Жестокие мили

Ледяная пустыня

В два часа ночи в воскресенье 1 февраля, на пятый день эстафеты, Ничук, хозяин постоялого двора в Айзек-Пойнте, разбудил Сеппалу. Буря с юга, которую ждали два дня, разразилась, и Сеппале надо было спешить. Забрав стоявшую у печки сыворотку, Сеппала сунул ее в спальный мешок, накрыл паркой из тюленьей кожи и прикрепил к нартам. Потом предусмотрительно накрыл звериными шкурами. В такую бурю лучше было не рисковать. Он вышел за дверь.

Ветер выл, и лед на заливе скрежетал и трещал. Когда Сеппала пристегивал последнюю собаку, из дома вышел старый эскимос и направился к нему.

– Наверно, тебе лучше держаться поближе к берегу, – сказал он спокойно.

Обычно эскимосы не идут на напрасный риск, и на этот раз даже Сеппала понял, что ему нужно быть осторожным.

Тропа из Айзек-Пойнта в факторию Головин, где Сеппала по новому плану должен был передать сыворотку Чарли Олсону, несколько миль идет по замерзшему морю, огибая прибрежные скалы. Сеппала решил не удаляться от берега более чем на несколько десятков метров, хотя маршрут от этого усложнится.

Было около минус 40 градусов, и когда Сеппала стал спускаться к берегу в Айзек-Пойнт, он почувствовал, что ветер крепчает. Трещины подходили все ближе к берегу, местами открытая вода была от него всего в нескольких метрах. Того бежал зигзагами, обходя опасные места, и несколько раз со всех ног бросался к берегу. Когда последняя бухта осталась позади, упряжка повернула к берегу, и, оказавшись на твердой земле, Сеппала с облегчением вздохнул.

Через несколько часов ледяной массив, по которому они прошли, раскололся на куски, которые унесло в море.

На берегу Сеппала остановил и растер собак, счистил слой льда и снега, примерзший к мордам, вытер насухо лапы, осмотрел порезы. Хотя самая опасная часть пути осталась позади, самая трудная только начиналась. Им предстояло взобраться по горному хребту на 350-метровую вершину Литл-Мак-Кинли, высящуюся над заливом Головин.

Многие погонщики считали этот подъем самой трудной частью дороги в Ном. Восемь миль приходится идти по голым скалам; после очередного крутого спуска собакам и погонщикам тут же приходится карабкаться вверх. Прежде чем оказаться на Литл-Мак-Кинли, собакам нужно пройти целую милю в гору. В последний раз собаки Сеппалы отдыхали всего пять часов, а перед этим четыре с половиной дня находились в пути, покрыв 260 миль. Они спотыкались от усталости, но шли вперед и, взобравшись на последнюю вершину, пробежали три мили вниз до постоялого двора Декстера в Головине.

Через тринадцать часов после старта в Айзек-Пойнте упряжка достигла пункта назначения, и Сеппала передал сыворотку Чарли Олсону. После того как Сеппала забрал ее у Иванова на льду залива Нортон-Саунд, он и его собаки преодолели 135 миль – в два с половиной раза больше, чем расстояние, пройденное любым другим погонщиком. И это на предельной скорости, в метель, по ненадежному льду. Они отдали все силы и нуждались в отдыхе.

Было немногим меньше трех часов пополудни. Теперь до Нома оставалось 78 миль.

Шторм разыгрался не только в Головине. В тот же день, в воскресенье, Ном проснулся под завывания ветра. Сестра Морган шла по Сэндспиту, она хотела навестить как можно больше семей, прежде чем холод станет невыносимым. После смерти Бесси Стэнли, первой из умерших от дифтерии эскимосов, Сэндспит находился на строгом карантине.

Доктор Уэлч навещал пациентов в городе и делал все возможное, чтобы избежать новых жертв. Теперь число заболевших в Номе достигло двадцати восьми. Как сообщил доктор Уэлч местному репортеру «Юнайтед пресс» Роберту Макдауэллу, «даже если собаки доберутся до Нома, лекарства хватит только на тридцать человек».

Как бы зловеще это ни звучало, но в первую очередь приходилось опасаться, что погонщикам вообще не удастся достигнуть Нома. Надвигалась снежная буря. В таких условиях даже опытные погонщики не захотят испытывать судьбу. Если хотя бы один из участников эстафеты собьется в метель с пути и не сумеет добраться до теплого постоялого двора, ампулы с сывороткой в конце концов замерзнут и полопаются, а лекарство испортится.

Опасаясь того, что героические усилия пробиться сквозь буран могут привести к потере первой партии сыворотки, Кертис Уэлч обратился в совет по здравоохранению с просьбой приостановить эстафету. Потеря нескольких часов или даже дней, объяснял он, не так страшна, как потеря сыворотки. От благополучной доставки лекарства в Ном зависят жизни 28 человек. Члены совета согласились с этим доводом.

Чтобы передать сообщение погонщикам, мэр Мейнард снял телефонную трубку и велел телефонистке соединить его с Питом Карраном, хозяином постоялого двора в Соломоне. Мейнард сказал Каррану, что, когда Гуннар Каасен прибудет из Блаффа с сывороткой, ему нужно будет приказать остаться в Соломоне и переждать снежную бурю. Он также позвонил в Порт-Сейфти и сообщил погонщику Эду Рону, последнему в эстафете, что спасательная операция временно приостановлена.

Никто из находившихся в комнате не знал, возымеют ли эти звонки действие, поскольку точное местонахождение сыворотки было неизвестно. Последней относящейся к делу информацией было сообщение об отъезде Гонангнана из Уналаклита накануне утром. Неясно было даже, встретился ли Гонангнан с Сеппалой.

В Порт-Сейфти, в 21 миле от Нома, Эд Рон ответил на телефонный звонок. Он был совершенно согласен с решением совета. Из окна постоялого двора был виден лед за лагуной, отделяющей Порт-Сейфти от Берингова моря – «в постоянном движении от прибоя», по собственным словам Рона. Рон отвязал собак, накормил их и убрал нарты. Перед тем как устроиться на долгий отдых, он передал в Ном сообщение: ветер дует со скоростью 80 миль в час, «вздымая снег с такой силой, что ни человеку, ни зверю невозможно противостоять буре…». Как только сообщение было передано, связь прервалась, линия перестала работать. Даже та слабая связь, которая была у Нома с погонщиками собак, была потеряна, и город мог только уповать на то, что сообщение дошло до Каасена.

Но оно не дошло.

В 50 милях к востоку, на другой стороне мыса Ном, Гуннар Каасен сидел на постоялом дворе в Блаффе. Он не имел ни малейшего представления ни о совещании в Номе, ни о решении прервать эстафету. Блафф был крошечной старательской деревушкой с населением менее 40 жителей, окруженной утесами. Она была расположена далеко к востоку от телефонных линий, связывающих Ном с другими населенными пунктами.

Каасен прибыл на постоялый двор шестнадцать часов назад, и к пяти часам воскресного вечера он все еще сидел около раскаленной железной печурки, прислушиваясь, не прибыл ли Олсон.

Все, что мог услышать Каасен, был ветер. Такого сильного ветра не было на его памяти уже несколько лет, и он начал беспокоиться, что буран запер Олсона где-нибудь на трассе. Он не представлял себе, когда приедет Чарли Олсон, но был готов тронуться в путь в любой момент.

Собак нужно было покормить. Их было тринадцать, привязанных в ряд. Каасен с трудом открыл дверь, выбрался из хижины и дал каждой собаке по лососю и куску жира. С кормом собаки получали необходимые калории, помогавшие им бороться с холодом.

Каасен рискнул поставить вожаком Балто. Пес был недостаточно опытен, и Сеппала считал его середнячком. Балто был слишком медлительным, чтобы тянуть первую лямку, и его обычно использовали в коротких поездках. Каасен был о Балто лучшего мнения. Может быть, пес и не был быстрым, зато был спокойным и сильным.

К 1925 году Каасен и Сеппала работали вместе уже несколько лет, организуя ирригационную систему для золотых приисков компании «Хаммон консолидейтед». Хотя и Сеппала и Каасен были родом из одного и того же региона Норвегии, трудно было себе представить более непохожих людей. Высокий – метр восемьдесят восемь – и крепкий Каасен был суровым и неприветливым. Он был человеком серьезным.

– Либо ты его слушаешь, либо получаешь по башке, – с нежностью сказал как-то один из его родственников.

С нежностью, потому что в этом суровом погонщике была и нежность, которая проявлялась скорее в его добрых делах, чем в словах. Он обожал ванильное мороженое и был готов поделиться им с любым другим сладкоежкой. Дверь его дома всегда была открыта для всех детей, желавших полакомиться знаменитыми булочками с корицей, которые пекла его жена.

Около семи часов вечера Каасен услышал снаружи приглушенный крик. Должно быть, это Олсон. Каасен распахнул дверь. По Олсону было видно, что переход был крайне тяжелым. Его руки окоченели от мороза, и он не мог отвязать от нарт ящик с сывороткой, а у семи его собак, слишком короткошерстных, был отморожен пах. Каасен помог Олсону войти в дом, усадил его. Затем он вернулся на улицу, занес в дом сыворотку и привел собак. Олсон прикрыл пах каждой из собак попоной из заячьего меха, но этого оказалось недостаточно. Все семь с трудом приковыляли в комнату и в изнеможении улеглись на пол. «Они были не в состоянии идти дальше», – заметил Каасен.

Чтобы преодолеть 25 миль от фактории Головин до Блаффа, Олсону потребовалось почти четыре с половиной часа. Надевая на собак попоны, он чуть не поплатился за это собственными пальцами. В тепле Олсон снял рукавицы. Его пальцы стали белыми и твердыми, как камень. Пройдет по меньшей мере несколько дней, прежде чем они полностью отойдут от обморожения.

Он посоветовал Каасену задержаться. Как бы ни нужна была сыворотка в Номе, в такую погоду поездки противопоказаны. Каасен огляделся: пальцы Олсона горели от боли, собаки лежали на полу – выдохшиеся, хромые, со свалявшейся шерстью. Совет был вполне разумным. Каасен готов был прислушаться к нему, но лишь до определенной степени.

Через два часа ветер не стих, а скорее усилился, к тому же похолодало. Было десять часов, и температура упала до минус 33 градусов, и это без учета коэффициента резкости погоды. Бушевала метель. Скоро путь до Порт-Сейфти – 34 мили отсюда – завалит сугробами. Каасен вышел наружу. За все двадцать четыре года жизни в Номе ему не приходилось видеть ничего подобного. Согласно одному сообщению, скорость ветра в тот день превышала 70 миль в час. «У меня на ногах были муклуки из тюленьей кожи. Они доходят до бедер. А поверх штаны из котикового меха. На теле парка с капюшоном из шкуры северного оленя и тиковая парка сверху. Но ветер был настолько силен, что проникал сквозь мех».

Каасен принял решение: он отправится в путь.

Найдется немного погонщиков, которым хватит смелости пуститься в путь в такую пургу; помимо смелости еще нужны великолепное знание дороги и на редкость выносливые собаки. Никакие физические упражнения не помогут погонщику согреться в таких условиях. Большинство путников, застигнутых метелью, останавливаются и устраивают привал. Но даже это довольно опасно, потому что на побережье мало деревьев и развести огонь удается не всегда. У погонщика есть только нарты, за которыми можно спрятаться, спальный мешок, меховая одежда и собаки, чтобы помочь сохранить тепло.

Метель набрасывается на погонщика, сбивает с пути. Ресницы смерзаются, куда ни повернешься, в лицо бьет снег, и погонщик теряет ориентацию. Когда бредешь сквозь метель, «не знаешь, молиться, чертыхаться или плакать. Обычно делаешь все вместе», – как однажды сказал участник гонок «Всеаляскинского тотализатора» Скотти Аллан.

Каасен прошел пять миль, и его худшие опасения начали сбываться. Ветер намел на дороге твердую и прочную корку, но у горной гряды, преграждая путь, возвышался сугроб. Балто попытался форсировать его, но он и другие собаки тут же увязли в снегу. Каасен побрел за ними, собираясь расчистить дорогу, но и сам увяз в снегу по грудь. Оставалось одно: развернуться и обойти нанос. Он взял Балто за постромки, вдвоем они с трудом развернули упряжку в сугробе и вернулись по своей же колее. Обойти гряду было трудно. Балто в основном ходил в упряжке к приискам за Номом, а сейчас Каасен просил собаку найти незнакомый путь по незнакомой территории, в метель и в кромешной тьме.

Каасен не мог разглядеть тропу и на 30 метров вперед. Балто, пошатываясь, неуверенно прокладывал путь позади горной гряды. Он понимал, что должен снова выйти на тропу, учуять слабый запах собак, которые проходили здесь до него. Балто медленно двигался по снегу, держа нос у самой земли и прижав уши, чтобы не мешал ветер.

Обоняние собаки превосходит человеческое в 600–700 раз, и Балто был способен учуять следы, оставленные другими собаками, сквозь несколько метров снега. Собачьи лапы тоже очень чувствительны, что помогало Балто нащупывать утоптанную тропу, засыпанную снегом. Минуты тянулись как часы. Они перешли через гряду, а Балто продолжал свои поиски. Вдруг пес поднял голову и побежал. Они вернулись на тропу.

Через несколько миль, когда Каасен оказался в долине, тропа снова стала твердой. Это была река Топкок. Правую щеку Каасена начало щипать.

Пересекая реку, Балто остановился неподалеку от западного берега. Подойдя к голове упряжки, Каасен увидел широкую полосу разлившейся по льду воды. Балто вошел в нее и теперь отказывался идти дальше. Это было мелкое место, но ноги пса намокли. Каасен увел упряжку с реки, насухо вытер лапы Балто, а затем двинулся дальше.

Оставив позади полосу воды, упряжка одолела несколько кряжей, перпендикулярных берегу. Каждый круто спускался к заливу, и Каасен получал временную передышку от ветра. Последний и самый высокий из кряжей назывался Топкок-Маунтин. Чтобы взобраться на него, надо было преодолеть тяжелейший 180-метровый подъем. «В снежную бурю Топкок – это ад, – вспоминал позднее Каасен. – А когда я поднялся на вершину, штормило прилично».

Достигнув вершины, Каасен прыгнул на нарты и ехал в них, пока собаки бежали по кряжу. Он напряженно вглядывался во тьму, чтобы убедиться, что они не приближаются к краю. Днем и при ясной погоде Каасен увидел бы на той стороне побережья мыс Ном, но было за полночь, и буря продолжала бушевать. После тяжелого подъема упряжка набрала скорость и побежала вниз по дальнему склону Топкока. Они прошли шесть миль от Топкока, и ветер из низин и лагун нес снег такой плотной пеленой, что Каасен едва различал вытянутую перед собой руку. Каждый раз, когда упряжка пересекала очередную лагуну или залив, он мог только гадать, где они находятся. Каасен передал контроль над упряжкой Балто, сейчас ему надо было только держаться за нарты. «Я не знал, где нахожусь, – вспоминал впоследствии Каасен. – Не мог себе представить».

Вдруг, во время короткого затишья между двумя порывами ветра, Каасен увидел впереди глубокую впадину, Бонанза-Слау. Он находился за Соломоном. Городок остался в двух милях позади. Он проехал мимо постоялого двора, который находился севернее. Именно тут он принял свое самое спорное решение: направиться в Порт-Сейфти. Отдохнуть можно и потом.

До Порт-Сейфти оставалось еще десять миль, а там Эд Рон возьмет сыворотку и повезет ее в Ном. Пересекая Бонанза-Слау, Каасен попал в естественную «аэродинамическую трубу» и стал добычей ветра. Ветер пытался опрокинуть нарты, и Каасен каждый раз с трудом удерживал их. В конце концов стихия одолела погонщика. У Каасена не хватало ни сил, ни веса, чтобы удерживать нарты. Несколько раз они сваливались с тропы, утаскивая за собой собак. Каасен снимал рукавицы, распутывал постромки и выправлял нарты.

Не успели они перебраться на другую сторону Бонанза-Слау, как сильнейший порыв ветра опрокинул нарты и Каасен оказался в сугробе. Он руками похлопал по нартам, чтобы убедиться, что сыворотка на месте. Он шарил в корзине, сначала методично, потом в сумасшедшем ритме. Сыворотки не было. Внутри у него все сжалось. Случилось самое худшее. Каасен бросился на снег и медленно пополз, ища в темноте на ощупь голыми руками сыворотку. Правая рука наткнулась на что-то твердое. Это была она. Он снова привязал ее к нартам, несколько раз обернув вокруг нее веревку, и поспешил покинуть этот чертов отрезок пути.

Порыв ветра, опрокинувший нарты, стал для погонщика последним суровым испытанием. По собственным словам Каасена, идти стало легче, ветер «подталкивал» его, и последние несколько миль до постоялого двора в Порт-Сейфти они одолели за час с небольшим.

Он добрался до постоялого двора в три часа ночи. В доме было темно. После штормового предупреждения Эд Рон лег спать, полагая, что Каасен переждет метель в Соломоне.

Каасен с тропы взглянул на постоялый двор. Он раздумывал, будить ли Рона. Ветер, казалось, утих, и, хотя и сам он, и собаки замерзли, они довольно быстро двигались по тропе. Он решил, что лучше будет продолжить путь к Ному.

Последние 20 миль тропа шла вдоль берега. Хотя обмороженные пальцы Каасена болели, а некоторые собаки начали замерзать, погонщик был благодарен судьбе хотя бы за то, что видит перед собой тропу.

Около 5.30 в понедельник 2 февраля Каасен различил очертания креста над церковью Святого Иосифа. Через несколько минут он оказался на Франт-стрит и остановил собак у дверей банка «Майнерс энд мерчантс».

Очевидцы рассказывают, что видели, как Каасен слез с нарт, доковылял до Балто и свалился около него, бормоча: «Чертовски славный пес».

В понедельник 2 февраля, спустя несколько минут после прибытия Каасена, доктор Уэлч начал разворачивать пакет. Сыворотка замерзла, затвердела, но ампулы вроде были целы, и к ним была приложена инструкция доктора Бисона из Анкориджа. Уэлч отнес ампулы в больницу и положил в теплой комнате, где поддерживалась температура около плюс 8 градусов. К девяти утра сыворотка в ампулах частично превратилась в жидкость, и оказалось, что ни одна ампула не лопнула. К одиннадцати вся сыворотка оттаяла и была готова к употреблению.

Новость о прибытии сыворотки мгновенно распространилась по городу. В первую очередь Уэлч отправился к Уинтерсам и Макдауэллам. Жена Джона Уинтерса была тяжело больна, она заразилась от своей дочери два дня назад, 31 января, и ее состояние за последние несколько часов ухудшилось. Теперь заболел ее муж.

Роберт Макдауэлл, репортер «Юнайтед пресс», тоже заболел. Уэлч ввел ему первоначальную дозу 5000 единиц. Статьи репортера в газетах сыграли важную роль, сделав историю Нома известной всему миру. Теперь же он сам, сидя в карантине с двадцатичетырехлетней женой и маленькой дочерью, становился персонажем чьей-то статьи.

Медсестра Морган тем временем отправилась в Сэндспит, чтобы ввести каждому из членов семьи Стэнли несколько тысяч единиц сыворотки.

К середине дня более десяти процентов из 300 тысяч единиц сыворотки были использованы. Эта партия закончилась задолго до прибытия второй – в 1,1 миллиона единиц.

Из всех заболевших с начала эстафеты Уэлча больше всего беспокоила Маргарет Карран. Симптомы болезни появились у нее на этой неделе, через пару дней после возвращения в город с постоялого двора ее отца в Соломоне. Если она заболела дифтерией, то каждый, кто останавливался на этом постоялом дворе, также мог заболеть. 1,1 миллиона единиц, которые находятся в пути к незамерзающему порту Сьюард, должны попасть в Ном скорее, чем планировали власти.

В субботу эта партия была отправлена из Сиэтла в Сьюард пароходом, далее ее предполагалось перевезти по железной дороге в Ненану, а уже оттуда доставить по почте в Ном на собачьих упряжках. Ожидалось, что сыворотка прибудет в Ненану примерно 8 февраля, через шесть дней. Обычный почтовый маршрут от Ненаны до Нома занимает около двадцати пяти дней. Время работало против Нома, особенно если опасения Уэлча относительно Карран подтвердятся.

В понедельник на совещании совета по здравоохранению Уэлч выступил с новым предложением. Настало время, заявил он, попытаться доставить хотя бы половину следующей партии сыворотки по воздуху, а это рискованное предприятие. «Я буду чувствовать себя увереннее, если буду знать, что получу новую порцию не позднее чем через десять дней начиная с сегодняшнего», – написал Уэлч в телеграмме на имя министра здравоохранения Камминга.

Поскольку положение Уэлча было всем известно, теперь казалось, все согласятся с тем, что половину партии лекарства следует доставить по железной дороге в Фэрбенкс, а оттуда – самолетом в Ном. Все, кроме губернатора Боуна.

С согласия Уэлча мэр Мейнард ввел в курс дела Томпсона и Садерленда. Должно быть, Томпсон хорошо поработал, потому что на следующий день Рой Дарлинг и Ралф Маккай, сидя в кабине биплана, запустили двигатель и проехали по главной улице Фэрбенкса при минус 26 градусов и ясном небе.

Доктор Уэлч и остальные горожане обрадовались, услышав хорошую новость. Для радости была еще одна, более веская причина: выяснилось, что 300 тысяч единиц сыворотки, доставленные на собачьих упряжках, действуют. То, что лекарство несколько раз замерзало и оттаивало, очевидно, не повлияло на его эффективность, и 3 февраля казалось, что даже тяжелобольные пошли на поправку.

Члены семьи Уинтерсов поправлялись, а Роберту Макдауэллу стало лучше буквально через несколько часов после приема лекарства.

«Продолжаю работать, – сообщил Макдауэлл своим коллегам в Сан-Франциско. – Мой случай не считается тяжелым».

Однако не все новости были хорошими. В тот же день, ближе к вечеру, у дочери Макдауэллов появилась серо-белая сыпь в горле, а ее мать, Вера Макдауэлл, тоже, вероятно, заболела. В семь часов вечера Вера умерла, став, как тогда казалось, шестой по счету жертвой эпидемии.

Вера Макдауэлл была заметной женщиной в Номе. Она была первым белым ребенком, родившимся во времена «золотой лихорадки», 16 марта 1900 года, и многие горожане оплакивали ее смерть. Газеты приписывали смерть Веры дифтерии, но в официальном свидетельстве о смерти причиной ее гибели были названы венозная воздушная эмболия и выкидыш. (Вера была на четвертом или пятом месяце беременности.) Воздушная эмболия – редкое осложнение беременности, и поскольку у Веры не было болей в горле, то, очевидно, не было и дифтерии. Но в хаосе эпидемии сообщение о Вериной смерти распространилось по всем штатам, и чиновники в Вашингтоне и вся читающая публика содрогнулись при этой новости.

В пятницу 6 февраля родители и близкие друзья Веры получили разрешение на закрытые похороны, и небольшая процессия с катафалком, запряженным лошадьми, отправилась на кладбище Белмонт-Пойнт, где ее тело поместили в склеп.

К вечеру пятницы была израсходована почти треть сыворотки. Мэр Мейнард, Марк Саммерс и Чужая Буква Томпсон снова бомбардировали Боуна посланиями.

«Если так будет продолжаться, увидите, как скоро кончится сыворотка», – писал Саммерс в своей телеграмме.

Боун понимал их беспокойство, но стоял на своем. Мэру Мейнарду казалось, будто Джуно и Вашингтон просто недостаточно заинтересованы в том, чтобы действовать решительно и разрешить новое смелое начинание.

Мейнард, не теряя времени, выражал свое недовольство в прессе. Заголовки в «Вашингтон пост» в тот день гласили: МЭР НОМА КРИТИКУЕТ СТОЛИЦУ ЗА БЕЗДЕЙСТВИЕ. Газета цитировала такое высказывание Мейнарда:

Бюрократы спокойно наблюдают, как жители Нома страдают и умирают, а мужественные люди хотят прилететь на аэроплане к нам на помощь. Если Ном должен ждать, пока губернатор Аляски сочтет наши обстоятельства действительно серьезными, то следует упразднить Министерство здравоохранения и управлять нашей жизнью и смертью из Джуно.

Чиновник по здравоохранению при Боуне, Гарри Девайн, резко ответил на нападки: «Тревожные сообщения, посланные из Нома, с критикой официальных учреждений совершенно необоснованны, – заявил он журналистам. – Территория внимательно следит за ситуацией, и, пока я не буду уверен, что доставка крупной партии сыворотки из Сиэтла на аэроплане будет более надежным предприятием, чем доставка на собачьих упряжках, я не соглашусь на перелет. На него можно пойти лишь в случае кризиса».

Из губернаторской канцелярии было также послано распоряжение Вецлеру собрать погонщиков для второй эстафеты. Тем временем поезд в Сиэтле стоял на станции в ожидании сыворотки, которая должна была прибыть на борту «Адмирала Уотсона» на следующий день, в субботу.

Однако начальники штабов ВМС и ВВС в Фэрбенксе, действуя по инициативе Мейнарда, продолжали подготовку к полету. Губернатор никак не мог им помешать.

В Фэрбенксе механики поставили самолет на лыжи, проверили мотор. Пилоты Дарлинг и Маккай загрузили на борт запасной пропеллер наряду с «таким количеством запасных частей для двигателя, какое только можно было поднять в воздух», а также спальными мешками, лыжами и снаряжением для лагеря.

«Если мы вынуждены будем приземлиться, – говорили они в интервью Североамериканскому газетному альянсу, – мы пройдем по тропе и свяжемся с погонщиками собачьих упряжек второй эстафеты… Сыворотка не замерзнет, мы понесем ее на теле».

Оба они могли быть очень сведущими в том, что касается аэропланов, но о путешествиях даже на короткие дистанции по бескрайним ледяным просторам Аляски без собак они знали очень мало.

В Сиэтле, по распоряжению вашингтонских чиновников, командующий военной базой Бремертона Дж. В. Чейс послал сообщение минному тральщику «Своллоу» находиться в состоянии готовности и по первому приказу выдвигаться в район пакового льда для оказания помощи летчикам, направлявшимся в Ном.

– Очень благородно со стороны Дарлинга, – сказал доктор Джордж Магрудер, глава департамента здравоохранения в Сиэтле, который координировал доставку партии в 1,1 миллиона единиц на Аляску. – Полет и при самых благоприятных условиях очень опасен. На старом самолете… и в глухую зимнюю пору это очень рискованная затея.

Кроме того, командование приказало войскам связи приготовить костры вдоль маршрута, чтобы летчики могли ориентироваться, а в Номе капитан Томас Росс и его коллеги из команды спасателей США начали расчищать посадочную площадку во льдах Берингова моря перед Номом. Все, что зависело от Мейнарда, Садерленда и Томпсона, было готово к полету – не было только разрешения губернатора Боуна.

В субботу 7 февраля, зная, что сыворотка должна прибыть на корабле поздним вечером, Боун изменил свое решение и послал Вецлеру распоряжение разделить партию в 1,1 миллиона единиц на две части. Ясно, что он сделал это вынужденно, скорее всего получив сообщение о новом случае заболевания дифтерией. «Чиновники в Номе бьются в истерике, – писал Боун Вецлеру. – Нет никаких чрезвычайных обстоятельств, которые оправдывали бы такой риск. Однако я искренне надеюсь, что ничего плохого не произойдет».

Ранним утром в воскресенье, когда вторая партия сыворотки была отправлена поездом в Ненану, а потом в Фэрбенкс, Дарлинг и Маккай пошли в ангар, где стоял «Анкоридж», там они занялись последними приготовлениями к полету. Для защиты от холода на них была многослойная меховая одежда, лица намазаны вазелином. Голову облегал замшевый шлем с прорезями для глаз и ноздрей, а между сиденьями пилотов лежал единственный парашют – как писала одна газета, эту проблему «они решат сами».

Наконец они погрузили два термоса с горячей водой, плитку шоколада, бульонные кубики, бобы, рис, жир, топор и дополнительную меховую одежду. Пора было заводить мотор. Скоро должна была прибыть сыворотка.

Маккай с Дарлингом залезли в открытую кабину. Наблюдать за их отлетом собралась целая толпа. Доброволец-механик Ричард Линч пошел к носу самолета, чтобы привести в действие пропеллер. Было около минус 40 градусов. Линч одолжил шубу у Маккая, чтобы не замерзнуть, подошел к пропеллеру и с силой провернул. Пропеллер завелся с первой попытки, и мотор заработал.

Быстрый успех застал Линча врасплох. Он поскользнулся на снегу, а лопасть винта, зацепив шубу Маккая, подняла механика на три метра над землей. По счастью, шуба порвалась, и Линч грохнулся на землю, повредив колено.

Мотор продолжал реветь. Маккай несколько минут пробовал выключить его, но ничего не получалось. Механик, стоявший у задней части самолета и придерживавший хвост, пока мотор работал на полную мощность, почувствовал, что обмораживает лицо. Воздушный поток от винта пропеллера конденсировал влагу, и на фюзеляже и хвосте, как и на лице механика, образовывался ледяной покров.

У сидевшего в кабине Дарлинга потеряла чувствительность нога, а Маккай, возившийся с мотором, уже не чувствовал рук. Отрегулировать мотор им не давала лопнувшая заслонка радиатора, из-за которой мотор перегревался.

Им надо было поставить новую заслонку, но на это ушло бы время, а уже смеркалось. Решено было отложить полет на день. Пока пилоты и механики выгружали провизию из самолета и меняли заслонку, погонщик, которого звали А. С. Олин, вышел из Ненаны со своей упряжкой по направлению к Толоване. На его нартах лежала половина из 1,1 миллиона единиц сыворотки.

Несмотря на неудачу, Маккай с Дарлингом не унывали. Оба они сказали в тот вечер репортерам, что готовы вылететь на следующий день и оказаться в Номе до среды. В понедельник утром с радиатором опять были неприятности. В воду добавили недостаточно спирта и глицерина, и радиатор замерз.

Маккай не терял уверенности. «Наш самолет обгонит собак через два часа после вылета», – предсказывал он. Однако во вторник пилотам опять не удалось оторваться от земли.

Наконец газета «Ньюс-майнер», издаваемая Томпсоном, для которого полет этих смельчаков значил так много, взглянула правде в глаза. Помощи от летчиков ждать не приходится. Решение губернатора было верным.

Потерпев поражение, Томпсон не дерзил и не оспаривал достоинств своих оппонентов. К его чести, он сумел найти верный тон. «Мы верим в аэропланы и верим в собак…» – написал он в редакционной статье «Ньюс-майнер» в тот вечер.

«Мы знаем, что самый обычный самолет преодолевает 60 миль в час, и знаем, что собака этого не может. В чем собака превосходит самолет, так это в том, что собака… ничего не знает о горизонте, видимости, температуре, бензине – все, что она умеет, это повиноваться голосу хозяина и идти вперед… Сегодня приводить доказательства нужно самолету. Собаки бегут и с каждым часом приближаются к цели. Самолет летит, когда может, но собака, похоже, идет, независимо от того, может она идти или нет. Мы снимаем шляпу перед собакой».

К тому времени, как появилась редакционная статья Томпсона, вторая эстафета – в которой принимали участие многие погонщики из первой – уже прошла город Руби, преодолев чуть больше трети пути к Ному.

Вторая эстафета тоже была трудной, с сильными снежными бурями. Погонщики вынуждены были то и дело пробиваться сквозь заносы. Наконец 15 февраля, в разгар очередного бурана, Эд Рон привез вторую партию сыворотки в Ном, пройдя 90 миль.

Потерпевший поражение Томпсон мог проявить великодушие, поскольку время работало на него. Скоро эпоха собак должна была сделаться историей. Рейд по спасению арктического города сделал для Аляски то, чего Томпсон, несмотря на все свои страстные обращения, сделать не мог – он привлек внимание всей страны к этой территории.

Второго февраля, в тот самый день, когда Гуннар Каасен привел свою упряжку в Ном, президент Кулидж подписал закон об авиапочте 1925 года, известный также как «закон Келли». В последние несколько недель Конгресс ускорил рассмотрение закона, представленного тремя годами ранее членом палаты представителей от штата Пенсильвания Клайдом М. Келли. Теперь частные авиакомпании могли соперничать с собачьими упряжками за почтовые контракты.

Через десять лет после описываемых событий на Аляске существовало уже несколько постоянных авиарейсов. К 1941 году самолеты обслуживали пятьдесят шесть маршрутов, а собачьи упряжки только десять, а к началу 1960-х на Аляске остался всего один почтовый маршрут, который обслуживали собаки: этот маршрут проходил по острову Св. Лаврентия, расположенном в 150 милях от побережья Берингова моря. Почтальон Честер Нунгвук проходил со своей упряжкой 50 миль до взлетно-посадочной полосы, куда садился самолет. Последний раз он прошел маршрут в январе 1963 года.

Смертным приговором собачьим упряжкам стало изобретение в конце 1950-х годов современного снегохода. Это транспортное средство быстро распространилось по всей Аляске, а собачьи упряжки стали во многих поселениях едва ли не диковинкой. По утверждению одного историка, к 1960-м годам популяция ездовых собак в большинстве поселков Аляски стала меньше численности «собак железных».

К 1970 году путешествия на собаках по большинству ездовых троп ушли в прошлое. Местный историк Дороти Пейдж и энтузиаст езды на собачьих упряжках Джо Редингтон решили организовать гонки, которые возродили бы интерес к ездовым собакам, сыгравшим важнейшую роль в истории освоения и развитии Аляски.

Первые гонки Анкоридж – Ном состоялись в 1973 году. С тех пор они проводятся ежегодно в первую субботу марта. Они называются «Айдитарод». Трасса между Анкориджем и Номом была в свое время важнейшей транспортной артерией, проходящей через старый шахтерский район Айдитарод. Его именем устроители гонок и назвали свое детище.

Айдитарод – это река, на которой в 1907 году, когда было обнаружено золото, построили город; ее название переводится с атабаскского как «отдаленное место» или «чистая вода». Точное значение не выяснено. Трасса гонок проходит по самой западной части маршрута эстафеты 1925 года: от Руби до Нома в четные годы и от Калтага до Нома в нечетные.

В 1975 году жители Аляски еще раз доказали свою любовь к езде на собачьих упряжках, повторив гонки с сывороткой. Многие из каюров были сыновьями тех, кто участвовал в первых эстафетах, а само состязание заняло на шесть дней больше, чем в 1925 году.

Сегодня «Айдитарод» – это целая индустрия с оборотом в четыре миллиона долларов. Гонки поддерживает ряд корпоративных спонсоров, вдоль пути используется высокотехнологичное оборудование, маршрут каждый год прокладывают волонтеры на снегоходах. Если когда-то лидеры гонок добирались до Нома три недели, то сейчас на это уходит от восьми до десяти дней. Сейчас в гонках не участвуют сибирские лайки. Ездовые собаки, участвующие в «Айдитарод», – это по большей части аляскинские лайки, которые мельче и быстрее сибирских. Аляскинские лайки – незарегистрированная порода, а всего лишь линия ездовых собак, гибрид, выведенный для быстрого бега. Собаки – победители «Айдитарод» это в основном помеси сибирских лаек и других местных пород с более быстрыми ирландскими сеттерами, английскими пойнтерами и немецкими курцхарами. По мнению Раймонда Коппингера, профессора биологии Хэмпширского колледжа, «на дистанции более десяти миль современные собаки, участвующие в гонках, – самые быстрые животные в мире». Эти собаки могут пробежать – с нартами и с погонщиком – около 20 миль по пересеченной местности, с холмами, лесами, поворотами дороги, затрачивая 3,2 минуты на милю.