— Заткнись!
— Ого! Какой у нас темперамент! — успела проговорить сквозь сбившееся дыхание Ли Лит, лежавшая на постели, раскинув руки,
— Молчи! — уже с ласковым напором прошипел другой голос.
Ли Лит смотрела на нависающую над ней кучерявую голову, на энергично двигающийся силуэт — хрупкий, но сильный — и пыталась понять, почему природа наделила ее привлекательностью, манкостью, желанием, но лишила возможности получать безоглядное, задыхающееся удовольствие в постели. Сначала казалось — дело в мужчинах. Но и женщины оказались бессильными разбудить в Ли Лит настоящую страсть. Она оставалась сторонним наблюдателем, и ее единственным удовольствием было видеть, что другие могут приходить в экстаз от ее тела, голоса, прикосновений…
— Я тебя ненавижу! Я же просила!..
— Что случилось? — Ли Лит была почти растеряна.
—Ты можешь не смотреть на меня, когда я так делаю! — закричала ее подруга и обессилеппо рухнула рядом.
Ли Лит вздохнула. Она привыкла к капризам: женщины не изменяют этой привычке, какие бы обличья они ни принимали. Рядом с ней редко оказывались мужеподобные женщины —Ли Лит любила сильных женщин в хрупком обличье — редкий сорт активных лесбиянок в России. Кирш всегда посмеивалась над поисками Ли Лит и как-то в шутку предложила:
— Ли, почему бы тебе самой не попробовать? Возможно, тебе скучно в пассиве!
Ли Лит даже не нашлась что возразить и только изумленно посмотрела на старую знакомую.
— Нет, правда, ты слишком стерва для такой трогательной роли — быть девочкой в постели! — настаивала Кирш, все так же посмеиваясь.
Наблюдая сейчас за стараниями своей кучерявой пассии, Ли Лит подумывала, что, возможно, Кирш была недалеко от истины: ей хотелось сыграть на чужом теле, как на инструменте, и сделать так, чтобы подруга сначала закатила глаза от удовольствия, а после прильнула к ее плечу с благодарностью и восторгом. Но сейчас она лишь сочувственно вздохнула и погладила мягкие волосы тяжело дышащей рядом девушки.
Ли Лит села, скинув одеяло, и уставилась на плакат, висящий на стене возле старинного трельяжа — с него устремляло почти роковой взгляд красивое лицо в пепельных локонах. Ли Лит улыбнулась и обратилась к беспорядочно разбросанным рядом на подушке белым кудряшкам:
— Солнце, ну откуда у тебя это мещанское пристрастие к шелковому постельному белью?! Это же отвратительно скользко…
К Ли Лит повернулось лицо с закрытыми глазами и хрипло ответило:
— Лучше скажи, загадочная моя, почему тобой милиция интересуется!
— Не совсем мной. А человек, которым интересуются, — мой друг и такого внимания со стороны погон, поверь мне, не заслуживает!
На лице открылись глаза. Новая подруга Ли Лит меньше всего хотела неприятностей, способных омрачить ее начинающуюся карьеру.
— Друг? Что же ты не знаешь, где твой друг находится?!
Ли Лит рухнула в подушки.
— Потому что Кирш защищает меня от лишней информации: меньше знаешь — лучше спишь!
Насупившись, Ли Лит потянулась к телефону и попробовала набрать номер Кирш: никто не отвечал.
Другим человеком, разочарованно отложившим в сторону телефон, был Денис. Дочка обвила его шею и чмокнула в щеку:
— Пап, а почему мы не едем в зоопарк? Ты же обещал!
— Сейчас, Кирочка, мне нужно найти одною человека.
— Кирш? — Девочка с любопытством заглянула отцу в глаза.
— Кто это тебе сказал?
— Мама по телефону рассказывала! Говорила, у всех свой «приветик»: кто футболом увлекается, кто чем, а ты — какой-то Кирш!
Денис рассмеялся, коснувшись отрастающих от многодневного пренебрежения бритвой усов — как обычно смахивают докучливую пивную пену.
— Ну беги, беги!
Когда Кира выбежала, он нахмурился; жена явно выдавала детям лишнюю информацию. Как-то сын заговорщически присел рядом и поинтересовался:
— А правда, что активные лесбиянки мужчин трахают?
— А ты почему меня спрашиваешь? — не понял тогда Денис.
Сын хитро улыбнулся.
— Ну как же! Мама сказала, что ты с такой забавляешься.
После этого короткого диалога Денис молча отодвинул пария в сторону и, войдя в комнату к жене, одним махом скинул с туалетного столика все ее хитрые пузырьки и коробочки.
— Не смей про меня детям чушь говорить!
Ольга подняла глаза и снова опустила их обиженно, продолжая пилить ногти:
— О боже! Любить лесбиянку можно, а, значит, рассказывать об этом — чушь?!
— Детям мозги не мусори своими догонами!
Он захлопнул дверь и не возвращался домой три дня, запив на даче горькую.
…Вот она встает и потягивается, взъерошив после свою причудливую короткую стрижку… Она потягивается стоя или еще в постели?.. Вот она целует его в небритую щеку и идет готовить завтрак. Она приготовит завтрак или потребует, чтобы кофе в постель принес он?.. Вот она приходит на родительское собрание к Кире, и, когда учительница с ехидством, как это всегда происходит, начинает жаловаться на плохое поведение его дочки, она… Что делает Кирш? Скорее всего, показывает свой коронный «fuck!»…
Иногда Денис задумывался, хотел бы он видеть Кирш своей женой… Ему нравилось заботиться о ней и ее сыне, откладывать им деньги, привозить продукты; нравилось вытаскивать Кирш из драк, не получая благодарности, нравилось, когда она вырывалась, гневно хмуря брови, стоило ему попытаться прикоснуться к ней чуть нежнее, чем то позволяет дружба… Он видел в ней женщину, но именно ту, которая и к тридцати годам все еще похожа на мальчишку и уже знает что-то такое, что не позволит ей до конца вернуться к себе — женщине, даже если бы она того захотела. Денису нравился в Кирш неженский инстинкт завоевателя и совершенно девический, непорочный испуг в глазах, если она видела чье-то страдание.
Бывшие коллеги понимающе кивали, замечая то придыхание, с каким он разговаривал с Кирш. Почему? Денис и сам не мог понять, возможно, только психиатрии под силу разобраться, отчего многие менты так любят садо-мазо, почему сильные и грубые мужчины часто с умоляющими взглядами ползают в ногах — если не у юношей, то у женщин, похожих на них. Среди агентов, информирующих милицию, было много лесбиянок, и Денис не раз видел, как его сослуживцы используют агентурную есть «не по назначению». За нехитрую плату — героин, легко доступный высоким чинам, можно было воплощать в жизнь свои самые смелые сексуальные фантазии. Если бы Денис не знал, что в этой грязи бывают другие менты, не знал, что это может коснуться Кирш, он не бросил бы службу так рано. Но все равно ушел бы из-за нее — не из-за Кирш, из-за грязи.
Тогда Кирш уже была не на системе и употребляла героин, только если его «по доброте душевной» заносили знакомые, а она противостоять искушению была не в силах. Денис спрашивал: «Бывают наркоманы, которых вылечивают раз и навсегда?» Кирш ухмылялась; «Бывших наркоманов не бывает: старик опиум умеет ждать!.. Главное — помнить, что ты наркоман, не строить иллюзий и сопротивляться». У Кирш было желание для сопротивления: там, где не помогли никакие клиники, вытащило именно оно. Весь вопрос в том, есть ли человек сам у себя или уже простился со своим «я», со своими честолюбивыми амбициями и с тем, что стоит выше желаний и потребностей, — с мечтами. Кирш не прощалась, а потому была не из тех наркоманов, которые готовы за дозу предать кого угодно, включая себя. Сделать ее агентом районным операм не удалось, добиться чего-то иного — тоже. Они не настаивали, а Денис об этих историях даже не знал, не знал до того момента, как в дверь Кирш не постучал его непосредственный начальник, точнее, до того вечера, когда он не услышал по телефону затянуто-обреченный голос Кирш и не увидел спустя полчаса ее разбитую губу.
…Тогда полковник Мишин был слегка навеселе и, когда Кирш открыла ему дверь, вошел в незнакомую квартиру, как к себе домой, и игриво оглядел хозяйку с ног до головы.
— И что ж, совсем без мужиков?! Видел я в сейфе твои фото ню — у шалавы какой-то изъяли. Хорошенькая…
Кирш надвинула на лоб бейсболку, в которой расхаживала по дому в дурном настроении, и сунула руки в карманы:
— Тебе какой хрен; хорошенькая или плохенькая? Ты чего пришел куда не звали?
Мишин рассмеялся;
— Ты бы повежливей, девочка, с полковником МВД!
— Да хоть с генералом! Чего надо?! — Кирш начинала свирепеть, уже узнавая это слащавое выражение лица.
Пройдя в комнату в ботинках, полковник чинно развалился в кресле и протянул Кирш полиэтиленовый пакетик.
— Что это еще?
Кирш смотрела поверх плеча милиционера в окно, ожидая, что сейчас туда заглянет ослепительное солнце и растворит в своих лучах эту протянутую руку или — того лучше — ворвется ветер и унесет этого человека, неприятно поскрипывающего кожаным пальто.
— Мне ничего за это не нужно. — Мишин поерзал в кресле. — У нас этого добра достаточно, конфискуем килограммами!
В окне ничего не изменилось, а полковник, все еще поигрывающий пакетиком с героином, спохватился, полез в карман и достал оттуда шприц.
— У вас же, у наркоманов, примета: баян заранее не покупать, верно? Так у тебя его, стало быть, нет, вот я подумал…
— Заботливый, черт! — Кирш по-прежнему смотрела в окно.
— Говорю, ж тебе, глупая, даром!.. У тебя же есть альбомы с девочками, которых ты трахаешь. Покажи, девочка, что тебе стоит!— Мишин умоляюще смотрел на Кирш, протягивая ей свои «дары».
Кирш медленно перевела взгляд на милиционера и тихо, с нажимом произнесла:
— А жеваной морковкой тебе в рот не плюнуть?!
Мишин, чуть наклонив голову, смотрел с прежней мольбой в глазах. Кирш села напротив на кровать и закинула ногу на ногу.
— Забирай свое говно и чеши отсюда!
— Зря, моя хорошая, суд же как раз намечается — над известным тебе персонажем; можно тебя свидетелем привлечь, а можно не привлечь… — Мишин приподнял одну бровь, отчего взгляд у него получился совершенно пьяным.
Кирш несколько секунд сидела молча, разглядывая подполковника, и, окончательно утвердившись в мысли, что ничего безобразнее этого лица она не видела, мрачно показала подбородком в сторону тумбочки. Мишин, привскочив в кресле, потянулся к тумбочке, бережно положил рядом с фотографией Максимки шприц и героин.
Кирш не оказалась сильней самой себя, полковник же считал, что на лесбиянок и наркоманов благородство не распространяется. Поэтому он стал расстегивать ремень на своих штанах. Она отталкивала Мишина ногами, он целовал их и умолял раздеться, она пыталась выгнать его, он завалил ее на кровать.
— Трахни меня, киса, ты же активная лесбиянка, что тебе стоит?!
Кирш оттолкнула толстого полковника ногами и вскочила. Он ударил ее кулаком по лицу, сильно, так, что с губы по подбородку побежала струйка крови…
Полковник ушел злым, а вскоре позвонил Денис. О том, что Мишин собирался к Кирш, ему известно не было, но когда он приехал и увидел ее — с разбитой губой, с узкими зрачками, не реагирующими на свет, он сразу спросил:
— Кто? Наши?
Вскоре Денис ушел из органов,
Не лесбиянкой, не наркоманкой — Кирш была для него кем-то совсем другим: женщиной, но не обычной, а женщиной-амазонкой, нежной и сильной. Денис не мог унизить Кирш и сам сгорел бы от стыда, увидь она его унижение, он не мог обсуждать Кирш в банной компании, но и жить с ней рядом он тоже не смог бы. А она никогда не давала ему даже надежды.
Женщины-амазонки не созданы для семьи, они не налаживают быт ради быта и рушат стены, едва заподозрят в них холод…
Денис любил Кирш-мечту и боялся Кирш-женщину. И ему по-прежнему нравилось приходить в свой дом, где висели малиновые занавески с рюшечками, нравилось есть жирные пироги, испеченные Ольгой, и думать о Кирш.
И он рассмеялся, когда услышал, что Ольга сравнивает его Кирш с футболом — надо же, приравнять Кирш к хобби! Да если бы это «хобби» все-таки ответило ему взаимностью, пожалуй, он был бы готов изменить свои представления о том, каким должен быть дом. И сейчас вместо работы он не первые сутки воскрешал свои старые связи и выяснял подробности расследования странной смерти незнакомой ему девушки Лизы.
Уже по дороге в зоопарк Денис снова набрал номер Кирш.
Накануне, доехав на попутках, Кирш уже под утро добралась до дачи и рухнула спать, не раздеваясь, бросив возле дивана телефон и недопитую банку пива.
Не бывает людей, не проживающих свою судьбу: только самоубийцы пытаются отказаться от пути, и один Господь знает, во сколько раз усложняется их задача. Остальные — идут они, бегут или лежат, скованные параличом, — вершат свою судьбу, живут, делают выбор и с каждым вздохом приближаются… кто-то думает — к Страшному суду, кто-то — к новой жизни. Кирш была из тех, кто считал, что все живущие двигаются к одному — к могиле. Ей казалось, что люди работают на унитаз, что скучная работ а от звонка до звонка превращает их в зомби, у которых уже не остается ни времени, ни сил, ни желания на самих себя, на чувства, на жизнь. Ни времени, ни сил, ни желаний… И как у человека, не принявшею правила, а потому трудно переносящего жизнь, у Кирш была своя вера: она верила, что душа обретает вечную жизнь, лишь встретив и приняв в себя любовь, а потому Кирш боялась не смерти, а жизни, лишенной любви.
Не раз ей казалось, что это сбывается, что происходящее с ней похоже на любовь, на то, чего она ждала, но оно, это исполнение мечты, вновь и вновь ускользало от нее… Она скрывалась по чужим углам… нет, причина была не в другом человеке, причина в ней самой: там, за пределами самой Кирш, существовала другая жизнь, и звать человека оттуда, из его устроенности, в царящую в ее душе смуту было бы жестоко. И вот — Алиса. «Только не звать… — думала Кирш, — только если она захочет сама».
Если человек не знает, куда вести свою судьбу, она поведет его сама… С этими мыслями Кирш заснула, впервые признавшись себе, что она не хочет быть «хозяйкой обстоятельств».
Когда телефон зазвонил снова, Кирш поняла, что это не сон, что за окнами — день, а перед ней коробка с шахматами…
Волосы пахли табаком, и было приятно смывать этот запах под струей теплой воды. Выйдя из душа, Алиса завернулась в махровый халат и через пять минут уже спала младенческим сном. Когда она вновь открыла глаза, за окнами снова было хмуро, а Андрей застегивал молнию дорожной сумки.
— Проснулась? Вставай, малыш, пора на вокзал.
Алиса вскочила на кровати и разочарованно посмотрела в окно: к ней с победно-сумеречной улыбкой возвращалась реальность.
Давным-давно на выпускном вечере один мальчик признался ей в любви, и они договорились вместе со всем классом утром, сразу после выпускного, поехать купаться. Нужно было только зайти домой за купальником, но Алиса, решив подремать минут пятнадцать «для лица», заснула до обеда. А мальчик решил, что она просто не захотела с ним видеться, и больше они не встречались, разве что случайно и с чувством неловкости.
Теперь Алиса проспала поездку к Кирш, а ведь та даже не знала, что ее партнерша по нежному танцу собиралась ее навестить, а знала бы — как казалось Алисе, наверняка должна была бы подумать, что все это не более чем каприз.
Андрей сделал шаг навстречу, и Алиса, готовая заплакать, прижалась к нему: легкий табачный запах его парфюма, крепкая шея, тень щетины на щеках и подбородке… и — тонкая шея с темным загривком, нежная щека изапах «барбариски». Алиса отстранилась и, почувствовав, как в горле сжимается ком, поторопилась одеться.
О своем походе в клуб Алиса отозвалась немногословно и, сославшись на больное горло, предпочла слушать Андрея, рассеянно и невпопад задавая вопросы. В привокзальном киоске, наклонившись к окошку, Алиса произнесла две запомнившиеся ей ночью фамилии и, купив диски, немного успокоилась.
Едва дождавшись, когда все вещи заняли в купе СВ свои места, Алиса забралась под одеяло в обнимку с плеером.
— Ты совсем расхворалась — грустная такая?
— Ничего, ты ложись, ложись, я музыку послушаю.
— Свет тебе нужен?
Алиса замотала головой и, дождавшись, когда Андрей отложит книгу и выключит свет, несколько секунд прислушивалась к равномерному стуку колес, а потом, нащупав на плеере нужную кнопку, увеличила громкость:
«…Солнце выключает облака, ветер дунул, нет препятствий…»
В Питере опять на работу, потом на новую работу — к Капе… Чужая, посторонняя улыбка Капиной жены-иностранки, выставка Андрея, бабушкины вопросы, свадьба. Алиса чувствовала, что против ее воли на подушку сами бегут слезы. Свадьбы не будет; и Кирш, может быть, тоже уже не будет. Алиса резким движением ладони вытерла щеку. А вот фиг вам! У нее тоже была своя вера: в то, что два человека, желающие свернуть одну гору, обязательно ее свернут.
В Питере будет пусто, серо и холодно, но… Алиса тщетно пыталась примирить себя с родным городом. «Нужна ниточка», — подумалось ей. А какаяниточка — что, звонить Аде и разговаривать про Кирш? Звонить Стелле и узнавать новости? Найти «тематические» места в собственном городе, чтобы легче было вспоминать? И тут перед глазами Алисы возникла старая фотография двух бабушкиных подруг. Она ахнула от догадки: «Да ведь они — «тема», ну конечно же «тема»!
Алиса произнесла это вслух, сквозь музыку, звучащую в наушниках. Еще не ясно было, зачем ей нужны были эти старухи, одной из которых уже и в живых-то нет, но хотелось понять… Что понять? Все, все сначала— подобно человеку, начинающему изучать иностранный язык.
Такое же чувство, в том же месте, так же ноет от разлуки, так же нужно видеть глаза и прикасаться, только то существо, которого так нестерпимо не хватает рядом, оно же — женского рода, значит, тысячи томов, описавших любовь, правы лишь по сути, самой глубинной, а по форме — нет. Должно быть, здесь действуют какие-то другие правила… Слух — чутче? Взгляд — внимательней? Сердце — ранимей? Алиса вспомнила Адины слова о войне и о том, что нет ничего за пределами женской любви. Все не так важно в центре Вселенной — только любовь, ничто не важнее любви, а работа, «покой и воля» — для тех, кто ее, любовь, не встретил — надо же ради чего-то жить. Так думала Алиса, и ей почему-то нравилось верить, что у тех двух женщин с бабушкиной фотографин тоже была любовь.
Ту, которой уже не было, звали Зоя, Зоя Андреевна, другую — Маргарита Георгиевна; бабушка звала ее просто Марго.
Воспоминание детства:
— Подойди-ка ко мне, девочка. — Высокая пожилая женщина говорит низким хрипловатым голосом и насмешливо улыбается.
Алиса послушно подходит: ей правится, когда ей повелевают таким ласковым и спокойным голосом.
— Ты красивой будешь киской: волосы не стриги, не кури и не хами — тогда останешься красивой, ясно?
В отличие от прочих знакомых Алисе бабушкиных приятельниц, Марго никогда не сюсюкала с ней, даже когда Алиса была очаровательной крошкой с ангельским личиком и трогательными бантами вкосах. Марго трепала ее за щеку и совала в руку коробочку ее любимого грильяжа… В Доме Анны Михайловны не принято было обсуждать личную жизнь друзей и знакомых, а потому Алиса знала только то, что когда-то Марго и Зоя были неразлучны…
Питер встретил Алису и Андрея неуютным влажным холодом, и Алиса вспомнила вчерашнее промозглое утро после клуба. Они заехали на такси в аптеку, и через полчаса Алиса уже была у своего дома.
Уже у подъезда, прижав к себе Алису, Андрей успокоил ее:
— Это ничего, видимо, ты еще дома простудилась. и у Стеллы этой сквозняки на даче… Не хандри, я побыстрей разберусь с делами и вечером привезу тебе что-нибудь вкусненькое!
Ключ выскочил из замка и упал. Алиса, вздохнув, подняла его и вошла в квартиру, почувствовав табачный запах «волшебных» бабушкиных ниток: Анна Михайловна вязала, сидя перед телевизором. Когда Алисы не было дома, она плохо спала и поднималась рано.
Весь день бабушка смотрела на Алису, будто замечая какую-то перемену, но она не любила задавать вопросы, а внучка не торопилась объяснять свой блуждающий взгляд. Ближе к обеду, когда Анна Михайловна снова уселась в кресло, разбирая нитки, Алиса спросила:
— Бабуль, почему ты перестала общаться с Маргаритой Георгиевной после того, как Зоя Андреевна умерла? Ну это ж, наверно, должно объединять…
— Что именно? Смерть должна объединять? Чушь, Алиса. Или ты думаешь, что старики вообще должны держаться друг друга?
Алиса пожала плечами и стала машинально листать альбом.
— Просто удивилась: с чего бы вам переставать общаться, раз встречались раньше…
— Отнюдь, мы не перестали общаться. Как ты могла заметить, мы с Марго поздравляем друг друга со всеми праздниками. Этого, на мой взгляд, достаточно для двух пожилых дам, чтобы соблюсти этикет.
— Этикет?
Алиса остановилась на фотографии, стоящей среди книг; три старые подруги остановились на горбатом мостике, прильнув друг к другу под большим клетчатым зонтом; бабушка впереди, скрестив руки на груди, Маргарита Георгиевна и Зоя Андреевна сзади, соприкоснувшись плечами. Маргарита держит над всеми зонт таким образом, что ее сумка, висящая на руке, мокнет под дождем, Она, Марго, в дерзком берете поверх темных с проседью волос и в брючном твидовом костюме, седая Зоя — в маленькой шляпке и в коротком шерстяном пальто.
Анна Михайловна взглянула нa Алису, изучающую фотографию, затем на снимок и сняла очки.
— Алиса, я действительно много лет знакома с Марго, но общалась с ней только потому, что она была подругой Зои, а мы с Зоей — сама знаешь — и родились в одном дворе, и за одной партой сидели, и блокаду вместе пережили, и свидетельницами были друг у друга на свадьбе… Ну, конечно, я всех ее знакомых знала, и Марго в том числе. Но это же не значит, что я стала бы общаться с Маргаритой Георгиевной, познакомься мы с ней независимо от Зои!
Алиса смотрела на бабушку с интересом и явно ждала продолжения.
— Бабуль, я уже поняла, что ты от Марго не в восторге, но ты расскажи, что у них с Зоей Андреевной было!
Бабушка пожала плечами:
— Что было… Странная такая любовь, вашему поколению это понятнее, а нам трудно было признать, сорок лет это длилось — пока Зоя не умерла.
— Так у Зои же Андреевны семья была?!
Сматывая клубки в две нитки, бабушка с неохотой.
Делая долгие паузы тишины, рассказала Алисе историю Марго и Зои. Она знала эту историю только с того времени, когда до нее дошло эхо начавшейся в Зоином доме смуты.
Когда они встретились, Зоя была замужем и растила, к счастью — с помощью бабушек, двоих детей…
Бросая взгляд на фотографию, Алиса пыталась представить их в молодости: Марго с ее вызовом в глазах, Зою с мягкой улыбкой – только четче овалы лица, прямее осанка, выразительнее позы…
Пойти им, конечно, некуда: в смысле, так, чтобы не контролировать свои прикосновения. Алиса попыталась представить, были ли в пятидесятых годах в России подпольные «тематические» клубы. Бабушка об этом, конечно, ничего не знала, она рассказывала о своей молодости,и влюбленные Зоя с Марго вписывались в то время всего лишь как «странная парочка с никому не понятным притяжением друг к другу».
Алиса впитывала каждое бабушкино слово, пыталась представить, как это было…
…За окном наперебой кричали птицы, и весеннее солнце заявляло о себе во весь свой свет даже через пыльные окна аудитории.
— Странная она, эта Рита! — Девушка разглядывает кого-то впереди.
— Почему?— таким же шепотом вопрошает другая студентка.
— Дичится, строит из себя много, ни с кем не общается…
Семинар задерживался, и старшекурсники, рассевшиеся по деревянным скамьям как галдящие птицы на проводах, занимались своими делами. Рита со своей темной стрижкой в духе Серебряною века была не заметна среди высоко поднятых кудрей и искусно уложенных надо лбами кокетливых валиков. Весна была теплой, после занятий намечался праздничный вечер в честь юбилея института, а потому Рита сидела среди муаровых юбок, шифоновых блузок и крепдешиновых платьев; она была в темных клетчатых брюках, которые высоко задирались, когда она в очередной раз закидывала ногу на ногу и мотала в разные стороны старомодным тупоносым ботинком. Девушка, сидящая рядом, толкнула Риту в плечо:
— Марго, знаешь, что у нас новенькая по русской литературе?
— С чего ты взяла?
Рите было безразлично, кто преподает им русскую литературу, ей было двадцать пять, и она давно видела себя запределами института. И у нее уже были свои пристрастия, изменить которые не мог ни один преподаватель: еще в дни работы на заводе Рите полюбились несколько стихотворений, и всю русскую литературу для нее олицетворяла Марина Цветаева, а где-то в ее тени были Зинаида Гиппиус и Софья Парнок.
Наконец дверь распахнулась и гул стих: в аудиторию вошли декан и молодая женщина, которой едва ли было больше тридцати. Седой декан вежливо указал молодой коллеге на кафедру и по-домашнему тихо произнес:
— Господа студенты, прошу любить и жаловать! — Декан улыбнулся лекторше, уже раскладывающей на кафедре свои записи. — Зоя Андреевна будет преподавать вам русскую литературу!
Когда декан вышел, а обсуждающий шепот смолк, Зоя Андреевна наконец решилась оторвать глаза от бумаг и взглянуть на своих учеников — в глазах от волнения расплывались лица… Но вот одно, напряженное, вдруг обрело четкие очертания и заставило Зою покраснеть: девушка с дерзкой стрижкой «паж» смотрела на нее огромными темными глазами так пристально, будто, кроме них двоих, никого вокруг не было.
«Свободно шея поднята, как молодой побег. Кто скажет имя, кто — лета, кто — край ее, кто — век? Извилина неярких губ капризна и слаба, но ослепителен уступ бетховенского лба…»
«Вот и ты, во плоти; тебя зовут Зоя», — думала Рита, прикасаясь взглядом к светлому завитку, упавшему на шею, к удивленно раскинутым над усталыми, должно быть недоспавшими, глазами бровям, к прямому носу и нежному овалу…
И в это, и во все последующие занятия по русской литературе Рита заставляла себя понимать слова, которые произносит Зоя, а не только смотреть, как улыбка с забавными дужками в уголках превращается в беспорядочное движение губ, выпускающих бархатный голос вместе с какими-то смыслами…
— Рита, вы снова не слушаете? Мы же говорим о том Баратынском, который не вошел в хрестоматии, о неизвестном, неоткрытом. Неужели вам совсем не интересно?! — В голосе Зои Андреевны звучала досада.
— Не интересно! — Рита отвечала с вызовом, боясь случайно дрогнувшим голосом выдать свое чувство. — Я не люблю Баратынского, я люблю Цветаеву, особенно цикл «Подруга», где она пишет о своей любви к Софье Парнок!
Зоя Андреевна неловко усмехнулась. и отвела глаза, стараясь больше не смотреть на Риту. После этого Рита не появлялась в институте несколько дней. Потом пришла к концу учебного дня. и, войдя в аудиторию в середине семинара, уселась на самом верху, старательно вырывая по линейке кусочек страницы из зеленой книги. После заня тия она так же молча ушла, оставив оторванную бумажку на кафедре, Зоя перечитывала снова и снова:
Ты проходишь своей дорогою,
И руки твоей я не трогаю,
И тоска во мне — слишком вечная,
Чтоб была ты мне — первой встречною.
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе наугад простила я,
Ничего не знав, — даже имени! —
О, люби меня, о, люби меня!
Зоя вышла из института и вместо привычной дороги налево почему-то пошла к скамейкам, обозначившим тополиную аллею. Рита вышла ей навстречу. и они проговорили дотемна.
С тех пор после занятий Рита бродила по скверу напротив института и поглядывала на вход, и, когда оттуда, постукивая каблучками и шурша легким плащом, выходила Зоя, Рита закидывала сумку на плечо и быстрыми шагами догоняла учительницу, похожую на девушку Боттичелли. Поначалу Зоя смущалась, но, если, случалось, она не видела Риту в аудитории и не находила в сквере, ей было по себе… Зоя перестала отводить глаза, когда находила на кафедре букетики первоцветов, и перестала скрывать свою радость, встречая Ритину улыбку.
Однажды они бродили по набережной и проголодались.
— Зоя, можно, я угощу вас в кафе? — Рита просительно заглянула в глаза своей спутнице.
Зоя остановилась:
— Рита, если ты не против, давай на «ты», хорошо?
Рита бросила сумку на мостовую и, подхватив Зою, начала ее кружить, потом осторожно поставила на землю, и они встретились глазами: у обеих где-то на дне каре-зеленой бездны играли ласковые задорные лучики.
— Ты должна понять, Алиса, это была просто страстная привязанность, я не буду употреблять по отношению к однополым существам слово «любовь», — оговорилась на всякий случай Анна Михайловна,
Алиса усмехнулась:
— А что, у такого высокого слова, не поминаемого всуе, есть какая-то привязанность к половым признакам?!
Бабушка рассказывала о помутнении, которое случилось с Зоиным разумом, когда она, забыв о семье и ответственности, с головой ушла в отношения, «навязанные ей эмоционально неустойчивым, не совсем адекватным человеком — Марго». Алиса представляла себе их — идущих за руку по городу и знающих, что ни один прохожий, как ни один мало-мальски близкий им человек на этом свете, не поймет, что происходит между ними; и это трепетное, жгучее, сильное внутри, как василек-сорняк, выросший на огромном иоле среди колосьев ржи, — бесприютно.
Об их связи никто не знал два года — до окончания Ритой института; потом они стали встречаться реже, отчего обе страдали, и свидания становились еще больнее, еще слаще, и женщины с трудом скрывали свою нежность, свое желание, свое чувство… Алиса догадывалась об этом лишь по прохладным бабушкиным комментариям: «Конечно, им, видите ли, хотелось видеться чаще!»
…Зоя меньше времени проводила с детьми, и, когда по выходным она подхватывала их в охапку, тащила на карусели и покупала мороженое, муж смотрел на нее пристально и щурился, а она рассеянно отводила взгляд, и что-то должно было случиться, потому что всем уже было трудно дышать: все, что прячется внутри души, как узник забирает из воздуха слишком много кислорода— как та угроза, которая спрятана в тяжелых тучах, готовых вот-вот быть рассеченными огненным зигзагом.
И Зоя подвернула ногу.
Зоя подвернула ногу, когда они с Марго гуляли вечером по парку; Зоя подвернула ногу, когда случайно в том же конце города находилась ее свекровь, решившая прогуляться по тем же аллеям… Когда Зоя подвернула ногу, вскрикнула от боли и покачнулась, Марго подхватила ее на руки и прижалась губами на несколько долгих секунд, а потом бережно опустила подругу, и та обвила ее о руками и прижалась ближе. Пожилая дама с лакированой сумочкой, стоящая в конце аллеи, с испугом закрыла рот рукой в тонкой перчатке…
Когда Зоя вернулась домой, муж не посмотрел на нее и лишь сказал металлическим голосом, мешая на сковородке картошку:
— Завтра мама позвонит в партком твоего инститита: ты ее знаешь, отговорить ее не в моих силах… Начитались поэтесс Серебряного века!
Зое предложили уйти «по собственному желанию»; интеллигентные коллеги сочувственно качали головами, не потому, что она оставалась без работы или была окружена недобрым любопытством, — эти головы качались, отрицая Зоину любовь, будто доподлинно знали, что высокие чувства возникают не так, не там и не с теми.
Зайдя на кафедру филологии в последний раз, Зоя, пересилив себя, оглянулась на притихших коллег, ей показалось, что им едва ли были знакомы чувства, чистоту которых они так защищали… Дама-ректор, подписывая Зоино заявление, строго сказала:
— Возьмите себя в руки, Зоя Андреевна! Разлагающее влияние3апада не должно проникать в СССР через людей, имеющих диплом педагога!
Только седой декан на прощание пожал Зое руку и пожелал держаться:
— Все эти увольнения, Зоечка, ничто перед тем, что мы все умрем!
И Зоя улыбнулась, а потом плакала на Ритином плече:
— Они назвали это аморальным! Не потому, что семья, — вообще!
Марго гладила Зою по волосам и молчала: ей было плохо от Зоиной боли, и она знала, что за всю грядущую жизнь гонений и страданий она может дать любимой только свою любовь: грубую, ревнивую, нежную, страстную и… нескончаемую.
Зоя слышала эти мысли и успокаивалась: «Все можно выдержать, лишь бы она была!»
Они лежали, прижавшись друг к другу, и чувствовали друг друга разгоряченной кожей. Марго нравилось делать так, чтобы Зоин взгляд терял сосредоточенность, и она жадно ловила глазами рождение этой сладкой поволоки… Зоя любила, когда ее кареглазая подруга превращалась в завоевателя; в каждом жесте Рита была властной и бережной, а потом у нее на лбу выступала испарина и она отворачивала лицо, пытаясь успокоить дыхание рядом с Зонным ухом…
Они целовали друг друга с тем же трепетом еще тридцать восемь лет…
— Не знаю, что там Платон говорил о бескорыстности и чистоте однополой любви, по-моему, это распущенность. Но я Зою не упрекаю, она за свою ошибку всю жизнь расплачивалась. — Анна Михайловна сматывала клубки уже в три нитки,
— Ошибку? Она что же, отказалась от Марго? — Алиса снова посмотрела на снимок.
— Да нет же, за это и расплачивалась. Хотя… Марго, конечно, тоже досталось.
…Зои разучилась болеть: любая простуда была не в счет, если это могло помешать их встрече с Ритой. Иногда та открывала дверь и видела на пороге дрожащую от озноба Зою, тогда Марго укутывала подругу в шерстяной плед и на маленьком столике возле торшера заваривала чай с сушеными цветками липы, потом доставала из буфета новую банку варенья и, раскладывая его по розеткам, пробовала первой: если оно кислило, Рита морщилась:
— Не скисло, но задумалось!
— Кто задумался, Рита?!
— Варенье задумалось; киснуть или еще подождать!
И обе смеялись и пили чай с вареньем, а после Зоя по-хозяйски заглядывала в Ритин шкаф и, несмотря на ее протесты, садилась штопать вещи и просила Марго сыграть на гитаре; потом они зажигали свечи и рассказывали друг другу истории…
Своему другу детства — Анечке Зоя рассказывала про них с Ритой мало; давние подруги стали созваниваться редко, и Ане казалось, что Зои вообще не бывает дома.
Познакомились Аня и Марго в театре на одном модном спектакле, куда доставал билеты Анин муж — будущий дедушка Алисы. Аня строго оглядела коротко стриженную девушку в брючном костюме, бережно подталкивающую за талию замешкавшуюся в проходе Зою. Та, заметив подружку, потянула Риту за рукав.
— Вот и Аня, про которую я тебе столько рассказывала.
Аня выступила им навстречу.
— Анечка!.. Знакомься, это моя Рита, Марго!— Зоя сияла.
Марго протянула Ане руку и, слабо улыбнувшись, пристально заглянула ей в глаза.
Потом в телефонном разговоре Аня спросила:
— Зойка, зачем тебе это нужно?
После паузы Зоя строго ответила;
— Анечка, я к тебе очень хорошо отношусь, наша дружба выдержала очень тяжелые годы, но, если ты позволишь себе пренебрежительно отзываться о Марго и наших с ней отношениях, мы с тобой не сможем общаться!
Анна Михайловна запомнила эти слова и впредь не высказывала своего мнения; они вместе ходили в гости и даже ездили в дом отдыха: Аня — с мужем, Зоя — с Марго; первым хватало такта не выражать осуждения даже взглядами, вторым хватало чувства, чтобы идти за руку с поднятой головой.
Всорок шесть Зоя серьезно заболела. И это была их с Марго первая из двух долгая разлука.
Она лежала в больнице, с трудом открывая глаза, а ее уже вернувшиеся из армии сыновья дежурили в коридоре больницы, чтобы не пускать к ней Марго. Ее, негодующую, они силой выводили на улицу, подталкивая в спину. Она никогда не сопротивлялась в самом отделении, но стоило им оказаться в фойе первого этажа, как Марго отталкивала от себя свой конвой и в самых нецензурных выражениях требовала не препятствовать… Они были моложе, они были сильнее, они были мужчинами, и они выводили ее, больно ухватив за предплечье.
— Оставь мать в покое, проклятая извращенка!.. Отец из-за тебя пить начал!
Однажды, вылетев за дверь, Рита упала на ступеньках; один из сыновей испуганно остановился в дверях и впервые обратился к этой женщине с седеющими висками по имени:
— Простите, Маргарита, я не хотел.
Руки ей он не подал. Марго поднялась и, вытирая рукавом разбитый подбородок, грустно посмотрела на него.
— Ты же Зонн сын, ты не можешь быть таким жестоким.
Марго развернулась и ушла. На следующий день, перед операцией, Зоя шепотом спросила у сыновей:
— Маргарита НС приходит, она здорова?
Они пожали плечами;
— Даже не звонила.
Зоя закрыла глаза, и из-под ресниц выступили слезы: она знала, что это расплата — за их детство, в котором ее не хватало, за осуждение окружающих, которое травмировало и детей. Зоя знала, что Рита не могла не прийти, разве только с ней самой что-то случилось… Ислезы еще сильнее полились по ее щекам.
— Ладно тебе, мам, еще убиваться из-за того, что твоей любимой подружке на тебя больную наплевать! — сказал младший, сжав челюсти.
— Глупый мальчик, прости меня…
Зою оперировали много часов; в тот день, как и в долгие последующие, когда Зоя не приходила в сознание, Рита больше не рвалась в больницу. В длинном габардиновом плаще поверх брюк она впервые в жизни пришла в церковь… Старушки оглядывались на странную женщиу, которая уже несколько дней входила в храм, накинув на лоб просторный капюшон, и, не оборачиваясь, подходила со свечой к иконе Богородицы. Только там она поднимала глаза и часами стояла, глядя из-под темной челки поверх горящих свечей. Челка белела с каждым днем.
Потом к Зое вернулось сознание, и вскоре ее перевезли домой. Она сразу же потянулась к телефону и, неожиданно властным движением остановив родственников, набрала номер Марго.
— Я вернулась, Ритонька!
— Я знаю — звонила в больницу. Ты как?
Рита никогда не выражала эмоций голосом, если только не ругалась, и, услышав такое спокойное приветствие подруги, Зоя успокоилась; все хорошо, ее Рита не изменилась, ничего страшного не было, эта болезнь забудется, как страшный сон.
Когда Марго приехала к Зое, свекровь, посмотрев в глазок, встала перед входной дверью.
— Кто там, мама?
— Никто.
Зоя Андреевна медленно встала из кресла, набросила пальто на домашнее платье, бережно отодвинула возмущенную старуху и вышла к Рите.
— Тьфу! — только и выдавила свекровь и захлопнув дверь.
…Они стояли друг против друга: исхудавшая, осунувшаяся, сильно постаревшая Зоя и седая как лунь Марго.
— Девочка моя! — тихо сказала Рита и, сделав шаг к Зое, нежно прижала ее к себе.
С того дня Зоя жила у Марго. Много лет. Она приходила на свадьбу к сыновьям, часто бывала в новой семье мужа, где жил ее первый внук, навещала старенькую свекровь. Потом ее младший сын остался с двумя маленькими детьми на руках, и Зое пришлось переехать к ним.
Когда переходишь рубеж шестидесяти, уже трудно поверить, что что-то может длиться долго: школьные уроки, скучные лекции, дорога в переполненном автобусе, молодость, жизнь…
Марго молча следила из кресла за тем, как Зоя собирает сумку, и иногда переводила влажный взгляд на кончик дымящейся сигареты.
— Риточка, мы же старушки, куда я от тебя денусь: буду жить на два дома.. — Зоя присела на край кровати.
— Кто тут старушка? — просипела Марго. — Я лично еще собираюсь наладить личную жизнь, буду девочек водить. Благо площадь освобождается!
Когда Марго говорила так монотонно, Зоя знала, что ей больно. Она подошла к креслу и обняла Риту. Та потушила сигарету и прижалась к Зоиной щеке.
— Зоечка, сколько нам еще осталось? Страшно расставаться… И опять эти долгие ночи без тебя, пустые… Невыносимо.
Зоя «вырывалась» на несколько часов в неделю, как во времена их молодости, а все остальное время Рита просиживала за письменным столом, где вокруг печатной машинки были навалены груды рукописей, взятых ею в издательстве, чтобы до Зонного возвращения скоротать время в неуютной реальности чужих букв. Когда Рита вставала из-за стола, она начинала расхаживать по дому, перекладывая вещи и вспоминая, какое место для них было отведено Зоей.
…Зоя сказала, что до выходных будете внуками на даче и приедет в субботу в семь.
Она должна была приехать вечером, Марго вымыла полы, начистила картошки и села ждать ее в кресло под торшером. Маятник часов раскачивался в ритме Ритиного сердца, и, когда из них выскочила кукушка, она вздрогнула от неожиданности. «Семь. Сейчас придет», — подумала Марго, удивляясь тому, что впервые ждет Зою не у подъезда и не на кухне у окна, а в этом кресле, в спальне с наглухо зашторенными окнами. На глаза попался фарфоровый слоник, один из семи, стоявших в другой комнате на буфете: этого, самого маленького, Рита всегда случайно прихватывала в кулак, когда в задумчивости бродила по квартире, а Зоя журила ее.
— Ну что ж ты его — возьмешь и бросишь где попало! Их же семь — на счастье, он к своим хочет!
Марго спешно встала из кресла и взяла с журнального столика маленького слона, чтобы вернуть его на место. Она подошла к двери, и, когда в тикающей тишине раздался резкий телефонный звонок, фарфоровый слоник выскользнул из ее ладони на пол, ударился, лишившись хобота…
Анна Михайловна спросила, здорова ли Марго, раз не смогла присутствовать на Зоиных похоронах.
— Она… Когда? — У Марго стучало в ушах.
— Умерла в среду. Они сказали, что сообщили тебе; я прилетела из Парижа только сегодня, прямо к…
Марго уже не слышала: трубка лежала рядом, а она сидела в кресле, уставившись на маятник…
Потом ей показалось, что она набрала номер Зонного сына и спросила: «Почему вы мне ничего не сказали?! Как вы посмели?!» Но она не позвонила. Позвонил он сам, Зоин младший, ровно через год. Он с трудом ворочал языком и сказал, что ему нужно признаться, ради памяти матери…
Рита сидела перед полупустым графином водки и молча слушала трубку.
— Эй, вы меня слышите?!. Мама, когда у нее приступ случился, меня подозвала и просила вам передать одну вещь…
Тут кто-то вырывал у него трубку. Марго, сглотнув, прислушивалась, умоляя про себя, чтобы связь не оборвалась окончательно.
— …Что будет вас любить и там. Но я вас убедительно прошу на кладбище больше не ходить…
На кладбище они встретились еще на сорока днях: Рита сидела у могилы, опустив голову, и тихо пела, вернее, шепотом проговаривала слова: «Гори, гори, моя звезда, звезда любви приветная… Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда…» Она не любила эту песню раньше, но это был любимый романс Зои.
— Нельзя быть такой сентиментальной!— укоряла подругу Марго, втайне надеясь, что та не изменится и всегда будет плакать, исполняя романсы.
— Прости меня, Риточка, — оправдывалась зачем-то Зоя, виновато улыбаясь. — Романсы, наверное, специально для того и написаны, чтобы душа рыдала!..
Зоины родственники остановились вдали, и к ограде подошел ее старший сын — Рита молча встала и вышла, скрипнув калиткой. Когда она сделала несколько шагов по аллее, в ее спину неприятной резкой болью врезалось что-то маленькое, и Рита остановилась. Женский голос сердито сказал кому-то за ее спиной:
— Ну что ты, нельзя бросаться в людей камнями!
Детский голос ответил:
— А папа сказал, что она бабушке всю жизнь испортила!
Марго не обернулась и быстро зашагала прочь.
— Ну вот, и после того моего звонка мы с Марго виделись редко, это ты знаешь, — договорила Анна Михайловна и отложила клубки,
Алиса видела больше, чем вмещали бабушкины слова, она знала, что все главное для тех двоих осталось между строчками или вовсе за пределами этого рассказа: откуда ее бабушке было знать, как они первый раз обняли друг друга, гуляя по набережной, или как Марго уронила слоника… Об этом Алиса лишь догадывалась, а услышала позже, сидя на краешке кровати возле торшера напротив кресла Маргариты Георгиевны…
А тогда Алиса задумчиво закрыла альбом. Выходя из комнаты, бабушка оглянулась и произнесла то ли для Алисы, то ли для кого-то в книжном шкафу, куда она посмотрела выискивающим взглядом, какой у нее был обычно, когда приходилось произносить какие-то формальности:
— Маргарита Георгиевна, не желая Зое зла, все же внесла немалую смуту в ее жизнь… Зоя прожила бы дольше, сберегла сердце. Разумеется, теперь нет смысла обсуждать гипотетические вещи…
Алиса покачала головой:
— Ай-ай-ай, бабуля!.. Я, пожалуй, навещу Марго, жалко ее, здоровская она.
— Обычная старуха. Это по молодости всем кажется, что они особенные и возьмут от этой жизни больше, чем положено.
Алиса удивилась: бабушка искренне сердилась, но вряд ли на Марго.
За окном кто-то завизжал — Алиса отодвинула занавеску и выглянула: по двору бегала от своего приятеля соседка Люба.
— Невоспитанная она все-таки девица! — покачала головой Анна Михайловна, тоже выглянув в окно, и поспешила отойти.
Сколько Алиса помнила Любу, та и в детстве любила, чтобы мальчишки догоняли ее и, схватив за плечи, пытались поцеловать. Сама Алиса всегда возмущенно вырывалась… Любин ухажер был высок, худощав и широкоплеч; он стоял, уверенно расставив ноги, и смотрел на притихшую подругу свысока. На секунду Алиса представила, что это вовсе не незнакомый парень, а Кирш… Алиса покраснела: пожалуй, она не меньше Любы бегала бы тогда по двору, забыв о том, что давно уже не девочка, визжала и мечтала скорее попасть в объятия крепких рук.
Алиса вздохнула и задернула занавеску.
Нежное прикосновение к плечу — рука скользит ниже — губы встречают такие же нежные губы, и кожа прикасается к такой же шелковой коже… Знакомый запах и знакомство со вкусом… Ритмичные движения, истома во взгляде, испарина на лице… Что-то не вмещается в грудь и, опускаясь, клокочет ниже живота…
Прежде Кирш не снились такие сны. За столько лет — от силы пару раз, и то не с такими яркими ощущениями, не с таким чувством реальности происходящего. Проснувшись, Кирш долго не открывала глаза, чтобы не потерять лица Алисы, такого ясного в ускользающем уже сне.
Что-то зажужжало рядом, и Кирш поняла, что она одна в большом холодном доме.
— У-у-у! — Она обреченно потянулась.
Подложив под щеку ладонь, Кирш смотрела на маленькую подпрыгивающую серебристую коробочку: в полудреме этот вибрирующий предмет казался ей сверхъестественным устройством для мгновенного переноса человека из мира сна, из собственного мира в реальность других людей; наконец, взгляд обрел четкость, Кирш взъерошила челку, дотянулась до телефона и, увидев определившийся номер, просипела:
— Привет, Ден, чего хотел?
— Кирюш, не вылезай, пожалуйста, никуда! У твоих уже «наружка»: пасут, когда ты к Максимке наведаешься, так что сиди, деньги на телефон кину.
— Им, кроме меня, никто в голову не приходит?
Кирш задумчиво смотрела на потолок, на котором расплывались солнечные блики. «Наверное, от хрустальной вазы возле окна», — подумала она и ощутила заполнившее ее безразличие: хотелось смотреть на эти танцующие золотые блики, на подрагивающие за окном пустые ветки березы, на собственные ногти… Смотреть без мыслей, без терзаний, без ропота. Так бывает, когда мозг и душа заключают временное перемирие, устав думать и чувствовать, и человек превращается в растение, в стены, в воздух… Надолго ли? Прежде Кирш, замечая у кого-то такое состояние, затянувшееся долее, чем на день, считала это тревожным признаком — симптомом опустошения, которым человек спасается от сумасшествия. Чем больше травма, чем сильнее боль, тем глубже, бездонней пустота и тем труднее выбраться из этого колодца назад. Кирш поймала себя на этом желании — «нырнуть», с силой потерла глаза и переспросила Дениса: ей показалось, он что-то сказал секунду назад,
— А тебе, говорю, не приходит?— Голос Дениса звучал строго.
— Приходит.
— Что, опять ваша женская ревность?
— Тут, Денис, не женщины, тут бабки.
— Надежный мотив. Говори.
— Пока не могу. Будь.
— Ну и дура! Алло? Алло?!
Кирш нажала на кнопку и села на диване, пытаясь на ощупь понять, что представляет из себя ее прическа после пробуждения.
Она заглянула в рюкзак и, перерыв все его содержимое, разочарованно отбросила: ни тоника, ни крема там не было. Пригодились только зарядник для телефона и маникюрный набор. Кирш не выносила неухоженные ногти.
Она и сама не знала, про какие «бабки» сказала Денису, это была не более чем интуиция. Но Лиза ведь зачем-то приезжала к Долинской, и тому могло быть только две причины: или она, Кирш, или героин. Наркотиков Лиза не употребляла. Но… Лиза ведь могла угрожать Галине. С тех пор как Кирш услышала от Кот об этой их странной встрече, она обдумывала этот факт снова и снова — тихая и безобидная Лиза была способна на тихие, но небезобидные поступки. Она часто сжимала свои узкие губы и, притаившись, ждала того времени, когда ее ответ будет больнее. Можно было представить, например, как молчаливая Лиза, оказавшись в доме Долинской, достает из сумочки охотничий нож и надрезает холст одной из коллекционных картин, например, со словами: «Если вы не оставите в покое Кирш, пострадает ваш Ван Гог!»
Как говорил Денис: «Ваши «тематические» — народ отчаянный по делу и не по делу — всегда рвутся в бой: в задушевном разговоре, в дружбе, в работе, в любви». Кирш кивала, но соглашалась лишь отчасти: она балансировала между словами «отчаянный» и «отчаявшийся». Все знакомые ей лесбиянки, не признаваясь в том друг другу, страдали от комплекса несоответствия, ожидали насмешек и пытались убедить себя в том, что им «нечего терять». И именно поэтому они, как правило, сдерживали свои обещания. И чаще всего не обещали ничего хорошего. Да ничто и не имело для них ценности, кроме отношений.
Кирш вспомнила, как сорвала выставку в галерее Рафаэля. «Ну и ладно, значит, не судьба», — подумала она то ли о той девушке, то ли о своих работах и карьере, но отнюдь не о сотрудничестве с Рафаэлем: он был ей неприятен.
Рафаэль между тем прогуливался по галерее Андрея с бокалом шампанскою в руке и приветствовал остальных гостей выставки так же по-хозяйски, как делал бы это в своей галерее в Москве.
— И что же, надолго к нам в Питер? — опередила Алису какая-то дама в тонированных очках.
— Погода у вас не располагает… Думаю, не больше чем на пару дней.
Рафаэль находился на этой выставке ради заказа Галины. За оценку и доставку он получал проценты, которые вполне его устраивали: у Долинской всегда был чистый, качественный героин.
Пока Андрей общался с гостями, Алиса наблюдала за Рафаэлем: этот человек, нелестно отозвавшийся о Кирш, был тем не менее частичкой Москвы, где Кирш жила, и единственный из всех посетителей знал ее лично.
— Не скучаете? — Алиса поймала темные глаза Рафаэля и требовательно удержала на себе его взгляд.
— Нет, Алисочка, благодарю.
— А вы давно видели Кирш?
Рафаэль с любопытством приподнял брови,
— Давно, дорогая. Хотя совсем недавно она ночевала в мастерской моего друга Поля, в нашей мастерской.
Алиса извинилась и поспешила отойти, якобы стремясь к кому-то, стоящему у лестницы: она боялась сказать Рафаэлю что-то лишнее, например: «Значит, вы знаете, что у Кирш проблемы?» — или, того хуже: «Вы знаете, что Кирш подозревают в убийстве ее подруги?» К тому же Рафаэль приобретал картины для другого неприятного Кирш человека — Долинской.
Рафаэль пожал плечами и тут же забыл об Алисе, оказавшись в приветственных объятиях известного музыканта.
Алиса, уже разговаривая у окна с Капой, снова покосилась на Рафаэля.
— Рафик, он и есть Рафик, — сказала вдруг она.
— А чем он тебе насолил?! — Капралов расплылся в своей широкой улыбке.
Алиса тоже улыбнулась; пусть лучше никто здесь не будет олицетворять Москву и приближать ее к далекой дерзкой девушке, чем приближать так — иллюзорно; это все равно что подменять фотографию негативом,
— Знаешь, Саш, — Алиса чокнулась своим бокалом с Капраловым. — Помнишь, ты о звездах говорил?..
Капа заинтересованно мотнул головой. Алиса сделала глоток.
— Есть люди, которым эти звезды не нужно показывать: ни в небе, ни в луже под ногами, где эти звезды отражаются!
— Почему?
Алиса смотрела на собеседника сквозь бокал:
— Потому что они не то что звезды, а весь мир, включая себя, видят вот так!
Удар, еще удар — казалось, стена маленького тренажерного зала задрожала.
Решительным движением руки отмахнув назад мокрые от пота волосы, Пуля завыла и замахнулась ногой: от резкого удара «груша», подвешенная к потолку, задрожала оставшись на месте.
Майка намокла, и девушка уже почти не чувствовала своего тела; только потребность выбросить из него всю энергию — если получится — вместе с самой жизнью,
— Ненавижу! — прошипела Пуля и снова начала исступленно молотить по всем степам.
— Чего ты ненавидишь, придурочная? — зевнул Левушка, который заглянул в спортивную комнату, находящуюся на задворках Галининого дома, помешивая сахар в большой чашке.
Пуля оглянулась и, смахнув перчаткой стекающий с носа пот, отчеканила:
— Тебя, Москву, себя, любовь — все ненавижу!
— Ну-ну! Много вас таких тут перебывало!
Резко развернувшись, Пуля ногой выбила чашку из рук Левушки и яростно уставилась на рассыпавшиеся по полу осколки.
Левушка, матерясь, смахнул с толстовки горячие брызги, плюнул в сторону стоящей с опущенными руками девушки.
Галина сделала глоток прямо из бутылки и поставила мартини у ног. Глядя на ее короткие седые волосы — местами примятые, местами спутанные, — можно было сказать, что в этот день она еще не подходила к зеркалу. Она сидела в халате, наброшенном на смятую шелковую пижаму, и угрюмо поглядывала на Пулю, расположившуюся на полу. Диалог не складывался: Галина, как многие персонажи с дурным характером, не могла долго терпеть при себе других людей и не собиралась без надобности уживаться с их недостатками. Пуля отработала свою роль неожиданно быстро: она победила на ринге, что, несомненно, было ей в плюс, но она посмела победить Кирш — и это была ее ошибка.
Галина любила Кирш не так, как любит человек человека, она любила ее на грани ненависти — так коллекционер любит недоступную для своей коллекции вещь. И Долинской нравилось, что сильная, уверенная если не в себе то хотя бы в своей физической силе девушка Пуля становится в ее спальне покорной собакой. У Галины был Шаман, был Левушка и могла бы еще быть Пуля — не больше чем первые двое, но важнее, чем девушки, появляющиеся здесь на одну ночь. Но Пуля не могла стать такой, как Кирш, а значит, терпеть ее далее возле себя — все равно что заменять качество количеством; много собак не заменят одного достойного пса.
Всю ночь Галина ворочалась. Она вспоминала, как еще недавно радовалась появлению Пули: та жила в спортивном общежитии и все свое время проводила на тренировках, не задумываясь о существовании иной жизни и не ведая о смысле роскоши. Галина возникла в жизни Пули как всемогущая царица перед идущим за плугом нищим тружеником, и ей ничего не стоило заманить ее в свою жизнь. А поскольку Долинской не хотелось неприятных сюрпризов, попыток к бегству и проявлений характера, она, не раздумывая, «угостила» свою добровольную пленницу белым порошком.
Первый раз Пуля взяла шприц дрожащей рукой и долго не могла попасть в убегающую вену; с мольбой поднимая глаза, она надеялась, что Галина отменит свою просьбу.
— Давай, давай, милаша, мне нравятся обколотые девочки, а тебе понравится «приход»! — хрипло подбодрила Долинская и царственно закурила сигару.
Пуля не умела сопротивляться царицам, потому что до того времени никогда их не встречала.
Следующие дни Галина разрешала Пуле уколоться только после секса — для чистоты реакций и ощущений, к которым Долинская относилась с лабораторной строгостью.
Еще ей нравилось это лицо: измотанное, с обезумевшими глазами и стекающим по вискам потом — с таким лицом у Пули было преданное, но просящее выражение, и вдоволь насладившись чужой мукой, Галина царственно кивала в сторону антикварного шкафчика:
— Возьми, вмажься, там, в верхнем ящике.
Потом Пулю рвало, и, вернувшись из ванной, она засыпала беспокойным сном, не слыша Галининого храпа. Так было и в этот раз, за исключением одного; Галина не спала. Она лежала, отвернувшись от Пули, и раздумывала о том, что, должно быть, перестаралась с приручением: собака у нее уже есть, есть покорный и верный Левушка, а вот в Пуле никакой нужды нет.
Галина вспоминала бой: даже побеждая Кирш, Пуля не выглядела рядом с ней соперницей. Кирш на ринге была такой же, как в жизни: желающей или не желающей борьбы, но знающей, уверенной, что в каждой своей минуте эта самая жизнь — бой. У Пули был профессиональный взгляд борца: она оценивала действия противника, расстояния, перспективы, и в этом взгляде не было ни личной заинтересованности, ни внутреннего надлома потенциальной жертвы, ни инстинкта хищника, ни жажды, ни насыщения — ничего, кроме работы.
Кирш была зверем. Та Кирш, которую знала или придумала себе Долинская, была неприручаема и непредсказуема, как медведь, она могла убить любя и любить убивая, могла ничем не дорожить, отталкивать, выкидывать и унижать; и, что казалось Долинской особенно привлекательным, Кирш была не доступным ни для кого злым фаталистом, закрытым для сильных чувств и не способным на любовь, как все с виду самоуверенные люди, так и не сумевшие сделать объектом любви самих себя.
Проснувшись поутру и увидев рядом тихо посапывающую Пулю, Долинская рассвирепела;
— Вставай и уматывай отсюда; надоела!
Девушка вздрогнула от резкого голоса и подняла голову, с усилием раскрывая веки. Одна щека у нее была примята — отпечатался след подушки, и Галина с отвращением отвернулась.
Теперь Долинская сидела в халате, кое-как накинутом на смятую пижаму, а Пуля, обхватив голову и поставив локти на колени, смотрела на нее через черное ухо Шамана.
— Не пялься на меня: бери свои шмотки и уматывай!
Пуля начала беззвучно шевелить губами, потом откашлялась и тихо спросила;
— Я что-то сделала не так?
— «Не так»?! Да мне вообще плевать, что ты делаешь!
Пуля развернула руку и стала разглядывать маленькие точки и синяк на сгибе. Ее глаза не выражали ничего, кроме недоумения, и брови слегка приподнялись возле переносицы.
Галина потрепала Шамана и недовольно посмотрела на Пулину руку. Ей не нравились упреки, даже безмолвные, и ее ничто так не раздражало, как чужие проблемы. Но эта рука, эта жилистая рука ласкала ее, сжимала, — Пуля была неплохой любовницей… Галина вздохнула так легко, будто втянула с поверхности самой себя маленько невесомое облачко — Пулю; и ей стало весело, как человеку, презирающему сентименты, но выполнившему подходящий к ситуации ритуал.
— Галя, а как же я? Я же думала… — Пуля решилась поднять глаза.
Долинская брезгливо отмахнулась, сморщив лицо:
— Ой, давай без соплей! А героин не только у меня имеется, найдешь, не пропадешь! — Галина тяжело поднялась из кресла и подошла к бару.
Пуля закрыла лицо ладонями.
— «Пуля — Поля…»
К Полю езжай — Рафиковой педовке, Киршиному приятелю! Если совсем хреново будет…
Пуля с прежним недоумением смотрела на стоящую к ней спиной Галину.
— Он приятель той самой Кирш, которую я… сделала?
— Кишка у тебя гонка ее сделать! Если она даже мне…
— Ты что, ее любишь? — Пуля медленно поднялась с пола.
Галина молча повернулась и вышла из гостиной, закрыв за собой дверь. Пуля огляделась: она не знала цену вещам, но догадывалась о ней в отражении глаз их хозяев… К этим бронзовым подсвечникам Долинская относилась, как к живым существам, и могла обмолвиться с ними парой слов, картины во всем доме смотрели со стен с превосходством, и Галина пожирала их взглядом, глядя снизу вверх, зачем-то везде был хрусталь — его смысла и отношения хозяйки дома к этим холодно сверкающим формам Пуля не понимала, но чувствовала, что все это повышает стоимость пустоты и придает какой-то особый смысл пространству… Теперь, еще раз оглядев гостиную Долинской, Пуля поняла, что этот недолгий отрезок ее жизни в роскоши закончился — так же неожиданно, как начался. На спинке дивана висела черная шаль, которую Галина обычно набрасывала себе на плечи с таким вызовом, как будто это была по меньшей мере горностаевая мантия; Пуля улыбнулась, поднесла шаль к носу и втянула в себя тяжелый запах духов, затаившийся в темных нитях, как неприрученный зверь. Когда несколько лет назад Пуля уезжала в Москву, на маме тоже была вязаная шаль — не такая дорогая, но нарядная — мама надевала ее только для выхода в гости. Галинина шаль выскользнула из руки, и Пуля сжала задрожавшие пальцы в кулак: «Прощайте, госпожа!»
Полдня бродила она по городу. Белокаменные степы и сверкающие витрины вызывающе выступали ей навстречу, как нарядное платье своенравной мещанки, воткнувшей руки в боки…
В кафе зайти было страшно: за прозрачными стенами сидели стройные костюмчики — женщины, не имеющие возраста, и галстуки напротив, и дорогие часы, отдыхающие на столе вместе с ухоженными мужскими руками. У Пули рябило в глазах: все детали этою мира были лишь лоснящимся фоном для ее убожества. На ней была хорошая куртка и дорогие штаны с пустыми карманами, но дело было не в одежде и не в отсутствии денег: люди, зашедшие в кафе на бизнес-ланч, скорей всего, приходили сюда в одно и то же время, чувствовали себя уверенно и каждый вечер возвращались домой, зная, что завтра будет такой же день. Похоже, эти люди были уверены, что они избранные и находятся внутри сложного механизма большого города, а вот она, Пуля, как ненужный винтик, то и дело выпадает из этого механизма и оттого не сидит в кафе, а с ненавистью пьет горький джин из жестяной банки.
Пуля смяла банку в кулаке и, не глядя, бросила мимо урны. Слово «Булочная» посреди Москвы показалось Пуле спасительным: она зашла туда и, втянув все сдобные запахи одновременно, почувствовала себя маленькой и счастливой — на одну минуту, чтобы снова оказаться по ту сторону тяжелой двери с пакетом маковых сухарей под мышкой.
— Наших бьют! — радостно закричал мальчишка, неожиданно выбежавший на нарядную улицу из подворотни, однако, увидев, что никто из товарищей не выбежал за ним, присвистнув, побежал обратно. Пуля остановилась.
«Наших бьют!»— На этот клич она всегда радостно выбегала из своего двора и с готовностью неслась туда, где, как ей казалось, была необходима.
У Пули был свой город, точнее, поселок, и там было еще холодней: и бродить-то было негде, разве что драться с кем-то в подворотне, каждым движением утверждая: «Я есть на этом свете!» У мамы было много детей: Пуле — младшей — почему-то не хотелось называть их братьями и сестрами; она часто забивалась в угол на сеновале и ждала, когда кто-нибудь вспомнит о ее существовании; вспоминала бабушка, пока была жива: она звала ее, а потом гладила внучку по волосам шершавой рукой и давала маковый сухарь — любимое Пулино лакомство.
Вечером она возникла на том же пороге, где недавно была Кирш. Дверь открылась, и стало горячо и горько.
— Кофе варишь? — Пуля прошла в прихожую, слегка отстранив хозяина, и протянула руку: — Пуля.
— Поль, — представился в ответ Паша и вытянул свое запястье из крепкой ладони незнакомки. — Я не совсем понял ваш звонок, мадам: если вы проживаете с госпожой Долинской, какие у вас могут быть просьбы ко мне?! Тем более на том единственном основании, что мы единожды встретились в галерее моего друга…
Поль отступил от Пули на шаг и присмотрелся: девушка не слышала его слов, она смотрела куда-то в пространство между ними, и выражение ее лица с трудом можно было бы посчитать счастливым или хотя бы жизнелюбивым. Поль спрятал подбородок в широкий ворот своего свитера, как дамы, спасаясь от мороза, прячутся в высокий лисий воротник, понаблюдал несколько секунд за Пулей, которая продолжала смотреть в никуда, и махнул на нее рукой, сказав ниже, чем обычно:
— Ладно, проходи, раз пришла, как там тебя… Патрон, что ли…
— Ух ты, твой? — Пуля потянулась к стоящему в нише хрустальному кубку в виде боксерской перчатки.
Поль не успел ответить: «Нет» — как раздался грохот и звон: вслед за кубком вниз полетели две статуэтки и вазочка. Пуля виновато подняла глаза и развела широкие ладони:
— Что-то я сегодня все бью…
— Ничего страшного.
На шум из угловой комнаты выглянула голова, и несколько голосов за ней что-то проворчали. Поль оглянулся:
— Отдыхайте, друзья мои, все нормально.
— Так ты не один? — Пуля резким движением зачесала назад волосы.
— Все нормально, — спокойно повторил Поль и ей. Он молча выложил перед Пулей все содержимое замшевого мешочка.
— Трогательно ты к этому относишься.
Он помотал головой, доставая шприц.
Через пару минут они сидели, откинувшись в креслах, и каждый смотрел в свою точку на потолке, потом потянулся долгий и монотонный разговор
Они сидели друг перед другом, без интереса изучая незнакомые черты.
Пуля рассказала про свой поселок в Черноземье, Поль — про свой городок в Забайкалье; потом Пуля — про Галину, а Поль про Рафаэля, и, когда они уже сидели на ковре возле дивана, глядя друг сквозь друга едва заметными точками неподвижных зрачков, Пуля спустила рукав и придвинулась ближе: Поль был похож на беззащитного, но манерного птенца, по-женски вскидывал голову, отводил руку и сидел, сведя колени вместе. Пуля положила ладонь на Пашино колено и требовательно заглянула в глаза; оба знали: героиновой любви грош цена, но оба были в ту секунду сиротами… Потом, когда Поль лежал, натянув себе одеяло на нос, а Пуля натягивала на себя джинсы, он сказал безучастно:
— Если хочешь, можешь остаться на день, пока Рафаэль не вернется.
Пуля помедлила:
— Ладно, не больше, чем на день.
В тот самый день, когда… Как одиноко всем зимой, как вдвойне одиноко тем, кто одинок всегда… В тот самый день, когда Пуля лишилась Галининого крова, когда Кирш, как загнанный зверь, ходила среди чужих стен, желая увидеть двух человек: одного — чтобы отомстить, другого — чтобы улыбнуться и снова ощутить тепло плеча. В тот час, когда Алиса, оставив свои стены, бродила пол мокрым питерским снегом, представляя разговор с Марго и будущую встречу с Кирш (в неотвратимости этой встречи она больше не сомневалась)… в этот же самый день и час из дверей больницы бодро вышла Рэй, успевшая проникнуться твердым убеждением, что все люди в общем-то бездомны и все умрут. Последнее обстоятельство отчего-то особенно утешало Рэй, примиряя ее с мыслью, что еще пару-тройку-десяток лет протянуть можно и нет нужды перекраивать свое тело операцией по перемене пола, тем более — убивать его.
Снег еще неуверенно лежал на земле, и, когда он прилипал к ботинкам бодро шагающей Рэй, сквозь ее следы на дороге начинал проглядывать темный асфальт. Она шла с желанием перевернуть свой мир, и вскоре под мышкой у Рэй оказалась толстая газета с объявлениями о работе.
Старуюработу — к черту! Там и лампа жужжит — отвратительно, и надоело бороться с желанием перебить все пробирки. Долой эти сомнения, колебания, размышления: больше красивых девочек, никаких угрызений, а отцу — пусть только слово скажет — по физиономии: раз унего удочери, унее нет отца, и относиться она к нему будет как к любому другому мужику, позволившему себе лишнее. Рэй остановилась, разглядывая объявления на столбе: вспомнилось, что в прошлый раз, когда ее посещала подобная решимость, возвращаться в свое обычное состояние было трудно…
— Молодой человек, вы не в курсе: сто двенадцатый давно ушел?
Рэй одернула куртку и с интересом повернулась на женский голос: рядом на остановке одиноко стояла улыбающаяся женщина лет тридцати пяти — из тех, о которых обычно отзываются не иначе как «пышногрудая блондинка». Рэй улыбнулась: в отличие от Кирш, которая не любила бюсты более второго размера, Рэй нравились не менее третьего.
— Не в курсе, моя хорошая, но можно прогуляться до следующей остановки,
Прислушиваясь к голосу Рэй, женщина перестала улыбаться и посмотрела на нее с интересом. Рэй неожиданно для себя расправила обычно ссутуленные плечи и с вызовом выпятила грудь:
— Так мы идем, мадам?!
Всю дорогу они обменивались междометиями, не пытаясь донести друг для друга никакого особого смысла: «Ого, мадам…» — Рэй одобрительно косилась на грудь незнакомки. «Хи-хи!» — отвечала та в ответ, строя глазки и решаясь на вопрос; «А ты это… да?» Поймав взгляд блондинки на широком кольце вокруг большого пальца, Рэй с уважением кивнула: «Ну да, pink, «тема»… Даже хуже!» Женщина удивленно мотала головой и заливалась смехом. Днем раньше или днем позже Рэй не простила бы ей этот смех, но сейчас, в момент торжественного возрождения своей философии пофигизма, Рэй отрывисто хохотала в ответ — прохожие оглядывались, и она вспомнила, что, слыша ее смех, Кирш обычно восклицала; «Инферно! Мефисто!»
Рэй проводила свою случайную спутницу до самого подъезда и, сунув мимо кармана ее блестящую визитку, отправилась на «Пушку», купив по дороге маленькую книжку в мягком переплете, а газету с объявлениями сунув в урну.
В метро Рэй уселась, расставив ноги, и, раскрыв книгу, исподлобья посмотрела на девушку, сидящую напротив. Если бы однажды Кирш не обратила ее внимание на то, как бучи читают книги, Рэй иногда сомневалась бы, причисляя тот или иной персонаж к «теме», но это был безошибочный метод определения девочки-мальчика-девочки, которая по ночам ласкает отнюдь не мужское тело… Руки Рэй посмотрела на руки незнакомого буча и усмехнулась, погрузившись в собственное чтение, так же, с нажимом прихватив книжку большими пальцами рук. Девушка напротив — лет двадцати, тридцати — не понять: маленького роста, с хрупким овалом лица и хмурыми бровями под темной гладкой стрижкой — сидела, втянув тонкую шею в грубый воротник короткого мужского полупальто. Она опиралась руками на широко расставленные колени и низко склонялась над книгой, вцепившись в нее согнутыми пальцами — так, чтобы скрыть от посторонних глаз их предательскую тонкость, такую же слишком женскую, как узкие запястья, старательно упрятанные в просторные длинные рукава.
Рэй снова покосилась на девушку напротив: когда той пришла пора перевернуть страницу, она сделала это так, как делали все бучи: не отвернув ее сверху с помощью указательного пальца, а сдвинув снизу нажимом большого — опять-таки не выдавая своих рук, Рэй усмехнулась: она делала так же, хотя ей повезло больше, чем этому хрупкому созданию — Рэй от природы досталась широкая кость.
Несколько вечеров подряд Рэй приезжала в переход на «Пушкинской», будто заново вглядываясь в лица «тематической» тусовки: бучи раздражали ее, клавы казались потасканными и недостойными ее внимания… Если бы рядом была Кирш, они на пару выпили бы пива, Кирш цыкнула бы; «Опомнись, одни бэ!» — и увела бы Рэй под локоть прочь; но Рэй была одна, поэтому она пила водку, отпихивала от себя назойливых худосочных бучей, набивающихся в компанию, и уходила домой в сопровождении малоприятных ей поутру созданий с клочковатыми прическами неестественных оттенков. Первые два вечера отец пытался сопротивляться, начинал ворчать, едва заслышав из своей комнаты посторонние голоса, тогда Рэй молча подходила к его двери и закрывала се, с силой ударив по ней ногой — так, что та едва не слетала с петель.
В субботу Рэй впервые после больницы появилась в «Перчатке».
Жизнь в таких клубах не имеет обыкновения меняться: если приглядеться, изменяются только лица, но не их выражения, не прически, не одежда, не позы, не жесты, не отношения. Когда Рэй подошла к стойке бара, по дороге взглядом зацепив несколько выжидающих взглядов под короткими челками и танцующие бедра с кокетливо приспущенными джинсами, она забыла, что долгое время не была в этих стенах. Это ощущение закрепило хрустящее рукопожатие Кот и слюнявое лобзание Феклы, от которого Рэй, матерясь, брезгливо увернулась. Эти тут же поднялись на танцпол, а Рэй, прислонившись к стойке спиной, проводила их сморщенной гримасой. Ей казалось несправедливым, что в грязном переходе, где собирался всякий сброд, она часто встречала милую девушку Аду с неизменным аккуратным хвостом на затылке, мелькавшую там в своей белой курточке как светлячок — и все в ожидании этого сутулого долговязого существа, а оно — Кот — отдавало предпочтение этому бесформенному персонажу с вечно грязной красной головой. Это раздражало Рэй, но казалось удивительным: такие, как Фекла, были в этом мире удобными, беспроблемными спутниками ленивого самолюбия: рядом с ними невозможно чувствовать стеснения, нет нужды что-то менять в себе, зато можно постоянно считывать в их взглядах жгучую, ревностную потребность в своей персоне. Рэй отвернулась от танцпола и собралась было заказать бармену водку, но икнувшее рядом существо отвлекло ее внимание.
Когда сидящая рядом девушка — впрочем, «девушкой» назвать ее было так же трудно, как и Рэй, — она была такой же широкой кости, когда она, глядя куда-то в пустоту перед собой, потерла скулу коротким пальцем с маленьким некрасивым ногтем, Рэй решила, что встретила двойника, и рассмеялась.
Здесь, в царстве больного самолюбия, можно было обидеть даже неосторожной улыбкой, не то что рассмеявшись в лицо, и девушка с силой ухватила Рэй за рукав, требовательно заглядывая в глаза. Рэй сжала незнакомке запястье, поняла, что встретилась с куда более сильным, но пьяным противником, и рассмеялась еще громче. Девушка отвела мутный взгляд и постучала ладонью по стойке:
— Два!
— Чего именно «два»? — не понял бармен.
— Два пива! — ответила за соседку Рэй и отвернулась от нее, выглядывая среди вновь пришедших кого-нибудь достойного ее внимания.
— Ищешь кого-то? — Перед лицом Рэй снова возникли мутные глаза.
— Ага, сексоточку какую-нибудь…
Девушка с пониманием кивнула и протянула руку:
— Я Пуля.
Рэй, не глядя, пожала ей руку:
— Рэй.
То, что в ту ночь они оказались в одной постели, было потом непонятно обеим: Рэй, потому что на ночь она приглашала девочек совсем другого вида, Пуле — потому что еще несколько дней назад ей казалось невозможным лечь в постель с какой-то женщиной, кроме Галины, с кем угодно, кроме нее. Но уже был Поль — все равно что женщина и теперь — эта коренастая, похожая на нее саму Рэй в семейных трусах. Утром они лежали на раздвинутом диване как два друга: каждый на своей половинке и, глядя не друг на друга, а на потолок.
— Тебе на работу-то не надо? — спросила Пуля, думая о том, что еще одну ночь посчастливилось провести не на вокзале: возвращаться в спортивный клуб после скандального исчезновения по одному движению Галининого пальчика — по сути, после побега — было невозможно.
Рэй лежала поверх смятого пледа в спортивном топике и широких трусах, Пуля — в футболке и плавках. Рэй озадаченно почесала живот и, случайно соприкоснувшись с Пулей локтями, резко отдернула руку. Пуля, не обратив внимания на этот жест, закрыла глаза и вспомнила утро, начинавшееся с полупрозрачных всполохов темно-бордового пеньюара в зашторенной спальне…
Рэй потерла лоб:
— Слушай, это… у нас что-то было?
Пуля открыла глаза:
— В пять утра пошли на кухню пить чай, разбудили отца твоего, подрались с ним и заснули.
— Это-то понятно. — Рэй снова потерла лоб. — А до этого-то ничего же не было?.. У меня бывают провалы…
Рэй затаила дыхание и с опаской ждала, что девушка рядом ответит так же, как однажды после очередной пьянки пошутила Кирш: «Ничего особенного не было, дорогая: две голые девушки и одна у другой между ног!» После этого Кирш пнула Рэй в бок и повернулась к ней спиной, продолжая спать. Больше Рэй не задавала ей глупых вопросов и уяснила, что отсутствие секса между ними — не явление амнезии, а факт— причем, скорей, приятный. Пуля не была ей ни другом, ни приятелем, она была ее отражением в зеркале, куда более юной, но копией, и иметь с ней какие-то отношения кроме разговоров казалось Рэй идеей еще более кощунственной, чем постель с другом,
Но Пуля молчала; она помнила: две девушки в майках и немного орального секса.
— Ну?! — Рэй забеспокоилась,
— Да не было ничего, не бери в голову.
Они помолчали с минуту и повернулись друг к другу. Пуля хотела что-то сказать, и Рэй услышала, как та набрала воздуха для слов.
— Знаешь, Рэй, мне еще недавно нужны были только спорт и мороженое…
Пуля сделала паузу, Рэй ждала продолжения.
— …А теперь мне нужны женщины. Мне там, в клубе, сказали, что кто под девочкой оказался, уже к мужчинам не вернется.
Рэй усмехнулась:
— Кто «под» — может, и не вернется, кто «на» — тем мужики и вовсе не нужны; тут все: от запахов и вкусов до… хрен знает чего!
Пуля тяжело вздохнула:
— Ну вот и я подсела… А еще — героин…
— Кто ж тебя так?
— Женщина одна, очень взрослая, очень сильная.
— Богатая?
Пуля кивнула, и Рэй понимающе поджала губы.
— Жалеешь?
Пуля задумалась. Жалела ли она, что встретила Галину? Скорее всего, нет; она была окошком в какой-то другой, богатый, самоуверенный и лишенный запретов мир, до того Пуле недоступный. Что ушла из сборной перед ответственной поездкой и бросила серьезный спорт — жалела. Но два эти события оказались несовместимыми в ее жизни, просто однажды получилось так, что с одной стороны была раскрыта дверца серебристого «крайслера», из-за которой требовательно выглядывала Галина, а с другой — дверь спортивного клуба с возмущенным лицом тренера. И Пуля сделала свой выбор.
— Вот дура… — Пуля повернулась лицом к стене. — Все бы изменила, если б можно было в прошлое вернуться. Как быстро жизнь поворачивается: заметить не успеваешь, а все изменяется так сильно, будто вот до поворота твоя жизнь была, а дальше — хоп! — не твоя вовсе…
Рэй осторожно протянула к Пуле руку и похлопала по плечу:
— Я бы тоже в прошлом много чего изменила, а в настоящем, наверное, уже не получится… Хотя, видишь: стала говорить на «она», а еще недавно не могла, прям слух резало! Ну не то чтоб я по-другому себя чувствовать стала…
Пуля с интересом повернулась:
— Слушай, а ты когда с девочками спишь, ты себя парнем чувствуешь, ну там, внутри?
— Не ошибается природа так сильно. Если все здесь, — Рэй пренебрежительно окинула взглядом свое тело, — женское, то там внутри, не мужчина— это я теперь знаю. А что самое ужасное — и не женщина тоже. Оно. Никто этого не поймет, если ему самому не обломилось такое…
Присев и привалившись спиной к стене, Пуля задумчиво посмотрела на Рэй: для женского в ее теле было слишком мало изгибов; талия не обозначалась, ноги у щиколоток были едва ли не той же ширины, что в бедрах, грудь была утянута, а скуластое лицо больше походило на юношеское, чем на женское. У Пули родилась было теория, что активными лесбиянками становятся некрасивые, но она вспомнила и совсем иные внешности, увиденные ею в клубе…
Тут в нее вперился недовольный взгляд Рэй.
— Ты чего молчишь-то?!
— Думаю, так и сказки не сложится: полагается он и она, а тут что ни пара — она и оно. Грустная сказка.
— Ага, прямо красавица и чудовище!.. Не бери в голову! Эти клавы внутри такими чудищами бывают — о-го-го!
— А еще я родить хочу — одного только, не больше… И вырастить, чтоб ему всего хватало, в смысле, не только барахла всякого, а любви.
Пуля, затаившись, посмотрела на Рэй, но та не рассмеялась, а с уважением кивнула:
— Это правильно, здорово, молодца. Только про герыч надо забыть и вообще свалить отсюда — не твое это.
Они решили прогуляться и выпить пива. Идти навстречу высокомерным витринам вдвоем было не так страшно, и Пуля, заметно повеселев, уже строила в голове планы о новой жизни. Здесь она была только ненужным винтиком — возможно, по собственной вине, а дома могла бы оказаться нужной — скажем, была бы тренером в спортивной секции… Рэй внимала ей без энтузиазма— где-то в глубине души знала, что выслушивает утопические прогнозы. Отчасти она завидовала: самой ей быть оптимисткой казалось делом утомительным и, думая о собственном будущем, Рэй рисовала себя разве что более спокойной и примиренной, но не устремленной к каким бы то ни было достижениям, тем более связанной с другими людьми. Рэй не нужен был мужчина, а женщинам, вернее сказать, в женщин она не верила, заключив из своих наблюдений, что женщина рядом — это симпатичный, уступчивый, сострадательный, но все-таки мираж, тающий со временем. А в лесбийских парах, лишенных мужских заблуждений, эти миражи таяли еще быстрее, чем обычно. Два человека, живущие вместе, — это два одиночества под одной крышей — так думала Рэй, и чем больше Пуля рассуждала о своей потребности в семье, тем большее внимание Рэй привлекали встречные фонари, различные аксессуары на эффектных дамах, проезжающие машины и облака на небе, Они приближались к дому Поля.
— Ты твердо решила, что оно тебе надо? — Рэй остановилась.
Пуля, которая уже не могла не думать о том, как она будет без героина, отводила глаза.
— Понимаешь, я ж тут не знаю никого, где я потом возьму, да и денег нет… А он сам предложил, просто так, а вечером его друг приедет— тогда и в дом не сунешься, так что…
Пуля осеклась, глядя на молодого человека, вышедшего из подъезда.
Перехватив этот взгляд и смерив взглядом Поля в приталенном пальто, Рэй тихо спросила:
— Это что за пидер?
Поль стянул с носа шарф, в который был укутан так, словно на улице стоял небывалый мороз, и подошел к Пуле.
— Привет, дорогая.
Они чмокнули друг друга в щеки.
— Знакомься, Поль, это Рэй, А ты куда собрался?
Поль неодобрительно хмыкнул:
— Фу! Ты, видимо, хотела спросить: «Далеко ли?» За фруктами, дорогая. А ты за?.. — Поль обнял Пулю за плечи и подтолкнул к подъезду. — Пойдем тогда скорей, времени мало. Мадам, вы подождете нас здесь?
Поль обратился к Рэй, но в этот момент напротив них остановилась машина.
Отпрянув от Пули, Паша устремился к выходящему ему навстречу Рафаэлю. Тот молча изучил взглядом Пулю, на плече которой только что была замечена рука его приятеля,и, отстранив Поля, направился к дому.
— Раф, я думал успею в магазин, ты же сказал…
Глядя, как Поль теребит свой шарф, Пуля пробурчала себе под нос:
— Встреча на Эльбе… Неудобно получилось.
Рэй с силой дернула Пулю за руку.
— «Неудобно…» Пошли отсюда!
Рафаэль долго молчал и ходил по квартире, перекладывая вещи, Поль непрерывно оправдывался и взглядом следил за перемещением домашних замшевых туфель. Потом над ним нависло лицо с выпученными темными глазами.
— Только не надо говорить, что вы не спали!
Поль пожал плечами и понял, что настал его черед молчать. Теперь он лишь вздрагивал время от времени, слушая Рафаэля. Здесь всплыло все прошлое Поля, когда он мог спать с кем попало и колоться одним шприцом с незнакомыми людьми… Разумеется, Рафаэль считал, что именно он вытащил Поля из этой клоаки.
Однажды Поль, покинутый старым другом, оказался в компании, которую и сам потом с брезгливостью назвал скверной. Кололись недоваренным «винтом», кое-где именуемым «джефом», и все, что помнил из тех дней Поль, — неприятные ему тела и снег: почему-то они выходили на улицу и сидели в подворотне возле злосчастной квартиры. Они набирали в горсть мягкий, только что выпавший снег и, когда он таял, кое-как промывали им один на всю компанию шприц. В один из тех часов, когда Полю случилось разглядывать этот тающий снег, в подворотню вошла Кирш; оглядевшись, она размашистой походкой подошла к Полю и, проигнорировав чьи-то недружелюбные попытки остановить се, уволокла его, полуживого, домой. Поль постарался скорее стереть из памяти ту унизительную «прогулку», когда он почти повис на Кирш, вцепившись в ее руку, а она, не переставая, материлась, что ей надоело вытаскивать из помойки всяких придурков, вроде него и его дружка. Позже, когда Поль познакомился с Рафаэлем, когда он, запозоренный Кирш, стал уже брезгливым и осторожным в своих пороках, он решил, что плохое осталось в прошлом и более не имеет к нему никакою отношения, а потому рассказал об этой истории с подворотней.
Рафаэль не любил лесбиянок, он считал их слишком откровенными конкурентами и презирал за демонстрацию силы: чувств или кулаков — не важно. Кирш он не любил особенно: она — грубая и мужеподобная — совершенно по-женски умела говорить «да», приближенное к «нет», а значит, по мнению Рафаэля, на нее нельзя было полагаться в мужских делах (каковыми он считал все те, что способны были приносить доход). В способность женщин, даже не совсем обычных, к дружбе Рафаэль не верил, а потому из доверенного Полем мрачного сюжета его биографии он вынес только одно: Кирш связана с темным прошлым его приятеля, а сам Поль до встречи с рафинированным Рафаэлем прозябал в грязи.
Теперь история с талым снегом вновь поднялась на поверхность вместе с прочим мутным содержимым того дна, по которому сейчас с восторгом топтался Рафаэль: ему невыносима была мысль, что его сожитель может спать с женщинами.
Когда визгливые интонации Рафаэля стихли и их обоих придавила тишина, Поль, уже было поверивший в то, что припадок ревности исчерпан и вечер может наладиться, услышал роковой вопрос:
— Ты хотя бы предупредил ее, что у тебя ВИЧ?
Поль отвернулся, и губы у него задрожали. В сущности, ему было наплевать на постороннюю ему девушку Пулю, которая явилась к нему незваной, но он все равно предупредил бы ее, если бы… если б сам помнил, что инфицирован. Но он часто забывал об этом: мозг, пораженный героином, иногда давал сбои, а может, просто прятался от реальности.
— Хуже бабы! — взвизг пул Рафаэль и хлопнул дверью спальни.
Поль уже давно забыл о самоуважении, он просто хотел дожить свою жизнь. В женском образе он, как ему казалось, был лучше защищен от ответственности, но быть «бабой»… Бабами он считал тех особей женского пола, которые в ответ на агрессию пьяных отцов и безразличие матерей надевали на себя мужские ботинки. Давным-давно поспорив об этом с Кирш, Поль вынужден был согласиться с ней: в своем побеге он пошел всего лишь на физиологическое извращение, женщины же мутируют страшнее: что-то происходит с их душами и вернуться назад, однажды отказавшись от женского взгляда, уже невозможно. Кирш называла это разношенностью души.
Счастье, если такой душе достанет силы на любовь до того, как она разрушится совсем.
Мужчина сконцентрирован в пространстве, женщина разлита в нем как воздух; женщины, идущие навстречу друг другу, поневоле материализуются в пространстве, и так появляется Оно. И если себя Поль считал просто бесполезным для мироздания, то Оно казалось ему даже опасным, и Кирш попадала именно в эту категорию.
Кирш, в свою очередь, не верила в «экологию души», но, если бы можно было вернуться в юность с разумом и опытом зрелости, она, мотаясь в хаосе людей, сторонилась бы многих: разношенность души теперь виделась ей заразной, как уныние, как психическая болезнь, как раковый омут.
Сидя на парапете у проезжей части, Кирш верила в спасение своей души. Смочить бы ее слезами, чтоб не иссохла совсем, только своих слез Кирш недоставало. Но внутри уже пульсировала, набирая уверенность с каждым ударом, какая-то новая, направленная сила.
И вот, когда мимо Кирш по шоссе, ведущему в Москву, проносились машины, заглушая стук ее сердца, на старой тумбочке питерской квартиры зазвонил телефон. Когда рука Анны Михайловны уже почти легла на трубку, Алиса, едва переступившая порог, успела опередить бабушку.
— Алло? Алло, я вас слушаю…
На другом конце трубки что-то гудело. Кирш сглотнула, и голос прозвучал уверенно, даже задиристо:
— Алис, привет, это Кирш, как жизнь?!
Алиса отбросила косу с плеча и уселась на тумбочку, чего раньше с ней не случалось. Анна Михайловна, покачав головой, ушла в комнату.
— Привет, Кирш! Здорово, что ты позвонила!
— С Адкой тут случайно созвонились… А у Стеллы только твоего жениха телефон.
Они проговорили не больше трех минут: общими фразами, полуулыбками — как люди, испытывающие потребность в общении друг с другом, но не чувствующие прана на его возможность. Алиса не могла совладать с волнением, отчего голос ее, вопреки пронизавшему все тело трепету, звучал неестественно монотонно. Ей хотелось кричать Кирш, что она уже не может жить без нее, что вся ее изящно выстроенная жизненная перспектива рухнула, как карточный домик, но вместо этого получалось; «Видела на выставке Рафаэля», «Неплохо было бы снова съездить в Москву»…
Прислушиваясь к металлическим ноткам в голосе Алисы, Кирш почти проклинала себя за этот звонок.
— Ладно, я еще позвоню, — закруглила она разговор, и Алиса послушно положила трубку. В душе осталось смешанное чувство; не вмещающейся в грудь радости, щелчка, окончательно вырвавшего Алису из прошлого, и горечи от этого почти официального «ладно…».
Кирш быстро сунула телефон в карман и, услышав, как он завибрировал, с детским страхом в глазах вынула его вновь: лишь бы это была не она, не Алиса!
Звонил Ден, Кирш показалось, что он был взволнован.
— Что-нибудь случилось?! Ты у Максимки был? — Кирш почти хрипела, пытаясь перекричать загудевший рядом трейлер.
— Там все в порядке, отвез им продукты. Мама твоя просила передать, что с ними какая-то Мальвина целыми днями тусит…
Они договорились о встрече, и Кирш тут же забыла о разговоре с Дсном: она думала только про свой звонок Алисе. Когда следующим вечером Ден переступил порог Стеллиной дачи, Кирш встретила его колонной пустых пивных бутылок на столе.
— Ну здорово. — Кирш смотрела на Дениса исподлобья и не переставая пилила ногти. Он присел напротив с официальным видом и огляделся. Кирш отложила пилку и, спустив ноги с дивана, вопросительно уставилась на гостя,
Денис помолчал, словно примчался на эту встречу без особой цели и, взвесив про себя слова, добытые им ценой немалых усилий, слегка подался вперед. На ночь глядя Кирш, пожалуй, могла натворить глупостей — Ден еще раз окинул взглядом пустые бутылки.
— Да я так, навестить решил, продуктов вот привез.
— Заботливый ты наш! — Кирш расслабленно откинулась на спинку дивана.
— Вчера на вокзале знаешь кого встретил? Рэй, вышла она из этого…из Кризисного…
Денис не любил друзей Кирш и говорил о них, стараясь не выдавать голосом слишком откровенного презрения.
— Она что, уезжала куда-то — с вокзала-то? — Кирщ заволновалась.
— Да нет, —Ден отмахнулся, — подругу какую-то провожала домой — крепыша такого же, как она сама.
Кирш пожала плечами, пытаясь вспомнить, были ли у Рэй такие подруги. Денис взял единственную бутылку, в которой еще оставалось пиво, и сделал глоток.
— Привет тебе передавала, если увижу: сказала, звонить не будет, сама позвонишь, когда будет удобно или нужно чего. Она, кажется, думает, что у тебя мобильный прослушивается.
— Бедная Рэй! Думает, я такая важная персона!
— Просила тебе еще передать, что милиционерша доброй оказалась — денег дала на дорогу этой самой ее подруге. Что за милиционерша-то?
— А, так, спят они периодически.
Еще пару часов они говорили в основном о Максимке и о том, какая забавная эта голубоволосая Мальвина Наконец Кирш спросила:
— И что там твои бывшие коллеги: долго будут моих караулить?
Денис понял, что до утра не дотянет, и обреченно вздохнул:
— Не знаю, кого ты имела в виду, ну насчет убийства, но хочу тебя предупредить; ты ведь здесь, на даче этой Стеллы, а значит, ее не подозреваешь…
— Ты о чем?! — Кирш прикусила кулак.
— Да наши там накопали на допросе… Короче, одна девчонка видела случайно, как Стелла эта что-то в один бокал подмешивала.
Едва успев договорить, Ден отпрянул назад: Кирш схватила одну из бутылок и с размаху разбила о край стола.
— Раньше не мог сказать?!
Кирш захотелось подпалить дом, но Денис остановил.
— Тыж сама говорила — не ее это дача! Собирать вещи было недолго, и через десять минут они уже ехали прочь.
Стелла с опаской отодвинула мысок сапога от металлической заплатки на ножке стола и посмотрела сквозь решетку окна на улицу.
— То есть больше вам не нужна?
— Ну почему же, Стеллочка?! — Человек, еще недавно с презрением смотревший на Кирш, сидящую на другом конце стола, теперь избегал взгляда в ту сторону, будто Стелла на том же месте была всего лишь привидением. — Твоя информация всегда представляла для нас интерес… Конечно, если потрудиться, ты могла бы узнать и о местонахождении этой особы…
Стелла привычно отвернулась, стараясь принять невозмутимый вид.
— …но теперь это не имеег значения, — продолжал милиционер. — Ив свете новой информации ты, Стнллочка, ужевызываешь сомнения как информатор. Ты теперь, дорогуша, подозреваемая. Давай разбираться с мотивами.
Выйдя из отделения и свернув в переулок, ведущий к шоссе, Стелла достала сигарету, но кто-то сзади уверенно подхватил ее под локоть и подтолкнул к машине. От неожиданности она выронила сигарету и только тогда решилась оглянуться:
— Левушка?!
Галинин сожитель, дождавшись, когда Стелла окажется на заднем сиденье, быстро уселся рядом и захлопнул дверь с тонированными стеклами.
— Сейчас расскажешь Галине, о чем с ментами трещала.
Стелла презрительно отвернулась.
— Между прочим, Галина в курсе…
Стелле претила мысль, что однажды она наравне с совершенно непотребной публикой — районными проститутками и наркоманами — поневоле стала информировать оперов. Получалось, что они, находящиеся на несравнимо разных уровнях одного и того же греха, были равны — нет, не перед Высшим Судом — перед людьми, столь же нечистоплотными, каковыми Стелла считала всех служак. Галина «дружила» только с парой молодых полковников и всегда ждала опасности от мелких чинов, среди которых могли случайно оказаться принципиальные бессеребреники, истые борцы за справедливость.
— А нечего было вчера Галине нервы трепать! — после паузы сказал Левушка. — Она бы и не сомневалась, что ее имя нигде не всплывет.
Стелла с силой потерла колено указательным пальцем, боясь вспылить и расплакаться. Присутствие шофера или Левушки вряд ли могло бы ее остановить — ее истерики подавлялись только тем магическим взглядом удава на кролика, каким обычно встречала чужие эмоции Долинская.
А упомянутая Левушкой «трепка нервов», случившаяся накануне в доме Галины, была лишь ее, Стеллиной, робкой попыткой проявить свою волю: вчера Стелла высказала желание уехать, намекнув на отсутствие необходимых для этого денег и пожаловавшись, что перестала спать но ночам.
Они летели по шоссе с уверенностью спецмашины, словно где-то их ждал пожар, донорское сердце или ужин с президентом. Но ждала всего лишь начавшая нервничать Галина: в ее жизни было столько безнаказанного порока, что разрушить целую систему приходящей с ним прибыли из-за какой-то ничтожной ногайки было бы просто нелепо. Галина не считала Лизу личностью — всего лишь серой мышью, осмелившейся на шантаж, так что Стеллины муки совести начинали ее раздражать…
Стелла же не хотела быть подозреваемой, как в тот злосчастный вечер не собиралась стать убийцей. Но если еще утром она считала, что все ее последние поступки совершенно уравновешиваются тем фактом, что Кирш скрывается на ее даче, то теперь Стелла была с собой честнее — Кирш была случайно оказавшимся в ее руках залогом, реализация которого ждала удобного времени. Отдать Кирш милиции — теперь уже глупо, а вот Галине… Стелла ясно представила, как встретит сейчас тяжелый взгляд Долинской и сначала услышит: «И что ты им сказала?» — А потом: «Отвечай, я жду!»— и она ответит: «Кирш на моей даче!»
Стелла скрестила руки на груди, смерила брезгливым взглядом Левушкино огромное колено, которым он, вероятно, планировал предотвратить возможный Стеллин побег, и, отвернувшись, принялась смотреть на проезжающие машины. Проведя эту ночь у подруги с выключенным телефоном, Стелла и не ведала, что чудом избежала встречи с Кирш.
— Алиса?! — Высокая женщина в шляпе шагнула ей навстречу и, спокойно рассматривая ее лицо, так же удивленно спросила: — У тебя все в порядке, девочка моя?
В этот час, в этот день Алиса меньше всего рассчитывала встретить на улице свою школьную классную руководительницу — учительницу физики.
— Здравствуйте, Нина Васильевна, Все в порядке, спасибо.
Сколько лет прошло после школы, а при каждой встрече с бывшими преподавателями Алиса робела и отвечала им, немного зажимая и поднимая голос, как обычно случалось с ней у доски; на этот раз она впервые поздоровалась тихим, спокойным и немного уставшим голосом.
— Замуж не вышла еще?— задала незамужняя Нина Васильевна свой дежурный вопрос.
Алиса помедлила с ответом, то ли раздумывая над ним, то ли рассматривая шляпу учительницы.
— Я только что с вокзала, Нина Васильевна, простите, пойду…
Она приехала в тот же Питер, который покинула вчера, и его мостовые привыкали к шагам совсем другой Алисы:теперь не она с трепетом прислушивалась к дыханию города, к падающему снегу, к голосам проходящих людей — теперь город настороженно вслушивался в ее едкий шепот: «Дура, дура, дура…»
А все было так, как еще недавно не могло быть в жизни Алисы; даже не просто спонтанно, а совсем уж по какому-то безответственному наитию. Через час после звонка Кирш Алиса уже набирала номер Ады. Выключен… Значит, и телефон Кирш не узнать. Позже Алиса подумала, что дозвонись она тогда Кирш, она, пожалуй, могла бы и не поехать в Москву: ведь была вероятность, что та могла прохладно воспринять ее сообщение о скором визите… А мозг работал, как у преступника, замыслившего побег: поездом — долго, а у соседки Любы хорошее знакомство в аэропорту…
Только в самолете, глядя на тучи сверху вниз, Алиса подумала, что напрасно не предупредила о своем отъезде Андрея, а брошенное бабушке: «Мне срочно нужно в Москву — пригласили на свадьбу» — вряд ли прозвучало убедительно.
Но даже думать об этом было странно; желания были сильнее доводов разума, оправдания слышнее оговорок. Алиса закрыла глаза и стала представлять, как постучится в дверь Стеллипой дачи и скажет, что приехала в Москву по делам, а сюда заехала за какой-то забытой вещью,,, Представляя, какой же именно предмет она могла забыть в тот день, когда они останавливались там с Андреем, Алиса задремала.
От аэропорта она взяла такси и на всякий случай снова набрала помер Ады — сначала раздались редкие гудки, а потом — незнакомый женский голос (Ада отвечала по телефону ниже, чем могла представить Алиса).
— Алиса! В Москве? Здорово!
— Ада, так получилось, что у меня нет телефона Кирш, а мне нужно ей позвонить…
— Это бесполезно, дорогая; она не отвечает на звонки! Можно было бы обидеться, зная, что у нее определитель, но Кот звонила и со своего номера, и с моего, и вообще с постороннего городского! Можно, конечно, понять Кирш; думаю, она сейчас отвечает только самым близким!
Ада выпалила свою речь на одном дыхании и, как показалось Алисе, добавила что-то еще, но тише. «Самым близким» — было последнее, что услышала Алиса, и, несколько раз повторив это про себя, ответила:
— Да, разумеется,
— Мы с Кот в «Перчатку» идем, там сегодня презентация «тематического» сайта — пойдем с нами? — Голос Ады звучал победно.
— Спасибо, вряд ли. Так у вас с Кот все в порядке?
— Ох, не знаю… Но с Феклой они подрались конкретно, — уже шепотом, доверительно произнесла Ада.
Они попрощались, и Алисе ничего не оставалось, как нетерпеливо считать километры, кончиками пальцев нащупывать вспотевшие от волнения ладони и усмирять биение сердца, предчувствующего встречу (мысль, что Кирш может не оказаться на Стеллиной даче, даже не приходила Алисе в голову).
Москву объехали по кольцевой и снова оказались за городом, в кромешной тьме, разрываемой только светом фар. Когда свернули в поселок и, поплутав по поворотам между дачами, выехали к Стсллиному участку «с тыла», Алиса вдруг резко подалась вперед и попросила водителя остановиться.
— И свет погасите, пожалуйста.
Теперь стало виднее: ворота дачи действительно были открыты, и спустя несколько секунд из них выехала и остановилась машина; следом за ней, хлопнув воротами, вышла Кирш с рюкзаком на плече. Вышедший из машины высокий мужчина обнял, как показалось Алисе, Кирш за плечи. Потом рюкзак оказался на заднем сиденье, а черная фигура Кирш сложилась, чтобы пройти в переднюю дверь, и, только попав в слабое освещение салона, обрела цвета и формы.
— Мы что, в шпионов играем? — недовольно спросил водитель, повернувшись к Алисе.
— Знаете что, — Алиса не отрывала взгляд от медленно отъезжающей машины, — давайте поедем за ними, и я заплачу в два раза больше.
— Яволь. — Таксист профессиональным взглядом оценил Алисину платежеспособность и, вздохнув, тронулся с места.
Алиса прижала к себе сумку, пытаясь вспомнить, есть ли у нее необходимая сумма.
На шоссе она чуть было не потеряла машину Кирш из вида; между ними, неуклюже выехав из-за поворота, вклинился огромный серебристый трейлер. Алиса возмущенно выдохнула и вопрошающе посмотрела на своего невольного компаньона, тот цокнул и при первой же возможности перестроился в другой ряд. Зазвонил телефон — это был Андрей. Алиса хотела ответить, по, подумав, телефон выключила.
Выехав на кольцо, машина Кирш остановилась. Алиса умоляюще положила ладонь на руль, и они затормозили метрах в пятидесяти от преследуемых. Таксист с невозмутимым видом вышел протереть лобовое стекло. Алиса же, не отрывая взгляда от стоящей на обочине машины, нащупала в сумке очечник и надела очки. Почему они остановились? Заметили, что за ними шпионят? Дурацкая ситуация, идиотская… Смысла этого преследования объяснить себе Алиса не могла. Чего проще было выйти из машины там, в поселке, подойти, поздороваться… По магические Адины слова про близких людей превратили Алису в шпиона. Ну и что теперь? Можно, конечно, выйти и превратить преследование в шутку… Алиса взялась за ручку двери, но тут к машине, в которой была Кирш, припарковалась иномарка. Одновременно хлопнули две двери, и навстречу к остановившейся на месте Кирш устремилась девушка с эффектным силуэтом песочных часов. Они обнялись, поцеловались, и, ведя незнакомку за талию, Кирш пересела в ее машину. Автомобиль с высоким мужчиной отъехал первым, потом иномарка; Алисин водитель включил зажигание и обреченно спросил:
— За какой едем?
Алиса откинулась на сиденье и, проводив взглядом влившуюся в общий поток машин иномарку с двумя девушками, тихо ответила.
— Ни за какой; на Курский вокзал, пожалуйста.
Алиса заглянула в кошелек: достаточно, чтобы расплатиться с таксистом и купить недорогой билет на поезд. К счастью, она слышала от знакомых, что с Курского вокзала уехать проще, чем с Ленинградского; лишь бы он был скорее — любой, проходящий через Москву поезд, где будут свободные места…
— Ты с какого города-то приехала? — впервые за весь путь поинтересовался таксист.
— Из Санкт-Петербурга, — дрогнувшим голосом произнесла Алиса, боясь, что доверительное «из Питера» может потонуть в лавине подступающих слез.
— Чудные вы какие-то, питерцы…
Уже отойдя от кассы с билетом в руке, Алиса поняла, что до поезда у нее два часа, которые она может и хочет провести единственным образом.
Оказавшись через четверть часа у дверей «Перчатки», Алиса поняла, что не надеется увидеть здесь Кирш, но ей нужно выпить, чтобы снять этот непроходящий спазм в затылке и заглянуть в глаза людям, которых ей так сложно понять и которые, кажется, играют в любовь, как в игру без правил…
Уже в зале кто-то окликнул се; против света она не сразу разглядела лица и, неуверенно подойдя к бару, узнала Аду и Кот, рядом с которыми стояла коренастая особа, скорее напоминающая деревенского юношу.
— Алисочка, как здорово, что ты пришла! — затараторила Ада и чмокнула Алису в щеку, овеяв сладким запахом «Теоремы» Фенди, перебивающимся пивным духом.
Кот приветственно кивнула и неспешно переступила с ноги на ногу.
— Как Кирш-то — встретила?
Алиса вежливо улыбнулась, пытаясь сообщить своей улыбкой, что в этом мире ничто не может лишить ее спокойствия духа, но уголки губ дрогнули, и улыбка соскользнула с лица, чудом не превратившись в слой антипод — полумесяц обиженных губ.
— К сожалению, нет, — ответила Алиса.
— Меня кто-нибудь представит красивой девушке?! — Оторвавшись от стены, коренастая, не отрываясь, смотрела на Алису.
— Ах да, конечно, прости!.. Алисочка — это Рэй, друг Кирш, я тебе про нее рассказывала.
— Могу себе представить что именно! Не слушайте ее, мадам.
— Чего ты, как Кирш: «Мадам, мадам»?! — захохотала Ада. — Ее Алиса зовут, и она пока мадемуазель!
Первые секунды Рэй смотрела на Алису, стараясь сохранить у глаз лукавый прищур, но веки восторженно приподнимались, отчего взгляд получался совершенно детским и открытым.
Не то чтобы Алиса поразила Рэй сногсшибательной красотой, но отчего-то вдруг легко поверилось, что все недостатки, все изъяны, если они и есть в этой девушке, простительны и даже необходимы для ее нездешнего образа. Она была другой, просто другой, совершенно иной, отличной от тех, что до сих пор встречались Рэй. Захотелось дотронуться губами до красивою лица — какого-то слишком несовременною, словно сошедшего с полотен старых художников и обреченного скитаться в этом неуютном мире; захотелось проверить искренность этих глаз… И страшно было помыслить о том, чтобы дотронуться руками до всего скрытого джинсовой тканью — наверняка такого же бледного и трогательного, как этот овал, и шея, и руки. Такое смущение и смятение чувств Рэй испытывала впервые, и это никак не вписывалось в ее повое мировоззрение спокойного безразличия.
Рэй отвела взгляд, чтобы передохнуть, и, скользнув им по грубым мысам своих мужских ботинок, резко вскинула голову, вернув себе насмешливый прищур; внутри щелкнуло привычное правило соответствия имиджу буча: все женские эмоции можно лишь сублимировать в кулачный бой, сантименты — к черту, наружу никаких эмоций, а тем паче чувств. Рэй снисходительно поинтересовалась у Алисы, давно ли она знает Кирш, и лениво махнула кому-то у танцпола, чтобы можно было отойти в сторону, изобразив перед Алисой независимый вид. Она потянулась было за своей кружкой, но тут выхватила из разговора Ады с таинственной Алисой несколько слов:
— Ты надолго приехала? Скоро в Питер?
— Поезд через полтора часа.
Рэй чуть не поставила кружку мимо стойки и резко развернулась:
— Постойте-ка, девушка, какой поезд, почему через полтора часа?!
Кот, до того момента уныло наблюдавшая за едва заметной постороннему глазу мукой Рэй, презрительно хмыкнула и в ритме начинающейся песни вышла на танцпол, выводя руками странные фигуры. За ней, бросив на стул сумочку, побежала Ада, успев крикнуть Алисе что-то вроде: «Да ты что? Какая досада».
— Что будем пить?
Услышав этот вопрос, так похожий интонацией и сопровождающим его заботливым взглядом на такой же, заданный в прошлый раз Кирш, Алиса почувствовала вновь подступившую к горлу досаду.
— У меня настроение неважное, если честно. Я, пожалуй, водку буду.
Рэй суетилась вокруг Алисы, с грохотом ставя свой стул на металлической ножке то справа, то слева от нее, задавала какие-то вопросы и, кивая на Алисин голос, не слушала ответы, а разглядывала, как двигаются ее губы и вздрагивает кончик носа.
— Пойдем, я тебя провожу, прогуляемся,— сказала Рэй, уже таща Алису за руку к выходу. Помимо всего прочего, синеватый от сигаретного дыма воздух клуба проглатывал Алисин голос, и Рэй захотелось вывести ее наружу, как утомленного заключением узника.
Они издалека простились с Адой, та подбежала к выходу и, наспех расцеловав Алису, устремилась назад, к Кот.
Иногда нужно совершить какое-то простое действие с характерным «отчеркивающим» звуком; ну, например, чиркнуть спичкой, чтобы оставить темноту в прошлом, или разорвать фотографию пополам, прощаясь таким образом с каким-то воспоминанием. Рэй громче и резче обычного застегнула молнию на куртке, именно так обозначив настоящее время их с Алисой знакомства: теперь они оказались вдвоем на улице, а настоящий диалог начинается именно так — на прохладном нейтральном фоне общей суеты, а не в ритуальной атмосфере навязанных правил,
Рэй хотелось, чтобы они говорили друг о друге, но получилось, что говорили о вещах отвлеченных, иногда осторожно касаясь Кирш — именно осторожно, потому что Рэй уже видела в Кирш соперницу, не веря, что та могла не оцепить странную петербурженку, а Алиса чувствовала, что слишком обижена на Кирш, чтобы говорить о ней всуе, и слишком хочет увидеть ее, чтобы так запросто интересоваться о ней у ее друзей.
Алиса сбивчиво рассказывала про свое впечатление от «Перчатки» и про какую-то предновогоднюю сердечную смуту, Рэй смотрела на нее, кивая, и вспоминала свой давнишний разговор с Кирш.
Тогда они вдвоем сидели на краю крыши, ощущая ладонями теплую жесть, смотрели с высоты на ночной город и говорили по душам. В такие минуты Кирш говорила без обычного нажима в голосе, расслабленно, словно водила по холсту мягкой кистью.
— Понимаешь, — задумчиво потянула тогда Кирш, поглядывая вниз, — много людей живут как часть большого мира, но несут в себе его миниатюру, разукрасив ее своими представлениями. Ты живешь в своем мире, И я живу в своем мире. Кто-то скажет, что это мир иллюзий, выдуманный мир, и будет прав. Но я выдумала его не по своей воле, и, видит Бог, если бы у меня был выбор, я придумала бы его совсем другим, без маскарада и боли — красивым, наполненным и легким, ясным и будоражащим одними лишь счастливыми предвкушениями. Но я не Бог, я не мастер и даже не подмастерье, я пользуюсь подручными средствами, порой найденными на помойке, и чаше связи вещей и объектов навязываются мне сами, как неписаные правила ландшафтного дизайна. А мои мечты — другие, смешные — они поэзия, и постепенно понимаешь, что твой мир — это дурная иллюзия, запутанный клубок, где не отличить правду и ложь, крик и молчание, собственную мысль от зараженности чужим словом. И во всей этой путанице бессильно мечется тот, кто на самом деле сильнее и выше всего этого, но обречен никогда не подняться до достойных его высот. Потому что слишком большие и беззащитные крылья у этого зверя, чтобы выбраться из такой сети — из моего мира, где и мне-то самой, на самом деле, интересен только этот зверь, но все равно я малодушничаю и не пытаюсь спасти его, а лишь смотрю, как он путается в нитях, проросших через меня, и плачу. Плачу из сострадания к нему; плачу и убиваю своим бездействием.
— Что за зверь-то? — спросила тогда Рэй тише обычного, услышав непривычно длинный для Кирш монолог.
— Любовь. Единственный зверь из Божьего заповедника, которым каждый мечтает украсить свой невзрачный, неладно скроенный, выдуманный мир… Но редко кто умеет обращаться с окрыленным созданьем. Нельзя быть достойным или недостойным любви: можно бросить ради нее свои сплетенные в канаты и колючие проволоки иллюзии или уцепиться за них, крича, что этот зверь заглянул в твою Клетку по ошибке, Любовь — единственный шанс подняться над собственным убожеством. И она не приспосабливается к нашим ничтожным мирам; она жаждет перемен — там, глубоко внутри нас. Ведь все ненужное разрушается не руками — оно тает само по себе, не выдерживая сравнения. Так что сравнивайте, господа, сравнивайте! — заключила Кирш, глядя куда-то мимо Рэй, словно в собеседниках у них было все человечество,
Сейчас Рэй смотрела на Алису, улыбаясь сквозь легкую грусть, словно впервые увидела то, о чем тогда говорила Кирш, — зверя, отчаянно бьющего крыльями, попавшего теперь, как в ловушку, в ее запутанный мир.
— А ты не похожа на «тему», — констатировала Рэй и выдержала паузу, подразумевавшую объяснения. Но они не последовали — Алиса лишь пожала плечами.
— Натуралка? — осмелилась уточнить Рэй.
— Этот мир, «тематический», — это мир непонятных мне людей, но я чувствую с ним какую-то связь… — Вслух размыслила Алиса, когда они спускались в подземный переход. Отчего-то рядом с Рэй ей неловко было за острые носы своих полусапожек; пожалуй, они и самой-то ей не нравились…
Рэй рассмеялась:
— Это, Алис, всего лишь мир странных поступков, а люди там обычные!
— А любовь?— Алиса замерла, будто Рэй и вправду могла объяснить ей как само ЭТО чувство, так и его преломление в «мире странных поступков».
— Чего?! — Рэй усмехнулась, — Чего ты все мелешь, какая любовь?! Ее придумали гетеросексуалы, чтобы романтизировать процесс деторождения!
Алиса задумалась, представив, что так же может думать и Кирш, и едва не споткнулась на последней ступеньке подземного перехода.
Рэй ссутулилась и некоторое время шла молча, делая вид, что с интересом разглядывает все встречающиеся на пути рекламные щиты. Потеплело, и падал мягкий снег, снимая напряжение, повисшее между девушками.
Есть вещи, которых не делают, и вещи, которых не говорят. Добрые не расхваливают безногому прелести танцев — если только он сам не попросит об этом, мудрые до последнего не признаются в любви (не то чтобы кому-то, даже самим себе), потому что это или сокровенное — дар, или пустая маска Арлекина с оплывающей постепенно краской.
Для Рэй (и в этом они были схожи с Кирш) казалось нормальным говорить с безногим о танцах — не по злобе, а по неписаному праву собственной отверженности от нормы. И говорить о любви с Алисой Рэй всерьез не могла не но мудрости, а из страха несоответствия: себя — своему чувству, своего чувства — возможному ответу на него…
— А вот и вокзал. Это же Курский, верно?— Алиса всю дорогу поглядывала на часы, и Рэй, по возможности, сокращала дорогу, срезая ее по проулкам.
— Он самый.
Алиса остановилась, чтобы попрощаться, но Рэй уверенно шагала дальше и только вопросительно оглянулась и поторопила,
— Не тормози, на полке отдохнешь.
— Ты что же, меня проводишь до поезда? — Алисе стало весело идти рядом с Рэй, последние несколько минут она думала о том, что вполне могла неверно истолковать сегодняшнее поведение Кирш.
Рэй курила и смотрела на Алису:
— Телефончик-то дашь? Я, может, скоро в Питере буду проездом, у друзей там у одних…
Алиса кивнула и, достав из сумки блокнот, быстро чиркнула телефон.
— А друзья в каком районе живут?
— Да там, не помню, короче… — Рэй отвела глаза и стряхнула пепел.
Алиса сдержанно улыбнулась:
— Я — на Мойке, заходите в гости с друзьями. А можно вместе в Эрмитаж сходить — у меня там одноклассница экскурсоводом работает.
— Ну да…
Когда поезд подошел к платформе, Рэй поежилась: этот скрип на стыках на фоне выдыхаемого гудка тоже был простым «отчеркивающим звуком», но пришедшим извне, предсказуемым, но противным ее воле. Сейчас она останется на перроне одна, и наутро окажется, что эта девушка с красивой косой, так идущей к этому нездешнему лицу, ей просто приснилась.
Рэй потрогала косу уже доставшей билет Алисы и отчаянно-бодро выпалила:
— Ты б постриглась!.. Миленько, конечно, но как-то ты с ней по-дурацки смотришься в тусовке, не по-нашему.
— Да-да… Спасибо большое, что ты меня проводила.
— Делать-то все равно нечего; хотелось пошляться по свежему воздуху.
Алиса не любила дружеских поцелуев и протянула Рэй руку, та помедлила, но потом, чувствуя, как не вовремя вспотела ладонь, быстро пожала протянутую руку. Они попрощались, и Алиса, миновав проводницу, исчезла в вагоне. Рэй дождалась, когда увидела Алису в окне, и довольно замахала. Вдруг Алисино лицо приняло озадаченное выражение, и она что-то почти отчаянно стала выводить на стекле.
— Чего?! — Рэй прищурилась и, отодвинув проводницу, прошла в поезд, буркнув: «Я провожающая». Они столкнулись в тамбуре, и Алиса смутилась:
— Я просто хотела сказать, Кирш привет передавай, я надеялась ее сегодня встретить, но, к сожалению, не получилось. В другой раз, значит.
— Ну да, — Рэй отвернулась и вышла.
Денег на такси до дома у нее все равно не было, зато был еще действующий билетик клуба, и Рэй побрела той же дорогой, какой они только что шли с Алисой.
У дверей ее насмешливо встретила Настена, как всегда вынувшая руку из кармана лишь для короткого рукопожатия:
— Домой отправила? Ничего так клава.
— Она красавица! — почти крикнула Рэй неожиданно для себя.
Настена присвистнула:
— Ого! А что ж домой отправила?
— Далеко домой-то — в Питер.
— Твоя, что ли? Она вроде в прошлый раз с Адой была…
Настена спросила это с тактичным безразличием; она была нелюбопытна, но втайне надеялась еще чему-то удивиться на этом свете. Перевидав на своем веку сотни одинаковых романов и прослыв в своем клубе лесбийским Нострадамусом, Настена поневоле превратилась в циника, лелеющего надежду не разочароваться в жизни окончательно. Вот и у Рэй она теперь видела глаза, которые тщетно пытались скрыть за прищуром какой-то новый, теплый снег.
— Пошли, угощу! — Настена похлопала Рэй поплечу и прошла вместе с ней в зал.
Под утро народ, уже успевший превратить похмелье в новую пьянку, отчаянно сгрудился на танцполе, только непьющие девушки и дамы в возрасте еще умудрялись хоть и с усталыми лицами, но двигаться в ритме танца. Рэй и Настена сидели у стойки, вцепившись в пивные кружки.
— …Она без пяти минут замужем, — продолжала разговор Рэй.
— Значит, и нашим и вашим, — утвердила Настена, выбрав из всех известных ей типов девиц наиболее, на ее взгляд, подходящий.
— Да нет, она, кажется, еще сама не определилась. Вроде сказала, что у нее был один роман с женщиной, но, по-моему, врет.
Настена пожала плечами, продолжая с интересом наблюдать новый взгляд Рэй.
— Наверняка врет: она смотрит как-то неуверенно. Может, так, полюбопытствовать захотела. Вот и будет, как все натуралки, выглядывать среди лесбиянок девочек, похожих на мальчиков, и ждать, когда они станут открывать перед ней дверь и уступать место.
За такую характеристику предмета воздыханий не только от Рэй, но и от любого другого уважающего себя буча можно было ожидать только одного — безудержной агрессии. Но Рэй неожиданно для себя не вспылила, а задумалась, вступив в безмолвный спор с самой собой,
Настене встречались счастливые пары, и она знала, что нет лесбиянок — в смысле, двух любящих друг друга женщин, как нет однополой любви. Всегда есть полюса, и кто-то один принимает сторону жесткого, а другой — мягкого, и это сложнее, чем просто «актив» и «пассив». Главное, чтобы не было игры. Чтобы одна полюбила другую, уже изначально испытывая влечение к женщинам — на уровне головокружения от их вкуса, остающегося во рту, а другая — чтобы любила не только удовольствие от чужих прикосновений, а ту, которая рядом — с ее телом, мыслями и чувствами. Та, вторая, как уже знана Настена, теоретически может влюбляться в людей независимо от их пола. В ее жизни было именно так; тридцать лет назад любимая женщина ушла от нее к мужчине. Она не любила так бездонно, как сама Настена, а просто искренне была влюблена сначала в нее, потом в него… Она ушла, как уходят от одного человека к другому, а не так, как женщин «променивают» на мужчин. Но любая оставленная таким образом лесби воспримет уход «к нему» как двойной удар по самолюбию, как удар ниже пояса, и с тех пор Настена стала бескомпромиссной к бисексуалкам. «И нашим и вашим». Не для бесед с «тематической» общиной, а для самой себя у нее был другой аргумент; не важно к кому — уходят те, кто должен был уйти, кому не нужно быть рядом с тобой и не важно, кто ты — мужчина, женщина или неясное самому себе существо с топкими пальцами и огрубевшей душой. Настена вспомнила свою прошлую жизнь и явственно представила себе, что будет чувствовать Рэй, когда эта с виду чопорная питерская барышня с косой снова переметнется в объятия жениха. «Которые она, впрочем, и не покидала», — добавила про себя Настена и глотнула пива.
— Мы ж с ней только познакомились… Ей вообще на меня плевать. — Рэй крутила кружку, боясь смотреть Настене в глаза.
— Да, my friend, ты попала.
— Таких больше нет, она особенная, — Рзй констатировала это таким тоном, будто утерла нос самой себе — мол, смотри: не верила, а оно есть. — Эта ж вся публика — они пустые, как бутылки!
Рэй имела в виду не ум и не расхожее: «С ними даже поговорить не о чем», — наполненность Алисы чувствовалась во взглядах, в жестах; это было женское, теплое, успокаивающее и к тому же облеченное в привлекательную форму.
Настена же давно привыкла видеть в ангельском только коварство.
Женская сущность в человеке — что хрусталь в квартире: красиво, но в общем-то бесполезно и слишком легко бьется, не выдерживая тряски жизни. Теряя легкую походку под грузом, сгибающим плечи, утратив волнующие обертона в монотонности крика, женщина теряет свой взгляд — особенный, мягкий, примиряющий с жизнью самого отчаянного скептика. Не бывает женственных рельсоукладчиц и женственных жен алкоголиков — хрусталь разбивается о муку; если не грубеют ладони, так тускнеет взгляд. Легкой, эфемерной женской сущности не придумать суррогата; она может воспрянуть в ласке, но только если еще жива, в противном случае бессильны косметологи и психотерапевты: можно получить куклу с женским лицом, ноне женщину.
Кому-то женского дастся больше, кому-то меньше и оттого легче теряется.
В Настене женской сущности было мало от природы, да и та, не успев расцвести, увяла в отрочестве под ремнем ее отчима. Сейчас она сидела напротив Рэй, упираясь в широко расставленные колени жилистыми руками, торчащими из закатанных рукавов клетчатой рубашки, и без особого энтузиазма искоса выглядывала в окружающем хаосе привлекательные фигуры. Рэй, против обыкновения, не поддерживала Настену едкими комментариями по поводу местных клав, а меланхолично разглядывала дно своей кружки.
— Не кисни, может, все сложится! — Настена похлопала Рэй по плечу, а в ее глазах, собравших в уголках сеточки добрых морщинок, на секунду появилось неожиданное, почти материнское сострадание.
Когда Настена вразвалочку удалилась, со место рядом с Рэй поспешила запять Ада. В руках она крутила резинку от хвоста и то и дело отбрасывала со лба длинные пряди черных волос.
— Проводила Алису, да?
— А вы давно знакомы? — Рэй воодушевилась, увидев в пьяной Аде человека, способного рассказать ей что-то про Алису.
— Немногим больше, чем вы. — Ада задумчиво закатила глаза, стараясь избегать взгляда на танцпол, где Кот танцевала медленный танец с Феклой.
Ада закинула ногу на ногу и заговорщически наклонилась к Рэй:
— Мне на них плевать, я вообще уеду!
— Надолго? — вяло поинтересовалась Рэй.
— Дня на три! — Ада ответила с такой отчаянной решительностью, будто сообщила, что уезжает подальше от Кот как минимум на год. — У тетки остановлюсь, а может, у Алисы.
— Ты что, в Питер едешь?!
Рэй уставилась на Аду, еще не понимая, почему эта информация так ее поразила. Вероятнее всего, мысленно она уже уехала в Питер сразу вслед за Алисой, и представить, что Ада окажется там раньше, было невозможно. Это не было ревностью: слова Настены по поводу того, что в прошлый раз Алиса была с Адой, она не приняла всерьез: Настена не вдавалась в подробности неясных отношении и не знала о преданном чувстве Ады к Кот.
Ада, вглядываясь в лицо Рэй, видимо, сделала для себя неожиданное открытие, потому что взгляд ее в одну секунду прояснился, и она затянула:
— Рэй! Бли-ин! Но она же с Ки-ирш…
Рэй резко вскинула голову:
— А что ж она одна тут делала?! Уж Кирш бы не отпустила такую девочку…
Когда Кирш ехала с Ли Лит по ночной Москве, ей уже не верилось, что еще пару часов назад она сидела на Стеллиной даче, опустошая пивные бутылки. Ее постепенно покидала паника бездействия, и Кирш видела впереди три четких горизонта: разобраться со Стеллой, если понадобится скрываться дальше — уехать в деревню, где у них был маленький неблагоустроенный домик, и работать; а потом, когда все это закончится, найти Алису и заглянуть ей в глаза. Все должно получиться, думала про себя Кирш и с упоением рассказывала Ли Лит про Алису. Ей было все равно — кому, ей просто важно было говорить об этой девушке; голос ее, звучащий сейчас выше, но мягче обычного, без привычной натужной сиплости, периодически обрывался посреди фразы, отчего Ли Лит переводила взгляд с дороги на Кирш и вопросительно щурилась.
— Как Максимка? — попыталась она сменить тему. — Слушай, мне до сих пор удивительно, что у тебя ребенок!
— Ну да, мне тоже… — Кирш усмехнулась. — Здорово, что он каким-то чудом появился на свет. Но я этого никогда не планировала.
— У меня тоже нет инстинкта деторождения, — жеманно вздохнула Ли Лит.
— Да не только в этом дело! — по-мальчишески грубо отрезала Кирш.— Я как стопроцентная бикса слишком дорожила своими сиськами! — Ли Лит понимающе кивнула. — Слушай, ты прикинь: природа — упрямая баба, придумала, что сила за мужчинами и ее не переспоришь! Я не слабая особа, в драке многим мужикам фору дам, от меня столько подруг родить хотели…
— Двух идиоток даже я помню! подтвердила Ли Лит.
— …А дело сделал один тщедушный хлюпнк-полупидер с холеной попкой, который по изнеженности всех моих женственных подруг переплюнет… — Ли Лит лукаво улыбнулась, посмотрев на Кирш. — …С которым толком ничего и не было, кроме пародии на половой акт, где этот миленький был в роли невесты и все больше попискивал, а на тебе — смог сделать ребенка!
— Зато теперь у тебя сеть единственный по-настоящему любимый человек! — резюмировала Ли Лит назидательно, явно желая поднести черту под восхищением подруги посторонней девушкой.
— Какая ж ты язва, Ли! — покосилась на нее с ухмылкой Кирш. Помолчала, глядя на дорогу и подбирая слова. и наконец уверенно выдала: — Если хочешь, знай я заранее о том, что встречу Ее, ничего бы не было: ничего и никого, я просто ждала бы свою прекрасную Алису…
— Ох-ох-ох!.. — передразнила Ли Лит и, заметив, как напряглось лицо ее спутницы, спросила мягче: — Она что, правда такая хорошая?
— Она волшебная!
Кирш всегда говорила громко и четко — не просто произнося, а вколачивая слова, и не выносила, когда кто-то начинал мямлить. Теперь ее старая приятельница отмечала про себя, что Кирш не изменяет своей манере говорить, даже расписывая столь дорогое ей существо, как эта стихийно возникшая Алиса. Кирш говорила об Алисе так, как обычно декламируют стихи Маяковского, и только давно знающий ее человек мог разглядеть за этим напором плохо скрываемую нежность.
Ли Лит с неприязнью слушала, как Кирш привносит новые и новые штрихи в портрет своей новой знакомой: во-первых, даже в дружеских отношениях есть чувство собственности, во-вторых, прежде Кирш никогда не отзывалась о своих знакомых барышнях с таким восторгом, так что у Ли появился неприятный шанс усомниться в своем абсолютном превосходстве над другими женщинами, в-третьих, сама она никогда не испытывала сильных чувств и теперь втайне опасалась, что этого ей просто не дано.
— Ты уже забыла Лизу? — неожиданно вставила она с упреком, когда машина подъехала к ее дому.
Но встретившись с Кирш взглядом, Ли Лит пожалела о своем вопросе. Оправдываться теперь было бесполезно, и она просто вздохнула. Кирш сидела молча, размышляя, стоит ли ей обидеться и хлопнуть дверью или объяснить Ли Лит, что Алиса — это событие, которое произошло бы неизбежно, независимо от факта существования Лизы, как ни жестоко это звучит.
— Рули, рули! — вместо этого бросила Кирш, отвернувшись к окну.
Кинув рюкзак в прихожей, Кирш присвистнула: привычного порядка в доме Ли Лит как не бывало, всюду разбросаны вещи.
— Это что — обыск?
— Типун тебе на язык, Кирюш! — захихикала Ли Лит, переступая через дорожную сумку. — Ты так спонтанно объявилась, что я не успела убраться. Я же на чемоданах сижу… Говорю же: бросила я своего продюсера окончательно, и теперь мы едем в Штаты записывать альбом.
Кирш плюхнулась на диван, округлив глаза:
—Ты, что ль, будешь записывать альбом, Ли?! — Спрашивая, Кирш в очередной раз поднесла к уху мобильный, номер Стеллы по-прежнему не отвечал.
— Да нет же… — Ли Лит поняла, что вся выстроченная ею с пулеметной скоростью информация первых пяти минут встречи прошла мимо ушей Кирш.
— Ах, это твоя белокурая? Ну да, точно, sorry!.. И охота тебе переться… А где она, кстати?— Кирш начала оглядываться, будто новая пассия Ли Лит могла находиться втой же комнате незамеченной.
— Дома, конечно, мы у нее живем.
Ли Лит зашторила окна и, по-хозяйски окинув взглядом квартиру вместе с сидящей в ней Кирш, схватила ключи:
— Утром пойдешь Стелку караулить?
Кирш решительно кивнула. Ли Лит, открыв холодильник и продемонстрировав гостье, что она не умрет с голоду, подытожила;
— Вот и чудненько. Я сейчас к своей, а утром заскочу к Настене — завезу пару песен моей новоявленной звезды, чтоб крутили уже.
Кирш передразнила интонацию Ли Лит и, после того как дверь захлопнулась, снова попробовала набрать номер Стеллы, потом выключила свет и прошлась по комнате взад-вперед, сунув руки в задние карманы джинсов. Придумать хоть один мотив, побудивший Стеллу убить Лизу, не удавалось. Как бы глупо Лиза ни обошлась с Долинской, накликав на себя ее гнев, Стелла слишком любила себя, чтобы стать орудием Галины, и была достаточно брезгливой для такой миссии… То, что сейчас ее нет дома, неудивительно: ночная богемная жизнь. Но под утро она должна вернуться. Кирш просидела в ванной около часа и, завернувшись в полотенце, вышла в сумрак пустой квартиры. В дверь позвонили.
— Кто там?
За дверью никого не было. Кирш закрыла уши руками, чтобы не услышать звон снова. Скинув полотенце и натянув футболку, она нырнула под шерстяной плед и закрыла глаза, чувствуя щекой шершавую ткань дивана. Мытарства последнего времени приучили ее засыпать в разных местах, и постороннему взгляду уже трудно было бы поверить, что она больше всею на свете любит спать в собственной постели, набросив на голову мягкого бесформенного плюшевого медведя, заглушающего громкую застенную жизнь семейства Толяна.
Кирш беспокойно ворочалась и, проспав от силы пару часов, как по команде встала, оделась и вышла на морозный воздух.
Стелла не вернулась и к полудню и по-прежнему не отвечала на звонки.
Присев на скамейку у подъезда, Кирш курила пятую сигарету подряд.
— Не замерзнете, юноша? — Пожилая женщина, возвращающаяся с сумками, неодобрительно покачала головой.
— Нет, спасибо… — Кирш вздохнула и рывком поправила бейсболку.
Она смотрела поверх подъезжающих машин на раскачивающийся на ветру фонарь. Ау, девушка!
Остановив машину перед Кирш и открывая ей дверь, Ли Лит зашипела:
— Сумасшедшая! Я думала, ты уже сто раз вернулась! Голодная, холодная, и, не дай бог, могли менты увидеть!
— Харэ причитать, Ли, поехали к Галине: она тоже не отвечает.
— Ну уж нет! — взмолилась Ли Лит. — Едем ко мне и звоним Денису.
Кирш собиралась возразить, но осеклась, заметив, что у Ли был заговорщический вид и она явно что-то недоговаривала. Как все стервы, обычно так она подготавливалась к не самому приятному для собеседника сообщению.
— Ну?! Не томи! — то ли с нетерпением, то ли с угрозой прорычала Кирш.
— Заезжала в «Перчатку». — Ли умолкла, желая посмаковать свою новость.
— И? Не тяни!
— Ты в курсе, что там сегодня была твоя расчудесная Алиса?
— Вранье! — Кирш выплюнула жвачку в открытое окно и, поймав недовольный взгляд проезжающей в соседней машине дамы, показала ей средний палец правой руки.
Ли Лит не без удовольствия заметила обескураженный оскал Кирш и, незаметно улыбнувшись, продолжила:
— А на вокзал ее ходила провожать наша милая душка Рэй. — Ли Лит с упоением всматривалась, как начинали подрагивать мышцы на лице Кирш. — И Рэй, похоже, влюбилась в эту петербурженку не меньше твоего!
Ли Лит терпеливо ждала реакции своей спутницы.
— Чему быть — того не миновать! — сказала наконец Кирш ледяным голосом и всю дальнейшую дорогу ехала молча.
На последнем перекрестке дорогу им подрезал черный «жук».
— Недоумок! — возмутилась Ли Лит. — Куда встал? Теперь придется ждать, пока повернет. И ведь задел, ты смотри!
Кирш резко повернулась к Ли Лит, потом бросила такой же невидящий взгляд куда-то через стекло и вышла из машины, хлопнув дверью.
— Ты куда посреди дороги?! Сейчас же зеленый будет…
Ли Лит включила «дворники» и прильнула к лобовому стеклу; кажется, Кирш просила водителя «жука» выйти, тот, судя по ее прищуру, отказался. Тогда Кирш сделала шаг назад и с размаха ударила ногой по бамперу черной машины. Ли Лит отпрянула от стекла. Кирш била машину исступленно, не обращая внимания на выскочившего из нее водителя, на возмущенные оклики из других автомобилей и мигающий светофор.
Алиса то и дело извинялась перед присутствующими, доставала из сумки телефон и высматривала на нем хоть какие-нибудь знаки, говорящие о пропущенном или приближающемся звонке — почти нереальном, но ожидаемом. К тому же со вчерашнего дня тоненькая, но все-таки тянулась ниточка из Москвы: Рэй прислала две эсэмэски: «Privet, как doehala?» м «Bez tebya v Moskve poholodalo!»
Они снова сидели в японском ресторанчике: Алиса, Андрей и Капралов с английской женой. Иногда голоса с незначительным повышением и понижением интонации сливались для Алисы в убаюкивающий гул, так что в обсуждении далекого от нее джаза, прошедшей выставки и грядущих перспектив Калиной деятельности она то и дело пропускала реплики, адресованные ей.
— Это эйфория после увольнения с работы, — констатировал Капралов и засмеялся. — Попятное дело, переходный период! К тому же Алиса рассеянна, как все невесты! Смотри, после свадьбы начинаем работать — вступаешь в ответственную должность!
Алиса поежилась, ощутив неприятную волну, вскипающую внутри; Андрей поспешил оправдать ее отсутствующий взгляд:
— Две подряд поездки в Москву, слишком много впечатлений — сразу не отойти!
Алиса расправила плечи, отчего вязаный ворот, до того открывавший яремную выемку и ускользающую куда-то ниже цепочку, врезался ей в горло. Она решительно одернула его, и в голове молниеносно возникла конструкция того рассказа, в котором Алиса сможет хотя бы в общих чертах, завуалированно преподнести компании то, что сейчас ее на самом деле волнует. Когда хочется говорить о чем-то, можно говорить об этом в любой компании, главное — выбрать верный угол. В ее сегодняшней компании «верный угол» предполагал мировоззренческий диспут.
Алисе хотелось говорить о новом мире, в котором жили интересующие ее теперь женщины, вернее, одна женщина. Она сказала, что неожиданно для себя преодолела барьер восприятия, мешавший ей доселе поверить, что если не всее люди, то по крайней мере женщины по природе бисексуальны…
Андрей вздохнул, Капа приподнял брови, и только Мэри пропустила Алисину фразу мимо ушей, сосредоточившись на неожиданном телефонном разговоре с Бостоном.
— Алиса посетила лесбийский клуб… — обреченно констатировал Андрей.
Мэри, уже закончившая телефонный разговор, всплеснула руками и брезгливо поморщилась.
— Крайне неприятные люди! Озлобленные, закомплексованные, вряд ли здоровые! — произнесла она, чеканя слова чужого ей языка.
Капа рассмеялся, покосился на Андрея и переглянулся сАлисой.
— Не утрируй, Марусь, ну что ты! Главное — не относиться к этому слишком серьезно.
— Как это?— В голосе Алисы прозвучала обида.
Она вспомнила случившуюся накануне беседу с соседкой Любой. Та зашла поинтересоваться о поездке на мнимую свадьбу, и Алиса не удержалась от восторженного рассказа про новых знакомых… Люба, конечно, проявила любопытство, но именно того рода, какое проявляют, слушая рассказ путешественника о тарантулах: «а чем они опасны?», «а как они размножаются?» и т, д. Но Капа, как казалось Алисе, не имел права на такую обывательскую близорукость.
Устами Капралова лесбиянки были нарисованы особами сердитыми, но безобидными, не представляющими опасности ни для общества в целом, ни для отдельно взятыхмужчин.
—Это эксперименты, чистой воды эксперименты… — Говоря это, Капа заметил, что Андрей рассеянно крутит свой бокал, а Мэри, часто моргая, недоуменно смотрит на Алису, яростно мотающую головой.
— Не думаю; для многих это жизнь, весь ее смысл, всерьез.
Алиса задумалась, стоит ли рассказать историю Марго и Зои, а Капа воспользовался тем, что она замолчала.
— Это небольшой процент, сильное искажение сознания, а как следствие — дискомфорт от несоответствия норме и озлобленность, агрессия. В целом само по себе лесбиянство — игра воображения, где физиология находится на последнем плане. В отличие от однополых отношений мужчин! — подытожил Капа.
— Не думаю, что здесь физиология на последнем плане, – не удержалась Алиса, — просто ощущения сложней, физиология – сложней!
Капа не сдавался и не терял спокойствия духа и неизменной улыбки.
— У сложно устроенных людей и физиология сложней, у примитивных — примитивней! Конечно, среди лесбийского сообщества есть свои утонченные натуры и люди с хорошими амбициями, высокими планками, но, поверь мне, их мало, несравнимо меньше, чем остальных, тех, у кого отклонение принимает форму злого извращения.
Мэри развела руками, улыбнувшись Андрею.
— По-моему, у них научный диспут!
Андрей пожал плечами, и по выражению его лица было ясно, что он в любой момент готов зевнуть.
Когда Алисин телефон зазвонил, она вздрогнула от неожиданности — спор с Кипой отвлек ее от томительной зависимости от Москвы. Сердце заколотилось, но через секунду разочарованно ухнуло: это была не Кирш. Хотя по тому, как расслабленно улыбнулась Алиса, как легко отвернулась от собеседников и поспешила отойти в сторону, было ясно, что и этот звонок по-своему обрадовал ее. Ниточка тянулась, ниточка материализовалась…
— Ты как?
— Ничего, Ад. Как Кот?
Ада вздохнула:
— Она у меня на глазах дала Фекле отлизать.
Покраснев, Алиса покосилась в сторону столика и плотнее прижала к уху трубку.
— Как это? Как — при тебе?
— Мы вместе к Кот поехали, в компании, я знала, что это добром не кончится, меня чуть не стошнило: одна девка — не знаю ее — стриптиз на столе танцевала перед бучом каким-то — тоже не знаю; пьяные все вдрызг…
— Что ж ты не ушла?
— Ой, да я тоже была хорошенькая и все надеялась — они разойдутся, а мы с Кот вдвоем останемся!.. Захожу в ванну, а там Кот сидит на стиральной машине, раздвинув ноги…
— Без брюк?— зачем-то уточнила Алиса и снова покосилась на столик, где сидели Капа и Андрей.
— Естественно! И между ног — красная голова с метровым языком…
— А они тебя заметили?
Ада снова вздохнула:
— Кот Феклу откинула, но не из-за меня… просто она это мероприятие не любит… Так, наверное, пара секунд слабости…
— Такой уж стиль жизни, видимо… — как могла, попыталась утешить ее Алиса.
— Я в Питер собралась съездить — развеяться. Погуляешь со мной? Может, в кафешку какую-нибудь сходим?
— Конечно!
Ада приехала в Питер на следующий день и вопреки намерению остановиться у тети тут же была доставлена на набережную Макаренко.
Алиса суетилась все утро. С вечера она предупредила Андрея, что три дня будет в распоряжении московской подруги, желающей осмотреть Питер и окрестности. Утром, уже собираясь на вокзал встречать московский поезд, Алиса терпеливо выслушала вздохи Анны Михайловны: «Ты же почти не знаешь эту девушку!.. Это не совсем удобно: У нас так давно не было ремонта, квартира в ужасном состоянии, неподходящем для приема гостей… А эти обои!..»
— При чем здесь обои?! — то ли удивилась, то ли пристыдила бабушку Алиса и исчезла.
Анна Михайловна обессиленно села. Ее не столько смущал приезд незваной гостьи, сколько беспокоила внучка; что-то новое, не поддающееся контролю, уносило ее прочь от бабушкиной строгости, от прежней взвешенности и размеренности их жизни… На стене тикали часы, на книжных полках молчали книги, с любовью расставленные когда-то Алисой, альбомы в шкафу хранили прошлое, бронзовые подсвечники с достоинством держали высокие свечи, и Анне Михайловне казалось, что все это гарантирует самое верное, самое честное и спокойное противостояние времени и его искушениям… То, что она просидела так по крайней мере час, Анна Михайловна поняла, когда входная дверь снова распахнулась и Алиса крикнула с задором, несвойственным ей даже в юные годы:
— Бабуль, вот и мы!
По дороге с вокзала они говорили о Кирш, и Алисе показалось, что все еще может быть… Точнее, Ада рассказывала про проблемы с Кот, про то, как та бессовестно променяла ее на Феклу, но из всех ее реплик Алиса выхватывала то, что хотя бы косвенно касалось Кирш. Так, выяснилось, что Кот отчаянно устремлялась на поиски Кирш, но Рэй только разводила руками, а Ли Лит, даже если б знала, ничего не сказала бы неприятной ей и недолюбливающей ее саму Кот. И Алиса вспомнила, что у Кирш двое друзей, значит, возможно, та красотка из иномарки и есть вторая…
— Скажи… — Алиса окинула взглядом весь Невский, лишь бы не встретиться глазами с Адой. — Ас тем, с кем дружишь, можно спать, по-твоему?
— Это ты про Кирш и Кот?— Алиса споткнулась и быстро подтянула сапог. Ада же задумчиво продолжила: — Да нет, я знаю, что они спали в одной кровати, но у них точно ничего не было — просто спали.
— Я про Ли Лит, — не выдержала Алиса.
Ада поморщилась:
— Пафосная такая девица, я с ней не общалась; такие по переходам не ходят, как и Стелла твоя… А с Кирш они сто лет знакомы… Да нет, ты что, не спят, конечно. У Кирш с этим строго!
— В смысле?
— Она, по-моему, на разовые отношения не разменивается, а раз они с Ли Лит этой сто лет общаются и при этом у Кирш уже сто романов было, значит, они не спят.
Не сразу поняв Адину логику, Алиса задумалась, тем более что ее спутница вновь заговорила про Кот. «Сто романов» — не так страшно — значит, возможно, ни одного по-настоящему серьезного, решила Алиса и улыбнулась. И эта Ли Лит просто друг, конечно, просто друг, даже если в прошлом что-то у них и было…
Ада, казалось, до сих пор не придавала значения тому, что оказалась в другом городе, и, только когда они вышли на набережную Мойки, удивленно оглянулась:
— Ну надо же, Питер!
В подъезде они столкнулись с Любой, которая покосилась на Адину сумку и понимающе улыбнулась.
— С Московского?
Девушки кивнули, и Люба проводила их озадаченным взглядом — в хрупкой особе с длинным темным хвостом она не видела ничего такого, что выдавало бы ее особенную ориентацию. Алиса заметила этот взгляд и улыбнулась: ее позабавило Любино любопытство.
Анна Михайловна сдержанно поздоровалась, незаметно изучая Аду; поймав ее беглый взгляд, Алиса догадалась, как именно бабушка для себя охарактеризует московскую гостью: «простовата, пэтэушный взгляд, плохо воспитана».
Они скрылись в комнате, бросили вещи, наспех выпили кофе и, изучив все Алисины фотографии, отправились бродить по городу. Алисе казалось, что каждое слово, сказанное Аде, хотя бы слабым эхом отзывается где-то в Москве, рядом с другой девушкой со взъерошенной стрижкой и дерзким взглядом. Алиса еще не осознавала, что снова замышляет побег; Ада была ее заложницей.
Так бывает, что сразу сорваться невозможно, что нужно попробовать прыгнуть, преодолев притяжение, приземлиться и прыгнуть снова, выше, и, может быть, так случится, что однажды сила тяжести уступит место какой-то другой силе и у тебя получится не вернуться на землю или земля улетит от тебя сама…
Ада, и без того худенькая, казалась Алисе почти прозрачной: последние пару дней после разрыва с Кот она ничего не ела.
Они шли по набережной, и Ада, сокрушенно вскидывая и роняя руки, рассказывала о том, что жизнь ее сделалась невозможной.
Она развелась с мужем, когда встретила Кот, и та бросила ее сразу же после этого. Почему? Ада размышляла вслух; Кот не нужны были жертвы, потому что она не собиралась строить с Адой серьезные отношения; она вообще ничего не планировала, не обещала, не просила, но Аде показалось, что Кот смущает ее замужнее положение, ей мерещилась ревность и раненое самолюбие…. Казалось, мерещилось… Муж, бывший ее институтский преподаватель, был старше Ады, он выслушал ее спокойно и предложил сохранить брак, дав зеленый свет ее страстям, но Ада сказала, что уходит к любимому человеку… и ушла в никуда: Кот не устраивали эти «гетеросексуальные заморочки», и она не собиралась становиться «Адиным мужем». С тех пор дверь Кот для Ады была закрыта. Они мирились ненадолго, причем в последний раз вдруг поверилось, что все-таки смогут быть вместе. Но рядом всегда была Фекла — девушка с напором танка, не требующая тонкости обращения. Ада посмела обидеться на то, что Кот удалилась куда-то с Феклой, Кот вспылила и ушла— окончательно, «потому что ей надоел постоянный контроль и Адино собственничество».
Алиса сосредоточенно слушала, и слякоть на набережной начинала раздражать ее так же, как запутанный рассказ Ады, как неизвестность, как расстояние, отделяющее сердце от кого-то необходимого ему. Невозможно было забыть легкий запах «барбариски», и длинную шею, и властные руки, и грустные глаза с теплым, янтарным светом. «Не женщина и не мальчик, но что-то сильнее меня…»
— Эй, Алис, слышишь? Это что за шпиль?
— Адмиралтейство… Как ты думаешь, Кот тебя любила,в смысле, любит? — спросила Алиса прямо.
Опустив плечи, Ада несколько секунд шла молча… — Знаешь, Алис, по-моему, она никого не любит. Кирш — ее недосягаемая мечта, Фекла —подручное средство, а я — просто живой человек, меня неудобно любить… Кот обычных отношений просто боится, избегает; мне так кажется.
Алиса не спорила: она уже успела уяснить, что в другом мире есть другие законы, вернее, другие исключения. Она остановилась и посмотрела на Аду.
— Знаешь, я один адрес узнала… Я раньше не знала, что в Питере такие клубы есть… хочешь, сходим?
Ада протянула ладонь к ручке черной металлической двери и оглянулась на Алису.
— Тяжелая!
Ко входу, держась за руки, подошли две девушки: полная, стриженная под машинку, и худенькая в очках, замотанная длинным полосатым шарфом. Полная слегка подвинула Аду в сторону:
— Позвольте, дамочка…
Алиса вошла в клуб вслед за Адой и проводила взглядом пару, не размыкающую рук.
В клубе было мало народу, но нечем было дышать.
— Обычная уловка,— пояснила Ада,— отключают вентиляцию, чтобы разбирали напитки!
Они больше часа наблюдали за посетителями: постепенно девушек вытеснили пары геев, и Алиса предложила Аде уйти.
— По одним сразу видно, что педовки, а ведь некоторые с виду самые обычные мужики! —удивилась Ада уже на улице, разглядывая вновь прибывающих в заведение.
Следом за ними, матерясь, вышла с сигаретой в зубах полная девушка, за ней — худая в очках.
— А что тебя удивляет? Мы только пиво берем, а пидеры при бабле всегда! — хрипловато констатировала девушка в очках.
Ада оглянулась и подмигнула Алисе:
— И здесь лесби выгоняют, если мест нет. Вот видишь, в микс-клубах плохо, здесь нашего брата, точнее, сестру не жалуют: не тот класс, невыгодно!
— А геи богаче?
— Ну их куда больше, и среди них больше тех, кто при бабках.
Алиса достала телефон:
— Продиктуй мне, пожалуйста, номер Кирш.
Белая фигурка Ады, стоящая в стороне, была подтверждением того, что Кирш все-таки реальна, и потому Алиса удержалась от того, чтобы спешно нажать кнопку сброса после первого же длинного гудка. Никто не отвечал, и Алиса отправила sms: «Eto zvonit Alisa». Она едва успела передохнуть и собралась было перенабрать помер, как Кирш перезвонила сама;
— Привет, Алис, чего хотела?
Кирш говорила мягко, и Алиса осмелела:
— Узнать, как у тебя дела.
— Нормально. Но это не совсем телефонный разговор. — Вслушиваясь в голос Алисы, Кирш не улавливала прежних металлических ноток, а потому продолжила; — Ты, говорят, в Москву приезжала, в «Перчатке» была…
Алиса услышала упрек и улыбнулась:
— Кирш, я вообще-то к тебе приезжала…
– Да что ты! А почему же я этого не знала?! — В голосе ее по-прежнему звучала обида.
— А тебе кто — Рэй рассказала?
— Не важно,
— Я искала тебя. Приехала на дачу Стеллы, а ты с каким-то мужчиной, а потом — с женщиной, красивой…
Кирш присвистнула,
— Ты следила за мной! — крикнула она почти восторженно.
— Да, — призналась Алиса.
— Ты в Москве?!
— Дома, в Питере.
— Когда ты приедешь? Я тебя встречу!
— Завтра, — неожиданно для себя ответила Алиса. Сообщив о своем желании уехать в Москву завтра же, Алиса предложила Аде задержаться у нее дома сколько та пожелает.
— А как же твой жених?
Алиса вздохнула. Вечером они зашли к Марго,
В квартире был порядок, но не более — ничего, что выдавало бы существование в ней дамы преклонных лет: ни цветов на подоконниках, ни затейливых салфеток на столах — только разбросанные повсюду газеты, журналы, книги и рукописи. Если бы девушки сами не сняли обувь, им вряд ли предложили бы это сделать: казалось, Маргарита Георгиевна и не заметила бы, пройди они в комнату в сапогах. При этом пол был чист и хозяйка выглядела ухоженно и моложаво; от аккуратной седой стрижки — все того же «пажа» — до клетчатых шлепанцев, выглядывающих из-под темно-зеленого вельвета брюк.
Только отрешенный взгляд в сеточке морщин выдавал, что мыслями этот человек находится далеко от себя нынешнего и от своей комнаты со всеми ее вещами…
— Я тебя по телефону и не узнала — не девчачий уже голос. Как бабушка?
Марго спокойно разглядывала гостей, сидя в кресле под торшером, и Алисе показалось, что этой пожилой даме все равно: виделись они несколько лет назад, когда Алиса, только что пришедшая с выпускного вечера, получила от нее коробку грильяжа, или только вчера.
Алиса в двух словах рассказала про их жизнь, про маму и Америку, про папины письма и про то, как недавно они с бабушкой разглядывали альбом со старыми фотографиями, где на одной из них Алиса увидела их втроем…
— Ясно, — оборвала Алису Марго. — Эту? — Маргарита Георгиевна кивнула на книжную полку, где между стеклами стоял точно такой же, как у них, снимок со старыми подругами, обнявшимися под дождем.
Ада разглядывала фотографии на стенах и всячески пыталась привлечь к ним внимание Алисы — на них на всех они были вдвоем; Марго с дерзким взглядом из-под короткой челки и Зоя, улыбающаяся в ореоле аккуратно уложенных локонов.
— Я спросила бабушку, почему вы с ней перестали общаться — в смысле, так редко и только по телефону…
—Ичто она сказала? — Марго усмехнулась.
— Она рассказала вашу с Зоей Андреевной историю.
Алиса покраснела, но постаралась не отвести взгляд в сторону. Маргарита Георгиевна несколько секунд смотрела на нее молча, потом чуть хрипло спросила:
— Зачем?
Алиса будто окаменела, поняв, что не подготовила объяснения своему неожиданному интересу к чужой любви.
— Понимаете, — тишину разрядил бодрый голосок Ады, — мы с Алисой познакомились в Москве на лесбийской вечеринке; она любит женщину, и я тоже, хотя и была замужем…
Марго изумленно посмотрела на девушек и, почесан кончик носа, отвернулась. Когда они снова встретились глазами, Маргарита Георгиевна щурилась на них с любопытством.
— …И у нас проблемы, сложности в отношениях с нашими подругами, — звонко завершила Ада.
Марго встала из кресла и прошлась по комнате. Она буркнула себе под нос слова «лесбийская вечеринка», робко пробуя их на вкус, и задумалась над тем, что за ними стоит.
— Не морочьте себе голову, девушки, живите, как белые люди!
— Как «белые» не получается. — Алиса пожала плечами.
Маргарита Георгиевна явно не была расположена к разговору, не хотела вслух предаваться воспоминаниям и делиться опытом отношений. Она напоила гостей чаем с рижским бальзамом и сказала, что, по ее мнению, теперь в сферу моды попало гораздо больше, чем возможно себе представить, и стоит взвесить, не является ли нынешний уклон в жизни Алисы и Ады просто случайностью, увлечением, данью моде. Марго произнесла эти слова не назидательно, а, скорее, утомленно, будто выполнила неприятную обязанность.
Узнав, что Алиса едет в Москву, Марго попросила ее об одолжении — завезти небольшую рукопись в библиотеку Института Африки.
— Не люблю связываться с почтой, — добавила Маргарита Георгиевна и вручила Алисе единственный экземпляр в красной папке с веревочками. — Вернешься — заглядывай. Бабушке привет.
Приход девушек пробудил в памяти Маргариты Георгиевны многое из того, что со временем ушло, казалось, навсегда.
…Марго не любила вспоминать эту историю. Пожалуй, только теперь, в одиночестве, спустя годы после ухода Зон из этой жизни, ее седовласой подруге хватило мужества вызывать из памяти и те воспоминания, которые были ей тяжелым и бессмысленно жестоким теперь укором из прошлого.
Однажды, еще в молодости, Марго показалось, что Зоя разлюбила ее (если такое вообще возможно, жизнь не имеет смысла), а то и не любила вовсе. И поводов для таких неутешительных выводов особых не было, только взгляд; Зоя перестала смотреть в одни лишь Маргаритины глаза и с интересом изучала чужие лица, характеры, отношения. Марго присматривалась к подруге, но не подавала вида, что внутри у нее закипает вулкан.
Как-то они вместе пришли на вечеринку при институте. Все танцевали парами; конечно, не было ничего предосудительного, чтобы женщина танцевала с женщиной: в послевоенное время на танцевальных площадках было много таких скучающих дамских дуэтов. Но Зоя и Марго были не из тех и не могли себе позволить медленный танец и посторонней компании. Они мило общались с вдохновителями новой поэтической студии, когда перед Зоей неожиданно возник высокий статный мужчина в эффектном кремовом костюме; сначала Зоя отказалась от танца, но он скатал что-то такое, отчего она засмеялась и, улыбнувшись Марго, пошла с незнакомцем на вальс. Все поплыло перед глазами, и Маргарита несколько секунд не видела ничего, кроме его руки, лежащей на Зоиной талии. Она решительно бросила об пол бокал и, прошипев: «Шлюха!» — вышла вон. Ночью домой Марго не вернулась — напросилась на ночлег к бывшей однокласснице, весь следующий день она пила портвейн и не подходила к телефону и затыкала уши, чтобы не слышать звонок в дверь. Только утром, по дороге на работу, она встретила дрожащую от холода Зою, укрывшуюся от дождя в телефонной будке.
— Ты чего тут? — спросила Марго, стараясь оставаться невозмутимой.
Зоя смотрела на подругу безумными глазами — ни сожаления, ни вины, ни мольбы о прощении — только ужас и призыв к объяснению.
— Зачем ты так сделала, объясни мне?..
— А ты?! Как тебе незнакомец в кремовом костюме?!
— Он был на вечеринке с молодой женой, но она уделяла ему слишком мало внимания. Он захотел, чтобы она приревновала его к кому-нибудь. — Зоя говорила спокойно, глядя на подругу с грустью.
— И кроме тебя, никого не нашлось?! — Марго всеми силами старалась не смягчить тон, но чувствовала, что уже колеблется. — Могла бы меня предупредить, — добавила она, уже глядя в сторону.
— Я думала, ты поймешь по моей улыбке, что не стоит беспокоиться. Если ты веришь мне, то и так должна знать, что не стоит беспокоиться.
Марго ненавидела свою ревность и дала ей такую волю впервые. Стоит отпустить эту охотничью собаку, как один из двоих начинает чувствовать себя преследуемым зверем, а второй — бесславным охотником…
Что-то надолго изменилось, надломилось в их отношениях после той истории, Зоя потеряла беззаботную улыбку, всегда прежде сопровождавшую их прогулки. Марго стала видеть за этим дурное предзнаменование и крепче сжимала губы от досады.
Испытания — как ветер: свечу он потушит, костер, напротив, раздует. Они ждали: свеча или костер; прошло время — оказалось, костер. Потом были другие пересуды, но женщины уже знали, что это не оторвет их друг от друга. Теперь Марго помнила каждое обидное слово, сказанное Зое, наверное, потому что та ни разу не ответила подруге той же монетой.
Вспоминая приход Алисы и Ады, Маргарита Георгиевна ухмыльнулась: «У них проблемы с их подругами!» Она представила себе, что у такой мягкой девушки, как Алиса, подруга может быть только дерзкая и самолюбивая — под стать ей, Марго. И ей несложно было представить, как трудно, должно быть, приходится нежной Алисе в том мире, который она выбрала. Как часто в этом мире сталкиваются два обычно нежных друг к другу взгляда, проявляясь в иной ипостаси: в одном негодует задетое самолюбие, в другом беспомощно бьется что-то больше похожее на отчаяние… «Бедная девочка!»— задумчиво проговорила себе под нос Маргарита Георгиевна, глядя, как кольца табачного дыма поднимаются к абажуру торшера.
На Московский вокзал Алису проводила Ада: она решила остаться в Питере еще на пару дней — у тетки.
От чужой нелюбви можно спастись только любовью к самому себе, и умирают от безответных чувств не те, кого отверг кто-т о, а те, кто сам не сумел полюбить себя. Роман с самим собой — беспокойная вещь, неясная постороннему взгляду, а потому человек ранимый, неуверенный в себе, зачастую презирающий себя может показаться другим самовлюбленным эгоистом. Одиноки те, кто любит себя отраженной, как лунный свет, любовью, искомой в чужих глазах. А много ли других?
Алиса любила себя, как всякое хрупкое, но знающее себе цену создание: она была уверена, что окружающие непременно должны любить ее. Это был вечный огонь — ровный и постоянный, но абсолютно невозможный на необитаемом острове.
Кирш любила себя яростно, постоянно борясь с ненавистью. Веру в свою неповторимость и бесценность она должна была подпитывать истово, как постоянно подкладывают поленья в костер: Кирш нужна была свита людей с восторженными взглядами.
И обеим казалось, что, если человек отвернулся, значит, он просто решил по каким-то причинам скрыть или подавить свою любовь. Так кажется многим избалованным вниманием людям, но, если они вдруг начинают сомневаться в себе, значит, скорее всего, пришел и их черед отразить чей-то свет…
Теперь, вновь подъезжая к Москве, Алиса раздумывала, все ли обязательно должны любить ее и не напрасно ли она внушила себе, что тогда, танцуя, Кирш без слов призналась ей в любви…
Кирш же, бродя по Ленинградскому вокзалу, думала, что свита ей вовсе не нужна и что всего одна особенная девушка — это именно то, что должно быть на месте множества обычных.
И Алиса понимала, что ее самолюбие висит на волоске, и Кирш осознавала, что становится более уязвимой. Любовь защищает только от внешних дрязг, а внутри этой странной системы на двоих человек становится совершенно незащищенным, будто кто-то стянул с него кожу и поставил посреди степи: и легкий ветерок покажется ураганом, и мимолетный равнодушный взгляд может свалить с ног…
Кирш принимала это как данность и с интересом прислушивалась к своим страхам. Алиса встречала эту новь настороженно: ей казалось, что, когда в этой степи стоят мужчина и женщина, один имеет право на жесткость, другая — на капризы и дурные настроения; но две женщины имеют право на все: безжалостную жесткость и двойной каприз. Русская рулетка – страшно и притягательно.
…Кирш стояла на перроне, скрестив руки на груди и выставив вперед ногу в красном ботинке, — Алиса про себя улыбнулась. Они встретились взглядами.
— Чего? — настороженно, но с вызовом спросила Кирш, сузив глаза и пытаясь понять, не над ней ли смеется Алиса.
— Давай сумку.
Она закинула Алисину сумку на плечо и пошла по направлению к выходу с таким невозмутимым видом, будто встречала ее на вокзале каждый день и это мероприятие ей порядком поднадоело, как и сама Алиса.
Алиса послушно шла сзади. Кирш тащила сумку, а Алиса сжимала под мышкой красную папку.
— Ты что, кирпичей набрала?! — Кирш оглянулась на нее и наконец впервые улыбнулась, собрав в уголках рта забавные лучики.
Алиса уехала, оставив в недоумении Андрея и поссорившись с Анной Михайловной. Тяжелый осадок на сердце утаптывался только красными ботинками, шагающими рядом.
— Что это мы несем? — Кирш кивнула на папку,
— Одна женщина попросила завезти, я тебя потом с ней познакомлю.
Кирш пожала плечами, показывая, что ее совсем не обязательно с кем-то знакомить.
Им надо было на Большую Никитскую, и Алиса тихо спросила:
— А это ничего, что мы вот так запросто идем по центру Москвы? Ты же скрываешься, у тебя же проблемы?..
Кирш отмахнулась и насупилась.
Охранник спросил документы; девушки переглянулись, и Кирш сказала, что подождет на улице. Но мужчина в форме, одиноко сидящий под высоким потолком с барельефами, зевнул и добавил:
— Можно по одному.
Алиса поспешила протянуть свой паспорт, и они с Кирш прошли во двор института.
Попав в этот двор-колодец, Алиса замерла на месте, а Кирш, сунув руки в карманы, присвистнула. Это было слишком нереально: глухие серые стены в сухих зарослях дикого винограда, а посреди, в снегу, — фонтан-дракон, к которому с разных сторон шли два черных металлических человечка — бородатые старцы с посохами.
Следом за Алисой и Кирш из двери выбежал в одном свитере какой-то мужчина и поспешил через дворик к другой двери, но Алиса окликнула его:
— Простите, что это за человечки?
Мужчина остановился и ответил обстоятельно, как это обычно делает человек, привыкший больше общаться с книжками, чем с людьми. Выяснилось, что, вероятно, старцы были привезены старым хозяином особняка из какой-нибудь страны, скорее всего из Китая, что раньше здесь было немецкое посольство («Вряд ли это они поставили не их эстетика!» — хмыкнул мужчина), а еще раньше здесь жил граф, со времен которого фигурки, наверное, и стоят.
— Они вообще-то бронзовые, это их так уж краскойзамазали, для сохранности, наверно, их и перекапывали уже: чинили одного. Новый русский какой-тохотел их себе на дачу, денег много давал, чтобы помогли их вывезти, не афишируя, никто возиться не захотел; так и стоят. Скоро институт в другое место перенесут, а это здание вместе с ними вот. — Мужчина кивнул на черных человечков. — Кто-то, кажется, в частное владение выкупает.
— Спасибо…
— Не за что.
Мужчина скрылся за скрипучей дверью, а Алиса обернулась к Кирш:
— Здорово, да? Завораживает.
Кирш пожала плечами.
— Человечки как человечки… Просто странный такой дворик.
— Весь вопрос в том, куда они смотрят. — Алиса обошла фигурки.
Со стороны казалось, что оба старца смотрят на фонтан; один — чуть склонившись перед ним и опершись на посох, другой — встав на одно колено и придерживая посох рукой. Но если присмотреться, оказывалось, что один из старцев смотрит чуть в сторону: не на фонтан, а на второго человечка. Алисе показалось, что и тот, обратисьлицом к фонтану, косится на своего старого приятеля, но это было не очевидно. Загадав про себя ответ Кирш, Алиса сжала кулаки и спросила:
— Куда они смотрят?
— Друг на друга, конечно, — констатировала Кирш и поторопила уже замерзающую подругу к двери.
Алиса счастливо разжала кулаки и прошла. Уже на обратном пути из библиотеки, вновь проходя через дворик с бронзовыми человечками, Алиса подмигнула им, а Кирш раздала по легкому щелбану.
Они шли по Москве, слегка сторонясь друг друга, и со стороны походили на юношу и девушку старшеклассников, не знающих, как вести себя на первом свидании. Алиса то и дело забрасывала на плечо соскальзывающую сумку. Кирш поправляла на носу очки. При этом они оживленно разговаривали, но то, о чем на самом деле хотелось говорить обеим, оставалось между произносимых слов и повисало в воздухе, как обнаженные электрические нити. Кирш удивилась, узнав о приезде Ады в Питер и об их неожиданной дружбе с Алисой, но Алиса поспешила объяснить Кирш мотивы, и та, как показалось Алисе, смогла расслабиться.
— Хорошая девчонка Ада, только Фекла ее близко к Кот не подпустит, — с уверенностью и одновременно с сожалением произнесла Кирш.
Возле перехода Алиса поскользнулась и ухватила Кирш за рукав — та подала ей руку, и они пошли под руку молча. Кирш сжала Алисину кисть крепче и вздохнула:
— Ледяная совсем! — Не выпуская Алисиной руки, она опустила ее в теплый карман своей куртки.
Несколько шагов они сделали молча, привыкая к новому ощущению; Кирш вспомнила, какой маленькой показалась ей рука Алисы тогда, в клубе; ее спутница затаила дыхание, чувствуя приятное тепло, разливающееся по телу.
— И давно ты живешь с женщинами?— ни с того ни сего, спросила Кирш.
Электрические нити начали рассеиваться.
Алиса замялась и, посмотрев на Кирш исподлобья, помотала головой. Кирш вопросительно подняла бровь, показывая, что по-прежнему ждет ответа.
— Мы когда танцевали в клубе, ты была без очков… Было лицо открытое, а теперь как будто закрытое… Можно померить?
Кирш потерла кончик носа (это было похоже на жест Марго) и протянула Алисе очки, сказав при этом:
— Так я жду ответа, моя снежная королева!
Стекла очков явно не подходили Алисе, и она часто заморгала из-под них, глядя на Кирш.
— Кстати, тебе идет оправа: ты в них на стерву похожа! — Кирш усмехнулась и поправила чуть было не выскользнувшую из кармана руку Алисы.
Алиса подняла очки на лоб, закрепив на берете, и отвернулась:
— Ты чего? Это же был комплимент! — Кирш сжала руку Алисы в кармане.
— Я не потому…. Я никогда не жила с женщинами…
Кирш понимающе поджала губы. Признание Алисы одновременно и смущало и радовало: не хотелось поверить, что это просто каприз, но, с другой стороны, Кирш была первой женщиной для многих своих бывших подруг, и никто из них не отказывался от нее, наоборот, женщины бросали из-за нее семьи. Ей это было не нужно, как Кот не нужны были жертвы Ады. Кирш оставляла готовых на все подруг не потому, что ее тяготила их самоотверженность, нет, напротив, их самоотверженность начинала тяготить ее, потому что тяготили они сами, и она уже начинала отдаляться. Отношение Кирш к женщинам всегда было вспышкой — яркой, но короткой, а она не собиралась общаться с кем бы то ни было из жалости. Таких людей называют влюбчивыми, но на самом деле в них так яростно желание любви, что они не ждут, а ищут се, каждый раз веря, что сердце екнуло именно на ту, единственную. Но потом… то избранница появлялась без косметики и прически, то демонстрировала свой целлюлит, то случалась какая-то другая неприятная оплошность, вроде кусочка сигаретной бумажки, прилипшей к губам, и Кирш начинала ненавидеть любовницу, как опошленную мечту, уничтоженную сказку. Кирш ждала женщину, которой она простит любой изъян.
Сейчас, держа в своем кармане Алисину руку, она прислушивалась к себе и понимала, что ей безразлично любое «но» в этой девушке: оно просто не имеет значения, не имеет силы. Страшно было представить, что именно она сможет отказаться от Кирш, пережив ее как яркий, чувственный, но лишь эксперимент своей жизни,
— Может, не стоит пробовать?— поинтересовалась Кирш, стараясь придать голосу задиристость.
Алиса промолчала.
Целую вечность — минуты две — они не разговаривали; Кирш сняла с Алисиной головы свои очки и надела их сама. Вскинув голову, она шла без шапки, и приходилось время от времени смахивать с волос снежинки. Когда Кирш собралась с мыслями и повернулась к Алисе, чтобы что-то сказать, в Алисиной сумке заверещал телефон: пришло сообщение. Пока Алиса читала его, Кирш с любопытством заглядывала:
— От жениха, да?
Алиса смущенно улыбнулась:
— От Рэй. Спрашивает, как там Питер.
У Кирш напряглись скулы.
— Кому ты еще в «Перчатке» телефон дала? — Кирш выпустила Алисину руку из кармана.
Замотав головой, Алиса испуганно вцепилась в рукав своей спутницы.
— Мы просто общались! И для меня самое главное в Рэй — что она твой друг.
Кирш недоверчиво ухмыльнулась:
— А для нее в тебе?.. Ответь ей, что будешь вечером на московском концерте своей землячки Сургановой.
Алиса быстро набрала текст сообщения и через несколько секунд получила в ответ улыбающуюся рожицу и несколько восклицательных знаков. Взглянув через плечо Алисы на экран ее телефона, Кирш снова ухмыльнулась, и над переносицей у нее появилась недовольная складка.
— Мы идем на концерт? — Алиса улыбалась.
— На самом деле мне гам нужно встретиться с одним человеком. Я тебя провожу в клуб, а после концерта заберу, и мы поедем в деревню. Если ты, конечно, не против.
Алиса была не против ехать с Кирш куда угодно, но несколько вопросов для порядка задать было необходимо:
— К тебе на дачу?
— Да. Это, конечно, не Стсллииа дача — это далеко, и там собачий холод. Но я туда съездила сразу после твоего звонка и привела все в божеский вид. Печку будем топить.
— А как же мы доедем ночью?
— Нас Денис довезет — тот мужчина, которого ты видела. Но сперва заедем к Ли Лит за моим рюкзаком: она только ночью вернется, а утром улетает за границу.
— Это та девушка, которую я видела? — передразнила Алиса.
Кирш не ответила — она думала о чем-то другом.
— Слушай, Алис, а ты где Новый год встречать собралась?
Уже темнело, и город заливали цветным светом праздничные огни, на витринах красовались модно украшенные елки, и Алиса только сейчас, после вопроса Кирш, осознала, что все это великолепие не просто так украшает их путь, что со всей неотвратимостью приближается ее любимый праздник. Обычно она уже за месяц начинала покупать подарки, мишуру, новые шарики на елку, а тут — забыла вовсе.
— Так это же вот-вот, на днях… А ты где?
Кирш поторопилась замаскировать свой затаившийся страх отказа недоумевающей уверенностью:
— Как где? С тобой в деревне! Если не боишься опальной компании…
В голове у Алисы пронеслись скорбные лица: Андрея, когда он узнает о новых планах Алисы, бабушки, которой придется встречать семейный праздник в одиночестве и переживаниях за внучку, и почему-то — Капы, который не сможет понять, почему эта с виду вменяемая и внушающая доверие девушка с косой отказалась от такой интересной, выгодной работы.
Алиса посмела промолчать несколько секунд, и Кирш затаила обиду.
У входа в клуб толпились девушки, и это походило на высадку марсианского десанта на Землю: прически у многих были, очевидно, плохо знакомы с земным притяжением, да и взгляды у большинства были слишком воинственными для существ, уверенно чувствующих себя на этой планете.
Кто-то замахал Кирш и хрипло выкрикнул ее имя, на этот крик обернулись еще несколько голов, и среди них Алиса узнала Кот, про себя отметив, что у стоящей рядом с ней Феклы весьма довольное выражение лица. «Бедная Ада», — подумала Алиса и тут же напротив, почти впритык, возникла Кот, сделавшая всего пару решительных гигантских шагов. Они перекинулись с Кирш парой слов, и, чтобы спастись от скошенного на нее оценивающего взгляда черных глаз, Алиса стала сосредоточенно рассматривать окружающих. Она опомнилась, когда Кот уже не было рядом, а из приближающейся от метро толпы к ним навстречу шагнула Рэй.
Она посмотрела на Алису, потом на Кирш и остановилась с каменным лицом. Кирш протянула ей руку, и они обнялись.
— Рада тебя видеть.
— Взаимно, — ответила Рэй, снова глядя на Алису.
— Привет, Рэй. — Алиса попыталась улыбнуться, понимая, что невольно стала виновницей возникновения не совсем приятной ситуации между старыми друзьями.
— Здорово, что ты приехала, Алис. — Рэй почесала кулаком щеку и уже собралась отойти в сторону, когда Кирш вдруг остановила ее и обратилась к Алисе:
— Билеты купит Рэй, концерт через чае, я заеду за тобой через три часа, если не передумаешь, хорошо?
Алиса кивнула, и Кирш отвела Рэй в сторону, незаметно сунув ей деньги:
— Это вам на билеты.
Рэй попыталась увернуться, но Кирш настаивала:
— Не выдумывай! У тебя же сейчас нет.
— Есть! — Рэй действительно одолжила деньги на концерт у своей милиционерши, и это, как обычно, был бессрочный кредит.
Кирш сунула деньги ей в карман и, помахав Алисе, ушла, крикнув напоследок:
— Если что — звони!
Алиса испуганно замерла: во-первых, стало страшно, что Кирш исчезнет совсем и не приедет через три часа, во-вторых, было обидно, что она препоручила ее Рэй, даже зная, что та ей симпатизирует, и, в-третьих, было немного боязно вновь оказаться среди «марсиан» после того, как потребность в их обществе была исчерпана, раз найдена Кирш…
Вид у Рэй был потерянный, она вместе с Алисой смотрела вслед уходящим красным ботинкам.
Кирш чувствовала их взгляды спиной и старалась побороть в себе желание ссутулиться. Она уже злилась на себя, что доверила Алису Рэй, и боялась признаться себе, что это была проверка обеим: старому другу и любимой девушке. И не было острой необходимости ехать сейчас на встречу к Денису: он мог бы все рассказать и по дороге в деревню, куда уже пообещал отвезти их. Кирш усилием воли ускорила шаг, чтобы ноги сами не повели ее обратно.
Из-за концерта народа в клубе было гораздо больше, чем обычно. И Алиса открыла для себя, что «тема» — это намного больше, чем завсегдатаи «Перчатки» и «Пушки» — со всеми ее уличными и переходными обитателями. Взрослые и спокойные, юные и дерзкие, с отрешенными или цепкими взглядами, — она уже узнавала «тематических» женщин в уличной толпе, а здесь, собравшись вместе, они напоминали членов таинственной, лишенной вожака, но имеющей культ унисекса секты.
Рэй, уже держащая в руках номерки от гардероба и билеты, слетка подтолкнула Алису внутрь.
— Ты о чем задумалась?
— Да ни о чем конкретном… Подумала, что люди извне видят все это не так.
— В смысле? — Рэй с удивлением отметила про себя, что ее и вправду интересуют даже отвлеченные мысли Алисы,
Они присели у стены, и Алиса пустилась в пространные рассуждения о том, что окружающий мир недооценивает «тему», что в них видят лишь извращение, распущенность, разврат, но не подозревают, что за современными лесби стоит новая идеология…
— Интересно, какая?— Рэй смотрела на Алису с покровительственным недоумением.
— Как какая?! — Алиса растерялась, — Это же революция-унисекс, утверждение среднего пола — пола без правил и стереотипов! И символично, и бесповоротно в этом то, что это новое исходит от женщин…
Рэй часто заморгала, а Алиса продолжала облекать в словесную форму рождающуюся в ее сознании идею. Она пыталась убедить Рэй, что геи никогда не совершат никакого переворота общественного сознания, потому что они просто геи, пусть даже заполонившие все влиятельные сферы государственной жизни; они не несут идеологии и не собираются ни с кем бороться. Другое дело женщины — не те, что охотно «меняют пол» в тюрьме за кусок колбасы, а другие — с философией бесполой любви и свободой выбора стиля жизни. Женщины могут то же, что и мужчины, во всех областях — от науки и бизнеса до постели, а значит, мужчина перестал быть объектом завоевания, ради чего прежде женщины были вынуждены придумывать разные ухищрения для завладения его вниманием. Теперь каждый ведет себя, причесывается и одевается соответственно своему истинному нутру; женщина не обязана быть Женственной в прежнем понимании, продиктованном мужчиной, и может любить того, кого хочет, независимо от его пола.
— По идеологии унисекса высокие каблуки, длинные ногти — это все вульгарные, пошлые, устаревшие приманки, — продолжала Алиса нашептывать Рэй, отбросив косу на спину.
— А мне нравится, когда женщины на высоких каблуках… — улыбаясь, парировала та.
— Так ты не согласна, что наступает эпоха-унисекс?
Впрочем, Алиса увлекалась не теориями, а людьми, связанными с ними. Кирш была много больше, чем просто увлечением, и, хотя она не делилась с Алисой никакими идеологическими выкладками, связанными с ее ориентацией, той нравилось думать, что Кирш спокойно несет вечную печаль в своем взгляде — такую же, как на полотнах прерафаэлитов, являясь при этом чудесным представителем новой генерации человечества. Алисе было уже не восемнадцать, и она умела владеть собой в той степени, чтобы не выглядеть крикливо-восторженной инфантой: она старалась говорить отстранение, будто содержание беседы касается ее только как наблюдателя. Но глаза блестели, и Рэй не могла этого не заметить. Она лукаво смотрела на Алису и чувствовала в себе вместо привычного сарказма одну лишь расслабляющую добрую иронию. Было по-прежнему странно видеть эту тургеневскую девушку в таком клубе, была забавна ее потребность в умных рассуждениях и поисках тайных смыслов, а говорить с ней хотелось только о том, что же все-таки связывает их с Кирш и есть ли хоть какой-то шанс у нее, у Рэй… Но Алиса в запале своего монолога по-свойски дернула Рэй за рукав свитера и едва заметно кивнула на двух девушек, стоящих в обнимку у стены:
— Смотри, а вон та пара — как два мальчика, разве можно сказать, что они любят женщин?! Это не лесбиянки. То, что общество по старинке называет «лесбиянками», — это уже новое человечество, игнорирующее пол как таковой. Унисекс — это не значит пытаться быть похожим на другой пол, а значит, игнорировать пол как таковой, стирать все отличия…
Рэй посмотрела на девушек в одинаковых приспущенных брюках, потом исподлобья на Алису:
— Эта вся твоя идеология — ее, может, Света Сурганова поддержит, на концерт к которой мы пришли, может, еще кто-нибудь, но я тебя уверяю: основной массе лесбиянок глубоко фиолетово все, кроме их собственных комплексов!
— А тебе? — нс сдавалась Алиса.
— А мне — тем более, — Рэй улыбнулась почти виновато, — Да я и не лесбиянка. Кирш вот говорит, что главное не играть в мужчин; а я и не играю, я себя много лет на «он» называла, операцию хотела делать… И по-прежнему хочу…
— Рэй, а ты уверена, что ты не играешь, в смысле, не заигралась?
Алисе было неловко за свой вопрос, и она с ужасом посмотрела в глаза Рэй, ожидая, что та вот-вот взорвется. Но Рэй спокойно помотала головой, задумчиво поджав губы.
— Знаешь, Алис, не знаю, как у других — кому-то игра, кому-то идеология, кому-то еще что, — а у меня это какой-то капитальный сбой в голове, что-то вроде родовой травмы. Мне по-другому не нужно, я не могу… Что будем пить?
Алиса ждала, когда начнется концерт, чтобы с первыми аккордами песни начать отсчет до их встречи с Кирш. Через два часа… С правой стороны Алиса постоянно чувствовала пристальное внимание Кот: еще бы, она же увидела их вместе с Кирш… Потом началось: «Солнце выключает облака…»; Рэй пыталась что-то шепотом рассказывать Алисе, но та вспоминала танец, и руку, бережно держащую ее ладонь, и запах «барбариски»… Рэй замолчала и, рассеянно дослушав последнюю перед десятиминутным перерывом песню, снова отправилась к бару. В тот же момент рядом с Алисой возникла красная голова Феклы:
— Привет.
Алиса отпрянула, увидев в непосредственной близости лицо, с таким остервенением жующее жвачку, что вздрагивали даже колечки в бровях.
— Добрый вечер. — Алиса снова перевела взгляд на временно покидающих сцену музыкантов.
— Чего Кирш-то ушла?
Судя по всему, Фекла уходить не собиралась.
— У нее дела.
— А ты с ней или с Рэй? — Фекла косилась в сторону Кот, и Алисе стала ясна причина допроса.
— Рэй — просто друг. А какое это вообще имеет значение?! По-моему, это не ваше дело.
— Очень даже наше.
Алиса покраснела от гнева, понимая, что дольше такой беседы она не вынесет. На ее счастье, подошла Рэй, она протянула Алисе два бокала и склонилась над Феклой:
— Тебе чего?
Фекла встала и сунула руки в задние карманы джинсов.
— Да ничего, Рэй, отдыхай.
— Сейчас ты у меня отдохнешь, дуй отсюда!
Алиса старалась смотреть в сторону, но, почуяв неладное, резко повернулась: девушки стояли, вцепившись друг в друга мертвой хваткой. Вразвалочку подошла Кот, оттянула матерящуюся Феклу в сторону до того, как окружающим захотелось позвать охрану, Рэй, в момент осушив бокал, смотрела перед собой:
— А ты говоришь — «идеология»!
Алиса вздохнула.
Остаток концерта Алиса старалась ровно держать спину и не оглядываться. Почти не улавливая смысла песен, которые еще недавно так хотелось услышать живьем, Алиса мечтала лишь о том, чтобы Кирш скорее забрала ее из этих стен.
Они с Рэй уже стояли в очередь в гардероб, а Кирш все еще не появлялась, и Алиса вглядывалась в темноту за входной дверью,
— Кирш выглядываешь? Не бойся, раз обещала — заедет, может только опоздать на час-другой…
Рэй постаралась придать голосу ледяное спокойствие, но вместо этого в нем прозвучало столько упрека и сожаления, что Алиса невольно сжалась от невозможности ответить Рэй хоть каким-то участием.
Застегивая перед зеркалом куртку, Алиса увидела за своей спиной пристальный черный взгляд. Кот что-то сказала Рэй, попытавшейся ее остановить, отодвинула ее успокоительным жестом и шагнула к Алисе, Алиса вопросительно оглянулась — Кот ответила ей примирительной улыбкой,
— Не обращай на нее внимания, — кивнула она на стоящую у выхода Феклу. — Не знаешь, где Адка?
— В Питере.
— Ну и хрен с ней. А с Кирш у вас серьезно? Это не просто любопытство, — тут же оговорилась Кот и посмотрела на Алису прокурорским взглядом.
Алиса разглядывала лицо Кот и про себя считала до пяти (считать до десяти, чтобы совладать с собой, Алиса считала паузой непозволительно долгой для диалога). Кот перемялась с ноги на ногу и, почесав за ухом, сказала чуть тише и ниже, будто сообщая Алисе какую-то тайну, будто вручая ключ от тайника:
— Знаешь, нужно сильно изъе…ся, чтобы с Кирш быть.
— То есть как «быть»? — Алиса почувствовала слабость в ногах.
— Ну, в смысле, остаться.
Алиса пожала плечами, показывая, что не считает Кот личным советником или Нострадамусом, Кот усмехнулась на прощание и гулливерскими шагами пошла обратно в зал; Фекла громко выругалась и обиженно засеменила за ней.
На улице Алиса оглянулась: Кирш нигде не было. Рэй стояла перед ней, задрав воротник:
— Прогуляемся?..
Алиса осталась на месте, все так же ожидающе глядя в арку, и Рэй не стала повторять свое предложение. Она молча закурила и, прищурясь одним глазом, смотрела на Алису со стороны. Больше никто не торопился покидать клуб сразу после концерта, и они стояли на снегу, желтом от проливающегося через стеклянные двери света, вдвоем. Рой чувствовала, что начинает ненавидеть Кирш.
— У вас какие планы, сразу домой? — решила Рэй провести разведку.
Слово «домой» понравилось Алисе, и она улыбнулась:
— Мы в деревню едем.
Рэй поперхнулась дымом и закашлялась. Она готова была в голос кричать Алисе, что любит ее, по-настоящему любит ее одну, как не любил никто, как не может любить ветреная Кирш… На счастье Рэй, в арке резко притормозила машина, хлопнула дверь и появился красный ботинок. Кирш мельком взглянула на Рэй, стоящую поодаль, быстрыми шагами подошла к Алисе и, заглянув в глаза, взяла ее руку, коснулась губами середины ладони:
— Не замерзла? Пойдем скорей.
Держа Алису за руку, Кирш сделала шаг к Рэй:
— Как концерт?
Рэй брезгливо поморщилась.
— Ты домой?
Затушив сигарету, Рэй сунула руки в карманы.
— Да нет, я вернусь, потусуюсь… Счастливого пути! — Рэй, не отрываясь, смотрела на Алису и, сопротивляясь собственному желанию промолчать, спросила ее неожиданно громко: — Мы еще увидимся до твоего отъезда домой?
На этот раз от слова «домой» Алиса почувствовала пробежавший по телу озноб. Кирш выжидающе смотрела на нее и, поняв по растерянному взгляду, что Алиса ждет от нее помощи, решительно и одновременно дружелюбно пожала Рэй руку.
— Как получится, Рэй! Удачи.
Алиса тоже хотела пожать ей руку, но Рэй, резко развернувшись, уже была у стеклянных дверей.
— Она в тебя влюбилась по уши! — констатировала Кирш и зашагала к машине.
Алиса поторопилась за ней.
Ден наблюдал за ними через лобовое стекло, откинувшись на сиденье, и потом, когда они тронулись с места, через зеркало заднего вида. Он видел многих бывших подружек Кирш и каждый раз мог сказать про себя: «Это ненадолго!» Не то чтобы Денис считал Кирш ветреной или подружек недостойными ее, но он видел в ней натуру завоевателя, а в ее подружках — лишь поначалу упрямых, но быстро сдающихся жертв; они были разными — хрупкими, статными, смазливыми, эффектными, юными или зрелыми, но во всех было что-то общее, обрекающее их на то, чтобы потом устраивать слезные истерики и упрекать Кирш в жестокости и в бессердечии. Ей надоели женские слезы, они перестали трогать се, потому что делали некогда милые ей лица безобразными и, быстро высыхая, уступали место злобе и унизительным для обеих сторон упрекам. И стоило Кирш снова обратить свое невозмутимое лицо в их сторону, как злые в своей растоптанности дамы вновь превращались в милейшие существа. Не было необратимости, не было настоящей боли и не было достоинства. «Мелко, все на этом свете мелко!» — как-то сказала Кирш Денису, и это почему-то отложилось в его памяти. И вот теперь он настороженно всматривался в лицо новой подруги Кирш: тоже мелко?..
У этой Алисы был дерзкий взгляд, но она поздоровалась робко и вежливо, ей шла ее коса, в одежде не было вызова, но был вкус, Денис прислушивался к разговору девушек и понимал, что Кирш провоцирует Алису на эмоции — значит, испытывает на прочность. Алиса парировала эти выпады спокойно, но за внешней невозмутимостью и сдержанностью голоса пристрастный взгляд Дениса отмечал сдерживаемые немалой силой страсти. И все же что она такое нашла в этой девушке с косой, чего нет в других? Неужели все решает внешность?.. Или в самой женственности Алисы есть что-то примиряющее силу Кирш с миром?.. Неужели амазонке Кирш нравится хрупкая сила, не облаченная в латы и кольчугу?.. Придя к такому выводу, Денис перестал коситься в зеркало, чтобы видеть своих пассажирок, уставился прямо перед собой на ночное шоссе.
— Ты о чем задумался, Ден? — спросила Кирш улыбающимся голосом.
— Да так, на дорогу засмотрелся…
— У какого-нибудь населенного пункта останови у магазина, ладно?
То, что Кирш слегка пьяна, Алиса поняла, как только они сели в машину у клуба. Потом, когда Кирш зашла им сумкой к Ли Лит, она вышла уже покачиваясь. Теперь, когда она шагала от магазина, по-боевому побрякивая пакетом, Алиса сильнее вжалась в заднее сиденье и покосилась на Дениса, пытаясь понять, не намечается ли у них на оставшуюся ночь пьянка на троих. Алисе не хотелось пить, потому что она быстро пьянела и начинала ощущать дурноту, и не хотелось, чтобы Денис остался в их компании. И еще больше Алисе не хотелось, чтобы пьяной была Кирш.
Денис не проявил к пакету никакого интереса, только задумчиво сообщил Алисе, что они будут на месте через полчасика.
Кирш поставила пакет на пол и, расставив ноги, чтобы колени не упирались в переднее сиденье, откинулась назад.
— Как концерт-то? — решила наконец поинтересоваться она, улыбнувшись Алисе.
Алиса начала было рассказывать, но вскоре заметила, что Кирш спит… Только на повороте она приоткрыла один глаз, буркнула: «Убью обеих!» — и прислонилась к Алисиному плечу.
Денис кивнул зеркалу:
— Проблемы у человека, пусть поспит.