8


— Заткнись!


— Ого! Какой у нас темперамент! — успела прогово­рить сквозь сбившееся дыхание Ли Лит, лежавшая на по­стели, раскинув руки,

— Молчи! — уже с ласковым напором прошипел дру­гой голос.

Ли Лит смотрела на нависающую над ней кучерявую голову, на энергично двигающийся силуэт — хрупкий, но сильный — и пыталась понять, почему природа наделила ее привлекательностью, манкостью, желанием, но лиши­ла возможности получать безоглядное, задыхающееся удо­вольствие в постели. Сначала казалось — дело в мужчи­нах. Но и женщины оказались бессильными разбудить в Ли Лит настоящую страсть. Она оставалась сторонним наблюдателем, и ее единственным удовольствием было видеть, что другие могут приходить в экстаз от ее тела, голоса, прикосновений…

— Я тебя ненавижу! Я же просила!..

— Что случилось? — Ли Лит была почти растеряна.

—Ты можешь не смотреть на меня, когда я так делаю! — закричала ее подруга и обессилеппо рухнула рядом.

Ли Лит вздохнула. Она привыкла к капризам: женщи­ны не изменяют этой привычке, какие бы обличья они ни принимали. Рядом с ней редко оказывались мужеподобные женщины —Ли Лит любила сильных женщин в хрупком обличье — редкий сорт активных лесбиянок в России. Кирш всегда посмеивалась над поисками Ли Лит и как-то в шутку предложила:

— Ли, почему бы тебе самой не попробовать? Возмож­но, тебе скучно в пассиве!

Ли Лит даже не нашлась что возразить и только изумленно посмотрела на старую знакомую.

— Нет, правда, ты слишком стерва для такой трога­тельной роли — быть девочкой в постели! — настаивала Кирш, все так же посмеиваясь.

Наблюдая сейчас за стараниями своей кучерявой пассии, Ли Лит подумывала, что, возможно, Кирш была не­далеко от истины: ей хотелось сыграть на чужом теле, как на инструменте, и сделать так, чтобы подруга сначала за­катила глаза от удовольствия, а после прильнула к ее пле­чу с благодарностью и восторгом. Но сейчас она лишь сочувственно вздохнула и погладила мягкие волосы тяже­ло дышащей рядом девушки.

Ли Лит села, скинув одеяло, и уставилась на плакат, висящий на стене возле старинного трельяжа — с него ус­тремляло почти роковой взгляд красивое лицо в пепель­ных локонах. Ли Лит улыбнулась и обратилась к беспоря­дочно разбросанным рядом на подушке белым кудряшкам:

— Солнце, ну откуда у тебя это мещанское пристрас­тие к шелковому постельному белью?! Это же отвратитель­но скользко…

К Ли Лит повернулось лицо с закрытыми глазами и хрипло ответило:

— Лучше скажи, загадочная моя, почему тобой мили­ция интересуется!

— Не совсем мной. А человек, которым интересуют­ся, — мой друг и такого внимания со стороны погон, по­верь мне, не заслуживает!

На лице открылись глаза. Новая подруга Ли Лит мень­ше всего хотела неприятностей, способных омрачить ее на­чинающуюся карьеру.

— Друг? Что же ты не знаешь, где твой друг находится?!

Ли Лит рухнула в подушки.

— Потому что Кирш защищает меня от лишней ин­формации: меньше знаешь — лучше спишь!

Насупившись, Ли Лит потянулась к телефону и попро­бовала набрать номер Кирш: никто не отвечал.

Другим человеком, разочарованно отложившим в сто­рону телефон, был Денис. Дочка обвила его шею и чмок­нула в щеку:

— Пап, а почему мы не едем в зоопарк? Ты же обещал!

— Сейчас, Кирочка, мне нужно найти одною чело­века.

— Кирш? — Девочка с любопытством заглянула отцу в глаза.

— Кто это тебе сказал?

— Мама по телефону рассказывала! Говорила, у всех свой «приветик»: кто футболом увлекается, кто чем, а ты — какой-то Кирш!

Денис рассмеялся, коснувшись отрастающих от мно­годневного пренебрежения бритвой усов — как обычно смахивают докучливую пивную пену.

— Ну беги, беги!

Когда Кира выбежала, он нахмурился; жена явно вы­давала детям лишнюю информацию. Как-то сын заговор­щически присел рядом и поинтересовался:

— А правда, что активные лесбиянки мужчин трахают?

— А ты почему меня спрашиваешь? — не понял тогда Денис.

Сын хитро улыбнулся.

— Ну как же! Мама сказала, что ты с такой забавля­ешься.

После этого короткого диалога Денис молча отодви­нул пария в сторону и, войдя в комнату к жене, одним ма­хом скинул с туалетного столика все ее хитрые пузырьки и коробочки.

— Не смей про меня детям чушь говорить!

Ольга подняла глаза и снова опустила их обиженно, продолжая пилить ногти:

— О боже! Любить лесбиянку можно, а, значит, рассказывать об этом — чушь?!

— Детям мозги не мусори своими догонами!

Он захлопнул дверь и не возвращался домой три дня, запив на даче горькую.


…Вот она встает и потягивается, взъерошив после свою причудливую короткую стрижку… Она потягивается стоя или еще в постели?.. Вот она целует его в небритую щеку и идет готовить завтрак. Она приготовит завтрак или по­требует, чтобы кофе в постель принес он?.. Вот она прихо­дит на родительское собрание к Кире, и, когда учительни­ца с ехидством, как это всегда происходит, начинает жа­ловаться на плохое поведение его дочки, она… Что делает Кирш? Скорее всего, показывает свой коронный «fuck!»…

Иногда Денис задумывался, хотел бы он видеть Кирш своей женой… Ему нравилось заботиться о ней и ее сыне, откладывать им деньги, привозить продукты; нравилось вытаскивать Кирш из драк, не получая благодарности, нравилось, когда она вырывалась, гневно хмуря брови, стоило ему попытаться прикоснуться к ней чуть нежнее, чем то позволяет дружба… Он видел в ней женщину, но именно ту, которая и к тридцати годам все еще похожа на мальчишку и уже знает что-то такое, что не позволит ей до конца вернуться к себе — женщине, даже если бы она того захотела. Денису нравился в Кирш неженский ин­стинкт завоевателя и совершенно девический, непорочный испуг в глазах, если она видела чье-то страдание.

Бывшие коллеги понимающе кивали, замечая то при­дыхание, с каким он разговаривал с Кирш. Почему? Де­нис и сам не мог понять, возможно, только психиатрии под силу разобраться, отчего многие менты так любят садо-мазо, почему сильные и грубые мужчины часто с умо­ляющими взглядами ползают в ногах — если не у юношей, то у женщин, похожих на них. Среди агентов, информиру­ющих милицию, было много лесбиянок, и Денис не раз видел, как его сослуживцы используют агентурную есть «не по назначению». За нехитрую плату — героин, легко доступный высоким чинам, можно было воплощать в жизнь свои самые смелые сексуальные фантазии. Если бы Денис не знал, что в этой грязи бывают другие менты, не знал, что это может коснуться Кирш, он не бросил бы служ­бу так рано. Но все равно ушел бы из-за нее — не из-за Кирш, из-за грязи.

Тогда Кирш уже была не на системе и употребляла ге­роин, только если его «по доброте душевной» заносили знакомые, а она противостоять искушению была не в си­лах. Денис спрашивал: «Бывают наркоманы, которых вы­лечивают раз и навсегда?» Кирш ухмылялась; «Бывших наркоманов не бывает: старик опиум умеет ждать!.. Главное — помнить, что ты наркоман, не строить иллюзий и сопротивляться». У Кирш было желание для сопротивле­ния: там, где не помогли никакие клиники, вытащило имен­но оно. Весь вопрос в том, есть ли человек сам у себя или уже простился со своим «я», со своими честолюбивыми амбициями и с тем, что стоит выше желаний и потребнос­тей, — с мечтами. Кирш не прощалась, а потому была не из тех наркоманов, которые готовы за дозу предать кого угодно, включая себя. Сделать ее агентом районным опе­рам не удалось, добиться чего-то иного — тоже. Они не настаивали, а Денис об этих историях даже не знал, не знал до того момента, как в дверь Кирш не постучал его непос­редственный начальник, точнее, до того вечера, когда он не услышал по телефону затянуто-обреченный голос Кирш и не увидел спустя полчаса ее разбитую губу.

…Тогда полковник Мишин был слегка навеселе и, ког­да Кирш открыла ему дверь, вошел в незнакомую кварти­ру, как к себе домой, и игриво оглядел хозяйку с ног до головы.

— И что ж, совсем без мужиков?! Видел я в сейфе твои фото ню — у шалавы какой-то изъяли. Хорошенькая…

Кирш надвинула на лоб бейсболку, в которой расхажи­вала по дому в дурном настроении, и сунула руки в карманы:

— Тебе какой хрен; хорошенькая или плохенькая? Ты чего пришел куда не звали?

Мишин рассмеялся;

— Ты бы повежливей, девочка, с полковником МВД!

— Да хоть с генералом! Чего надо?! — Кирш начинала свирепеть, уже узнавая это слащавое выражение лица.

Пройдя в комнату в ботинках, полковник чинно развалился в кресле и протянул Кирш полиэтиленовый пакетик.

— Что это еще?

Кирш смотрела поверх плеча милиционера в окно, ожи­дая, что сейчас туда заглянет ослепительное солнце и ра­створит в своих лучах эту протянутую руку или — того лучше — ворвется ветер и унесет этого человека, неприят­но поскрипывающего кожаным пальто.

— Мне ничего за это не нужно. — Мишин поерзал в кресле. — У нас этого добра достаточно, конфискуем ки­лограммами!

В окне ничего не изменилось, а полковник, все еще по­игрывающий пакетиком с героином, спохватился, полез в карман и достал оттуда шприц.

— У вас же, у наркоманов, примета: баян заранее не покупать, верно? Так у тебя его, стало быть, нет, вот я по­думал…

— Заботливый, черт! — Кирш по-прежнему смотрела в окно.

— Говорю, ж тебе, глупая, даром!.. У тебя же есть аль­бомы с девочками, которых ты трахаешь. Покажи, девоч­ка, что тебе стоит!— Мишин умоляюще смотрел на Кирш, протягивая ей свои «дары».

Кирш медленно перевела взгляд на милиционера и тихо, с нажимом произнесла:

— А жеваной морковкой тебе в рот не плюнуть?!

Мишин, чуть наклонив голову, смотрел с прежней мольбой в глазах. Кирш села напротив на кровать и заки­нула ногу на ногу.

— Забирай свое говно и чеши отсюда!

— Зря, моя хорошая, суд же как раз намечается — над известным тебе персонажем; можно тебя свидетелем привлечь, а можно не привлечь… — Мишин приподнял одну бровь, отчего взгляд у него получился совершенно пьяным.

Кирш несколько секунд сидела молча, разглядывая подполковника, и, окончательно утвердившись в мысли, что ничего безобразнее этого лица она не видела, мрач­но показала подбородком в сторону тумбочки. Мишин, привскочив в кресле, потянулся к тумбочке, бережно по­ложил рядом с фотографией Максимки шприц и героин.

Кирш не оказалась сильней самой себя, полковник же считал, что на лесбиянок и наркоманов благородство не распространяется. Поэтому он стал расстегивать ремень на своих штанах. Она отталкивала Мишина ногами, он целовал их и умолял раздеться, она пыталась выгнать его, он завалил ее на кровать.

— Трахни меня, киса, ты же активная лесбиянка, что тебе стоит?!

Кирш оттолкнула толстого полковника ногами и вско­чила. Он ударил ее кулаком по лицу, сильно, так, что с губы по подбородку побежала струйка крови…

Полковник ушел злым, а вскоре позвонил Денис. О том, что Мишин собирался к Кирш, ему известно не было, но когда он приехал и увидел ее — с разбитой губой, с узки­ми зрачками, не реагирующими на свет, он сразу спросил:

— Кто? Наши?

Вскоре Денис ушел из органов,

Не лесбиянкой, не наркоманкой — Кирш была для него кем-то совсем другим: женщиной, но не обычной, а жен­щиной-амазонкой, нежной и сильной. Денис не мог уни­зить Кирш и сам сгорел бы от стыда, увидь она его униже­ние, он не мог обсуждать Кирш в банной компании, но и жить с ней рядом он тоже не смог бы. А она никогда не давала ему даже надежды.

Женщины-амазонки не созданы для семьи, они не на­лаживают быт ради быта и рушат стены, едва заподозрят в них холод…

Денис любил Кирш-мечту и боялся Кирш-женщину. И ему по-прежнему нравилось приходить в свой дом, где висели малиновые занавески с рюшечками, нравилось есть жирные пироги, испеченные Ольгой, и думать о Кирш.

И он рассмеялся, когда услышал, что Ольга сравнива­ет его Кирш с футболом — надо же, приравнять Кирш к хобби! Да если бы это «хобби» все-таки ответило ему вза­имностью, пожалуй, он был бы готов изменить свои пред­ставления о том, каким должен быть дом. И сейчас вместо работы он не первые сутки воскрешал свои старые связи и выяснял подробности расследования странной смерти незнакомой ему девушки Лизы.

Уже по дороге в зоопарк Денис снова набрал номер Кирш.


Накануне, доехав на попутках, Кирш уже под утро доб­ралась до дачи и рухнула спать, не раздеваясь, бросив воз­ле дивана телефон и недопитую банку пива.

Не бывает людей, не проживающих свою судьбу: толь­ко самоубийцы пытаются отказаться от пути, и один Господь знает, во сколько раз усложняется их задача. Осталь­ные — идут они, бегут или лежат, скованные параличом, — вершат свою судьбу, живут, делают выбор и с каждым вздо­хом приближаются… кто-то думает — к Страшному суду, кто-то — к новой жизни. Кирш была из тех, кто считал, что все живущие двигаются к одному — к могиле. Ей казалось, что люди работают на унитаз, что скучная работ а от звонка до звонка превращает их в зомби, у которых уже не остается ни времени, ни сил, ни желания на самих себя, на чувства, на жизнь. Ни времени, ни сил, ни желаний… И как у человека, не принявшею правила, а потому трудно переносящего жизнь, у Кирш была своя вера: она верила, что душа обретает вечную жизнь, лишь встретив и приняв в себя любовь, а потому Кирш боялась не смерти, а жиз­ни, лишенной любви.

Не раз ей казалось, что это сбывается, что происхо­дящее с ней похоже на любовь, на то, чего она ждала, но оно, это исполнение мечты, вновь и вновь ускользало от нее… Она скрывалась по чужим углам… нет, причина была не в другом человеке, причина в ней самой: там, за преде­лами самой Кирш, существовала другая жизнь, и звать человека оттуда, из его устроенности, в царящую в ее душе смуту было бы жестоко. И вот — Алиса. «Только не звать… — думала Кирш, — только если она захочет сама».

Если человек не знает, куда вести свою судьбу, она по­ведет его сама… С этими мыслями Кирш заснула, впервые признавшись себе, что она не хочет быть «хозяйкой об­стоятельств».

Когда телефон зазвонил снова, Кирш поняла, что это не сон, что за окнами — день, а перед ней коробка с шахматами…


Волосы пахли табаком, и было приятно смывать этот запах под струей теплой воды. Выйдя из душа, Алиса за­вернулась в махровый халат и через пять минут уже спала младенческим сном. Когда она вновь открыла глаза, за окнами снова было хмуро, а Андрей застегивал молнию дорожной сумки.

— Проснулась? Вставай, малыш, пора на вокзал.

Алиса вскочила на кровати и разочарованно посмот­рела в окно: к ней с победно-сумеречной улыбкой возвра­щалась реальность.

Давным-давно на выпускном вечере один мальчик при­знался ей в любви, и они договорились вместе со всем клас­сом утром, сразу после выпускного, поехать купаться. Нуж­но было только зайти домой за купальником, но Алиса, решив подремать минут пятнадцать «для лица», засну­ла до обеда. А мальчик решил, что она просто не захотела с ним видеться, и больше они не встречались, разве что случайно и с чувством неловкости.

Теперь Алиса проспала поездку к Кирш, а ведь та даже не знала, что ее партнерша по нежному танцу собиралась ее навестить, а знала бы — как казалось Алисе, наверняка должна была бы подумать, что все это не более чем каприз.

Андрей сделал шаг навстречу, и Алиса, готовая запла­кать, прижалась к нему: легкий табачный запах его парфюма, крепкая шея, тень щетины на щеках и подбород­ке… и — тонкая шея с темным загривком, нежная щека изапах «барбариски». Алиса отстранилась и, почувствовав, как в горле сжимается ком, поторопилась одеться.

О своем походе в клуб Алиса отозвалась немногослов­но и, сославшись на больное горло, предпочла слушать Андрея, рассеянно и невпопад задавая вопросы. В привок­зальном киоске, наклонившись к окошку, Алиса произнес­ла две запомнившиеся ей ночью фамилии и, купив диски, немного успокоилась.

Едва дождавшись, когда все вещи заняли в купе СВ свои места, Алиса забралась под одеяло в обнимку с плеером.

— Ты совсем расхворалась — грустная такая?

— Ничего, ты ложись, ложись, я музыку послушаю.

— Свет тебе нужен?

Алиса замотала головой и, дождавшись, когда Андрей отложит книгу и выключит свет, несколько секунд при­слушивалась к равномерному стуку колес, а потом, нащу­пав на плеере нужную кнопку, увеличила громкость:

«…Солнце выключает облака, ветер дунул, нет препят­ствий…»

В Питере опять на работу, потом на новую работу — к Капе… Чужая, посторонняя улыбка Капиной жены-инос­транки, выставка Андрея, бабушкины вопросы, свадьба. Алиса чувствовала, что против ее воли на подушку сами бегут слезы. Свадьбы не будет; и Кирш, может быть, тоже уже не будет. Алиса резким движением ладони вытерла щеку. А вот фиг вам! У нее тоже была своя вера: в то, что два человека, желающие свернуть одну гору, обязательно ее свернут.

В Питере будет пусто, серо и холодно, но… Алиса тщет­но пыталась примирить себя с родным городом. «Нужна ниточка», — подумалось ей. А какаяниточка — что, зво­нить Аде и разговаривать про Кирш? Звонить Стелле и узнавать новости? Найти «тематические» места в собствен­ном городе, чтобы легче было вспоминать? И тут перед глазами Алисы возникла старая фотография двух бабуш­киных подруг. Она ахнула от догадки: «Да ведь они — «тема», ну конечно же «тема»!

Алиса произнесла это вслух, сквозь музыку, звучащую в наушниках. Еще не ясно было, зачем ей нужны были эти старухи, одной из которых уже и в живых-то нет, но хоте­лось понять… Что понять? Все, все сначала— подобно человеку, начинающему изучать иностранный язык.

Такое же чувство, в том же месте, так же ноет от разлу­ки, так же нужно видеть глаза и прикасаться, только то существо, которого так нестерпимо не хватает рядом, оно же — женского рода, значит, тысячи томов, описавших любовь, правы лишь по сути, самой глубинной, а по фор­ме — нет. Должно быть, здесь действуют какие-то другие правила… Слух — чутче? Взгляд — внимательней? Серд­це — ранимей? Алиса вспомнила Адины слова о войне и о том, что нет ничего за пределами женской любви. Все не так важно в центре Вселенной — только любовь, ничто не важнее любви, а работа, «покой и воля» — для тех, кто ее, любовь, не встретил — надо же ради чего-то жить. Так думала Алиса, и ей почему-то нравилось верить, что у тех двух женщин с бабушкиной фотографин тоже была лю­бовь.

Ту, которой уже не было, звали Зоя, Зоя Андреевна, другую — Маргарита Георгиевна; бабушка звала ее про­сто Марго.

Воспоминание детства:

— Подойди-ка ко мне, девочка. — Высокая пожилая женщина говорит низким хрипловатым голосом и насмеш­ливо улыбается.

Алиса послушно подходит: ей правится, когда ей по­велевают таким ласковым и спокойным голосом.

— Ты красивой будешь киской: волосы не стриги, не кури и не хами — тогда останешься красивой, ясно?

В отличие от прочих знакомых Алисе бабушкиных при­ятельниц, Марго никогда не сюсюкала с ней, даже когда Алиса была очаровательной крошкой с ангельским личи­ком и трогательными бантами вкосах. Марго трепала ее за щеку и совала в руку коробочку ее любимого грильяжа… В Доме Анны Михайловны не принято было обсуждать лич­ную жизнь друзей и знакомых, а потому Алиса знала толь­ко то, что когда-то Марго и Зоя были неразлучны…


Питер встретил Алису и Андрея неуютным влажным холодом, и Алиса вспомнила вчерашнее промозглое утро после клуба. Они заехали на такси в аптеку, и через полча­са Алиса уже была у своего дома.

Уже у подъезда, прижав к себе Алису, Андрей успоко­ил ее:

— Это ничего, видимо, ты еще дома простудилась. и у Стеллы этой сквозняки на даче… Не хандри, я побыстрей разберусь с делами и вечером привезу тебе что-нибудь вкус­ненькое!

Ключ выскочил из замка и упал. Алиса, вздохнув, под­няла его и вошла в квартиру, почувствовав табачный за­пах «волшебных» бабушкиных ниток: Анна Михайловна вязала, сидя перед телевизором. Когда Алисы не было дома, она плохо спала и поднималась рано.

Весь день бабушка смотрела на Алису, будто замечая какую-то перемену, но она не любила задавать вопросы, а внучка не торопилась объяснять свой блуждающий взгляд. Ближе к обеду, когда Анна Михайловна снова уселась в кресло, разбирая нитки, Алиса спросила:

— Бабуль, почему ты перестала общаться с Маргари­той Георгиевной после того, как Зоя Андреевна умерла? Ну это ж, наверно, должно объединять…

— Что именно? Смерть должна объединять? Чушь, Алиса. Или ты думаешь, что старики вообще должны дер­жаться друг друга?

Алиса пожала плечами и стала машинально листать альбом.

— Просто удивилась: с чего бы вам переставать об­щаться, раз встречались раньше…

— Отнюдь, мы не перестали общаться. Как ты могла заметить, мы с Марго поздравляем друг друга со всеми праздниками. Этого, на мой взгляд, достаточно для двух пожилых дам, чтобы соблюсти этикет.

— Этикет?

Алиса остановилась на фотографии, стоящей среди книг; три старые подруги остановились на горбатом мос­тике, прильнув друг к другу под большим клетчатым зон­том; бабушка впереди, скрестив руки на груди, Маргари­та Георгиевна и Зоя Андреевна сзади, соприкоснувшись плечами. Маргарита держит над всеми зонт таким обра­зом, что ее сумка, висящая на руке, мокнет под дождем, Она, Марго, в дерзком берете поверх темных с проседью волос и в брючном твидовом костюме, седая Зоя — в ма­ленькой шляпке и в коротком шерстяном пальто.

Анна Михайловна взглянула нa Алису, изучающую фо­тографию, затем на снимок и сняла очки.

— Алиса, я действительно много лет знакома с Марго, но общалась с ней только потому, что она была подругой Зои, а мы с Зоей — сама знаешь — и родились в одном дворе, и за одной партой сидели, и блокаду вместе пере­жили, и свидетельницами были друг у друга на свадьбе… Ну, конечно, я всех ее знакомых знала, и Марго в том чис­ле. Но это же не значит, что я стала бы общаться с Марга­ритой Георгиевной, познакомься мы с ней независимо от Зои!

Алиса смотрела на бабушку с интересом и явно ждала продолжения.

— Бабуль, я уже поняла, что ты от Марго не в востор­ге, но ты расскажи, что у них с Зоей Андреевной было!

Бабушка пожала плечами:

— Что было… Странная такая любовь, вашему поко­лению это понятнее, а нам трудно было признать, сорок лет это длилось — пока Зоя не умерла.

— Так у Зои же Андреевны семья была?!

Сматывая клубки в две нитки, бабушка с неохотой.

Делая долгие паузы тишины, рассказала Алисе историю Марго и Зои. Она знала эту историю только с того време­ни, когда до нее дошло эхо начавшейся в Зоином доме смуты.

Когда они встретились, Зоя была замужем и растила, к счастью — с помощью бабушек, двоих детей…

Бросая взгляд на фотографию, Алиса пыталась пред­ставить их в молодости: Марго с ее вызовом в глазах, Зою с мягкой улыбкой – только четче овалы лица, прямее осан­ка, выразительнее позы…

Пойти им, конечно, некуда: в смысле, так, чтобы не контролировать свои прикосновения. Алиса попыталась представить, были ли в пятидесятых годах в России под­польные «тематические» клубы. Бабушка об этом, конеч­но, ничего не знала, она рассказывала о своей молодости,и влюбленные Зоя с Марго вписывались в то время всего лишь как «странная парочка с никому не понятным при­тяжением друг к другу».

Алиса впитывала каждое бабушкино слово, пыталась представить, как это было…

…За окном наперебой кричали птицы, и весеннее сол­нце заявляло о себе во весь свой свет даже через пыльные окна аудитории.

— Странная она, эта Рита! — Девушка разглядывает кого-то впереди.

— Почему?— таким же шепотом вопрошает другая студентка.

— Дичится, строит из себя много, ни с кем не общается…

Семинар задерживался, и старшекурсники, рассевши­еся по деревянным скамьям как галдящие птицы на про­водах, занимались своими делами. Рита со своей темной стрижкой в духе Серебряною века была не заметна среди высоко поднятых кудрей и искусно уложенных надо лба­ми кокетливых валиков. Весна была теплой, после заня­тий намечался праздничный вечер в честь юбилея инсти­тута, а потому Рита сидела среди муаровых юбок, шифо­новых блузок и крепдешиновых платьев; она была в тем­ных клетчатых брюках, которые высоко задирались, ког­да она в очередной раз закидывала ногу на ногу и мотала в разные стороны старомодным тупоносым ботинком. Де­вушка, сидящая рядом, толкнула Риту в плечо:

— Марго, знаешь, что у нас новенькая по русской ли­тературе?

— С чего ты взяла?

Рите было безразлично, кто преподает им русскую ли­тературу, ей было двадцать пять, и она давно видела себя запределами института. И у нее уже были свои пристрас­тия, изменить которые не мог ни один преподаватель: еще в дни работы на заводе Рите полюбились несколько сти­хотворений, и всю русскую литературу для нее олицетво­ряла Марина Цветаева, а где-то в ее тени были Зинаида Гиппиус и Софья Парнок.

Наконец дверь распахнулась и гул стих: в аудиторию вошли декан и молодая женщина, которой едва ли было больше тридцати. Седой декан вежливо указал молодой коллеге на кафедру и по-домашнему тихо произнес:

— Господа студенты, прошу любить и жаловать! — Де­кан улыбнулся лекторше, уже раскладывающей на кафед­ре свои записи. — Зоя Андреевна будет преподавать вам русскую литературу!

Когда декан вышел, а обсуждающий шепот смолк, Зоя Андреевна наконец решилась оторвать глаза от бумаг и взглянуть на своих учеников — в глазах от волнения рас­плывались лица… Но вот одно, напряженное, вдруг обре­ло четкие очертания и заставило Зою покраснеть: девуш­ка с дерзкой стрижкой «паж» смотрела на нее огромными темными глазами так пристально, будто, кроме них дво­их, никого вокруг не было.

«Свободно шея поднята, как молодой побег. Кто ска­жет имя, кто — лета, кто — край ее, кто — век? Извилина неярких губ капризна и слаба, но ослепителен уступ бетховенского лба…»

«Вот и ты, во плоти; тебя зовут Зоя», — думала Рита, прикасаясь взглядом к светлому завитку, упавшему на шею, к удивленно раскинутым над усталыми, должно быть недоспавшими, глазами бровям, к прямому носу и нежно­му овалу…

И в это, и во все последующие занятия по русской ли­тературе Рита заставляла себя понимать слова, которые произносит Зоя, а не только смотреть, как улыбка с забав­ными дужками в уголках превращается в беспорядочное движение губ, выпускающих бархатный голос вместе с какими-то смыслами…

— Рита, вы снова не слушаете? Мы же говорим о том Баратынском, который не вошел в хрестоматии, о неизвестном, неоткрытом. Неужели вам совсем не интересно?! — В голосе Зои Андреевны звучала досада.

— Не интересно! — Рита отвечала с вызовом, боясь случайно дрогнувшим голосом выдать свое чувство. — Я не люблю Баратынского, я люблю Цветаеву, особенно цикл «Подруга», где она пишет о своей любви к Софье Парнок!

Зоя Андреевна неловко усмехнулась. и отвела глаза, ста­раясь больше не смотреть на Риту. После этого Рита не появлялась в институте несколько дней. Потом пришла к концу учебного дня. и, войдя в аудиторию в середине се­минара, уселась на самом верху, старательно вырывая по линейке кусочек страницы из зеленой книги. После заня тия она так же молча ушла, оставив оторванную бумажку на кафедре, Зоя перечитывала снова и снова:


Ты проходишь своей дорогою,

И руки твоей я не трогаю,

И тоска во мне — слишком вечная,

Чтоб была ты мне — первой встречною.

Сердце сразу сказало: «Милая!»

Все тебе наугад простила я,

Ничего не знав, — даже имени! —

О, люби меня, о, люби меня!


Зоя вышла из института и вместо привычной дороги налево почему-то пошла к скамейкам, обозначившим то­полиную аллею. Рита вышла ей навстречу. и они прогово­рили дотемна.

С тех пор после занятий Рита бродила по скверу на­против института и поглядывала на вход, и, когда оттуда, постукивая каблучками и шурша легким плащом, выхо­дила Зоя, Рита закидывала сумку на плечо и быстрыми шагами догоняла учительницу, похожую на девушку Бот­тичелли. Поначалу Зоя смущалась, но, если, случалось, она не видела Риту в аудитории и не находила в сквере, ей было по себе… Зоя перестала отводить глаза, когда находила на кафедре букетики первоцветов, и перестала скрывать свою радость, встречая Ритину улыбку.

Однажды они бродили по набережной и проголода­лись.

— Зоя, можно, я угощу вас в кафе? — Рита проситель­но заглянула в глаза своей спутнице.

Зоя остановилась:

— Рита, если ты не против, давай на «ты», хорошо?

Рита бросила сумку на мостовую и, подхватив Зою, на­чала ее кружить, потом осторожно поставила на землю, и они встретились глазами: у обеих где-то на дне каре-зеле­ной бездны играли ласковые задорные лучики.


— Ты должна понять, Алиса, это была просто страст­ная привязанность, я не буду употреблять по отношению к однополым существам слово «любовь», — оговорилась на всякий случай Анна Михайловна,

Алиса усмехнулась:

— А что, у такого высокого слова, не поминаемого всуе, есть какая-то привязанность к половым признакам?!

Бабушка рассказывала о помутнении, которое случи­лось с Зоиным разумом, когда она, забыв о семье и ответ­ственности, с головой ушла в отношения, «навязанные ей эмоционально неустойчивым, не совсем адекватным чело­веком — Марго». Алиса представляла себе их — идущих за руку по городу и знающих, что ни один прохожий, как ни один мало-мальски близкий им человек на этом свете, не поймет, что происходит между ними; и это трепетное, жгучее, сильное внутри, как василек-сорняк, выросший на огромном иоле среди колосьев ржи, — бесприютно.

Об их связи никто не знал два года — до окончания Ритой института; потом они стали встречаться реже, отче­го обе страдали, и свидания становились еще больнее, еще слаще, и женщины с трудом скрывали свою нежность, свое желание, свое чувство… Алиса догадывалась об этом лишь по прохладным бабушкиным комментариям: «Конечно, им, видите ли, хотелось видеться чаще!»

…Зоя меньше времени проводила с детьми, и, когда по выходным она подхватывала их в охапку, тащила на ка­русели и покупала мороженое, муж смотрел на нее пристально и щурился, а она рассеянно отводила взгляд, и что-то должно было случиться, потому что всем уже было трудно дышать: все, что прячется внутри души, как узник забирает из воздуха слишком много кислорода— как та угроза, которая спрятана в тяжелых тучах, готовых вот-вот быть рассеченными огненным зигзагом.

И Зоя подвернула ногу.

Зоя подвернула ногу, когда они с Марго гуляли вече­ром по парку; Зоя подвернула ногу, когда случайно в том же конце города находилась ее свекровь, решившая прогуляться по тем же аллеям… Когда Зоя подвернула ногу, вскрикнула от боли и покачнулась, Марго подхватила ее на руки и прижалась губами на несколько долгих секунд, а потом бережно опустила подругу, и та обвила ее о руками и прижалась ближе. Пожилая дама с лакированой сумочкой, стоящая в конце аллеи, с испугом закрыла рот рукой в тонкой перчатке…

Когда Зоя вернулась домой, муж не посмотрел на нее и лишь сказал металлическим голосом, мешая на сковород­ке картошку:

— Завтра мама позвонит в партком твоего инститита: ты ее знаешь, отговорить ее не в моих силах… Начитались поэтесс Серебряного века!

Зое предложили уйти «по собственному желанию»; ин­теллигентные коллеги сочувственно качали головами, не потому, что она оставалась без работы или была окруже­на недобрым любопытством, — эти головы качались, от­рицая Зоину любовь, будто доподлинно знали, что высо­кие чувства возникают не так, не там и не с теми.

Зайдя на кафедру филологии в последний раз, Зоя, пе­ресилив себя, оглянулась на притихших коллег, ей показа­лось, что им едва ли были знакомы чувства, чистоту которых они так защищали… Дама-ректор, подписывая Зоино заявление, строго сказала:

— Возьмите себя в руки, Зоя Андреевна! Разлагающее влияние3апада не должно проникать в СССР через лю­дей, имеющих диплом педагога!

Только седой декан на прощание пожал Зое руку и пожелал держаться:

— Все эти увольнения, Зоечка, ничто перед тем, что мы все умрем!

И Зоя улыбнулась, а потом плакала на Ритином плече:

— Они назвали это аморальным! Не потому, что се­мья, — вообще!

Марго гладила Зою по волосам и молчала: ей было пло­хо от Зоиной боли, и она знала, что за всю грядущую жизнь гонений и страданий она может дать любимой только свою любовь: грубую, ревнивую, нежную, страстную и… нескон­чаемую.

Зоя слышала эти мысли и успокаивалась: «Все можно выдержать, лишь бы она была!»

Они лежали, прижавшись друг к другу, и чувствовали друг друга разгоряченной кожей. Марго нравилось делать так, чтобы Зоин взгляд терял сосредоточенность, и она жадно ловила глазами рождение этой сладкой поволоки… Зоя любила, когда ее кареглазая подруга превращалась в завоевателя; в каждом жесте Рита была властной и береж­ной, а потом у нее на лбу выступала испарина и она отво­рачивала лицо, пытаясь успокоить дыхание рядом с Зон­ным ухом…

Они целовали друг друга с тем же трепетом еще трид­цать восемь лет…

— Не знаю, что там Платон говорил о бескорыстнос­ти и чистоте однополой любви, по-моему, это распу­щенность. Но я Зою не упрекаю, она за свою ошибку всю жизнь расплачивалась. — Анна Михайловна сматывала клубки уже в три нитки,

— Ошибку? Она что же, отказалась от Марго? — Али­са снова посмотрела на снимок.

— Да нет же, за это и расплачивалась. Хотя… Марго, конечно, тоже досталось.

…Зои разучилась болеть: любая простуда была не в счет, если это могло помешать их встрече с Ритой. Иногда та открывала дверь и видела на пороге дрожащую от озноба Зою, тогда Марго укутывала подругу в шерстяной плед и на маленьком столике возле торшера заваривала чай с сушеными цветками липы, потом доставала из буфе­та новую банку варенья и, раскладывая его по розеткам, пробовала первой: если оно кислило, Рита морщилась:

— Не скисло, но задумалось!

— Кто задумался, Рита?!

— Варенье задумалось; киснуть или еще подождать!

И обе смеялись и пили чай с вареньем, а после Зоя по-хозяйски заглядывала в Ритин шкаф и, несмотря на ее протесты, садилась штопать вещи и просила Марго сыг­рать на гитаре; потом они зажигали свечи и рассказывали друг другу истории…

Своему другу детства — Анечке Зоя рассказывала про них с Ритой мало; давние подруги стали созванивать­ся редко, и Ане казалось, что Зои вообще не бывает дома.

Познакомились Аня и Марго в театре на одном мод­ном спектакле, куда доставал билеты Анин муж — буду­щий дедушка Алисы. Аня строго оглядела коротко стри­женную девушку в брючном костюме, бережно подталки­вающую за талию замешкавшуюся в проходе Зою. Та, за­метив подружку, потянула Риту за рукав.

— Вот и Аня, про которую я тебе столько рассказы­вала.

Аня выступила им навстречу.

— Анечка!.. Знакомься, это моя Рита, Марго!— Зоя сияла.

Марго протянула Ане руку и, слабо улыбнувшись, при­стально заглянула ей в глаза.

Потом в телефонном разговоре Аня спросила:

— Зойка, зачем тебе это нужно?

После паузы Зоя строго ответила;

— Анечка, я к тебе очень хорошо отношусь, наша друж­ба выдержала очень тяжелые годы, но, если ты позволишь себе пренебрежительно отзываться о Марго и наших с ней отношениях, мы с тобой не сможем общаться!

Анна Михайловна запомнила эти слова и впредь не высказывала своего мнения; они вместе ходили в гости и даже ездили в дом отдыха: Аня — с мужем, Зоя — с Мар­го; первым хватало такта не выражать осуждения даже взглядами, вторым хватало чувства, чтобы идти за руку с поднятой головой.

Всорок шесть Зоя серьезно заболела. И это была их с Марго первая из двух долгая разлука.

Она лежала в больнице, с трудом открывая глаза, а ее уже вернувшиеся из армии сыновья дежурили в коридоре больницы, чтобы не пускать к ней Марго. Ее, негодую­щую, они силой выводили на улицу, подталкивая в спину. Она никогда не сопротивлялась в самом отделении, но стоило им оказаться в фойе первого этажа, как Марго от­талкивала от себя свой конвой и в самых нецензурных выражениях требовала не препятствовать… Они были мо­ложе, они были сильнее, они были мужчинами, и они вы­водили ее, больно ухватив за предплечье.

— Оставь мать в покое, проклятая извращенка!.. Отец из-за тебя пить начал!

Однажды, вылетев за дверь, Рита упала на ступеньках; один из сыновей испуганно остановился в дверях и впер­вые обратился к этой женщине с седеющими висками по имени:

— Простите, Маргарита, я не хотел.

Руки ей он не подал. Марго поднялась и, вытирая ру­кавом разбитый подбородок, грустно посмотрела на него.

— Ты же Зонн сын, ты не можешь быть таким жесто­ким.

Марго развернулась и ушла. На следующий день, пе­ред операцией, Зоя шепотом спросила у сыновей:

— Маргарита НС приходит, она здорова?

Они пожали плечами;

— Даже не звонила.

Зоя закрыла глаза, и из-под ресниц выступили слезы: она знала, что это расплата — за их детство, в котором ее не хватало, за осуждение окружающих, которое травмировало и детей. Зоя знала, что Рита не могла не прийти, разве только с ней самой что-то случилось… Ислезы еще сильнее полились по ее щекам.

— Ладно тебе, мам, еще убиваться из-за того, что твоей любимой подружке на тебя больную наплевать! — сказал младший, сжав челюсти.

— Глупый мальчик, прости меня…

Зою оперировали много часов; в тот день, как и в долгие последующие, когда Зоя не приходила в сознание, Рита больше не рвалась в больницу. В длинном габардиновом плаще поверх брюк она впервые в жизни пришла в церковь… Старушки оглядывались на странную женщиу, которая уже несколько дней входила в храм, накинув на лоб просторный капюшон, и, не оборачиваясь, подходила со свечой к иконе Богородицы. Только там она поднимала глаза и часами стояла, глядя из-под темной челки поверх горящих свечей. Челка белела с каждым днем.

Потом к Зое вернулось сознание, и вскоре ее перевезли домой. Она сразу же потянулась к телефону и, неожидан­но властным движением остановив родственников, набра­ла номер Марго.

— Я вернулась, Ритонька!

— Я знаю — звонила в больницу. Ты как?

Рита никогда не выражала эмоций голосом, если толь­ко не ругалась, и, услышав такое спокойное приветствие подруги, Зоя успокоилась; все хорошо, ее Рита не измени­лась, ничего страшного не было, эта болезнь забудется, как страшный сон.

Когда Марго приехала к Зое, свекровь, посмотрев в глазок, встала перед входной дверью.

— Кто там, мама?

— Никто.

Зоя Андреевна медленно встала из кресла, набросила пальто на домашнее платье, бережно отодвинула возмущенную старуху и вышла к Рите.

— Тьфу! — только и выдавила свекровь и захлопнув дверь.

…Они стояли друг против друга: исхудавшая, осунув­шаяся, сильно постаревшая Зоя и седая как лунь Марго.

— Девочка моя! — тихо сказала Рита и, сделав шаг к Зое, нежно прижала ее к себе.

С того дня Зоя жила у Марго. Много лет. Она прихо­дила на свадьбу к сыновьям, часто бывала в новой семье мужа, где жил ее первый внук, навещала старенькую свек­ровь. Потом ее младший сын остался с двумя маленькими детьми на руках, и Зое пришлось переехать к ним.

Когда переходишь рубеж шестидесяти, уже трудно по­верить, что что-то может длиться долго: школьные уроки, скучные лекции, дорога в переполненном автобусе, моло­дость, жизнь…

Марго молча следила из кресла за тем, как Зоя собира­ет сумку, и иногда переводила влажный взгляд на кончик дымящейся сигареты.

— Риточка, мы же старушки, куда я от тебя денусь: буду жить на два дома.. — Зоя присела на край кровати.

— Кто тут старушка? — просипела Марго. — Я лично еще собираюсь наладить личную жизнь, буду девочек во­дить. Благо площадь освобождается!

Когда Марго говорила так монотонно, Зоя знала, что ей больно. Она подошла к креслу и обняла Риту. Та поту­шила сигарету и прижалась к Зоиной щеке.

— Зоечка, сколько нам еще осталось? Страшно расста­ваться… И опять эти долгие ночи без тебя, пустые… Невы­носимо.

Зоя «вырывалась» на несколько часов в неделю, как во времена их молодости, а все остальное время Рита проси­живала за письменным столом, где вокруг печатной ма­шинки были навалены груды рукописей, взятых ею в из­дательстве, чтобы до Зонного возвращения скоротать время в неуютной реальности чужих букв. Когда Рита вста­вала из-за стола, она начинала расхаживать по дому, пе­рекладывая вещи и вспоминая, какое место для них было отведено Зоей.

…Зоя сказала, что до выходных будете внуками на даче и приедет в субботу в семь.

Она должна была приехать вечером, Марго вымыла полы, начистила картошки и села ждать ее в кресло под торшером. Маятник часов раскачивался в ритме Ритиного сердца, и, когда из них выскочила кукушка, она вздрогнула от неожиданности. «Семь. Сейчас придет», — подумала Марго, удивляясь тому, что впервые ждет Зою не у подъезда и не на кухне у окна, а в этом кресле, в спальне с наглухо зашторенными окнами. На глаза попался фарфоровый слоник, один из семи, стоявших в другой комнате на буфете: этого, самого маленького, Рита всегда случай­но прихватывала в кулак, когда в задумчивости бродила по квартире, а Зоя журила ее.

— Ну что ж ты его — возьмешь и бросишь где попало! Их же семь — на счастье, он к своим хочет!

Марго спешно встала из кресла и взяла с журнального столика маленького слона, чтобы вернуть его на место. Она подошла к двери, и, когда в тикающей тишине раздался рез­кий телефонный звонок, фарфоровый слоник выскользнул из ее ладони на пол, ударился, лишившись хобота…

Анна Михайловна спросила, здорова ли Марго, раз не смогла присутствовать на Зоиных похоронах.

— Она… Когда? — У Марго стучало в ушах.

— Умерла в среду. Они сказали, что сообщили тебе; я прилетела из Парижа только сегодня, прямо к…

Марго уже не слышала: трубка лежала рядом, а она сидела в кресле, уставившись на маятник…

Потом ей показалось, что она набрала номер Зонного сына и спросила: «Почему вы мне ничего не сказали?! Как вы посмели?!» Но она не позвонила. Позвонил он сам, Зоин младший, ровно через год. Он с трудом ворочал языком и сказал, что ему нужно признаться, ради памяти матери…

Рита сидела перед полупустым графином водки и мол­ча слушала трубку.

— Эй, вы меня слышите?!. Мама, когда у нее приступ случился, меня подозвала и просила вам передать одну вещь…

Тут кто-то вырывал у него трубку. Марго, сглотнув, прислушивалась, умоляя про себя, чтобы связь не оборва­лась окончательно.

— …Что будет вас любить и там. Но я вас убедительно прошу на кладбище больше не ходить…

На кладбище они встретились еще на сорока днях: Рита сидела у могилы, опустив голову, и тихо пела, вернее, ше­потом проговаривала слова: «Гори, гори, моя звезда, звез­да любви приветная… Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…» Она не любила эту песню раньше, но это был любимый романс Зои.

— Нельзя быть такой сентиментальной!— укоряла подругу Марго, втайне надеясь, что та не изменится и все­гда будет плакать, исполняя романсы.

— Прости меня, Риточка, — оправдывалась зачем-то Зоя, виновато улыбаясь. — Романсы, наверное, специаль­но для того и написаны, чтобы душа рыдала!..

Зоины родственники остановились вдали, и к ограде подошел ее старший сын — Рита молча встала и вышла, скрипнув калиткой. Когда она сделала несколько шагов по аллее, в ее спину неприятной резкой болью врезалось что-то маленькое, и Рита остановилась. Женский голос сердито сказал кому-то за ее спиной:

— Ну что ты, нельзя бросаться в людей камнями!

Детский голос ответил:

— А папа сказал, что она бабушке всю жизнь испор­тила!

Марго не обернулась и быстро зашагала прочь.

— Ну вот, и после того моего звонка мы с Марго виде­лись редко, это ты знаешь, — договорила Анна Михай­ловна и отложила клубки,

Алиса видела больше, чем вмещали бабушкины слова, она знала, что все главное для тех двоих осталось между строчками или вовсе за пределами этого рассказа: откуда ее бабушке было знать, как они первый раз обняли друг друга, гуляя по набережной, или как Марго уронила слоника… Об этом Алиса лишь догадывалась, а услышала позже, сидя на краешке кровати возле торшера напротив кресла Маргариты Георгиевны…

А тогда Алиса задумчиво закрыла альбом. Выходя из комнаты, бабушка оглянулась и произнесла то ли для Али­сы, то ли для кого-то в книжном шкафу, куда она посмот­рела выискивающим взглядом, какой у нее был обычно, когда приходилось произносить какие-то формальности:

— Маргарита Георгиевна, не желая Зое зла, все же вне­сла немалую смуту в ее жизнь… Зоя прожила бы дольше, сберегла сердце. Разумеется, теперь нет смысла обсуждать гипотетические вещи…

Алиса покачала головой:

— Ай-ай-ай, бабуля!.. Я, пожалуй, навещу Марго, жал­ко ее, здоровская она.

— Обычная старуха. Это по молодости всем кажется, что они особенные и возьмут от этой жизни больше, чем положено.

Алиса удивилась: бабушка искренне сердилась, но вряд ли на Марго.

За окном кто-то завизжал — Алиса отодвинула зана­веску и выглянула: по двору бегала от своего приятеля соседка Люба.

— Невоспитанная она все-таки девица! — покачала го­ловой Анна Михайловна, тоже выглянув в окно, и поспе­шила отойти.

Сколько Алиса помнила Любу, та и в детстве любила, чтобы мальчишки догоняли ее и, схватив за плечи, пыта­лись поцеловать. Сама Алиса всегда возмущенно выры­валась… Любин ухажер был высок, худощав и широко­плеч; он стоял, уверенно расставив ноги, и смотрел на при­тихшую подругу свысока. На секунду Алиса представила, что это вовсе не незнакомый парень, а Кирш… Алиса по­краснела: пожалуй, она не меньше Любы бегала бы тогда по двору, забыв о том, что давно уже не девочка, визжала и мечтала скорее попасть в объятия крепких рук.

Алиса вздохнула и задернула занавеску.


Нежное прикосновение к плечу — рука скользит ниже — губы встречают такие же нежные губы, и кожа прикасается к такой же шелковой коже… Знакомый запах и знакомство со вкусом… Ритмичные движения, истома во взгляде, испарина на лице… Что-то не вмещается в грудь и, опускаясь, клокочет ниже живота…

Прежде Кирш не снились такие сны. За столько лет — от силы пару раз, и то не с такими яркими ощущениями, не с таким чувством реальности происходящего. Проснув­шись, Кирш долго не открывала глаза, чтобы не потерять лица Алисы, такого ясного в ускользающем уже сне.

Что-то зажужжало рядом, и Кирш поняла, что она одна в большом холодном доме.

— У-у-у! — Она обреченно потянулась.

Подложив под щеку ладонь, Кирш смотрела на малень­кую подпрыгивающую серебристую коробочку: в полудреме­ этот вибрирующий предмет казался ей сверхъестествен­ным устройством для мгновенного переноса человека из мира сна, из собственного мира в реальность других лю­дей; наконец, взгляд обрел четкость, Кирш взъерошила челку, дотянулась до телефона и, увидев определившийся номер, просипела:

— Привет, Ден, чего хотел?

— Кирюш, не вылезай, пожалуйста, никуда! У твоих уже «наружка»: пасут, когда ты к Максимке наведаешься, так что сиди, деньги на телефон кину.

— Им, кроме меня, никто в голову не приходит?

Кирш задумчиво смотрела на потолок, на котором рас­плывались солнечные блики. «Наверное, от хрустальной вазы возле окна», — подумала она и ощутила заполнившее­ ее безразличие: хотелось смотреть на эти танцующие золотые блики, на подрагивающие за окном пустые ветки березы, на собственные ногти… Смотреть без мыслей, без терзаний, без ропота. Так бывает, когда мозг и душа зак­лючают временное перемирие, устав думать и чувствовать, и человек превращается в растение, в стены, в воздух… Надолго ли? Прежде Кирш, замечая у кого-то такое со­стояние, затянувшееся долее, чем на день, считала это тре­вожным признаком — симптомом опустошения, которым человек спасается от сумасшествия. Чем больше травма, чем сильнее боль, тем глубже, бездонней пустота и тем труднее выбраться из этого колодца назад. Кирш пойма­ла себя на этом желании — «нырнуть», с силой потерла глаза и переспросила Дениса: ей показалось, он что-то ска­зал секунду назад,

— А тебе, говорю, не приходит?— Голос Дениса зву­чал строго.

— Приходит.

— Что, опять ваша женская ревность?

— Тут, Денис, не женщины, тут бабки.

— Надежный мотив. Говори.

— Пока не могу. Будь.

— Ну и дура! Алло? Алло?!

Кирш нажала на кнопку и села на диване, пытаясь на ощупь понять, что представляет из себя ее прическа после пробуждения.

Она заглянула в рюкзак и, перерыв все его содержимое, разочарованно отбросила: ни тоника, ни крема там не было. Пригодились только зарядник для телефона и маникюрный набор. Кирш не выносила неухоженные ногти.

Она и сама не знала, про какие «бабки» сказала Дени­су, это была не более чем интуиция. Но Лиза ведь зачем-то приезжала к Долинской, и тому могло быть только две причины: или она, Кирш, или героин. Наркотиков Лиза не употребляла. Но… Лиза ведь могла угрожать Галине. С тех пор как Кирш услышала от Кот об этой их странной встрече, она обдумывала этот факт снова и снова — тихая и безобидная Лиза была способна на тихие, но небезобид­ные поступки. Она часто сжимала свои узкие губы и, при­таившись, ждала того времени, когда ее ответ будет боль­нее. Можно было представить, например, как молчаливая Лиза, оказавшись в доме Долинской, достает из сумочки охотничий нож и надрезает холст одной из коллекцион­ных картин, например, со словами: «Если вы не оставите в покое Кирш, пострадает ваш Ван Гог!»

Как говорил Денис: «Ваши «тематические» — народ от­чаянный по делу и не по делу — всегда рвутся в бой: в за­душевном разговоре, в дружбе, в работе, в любви». Кирш кивала, но соглашалась лишь отчасти: она балансировала между словами «отчаянный» и «отчаявшийся». Все знако­мые ей лесбиянки, не признаваясь в том друг другу, стра­дали от комплекса несоответствия, ожидали насмешек и пытались убедить себя в том, что им «нечего терять». И именно поэтому они, как правило, сдерживали свои обе­щания. И чаще всего не обещали ничего хорошего. Да ничто и не имело для них ценности, кроме отношений.

Кирш вспомнила, как сорвала выставку в галерее Ра­фаэля. «Ну и ладно, значит, не судьба», — подумала она то ли о той девушке, то ли о своих работах и карьере, но отнюдь не о сотрудничестве с Рафаэлем: он был ей непри­ятен.

Рафаэль между тем прогуливался по галерее Андрея с бокалом шампанскою в руке и приветствовал остальных гостей выставки так же по-хозяйски, как делал бы это в своей галерее в Москве.

— И что же, надолго к нам в Питер? — опередила Али­су какая-то дама в тонированных очках.

— Погода у вас не располагает… Думаю, не больше чем на пару дней.

Рафаэль находился на этой выставке ради заказа Галины. За оценку и доставку он получал проценты, кото­рые вполне его устраивали: у Долинской всегда был чис­тый, качественный героин.

Пока Андрей общался с гостями, Алиса наблюдала за Рафаэлем: этот человек, нелестно отозвавшийся о Кирш, был тем не менее частичкой Москвы, где Кирш жила, и единственный из всех посетителей знал ее лично.

— Не скучаете? — Алиса поймала темные глаза Рафа­эля и требовательно удержала на себе его взгляд.

— Нет, Алисочка, благодарю.

— А вы давно видели Кирш?

Рафаэль с любопытством приподнял брови,

— Давно, дорогая. Хотя совсем недавно она ночевала в мастерской моего друга Поля, в нашей мастерской.

Алиса извинилась и поспешила отойти, якобы стремясь к кому-то, стоящему у лестницы: она боялась сказать Ра­фаэлю что-то лишнее, например: «Значит, вы знаете, что у Кирш проблемы?» — или, того хуже: «Вы знаете, что Кирш подозревают в убийстве ее подруги?» К тому же Рафаэль приобретал картины для другого неприятного Кирш че­ловека — Долинской.

Рафаэль пожал плечами и тут же забыл об Алисе, оказав­шись в приветственных объятиях известного музыканта.

Алиса, уже разговаривая у окна с Капой, снова поко­силась на Рафаэля.

— Рафик, он и есть Рафик, — сказала вдруг она.

— А чем он тебе насолил?! — Капралов расплылся в своей широкой улыбке.

Алиса тоже улыбнулась; пусть лучше никто здесь не будет олицетворять Москву и приближать ее к далекой дер­зкой девушке, чем приближать так — иллюзорно; это все равно что подменять фотографию негативом,

— Знаешь, Саш, — Алиса чокнулась своим бокалом с Капраловым. — Помнишь, ты о звездах говорил?..

Капа заинтересованно мотнул головой. Алиса сделала глоток.

— Есть люди, которым эти звезды не нужно показы­вать: ни в небе, ни в луже под ногами, где эти звезды отра­жаются!

— Почему?

Алиса смотрела на собеседника сквозь бокал:

— Потому что они не то что звезды, а весь мир, вклю­чая себя, видят вот так!


Удар, еще удар — казалось, стена маленького трена­жерного зала задрожала.

Решительным движением руки отмахнув назад мокрые от пота волосы, Пуля завыла и замахнулась ногой: от рез­кого удара «груша», подвешенная к потолку, задрожала оставшись на месте.

Майка намокла, и девушка уже почти не чувствовала своего тела; только потребность выбросить из него всю энергию — если получится — вместе с самой жизнью,

— Ненавижу! — прошипела Пуля и снова начала ис­ступленно молотить по всем степам.

— Чего ты ненавидишь, придурочная? — зевнул Ле­вушка, который заглянул в спортивную комнату, находя­щуюся на задворках Галининого дома, помешивая сахар в большой чашке.

Пуля оглянулась и, смахнув перчаткой стекающий с носа пот, отчеканила:

— Тебя, Москву, себя, любовь — все ненавижу!

— Ну-ну! Много вас таких тут перебывало!

Резко развернувшись, Пуля ногой выбила чашку из рук Левушки и яростно уставилась на рассыпавшиеся по полу осколки.

Левушка, матерясь, смахнул с толстовки горячие брыз­ги, плюнул в сторону стоящей с опущенными руками де­вушки.


Галина сделала глоток прямо из бутылки и поставила мартини у ног. Глядя на ее короткие седые волосы — мес­тами примятые, местами спутанные, — можно было ска­зать, что в этот день она еще не подходила к зеркалу. Она сидела в халате, наброшенном на смятую шелковую пи­жаму, и угрюмо поглядывала на Пулю, расположившую­ся на полу. Диалог не складывался: Галина, как многие персонажи с дурным характером, не могла долго терпеть при себе других людей и не собиралась без надобности уживаться с их недостатками. Пуля отработала свою роль неожиданно быстро: она победила на ринге, что, несом­ненно, было ей в плюс, но она посмела победить Кирш — и это была ее ошибка.

Галина любила Кирш не так, как любит человек чело­века, она любила ее на грани ненависти — так коллекцио­нер любит недоступную для своей коллекции вещь. И До­линской нравилось, что сильная, уверенная если не в себе то хотя бы в своей физической силе девушка Пуля становится в ее спальне покорной собакой. У Галины был Ша­ман, был Левушка и могла бы еще быть Пуля — не боль­ше чем первые двое, но важнее, чем девушки, появляющи­еся здесь на одну ночь. Но Пуля не могла стать такой, как Кирш, а значит, терпеть ее далее возле себя — все равно что заменять качество количеством; много собак не заме­нят одного достойного пса.

Всю ночь Галина ворочалась. Она вспоминала, как еще недавно радовалась появлению Пули: та жила в спортивном общежитии и все свое время проводила на трениров­ках, не задумываясь о существовании иной жизни и не ве­дая о смысле роскоши. Галина возникла в жизни Пули как всемогущая царица перед идущим за плугом нищим тру­жеником, и ей ничего не стоило заманить ее в свою жизнь. А поскольку Долинской не хотелось неприятных сюрпри­зов, попыток к бегству и проявлений характера, она, не раздумывая, «угостила» свою добровольную пленницу белым порошком.

Первый раз Пуля взяла шприц дрожащей рукой и дол­го не могла попасть в убегающую вену; с мольбой подни­мая глаза, она надеялась, что Галина отменит свою просьбу.

— Давай, давай, милаша, мне нравятся обколотые де­вочки, а тебе понравится «приход»! — хрипло подбодрила Долинская и царственно закурила сигару.

Пуля не умела сопротивляться царицам, потому что до того времени никогда их не встречала.

Следующие дни Галина разрешала Пуле уколоться толь­ко после секса — для чистоты реакций и ощущений, к кото­рым Долинская относилась с лабораторной строгостью.

Еще ей нравилось это лицо: измотанное, с обезумев­шими глазами и стекающим по вискам потом — с таким лицом у Пули было преданное, но просящее выражение, и вдоволь насладившись чужой мукой, Галина царственно кивала в сторону антикварного шкафчика:

— Возьми, вмажься, там, в верхнем ящике.

Потом Пулю рвало, и, вернувшись из ванной, она за­сыпала беспокойным сном, не слыша Галининого храпа. Так было и в этот раз, за исключением одного; Галина не спала. Она лежала, отвернувшись от Пули, и раздумыва­ла о том, что, должно быть, перестаралась с приручением: собака у нее уже есть, есть покорный и верный Левушка, а вот в Пуле никакой нужды нет.

Галина вспоминала бой: даже побеждая Кирш, Пуля не выглядела рядом с ней соперницей. Кирш на ринге была такой же, как в жизни: желающей или не желающей борь­бы, но знающей, уверенной, что в каждой своей минуте эта самая жизнь — бой. У Пули был профессиональный взгляд борца: она оценивала действия противника, рассто­яния, перспективы, и в этом взгляде не было ни личной заинтересованности, ни внутреннего надлома потенциаль­ной жертвы, ни инстинкта хищника, ни жажды, ни насы­щения — ничего, кроме работы.

Кирш была зверем. Та Кирш, которую знала или при­думала себе Долинская, была неприручаема и непредска­зуема, как медведь, она могла убить любя и любить уби­вая, могла ничем не дорожить, отталкивать, выкидывать и унижать; и, что казалось Долинской особенно привле­кательным, Кирш была не доступным ни для кого злым фаталистом, закрытым для сильных чувств и не способ­ным на любовь, как все с виду самоуверенные люди, так и не сумевшие сделать объектом любви самих себя.

Проснувшись поутру и увидев рядом тихо посапываю­щую Пулю, Долинская рассвирепела;

— Вставай и уматывай отсюда; надоела!

Девушка вздрогнула от резкого голоса и подняла го­лову, с усилием раскрывая веки. Одна щека у нее была при­мята — отпечатался след подушки, и Галина с отвраще­нием отвернулась.


Теперь Долинская сидела в халате, кое-как накину­том на смятую пижаму, а Пуля, обхватив голову и поста­вив локти на колени, смотрела на нее через черное ухо Шамана.

— Не пялься на меня: бери свои шмотки и уматывай!

Пуля начала беззвучно шевелить губами, потом откаш­лялась и тихо спросила;

— Я что-то сделала не так?

— «Не так»?! Да мне вообще плевать, что ты делаешь!

Пуля развернула руку и стала разглядывать малень­кие точки и синяк на сгибе. Ее глаза не выражали ничего, кроме недоумения, и брови слегка приподнялись возле пе­реносицы.

Галина потрепала Шамана и недовольно посмотрела на Пулину руку. Ей не нравились упреки, даже безмолв­ные, и ее ничто так не раздражало, как чужие проблемы. Но эта рука, эта жилистая рука ласкала ее, сжимала, — Пуля была неплохой любовницей… Галина вздохнула так легко, будто втянула с поверхности самой себя маленько невесомое облачко — Пулю; и ей стало весело, как чело­веку, презирающему сентименты, но выполнившему под­ходящий к ситуации ритуал.

— Галя, а как же я? Я же думала… — Пуля решилась поднять глаза.

Долинская брезгливо отмахнулась, сморщив лицо:

— Ой, давай без соплей! А героин не только у меня имеется, найдешь, не пропадешь! — Галина тяжело под­нялась из кресла и подошла к бару.

Пуля закрыла лицо ладонями.

— «Пуля — Поля…»

К Полю езжай — Рафиковой педовке, Киршиному при­ятелю! Если совсем хреново будет…

Пуля с прежним недоумением смотрела на стоящую к ней спиной Галину.

— Он приятель той самой Кирш, которую я… сделала?

— Кишка у тебя гонка ее сделать! Если она даже мне…

— Ты что, ее любишь? — Пуля медленно поднялась с пола.

Галина молча повернулась и вышла из гостиной, зак­рыв за собой дверь. Пуля огляделась: она не знала цену вещам, но догадывалась о ней в отражении глаз их хозя­ев… К этим бронзовым подсвечникам Долинская относи­лась, как к живым существам, и могла обмолвиться с ними парой слов, картины во всем доме смотрели со стен с пре­восходством, и Галина пожирала их взглядом, глядя сни­зу вверх, зачем-то везде был хрусталь — его смысла и от­ношения хозяйки дома к этим холодно сверкающим фор­мам Пуля не понимала, но чувствовала, что все это повы­шает стоимость пустоты и придает какой-то особый смысл пространству… Теперь, еще раз оглядев гостиную Долинской, Пуля поняла, что этот недолгий отрезок ее жизни в роскоши закончился — так же неожиданно, как начался. На спинке дивана висела черная шаль, которую Гали­на обычно набрасывала себе на плечи с таким вызовом, как будто это была по меньшей мере горностаевая ман­тия; Пуля улыбнулась, поднесла шаль к носу и втянула в себя тяжелый запах духов, затаившийся в темных нитях, как неприрученный зверь. Когда несколько лет назад Пуля уезжала в Москву, на маме тоже была вязаная шаль — не такая дорогая, но нарядная — мама надевала ее только для выхода в гости. Галинина шаль выскользнула из руки, и Пуля сжала задрожавшие пальцы в кулак: «Прощайте, госпожа!»

Полдня бродила она по городу. Белокаменные степы и сверкающие витрины вызывающе выступали ей навстре­чу, как нарядное платье своенравной мещанки, воткнув­шей руки в боки…

В кафе зайти было страшно: за прозрачными стенами сидели стройные костюмчики — женщины, не имеющие возраста, и галстуки напротив, и дорогие часы, отдыхаю­щие на столе вместе с ухоженными мужскими руками. У Пули рябило в глазах: все детали этою мира были лишь лоснящимся фоном для ее убожества. На ней была хоро­шая куртка и дорогие штаны с пустыми карманами, но дело было не в одежде и не в отсутствии денег: люди, зашедшие в кафе на бизнес-ланч, скорей всего, приходили сюда в одно и то же время, чувствовали себя уверенно и каждый вечер возвращались домой, зная, что завтра будет такой же день. Похоже, эти люди были уверены, что они избранные и находятся внутри сложного механизма большого города, а вот она, Пуля, как ненужный винтик, то и дело выпадает из этого механизма и оттого не сидит в кафе, а с ненавистью пьет горький джин из жестяной банки.

Пуля смяла банку в кулаке и, не глядя, бросила мимо урны. Слово «Булочная» посреди Москвы показалось Пуле спасительным: она зашла туда и, втянув все сдобные запахи одновременно, почувствовала себя маленькой и счаст­ливой — на одну минуту, чтобы снова оказаться по ту сто­рону тяжелой двери с пакетом маковых сухарей под мыш­кой.

— Наших бьют! — радостно закричал мальчишка, нео­жиданно выбежавший на нарядную улицу из подворотни, однако, увидев, что никто из товарищей не выбежал за ним, присвистнув, побежал обратно. Пуля остановилась.

«Наших бьют!»— На этот клич она всегда радостно выбегала из своего двора и с готовностью неслась туда, где, как ей казалось, была необходима.

У Пули был свой город, точнее, поселок, и там было еще холодней: и бродить-то было негде, разве что драться с кем-то в подворотне, каждым движением утверждая: «Я есть на этом свете!» У мамы было много детей: Пуле — младшей — почему-то не хотелось называть их братьями и сестрами; она часто забивалась в угол на сеновале и жда­ла, когда кто-нибудь вспомнит о ее существовании; вспо­минала бабушка, пока была жива: она звала ее, а потом гладила внучку по волосам шершавой рукой и давала ма­ковый сухарь — любимое Пулино лакомство.


Вечером она возникла на том же пороге, где недавно была Кирш. Дверь открылась, и стало горячо и горько.

— Кофе варишь? — Пуля прошла в прихожую, слегка отстранив хозяина, и протянула руку: — Пуля.

— Поль, — представился в ответ Паша и вытянул свое запястье из крепкой ладони незнакомки. — Я не совсем понял ваш звонок, мадам: если вы проживаете с госпожой Долинской, какие у вас могут быть просьбы ко мне?! Тем более на том единственном основании, что мы единожды встретились в галерее моего друга…

Поль отступил от Пули на шаг и присмотрелся: девушка­ не слышала его слов, она смотрела куда-то в простран­ство между ними, и выражение ее лица с трудом можно было бы посчитать счастливым или хотя бы жизнелюби­вым. Поль спрятал подбородок в широкий ворот своего свитера, как дамы, спасаясь от мороза, прячутся в высо­кий лисий воротник, понаблюдал несколько секунд за Пу­лей, которая продолжала смотреть в никуда, и махнул на нее рукой, сказав ниже, чем обычно:

— Ладно, проходи, раз пришла, как там тебя… Пат­рон, что ли…

— Ух ты, твой? — Пуля потянулась к стоящему в нише хрустальному кубку в виде боксерской перчатки.

Поль не успел ответить: «Нет» — как раздался грохот и звон: вслед за кубком вниз полетели две статуэтки и ва­зочка. Пуля виновато подняла глаза и развела широкие ладони:

— Что-то я сегодня все бью…

— Ничего страшного.

На шум из угловой комнаты выглянула голова, и не­сколько голосов за ней что-то проворчали. Поль оглянулся:

— Отдыхайте, друзья мои, все нормально.

— Так ты не один? — Пуля резким движением зачеса­ла назад волосы.

— Все нормально, — спокойно повторил Поль и ей. Он молча выложил перед Пулей все содержимое зам­шевого мешочка.

— Трогательно ты к этому относишься.

Он помотал головой, доставая шприц.

Через пару минут они сидели, откинувшись в креслах, и каждый смотрел в свою точку на потолке, потом потя­нулся долгий и монотонный разговор

Они сидели друг перед другом, без интереса изучая не­знакомые черты.

Пуля рассказала про свой поселок в Черноземье, Поль — про свой городок в Забайкалье; потом Пуля — про Галину, а Поль про Рафаэля, и, когда они уже сидели на ковре возле дивана, глядя друг сквозь друга едва заметными точками неподвижных зрачков, Пуля спустила рукав и придвинулась ближе: Поль был похож на беззащитного, но манерного птенца, по-женски вскидывал голову, отводил руку и сидел, сведя колени вместе. Пуля положи­ла ладонь на Пашино колено и требовательно заглянула в глаза; оба знали: героиновой любви грош цена, но оба были в ту секунду сиротами… Потом, когда Поль лежал, натянув себе одеяло на нос, а Пуля натягивала на себя джинсы, он сказал безучастно:

— Если хочешь, можешь остаться на день, пока Рафа­эль не вернется.

Пуля помедлила:

— Ладно, не больше, чем на день.


В тот самый день, когда… Как одиноко всем зимой, как вдвойне одиноко тем, кто одинок всегда… В тот са­мый день, когда Пуля лишилась Галининого крова, когда Кирш, как загнанный зверь, ходила среди чужих стен, же­лая увидеть двух человек: одного — чтобы отомстить, дру­гого — чтобы улыбнуться и снова ощутить тепло плеча. В тот час, когда Алиса, оставив свои стены, бродила пол мокрым питерским снегом, представляя разговор с Мар­го и будущую встречу с Кирш (в неотвратимости этой встречи она больше не сомневалась)… в этот же самый день и час из дверей больницы бодро вышла Рэй, успевшая про­никнуться твердым убеждением, что все люди в общем-то бездомны и все умрут. Последнее обстоятельство отчего-то особенно утешало Рэй, примиряя ее с мыслью, что еще пару-тройку-десяток лет протянуть можно и нет нужды пе­рекраивать свое тело операцией по перемене пола, тем бо­лее — убивать его.

Снег еще неуверенно лежал на земле, и, когда он при­липал к ботинкам бодро шагающей Рэй, сквозь ее следы на дороге начинал проглядывать темный асфальт. Она шла с желанием перевернуть свой мир, и вскоре под мышкой у Рэй оказалась толстая газета с объявлениями о работе.

Старуюработу — к черту! Там и лампа жужжит — отвра­тительно, и надоело бороться с желанием перебить все пробирки. Долой эти сомнения, колебания, размышления: больше красивых девочек, никаких угрызений, а отцу — пусть только слово скажет — по физиономии: раз унего удочери, унее нет отца, и относиться она к нему будет как к любому другому мужику, позволившему себе лиш­нее. Рэй остановилась, разглядывая объявления на стол­бе: вспомнилось, что в прошлый раз, когда ее посещала подобная решимость, возвращаться в свое обычное состо­яние было трудно…

— Молодой человек, вы не в курсе: сто двенадцатый давно ушел?

Рэй одернула куртку и с интересом повернулась на жен­ский голос: рядом на остановке одиноко стояла улыбаю­щаяся женщина лет тридцати пяти — из тех, о которых обычно отзываются не иначе как «пышногрудая блондин­ка». Рэй улыбнулась: в отличие от Кирш, которая не лю­била бюсты более второго размера, Рэй нравились не ме­нее третьего.

— Не в курсе, моя хорошая, но можно прогуляться до следующей остановки,

Прислушиваясь к голосу Рэй, женщина перестала улы­баться и посмотрела на нее с интересом. Рэй неожиданно для себя расправила обычно ссутуленные плечи и с вызо­вом выпятила грудь:

— Так мы идем, мадам?!

Всю дорогу они обменивались междометиями, не пы­таясь донести друг для друга никакого особого смысла: «Ого, мадам…» — Рэй одобрительно косилась на грудь не­знакомки. «Хи-хи!» — отвечала та в ответ, строя глазки и решаясь на вопрос; «А ты это… да?» Поймав взгляд блон­динки на широком кольце вокруг большого пальца, Рэй с уважением кивнула: «Ну да, pink, «тема»… Даже хуже!» Женщина удивленно мотала головой и заливалась смехом. Днем раньше или днем позже Рэй не простила бы ей этот смех, но сейчас, в момент торжественного возрождения своей философии пофигизма, Рэй отрывисто хохотала в ответ — прохожие оглядывались, и она вспомнила, что, слыша ее смех, Кирш обычно восклицала; «Инферно! Мефисто!»

Рэй проводила свою случайную спутницу до самого подъезда и, сунув мимо кармана ее блестящую визитку, отправилась на «Пушку», купив по дороге маленькую книжку в мягком переплете, а газету с объявлениями сунув в урну.

В метро Рэй уселась, расставив ноги, и, раскрыв книгу, исподлобья посмотрела на девушку, сидящую напротив. Если бы однажды Кирш не обратила ее внимание на то, как бучи читают книги, Рэй иногда сомневалась бы, при­числяя тот или иной персонаж к «теме», но это был безо­шибочный метод определения девочки-мальчика-девочки, которая по ночам ласкает отнюдь не мужское тело… Руки Рэй посмотрела на руки незнакомого буча и усмехнулась, погрузившись в собственное чтение, так же, с нажимом прихватив книжку большими пальцами рук. Девушка напротив — лет двадцати, тридцати — не понять: маленько­го роста, с хрупким овалом лица и хмурыми бровями под темной гладкой стрижкой — сидела, втянув тонкую шею в грубый воротник короткого мужского полупальто. Она опиралась руками на широко расставленные колени и низ­ко склонялась над книгой, вцепившись в нее согнутыми пальцами — так, чтобы скрыть от посторонних глаз их предательскую тонкость, такую же слишком женскую, как узкие запястья, старательно упрятанные в просторные длинные рукава.

Рэй снова покосилась на девушку напротив: когда той пришла пора перевернуть страницу, она сделала это так, как делали все бучи: не отвернув ее сверху с помощью ука­зательного пальца, а сдвинув снизу нажимом большого — опять-таки не выдавая своих рук, Рэй усмехнулась: она делала так же, хотя ей повезло больше, чем этому хрупко­му созданию — Рэй от природы досталась широкая кость.

Несколько вечеров подряд Рэй приезжала в переход на «Пушкинской», будто заново вглядываясь в лица «тема­тической» тусовки: бучи раздражали ее, клавы казались потасканными и недостойными ее внимания… Если бы рядом была Кирш, они на пару выпили бы пива, Кирш цыкнула бы; «Опомнись, одни бэ!» — и увела бы Рэй под локоть прочь; но Рэй была одна, поэтому она пила водку, отпихивала от себя назойливых худосочных бучей, наби­вающихся в компанию, и уходила домой в сопровожде­нии малоприятных ей поутру созданий с клочковатыми прическами неестественных оттенков. Первые два вечера отец пытался сопротивляться, начинал ворчать, едва зас­лышав из своей комнаты посторонние голоса, тогда Рэй молча подходила к его двери и закрывала се, с силой уда­рив по ней ногой — так, что та едва не слетала с петель.

В субботу Рэй впервые после больницы появилась в «Перчатке».

Жизнь в таких клубах не имеет обыкновения меняться: если приглядеться, изменяются только лица, но не их вы­ражения, не прически, не одежда, не позы, не жесты, не отношения. Когда Рэй подошла к стойке бара, по дороге взглядом зацепив несколько выжидающих взглядов под короткими челками и танцующие бедра с кокетливо при­спущенными джинсами, она забыла, что долгое время не была в этих стенах. Это ощущение закрепило хрустящее рукопожатие Кот и слюнявое лобзание Феклы, от которо­го Рэй, матерясь, брезгливо увернулась. Эти тут же подня­лись на танцпол, а Рэй, прислонившись к стойке спиной, проводила их сморщенной гримасой. Ей казалось неспра­ведливым, что в грязном переходе, где собирался всякий сброд, она часто встречала милую девушку Аду с неизмен­ным аккуратным хвостом на затылке, мелькавшую там в своей белой курточке как светлячок — и все в ожидании этого сутулого долговязого существа, а оно — Кот — от­давало предпочтение этому бесформенному персонажу с вечно грязной красной головой. Это раздражало Рэй, но казалось удивительным: такие, как Фекла, были в этом мире удобными, беспроблемными спутниками ленивого самолюбия: рядом с ними невозможно чувствовать стес­нения, нет нужды что-то менять в себе, зато можно постоянно считывать в их взглядах жгучую, ревностную потреб­ность в своей персоне. Рэй отвернулась от танцпола и со­бралась было заказать бармену водку, но икнувшее рядом существо отвлекло ее внимание.

Когда сидящая рядом девушка — впрочем, «девушкой» назвать ее было так же трудно, как и Рэй, — она была та­кой же широкой кости, когда она, глядя куда-то в пустоту перед собой, потерла скулу коротким пальцем с малень­ким некрасивым ногтем, Рэй решила, что встретила двой­ника, и рассмеялась.

Здесь, в царстве больного самолюбия, можно было оби­деть даже неосторожной улыбкой, не то что рассмеявшись в лицо, и девушка с силой ухватила Рэй за рукав, требова­тельно заглядывая в глаза. Рэй сжала незнакомке запяс­тье, поняла, что встретилась с куда более сильным, но пья­ным противником, и рассмеялась еще громче. Девушка отвела мутный взгляд и постучала ладонью по стойке:

— Два!

— Чего именно «два»? — не понял бармен.

— Два пива! — ответила за соседку Рэй и отвернулась от нее, выглядывая среди вновь пришедших кого-нибудь достойного ее внимания.

— Ищешь кого-то? — Перед лицом Рэй снова возник­ли мутные глаза.

— Ага, сексоточку какую-нибудь…

Девушка с пониманием кивнула и протянула руку:

— Я Пуля.

Рэй, не глядя, пожала ей руку:

— Рэй.

То, что в ту ночь они оказались в одной постели, было потом непонятно обеим: Рэй, потому что на ночь она при­глашала девочек совсем другого вида, Пуле — потому что еще несколько дней назад ей казалось невозможным лечь в постель с какой-то женщиной, кроме Галины, с кем угод­но, кроме нее. Но уже был Поль — все равно что женщина и теперь — эта коренастая, похожая на нее саму Рэй в се­мейных трусах. Утром они лежали на раздвинутом диване как два друга: каждый на своей половинке и, глядя не друг на друга, а на потолок.

— Тебе на работу-то не надо? — спросила Пуля, думая о том, что еще одну ночь посчастливилось провести не на вокзале: возвращаться в спортивный клуб после скандаль­ного исчезновения по одному движению Галининого паль­чика — по сути, после побега — было невозможно.

Рэй лежала поверх смятого пледа в спортивном топи­ке и широких трусах, Пуля — в футболке и плавках. Рэй озадаченно почесала живот и, случайно соприкоснувшись с Пулей локтями, резко отдернула руку. Пуля, не обратив внимания на этот жест, закрыла глаза и вспомнила утро, начинавшееся с полупрозрачных всполохов темно-бордо­вого пеньюара в зашторенной спальне…

Рэй потерла лоб:

— Слушай, это… у нас что-то было?

Пуля открыла глаза:

— В пять утра пошли на кухню пить чай, разбудили отца твоего, подрались с ним и заснули.

— Это-то понятно. — Рэй снова потерла лоб. — А до этого-то ничего же не было?.. У меня бывают провалы…

Рэй затаила дыхание и с опаской ждала, что девушка рядом ответит так же, как однажды после очередной пьян­ки пошутила Кирш: «Ничего особенного не было, доро­гая: две голые девушки и одна у другой между ног!» После этого Кирш пнула Рэй в бок и повернулась к ней спиной, продолжая спать. Больше Рэй не задавала ей глупых воп­росов и уяснила, что отсутствие секса между ними — не явление амнезии, а факт— причем, скорей, приятный. Пуля не была ей ни другом, ни приятелем, она была ее отражением в зеркале, куда более юной, но копией, и иметь с ней какие-то отношения кроме разговоров казалось Рэй идеей еще более кощунственной, чем постель с другом,

Но Пуля молчала; она помнила: две девушки в майках и немного орального секса.

— Ну?! — Рэй забеспокоилась,

— Да не было ничего, не бери в голову.

Они помолчали с минуту и повернулись друг к другу. Пуля хотела что-то сказать, и Рэй услышала, как та на­брала воздуха для слов.

— Знаешь, Рэй, мне еще недавно нужны были только спорт и мороженое…

Пуля сделала паузу, Рэй ждала продолжения.

— …А теперь мне нужны женщины. Мне там, в клубе, сказали, что кто под девочкой оказался, уже к мужчинам не вернется.

Рэй усмехнулась:

— Кто «под» — может, и не вернется, кто «на» — тем мужики и вовсе не нужны; тут все: от запахов и вкусов до… хрен знает чего!

Пуля тяжело вздохнула:

— Ну вот и я подсела… А еще — героин…

— Кто ж тебя так?

— Женщина одна, очень взрослая, очень сильная.

— Богатая?

Пуля кивнула, и Рэй понимающе поджала губы.

— Жалеешь?

Пуля задумалась. Жалела ли она, что встретила Гали­ну? Скорее всего, нет; она была окошком в какой-то дру­гой, богатый, самоуверенный и лишенный запретов мир, до того Пуле недоступный. Что ушла из сборной перед ответственной поездкой и бросила серьезный спорт — жалела. Но два эти события оказались несовместимыми в ее жизни, просто однажды получилось так, что с одной стороны была раскрыта дверца серебристого «крайслера», из-за которой требовательно выглядывала Галина, а с дру­гой — дверь спортивного клуба с возмущенным лицом тренера. И Пуля сделала свой выбор.

— Вот дура… — Пуля повернулась лицом к стене. — Все бы изменила, если б можно было в прошлое вернуть­ся. Как быстро жизнь поворачивается: заметить не успе­ваешь, а все изменяется так сильно, будто вот до поворота твоя жизнь была, а дальше — хоп! — не твоя вовсе…

Рэй осторожно протянула к Пуле руку и похлопала по плечу:

— Я бы тоже в прошлом много чего изменила, а в настоящем, наверное, уже не получится… Хотя, видишь: стала говорить на «она», а еще недавно не могла, прям слух резало! Ну не то чтоб я по-другому себя чувствовать стала…

Пуля с интересом повернулась:

— Слушай, а ты когда с девочками спишь, ты себя парнем­ чувствуешь, ну там, внутри?

— Не ошибается природа так сильно. Если все здесь, — Рэй пренебрежительно окинула взглядом свое тело, — женское, то там внутри, не мужчина— это я теперь знаю. А что самое ужасное — и не женщина тоже. Оно. Никто это­го не поймет, если ему самому не обломилось такое…

Присев и привалившись спиной к стене, Пуля задум­чиво посмотрела на Рэй: для женского в ее теле было слишком­ мало изгибов; талия не обозначалась, ноги у щиколоток­ были едва ли не той же ширины, что в бедрах, грудь была утянута, а скуластое лицо больше походило на юно­шеское, чем на женское. У Пули родилась было теория, что активными лесбиянками становятся некрасивые, но она вспомнила и совсем иные внешности, увиденные ею в клубе…

Тут в нее вперился недовольный взгляд Рэй.

— Ты чего молчишь-то?!

— Думаю, так и сказки не сложится: полагается он и она, а тут что ни пара — она и оно. Грустная сказка.

— Ага, прямо красавица и чудовище!.. Не бери в голо­ву! Эти клавы внутри такими чудищами бывают — о-го-го!

— А еще я родить хочу — одного только, не больше… И вырастить, чтоб ему всего хватало, в смысле, не только барахла всякого, а любви.

Пуля, затаившись, посмотрела на Рэй, но та не рассме­ялась, а с уважением кивнула:

— Это правильно, здорово, молодца. Только про герыч надо забыть и вообще свалить отсюда — не твое это.

Они решили прогуляться и выпить пива. Идти навстре­чу высокомерным витринам вдвоем было не так страшно, и Пуля, заметно повеселев, уже строила в голове планы о новой жизни. Здесь она была только ненужным винти­ком — возможно, по собственной вине, а дома могла бы оказаться нужной — скажем, была бы тренером в спортив­ной секции… Рэй внимала ей без энтузиазма— где-то в глубине души знала, что выслушивает утопические прогнозы. Отчасти она завидовала: самой ей быть оптимист­кой казалось делом утомительным и, думая о собственном будущем, Рэй рисовала себя разве что более спокойной и примиренной, но не устремленной к каким бы то ни было достижениям, тем более связанной с другими людьми. Рэй не нужен был мужчина, а женщинам, вернее сказать, в жен­щин она не верила, заключив из своих наблюдений, что женщина рядом — это симпатичный, уступчивый, состра­дательный, но все-таки мираж, тающий со временем. А в лесбийских парах, лишенных мужских заблуждений, эти миражи таяли еще быстрее, чем обычно. Два человека, живущие вместе, — это два одиночества под одной кры­шей — так думала Рэй, и чем больше Пуля рассуждала о своей потребности в семье, тем большее внимание Рэй при­влекали встречные фонари, различные аксессуары на эф­фектных дамах, проезжающие машины и облака на небе, Они приближались к дому Поля.

— Ты твердо решила, что оно тебе надо? — Рэй оста­новилась.

Пуля, которая уже не могла не думать о том, как она будет без героина, отводила глаза.

— Понимаешь, я ж тут не знаю никого, где я потом возьму, да и денег нет… А он сам предложил, просто так, а вечером его друг приедет— тогда и в дом не сунешься, так что…

Пуля осеклась, глядя на молодого человека, вышедшего из подъезда.

Перехватив этот взгляд и смерив взглядом Поля в при­таленном пальто, Рэй тихо спросила:

— Это что за пидер?

Поль стянул с носа шарф, в который был укутан так, словно на улице стоял небывалый мороз, и подошел к Пуле.

— Привет, дорогая.

Они чмокнули друг друга в щеки.

— Знакомься, Поль, это Рэй, А ты куда собрался?

Поль неодобрительно хмыкнул:

— Фу! Ты, видимо, хотела спросить: «Далеко ли?» За фруктами, дорогая. А ты за?.. — Поль обнял Пулю за пле­чи и подтолкнул к подъезду. — Пойдем тогда скорей, вре­мени мало. Мадам, вы подождете нас здесь?

Поль обратился к Рэй, но в этот момент напротив них остановилась машина.

Отпрянув от Пули, Паша устремился к выходящему ему навстречу Рафаэлю. Тот молча изучил взглядом Пулю, на плече которой только что была замечена рука его прияте­ля,и, отстранив Поля, направился к дому.

— Раф, я думал успею в магазин, ты же сказал…

Глядя, как Поль теребит свой шарф, Пуля пробурчала себе под нос:

— Встреча на Эльбе… Неудобно получилось.

Рэй с силой дернула Пулю за руку.

— «Неудобно…» Пошли отсюда!

Рафаэль долго молчал и ходил по квартире, перекла­дывая вещи, Поль непрерывно оправдывался и взглядом следил за перемещением домашних замшевых туфель. По­том над ним нависло лицо с выпученными темными гла­зами.

— Только не надо говорить, что вы не спали!

Поль пожал плечами и понял, что настал его черед мол­чать. Теперь он лишь вздрагивал время от времени, слу­шая Рафаэля. Здесь всплыло все прошлое Поля, когда он мог спать с кем попало и колоться одним шприцом с не­знакомыми людьми… Разумеется, Рафаэль считал, что именно он вытащил Поля из этой клоаки.

Однажды Поль, покинутый старым другом, оказался в компании, которую и сам потом с брезгливостью назвал скверной. Кололись недоваренным «винтом», кое-где име­нуемым «джефом», и все, что помнил из тех дней Поль, — неприятные ему тела и снег: почему-то они выходили на улицу и сидели в подворотне возле злосчастной кварти­ры. Они набирали в горсть мягкий, только что выпавший снег и, когда он таял, кое-как промывали им один на всю компанию шприц. В один из тех часов, когда Полю случилось разглядывать этот тающий снег, в подворотню вош­ла Кирш; оглядевшись, она размашистой походкой подо­шла к Полю и, проигнорировав чьи-то недружелюбные попытки остановить се, уволокла его, полуживого, домой. Поль постарался скорее стереть из памяти ту унизитель­ную «прогулку», когда он почти повис на Кирш, вцепив­шись в ее руку, а она, не переставая, материлась, что ей надоело вытаскивать из помойки всяких придурков, вро­де него и его дружка. Позже, когда Поль познакомился с Рафаэлем, когда он, запозоренный Кирш, стал уже брезг­ливым и осторожным в своих пороках, он решил, что пло­хое осталось в прошлом и более не имеет к нему никакою отношения, а потому рассказал об этой истории с подво­ротней.

Рафаэль не любил лесбиянок, он считал их слишком откровенными конкурентами и презирал за демонстрацию силы: чувств или кулаков — не важно. Кирш он не любил особенно: она — грубая и мужеподобная — совершенно по-женски умела говорить «да», приближенное к «нет», а значит, по мнению Рафаэля, на нее нельзя было полагать­ся в мужских делах (каковыми он считал все те, что спо­собны были приносить доход). В способность женщин, даже не совсем обычных, к дружбе Рафаэль не верил, а потому из доверенного Полем мрачного сюжета его био­графии он вынес только одно: Кирш связана с темным прошлым его приятеля, а сам Поль до встречи с рафини­рованным Рафаэлем прозябал в грязи.

Теперь история с талым снегом вновь поднялась на по­верхность вместе с прочим мутным содержимым того дна, по которому сейчас с восторгом топтался Рафаэль: ему не­выносима была мысль, что его сожитель может спать с жен­щинами.

Когда визгливые интонации Рафаэля стихли и их обоих­ придавила тишина, Поль, уже было поверивший в то, что припадок ревности исчерпан и вечер может наладить­ся, услышал роковой вопрос:

— Ты хотя бы предупредил ее, что у тебя ВИЧ?

Поль отвернулся, и губы у него задрожали. В сущнос­ти, ему было наплевать на постороннюю ему девушку Пулю, которая явилась к нему незваной, но он все равно предупредил бы ее, если бы… если б сам помнил, что ин­фицирован. Но он часто забывал об этом: мозг, поражен­ный героином, иногда давал сбои, а может, просто пря­тался от реальности.

— Хуже бабы! — взвизг пул Рафаэль и хлопнул дверью спальни.


Поль уже давно забыл о самоуважении, он просто хо­тел дожить свою жизнь. В женском образе он, как ему ка­залось, был лучше защищен от ответственности, но быть «бабой»… Бабами он считал тех особей женского пола, которые в ответ на агрессию пьяных отцов и безразличие матерей надевали на себя мужские ботинки. Давным-дав­но поспорив об этом с Кирш, Поль вынужден был согла­ситься с ней: в своем побеге он пошел всего лишь на физи­ологическое извращение, женщины же мутируют страш­нее: что-то происходит с их душами и вернуться назад, однажды отказавшись от женского взгляда, уже невозмож­но. Кирш называла это разношенностью души.

Счастье, если такой душе достанет силы на любовь до того, как она разрушится совсем.

Мужчина сконцентрирован в пространстве, женщина разлита в нем как воздух; женщины, идущие навстречу друг другу, поневоле материализуются в пространстве, и так появляется Оно. И если себя Поль считал просто беспо­лезным для мироздания, то Оно казалось ему даже опас­ным, и Кирш попадала именно в эту категорию.

Кирш, в свою очередь, не верила в «экологию души», но, если бы можно было вернуться в юность с разумом и опытом зрелости, она, мотаясь в хаосе людей, сторони­лась бы многих: разношенность души теперь виделась ей заразной, как уныние, как психическая болезнь, как рако­вый омут.

Сидя на парапете у проезжей части, Кирш верила в спа­сение своей души. Смочить бы ее слезами, чтоб не иссохла совсем, только своих слез Кирш недоставало. Но внутри уже пульсировала, набирая уверенность с каждым ударом, какая-то новая, направленная сила.

И вот, когда мимо Кирш по шоссе, ведущему в Москву, проносились машины, заглушая стук ее сердца, на старой тумбочке питерской квартиры зазвонил телефон. Когда рука Анны Михайловны уже почти легла на трубку, Алиса, едва переступившая порог, успела опередить бабушку.

— Алло? Алло, я вас слушаю…

На другом конце трубки что-то гудело. Кирш сглотнула, и голос прозвучал уверенно, даже за­диристо:

— Алис, привет, это Кирш, как жизнь?!

Алиса отбросила косу с плеча и уселась на тумбочку, чего раньше с ней не случалось. Анна Михайловна, пока­чав головой, ушла в комнату.

— Привет, Кирш! Здорово, что ты позвонила!

— С Адкой тут случайно созвонились… А у Стеллы только твоего жениха телефон.

Они проговорили не больше трех минут: общими фра­зами, полуулыбками — как люди, испытывающие потреб­ность в общении друг с другом, но не чувствующие прана на его возможность. Алиса не могла совладать с волнени­ем, отчего голос ее, вопреки пронизавшему все тело тре­пету, звучал неестественно монотонно. Ей хотелось кри­чать Кирш, что она уже не может жить без нее, что вся ее изящно выстроенная жизненная перспектива рухнула, как карточный домик, но вместо этого получалось; «Видела на выставке Рафаэля», «Неплохо было бы снова съездить в Москву»…

Прислушиваясь к металлическим ноткам в голосе Али­сы, Кирш почти проклинала себя за этот звонок.

— Ладно, я еще позвоню, — закруглила она разговор, и Алиса послушно положила трубку. В душе осталось сме­шанное чувство; не вмещающейся в грудь радости, щелч­ка, окончательно вырвавшего Алису из прошлого, и горе­чи от этого почти официального «ладно…».

Кирш быстро сунула телефон в карман и, услышав, как он завибрировал, с детским страхом в глазах вынула его вновь: лишь бы это была не она, не Алиса!

Звонил Ден, Кирш показалось, что он был взволнован.

— Что-нибудь случилось?! Ты у Максимки был? — Кирш почти хрипела, пытаясь перекричать загудевший рядом трейлер.

— Там все в порядке, отвез им продукты. Мама твоя просила передать, что с ними какая-то Мальвина целыми днями тусит…

Они договорились о встрече, и Кирш тут же забыла о разговоре с Дсном: она думала только про свой звонок Алисе. Когда следующим вечером Ден переступил порог Стеллиной дачи, Кирш встретила его колонной пустых пивных бутылок на столе.

— Ну здорово. — Кирш смотрела на Дениса исподло­бья и не переставая пилила ногти. Он присел напротив с официальным видом и огляделся. Кирш отложила пилку и, спустив ноги с дивана, вопросительно уставилась на гостя,

Денис помолчал, словно примчался на эту встречу без особой цели и, взвесив про себя слова, добытые им ценой немалых усилий, слегка подался вперед. На ночь глядя Кирш, пожалуй, могла натворить глупостей — Ден еще раз окинул взглядом пустые бутылки.

— Да я так, навестить решил, продуктов вот привез.

— Заботливый ты наш! — Кирш расслабленно отки­нулась на спинку дивана.

— Вчера на вокзале знаешь кого встретил? Рэй, выш­ла она из этого…из Кризисного…

Денис не любил друзей Кирш и говорил о них, стара­ясь не выдавать голосом слишком откровенного презре­ния.

— Она что, уезжала куда-то — с вокзала-то? — Кирщ заволновалась.

— Да нет, —Ден отмахнулся, — подругу какую-то провожала домой — крепыша такого же, как она сама.

Кирш пожала плечами, пытаясь вспомнить, были ли у Рэй такие подруги. Денис взял единственную бутылку, в которой еще оставалось пиво, и сделал глоток.

— Привет тебе передавала, если увижу: сказала, зво­нить не будет, сама позвонишь, когда будет удобно или нужно чего. Она, кажется, думает, что у тебя мобильный прослушивается.

— Бедная Рэй! Думает, я такая важная персона!

— Просила тебе еще передать, что милиционерша доб­рой оказалась — денег дала на дорогу этой самой ее под­руге. Что за милиционерша-то?

— А, так, спят они периодически.

Еще пару часов они говорили в основном о Максимке и о том, какая забавная эта голубоволосая Мальвина Наконец Кирш спросила:

— И что там твои бывшие коллеги: долго будут моих караулить?

Денис понял, что до утра не дотянет, и обреченно вздох­нул:

— Не знаю, кого ты имела в виду, ну насчет убийства, но хочу тебя предупредить; ты ведь здесь, на даче этой Стеллы, а значит, ее не подозреваешь…

— Ты о чем?! — Кирш прикусила кулак.

— Да наши там накопали на допросе… Короче, одна девчонка видела случайно, как Стелла эта что-то в один бокал подмешивала.

Едва успев договорить, Ден отпрянул назад: Кирш схватила одну из бутылок и с размаху разбила о край стола.

— Раньше не мог сказать?!

Кирш захотелось подпалить дом, но Денис остановил.

Тыж сама говорила — не ее это дача! Собирать вещи было недолго, и через десять минут они уже ехали прочь.


Стелла с опаской отодвинула мысок сапога от метал­лической заплатки на ножке стола и посмотрела сквозь ре­шетку окна на улицу.

— То есть больше вам не нужна?

— Ну почему же, Стеллочка?! — Человек, еще недавно с презрением смотревший на Кирш, сидящую на другом конце стола, теперь избегал взгляда в ту сторону, будто Стелла на том же месте была всего лишь привидением. — Твоя информация всегда представляла для нас интерес… Конечно, если потрудиться, ты могла бы узнать и о место­нахождении этой особы…

Стелла привычно отвернулась, стараясь принять невоз­мутимый вид.

— …но теперь это не имеег значения, — продолжал ми­лиционер. — Ив свете новой информации ты, Стнллочка, ужевызываешь сомнения как информатор. Ты теперь, до­рогуша, подозреваемая. Давай разбираться с мотивами.

Выйдя из отделения и свернув в переулок, ведущий к шоссе, Стелла достала сигарету, но кто-то сзади уверенно подхватил ее под локоть и подтолкнул к машине. От нео­жиданности она выронила сигарету и только тогда реши­лась оглянуться:

— Левушка?!

Галинин сожитель, дождавшись, когда Стелла окажется на заднем сиденье, быстро уселся рядом и захлопнул дверь с тонированными стеклами.

— Сейчас расскажешь Галине, о чем с ментами трещала.

Стелла презрительно отвернулась.

— Между прочим, Галина в курсе…

Стелле претила мысль, что однажды она наравне с со­вершенно непотребной публикой — районными прости­тутками и наркоманами — поневоле стала информировать оперов. Получалось, что они, находящиеся на несравни­мо разных уровнях одного и того же греха, были равны — нет, не перед Высшим Судом — перед людьми, столь же нечистоплотными, каковыми Стелла считала всех служак. Галина «дружила» только с парой молодых полковников и всегда ждала опасности от мелких чинов, среди которых могли случайно оказаться принципиальные бессеребреники, истые борцы за справедливость.

— А нечего было вчера Галине нервы трепать! — после паузы сказал Левушка. — Она бы и не сомневалась, что ее имя нигде не всплывет.

Стелла с силой потерла колено указательным пальцем, боясь вспылить и расплакаться. Присутствие шофера или Левушки вряд ли могло бы ее остановить — ее истерики подавлялись только тем магическим взглядом удава на кролика, каким обычно встречала чужие эмоции Долинская.

А упомянутая Левушкой «трепка нервов», случившая­ся накануне в доме Галины, была лишь ее, Стеллиной, роб­кой попыткой проявить свою волю: вчера Стелла выска­зала желание уехать, намекнув на отсутствие необходимых для этого денег и пожаловавшись, что перестала спать но ночам.

Они летели по шоссе с уверенностью спецмашины, словно где-то их ждал пожар, донорское сердце или ужин с президентом. Но ждала всего лишь начавшая нервничать Галина: в ее жизни было столько безнаказанного порока, что разрушить целую систему приходящей с ним прибыли из-за какой-то ничтожной ногайки было бы просто нелепо. Галина не считала Лизу личностью — всего лишь се­рой мышью, осмелившейся на шантаж, так что Стеллины муки совести начинали ее раздражать…

Стелла же не хотела быть подозреваемой, как в тот зло­счастный вечер не собиралась стать убийцей. Но если еще утром она считала, что все ее последние поступки совер­шенно уравновешиваются тем фактом, что Кирш скрывается на ее даче, то теперь Стелла была с собой честнее — Кирш была случайно оказавшимся в ее руках залогом, реализация которого ждала удобного времени. Отдать Кирш милиции — теперь уже глупо, а вот Галине… Стелла ясно представила, как встретит сейчас тяжелый взгляд Долинской и сначала услышит: «И что ты им сказала?» — А потом: «Отвечай, я жду!»— и она ответит: «Кирш на моей даче!»

Стелла скрестила руки на груди, смерила брезгливым взглядом Левушкино огромное колено, которым он, ве­роятно, планировал предотвратить возможный Стеллин побег, и, отвернувшись, принялась смотреть на проезжа­ющие машины. Проведя эту ночь у подруги с выключен­ным телефоном, Стелла и не ведала, что чудом избежала встречи с Кирш.


— Алиса?! — Высокая женщина в шляпе шагнула ей навстречу и, спокойно рассматривая ее лицо, так же удив­ленно спросила: — У тебя все в порядке, девочка моя?

В этот час, в этот день Алиса меньше всего рассчиты­вала встретить на улице свою школьную классную руко­водительницу — учительницу физики.

— Здравствуйте, Нина Васильевна, Все в порядке, спа­сибо.

Сколько лет прошло после школы, а при каждой встре­че с бывшими преподавателями Алиса робела и отвечала им, немного зажимая и поднимая голос, как обычно слу­чалось с ней у доски; на этот раз она впервые поздорова­лась тихим, спокойным и немного уставшим голосом.

— Замуж не вышла еще?— задала незамужняя Нина Васильевна свой дежурный вопрос.

Алиса помедлила с ответом, то ли раздумывая над ним, то ли рассматривая шляпу учительницы.

— Я только что с вокзала, Нина Васильевна, простите, пойду…

Она приехала в тот же Питер, который покинула вче­ра, и его мостовые привыкали к шагам совсем другой Алисы­:теперь не она с трепетом прислушивалась к дыханию города, к падающему снегу, к голосам проходящих лю­дей — теперь город настороженно вслушивался в ее едкий шепот: «Дура, дура, дура…»

А все было так, как еще недавно не могло быть в жизни Алисы; даже не просто спонтанно, а совсем уж по како­му-то безответственному наитию. Через час после звонка Кирш Алиса уже набирала номер Ады. Выключен… Значит, и телефон Кирш не узнать. Позже Алиса подумала, что дозвонись она тогда Кирш, она, пожалуй, могла бы и не поехать в Москву: ведь была вероятность, что та могла прохладно воспринять ее сообщение о скором визите… А мозг работал, как у преступника, замыслившего побег: поездом — долго, а у соседки Любы хорошее знакомство в аэропорту…

Только в самолете, глядя на тучи сверху вниз, Алиса подумала, что напрасно не предупредила о своем отъезде Андрея, а брошенное бабушке: «Мне срочно нужно в Мос­кву — пригласили на свадьбу» — вряд ли прозвучало убе­дительно.

Но даже думать об этом было странно; желания были сильнее доводов разума, оправдания слышнее оговорок. Алиса закрыла глаза и стала представлять, как постучит­ся в дверь Стеллипой дачи и скажет, что приехала в Моск­ву по делам, а сюда заехала за какой-то забытой вещью,,, Представляя, какой же именно предмет она могла забыть в тот день, когда они останавливались там с Андреем, Алиса задремала.

От аэропорта она взяла такси и на всякий случай сно­ва набрала помер Ады — сначала раздались редкие гуд­ки, а потом — незнакомый женский голос (Ада отвечала по телефону ниже, чем могла представить Алиса).

— Алиса! В Москве? Здорово!

— Ада, так получилось, что у меня нет телефона Кирш, а мне нужно ей позвонить…

— Это бесполезно, дорогая; она не отвечает на звон­ки! Можно было бы обидеться, зная, что у нее определи­тель, но Кот звонила и со своего номера, и с моего, и во­обще с постороннего городского! Можно, конечно, понять Кирш; думаю, она сейчас отвечает только самым близ­ким!

Ада выпалила свою речь на одном дыхании и, как по­казалось Алисе, добавила что-то еще, но тише. «Самым близким» — было последнее, что услышала Алиса, и, не­сколько раз повторив это про себя, ответила:

— Да, разумеется,

— Мы с Кот в «Перчатку» идем, там сегодня презента­ция «тематического» сайта — пойдем с нами? — Голос Ады звучал победно.

— Спасибо, вряд ли. Так у вас с Кот все в порядке?

— Ох, не знаю… Но с Феклой они подрались конкрет­но, — уже шепотом, доверительно произнесла Ада.

Они попрощались, и Алисе ничего не оставалось, как нетерпеливо считать километры, кончиками пальцев на­щупывать вспотевшие от волнения ладони и усмирять би­ение сердца, предчувствующего встречу (мысль, что Кирш может не оказаться на Стеллиной даче, даже не приходи­ла Алисе в голову).

Москву объехали по кольцевой и снова оказались за городом, в кромешной тьме, разрываемой только светом фар. Когда свернули в поселок и, поплутав по поворотам между дачами, выехали к Стсллиному участку «с тыла», Алиса вдруг резко подалась вперед и попросила водителя остановиться.

— И свет погасите, пожалуйста.

Теперь стало виднее: ворота дачи действительно были открыты, и спустя несколько секунд из них выехала и ос­тановилась машина; следом за ней, хлопнув воротами, вышла Кирш с рюкзаком на плече. Вышедший из машины высокий мужчина обнял, как показалось Алисе, Кирш за плечи. Потом рюкзак оказался на заднем сиденье, а чер­ная фигура Кирш сложилась, чтобы пройти в переднюю дверь, и, только попав в слабое освещение салона, обрела цвета и формы.

— Мы что, в шпионов играем? — недовольно спросил водитель, повернувшись к Алисе.

— Знаете что, — Алиса не отрывала взгляд от медлен­но отъезжающей машины, — давайте поедем за ними, и я заплачу в два раза больше.

— Яволь. — Таксист профессиональным взглядом оценил Алисину платежеспособность и, вздохнув, тронулся с места.

Алиса прижала к себе сумку, пытаясь вспомнить, есть ли у нее необходимая сумма.

На шоссе она чуть было не потеряла машину Кирш из вида; между ними, неуклюже выехав из-за поворота, вкли­нился огромный серебристый трейлер. Алиса возмущен­но выдохнула и вопрошающе посмотрела на своего неволь­ного компаньона, тот цокнул и при первой же возможно­сти перестроился в другой ряд. Зазвонил телефон — это был Андрей. Алиса хотела ответить, по, подумав, телефон выключила.

Выехав на кольцо, машина Кирш остановилась. Али­са умоляюще положила ладонь на руль, и они затормози­ли метрах в пятидесяти от преследуемых. Таксист с невоз­мутимым видом вышел протереть лобовое стекло. Алиса же, не отрывая взгляда от стоящей на обочине машины, нащупала в сумке очечник и надела очки. Почему они ос­тановились? Заметили, что за ними шпионят? Дурацкая ситуация, идиотская… Смысла этого преследования объяс­нить себе Алиса не могла. Чего проще было выйти из ма­шины там, в поселке, подойти, поздороваться… По маги­ческие Адины слова про близких людей превратили Али­су в шпиона. Ну и что теперь? Можно, конечно, выйти и превратить преследование в шутку… Алиса взялась за руч­ку двери, но тут к машине, в которой была Кирш, припар­ковалась иномарка. Одновременно хлопнули две двери, и навстречу к остановившейся на месте Кирш устремилась девушка с эффектным силуэтом песочных часов. Они об­нялись, поцеловались, и, ведя незнакомку за талию, Кирш пересела в ее машину. Автомобиль с высоким мужчиной отъехал первым, потом иномарка; Алисин водитель вклю­чил зажигание и обреченно спросил:

— За какой едем?

Алиса откинулась на сиденье и, проводив взглядом влившуюся в общий поток машин иномарку с двумя де­вушками, тихо ответила.

— Ни за какой; на Курский вокзал, пожалуйста.

Алиса заглянула в кошелек: достаточно, чтобы распла­титься с таксистом и купить недорогой билет на поезд. К счастью, она слышала от знакомых, что с Курского вокза­ла уехать проще, чем с Ленинградского; лишь бы он был скорее — любой, проходящий через Москву поезд, где будут свободные места…

— Ты с какого города-то приехала? — впервые за весь путь поинтересовался таксист.

— Из Санкт-Петербурга, — дрогнувшим голосом про­изнесла Алиса, боясь, что доверительное «из Питера» мо­жет потонуть в лавине подступающих слез.

— Чудные вы какие-то, питерцы…

Уже отойдя от кассы с билетом в руке, Алиса поняла, что до поезда у нее два часа, которые она может и хочет провести единственным образом.

Оказавшись через четверть часа у дверей «Перчатки», Алиса поняла, что не надеется увидеть здесь Кирш, но ей нужно выпить, чтобы снять этот непроходящий спазм в затылке и заглянуть в глаза людям, которых ей так слож­но понять и которые, кажется, играют в любовь, как в игру без правил…

Уже в зале кто-то окликнул се; против света она не сразу разглядела лица и, неуверенно подойдя к бару, узнала Аду и Кот, рядом с которыми стояла коренастая особа, скорее напоминающая деревенского юношу.

— Алисочка, как здорово, что ты пришла! — затара­торила Ада и чмокнула Алису в щеку, овеяв сладким за­пахом «Теоремы» Фенди, перебивающимся пивным духом.

Кот приветственно кивнула и неспешно переступила с ноги на ногу.

— Как Кирш-то — встретила?

Алиса вежливо улыбнулась, пытаясь сообщить своей улыбкой, что в этом мире ничто не может лишить ее спо­койствия духа, но уголки губ дрогнули, и улыбка сосколь­знула с лица, чудом не превратившись в слой антипод — полумесяц обиженных губ.

— К сожалению, нет, — ответила Алиса.

— Меня кто-нибудь представит красивой девушке?! — Оторвавшись от стены, коренастая, не отрываясь, смотрела на Алису.

— Ах да, конечно, прости!.. Алисочка — это Рэй, друг Кирш, я тебе про нее рассказывала.

— Могу себе представить что именно! Не слушайте ее, мадам.

— Чего ты, как Кирш: «Мадам, мадам»?! — захохота­ла Ада. — Ее Алиса зовут, и она пока мадемуазель!

Первые секунды Рэй смотрела на Алису, стараясь со­хранить у глаз лукавый прищур, но веки восторженно при­поднимались, отчего взгляд получался совершенно детс­ким и открытым.

Не то чтобы Алиса поразила Рэй сногсшибательной красотой, но отчего-то вдруг легко поверилось, что все не­достатки, все изъяны, если они и есть в этой девушке, про­стительны и даже необходимы для ее нездешнего образа. Она была другой, просто другой, совершенно иной, от­личной от тех, что до сих пор встречались Рэй. Захотелось дотронуться губами до красивою лица — какого-то слиш­ком несовременною, словно сошедшего с полотен старых художников и обреченного скитаться в этом неуютном мире; захотелось проверить искренность этих глаз… И страшно было помыслить о том, чтобы дотронуться рука­ми до всего скрытого джинсовой тканью — наверняка та­кого же бледного и трогательного, как этот овал, и шея, и руки. Такое смущение и смятение чувств Рэй испытывала впервые, и это никак не вписывалось в ее повое мировоз­зрение спокойного безразличия.

Рэй отвела взгляд, чтобы передохнуть, и, скользнув им по грубым мысам своих мужских ботинок, резко вскинула голову, вернув себе насмешливый прищур; внутри щелкнуло привычное правило соответствия имиджу буча: все женские эмоции можно лишь сублимировать в кулачный бой, сантименты — к черту, наружу никаких эмоций, а тем паче чувств. Рэй снисходительно поинтересовалась у Али­сы, давно ли она знает Кирш, и лениво махнула кому-то у танцпола, чтобы можно было отойти в сторону, изобра­зив перед Алисой независимый вид. Она потянулась было за своей кружкой, но тут выхватила из разговора Ады с таинственной Алисой несколько слов:

— Ты надолго приехала? Скоро в Питер?

— Поезд через полтора часа.

Рэй чуть не поставила кружку мимо стойки и резко раз­вернулась:

— Постойте-ка, девушка, какой поезд, почему через полтора часа?!

Кот, до того момента уныло наблюдавшая за едва за­метной постороннему глазу мукой Рэй, презрительно хмыкнула и в ритме начинающейся песни вышла на танцпол, выводя руками странные фигуры. За ней, бросив на стул сумочку, побежала Ада, успев крикнуть Алисе что-то вроде: «Да ты что? Какая досада».

— Что будем пить?

Услышав этот вопрос, так похожий интонацией и со­провождающим его заботливым взглядом на такой же, за­данный в прошлый раз Кирш, Алиса почувствовала вновь подступившую к горлу досаду.

— У меня настроение неважное, если честно. Я, пожа­луй, водку буду.

Рэй суетилась вокруг Алисы, с грохотом ставя свой стул на металлической ножке то справа, то слева от нее, зада­вала какие-то вопросы и, кивая на Алисин голос, не слу­шала ответы, а разглядывала, как двигаются ее губы и вздрагивает кончик носа.

— Пойдем, я тебя провожу, прогуляемся,— сказала Рэй, уже таща Алису за руку к выходу. Помимо всего про­чего, синеватый от сигаретного дыма воздух клуба про­глатывал Алисин голос, и Рэй захотелось вывести ее нару­жу, как утомленного заключением узника.

Они издалека простились с Адой, та подбежала к вы­ходу и, наспех расцеловав Алису, устремилась назад, к Кот.

Иногда нужно совершить какое-то простое действие с характерным «отчеркивающим» звуком; ну, например, чиркнуть спичкой, чтобы оставить темноту в прошлом, или разорвать фотографию пополам, прощаясь таким образом с каким-то воспоминанием. Рэй громче и резче обычного застегнула молнию на куртке, именно так обозначив настоящее время их с Алисой знакомства: теперь они ока­зались вдвоем на улице, а настоящий диалог начинается именно так — на прохладном нейтральном фоне общей суеты, а не в ритуальной атмосфере навязанных правил,

Рэй хотелось, чтобы они говорили друг о друге, но по­лучилось, что говорили о вещах отвлеченных, иногда ос­торожно касаясь Кирш — именно осторожно, потому что Рэй уже видела в Кирш соперницу, не веря, что та могла не оцепить странную петербурженку, а Алиса чувствова­ла, что слишком обижена на Кирш, чтобы говорить о ней всуе, и слишком хочет увидеть ее, чтобы так запросто ин­тересоваться о ней у ее друзей.

Алиса сбивчиво рассказывала про свое впечатление от «Перчатки» и про какую-то предновогоднюю сердечную смуту, Рэй смотрела на нее, кивая, и вспоминала свой дав­нишний разговор с Кирш.

Тогда они вдвоем сидели на краю крыши, ощущая ла­донями теплую жесть, смотрели с высоты на ночной го­род и говорили по душам. В такие минуты Кирш говори­ла без обычного нажима в голосе, расслабленно, словно водила по холсту мягкой кистью.

— Понимаешь, — задумчиво потянула тогда Кирш, по­глядывая вниз, — много людей живут как часть большого мира, но несут в себе его миниатюру, разукрасив ее свои­ми представлениями. Ты живешь в своем мире, И я живу в своем мире. Кто-то скажет, что это мир иллюзий, выду­манный мир, и будет прав. Но я выдумала его не по своей воле, и, видит Бог, если бы у меня был выбор, я придума­ла бы его совсем другим, без маскарада и боли — краси­вым, наполненным и легким, ясным и будоражащим од­ними лишь счастливыми предвкушениями. Но я не Бог, я не мастер и даже не подмастерье, я пользуюсь подручны­ми средствами, порой найденными на помойке, и чаше связи вещей и объектов навязываются мне сами, как непи­саные правила ландшафтного дизайна. А мои мечты — ­другие, смешные — они поэзия, и постепенно понимаешь, что твой мир — это дурная иллюзия, запутанный клубок, где не отличить правду и ложь, крик и молчание, собствен­ную мысль от зараженности чужим словом. И во всей этой путанице бессильно мечется тот, кто на самом деле силь­нее и выше всего этого, но обречен никогда не подняться до достойных его высот. Потому что слишком большие и беззащитные крылья у этого зверя, чтобы выбраться из та­кой сети — из моего мира, где и мне-то самой, на самом деле, интересен только этот зверь, но все равно я малодуш­ничаю и не пытаюсь спасти его, а лишь смотрю, как он пу­тается в нитях, проросших через меня, и плачу. Плачу из сострадания к нему; плачу и убиваю своим бездействием.

— Что за зверь-то? — спросила тогда Рэй тише обыч­ного, услышав непривычно длинный для Кирш монолог.

— Любовь. Единственный зверь из Божьего заповед­ника, которым каждый мечтает украсить свой невзрачный, неладно скроенный, выдуманный мир… Но редко кто умеет обращаться с окрыленным созданьем. Нельзя быть дос­тойным или недостойным любви: можно бросить ради нее свои сплетенные в канаты и колючие проволоки иллюзии или уцепиться за них, крича, что этот зверь заглянул в твою Клетку по ошибке, Любовь — единственный шанс поднять­ся над собственным убожеством. И она не приспосаблива­ется к нашим ничтожным мирам; она жаждет перемен — там, глубоко внутри нас. Ведь все ненужное разрушается не руками — оно тает само по себе, не выдерживая срав­нения. Так что сравнивайте, господа, сравнивайте! — зак­лючила Кирш, глядя куда-то мимо Рэй, словно в собесед­никах у них было все человечество,

Сейчас Рэй смотрела на Алису, улыбаясь сквозь лег­кую грусть, словно впервые увидела то, о чем тогда гово­рила Кирш, — зверя, отчаянно бьющего крыльями, попав­шего теперь, как в ловушку, в ее запутанный мир.

— А ты не похожа на «тему», — констатировала Рэй и выдержала паузу, подразумевавшую объяснения. Но они не последовали — Алиса лишь пожала плечами.

— Натуралка? — осмелилась уточнить Рэй.

— Этот мир, «тематический», — это мир непонятных мне людей, но я чувствую с ним какую-то связь… — Вслух размыслила Алиса, когда они спускались в подземный пе­реход. Отчего-то рядом с Рэй ей неловко было за острые носы своих полусапожек; пожалуй, они и самой-то ей не нравились…

Рэй рассмеялась:

— Это, Алис, всего лишь мир странных поступков, а люди там обычные!

— А любовь?— Алиса замерла, будто Рэй и вправду могла объяснить ей как само ЭТО чувство, так и его пре­ломление в «мире странных поступков».

— Чего?! — Рэй усмехнулась, — Чего ты все мелешь, какая любовь?! Ее придумали гетеросексуалы, чтобы ро­мантизировать процесс деторождения!

Алиса задумалась, представив, что так же может ду­мать и Кирш, и едва не споткнулась на последней ступень­ке подземного перехода.

Рэй ссутулилась и некоторое время шла молча, делая вид, что с интересом разглядывает все встречающиеся на пути рекламные щиты. Потеплело, и падал мягкий снег, снимая напряжение, повисшее между девушками.

Есть вещи, которых не делают, и вещи, которых не го­ворят. Добрые не расхваливают безногому прелести танцев — если только он сам не попросит об этом, мудрые до последнего не признаются в любви (не то чтобы кому-то, даже самим себе), потому что это или сокровенное — дар, или пустая маска Арлекина с оплывающей постепен­но краской.

Для Рэй (и в этом они были схожи с Кирш) казалось нормальным говорить с безногим о танцах — не по злобе, а по неписаному праву собственной отверженности от нор­мы. И говорить о любви с Алисой Рэй всерьез не могла не но мудрости, а из страха несоответствия: себя — свое­му чувству, своего чувства — возможному ответу на него…

— А вот и вокзал. Это же Курский, верно?— Алиса всю дорогу поглядывала на часы, и Рэй, по возможности, сокращала дорогу, срезая ее по проулкам.

— Он самый.

Алиса остановилась, чтобы попрощаться, но Рэй уве­ренно шагала дальше и только вопросительно оглянулась и поторопила,

— Не тормози, на полке отдохнешь.

— Ты что же, меня проводишь до поезда? — Алисе ста­ло весело идти рядом с Рэй, последние несколько минут она думала о том, что вполне могла неверно истолковать сегодняшнее поведение Кирш.

Рэй курила и смотрела на Алису:

— Телефончик-то дашь? Я, может, скоро в Питере буду проездом, у друзей там у одних…

Алиса кивнула и, достав из сумки блокнот, быстро чир­кнула телефон.

— А друзья в каком районе живут?

— Да там, не помню, короче… — Рэй отвела глаза и стряхнула пепел.

Алиса сдержанно улыбнулась:

— Я — на Мойке, заходите в гости с друзьями. А мож­но вместе в Эрмитаж сходить — у меня там одноклассни­ца экскурсоводом работает.

— Ну да…

Когда поезд подошел к платформе, Рэй поежилась: этот скрип на стыках на фоне выдыхаемого гудка тоже был про­стым «отчеркивающим звуком», но пришедшим извне, предсказуемым, но противным ее воле. Сейчас она оста­нется на перроне одна, и наутро окажется, что эта девуш­ка с красивой косой, так идущей к этому нездешнему лицу, ей просто приснилась.

Рэй потрогала косу уже доставшей билет Алисы и от­чаянно-бодро выпалила:

— Ты б постриглась!.. Миленько, конечно, но как-то ты с ней по-дурацки смотришься в тусовке, не по-нашему.

— Да-да… Спасибо большое, что ты меня проводила.

— Делать-то все равно нечего; хотелось пошляться по свежему воздуху.

Алиса не любила дружеских поцелуев и протянула Рэй руку, та помедлила, но потом, чувствуя, как не вовремя вспотела ладонь, быстро пожала протянутую руку. Они попрощались, и Алиса, миновав проводницу, исчезла в вагоне. Рэй дождалась, когда увидела Алису в окне, и до­вольно замахала. Вдруг Алисино лицо приняло озадачен­ное выражение, и она что-то почти отчаянно стала выво­дить на стекле.

— Чего?! — Рэй прищурилась и, отодвинув проводни­цу, прошла в поезд, буркнув: «Я провожающая». Они столкнулись в тамбуре, и Алиса смутилась:

— Я просто хотела сказать, Кирш привет передавай, я надеялась ее сегодня встретить, но, к сожалению, не полу­чилось. В другой раз, значит.

— Ну да, — Рэй отвернулась и вышла.

Денег на такси до дома у нее все равно не было, зато был еще действующий билетик клуба, и Рэй побрела той же дорогой, какой они только что шли с Алисой.

У дверей ее насмешливо встретила Настена, как всегда вынувшая руку из кармана лишь для короткого рукопо­жатия:

— Домой отправила? Ничего так клава.

— Она красавица! — почти крикнула Рэй неожиданно для себя.

Настена присвистнула:

— Ого! А что ж домой отправила?

— Далеко домой-то — в Питер.

— Твоя, что ли? Она вроде в прошлый раз с Адой была…

Настена спросила это с тактичным безразличием; она была нелюбопытна, но втайне надеялась еще чему-то уди­виться на этом свете. Перевидав на своем веку сотни одина­ковых романов и прослыв в своем клубе лесбийским Ност­радамусом, Настена поневоле превратилась в циника, ле­леющего надежду не разочароваться в жизни окончательно. Вот и у Рэй она теперь видела глаза, которые тщетно пытались скрыть за прищуром какой-то новый, теплый снег.

— Пошли, угощу! — Настена похлопала Рэй поплечу и прошла вместе с ней в зал.

Под утро народ, уже успевший превратить похмелье в новую пьянку, отчаянно сгрудился на танцполе, только не­пьющие девушки и дамы в возрасте еще умудрялись хоть и с усталыми лицами, но двигаться в ритме танца. Рэй и Настена сидели у стойки, вцепившись в пивные кружки.

— …Она без пяти минут замужем, — продолжала раз­говор Рэй.

— Значит, и нашим и вашим, — утвердила Настена, выбрав из всех известных ей типов девиц наиболее, на ее взгляд, подходящий.

— Да нет, она, кажется, еще сама не определилась. Вро­де сказала, что у нее был один роман с женщиной, но, по-моему, врет.

Настена пожала плечами, продолжая с интересом на­блюдать новый взгляд Рэй.

— Наверняка врет: она смотрит как-то неуверенно. Мо­жет, так, полюбопытствовать захотела. Вот и будет, как все натуралки, выглядывать среди лесбиянок девочек, по­хожих на мальчиков, и ждать, когда они станут открывать перед ней дверь и уступать место.

За такую характеристику предмета воздыханий не толь­ко от Рэй, но и от любого другого уважающего себя буча можно было ожидать только одного — безудержной аг­рессии. Но Рэй неожиданно для себя не вспылила, а заду­малась, вступив в безмолвный спор с самой собой,

Настене встречались счастливые пары, и она знала, что нет лесбиянок — в смысле, двух любящих друг друга жен­щин, как нет однополой любви. Всегда есть полюса, и кто-то один принимает сторону жесткого, а другой — мягко­го, и это сложнее, чем просто «актив» и «пассив». Глав­ное, чтобы не было игры. Чтобы одна полюбила другую, уже изначально испытывая влечение к женщинам — на уровне головокружения от их вкуса, остающегося во рту, а другая — чтобы любила не только удовольствие от чу­жих прикосновений, а ту, которая рядом — с ее телом, мыслями и чувствами. Та, вторая, как уже знана Настена, теоретически может влюбляться в людей независимо от их пола. В ее жизни было именно так; тридцать лет назад лю­бимая женщина ушла от нее к мужчине. Она не любила так бездонно, как сама Настена, а просто искренне была влюблена сначала в нее, потом в него… Она ушла, как ухо­дят от одного человека к другому, а не так, как женщин «променивают» на мужчин. Но любая оставленная таким образом лесби воспримет уход «к нему» как двойной удар по самолюбию, как удар ниже пояса, и с тех пор Настена стала бескомпромиссной к бисексуалкам. «И нашим и ва­шим». Не для бесед с «тематической» общиной, а для са­мой себя у нее был другой аргумент; не важно к кому — уходят те, кто должен был уйти, кому не нужно быть ря­дом с тобой и не важно, кто ты — мужчина, женщина или неясное самому себе существо с топкими пальцами и огру­бевшей душой. Настена вспомнила свою прошлую жизнь и явственно представила себе, что будет чувствовать Рэй, когда эта с виду чопорная питерская барышня с косой сно­ва переметнется в объятия жениха. «Которые она, впро­чем, и не покидала», — добавила про себя Настена и глот­нула пива.

— Мы ж с ней только познакомились… Ей вообще на меня плевать. — Рэй крутила кружку, боясь смотреть Настене в глаза.

— Да, my friend, ты попала.

— Таких больше нет, она особенная, — Рзй констати­ровала это таким тоном, будто утерла нос самой себе — мол, смотри: не верила, а оно есть. — Эта ж вся публи­ка — они пустые, как бутылки!

Рэй имела в виду не ум и не расхожее: «С ними даже поговорить не о чем», — наполненность Алисы чувство­валась во взглядах, в жестах; это было женское, теплое, успокаивающее и к тому же облеченное в привлекатель­ную форму.

Настена же давно привыкла видеть в ангельском толь­ко коварство.

Женская сущность в человеке — что хрусталь в квар­тире: красиво, но в общем-то бесполезно и слишком легко бьется, не выдерживая тряски жизни. Теряя легкую походку под грузом, сгибающим плечи, утратив волнующие обер­тона в монотонности крика, женщина теряет свой взгляд — особенный, мягкий, примиряющий с жизнью самого от­чаянного скептика. Не бывает женственных рельсоукладчиц и женственных жен алкоголиков — хрусталь разбива­ется о муку; если не грубеют ладони, так тускнеет взгляд. Легкой, эфемерной женской сущности не придумать сур­рогата; она может воспрянуть в ласке, но только если еще жива, в противном случае бессильны косметологи и пси­хотерапевты: можно получить куклу с женским лицом, ноне женщину.

Кому-то женского дастся больше, кому-то меньше и от­того легче теряется.

В Настене женской сущности было мало от природы, да и та, не успев расцвести, увяла в отрочестве под ремнем ее отчима. Сейчас она сидела напротив Рэй, упираясь в широко расставленные колени жилистыми руками, тор­чащими из закатанных рукавов клетчатой рубашки, и без особого энтузиазма искоса выглядывала в окружающем хаосе привлекательные фигуры. Рэй, против обыкновения, не поддерживала Настену едкими комментариями по по­воду местных клав, а меланхолично разглядывала дно сво­ей кружки.

— Не кисни, может, все сложится! — Настена похло­пала Рэй по плечу, а в ее глазах, собравших в уголках се­точки добрых морщинок, на секунду появилось неожидан­ное, почти материнское сострадание.

Когда Настена вразвалочку удалилась, со место рядом с Рэй поспешила запять Ада. В руках она крутила резинку от хвоста и то и дело отбрасывала со лба длинные пряди черных волос.

— Проводила Алису, да?

— А вы давно знакомы? — Рэй воодушевилась, увидев в пьяной Аде человека, способного рассказать ей что-то про Алису.

— Немногим больше, чем вы. — Ада задумчиво зака­тила глаза, стараясь избегать взгляда на танцпол, где Кот танцевала медленный танец с Феклой.

Ада закинула ногу на ногу и заговорщически накло­нилась к Рэй:

— Мне на них плевать, я вообще уеду!

— Надолго? — вяло поинтересовалась Рэй.

— Дня на три! — Ада ответила с такой отчаянной ре­шительностью, будто сообщила, что уезжает подальше от Кот как минимум на год. — У тетки остановлюсь, а мо­жет, у Алисы.

— Ты что, в Питер едешь?!

Рэй уставилась на Аду, еще не понимая, почему эта ин­формация так ее поразила. Вероятнее всего, мысленно она уже уехала в Питер сразу вслед за Алисой, и представить, что Ада окажется там раньше, было невозможно. Это не было ревностью: слова Настены по поводу того, что в про­шлый раз Алиса была с Адой, она не приняла всерьез: Настена не вдавалась в подробности неясных отношении и не знала о преданном чувстве Ады к Кот.

Ада, вглядываясь в лицо Рэй, видимо, сделала для себя неожиданное открытие, потому что взгляд ее в одну се­кунду прояснился, и она затянула:

— Рэй! Бли-ин! Но она же с Ки-ирш…

Рэй резко вскинула голову:

— А что ж она одна тут делала?! Уж Кирш бы не отпу­стила такую девочку…


Когда Кирш ехала с Ли Лит по ночной Москве, ей уже не верилось, что еще пару часов назад она сидела на Стеллиной даче, опустошая пивные бутылки. Ее постепенно покидала паника бездействия, и Кирш видела впереди три четких горизонта: разобраться со Стеллой, если понадо­бится скрываться дальше — уехать в деревню, где у них был маленький неблагоустроенный домик, и работать; а потом, когда все это закончится, найти Алису и заглянуть ей в глаза. Все должно получиться, думала про себя Кирш и с упоением рассказывала Ли Лит про Алису. Ей было все равно — кому, ей просто важно было говорить об этой девушке; голос ее, звучащий сейчас выше, но мягче обыч­ного, без привычной натужной сиплости, периодически обрывался посреди фразы, отчего Ли Лит переводила взгляд с дороги на Кирш и вопросительно щурилась.

— Как Максимка? — попыталась она сменить тему. — Слушай, мне до сих пор удивительно, что у тебя ребенок!

— Ну да, мне тоже… — Кирш усмехнулась. — Здоро­во, что он каким-то чудом появился на свет. Но я этого никогда не планировала.

— У меня тоже нет инстинкта деторождения, — жеман­но вздохнула Ли Лит.

— Да не только в этом дело! — по-мальчишески грубо отрезала Кирш.— Я как стопроцентная бикса слишком дорожила своими сиськами! — Ли Лит понимающе кив­нула. — Слушай, ты прикинь: природа — упрямая баба, придумала, что сила за мужчинами и ее не переспоришь! Я не слабая особа, в драке многим мужикам фору дам, от меня столько подруг родить хотели…

— Двух идиоток даже я помню! подтвердила Ли Лит.

— …А дело сделал один тщедушный хлюпнк-полупидер с холеной попкой, который по изнеженности всех моих женственных подруг переплюнет… — Ли Лит лукаво улыб­нулась, посмотрев на Кирш. — …С которым толком ниче­го и не было, кроме пародии на половой акт, где этот ми­ленький был в роли невесты и все больше попискивал, а на тебе — смог сделать ребенка!

— Зато теперь у тебя сеть единственный по-настояще­му любимый человек! — резюмировала Ли Лит назида­тельно, явно желая поднести черту под восхищением подруги посторонней девушкой.

— Какая ж ты язва, Ли! — покосилась на нее с ухмыл­кой Кирш. Помолчала, глядя на дорогу и подбирая слова. и наконец уверенно выдала: — Если хочешь, знай я зара­нее о том, что встречу Ее, ничего бы не было: ничего и никого, я просто ждала бы свою прекрасную Алису…

— Ох-ох-ох!.. — передразнила Ли Лит и, заметив, как напряглось лицо ее спутницы, спросила мягче: — Она что, правда такая хорошая?

— Она волшебная!


Кирш всегда говорила громко и четко — не просто про­износя, а вколачивая слова, и не выносила, когда кто-то начинал мямлить. Теперь ее старая приятельница отмеча­ла про себя, что Кирш не изменяет своей манере говорить, даже расписывая столь дорогое ей существо, как эта сти­хийно возникшая Алиса. Кирш говорила об Алисе так, как обычно декламируют стихи Маяковского, и только давно знающий ее человек мог разглядеть за этим напором пло­хо скрываемую нежность.

Ли Лит с неприязнью слушала, как Кирш привносит новые и новые штрихи в портрет своей новой знакомой: во-первых, даже в дружеских отношениях есть чувство соб­ственности, во-вторых, прежде Кирш никогда не отзыва­лась о своих знакомых барышнях с таким восторгом, так что у Ли появился неприятный шанс усомниться в своем абсолютном превосходстве над другими женщинами, в-третьих, сама она никогда не испытывала сильных чувств и теперь втайне опасалась, что этого ей просто не дано.

— Ты уже забыла Лизу? — неожиданно вставила она с упреком, когда машина подъехала к ее дому.

Но встретившись с Кирш взглядом, Ли Лит пожалела о своем вопросе. Оправдываться теперь было бесполезно, и она просто вздохнула. Кирш сидела молча, размышляя, стоит ли ей обидеться и хлопнуть дверью или объяснить Ли Лит, что Алиса — это событие, которое произошло бы неизбежно, независимо от факта существования Лизы, как ни жестоко это звучит.

— Рули, рули! — вместо этого бросила Кирш, отвер­нувшись к окну.

Кинув рюкзак в прихожей, Кирш присвистнула: при­вычного порядка в доме Ли Лит как не бывало, всюду раз­бросаны вещи.

— Это что — обыск?

— Типун тебе на язык, Кирюш! — захихикала Ли Лит, переступая через дорожную сумку. — Ты так спонтанно объявилась, что я не успела убраться. Я же на чемоданах сижу… Говорю же: бросила я своего продюсера оконча­тельно, и теперь мы едем в Штаты записывать альбом.

Кирш плюхнулась на диван, округлив глаза:

—Ты, что ль, будешь записывать альбом, Ли?! — Спра­шивая, Кирш в очередной раз поднесла к уху мобильный, номер Стеллы по-прежнему не отвечал.

— Да нет же… — Ли Лит поняла, что вся выстрочен­ная ею с пулеметной скоростью информация первых пяти минут встречи прошла мимо ушей Кирш.

— Ах, это твоя белокурая? Ну да, точно, sorry!.. И охо­та тебе переться… А где она, кстати?— Кирш начала ог­лядываться, будто новая пассия Ли Лит могла находиться втой же комнате незамеченной.

— Дома, конечно, мы у нее живем.

Ли Лит зашторила окна и, по-хозяйски окинув взглядом квартиру вместе с сидящей в ней Кирш, схватила ключи:

— Утром пойдешь Стелку караулить?

Кирш решительно кивнула. Ли Лит, открыв холодиль­ник и продемонстрировав гостье, что она не умрет с голо­ду, подытожила;

— Вот и чудненько. Я сейчас к своей, а утром заскочу к Настене — завезу пару песен моей новоявленной звезды, чтоб крутили уже.

Кирш передразнила интонацию Ли Лит и, после того как дверь захлопнулась, снова попробовала набрать но­мер Стеллы, потом выключила свет и прошлась по комна­те взад-вперед, сунув руки в задние карманы джинсов. Придумать хоть один мотив, побудивший Стеллу убить Лизу, не удавалось. Как бы глупо Лиза ни обошлась с Долинской, накликав на себя ее гнев, Стелла слишком любила себя, чтобы стать орудием Галины, и была доста­точно брезгливой для такой миссии… То, что сейчас ее нет дома, неудивительно: ночная богемная жизнь. Но под утро она должна вернуться. Кирш просидела в ванной около часа и, завернувшись в полотенце, вышла в сумрак пустой квартиры. В дверь позвонили.

— Кто там?

За дверью никого не было. Кирш закрыла уши рука­ми, чтобы не услышать звон снова. Скинув полотенце и натянув футболку, она нырнула под шерстяной плед и зак­рыла глаза, чувствуя щекой шершавую ткань дивана. Мытарства последнего времени приучили ее засыпать в разных местах, и постороннему взгляду уже трудно было бы поверить, что она больше всею на свете любит спать в собственной постели, набросив на голову мягкого бесфор­менного плюшевого медведя, заглушающего громкую застенную жизнь семейства Толяна.

Кирш беспокойно ворочалась и, проспав от силы пару часов, как по команде встала, оделась и вышла на мороз­ный воздух.

Стелла не вернулась и к полудню и по-прежнему не от­вечала на звонки.

Присев на скамейку у подъезда, Кирш курила пятую сигарету подряд.

— Не замерзнете, юноша? — Пожилая женщина, воз­вращающаяся с сумками, неодобрительно покачала голо­вой.

— Нет, спасибо… — Кирш вздохнула и рывком попра­вила бейсболку.

Она смотрела поверх подъезжающих машин на раска­чивающийся на ветру фонарь. Ау, девушка!

Остановив машину перед Кирш и открывая ей дверь, Ли Лит зашипела:

— Сумасшедшая! Я думала, ты уже сто раз вернулась! Голодная, холодная, и, не дай бог, могли менты увидеть!

— Харэ причитать, Ли, поехали к Галине: она тоже не отвечает.

— Ну уж нет! — взмолилась Ли Лит. — Едем ко мне и звоним Денису.

Кирш собиралась возразить, но осеклась, заметив, что у Ли был заговорщический вид и она явно что-то недого­варивала. Как все стервы, обычно так она подготавлива­лась к не самому приятному для собеседника сообщению.

— Ну?! Не томи! — то ли с нетерпением, то ли с угро­зой прорычала Кирш.

— Заезжала в «Перчатку». — Ли умолкла, желая по­смаковать свою новость.

— И? Не тяни!

— Ты в курсе, что там сегодня была твоя расчудесная Алиса?

— Вранье! — Кирш выплюнула жвачку в открытое окно и, поймав недовольный взгляд проезжающей в со­седней машине дамы, показала ей средний палец правой руки.

Ли Лит не без удовольствия заметила обескураженный оскал Кирш и, незаметно улыбнувшись, продолжила:

— А на вокзал ее ходила провожать наша милая душ­ка Рэй. — Ли Лит с упоением всматривалась, как начина­ли подрагивать мышцы на лице Кирш. — И Рэй, похоже, влюбилась в эту петербурженку не меньше твоего!

Ли Лит терпеливо ждала реакции своей спутницы.

— Чему быть — того не миновать! — сказала наконец Кирш ледяным голосом и всю дальнейшую дорогу ехала молча.

На последнем перекрестке дорогу им подрезал черный «жук».

— Недоумок! — возмутилась Ли Лит. — Куда встал? Теперь придется ждать, пока повернет. И ведь задел, ты смотри!

Кирш резко повернулась к Ли Лит, потом бросила та­кой же невидящий взгляд куда-то через стекло и вышла из машины, хлопнув дверью.

— Ты куда посреди дороги?! Сейчас же зеленый будет…

Ли Лит включила «дворники» и прильнула к лобово­му стеклу; кажется, Кирш просила водителя «жука» вый­ти, тот, судя по ее прищуру, отказался. Тогда Кирш сдела­ла шаг назад и с размаха ударила ногой по бамперу чер­ной машины. Ли Лит отпрянула от стекла. Кирш била машину исступленно, не обращая внимания на выскочив­шего из нее водителя, на возмущенные оклики из других автомобилей и мигающий светофор.


Алиса то и дело извинялась перед присутствующими, доставала из сумки телефон и высматривала на нем хоть какие-нибудь знаки, говорящие о пропущенном или при­ближающемся звонке — почти нереальном, но ожидаемом. К тому же со вчерашнего дня тоненькая, но все-таки тяну­лась ниточка из Москвы: Рэй прислала две эсэмэски: «Privet, как doehala?» м «Bez tebya v Moskve poholodalo!»

Они снова сидели в японском ресторанчике: Алиса, Ан­дрей и Капралов с английской женой. Иногда голоса с не­значительным повышением и понижением интонации сли­вались для Алисы в убаюкивающий гул, так что в обсуж­дении далекого от нее джаза, прошедшей выставки и гря­дущих перспектив Калиной деятельности она то и дело пропускала реплики, адресованные ей.

— Это эйфория после увольнения с работы, — конста­тировал Капралов и засмеялся. — Попятное дело, переходный период! К тому же Алиса рассеянна, как все неве­сты! Смотри, после свадьбы начинаем работать — вступаешь в ответственную должность!

Алиса поежилась, ощутив неприятную волну, вскипа­ющую внутри; Андрей поспешил оправдать ее отсутству­ющий взгляд:

— Две подряд поездки в Москву, слишком много впе­чатлений — сразу не отойти!

Алиса расправила плечи, отчего вязаный ворот, до того открывавший яремную выемку и ускользающую куда-то ниже цепочку, врезался ей в горло. Она решительно одер­нула его, и в голове молниеносно возникла конструкция того рассказа, в котором Алиса сможет хотя бы в общих чертах, завуалированно преподнести компании то, что сей­час ее на самом деле волнует. Когда хочется говорить о чем-то, можно говорить об этом в любой компании, глав­ное — выбрать верный угол. В ее сегодняшней компании «верный угол» предполагал мировоззренческий диспут.

Алисе хотелось говорить о новом мире, в котором жили интересующие ее теперь женщины, вернее, одна женщина. Она сказала, что неожиданно для себя преодолела барь­ер восприятия, мешавший ей доселе поверить, что если не всее люди, то по крайней мере женщины по природе бисек­суальны…

Андрей вздохнул, Капа приподнял брови, и только Мэри пропустила Алисину фразу мимо ушей, сосредото­чившись на неожиданном телефонном разговоре с Босто­ном.

— Алиса посетила лесбийский клуб… — обреченно кон­статировал Андрей.

Мэри, уже закончившая телефонный разговор, всплес­нула руками и брезгливо поморщилась.

— Крайне неприятные люди! Озлобленные, закомплек­сованные, вряд ли здоровые! — произнесла она, чеканя слова чужого ей языка.

Капа рассмеялся, покосился на Андрея и переглянулся сАлисой.

— Не утрируй, Марусь, ну что ты! Главное — не отно­ситься к этому слишком серьезно.

— Как это?— В голосе Алисы прозвучала обида.

Она вспомнила случившуюся накануне беседу с сосед­кой Любой. Та зашла поинтересоваться о поездке на мни­мую свадьбу, и Алиса не удержалась от восторженного рассказа про новых знакомых… Люба, конечно, проявила любопытство, но именно того рода, какое проявляют, слу­шая рассказ путешественника о тарантулах: «а чем они опасны?», «а как они размножаются?» и т, д. Но Капа, как казалось Алисе, не имел права на такую обывательскую близорукость.

Устами Капралова лесбиянки были нарисованы осо­бами сердитыми, но безобидными, не представляющими опасности ни для общества в целом, ни для отдельно взятых­мужчин.

—Это эксперименты, чистой воды эксперименты… — Говоря это, Капа заметил, что Андрей рассеянно крутит свой бокал, а Мэри, часто моргая, недоуменно смотрит на Алису, яростно мотающую головой.

— Не думаю; для многих это жизнь, весь ее смысл, все­рьез.

Алиса задумалась, стоит ли рассказать историю Мар­го и Зои, а Капа воспользовался тем, что она замолчала.

— Это небольшой процент, сильное искажение созна­ния, а как следствие — дискомфорт от несоответствия нор­ме и озлобленность, агрессия. В целом само по себе лесбиянство — игра воображения, где физиология находится на последнем плане. В отличие от однополых отношений мужчин! — подытожил Капа.

— Не думаю, что здесь физиология на последнем пла­не, – не удержалась Алиса, — просто ощущения сложней, физиология – сложней!

Капа не сдавался и не терял спокойствия духа и неиз­менной улыбки.

— У сложно устроенных людей и физиология сложней, у примитивных — примитивней! Конечно, среди лесбийс­кого сообщества есть свои утонченные натуры и люди с хорошими амбициями, высокими планками, но, поверь мне, их мало, несравнимо меньше, чем остальных, тех, у кого отклонение принимает форму злого извращения.

Мэри развела руками, улыбнувшись Андрею.

— По-моему, у них научный диспут!

Андрей пожал плечами, и по выражению его лица было ясно, что он в любой момент готов зевнуть.

Когда Алисин телефон зазвонил, она вздрогнула от неожиданности — спор с Кипой отвлек ее от томительной зависимости от Москвы. Сердце заколотилось, но через секунду разочарованно ухнуло: это была не Кирш. Хотя по тому, как расслабленно улыбнулась Алиса, как легко отвернулась от собеседников и поспешила отойти в сто­рону, было ясно, что и этот звонок по-своему обрадовал ее. Ниточка тянулась, ниточка материализовалась…

— Ты как?

— Ничего, Ад. Как Кот?

Ада вздохнула:

— Она у меня на глазах дала Фекле отлизать.

Покраснев, Алиса покосилась в сторону столика и плотнее прижала к уху трубку.

— Как это? Как — при тебе?

— Мы вместе к Кот поехали, в компании, я знала, что это добром не кончится, меня чуть не стошнило: одна дев­ка — не знаю ее — стриптиз на столе танцевала перед бучом каким-то — тоже не знаю; пьяные все вдрызг…

— Что ж ты не ушла?

— Ой, да я тоже была хорошенькая и все надеялась — они разойдутся, а мы с Кот вдвоем останемся!.. Захожу в ванну, а там Кот сидит на стиральной машине, раздвинув ноги…

— Без брюк?— зачем-то уточнила Алиса и снова по­косилась на столик, где сидели Капа и Андрей.

— Естественно! И между ног — красная голова с мет­ровым языком…

— А они тебя заметили?

Ада снова вздохнула:

— Кот Феклу откинула, но не из-за меня… просто она это мероприятие не любит… Так, наверное, пара секунд слабости…

— Такой уж стиль жизни, видимо… — как могла, по­пыталась утешить ее Алиса.

— Я в Питер собралась съездить — развеяться. Погу­ляешь со мной? Может, в кафешку какую-нибудь сходим?

— Конечно!

Ада приехала в Питер на следующий день и вопреки намерению остановиться у тети тут же была доставлена на набережную Макаренко.

Алиса суетилась все утро. С вечера она предупредила Андрея, что три дня будет в распоряжении московской под­руги, желающей осмотреть Питер и окрестности. Утром, уже собираясь на вокзал встречать московский поезд, Али­са терпеливо выслушала вздохи Анны Михайловны: «Ты же почти не знаешь эту девушку!.. Это не совсем удобно: У нас так давно не было ремонта, квартира в ужасном со­стоянии, неподходящем для приема гостей… А эти обои!..»

— При чем здесь обои?! — то ли удивилась, то ли пристыдила бабушку Алиса и исчезла.

Анна Михайловна обессиленно села. Ее не столько сму­щал приезд незваной гостьи, сколько беспокоила внучка; что-то новое, не поддающееся контролю, уносило ее прочь от бабушкиной строгости, от прежней взвешенности и размеренности их жизни… На стене тикали часы, на книжных полках молчали книги, с любовью расставленные когда-то Алисой, альбомы в шкафу хранили прошлое, бронзо­вые подсвечники с достоинством держали высокие свечи, и Анне Михайловне казалось, что все это гарантирует са­мое верное, самое честное и спокойное противостояние времени и его искушениям… То, что она просидела так по крайней мере час, Анна Михайловна поняла, когда входная дверь снова распахнулась и Алиса крикнула с задо­ром, несвойственным ей даже в юные годы:

— Бабуль, вот и мы!

По дороге с вокзала они говорили о Кирш, и Алисе показалось, что все еще может быть… Точнее, Ада рассказывала про проблемы с Кот, про то, как та бессовестно променяла ее на Феклу, но из всех ее реплик Алиса выхва­тывала то, что хотя бы косвенно касалось Кирш. Так, вы­яснилось, что Кот отчаянно устремлялась на поиски Кирш, но Рэй только разводила руками, а Ли Лит, даже если б знала, ничего не сказала бы неприятной ей и недолюбли­вающей ее саму Кот. И Алиса вспомнила, что у Кирш двое друзей, значит, возможно, та красотка из иномарки и есть вторая…

— Скажи… — Алиса окинула взглядом весь Невский, лишь бы не встретиться глазами с Адой. — Ас тем, с кем дружишь, можно спать, по-твоему?

— Это ты про Кирш и Кот?— Алиса споткнулась и быстро подтянула сапог. Ада же задумчиво продолжи­ла: — Да нет, я знаю, что они спали в одной кровати, но у них точно ничего не было — просто спали.

— Я про Ли Лит, — не выдержала Алиса.

Ада поморщилась:

— Пафосная такая девица, я с ней не общалась; такие по переходам не ходят, как и Стелла твоя… А с Кирш они сто лет знакомы… Да нет, ты что, не спят, конечно. У Кирш с этим строго!

— В смысле?

— Она, по-моему, на разовые отношения не размени­вается, а раз они с Ли Лит этой сто лет общаются и при этом у Кирш уже сто романов было, значит, они не спят.

Не сразу поняв Адину логику, Алиса задумалась, тем более что ее спутница вновь заговорила про Кот. «Сто ро­манов» — не так страшно — значит, возможно, ни одного по-настоящему серьезного, решила Алиса и улыбнулась. И эта Ли Лит просто друг, конечно, просто друг, даже если в прошлом что-то у них и было…

Ада, казалось, до сих пор не придавала значения тому, что оказалась в другом городе, и, только когда они выш­ли на набережную Мойки, удивленно оглянулась:

— Ну надо же, Питер!

В подъезде они столкнулись с Любой, которая покоси­лась на Адину сумку и понимающе улыбнулась.

— С Московского?

Девушки кивнули, и Люба проводила их озадаченным взглядом — в хрупкой особе с длинным темным хвостом она не видела ничего такого, что выдавало бы ее особен­ную ориентацию. Алиса заметила этот взгляд и улыбну­лась: ее позабавило Любино любопытство.

Анна Михайловна сдержанно поздоровалась, незамет­но изучая Аду; поймав ее беглый взгляд, Алиса догадалась­, как именно бабушка для себя охарактеризует мос­ковскую гостью: «простовата, пэтэушный взгляд, плохо воспитана».

Они скрылись в комнате, бросили вещи, наспех выпи­ли кофе и, изучив все Алисины фотографии, отправились бродить по городу. Алисе казалось, что каждое слово, ска­занное Аде, хотя бы слабым эхом отзывается где-то в Москве, рядом с другой девушкой со взъерошенной стриж­кой и дерзким взглядом. Алиса еще не осознавала, что сно­ва замышляет побег; Ада была ее заложницей.

Так бывает, что сразу сорваться невозможно, что нуж­но попробовать прыгнуть, преодолев притяжение, призем­литься и прыгнуть снова, выше, и, может быть, так слу­чится, что однажды сила тяжести уступит место какой-то другой силе и у тебя получится не вернуться на землю или земля улетит от тебя сама…

Ада, и без того худенькая, казалась Алисе почти про­зрачной: последние пару дней после разрыва с Кот она ничего не ела.

Они шли по набережной, и Ада, сокрушенно вскиды­вая и роняя руки, рассказывала о том, что жизнь ее сделалась невозможной.

Она развелась с мужем, когда встретила Кот, и та бро­сила ее сразу же после этого. Почему? Ада размышляла вслух; Кот не нужны были жертвы, потому что она не со­биралась строить с Адой серьезные отношения; она вообще ничего не планировала, не обещала, не просила, но Аде показалось, что Кот смущает ее замужнее положение, ей мерещилась ревность и раненое самолюбие…. Казалось, мерещилось… Муж, бывший ее институтский преподава­тель, был старше Ады, он выслушал ее спокойно и предложил сохранить брак, дав зеленый свет ее страстям, но Ада сказала, что уходит к любимому человеку… и ушла в никуда: Кот не устраивали эти «гетеросексуальные замо­рочки», и она не собиралась становиться «Адиным мужем». С тех пор дверь Кот для Ады была закрыта. Они мири­лись ненадолго, причем в последний раз вдруг поверилось, что все-таки смогут быть вместе. Но рядом всегда была Фекла — девушка с напором танка, не требующая тонко­сти обращения. Ада посмела обидеться на то, что Кот удалилась куда-то с Феклой, Кот вспылила и ушла— окон­чательно, «потому что ей надоел постоянный контроль и Адино собственничество».

Алиса сосредоточенно слушала, и слякоть на набереж­ной начинала раздражать ее так же, как запутанный рас­сказ Ады, как неизвестность, как расстояние, отделяющее сердце от кого-то необходимого ему. Невозможно было забыть легкий запах «барбариски», и длинную шею, и вла­стные руки, и грустные глаза с теплым, янтарным светом. «Не женщина и не мальчик, но что-то сильнее меня…»

— Эй, Алис, слышишь? Это что за шпиль?

— Адмиралтейство… Как ты думаешь, Кот тебя любила­,в смысле, любит? — спросила Алиса прямо.

Опустив плечи, Ада несколько секунд шла молча… — Знаешь, Алис, по-моему, она никого не любит. Кирш — ее недосягаемая мечта, Фекла —подручное средство, а я — просто живой человек, меня неудобно любить… Кот обычных отношений просто боится, избегает; мне так кажется.

Алиса не спорила: она уже успела уяснить, что в дру­гом мире есть другие законы, вернее, другие исключения. Она остановилась и посмотрела на Аду.

— Знаешь, я один адрес узнала… Я раньше не знала, что в Питере такие клубы есть… хочешь, сходим?

Ада протянула ладонь к ручке черной металлической двери и оглянулась на Алису.

— Тяжелая!

Ко входу, держась за руки, подошли две девушки: пол­ная, стриженная под машинку, и худенькая в очках, замо­танная длинным полосатым шарфом. Полная слегка под­винула Аду в сторону:

— Позвольте, дамочка…

Алиса вошла в клуб вслед за Адой и проводила взгля­дом пару, не размыкающую рук.

В клубе было мало народу, но нечем было дышать.

— Обычная уловка,— пояснила Ада,— отключают вентиляцию, чтобы разбирали напитки!

Они больше часа наблюдали за посетителями: посте­пенно девушек вытеснили пары геев, и Алиса предложила Аде уйти.

— По одним сразу видно, что педовки, а ведь некото­рые с виду самые обычные мужики! —удивилась Ада уже на улице, разглядывая вновь прибывающих в заведение.

Следом за ними, матерясь, вышла с сигаретой в зубах полная девушка, за ней — худая в очках.

— А что тебя удивляет? Мы только пиво берем, а пидеры при бабле всегда! — хрипловато констатировала де­вушка в очках.

Ада оглянулась и подмигнула Алисе:

— И здесь лесби выгоняют, если мест нет. Вот видишь, в микс-клубах плохо, здесь нашего брата, точнее, сестру не жалуют: не тот класс, невыгодно!

— А геи богаче?

— Ну их куда больше, и среди них больше тех, кто при бабках.

Алиса достала телефон:

— Продиктуй мне, пожалуйста, номер Кирш.

Белая фигурка Ады, стоящая в стороне, была подтвер­ждением того, что Кирш все-таки реальна, и потому Али­са удержалась от того, чтобы спешно нажать кнопку сброса после первого же длинного гудка. Никто не отвечал, и Алиса отправила sms: «Eto zvonit Alisa». Она едва успела передохнуть и собралась было перенабрать помер, как Кирш перезвонила сама;

— Привет, Алис, чего хотела?

Кирш говорила мягко, и Алиса осмелела:

— Узнать, как у тебя дела.

— Нормально. Но это не совсем телефонный разговор. — Вслушиваясь в голос Алисы, Кирш не улавливала прежних металлических ноток, а потому продолжила; — Ты, говорят, в Москву приезжала, в «Перчатке» была…

Алиса услышала упрек и улыбнулась:

— Кирш, я вообще-то к тебе приезжала…

– Да что ты! А почему же я этого не знала?! — В голо­се ее по-прежнему звучала обида.

— А тебе кто — Рэй рассказала?

— Не важно,

— Я искала тебя. Приехала на дачу Стеллы, а ты с ка­ким-то мужчиной, а потом — с женщиной, красивой…

Кирш присвистнула,

— Ты следила за мной! — крикнула она почти востор­женно.

— Да, — призналась Алиса.

— Ты в Москве?!

— Дома, в Питере.

— Когда ты приедешь? Я тебя встречу!

— Завтра, — неожиданно для себя ответила Алиса. Сообщив о своем желании уехать в Москву завтра же, Алиса предложила Аде задержаться у нее дома сколько та пожелает.

— А как же твой жених?

Алиса вздохнула. Вечером они зашли к Марго,

В квартире был порядок, но не более — ничего, что выдавало бы существование в ней дамы преклонных лет: ни цветов на подоконниках, ни затейливых салфеток на столах — только разбросанные повсюду газеты, журналы, книги и рукописи. Если бы девушки сами не сняли обувь, им вряд ли предложили бы это сделать: казалось, Марга­рита Георгиевна и не заметила бы, пройди они в комнату в сапогах. При этом пол был чист и хозяйка выглядела ухоженно и моложаво; от аккуратной седой стрижки — все того же «пажа» — до клетчатых шлепанцев, выглядываю­щих из-под темно-зеленого вельвета брюк.

Только отрешенный взгляд в сеточке морщин выдавал, что мыслями этот человек находится далеко от себя ны­нешнего и от своей комнаты со всеми ее вещами…

— Я тебя по телефону и не узнала — не девчачий уже голос. Как бабушка?

Марго спокойно разглядывала гостей, сидя в кресле под торшером, и Алисе показалось, что этой пожилой даме все равно: виделись они несколько лет назад, когда Али­са, только что пришедшая с выпускного вечера, получила от нее коробку грильяжа, или только вчера.

Алиса в двух словах рассказала про их жизнь, про маму и Америку, про папины письма и про то, как недавно они с бабушкой разглядывали альбом со старыми фотографи­ями, где на одной из них Алиса увидела их втроем…

— Ясно, — оборвала Алису Марго. — Эту? — Маргарита Георгиевна кивнула на книжную полку, где между стеклами стоял точно такой же, как у них, снимок со старыми подругами, обнявшимися под дождем.

Ада разглядывала фотографии на стенах и всячески пыталась привлечь к ним внимание Алисы — на них на всех они были вдвоем; Марго с дерзким взглядом из-под ко­роткой челки и Зоя, улыбающаяся в ореоле аккуратно уло­женных локонов.

— Я спросила бабушку, почему вы с ней перестали об­щаться — в смысле, так редко и только по телефону…

—Ичто она сказала? — Марго усмехнулась.

— Она рассказала вашу с Зоей Андреевной историю.

Алиса покраснела, но постаралась не отвести взгляд в сторону. Маргарита Георгиевна несколько секунд смот­рела на нее молча, потом чуть хрипло спросила:

— Зачем?

Алиса будто окаменела, поняв, что не подготовила объяс­нения своему неожиданному интересу к чужой любви.

— Понимаете, — тишину разрядил бодрый голосок Ады, — мы с Алисой познакомились в Москве на лесбий­ской вечеринке; она любит женщину, и я тоже, хотя и была замужем…

Марго изумленно посмотрела на девушек и, почесан кончик носа, отвернулась. Когда они снова встретились глазами, Маргарита Георгиевна щурилась на них с любо­пытством.

— …И у нас проблемы, сложности в отношениях с на­шими подругами, — звонко завершила Ада.

Марго встала из кресла и прошлась по комнате. Она буркнула себе под нос слова «лесбийская вечеринка», роб­ко пробуя их на вкус, и задумалась над тем, что за ними стоит.

— Не морочьте себе голову, девушки, живите, как бе­лые люди!

— Как «белые» не получается. — Алиса пожала пле­чами.

Маргарита Георгиевна явно не была расположена к разговору, не хотела вслух предаваться воспоминаниям и делиться опытом отношений. Она напоила гостей чаем с рижским бальзамом и сказала, что, по ее мнению, теперь в сферу моды попало гораздо больше, чем возможно себе представить, и стоит взвесить, не является ли нынешний уклон в жизни Алисы и Ады просто случайностью, увле­чением, данью моде. Марго произнесла эти слова не нази­дательно, а, скорее, утомленно, будто выполнила непри­ятную обязанность.

Узнав, что Алиса едет в Москву, Марго попросила ее об одолжении — завезти небольшую рукопись в библио­теку Института Африки.

— Не люблю связываться с почтой, — добавила Мар­гарита Георгиевна и вручила Алисе единственный экзем­пляр в красной папке с веревочками. — Вернешься — заг­лядывай. Бабушке привет.

Приход девушек пробудил в памяти Маргариты Геор­гиевны многое из того, что со временем ушло, казалось, навсегда.

…Марго не любила вспоминать эту историю. Пожа­луй, только теперь, в одиночестве, спустя годы после ухо­да Зон из этой жизни, ее седовласой подруге хватило му­жества вызывать из памяти и те воспоминания, которые были ей тяжелым и бессмысленно жестоким теперь уко­ром из прошлого.

Однажды, еще в молодости, Марго показалось, что Зоя разлюбила ее (если такое вообще возможно, жизнь не имеет смысла), а то и не любила вовсе. И поводов для таких не­утешительных выводов особых не было, только взгляд; Зоя перестала смотреть в одни лишь Маргаритины глаза и с интересом изучала чужие лица, характеры, отношения. Марго присматривалась к подруге, но не подавала вида, что внутри у нее закипает вулкан.

Как-то они вместе пришли на вечеринку при институте. Все танцевали парами; конечно, не было ничего пре­досудительного, чтобы женщина танцевала с женщиной: в послевоенное время на танцевальных площадках было много таких скучающих дамских дуэтов. Но Зоя и Марго были не из тех и не могли себе позволить медленный танец и посторонней компании. Они мило общались с вдох­новителями новой поэтической студии, когда перед Зоей неожиданно возник высокий статный мужчина в эффект­ном кремовом костюме; сначала Зоя отказалась от танца, но он скатал что-то такое, отчего она засмеялась и, улыб­нувшись Марго, пошла с незнакомцем на вальс. Все по­плыло перед глазами, и Маргарита несколько секунд не видела ничего, кроме его руки, лежащей на Зоиной талии. Она решительно бросила об пол бокал и, прошипев: «Шлюха!» — вышла вон. Ночью домой Марго не верну­лась — напросилась на ночлег к бывшей однокласснице, весь следующий день она пила портвейн и не подходила к телефону и затыкала уши, чтобы не слышать звонок в дверь. Только утром, по дороге на работу, она встретила дрожащую от холода Зою, укрывшуюся от дождя в теле­фонной будке.

— Ты чего тут? — спросила Марго, стараясь оставать­ся невозмутимой.

Зоя смотрела на подругу безумными глазами — ни со­жаления, ни вины, ни мольбы о прощении — только ужас и призыв к объяснению.

— Зачем ты так сделала, объясни мне?..

— А ты?! Как тебе незнакомец в кремовом костюме?!

— Он был на вечеринке с молодой женой, но она уде­ляла ему слишком мало внимания. Он захотел, чтобы она приревновала его к кому-нибудь. — Зоя говорила спокой­но, глядя на подругу с грустью.

— И кроме тебя, никого не нашлось?! — Марго всеми силами старалась не смягчить тон, но чувствовала, что уже колеблется. — Могла бы меня предупредить, — добавила она, уже глядя в сторону.

— Я думала, ты поймешь по моей улыбке, что не стоит беспокоиться. Если ты веришь мне, то и так должна знать, что не стоит беспокоиться.

Марго ненавидела свою ревность и дала ей такую волю впервые. Стоит отпустить эту охотничью собаку, как один из двоих начинает чувствовать себя преследуемым зверем, а второй — бесславным охотником…

Что-то надолго изменилось, надломилось в их отно­шениях после той истории, Зоя потеряла беззаботную улыбку, всегда прежде сопровождавшую их прогулки. Марго стала видеть за этим дурное предзнаменование и крепче сжимала губы от досады.

Испытания — как ветер: свечу он потушит, костер, на­против, раздует. Они ждали: свеча или костер; прошло время — оказалось, костер. Потом были другие пересуды, но женщины уже знали, что это не оторвет их друг от дру­га. Теперь Марго помнила каждое обидное слово, сказан­ное Зое, наверное, потому что та ни разу не ответила под­руге той же монетой.

Вспоминая приход Алисы и Ады, Маргарита Георги­евна ухмыльнулась: «У них проблемы с их подругами!» Она представила себе, что у такой мягкой девушки, как Алиса, подруга может быть только дерзкая и самолюбивая — под стать ей, Марго. И ей несложно было представить, как трудно, должно быть, приходится нежной Алисе в том мире, который она выбрала. Как часто в этом мире стал­киваются два обычно нежных друг к другу взгляда, про­являясь в иной ипостаси: в одном негодует задетое само­любие, в другом беспомощно бьется что-то больше похо­жее на отчаяние… «Бедная девочка!»— задумчиво прого­ворила себе под нос Маргарита Георгиевна, глядя, как коль­ца табачного дыма поднимаются к абажуру торшера.


На Московский вокзал Алису проводила Ада: она ре­шила остаться в Питере еще на пару дней — у тетки.

От чужой нелюбви можно спастись только любовью к самому себе, и умирают от безответных чувств не те, кого отверг кто-т о, а те, кто сам не сумел полюбить себя. Ро­ман с самим собой — беспокойная вещь, неясная посто­роннему взгляду, а потому человек ранимый, неуверенный в себе, зачастую презирающий себя может показаться дру­гим самовлюбленным эгоистом. Одиноки те, кто любит себя отраженной, как лунный свет, любовью, искомой в чужих глазах. А много ли других?

Алиса любила себя, как всякое хрупкое, но знающее себе цену создание: она была уверена, что окружающие непременно должны любить ее. Это был вечный огонь — ровный и постоянный, но абсолютно невозможный на нео­битаемом острове.

Кирш любила себя яростно, постоянно борясь с нена­вистью. Веру в свою неповторимость и бесценность она должна была подпитывать истово, как постоянно подкладывают поленья в костер: Кирш нужна была свита людей с восторженными взглядами.

И обеим казалось, что, если человек отвернулся, зна­чит, он просто решил по каким-то причинам скрыть или подавить свою любовь. Так кажется многим избалован­ным вниманием людям, но, если они вдруг начинают со­мневаться в себе, значит, скорее всего, пришел и их черед отразить чей-то свет…

Теперь, вновь подъезжая к Москве, Алиса раздумыва­ла, все ли обязательно должны любить ее и не напрасно ли она внушила себе, что тогда, танцуя, Кирш без слов призналась ей в любви…

Кирш же, бродя по Ленинградскому вокзалу, думала, что свита ей вовсе не нужна и что всего одна особенная девушка — это именно то, что должно быть на месте мно­жества обычных.

И Алиса понимала, что ее самолюбие висит на волоске, и Кирш осознавала, что становится более уязвимой. Лю­бовь защищает только от внешних дрязг, а внутри этой странной системы на двоих человек становится совершенно незащищенным, будто кто-то стянул с него кожу и поста­вил посреди степи: и легкий ветерок покажется ураганом, и мимолетный равнодушный взгляд может свалить с ног…

Кирш принимала это как данность и с интересом при­слушивалась к своим страхам. Алиса встречала эту новь настороженно: ей казалось, что, когда в этой степи стоят мужчина и женщина, один имеет право на жесткость, дру­гая — на капризы и дурные настроения; но две женщины имеют право на все: безжалостную жесткость и двойной каприз. Русская рулетка – страшно и притягательно.

…Кирш стояла на перроне, скрестив руки на груди и выставив вперед ногу в красном ботинке, — Алиса про себя улыбнулась. Они встретились взглядами.

— Чего? — настороженно, но с вызовом спросила Кирш, сузив глаза и пытаясь понять, не над ней ли смеется Алиса.

— Давай сумку.

Она закинула Алисину сумку на плечо и пошла по на­правлению к выходу с таким невозмутимым видом, будто встречала ее на вокзале каждый день и это мероприятие ей порядком поднадоело, как и сама Алиса.

Алиса послушно шла сзади. Кирш тащила сумку, а Али­са сжимала под мышкой красную папку.

— Ты что, кирпичей набрала?! — Кирш оглянулась на нее и наконец впервые улыбнулась, собрав в уголках рта забавные лучики.

Алиса уехала, оставив в недоумении Андрея и поссо­рившись с Анной Михайловной. Тяжелый осадок на серд­це утаптывался только красными ботинками, шагающи­ми рядом.

— Что это мы несем? — Кирш кивнула на папку,

— Одна женщина попросила завезти, я тебя потом с ней познакомлю.

Кирш пожала плечами, показывая, что ее совсем не обя­зательно с кем-то знакомить.

Им надо было на Большую Никитскую, и Алиса тихо спросила:

— А это ничего, что мы вот так запросто идем по цен­тру Москвы? Ты же скрываешься, у тебя же проблемы?..

Кирш отмахнулась и насупилась.

Охранник спросил документы; девушки переглянулись, и Кирш сказала, что подождет на улице. Но мужчина в форме, одиноко сидящий под высоким потолком с баре­льефами, зевнул и добавил:

— Можно по одному.

Алиса поспешила протянуть свой паспорт, и они с Кирш прошли во двор института.

Попав в этот двор-колодец, Алиса замерла на месте, а Кирш, сунув руки в карманы, присвистнула. Это было слишком нереально: глухие серые стены в сухих зарослях дикого винограда, а посреди, в снегу, — фонтан-дракон, к которому с разных сторон шли два черных металлических человечка — бородатые старцы с посохами.

Следом за Алисой и Кирш из двери выбежал в одном свитере какой-то мужчина и поспешил через дворик к дру­гой двери, но Алиса окликнула его:

— Простите, что это за человечки?

Мужчина остановился и ответил обстоятельно, как это обычно делает человек, привыкший больше общаться с книжками, чем с людьми. Выяснилось, что, вероятно, стар­цы были привезены старым хозяином особняка из какой-нибудь страны, скорее всего из Китая, что раньше здесь было немецкое посольство («Вряд ли это они поставили не их эстетика!» — хмыкнул мужчина), а еще раньше здесь жил граф, со времен которого фигурки, наверное, и стоят.

— Они вообще-то бронзовые, это их так уж краскойзамазали, для сохранности, наверно, их и перекапывали уже: чинили одного. Новый русский какой-тохотел их себе на дачу, денег много давал, чтобы помогли их вывезти, не афишируя, никто возиться не захотел; так и стоят. Ско­ро институт в другое место перенесут, а это здание вместе с ними вот. — Мужчина кивнул на черных человечков. — Кто-то, кажется, в частное владение выкупает.

— Спасибо…

— Не за что.

Мужчина скрылся за скрипучей дверью, а Алиса обер­нулась к Кирш:

— Здорово, да? Завораживает.

Кирш пожала плечами.

— Человечки как человечки… Просто странный такой дворик.

— Весь вопрос в том, куда они смотрят. — Алиса обо­шла фигурки.

Со стороны казалось, что оба старца смотрят на фон­тан; один — чуть склонившись перед ним и опершись на посох, другой — встав на одно колено и придерживая по­сох рукой. Но если присмотреться, оказывалось, что один из старцев смотрит чуть в сторону: не на фонтан, а на вто­рого человечка. Алисе показалось, что и тот, обратисьлицом к фонтану, косится на своего старого приятеля, но это было не очевидно. Загадав про себя ответ Кирш, Али­са сжала кулаки и спросила:

— Куда они смотрят?

— Друг на друга, конечно, — констатировала Кирш и поторопила уже замерзающую подругу к двери.

Алиса счастливо разжала кулаки и прошла. Уже на об­ратном пути из библиотеки, вновь проходя через дворик с бронзовыми человечками, Алиса подмигнула им, а Кирш раздала по легкому щелбану.

Они шли по Москве, слегка сторонясь друг друга, и со стороны походили на юношу и девушку старшекласс­ников, не знающих, как вести себя на первом свидании. Алиса то и дело забрасывала на плечо соскальзывающую сумку. Кирш поправляла на носу очки. При этом они ожив­ленно разговаривали, но то, о чем на самом деле хотелось говорить обеим, оставалось между произносимых слов и повисало в воздухе, как обнаженные электрические нити. Кирш удивилась, узнав о приезде Ады в Питер и об их неожиданной дружбе с Алисой, но Алиса поспешила объяс­нить Кирш мотивы, и та, как показалось Алисе, смогла расслабиться.

— Хорошая девчонка Ада, только Фекла ее близко к Кот не подпустит, — с уверенностью и одновременно с со­жалением произнесла Кирш.

Возле перехода Алиса поскользнулась и ухватила Кирш за рукав — та подала ей руку, и они пошли под руку мол­ча. Кирш сжала Алисину кисть крепче и вздохнула:

— Ледяная совсем! — Не выпуская Алисиной руки, она опустила ее в теплый карман своей куртки.

Несколько шагов они сделали молча, привыкая к но­вому ощущению; Кирш вспомнила, какой маленькой по­казалась ей рука Алисы тогда, в клубе; ее спутница затаи­ла дыхание, чувствуя приятное тепло, разливающееся по телу.

— И давно ты живешь с женщинами?— ни с того ни сего, спросила Кирш.

Электрические нити начали рассеиваться.

Алиса замялась и, посмотрев на Кирш исподлобья, по­мотала головой. Кирш вопросительно подняла бровь, по­казывая, что по-прежнему ждет ответа.

— Мы когда танцевали в клубе, ты была без очков… Было лицо открытое, а теперь как будто закрытое… Мож­но померить?

Кирш потерла кончик носа (это было похоже на жест Марго) и протянула Алисе очки, сказав при этом:

— Так я жду ответа, моя снежная королева!

Стекла очков явно не подходили Алисе, и она часто заморгала из-под них, глядя на Кирш.

— Кстати, тебе идет оправа: ты в них на стерву похо­жа! — Кирш усмехнулась и поправила чуть было не выскользнувшую из кармана руку Алисы.

Алиса подняла очки на лоб, закрепив на берете, и от­вернулась:

— Ты чего? Это же был комплимент! — Кирш сжала руку Алисы в кармане.

— Я не потому…. Я никогда не жила с женщинами…

Кирш понимающе поджала губы. Признание Алисы од­новременно и смущало и радовало: не хотелось поверить, что это просто каприз, но, с другой стороны, Кирш была первой женщиной для многих своих бывших подруг, и никто из них не отказывался от нее, наоборот, женщины бросали из-за нее семьи. Ей это было не нужно, как Кот не нужны были жертвы Ады. Кирш оставляла готовых на все подруг не потому, что ее тяготила их самоотверженность, нет, напротив, их самоотверженность начинала тяготить ее, потому что тяготили они сами, и она уже начинала от­даляться. Отношение Кирш к женщинам всегда было вспышкой — яркой, но короткой, а она не собиралась об­щаться с кем бы то ни было из жалости. Таких людей на­зывают влюбчивыми, но на самом деле в них так яростно желание любви, что они не ждут, а ищут се, каждый раз веря, что сердце екнуло именно на ту, единственную. Но потом… то избранница появлялась без косметики и при­чески, то демонстрировала свой целлюлит, то случалась какая-то другая неприятная оплошность, вроде кусочка сигаретной бумажки, прилипшей к губам, и Кирш начи­нала ненавидеть любовницу, как опошленную мечту, унич­тоженную сказку. Кирш ждала женщину, которой она про­стит любой изъян.

Сейчас, держа в своем кармане Алисину руку, она при­слушивалась к себе и понимала, что ей безразлично лю­бое «но» в этой девушке: оно просто не имеет значения, не имеет силы. Страшно было представить, что именно она сможет отказаться от Кирш, пережив ее как яркий, чув­ственный, но лишь эксперимент своей жизни,

— Может, не стоит пробовать?— поинтересовалась Кирш, стараясь придать голосу задиристость.

Алиса промолчала.

Целую вечность — минуты две — они не разговарива­ли; Кирш сняла с Алисиной головы свои очки и надела их сама. Вскинув голову, она шла без шапки, и приходилось время от времени смахивать с волос снежинки. Когда Кирш собралась с мыслями и повернулась к Алисе, чтобы что-то сказать, в Алисиной сумке заверещал телефон: пришло сообщение. Пока Алиса читала его, Кирш с любопытством заглядывала:

— От жениха, да?

Алиса смущенно улыбнулась:

— От Рэй. Спрашивает, как там Питер.

У Кирш напряглись скулы.

— Кому ты еще в «Перчатке» телефон дала? — Кирш выпустила Алисину руку из кармана.

Замотав головой, Алиса испуганно вцепилась в рукав своей спутницы.

— Мы просто общались! И для меня самое главное в Рэй — что она твой друг.

Кирш недоверчиво ухмыльнулась:

— А для нее в тебе?.. Ответь ей, что будешь вечером на московском концерте своей землячки Сургановой.

Алиса быстро набрала текст сообщения и через не­сколько секунд получила в ответ улыбающуюся рожицу и несколько восклицательных знаков. Взглянув через плечо Алисы на экран ее телефона, Кирш снова ухмыльнулась, и над переносицей у нее появилась недовольная складка.

— Мы идем на концерт? — Алиса улыбалась.

— На самом деле мне гам нужно встретиться с одним человеком. Я тебя провожу в клуб, а после концерта забе­ру, и мы поедем в деревню. Если ты, конечно, не против.

Алиса была не против ехать с Кирш куда угодно, но не­сколько вопросов для порядка задать было необходимо:

— К тебе на дачу?

— Да. Это, конечно, не Стсллииа дача — это далеко, и там собачий холод. Но я туда съездила сразу после твоего звонка и привела все в божеский вид. Печку будем топить.

— А как же мы доедем ночью?

— Нас Денис довезет — тот мужчина, которого ты видела. Но сперва заедем к Ли Лит за моим рюкзаком: она только ночью вернется, а утром улетает за границу.

— Это та девушка, которую я видела? — передразнила Алиса.

Кирш не ответила — она думала о чем-то другом.

— Слушай, Алис, а ты где Новый год встречать собра­лась?

Уже темнело, и город заливали цветным светом празд­ничные огни, на витринах красовались модно украшен­ные елки, и Алиса только сейчас, после вопроса Кирш, осознала, что все это великолепие не просто так украшает их путь, что со всей неотвратимостью приближается ее любимый праздник. Обычно она уже за месяц начинала покупать подарки, мишуру, новые шарики на елку, а тут — забыла вовсе.

— Так это же вот-вот, на днях… А ты где?

Кирш поторопилась замаскировать свой затаившийся страх отказа недоумевающей уверенностью:

— Как где? С тобой в деревне! Если не боишься опаль­ной компании…

В голове у Алисы пронеслись скорбные лица: Андрея, когда он узнает о новых планах Алисы, бабушки, которой придется встречать семейный праздник в одиночестве и пе­реживаниях за внучку, и почему-то — Капы, который не сможет понять, почему эта с виду вменяемая и внушаю­щая доверие девушка с косой отказалась от такой инте­ресной, выгодной работы.

Алиса посмела промолчать несколько секунд, и Кирш затаила обиду.

У входа в клуб толпились девушки, и это походило на высадку марсианского десанта на Землю: прически у мно­гих были, очевидно, плохо знакомы с земным притяжени­ем, да и взгляды у большинства были слишком воинствен­ными для существ, уверенно чувствующих себя на этой планете.

Кто-то замахал Кирш и хрипло выкрикнул ее имя, на этот крик обернулись еще несколько голов, и среди них Алиса узнала Кот, про себя отметив, что у стоящей рядом с ней Феклы весьма довольное выражение лица. «Бедная Ада», — подумала Алиса и тут же напротив, почти впри­тык, возникла Кот, сделавшая всего пару решительных гигантских шагов. Они перекинулись с Кирш парой слов, и, чтобы спастись от скошенного на нее оценивающего взгляда черных глаз, Алиса стала сосредоточенно рассматривать окружающих. Она опомнилась, когда Кот уже не было рядом, а из приближающейся от метро толпы к ним навстречу шагнула Рэй.

Она посмотрела на Алису, потом на Кирш и останови­лась с каменным лицом. Кирш протянула ей руку, и они обнялись.

— Рада тебя видеть.

— Взаимно, — ответила Рэй, снова глядя на Алису.

— Привет, Рэй. — Алиса попыталась улыбнуться, по­нимая, что невольно стала виновницей возникновения не совсем приятной ситуации между старыми друзьями.

— Здорово, что ты приехала, Алис. — Рэй почесала ку­лаком щеку и уже собралась отойти в сторону, когда Кирш вдруг остановила ее и обратилась к Алисе:

— Билеты купит Рэй, концерт через чае, я заеду за то­бой через три часа, если не передумаешь, хорошо?

Алиса кивнула, и Кирш отвела Рэй в сторону, незамет­но сунув ей деньги:

— Это вам на билеты.

Рэй попыталась увернуться, но Кирш настаивала:

— Не выдумывай! У тебя же сейчас нет.

— Есть! — Рэй действительно одолжила деньги на кон­церт у своей милиционерши, и это, как обычно, был бес­срочный кредит.

Кирш сунула деньги ей в карман и, помахав Алисе, ушла, крикнув напоследок:

— Если что — звони!

Алиса испуганно замерла: во-первых, стало страшно, что Кирш исчезнет совсем и не приедет через три часа, во-вторых, было обидно, что она препоручила ее Рэй, даже зная, что та ей симпатизирует, и, в-третьих, было немного боязно вновь оказаться среди «марсиан» после того, как потребность в их обществе была исчерпана, раз найдена Кирш…

Вид у Рэй был потерянный, она вместе с Алисой смот­рела вслед уходящим красным ботинкам.

Кирш чувствовала их взгляды спиной и старалась по­бороть в себе желание ссутулиться. Она уже злилась на себя, что доверила Алису Рэй, и боялась признаться себе, что это была проверка обеим: старому другу и любимой девушке. И не было острой необходимости ехать сейчас на встречу к Денису: он мог бы все рассказать и по доро­ге в деревню, куда уже пообещал отвезти их. Кирш уси­лием воли ускорила шаг, чтобы ноги сами не повели ее обратно.

Из-за концерта народа в клубе было гораздо больше, чем обычно. И Алиса открыла для себя, что «тема» — это намного больше, чем завсегдатаи «Перчатки» и «Пуш­ки» — со всеми ее уличными и переходными обитателями. Взрослые и спокойные, юные и дерзкие, с отрешенными или цепкими взглядами, — она уже узнавала «тематичес­ких» женщин в уличной толпе, а здесь, собравшись вместе, они напоминали членов таинственной, лишенной во­жака, но имеющей культ унисекса секты.

Рэй, уже держащая в руках номерки от гардероба и би­леты, слетка подтолкнула Алису внутрь.

— Ты о чем задумалась?

— Да ни о чем конкретном… Подумала, что люди из­вне видят все это не так.

— В смысле? — Рэй с удивлением отметила про себя, что ее и вправду интересуют даже отвлеченные мысли Алисы,

Они присели у стены, и Алиса пустилась в простран­ные рассуждения о том, что окружающий мир недооцени­вает «тему», что в них видят лишь извращение, распущен­ность, разврат, но не подозревают, что за современными лесби стоит новая идеология…

— Интересно, какая?— Рэй смотрела на Алису с по­кровительственным недоумением.

— Как какая?! — Алиса растерялась, — Это же рево­люция-унисекс, утверждение среднего пола — пола без пра­вил и стереотипов! И символично, и бесповоротно в этом то, что это новое исходит от женщин…

Рэй часто заморгала, а Алиса продолжала облекать в словесную форму рождающуюся в ее сознании идею. Она пыталась убедить Рэй, что геи никогда не совершат ника­кого переворота общественного сознания, потому что они просто геи, пусть даже заполонившие все влиятельные сфе­ры государственной жизни; они не несут идеологии и не собираются ни с кем бороться. Другое дело женщины — не те, что охотно «меняют пол» в тюрьме за кусок колба­сы, а другие — с философией бесполой любви и свободой выбора стиля жизни. Женщины могут то же, что и мужчи­ны, во всех областях — от науки и бизнеса до постели, а значит, мужчина перестал быть объектом завоевания, ради чего прежде женщины были вынуждены придумывать раз­ные ухищрения для завладения его вниманием. Теперь каж­дый ведет себя, причесывается и одевается соответствен­но своему истинному нутру; женщина не обязана быть Женственной в прежнем понимании, продиктованном мужчиной, и может любить того, кого хочет, независимо от его пола.

— По идеологии унисекса высокие каблуки, длинные ногти — это все вульгарные, пошлые, устаревшие приман­ки, — продолжала Алиса нашептывать Рэй, отбросив косу на спину.

— А мне нравится, когда женщины на высоких каблу­ках… — улыбаясь, парировала та.

— Так ты не согласна, что наступает эпоха-унисекс?

Впрочем, Алиса увлекалась не теориями, а людьми, свя­занными с ними. Кирш была много больше, чем просто увлечением, и, хотя она не делилась с Алисой никакими идеологическими выкладками, связанными с ее ориента­цией, той нравилось думать, что Кирш спокойно несет веч­ную печаль в своем взгляде — такую же, как на полотнах прерафаэлитов, являясь при этом чудесным представителем новой генерации человечества. Алисе было уже не восем­надцать, и она умела владеть собой в той степени, чтобы не выглядеть крикливо-восторженной инфантой: она стара­лась говорить отстранение, будто содержание беседы каса­ется ее только как наблюдателя. Но глаза блестели, и Рэй не могла этого не заметить. Она лукаво смотрела на Алису и чувствовала в себе вместо привычного сарказма одну лишь расслабляющую добрую иронию. Было по-прежнему стран­но видеть эту тургеневскую девушку в таком клубе, была забавна ее потребность в умных рассуждениях и поисках тайных смыслов, а говорить с ней хотелось только о том, что же все-таки связывает их с Кирш и есть ли хоть какой-то шанс у нее, у Рэй… Но Алиса в запале своего монолога по-свойски дернула Рэй за рукав свитера и едва заметно кив­нула на двух девушек, стоящих в обнимку у стены:

— Смотри, а вон та пара — как два мальчика, разве можно сказать, что они любят женщин?! Это не лесбиян­ки. То, что общество по старинке называет «лесбиянка­ми», — это уже новое человечество, игнорирующее пол как таковой. Унисекс — это не значит пытаться быть похожим на другой пол, а значит, игнорировать пол как таковой, стирать все отличия…

Рэй посмотрела на девушек в одинаковых приспущенных­ брюках, потом исподлобья на Алису:

— Эта вся твоя идеология — ее, может, Света Сурганова поддержит, на концерт к которой мы пришли, мо­жет, еще кто-нибудь, но я тебя уверяю: основной массе лесбиянок глубоко фиолетово все, кроме их собственных комплексов!

— А тебе? — нс сдавалась Алиса.

— А мне — тем более, — Рэй улыбнулась почти вино­вато, — Да я и не лесбиянка. Кирш вот говорит, что глав­ное не играть в мужчин; а я и не играю, я себя много лет на «он» называла, операцию хотела делать… И по-прежнему хочу…

— Рэй, а ты уверена, что ты не играешь, в смысле, не заигралась?

Алисе было неловко за свой вопрос, и она с ужасом посмотрела в глаза Рэй, ожидая, что та вот-вот взорвется. Но Рэй спокойно помотала головой, задумчиво поджав губы.

— Знаешь, Алис, не знаю, как у других — кому-то игра, кому-то идеология, кому-то еще что, — а у меня это ка­кой-то капитальный сбой в голове, что-то вроде родовой травмы. Мне по-другому не нужно, я не могу… Что будем пить?

Алиса ждала, когда начнется концерт, чтобы с первы­ми аккордами песни начать отсчет до их встречи с Кирш. Через два часа… С правой стороны Алиса постоянно чув­ствовала пристальное внимание Кот: еще бы, она же уви­дела их вместе с Кирш… Потом началось: «Солнце вык­лючает облака…»; Рэй пыталась что-то шепотом расска­зывать Алисе, но та вспоминала танец, и руку, бережно держащую ее ладонь, и запах «барбариски»… Рэй замол­чала и, рассеянно дослушав последнюю перед десятими­нутным перерывом песню, снова отправилась к бару. В тот же момент рядом с Алисой возникла красная голова Феклы:

— Привет.

Алиса отпрянула, увидев в непосредственной близос­ти лицо, с таким остервенением жующее жвачку, что вздра­гивали даже колечки в бровях.

— Добрый вечер. — Алиса снова перевела взгляд на временно покидающих сцену музыкантов.

— Чего Кирш-то ушла?

Судя по всему, Фекла уходить не собиралась.

— У нее дела.

— А ты с ней или с Рэй? — Фекла косилась в сторону Кот, и Алисе стала ясна причина допроса.

— Рэй — просто друг. А какое это вообще имеет зна­чение?! По-моему, это не ваше дело.

— Очень даже наше.

Алиса покраснела от гнева, понимая, что дольше такой беседы она не вынесет. На ее счастье, подошла Рэй, она про­тянула Алисе два бокала и склонилась над Феклой:

— Тебе чего?

Фекла встала и сунула руки в задние карманы джин­сов.

— Да ничего, Рэй, отдыхай.

— Сейчас ты у меня отдохнешь, дуй отсюда!

Алиса старалась смотреть в сторону, но, почуяв нелад­ное, резко повернулась: девушки стояли, вцепившись друг в друга мертвой хваткой. Вразвалочку подошла Кот, от­тянула матерящуюся Феклу в сторону до того, как окру­жающим захотелось позвать охрану, Рэй, в момент осу­шив бокал, смотрела перед собой:

— А ты говоришь — «идеология»!

Алиса вздохнула.

Остаток концерта Алиса старалась ровно держать спи­ну и не оглядываться. Почти не улавливая смысла песен, которые еще недавно так хотелось услышать живьем, Али­са мечтала лишь о том, чтобы Кирш скорее забрала ее из этих стен.

Они с Рэй уже стояли в очередь в гардероб, а Кирш все еще не появлялась, и Алиса вглядывалась в темноту за входной дверью,

— Кирш выглядываешь? Не бойся, раз обещала — за­едет, может только опоздать на час-другой…

Рэй постаралась придать голосу ледяное спокойствие, но вместо этого в нем прозвучало столько упрека и сожа­ления, что Алиса невольно сжалась от невозможности от­ветить Рэй хоть каким-то участием.

Застегивая перед зеркалом куртку, Алиса увидела за своей спиной пристальный черный взгляд. Кот что-то ска­зала Рэй, попытавшейся ее остановить, отодвинула ее ус­покоительным жестом и шагнула к Алисе, Алиса вопро­сительно оглянулась — Кот ответила ей примирительной улыбкой,

— Не обращай на нее внимания, — кивнула она на сто­ящую у выхода Феклу. — Не знаешь, где Адка?

— В Питере.

— Ну и хрен с ней. А с Кирш у вас серьезно? Это не просто любопытство, — тут же оговорилась Кот и посмот­рела на Алису прокурорским взглядом.

Алиса разглядывала лицо Кот и про себя считала до пяти (считать до десяти, чтобы совладать с собой, Алиса считала паузой непозволительно долгой для диалога). Кот перемялась с ноги на ногу и, почесав за ухом, сказала чуть тише и ниже, будто сообщая Алисе какую-то тайну, будто вручая ключ от тайника:

— Знаешь, нужно сильно изъе…ся, чтобы с Кирш быть.

— То есть как «быть»? — Алиса почувствовала сла­бость в ногах.

— Ну, в смысле, остаться.

Алиса пожала плечами, показывая, что не считает Кот личным советником или Нострадамусом, Кот усмехнулась на прощание и гулливерскими шагами пошла обратно в зал; Фекла громко выругалась и обиженно засеменила за ней.

На улице Алиса оглянулась: Кирш нигде не было. Рэй стояла перед ней, задрав воротник:

— Прогуляемся?..

Алиса осталась на месте, все так же ожидающе глядя в арку, и Рэй не стала повторять свое предложение. Она молча закурила и, прищурясь одним глазом, смотрела на Алису со стороны. Больше никто не торопился покидать клуб сразу после концерта, и они стояли на снегу, желтом от проливающегося через стеклянные двери света, вдво­ем. Рой чувствовала, что начинает ненавидеть Кирш.

— У вас какие планы, сразу домой? — решила Рэй провести разведку.

Слово «домой» понравилось Алисе, и она улыбнулась:

— Мы в деревню едем.

Рэй поперхнулась дымом и закашлялась. Она готова была в голос кричать Алисе, что любит ее, по-настоящему любит ее одну, как не любил никто, как не может любить ветреная Кирш… На счастье Рэй, в арке резко притормо­зила машина, хлопнула дверь и появился красный боти­нок. Кирш мельком взглянула на Рэй, стоящую поодаль, быстрыми шагами подошла к Алисе и, заглянув в глаза, взяла ее руку, коснулась губами середины ладони:

— Не замерзла? Пойдем скорей.

Держа Алису за руку, Кирш сделала шаг к Рэй:

— Как концерт?

Рэй брезгливо поморщилась.

— Ты домой?

Затушив сигарету, Рэй сунула руки в карманы.

— Да нет, я вернусь, потусуюсь… Счастливого пути! — Рэй, не отрываясь, смотрела на Алису и, сопротивляясь собственному желанию промолчать, спросила ее неожи­данно громко: — Мы еще увидимся до твоего отъезда до­мой?

На этот раз от слова «домой» Алиса почувствовала пробежавший по телу озноб. Кирш выжидающе смотрела на нее и, поняв по растерянному взгляду, что Алиса ждет от нее помощи, решительно и одновременно дружелюбно пожала Рэй руку.

— Как получится, Рэй! Удачи.

Алиса тоже хотела пожать ей руку, но Рэй, резко раз­вернувшись, уже была у стеклянных дверей.

— Она в тебя влюбилась по уши! — констатировала Кирш и зашагала к машине.

Алиса поторопилась за ней.

Ден наблюдал за ними через лобовое стекло, откинувшись на сиденье, и потом, когда они тронулись с места, через зеркало заднего вида. Он видел многих бывших под­ружек Кирш и каждый раз мог сказать про себя: «Это не­надолго!» Не то чтобы Денис считал Кирш ветреной или подружек недостойными ее, но он видел в ней натуру за­воевателя, а в ее подружках — лишь поначалу упрямых, но быстро сдающихся жертв; они были разными — хруп­кими, статными, смазливыми, эффектными, юными или зрелыми, но во всех было что-то общее, обрекающее их на то, чтобы потом устраивать слезные истерики и упрекать Кирш в жестокости и в бессердечии. Ей надоели женские слезы, они перестали трогать се, потому что делали неког­да милые ей лица безобразными и, быстро высыхая, усту­пали место злобе и унизительным для обеих сторон упре­кам. И стоило Кирш снова обратить свое невозмутимое лицо в их сторону, как злые в своей растоптанности дамы вновь превращались в милейшие существа. Не было нео­братимости, не было настоящей боли и не было достоин­ства. «Мелко, все на этом свете мелко!» — как-то сказала Кирш Денису, и это почему-то отложилось в его памяти. И вот теперь он настороженно всматривался в лицо но­вой подруги Кирш: тоже мелко?..

У этой Алисы был дерзкий взгляд, но она поздорова­лась робко и вежливо, ей шла ее коса, в одежде не было вызова, но был вкус, Денис прислушивался к разговору девушек и понимал, что Кирш провоцирует Алису на эмо­ции — значит, испытывает на прочность. Алиса париро­вала эти выпады спокойно, но за внешней невозмутимос­тью и сдержанностью голоса пристрастный взгляд Дени­са отмечал сдерживаемые немалой силой страсти. И все же что она такое нашла в этой девушке с косой, чего нет в других? Неужели все решает внешность?.. Или в самой женственности Алисы есть что-то примиряющее силу Кирш с миром?.. Неужели амазонке Кирш нравится хруп­кая сила, не облаченная в латы и кольчугу?.. Придя к та­кому выводу, Денис перестал коситься в зеркало, чтобы видеть своих пассажирок, уставился прямо перед собой на ночное шоссе.

— Ты о чем задумался, Ден? — спросила Кирш улыба­ющимся голосом.

— Да так, на дорогу засмотрелся…

— У какого-нибудь населенного пункта останови у ма­газина, ладно?

То, что Кирш слегка пьяна, Алиса поняла, как только они сели в машину у клуба. Потом, когда Кирш зашла им сумкой к Ли Лит, она вышла уже покачиваясь. Теперь, когда она шагала от магазина, по-боевому побрякивая пакетом, Алиса сильнее вжалась в заднее сиденье и покоси­лась на Дениса, пытаясь понять, не намечается ли у них на оставшуюся ночь пьянка на троих. Алисе не хотелось пить, потому что она быстро пьянела и начинала ощущать дур­ноту, и не хотелось, чтобы Денис остался в их компании. И еще больше Алисе не хотелось, чтобы пьяной была Кирш.

Денис не проявил к пакету никакого интереса, только задумчиво сообщил Алисе, что они будут на месте через полчасика.

Кирш поставила пакет на пол и, расставив ноги, что­бы колени не упирались в переднее сиденье, откинулась назад.

— Как концерт-то? — решила наконец поинтересовать­ся она, улыбнувшись Алисе.

Алиса начала было рассказывать, но вскоре заметила, что Кирш спит… Только на повороте она приоткрыла один глаз, буркнула: «Убью обеих!» — и прислонилась к Алисиному плечу.

Денис кивнул зеркалу:

— Проблемы у человека, пусть поспит.

Загрузка...