Жены и дочери

Глава 4 Соседи мистера Гибсона

Почти до семнадцати лет Молли прожила в доброжелательном окружении и обстановке, где самым крупным потрясением стало то самое происшествие в Тауэрс-парке. Она стала попечительницей школы, однако больше ни разу не приняла участия в ежегодном празднике в графском особняке. Найти благопристойную отговорку не составляло труда, хотя порой и возникало желание вновь увидеть прекрасный сад.

Леди Агнес вышла замуж, так что дома осталась только леди Харриет. Старший сын графа, лорд Холлингфорд, потерял супругу и стал проводить в поместье значительно больше времени. Это был высокий нескладный человек, которого считали таким же гордым, как мать, хотя на самом деле ему мешали застенчивость и неумение вести светские беседы. Он не знал, о чем можно говорить с людьми, чьи интересы и привычки не совпадали с его научными устремлениями, и с радостью принял бы в подарок учебник салонных разговоров и с добродушным прилежанием начал бы учить фразу за фразой. Лорд Холлингфорд нередко завидовал свободе своего болтливого батюшки, с восторгом общавшегося с каждым встречным и не замечавшего нелепости собственной речи, однако в силу природной сдержанности и стеснительности не пользовался популярностью, хотя отличался огромной добротой, чрезвычайной простотой характера и значительными научными достижениями, которые обеспечили ему высшую репутацию в сообществе ученых мужей. В этом отношении Холлингфорд им гордился. Жители знали, что высокий молчаливый неуклюжий наследник местного престола знаменит своей мудростью и сделал пару научных открытий, хотя каких именно, никто не представлял. Всегда можно было показать его приезжим: «Вот идет лорд Холлингфорд – тот самый знаменитый лорд Холлингфорд. Должно быть, вы слышали о его научных достижениях». Если приезжий слышал имя, то наверняка представлял и повод для славы. Если же нет, то почти всегда притворялся, что слышал, и таким способом скрывал не только собственное невежество относительно истинной причины репутации, но и невежество собеседника.

Лорд остался вдовцом с двумя или тремя сыновьями. Все они учились в частной школе, так что дом, где протекала семейная жизнь, опустел, и поэтому он проводил много времени в Тауэрс-парке, где мать им гордилась, а отец очень любил, но совсем не боялся. Лорд и леди Камнор всегда с радостью принимали друзей сына. Впрочем, граф и сам зазывал в дом первого встречного, а со стороны графини позволение приглашать в Тауэрс-парк самых разных людей служило доказательством огромной привязанности к сыну. «Самые разные люди» в действительности оказывались выдающимися учеными – без различия социального положения и, надо признаться, часто без изысканных светских манер.

Предшественник мистера Гибсона доктор Холл всегда встречал дружеское снисхождение со стороны миледи: выйдя замуж и приехав в Тауэрс-парк, она нашла в нем давнего семейного целителя, однако ни разу не попыталась изменить его привычку в случае голода подкрепиться в комнате экономки – хотя, разумеется, не вместе с миссис Браун. Спокойный, умный, толстый, краснолицый доктор предпочел бы такой вариант, даже если бы имел выбор (чего никогда не было) «перекусить», как он говорил, в обществе милорда и миледи в большой столовой. Конечно, если из Лондона вызывали какое-нибудь медицинское светило (вроде сэра Эстли), то ради него мистера Холла официально и церемонно приглашали к обеду. В подобных случаях почтенный доктор прятал подбородок в пышный воротник из белого муслина, надевал бриджи с бантами по бокам, шелковые чулки, башмаки с пряжками – иными словами, всячески лишал себя свободы и удобства – и в дилижансе отправлялся из «Герба Камноров» в поместье, по дороге утешаясь мыслью, как славно завтра, во время обычного визита, можно будет небрежно бросить в разговоре со сквайрами: «Вчера за обедом граф заметил… Графиня сказала… Вчера во время обеда в Тауэрс-парке я с удивлением услышал…» Однако после того, как мистер Гибсон стал главным целителем Холлингфорда, все изменилось. Обе мисс Браунинг считали, что причина предпочтения заключается в элегантной фигуре и изысканных манерах нового доктора, а миссис Гуденаф возражала, что дело в аристократическом происхождении: «Сын герцога, дорогая, и неважно, с какой стороны одеяла».

Однако факт оставался фактом: хотя мистер Гибсон нередко просил миссис Браун угостить его в своей комнате, поскольку не имел времени на долгий церемонный ленч с графиней, самые знатные гости Тауэрс-парка всегда встречали доктора с радостью. При желании он мог в любой день пообедать с герцогом – в том случае, если бы герцог приехал в поместье. Говорил он с шотландским, а не провинциальным акцентом и не накопил на костях ни единой унции лишней плоти, а ведь давно известно, что худоба – верный призрак аристократического происхождения. Бледность его лица сочеталась с черными волосами, при том что в то время – в десятилетие после окончания войны с Наполеоном – подобный контраст сам по себе считался отличием. Назвать доктора веселым никто бы не смог (как со вздохом заметил милорд, однако гостей приглашала миледи), а говорил он немногословно, всегда умно и часто с легким сарказмом, следовательно, представлял собой фигуру вполне презентабельную.

Шотландская кровь (шотландское происхождение мистера Гибсона сомнений не оставляло) придавала доктору некое колючее достоинство, заставлявшее всех вокруг относиться к нему с почтением. На этот счет вопросов никогда не возникало. На протяжении многих лет приглашения в Тауэрс-парк не приносили доктору особого удовольствия, но это было необходимым условием успеха в профессии без мысли о личном интересе.

Многое изменилось благодаря возвращению в поместье лорда Холлингфорда. Теперь во время визитов мистер Гибсон слышал и узнавал много интересного, что придавало новый импульс чтению. Время от времени он встречал среди гостей ведущих представителей научного мира: странного вида простосердечных людей, глубоко погруженных в собственную тему и мало сведущих в других вопросах. Мистер Гибсон понял, что способен по достоинству оценить людей подобного склада, а также почувствовал, что те дорожат честной и профессиональной оценкой. Вскоре он начал отправлять собственные статьи в наиболее уважаемые медицинские журналы. Таким образом, новая информация, новые мысли и научные перспективы наполнили его жизнь глубоким смыслом. Общение с лордом Холлингфордом не отличалось особой активностью: один был слишком молчалив и стеснителен, а другой – слишком занят, чтобы искать встреч с настойчивостью, необходимой для преодоления препятствующих частым беседам социальных различий, – но оба неизменно радовались любой возможности диалога. В то же время они оба могли положиться на симпатию и уважение со стороны друг друга с уверенностью, неизвестной многим так называемым «друзьям», и это расположение поддерживало каждого, но особенно, конечно, мистера Гибсона, поскольку доктор вращался в менее интеллигентном и образованном кругу.

Среди его знакомых не было ни единого равного собеседника, и это обстоятельство постоянно угнетало, хотя доктор никогда не признавал истинную причину депрессии. Был, в частности, сменивший мистера Браунинга викарий мистер Эштон – человек хороший и добрый, но полностью лишенный оригинальности мышления. Привычная вежливость и вялость ума заставляли его соглашаться с любым неоткровенно еретическим мнением и произносить банальности в самой благородной манере. Пару раз мистер Гибсон развлечения ради постоянными любезными признаниями доводов как «совершенно убедительных» и утверждений как «любопытных, но несомненных» завел доброго викария в трясину богословского замешательства, но страдания осознавшего глубину своих теологических заблуждений мистера Эштона и сожаление о недавних малодушных уступках оказались настолько искренними и болезненными, что доктор тут же утратил желание насмехаться и поспешно вернулся к доктрине англиканской церкви как к единственному способу успокоить израненную совесть викария. Во всех других вопросах, кроме вероучения, святого отца можно было увести куда угодно, поскольку полная невежественность мешала мягкому согласию привести его к пугающим выводам. Мистер Эштон обладал некоторым состоянием, не был женат и вел жизнь праздного и утонченного холостяка, но сам посещал бедных прихожан редко, и всякий раз, когда мистер Гибсон или кто-то другой сообщал об их нуждах, помогал самым щедрым и, учитывая давние привычки, самым самоотверженным образом. Частенько он даже предлагал:

– Пользуйтесь моим кошельком как своим, Гибсон. Сам я слишком редко беседую с бедняками и мало что для них делаю, но всегда готов оплатить все необходимое для каждого из нуждающихся.

– Благодарю, но я и без того обращаюсь к вам слишком часто и бесцеремонно. Позволите дать совет? Когда заходите в хижины, не старайтесь завести разговор, а просто говорите.

– Не вижу разницы, – буркнул викарий, – однако разница, должно быть, существует. Не сомневаюсь, что ваши слова вполне справедливы. Мне следует не вести беседу, а просто беседовать. И то и другое весьма непросто, а потому позвольте купить привилегию молчания вот этой банкнотой в десять фунтов.

– Спасибо. Должен признаться, что деньги меня не удовлетворяют – думаю, что и вас тоже, – но, возможно, Джонсам и Гринам они помогут.

После подобных речей мистер Эштон заглядывал в лицо мистера Гибсона с жалобным вопросом во взоре, словно пытался понять степень сарказма. В целом джентльмены прекрасно ладили, вот только, помимо свойственного большинству мужчин стадного чувства, истинную радость испытывали в обществе друг друга очень немного. Наверное, лучше других – во всяком случае, до появления в округе лорда Холлингфорда – мистер Гибсон относился к достойному сквайру Хемли. Почетный титул пришел к нынешнему обладателю из глубины веков: его предки именовались сквайрами сколько существует местная история. В графстве жили и более крупные землевладельцы, ибо угодья сквайра Хемли простирались не больше чем на восемьсот акров, однако семья владела поместьем задолго до появления графов Камноров, еще до того, как Хейли-Харрисоны купили Голдстоун-парк. Никто в Холлингфорде не знал такого времени, когда бы Хемли не жили в Хемли.

– С периода Гептархии – семи королевств [8], – утверждал викарий.

– Нет, – возражала мисс Браунинг, – я слышала, что Хемли жили в Хемли еще до прихода римлян.

Викарий уже готовился вежливо согласиться, когда миссис Гуденаф с неспешной убежденностью старейшины выступила с еще более поразительным заявлением:

– А я уверена, что Хемли из Хемли существовали еще в доязыческие времена.

В ответ мистер Эштон галантно поклонился и пробормотал:

– Возможно, вполне возможно, мадам.

Согласие прозвучало настолько любезно, что миссис Гуденаф гордо посмотрела вокруг, словно хотела сказать: «Вот и церковь подтверждает мои слова, так что никто теперь не осмелится их оспорить». В любом случае, если не аборигенами Хемли были, то очень старым семейством. На протяжении долгих веков они не увеличивали свое поместье, однако упорно хранили то, что имели, и на протяжении последних ста лет не продали ни единой крыши. Тягой к предпринимательству они не отличались: никогда не торговали, не играли на бирже, не пытались обновить способ ведения хозяйства, – также не держали капиталов в банке или, что было бы понятнее, не хранили золото в чулке. Жили просто: скорее как фермеры, чем как господа. Действительно, продолжая примитивные традиции и обычаи предков – землевладельцев восемнадцатого века, – сквайр Хемли жил скорее как йомен[9], когда такой класс еще существовал, чем как современный помещик. Спокойный консерватизм обладал достоинством, заслужившим уважение всей округи: сквайра Хемли с радостью приняли бы в любом доме графства, куда он пожелал бы зайти, – однако общество его не привлекало, возможно из-за того, что Роджер Хемли, который жил и правил в Хемли, не получил достаточного образования. Его отец, сквайр Стивен, провалил выпускные экзамены в Оксфорде и с гордым упрямством отказался от второй попытки. «Больше никогда!» – поклялся он торжественно, как клялись в те времена, и заявил, что никто из его будущих детей не переступит порог университета. Нынешний сквайр, будучи единственным ребенком в семье, вырос в полном соответствии с зароком отца: закончив захудалую провинциальную школу, где насмотрелся всякого непотребства, вернулся в поместье уже как хозяин. К счастью, такое воспитание не принесло ему особого вреда. Да, он остался дурно образованным и во многих отношениях невежественным, отчего, осознавая это, в обществе держался неловко и даже неуклюже, поэтому старался его избегать, а в своем тесном кругу проявлял упрямство, вспыльчивость и властность. С другой стороны, Хемли был сама честность, к тому же обладал редкой природной мудростью. Его речи всегда заслуживали внимания, хотя начинал он обычно с ложных предпосылок, которые считал абсолютно неопровержимыми, будто бы доказанными с математической точностью, но если вдруг случайно предпосылки оказывались верными, то никто другой не смог бы построить на них более разумных и глубоких аргументов.

Роджер Хемли женился на хрупкой, утонченной лондонской леди, и союз этот оказался одним из тех непостижимых браков, причину которых понять невозможно. Супруги жили очень счастливо, но все же, возможно, миссис Хемли не впала бы в состояние хронической меланхолии, если бы муж больше обращал внимание на ее духовные запросы или допускал к ней тех, кто смог бы заполнить эту нишу. После свадьбы сквайр любил говорить, что вывез из скопления домов под называнием «Лондон» самое ценное. Этот комплимент жене он повторял вплоть до ее кончины. Поначалу признание очаровывало, потом, вплоть до последнего дня, просто радовало, и все же порой миссис Хемли мечтала, чтобы супруг все-таки признал тот факт, что в большом городе есть что посмотреть и послушать. Однако мистер Хемли оставался тверд как кремень в своем решении больше не посещать столицу и, хоть и не запрещал жене туда ездить, не проявлял особого интереса, когда она возвращалась, полная впечатлений, что скоро миссис Хемли перестала с ним делиться. Щедрый муж с готовностью позволял ей ездить в Лондон, щедро снабжал ее деньгами и напутствовал при этом: «Вот возьми, дорогая, ни в чем себе не отказывай! Ты должна одеваться, как все они. Купи что душе угодно – за счет Хемли из Хемли. Сходи в парк, в театр, в гости – куда пожелаешь! Буду с нетерпением тебя ждать, чтобы вволю посмеяться».

А потом, когда жена возвращалась, муж отмахивался от попыток поделиться с ним впечатлениями: «Ну-ну, ты довольна, и прекрасно, хотя меня утомляет даже разговор о городе. Не понимаю, как ты все это вытерпела. Давай лучше выйдем в южный сад и посмотрим, какие чудесные цветы распустились там, пока тебя не было: твои любимые. А еще я съездил в Холлингфорд и купил в теплице саженцы тех растений, которые тебе особенно понравились в прошлом году. После бесконечных разговоров о Лондоне, от которых кружится голова, глоток свежего воздуха пойдет на пользу».

Миссис Хемли, дама сентиментальная, нежная и добрая, много читала и обладала тонким, просвещенным литературным вкусом, но вынуждена была отказаться от поездок в Лондон, от общения на равных с людьми своего образования, круга и положения. Из-за пробелов в воспитании муж не любил встречаться с теми, чье превосходство болезненно ощущал, и в то же время гордость не позволяла опускаться до тех, кого он считал ниже себя. Понимая, на какие жертвы жена пошла ради него, Роджер Хемли любил ее всей душой, однако, лишившись интеллектуального общения, супруга впала в депрессию. Вроде бы ничего определенного – просто постоянное легкое недомогание. Возможно, родись у них дочь, к ней вернулись бы необходимые силы, однако оба выживших ребенка оказались мальчиками, и, желая дать им то, чего лишился сам, отец очень рано отправил сыновей в подготовительную школу, откуда им предстояло перейти сначала в Регби, а потом в Кембридж. Мысль об Оксфорде вызывала в роду Хемли наследственную ненависть.

Старший сын Осборн, названный так по девичьей фамилии матери, обладал тонким вкусом и разнообразными талантами. Мальчик унаследовал ее аристократические черты, нежность, мягкость и почти девичью чувствительность. В школе учился хорошо, получал множество наград – одним словом, радовал родителей, а для матушки неизменно оставался близким другом и советчиком в любых затруднениях.

Роджер был на два года моложе брата: неуклюжий и крепко сбитый, как отец, с квадратным лицом, на котором застыло серьезное, даже угрюмое выражение. Учителя отзывались о нем как о старательном, но малоспособном ученике. Наград Роджер не получал, зато регулярно привозил родителям похвальные отзывы о поведении. Когда обнимал мать, та со смехом вспоминала басню о комнатной собачке и осле [10], так что, немного повзрослев, Роджер отказался от любых проявлений любви и нежности.

После окончания Регби его поступление в колледж по стопам брата вызывало у родителей глубокие сомнения. Миссис Хемли считала, что это будет напрасная трата денег, поскольку младший сын вряд ли отличится в интеллектуальной сфере. Что-нибудь практическое, вроде инженерного дела, подойдет ему значительно больше. Она думала, что поступление в один колледж и университет с выдающимся братом станет для Роджера слишком унизительным опытом: после множества провалов он с трудом получит диплом. Однако отец, как всегда, упрямо настаивал на своем решении дать сыновьям равное образование, равные возможности и те привилегии, которых лишился сам. Если Роджер не достигнет успеха в Кембридже, то виноват будет только он и никто другой. А вот если отец не даст ему возможности учиться, то впоследствии пожалеет о своем решении, как глубоко сожалел сквайр Стивен. В итоге младший брат поступил в Тринити-колледж по примеру старшего, а миссис Хемли опять осталась одна после года вызванной ее слабым здоровьем неопределенности в отношении будущего Роджера. Уже много лет она не выходила дальше сада, а бо2льшую часть времени проводила на софе, летом придвинутой к окну, а зимой – к камину. Ее гнездышко представляло собой просторную комнату, четыре высоких окна выходили на украшенную клумбами лужайку, за которой начиналась рощица с прудом, заросшим водяными лилиями. Об этом невидимом сказочном месте миссис Хемли сочинила немало очаровательных коротких стихотворений. Рядом с софой стоял небольшой стол, где лежали новейшие литературные произведения, карандаши, папка с листами бумаги и стояла ваза со свежими цветами, которые каждый день приносил ей муж, и не важно, зимой или летом. Каждые три часа горничная с лекарством, стаканом воды и бисквитом, а сам сквайр заходил каждую свободную от работы в саду или в поле минуту. И все же в отсутствие сыновей главным событием дня становились частые профессиональные визиты мистера Гибсона.

Доктор знал, что по Холлингфорду ходят слухи, будто миссис Хемли мнимая больная, а он потакает ее капризам, но, кроме усмешки, ничего эти сплетни не вызывали. Мистер Гибсон видел, что его посещения доставляют пациентке истинную радость и облегчают непонятное, но стойкое недомогание, а также не сомневался, что сквайр Хемли был бы рад, если бы он смог приходить каждый день, поскольку сознавал, что пристальное наблюдение за симптомами способствовало бы облегчению состояния больной. Помимо профессиональных причин существовала причина личная: общество сквайра доставляло доктору глубокое удовольствие. Мистера Гибсона чрезвычайно привлекала в мистере Хемли непоследовательность, странность, упорный консерватизм в религии, политике и морали. Порой миссис Хемли пыталась смягчить суждения супруга, которые считала оскорбительными для доктора, или сгладить слишком резкие противоречия, но в таких случаях муж почти ласково опускал на плечо доктора тяжелую ладонь и старался успокоить жену: «Оставь, дорогая: мы понимаем друг друга. Не так ли, доктор? Поверь, нередко он наподдает мне куда ощутимее, чем получает сам, вот только умеет ловко притворяться вежливым и скромным. И все равно я всегда знаю, что это пилюля».

Миссис Хемли часто выражала желание, чтобы Молли погостила у нее несколько дней, однако мистер Гибсон всякий раз отклонял приглашение, убеждая себя, что это нарушит ход учебы и регулярность занятий, хотя на самом деле просто не хотел расставаться с дочкой. Кроме того, нахождение в душной комнате вместе с больной не пойдет девочке на пользу. Если дома окажутся Осборн и Роджер, Молли попадет в нежелательную компрометирующую компанию юношей, но даже если их не будет, общество нервной сентиментальной дамы вряд ли подействует на нее благотворно.

И все же, в конце концов, настал день, когда мистер Гибсон сам предложил, чтобы Молли приехала погостить, и миссис Хемли приняла предложение, по ее выражению, «с распахнутыми объятиями сердца». Продолжительность визита не уточнялась. Причина изменения намерений доктора заключалась в том, что, как уже упоминалось, он принял учеников, пусть и неохотно, и в его доме появились мистер Уинн и мистер Кокс – «молодые джентльмены», как их называли в семье, или, как выражались жители Холлингфорда, «молодые джентльмены мистера Гибсона». Мистер Уинн, как старший по возрасту и более опытный ассистент, время от времени заменял наставника и тем самым приобретал опыт в посещении бедных и хронических больных. В напрасной надежде услышать свежую мысль мистер Гибсон нередко обсуждал с мистером Уинном профессиональные вопросы, но молодой человек оказался осторожным и безынициативным, из тех, кто никогда не принесет вреда поспешными выводами и действиями, но в то же время не станет принимать самостоятельно решения, а отсидится в безопасности. И все же мистер Гибсон, который помнил «молодых джентльменов» намного хуже нынешних, был доволен своим старшим учеником.

Мистер Кокс, девятнадцатилетний юноша с ярко-рыжими волосами и румяным, как у деревенской девушки, лицом, чего чрезвычайно стыдился, был сыном знакомого Гибсону джентльмена – офицера, служившего в Индии. В настоящее время майор Кокс занимал в Пенджабе какую-то непроизносимую должность, однако год назад, находясь в Англии, подчеркнуто высказал глубокое удовлетворение тем, что отправил сына на обучение к давнему другу, и почти навязал мистеру Гибсону опеку над юношей, выдав множество предписаний, которые считал уникальными. Доктор с легким раздражением заверил майора, что подобные предписания неуклонно выполнялись всегда, для каждого ученика, однако стоило бедному майору отважиться попросить, чтобы его мальчика считали членом семьи, чтобы он проводил вечера в гостиной, а не в кабинете, как мистер Гибсон решительно отказал: «Он должен жить точно так же, как другие. Не могу допустить, чтобы ступку и пестик притащили в гостиную и комната пропахла алоэ». – «Значит, мальчику придется самому делать пилюли?» – обреченно спросил майор. «Несомненно! Этим всегда занимается младший из учеников. Работа нетрудная, и всегда можно утешиться тем, что не придется глотать их самому. К тому же в его распоряжении всегда будет запас понефрактских пастилок и плодов шиповника, а по воскресеньям, в награду за труды, еще и немного тамаринда».

Майор Кокс вовсе не был уверен, что мистер Гибсон над ним не насмехается, однако договор уже был подписан, а преимущества обучения настолько очевидны, что он счел разумным не заметить сарказма и смириться с изготовлением пилюль. Утешение принесло поведение доктора в момент истины – во время прощания. Говорил он не много, однако смысл его слов: «Вы доверили мне своего мальчика, и я полностью принимаю ответственность», – был особенно дорог отцовскому сердцу.

Мистер Гибсон слишком хорошо знал свое дело и человеческую природу, чтобы оказывать молодому Коксу очевидное предпочтение, но время от времени все-таки давал понять юноше, что относится к нему с особой теплотой, как к сыну друга. Помимо этого обстоятельства сам молодой человек ему был чрезвычайно симпатичен: умный, непосредственный, импульсивный, всегда готовый высказать свое мнение. Порой он поражал доктора своей сообразительностью, но в то же время и грубых ошибок совершал немало. Мистер Гибсон порой шутил, что девизом его молодого коллеги наверняка будет: «Убей или вылечи», – на что мистер Кокс однажды совершенно серьезно ответил, что это правильная позиция любого врача: если не можешь вылечить пациента, надо просто быстро избавить его от страданий. Мистер Уинн с ужасом тогда заметил, что подобное избавление от страданий сочтут убийством. Мистер Гибсон в свою очередь сухо заявил, что совершенно согласен с обоими, но не стоит столь поспешно расставаться с выгодными пациентами. По его мнению, до тех пор пока те могут и готовы платить доктору по два фунта шесть пенсов за визит, следует всеми средствами поддерживать в них жизнь. Разумеется, в случае внезапного обнищания ситуация меняется. Мистер Уинн глубоко задумался над высказыванием наставника, а мистер Кокс лишь расхохотался. После долгих размышлений старший ученик возразил:

– Но ведь вы, сэр, каждое утро, еще до завтрака, навещаете старую Нэнси Грант, к тому же заказали для нее самое дорогое лекарство в аптеке Корбина.

– Разве вам не известно, как трудно бывает ужиться с собственными принципами? Вам предстоит еще многому научиться, мой юный коллега! – ответил доктор и вышел из кабинета.

– Никак не могу понять учителя, – сокрушенно вздохнул Уинн. – Над чем ты опять смеешься, Кокси?

– Да вот думаю, как тебе повезло с родителями: сумели внедрить в твой мозг прочную мораль. Если бы матушка не объяснила тебе, что убийство – это преступление, ты бы только и делал, что травил бедняков направо и налево, полагая, что исполняешь завет старика Гибсона, а на суде сказал бы в свое оправдание: «Господин судья, они не могли оплатить лечение, а потому я поступил так, как научил меня мистер Гибсон, великий доктор из Холлингфорда: отравил их».

– Терпеть не могу его насмешки!

– Да полно! Если бы не юмор учителя, не тамаринд и кое-что еще, давно сбежал бы в Индию. Ненавижу провинциальные городишки, запах больных людей и лекарств… Фу!