Женского рода

15

Марго стряхнула с колена пепел и села к столу, к нача­тому листку бумаги.

«Дорогая Алиса! Дело даже не в том, что твоя бабуш­ка сходит с ума от волнения, хорошо бы, чтобы и ты была уверена, что все делаешь правильно. Приложу это письмо к Аниному — твой жених (?) обещал тебе отвезти. Значит, вы все-таки общаетесь? Я писала моей Зое много писем и почти никогда не отдавала ей: слова беспомощ­ны, как старухи… Все, что я хочу тебе сказать,— это не перепутай свою жизнь с чужой. К тому же эта странная любовь может просто увлечь тебя своей странностью, зап­рещенностью, дерзостью и при этом играючи сломать твою жизнь. И, о господи, как редко в этом мире случается имен­но любовь!»

Марго на секунду прикусила ручку и, отбросив ее, ре­шительно скомкала недописанное письмо.

Так обрушивается пустота; небо падает и проходит сквозь тебя, а потом оказывается на земле, и ты уже не видишь ничего над собой — все под ногами, и бывшие звез­ды хрустят под ногами как песок…

Алиса смотрела куда-то через плечо Андрея, и туман, заволакивающий ее взгляд, стирал очертания предметов и, оборачиваясь горячими каплями, скатывался по щекам. Алиса молчала, Андрей гладил ее руку и тихо, будто про­бормотал какие-то беспомощные слова… Она потеряла сон, она была не в себе, врач сказал, что у нее нервное ис­тощение, которое, как и прочие расстройства психики, вряд ли поддается «быстрому и продуктивному лечению в ус­ловиях следственного изолятора — постоянного источни­ка стресса». Ей придется провести в тюрьме, а после — на зоне не меньше года при самых благоприятных условиях и самых больших взятках.

— Как там Капралов?

Вопрос Алисы прозвучал безучастно, и Андрей пожал плечами:

— Я его не видел сто лет.

…Милиционер, которою она ударила, к счастью, вы­жил, но и прочих обстоятельств хватало вполне, чтобы забыть о свободе на много лет. Андрей незаметно вздох­нул, Алиса по-прежнему смотрела куда-то в пустоту за его плечом. Он вспоминал, как психиатр — седой мужчина в твидовом костюме — похлопал его по плечу: «Хрупкость женщин так обманчива! Очень выносливые существа! При­спосабливаются ко всему, хотя, конечно, некоторые при­ятные качества в процессе адаптации, увы, теряются…»

Алиса провела прохладной ладонью по пальцам Андрея:

— Он тогда правильно говорил — про звезды, кото­рые нужно увидеть, и тогда жить станет легче,

— Кто?

— Капа. Но иногда все бывает хуже; не только звезд, а и самого неба нет, и весь вопрос в том, как его удержать, — Алиса грустно усмехнулась. — Как в песне: «Атланты дер­жат небо на поднятых руках».

Она по привычке провела ладонью по голове: раньше волосы заканчивались ниже пояса, теперь — оставшиеся пряли едва доставали середины шеи. Андрей поднял было руку, чтобы повторить Алисин жест, но рука замерла и не сразу решилась притронуться к ее голове.

Со своей непривычной короткой стрижкой, подчерк­нувшей обострившиеся черты, с изможденным лицом, ко­торое Алиса уже не «держала», как полагается женщинам, а отпустила на волю своей усталости и тоски, она была похожа на утомленную дальним перелетом птицу. Да еще и говорит про небо, что его нет. Бедная птица, которая лишилась неба…

Андрей отвернулся, чтобы Алиса не увидела его взгляд, но она была все так же далеко от той скамьи, на которой они сидели, — Алиса была где-то там, в пустоте, на месте которой прежде было небо.

Где-то там сломалось будущее, и невозможно было по­нять, можно ли хоть когда-нибудь вернуться к тому пово­роту судьбы, на котором это произошло.

— Не говори бабушке, где я.

— Конечно.

— Я не могу дозвониться…

— Бабушке?

— Нет.

Андрей понял, отвернулся.

—Ты иди, Андрюш, иди. Я устала.

Андрей встал, вымученно улыбнувшись, хотел было что-то сказать, но Алиса, глядя в сторону, продолжила:

— У меня теперь такая жизнь, что лучше тебе себя со мной не связывать. Не жди меня из тюрьмы.

— Перестань.

Прикоснувшись губами к Алисиной голове, Андрей по­чувствовал; как горло сдавил ком, ипоспешил выйти.

…В доме пахло свежими щами и жареной картошкой — Кирш чувствовала, что ее мутит, и спешила надеть ботинки.

— Может быть, все-таки останетесь, Кирочка, пообе­даете?

Денис бросил на жену грозный взгляд;

— Оставь человека в покое; сказали же, что нет! Что за манера…

За порогом пахнущей воскресным обедом квартиры Кирш облегченно выдохнула; она не собиралась оказы­ваться у Дениса в гостях и, если бы накануне он не выта­щил ее из драки в том же дворике, что и несколько лет назад, эту ночь она — мертвецки пьяная — запросто мог­ла бы провести на улице, не дойдя до своего дома. И опять-таки первая медицинская помощь: на этот раз рассечен­ная бровь… Когда заспанная Ольга открыла дверь, она вскрикнула и испуганно прикрыла рот оборкой от хала­тика, накинутого поверх ночной рубашки.

— В гостиной постели, мы пока на кухню, лечиться, — скомандовал Денис, усадив Кирш под вешалкой и осто­рожно стягивая с нее ботинки.

— Она что же, ночевать…

Столкнувшись со взглядом Дениса, продолжить жена не решилась и отправилась застилать чистую постель для незваной гостьи.

Кирш проснулась от нестерпимого для неопохмелив­шегося человека запаха щей и увидела над собой портрет маленькой Киры, хрустальную люстру и восточный натюр­морт в позолоченной раме. За раздвижными дверями слы­шались голоса: в чужом доме вовсю кипела жизнь. Кирш поморщилась, прикоснувшись к ноющей брови, и, спеш­но натянув кофту, села; стрелки на настенных часах давно уже начали новый круг этого дня. Проснуться в такое вре­мя в чужой гостиной, где к тому же ты оказался без осо­бой надобности, а лишь по какой-то досадной нелепости, это одно из тех редких «удовольствий», которые Кирш, внутренне содрогаясь, называла «неумытой тоской». Пе­чаль бывает благородной, как ровный шум осеннего дож­дя за сводами старых окон Исторической библиотеки, где Кирш провела немало вечеров в пору романа с препода­вательницей философии… Тоска же может быть только несуразной и неумытой, как этот осадок вчерашней ночи и неуютное пробуждение в доме Дениса.

Вчерашняя ночь начиналась в «Перчатке».

— Водки сто! — Кирш оглянулась от стойки и попри­ветствовала подошедшую хозяйку заведения.

Настена обняла ее и, по-дружески похлопав по синие, спросила:

— Где ж твоя волшебная Алиса?

— Дома, в Питере, рассеянно ответила Кирш и хо­тела было отойти, по Настенина помощница, продающая обычно билеты, добавила звонким голоском:

— Что-то все в Питер потянулись; вот и Рэй туда пода­лась, да так там зависла, что на звонки вообще не отвеча­ет, а ведь сама просила про квартиру узнать!

Кирш удвоила заказ и, решив, что вечер только начи­нается, стала разглядывать других посетительниц: сколь­зила по их лицам помутневшим взглядом, но, бегло по­здоровавшись, не хотела продолжать знакомства — как не имело бы смысла знакомиться с декорациями или экспонатами музея восковых фигур.

Горечью в запотевшей стопке и долькой лимона на краю Кирш провожала любовь; без борьбы, как и полага­ется провожать капитулирующую любовь, — она просто отпускала ее. Только руки вспоминали одно-единственное тело и беспомощно сжимались в кулаки. Чье-то, неосто­рожное слово — и не найдется такой силы, которая оста­новит Кирш в ее желании крушить все вокруг, рушить мир за то, что оп посмел остаться, когда не стало любви.

Неосторожное слово произнес кто-то на улице, уже ря­дом с домом, да и сказал-то его этот «кто-то» вовсе не Кирш, а какой-то заплаканной девушке, сидящей на снегу с ладонями, прижатыми к лицу. Так же плакала Алиса в их первый вечер в деревне. Кирш резко повернулась: муж­чина продолжал кричать, он вновь замахнулся, и Кирш заревела, набросилась на него, забивая кулаками — по­женски отчаянно, забыв о приемах. Конечно, этот громила­ был сильнее; она падала от его удара в снег и, едва под­нявшись, набрасывалась снова. Она дралась не с прохо­жим, она дралась сама с собой, и не могло быть речи о пощаде. Снег, удар, соленый привкус теплой крови; холод снега, неотвратимость удара, желание проснуться от это­го сна…

…Кирш покосилась на жену Дениса: та с нетерпением следила за тем, как незваная гостья затягивает шнурки на мощных ботинках. Кирш не нравилось слово «баба», и она делила женщин на «сексоток» и «просто женщин». «Сек­сотки» украшают мир своим существованием, независимо от того, сколько ума в их красоте; «просто женщины» га­рантируют, что механизм социума будет функциониро­вать, что в духовках будут печься пирожки и на рынках не остановится торговля. Жена Дениса — полная молодая женщина, стоящая перед Кирш в коридоре, — была про­сто женщиной; почему-то Кирш, глядя на нее, вспомнила прежних подруг Рэй и отвела взгляд, – наверное, только с такими и можно бежать от жизни; есть водка, есть такие женщины — и ты крутишься внутри большого механиз­ма, как маленький винтик.

А Алиса уехала. И почему-то не хотелось спастись с помощью «просто женщины». И с помощью той недоступ­ной вчера для других «сексоточки», которая покорно по­зволила Кпрш прижать себя к стене в туалете «Перчатки». Кирш только вымыла руки и, даже не оглянувшись на слад­коголосое: «Куда же ты?» — поспешила покинуть стены того похотливого туалета. «Еще водки», — сказала она бармену.

…Денис спустился проводить Кирш, она быстро сбе­жала по лестнице и, резко оглянувшись у самого выхода, взмахнула рукой:

— Ладно, Ден, пакэ! Спасибо.

Денис мялся в дверях подъезда:

— Ты домой?

Кирш уже сделала шаг на улицу, и через открытую дверь на Дениса летели мелкие снежинки, Я к Максиму еду,

— Так давай отвезу! — оживился Денис. — Сейчас, ключи только возьму!

Лицо Кирш мгновенно обрело строгое выражение борца.

— Не вздумай! Щи иди кушай, тебя дети ждут на се­мейный обед!

Дверь захлопнулась перед самым носом Дениса, и он, помедлив, начал было подниматься обратно. Но вдруг, неожиданно развернувшись, выбежал следом за Кирш.

— Стой!

— Чего тебе?! — Кирш со скрипом затормозилась на притоптанном снеге.

— Я не хотел тебе говорить… Ты ж вчера кричала, что вы с Алисой твоей расстались, что она домой уехала… А она у моих, ну, короче, по наркотикам проходит, В об­щем, в Москве она, за решеткой. Я подумал, что тебе надо знать, даже если вы расстались… — Денис смотрел в снег и, закончив фразу, перевел взгляд на глаза Кирш — они не моргали и, казалось, не выражали ничего, кроме ужаса.

— Отвези меня туда. — Голос прозвучал хрипло.

— Так просто не получится, там договариваться нуж­но, а сегодня воскресенье.

— Где это? Я сама поеду.

Не дождавшись, когда машина остановится, Кирш от­крыла дверцу и в несколько шагов оказалась у входа в след­ственный изолятор.

Человек в форме преградил ей путь:

— Обычно сюда так не ломятся, стой.

— Мне нужно, у вас там девушка моя!

— Чего? — Милиционер прищурился и, оглядев Кирш с ног до головы, бросил брезгливо;

— Давай, коблина, иди отсюда!

Кирш побагровела и сжала кулаки. Денис успел удер­жать ее за локти и кивнул человеку в форме:

— Все нормально, начальник, мы завтра придем.

Кирш наотмашь ударила по кирпичной стене изолято­ра и, развернувшись, зашагала прочь мимо машины.

— Куда ты, чума моя?! Обещаю, ты к ней завтра попа­дешь. — Денис махнул рукой и сел за руль.

Кирш не заметила, как добралась до дома. Еще пол­квартала — и ее подъезд. Успокоиться. Все обдумать. Зав­тра — к Алисе, потом к сыну. Еще нужно найти Рзй. Нуж­но сделать в квартире перестановку, чтобы подготовить ее к переезду Максимки. И от боев нужно отказаться, снова ваять или вовсе отказаться ради Максимки от амбиций — как бойца, так и художника — и найти просто работу…

Напротив подъезда над детской коляской склонилась незнакомая девушка лет восемнадцати: плакал ребенок, как показалось Кирш по тоненькому голосу — новорож­денный. Девушка беспомощно озиралась по сторонам, и Кирш вздохнула, сделала шаг к подъезду и коляске.

— Твой?

Девушка кивнула.

— Я, знаешь, как своего успокаивала, когда он таким же крохой был; тихонько двумя пальцами по спинке по­стукивала — затихал. Это им стук материнского сердца напоминает — спокойней им на душе становится…

Девушка последовала совету и через несколько секунд подняла голову, чтобы поблагодарить за совет, но Кирш уже вошла в подъезд.

За окном с зелеными шторами, за окном с решетками — за всеми окнами тихо опускался на землю снег, заметая дорожки, и мир становился белым. По белому листу, вы­тянутому из принтера, быстро скользила рука, заклеенная пластырем; по белому листу блокнота, то вздрагивая, то замирая, водила бледная топкая рука — две руки, кото­рые не могли прикоснуться друг к другу.

«Ты не ищешь меня и ничего нс знаешь обо мне. Я доз­вонилась Аде, но ни слова не сказала ей о том, где нахо­жусь: к чему?.. Она видела тебя в клубе, ты уже можешь быть с другими… Так недолго, как вспышка звезды, но мы были вместе, так недолго, но я кем-то была для тебя. Это­го достаточно. Я поверила в эту любовь, но она не для Земли. Нет, любовь не «эта», не «та», она — направленная сила внутри человека. Я думаю: какая разница, какого пола тот человек, на которого душа направляет этот волшеб­ный вектор? Но природа схитрила: наши векторы парал­лельны, наши слезы невидимы друг для друга, мы кажем­ся друг другу, мы придумали друг друга, мы захотели быть сильнее мира и играть по своим, не заданным им прави­лам… Но как же не хватает тебя! И, кажется, когда бы мы ни встретились, нам будет о чем молчать, заглянув друг другу в глаза, будто мы вместе пережили катастрофу, ко­торую невозможно забыть.

У меня снова другая жизнь, совсем другая, и я, даст Бог, появлюсь когда-нибудь заново и буду скучать по пре­жней Алисе. И буду по-прежнему любить Кирш. Непонят­ная моя любовь, боль из другого мира, нежная моя Кирш… Я люблю тебя или вспоминаю любовь?.. Осталась ли в моей душе способность к любви, если нет и самого желания жить. Так странно…»

Алиса отодвинула блокнот и закрыла лицо руками. Она не могла написать главного и признаться Кирш в том, что ей хочется в тюрьму. Как убегают в болезнь, устав от ежедневного карабканья в гору познания, как уходят в парни армию от беременных подруг, так переход от про­шлого к неясному будущему требует перевалочного пунк­та, пусть даже такого угрюмого и страшного, как зона… Пусть тюрьма окончательно разрубит жизнь на «до» и «после», пусть яснее будет эта граница.

Как написать человеку, что не зовешь его с собой в бу­дущее и не возвращаешься при этом к прошлому, просто не зовешь, и все?..

Кирш не любила писать письма, когда ей приходилось делать это, они получались короткими, ленивыми и мог­ли бы легко свестись к трем фразам: «Привет!», «Как дела?», «У меня все путем».

Сейчас Кирш писала не такое письмо, она говорила с Алисой, и ей было легко не отрывать руки от листа — так пишут люди, которым есть что сказать кому-то,

«Алисочка!.. Я случайно узнала, где ты! Какая-то ди­кость! Ничего не понимаю! Куда ты уехала? Зачем?!.. Не­выносимо без тебя, любовь моя!..»

За стеной буянил уже позабытый Кирш Толян и друж­но рыдали его дети, Кирш запустила пальцы в волосы и, проведя ими от вспотевшего лба к затылку, начала писать снова:

«Чудовищная ошибка — жизнь без тебя и то, что про­исходит с тобой. Мы разберемся, и все наладится!.. Я вспо­минаю тебя, твое дыхание, твое тело и твои слезы, за ко­торые не могу себя простить. Ерунда, что я пишу все это: завтра я увижу тебя и смогу сказать все это, глядя в твои глаза — такие чистые, такие грустные, Алисочка!

Хочешь, я напишу тебе просто о том, о чем я думаю сейчас? Самая долгая жизнь длится недолго, самая долгая боль — не больше, чем жизнь, все сущее поражено гриб­ком временности и обречено на конец. Как высоко над землей поднимает нас рождение чувства, и как бесславно умирает оно под нашими ботинками, под пашей неистре­бимой потребностью стоять на земле. Если бы жизнь че­ловека была бесконечной, нужно было бы убегать от люб­ви, чтобы не растоптать ее, уходить, пока она жива; мож­но было бы позволить себе эту роскошь — воспитывать любовь одиночеством, закалять душу разлукой, огранять чувство с пристрастием настоящего ювелира… Но все не так, и мы живем так мало и так слепо, что не можем оце­нить и тех нескольких граней, которые открывает нам любовь. И хочется жить в ладу с собой: понимать свои желания, принимать свое тело и знать свою душу. У тебя получается? У меня нет. И нет желания жить по схеме и вмещать себя в рамки общепринятого благополучия, и нет возможности для этого, будто природа усмехнулась и со­здала существо, неспособное подстроиться под остальной мир. Страшно воспринимать себя таковым в восемнадцать лет и после посмеиваться над былым страхом аутсайдер­ства, а в тридцать — это уже безысходность, безнадеж­ность. Моя жизнь — это миражи в пустыне, много бессмыс­ленных звуков в гуле безмолвствующей вселенной. Но не стоит делиться ни с кем изматывающим, сосущим ощущением пустоты вокруг себя, да еще и ожидать сочувствия — это лишнее, никому не нужное, никому не понятное от­кровение, ведь одиночество нависает над каждым, и за пустыми глазницами чужого одиночества каждый из нас боится увидеть пустоту одиночества своего. Все боятся того, что похоже на смерть, но так много ее порождений, ее предвестников вокруг нас; и мы надеваем маски и оку­наемся в большой маскарад: чтобы не видеть лиц, чтобы, не дай бог не столкнуться с пустыми глазницами одино­чества, которое, взгляни мы на него, придавит нас как туча ни вздоха, ни солнца, ни надежды увидеть что-то еще.

И я как все, я боюсь этой тучи, Алисочка! Но, встретив тебя, я больше не хочу маскарада, я не хочу опошлять жизнь для того, чтобы приспособиться к ней. Пусть все будет честно: или она примет меня, эта самая жизнь, или я выйду навстречу всей ее пустоте и исчезну. Не знаю как Рэй говорит, что, когда совсем невмоготу, когда невозмож­но изменить себя так, чтобы сосуществовать с тем, что вокруг, — человек имеет право «выключить», погасить для себя мир, как задувают коптящую свечу. Она знает, что это иллюзия, и я знаю, и знают все, кто все равно пытается выключить мир — те, кто убивают себя — медленной или скорой смертью… Однажды мир погаснет сам — весь, це­ликом; и в этой пустоте уже не будет выбора, как жить, что любить, стоит ли что-то хранить или уничтожать. Зна­чит, стыдно, горько и нелепо не дожить эту маленькую жизнь. Это я, наверное, заранее уговариваю себя жить пос­ле того, как ты не сможешь вернуться ко мне, а я не смогу вернуться к другим…

Хочу, чтобы мой сын был не таким, чтобы он принял правила жизни, а жизнь приняла его, не сломав таким, какой он есть. И если ты оставишь меня, а я не смогу выс­тоять в поединке с бессмысленным и безысходным одино­чеством жизни — что будет с ним? Страшно, Алиса, но сейчас главное — разобраться, как вытащить тебя из это­го страшного места. Ужас, как это нелепо, не укладывает­ся в голове…

…Здорово, что ты не уехала с Рэй!.. Представляешь, я думала, что твое внезапное исчезновение с такой много­значительной запиской напоследок — это побег в Питер вместе с Рэй. Никто не уходил от меня, я не хвастаюсь, это правда. Женщины — странные существа, склонные к са­моистязанию: они бегут от мужской грубости к еще более жестокой женской, от честности — к беспощадной прямо­линейности, от уверенности — к хамству, от жестокости к еще большей жестокости.

То есть, наверное, они бегут к нежности, утонченнос­ти, чуткости, а вот находят… Ужас, что они находят, Алисочка! И ты, кажется, это тоже почувствовала. Они нахо­дят самих себя, по вооруженных до зубов против самих себя же! Это сумасшествие, отчаянное, бессмысленное, красивое, но сумасшествие!

Может быть, это судьба спасает тебя от меня, Алис? Не знаю, что будет со мной, если это так. Для тебя так, конечно, будет лучше… Что я пишу, господи…»

Кирш резко обернулась на почти забытый голос го­родского телефона.

— Алло?

— Вас зовут Кирш?

Мужской голос показался Кирш незнакомым.

— Кто это?

— Ленин отец это… Ваш телефон у нее на самом вид­ном месте. Да и бывали вы у нас, помнится, частенько. — Мужчина замолчал, и в повисшей тишине слышно было только его сипящее и, как показалось Кирш, нетрезвое дыхание.

— Ленин?..

Кирш почесала затылок. Мужчина на том конце про­вода недоброжелательно вздохнул:

—Вы все ее Рэй знали…

— Рэй?! Что значит «звали»?!

— Убилась она, утонула дочка…

Кирш побагровела.

— Да ты, старый хрен, ее уже хоронил! Ты ей памят­ник при жизни поставил — мы его еле свалили оттуда! Совсем мозги пропил?! Надрался — и за старую фанта­зию?

— Не надо так, зачем… — Голос мужчины дрогнул, и он заплакал.

— Вы что? — Кирш, сжав свободную руку в кулак, при­села на край стола.

— Я ведь правду говорю: сегодня и схоронил. Из Пи­тера ее привезли, утонула она, с моста, говорят… У меня ж никого, кроме нее, и не было!

Кирш разжала кулак и закрыла ладонью глаза. Она по­молчала несколько секунд и тихо, испугавшись собствен­ного ослабшего голоса, произнесла:

— Простите меня…

Соседи утихомирились, и стены сдавила тишина. Кирш ходила по квартире с бутылкой водки и время от времени подносила ее к губам, делая большие глотки.

— С ума ты сошла, блин, Рэй!.. — Кирш отшвырнула бутылку и несколько раз с силой ударила кулаком по де­ревянной ручке кресла, потом резко встала, подошла к столу, на котором лежало недописанное письмо, и снова взяла ручку.

Утро было пасмурным и промозглым, снег подтаивал, и небо нависало серой тяжестью.

— В пятый раз вам повторяю, девушка: просите разре­шение у судьи! От вас же уже приезжал человек — ему все объяснили!

Кирш развернулась и собралась выйти — помнила, что Денис сказал: раз на днях суд, ему нужно пару дней, чтобы получить разрешение на свидание до суда. Но Кирш не могла ждать, отвернувшись от охранника, она останови­лась и поняла, что уйти не может.

— Но кто-то жек ней ходит? Пускают жекого-то?

Охранник равнодушно пожал плечами:

— Ну пускают, ходит муж ее каждый день.

— Муж? — Кирш с недоверием смотрела на коренас­того мужичка в форме.

— Ну, может, жених, кто его знает… Исправно ходит. Вот с ним и передай привет подружке-то своей.

Охранник улыбнулся и настроился попрощаться с ко­ротко стриженной девушкой в черной стеганой куртке на­распашку, но Кирш подошла к нему вплотную.

— Он там сейчас?

Охранник настороженно и более внимательно оглядел настойчивую посетительницу:

— Да вроде. Слушай, мне не про тебя ли вчерашняя смена рассказывала, будто ты тут разгром пыталась уст­роить из-за подружки?

Кирш сузила глаза и, оставив вопрос охранника без ответа, неожиданно схватила его за запястье, заглядывая в глаза. Тот резким движением вырвал руку, но взгляд от­вести не смог:

— Слушай, иди ты от греха подальше! Хватать приду­мала!..

Кирш смотрела чуть исподлобья.

— Будь человеком, мне очень надо!

Коренастый охранник собрался с силами, чтобы уда­лить Кирш с территории, но вместо этого посмотрел куда-то ей за спину, кивнул:

— Я ж говорю, не приходил он еще. Вон идет.

Кирш оглянулась и отступила на шаг. Поравнявшийся Андрей встретился с ней глазами. Отвернулся, предъявил разрешение и хотел уже было пройти, но снова обернулся на пристально глядящую ему в глаза девушку мальчи­шеского вида. Кирш переступила с ноги на ногу и, сунув руки в карманы джинсов, протянула Андрею конверт:

— Алисе передайте, хорошо?

Молча взяв конверт, Андрей продолжал смотреть на Кирш, ожидая, что будет дальше.

— Хотя постойте! — Кирш вытянула письмо из его рук. — Вы ее жених, да? Она же радуется, когда вы прихо­дите?

Андрей промолчал, и, увидев, как странная девушка снова сует конверт к себе в карман, сдержанно кивнул ей и, не дожидаясь продолжения странного диалога, поспе­шил пройти мимо. Но Кирш снова окликнула его;

— Послушайте!

— Весь внимание.

Кирш расправила плечи и поспешила улыбнуться,

— Алиса же по ошибке под следствие попала, у вас же хороший адвокат?! — в отчаянном вопросе Кирш было столько надежды, что Андрей ответил: «Да».

— Вы Алисе привет большой передавайте!

— От кого, прошу прощения?

— От спортивного клуба — она за нас болела… Хоро­шая девочка, все прояснится, и ее отпустят. Вы не волнуй­тесь, будет свадьба, и все такое, и все у вас будет ништяк!

Андрей приподнял брови и, сдержанно поблагодарив, прошел в изолятор, Кирш развернулась и зашагала прочь, отчаянно ругаясь себе под нос, чтобы не заплакать, и ком­кая в кармане письмо.

…В зале суда было шумно, Андрей оглядывался, наде­ясь найти странную девушку; тогда Алиса сказала, что эту девушку зовут Кирш, и, выслушав короткий рассказ об их встрече на КПП, она вырвала из блокнота исписанный мелким почерком лист, смяла в кулаке, потом развернула и разорвала на несколько частей. Андрей нахмурился, а Алиса улыбнулась:

— Так и должно быть. Я больше ни с кем не хочу встретиться здесь.

…Показания Алисы Андрей слушал, обхватив голову руками. Адвокат предупредил заранее: «Главное, чтобы она рассказала историю с настоящими причинами и име­нами этой провокации, только тогда появится шанс…»

— Нет-нет, никто из моих знакомых с этим не связан. Мне просто подбросили, — спокойно повторила Алиса.

Судья искоса посмотрела на нее, и голос ее прозвучал неофициально, как подсказка сердобольной учительницы:

— Вы же понимаете, что четыреста граммов героина никто не подбросит просто так? Вы действительно не мо­жете вспомнить среди своих знакомых никого, кто мог бы вам, скажем, отомстить таким образом?

Седая дама-прокурор недоуменно посмотрела на су­дью, потом на Алису.

— Нет-нет, — снова поспешила ответить Алиса. — Это какая-то ошибка, возможно, меня с кем-то перепутали, но никто из моих знакомых не имеет к этому никакого отно­шения.

— И вы по-прежнему утверждаете, что шкатулку и день­ги вам дала незнакомая женщина?

— Мы познакомились на улице, она попросила спря­тать это у себя и сказала, что найдет меня сама.

Адвокат беспомощно развел руками, глядя на Андрея, прокурор приподняла брови и победительно взглянула на судью, — казалось, все люди, перешептывающиеся в зале суда, сидели сейчас на уроке, где отличница Алиса впер­вые в жизни отвечала на двойку.

— Алло? — Кирш была пьяна и не сразу разобрала слова Дениса.

— Суд, говорю, у нее уже был, даже апелляцию пода­вали — отклонили, ты передумала с ней видеться?

— Господи, Денис, тебе-то это зачем?! Ну передумала я, передумал а, ясно?! — Кирш выключила телефон и упала на кровать ниц. Потом, ругаясь, снова включила его. — Ден? Слушай, она где сейчас? Если в Москве, тыпередашь ей записку? Пусть она с ним, пусть, только она должна это знать, должна!

Денис молчал.

— Слышишь меня? — Кирш хрипела.

— Тебе узнать, куда ее отправляют?

— Нет!.. Она не захотела со мной связаться, она верну­лась к нему! Все равно передай, слышишь?!

Денис вздохнул:

— Слышу.

…Автозак подъехал к поезду ранним утром, за три часа до отправления: десять человек конвоя с автоматами и со­баками образовали коридор, и по синему снегу пролегли желтые дороги от включенных фар. Через лай рвущихся к автозаку псов кто-то выкрикивал фамилии, осужденные по одному пробегали по мрачному коридору. Какая-то женщина нервно нашептывала Алисе на ухо:

— Опять это со мной! Поверить не могу!.. Ты близко к псам-то не беги: цапнут! Ох, мрак в «Столыпине» ехать! Окошки с решетками — думаешь, в них смотреть на пей­зажи будешь? Дудки! В коридоре они, а внутри — ни окон, ни дверей! Вагонам этим сто лет в обед! Кто в столыпинских вагонах один раз проедет — железную дорогу всю жизнь обходить будет, дочка!

Алиса вздрогнула, услышав свою фамилию и вновь оз­вученный приговор суда. Алиса не смогла побежать: она шла, чувствуя, как подкашиваются ноги, глядя мимо ос­калившихся морд голодных овчарок на желтые полосы света, рассекающие синий снег. Было странно держать руки за спиной и слышать монотонную ругань идущего рядом конвоира с ее сумкой.

— Твою мать! Почему московского этапа все зоны бо­ятся — так это потому, что москвичи с собой все имуще­ство прут: всех вертухаев на шмон не хватит! У тебя вон одна сумка, а весу! Кирпичи, что ль, нагрузила?!

— Книги. — Алиса не услышала собственного голоса, но не смогла повторить громче.

Где-то далеко осталась набережная Макаренко, Алиса повторяла про себя свой новый адрес: «Мордовская об­ласть, поселок Евас УИ 136/6».

Вдруг ничего от тебя не зависит — как когда попада­ешь в больницу сразу и понимаешь, что ты заложник этих казенных стен. Алиса осмотрелась в тусклом вагоне и мед­ленно съехала по стене на пол, уставившись в простран­ство перед с собой… Набережная… Блюз… Бабушкино пончо… Медленный танец, запах «барбариски», зола, рас­сыпавшаяся упечки…

— Ладно тебе, не сходи с ума! Ты куда уставилась-то? Эй, как тебя там звать-то…

Алиса повернулась на голос и увидела широкоплечую лысую девушку в дутой куртке поверх тельняшки. Пожи­лая женщина, сидящая в углу, ухмыльнулась:

— Глянь-ка, соска, какой уже за тобой коблик ухлес­тывает!

Алиса закрыла глаза и достала из внутреннего карма­на куртки конверт. «Алисочка!..»

Невозможно попять, как течет время, если ты помещен в темное замкнутое пространство. Алисе казалось, что она едет в «столыпине» вечность,

Женские запахи так ядовиты, женская речь так режет слух, женские мысли разъедают стены старого вагона, жен­ская любовь сметает все на своем пути… Алиса провали­валась в сон и просыпалась, думая, что скоро она станет зверем в зоопарке, где в вольеры помещены самые хищ­ные из людей…

Девушка в тельняшке в который раз присела рядом и, опершись ладонью на колено, откашлялась, Алиса дрема­ла, сжав в руках конверт.

— Ау, красавица! — пробасила девушка. Алиса открыла глаза.

— Оставь ты ее! — вступилась соседка Алисы по авто­заку. — Пусть спит, плохо ей. Ох, верно говорят: от сумы да от тюрьмы не зарекайся! Хорошая-то вроде девочка-то… Кто на воле-то ждать будет? Родни-то много?

Алиса пожала плечами:

— Бабушка…

— Письмо-то небось не от бабушки: до дыр уже изму­солила! — присела рядом на корточки девушка в тельняш­ке и закурила.

— Это от подруги, — тихо ответила Алиса. И, помол­чав, зачем-то еще тише добавила: — Она — буч.