И привески на груди тоже новые, да еще и христианские, с образками… Может, муж только вчера привез?»

На круглом добродушном лице жены обозного старшины сейчас откровенно читались неуверенность и смущение. Она оглядывалась вокруг, как будто впервые здесь оказалась, нервно теребила в руках концы нового платка и заметно жалась к мужу, который и сам-то не слишком свободно чувствовал себя на лисовиновском подворье.

«Значит, не только со мной — со всеми грозен сотник, раз даже ближние перед ним трепещут. Ладно Ульяна, но сам-то Илья крестным братом Михайле доводится, а как будто робеет. У батюшки-то на дворе и односельчане себя так не держали, а уж тем более те, кто своими считался».

— Ну что, Арина Игнатовна, говорят, поздравить тебя можно? Все Ратное от слухов бурлит: сотник Корней чужачку в род, почитай, принял.

Аринка, однако, ответила на шутливую подначку Ильи неожиданно серьезно:

— Да нет, дядька Илья, не принял, просто дал понять, что препятствий чинить не будет, а уж как оно дальше сложится — от меня самой зависит. Покажу себя достойной, тогда и о приеме в род разговор можно будет заводить. Только вот…

— Что — только? — не замедлил с вопросом старшина обозников.

— Понимаешь, дядька Илья, сомнение меня берет. Слов нет, быть принятой в род Лисовинов — честь немалая, но не хочу я, чтобы девчонки и про свой род, про родителей наших забывали! Вот и ломаю голову, как тут быть.

— А что тут думать? — удивилась молчавшая до сих пор Ульяна. — Испокон веков бабы из рода в род переходят, чего ж тут такого-то?

— Ну если только за этим дело стало, — понимающе усмехнулся Илья. — Да, а чего это ты одна по двору бродишь? Сестренки-то твои куда делись?

— К Ельке побежали — кукол каких-то смотреть.

— На них уж все село насмотрелось, — засмеялась Ульяна. — Ну да они того стоят: их Михайла измыслил да сам же и сделал: деревянные, внутри пустые, друг в друга вкладываются — ну прям семья целая. Сейчас похожие, попроще только, у нас в лавке стоят.

— В какой лавке?

— Так у нас недавно туровский купец Никифор, Михайле нашему родной дядька, лавку завел, его приказчик здесь распоряжается, — с гордостью, как будто лавка была его собственная, ответствовал Илья. — У нас хоть и не город, но все ж таки и не дыра глухая.

Ульяна дернула мужа за рукав рубахи, он на мгновение сбился, нахмурился, но потом кивнул жене:

— Да помню я, помню все… Арина, баба моя совсем меня извела: скажи ей да скажи, чем это таким козочки ваши, что я вчера на подворье привел, от всех прочих отличаются, да как за ними ухаживать, да чем кормить. Расскажи ты ей, Христа ради, а то ведь я сам от таких расспросов козлом заблею.

— Да уж, козы у нас редкие. Батюшка самолично их откуда-то издалека привез, сказывал, еле сговорил хозяина продать ему такое диво. Не будут они вам в тягость-то? Уход за ними особый и не требуется, да и ненадолго это — всего на несколько дней только, пока на новом месте не устроимся.

— Да что ты, какая там тягость. Я о другом думала — у нас в Ратном таких никогда не было, не загубить бы ненароком.

— Ладно, бабоньки, вы тут и без меня языки почешете, а мне недосуг — Корней поговорить о чем-то со мной хотел за обедом, а то уж ехать скоро, — с важным видом заявил Илья и скрылся за дверью избы.

«Ульяна-то вслед ему глядит хоть и с улыбкой, но видно же, что гордится мужем. Видать, есть за что. А про коз-то она, похоже, для начала разговора просто спросила — Илья еще в дороге присматривался, как дед Семен с ними управляется. Ну так знакомство с Ульяной и мне не вредно совсем, да и по сердцу оно. Сразу чувствуется — она баба разумная и тоже в крепость переезжает, соседями там будем…»

— Не покажешь мне, где у вас лавка-то? — Аринка обернулась к Ульяне. — Посмотреть хочется. У нас в селе не было; батюшка, ежели кому что надобно, привозил из города по заказу, да коробейники захаживали.

— Так и у нас раньше не было. Сотник устроил! — с явной гордостью похвалилась Ульяна. — Теперь не хуже чем в Турове — завсегда надобное купить можно. Я вот собиралась зайти сегодня — соли прикупить перед переездом да еще кое-что по мелочи. Из крепости-то не наездишься, а все с собой туда тоже не перевезешь — здесь у нас холопы остаются за хозяйством присматривать, пока урожай не убрали.

— Я тоже, может, чего пригляжу в хозяйство, собирались-то впопыхах, — оживилась Аринка.

— А что ж? Пойдем, конечно! — Видно было, что тут, на лисовиновском подворье, Ульяна чувствовала себя немного не в своей тарелке, ну и показать Ратное приезжей, о которой все село гудело, ей было лестно: то-то сплетницы обзавидуются.

Перед тем как уйти, Аринка остановила пробегавшую мимо холопку:

— Передай ключнице, что я с Ульяной в лавку схожу, вернусь скоро. Пусть сестренки мои не тревожатся, если что…

Девка только кивнула, а обе женщины вышли за ворота и не торопясь пошли по улице, продолжая вроде бы пустой, ни к чему не обязывающий разговор, после которого, однако, многие становятся подругами на всю жизнь.

— Так что там ты про кукол начала рассказывать?

— Ну как же: как сделал их Михайла да подарил Ельке, она с ними, почитай, и не расстается: постоянно возится, спать, говорят, с ними ложится, разве что в бане их не моет, боится — краска облезет.

— И что тут такого? Все девчонки с куклами играют, мои сестренки тоже…

— Э нет, тут другое дело — куколки-то те семью изображают, специально так сделаны, от старшей до самой маленькой. А Елька с теми куклами не расстается… Бабы-то как приметили это, так у колодца языками и заработали: понятно же, что неспроста это — детская душа чистая, безгрешная, вдруг да наворожит она в семью еще младенцев.

— Ой, и вправду! — От удивления Аринка даже остановилась. — Татьяна-то, невестка Корнея Агеича, в тягости. Видела я ее сегодня.

— И не только она, — многозначительно отозвалась Ульяна. — Листвяна тоже.

— Вот оно как… Значит, не забылась еще эта детская ворожба, помогает бабам. У нас-то в селе про нее, почитай, и не вспоминали, поп бы замучил укорами да епитимьями… а мне бабка моя сказывала… Ну так и дай бог им обеим здоровых младенцев.

Аринка с Ульяной одновременно перекрестились, переглянулись с улыбкой и пошли дальше.


Надо заметить, что с появлением в Ратном лавки жизнь завзятых сплетниц несколько затруднилась. Если раньше собирать новости можно было у колодцев, у церкви да на мостках, где белье стирали, то теперь к этим местам добавилась еще и лавка, возле которой даже по летнему времени, несмотря на страду, почти всегда было с кем от души почесать языком. Варвара, самая главная ратнинская сплетница, после ее открытия буквально разрывалась на части, ежедневно решая очень непростую задачу: куда пойти в первую очередь? Вопрос: «А надо ли идти?» — перед ней не стоял никогда. В тот день она угадала правильно. Во всяком случае, сначала она подумала именно так…


Далеко идти и не надо было: лавка, оказывается, располагалась совсем рядом с лисовиновской усадьбой, в бывшей избе Андрея — Ульяна мимоходом упомянула об этом, и у Аринки от одного этого, совсем пустякового вроде бы замечания потеплело на сердце. Хоть и не его уже это дом, но ведь она войдет туда, где был ЕГО родной очаг… словно благословения попросит. Может, когда-нибудь и доведется самой для него огонь развести? Дай-то бог…

Долго радоваться, впрочем, ей не пришлось: стоило им только подойти к распахнутым воротам, как Ульяна замедлила и без того небыстрый шаг, прервалась на полуслове и совсем уж было собралась поворачивать обратно, да Аринка придержала ее за рукав.

— Ты из-за этих, что ли? — кивнула она в сторону нескольких баб, которые что-то весьма оживленно обсуждали, стоя у входа в лавку, но, завидев их, замолчали и уставились во все глаза. — Кто-то из них тебя задевал, да?

— Да не то чтобы задевали, — неохотно ответила Ульяна. — Они все жены ратников, а Илья мой еще совсем недавно обозником был, так они никак привыкнуть не могут, что я им ровней стала. Ведь привяжутся сейчас… Варвару еще не ко времени принесло — уж она-то не смолчит.

— Ну если так уж считаться, то это они тебе не ровня. — Аринка скептически поджала губы, разглядывая уставившихся на них баб. — Ты повыше их будешь, твой муж — обозный старшина и наставник, и Лисовину крестный брат. Так что не робей — задевать меньше будут. А мне сворачивать и подавно нельзя: хочешь не хочешь, а придется сразу же показать, что не дам я себя в обиду, иначе заклюют. Ну да ладно, сейчас увидим, у кого язычок-то острее заточен.

«А Лисовинов-то здесь даже кумушки боятся, не спешат на нас с расспросами набрасываться. Совсем уж без внимания не оставят, конечно, ну так я чужих языков не боюсь, спасибо матушке-свекровушке. Нигде чужаков не любят, сразу стараются поставить на место. Меня-то уж и подавно после вчерашнего. Да и слухи про опекунство Андрея уже по всему селу разлетелись — сколько народу на нас по дороге в церковь пялилось. Интересно, которая из них первой начнет? Вряд ли самая умная. Самая нетерпеливая скорее».

Первой голос подала та самая баба, которая вчера смотрела из толпы на приезжих жадным взглядом завзятой деревенской скандалистки. Видно, это и была главная местная сплетница Варвара, которую Ульяна опасалась.

— Ты, что ли, будешь та самая вдовица Арина, которую Немой в походе подобрал? — протянула она насмешливо, окидывая чужачку оценивающим взглядом.

Аринка напустила на себя простодушный вид, даже рот чуть приоткрыла, захлопала глазами с выражением наивной невинности на лице и спросила с искренним удивлением:

— Не тво-о-ой? А что, там и твой был? Прости, не заметила. У нас в Дубравном дубов много, одним больше, одним меньше. Да и не знаю я, который из них твой-то был?

Аринка еще только начала говорить, а на лице Варвары уже появилось выражение презрительной жалости, ведь судьба пришлой была предопределена заранее: быть обсмеянной и униженной, чтоб сразу место свое поняла и не заносилась. Смысл ответа до первой ратнинской сплетницы дошел только тогда, когда вместо поощрительных смешков она услышала за спиной тишину. Бабы, затаив дыхание, ждали продолжения, прекрасно понимая, что первый отпор Варвару, при ее-то опыте, смутить не должен. Наоборот, только раззадорит, а значит, забава удастся на славу!

Аринка тоже в этом не сомневалась, но совершенно не боялась. Варвару она поняла прекрасно, случалось и не таких окорачивать в Турове — там ей не раз приходилось за себя постоять. Красивая молодая чужачка, не городская, а из дальнего села, да замужем за красавцем Фомой, по которому, что уж там говорить, сохли и девки, и молодые вдовы. Спасибо бабкиной науке — отбилась, а уж тут-то…

— Да уж! Конечно не мой! — Варвара тем временем задорно подбоченилась и оглянулась на подруг: — Уж мой-то тебя, бесстыдницу, в чем мать родила на руках таскать не стал бы. Тем более на глазах у отроков.

— Так это ты про Андрея Кириллыча, что ли, любопытствуешь? — просветлела лицом Аринка, будто только сейчас догадавшись, о чем ее спрашивают. — А я-то не пойму никак… Ну да он уж точно не твой! — согласно кивнула она Варваре. — Ты-то ему зачем? — И, критически осмотрев соперницу, проговорила вроде как про себя: — Да такое не то что поднять — волоком дотащить не всякому под силу! Если перекатить только…

В толпе баб кто-то прыснул, видимо представив себе описанную Аринкой картину. Варвара снова выдержала удар: хоть кровь и прилила к щекам, но ни голос, ни осанка ее не изменились:

— А ты и обрадовалась! Хоть какой, да все ж таки муж потрогал, не побрезговал… после других.

— Ну так ежели ему другие все, как ты, попадались… — сочувственно покивала ей Аринка. — А я-то удивлялась, что он не женат… Ну да такой воин, из рода высокого, на кого ни попадя и не посмотрит…

— Ну ты, потас…

— И как твой-то муж справляется, даже удивительно, — продолжила Аринка, словно не слыша противницу. — Это ж от такого счастья и очуметь недолго!

Оглушительный хохот прервал ее на полуслове. Некоторые даже слезы утирали, так их пробрало. Какие-то слова Арины явно попали в «убойное место»: Варвара побагровела и, набрав полную грудь воздуха… выдохнула его, так и не произнеся ни звука.

Причины этого Аринка не поняла, но воспользовалась представившейся паузой, чтобы оглядеться. Во дворе заметно прибавилось народу: кто-то вышел из лавки, да так и остался на крыльце, стараясь не пропустить ни слова, кто-то мимо ворот проходил да подошел поближе, привлеченный собиравшейся толпой. Мужи, правда, до сих пор делали вид, что их мало интересуют бабьи перепалки, хотя некоторые уже посматривали с интересом, ухмылялись в усы и явно ждали продолжения. Несколько баб, подошедших чуть позже, собрались вместе и тихо переговаривались, но что-то не спешили поддержать Аринкиных противниц и стояли хоть и близко, но все-таки особняком. Они и до этого откровенно посмеивались, глядя на односельчанок, а сейчас хохотали громче всех.

«Видно, тут, как и везде, свои раздоры. Похоже, бабы-то между собой не ладят. Хоть и не спешат они явно на мою сторону встать, я для них чужая, но и своим не сочувствуют. Не любят люди сплетниц и скандалисток, нигде не любят. Да что ж я такое сказала-то?»

Чтобы оценить все это, Аринке хватило нескольких мгновений — тех самых, когда, оглушенная ее отповедью и хохотом односельчан Варвара хлопала глазами и разевала рот, впервые, вероятно, не находя слов в ответ. Она давно привыкла, чтобы смеялись не над ней, а вместе с ней, и теперь совершенно от того растерялась, не зная, как быть. К тому же ее сбивало с толку по-прежнему приветливое, немного сочувственное выражение лица Аринки, совершенно не соответствующее тем словам, что как будто отхлестали ее по щекам у всех на виду. Да и произнесены они были не в запале и не со злом — будто мимоходом, с милой улыбкой, слегка снисходительно. ТАК скандалить Варвара не умела и была совершенно выбита из колеи, это сразу в глаза бросалось. Остальные бабы тоже замолчали, пытаясь осознать происходящее: они привыкли к стычкам с криками, бранью, взаимными обвинениями, порой совершенно нелепыми, но сейчас скандал получался какой-то… неправильный, непонятный, так что даже те, кто уже был готов заклевать пришелицу, примолкли.

Возможно, Варвара и попыталась бы продолжить, но неожиданно у нее из-под локтя вывернулась какая-то мелкая бабенка весьма неряшливого вида.

— А-а-а! Потаскуха!!! Блудить сюда приперлась!!! Мужей наших… — заголосила она с такой неподдельной злобой в голосе, что Аринка удивилась. Остальные, да хоть вот и Варвара, тоже неласково смотрели, но не так: их неприязнь была как раз вполне объяснима и вписывалась в обычай, но не больше. А у этой все так и кипело внутри, словно приезжая ей самой в чем-то поперек встала.

«Э-э-э, подруженька, а ты тут не слишком в чести, вон как остальные на тебя косятся — без одобрения, даже с насмешкой. Похоже, не очень-то тут к тебе прислушиваются, скорее, терпят только, ну и помыкают тобой, не без этого. Даже Варвара вон поморщилась. А вот ты на них смотришь заискивающе».

— Ой, а что это такое? — с искренним интересом спросила она, одарив распустеху лучезарной улыбкой.

— Где? — Та от неожиданности обернулась назад — посмотреть, что это там углядела ненавистная чужачка.

— А что это у вас такое крикливое и чумазое? — поверх головы новой противницы поинтересовалась Аринка у тех баб, что громче прочих смеялись над Варварой.

— Да это Лушка Безлепа! — весело ответила ей одна из них, явно наслаждаясь происходящим — судя по всему, эта самая Безлепа давно тут была всеобщим посмешищем. Оттого, видать, и к Варвариной компании примкнула, чтоб прочие не заклевали.

«И с мужем ты, должно быть, неладно живешь: голубки на подвеске, символ супружества, тусклые, даже заржавели кое-где. Да вон и синяк под глазом еще не совсем прошел, и взгляд затравленный — часто бита бываешь… Ну так и неудивительно — при такой-то неряшливости хорошей хозяйкой не будешь. А муж, должно быть, от такой жены гуляет. Его виноватить ты боишься, так на баб всю свою злость и перенесла. Потому и на меня смотришь заранее как на врага: соперницу во мне заподозрила…»

— Ты дурочкой-то не прикидывайся… — вякнула было Безлепа, растеряв первоначальный разгон, но не желая останавливаться. Опыт Варвары ее ничему не научил; остальные-то, кто поумнее, помалкивали.

— Так приходится под тебя подстраиваться, — ласково улыбнулась ей Аринка, — у тебя-то оно само получается.

— Умная больно! — снова срываясь на возмущенный визг, выпалила Лушка в лицо Аринке, опять распаляясь. — Ежели на Немого нацелилась, так того добра и не жалко! Этого лисовиновского цепного пса бери, а других не замай!

«Ну так и есть! Ох, и дура же. Да в придачу еще и ревнива без меры, вон бабы-то как на нее смотрят — с насмешкой; видать, одно только на уме — что все ее благоверного соблазнить норовят! Но как она на Андрея-то… А ведь остальные явно при этих словах от нее отшатнулись… боятся. Его боятся! Она-то, дура, в запале сама себя не слышит. Ну зря ты это сказала, голуба, ох, и зря!»

Хоть и разозлилась Аринка, что эта баба смеет так Андрея задевать, но даже бровью не дрогнула, наоборот, улыбнулась ей еще ласковее, словно дорогой подруге. И не сказала — пропела в ответ:

— Преданность да верность мужу не в укор, а воину цепь не наденешь. Вот иных кобелей шелудивых только на цепь и сажать, да и то без пользы: все на сторону смотрят. Но ты не кручинься, мне такие без надобности, только под ногами путаются. Хотя… — Аринка окинула задохнувшуюся от ее слов бабенку жалостливым взглядом, вздохнула с сомнением и покачала головой: — Ведь все равно по чужим дворам бегать не перестанет. Может, где и пожалеют, кость какую кинут, раз дома-то помоями потчуют. Вон, я гляжу, у голубка-то твоего ненаглядного и клюв уже заржавел от такой жизни собачьей, — и кивнула на пояс своей противницы.

И опять ее слова были встречены дружным хохотом со стороны тех баб, что стояли чуть в стороне; Варварины подружки и те уже откровенно усмехались. Веселились и зрители, собравшиеся поглядеть на бабий скандал; даже мужи теперь не скрывали своего интереса, а некоторые так и вовсе глядели с одобрением на Аринку, которая продолжала сохранять на лице откровенно сочувственное выражение.

Безлепа же вспыхнула до корней волос, растерянно оглянулась на товарок, ожидая от них поддержки. Те, однако, ей на выручку не спешили, зато со стороны второй стайки баб раздался задорный голос:

— Эй, Безлепа! А ведь угадала вдовица Арина про помои-то! Недаром твой Прокоп миску с подгорелой кашей намедни в сердцах тебе на голову надел!

— А у голубка-то твоего и правда нос заржавел. Смотри, скоро и хвост заржавеет! — сквозь смех выкрикнула другая.

— Заржавеет и отвалится, — добавила еще одна бабонька к всеобщей радости.

— Хво-о-ост, говоришь? — не выдержала Лушка, оборачиваясь к последней насмешнице. Мгновенно позабыв про Аринку и явно вспомнив старую обиду, она заголосила уже в ее сторону:

— А ты-то куда лезешь, коза блудливая?! Думаешь, не знаю, с кем ты на сеновале кувыркалась?!

— Ты лучше за своим обормотом следи, помойка ходячая! — тут же раздалось в ответ. — Тебе недостает, так другим не завидуй! Сама виновата!

Видать, намек пришелся не в бровь, а в глаз, Лушка опять развернулась и накинулась на другую бабу, стоявшую до того прямо у нее за спиной:

— А тебя я и вовсе в нужнике утоплю, кикимора рыжая! Если еще хоть раз рядом с моим…

— Да он тебя раньше утопит в тех помоях, что ты на стол подаешь! — не осталась в долгу та.

— Потаскухи!!! — сорвалась на визг неряха. — Все знают — и ты, и твоя сеструха на передок слабы! А ты, Глашка, только и думаешь…

— Сама ты муха навозная! Да кому твой опарыш лысый надобен! — насели те на Лушку уже вдвоем.

«У-у, угадала я: ты еще и ревнивая! Ну с таким норовом, бабонька, тебе только в прорубь головой… если муж раньше не прибьет».

Аринка успокоилась и отшагнула немного в сторону. Дело было сделано. Бабы сцепились между собой, позабыв про нее. Обычное дело — чтобы посильнее уязвить обидчицу, в ход идут как справедливые, так и выдуманные обвинения и попреки, ни малейшего отношения к тому, с чего началась ругань, не имеющие. Да и неважно уже бабам, что говорить, главное — высказаться.

Скандал, как костер, продолжал разгораться, уже чуть ли не в десяток голосов оповещая округу о подробностях ратнинской жизни за последние несколько лет. У кого-то свинья в чужой огород залезла; у кого-то капуста аж в позапрошлом году, вместо того чтобы закваситься, стухла; у кого-то дочка хромая и ни в жизнь замуж не выйдет; кто-то с мужем в погребе любился (другого места не нашли); кому-то ворона на голову нагадила (знает, куда гадить, птица мудрая).

Аринка некоторое время поколебалась — уходить от греха или остаться, а потом склонилась к уху Ульяны:

— А чего это я сказала такого, что над Варварой все хохотать начали?

— Да мужа ее как раз и кличут Чумой, — усмехнулась Ульяна. — Угадала ты ловко — и правда совсем чумовой он у нее. Да и она… У нас ее еще никому не удавалось заткнуть. Как ты-то умудрилась? — начала было Ульяна, но вынуждена была прерваться, потому что крики и визги переросли уж и вовсе в дикие вопли. Оказывается, Лушка, не выдержав словесного поединка со своими противницами и исчерпав все слова и оскорбления, вцепилась ближайшей в физиономию, за что тут же получила затрещину от второй. Пострадавшая от нее баба, издав протяжный вой, еще и добавила, так что Безлепа отлетела на несколько шагов и со всего маху наступила на ногу стоявшей в стороне дородной бабище — широкой в кости и сложения весьма не малого.

— Куда прешь, лягуха тухлая?! — рявкнула та на скандалистку и отвесила ей такой мастерский удар кулаком по уху, что несчастная Лушка, запутавшись в юбке и споткнувшись, полетела дальше, но уже вперед головой, и врезалась в трех молодух, до этого не принимавших никакого участия в драке.

— Бодаться вздумала, коза безрогая?

— Ах ты, корова мокрохвостая! Я те щас хвост-то на рога живо накручу!

А молодуха, сбитая Лушкой с ног, падая, заверещала и, широко взмахнув руками, задела ожерелье на груди Варвары. Нитка лопнула, и бусины рассыпались прямо в пыль.

— Ты чего, курица ощипанная, творишь?! — ахнула та и, мимоходом пнув ногой упавшую бабу, рванулась на Лушкину обидчицу:

— Из-за тебя все, кобыла лядащая!

— Катьку не тронь, беременная она! — взвизгнули сзади сразу две бабы, кидаясь на свою лишенную украшения товарку.

Вскоре перед крыльцом сельской лавки кричала, визжала и крутилась, словно в хороводе, безобразная бабья драка, втягивая в свой круговорот все новых участниц. Одна рванулась было вытащить из этой кучи-малы пострадавшую то ли дочь, то ли сестру, но ненароком встряла между двумя вцепившимися друг в дружку противницами и только успевала отмахиваться от них. Еще одной, по неосторожности подошедшей слишком близко, неожиданно заехали по носу, она рванулась дать сдачи, да так и растворилась в свалке. На кого-то упала вырвавшаяся из этого кипящего котла молодуха с совершенно безумными глазами, в растерзанной одежде, пытаясь устоять на ногах, дернула за руку, ее оттолкнули, но через мгновение обратно в толпу влетели уже двое.

Растрепанные бабы в запале сыпали проклятиями и обвинениями, рвали друг с дружки платки, вцеплялись в косы и норовили выцарапать противницам глаза, да и кулаками махали вполне споро — уже кое-кто выл в стороне, держась за разбитое лицо или еще какую пострадавшую часть. Раскатились в пыли еще чьи-то порванные бусы, трещали рубахи, а наблюдающие за этим буйным весельем многочисленные зрители не торопились прекращать побоище — себе дороже будет.

В общем, бабы самозабвенно выясняли отношения, напрочь забыв про Аринку, а она по-прежнему стояла в сторонке с невинным и немного отстраненным видом, удивленно наблюдая за происходящим — такого она еще не встречала.

«Да-а, мальчишеские драки я видела, мужские тоже, но женскую — в первый раз. Права бабка была: отвратное зрелище… и страшное, хотя и не так, как драка мужей или отроков. Муж в драку полезет только тогда, когда НЕ драться он не может, иначе мужем себя считать не станет. Мальчишки себя перед дракой бранью распаляют, а бабы… Они ведь тоже бранились, но не так, как отроки: не распаляли себя, а… будто они УЖЕ бились — словами…

Ну надо же, сколько лет прошло, как бабка мне это говорила, я ведь и забыла уже про тот разговор, а вот увидела сейчас — и все вспомнила. Главное женское оружие — это не кулак, а слово. В драку же полезет только та, у которой слов уже не осталось.

И это боевые подруги воинов, про которых Михаил толковал? Да обычные же бабы! Или… или они сейчас могут себе ПОЗВОЛИТЬ быть обычными бабами? Вон, мужи стоят, посмеиваются, значит, бояться нечего, все тихо-смирно. Однако некоторые-то вполне умело кулаками машут и от чужих ударов защищаются. Как Ульяна сейчас говорила — ее муж обозником был? Может, здесь не только мужи на воинов и обозников делятся, но и у баб что-то похожее есть? Тогда… обозницы непременно биты бывают? Или тут не так все просто?»

Ульяна, хоть ей такое и не в диковинку было, откровенно маялась и высматривала кого-то, кто смог бы остановить побоище — может быть, именно потому, что не раз видела, до чего оно в конце концов довести может.

— Слава богу, что не у колодца мы сейчас!

— А чем здесь лучше-то? Думаешь, в колодец могли кого-то ненароком толкнуть?

— И это тоже… Был у нас случай… Баба одна непутевая с пьяных глаз младенца своего в колодце утопила.

— Батюшки-светы! Это как же надо было упиться-то? — Аринка ахнула и перекрестилась.

— Ну… в семье не без урода… Есть у нас такая, Донькой зовут. Увидишь — сразу ее узнаешь, не ошибешься. Бабы, когда услышали про такое, ее коромыслами чуть насмерть не забили, с трудом растащили их. Потом полсела в синяках да царапинах ходило. И сейчас, боюсь, разойдутся бабоньки… Ну наконец-то, вот он-то и управится!

После такого невнятного восклицания Ульяна решительно направилась в сторону ворот. В них, сложив руки на груди, щерилось в страшной ухмылке вчерашнее чудовище, так напугавшее Аринку, — ратнинский обозный старшина Бурей. Что уж ему говорила Ульяна, не давал услышать шум драки, заметно было, что Бурей сам удивлен Ульяниной смелостью, однако же выслушал ее, ухмыльнулся еще шире, кивнул и… как-то вмиг оказался рядом с визжащей и орущей бабьей свалкой. От свиста заложило уши, но увлеченные друг другом бабы не сразу сообразили, что происходит. Тогда Бурей не глядя схватил двух ближайших к нему кумушек за шкирку и, будто кутят, швырнул в самую кучу-малу, сбив ими еще нескольких.

— Р-р-разойдись! — рявкнул он на оглядывающихся в недоумении баб, которые по одной вываливались из общей толпы.

Какая-то молодка, разгоряченная дракой, попыталась было огрызнуться в ответ, но Бурей только ощерился и зарычал уже совершенно по-медвежьи. Вот тут-то до баб и дошло, КТО стоит рядом. Драка, будто по команде, прекратилась, а ее участницы, разом забыв все свои споры, как переполошенные куры бестолково заметались по двору — казалось, в ужасе они не сразу сообразили, в какой стороне ворота. Пораженная Аринка, не веря своим глазам, смотрела, как они дружной толпой (и не подумаешь, что только что от души метелили друг друга) наконец рванули на улицу. Визг при этом стоял такой, что свист Бурея тихим шелестом казался.

«Ну прямо как воробьи с кучи мякины вспорхнули. Хотя… от такого, пожалуй, голову потеряешь».

Бабы, не успевшие в числе первых выскочить со двора, с испуганными криками вдруг шарахнулись в сторону, прижимаясь к одной из створок. Ульяна с Аринкой изумленно глядели на происходящее, не понимая причины столь странного поведения, но в следующее мгновение в опустевшем проеме ворот показался Андрей Немой. Бабы с опаской проскакивали на улицу, стараясь держаться подальше от него и обмахивая себя на ходу крестным знамением.

«Да что ж это такое? Чего они все от Андрея-то так шарахнулись? За что же его ТАК боятся? Почему? Он же… он же лучше всех!»

— Господи, Пресвятая Богородица! Что деется-то! — Ульяна изумленно переводила глаза с Аринки на Немого и обратно. — Арина, да ведь он… он за тобой сюда пришел!

А Андрей и правда поверх голов мелькающих перед ним баб глядел на нее. Неужто, заслышав шум драки, решил, что и она в нее встряла? Аринка успокаивающе улыбнулась ему в ответ, заметив краем глаза, как уставились на нее при этом окружающие, даже у Бурея лицо как будто вытянулось и ухмылка пропала.

«Совсем они тут с ума посходили, что ли? Ну даже если он и за мной пришел… Чему тут удивляться-то?»

Из-за скандала Аринка с Ульяной в лавку так и не зашли, после всего случившегося посчитали за лучшее вернуться от греха подальше. Андрей все-таки проводил их обратно на усадьбу, чем окончательно поверг в столбняк всех присутствовавших перед лавкой односельчан. Впрочем, сам он будто и не замечал потрясенных взглядов зевак, да и Аринка сделала вид, что внимания на них не обращает.

А в воротах лисовиновской усадьбы на нее налетели сестренки и затеребили:

— Ой, Аринка, а каких кукол нам показала Елька!

— У нее каких только нету!

— Аринка-а, ну Аринка же!

Пришлось на ходу распрощаться с Ульяной, поблагодарить Андрея и, подхватив сестренок за руки, идти на женскую половину дома — обед уже был готов.

— Ну так что там за куклы, а? Деревянные да складные?

— Ой, а ты откуда знаешь? Тебе тоже их показали? — с подозрением протянула Стешка.

— Нет, не показали, а рассказали — жена дядьки Ильи, тетка Ульяна.

Девчонки с облегчением вздохнули, переглянулись и опять задергали Арину за рукава рубахи.

— Деревянная куколка у нее есть, да… А еще… ой, Арин, мы та-акую видели…

— Да ладно, рассказывайте уж, не томите, — подыграла им Аринка, и довольные сестренки захихикали, а потом одновременно выпалили:

— У Ельки кукла с нарядами есть!

— И что? Они же все одетые делаются, — не разделила их восторга Аринка.

— Да нет же, ты же ничего не понимаешь! — возмущенно загалдели малявки. — У этой куклы наряды СНИМАЮТСЯ! И их много — разных! Правда-правда! Ты таких никогда и не видела!

— Как это — снимаются? — Аринка и в самом деле ничего не понимала: куклу-то шьют вместе с ее нарядом, он — часть самой куклы, сними его — и что останется? А девчонки продолжали щебетать:

— Ой, Арин, а какие лоскутки там у нее есть! Елька говорит — у нее матушка лучше всех здесь шьет, а ткани ей аж из самого Турова привезли.

— Арин, а нам можно будет таких же кукол? Мы сами сделаем, правда-правда! Ты нам только… это… лоскуточки дашь, а? — Фенька на ходу забежала вперед и, умильно улыбаясь, просительно заглянула в лицо старшей сестре, а Стешка потерлась носом о ее руку. У Аринки слова комом в горле застряли.

«Им бы матушку сейчас об этом просить, а не сестру. Господи, Пресвятая Богородица, ну за что им-то такое испытание? За что безгрешные души наказываешь, Господи?»

Молодая женщина остановилась, обняла обеих сестренок сразу, прижала их к себе и серьезно сказала:

— Будут у вас такие куклы, как вы захотите! Обязательно будут! Дайте только до крепости добраться и на месте устроиться — вместе сделаем! — сказала, как зарок дала, только сама не поняла, кому она это пообещала, им или себе.


После обеда заметно уменьшившийся обоз двинулся в сторону крепости. Аринка, сидя на телеге, проезжающей, как и вчера, через село, снова ловила на себе взгляды встречных ратнинцев. Пожалуй, пялились на нее теперь больше, но… совсем иными уже были эти взгляды. Любопытные и заинтересованные мужские, порой не ласковые бабьи — вон и Варвара с подругами стоит, косится… У многих морды поцарапанные, да синяки уже наливаются… Лушке-то больше всех досталось, но тоже здесь отирается, злобится.

Но кое-кто из баб смотрел весело, даже с одобрением, а на сгрудившихся возле Варвары подруг поглядывали и посмеивались. Но не в этом даже дело-то, просто НЕ ЧУЖАЯ она теперь для них, вот что главное! И в усадьбе… Вспомнила, как перед самым отъездом, когда первые телеги уже трогались со двора, поймала на себе взгляд Листвяны. Утром ключница совсем иначе смотрела, не так равнодушно, как вчера, а с интересом, словно только что увидела. Но теперь и еще кое-что появилось в ее взгляде: как будто старая волчица оценивала молодую, не соперничая, нет, скорее признавая.

ГЛАВА 3

Июль 1125 года. База Младшей стражи

— Матушка! Мишаня с Осьмой возвратились!

В горницу к Анне Павловне влетела Машка, с порога сообщила новость и явно собралась добавить что-то еще, но ее перебила заскочившая следом Анька-младшая:

— И бабу какую-то с детишками привезли! В телеге на пароме сидят!

«Рано они — я же их еще несколько дней не ждала… Что-то случилось?»

Встревоженная Анна отстранила продолжающих тараторить дочерей и вышла из горницы. На крыльце она появилась как раз в тот момент, когда в крепостном дворе раздался громкий голос дежурного урядника:

— Академия, смирно!!! Господин старшина! За время моего дежурства никаких происшествий не случилось…

Анна всмотрелась в сына, принимающего доклад дежурного урядника, и в Андрея Немого, с обычной своей невозмутимостью возвышавшегося в седле рядом с Мишаней.

«Да нет, вроде бы с ними все в порядке. А вернулись тогда почему? С отроками что-то стряслось?»

— Вон баба-то! — раздался за спиной голос Аньки. — Гляди, вон в телеге сидит…

— Молчать! Команда «смирно» была! — бросила Анна Павловна через плечо, но глазами невольно повела в сторону въезда в крепость. Там действительно стояли телеги, которыми правили отроки с купеческого отделения. На первой из них за спиной возницы сидела молодая женщина с двумя девчонками.

«Это еще кто такие? И зачем их сюда привезли? И почему отрок правит… как его… Григорий, кажется? У Ильи что, возниц не хватает?»

— Академия, вольно!

Доклад закончился, Андрей махнул конным отрокам, указывая им путь к казарме, Илья что-то скомандовал возницам, и телеги одна за другой начали заезжать на крепостной двор. Все занялись привычными и понятными делами, лишь один Григорий, въехав в крепость, остановил телегу, явно не зная, что делать дальше.

Привычно цыкнув на дочерей, чтобы не бежали, а выступали степенно, Анна Павловна спустилась с крыльца и пошла навстречу спешившемуся сыну. Выглядел Мишаня бодро и что-то оживленно объяснял недовольному Алексею. Приблизившись на несколько шагов, Анна начала разбирать его слова:

— Да помню я, что купеческих в бой пускать нельзя, но не было никакой опасности! Сам же видишь: никто даже не ранен, да и вояки там были еще те! Вон, даже Арина, — Мишаня мотнул головой в сторону телеги Григория, — двоих уложила! Одного из охотничьего лука, а второго топором… Здравствуй, матушка! — Мишаня поклонился матери.

— Здравствуй, сынок! — Анна сделала последние два шага и, притянув к себе голову сына, коснулась губами его лба. — Вы что там — воевали? Кого это топором зарубили?

— Да ничего особенного, мам! Мы в село к Грише заехать решили, а там как раз разбойники; ну мы их и того… Да не было никакого риска! — Мишка, видимо, продолжал свой спор с Алексеем. — Их и ратники Луки сами перебили бы, но надо же было ребятам дать попробовать по-настоящему пострелять! Я внимательно следил — никто в отроков из лука не целился, а до рукопашной мы не допустили. Матушка, — голос у Мишани вдруг стал приглушенным, а с лица сошла улыбка, — у Гриши беда случилась. Разбойники его родителей убили и дом сожгли. Я сестер его велел с собой сюда привезти. Старшую Ариной звать, вдова она, а младших… запамятовал. Ты бы присмотрела за ними, а, мам? Гриша — парень старательный и способный, негоже ему учебу бросать, может быть, решим дело как-нибудь? — Мишка просительно заглянул матери в глаза.

«Мальцом точно так же лакомство, бывало, выпрашивал…»

— Ну конечно, придумаем что-нибудь. Правильно сделал, что велел их сюда везти. Анна! Ну-ка быстро! Горницу для сестер отрока Григория приготовить! Мария, скажи дежурному уряднику, чтобы отроков прислал, пожитки с телеги выгрузить! Гриша! Правь сюда!

Анна раздавала указания, а сама отмечала краем глаза, как Алексей увлекает Мишаню в сторону, продолжая обсуждать схватку с разбойниками. От ворот к крыльцу, уже заранее улыбаясь, подходил Осьма с каким-то свертком в руках.

«Наверняка гостинец привез».

Купец помнил просьбу боярыни присматривать для нее в дальних поездках изделия искусных рукодельниц. Вот и сейчас, видимо, привез что-то. Анна с улыбкой приняла от него сверток.

— Благодарствую, Осьма, что помнишь мою просьбу и радуешь меня, моим прихотям потакая. Сейчас, сам видишь, не до разговоров мне. Вот примем людей, устроим их на новом месте — тогда милости прошу в гости с рассказами твоими.

Андрей тем временем подъехал к телеге, на которой сидел Григорий и его сестры, спешился, кивнул отроку и…

«Ба-атюшки! Да что же это деется-то?!»

…по очереди снял девчушек с телеги. Те заулыбались, защебетали что-то, называя его дядькой Андреем, а он внимательно посмотрел на старшую сестру и кивнул в ответ на какие-то ее слова.

«Чтобы баба Андрею УЛЫБАЛАСЬ?! Не было такого никогда! Это что же за птицу такую сыночек мой раздобыл?.. Ладно, там видно будет, сначала их все-таки принять да разместить надо: совсем уж непотребных людей Мишаня не стал бы с собой брать».

Анна неторопливо подошла к телеге, которой правил Григорий. Тот спрыгнул с передка и поклонился боярыне.

— Здравствуй, Гриша! Слышала я уже о твоей беде. — Женщина поднялась на цыпочки…

«Господи, мальчишка еще, а как уже вымахал!»

…и коснулась губами его лба — точно так же, как всего несколько минут назад приласкала сына. Парень на мгновение оторопел: никогда боярыня Анна Павловна, за которую все они каждый день Бога молили, ни с кем из них так ласкова не была. Он дрогнул, собираясь было еще раз поклониться, но руки боярыни удержали его.

— Родителей ваших и сам Господь теперь не вернет, а что в человеческих силах, мы все сделаем. Не беспокойся, не дадим мы твоей семье пропасть. Правильно поступил, что сюда всех привез. Пока вас здесь, в крепости, устроим, а уж решать что-то завтра будем, твои сейчас устали с дороги-то.

Последние слова Анна говорила, уже повернувшись к прибывшим и внимательно рассматривая их.

Андрей все не уходил, стоял тут же и выжидающе глядел на Анну.

— Здрав будь, Андрей! — Анна приветливо кивнула Немому. — С благополучным возвращением тебя!

Андрей ответил Анне легким поклоном и тут же покосился на маленьких девчонок, которые повторили его поклон, настороженно глядя на незнакомую женщину.

«С чего это он так… будто оберегает их? А она-то его совсем не боится, и девчонки…»

Удивленная и встревоженная странным поведением Андрея, Анна внимательно оглядела приезжую.

«Наряд вдовий — у меня самой такой же. Но не старшей женщиной в семье она была. Ах да, Мишаня говорил — оба родителя погибли… Детей у нее нет… и не было еще. Мало замужем пробыла, выходит? С родителями жила… в семье мужа не осталась, к своим вернулась… Вернулась или… вернули? Что ж там с мужем-то стряслось, если у нее голубок на поясе одинокий висит — и пары не ищет… безутешная вдова, значит? А муж-то явно не из бедных был — голубок у бабоньки серебряный.

А хороша-то как! И знает об этом — чужой взгляд спокойно встречает. Та-ак, это еще что?»

Взгляд Анны уткнулся в вышивку на платье Арины.

«Мало мне было Нинеи с Велесом и Настены с Макошью, так еще и эта на мою голову со знаками Лады вперемежку с православными крестами. Жрица Лады? А при чем тогда здесь кресты? И каким боком здесь Андрей? Неужто заворожила? Зачем это ей?»

Арина уловила настороженный взгляд Анны, скользивший по знакам на ее одежде, обернулась к часовне и размеренно, напоказ осенила себя крестным знамением. Вслед за ней послушно замахали руками девчонки.

«Крещеная, значит… И не притворяется — младшие-то вон как привычно крестятся. Да что ж ты за баба такая непонятная?.. Ладно, разберусь… И лучше бы тебе, бабонька, не замышлять против Лисовинов… ну и против Андрея тоже».

Когда новоприбывшие повернулись обратно к Анне, перед ними стояла уже приветливо улыбающаяся добросердечная хозяйка. Она подошла к ним вплотную, приобняла девчонок за худенькие плечики и, глядя в настороженные детские лица, сказала ласково:

— А что это за красавиц ты нам, Гриша, привез? Здравствуйте, девоньки! — И краем глаза заметила, как старшая сестра едва приметно выдохнула с облегчением.

— И ты здравствуй, Арина.

— И тебе поздорову, боярыня, — отозвалась та.

— С приездом вас! Мы добрым людям всегда рады, — сохраняя на лице радушное выражение, Анна еле заметно выделила голосом слово «добрым» и взглянула Арине прямо в глаза — поняла ли та намек?

«Поняла. Вот и славно. Считай, я тебя предупредила».

— Поначалу поселитесь с сестренками в девичьей избе, где все девки живут. Анна, — боярыня подозвала дочь, — проводи и проследи, чтобы ни в чем нужды не было.

— Благодарствую, Анна Павловна, но у нас не все в пожаре сгорело, и на первое время самое необходимое есть. Хороший сын у тебя, заботливый — дал нам время собраться. А Андрей Кириллович попечение о нас на себя взял.

При последних словах самообладание чуть не изменило Анне.

«Мишаня, паршивец, знал и не упредил! Как обухом по голове».

Андрей коротко кивнул, подтверждая сказанное Ариной, а она придвинулась к нему поближе и добавила:

— Он опекунство над моим братом на себя принял.

«Андрей? Опекунство? Сам или все-таки заворожила? Вот и гадай теперь…»

Глаза Анны сами собой вернулись к вышивке на одежде приезжей.

«А батюшка Корней знает? Должен знать… Без него такое дело не решилось бы. Что он-то сказал? Ай, да что он мог сказать? Молодая красивая баба… Было уже… Ладно, за этой я сама пригляжу, да и у других совета спрошу — язык не отсохнет, а польза будет».

Но, как ни велико было ее удивление, ни голосом, ни выражением лица она этого не выдала.

— Ну что ж, значит, не чужие вы нам теперь, — и кивнула Андрею. — Не волнуйся, устроим мы твоих подопечных. — Обернулась к гостье: — Я вижу, Арина, с тобой не только сестренки твои приехали.

— Да, это дед Семен и Ульяна — холопы наши бывшие. Мы им вольную дали, но они с нами ехать решили: нас вырастили, а сейчас своих родных потеряли. Так что мы теперь одной семьей жить будем.

И завертелась суета: набежали отроки дежурного десятка, подхватили узлы со спасенными пожитками, поволокли их в девичью. Холопка постарше увела деда Семена с Ульяной: им в горнице с хозяевами делать нечего, но устроят их не хуже остальных. Пусть тоже отдохнут, силы, чай, не молодые, вымотались за несколько дней пути.

— Дочь моя сейчас покажет, где ты с сестренками первое время поживешь. Пока осмотритесь да расположитесь, как раз и банька вам будет готова — с дороги помыться. Пирогов и молока детишкам прямо сейчас принесут — проголодались ведь, да и ты тоже перекуси немного, а уж вечером, когда девчонки спать улягутся, мы с тобой и поговорим.

«Вот после этого я и решу, что с тобой делать», — осталось непроизнесенным, но от этого не менее понятным обеим женщинам.

Телега с пожитками опустела, Григорий развернул коня в сторону загона, успев напоследок еще раз поклониться. Его «благодарствую, матушка-боярыня» прозвучало с облегчением, парень улыбнулся сестрам, кивнул ободряюще и тронул поводья. Арина же пошла ко входу в девичью, девчонки хвостиками — за ней.

«А ведь они по возрасту моей Ельке подружками могут быть — ненамного моложе. Надо ее из Ратного сюда забрать, а то вконец забалуют, привыкли уже, что самая младшая, да и она привыкла. Изо всех веревки вьет, в первую очередь из деда, а это непорядок. Не дело ребенку при живой матери у родни жить. А здесь ей и подружки будут, и забота — пусть за ними и за Саввушкой присматривает. Не все же время Красаве с ним возиться, пусть он и к другим детям привыкает.

Но что же там с Андреем все-таки произошло? Мало мне было забот, так теперь еще и эта на голову свалилась. С какой бы стати молодая красивая баба к нему так прилепилась? Ведь не красавец писаный, не краснобай… Опора потребовалась? С одной стороны, оно вроде бы и понятно: брат еще отрок, а у нее младшие на руках остались, их поднимать надо. А с другой — неужели же совсем никакой родни больше нет, позаботиться о них некому? Ах да, в Турове дядька есть — у нас же их брат двоюродный учится… Знать бы еще, как оно все там получилось: случайно так вышло или она сама попросила? Почему в таком случае Андрея выбрала? К сильному роду прислониться решила? Переждать, пока брат в силу войдет да до дядьки вести о случившемся доберутся, а там видно будет? И до самого Андрея ей дела нету? Ладно, если он просто на просьбу ответил, а ежели она ему в сердце запала? И девчушки эти еще… он же с детьми никогда не возился, а тут… привяжется к ним, а она хвостом вильнет — и поминай как звали. И что с ним потом будет? А главное — с Мишаней? Останется ли после такого Андрей ему по-прежнему надежной защитой?

Если же и в самом деле чудо случилось и Андрей ей по сердцу пришелся… дай-то бог — женили бы его наконец, в род прибавление не лишнее, да и за него спокойней. Ну а если… Еще одной Листвяны мне не надо! Играть с Андреем я ей не позволю, да и палки в колеса мне вставлять тоже. Но и сгоряча рубить тут нельзя — мало ли, вдруг и от этой Арины польза может быть. Ладно, проверю: посмотрю, поспрашиваю. Самого Андрея, понятно, не расспросишь, он и слушать ничего не станет, отмахнется, и все. А вот Илья не отмахнется, с ним-то в первую очередь и поговорю. А потом еще с Мишаней и Осьмой. Ну и с ней самой — тоже. Только после этого решать что-то можно будет».

И уже вдогонку к этим размышлениям мелькнуло:

«Так как же там у нее с Корнеем обошлось? Неужто обвести сумела? Это Корнея-то? Впрочем… муж он и есть муж — хоть трижды премудрый, а против бабьих хитростей… вон как его Листвяна-то окрутила».

Проводя глазами Арину, Анна подозвала ожидавшую ее распоряжений девчонку-холопку:

— Найди-ка, Жива, обозного старшину Илью да скажи ему, чтоб пришел ко мне, как телеги разгрузят. Разговор у меня к нему есть.

Девчонка убежала, а боярыня не спеша пошла обратно к себе.

«Чтобы Илья за несколько дней пути да не вызнал о человеке все — ни за что не поверю. Балабол он, конечно, каких поискать, но наблюдательный. Если уж Илья чего не заметил, значит, и неважно это. Вроде и не выспрашивает ничего, сам языком чешет, не переставая, а собеседник ему все про себя потихоньку рассказывает. Он и отроков наверняка расспросил, и саму Арину наизнанку вывернул, да так, что она ничего и не заметила. Вот и послушаю».


Илья явился на зов Анны довольно скоро: то ли так быстро управился с разгрузкой, то ли перепоручил это дело кому-то другому.

— Здрава будь, Анна Павловна! Звала?

— И ты здравствуй, Илья. Проходи. Разгрузились уже?

— Заканчиваем. Там Осьма приглядывает, а мне и отдохнуть не грех, помоложе меня найдутся мешки таскать.

Илья покосился на кувшин, стоявший на столе на расписном подносе: медовый дух от него он учуял еще на пороге.

— Ну тогда чарочка тебе не помешает. — Анна подошла к столу, налила медовухи и поднесла. — Испей, господин обозный старшина.

Илья насторожился: боярыня угощала его собственноручно, хотя обычно у нее всегда наготове были холопки для разных мелких услуг. Значит, беседа не для посторонних ушей будет. Впрочем, он догадывался, для какого именно разговора Анна Павловна позвала его — что уж тут долго думать-то, и так все понятно.

— Выгодно ли съездили? Торговля удачная была?

— Грех жаловаться, боярыня. — Илья опрокинул чарку. — Прибыльный поход, ничего не скажешь, Осьма свое дело знает. Только окромя торгового прибытка и еще есть… да не тот, которого ждали.

— Вот и рассказывай, — улыбнулась Анна. — Ты же наверняка все вызнал, всех расспросил, все рассказы сравнил и собственные мысли про все имеешь.

— Ох, все-то ты, боярыня, про нас, грешных, знаешь, — заговорил было шутливо обозный старшина; но Анна слегка нахмурилась — не время, дескать, балаболить, и он опять посерьезнел. — Тебя же, Анна Павловна, вдовица эта заинтересовала, которую Михайла в крепость привез. Так?

— Так, — кивнула Анна. — Откуда она взялась-то?

— Ну тут дело такое вышло. — Илья явно настроился на долгий, с подробностями, рассказ — в этом он был мастер. Анна с интересом слушала, а он разливался соловьем: в дороге все у Григория с Леонидом выспросил — и про сестру, и про замужество ее, и про то, почему в род вернулась. («Небось досуха братьев выжал».) Да и тех отроков, что ездили за сестрами в сторожку с Мишаней и Андреем, расспросил («ну, эти и сами любому слушателю рады были, а уж Илье и подавно») и наконец в лицах расписал, как Арина при всех поклонилась Андрею с просьбой об опекунстве над ее братом («значит, все-таки сама напросилась… еще бы узнать почему?»).

— За рассказ спасибо, Илья, но как же это вы так оплошали, за отроками не уследили, а, старшина?

— Ну так, понимаешь, Анна Павловна… — смешавшись, начал оправдываться недавний обозник, но боярыня его перебила:

— Ладно, то дело прошлое, обошлось — и слава богу. Продолжай.

— А чего продолжать-то? Михайла решил, что надобно им всем с нами ехать, вот они и собрались. Ну мы им подмогли, конечно, не без этого. — Илья степенно пригладил роскошную бороду. — А в пути я, боярыня, примечать начал…

— Значит, было что примечать? — От резкого вопроса обозный старшина на мгновение запнулся. — Что не понравилось?

— Почему не понравилось? На красоту ее любому мужу смотреть приятно, даже если у него своя жена красавица писаная.

— Не о красоте сейчас речь. — Анна предупреждающе нахмурилась. — Ты и сам все понимаешь.

— Да как не понять, — Илья поскреб затылок и хмыкнул, — понимаю, конечно…

«Да что ж он мямлит-то! Что там еще случилось?»

Раздраженный взгляд подтолкнул рассказчика.

— Тут, боярыня, вот что интересно: не простая это бабенка, ох и непростая. Ты присмотрись к ней внимательно, а я пока вот тебе что скажу… Я было и сам себе поначалу не поверил, приглядываться стал да примечать…

— Ну!

— Не поверишь, боярыня: Андрюха Немой на нее глаз положил.

«Тоже мне, новость! Это я и без тебя вижу!»

— Сам положил? Без ворожбы обошлось?

— По всему видать, что сам, матушка. Да и сестренки ее… Он от них прям таял — я и сам удивлялся. Не зря же говорят, что и на старуху бывает проруха. Крепко она его зацепила. Видать, срок ему пришел, не все ж бобылем вековать.

— Уверен? — Анна сама удивилась своему тону — Мишаня так отроками в строю командует; Илья аж выпрямился на скамье и подтянул живот.

— Уверен. Хошь верь — хошь не верь, а смотрит он на нее… уж прости, но… как Алексей на тебя, аж завидно становится!

— Налей-ка себе еще чарочку. — Анне вдруг понадобилась пауза в разговоре, да такая, чтоб на нее никто не смотрел.

Илья тоже это почувствовал. Не спеша, с преувеличенной аккуратностью налил себе медовуху, медленно выпил, потом тщательно устроил на подносе кувшин и чарку, старательно утер усы, глядя куда-то в стол. Так и не поднял глаза, пока не услышал следующего вопроса:

— А она?

— Вот то-то и оно, что она! Ты ж, матушка, сама знаешь, как от Андрюхи бабы шарахаются. А тут… прям краше его и на свете нет. А как понимает его! Он вроде и пальцем не шевельнет, она только глянет и уже знает, что ему надобно. Моя Ульяна так лишь через несколько лет после свадьбы научилась, а эта уже умеет!

— Значит, не боится она его, говоришь… — задумчиво произнесла Анна и поощрительно кивнула Илье, чтобы продолжал.

— Какой там — боится! — усмехнулся тот. — Был там один случай. Я сам не видал, но мальчишки рассказывали, что одному из них, который об Арине непотребно языком трепал, Андрюха чуть тот самый язык и не отсек, в последний миг руку удержал. И не знал он, что Арина сама это все видела. А как заметил, вот тут-то и глянул своими глазищами страшенными. Ну знаешь ты про взгляд-то его особый. А ей хоть бы что! В ответ только уставилась. Сам не видел, врать не буду, а отроки углядели. Каждый на свой лад рассказывал, но все про одно и то же.

— Язык, говоришь, за нее чуть не отсек…

«Андрей за бабу вступился?»

— Так мало того, я тебе и еще про нее расскажу! И тоже дело небывалое, хоть сам не сподобился посмотреть, а Ульяна моя рассказала…

— Ульяна? — удивилась Анна. — Она-то когда успела с ней познакомиться?

— Так мы же в Ратном останавливались на ночь. Сегодня утром после церкви баба моя и повела эту Арину в лавку, а там к ним Варвара со своими подпевалами и привязались. Арина-то, не поверишь, при всем честном народе Варвару заткнула! Варвару! — Илья многозначительно вздел указательный палец к потолку. — Вот уж дал Господь язык бабоньке! Что твое шило! И наших ратнинских она там так стравила — те аж передрались, только Бурей и разогнал! А сама в сторонке осталась.

«Тут уже не ворожбой пахнет…»

— Умна, ничего не скажешь.

— Да, умна… и разного в жизни, видать, хлебнула. Да только пришелся ей наш Андрюха по сердцу, по всему видать.

— Еще что-то заметил?

— Ну… и сам в дороге примечал, и холопы на лисовиновском подворье сегодня с утра шушукались: вчера вечером вышла Арина за каким-то делом во двор, а там Андрей был — похоже, ее и дожидался. О чем-то она с ним переговорила, а потом как прикипели глазами друг к другу, так и стояли, пока кто-то не шумнул да не спугнул их. Вот так-то, Анна Павловна! — Указательный палец Ильи на этот раз уставился на собеседницу.

«Дай-то Господь, чтобы и вправду все так было! Я первая за них порадуюсь. Только вот что она в нем такого разглядеть сумела, чего другие не видели, и увечья его ее не отвратили? При ее-то красоте да разуме, коли все так, как Илья расписывает, недостачи в мужском внимании у нее точно нет… И почему у нее, христианки, знаки Лады на одежде? Обереги-то у всех вышиты, но там ведь Лада главным божеством обозначена… Без Настены не разберусь. Или к Нинее обратиться? Нет, не совсем уж край пришел, чтобы Великую Волхву тревожить. Попробуем сами».

Забыв о том, что хотела расспросить обозного старшину о других подробностях поездки, Анна одарила его еще одной чаркой и отпустила.

«Мишаня вроде говорил, что брат Арины, Григорий, прилежно учится, и отрок неглупый… и брат его двоюродный… мм… Леонид, тоже у нас, в Академии. Да, Никеша же, как привез их, про каждого рассказывал. У Леонида отец в Турове торгует, а у Григория — постоялый двор держит… держал… Про обоих отцов Никеша слова худого не сказал. Значит, Арина из достойного рода, уже хорошо. Но тут все до мелочей выяснять придется — уж больно серьезное дело-то».

Мишаня на зов Анны явился распаренный, благостный после бани, отяжелевший от неумеренно выпитого кваса, плюхнулся на скамью и, не дожидаясь материнских слов, поинтересовался:

— Об Арине спрашивать будешь?

И вдруг защемило сердце — вспомнилось, как когда-то приходил после бани Фрол, точно так же шлепался на лавку и благодушно гудел что-то в бороду. Только пахло от него не квасом, а чаще пивом. Хоть и не простой у мужа был нрав и все бывало — и плохое, и хорошее, но десять с лишним лет прожили, своим он стал уже, родным…

— О ней, сынок. Ты же все видел, все у тебя на глазах происходило. Что скажешь-то?

— Ну смотря что ты хочешь узнать. — Анне показалось, что Мишаня вот-вот хитро подмигнет. — Каков вопрос, таков ответ, матушка.

— Все тебе шуточки. — Анна с трудом сдержалась, чтобы не улыбнуться в ответ: уж очень довольный вид был у сына. — А мне знать надо, кого вы не просто в крепость привезли, но и в род наш ввести собираетесь. У нас новая родня появилась, а я ни сном ни духом?

— Да-а, не понравилась она тебе, матушка… Чем не угодила-то?

— Пока ничем, но непонятно в ней многое.

— А непонятное опасно. Так?

Анна ненадолго задумалась, мимоходом отметив, что опять Мишаня сумел повернуть разговор так, будто разговаривать ей приходится со зрелым мужем: хорошенько подумаешь, прежде чем отвечать.

— Пожалуй, что и так, сынок. Против чего-то знакомого средство найти нетрудно, а вот против непонятного…

— Значит, все-таки «против»? Не понра-авилась она тебе, не понравилась.

«Ах ты, паршивец. Разговор о серьезном идет, а он мать дразнить вздумал! Разыгралось дитятко».

— Сынок, не до шуток мне! — Голос Анны построжел. — Говорю же: мне ее понять надобно, а я не пой-му!

— А что именно непонятно-то?

— Столько в ней всего намешано — сразу и не разберешь, что за человек-то! А мне знать надо!

— А более всего знать хочется, чем ОНА Андрея взяла, да что ОН в ней нашел. Так?

— Дурень ты, Мишаня. Кровь молодая играет, и все мысли только об одном. Коли нашел Андрей себе бабу по сердцу — так и слава богу, давно пора, но что она роду нашему несет — вот в чем моя главная забота.

— Угу. — Мишаня покивал головой, будто мать сказала именно то, чего он от нее и ожидал. — Вот и дед аж взвился, когда на Андрея-то глянул, как он на нее смотрит… За дядькой Аристархом послал.

— За Аристархом? — Анна насторожилась. — И что?

— Да ничего. Поговорили они с Ариной. Уж о чем — сама спрашивай, если хочешь, мне не рассказывали, но оба довольны были. Пива потом им Листвяна до ночи подносила. А Арину дед принять повелел.

«Послушать бы, о чем они ее выспрашивали, да что она им отвечала. Ишь довольны они остались! А то не знаю я, как старики на молодых баб смотрят… Хоть и умен батюшка Корней, но Листвяна-то его без труда вокруг пальца обвела. Арина, чай, не в лесной глуши жила — среди туровского купечества пообтерлась. Было время поучиться…»

Мишаня между тем усмехнулся, хитро взглянул на Анну и добавил:

— Ну так и понятно, чего бы ему Арину-то не принять? Вторая в нашем роду женщина из купеческого рода, вторая из Турова, вторая с сильным характером. Все, как у тебя, матушка. От тебя роду много вреда было?

От такого поворота разговора Анна на какое-то время оторопела: сравнивать Арину с собой ей и в голову не пришло — она-то своя, лисовиновская, а эта пришлая… Но ведь и она сама когда-то была пришлой.

— А ведь уел, поганец. — Анна улыбнулась и заметно расслабилась. — Ох и язык у тебя, Мишаня…

— Ну-у, я тебе еще и больше скажу, матушка. — Сын улыбнулся ей в ответ. — Не вторая Арина, а третья. Ты бабку Аграфену-то вспомни. Видать, Лисовинам на роду написано ТАКИХ женщин в семью приводить.

— И верно, сынок. У этой — знак Лады, та княжьей дочерью была…

— У каждого свои недостатки, — тут же вставил Мишаня. Вот теперь Анна уже не смогла сдержать смеха.

— Болтун, ох и болтун! — Мать потянулась через стол и потрепала за волосы рассмеявшегося вслед за ней сына. — И в кого ты только такой?

— В тебя, матушка-боярыня, в кого ж еще?

— Не-а! В деда — тот тоже на язык востер.

«Мишаня, конечно, молодец, ловко все на смех перевел, но что бы там сотник со старостой ни решили, а жить-то Арине здесь придется. Значит, и решение окончательное за мной будет. Не ошибиться бы».

Некоторое время мать и сын, улыбаясь, молча смотрели друг на друга, а потом Мишаня продолжил:

— А я ведь не случайно Арину с тобой и бабкой Аграфеной сравнил. Помощь-то какая тебе от нее может получиться!

— Помощь? В чем?

— Не сердись, матушка, но зайду я издалека. Помнишь, как мы в Туров ездили и как прежние подружки тебя поначалу знать не хотели? А вот когда нас князь Вячеслав обласкал…

— Да уж, такое забудешь. — В голосе Анны прорезались язвительные нотки. — У меня сразу столько «старых подружек» объявилось — я и половины из них вспомнить не могла.

— Угу. — Мишка опять покивал головой. — А еще ты мне тогда рассказывала, что княгиня Ольга боится с детьми вдовой остаться и из Турова куда-нибудь в глухомань отправленной быть.

— Помню, говорили о чем-то таком. К чему ты клонишь-то?

— Погоди, матушка, еще напомнить хочу. — Мишаня вдруг превратился в Михайлу: лицо серьезное, ни следа недавней веселости. — Весной сестер в Туров повезем, замуж выдавать, а может, и не только сестер. Не складывается все вместе?

— Ты про что?

— А про то, матушка, что вдовствующая княгиня Ольга только в том случае может остаться на Туровском столе, сохраняя его для наследников князя Вячеслава, если вокруг нее соберется сильная дружина сторонников. «Дружина» — не значит воины, вернее, не только воины. Друзья, наперсники, советники, верные и преданные люди, из боярства и купечества — сила града Турова и Туровских земель. И первая среди них — наперсница и советница княгини сама выбирать сможет, каких подруг ей вспоминать, а каких и на порог не пускать.

— Я-то тут при чем? Где княгиня и где я…

— Золото и железо! — В голосе Мишки будто зазвенело то самое железо, которое он помянул. — Золото — твой брат дядька Никифор, друзья и знакомцы покойного мужа Арины, родители купеческих отроков, которых мы учим. Если суметь собрать их воедино, показать им единую цель, уверить в выгодности для них сего дела — купят все! Продадут, снова купят, снова продадут, но уже дороже. Купеческая община, купеческий суд, Туров — торговая столица Руси. Мы с дядькой Никифором об этом уже говорили, и разговор тот ему понравился и запомнился. Железо — боярство и воинство. Привезем в Туров полтора десятка девок, да таких, каких нигде не видывали. Это значит, что полтора десятка боярских семей нашей родней станут. А без князя, при вдовой княгине и малолетних наследниках, какую силу обрести это содружество может! Да еще при золоте купеческой общины. А если мы к тому времени выучим в Академии сотен пять воинов, кто в том сообществе главной силой станет? Не знаю, кто из мужей все возглавит, не берусь загадывать. Но кто возглавит жен — а это тоже сила великая. Теперь понятно?

— Ты в своем уме? На что замахиваешься?

— Я в твердой памяти, матушка, а потому помню твои слова: «Возле князей — возле смерти». Но что на другой чаше весов? Здесь доживать? Да думать о том, как те самые подружки хихикают над дурой Анькой, себя в глуши похоронившей?

«Ах, поганец! Да откуда он… Ведь самую потаенную болячку ковырнул…»

Анна отпрянула, как будто ей в лицо кипятком плеснули, глаза сузились, рука сама собой дернулась — пощечину дать. Мишаня даже не попытался отстраниться или закрыться рукой, как это делают дети, а, наоборот, подался вперед и ожег взглядом. Да таким, что рука у Анны сама собой опустилась. Перед ней сидел старик. Лицо — сына, тело — сына, глаза…

«Господи, Фрол… нет, Агей… Царица Небесная, спаси и сохрани!»

— Успокойся, матушка, мы же просто разговариваем.

И опять глаза стали Мишаниными — хитрыми, насмешливыми и еще бог знает какими.

«Господи, напугал-то как!»

Анна несколько раз перекрестилась, не глядя на сына. Задумалась, склонившись над столом.

«И он мне еще плетет, что не знает, кто над мужами стоять будет!»

Когда же Анна Павловна подняла голову, пришел Мишкин черед изумляться: матушки не было. Перед ним сидела боярыня, да что там боярыня — царица.

— Продолжай. Слушаю тебя.

— Гм… Кхе! Да-а… Это я удачно зашел… Так вот, матушка… Про Арину, значит… Ты ведь знак Лады на ее одежде наверняка увидела. Да не ворожила она, не ворожила, я бы заметил — отец Михаил с Нинеей хорошо учат. Я не о том. Понимаешь, матушка, она не знаю как, но примирила в себе обе веры: новую — греческую и древнюю — славянскую.

— Примирила?

— На вороте у нее — знаки Лады и православные кресты, но не просто так: между ними знак Мировой Горы — высшей силы. Это что значит? А значит это, что и Иисус Христос, и Лада для нее одинаково важны, никого из них она над другим не возвышает, но и не принижает.

— Да? Значит, ты это ТАК прочел?

«Ну насчет знаков этих я еще и сама посмотрю, и ее поспрашиваю… да и посоветуюсь кое с кем… кто не хуже тебя, сынок, в таких делах разбирается».

— Можно, конечно, и иначе прочесть, но мне так кажется правильнее всего. Я за ними в пути внимательно наблюдал: домового они с собой на новое место взяли, берегиням на стоянках подношения делали, другие древние обычаи блюли, однако же без молитвы православной не трапезничали и ко сну не отходили. И со священником у нее отношения особые были. Как бы это объяснить? — За отсутствием бороды Михаил просто потер рукой подбородок. — Понимаешь, матушка, нет в ней страха Божия. В Бога верует, а страха нет. Мне Нинея как-то объясняла разницу между рабами божьими и внуками божьими. Так вот, Арина — не раба! Со священником вежество блюдет, но по всему видно, что напугать ее карой божьей или вечными муками пастырь их давно надежду оставил. А уж про «сосуд греха» и вовсе речи быть не может. Ну и еще одно, матушка. Припомни-ка, что делают бабы или девицы, когда Немой их своим взглядом хлестнет? Ты же такое видала, да не раз?

— Пугаются… ахают, охают… Кто-то и сомлеть может.

— Да не о том я, матушка. Не что чувствуют, а что делают?

— Как что? С перепугу-то? Крестятся, конечно!

— Вот! — Михаил, словно подражая деду Корнею, выставил вперед указательный палец. — Крестятся! А у Арины, когда Андрей на нее зыркнул, рука ко лбу даже не дернулась! Она ему взглядом на взгляд ответила! Но не грозным, не злым и не испуганным — она его ПОНЯЛА! Поняла и пожалела! Это я сам видел, не с чужих слов тебе передаю. И никакой ворожбы! Все женщины так умеют, или почти все — понять и пожалеть.

— Господи, тебе-то откуда об этом знать?

— А что, я не прав?

— Да прав-то ты прав, только не так все просто, как со стороны кажется.

«Понять и пожалеть… Эх, сынок, если бы все так легко было… Иного мужа и понимать нечего, у него все на виду лежит: глянешь и не отплюешься потом. К другому в душу, как в колодец глубокий ныряешь, — пока еще до чего-то дотянешься… А самое жуткое, когда в душе и нет ничего: в глаза заглянешь, а там пусто… Пусто и темно… И не знаешь, жалеть такого или бежать от него сломя голову».

Мишка помолчал и снова вернулся к разговору о возможной помощи Арины.

— Я ж тебе не зря сказал, что учениц твоих в Туров привезем таких, каких нигде нет. Ведь старый мир рушится, новая вера его на свой лад переиначить желает. Но выросла-то эта вера на иных корнях, в других землях, обыденная жизнь там совсем иная, а потому многие требования новой веры, если и не вредят, то уж пользы-то точно не приносят, ибо заставляют забывать старые обычаи, кои помогали выживать многим поколениям наших предков. Как сохранить обычаи, не входя в противоречие с требованиями христианства? Как сохранить многовековой опыт обыденной жизни? Ведь хранителями-то обыденной жизни являются женщины, это женский мир. А вот Арина, как я понимаю, это знает — приглядывался я к ней по дороге. Не сама, скорее всего, выдумала — научил ее кто-то, но она это знает и другим передать сможет — сестренкам-то своим уже передает. И если полтора десятка боярских жен окажутся в Турове с такими знаниями… Как ты думаешь, как к ним остальные разумные жены отнесутся? А, матушка?

— Я думала, ты мне новыми платьями Туров удивлять посоветуешь.

— Платья — само собой, но ведь по одежке-то только встречают, а провожают по уму. — Михайла немного помолчал, причем Анна почувствовала, что молчат они с сыном как-то согласно, будто думают об одном и том же. Потом совершенно неожиданно сказал: — Давай-ка на этом и завершим разговор… пока. Подумать еще о многом предстоит. Но если примешь и не убоишься ныне сказанного, найди случай с Нинеей обо всем этом потолковать.

— С Нинеей?

— Да, матушка. Мнится мне, что она не только одобрит нашу задумку, но и помочь захочет. Они с княгиней Ольгой друг друга хорошо знают, и княгиня Великую Волхву уважает. Тогда, весной, она через меня Нинее поклон передавала, а Нинея, сама мне в том признавалась, за княжича Михаила душой болеет. Найдем мы у нее и совет, и помощь, я уверен. Так что переговори с ней.

— Вот только ее нам не хватало! Великую Волхву в Туров тащить! А епископ? А Иллариона ты, сынок, не забыл? «Для чего такая музыка вам надобна да чем вы от скоморохов отличаетесь?» А тут еще платья новые будут…

— Ну что ж ты, матушка, прямо как… как баба. Ну будто важнее платьев ничего на свете нет! Платья — дело десятое. Да не смотри ты на меня так, понимаю, что для тебя — не десятое, но мы же в мужские игры влезть собираемся! При чем тут тряпки — в корень зреть надо!

— Да? — Анна с трудом сдержалась, чтобы не подбочениться, как скандалящая у колодца баба. — И в чем же здесь корень?

— А в том, матушка, что в Туровской земле слишком долго своего князя либо не было вообще, либо он был неполноправным — на кормлении сидел. При таких делах епископ, хочешь не хочешь, должен был властными делами заниматься. А власть засасывает, отказаться от нее потом ох как не просто и ох как не хочется.

— А мы-то тут каким боком?

— А таким, что вдовствующей княгине опора на мужскую руку все равно понадобится, и у епископа снова появится возможность не только делами своей епархии заниматься, но и на все дела княжества влиять. Так что, если в корень зреть, его интерес с нашим совпадает. И не удивляйся, пожалуйста, тому, что намерения Великой Волхвы могут совпасть и с желаниями епископа, и с выгодами туровского купечества, и с надеждами нас, многогрешных. Великие дела только тогда и свершаются, когда множество разных людей в них свою выгоду или удовольствие видят. Тогда никого и заставлять не приходится, более того, многие вообще уверены бывают, что по своей собственной воле поступают. Ну а новые платья… ты как сама думаешь, этим нарядам языческие вышивки пристали?

— На корове седло и то уместней будет. — Анна ответила уверенно, потому что не раз уже голову ломала, пытаясь соединить привычные узоры с невиданным покроем. — Для новых нарядов и новые узоры потребны.

— Вот и ответ! Одежды, в пику языческим нарядам измысленные, церковь не только порицать не станет, но и благословит. А уж чем твое шитье будет противостоять языческому, тебе, матушка, виднее. Найдешь, что попам сказать. Арина-то для своего попа нашла резоны, а он у них не дурак… отнюдь не дурак.

После того как за сыном закрылась дверь, Анна еще долго сидела в одиночестве, задумчиво постукивая пальцами по столешнице.

«Значит, собрать воедино золото и железо, говоришь… Женской силой этот союз скрепить… И после смерти князя Вячеслава стать первой возле княгини… Ну при таком-то сыне — это мы еще посмотрим, кто возле кого будет… Чур меня, чур — изыди, искуситель. Господи, спаси и сохрани! По самому краю пройти придется… Но ведь пойду же!»

Однако же мысли мыслями, но проверить, как гостей устроили, было нужно. Да и поговорить обстоятельно тоже. Конечно, если Аристарх с ней говорил, о ворожбе можно было бы и забыть, но… Анна усмехнулась про себя:

«Аристарх ворожбу-то заметил бы, конечно, но… умная баба и без ворожбы заворожить может. А эта, похоже, далеко не дура. Вот и присмотрюсь, что ей от Андрея на самом-то деле нужно? Дай бог, коли он ей на сердце лег, а вот ежели она с ним играет… Бедой это может обернуться. И для нее тоже».


Младшие сестренки Арины после бани и сытной еды, умаявшись, уже заснули, а сама она сидела на скамье и что-то шила. Обернулась на звук открывшейся двери, встала и поклонилась, а потом, не дожидаясь, когда боярыня сама начнет разговор, указала глазами на рукоделие, которое держала в руках:

— Вот, только сейчас руки дошли, в дороге-то не до того было.

«Прав Мишаня, учил ее кто-то, и хорошо учил. Вежество блюдет, но и себя не роняет. А рубаха-то траурная… по родителям — белым по белому вышивает».

— Это ты правильно — долг умершим отдать надо, родителям — тем паче, — с одобрением кивнула Анна и сразу же, без перехода, спросила: — А муж твой когда умер?

— Два с половиной года назад его со свекром в торговой поездке убили, — спокойно и обстоятельно, будто только и ждала такого вопроса от боярыни и готовилась к нему, ответила ее собеседница. — Они уже домой возвращались, два дня пути всего до Турова оставалось, когда на их обоз тати напали. Обоз разграбили, а свекра и мужа моего убили — они вместе с охраной своей отбиться пытались. Хорошо хоть спасшиеся возчики их тела смогли домой доставить… чтобы похоронить достойно, по христианскому обычаю.

— Да, купеческое дело такое — опасностей не меньше, чем на войне, а порой и больше… — После приличествующей паузы Анна продолжила: — А у родителей как оказалась? Неужели у мужа совсем родни не осталось, некому о тебе позаботиться было?

Арина аккуратно отрезала нитку, слегка разгладила шов и тщательно свернула работу — все это молча.

«Время выгадывает… Для чего? Просто слова нужные подобрать или обмануть половчее?»

— Из близких родственников наследников по мужской линии не оказалось… Дальние нашлись, конечно. А меня за бездетностью в род вернули. Детей у нас с Фомой так и не было…

«Что ж, ответила твердо, хоть и видно — не просто ей про это говорить».

Теперь Анна спрашивала, не прикрывая допрос вежеством и гостеприимством:

— Значит, два с лишним года уже вдовеешь?

— Да.

— И не сватались больше? Почему? Из-за бездетности?

— Сватались, но я сама не хотела, а батюшка меня не неволил.

— А почему не хотела? Вдруг да родила бы деток?

Арина впервые запнулась, будто не зная, что сказать, но все же ответила:

— Я от любимого детей хотела, Анна Павловна, а после Фомы… видеть мужей рядом не желала… не могла себя переломить.

— Так мужа любила, что от детей готова была отказаться?

— Очень любила… Будто часть себя с ним похоронила. Долго как не в себе была, только дома и оттаяла немного, спасибо батюшке. А деток я всегда хотела, да не дал Господь.

«Глаз не прячет, смотрит прямо в лицо, да и руки от рукоделия освободила, на виду спокойно сложила, не мельтешит ими. Значит, в себе уверена, да и отвечает искренне, похоже».

— У нас в Ратном лекарка есть, очень хорошая. — Голос Анны смягчился, будто и не было только что строгой боярыни. — Если ее попросить, она посмотрит, что с тобой. Может, подскажет что.

«Вот и будет повод Настене ее показать да посоветоваться».

— Благодарствую, боярыня. Непременно схожу, коли примет она меня.

— Настена в помощи никому не отказывает… — И опять резкий вопрос: — А чем же ты в родительском доме занималась, коли деток-то не было?

— Матушке помогала хозяйство вести… а еще батюшка, чтоб меня от черных мыслей отвлечь, к охоте пристрастил. Он и сам лес любил, душой там отдыхал, вот и мне помогло.

— Значит, это батюшка твой так тебя из лука стрелять выучил? Лука Говорун и то дивился, сказывают, как ты татю в глаз стрелой попала.

— И батюшка учил, и побратим его, дядька Путята, что у нас тогда почти год жил. Вот он искусный лучник, он мне и лук потом подарил за успехи мои, и хвалил очень… Он для всех нас как родной дядька был. — Арина грустно улыбнулась своим воспоминаниям. — Жаль, не знаю, как ему весточку передать, сообщить, что с нами случилось. Батюшка знал, конечно, но мне не сказывал.

«Что еще за дядька такой? Надо будет Гришу поспрашивать…»

— А татя… случайно получилось, от отчаяния больше стреляла. Хоть и не метила я именно в голову, но тут повезло — повернулся он… — Арина вздохнула, вновь переживая тот ужас, и добавила тихо: — Это он как раз перед тем батюшку мечом добил…

Анна чуть губу с досады не закусила. И жалко ей было молодую женщину, пережившую такой ужас, и до смерти хотелось выспросить у этой странной вдовы все подробности того, что произошло тогда в лесу, узнать, как она решилась подставиться татям и под болты отроков. Да не просто подставиться, а выйти практически раздетой и выманить на себя убийц, лишив их осторожности.

«Да, бабонька, досталось тебе… Не всякая смогла бы выдержать. А уж если вспомнить, что мне Илья нарассказывал про остальные твои подвиги… и мужи бы растерялись. Ха! Мужи! И баба иной раз может мужей в лужу посадить!»

Вопросы прямо-таки жгли язык, но… боярыне невместно проявлять подобное бабье любопытство, да и дело, за которым она пришла сюда, было очень уж важным.

«Тяжела ты, доля боярская… Варвара, поди, никогда не задумывается, спросить или не спросить… Да и девки небось уже мозоли себе на языках набили, все косточки приезжей перемываючи. Только вот ты, матушка моя, не девка несмышленая… да и не Варвара… так что потерпишь».

— Про то, что в лесу было, мы с тобой в другой раз поговорим, — вернулась Анна к тому, что волновало ее больше всего. — Ты мне лучше вот что скажи: Андрея у нас в Ратном и жены, и девки стороной обходят, глядеть на него лишний раз боятся, а ты, говорят, сама ему поклонилась, когда об опекунстве речь зашла. Там же не один он был — и Лука, и другие ратники… Почему же ты именно ему доверилась?

Арина при имени Андрея еле заметно напряглась, но и в этот раз не замялась, твердо взглянула в глаза боярыни — только щеки слегка порозовели — и решительно сказала:

— Сама не ведаю… Я тогда его одного из взрослых мужей и знала хоть немного — он за нами с отроками приезжал, и поняла — надежен. А что боятся его все, так я только потом узнала… и до сих пор дивлюсь, почему даже родня его не видит. — Голос Арины дрогнул, но она договорила: — Он же одинокий очень. А душа — добрая и… трепетная. Я такого еще среди мужей и не встречала…

«Вот тебе, матушка-боярыня, и в твой огород камешек. И не камешек даже, а валун… Надо же — трепетная… Это у Андрея-то? Права Арина — никто у нас даже и не задумывается, что у него на сердце: привыкли, что предан как пес, а до иного и дела нету. А она и не знает, что у нас его все боятся… и почему боятся — тоже…»

— Другие на него годами смотрели и не замечали ничего, а ты, почитай, с первого взгляда разглядеть сумела, — задумчиво, словно себе самой, проговорила Анна. И тут же хлестнула вопросом, как давеча: — Кто тебя так видеть научил?

Арина — по глазам ясно было — поняла, О ЧЕМ ее боярыня спросила. И ответила обстоятельно.

— Бабка у меня была… не кровная родня, ее еще до моего рождения прадед в род ввел. Она и научила замечать не только то, что в людях на поверхности видно, но и то, что у них в глубине скрывается, — и, чуть помедлив, добавила почти что с вызовом: — Знаки Лады у меня на одежде — о ней память.

«Ну-ка, ну-ка… Что это за бабка такая… знающая?»

— Только этому учила? И ничему больше? — Вопрос опять прозвучал резко, но Анна видела — Арина прекрасно понимает, ЧТО ИМЕННО ее интересует и почему. Понимает — и не обижается.

— Почему же только этому? Разному научила, она ведь много чего умела, ее у нас ворожеей считали. Вот только меня ворожить она даже и не начинала учить, говорила, что я свое счастье и без ворожбы встречу. Да и не бывает счастье навороженным… Жаль, до моего счастья она не дожила…

— Бабка крещеной была?

Тут Арина слегка смешалась, затрудняясь с ответом:

— Не знаю… никогда не спрашивала — я ведь тогда еще девчонкой была. От православной веры она меня не отвращала, наоборот, учила любую веру уважать. И с попом нашим мирно уживалась.

Анна вспомнила, что Илья рассказывал про того попа, улыбнулась и, заметно расслабившись, заговорила уже гораздо мягче: строгая боярыня опять уступила место доброжелательной и гостеприимной хозяйке.

— Ну даст бог, и найдешь ты у нас свое счастье. — Анна внимательно и со значением посмотрела на Арину и кивнула на ее пояс, где среди различных мешочков и привесок блестел одинокий серебряный голубок на конце серебряной же радуги. Видно было, что второго, парного к нему, с противоположного конца радуги когда-то отломили. — Я гляжу, голубок-то у тебя пару себе не ищет… Аль все еще не хочешь нового сватовства? До сих пор по мужу убиваешься?

Молодая женщина склонила голову и прикрыла глаза, как будто прислушивалась сама к себе, потом глубоко вздохнула, кивнула в ответ то ли на слова Анны, то ли на какие-то свои мысли и решительно сняла с пояса символ своего вдовства.

— Что со мной дальше будет — не знаю пока, да и не хочу далеко загадывать. Твой сын, Анна Павловна, нас в беде не оставил, Андрей Кириллович под свою опеку взял, Корней Агеич принял… Век за то им всем и тебе за ласку благодарна буду. Нам теперь новую жизнь начинать надо, а уж какая она сложится… Бог весть. Поживем — увидим.


Ужин Анна распорядилась принести Арине в горницу, хоть сестренки ее и спали уже, а сама она сказала, что ей многого не надо — три дня поститься будет в соблюдение епитимии. Да и не дали бы девки ей спокойно поесть на кухне за общим столом. С расспросами приставать не посмели бы, но уж пялились бы во все глаза непременно — любому кусок поперек горла встанет. Ну и помимо этого рассуждение имелось: и без того приезд этой странной вдовы вызвал сумятицу и нездоровое оживление и среди отроков, и среди девиц, правда, совершенно различного свойства. После того же, как отроки купеческого десятка языками поработали, и вовсе не остановить было разговоры. Хватит — одному уже Андрей язык порезал; пусть лучше нынешним вечером Арина в девичьей посидит, от греха подальше. Заодно и отдохнет.

Впрочем, эта предосторожность особого успеха не принесла: Анна отметила, как возбужденно переговаривались отроки, что толпились перед ужином возле девичьей. Да и девки, сбившись в стайки, усиленно чесали языками и пребывали в крайнем возбуждении, особенно Анька.

«Эк она мечется… Глаза злющие, щеки пылают. Видно, Петька сказал ей что-то… „ласковое“ — то-то он на нее смотрит насмешливо. Наверняка она про Арину у него выпытывала, да и не у него одного, похоже. С Аньки станется отроков к ней ревновать… всех скопом. Ничего, ей полезно. А то ишь — привыкла считать, что она для них единственный свет в окошке… Куда моей дурочке тягаться со взрослой женщиной, да еще такой».

А Анька и правда пребывала в состоянии тихого бешенства, вызванного приездом в крепость этой непонятной бабы. Возненавидела она ее мгновенно, еще до того, как услышала все те невероятные рассказы, что с совершенно непонятным ей восторгом отроки купеческого десятка успели поведать всем желающим, хоть и «по секрету», с оглядкой. Аньке хватило единого взгляда на шалые лица мальчишек, хлопающих глазами вслед наглой чужачке. На нее, боярышню, небось так не смотрели! А эта ведь старая совсем, овдоветь успела, а туда же!

И совершенно невдомек было Анне-младшей, что все эти чувства спокойно мог прочитать на ее лице любой, кого они хоть сколько-нибудь интересовали. Уж мать-то запросто. Анна-старшая внимательно оглядывала своих подопечных, отмечая на лицах то нарочитое презрение, то искреннее возмущение, то просто извечное женское любопытство.

Не одна Анька была взбудоражена появлением Арины. Ее чувства вполне разделяла и Прасковья, Анькина соперница в деле сокрушения мальчишечьих сердец. Проська — до крещения звавшаяся Пригодой — была младшей дочерью старшей невестки Славомира — Дарены. Она считалась в Куньем завидной невестой и первой красавицей, и уступать это место без боя, даже и ратнинским боярышням, совершенно не собиралась. Так что поначалу отношения сестер с новой родственницей были отнюдь не благостные. С Машкой до сих пор такими и оставались, хотя и не были уже столь обострены — та Проську мигом окоротила. А вот с Анькой они в конце концов сошлись. Правда, как оно часто в таких случаях и бывает, девчонки то ссорились, то мирились, выясняя извечный вопрос — «кто на свете всех милее», но неизменно объединялись против тех, кто пытался у них это первенство оспаривать. А сейчас им обеим был брошен вызов: нахальная баба, не прилагая для этого ну совсем никаких усилий, вдруг оказалась настолько привлекательнее для отроков, что они мгновенно и напрочь позабыли о существовании подруг! Остальные парни возбужденно переговаривались с «купчишками», восхищенно таращили глаза и то и дело посматривали на дверь девичьей, явно ожидая появления Арины. Это было ужасно обидно и крайне возмутительно. Да и у прочих девок приезжая восторга тоже не вызвала.

За ужином, в отгороженном от остальной кухни помещении, где за большим столом сидели девицы, Анна не столько ужинала сама, сколько внимательно следила за своими ученицами.

«Ну так и есть, вон как ерзают. И Анька с Проськой шепчутся задушевно… что-то теперь учудят…»

— За столом разговоры прекратить! — шикнула она на дочь, которая не столько в миску смотрела, сколько стреляла глазами по сторонам и что-то пыталась обсуждать с соседками — Проськой и Лушкой, а те в ответ согласно кивали. Да и Машка, обычно не слишком жаловавшая сестру, сейчас глядела на нее почти что с одобрением.

— Анюта! Я кому сказала!

— Да поела я уже, мам! — дернула плечом Анька.

— А поела, так сиди смирно, другим не мешай, — нахмурилась Анна. — Уважение к подругам имей!

— Некоторые так вообще уважения ни к кому не имеют… и за столом сидеть с нами брезгуют! — выпалила Анька. И добавила ядовито: — Хотя в родню пролезть так и норовят…

— А вот это не твоего ума дело! — оборвала ее Анна и обвела взглядом остальных — все смотрели на боярыню выжидающе, явно ждали, что та ответит. — И не вашего тоже! Вы все уже наши новости слышали… Так вот, вдова Арина теперь будет жить в девичьей, пока дом для них не построен. Над ее братом наставник Андрей опекунство принял, так что более она нам не чужачка. Все уяснили? А если кому не нравится, что чужих в род приняли, — Анна посмотрела на дочерей так, что они аж к столу пригнулись, — все вопросы Корнею Агеичу зададите, коли смелости на то хватит… или дури.

Вспыхнувшая Анька рванулась было из-за стола к двери, но ее остановил окрик матери:

— Куда?! А молитву прочесть? А за ужин поблагодарить?

— Было бы за что! Подумаешь — репа с рыбой, — пробурчала Анька, но за стол вернулась.

— Вот, значит, в следующий раз ты сама ее нам и приготовишь. А мы посмотрим, получится ли у тебя так же вкусно.

— Ой, мам, да умею я, сколько раз уже эту репу тушила, и с рыбой, и с мясом, и с грибами…

— Готовить-то ты ее готовила, не спорю, — согласилась с ней мать, — а на сколько человек? Самое большее — горшок, так?

— Ну… да… на семью же, — недоуменно пожала плечами Анька. — А какая разница-то? Репа — она репа и есть.

— Кто еще так думает? — Наставница обвела глазами сидящих за столом девиц. Те заерзали, не понимая, что задумала боярыня на этот раз, а одна из них, Галка, вдруг подалась вперед:

— Говори!

— Еда всегда вкуснее получается, когда ее немного готовишь.

— Верно. А почему?

— Не знаю… Только матушка моя говорит, что в малом горшке каша завсегда вкуснее будет.

— И это верно. А сколько народу Плава кормит? Хоть раз невкусно было? — Девицы замотали головами. — То-то же! Вот и поучитесь у нее, чтобы у вас пища всегда вкусная была — и в малом горшке, и в большом котле.

Стоявшая в дверном проеме Плава слушала этот разговор и откровенно расцветала от удовольствия.

— Благодарствую, Плава, ужин сегодня отменный был, как и всегда, — с улыбкой поблагодарила повариху Анна после молитвы, когда девицы чинно потянулись к двери.

Боярыня и мать старшины Младшей стражи с первых дней признала авторитет старшей поварихи во всем, что касалось продуктов, их заготовки и использования, и без нужды не вмешивалась в кухонные дела, соблюдая должное расстояние. Хоть и числилась Плава вольной, и на кухне царила безоговорочно, но невместно было боярыне ставить себя на одну доску с бывшей холопкой. Правда, холопкой Плава пробыла недолго, всего-то несколько дней, и холопским духом пропитаться не успела, однако же и тонкостей в обращении с женами ратников и обозников тоже не понимала, потому и попадала временами впросак. Вот как сейчас.

— Анна Павловна, да что ж вы такое делаете-то?

— Что такое? — Боярыня строго свела брови.

— Ну как же! Молодую красивую бабу, почитай, девкам твоим ровесницу, во власть немого калеки отдать… Хоть и родич он вам, но нельзя же так!

— Та-ак… — Куда только девалась строгая, но справедливая наставница, которая только что хвалила повариху! Перед Плавой стояла хозяйка крепости, сердитая до крайности. — Запомни: семейные дела Лисовинов тебя не касаются. Твоя забота — кухня, только для этого тебя из холопства выкупили и сюда привезли.

Не ожидавшая такого резкого и совершенно, по ее мнению, незаслуженного выговора Плава вспыхнула, развернулась и скрылась на кухне. Анна слышала, как по дороге она обругала кухонную девку, не успевшую убраться с ее пути, что-то пнула и загремела утварью, бурча себе под нос.

«Обидно? Ничего, переживешь. Тебя ведь не спрашивали, милая, а коли полезла не в свое дело — получай по носу. Зато в другой раз свое место знать будешь. И мне с тобой меньше мороки. Ну и Лисовинов впредь и сама языком трогать не станешь, и других остережешь».

На посиделках в тот вечер отроки с девицами конечно же бурно обсуждали события торгового похода, но когда Анна наконец освободилась, Андрея, к ее огромному облегчению, рядом с ними не было. С самых первых дней заведено было строгое правило, чтобы на таких сборищах обязательно присутствовал кто-то из взрослых. Вот и сейчас среди молодежи сидел Илья, а чуть в сторонке, прислонившись к стене плечом, стоял Алексей. Илья, по своему обыкновению, вещал:

— Подъезжаем мы, значит, к селу… По всему видать, сеча тут произошла жуткая: где-то дом горит, прям посреди улицы тать убитый валяется, Петруха с выпученными глазами куда-то во главе своих отроков бежит. И вижу я, что бежит-то он не просто так. Вот, ей-богу, прям на лбу написано: «Щас убью!» Меня аж дрожь пробрала: а ну как своих не узнает и на нас свои кровожадные желания исполнять станет? Но Бог миловал — до нас не добежали, куда-то за угол свернули. Однако же народ у нас в обозе насторожился — мало ли что? Потихонечку оружие, у кого какое было, вытянули и по сторонам внимательно поглядываем.

Илья сделал паузу и оглядел слушателей — достаточно ли те прониклись напряженностью ситуации.

— И вдруг… — присутствующие замерли, раскрыв рты. — Из-под забора курица ка-ак выскочит! Да прямо под ноги Архиповой кобыле. Кобыла в сторону ка-ак сиганет, Архип из телеги ка-ак выпадет, да ка-ак заорет… Ну чего он орал, отроки догадываются, а девицам про то знать не надобно… А на тот крик из-под того же забора собака ка-ак кинется, да ка-ак начнет Архипа драть. Ну сами понимаете, я такого стерпеть не мог: ухватил дрын да ка-ак хрястну! Точно убил бы животину, да она, зараза, такая шустрая оказалась… В общем, ребятушки, попасть-то я попал, да только по Архипу. Как он, бедолага, жив остался, до сих пор сам понять не могу.

Илья переждал взрыв хохота молодежи и продолжил:

— И тут, как на грех, десятник Лука как раз мимо проезжает. То ли по делу какому, то ли полюбопытствовать, кто это так орет, то ли просто из вредности. И спокойно мне так говорит: «Этого больше не бей — он наш». Вот ведь паскудник — что ж я, своих обозных не знаю, что ли?

Слушатели были так увлечены рассказом Ильи, что не заметили прихода Анны, и ей захотелось постоять в сторонке, не привлекая к себе внимания, и просто посмотреть на веселые молодые лица, послушать смех, разговоры — в конце концов, нельзя же вечно быть только надзирательницей за благонравным поведением молодежи. Да и присутствие Алексея на посиделках ее заинтересовало — обычно он там появлялся редко, общения с отроками ему хватало и без того, а девицы, как сильно подозревала Анна, ничего, кроме раздражения, у него не вызывали. Открыто он этого не показывал, но занятия с ними всегда перепоручал другим наставникам.

Когда стих очередной взрыв хохота, Петька, без сомнения, чувствующий себя героем дня, посчитал своим долгом тоже высказаться:

— Да-а-а, дядька Илья, попасть-то ты попал, да только не туда, куда целился. Вот бы тебе такую меткость, как у вдовы Арины. Это ж надо — поболее чем с сотни шагов охотничьей стрелой да доспешного воина уложить! Ведь прямо в глаз попала!

Анна заметила, как при этих словах Аньку перекосило — словно незрелое яблоко надкусила.

— Не тем восхищаешься, урядник, — неожиданно подал голос Алексей. — Оно, конечно, для бабы попасть в человека за сто с лишним шагов — уже хорошо, но на этом все ее искусство лучницы и кончается. Все остальное — либо суматошность, либо везение.

Все головы сразу же повернулись в сторону старшего наставника, а он, отлепившись от стены, сделал несколько шагов, по привычке встав так, чтобы держать в поле зрения всех слушателей.

— Суматошность, простительная конечно же и понятная, в том заключалась, что вдова Арина, выскакивая из избы, не посмотрела, какой колчан хватает — кто ж при нападении татей стрелы на птицу берет? Но, повторяю, в тот миг для нее это было вполне простительно. Ну а насчет того, что прямо в глаз попала — чистое везение. Отрок Никодим!

— Здесь, господин наставник!

— Расстояние, скажем, сто сорок шагов. Сколько времени стрела в полете находится?

— Не меньше чем два счета. А то и три — как стрелять.

— И что же, тать доспешный так все это время и стоял, замерев, морду под выстрел подставляя? Вы себе такого воина представить можете?

Ответа на свой вопрос Алексей, разумеется, не ждал, но все равно некоторое время помолчал, давая слушателям возможность осмыслить сказанное, а потом сам же на свой вопрос и ответил:

— Ну конечно же такого быть не может. Скорее всего, дело было так: вдова Арина выстрелила просто в фигуру чужака, возможно даже именно в голову и целила, а тот во время полета стрелы повернулся, глянул на убегающих в лес баб, вот стрелу в глаз и поймал. Все понятно?

— Так точно, господин наставник! — привычно отозвались хором отроки. Анька немного повеселела и усмехнулась, пренебрежительно глядя на Петьку.

— То-то же! А теперь о том, чем действительно вам стоило бы восхититься, если бы взяли на себя труд хоть чуть-чуть подумать. Отрок Афанасий, о чем я говорю?

— А-а-а… э-э-э… не могу знать, господин наставник!

— Врешь! Прекрасно знаешь, да только говорить не решаешься, потому что наставника Андрея боишься — как бы язык не отчекрыжил. А вот как раз об этом поговорить следовало бы. Между собой-то наверняка шепчетесь, да и девкам уже… нашептали.

Судя по смущенным физиономиям отроков и зардевшимся лицам некоторых девиц, Алексей был прав.

«Это он о том, как она подол там задирала? При девках?.. Да ему-то там что интересным показалось? Не отрок, чай».

— Да, да! — продолжал тем временем Алексей. — Об этом говорю, об этом: как вдова Арина татей на открытое место выманивала. Отроковица Аксинья!

— А?

— Что значит «а»? Как отвечать положено?!

— Ой… Здесь, господин наставник!

— Представь себе, отроковица Аксинья, что то же самое пришлось бы делать тебе. Смогла бы ты ни движением, ни наклонением головы, ни выражением лица не выдать того, что знаешь о татях? Смогла бы ты вести себя так, чтобы они ни о чем не догадались?

Вместо ответа Аксинья густо залилась краской, да так, что заалело не только лицо, но даже шея.

— Понятно… С-садись. — Алексей досадливо махнул рукой. — Отроковица Мария!

— Здесь, господин наставник!

— Смогла бы ты точно рассчитать место, на которое надо выманить татей, чтобы и отрокам стрелять удобно было, и самой под выстрелы не попасть?

— Не смогла бы, господин наставник.

— Вопрос всем девицам: а вообще вы на такое решиться смогли бы? Да не сдуру, а хорошо подумавши? Отвечать не надо, и так все понятно. Поняли теперь, чем восхищаться надо?

— Так точно, господин наставник!

— Врете! Ни хрена вы не поняли.

«Хорошо, он не меня спросил. Я-то ведь тоже… „ни хрена не поняла“».

— Истинная сила воина, — продолжал Алексей, четко разделяя каждое слово, — не в оружии и не в броне, а в том, что он сам по себе оружие, а острое железо — лишь его режущая кромка. Женщина же, истинная ЖЕНЩИНА, боевая подруга, прикрывающая спину воина, тоже сама по себе оружие, но совсем другое. Не колющее, не режущее и не рубящее, а притягивающее и завораживающее, лишающее разума и осторожности. Защитить от него не может даже самая крепкая броня — одни лишь опыт и здравомыслие. Холодный рассудок, если угодно. Те, у кого их нет, перед женским оружием бессильны, как овца под ножом забойщика.

— Вы, — Алексей выставленным указательным пальцем обвел сидящих перед ним девиц, — уже начали становиться таким оружием. Действенно оно пока только для отроков, да и то не очень, ибо не только пользоваться им вы не умеете, но даже и слышите о нем впервые. Научиться же им пользоваться будет потруднее, чем разить острым железом. Топором махать и дурень может. Женское же оружие без разума и знания жизни более опасно для самой хозяйки. Так, Анна Павловна?

Анна от неожиданности вздрогнула.

«Как он заметил-то меня? Ведь и не глядел в мою сторону. Воин…»

— Так, Алексей Дмитрич, истинно так. — Анна сделала несколько шагов и встала рядом с Алексеем. — Поняли, как об ЭТОМ говорить надобно, чтобы языка не лишиться? — Вопрос был обращен ко всем девицам, но смотрела Анна на снова скривившуюся от такой похвалы ненавистной чужачке Аньку. Та перехватила взгляд матери, презрительно фыркнула и возмущенно отвернулась.

Алексей же досадливо дернул плечом, и Анна поняла, что он ожидал от нее совсем других слов, отчего вдруг ощутила себя такой же глупышкой, как сидящие перед ней девицы, только что в краску не бросило. Ничего не придумала, чтоб исправиться, и стала ждать, как Алексей сам скажет то, что ожидал услышать от нее. Он же покосился на Анну, ощутил ее растерянность и снова заговорил:

— Бога молите, чтобы Арина Игнатовна согласилась вашей наставницей стать. Наука эта не просто вас выручать в случае опасности будет, а всю вашу жизнь устроить может, если хорошо ее усвоите.

«Сговорились они, что ли? Мишаня-то тоже толковал о том, что помощь мне от нее будет».


Возвращаясь к себе после посиделок, у самого входа в девичью Анна натолкнулась на Андрея: он явно собирался навестить своих подопечных.

«Неужто и в самом деле зашел бы?»

— Андрей, ты же знаешь — наверх у нас мужи не ходят, — мягко укорила его.

Он остановился, но разворачиваться и уходить не спешил. Прочесть что-то по его лицу, как всегда, было невозможно, но уж больно удобный случай подвернулся.

— Девчонки-то спят давно, а вот Арину я тебе сейчас позову.

И не ожидая согласия Андрея, оглянулась, ища, кого бы послать наверх.

«Посмотрим сейчас, как она себя поведет, если встретится с ним неожиданно».

Она окликнула одну из девок, стоявших в стороне и с опаской посматривавших на Андрея.

— Полина, сбегай в горницу, где вдову Арину с сестренками устроили. Скажи, боярыня зовет, пусть она вниз спустится. Да тихонько в дверь поскребись, девчонок не разбуди!

Андрей невозмутимо замер на месте. Доволен он был или нет таким решением, Анна так и не поняла, а вот Арина… Боярыня специально не спускала глаз с дверного проема, желая увидеть ее лицо в тот момент, когда она выйдет и увидит Андрея.

Ждать пришлось недолго, Арина появилась на пороге, явно успев только накинуть на голову платок. И — Анна сразу же убедилась — его первого и увидела, причем его одного — так мгновенно вспыхнули радостью глаза молодой женщины, и лицо словно внутренним светом озарило:

— Андрей!

И только потом она обернулась к Анне:

— Звала, Анна Павловна?

«Как там Илья-то говорил? Будто краше его и никого на свете нет… Ну и с богом. Похоже, и правда повезло ему наконец… так не притворишься…»

— Да вот, Андрей проведать вас пришел, да у нас мужам в девичью хода нет, — улыбнулась боярыня. — Я за тобой и послала.

— Благодарствую, — слегка поклонилась в ответ Арина и снова взглянула на Андрея.

— Спят девчонки уже, умаялись, — сказала, будто отвечая на только ей одной понятный вопрос. Нахмурилась вдруг, будто силясь понять что-то. Андрей вздохнул едва заметно, не зная, как объяснить, но Арина вдруг переспросила, еще не очень уверенно:

— Спрашиваешь, не испугаются ли, если одни проснутся?

Анна с удивлением увидела, что он кивнул — угадала вопрос!

— Да нет, им тут покойно. Не проснутся теперь до утра, крепко заснули. А про тебя спрашивали, — добавила Арина и улыбнулась. — Привыкли, что каждый вечер ты рядом был. Я уж им сказала, что ты с отроками занят. Ну да еще увидитесь.

«Да она же не просто с ним говорит — отвечает ему… На его вопросы отвечает… и, кажется, угадывает. Вон, Андрей-то опять ей кивнул. Но… как это она?!»

Уже у себя в горнице, укладываясь спать, Анна перебирала в памяти то, что увидела сама и услышала про Арину от других.

«Господи, ну наконец-то хоть одна умная баба нашлась, не испугалась, что калека немой. Приглядеться-то к ней еще не мешает, но, похоже, и в самом деле повезло Андрею нашему: бабонька-то работящая, не избалованная, хоть и красавица, и дочка купеческая. И он ей явно по сердцу пришелся. Теперь бы не спугнул их кто-нибудь, а то ведь найдутся умники, из зависти ославят бабу. Хотя… Впрямую Андрею сказать что-нибудь побоятся, с ним самим связываться никто не станет, да и я здесь сплетников всегда окоротить могу, а вот в Ратном языки заработают… Уже заработали. Надо бы с Настеной об этом поговорить, ей тоже судьба Андрея не безразлична: еще матушке его покойной обещала за ним приглядывать. Так, кто еще помочь может? Илья? Да, обязательно ему сказать надо, чтобы прислушивался, кто чего говорить про Арину и Андрея станет: если просто судачить про нее будут — это пусть, все равно косточки перемоют, не удержишь, а вот не дай бог какая дура оговаривать начнет… Впрочем, за бабами есть кому присмотреть, Илья же пусть лучше послушает, что про нее мужи говорить будут. Говорить обязательно станут: такая красавица, да вдовая, да еще и смелая. Про нее и татей в Ратном, поди, уже даже глухие сплетничают. И непременно охотники найдутся подкатиться к ней. А когда ничего у них не получится — а не получится ведь, уж настолько-то я в людях разбираюсь, — вот тогда и надо держать ухо востро: мужи по злобе да от досады еще почище баб ославить могут. Сами-то, козлы эдакие, с любой бабой готовы… и нас по себе судят, ироды. Ну а с Настеной я в воскресенье поговорю, после службы увидимся. Одним словом, быть Андрею женатым! Или я здесь не боярыня?»

ГЛАВА 4

Июль 1125 года. База Младшей стражи

После всех неожиданностей и волнений прошедшего дня спала Анна плохо, почитай, и вовсе не спала. Полночи сама ворочалась с боку на бок, и точно так же мысли в голове ворочались — то перекатывались лениво, перетекая из одной в другую, то прыгали и толкались: не успеешь одну додумать, а ее уже следующая вытеснила и тут же сама вслед за ней куда-то убежала.

«Ну Мишаня, ну сынок… Вывалил матери на голову кучу новых забот, поманил будущим… Поманил — или напугал? Ну и напугал тоже — ТАКОГО только полная дура не испугалась бы. Ну так а ты, матушка моя, не дура, побоялась немножко — и хватит. Теперь думать надо, что и как делать, чтобы по самому краешку пройти и не упасть. Ой, ну кого ты, Анька, дуришь? Пройти и не упасть… Тут одним разом не обойдешься: туда попадешь — всю оставшуюся жизнь по лезвию ножа ходить придется… а желающие подтолкнуть всегда найдутся. Страшно? Да! Только оставаться в лесной глуши, вдовий век тянуть — еще страшнее. Нет! Не хочу! Сыта по горло, наелась. И нечего, душа моя, Бога гневить: от ТАКИХ подарков не отказываются. Так что кончай причитать, начинай думать: что я могу сделать, чтобы Мишане помочь, подпереть в нужный миг своим плечом… да и не только своим. Леша тоже не захочет долго в глуши сидеть, не могут такие мужи в безвестности обретаться. А Мишаню он поддержит — вон как уважительно с ним сегодня здоровался. Ох ты, Господи, Пресвятая Богородица! Это что же такое в моем сыне есть, что сам Рудный воевода с ним как с ровней говорит? И что хочешь со мной делай, а не могу я представить себе Лешу отчимом Мишани — равные они, разные, но равные! Уже сейчас равные, а что же дальше-то будет? Отрок пока еще, а такие дела вершит. Откуда что берется? Будто подсказывает ему кто… А может, и в самом деле подсказывает? Может, прав был тогда Аристарх, что настоял… Нет, нельзя про ЭТО, даже в мыслях нельзя: Господь и в мыслях наших читает…»

Анна встала, подошла к иконе, перекрестилась несколько раз, зашептала слова молитвы, но все это привычно, не вдумываясь в заученные с детства слова, которые ложились на язык сами собой. Мысли же снова вернулись к разговору с сыном.

«Получится, все у него получится! Не сразу, но добьется своего. Дед-то хоть и ругает его временами на чем свет стоит, но чуть что — первым про „кровь Лисовинов“ поминает. Гордится внуком… И пусть гордится, незачем ему про все знать… Хватит того, что я мучаюсь: уж очень много ему дано… чем-то расплачиваться придется? Господи, Пресвятая Богородица, как же Ты смогла сына своего на муки отпустить? Помоги мне, укрепи дух мой, дай мне силы сыну опорой стать… поддержать его и на волю выпустить, когда ему время придет. Пусть он дальше идет, а я всегда у него за спиной буду. Страшно мне, Господи, очень страшно: за Мишаню, за остальных детей, за весь род наш. Да и за себя тоже страшно. Только-только из ямы выбрались, жить бы сейчас да радоваться, но ведь не дадут: если остановимся на месте — задавят нас, сожрут и косточек не оставят. Так что хочешь не хочешь, а придется вперед идти, не слушая шепотки и вопли за спиной, не оглядываясь на завистников.

Уж кого-кого, а этого добра на пути встретится предостаточно, хоть лопатой греби. Добрых людей еще поискать придется, а таких… нагляделась я весной в Турове. Кое-кто из подружек моих заклятых никогда не простит мне Мишаниного успеха да возвышения свекра — до сих пор небось вспоминают и шипят от злости, что я не просительницей к ним приходила, а ровней, да с такими подарками, что у них глаза на лоб лезли. Когда меня в Ратное замуж выдавали, батюшка мой от гордости сам не свой был, а подружки-то жалели, дескать, в глушь еду, к лесовикам… бе-едненькая… Ничего, посмотрим еще, кто в конце концов наверху останется. Я тоже не голубица кроткая, спасибо Фролу да свекрови покойным: такая наука мне была — девкам нынешним и не снилась.

Тогда от совета Аристарха хоть и жутью повеяло, но прав он оказался. Тогда… А сейчас? Не та ли сила, которая тогда добро сотворила, нынче влечет Мишаню неведомо куда? Не обернется ли то добро злом в будущем? Ну уж нет, материнская любовь многое пересилить может, почти все. Перед ней, бывало, и боги отступали… А Леша мне поможет…»

Анна вспомнила, как она готовилась к тому разговору о Перваке, как старательно подбирала слова, чтобы убедить Алексея в опасности старшего сына Листвяны и необходимости эту опасность устранить. Спрашивается, стоило ли так мучиться — Алексей понял ее с полуслова и не посмеялся над «бабьими страхами», как она опасалась, а согласно кивнул и уверенно сказал:

— Не тревожься, Аннушка, не соперник он твоему сыну. Михайле и делать ничего не придется, без него все сделают, а он в стороне останется, может, даже и не догадается ни о чем.

И таким запредельным смертным знанием повеяло от его слов, что она почла за лучшее не задавать никаких вопросов: ни к чему ей во все вникать. Вот уж воистину — во многих знаниях многие печали.

«Все меньше за Мишаню переживать буду. Если кто-то и заподозрит неладное, то все равно промолчит. И Листвяна вопросов задавать не будет, чую я — нечисто там. Не сын он ей, не сыновним взглядом на нее смотрит… И ей то в тягость, особенно сейчас. Так что обойдется все…

…А что шептаться будут — да и пусть… не привыкать: хоть и прожила в Ратном столько лет, а все равно для многих чужой осталась… Ну положим, я тогда и сама хороша была: кто меня за язык тянул — прямо в глаза свекрови да соседкам говорить, что я о них, лесовичках диких, думаю. Вот и огребла полной мерой… да и по заслугам. Ничего, пережила же. И Анька переживет… если шею не сломает. Что-то с ней делать надо, и срочно, иначе и себя погубит, и род опозорит. Отцовской руки не знает, распустилась после смерти Фрола: и дед, и я жалели сироток. Зря жалели, наверное… А Леше пока невместно ее наказывать — не отчим еще. Хм… вот для дочерей отчимом я его вижу… хоть они и старше Мишани… и смотрят временами эти поганки на Лешу оценивающе, как на мужа. Дурочки, конечно, но ведь и зрелые бабы на него засматриваются… Пусть смотрят — мой он!

Только вот не знает пока, что и я — тоже его. И хорошо, что не знает, не уверен… А рушник тот… А что рушник? Подала знак, что надеяться разрешаю…»

Анна хмыкнула, вспомнив, как в Ратном она однажды утром подала умывающемуся Алексею рушник. Не простой — она специально припасла его для такого случая: новый вышивать ей было некогда, пришлось выбрать из готовых. На нем уже был выткан обычный рисунок — поперечная полоса из чередующихся символов крепкой семьи и благополучия. Вот чуть выше этой полосы Анна и вышила накануне двух идущих друг за другом голубков — символ зарождающейся любви.

«Как он тогда глянул на меня… глазам своим не поверил: то на рушник смотрел, то опять на меня… Так и стоял, только капли на рушник с бороды капали… А когда я свои глаза прикрыла, поверил, что не ошибся. Рушник к лицу поднес — то ли бороду вытер, то ли вышивку поцеловал… не понять. И огонек у него в глазах с тех пор опять загорелся… лихо-ой такой, как в молодости был. И хорошо, что загорелся, — такие, как он, погасшими не живут. Его ведь и не узнать поначалу было, не человек, а так… скорлупа с золой… Несчастный, потерянный, судьбой побитый… Жалко его до слез… Вот и пожалела. А дальше что? Всю жизнь жалеть? Только не его! Это Лавр в любви жалости искал, а Лешка сам первый от тоски взвоет.

Нет, милый мой, не стану я тебя жалеть и слезами обливать не стану. Тебе для счастья борьба нужна, вот ты и поборешься — за свое место в жизни, за свое дело… и за меня тоже. Бог даст, всю жизнь бороться будешь, чтобы счастье не погасло, пеплом не подернулось. Мне с тобой тоже нелегко придется, душа моя: немало сил понадобится, чтобы стать такой женщиной, которой ты гордиться сможешь, рядом с которой быть за честь почтешь и силу в нашей любви черпать станешь. И это еще посмотреть надо, кому из нас труднее придется. Только ты стоишь того, чтобы ради нашей любви потрудиться. И я того стою.

И сынок твой при мне вырастет… Каким вырастет — не знаю, но воином ему не быть, это уже и сейчас понятно, душа у него сломана. Дай бог, чтобы хоть немного выправился. Будут ли у нас с тобой, родной мой, еще дети, не ведаю… Хотела бы я, ах как хотела бы, но на все воля Божья… Мишане ты отцом быть уже не сможешь, а вот Сене… Ему ты отцом станешь, вырастишь его, как своего собственного, и все свое ему передашь… И гордиться им будешь, как родным сыном. А Саввушка… посмотрим… У нас его не обидят, а какая стезя ему уготована, то лишь Бог ведает.

И Елюшка к Леше потянется — ее он тоже как свою баловать станет. И замуж ее сам выдавать будет. Замуж… Весной непременно надо старших в Туров везти, да и кого-то из девок — тоже. А там, глядишь, бояре батюшкины захотят своих дочерей да племянниц получше пристроить. Сами не додумаются, так им жены подскажут. Сестра Луки уже постаралась, подсунула мне свою внучку… тот еще подарочек. Если бы не приказ Корнея — ни за что не согласилась бы эту коровищу взять. Хорошо хоть мамаше ее сюда путь заказан…»

Время от времени Анна то на короткое время погружалась в сон, то как будто выныривала из него, а мысли все так же кружились, скакали и уплывали прочь.

«И без того голова кругом идет. Мало мне было забот с Мишаниной крепостью да с девицами, так еще и Арина эта… Нет, ну как она вчера на Андрея смотрела, как его понимала! И ведь у него в глазах огонек горел. Ма-аленький такой, незаметный почти, но ведь горел же…

А как ее Алексей понял! Как сказал: „Женщина же, истинная ЖЕНЩИНА, боевая подруга, прикрывающая спину воина, — тоже сама по себе оружие, но совсем другое“. Господи, мне ведь и в голову раньше ничего подобного не приходило. Да и не могло прийти. Это Леше об оружии многое известно, может, вообще все, а что мы, бабы, об этом знаем? „Притягивающее и завораживающее, лишающее разума и осторожности?“ Хотя, если подумать…»

Анна рывком села на постели, сна ни в одном глазу.

«Мы ведь не тело поражаем, но разум пленяем. Тут никакое железо не поможет, а вот внешность, взгляды, движения, слова… Да, это тоже важно, но самое главное — это разум, НАШ разум. Без него ни внешности, ни слов, ни поведения нужного не будет. Но и одним только разумом не обойтись — не станешь каждое движение и каждый взгляд заранее обдумывать, невозможно это! Здесь только чувства помочь могут, подсказать, чем именно воспользоваться, чтобы противника поразить. Противника или противницу? Ну мы и между собой тоже войны ведем, да такие, что мужам не снились. И неважно, что они бескровные. Бескровные-то раны дольше затягиваются… бывает, что и всю жизнь болят. Душу доспехом не прикроешь…

Душу — да, а тело? Если у нас есть свое оружие, то должна быть и защита, тоже наша, женская. У мужей от нас защита есть — Леша тогда сказал: „Опыт и здравомыслие. Холодный рассудок, если угодно“. А каков наш доспех, защищающий от мужского оружия — от острого железа? Платья? Нет, это лишь часть внешности, да и то, если зреть в корень, не самая важная, значит, тоже часть оружия. Что же тогда?»

Устраиваясь поудобнее, Анна подтянула колени к груди, обхватила их руками, привалилась спиной к поднятой подушке и замерла, уставившись в светлеющее окошко.

«Надо же, интересно-то как! Доспех защищает плоть от острого железа. А что не дает мужам поднять оружие на женщину? Слабость и беззащитность? Да — не только прикоснуться лезвием к плоти, но и просто поднять оружие на женщину. Положим, слабость в нас часто видимая… во всяком случае, в некоторых из нас, да и беззащитность тоже. Ну и ладно, чем больше мужи в нашей слабости и беззащитности уверены, тем прочнее наш доспех.

Господи, да если так на нашу жизнь посмотреть… как же все сразу в ином виде предстает! Есть, есть в Ратном женщины в прочных доспехах и женским оружием прекрасно владеющие! Одна Варвара чего стоит… И вовсе не обязательно это жена ратника должна быть, есть и жены обозников. Но иначе как ратницами их и не назовешь. Или вот еще было в давние времена слово „поляница“. Да… А есть и обозницы. Не потому, что мужья у них обозники — хоть ратники, хоть десятники… да хоть сотники, свою суть за мужем не спрячешь. Дуры, лентяйки, неумехи, неряхи — вот они-то и есть настоящие обозницы, обуза и для мужей, и для сотни. Ох!

Это что же получается: в том, что Ратнинская сотня постепенно слабеет, есть доля и женской вины? Выходит, есть. Такие вот обозницы и для мужей как камень на шее, и сыновей своих такими же вырастят… Да и дочери у них не лучше. Ну да это дело известное: хочешь жену справную, присмотрись к ее матери. Отроков-то наших через полтора-два года женить надо будет, вот мы и посмотрим… Обозницы — не по чину, а по сути своей — нам тут без надобности!

Ой, а Андрей-то! Он же воин до мозга костей, второго такого не сразу и найдешь. Он в Арине женщину-воина увидел — ратницу! Равную себе, но в женской ипостаси! Нашел-таки наконец себе под стать, может, даже и вовсе не знал, что такие бывают!

Нет, что-то здесь не так. Зачем нужны все эти доспехи и оружие, если главного нет — любви? Она же сильнее всего — любого острого железа, любой брони, крепостных стен… Вот оно! Господи, неужели угадала? Крепость это! Любовь — женская крепость, которую ни силой, ни угрозой, ни подкупом взять невозможно. Только сама женщина может кого-то в эту крепость допустить — даровать израненному и изможденному воину покой, ласку, любовь за неприступными для других стенами! А он… а он в ответ готов защищать эту крепость до последнего вздоха!

Значит, Андрей, бродивший столько лет бесприютным, пришел-таки к воротам Арининой крепости, и его там приняли, впустили и обласкали… Нет, пока только дали надежду, указали вход, но он и за одну только эту надежду готов жизнь положить! А Алексей? Лешенька — истерзанный, израненный… не шел — полз, продирался к воротам моей крепости! Добрался из последних сил, на одних только остатках воли. А я ему тем рушником знать дала, что ждут его в этой крепости, что не кончилась для него жизнь — начинается заново, ибо ему есть теперь что защищать и беречь.

И батюшка Корней… Господи, столько лет… Мало ли, что сотник, мало ли, что глава всему, а тоже ведь неприкаянным в пустыне обретался — вне хранительных стен Любви. А я-то на Листвяну… Она же его, считай, к новой жизни возродила. И сама возродилась, ведь чую я, что тяготится Перваком, отринуть его желает. Еще бы — достойный муж в стены ее крепости пришел. Именно что достойный! Иные хитростью или через жалость женскую в наши крепости проникают, да и живут потом там, аки трутни в улье… а есть и такие, что за доблесть для себя почитают как можно больше таких крепостей покорить… Ну правду сказать, и крепости такие встречаются… вроде постоялого двора на проезжей дороге — ворота настежь. Бог им судья.

Зато теперь понятно становится, чему мне девиц учить надо: женским оружием овладевать, женским доспехом прикрываться, стены женской крепости возводить. Не рано им? Нет, не рано, пока эти стены поднимутся, немало времени пройдет. Как раз они и научатся отличать достойных мужей. Глядишь, и не придется им, как мне, шишки набивать, крепость свою отстраивая. Да я ради одного этого сама в лепешку расшибусь и дурочек этих наизнанку выверну и в узел завяжу. Пусть лучше они сейчас у меня на учебе от усталости или досады рыдают, чем потом жизнь заставит их слезы лить.

Да уж, боярыня, вешаешь ты себе камень на шею… Легко сказать — женским оружием овладевать… Знать бы еще, чему учить надо, да и как учить — тоже. И ведь не посоветуешься ни с кем. Погоди, погоди, как это — ни с кем? А Арина? Сама же только что вспоминала, как она женскими премудростями пользовалась — чем она тебе, матушка, не наставница? И чего же я тогда голову ломаю? Вот и посмотрю, способна ли она с девками моими управиться. Если получится — половину забот с меня снимет, да и подсказать что-то наверняка сможет, ее тоже когда-то бабка учила, не забыла же она эту науку. Ну и меня в свое время учили — и матушка, и свекровь, царствие им небесное… да и не только они. Все вспомним, до последней мелочи на свет божий вытащим и к делу приспособим.

Трудно будет? Ну не без того, так и дело-то затеваем невиданное. Только в Киеве когда-то, батюшка сказывал, собирали девиц вместе и учили, а чему и как — и не вспомню. Сейчас всем нам трудно будет, зато потом сегодняшние поблажки слезами не отольются… и хорошо, если только слезами, а не кровью. Ну будет, будет себя пугать, вон и вставать уже скоро пора. Надо же — так ведь и не заснула, а усталости не чувствую, как в молодости, летать готова. И то сказать — с той прорвой дел, что меня ждет, только летаючи и можно управиться, так что хватит валяться, душа моя, горы сами не сворачиваются, потрудиться придется».

Анна встала, от души потянулась, разминая затекшее за ночь тело, оглядела себя со всех сторон, насколько смогла выгнуться и повернуть голову.

«Крепость… Хороша крепость, тоже мне… А что? Леше хороша, значит, и я себя любить буду, холить и лелеять, чтобы стены моей крепости не потемнели раньше времени да не потрескались. Ох, ведь и этому тоже учить придется. Девчонки-то наверняка многое уже знают, от матерей да бабок наслушались — вот и пусть друг другу свои семейные хитрости передают, а мы с Ариной им свое добавим. Знали бы их матери, ЧТО их дочерей ждет, — сами бы прибежали под дверью послушать… а то и своими секретами поделиться».

Усмехаясь таким мыслям, Анна не торопясь совершала привычный утренний ритуал, одеваясь, как она завела с недавних пор, не в будничное платье, а в нарядное, с украшениями, которые в Ратном и не подумала бы носить, и не потому, что там кто-то злословить стал бы, нет. Просто здесь, в крепости, она была ПЕРВОЙ — и должна была не только БЫТЬ, но и ВЫГЛЯДЕТЬ первой — во всем.

«Мое оружие всегда при мне, а вот „дружину верную“ из девок готовить надо. Ну, боярыня, чего медлить-то, прямо сейчас и начнем. Туров-то нас, поди, заждался…»

Оглядев себя в последний раз, Анна перекрестилась на икону Богородицы, вздохнула поглубже, открыла дверь и вышла из опочивальни — как на поле боя. Вышла и чуть не столкнулась с идущей навстречу Ариной: та уже была опрятно одета и прибрана — готова к новому дню.

— А ты у нас, оказывается, ранняя пташка, — приветственно кивнула Анна. — Что, не спится на новом месте?

— Я привыкла вставать рано, — слегка поклонившись, улыбнулась та в ответ. — Да и выспалась уже. В постели после баньки сладко спится, не то что на телеге в обнимку с девчонками.

— Ну пойдем, коли так. Вместе день начинать будем. Что сегодня делать думаешь? — Вопрос прозвучал небрежно, но смотрела боярыня внимательно — что-то ей ответят.

— Если ты позволишь, Анна Павловна, я сначала оглядеться хочу, — нерешительно начала Арина.

— Оглядись, конечно, — кивнула Анна и коротко задумалась. — Сейчас у меня нет никого свободного, каждая пара рук на вес золота, а после завтрака поглядим.

— Так, может, я чем помочь смогу? — спросила Арина с надеждой. — Между делом и осмотрюсь, и с людьми познакомлюсь. Ой, что это?

То ли показалось Анне, то ли и в самом деле в это утро рожок звучал особенно задорно, но привычный уже сигнал только добавил ей бодрости.

— Дударик подъем играет. — Анна усмехнулась. — Ты, поди, вечером и внимания не обратила, что отбой так же объявляют, только музыка другая. Мишаня мой придумал, удобно очень: сигналов разных не так много, ты быстро привыкнешь. Одна беда — иные девицы спят крепко, не добудишься их утром. Отроки-то быстро выучились вскакивать — наставники с ними сурово обходятся.

За разговором они поднялись по лестнице, и Анна прошла по светлице, решительно распахивая двери выходивших в нее девичьих опочивален.

— Эй, засони! Подъем! Отроки уже на зарядку побежали, а вы спите. Хорошая жена раньше мужа подниматься должна! Вставайте!

Из опочивален послышались охи, вздохи, шлепанье босых ног по полу и прочие утренние звуки.

— Быстрей шевелитесь! — командовала Анна. — Веселее глядите — не мухи сонные!

То ли и впрямь сегодня девки не торопились, то ли после ночных размышлений Анне только казалось так, но вся эта утренняя суета и бестолковщина раздражали ее не на шутку. И не то чтобы девки вообще были непослушны или ленивы, за исключением разве что толстухи Млавы да строптивой Аньки — не могло быть лентяек в крестьянских семьях, — но, по большей части привыкшие к неспешному укладу жизни в лесном селище, они никак не могли освоиться с обычаями воинского поселения. И если отроков удалось привести к порядку железной рукой и строгостью наставников, не скупящихся на «наряды», как здесь говорили, по чистке нужников, а то и весьма чувствительные тычки или удары Андреева кнута, то девиц пока что жалели. Но сегодня привычная утренняя суета раздражала разлетевшуюся в своих ночных размышлениях Анну не на шутку. Может, и присутствие Арины, наблюдавшей за девками с легкой улыбкой, сыграло свою роль, но, глядя на зевающих девчонок, еле передвигающих спросонья ноги, Анна потихоньку начинала свирепеть.

«О переменах возмечтала? А толпу глупых девок на шею не хочешь? Туровских женихов поразить? Чем? Растрепами этими бестолковыми? Да от них любой сбежит, не оглядываясь! А Арина-то эта как смотрит… вроде и не насмехается, улыбается по-доброму, но ведь и не прочтешь ничего у нее на лице! Словно в доспех оделась! Что она на самом деле думает-то?»

И тут в привычные звуки просыпающейся девичьей неожиданно вплелось совершенно неуместное тявканье, затем девичий визг, подкрепленный взвизгом уже собачьим. Оказывается, Роськин щенок каким-то образом умудрился просочиться в девичью, хотя двери на улицу еще вроде и не открывали. Врожденная шкодливость вкупе со щенячьим энтузиазмом внесли в бестолковую суету полусонных девиц дополнительное разнообразие. Ворон пробрался в одну из опочивален и принял самое деятельное участие в побудке, видимо решив, что это новая и чрезвычайно занимательная игра.

Привлеченный непонятными запахами и теплом, он уже успел сунуться под одно из одеял, надеясь то ли найти что-то съедобное, то ли просто украсть чего. Прошелся холодным мокрым носом по горячему со сна телу и, спасаясь от пронзительного визга разбуженной таким образом Евы,[3] забежал в другую опочивальню. Там, правда, соревнование с Проськой в перетягивании одеяла он позорно проиграл, но расстроился не из-за этого, а оттого, что получил от рассерженной соперницы пяткой по носу — та, не открывая глаз, пыталась отбрыкнуться от наглого воришки, за что и была в эту же пятку укушена. Сопровождаемый оглушительными воплями щенок проскочил дальше, где ему наконец-то повезло: соседки как раз пытались растолкать Млаву — основную, наряду с Анькой, претендентку на звание «головная боль боярыни». Эта толстуха каким-то образом умудрялась припрятывать еду, чаще всего куски хлеба, а потом ночами энергично грызла сухари, не давая заснуть своим соседкам. Но в это утро их страдания были отомщены Вороном. Пройдоха учуял запах еды, поднялся на задние лапы, засунул нос к Млаве под подушку и стащил сухарь чуть ли не из зажатого кулака. Разъяренный вопль моментально проснувшейся обжоры поднял на ноги всех, а щенок, отскочив в сторону, стал, давясь и урча, поспешно глотать героически добытое лакомство прямо на глазах у ошалевшей от такого нахальства Млавы. Пока она выпуталась из одеяла и подскочила к наглецу, от сухаря остались лишь жалкие крошки, рассыпанные по полу. Но Ворон не собирался уступать законной владелице даже их. Грозно рыча и отчаянно огрызаясь на толстуху, он подобрал их, чуть не тяпнул при этом попытавшуюся схватить его за загривок Млаву и пронесся у нее между ног к двери, каким-то чудом не запутавшись в подоле ее рубахи. Продолжая вопить, отроковица тяжело затопала следом, но догнать шустрого воришку ей было явно не по силам: он, лавируя между ногами уже вышедших из своих опочивален девиц и смешно скользя лапами на поворотах, помчался к лестнице. Красная от гнева Млава в одной рубахе неслась за щенком с изяществом борова, попавшего в курятник. Девки еле успевали отпрыгивать в сторону с ее дороги: затопчет и не заметит, а к общему шуму добавились вопли наименее проворных. Привлеченные криками, из опочивален стали выскакивать и остальные ученицы Анны, принимая живейшее участие в происходящем. Их смех, трубный рев ограбленной обжоры и собачий лай слились в единый гомон, наполнивший светлицу. Причем, судя по репликам и хохоту, сочувствовали все скорее удачливому Ворону, чем его жертве. Картина сама по себе была очень забавная, и в другое время Анна и сама бы посмеялась, но не в это утро…

Тут, в довершение всех проказ, почти добежавший до лестницы Ворон подбил под ноги выскочившую из двери Евдокию, и та с визгом полетела на пол. Что там произошло дальше, Анна разобрать не успела, но моментально образовавшаяся куча-мала из барахтающихся девок разъярила ее окончательно. Последней каплей стали причитания Млавы, умудрившейся во всей этой неразберихе как следует ушибиться.

— Уй-юй-юй!!! Убилася-а-а-а-а!!! Развели тут кобеле-е-ей!!! Все ваша Академия дурацкая-а-а-а!!!

Вой этой дурищи, смеющей походя поносить Академию, хлестнул Анну, словно пощечиной.

«Оружие тебе, говоришь? Дружину захотела? ЭТИХ, что ли, в Туров везти? Ну уж нет! Им не то что оружие — половник доверить страшно. Ну держитесь у меня, я вам устрою! Как там батюшка Корней на новиков рыкает?»

— Молча-ать! — Резкий окрик Анны прозвучал как удар хлыста. Девки мгновенно замерли, кто-то аж присел с перепугу. Сейчас боярыню можно было назвать только «воеводой в юбке»: плечи расправлены, к спине хоть доску прикладывай — прилипнет, глаза чуть прищурены, черты лица затвердели, даже стали какими-то хищными. И взгляд такой, что, кажется, полоснет — зарежет. Девчонки, ошарашенные столь резким окриком, мгновенно притихли; видно было, что ТАКУЮ боярыню они боятся не на шутку.

— Это что за курятник? Раскудахтались! — Анна уже не кричала, но слова ее по-прежнему звучали, как резкие команды. Только Млава продолжала причитать, даже не пытаясь сползти с придавленных ею девиц. Вид ее обтянутого рубахой обширного зада, похожего на мешок со свеклой, вызвал у боярыни приступ брезгливости. Она решительно подошла к копошащейся на полу куче, выхватила из стоящего в углу у лестницы поганого ведра веник, выдернула из него три хворостины и врезала с оттяжкой прямо по этому недоразумению, вложив в удар все накопившееся у нее раздражение.

— Встать! — рявкнула Анна так, что Млава, взвывшая было от ожегшего ее удара, тут же захлопнула рот, чуть не прикусив себе язык. Молча глотая слезы и потирая пострадавшее место, толстуха поспешно сползла с придушенных подружек, пыхтя, поднялась на ноги и тут же получила звонкую пощечину. — Цыц, дура! Розог захотела?!

Боярыня окинула взглядом своих подопечных, замерших в полном обалдении: полураздетые нечесаные девки совсем не походили не то что на дружину прекрасных дев, коих она представляла себе в ночных мечтах, но и вообще ни на что путное. Выплеснув на Млаву часть своего раздражения, Анна было успокоилась, но сейчас опять стала закипать.

— Забыли, что вы в воинском поселении? Ну так я напомню! Ты, — Анна в упор глянула на Млаву, — за поносные слова на Академию Архангела Михаила — без завтрака. Молча-ать! Вас сюда зачем прислали? — продолжала она, давя девок тяжелым взглядом. — Перед отроками задницами вертеть? Вы у меня на те задницы сесть не сможете! Всем молчать! Строиться! Последняя в строю вечером на посиделки не идет! Нале-во! В умывальню бегом!

Переполошенные неожиданными строгостями девчонки рванули в умывальню, устроенную внизу у центральной лестницы, чтоб неумытые и нечесаные девицы не показывались на людях. Обалдевшая от свалившегося на нее несчастья Млава попыталась было в одной рубахе выскочить в нужник, но ее в четыре руки остановили и с воплем: «Оденься, дура!» — отправили вверх по лестнице. Тем не менее, несмотря на всеобщую панику, Анна с удовлетворением отметила, что сегодня девчонки покончили с умыванием-одеванием гораздо быстрее, чем обычно.

«Вот что порядок воинский делает! Глядишь, и эти распустехи на людей похожи станут! А Арина-то… смотрит и молчит. Девки все в мужских портах да рубахах, а она будто и не удивлена, даже бровью не дрогнет».

Выяснить, которая из девиц была последней, так и не получилось: к Анне-старшей подошла Анна-младшая, легкомысленно не принявшая во внимание нынешнее настроение боярыни, и проскулила, страдальчески морщась и неприязненно косясь на Арину.

— Ма-ам, можно я не пойду сегодня с собаками? У меня живот болит, не могу я…

На этот раз хлесткое: «Молча-ать!» — вырвалось у Анны само собой.

— Я тебе разрешала рот открывать? Что велю, то и сможешь! На псарню бе-егом! А чтобы впредь дурью не маялась — без завтрака сегодня! — Боярыня отвернулась от Аньки, которая от такой резкой отповеди только рот разинула, и обвела глазами сгрудившихся девиц. Тишина в светлице стояла мертвая. — С сегодняшнего утра те, кто не управится на псарне до завтрака, есть не идут… Молчать! — заглушая поднявшийся было ропот, Анна повысила голос. — И завтракать в обед будут. И не надейтесь, что Плава пожалеет и какой-нибудь кусочек до обеда подсунет. Я с нее за это спрошу, а вам еще добавлю. А ты, — повернулась она к Млаве, — не вздумай из собачьей миски чего-нибудь съесть.

— Да когда я…

— Молчать! Вы — воспитанницы воинской Академии, такие же, как и отроки. И послабления ни в чем не ждите! С завтрашнего дня, кто по рожку не встанет и для построения не спустится — без завтрака. Все проспите — все голодными и останетесь! Больше половины проспит — тоже весь десяток без завтрака. И впредь порядок такой же будет! С псарни возвращаетесь сюда, переодеваетесь — на молитву и на завтрак… те, кто успеет. Позавтракаете — и опять к Прохору. А потом у вас стрельба с Артемием, — девицы было заулыбались, подталкивая друг дружку локтями, но стоило Анне нахмуриться, как они тут же затихли. — Сегодня старшей у вас Мария будет.

При этих словах Машка разом приосанилась, свысока оглядывая своих сегодняшних «подчиненных».

«Ну-ну, покомандуй, доченька, посмотрим, как у тебя получится».

— Проследишь, чтобы все всё успели и чтобы вид у всех был опрятный и благолепный. А теперь построились, как я вас учила, и пошли.

Без сутолоки, конечно, не обошлось, но строй девки уже худо-бедно соблюдали. Как только последняя из них скрылась за дверью, Анна повернулась к все так же невозмутимо наблюдавшей за этой картиной Арине и сказала с легкой усмешкой:

— Их счастье, что не воевода Корней Агеич их будил, а я его личину надела. Зато теперь поймут, что такое порядок воинский. Никак привыкнуть не могут после жизни в семье… Ладно, у меня с утра хлопот по хозяйству много, а ты, если хочешь, можешь пока осмотреться в крепости. У нас тут каждый день что-то меняется — строимся, так что ты осторожно, как бы не зашибли ненароком. Сестренки-то твои спят еще? Не испугаются на новом месте, если проснутся, а тебя рядом не окажется?

— Да вроде бы не должны, — с сомнением сказала Арина.

— А то, если хочешь, задержись пока здесь. Скоро мой племянник Кузьма подойдет, кое-что для нашей мастерской обещал принести. У нас мужам в девичью хода нет, только Кузьме и разрешаем в пошивочную и обратно пройти; так, может, и проследишь за этим? Отрокам-то надо не надо, а любопытно заглянуть туда, куда ходить не велено. Ну и познакомишься заодно, он парень занятный. Словом, осматривайся пока, а я пошла.

С этими словами Анна заторопилась к выходу. Ежедневные хозяйственные дела навалились на нее тяжким грузом с первого же дня жизни в крепости. И дома, в Ратном, владение было не маленькое, после смерти свекрови ей, как старшей женщине в семье, многое приходилось на себе тащить, но ни в какое сравнение со здешними заботами это не шло. На ее плечи легло огромное, немыслимое до сих пор бремя. Почти полторы сотни отроков, наставники, девки — и всех накормить, одеть и обуть, обстирать и обиходить. А помощников раз-два, и обчелся.

«Вот так-то, матушка моя. Про крепость Любовь ночью вздыхать — оно, конечно, сладко, а ты попробуй настоящую крепость обустроить».

Множество мелочей, из которых и складывается повседневная жизнь любого поселения, требовали хозяйского глаза, причем именно женского, поэтому Анна отправилась в привычный утренний обход крепости. Вчерашний разговор с сыном и ночные мысли, которые так и не дали ей уснуть, придавали силы и одновременно показывали в новом свете то, что до сих пор казалось обыденным. ТАК она раньше еще не смотрела. Вот и в бане, проверяя, как холопки приготовили отвары да травяные настои для волос, лица и тела, все о том же думала. Даже вспомнила изречение древнего мудреца, которое Мишаня по своему обыкновению как-то к слову привел: «В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли».

«И тело тоже. Одеждой, душой и мыслями мы в другое время занимаемся, а в бане о красоте тела надобно заботиться. Во как — и в бане у нас уроки будут! Может, Арина и с этим помочь сможет? Наверняка ведь бабка ее многому научила. Спрошу при случае…»

За этими хлопотами Анна немного успокоилась, отошла от того приступа ярости, который охватил ее, когда она поняла, с кем ей придется воплощать в жизнь свои ночные мечты. Но, возвращаясь к девичьей, она увидела идущий от псарни десяток во главе с Машкой. Девки сегодня не брели вразнобой, как обычно, толкаясь, пересмеиваясь и переругиваясь, а изо всех сил старались подражать отрокам. Правда, держать строй и шагать в ногу у них получалось пока очень неуклюже, точнее, не получалось совершенно, но они еще издалека приметили боярыню и, чтобы не нарваться на еще большие неприятности, сейчас старались вовсю. Поравнявшись с матерью, Машка, явно пытаясь изобразить выправку и повадку брата, молодцевато скомандовала:

— Десяток, стой! Нале-во! Равняйсь! Смир-рна!

Девки под строгим взглядом наставницы добросовестно попытались замереть в неровном строю. Машка подошла к матери и отчеканила:

— Девичий десяток с утренних работ вернулся! За время работ никаких происшествий не было!

— Ну да, не было! — тут же фыркнула Анька. Свое наказание на сегодня она уже получила и полагала, что бояться ей теперь нечего — второй раз завтрака не лишат, а обед и ужин… так далеко она не заглядывала. — Ты уж все докладывай… урядница.

Остальные, не выдержав, захихикали.

— А чего Демка дерется? — довольно своеобразно доложила сразу надувшаяся и растерявшая всю важность Машка. — По шее… ты же меня старшей назначила на сегодня? Значит, урядницей…

— По шее, значит? За что?

— Так за урядницу как раз! — затараторила неугомонная Анька. — Она с Прошкой спорила из-за Маньки с Полькой. Те щенков своих отпустили с поводков раньше времени, им Машка разрешила. И своего тоже спустила, говорит, им побегать хочется. А Прошка ругаться стал, что непорядок: гадить приучатся везде, надо вести выгуливать в собачий загончик. А Машка и говорит: меня мать урядницей назначила, так я лучше знаю! А тут сзади Демка подошел и дал ей по шее. Говорит, раз урядница, то и огребай за весь десяток.

— И правильно дал, — сдвинула брови Анна. — Это когда я тебя урядницей назначала? А? Такими словами не бросаются! Слышала бы я, еще бы и сама добавила! Урядник — от слова «уряд», порядок. Ты порядок удержала? Демьян — комендант крепости и урядников за непорядок в десятке наказывать имеет полное право. Ты же сама напросилась: если уж берешься командовать, то и отвечать будешь за всех. А за самоуправство и разгильдяйство ты и Манефа с Полиной — без завтрака! Молча-ать! — уже привычно оборвала она задохнувшуюся от обиды Машку. — А сейчас все бегом наверх, чтобы к молитве пристойно смотрелись.

Девицы со всех ног рванулись к дверям, явно опасаясь замешкаться и попасть в ряды наказанных, которые пополнялись сегодня слишком уж стремительно. Только Манька, Полька и совершенно несчастная Машка, никак не ожидавшая от матери такого подарка, понуро тащились следом, шмыгая носами от обиды. Зато Анька почти открыто торжествовала и, улучив момент, не преминула показать сестрице язык.

Анна проводила глазами девчонок и снова почувствовала нарастающее раздражение:

«Обламывать их еще и обламывать. Нет, надо будет с Лешей посоветоваться. Коли желаю хоть чему-то научить, придется еще и науку десятника осваивать».


Однако разговор с Алексеем пришлось отложить — после завтрака надо было проводить вновь прибывших в лазарет. Порядок есть порядок, всех новоселов в крепости должно представить для осмотра лекарке Иулии. Правда, она по строптивости нрава недавно насмерть разругалась с Мишаней и убралась к матери, в Ратное, а в лазарете нынче распоряжался Юлькин помощник Матвей.

«И слава богу! Чем меньше она рядом с Мишей крутится, тем мне спокойнее будет. А что поругались — тоже хорошо, глядишь, рано или поздно надоест ему взбрыки ее терпеть. Все равно она ему не пара. Да он и сам понимает это, уж коли такие планы на будущее строит. И выбирать жену ему придется не по сердцу, а по уму… Дай-то, Господи, чтобы не вовсе уж с негодящим нравом какая попалась. А Мишане… надо присмотреть среди новых холопок, вдовиц молодых хватает, может, найдется ему подходящая… пока-то».

Рожок Дударика пропел команду «Приступить к занятиям», на него тотчас откликнулись голоса урядников, потом раздалось дружное топанье отроков, откуда-то донеслась ругательная скороговорка Сучка… Очередной день жизни Академии покатился по указанной в расписании занятий колее. Анна привычно проверила котел с пищей для отбывающих наказание в темнице (а что там проверять-то — репа да вода) и вместе с Аринкой и ее сестренками пошла в сторону лазарета.

Дед Семен, как выяснилось, уже побывал там с утра пораньше. Осматривать же саму Арину, ее сестер и Ульяну мальчишке, конечно, не позволили бы. Анна-то и пошла с ними как раз, чтобы проследить за этим, а то ведь от Матвея можно было ожидать любой неожиданности, как правило — не самой приятной. Только неприятность, хотя и несколько иного свойства, поджидала их еще по пути — из-за угла прямо на них вышел наставник Глеб. Анна ожидала этого еще вчера, но в хлопотах как-то из виду упустила. Да и предотвратить, к сожалению, была не в силах — ну разве же пропустит обольститель и причина слез чуть ли не половины всех девок и молодух Ратного прибытие в крепость молодой и красивой вдовы?

«Явился не запылился! Сокол ясный, кобель блудливый… Нет, ну где же тут справедливость? Бабу за такое поведение всенепременно потаскухой ославили бы, а если муж в блуде преизряден да удачлив, так даже и гордиться этим может!»

— Здрава будь, Анюта, — голос Глеба, едва только он увидел Арину, сделался каким-то мягким, глубоким и призывно-тягучим, — и ты, Аринушка.

— Глеб! — предостерегающе прикрикнула вместо приветствия Анна. — Даже и не думай!

— А что такое, Анюта? — Глеб вздернул брови в притворном изумлении. — Я что? Я ничего!

И тут же, в полном противоречии со своими словами, выпятил грудь, заложил большие пальцы рук за пояс и окинул Арину масленым взглядом, слегка поводя плечами из стороны в сторону.

— На эдакую красу поглядеть с приятностью вовсе и не грех.

Слова были обращены вроде бы и Анне, но глядел наставник при этом только на Арину. Анна снова было собралась прикрикнуть, хотя уже и чувствовала, что криком здесь не поможешь, да и само повышение голоса — свидетельство беспомощности (ну нет у баб средства против Глебовых «заходов»!), как вдруг…

Что-то пошло не так. Вернее, «не так» было все! Обычно, когда муж вот эдак заложит пальцы за пояс, да поведет плечами, да глянет, женские руки в ответ сами собой тянутся оправить волосы, головной убор или одежду — «древнейший разговор на языке без слов». Не разумы — тела разговаривают. Плоти нет дела до приличий, запретов и обычаев, она свое дело знает — лучшее потомство от лучшего самца рождается, и ответ на его призыв проистекает помимо разума. А как самец Глеб был хорош, слов нет, как хорош! Но ТАКОЕ Анна наблюдала впервые.

Не любила боярыня сквернословия — и грех это, да и просто не нравилось, но сейчас чуть было не произнесла вслух любимое Фролово: «Вот те и хрен — не болит, а красный!» Руки Арины даже и не дернулись ответить на «языке без слов». Она смотрела на Глеба спокойно, даже доброжелательно, но так, как смотрят, к примеру, на петуха, дерущего глотку на заборе: перья яркие, голос звонкий, кур топчет исправно — значит, в котел пока ему рано, пусть красуется. А что еще возьмешь с петуха? Ну разве что перед соседями погордиться — вот, мол, у нас какой красавец, не то что ваш заморыш!

— Здрав будь и ты, муж честной, — не сказала — пропела Аринка в ответ на его приветствие, вроде и ласково, но так, что уважительное «муж честной» прозвучало чуть ли не издевкой, словно обращено было к безусому мальчишке, вздумавшему изображать из себя зрелого мужа. Сказала и глянула вопросительно на Анну: «Мы куда-то шли? Идем дальше или задержимся с ЭТИМ?»

И Глеб это почувствовал. Нет, он не прервался на полуслове — слова о безгрешном любовании договорил до конца, но потом умолк и как будто угас — руки по-прежнему на поясе, одно плечо чуть вперед, а вот рубаха уже грудь и плечи не обтягивает, хотя вроде бы и не ссутулился. И глаза… не вызов и соблазн, а недоумение и даже, кажется, растерянность. Да, в самом деле растерянность — именно такое выражение лица Анна частенько видела дома у Мишки, когда Андрей начал учить его воинскому делу, а уж в крепости-то это зрелище постоянно перед глазами было. Девицы время от времени хихикали, вспоминая, как особо непонятливые отроки раз за разом грозно замахивались на наставника деревянным мечом и тут же совершенно непонятным образом оказывались на земле.

«Ну да, силушку какую-никакую накопили, палку в руку взяли и уже воинами себя мнят. А то, что к той силе с палкой еще и ум надобен, и умение немалое — не сразу понимают. Вот и налетает такой на наставника, размахивается изо всех сил — того и гляди, если не убьет, то покалечит. А наставник-то и не делает ничего, просто от того удара отворачивается, в сторону уходит… и удар как в пустоту проваливается, и рука за собой все тело тянет. Вот и Арина сейчас, как наставники наши, не стала на удар Глеба своим ударом отвечать, а в сторону отвернулась, будто и не было ничего. Глеб, конечно, муж опытный, не то что мальчишки — не упал, но и он не понял, что и как с ним только что проделали.

Вот и ладно, урок ему… А что обиделся — уж лучше так, чем потом его у Андрея искалеченным отнимать. Ну и отыграется Глеб сегодня на отроках, погоняет их, ой как погоняет… Но Арина-то какова!»

Зато в лазарете все прошло спокойно. Мотька встретил их привычно хмурым взглядом, хотя и поклонился с вежеством, задал несколько вопросов про то, чем болели, да нет ли у них насекомых, да не тяжки ли животом, в конце концов заявил, что все в порядке, и с явным облегчением выпроводил. А на пороге лекарской избы их уже поджидала Ульяна, бывшая Аринина холопка. Она чинно поздоровалась с боярыней, но к своей хозяйке обратилась прямо-таки со слезами в голосе:

— Аринка, бога ж ради, дай мне дело хоть какое. Я тут с утра как неприкаянная мыкаюсь, не знаю же здесь ничего.

Арина вопросительно посмотрела на Анну:

— Ты говорила, Анна Павловна, за прачками присмотр нужен? Может, Ульяну к этому делу пока приставить? Она, если какой непорядок заметит со стиркой или с починкой, спуску лентяйкам не даст. Дома, случалось, гоняла нерадивых, как старшая. А сейчас и вовсе вольная, заставит холопок себя слушаться.

«Быстро мыслит, молодец. И помощь сама предлагает, о деле заботится».

— Ну, значит, одной заботой меньше, уже хорошо. Все равно дом вам в посаде еще не готов, а в крепости хозяйство общее, — объяснила хозяйка. — Значит, так, — обернулась она к Ульяне, — холопки со стиркой на реку пошли, их сразу от ворот видно. Скажешь им, боярыня Анна тебя старшей прислала, да не бойся построже быть с ними — это бывшие холопки бунтовщиков, их Мишаня крепко пугнул, так что они уже ученые.

— И Ленька с Гринькой жаловались, что иной раз рубахи плохо простираны, — неожиданно для Анны добавила с озабоченным видом Арина. — Гринечка наш дома-то к чистоте приучен. Рубах у него вдосталь было всегда, а сюда несколько штук всего взял, да и те не всегда дочиста отстираны — холопки, бывает, ленятся.

— Все сделаю! — закивала Ульяна. — Уж я их! — И поспешила на берег к прачкам.

— Теперь она твоим холопкам спуску не даст, — усмехнулась ей вслед Аринка. — Ну как же — Гринечку обижают! Он ведь у нее сызмала любимчик.

— То-то я удивилась, что ты про грязь заговорила, — засмеялась Анна. — Чуть не обиделась. За чистотой мы здесь сурово следим.

«Да, ловко она Ульяну… Та теперь за своего „птенчика“ всех холопок в бараний рог скрутит, они и ахнуть не успеют. Интересно, а с девками она сможет так же ловко управляться?»

— Ладно, за стирку я спокойна, но у меня и других дел хватает, а надо еще и за девицами приглядеть, — сказала Анна, не откладывая в долгий ящик проверку Арины. — Им сейчас опять на псарню надо, Прошка с ними там собак обучает. Пса своего каждый хозяин сам воспитать должен, чтоб только его одного слушался. Так что девок Прохор гоняет не меньше, чем отроков, и так же сурово. Сумеешь проследить, чтобы они от учебы не отлынивали? В девичьей могут остаться только Анна моя, Аксинья и Катерина — дни у них тяжелые, но рукоделие им все равно по силам, так что пусть без дела не болтаются. А все остальные должны в собачьем загоне быть, да идти туда строем, чинно, а не толкаться и не кричать, ровно бабы на торгу.

Арина уверенно кивнула:

— Прослежу, не тревожься. Я и сама с ними схожу — осматриваться-то мне здесь надо. Девчонок своих только найду чем занять… — поглядела она на крутившихся возле нее сестренок.

— Девчонок? — Анна на мгновение задумалась. — Аксинья вон сегодня на занятия не идет, ты их ей поручи, как раз по силам дело. Ксюша у нас тихая, глаз не поднимает — отец, говорят, дуролом был редкостный, совсем дочь зашугал, зато с детьми она ловко управляется. И крепость им покажет, и делом потом займет. А я к вам попозже подойду.

С этими словами Анна повернулась и поспешила прочь — дел у нее и вправду хватало.

Проходя мимо кузни, где хозяйничал племянник, Анна в который раз увидела привязанного у двери понурого Уголька — черного с рыжими подпалинами Кузькиного щенка.

— Кузьма, ну сколько раз тебе повторять — нельзя его здесь держать на привязи! Ну ты сам посмотри, он же грохота пугается, да и жарко ему здесь, сторона-то солнечная, а ты ему даже миски с водой не поставил! Тебя так посадить на жаре да без воды! Твое счастье, что Прошка этого безобразия не видит…

— Да ставил я ему плошку с водой, — попытался оправдаться Кузька, когда уразумел наконец, чего хочет от него рассерженная тетка. — Ставил. Он все вылакал, да играть с ней затеял, под ноги подкатил, помощник мой из-за этого упал да чуть руку не сломал. Пришлось его тут привязывать — нечего псу в кузне делать, он, чуть что — от шума шарахается, в ноги бросается… Далеко ли до беды?

— А ты что хотел? Необученную животину да в кузню тащить? С ним же заниматься надо, учить его! Прошка говорил, ты занятия у него пропускаешь. Испортишь ведь пса!

— Тетка Анна, ну некогда мне с ним возиться! И так продыху нет, пожрать еле успеваем, а тут еще пса учить… Ну зачем он мне, скажи, а? Пользы от него в кузне никакой — стамеску или еще какой инструмент в зубы не дашь, молоток в лапу не сунешь, а время и внимание он отбирает. Забрала бы ты его у меня, Христа ради, а? — Кузька просительно смотрел на Анну, разве что сам хвостом не вилял.

— Как это — «забери»? Пес одного хозяина знать должен.

— Ну так и возьми его себе. У всех девок псы есть, ты вон боярыня, а у тебя нету. Непорядок это! — На лице у Кузьки, почуявшего возможность избавиться от нешуточной докуки, появилось совершенно прохиндейское выражение. Не раз видевшая точно такое же у его отца, Анна махнула рукой:

— Отвязывай! Отведу его к Прошке, а там посмотрим.

Обрадованный Кузьма торжественно вручил тетке поводок Уголька, бросился было искать злополучную плошку, но, остановленный Анной, моментально сменил тему.

— А я с утра в пошивочную заходил к вам… бабу, что обещался сделать, занес… Красивая!

— Я или баба деревянная? — усмехнулась Анна, приподняв брови.

— Нет, Арина эта… — простодушно ляпнул Кузька и тут же «поправился»: — Ну ты тоже, конечно, но она молодая… — Он смутился и покраснел. — Просто она такая… как девка совсем… и со мной приветливо говорила. А слушала как! Я ей наш утюг показал и наперсток. А бабу, что я принес, она рогожей накрыть велела… Сначала не поняла, а потом, гляжу, сообразила, что не для баловства это. Да, я еще придумал приспособу одну, покажу сейчас!..

Тут уже постороннему человеку впору было бегством спасаться, ибо любого мало-мальски внимательного слушателя Кузька был готов заговорить до полусмерти, взахлеб рассказывая про свои задумки, как уже осуществленные, так и пока еще смутно витающие в голове.

— Недосуг мне сейчас слушать тебя, Кузенька. В другой раз расскажешь. — И, повернувшись, боярыня пошла к псарне со щенком на поводке. Уголек, увидев сородичей, оживился и попытался присоединиться к ним, но Анна шикнула на него, кое-как заставив сесть у своих ног.

Зрелище перед ней разворачивалось презабавное. Отроковицы ходили по кругу друг за другом, волоча за собой щенков. Девки еще как-то выдерживали строй и пытались идти чинно, а вот их будущие охранники совершенно не были расположены поддерживать своих хозяек в этом начинании. Они явно считали все происходящее возмутительным недоразумением и в зависимости от настроения и темперамента выражали свой протест девкам, заставляющим их ходить по кругу мерным шагом: рвались с привязи или волочились следом, упираясь всеми лапами, и от всей собачьей души громко и возмущенно тявкали, жалуясь друг другу на такое несовершенство мира и своих юных хозяек. Прошка был очень серьезен и из-за этого выглядел потешно — при его-то простецкой курносой физиономии. Он склонен был обвинять в нарушении порядка не четвероногих воспитанников, а исключительно их хозяек, которые безуспешно пытались образумить своих питомцев.

— Ну сколько разов вам говорить-то можно! — страдальчески зудел на одной ноте отрок, наблюдая, как девки, пыхтя, стараются удержать рвущихся с поводков щенков. — Они ж у вас так и приучатся душиться, а толку-то не будет… Прасковья, не тяни! Не тяни, кому говорено? Тебя бы так-то… Они сами должны понять… Приотпусти и дерни… не сильно, но уверенно, чтоб понял… еще раз… Да что ж ты его так-то!

Проська натянула поводок покороче, потому как ей надоело постоянно одергивать щенка, и тот почти повис рядом с ней на ошейнике.

— Да у меня рука уже болит дергать, — надулась она. — Сколько можно-то?!

— Да сколько нужно, столько и можно. Тебя бы так грамоте учить — подвесить над столом… много бы научили… — ворчливо начал было Прошка, но его речь была прервана щенком Евы, которому тоже не нравилось, что его свободу пытаются ограничить. Он выразил свой протест тем, что плюхнулся на задницу и тащился за хозяйкой почти волоком. Наконец, мотнув башкой, он вывернулся из слишком свободного ошейника и, почувствовав долгожданную волю, рванул в сторону.

— Рыжик, рядом! Рядом, кому сказано! — заорала Ева и со всех ног бросилась догонять щенка, а тот, приняв это за новую игру, с радостным лаем помчался от хозяйки, время от времени задорно на нее оглядываясь и пребывая в совершенном восторге от такой забавы.

— Ну куды побегла-то? — завопил Прошка уже ей вслед, оставив в покое Проську. — Я ж говорил — не догонять, а убегать надобно! Он тогда скорее подойдет — тебя станет ловить… Играет же он, маленький еще… И не кричи… Ласково зови, ласково…

Ева вняла Прошкиным указаниям и развернулась прочь от Рыжика, да и строгости в голосе поубавила. Щенок счастливо тявкнул и в самом деле побежал уже за девкой, а не от нее.

Поймав подбежавшего к ней щенка, Ева схватила его за шкирку и шлепнула по заднице:

— Ах ты, негодник…

— Ты что творишь? — взвыл Прошка. — Говорил же я… Он же не пойдет к тебе в другой-то раз. Приласкать его надо, похвалить. Тогда он на твой зов с радостью бежать будет!

Он обернулся к остальным девкам:

— Ну-ка, постойте, послушайте, что я вам скажу… — Прошка дождался, пока его ученицы замрут на месте, выдержал еще паузу, для солидности — не иначе, и зажурчал на одной ноте, прохаживаясь вдоль строя. — Вот вы все время жалитесь: щенки глупые, щенки непослушные, щенки такие, щенки сякие… — При этих словах Прошка поочередно тыкал указательным пальцем то в одну, то в другую девицу, которые, видимо, чаще других выражали вслух свое недовольство поведением подопечных. — А знаете, что умные люди-то говорят? — Мальчишка обвел взглядом послушно смотрящих на него девок и наставительно изрек: — Умные люди говорят: «Каков хозяин, такова и скотина». И что же тогда получается? А получается, что вы про самих себя и говорите: глупые, непослушные, даже злые да упрямые. — Прошка поглядел на девок и сокрушенно покачал головой. — Вы сами рассудите, вот услышит кто-нибудь ваши причитания, возьмет да и подумает: глупы, мол, девки. А нешто вы глупы? Вы же не глупы совсем, а по сравнению со щенками так и вовсе мудры. Мудры, мудры, и не спорьте! Ну вот, сами посудите: речь человеческую понимаете и сами говорить способны, дрянь всякую прямо с земли не жрете и из луж воду не лакаете, посередь улицы не гадите и срам одеждой прикрываете… — Среди девиц послышалось фырканье и хихиканье. — Да и много еще всякого умеете, даже грамоту знаете! А кто-то посмотрит на ваших щенков, да из-за них подумает про вас: «Дуры». Ну а вы-то и не дуры вовсе…

«Опять Прохор девкам зубы заговаривает… Да не зубы, а головы. И то ли заговаривает, то ли на место ставит — у него и не разберешь порой. Но ведь слушают же, даром, что он моложе их всех».

— Что это ты с собакой стоишь, Аннушка? — раздался сзади родной голос. — На девок загляделась или Прошку заслушалась?

— Ох, напугал! — Анна резко повернулась и чуть не уткнулась лицом Алексею в рубаху. — И как это у тебя каждый раз получается? Ну ничего не слышу…

— Так ведь я воин, а не скоморох, как этот… — Старший наставник кивнул в сторону собачьего загона.

— Почему — скоморох? — оторопела Анна.

— А ты послушай, что он говорит и как…

Тем временем Прошка с некоторым сомнением оглядел девиц и переспросил:

— Не дуры же?

Девки молча глядели на малолетнего наставника, словно завороженные его неторопливым монотонным голосом, и в ответ только замотали головами.

— Ну вот, я так и знал, что не дуры… — удовлетворенно кивнул им мальчишка и продолжил: — Даже и не вовсе чтобы глупые, только слушать не желаете, что вам говорят да чему учат. Так и щенки ваши тоже такие же — всем хороши, только слушаться не желают! Вот и выходит, что вы и впрямь про себя рассказываете. А чего ж тогда людям-то про вас думать, коли «каков хозяин, такова и скотина»? Так вот кто-то и решит, что ежели Проськин щенок живьем лягушек жрет, то и она тоже, только косточки похрустывают, да лапки подергиваются… — Проська вдруг позеленела лицом и выпучила глаза. — А ежели Дунькин щенок чего-то у хозяйки под подолом унюхал, да почти целиком туда и залез… — Прошка немного помолчал, а потом, словно сам возмутившись высказанными предположениями, возопил: — Так неправда же все! Вы же не дуры какие непутящие!

На противоположном краю собачьего загона Анна увидела Арину, которая внимательно слушала Прошкины откровения, временами кивая или покачивая головой.

«Интересно, что она в Прошкиных словах услышала?»

— А чего ж тогда у вас щенки-то дурные такие? — почти шепотом закончил очередную тираду мальчишка.

Над местом занятий разлилась тишина. Девицы уставились на наставника, ожидая продолжения, и даже щенки, видимо проникшись напряженностью момента, поутихли. Прошка же, выдержав длиннющую паузу, заговорил негромко, будто бы сам с собой:

— Глупость-то их, она же не со зла и не от желания досадить вам. Вот вы, к примеру, неужто мне желаете досадить? Ведь не желаете же, правда ведь, не желаете? — Он с надеждой поглядел на своих слушательниц. — Так и щенки вам досаждать не хотят! Они же еще маленькие совсем и просто не понимают, что от послушания им же самим польза будет, так же, как и вы не понимаете, что если делать, как я вам говорю, а не как вам самим хочется, то учеба у щенков сразу лучше пойдет. Но они-то глупые, слов не понимают, а вы-то слова разумеете, вам и объяснить можно. Ведь просто же все — надо только так сделать, чтобы щенку от выполнения приказа радость была… удовольствие какое-нибудь. Тогда и послушание ему в радость станет, и привыкнет он подчиняться тому, кто разумнее его, то есть вам, девоньки. И не будет он думать: «Зачем это мне?» да «Неохота что-то приказ исполнять», а будет думать: «Хозяйка мудра, ей виднее, а мне ей услужить в радость». Хорошо ему должно быть от исполнения приказа, а вот от неисполнения — плохо.

Прошка опять помолчал, в очередной раз переменился в лице и заговорил, будто купец, расхваливающий свой товар на торгу:

— А если кто из вас считает, что у щенков жизнь лучше вашей, раз им все только в удовольствие, ну так переходите тогда и вы к нам — в дураки! Дураком-то быть хорошо — беззаботно и весело. Вот вернемся мы вечерком в свое жилье, набегавшись, утомившись, проголодавшись, а там уже миска с едой нас ждет и другая — с водой чистой, прохладной. Поешь досыта, напьешься, да и спать завалишься — никаких тебе забот! Правда, спать в клетке приходится, и ночью по нужде не выйдешь, а если нагадишь, то утром носом в свое же добро тыкать станут, ну так и потерпеть можно. И так каждый день — побегал, потявкал, ежели повезло, так поймал и съел кого-нибудь, а вечером покормился и спать. Хорошо-то как! Ни тебе забот, ни хлопот и отвечать ни за кого не надо… Правда, убьют потом, — напевный говор Прошки вдруг стал резким и лязгающим, — если ничему путному не выучишься или хозяин по лености своей не выучит. А вырастешь бесполезным, так убьют и шкурку на забор повесят — сушиться.

В голосе Прохора явственно чувствовались слезы, да и девчонки подозрительно зашмыгали носами.

— Но это когда еще будет, да и будет ли? А если мысли все же одолевать станут, так можно ночью и на луну повыть. Сядешь этак в клеточке, морду к небесам задерешь и… — Прошка вдруг перешел на тоскливый крик, чуть ли не вой: — «Не убива-айте меня, лю-юди до-обрые! Что ж вам, пары мисок еды жалко? Ну не виноват же я, что не выучился ничему! Не убивайте, я же такой хороший, ласковый, веселый! А ежели вам дурное настроение сорвать не на ком, то меня и побить можно, я стерплю, только не убивайте. Вы же мудрые, сильные, добрые! Не убивайте! Вас-то, если ничему не выучитесь, никто не убьет, и шкурку вашу на забор не повесят, так за что же меня-то? Неужто из-за пары мисок еды? Вины-то моей в моей никчемности нету никакой! Это девки меня не научили… Ну что вам стоит? Не убивайте, а?»

У Анны от таких слов мороз по коже пополз.

«Ну если это скоморох, то из тех, кто и Великому князю Киевскому правду в лицо сказать не побоится. Господи, ведь мальчишка еще, но как же он все живое чувствует! Это ж надо было так в собачью шкуру влезть. Да, щенков-то он понял, а вот про девок не договорил… Недоученный-то пес свою хозяйку защитить не сумеет, и тут уже не про его шкурку на заборе речь пойдет. Не забыть бы дурехам моим про это потом сказать».

— А утречком опять, как всегда, — голос Прошки снова стал веселым и зазывным, — из клеточки выпустили, под кустиком опростался, миску с едой опорожнил да вылизал, и гулять! Легка жизнь наша и завлекательна! Переходите, девоньки, к нам — в дураки! Дураком быть хорошо — беззаботно и необременительно… если… — Прошка опустил голову и уставился в землю, — если не думать. Это легко — у дураков оно само собой получается, без усилий.

И снова тишина, только слышно, как шмыгнула носом одна из девиц, да, почуяв настроение хозяйки, заскулил тихонечко щенок. Малолетний наставник, громко сглотнув, поднял голову и обвел девиц таким взглядом, словно только что проснулся и еще не понимает, где он очутился и что надо делать.

— Вот так вот. Уяснили наконец? Вас-то наказывать, если щенки ничему не выучатся, никто не станет, это они за вашу дурость и леность расплатятся. Шкурой на заборе. А теперь щенков напоить надо — жарко же. Пошли к реке, а то в колодце вода ледяная, застудим еще скотинку. В колонну по одному! Щенки слева! Команда «Рядом!». Шагом… ступай!

Алексей взял поводок из рук у задумавшейся и забывшей о притихшем возле ее ног Угольке Анны и вручил его Прошке, не вдаваясь в объяснения. Парень солидно кивнул и каким-то чудом сразу окоротил шкодливого щенка, так что тот засеменил рядом. Прошкин же голос снова стал тягучим и занудливым:

— А я вам уже сколько раз говорил: собаки не потеют, шкура у них завсегда сухая, а то, что жарко им, по языку видно. Чем сильнее он из пасти вывален…

Анна махнула рукой Арине, подзывая ее к себе — та все еще стояла в стороне, не желая мешать разговору боярыни и старшего наставника. Арина подошла, поклонилась Алексею, поздоровалась с ним, но совсем иначе, не так, как давеча с Глебом, а приветливо и с уважением. Анна в который раз подивилась тому, как она умеет без слов выразить так много.

«Сразу чувствуется, что Арина в Алеше с одного взгляда достойного мужа признала, потому и смотрит на него вон как… он даже приосанился. И ведь как умудрилась-то, оценила именно по-женски, а все равно нет в ней того зова и томления бабьего, что у дур ратнинских аж хлещет из глаз, когда на него пялятся. Да и он красоту и стать бабью по-мужски отметил, и только… не то что Глеб…

Держит она себя — комар носа не подточит, и с людьми управляться умеет, этому ее хорошо научили, не отнимешь. А вот что она в Прошкиных словах услышала? Заметила ли, что в глубине спрятано? Сейчас и спрошу. Да и Леша пусть заодно послушает, лишний раз оценит ее, глядишь, и мне что посоветует…»

— Ну что, удивил тебя наш мудрец?

— Вот же… какой отрок интересный. — Арина посмотрела вслед Прошке, шедшему сбоку от неровной цепочки девок со щенками. — Ведь мальчишка совсем, а как он их! И говорил вроде шутейно, про скотину бессловесную, а словно про людей.

— И что же ты услышала… про людей?

— Да вот подумалось, — вздохнула Арина, — что не только щенки за леность хозяев поплатиться могут. Порой за неразумность или леность властителя его люди своей шкурой расплачиваются. А за нерадивость наставников — ученики.

Она улыбнулась немного смущенно, будто извиняясь, что сказала что-то лишнее, и добавила:

— Видела я людей, что, как щенки эти, не могут или не желают думать, а главное, решения сами принимать. Проще им, когда за них кто-то другой решает. Князь там или боярин… или просто хозяин. Самим-то за себя отвечать — оно хлопотно и страшно, чужим умом и волей жить проще. И на ум им не приходит, что так и их шкурка на заборе может оказаться, а не только собачья.

«Я в Прошкиных словах одно услышала, а Арина его по-своему поняла. В самом деле, непрост парень-то, такие вещи высказывает… Интересно, что девки из его слов вынесут? А Леша? Он-то в этих словах что нашел?»

— Да не на ум не приходит — там и приходить-то некуда! — Алексей перебил ее мысли, как будто отвечая на них, но при этом в голосе прозвучала даже не досада, а ожесточение. — Такие одним днем живут, о будущем не думают. В колыбели бы их давить…

— Да ты что? — вырвалось у Анны. — Души ведь живые.

— Да! — Теперь в голосе Алексея звучала уже откровенная злость. — Души-то живые, но это все, что у них есть, да и то без труда, само по себе досталось. Ни учиться, ни трудиться не хотят или неспособны, а требуют себе всего того же, что и у остальных есть, — того, что трудами добыто! Почитают себя ничем не хуже других и ненавидят тех, у кого есть что-то, чего у них недостает. Один разговор: дай, дай, дай! Не получится выпросить, возьмут обманом, а коли выйдет, так и силой. Взамен же чуть что — «а почему это я должен?».

Несмотря на то что Алексей отвечал вроде бы Анне, смотрел он на Арину. Смотрел в упор, не отрываясь, а та… нет, она не смутилась и не отвела взора, но и даже тени вызова в нем не было, только удивление и беззащитность. И совершенно непонятно, почему Анне при этом показалось, что требовательный и подавляющий взгляд разозленного Алексея не мог преодолеть какой-то невидимый и неосязаемый рубеж, гас, не достигая цели.

«Он же ей отдельно что-то говорит… не словами — голосом да глазами, а она вроде и понимает, и… его унять пытается! Нет, не спорит и не отбивается, но ударить он все равно не может. Ну да! Она же перед ним открыта и беззащитна, а он от этого теряется! Любого мужа бы, наверное, уже ударил — не хуже Андрея. Оттого он и злится еще больше, и сам себя распаляет… Ой, Лешка, и упертый же ты! Ну да, как это он бабе позволит верх взять, даже и так… Ну-ка, а дальше что будет?»

— И очень любят слово «мы», хотя думают всегда только о себе, — продолжал Алексей. — Мы — ратнинцы, а остальные — дикие лесовики. Мы — славяне, а остальные — инородцы. Мы — христиане, а остальные — иноверцы поганые. И этим самым «мы» они уравнивают себя со всеми другими: ратнинцами, славянами, христианами. Себя ставят вровень с людьми труда, разума и воли! А раз мы одинаковые, то и блага нам положены одинаковые, значит, дай, дай, дай! И хотя в голове все время держат «я», «мне», «мое», вслух «я» не говорят, потому что этим сразу покажут разницу между собой и остальными — между теми, кто только требует, и теми, кто ДЕЛАЕТ. Прохор все верно сказал — не «мы щенки», а «я щенок». У всех сразу шкуры на заборе не повиснут, кто-то же и выучится. Может, и не понимает еще парень этого по малолетству, но чувствует все правильно — дар от Бога!

«А ведь и верно: Пентюх-то, покойник, как раз и любил кричать из-за спин: „Мы не согласны!“, „Нам положено!..“».

Мысль Анны прервалась, потому что она вдруг поняла: Алексей уже умолк, но они с Ариной все так же смотрят друг на друга в упор. И глаза у Алексея стали яростные, аж жуть брала. Раскрыла рот, чтобы прервать это неприятное, даже враждебное молчание и… сама смолчала. Поняла: слова здесь неуместны.

Прервал затянувшуюся тишину Алексей. К удивлению Анны, голос его прозвучал ровно, будто и не было ничего, хоть у самого из глаз разве что искры не сыпались:

— Ты куда-то шла, Арина?

— Да мне сестренок найти надо. — Арина, словно очнувшись, оторвала взгляд от Алексея, на мгновение опустила глаза в землю, снова подняла и… Анна чуть не улыбнулась — Аринино лицо враз преобразилось, словно погасло в ней что-то.

«Нет, не погасло — сама погасила! И смотрит уже совсем иначе — робко и даже вроде виновато…»

— Пойду я… — проговорила молодая женщина и добавила покорно: — Прости, наставник.

— Ступай, Аринушка. — Алексей расслабился, будто добился именно того, чего и хотел.

«Уступила она ему, потому и доволен. Эх, Лешка, умный ты, умный, да только самого мудрого мужа обвести вокруг пальца — пара пустяков. Ведь неспроста она его именно наставником назвала — одним-единственным словом его успокоила и все по своим местам расставила: он для нее теперь только старший. Заодно и мне показала, что место свое понимает… Умница, одним словом, хотя ухо с ней востро надо держать. И раньше ясно было, что не проста бабонька, но чтоб так… А Корней-то с Аристархом только про ворожбу и думают. Убедились, что не ворожея она, и рады. Да иные бабы и без ворожбы такого наворожат… Но с чего Лешка взъярился-то так?»

Анна проводила взглядом Арину и обернулась к Алексею:

— Леш, ты чего?

— А ты не поняла?

— Чего не поняла? Ты чего взъелся-то?

Лицо Алексея на мгновение сделалось таким, будто он собирался наказать провинившегося отрока, но только на мгновение. Старший наставник улыбнулся и, словно извиняясь за свою горячность, слегка прикоснулся к плечу Анны — будто пылинку стряхнул.

— А как ты думаешь, Аннушка, с чего бы это купеческой вдове, совсем молодой еще бабе, рассуждать о том, что властитель в ответе за благополучие подданных? Не странно ли?

— Ну так… — кивнула Анна, не желая снова раздражать Алексея: видела, что он еще не до конца сердцем отошел.

— Вот именно! Не со своих мыслей она сейчас тут нам вещала. Учил ее кто-то, в том числе и таким мыслям, которые ей по жизни, как ни глянь, в общем-то и ни к чему. Так?

— Ну так… И что?

— Учили ее, и, по всему видать, хорошо учили. — Алексей слегка напряг голос. — И мы здесь тоже УЧИМ.

«Э-э-э, да никак тебя слова про наставников задели…»

— Она ПОСМЕЛА! — между тем продолжал Алексей, подтверждая догадку Анны и снова распаляясь, хоть уже и не так яростно. — Она посмела нам напомнить, что за нерадивость наставника расплачиваются ученики! Так прямо и сказала!

«Ой, милый, да ведь ты не на нее сейчас сердишься — на себя… что мальчишек выучить не успеваете… Не только я, значит, с девками, как по топи без вешек иду, ты тоже. Вот и услышал, что тебя самого грызет, и сорвался. Арина-то не столь про наставников и князей, сколь про ответственность говорила. Прошка девкам то же самое ведь втолковывал, не про щенков же. Ну так тебе не объяснишь сейчас. И она это поняла, оттого и уступила — не время было спорить…»

— Да не выдумывай ты, Леш. Вечно вам, воякам, драка чудится — если не кулачная, так словесная. Просто к слову пришлось… — попыталась успокоить его Анна.

— Нет, не просто! Если бы просто, то у тебя с утра девки галопом с перекошенными рожами не носились бы. Что, Арина на подъеме была? Ты у нее на глазах девок вразумляла?

— Да при чем тут Арина? Роськин щенок к девкам в опочивальню залез, ну и устроил…

«Ах ты… Вся крепость уже знает, не иначе. Девчонки, что ли, кому нажаловались?»

— На все у тебя причина… — Алексей запнулся, явно удерживая внутри бранное слово. — Ты хоть видала, КАК она на меня смотрела, когда я ей объяснял, что мы тоже кой-чего соображаем и не ей нас поучать? Видала глаза ее? Слыхала, как она прощенья у меня попросила? За что она, по-твоему, извинялась? Почему такой безропотной вдруг сделалась?

«Всё я видела и поняла, да только не то же самое, что и ты. Жаль, тебе всего не объяснишь, только хуже сделаешь. Ладно, нам, бабам, не привыкать помалкивать. Батюшка Корней тоже небось уверен, что всегда и во всем верх берет. Вот пусть и дальше так же будет — мужам такая уверенность как воздух нужна. И нам так проще… иногда».

— Перестань! Нечего тут войну устраивать! Я сама разберусь.

— Ну как знаешь, Анюта, я тебя предупредил. Не война, конечно, это ты того… но запомни: Арина умна и знает много такого, что простой купеческой вдове неведомо. Сумеешь это на пользу нашему общему делу обернуть — честь тебе и хвала, а не сумеешь… М-да, сам займусь.

«А ведь он и тут ее оценил. Ну да: злиться-то злится, но и восхищается… Сам он займется… ага, как же… полетят клочки по закоулочкам. Тут напор только навредит».

— Да не смотри ты так! — Заметив что-то в ее взгляде, Алексей сбавил тон и заговорил уже примирительно: — Не желает она нам зла, знаю я! И что у нее сейчас один Андрюха в голове, тоже вижу. Но сила в ней чувствуется, понимаешь? И немалая сила! И не влиять на наши дела, хоть бы на обучение девиц, она не сможет — не живут такие только домашними заботами, мало им этого.

— Да это-то понятно, Леш…

— Еще бы непонятно! — Алексей неожиданно улыбнулся. — Ты ж и сама из таких, ненагляда моя… Я сегодня вечерком, после отбоя, загляну?

— Заглянешь? И все? — Анна насмешливо вскинула брови, высвобождая свои пальцы из мужской ладони: невместно, отроки с любопытством поглядывали. Но слов-то им издалека не слышно. — Ну хоть в гляделки поиграем, если тебе ничего больше в голову не придет.

— Ох, Аннушка, и язык у тебя, — усмехнулся Алексей. — За что и люблю. Так я зайду?

— Ну если за язык, — протянула Анна и окинула Алексея таким взглядом, что он аж подобрался. — Язык-то у меня и впрямь… умелый… — хохотнула она тихонько. — А не забоишься ко мне на язычок попасть?

— Неужто ты сомневаешься? — Алексей с загоревшимися от ее игры глазами подшагнул вплотную и снова попытался взять Анну за руку.

— Лешка! А ну прекрати! — Анна немедленно отстранилась и мотнула головой в сторону: — Иди… вон, тебя отроки заждались. А вечером… я еще поду-умаю, — добавила она с усмешкой.

— Вот и ладно, значит, жди, — выдохнул он в ответ. Потом тряхнул головой, словно сбрасывая морок, резко повернулся и зашагал в сторону места для занятий, на ходу надевая шлем, который до того висел у него на локте, словно корзинка, с уложенной внутри бармицей. Принял у одного из отроков деревянный меч и махнул рукой другому, задающему ритм движений ударами колотушки в щит. Отроки один за другим принялись повторять уже привычные упражнения, нападая на наставника, а Алексей, почти не пользуясь деревяшкой, уклонялся от их ударов, изредка награждая нерадивых или неловких ударами дубового «клинка».

Анна невольно залюбовалась своим мужчиной — несмотря на почти двухпудовую тяжесть доспеха, движения его больше напоминали танец, а не воинское упражнение: ноги стояли на земле вроде бы и твердо, но в то же время легко, стан сгибался и поворачивался без видимых усилий, быстро, но плавно. Тяжелая деревяшка словно сама по себе перелетала из руки в руку и постоянно находилась в движении, ни на миг не останавливаясь.

Отроки рядом с наставником действительно напоминали неуклюжих щенков — большеголовых, толстолапых, неловких, но настырных и азартных.

«Господи, вот уж не ждала, не гадала, а привалило счастье. Мой! Мой он! Шальной, упрямый, сильный — и мой! Уж это счастье я никому не отдам! Только бы он не понял, что на самом деле я убить за него готова… От одной его усмешки мысли путаются… Но я-то не девка, нет, голову терять себе не позволю… Да и нельзя — сразу не ровней себе считать будет, а добычей, которую со временем и бросить можно.

Хоть и грешно это, невенчанными-то, но я же рядом с ним про все забываю… Может, я и вправду, как матушка говорила, порочна? Сколь грехов-то на мне — не отмолить… Но от Лешки не откажусь, пусть даже гореть мне потом в геенне огненной!

…Муж он и есть муж… Не согласилась с ним сразу, а он тут же: „Не сумеешь — сам займусь“, — и весь разговор на блуд перевел. Мол, что с бабы взять — „волос долог, ум короток“. Ну нет, милый, я уже не та девка сопливая да строптивая, которую Фрол из Турова привез… не выйдет у тебя ничего, еще посмотрим, кто кого обуздает. Вон Арина тебя как обвела: безропотной она сделалась… как же! Она тоже добилась, чего хотела. Займется он… Только смотрел-то на нее как… Нет, не как на врага, а как на жеребца — хорошего, но норовистого, ее силу почуял и зауважал. Так что иди отроков гоняй, это у тебя хорошо получается, а умную бабу только такая же баба и сможет правильно оценить!»

И только уже направляясь следом за Ариной, Анна вспомнила, что хотела посоветоваться с Алексеем про учебу девок.

«Ну ничего, вот вечером как раз про это с ним и поговорим».

Арина, как оказалось, ушла совсем недалеко — просто завернула за угол и неспешно направлялась в сторону девичьей, так что боярыня быстро догнала ее.

— Что, глянулся тебе наш Прохор? — Разговор о местном малолетнем мудреце показался сейчас Анне наиболее безопасным. — Ведь мальчишка еще совсем, а такое иногда скажет, что наставники в затылках чешут. И в кого только уродился? Отец-то его как раз из таких был… из бездумных. Ладно, он с девицами скоро закончит, но сразу же после этого у них стрельба из самострела будет, а это надолго, — пояснила Анна, увлекая Арину к девичьей. — Пойдем-ка в пошивочную, поговорим, пока я свободна, там нам никто мешать не будет. Да и посмотрю я наконец, что это за бабу деревянную племянничек мой мне подкинул. И тебе будет на что поглядеть. Ты, я приметила, хорошо рукодельничаешь, но того, что мы тут делаем, ты и в Турове не видела.

С этими словами Анна распахнула дверь в особую светлицу, которую с самого начала присмотрела себе под мастерскую, и обомлела.

«Да-а… ТАКОГО в Турове она точно не видела…»

За спиной послышался резкий вздох — и тут же оборвался. Посмотреть и правда было на что: напротив висящего на стене большого овального посеребренного блюда, отполированного и начищенного до блеска, в одной нижней рубахе стояла Анька. Застигнутая их появлением врасплох, она испуганно замерла, не успев изменить старательно, но неумело принятую позу, неприличную и смешную одновременно. Так и стояла враскорячку, поставив ногу на лавку, отставив зад и нелепо изогнувшись. На лице ее еще держалось выражение, должное, видимо, изображать невиданный соблазн и плотский грех — эдакая личина застывшая. Впрочем, выражение это стремительно оплывало, уступая место паническому ужасу: как ни глупа была Анька, а то, что влипла она на этот раз основательно, уяснила моментально. Одного взгляда на мать хватило.

А та и сама не могла понять, ЧТО поднималось у нее в душе и невольно отражалось в глазах — так, что даже Аньку проняло. Вид бесстыже кривляющейся девчонки — ее дочери! — вызвал уже не гнев, а ярость и… боль. Когда-то юную Анну очень сильно обожгло этой болью, хоть она и постаралась запрятать те постыдные воспоминания как можно глубже, забыть, похоронить их. Вместе с болью подступил ужас — тоже давно спрятанный, но от этого не менее жгучий. И уже не она, а именно этот ужас заговорил сейчас вместо нее.

— Та-ак… — От тихого голоса, почти шепота, Анька вздрогнула, как от окрика, попятилась, чуть не споткнувшись, и испуганно залепетала, стремительно бледнея:

— Мам…очка… я не то… я не за тем… я поглядеть хотела… — Суетливо потянулась за сброшенным платьем и замерла, настигнутая резким окриком.

— Стоять! — Боярыня, словно кнутом щелкнула, подошла к дочери, оглядела с ног до головы и брезгливо бросила: — Ну, насмотрелась?

— Ты не поняла… просто я… у меня… прыщик тут… — Всегда бойкую и скорую на оправдания Аньку сейчас было не узнать.

«Она же… Да как посмела?! Грех-то какой! ГОРЕТЬ ТЕБЕ В АДУ, ДЩЕРЬ ПОРОЧНАЯ!!! СЕМЯ ДЬЯВОЛЬСКОЕ!!! МОЛИСЬ!!!»

И прогоняя невесть откуда всплывшие слова, гася боль и слепую ярость, но распаляя гнев, появилось уже осмысленное понимание:

«Не дай бог кто увидит — опозорит ведь… Не только себя опозорит — весь род. Ну нет, не позволю! Из-за одной дурехи вся семья страдать должна? Не хочет умнеть — пусть здесь прозябает».

— Одевайся… — все тем же чужим голосом проговорила Анна, — в Ратное поедешь.

— Как — в Ратное? Зачем? — ахнула Анька.

— Пусть дед решает, что с тобой делать. Все равно пользы от тебя роду нет, один укор и поругание.

— Матушка, да я же только…

— Молчи! — оборвала ее боярыня, да так взглянула, что Анька замолкла на полуслове и испуганно присела. — Видела я все. Делай, что велено!

Если бы мать кричала или хлестала ее по щекам, Анька бы не так испугалась, как вот этим в самом деле усталым и холодным словам. Мама, такая привычная, понятная, временами суровая, куда-то пропала, а вместо нее над Анной-младшей возвышалась совершенно чужая женщина. Она не скрывала своего презрения и смотрела на девчонку с брезгливостью, как на случайно попавшегося под руку слизняка, и слова, вроде бы негромкие, отзывались похоронным звоном.

— Моя вина, что дуру такую вырастила, — сама перед родом и отвечу, — уже как будто и не с дочерью, а сама с собой, продолжала говорить Анна. — Но большей беды не допущу. На выселках твоя дурь роду не так опасна будет.

— На выселках? — взвыла Анька. — Ты же про Ратное сказала…

— Это уже как дед решит… — Боярыня ухватила провинившуюся дочь за косу и деловито, будто веревку для какой-то мелкой хозяйственной надобности, накрутила на руку. — Когда остриженную увидит…

Обернувшись, Анна поискала глазами ножницы, увидела их на противоположном краю стола, поняла, что не дотянется и нетерпеливо кивнула Арине: — Подай!

Та, однако, не спешила выполнить приказ боярыни, положила на ножницы руку — то ли взять их хотела, то ли прикрыть. Посмотрела вопросительно:

— Зачем?

— Давай сюда, раз велю! — повысила голос Анна, начиная сердиться уже на Арину — не понимает она, что ли?

Арина только брови подняла, спокойно и рассудительно проговорила (тоже словно и не с Анной, а сама с собой):

— Косу-то отрезать легко, вот обратно потом не приставишь. Что же это будет за боярышня без косы?

— Да какая из нее боярышня. — Анна, досадуя на неожиданную помеху, в сердцах рванула Аньку за косу, та дернулась и коротко всхлипнула. А Арина только головой покачала и отодвинула ножницы подальше:

— Как это — «какая?» Анна Фроловна из рода Лисовинов. Твоя дочь.

С непонятной для Арины болью Анна выкрикнула:

— В том-то и дело, что моя! Ты что, не видела?

— Да что там видеть-то было?

— Да мерзость всю эту… — Анну передернуло от отвращения. — Грех-то какой!

Тут уж ее собеседница не на шутку удивилась:

— Да бог с тобой! Какой же это грех? Обычное дело…

— Обычное?! Это непотребство — ОБЫЧНОЕ?! В молодой девке? Да что с ней дальше-то будет?! Она же весь род опозорит! Не приведи Господи, увидит кто — сраму не оберешься. Всё… всё прахом пойдет из-за одной дурищи! — почти выкрикнула Анна, глядя с негодованием на Арину, которая смотрела в ответ со спокойным недоумением, будто и не замечая, как трясет Анну от ярости.

— Ну да, на людях так не стоит, но мы-то не чужие. Неуклюже, конечно, у нее получилось, но это как раз от неумения да невинности. Вот кабы она это с УМЕНИЕМ проделывала… Отроки вон тоже себя пробуют, да еще как дерутся-то, и никто это грехом не считает.

Тут уже оторопела Анна:

— А отроки-то при чем?

— Так ведь они воинскому искусству учатся, а девки — женским хитростям. Поначалу оно всегда потешно выглядит, ну так иначе и не научишься.

Боярыня потрясенно замерла, с недоверием глядя на Арину.

«Мысли читает, что ли? Она же не слышала, что вчера Алексей про женское оружие говорил. Я и сама сравнивала девок с отроками, которые воинскому искусству учатся, но тут-то совсем иное… или то же самое?»

— А разве ты сама в ее годы… — закончить Арина не успела — Анна дернулась, как от пощечины:

— Откуда ты… — Взглянув на осевшую у ее ног Аньку, которая испуганно притихла и затравленно переводила взгляд с матери на свою нежданную защитницу, боярыня выпустила наконец из рук злополучную косу.

— Живо к себе! Там жди! Да платье надень! — Анька кое-как, путаясь, натянула на себя платье, всхлипывая, выскочила за дверь, и вскоре ее топот затих наверху. И только тогда Анна снова повернулась к Арине:

— К чему ты это сказала?

— Что? — неподдельно изумилась ее собеседница.

— Ну про меня… в ее возрасте…

— Да неужто тебя такое минуло? — Арина пожала плечами и улыбнулась: — Так оно у всех бывает в отрочестве. Разве тебе не хотелось понять, как это у баб взрослых получается — мужей разума лишать? — она хихикнула. — Да я и сама уж чего только не воображала в думках тайных! Спасибо бабке, объяснила, что к чему.

— Тебе, значит, бабка объяснила… — Анна тяжело опустилась на лавку. — А меня матушка по щекам отхлестала да выпорола так, что я несколько дней сидеть не могла. А потом заставила неделю целыми днями на коленях стоять — поклоны отбивать да грех смертный замаливать. — Она говорила монотонно, размеренно, как будто о чем-то совершенно отвлеченном, а не о том, что мучило ее много лет.

— Как же так можно-то? За что? Что тут грешного?

— За что? — переспросила с горечью Анна, сама удивляясь своей откровенности, но уже не в силах держать ЭТО в себе. — Ты что же, думаешь, я по своей воле в Ратное замуж пошла? Я ведь тогда в Турове первой красавицей была, батюшка — купец не из последних, а меня сюда, в глушь, подальше с глаз и от соблазнов отдали, ибо порочна есмь… чтобы всю жизнь грех отмаливала… А за что? Анюта моя сейчас и то смелее меня тогдашней оказалась.

Анна с силой провела по лицу ладонью, будто приставшую грязь счищала.

— Ладно, то дело давнее, в Ратном об этом ни одна живая душа не знает, — она вскинула голову, будто возвратилась наконец из прошлого, — а вот с Анютой и в самом деле что-то делать надо. Кабы она просто была упряма или злонамеренна… Упрямство и розгами выбить можно в конце-то концов. Но ведь она даже не понимает, что делает! Разума Бог не дал — такое уже не исправишь.

— Прости, Анна Павловна, не знаю я ее — о чем ты говоришь-то?

— В делах обыденных она иной раз дура дурой, а как парней на веревочке водить, так откуда что и берется. И знаешь, что самое скверное? Она уже распробовала это удовольствие и теперь от него не откажется!

— Правда твоя, неладно это, конечно, но ты уж не обессудь, не верится мне, чтоб у твоей дочери и сестры Михайлы совсем разума не было, — усмехнулась Арина. — Ты, конечно, мать, твоя дочь в твоей воле, но свое слово ты всегда сказать успеешь. Дозволь мне с Аней твоей переговорить, может, я чем помочь сумею? В конце концов, к сегодняшнему поступку именно я ее своим примером подтолкнула, хоть и невольно, — значит, мне это и исправлять.

— Ты? — Анна оглядела нежданную советчицу с ног до головы, невесело усмехнулась. — Я не смогла, так думаешь, ты ее в разум приведешь? Впрочем, — она вздохнула, — попробуй, хуже уже не будет.

— Тогда я прямо сейчас к ней пойду, пока она еще чего не сотворила. Дозволишь?

Анна откинулась на стену, прикрыла глаза и только махнула рукой: иди, мол.

ГЛАВА 5

Июль 1125 года. База Младшей стражи

От сцены, только что разыгравшейся у нее на глазах, Аринку поначалу оторопь взяла. А тут еще со старшим наставником неладно получилось, так и не сумела она его успокоить, он еще сильнее разъярился, уж больно непреклонен. И не то что власти, а даже намека на власть чужой — любой — воли над своей не потерпит и не примет. Вот и ее попытку смягчить его гнев он тоже как вызов понял. Ей в какой-то момент дядька Путята в нем почудился. Потому-то в его душу заглянуть даже и не пробовала, сразу поняла: такое там увидеть можно, что ужас, который она испытала, взглянув в глаза Корнея Агеича да Аристарха позавчера в Ратном, доброй сказкой покажется. Нелегко с таким, наверное, но… другой бы, поди, рядом с Анной быть не смог. Ей только такой и надобен!

Не просто было решиться Аринке спорить с боярыней сразу после этого, да и невместно перечить материнской воле, но не вмешаться не смогла. Анну надо было как-то остановить, чтобы не совершила непоправимого. Ведь отчасти и Аринино присутствие стало причиной столь буйного гнева, и боярыня бы потом ни себе, ни ей такого не простила. Ну так не зря бабка учила ее людей чувствовать и понимать, а с Анной это проще оказалось, чем даже со свекровью. С той они изначально уж больно разные были, и то получалось иной раз ее так-то успокаивать. А к Анне Павловне Аринка еще вчера начала приноравливаться, попробовала осторожно протянуть между ними незримую ниточку, чтобы вначале самой за ней пойти, а потом и ее повести. И с радостью поняла — получается! Нет, Анна не размякла, не стала смотреть добрее, но словно они в лад запели и начали слышать друг друга. Не было тут ворожбы, да и насилия над волей другого человека тоже — это умение только помогало друг друга лучше понимать, но, конечно, про ТАКОЕ знание приходилось помалкивать. Вон дубравненский священник, отец Геронтий, тоже умел так, но костьми бы лег, а не допустил, чтобы среди его паствы оно распространялось.

На Аринкин взгляд, выходка Аньки такого уж сурового наказания не заслуживала, но слова Анны Павловны дали понять, что было в ее собственном прошлом что-то тяжелое и трудное, от чего она и сорвалась, будто поступок дочери содрал присохшую корку с очень давней и очень болезненной раны. Впрочем, хоть и удержала Аринка боярыню, не дала погубить девчонку, лишить будущего, Анна-то во многом права была! И не только как боярыня, как мать — тоже права. Жалость да материнское всепрощение могут тут нешуточной бедой обернуться, и в первую очередь для самой девки — уж больно боярышня своенравна. Такая и род сдуру опозорит, и себя погубит, коли не образумится. В Турове-то у нее тем паче глаза разбегутся, там ведь только оступись, особенно если на виду будет…

А еще Аринка почувствовала: вот она — властительница… и через дочь перешагнет, коли та во вред роду поступит. Когда утром Анна устроила девкам нагоняй, она тоже сердилась, но не так, скорее нарочно их строжила, а тут… Вспомнились боярин Корней с Аристархом — такие же… Но то мужи, а оказывается, и жена тоже так может. Еще вчера поняла — боярыня Анна Павловна весьма не проста, а сегодня убедилась окончательно.

Впрочем, что тут просто и кто тут прост?

Накануне, когда переправлялись через реку да въезжали в крепостные ворота, сердце зашлось от предчувствия — вот она, новая жизнь. И неважно, что внутри будущей крепости перекопано все, бревна кучами навалены — оно и понятно, стройка в разгаре. Гринька успокаивал: дескать, в посаде почище будет. Но Аринка только отмахнулась тогда — стройка рано или поздно окончится, грязь уберется и будет здесь… Ох, даже представить удивительно — крепость с высокими стенами, с башнями. А внутри — дома. И тоже невиданные. Вот казарма — новое слово, а запомнилось и даже понравилось своей необычностью, а уж девичья изба-то… Это ж надо — даже девок здесь учат!

И братья, и Илья в один голос говорили, что крепость устроил Михайла, и все остальное вокруг измыслил тоже он. Аринка диву давалась: как же так? Не по летам разумен отрок, но все равно мальчишка же еще, братьям ее ровесник — и все это строит? Ну не сам, конечно — велит строить, но это еще труднее, чем самому делать. И ведь не дед его научил. Корней Агеич в крепости бывает только наездами, хоть внука и наставляет — преемника в нем видит. В Ратном Аринке, впервые оказавшейся в воинском поселении, все было внове, но чувствовалось, что там все устроено старым обычаем, а в крепости как-то по-своему, совсем уж непонятно. Собиралась-то она в дальнее село, затерянное в лесах, а приехала… Сама еще не знает куда, но уж точно не в тихое захолустье.

Вот и Анна тоже ее удивила. Хотя и по рассказам братьев, и по тому, как уважительно отзывался о матери Михайлы Илья, Арина уже заранее ожидала от встречи с боярыней чего-то необычного, и не ошиблась. Не юна была Анна Павловна — как-никак мать пятерых детей, но хороша собой, сразу чувствуется — любой молодухе не уступит, а по повадке — княгине впору. Не всякая княгиня столько власти имеет, сколько она в Михайловом городке. А как держит себя! Если бы не бабкина наука, Аринка и не заметила бы, какое смятение вчера вызвал у боярыни их приезд. Даже и не приезд сам по себе, а то, что Андрей о них так заботится. Хоть и ожидаемо оно было после того, как их принимали в Ратном, но все равно странно: уж больно все всполошились. Ну ладно, ратнинские кумушки рты пораскрывали, но родня-то Андреева отчего так дивится и беспокоится, хоть вроде бы и не против? Корней Агеич так даже и обрадовался, когда убедился, что она не ворожея. Да чего там — обрадовался! Пообещал вон дочкой назвать, если сладится у них. С чего бы это так? Чужачку, которую увидел первый раз… Сразу-то, оглушенная всем, что случилось, она и не задумалась об этом, а теперь…

«Вызнать бы, что все-таки с Андреем случилось-то, ведь неспроста это все, ой неспроста… И Илья тогда в обозе разговор сразу на другое перевел, когда спросила его, отчего Андрей не женат. И относятся все к нему странно как-то. Непохоже, что только из-за того, что нем и увечен, иное тут».

Вот и боярыня вчера… При известии об опекунстве ее будто водой ледяной окатило, но ведь даже бровью не дрогнула, словно иного и не ждала. Только глаза и выдали, да и то Аринке одной это ясно стало, хоть и не подала виду, что заметила — понимала, ТАКОГО знания ей боярыня не простит. Не может она позволить свои потаенные страхи и сомнения кому-то показать. А за сегодняшний день Аринка еще раз наглядно убедилась, как нелегко жене бремя боярское на себе нести — оно и мужам не всем дано. Права была бабка — люди у власти особые. И они для власти — всё, и власть для них — всё, и властвовать им надо не только над другими — над собой в первую очередь, над своими чувствами, привязанностями и страстями, не давать им воли. Вот и с Анькой сейчас не мать говорила — боярыня, а мать в это время горючими слезами умывалась, жалела, что ее дочь неразумная сама себя губит…


Аринка поднялась по лестнице и остановилась возле двери в опочивальню, где ждала решения своей судьбы Анна-младшая. Хоть и обнадежила Анну Павловну, но что скажет девчонке, и сама не знала. Просто жаль ее стало — почувствовала, что не шутила боярыня, и правда готова была отрезать дочери косу, а значит, не просто наказать — отринуть. И, видимо, не только за одно это кривляние — еще утром Аринка приметила, что Анна-младшая не в меру строптива. И на нее, Аринку, косилась с чисто бабьей неприязнью, даже смешно тогда стало: никак ревнует девчонка к ней кого-то? Вот дурочка — мальчишки на приезжую просто от любопытства пялятся, а эта всерьез ее за соперницу приняла! И мать на дочь смотрит с явным неодобрением, не то что на Марию. Как там боярыня сказала? В обыденных делах дура дурой? Видно, все уже привыкли к тому, что Анютка у них дурочка. Но что-то не верилось Аринке, чтобы дочь Анны и сестра Михайлы совсем уж без ума была — не в кого. Утром, когда стояла за спиной у боярыни и разглядывала девок, Аринка особое внимание обратила как раз на боярышень — Анну с Марией. Мария явно умна и честолюбива, решительна, как иной отрок, пожалуй, даже и чересчур. Движения резкие, смотрит прямо, будто нет в ней ничего девичьего, хотя хороша собой. Ей бы мягкости добавить, плавности движений, мечтательности, что ли, а то что за жена из нее будет?

Если к самой Анне присмотреться, то строжила она сегодня девок — ну чистый воевода, однако видно же было — нарочно, чтоб проняло их. Сама-то она, пусть и властна, но мужского ничего в ней нет — истинная женщина по повадке. Аринке, правда, показалось, что излишне строго она за дело взялась, девки все-таки.

Вон Мария — каждое слово ловит и к себе примеряет, матери подражает, старается, а меры пока не чувствует. А Анютка, напротив, все материны строгости мимо себя пропустила, будто и не слышала, а глаза… мечтательные у девки глаза, и сама она мыслями где-то далеко-далеко. Вот за это-то и получила сразу же — без завтрака осталась. Но самое главное, глупости Аринка в ней и не увидела. Дури, правда, много…

«Эх, бабку бы сюда! Жаль, умерла рано, не всему научила. Колдовству и ворожбе, правда, она учить и не стала бы, даже и заикаться мне не позволяла про это. Только и без этого многое можно сделать. Как она говорила-то? Главная ворожба — любовь и доброта. Ими любые чудеса творить можно».

Аринка улыбнулась про себя: по малолетству обижалась, думала — дразнит ее старуха: какое же чудо любовью или добротой можно сотворить? Все казалось, что чудо — это когда среди зимы сад зацветет или на ковре-самолете, как в матушкиных сказках, над землей полетишь. Только потом, уже замужем поняла — какое… Ведь то, что Фома, уже взрослый, совсем разумный муж, ее, тогда еще совсем сопливую девчонку, стал почитать любимой женой да с ней советоваться — чудо. Да то, что забросил к удивлению многих свои бесшабашные гулянки и к жене домой рвался — чудо. Свекровь все равно заподозрила что-то, уж больно Фома изменился после свадьбы, пусть и в лучшую сторону те перемены оказались. Спасибо, свекровушкин скандальный нрав всем был хорошо известен, оттого домашние да соседи и отмахивались от ее слов. Сочли, что просто ревнует молодую невестку, а свекор покойный так только умилялся и радовался, что сын за ум взялся. Аринка все равно сторожилась — уж попы бы точно в чародействе обвинили, хоть и не было в этом ворожбы, только ответные любовь и понимание. Да и Андрей… Его ведь тоже только с их помощью увидела… даже страшно подумать, что могла мимо пройти! Разве это не чудо?

А Анютку сейчас было жалко, ведь пропадет девка — ни за что пропадет! И не дура она совсем, и сердце у нее доброе. В этом-то Аринка не ошибалась. Конечно, косу ей резать боярыня сгоряча схватилась, чуть охолонет и сама испугается, что чуть было непоправимого не совершила, а вот прочее… Побоятся такую шалую выдавать в Туров, тут подыщут мужа строгого да серьезного. Или как ее саму — подальше куда-нибудь, чтоб не позорила… Ой ты, Господи, да за что же так? Вон Анна-то какая сейчас — неужто тоже дурой слыла? Значит, пришлось учиться, а жизнь такая штука — не выучит, так сломает… Вот и Анютку сломать может, трудно ей придется с таким-то характером. Но как помочь, Арина пока что не знала. А главное — как слушать себя заставить? Утром еще поняла: не слышит Анна-младшая ничего и никого! Не слышит, и все тут. Но достучаться до нее надо было обязательно, не зря же училась понимать в людях потаенное, скрытое порой от них самих. Вот и пришла пора ту науку использовать.

С Анькой же явно было неладно. Аринке одного взгляда на нее хватило, чтобы понять — не опамятовалась еще, не в себе она: сидела с ногами на своей лавке и мелко тряслась, тихонечко поскуливая. При звуке открывающейся двери вздрогнула и отшатнулась к стене, испуганно уставившись на входящую Аринку. Видно, поняла там, в пошивочной: если мать ТАК заговорила, то все — не отступится. Хоть валяйся в ногах, хоть топиться беги.

«А ведь для нее это и вправду было бы концом всему, хуже смерти. По глазам же видно, в каком отчаянии она до сих пор. Ой, хорошо, Анна опомнилась, а то и до беды недалеко, на что еще Анюта решилась бы в таком смятении? Похоже, насочиняла уже волшебных сказок про будущую распрекрасную жизнь в Турове, а тут вдруг все заветные мечты порушились. Не иначе, она только этими думками и живет, а что вокруг делается — неинтересно ей. Потому и ходит, как во сне, оттого ее за дуру и держат…»

И еще ясно стало Аринке — непременно сейчас девка сорвется! Вопреки своей воле и себе во вред, не думая о последствиях — вон глаза-то какие шалые. Испуг и унижение, что ей пришлось пережить, никуда не делись и не прошли бесследно. Чувствовалось — вот-вот все это закипит и выплеснется наружу.

Анька будто услышала Аринкины мысли — прорвало ее. Взвыла, сорвалась с лавки, затопала ногами и зло и бессвязно стала выкрикивать то, что накопилось в душе, словно хотела освободиться наконец от чего-то, что ее жгло изнутри, накатывало застилающим глаза отчаянием.

— Из-за тебя все! — заголосила она, глядя на Аринку почти безумными сухими глазами. — Принесло тебя на мою голову! Ну как вы все не понимаете?! Не хочу я так жить! Чего хорошего-то? Ах, воинское поселение! Ах, седьмое колено воинов! Доблесть да слава! Да мне-то с этого что?! Мать вон вдовой осталась, работала сама как последняя холопка, пока дед снова в сотники не выбился. А я так не хочу-у! Ну почему одним все дадено, а другим ничего?! Почему я не княжна какая-нибудь? Все здесь меня дурой обзывают!

«Все ты замечаешь, девонька, все, что тебя касается. И задевает это тебя не меньше, чем прочих. Наверняка ты и нарочно еще чудишь — всем назло…»

А Анька продолжала бесноваться:

— Сами дураки! Сидят в глуши и счастливы. Вот и пусть радуются, а я не хочу-у-у! Машка и та с детства задавалась! Один Минька понял, что не жизнь здесь, выбираться надо! Только тогда и до остальных дошло, чего мы лишены… Я-то всегда знала! Да если не в Туров, так лучше в петлю… А теперь… Из-за тебя-а-а-а!!!

— Все высказала или еще что осталось? — насмешливо спросила Аринка, не повышая голоса, когда стало понятно, что девка наконец выдохлась.

До этого она даже не пыталась остановить Анькины излияния: не услышит, хоть кричи на нее сейчас, хоть по щекам хлещи. Да и что толку от крика? К крику да ругани она уже давно привыкла.

— Будешь и дальше на весь белый свет яриться? А может, попробуешь понять, что ты не так делаешь?

Анька хотела фыркнуть, но, видно, вспомнила холодное чужое лицо матери да то, как она косу на руку намотала, и снова у нее глаза слезищами налились…

— Да что вы все ко мне пристали?.. — не выдержала и завыла она снова, но уже скорее горько, чем зло и неистово, не так, как раньше.

Вот тут-то говорившая перед этим тихим голосом Аринка и хлестнула Аньку, как кнутом, рявкнув почти так же, как Анна утром на девок:

— Молча-ать!

Девчонка аж подпрыгнула и удивленно вытаращилась на нее — только что эта баба, что ей на голову навязалась, говорила, словно Юлька с ранеными, и молчала, пока она выкрикивала ей все свои жалобы и обвинения, будто ей и ответить нечего. А Аринка усмехнулась и уже спокойней, но совсем не сочувственным тоном, а с язвительной насмешкой, бьющей каждым словом наотмашь, как пощечинами, продолжила:

— Сопли подбери и себя жалеть прекращай. Если хочешь в Туров за женихами ехать, конечно. А нет, так можешь и дальше тут причитать, а я пойду. Коли даже этот раз мать тебе спустит, так до Турова времени много — успеешь еще чего-нибудь натворить, да не единожды, а меня или кого другого, кто боярыню остановит, рядом может и не оказаться… Так будем разбираться или пойду я?

— А? — Анька, кажется, даже не поняла, о чем ее спрашивают.

«Бесполезно с ней сейчас говорить: слышит, но не разумеет — вся в своем горе и страхе. Вначале ее в чувство привести надо».

Прикрыв на миг глаза, Аринка вспомнила, как старая ворожея при ней одну молодуху от испуга лечила. Та раз по какой-то нужде ночью во двор выскочила, и то ли мышь летучая ей в волосы вцепилась, то ли банник озоровал, но с тех пор она не в себе была — и днем-то за порог выходила с опаской, а чуть смеркаться начинало, и вовсе себя пересилить не могла. Свекровь ругалась, муж поколачивать начал — блажью сочли. Спасибо, кто-то из соседей к бабке присоветовал обратиться. Та ее за один раз от того страха избавила, Аринка ТАК не смогла бы, конечно, но ведь не все же старая ворожбой, кое-что и простым умением делала. Вот это и Аринке сейчас пригодится, только бы не перепутать ничего.

Она присела рядом с Анькой, взяла ее за руку; пришлось взять жестко: перепуганная девчонка попыталась руку вырвать.

— Тише, тише, девонька, — успокаивающим голосом, словно младенцу, проговорила Арина. — Ничего страшного я с тобой делать не собираюсь. Успокойся, позади уже все. Матушка ушла, мы тут с тобой вдвоем, никто нас не видит и не слышит. Вздохни глубоко, как только можешь… А теперь еще раз, только обратно воздух выпускай медленно… еще медленнее… Чувствуешь — вдыхается воздух холодный, а выдыхается теплый… изнутри горло греет… А я тебе еще ладонь на шею положу, от нее тепло на затылок идет… ты дыши, дыши… И вниз тепло от моей ладони по спине растекается… Спину-то распрями, дышать легче станет… Вот так, умница.

И сама не заметила, как заговорила певучим голосом, невольно подражая не только словам, но и интонациям старой ворожеи — так и вспоминать было легче. Анька в самом деле задышала ровнее, Арина расслабила пальцы — девчонка уже не вырывала из них свою ладонь.

— Хорошо, хорошо… ты в слова не вникай, ты голос мой слушай; он успокаивает, расслабляет… нету больше страха, нету злости, нету никого и ничего вокруг, только мы с тобой, и никто не придет и не обидит, а придет, я оберегу, заговорю… Ты же умница и красавица, только не видит этого никто, не понимает… Вот, вот так, правильно, расслабься, прильни ко мне…

Она притянула к себе Аньку, погладила по голове, а та в ответ, доверчиво прижавшись к незнакомой, только вчера впервые увиденной женщине, протяжно, со всхлипом, вздохнула.

«Ой, ведь совсем же ребенок еще, ей ласки хочется, а боярыня-то строга больно, да и некогда, поди — вон какое хозяйство на ней… Бедная ты, бедная, при живой-то матери в чужих руках ласку ищешь. Не оттого ль ты и не слышишь ничего и никого, что сама от этого мира отгородилась? В нем ты Анька-дура, и неуютно тебе здесь, маетно, а в мечтах жить слаще… и не обзывает никто, и дуростью не попрекает».

А сама продолжала говорить с Анькой монотонным голосом, переходящим почти в речитатив. И слова-то откуда-то взялись, словно старая ворожея сейчас ей те слова на ухо шептала — помогала.

— Ты поплачь, девонька, поплачь милая… тихонько так, незаметно, одними глазами. Слезы-то облегчат и утешат, тоску и горечь унесут и избудут… Дай всему, что накопилось, что тебя томит и терзает, со слезами вытечь — сразу легче станет… Вот так… вот так… тихонечко… Не спеши, милая, не спеши… ты почувствуй: внутри тебя сейчас комок сжатый, но он размягчается потихоньку, уменьшается… ты слушай меня, слушай…

По-над речкою да по берегам

Проросла полынь-трава по моим словам.

Трава тайная, заговорена,

И тропинка туда не проторена.

Как по небу-небушку, над полями,

Да над лесом, над степными ковылями

Издалече гуси-лебеди летели,

Из реки испить водицы захотели,

Да крылами над рекою помахали

Всю полынь на берегу истоптали.

Я с кручиною пойду на берег тот,

Пусть она слезами да в полынь уйдет.

Анька шмыгнула носом и утерла лицо рукавом.

— Ничего, ничего, пусть текут, пусть текут… Выпускай из себя все горькое, тоскливое, злое, — говорила Аринка все тем же размеренным голосом, словно продолжая читать наговор, но уже видела — Анютка расслабилась, обмякла, отпустило ее напряжение.

— Матушка меня в Ратное не отправит?.. — чуть слышно всхлипнула девчонка, явно с трудом выговаривая ужасные слова, и прижалась к Аринке еще сильнее, словно ища защиты; видно, эти сомнения терзали ее до сих пор.

«Ну хоть в память пришла, слышит что-то. А то ведь словно в мороке была. Вот теперь и говорить можно».

— Погоди, дай матушке тоже успокоиться. — Аринка погладила ее по голове. — Ты думаешь, ей легко было? Она за тебя перед родом в ответе. Она же тебя наказать ОБЯЗАНА была. Но ты — ее дочь, и от твоей боли ей вдвойне больнее. Поговорю я с ней потом, попрошу за тебя… только ведь этот раз не первый, наверное, и не последним может оказаться?

— Да не знаю я, что делать-то. Не знаю, как ей угодить! Что ни сделаю — все не так… Может, я и правда дура? — тоскливо проговорила Анька. Впрочем, слез на этот раз в голосе не слышалось, но звучала такая обреченность и покорность судьбе, что Аринка аж поежилась — совсем ведь разуверилась в себе девка.

— Я же не зря тебе помощь предлагала. Правда, ты тогда не услышала, — улыбнулась она Аньке. — Только тут дело такое — слушаться меня придется. Будешь слушаться-то? Слушаться и слушать?

— А ты и вправду научишь? — Теперь Анька глядела на Аринку с надеждой и вниманием. Та с облегчением перевела дух — получилось! Слушает ее девка. Возможно, впервые слушает кого-то столь внимательно. Теперь уже и серьезно с ней говорить можно было.

— Научу, — пообещала Аринка, глядя в переполненные надеждой глаза. — Вернее, разбираться мы с тобой вместе будем. А то один раз научу, а в другой меня рядом и не окажется. Так что давай думать.

— О чем думать-то? — с сомнением прогундела Анька и шмыгнула носом. — Я уж думала…

— И чего надумала? Говори, говори, не бойся, — подбодрила она девку, видя, что та не решается продолжать.

— Да не любит меня тут никто! — вздохнула та. — Даже Машка с детства задается и дурой обзывается! Вон, сейчас мы с ней боярышнями стали, а толку? Она-то боярышня, а я — дура Анька… Алексей и то… — Анька вспыхнула, спрятала глаза, заерзала на лавке и сразу как-то засмущалась.

«Ой, девонька, а ведь тебе он нравится… Ну ясное дело — муж взрослый, да еще такой весь лихой и загадочный, не то что отроки, и его насмешку тебе обиднее всего слышать. Да и ладно, не вредно это, почти все в этом возрасте через такое прошли…»

— Ну и что Алексей? — подбодрила она Аньку.

— Он… он говорил, что у овцы разума больше, чем у меня-а-а-а… — В голосе Аньки явственно послышалось подступающее рыдание.

— Много мужи про наш разум знают, — усмехнулась Аринка. — Ну-ка, хватит скулить! Слышишь меня? Я зачем здесь? Для разговора или причитания твои слушать? Ну-ка, выпрями спину, дыши, как я тебе говорила! Ну! Вдохнула… медленно… медленно, я сказала! Выдохнула. Еще раз! Спину, спину держать! Да не вздыхать, а дышать! Ты же из рода Лисовинов — не кто-нибудь! Подбородок выше, гордость боярскую почувствуй и сразу ныть расхочется. Еще раз, так, чтобы со стороны не слышно было… Голову высоко держи, гордо, глазами вокруг обведи, будто непорядок какой высматриваешь. Вот так. Чувствуешь, что сразу полегчало?

— А… да, вроде бы…

— А теперь все с таким же гордым видом… руки еще в бока упри… ага, так, правильно. А теперь голоси: ой, бедная я несчастная, разума меньше, чем у овцы…

Анька, только что балансировавшая на грани истерики, неожиданно для самой себя смешливо фыркнула.

— Неужто не выходит? — с изумлением вскинула брови Аринка и улыбнулась Аньке. — А ну-ка, попробуй теперь так: встань гордо, глянь вокруг свысока, да строго этак… можешь еще ногой притопнуть: «Пошто порядка нет?!»

Анька попыталась изобразить предложенную сцену, получилось совершенно ненатурально, но плаксивые нотки из ее голоса исчезли совсем.

— Так, молодец! — подбодрила Арина. — А теперь сдвинь брови, и еще строже: «Как посмел меня, боярышню, дурой обозвать?!»

— Как посмел боярышню дурой обозвать? — Теперь у Аньки получилось уже лучше.

— А вот я сейчас братьев покличу да велю тебя самого уму-разуму поучить! — снова подсказала Арина. — И ногой, ногой не забывай!

— А вот я сейчас… — Анька явно входила в роль.

— Ну и самое главное: «Ой, бедная я, несчастная, разума меньше, чем у овцы!» — Арина изобразила на лице плаксивое выражение, заломила руки, будто в отчаянии, и закатила глаза к потолку.

Анька, начавшая было повторять: «Ой, бедная я…», поперхнулась и скорчилась от хохота.

«Да уж, хороши бы мы были, кабы сейчас боярыня заглянула, — усмехнулась про себя Аринка. — Но получилось ведь у меня! И без ворожбы получилось. Девчонка-то, кажется, отошла от испуга и слушает!»

— Умница, Аннушка! — с чувством сказала она зардевшейся от нежданной и непривычной похвалы девке. — Теперь на тебя и смотреть приятно, и дурой обозвать ни у кого язык бы не повернулся. Садись-ка снова рядом. Про спину, про спину не забывай, и про дыхание тоже. О чем это мы говорили? Об Алексее?

Аринка увидела, как сразу вспыхнули Анькины глаза. Видно было — интересно девчонке поговорить про него. Да еще с новым человеком и внимательным собеседником.

— Алексей… — Даже имя старшего наставника Анютка произнесла с явным уважением, но дальше затараторила, восторженно округлив глаза и сразу теряя степенный вид боярышни. — Да такого, как Алексей, больше нигде и нет! Ты просто не знаешь! — Она оглянулась на дверь и хихикнула. — У нас в Ратном и то не все слышали, а я подслушала, как дед про это говорил… Он знаешь кто? Он — Рудный воевода! Тот самый… Слыхала, может? Его даже половцы похлеще нечистой силы боялись! Вот!

— А ну стой! — усмехнулась Аринка. — Остановись, я сказала! А ну-ка теперь попробуй сказать: «Кто посмел боярышню дурой обозвать?!»

Анька открыла рот, попыталась было что-то из себя выдавить и тут же замолчала. Мордаха при этом у нее стала растерянная и немного несчастная, а рот удивленно приоткрылся…

— Ну что? — насмешливо поинтересовалась Аринка. — «Бедная я, несчастная, разума меньше чем у овцы!» теперь лучше выговаривается?

— Ой, а как же это? — Анька изумленно уставилась на Арину и захлопала глазами.

— А вот так! — Аринка оценивающе оглядела Аньку и покачала головой. — В том-то и дело, что была ты перед этим боярышней с виду — и повадка, и движения, и взгляд, вот и слова выговаривались как раз те, что боярышне впору, а жаловаться да плакать тебе расхотелось, смешно стало. Так?

— Ага… — растерянно подтвердила Анька.

— Вот и я перед собой боярышню видела и с боярышней беседовала. А забылась ты, так сразу передо мной деревенская баба-сплетница появилась. Вот как ты думаешь, тот же Алексей стал бы боярышню — просто так, к слову — дурой обзывать?

— Не-е-ет, наверное…

— Вот и я думаю, не стал бы. Не потому что побоится, а потому что дуры-то и не увидит. А бабу-сплетницу или девчонку сопливую?

Анька промолчала, только глаза отвела со вздохом.

— Ага, и сама понимаешь, — удовлетворенно кивнула Аринка. — А потому запомни: кем себя чувствуешь, та ты в этот миг и есть! И другие тебя такой видят. Ощущаешь себя боярышней, а не плаксой сопливой и не дурной бабой-сплетницей, так и вид у тебя становится боярышне приличный, и слова ты говоришь, какие боярышне произносить пристало — глупости всякие на язык не ложатся, сама же только что почувствовала. Да и другие в тебе именно боярышню увидят. А боярышню-то дурой обозвать не всякий отважится. А потому… встать!

— А? — Анька аж вздрогнула от неожиданного окрика.

— Встать, я сказала! Спина, голова, голос, взгляд — все, как у боярышни! Не топчись буренкой на лугу, с ноги на ногу плавно переступай. Теперь оглядись… да не глазами елозь, а голову поверни… не верти, а степенно поверни, оглядись. Подбородок выше, в глазах властность. Ты в своем праве! Ощутила себя, кем надлежит?

— Да вроде бы…

— Вот и это запомни: кем тебе хочется себя почувствовать, тем и держи себя. Внешнее и внутреннее накрепко связаны. Если твоя неуверенность наружу прорывается и ты с этим совладать не можешь, то и другие в то, что ты показать им желаешь, не поверят. И любой, кто собой владеет, сильнее тебя и сможет себе подчинить. Хочешь, чтобы другие в тебе боярышню признали, сама в себе должна ее ощущать, а для этого и выглядеть должна боярышней. И помнить об этом постоянно, и держать себя так, чтобы иного никто и помыслить не мог. Постепенно привыкнешь, и оно само собой получаться станет, по-другому уже и не сумеешь. А значит, и глупость ляпнуть или дурь какую сотворить тебе уже намного труднее будет — это тебе даже на ум не придет и не выговорится, и заставлять себя не придется. Запомни, затверди как молитву и все время про себя повторяй: как женщина себя чувствует, так она и выглядит, как выглядит, так и чувствует! Запомнила? Повтори!

Анька повторила, потом, по требованию Арины еще раз, и еще… Постепенно речь ее становилась размеренной, плавной, даже напевной — заучиваемое правило начало превращаться в наговор, безотказно действующий помимо сознания. Арина этого и добивалась — девчонку нужно было довести до того, чтобы уже первые слова: «Как женщина себя чувствует…» — заставляли ее переходить в «состояние боярышни». Разумеется, получится это не сразу и, скорее всего, не быстро, но начало было положено. Анька ее услышала и, главное, ПОВЕРИЛА!

Аринка незаметно перевела дух. Это перед своей негаданной ученицей она уверенность изображала, а у самой только что поджилки не тряслись — впервые она кого-то УЧИЛА… до этого разве что сестренок. Но тут иное было: оказалось, это новое, увлекательное и неожиданно очень интересное дело. С Анькой сейчас она словно по тонкому льду шла и с радостью видела — получается! Девчонка на глазах будто другим боком поворачивалась: совсем не дура ведь! Вот и ее тут, как и Андрея, НЕ УВИДЕЛИ. Понятно, для того чтобы Анютка изменилась и усвоила то, что ей сейчас рассказывала Аринка, одной этой беседы недостаточно, за один раз не научишь, но все-таки, все-таки!

И еще одно. Как бы увлеченно ни занималась Аринка с Анькой, а то, что от нее про Алексея услышала, мимо не пропустила… еще бы! Рудный воевода!

«Господи, неужто и вправду тот самый Рудный воевода, про которого дядька Путята сказывал? Вот никогда бы не подумала, что встречу его, да еще где… Хотя… воины всегда воина оценят, это для них главное, а прочее все неважно… И после этого мне будут рассказывать, что Андрея за лютость в бою сторонятся? — не удержавшись, усмехнулась она про себя. — Недаром мне в Алексее сам Путята почудился. Такого мимо не пропустишь. Силен, ой силен! И сразу понимаешь, что необычен он, и видел многое, и ума явно недюжинного. Но ТАКОГО я не ожидала: надлом какой-то в нем есть, что-то очень уж тяжкое он пережил… А Анна… Да, вот теперь понятно: Анна для него опора, спасение, она же его к жизни возвращает! А он для Анны… ах ты, боже мой, это ж он мне отповедь не за себя давал, а за Анну — он на любого кинуться готов, кто не то чтобы опасностью для нее может стать, а просто неудовольствие ее вызвать! Я и не поняла сразу. А боярыня-то только с ним и может себе позволить женщиной быть… просто женщиной, а не боярыней.

Ну-ну, Анюта, что-то ты мне еще поведаешь? Похоже, знаешь ты много, хоть и сама себе в том отчета не отдаешь. Ну да, при „дурочке“-то не стесняются особо, за словами не следят. Но выпытывать у нее нельзя, сама расскажет…»

Эти мысли даже тенью не отразились на Аринином лице, выражавшем в этот момент только доброжелательное внимание к девчонке, которой это было явно в новинку.

— Так… — Арина оглядела Аньку с головы до ног. — Вижу, снова боярышня передо мной, бабу-сплетницу прогнали. Легко тебе наука эта дается. Ну так оно и понятно — лисовиновская кровь свое берет!

Непривычная к похвалам Анька тут же зарделась, открыла рот, чтобы что-то сказать в ответ и осеклась — не то чтобы задумалась, что и как надлежит отвечать боярышне на похвальные слова, а просто побоялась ляпнуть какую-нибудь глупость.

— Ну вот, совсем ты умница теперь, Аннушка! — снова похвалила Арина. — Язык за зубами держать не все умеют. Речь-то разумная — сила великая, ею с умом пользоваться надо. Если умеешь, то словами и заворожишь, и слушаться себя заставишь, а нет — так только себя перед чужими наизнанку вывернешь да свою слабость покажешь. Потому привыкай свои чувства и страсти в себе держать, а не выплескивать, как это у баб обычно водится. Да и у мужей некоторых тоже. Впрочем, мужей достойных от непутевых как раз по пустозвонству и можно отличить, примечай только, кто языком впустую работает, а кто дело говорит. Только тут тоже внима-ательно надо глядеть, — усмехнулась Аринка, вспомнив Илью. — Иной вроде и говорит много, а не столько скажет, сколько сам услышит: собеседника своими словами так опутывает и завораживает, что тот и не заметит, как проговорится, а кто болтал вроде как неумеренно, ничего лишнего и не скажет.

— Ой, а как это?

— Это тоже умение великое, но про него — потом. А пока вспомни, кто у вас из девок самая говорливая и как к ней прочие относятся?

Анна-младшая призадумалась, мысленно перебирая подруг.

— Только не путай разговорчивость и трепливость. Помни про разницу между тем, кто собой владеет, и тем, кто внутреннее выплескивает, раскрывается и оттого беззащитным делается.

— Так все наши, чуть что, так языками трепать начинают, такого наговорят… — начала было Анька.

— А ты в ответ еще пуще! — насмешливо кивнула Арина. — А вот если бы ты ощущала себя боярышней, так ли было бы?

— Н-не знаю… не так, наверное.

— Вот-вот. Попробуй как-нибудь вместо ответа на болтовню девчоночью промолчать по-боярски. Увидишь, что получится. Заодно и время выгадаешь, чтобы достойный и краткий ответ дать.

— Ага, попробую.

— Попробуй, попробуй, случай-то сегодня выдастся непременно, и не один, а мы с тобой потом обсудим, что и как получилось, — заговорщицки подмигнула она Аньке.

— Ой, сейчас уже девки придут, я и попробую! — оживилась Анька. — Обед скоро. Слышишь, вон за окном отроки шумят, тоже в казарму возвращаются…

Аринка оглядела Аньку и покачала головой:

— Ну нет — ТАКОЙ боярышне на глаза лучше никому не показываться. Лицо-то у тебя…

— А что с лицом? — испугалась Анька, хватаясь за щеки.

— Да то… опухшее и красное, словно ты на нем сидела! — Аринка решительно кивнула. — А ну-ка пошли ко мне в опочивальню! Я с боярыней поговорю, чтоб обед тебе ко мне туда же и принесли. А впрочем, сама и схожу на кухню! Заодно прихвачу там капусты и огурцов.

— Зачем? — не сразу поняла Анька, торопясь вслед за Аринкой к лестнице — ей и самой не хотелось попадаться на глаза подружкам в таком виде, особенно Машке: уж сестрица не пропустит случая ее уколоть, она еще за утреннее не рассчиталась, когда Анька матушке про ее «урядничество» рассказала.

— Ну совсем ты про все забыла, — усмехнулась Аринка. — Лицо твое в порядок приводить будем!

Оставив Аньку сидеть в своей опочивальне с рукоделием, чтобы меньше маялась неизвестностью и хоть чем-то себя заняла, Аринка пошла искать Анну. Надо было спросить у боярыни дозволения принести обед Анютке туда же, в опочивальню, да и разговор с девчонкой нельзя было прерывать, а для его продолжения тоже требовалось разрешение. Аринка волновалась, не сочтет ли Анна, что она излишне своевольничает и не потребует ли, чтобы Анютка шла со всеми на кухню, а потом на занятия. Хоть и позволила с дочерью побеседовать, но казалось, она просто ждет, когда Арина уйдет и ее в покое оставит, а в помощь не слишком-то и поверила. Зато Аринкиными словами про то, что ТАКОЕ для девок дело обычное, потрясена и смятена была так, что, забывшись, проговорилась про свою старую боль. Видно, всю жизнь свой девичий интерес к своему телу считала чем-то ужасным и стыдным, а потому решила, что и Анютка такая же, в мать пошла — как наказание за прошлый грех. А тут оказалось, что зря себя терзала, потому и рвала сейчас душу, что ни за что наказана, что малая шалость ей всю жизнь поломала. Да-а, с таким открытием свыкнуться надо. Проговорилась, а теперь наверняка жалеет, недаром потом предупредила, что про то никто тут не знает. Ну так Аринка-то не дура, и без того сразу понятно стало, что о таком забыть надо, как не было, и никогда даже намеком не поминать.

Действительно, Анна, выслушав Аринку, даже не поинтересовалась подробностями беседы с дочерью и только кивнула согласно:

— Скажи на кухне — я велела. А после обеда… все равно я тебе обещала провожатую по крепости дать… ну вот пусть и проводит… — И как стояла у окна, так и не обернулась.

На кухне царила суета — холопки под грозным взглядом Плавы заканчивали последние приготовления к обеду. Шутка ли — единовременно накормить такую ораву? Даже на постоялом дворе столько человек разом за стол не садилось. Сама Плава и не взглянула в сторону гостьи, продолжая следить за своими помощницами, и, выслушав ее слова, недовольно поджала губы. Но тут же прикрикнула на засмотревшихся было на Аринку трех молодух, помогавших ей до этого у печи:

— Чего уставились? Матреха, бегом за капустой, она в погребе в корзине лежит. Евдоха, живо на огород, сорви огурец да сюда тащи! Катька! Не толкись тут, отнеси миски с едой боярышне и вон… Арине, куда велено, да не задерживайтесь — сейчас все обедать придут, подавать кто будет?

Холопки, словно очнувшись, метнулись в разные стороны: видно было, что на кухне старшая повариха явно распоряжалась не хуже, чем Анна в остальной крепости, и помощницы перед ней трепетали.

— Простыня, ты чего тут отираешься? — неожиданно устало и совсем не так сурово, как перед тем холопкам, проговорила вдруг Плава, глядя куда-то за спину Аринке. Та непроизвольно обернулась и вздрогнула. Не от испуга — от того, что увидела. В кухонных дверях, полностью заслоняя их, стоял муж. Высокий, широкоплечий, даже как будто и красивый, но… такое детское неосмысленное было у него лицо, что Аринке даже не понадобилось смотреть в голубые широко распахнутые глаза, чтобы понять — муж-то он только с виду, а по разуму — сущий младенец…

«Господи! Говорили же братья-то: Простыня — это же ее муж! Вот уж несчастье…»

А Простыня все стоял, по-детски улыбаясь чему-то, и переводил бессмысленные до жути, хотя и совершенно не злые, а скорее беззащитные глаза с Аринки на Плаву и никак не уходил, загораживая собой дверной проем. Впрочем, Плава тут же шагнула к нему мимо Аринки и добавила в голос суровости:

— Ты чего в дверях встал, я спрашиваю? Рано еще обедать, погоди. Иди вон лучше воды колодезной принеси, горюшко мое.

Простыня в ответ что-то гугукнул, просветлел лицом, закивал, будто наконец понял, чего ему не хватает для счастья, с готовностью подхватил стоящие у порога ведра и затопал прочь.

— Видала? Муж мой… — глядя ему в след, неожиданно сказала Плава бесцветным и совершенно безжизненным голосом. Аринка даже на миг растерялась, не сразу поняв, что это самое «видала» предназначено именно ей — ведь до этого Плава на нее и не взглянула ни разу.

— Давно он… такой? — спросила она осторожно, чтобы хоть как-то ответить на вопрос.

— С детства, — отрезала повариха так, что стало ясно — больше лучше не спрашивать. Впрочем, у Аринки и желания не было. Зато сама Плава неожиданно заговорила, повернувшись наконец лицом к собеседнице и впервые взглянув ей в глаза, да так, что Аринка аж опешила — настолько истовым и почти злым был этот взгляд.

— Что, испугалась? — словно уличив ее в чем-то неблаговидном, с напором спросила Плава и, не дожидаясь ответа, зло усмехнулась. — Испугалась! Я же видела… Вот, выдали меня за такого! Не сама же… Он-то у меня хоть беззлобный совсем, как дитя. Не то что руку поднять — сам у меня защиты просит порой. И то тебя жуть берет — ведь телок телком, и мыслей-то, как у цыплака в голове, а тебя заметил! И смотрел… во-о-он как смотрел! Уж что-что, а тут сообразил. А ты что делаешь? — вдруг резко, словно обвиняя, бросила она Аринке в лицо. — Что творишь-то? Понимаешь?

— Я?! — все еще ничего не понимая, изумилась Аринка. — Неужто я тебя чем-то обидела?

— Да меня уже ничем не обидишь, вот с собой ты что делаешь? — Плава поджала губы и сокрушенно покачала головой. — Нашла с кем играть! Чего добиваешься? Думаешь, ОН лучше? И тот, и другой — скоты бессмысленные. Только мой — телок, а этот — волчара, вот в чем разница. Если волка с рук кормить, он тебе и оттяпает их рано или поздно. Ты хоть понимаешь, с кем связалась? Зверь он лютый и кличут его Лютом. Не слыхала еще? Говорили у нас в Куньем, что Корнею демон служит, так он это и есть. Сколько народу положил!.. Даже умирают от его взгляда, слыхала? И сила в нем нечеловеческая. Думаешь, просто так? Недаром от него свои же ратнинские бабы шарахаются и в глаза смотреть боятся. Демон он! — выдохнула Плава. — Думаешь, приручила урода и вертеть им будешь, как хочешь? Не позволят тебе того! Он-то, даром что зверь, а тут тоже сразу сообразил — в ЭТОМ они все разбираются. И на тебя-то как смотрит… А зверя не остановишь и не уговоришь, он свое возьмет. Уж поверь мне, я-то знаю, что говорю, со своим счастьем пятнадцать лет маюсь!

Аринка от этих слов дернулась, как от пощечины. Неужто Плава это про Андрея?! Зверь и урод… это он-то? Сравнила… с кем? Со своим мужем, вот с этим, с Простыней? И кого? Андрея?! Воина из боярского рода? Да что ж это здесь творится-то?! Даже она, вчерашняя холопка, не то что за хозяина, за человека его не держит?! Со злости в ответ заговорила вроде бы спокойно, но уже не как с равной — как хозяйка с зарвавшейся холопкой. Плава невольно подалась назад — окатило ее Аринкиным высокомерием, словно водой из проруби.

— Ты что, у печи тут угорела, что ли? Ты с кем Андрея Кириллыча сравнить посмела?! Тебе ли его судить? Кто ты, а кто Лисовины? Забылась? — Она окинула Плаву презрительным взглядом и проговорила с сомнением: — Говорят, вроде недолго ты в холопках пробыла, а обычай холопский — хозяев за глаза поносить — подхватить успела. Андрей Кириллыч не кто-нибудь — Лисовин, чтоб про него всякие языком…

— Дура! — перебивая Аринку, то ли сказала, то ли плюнула опомнившаяся от внезапной перемены в собеседнице Плава. — Лисовины, говоришь? Хозяева? Вот именно, они тут хозяева. Всем и всему! Как захотят, так и сделают. Ты что, не поняла? В жены они тебя ему присмотрели! В жены! Пожизненно обузу повесят. Обвенчают и тебя не спросят, потом будешь локти кусать, да никуда не денешься, не выпустят уже. И Анна… добрая-то она добрая, а тебя этому зверю на потеху отдаст и не поморщится. — Плава тяжко вздохнула и как-то бессильно опустила руки. Проговорила с затаенной болью, будто сама с собой: — Я-то тебя понимаю и не осуждаю, ты на это ради своих идешь — девчонки у тебя на руках малые, брат еще отрок. Но пойми ты: одно дело год какой возле него потерпеть, а другое — навсегда ярмо себе на шею надеть. Беги отсюда, пока не поздно. Доберешься до ближайшего села как-нибудь, соврешь там про себя — сообразишь что. Брата и девчонок они не обидят, не посмеют, а ты спасайся!

Аринка растерянно взглянула на Плаву. Ее так оглушила сама мысль о том, что повариха сравнила — посмела сравнить — Андрея с Простыней, что от обиды и возмущения не сразу и сообразила: да ведь это Плава ЕЕ пожалела и упредить решила. Видно же, что боится, да и несдобровать ей, если Анна об этих словах узнает, а все равно упреждает — пожалела, что силой замуж за Андрея ее отдадут. Ее за него СИЛОЙ? От одной мысли об этом Аринка заливисто рассмеялась, так что Плава, продолжавшая что-то говорить, замолкла на полуслове и изумленно уставилась на нее. Вспыхнувшая злость и обида неожиданно прошли, и сейчас Аринка смотрела на насупившуюся Плаву с жалостью: ну да, она-то со своим нахлебалась, конечно, бедная, — подумать страшно, такой судьбы врагу не пожелаешь. Но нашла с кем Андрея сравнивать! Да с чего они смотрят-то на него все как… как на нелюдя! За что! Он же умный, сильный, добрый. Словно на глазах у всех пелена какая-то. Ну так она эту пелену разгонит!

— Ой, Плава… ну уморила. Ты что же думаешь, МЕНЯ за НЕГО силой выдавать придется? — покачала она головой и улыбнулась прямо в лицо обалдевшей от такого заявления собеседницы. — Да если он только позовет, пальцем поманит, меня не то что силком под венец, а не остановит никто, хоть даже и Лисовины, кабы они против были, сама за ним побегу! Какой демон? Глупости бабы болтают! Лицо его… голоса нет… разве в этом дело-то? Да добрее и лучше его я в жизни еще не встречала! Люблю я его, больше жизни люблю! А ты… меня спасать решила… — И, махнув рукой, Аринка пошла прочь, оставив изумленную до глубины души и оглушенную ее признанием Плаву стоять с открытым ртом на пороге кухни…


Что бы там повариха после этого разговора ни подумала, а холопки все необходимое — миску с огурцами и капустными листами, бадейку холодной воды и кувшин воды горячей — принесли в опочивальню раньше Аринки. Миски с едой тоже стояли на столе и дожидались ее, прикрытые рушниками, как и кувшин с молоком. Анька свое уже доела и сейчас лежала на лавке, обложив лицо капустными листами и прикрыв глаза огуречными кружочками.

— Ты хоть умылась сначала? — озаботилась Аринка.

— Угу, — пробурчала девчонка, придерживая рукой поползшую с лица капусту.

— Ладно, лежи, пока я поем.

После обеда, когда затихли на улице шум и голоса — отроки и девки опять разошлись на занятия с наставниками, Аринка вместе с заметно успокоившейся и повеселевшей Анькой собрались на улицу: надо было продолжить разговор, а заодно и крепость повнимательнее рассмотреть.

— Матушка тебя и отпустила с занятий, чтобы ты мне тут показала все, — пояснила она девчонке. — Я у вас человек новый, в воинских поселениях и не бывала никогда, ни обычаев, ни людей ваших не знаю. А ты мне все и расскажешь.

— Да что тут рассказывать! — скривилась Анька. — Да и показывать особо нечего пока — стройка, бревна набросаны да песок с глиной везде насыпаны. Развел Сучок тут грязюку! Как дождь прольет, так ног не вывезешь!

— Сучок?

— Ну да, — ухмыльнулась Анька. — Закуп он… вся артель плотников — закупы, а он у них старшина. Они эту избу себе построили, да их матушка выгнала, велела тут перестроить да нас поселила… у них внизу мастерская осталась, но и оттуда к зиме она их выставить хочет — я слышала, она Миньке говорила…

— Погоди! — оборвала ее Аринка. — Забыла? Всего ничего — только обед прошел, а ты уже и забыла?

— Что? — испуганно захлопала глазами Анька.

— Где боярышня? Ну-ка — как женщина себя чувствует…

— …так она и выглядит, как выглядит, так и чувствует! — с готовностью подхватила ее провожатая, сразу принимая требуемый вид и старательно подражая при этом Аринке. — Так?

— Так, — кивнула та в ответ. — Только про себя привыкай теперь это говорить — незачем всем наши тайны-то слышать. А так хорошо, — одобрила она Анькино прилежание к ее немалой радости. — Только вот руками ты суетишься пока излишне, старайся их в покое держать. Пошли, но помни: это боярышня мне крепость показывает и про всех рассказывает. Вот и держись соответственно… Ну так что Сучок-то?

Анька, которая потихоньку входила в понравившуюся ей роль боярышни и хозяйки крепости, показывающей новому человеку свои владения, и идти сейчас старалась совсем иначе, чем обычно. Она внимательно смотрела на свою молодую наставницу и невольно копировала ее походку, да и говорить начала не привычной скороговоркой, глотая окончания слов, а вполне солидно и взвешенно.

Про Сучка и его буйный нрав Анька рассказывала, пока они спускались вниз по лестнице. Чувствовалось, что ей он не очень и интересен, тем не менее Аринка отметила — девчонка-то весьма наблюдательная: старшину плотницкой артели описала очень образно — так и представился лысый скандальный коротышка. И, судя по тому, что выходило из-под его рук — хотя бы та же девичья изба, — закуп этот дело свое знал хорошо.

— А как же твой брат с таким строптивцем управляется? — спросила Аринка, воспользовавшись паузой, чтобы оглядеться вокруг и решить, откуда начать прогулку по крепости.

— Ой да Минька! — Анька всплеснула руками и тут же, спохватившись, вернула их на место. — Он с кем хочешь управится! Он знаешь какой? Он… ну… он хоть и младше нас с Машкой, а иногда совсем как старик бывает. И добрый такой, вроде жалеет нас всех, даже матушку. Я один раз подслушала, как она сама Настене сказала, что он с ней, как с дочкой разговаривал. Говорят, — Анька настороженно оглянулась, словно опасаясь чужих ушей, — это Нинея, волхва Велесова в нем кого-то из пращуров пробудила, и тот из Миньки иногда стариковскими глазами глядит.

Голос Аньки дрогнул, было видно, что она не на шутку боялась того, о чем рассказывала.

«Ну вот, еще и волхва. То-то Илья юлил, когда про жизнь в крепости рассказывал. Ох и непросто у них тут. Ну ничего, я простого и не ожидала».

— Постой, ты же сказала, что он добрый?

— Конечно! Он же…

— Спина! Голова! Дыши ровнее! — напомнила Арина. Анька, принявшая было привычную расслабленную позу, мигом встрепенулась и выпрямилась. — Боярышня Анна степенно беседует, то есть говорит только то, что считает нужным сказать. И не более того!

— Ага… — Было очень заметно, что Анька с трудом удерживается от жестикуляции и от того, чтобы не сбиться на привычную скороговорку, стараясь угодить Арине. Похоже, внимательный и доброжелательный собеседник был для нее внове, и ей явно нравилось, что с ней разговаривают столь серьезно, даже украдкой глазами по сторонам шарила — видит ли кто, как степенно она водит по крепости приезжую. Ну и про разговор не забывала. — Он вообще-то ругается часто или насмешничает так, что лучше бы отругал, но не бьет отроков почти никогда! А девиц и вовсе ни разу за все время! Даже пальцем не прикоснулся! Мне Никола рассказывал, если кто-то из отроков затоскует или еще чего-то… ну бывает же такое… не знаю, как сказать…

— Понятно, понятно! — откликнулась Арина. — И что же Михаил?

— А он сядет с таким отроком где-то в уголке и разговаривает, но сам почти ничего не говорит, а только слушает. Долго так сидят, а отроку потом сразу легче становится. В общем, добрый он… — в голосе Аньки снова послышались слезы, — а меня не любит. Дурой набитой считает.

«Да, отрок не простой, совсем на мальчишку не похож. И не в том даже дело, что книжную науку постиг — про людей-то он как научился все понимать? Наставники мудрые попались? Кто? Поп ратнинский? Ну не он один, должно быть, поп такому не научит, пожалуй. Глаза стариковские, с матерью, как с дочкой… Та самая Велесова волхва? Неужто и впрямь память кого-то из пращуров пробудила? Ничего такого бабка не рассказывала, но мало ли… А Анютка-то все приметила про отроков и поняла — и правда умница».

— Опять про то, что ты боярышня, позабыла, — тем не менее насмешливо напомнила она Аньке, отвлекая девчонку от нахлынувшей жалости к себе. — Ничего, ничего, это не сразу дается, привыкнешь понемногу… Ну так что? Неужто Михайла за тебя бы в случае чего не заступился? Ну хоть вот даже и перед матушкой?

— Да ну его… Он бы и заступаться не стал — просто оборотил бы все в смех или вовсе в несуразицу какую. Так, что потом и вспоминать стыдно было бы.

— Но заступился бы?

— Да разве ж так заступаются? Так… вроде бы играючись, мимоходом.

— А тебе обязательно надо, чтобы со страстями, с криками, со слезами, а еще лучше, чтобы с рукоприкладством?

— Не-ет, зачем с рукоприкладством?

— А как же? Витязь прекрасный Зло поверг, а тебя на руки поднял, перед собой на коня усадил и повез куда-то туда, где все будет сказочно и чудесно.

— Ну-у-у… когда ты так говоришь… — Анька залилась румянцем, и даже дураку стало бы понятно: именно такую картину она себе в мечтах и представляла.

— В твои годы, Анюта, это каждая девица воображает. — Арина вздохнула и вдруг поймала себя на том, что говорит совершенно старушечьим тоном, копируя свою наставницу.

«Вот тебе и „стариковские глаза“… У меня-то сейчас какие? Опять бабку вспомнила… Ну да мне она то же самое говаривала».

— Только вот что я тебе скажу, — усмехнулась она, глядя на насупившуюся сразу Аньку, — мечты эти сладкие, конечно, но сама подумай: а что потом будет? Ну в сказке, после того как этот самый витязь тебя куда-то привезет. Ведь не вечно ты в его объятиях на коне сидеть будешь?

Анька смущенно фыркнула и закусила губу.

— Ну… ну наверное замуж возьмет, — подумав, нерешительно сообщила она.

— Угу, наверное. — Аринка оценивающе оглядела Аньку с ног до головы. — Замуж возьмет, привезет в свой терем и скажет: иди-ка, голуба, обед сготовь да в избе приберись… Чего скривилась-то? Неинтересно сразу стало?

— Ну так то сказка… — обиженно протянула Анька. — В сказках так никогда не бывает…

— То-то и оно, что не бывает! — кивнула Аринка. — И в жизни, как в сказке, не бывает. Витязь-то твой, он живой должен быть. А живой витязь и есть-пить захочет, и нрав у него всякий может оказаться. Он же не чурбан деревянный. И не хмурься ты, не разбиваю я тебе мечту. Просто мечтать надо правильно. Тогда и мечта сбудется, а то так и останется… пустой сказкой.

— Так какая же это мечта, если как в жизни? — разочарованно протянула Анька. — Мечта она… такая… там все само получается…

— Вот именно, что само получается! — улыбнулась Аринка. — Но и в жизни ведь тоже получиться может, но только не само. В мечтах твоих, да и других девиц тоже, сами вы ничего не делаете, а просто ждете чего-то прекрасного. Делают же все другие — тот же витязь, к примеру. Выходит, что не хозяйками своей жизни вы мечтаете стать, а игрушками в чужих руках и плачетесь потом, что не выходит так, как мечталось. А витязь… Ну так живого витязя-то полюбить и его любви добиться интересней, чем истукана безликого, — усмехнулась она. — Если хочешь, чтобы все действительно волшебно и прекрасно было — пусть даже и не все, так хоть что-то, то это самой надо ДЕЛАТЬ! Именно делать, и начинать с малого: учиться людей других видеть и понимать, и себя переделать так, чтобы тот витязь в тебе боярышню узрел, а не девку бестолковую, и чтобы ему с тобой было хорошо не только… верхом на коне прокатиться. Так что давай-давай… Спина, голова, дыхание… И пошли, чего мы тут стоим?

— Ну-у-у-у, это и матушка все время твердит… ну про то, что спину там держать и выступать чинно, — разочарованно протянула девчонка и вздохнула с сожалением. — Я-то думала, ты еще чему научить можешь…

— Могу и еще кое-чему, — усмехнулась в ответ Аринка, — не сразу только, а когда это усвоишь. А вот чему… — Она огляделась вокруг. — Ну вот, смотри — видишь, двое стоят?

Анька послушно повернулась в указанную сторону и открыла было рот:

— А-а, это…

— Нет, не говори ничего. Я их в первый раз вижу, но кое-что про них уже знаю и тебе рассказать могу.

«Ну держись, девонька, будет тебе сейчас „чудо“!»

— Двое мужей, один начальствующий, второй — ему подчиняется. Мастер и подмастерье, наверное. Мастер хочет уйти… но ему не нравится то, что он услышал. Он не верит подмастерью, и правильно делает: тот ему врет… или не говорит всей правды. Ну вот — слышишь, он уже и ругаться начал. Сейчас и по шее ему даст. А чего это ты рот-то раскрыла, а? Куда опять боярышню дела?

Скептически хмыкнувшая при первых словах Анька и в самом деле стояла, приоткрыв рот, и смотрела на Аринку с изумлением.

— Ой… это… что это, ворожба такая, да? — с некоторой опаской спросила она.

— Раз непонятно, так сразу и ворожба? — покачала головой Аринка. — Да нет тут ее, знание это. Не все про него слышали, не всем оно дается, но нет в этом умении ни ворожбы никакой, ни колдовства. Просто внимательно на людей смотреть надо, да знать, на что при этом внимание обращать и какие знаки как толковать можно.

— А-а… как это ты сейчас… ну… все про мастера Нила и Швырка поняла?

— То, что это мастер с подмастерьем, которые вашу крепость строят, и без всяких знаков понятно: у одного в руках рейка мерная, а второй пальцем в сторону нового сруба тычет. Один старше, второй молодой совсем. У мастера, видишь, руки за спиной; это поза начального человека, он в себе уверен — на носках покачивается, голову набок склонил — слушает, что ему подмастерье говорит.

— Ой, а о чем они разговаривают, ты можешь отсюда узнать? — загорелась Анька.

— Нет, точно не скажу, но вот то, что разговор мастеру… как, говоришь, его зовут? Нил? Так вот, мастеру Нилу разговор неинтересен. Он шел куда-то, подмастерье его по пути перехватил, мастер-то хоть и остановился, слушает, что ему говорят, но к Швырку так и не повернулся — носки сапог у него в другую сторону направлены. А когда подмастерье говорить стал, мастер Нил сначала подумал немного — подбородок он потирал, а голову немного опустил и смотрел исподлобья — не нравилось ему то, что услышал. Ну и еще кое-что, мелочи всякие.

— А откуда ты поняла, что Швырок врет мастеру?

— Он руками суетился: то за нос себя трогал, то щеку почесывал. Когда человек врет, он всегда рукой около лица водит — как будто старается прикрыть губы, которые ложь произносят.

— Так просто? — захлопала глазами Анька.

— Ну не очень просто, но научиться можно. Не сложнее, чем грамоту освоить, да чтобы не по слогам читать, а бегло; но и не проще, пожалуй. Знаков-то много и надо все их запомнить, да знать, как они друг с другом сочетаются, и правильно толковать научиться. А главное, привыкнуть все примечать, чтобы сразу видеть, что тебе надобно — и как руки у человека сложены, и куда глаза смотрят, да как ноги стоят… ну как, просто? — с усмешкой спросила она у девчонки.

— У-у-у! — сразу сникла та и отвела глаза. — Разве же этому научишься… Я так и не смогу никогда.

«Ой, ну что ж она так-то? Ведь и сама уже уверена, что разум у нее какой-то ущербный! Ну да, если каждый день про себя только и слышать, что дура — и правда, одуреешь».

— Это почему же? — Аринка обняла поскучневшую Аньку за плечи и притянула к себе. — Во-первых, всего можно добиться, когда старание и желание приложишь, а во-вторых… тебе же не с самого начала начинать придется, не как безграмотному буквы учить. Ты кое-что уже умеешь, только сама себе в том отчета не отдаешь и потому даже не пытаешься применить.

— Я? — захлопала Анька глазами. — Чего же это я умею-то?

— Людей видеть, — серьезно сказала Аринка. — Только не всегда… а когда сама себе не мешаешь.

— Это как? — заинтересовалась Анька.

— Да вот так, — усмехнулась Аринка. — Утром, когда матушка на вас серчать стала, ты о чем думала?

— Да о чем? — Девчонка враз поскучнела и отвела глаза. — Ни о чем я и не думала…

— Неправду говоришь. — Аринка улыбнулась. — Я же все понимаю, забыла? Ты о своем думала, хорошем таком, правда? Я же за тобой наблюдала.

— Ну да, — вздохнула Анька. — Сон мне снился, вот и вспоминала.

— Вот именно, — кивнула ее наставница. — А матушку и не слушала, и, что она сердита нынче не на шутку, не поняла.

— Да она всегда сердита! Не одно, так другое…

— Ага, и потому, когда матушка серчать начинает, ты сразу ее слушать перестаешь и свое что-то вспоминаешь, приятное… так?

— Ну-у-у…

— И когда тебе наставники что-то говорят, учат чему-то или за что-то отчитывают, тоже так, правильно? Потому что не нравятся тебе их слова, слушать их неинтересно, а часто и неприятно совсем. А от того, что ты их наставлений не слышишь, ты и делаешь все невпопад, они еще больше сердятся, а ты их еще меньше слушать хочешь. Вот и получается, что ты не глупая вовсе, а просто не слышишь их. Не слышишь да и не слушаешь, оттого и все твои беды. А когда тебя никто не ругает и не сердится, так ты очень даже приметливая и смышленая становишься. Как ты мне про Сучка и брата рассказывала — все приметила и оценила правильно.

— Ну так этак и каждый бы… чего тут хитрого? — В голосе Аньки явственно сквозило разочарование. — Про них-то я и так знаю, а вот кабы так, как ты, — поглядела и сразу сказала все… Вон хоть про ту бабу я уже и не скажу ничего. Знаю только, что холопка новая на кухне. Я в Ратном ее и не видела, а сюда ее всего неделю как прислали. — Анька кивнула на молодую холопку, идущую куда-то по двору с корзиной. Аринка вспомнила, что именно она крутилась на кухне у Плавы с двумя другими молодухами, даже имя вспомнила — Евдоха.

— Так ли уж ничего? — улыбнулась Аринка. — Ну-ка, давай проверим…

Тем временем Евдоха поравнялась со Швырком, который только что огреб по спине той самой рейкой, которую мастер Нил все это время держал в руках. Сам же мастер, отведя душу, сплюнул себе под ноги и поспешно скрылся за углом, погрозив Швырку на прощание — видно, спешил куда-то и пока что отложил подробное разбирательство со своим подручным.

— Ты ведь уже начала про нее рассказывать — бабой назвала, не девкой. Почему?

— Как это почему? У нее же волосы закрыты — значит, была она замужем.

— Верно. А почему была?

— А потому что матушка говорила, что сюда только вдов прислали.

— То, что вспомнила это, молодец, но ты лучше на ее одежду посмотри внимательнее. По одежде можешь сказать, долго она замужем была или нет?

— Ну-у, понева у нее яркая, пестрая… Ой, у женщины же, чем темнее понева, тем она старше… ой, наоборот, чем старше, тем понева темнее. Я слыхала, как в Ратном бабы про матушку говорили, что ей уже пора в печальной поневе ходить, а она… — Анька запнулась, но Аринка, словно не замечая ее заминки, заметила:

— Погоди-погоди… забыла? При чем тут матушка да бабы ратнинские? Ты же вот про эту молодуху знать хочешь? Тогда все прочее из головы выкини, лишнее оно. Да и про нее говори только то, что видишь.

— Значит, не очень долго замужем, — продолжила Анька.

— А дети у нее есть?

— Есть, наверное. Знаки, что у нее на рубахе вышиты, похожи на те, что у нас в Ратном молодые матери на своей одежде носят. Только знаки-то все равно не совсем такие, как у нас, Куньево-то вовсе в глуши стояло, в лесах.

— Вот видишь, в точности понять, кто перед тобой, можно, только если хорошо знаешь все знаки, что в разных местах на одежде встречаются. А то у стороннего человека иной раз и не разберешь ничего. И все-таки — что еще ты в ее одежде прочитать смогла? — продолжала урок Аринка.

— Ну-у… не все дети у нее выжили, — неуверенно предположила девчонка.

— А это ты как узнала?

— У нее в вышивке черный цвет есть. Был бы белый — значит, родители умерли…

«А я по нашим родителям траурные рубахи справить ни брату, ни сестренкам, ни себе еще не успела…»

— Все правильно говоришь, Аннушка. Видишь, как много ты про эту холопку рассказать смогла.

«Хорошо, не все ты видишь. Я-то много чего могла бы добавить про этих двоих, не просто так они переглянулись и словами перекинулись. Вон он как откровенно на нее смотрит, приосанился и про мастера забыл, да и она… И оба друг перед другом прямо кричат для понимающего человека о плотском желании. Ну и бог им в помощь, дело молодое. А девчонке про то пока знать и не надобно».


Анька оказалась неожиданно хорошей провожатой. Про крепость она, как выяснилось, знала многое: где пролезть между досками, чтобы оказаться в потаенном уголке да посидеть вдали от чужих взглядов на кем-то заботливо положенном бревнышке; где лучше не ходить, чтоб не свалиться в закиданную мусором яму, что устроили артельщики; откуда, оставаясь невидимой, можно при случае и подглядеть за тем, что делается на плацу или возле девичьей избы. А по дороге и про обитателей крепости рассказывала — про тех, кто к слову пришелся. Помянула, кстати, зазнобу Михайлы, которой сейчас в крепости не было, ту самую лекарку Юльку, о которой Аринке уже говорили братья, да и боярыня утром.

— Ведьма она, — убежденно сказала Анька, поежившись; видно было, что особой любви к лекарке она не питает. — И чего Минька в ней нашел? Ни кожи, ни рожи, а как засядут вдвоем где-нибудь — и воркуют, и воркуют, а Минька потом благостный такой… Опаивает она Миньку, вот те крест! Он за нее кого хочешь порвет… И возле лекарской избы сидит, ее дожидаясь, а она все не выходит. Ну дурак дураком.

— Но она и вправду лечить способна или только так называется, что лекарка?

— Умеет, — врать Анька не стала. — Лечит хорошо, и отроки ее слушаются. Ну так чего удивляться-то? У нее же в роду невесть сколько колен лекарок было! Но все равно, с нечистой силой она знается! Ты Бурея видала? Горбун, страшный такой, носа почти нету, волосом диким зарос.

— Довелось лицезреть. — Арина передернула плечами. — Да уж, не красавец.

— Его все боятся, а Юлька нет! Как к родному к нему. А он ее ягодкой величает, гостинцы носит, и вообще ласковый с ней!

«Бурей? Вот уж диво-то. Хотя лекарский дар — он такой: чтобы лечить, надобно человеку в душу залезть, в самые потаенные уголки. Значит, и у этого зверя есть что-то светлое, потребность любить кого-то и о ком-то заботиться…»

— А Прошу нашего ты уже тоже видела?

«Вот как? Не Прошка, не Прохор, а Проша?»

— Довелось утром, — улыбнулась и Аринка, вспомнив занятного мальчишку.

— Знаешь, Проша — он такой… он всех любит и всех понимает. Скотий язык разумеет… — Анька на секунду задумалась. — Он ведь заговорить может не хуже Юльки иной раз; его если не перебивать, то заслушаться напрочь можно. Проша так девок успокаивает, когда разозлятся или обидятся сильно. У нас одна никак со щенком поладить не могла — он ее кусал, она его била. Так Проша ее под руку взял, ходит с ней и говорит чего-то, ходит и говорит, ходит и говорит… а потом к клеткам собачьим увел. Мы подкрались, смотрим, а она на полу в клетке сидит, по кусочку еду из миски берет и щенку в пасть кладет, а сама почти Прошкиным голосом что-то приговаривает. А щенок еду у нее принимает и жмурится от удовольствия. Кто-то из девок шумнул, так и она, и щенок вздрогнули, будто проснулись. Смотрят друг на друга, и заметно, что ни ему кусаться, ни ей драться уже неохота.

— А в роду у Прохора ни ведуний, ни ворожей не было? — поинтересовалась на всякий случай Арина.

— Не-а! Матушка нарочно у Настены спрашивала — никого и ничего! Сам по себе дар откуда-то взялся! Минька его как-то углядел да в крепость и забрал…

«Ну, тут и правда самое место такому парню — и крепость необычная, и люди тоже. А глаз-то у Анютки цепкий, многое замечает, но вот осмысливать замеченное не умеет. Эх, как бы про Андрея у нее выспросить? Ведь родня же она ему, чего-нибудь про него слышала наверняка…»

— Я гляжу, у вас тут у всех дар… — улыбнулась она, — особенно у родни твоей… А Андрей… Кириллович… он же вам тоже родня?

— Кто? — захлопала было глазами Анька, но потом сообразила, как-то сразу поскучнела и отвела глаза. — А-а-а, Немой… Ну да… А правду говорят, что ты сама его попросила опеку над вами принять? — помявшись, спросила она. — И не испугалась?

— Попросила, — кивнула Аринка. — И пугаться его мне не с чего. Он же нас с сестренками спас.

— Да, конечно. — Девчонка явно не хотела продолжать, даже поежилась, но все-таки решилась. — Он странный. Нам какая-то родня дальняя, а дед к нему как к своему всегда. Когда у него мать умерла, он вообще с нами жить стал, да я плохо помню, что тогда было. А в Ратном все бабы его сторонятся — боятся. И в глаза ему смотреть нельзя — говорят, дурной у него глаз, особенно для баб и девок. Мы с Машкой его тоже боялись раньше, потом привыкли, конечно… Ты у матери спроси, она знает, наверное. И не боится его, хотя один раз он по дедову приказу ее в чулан запер. Но то дед велел — его не ослушаешься. А так, разве что она одна его не боится, и Настена еще с Юлькой, а прочие — шарахаются. Ну так зато Миньку он учил воинскому делу с детства и сейчас при нем безотлучно, и дед говорил, что вернее и нет никого.

Аринка, возможно, стала бы расспрашивать Аньку про Андрея и дальше, но та задумалась, и видно было — хочет о чем-то спросить, аж язык чешется, а не решается. Аринка замолчала, не стала отвлекать или спрашивать, поняла, что все равно сейчас спросит — не утерпит. Так оно и вышло.

— Арин… — наконец выдавила из себя девчонка. — А знаешь, Алексей-то вчера про тебя говорил… так… ну уважительно, как про воина… вернее — про подругу воина. И он то самое… ну чем ты татей выманивала, оружием женским назвал! А я вот все думаю, какое же оно оружие? Оружием пораниться можно. А ЭТИМ?

Аринка обернулась, приподняла брови, взглянула удивленно. Анька насупилась — не иначе, ожидала, что сейчас опять ее дурой обругают. Но вместо этого услышала:

— Умница, Аннушка! Хороший вопрос задала. Сама догадалась?

На Анькином лице отчетливо читалось, что она, испуганная собственной смелостью, даже не поняла вначале — кому это Арина так ответила? Кого умницей-то назвала? Чуть не оглянулась. И вдруг дошло — ее, Аньку, за вопрос об ЭТОМ не дурой обозвали, а умницей? Издевается Арина над ней, что ли? Но нет, непохоже, смотрит совсем не насмешливо, по-доброму. И вдруг слезы на глаза навернулись…

Не ожидавшая такой реакции, Аринка растерялась.

— Ты что, Ань? Ты молодец, правильно спросить догадалась. Но про такое по дороге и наспех говорить не получится. Сейчас мы с тобой до девичьей дойдем, поднимемся ко мне в опочивальню и тогда уже и про это поговорим, хорошо? Но ты права, можно тем оружием пораниться. Да так, что иная рана телесная ерундой покажется. Потому и матушка твоя рассердилась — она же за тебя испугалась. Так что ты на нее сердца не держи.

— Да она всегда сердится, — жалобно протянула было Анька, но тут же встрепенулась, видно, вспомнила уроки про то, как боярышне себя держать и говорить надлежит. Тон сменила, но, должно быть, пожаловаться кому-нибудь очень уж захотелось.

— Вечно все ей не так, — хоть уже и без слез в голосе, просто с грустью проговорила она. — Говорит, без души я работу делаю. А какая душа-то нужна? Ну ладно, шить или вышивать… хотя тоже — иголку любить, что ли? Все пальцы исколоты от нее. А если, как в Ратном приходилось, навоз выгребать или полы скоблить? Их что, тоже любить надо было? Это мы только недавно перебрались из Ратного сюда, в крепость, а там, знаешь, тоска какая смертная была? Ты вот хоть в проезжем селе выросла, на постоялом дворе. Там-то небось людей разных видела, потом в самом Турове жила, а я? Сижу в этой глуши, каждый день одно и то же, раз в год на ярмарку только и можно съездить, да и там… лесовики одни. А я так не хочу! И замуж за воина — не хочу! Навидалась! Им бабы и девки только для хозяйства надобны. Чтоб было где отлеживаться, если ранят. Какая разница — десятник он будет или даже сотник, если мне тут пропадать всю жизнь? Хоть как назовись… И слова поперек не скажи никому… И если бы дед в бояре не выбился, да Минька новые порядки не завел, так бы и не вылезли мы с сестрой из навоза. И это — жизнь? Зря ты сюда приехала. Еще наплачешься. Вот упроси мать с нами в Туров поехать — там ты себе хоть жениха путевого найдешь…

— Главное, чтоб ты себе там нашла путевого, — засмеялась Аринка. — Я-то уж как-нибудь. Только напрасно ты так про работу. Душа же не иголке с ниткой нужна и не скребку, а людям — тебе самой в первую очередь. Ты же не просто так полы скоблила, а чтобы в доме чисто было. Значит, для родных своих старалась. Вот и с вышиванием то же самое. Если бы ты не на иголку с ниткой злилась, а подумала, как близкие твои будут радоваться той красоте, что из-под твоих рук выходит, то и получалось бы лучше. И иголка с ниткой не кололась бы так. Ой! Гляди, вон мои сестренки с кем-то играют!

— Дударик это, — сообщила Анька, поглядев на стоящую в сторонке Аксинью, которая с улыбкой наблюдала, как девчонки бегали за Дудариком, смеялись, а он вроде бы и давал им себя догнать, да в последний момент уворачивался. И чувствовалось, что он тоже получает удовольствие от этой игры.

— Нечестно! — кричала Стешка, потешно сердясь, что в очередной раз не смогла поймать Дударика. — Нечестно ты! Я тебя почти засалила!

— Так почти не считается! — Дударик в очередной раз увернулся, но видя, как расстроилась девчонка, все же дал ей себя поймать. — Сдаюсь, сдаюсь! — засмеялся он, когда и Фенька на него насела, но все-таки вывернулся от них и рукой помахал: — Потом еще поиграем! А то некогда мне, — и побежал куда-то.

— А мы Дударика поймали! — затараторили девчонки, увидев старшую сестру и кидаясь ей навстречу. — А мы его поймали! Нам Ксюша с ним поиграть разрешила.

— Дурочки, — усмехнулась Анька. — Он же вам поддался.

— Ничего и не поддался! Я его поймала! — надулась Стешка. — Он вначале нечестно уворачивался, а я его все равно поймала!

— Конечно, поймала! — подтвердила Аринка. — Ты же у меня умница! Смотрите-ка, Аксинья вас уже заждалась, идите к ней, а у нас с Анютой тоже дело есть.

Когда девчонки ушли, Аринка спросила:

— А как ты поняла, что Дударик им поддался?

— Ну как? — хмыкнула Анька. — Он же мальчишка и старше. Просто с мелюзгой играл.

— То есть девчонки всерьез его ловили, а он баловался?

— Ну конечно! — Анька недоуменно уставилась на Аринку. — Ты что, и правда решила, что они его поймать могли?

— Я-то нет, — усмехнулась Аринка. — Это ты с чего-то взяла, что я твоих отроков увести хочу. И не понимаешь, что тебе со мной всерьез соперничать так же смешно, вон как Стешке Дударика вашего ловить. Мне-то твои игрушки без надобности.

Анька как на стену с разбегу налетела: стояла и глазами на Аринку хлопала. Ей и в голову не приходило, что та сразу поняла, отчего она так злилась. И Анька вдруг в первый раз в жизни и вправду себя такой дурой почувствовала… как ведро ледяной воды на голову ей внезапно вылили. Ведь совсем о другом же говорили!

— Ты к чему это? — спросила она хмуро.

— Да к тому, — вздохнула Аринка, — что напрасно ты во мне соперницу видишь. Мне твои женихи, как вот Дударику моих девчонок игрушки… — И опять за плечи Аньку обняла. — Идем-идем, бедолага! Хватит дуться-то. Ты, девонька, одного не понимаешь — между нами с тобой не пять лет разницы, а замужество мое, смерть мужнина да вдовство… а это не годами измеряется. Вот поживешь, поймешь, о чем я… Самой смешно тогда станет.

До ужина время еще оставалось — остальные девки пока что были где-то на занятиях с боярыней, так что можно было спокойно продолжить разговор.

— Ты про женское оружие спрашивала, — напомнила Аринка. — Как им пораниться можно…

Анька кивнула и вся обратилась в слух. Было видно — вот это-то ее интересует по-настоящему!

— Вот скажи, часто отроки на занятиях ранятся оружием воинским? Ножами там или еще чем?

— А то! Юлька с ног сбилась, и Матвей тоже. Каждый день что-то… И такие бывают случаи! Даже и непонятно порой, как им удалось так-то исхитриться…

— Ну так раны отроков по сравнению с тем, на что ты по незнанию нарваться можешь, — сущие пустяки… — Аринка вздохнула. — Тем, чем я татей дразнила, лучше мужей вообще не соблазнять, а уж мужа любимого при чужих так дразнить — это надо совсем ума не иметь!

«Ну про то, что наедине такое иной раз можно и нужно, я тебе пока говорить не буду — рано еще. Сейчас главное уясни — не дело на людях так-то…»

— А ты зачем тогда?

— Так я же не любимого мужа, а ворогов! — Аринка горько усмехнулась. — Я в них не любовь вызывала, а похоть звериную, чтоб они разума лишились. Ты знаешь, как бывает, когда у зверей гон идет или когда свадьбы собачьи? В это время кобелей или лосей лучше не трогать, даже случайно рядом оказаться опасно. Они и друг друга поубивать могут, и того, кто к ним подойдет. Но в то же время и не слышат ничего вокруг, не сторожатся. Вот я тем и воспользовалась. Играла я с ними, понимаешь? Дразнила их. А для этого рубашку скидывать не обязательно. Я бы и в платье могла выйти, да все то же проделать, только мне надо было наверняка их разума лишить, ну и показать, что нет мужей в доме — одна я там. Но представь, если ты или кто еще по незнанию ТАКОЕ в муже своем возбудит. Кем ты для него потом будешь? Сучкой течной, добычей, а не любимой женой. И ревность, и злость, и недоверие его терзать будут. И все это потом непременно на тебе скажется, когда его душу разъест, как ржа железо. И добро бы, если только для него одного это покажешь, да шуткой, но если ты с ним при людях так играть будешь или с кем-то у него на глазах… Он же поймет, что не он один это видит и не он один это чувствует, а для мужа это хуже ножа острого. И еще. Даже если ты сама одного кого-то завлечь пожелаешь, то случайно и посторонний это увидеть может. Видела я — ты тут с отроками играешь… Не в полную силу — не умеешь ты пока это применять, но они уже и от этого ведутся за тобой. Тебе оно нравится, конечно, кажется, что это тебе власть над ними дает, хотя и тут ты ошибаешься. Не ты власть над ними получаешь, а они тобой овладеть хотят, и желание это у них сильнее разума бывает. Но отроки — свои, да и воли им тут не дадено, и сами они тебя вряд ли тронут, как бы ни припекало их, побоятся. Но ведь в Турове чужих много, проезжих. На что они способны? Ты их и не заметишь, а они охоту начнут. На тебя. Ты знаешь, что с полонянками бывает?

Анька вспыхнула, кивнула испуганно.

— Вот и ты для них та же полонянка будешь! Пусть ненадолго, пока в воле их окажешься. А потом как жить станешь? И это еще не все. Знаешь, наверное, закон воинский — в битве оружные мужи сходятся, а кто не сопротивляется, тех и не убивают, в полон берут. Но если баба меч или топор в руки возьмет, то ее не пожалеют, как воина. Вот и ты — как только женское оружие применять начнешь, ты для мужей сразу противником, а потом и добычей станешь. Против воинского оружия защиту у родни можно найти, а вот против иного… не всегда нас железом в полон берут. У мужей на наше женское свое тайное оружие имеется, и они им тоже неплохо владеют. Не все, к счастью, но тебе и тех, что есть, хватит. В Турове, в других городах и селах кого только не встретишь — опытных, хватких; они таких, как ты, молодых дурочек, за версту чуют, не заметишь, как в их сети попадешь. Да и у вас тут такие тоже есть, вон хоть наставника Глеба взять — сколько девок да баб по нему слезы тайком льют? Думаешь, от великой радости? Вот это — самое страшное. Потому как тут тебя железом ни брат, ни муж, ни дед не защитят. Только ты сама за все в ответе останешься…


В тот вечер за столом Аньку было не узнать. Сидела тихая и задумчивая, глаз не поднимала от миски. Впрочем, не одна Анька: все девицы были словно пришибленные, а кое-кто так и вовсе аппетита лишился. Оно и неудивительно — устроила им Анна сегодня. С утра они от нее получили хорошую взбучку, а перед ужином боярыня еще добавила, да как…

Когда после дневных занятий девчонки привели себя в порядок и собрались в общей светлице, Анна, как и утром, велела им построиться, внимательно осмотрела кривоватый строй и нахмурилась. Под ее суровым взглядом девицы ежились и поневоле подтягивались, недоумевая, что же сейчас-то надобно боярыне: вроде особых происшествий за день не было, все шло как обычно. И невдомек им было, что дело как раз в этом «как обычно».

Аринка, стоя рядом с Анной, разглядывала девчонок, слегка посмеиваясь про себя: уж больно у тех были мордахи вытянутые. Только Фенька со Стешкой, тоже с позволения Анны вставшие в конец строя, сияли от удовольствия — нравилось им, что стоят наравне со старшими.

Первые слова Анны Павловны, к облегчению девиц, не предвещали никаких неприятностей.

— Зачем вас сюда привезли, все знают? — негромко спросила она, обращаясь сразу ко всем подопечным.

Те вразнобой закивали, заулыбались, а самая бойкая на язык выпалила:

— Чтобы весной в Туров везти, женихов нам искать.

— Женихов вам, значит… — Боярыня помолчала, кивнула и с улыбкой оглядела девок: — Ну да… Представьте только: вот въезжаете вы в Туров — все верхами, да в платьях невиданных, пятнадцать дев, и у каждой пес обученный на поводке, да отроки оружные охраной вокруг… То-то там рты пооткрывают! Весь город небось сбежится посмотреть на ваш выезд. Туровские-то невесты слезами горючими умоются. Как ратнинские девки да отроки на вас смотрят по воскресениям, помните?

Голос у Анны был — ну хоть вместо меда на хлеб намазывай. Девчонки совсем успокоились, глаза у них разгорелись, словно уже видели свое будущее торжество, стали переглядываться и друг друга локтями подталкивать. Аринка смотрела на оживившихся девок, слушала, как боярыня расписывает им будущее покорение Турова, и только губу закусила, чтоб не рассмеяться:

«Сильна боярыня, складно она им сказочки сказывает! Так поманила, все их мечты заветные сейчас проговаривает. Мягко она им постелила — каково-то спать будет?»

А Анна продолжала говорить тем же ласковым, зазывным голосом:

— Ох, поди все плетни да заборы женихи снесут, как вас узрят! А когда вы начнете умение свое в верховой езде показывать да из самострелов стрелять, так и княжьи дружинники сбегутся подивиться. Ух вы им покажете! Покажете ведь?

От дружного вопля «Покажем!» у Арины аж в ушах зазвенело.

— Вот именно, покажете! — неожиданно резко меняя тон и окатывая девиц презрительным взглядом, боярыня зло усмехнулась. — Покажете, как дуры деревенские, лесовички чумазые народ лучше скоморохов потешить могут! Приехали из глухомани распустехи, на конях сидят враскорячку, самострелы, как грабли держат, кобелей брехливых за собой на привязи волокут. Не дай бог, какой сорвется, облает, а то и покусает кого… А ну посмотрите на себя! Смотрите, смотрите! И что видите? А? Не слышу!

Ничего не понимающие девчонки вертели головами, рассматривая себя и стоящих рядом подруг со всех сторон, пока наконец Мария, помявшись немного, не проговорила:

— Да вроде ничего такого особенного нету, матушка…

— В корень зришь! Именно что ничего особенного! Туров шапками собрались закидать? Да там невест, как грибов в лесу, и все не вам чета! — Анна демонстративно обвела глазами сломавшийся строй. — Запомните: такие, как вы есть сейчас, вы никому в Турове не нужны. Вас там даже и соперницами не сочтут — за досадную помеху примут, но на всякий случай вредить вам станут всеми силами. А сил там много найдется. И уж языки-то у них отточены, такую вам встречу устроят!

— Да мы им… — запальчиво вякнула какая-то девка, видимо, не в силах так сразу смириться с внезапным крушением всех надежд.

— Ничего вы им сделать не сможете — такие, как есть! — припечатала Анна Павловна. — И никому вы там не нужны — такие, какие есть! Род наш — Лисовины — пока только в Погорынских лесах известен, а в Турове мы никто и звать нас никак! Там своих бояр хватает. Приданого богатого за вами не дадут, а иные так и вовсе бесприданницы. Значит, и купцам вы не нужны! Красавиц писаных, таких, чтобы дух от лицезрения захватывало, среди вас нету! Нету, я говорю. Это для Ратного вы хороши. Волосенки сальные да редкие, носы репками, глазки поросячьи. Одна расплылась — квашня квашней, — Анна стеганула взглядом Млаву, — другая горбатится, ходить прилично не можете — ногами загребаете да косолапите, сопли подолом утираете. Глядеть противно! Держать себя не умеете, вежеству не обучены! Грамоте и то из-под палки учитесь. Ну и кто на вас польстится? А? А уж бабы да девки туровские вас так встретят — Варвара наша ратнинская родной тетушкой покажется. У Арины Игнатовны спросите, каково ей там пришлось по первости, — а уж она-то не вам чета!

На девок было жалко смотреть — кое у кого от обиды аж слезы на глазах выступили. Машка, надувшись, глядела на мать исподлобья; Анька, и без того пришибленная, теребила косу и прятала глаза, прочие реагировали по-разному, но счастья ни у кого на лицах не читалось. Только Млава с недоумением таращилась на Анну — она просто не понимала, что здесь происходит и почему боярыня снова сердится.

Анна выдержала паузу, давая время девчонкам осознать суровую правду, разбивающую вдребезги все их девичьи грезы, и усмехнулась:

— Даже и не мечтайте о Турове! Вас — таких, как сейчас, — нельзя туда везти, опозоритесь! И ладно бы сами — весь род опозорите! Вас в род приняли, значит, за вас всех род теперь и отвечает. А вы отвечаете перед родом! За вас же за всех перед родом отвечаю я! И я из вас СДЕЛАЮ таких невест, что женихи туровские толпами валить будут! Даже против вашей воли сделаю! Ваша забота — только слушаться да выполнять то, что я и другие наставники велеть будут. Дала я вам время привыкнуть друг к другу, к новому месту, и хватит, с завтрашнего дня только-только учеба настоящая и начнется, и не жалуйтесь. Спуску и поблажек не дам никому! И не надейтесь, как наказанные отроки, в темнице отсидеться и отдохнуть. Розгами надо будет вам науку вбивать — вобью! — Теперь Анна говорила жестко, словно вколачивая каждую фразу прямо в головы несчастных девок, которые смотрели на нее почти что с ужасом. — Слышала я, вы над отроками потешаетесь, когда их наставники наказывают? Еще завидовать им будете! Вас наказания ждут не меньшие. Розги с завтрашнего дня стоять будут замоченные в умывальне и без дела не останутся! За лень, небрежность, неряшливость будете пороты!

Девки, кажется, и дышать перестали, задохнувшись от открывшихся видов на их ближайшее будущее. Млава и та наконец сообразила, что дело плохо, когда услышала про розги. Даже Фенька со Стешкой перестали улыбаться и захлопали испуганными глазенками на Анну. Аринка успокаивающе кивнула им из-за ее плеча, дескать, все в порядке — к ним слова боярыни не относятся… пока.

«Крутенько Анна с девками… ну чисто как наставники с отроками… не лишнее ли? Хотя… строгость — дело нужное. Вон Гринька-то с Ленькой всего за два месяца как возмужали. Даже повадка иная — подтянутые, собранные. Но надо ли так с девками? Эх, девоньки, вот они, ваши мечты светлые, чем оборачиваются… Ну так легко ничего не дается, не в сказку попали».

— Ваше дело — только слушаться, а не рассуждать, — продолжала между тем чеканить слова Анна. — Что вам делать — решать я буду! Прикажу нагишом по крепости бегать — побежите! Молча-ать! — рявкнула она уже почти машинально, хотя тишина и так стояла звенящая. — Рот держать закрытым, пока я открыть не велю. Вы — девичий десяток и никак иначе! А в десятке главное — единство! Так что свар между вами не потерплю! Разбираться, кто виноват, мне недосуг. Выпорю всех, кого в том замечу!

И последнее: в Туров поедут не все, а самые лучшие! Молча-ать! — Девичий ропот заглох, не начавшись. — Растяп, лентяек, неумех не возьму, дабы и род не позорить, и самой не позориться. Чтобы Туров покорить, надо из кожи вон вылезти, выше головы прыгнуть — вот вы у меня и попрыгаете!

При этих словах Анька побледнела и закусила губу. Аринка поняла — не выдержит!

«Закончила боярыня? Да, похоже — расслабилась и вот-вот отвернется от них. Но ведь она не объяснила, что им делать, чтобы ей угодить. Забыла? Ай, да неважно. Девчонки-то сейчас в растерянности и ужасе, а им надо путь показать и надежду дать, чтобы руки не опустили. И Анютка вон вперед подалась, уже и рот открыла, сейчас что-нибудь брякнет и опять влипнет. Анна и так как лук натянутый, даже не дослушает — ударит, а с девчонки уже хватит на сегодня…»

— Дозволь и мне слово молвить, Анна Павловна, — едва опередив Аньку и кланяясь обернувшейся к ней Анне, сказала Аринка. Та, кажется, готова была и ей в запале рявкнуть свое уже привычное: «Молча-ать!» — но наткнулась на серьезный и доброжелательный Аринкин взгляд и сдержалась. Не иначе, поняла, что не просто так та влезла сейчас со своим вопросом.

— Говори, — дозволила боярыня. — Не лишнее им послушать будет.

— Прости, что вмешиваюсь, но вижу, не понимают они еще до конца-то всего по молодости, кое-кто, поди, и обиделся. А ведь твоя правда — в Турове им поначалу очень нелегко будет, да и замужем обвыкаться придется. Потом в ножки тебе поклонятся за науку и строгость. Но ты уж скажи, сделай милость, как решать будешь, кто достоин окажется, чтобы им знать, к чему стремиться.

Тут, как на грех, Стешка, испугавшаяся за старшую сестрицу — уж больно грозна была боярыня, — ойкнув, выронила из рук шуршалку — туесок с сухим горохом. Девчонки уже похвастались Аринке, что им его Дударик подарил, вот и не выпускали из рук новую игрушку даже в строю. С перепугу лица у Феньки и Стешки стали совсем несчастными, на глаза навернулись слезы, и девчонки захлюпали носами. Анна повернулась на шум:

— Это что там такое? — Но перепуганные детские мордашки отрезвили боярыню, и она сразу убавила суровости в голосе, не желая пугать маленьких. — Вы-то что расстроились? Вас это все не касается. Дайте-ка лучше мне забаву вашу поглядеть.

Она внимательно, будто впервые осмотрела малый закрытый туесок, наполненный сухим горохом — поданную ей Стешкой шуршалку, — и с усмешкой показала ее девкам.

— Вот и ответ вам. Чтобы каждая завтра к вечеру себе изготовила такую же, но побольше раза в два. Наберете мешок желудей и возьмете у Плавы гороха. Я и наставники будем вам кидать туда — за провинности горох, за успехи — желуди. А потом и посчитаем… Вот у кого желудей окажется меньше… А будете сами тайком в туеса что-то подкладывать, я — горсть гороха сыпану, не пожадничаю. Ясно?

Девки вразнобой закивали, но Анна нахмурилась и снова гаркнула:

— Как отвечать надобно, дурищи сиволапые? Голос пропал? Ясно, я вас спрашиваю?

— Так точно, ясно… — все еще вразнобой загалдели потрясенные новшествами девчонки.

— Не слышу! Ясно?!!

— Так точно! — На этот раз ответ прозвучал почти слаженно. Анна вздохнула и не стала настаивать дальше, видно решив, что на первый раз и этого достаточно.

«Ой, совсем боярыня девчонок запугала. Но так, наверное, и надо — дело-то какое невиданное: девок, ровно воинов, учить. Мне вроде и вмешиваться пока не след, но ведь замуж их готовить она собралась, а не в бой…»

Аринка про себя решила, что непременно поговорит об этом с Анной при случае, а пока просто прижала к себе все еще испуганных сестренок.

— И еще, — уже напоследок вспомнила Анна, — больше я вас по утрам поднимать не буду. Старшая этим займется — каждый день другая. Она за всех передо мной и ответит. И за проспавших, и за непорядок. И за нерадивость или лень вашу вместе с провинившимися ей отвечать, если не пресечет. Она же с вечера проследит, чтобы в умывальню воду натаскали. А вы ей подчиняться будете, как отроки урядникам: все в этой шкуре по очереди побываете. Ясно?

— Так точно!

Анна оглядела девок, на миг задержалась глазами на Машке, проскочила мимо поскучневшей лицом Аньки и остановилась на Проське:

— Прасковья!

— А?.. То есть слушаюсь… — поспешно откликнулась та, не слишком радуясь вниманию боярыни.

— Завтра старшая ты. За подъем и построение тоже ты отвечать будешь. За проспавших и сама без завтрака останешься, если растолкать не сподобишься. Ясно?

— Так точно! — Проська ответила бодро, но на лице явно читалось сомнение — счастья по поводу своего завтрашнего старшинства девка, видимо, не испытывала…


Вот эти-то новшества и лишили девиц аппетита. Даже Плава заметила и встревожилась — уж больно вяло девчонки ковыряли ложками в мисках. Одна Млава уплетала за обе щеки, посматривая голодными глазами в сторону общего котла. Но Анна категорически запретила давать ей добавку.

— И так уже порты на заднице трещат! Чтобы я тебя рядом с кухней и не видела! А ну пошла на улицу!


Стешка с Фенькой хоть и рвались на посиделки со старшими, но заметно было — клюют носами, устали уже от новых впечатлений, от беготни и игр. Аринка проследила, чтобы они умылись на ночь, уложила спать, а сама вдруг поняла — не заснет. Рано еще, на улице светло по-летнему, до отбоя, как тут называют отход ко сну, далеко, да и маетно как-то на сердце. Не тревожно, как было в дороге или по приезде в Ратное, когда ожидала решения старшего Лисовина, нет. Скорее радостно и спокойно, и чувство такое, словно не в чужом она месте, а дома. Сама себе подивилась, но ощущение это не проходило — будто она из долгого странствия к родному порогу вернулась, и не новое вокруг узнает, а забытое вспоминает. И главное — Андрей здесь. Вот он-то и правда — родной и близкий теперь, будто всю жизнь только его искала и ждала.

Не сиделось ей в горнице, вышла на улицу и повернула в ту сторону, откуда слышалась удивительная музыка и звонкие голоса.

Вечерние посиделки с песнями поразили Аринку несказанно, не просто поразили — околдовали! Она раньше не только не слыхивала ничего подобного, но даже и не подозревала, что такое вообще может быть! Ничего похожего на тот напевный речитатив, к которому она привыкла — размеренный, неторопливый, продолжительный, под который так хорошо долгими вечерами рукодельничать или заниматься какой-нибудь другой домашней работой.

Да и само пение было необыкновенным. Начать хотя бы с того, что руководил пением (именно водил руками) отрок Артемий. Его руки не просто двигались в лад с песней, а постоянно подавали какие-то знаки, заставляя поющих изменять тон голосов, приказывая умолкнуть какой-то части хора, а то и оставить только один голос. И певцы эти знаки понимали и беспрекословно им подчинялись, так же, как и музыканты, столь ловко подыгрывающие поющим, что порой и не различить было, где голоса, а где музыка. То укорачивая, то растягивая звуки, то возвышая, то понижая тон, хор выводил нечто такое… Аринка и слов не знала, чтобы даже не описать, а хотя бы правильно назвать получающееся… волшебство. Да, именно так — волшебство, иначе и не скажешь.

Можно было бы сравнить это чудо с церковным пением, но смысл выпеваемых слов был не возвышенным, обращенным к Небесам, а наоборот — земным, говорящим об обычной жизни обычных людей, но тоже диковинным. Вместо привычных, подробных, повторяющихся описаний и повествований слова этих чудесных песен были удивительно емкими, вмещающими в несколько фраз так много смысла, что размышлять над каждой песней можно было бы, наверное, целыми днями. Одна беда — коротки были те песни. Только заслушаешься, только переполнишься чувствами, которые несут музыка и слова, а уже и конец! Но и огорчаться долго не приходится — звучит новая песня, творится новое волшебство.

У отроков, правда, получалось похуже, чем у девиц. Ну да оно и понятно — возраст такой, голоса ломаются.

«А девицы-то в крепости — певуньи. Ой, да где они не певуньи? Только ТАКОГО пения не то что в Турове, но и в самом Киеве, наверное, никто не слыхивал! В Турове… Боярыня же говорила, что нечем девчонкам стольный город поразить. Так вот же чем — песнями! Народ толпами валить будет, чтобы хоть краем уха эдакое услышать! Про птицу Сирин только в сказках рассказывают, а тут живые красавицы поют! Вон как у них глаза-то блестят! Лица-то какие выразительные! Они же не просто так слова выговаривают — они эти песни ПРОЖИВАЮТ! Да наверняка найдется не один муж, который от такого пения голову потеряет. Значит, есть чем девчонкам зацепить Туров, интерес к себе привлечь. Конечно, на одном пении в палаты боярские да хоромы купеческие не въедешь, женихи-то не столько дев сладкоголосых ищут, сколько выгодный брак, и боярыня этого не понимать не может, да знает, на что рассчитывает. Ну тут уж не наша забота — мужи на то есть, чтобы такое решать, а вот стать первыми среди равных — среди таких же невест, но из других боярских родов, знатнее и богаче лисовиновского — это можно. Конечно, постараться придется потом, чтоб сохранить этот интерес, показать, что не только пением мы богаты, а это уже посложнее будет. Не только Анютку — всех девок еще учить и учить придется. Ой, „мы богаты“ — это я уже как о своем думаю. Да так оно и есть теперь, чего себя-то обманывать? Мое тут теперь все! И сама не заметила, как оно так получилось. Значит, и это дело тоже мое будет. Вот только как бы боярыня не сочла, что я ей в помощницы набиваюсь, потому что в ее силах сомневаюсь? Невместно мне пока вперед самой вылезать, сегодня утром уже вылезла — спасибо, сошло на первый раз. Поосторожней надо бы. И Андрея подвести не хочется… Ой, мамочки! Андрей!»

Занятая этими раздумьями, Аринка и не видела, как он подошел. Не было его на посиделках, вот только что в ту сторону глядела — один Алексей скучал у стены, а теперь рядом с ним Андрей стоит. И смотрит на нее, и словно спрашивает о чем-то. Нет, не спрашивает, просто смотрит, как тогда на крыльце. А девки тем временем выводили чудные и складные слова очередной песни:

Женская доля такая:

Воле судьбы не противиться,

Чьей-то любви уступая,

Гордо назваться счастливицей.

А ведь словно про нее поют! Не так ли и было у них с Фомой? Ведь и верно: его любви уступала и отвечала на его любовь. И в голову тогда не приходило, что иначе быть может. А вот Андрея… его не в ответ, не за что-то полюбила, просто потому, что есть он на свете. Пересеклись в единый миг нити их судеб, связались в узелки, словно плетение в руках мастерицы, и стали единым узором. И не распутаешь уже их, не расплетешь.

И жизнь считать волшебным сном,

Судьбу благодарить.

И день за днем, и день за днем

Слова любви твердить.

Судьбу? Судьбу благодарила — самой себе врать смысла нет, а волшебный сон… Только сейчас и поняла, что это такое!

Другому я бы солгала,

Тебе ж душой не покривлю:

Я лишь тебя всегда ждала

И лишь тебя люблю!

Аринка даже вздрогнула, так созвучно было то, что выводили сейчас сладкоголосые певуньи, ее думкам. И сама не поняла, в ответ на что — на эти слова или на Андреев взгляд — чуть ли не вслух произнесла:

«Тебе-то, мой милый, я уж точно душой не покривлю, и пустых слов твердить не придется… нет, не придется!»

Загрузка...