Жили по соседству

- На завод поступило заявление трех комсомолок, работниц фабрики "Плюшевая игрушка" Зинченко, Сысоевой и Волковой... Письмо такое, что, говоря по правде, не скоро поймешь, в чем дело... По поручению бюро с Зинченко, Сысоевой и Волковой беседовали наши комсомолки Дьякова и Пахомова. В общем речь идет о бытовом разложении: всем трем девушкам Куликовский обещал на них жениться...

Шум, смех. Голос Веревкина.

- Я всех их знаю... Дуры!

Председатель так колотит карандашом по стакану, что едва его не разбивает. Один Куликовский остается спокоен. Он картинно встряхивает длинными волосами и насмешливо всех осматривает. Когда шум и смех немного стихают, он говорит:

- Позвольте мне дать объяснение. Я понимаю, конечно, что некоторые всячески стараются выгородить Карасева, а меня за критику утопить, но это мы еще посмотрим... Почем я знаю, может, письмо нарочно написано? Может, девчат подговорили?

Снова нарастает шум, но Куликовский продолжает улыбаться.

- Ты оспариваешь подлинность письма?

- Подлинность признаю, но только очень хорошо понимаю, зачем это сделано. И о чем Пахомова с Дьяковой разговаривали, мне во всех подробностях известно, но только все это ерунда. И обсуждаете вы это письмо напрасно, потому что я его в одну минуту опровергнуть могу.

- Попробуй!

- Очень даже просто.

Куликовский пренебрежительно бросает на стол президиума два письма. Председатель и другие члены президиума читают, и на их лицах отражается полнейшее недоумение. Зинченко и Сысоева, каждая порознь, просят считать их прежнее письмо недействительным. Зинченко жалуется на то. что ее подбила написать Сысоева, Сысоева жалуется на Зинченко. Из писем явствует, что Куликовский им ничего не обещал. Зинченко в своем письме дает ему прекрасную, на ее взгляд, характеристику, именуя его "приятным кавалером".

- Черт знает что такое! - говорит вполголоса председатель и объявляет: Две комсомолки, подписавшие письмо - Сысоева и Зинченко, - отказываются от своих слов. Когда они говорили правду, раньше или сейчас, понять невозможно. Действительно, какая-то ерунда...

- Просто Куликовский пронюхал про их жалобу и каждую улестил, догадывается кто-то, Веревкин укоряет председателя:

- И напрасно ты на меня стаканом звонил. Дуры - дуры и есть!

Куликовский любуется общим недоумением.

- Во всяком случае сейчас разговаривать не о чем! - сознается председатель.

- Нет, есть о чем! - говорит Голованов. - Прошу слова.

Собрание снова принимает деловой характер. Восстанавливается тишина.

- Конечно, обсуждать письмо за тремя подписями по существу мы не можем, да и не наше дело заниматься разбором похождений "приятных кавалеров", но, во-первых, остается комсомолка Волкова, которая от своих слов не отказалась, во-вторых, мы не можем пройти мимо того, что две комсомолки пытались в том или другом письме обмануть комсомольскую организацию. Об этом мы должны сообщить райкому, переслав туда письма. Пусть сначала дело разберет комсомольская организация "Плюшевой игрушки".

Предложение принимается. Может быть, Куликовского и не устраивает, что дело не замято совсем, но он-то пока выкрутился, отвечать не ему, а другим!

- Подождите, товарищи, собрание еще не кончилось... Есть заявление Вали Тарасенко... Куликовский, не уходи!

Немая Валя - любимица всего цеха. Участники собрания насторожились.

- Вот что она пишет... "27 сентября, когда я производила уборку после ночной смены, в цехе было совсем мало народа. В это время комсомолец Куликовский подошел к новому станку, на котором работает Карасев. Он открыл ключом шкаф Карасева и взял оттуда, что - я не рассмотрела. Потом он запер шкаф и пошел по цеху туда, где старые болторезные станки. Там никого не было. Потом он вернулся на свое место, оделся и ушел совсем из цеха. Валентина Тарасенко..." Как всем известно, товарищи, 27 сентября из шкафа Карасева пропали отточенные им резцы... Куликовский, ты взял резцы?

Теперь Куликовский стоял бледный как полотно. Этого он не ожидал.

Прошло полминуты томительного молчания.

- Ну, Куликовский?

Продолжать молчание - значило сознаться. И Куликовский сказал. Худшее из того, что мог сказать!

- Ничего ни у кого я не брал! И если вы будете слушать всяких ненормальных...

Грозный гул не дал ему договорить. Если бы Куликовский хотел нарочно восстановить против себя весь комсомольский коллектив цеха, он не мог бы найти более верного способа, чем оскорбить Валю Тарасенко.

Глаза Вали засверкали гневом, и страшен был гнев бессильной высказаться девушки! Губы ее зашевелились, точно она надеялась заговорить, потом она заплакала громко и горько и, закрыв лицо руками, побежала к двери. Девушки остановили и окружили ее.

В ту же секунду перед Куликовским вырос коренастый Виктор Житков. Лицо его было искажено такой злобой, что Куликовский в страхе отшатнулся. Татарчук успел схватить и оттащить тяжело дышавшего Житкова.

- Брось, Витька!..

Звон стакана был не в силах восстановить порядок. Председатель забарабанил кулаком по столу.

- Товарищи, спокойно!.. Спокойствие, товарищи!.. Слово для сообщения имеет Веретенников.

Постепенно наступила тишина, прерываемая всхлипываниями Вали.

- Куликовский говорит, что не крал резцов, но Валя Тарасенко была не одна в цехе. Около четвертого нового станка находился инженер Назаров, тот, что приехал из Москвы... Он ждал монтажников, а Куликовский из-за станков его не заметил. Назаров тоже видел, как Куликовский открыл ящик Карасева и что-то оттуда взял. Потом Куликовский прошел к болторезным станкам, туда, где стоит большой фикус в кадке и начал что-то закапывать в кадку. Когда Куликовский ушел, Назаров немедленно сообщил об этом мастеру смены коммунисту Ордынцеву. Они вдвоем осмотрели землю в кадке. В одном месте она оказалась взрыхленной. Они раскопали ямку и нашли... вот это.

Веретенников положил на стол тяжело звякнувший газетный сверток.

- Посмотри, Карасев, это твои резцы? Карасев подошел к столу. Конечно, это его резцы! Из дорогого сверхтвердого сплава, они были заточены так, как это делал один только Карасев. На них засохла земля.

- Куликовский, зачем ты это сделал?.. В вопросе Леонида было больше горечи, чем негодования, но может быть это-то и вывело из себя Куликовского, выкрикнувшего:

- Тебе какое дело зачем? Ты мне судья, что ли?

- К порядку! Тише!!! Будем слушать объяснения Куликовского или довольно его признания?

- Довольно!

- Нечего слушать!

- Наслушались его, хватит!

- Выгнать!

Бывали в многолюдном цехе неприятности и мелкие и большие, но, чтобы человек, подобрав ключи, украл из шкафа товарища заготовленный им режущий инструмент, - такого не бывало! Да и резцы были не личным карасевским имуществом, а государственным. А чего стоил простой станка? Поступок Куликовского можно было расцепить только как преступление.

- Исключить из комсомола!

- Судить надо!

- Просить директора выгнать с завода и передать дело в суд!

Говорят, и заяц иной раз кусается. Поняв, что пощады не будет, Куликовский обнаглел.

- Чего орете? Не больно вы мне все нужны. Я и сам уйду.

И, действительно, он пошел к двери, но его остановили.

- Не пускайте его одного в цех! Еще какую-нибудь пакость сделает...

- Плевать мне на ваш цех. Мне только свою одежду взять.

- Татарчук, пойди проводи Куликовского да смотри за ним получше!

Так Куликовский ушел с завода. Уходит он и со страниц повести. Признаться, автор рад, что избавился от него. И читатели едва ли останутся в претензии.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все равно!

1.

Уже четвертый день слушается дело о злоупотреблениях на фабрике "Плюшевая игрушка". Зал наполовину пуст. Даже завсегдатаи суда - публика, падкая на сенсации, - разочарованы. Вместо разоблачения хитроумных многотысячных хищений и красочных описаний кутежей суд кропотливо копается в вопросах технологии. Если бы не строгое официальное обращение "гражданин" и "подсудимый", судебное заседание походило бы на широкое, непомерно затянувшееся производственное совещание. Допрос обвиняемых, а затем свидетелей сводится к подсчету метров, сантиметров, а иногда и миллиметров тканей, к технике покроя заготовок для пошива мишек, котиков, слоников, тигрят, матросиков и танцовщиц. Обвиняемые, все, как один, после каждого вопроса добавляют:

- Все было в порядке: установленный стандарт соблюдался, со стороны контроля претензий не было. Если иногда при раскрое и получались излишки, то они были результатом рационализации...

И снова шел скучный подсчет сантиметров плюша, бархата, шелка, фланели, бумазеи.

Зал, несмотря на середину дня, освещен тусклыми лампами. По окнам непрерывно катятся капли студеного осеннего дождя. Холодно, сыро, неуютно.

На одной из боковых скамей - Лилиан. Она давно уже перестала следить за ходом показаний. Для нее важно одно: там, впереди, в сиреневатом сумраке зала сидит ее отец - самый близкий для нее человек, отдававший ей весь запас любви и (как до ужаса отчетливо понимает она это теперь!) совершавший преступления ради нее... И, что страннее всего, Лилиан пробует найти, но не находит в своем сердце ответной любви к нему. Жалость - есть, но любви - нет...

Сам Сергей Семенович не понимает ни того, что происходит сейчас в зале, ни того, что должна переживать Лилиан. Когда произносятся красивые слова "рационализация", "нововведения", "инициатива", "экономия", он улыбается. Эта улыбка предназначается для Лилиан и означает, что он еще на что-то надеется и хочет, чтобы вместе с ним надеялась она. Он не может понять, что не в словах дело, а в том, что приговор ему уже вынесен. Проходя через коридор, Лилиан слышала, как одна работница говорила:

- Рационализация, экономия! А на проверку - воровство да мошенничество.

Повернувшись и увидев перед собой Лилиан, работница встретилась с ней глазами и... потупилась. Почему? Ведь она была права. Лилиан догадалась: работница пожалела ее, и она, Лилиан, молча приняла эту жалость. И теперь Лилиан сидит под любопытными взглядами всех, выделяясь из массы работниц модным демисезонным пальто и никому не нужной красотой.

Вечером за ней приходит Доротея Георгиевна и уводит к себе. Какой доброй оказалась эта Доротея Георгиевна, несмотря на всю свою безалаберность! Если бы не она, Лилиан забывала бы есть. Она, как умеет, развлекает Лилиан, рассказывая все услышанное за день (кроме того, что говорится о процессе, а о нем говорится больше всего). Правда, Лилиан почти не слушает ее. Когда же Доротея Георгиевна пристает к ней с вопросами, вроде:

- Ты понимаешь, как это ужасно?

Она отвечает:

- Все равно, тетя! Теперь мне все равно.

Пятый день суда.

Снова дождь и дневные сумерки холодного зала.

Только сегодня судебное заседание уже не походит на производственное совещание. Идут прения сторон.

Выступает государственный обвинитель - немолодой, худощавый и, как вначале кажется Лилиан, добродушный. У него голос уставшего человека, и говорит он очень просто. Теперь ни подсудимые, ни обвинители для него не существуют: он обращается к суду. Речь идет о тех же фактах, цифрах и котиках. Можно подумать, что и дело не серьезное, а игрушечное. В довершение всего на столике прокурора стоит слоник - изящная игрушка из серого бархата.

Покончив с перечислением фактов, прокурор делает небольшую паузу.

- Теперь попробуем подытожить факты мелких, на первый взгляд, хищений. Некоторый свет (я говорю "некоторый", потому что следствие было вынуждено ограничиться проверкой документов за три года) на масштаб преступной деятельности подсудимых проливают показания свидетелей и экспертов: за три года было расхищено государственных ценностей на 604817 рублей.

Обвинитель произносит это спокойно, не изменяя голоса, но по залу проносится вздох удивления, кто-то ахает.

- Данные экспертизы охватывают три года, но с самого начала этого срока уже действовал образцово налаженный аппарат расхищения, вся работа которого свидетельствует о накопленном преступниками опыте.

Слово "преступники" прозвучало впервые. Прокурор не сделал на нем ударения, он употребил его как самое обыденное слово, но Лилиан, чтобы не встретиться взглядом с отцом, торопливо опустила голову. И сейчас же снова подняла, потому что в следующей фразе прокурора прозвучала ее фамилия.

- Это не мудрено, если во главе группы преступников стоял такой умный и деятельный организатор и знающий производство делец, как Сергей Семенович Тыкмарев.

Лилиан поймала взгляд отца. Он слегка кивнул головой и... улыбнулся! Он продолжал надеяться... Должно быть, на что-то надеялся и молодой, на вид самодовольный адвокат, защитник Тыкмарева. Время от времени он встряхивал красивыми, зачесанными назад волосами и беззастенчиво разглядывал сидящих на скамьях работниц, Иногда (а это бывало часто) она чувствовала его долгий и бесстыдный взгляд на себе. Это было необъяснимо, но она ненавидела защитника отца!

- Однако Тыкмарев шел другим путем, - продолжал между тем прокурор. Процветание фабрики и сама фабрика была ширмой, за которой скрывалось другое предприятие, призванное служить целям личною обогащения самого Тыкмарева и других пройдох: кладовщика Лаврентьева, закройщика Шопенгауэра, художника Витютина, бухгалтера Грибова, продавцов горпромторга Виноградова и Сироткина. Заметьте, товарищи судьи, что все эти люди десятилетиями работали на своих должностях и пользовались доверием администрации и товарищей.

Подсудимые - трудоспособные и одаренные люди - превратили новаторство и рационализацию в средство личного обогащения. Мы имеем дело со своеобразным явлением "тыкмаревщины". Антигосударственную, антиобщественную сущность ее едва ли нужно доказывать. Группа преступников "работала" по такой схеме: талантливый художник Витютин предлагал новые модели игрушек. Закройщик Шопенгауэр "совершенствовал" раскрой заготовок, выгадывая сантиметры плюша, шелка, бархата и других тканей. В руках кладовщика Лаврентьева сантиметры превращались в метры, в десятки и сотни метров, которые при посредничестве Тыкмарева в качестве "остатков" уходили в базарные ларьки на окраине города, куда редко заглядывает торговая инспекция. Продавцы Сироткин и Виноградов отрезы материалов превращали в деньги, которые делились пропорционально между участниками группы. В некоторых случаях на сцене появлялся бухгалтер Грибов. Подложные документы скреплялись могущественной подписью Тыкмарева. Карандаш художника, ножницы закройщика, счеты бухгалтера, метр продавца, перо заместителя директора фабрики - вот орудия сверхквалифицированного, многолетнего, систематического расхищения государственного имущества! Заметьте, как образцово были подобраны "кадры" этой конспиративной организации. Каждый специалист своего дела, каждый на своем месте, все связаны многолетним знакомством...

Голос обвинителя звучал все громче.

- Передо мной на столе стоит красивая игрушка слоник, модель № 14. Игрушка дорогая, но спрос на нее оказался так велик, что фабрика не смогла удовлетворить заказчиков. Эта игрушка хранит в себе большую уголовную тайну: экспертиза твердо установила, что на этом вот слонике было сэкономлено четыре сантиметра бархата. Выпуск тысячи слоников означает экономию в сорок метров бархата, а выпуск десяти тысяч - экономию четырехсот метров дорогой ткани. 400 метров! Скольких ребят могла бы осчастливить фабрика, превратив эти метры в такие же игрушки. Сколько десятков тысяч рублей дохода получило бы производство!

За эти же деньги фабрика, на которой занято шестьсот работниц, могла построить ясли, детский сад и хорошо оборудованные пионерские лагеря... Это уже не игрушки, граждане судьи!

По залу пробежал шум негодования.

Лилиан казалось, что голос обвинителя звучит тише, удаляется... Неужели ей становится дурно? Огромным напряжением воли она заставляет себя сосредоточить внимание.

- Куда же шли украденные деньги? Морально разложившиеся сами, тыкмаревцы разлагали, заражали общество. Художник Витютин то и дело брал отпуска без сохранения содержания (их ему устраивал Тыкмарев) и разъезжал по благословенному югу. Из двух домов отдыха и одного санатория поступили в фабричный комитет профсоюза жалобы на его бытовое разложение. Сын кладовщика Лаврентьева, развращенный папашиным богатством, стал хулиганом и вором, участником орудовавшей в поселке группы. Закройщик Шопенгауэр оказался наиболее таинственный и по-своему интересной фигурой: он обращал деньги в золото. При обыске у него было найдено золота на четверть миллиона рублей... Продавцы маленьких базарных ларьков Сироткин и Виноградов, к соблазну соседей, обзавелись на свою четырехсотрублевую зарплату славными домиками. Что касается самого Тыкмарева, то он жил ни в чем себе не отказывая... Он поднял слоника и потряс им в воздухе.

- Вот тайна этой красивой игрушки...

Здесь произошло нечто такое, чего Лилиан не забудет никогда, что было во много раз страшнее ножа хулигана: она заметила, что слоник сделан из того же бархата, что и отделка надетого на ней платья. Материал был подарен ей отцом. И хотя платье было скрыто под пальто, ей показалось, что глаза всех устремлены на нее. Бархатный воротник душил ее, бархатные обшлага кандалами сковали руки...

Широко открытые испуганные глаза Лилиан на долю секунды встретились со взглядом Сергея Семеновича. Он... улыбался.

Лилиан резко поднялась. Со сбившимся назад платком, уронив на пол зонтик, она быстро пошла к выходу.

- Вам дурно? - спросил кто-то.

- Нет. Не могу здесь быть.

Доротея Георгиевна догнала ее в подъезде.

- Лилиан, ты уронила зонтик.

- Все равно.

- Накройся как следует платком, ты простудишься!

- Тетя, неужели ты не понимаешь, что мне все равно?

- Подожди, Лилиан, куда ты торопишься?

- Не знаю, тетя. Мне все равно.

- Что ты говоришь? А твой отец?

- У меня нет отца, тетя.

- Боже мой, ты с ума сошла!

2.

Сказав, что у нее нет отца, Лилиан ненамного опередила события. Через час, во время речи защитника, Сергею Семеновичу стало плохо. Судебное заседание было прервано.

Ночью сердечный припадок возобновился. В 4 часа холодного осеннего утра 14 октября 1956 года сделав в жизни мало хорошего и много плохого, Сергей Семенович Тыкмарев умер на койке тюремной больницы.

3.

Уже три недели Лилиан живет у Доротеи Георгиевны. После смерти отца она стала замкнута и молчалива. Нет, она не сошла с ума, как думала Доротея Георгиевна, а просто не хотела говорить. Только раз сказала зашедшей Анне Степановне:

- Я совсем здорова, но мне тяжело.

И молча заплакала. И, чтобы скрыть слезы, отвернулась к окну.

Как-то у нее возник разговор с Доротеей Георгиевной.

- Тетя, мне все время кажется, что я тебя стесняю.

- Вот глупенькая! Ты и представить себе не можешь, как я рада, что ты у меня живешь. Я все время была так одинока, и как мне хотелось иметь близкую подругу или дочь!

- Дочь?

- Ну да! Чего ты удивляешься: мне сорок четыре года, и ты могла бы быть моей дочерью.

Невзначай раскрыв тайну своего возраста, Доротея Георгиевна даже не заметила этого.

- Это так естественно, что две молодые одинокие женщины живут одними интересами! У меня давно была потребность в дружбе. Если тебе что-нибудь не нравится, то скажи.

- Меня... душат ваши невозможные духи, тетя.

- Давно бы сказала! Я их сейчас во дворе вылью.

- И еще, тетя... Дайте слово, что для меня вы сделаете еще одно...

- Клянусь всем на свете, что для тебя, Лилиан, сделаю все, что угодно.

Дав столь щедрое обещание, Доротея Георгиевна получила такое трудное поручение, что вынуждена была побежать за советом к Карасевым.

- Как Лиля? - первым делом спросила ее Анна Степановна.

Доротея Георгиевна сокрушенно покрутила пальцами около лба: можно было догадываться, что Лилиан либо завивается, либо сходит с ума. Последнее было вероятнее, и Анна Степановна ужаснулась:

- Что случилось, Доротея Георгиевна?

- И не говорите! Такое выдумала, что сверх всякого воображения. Есть такая душевная болезнь, когда больной становится необычайно хитрым, вот и с ней так. Сначала выманила у меня честное слово, что я все, что угодно, сделаю, а потом...

- Что такое, Доротея Георгиевна?

- Совершенно невероятно! Экстраординально!.. Вынимает золотые часы с браслетом, отдает мне и требует:

"Отнесите, - говорит, - их судисполнителю, который имущество отца описывал, и скажите, что это тоже имущество отца и должно идти в погашение иска..." Я объясняю ей, что часы - ее полная собственность, а она, как невменяемая: "Мне, - говорит, - их носить стыдно". А ведь за эти самые часы покойник Сергей Семенович в Москве, в Ювелирторге, две тысячи платил, да и ее едва за эти часы не зарезали. Никаких резонов не понимает:

"Вы, тетя, слово дали и должны выполнить".

Федор Иванович, читавший газету, с шелестом опустил ее и быстро спросил:

- Так и сказала: "Стыдно носить"?

- Собственные ее слова.

- Я не юрист. Не знаю, как к ее решению отнесутся в суде, но она, по-моему, права.

Решение Лилиан, сбившее с толку Доротею Георгиевну и понравившееся Федору Ивановичу, поставило в тупик многоопытных судебных работников (которым, увы, все еще приходится иметь дело чаще с человеческим корыстолюбием, нежели с честностью!). Судья заявил Доротее Георгиевне, что без документов, удостоверяющих, что часы принадлежали самому Тыкмареву, он их не примет. И здесь Лилиан доказала, что ум ее цел и невредим: она представила в суд заявление, в котором удостоверяла, что Сергей Семенович дал ей часы во временное пользование.

- Необходимо указать дату, когда вы получили эти часы, - попробовал упрямиться судебный исполнитель.

Лилиан хладнокровно вставила в заявление дату. Она почти совпала с датой покупки часов. И как Лилиан было ее не помнить: это был день получения ею диплома!

Почти целую неделю не заходила к Карасевым Доротея Георгиевна, зато пришла с целым ворохом ужасных, на ее взгляд, новостей: Лилиан-таки заболела душевной болезнью!

- Есть кошмарная форма умопомрачения, когда человек делает не то, что нужно, а самое диа-мет-ральное... Я даже читала про такую болезнь фрошизению, - сообщила она.

На этот раз некоторые поступки Лилиан выглядели действительно странно.

- Взялась она вышивать... Сидит и вышивает, и вышивает, и вышивает, рассказывала Доротея Георгиевна. - И утром, и днем, и вечером - все время вышивала. Одну дорожку вышила, потом за другую взялась... Потом достала свое платье, совсем новое - из серого крепа с бархатом - и давай с него отделку спарывать. Весь бархат спорола и в печку бросила! Я спрашиваю: "Зачем?", а она: "Так нужно, тетя!" Потом сделала новую отделку - из белого шелка. Думаю, вот и хорошо, - если одеваться начинает, значит выздоравливает... А она, представьте, опять диаметрально сделала: позвала девушку (ту, которая немая, в токарном работает и танцует хорошо) и ей это платье подарила! Та отказываться начала, так куда! Уговорила:

"Мне, - говорит, - не впору, а тебе как раз". А какое "не впору", если у обеих фигуры одинаковые? Ужас, ужас! Буквально все диаметрально! Мне показалось, что земля в другую сторону завертелась: я чуть-чуть не поседела!

Справедливость требует сказать, что здесь уважаемая Доротея Георгиевна согрешила преувеличением как никогда: поседеть она не могла, ибо давно была седа и красила волосы.

- Но все это ничего! - воскликнула Доротея Георгиевна. - А вот вчера... вчера она едва не довела меня до формального шока!

Но о поступке Лилиан, едва не доведшем Доротею Георгиевну до шока, автор хочет рассказать сам.

Накануне был день, когда за городом собирался небольшой толкучий рынок. Туда-то и отправилась Лилиан. Некоторое время она ходила, стыдясь развернуть привезенный сверток, но потом, произнеся про себя магическое "все равно!", развернула.

Небывалую красавицу-торговку сейчас же окружило полдюжины торговок настоящих: крикливых, наглых и жадных. Разглядывая расшитые гладью дорожки, они вырывали их друг у друга, ругались между собой, что, впрочем, не мешало им сбивать и без того низкую цену, назначенную Лилиан. Кончилось тем, что она продала дорожки по цене, которая (будь у Лилиан дорожек побольше) заставила бы дрогнуть цены на художественные вышивки во всем мире.

Лилиан успела вовремя спрятать под лайковую перчатку полученные кредитки: к группе торговок подходила профессорша, та самая, с которой Лилиан поссорилась в ателье мод несколько месяцев назад.

- Какая прекрасная работа! - воскликнула профессорша, обращаясь к семенившему за ней старичку. - Я говорила тебе, Виталий, у меня было предчувствие, что мы найдем здесь что-нибудь интересное... Разумеется, это не русская работа!

Профессорша держала в руках дорожки, за которые торговка запросила в три раза дороже, чем заплатила сама. Торговка торговалась, как торговка, профессорша - тоже: по всем правилам старинного обычая. После нескольких демонстративных "уходов" покупательницы сделка состоялась, и дорожки оказались в ее сумке. В поисках других диковин профессорша оглянулась и увидела Лилиан.

- Это вы! - воскликнула она. - Помните, однажды мы встретились в ателье, и вы, кажется, на меня обиделись?.. Честное слово, я не хотела вас обидеть!.. И теперь сразу вас узнала... Посмотри, Виталий, это та самая девушка, о которой я тебе говорила. Уверяю тебя, что это самая красивая девушка в Таврове!

Старичок профессор (до ухода на пенсию он преподавал одну из гуманитарных наук) сказал нечто такое витиеватое, что могло в равной мере относиться и к Лилиан, и к Венере Милосской, и к Сикстинской мадонне.

- Больше здесь ничего интересного нет, - решила профессорша. - Едем, Виталий, домой... И вы с нами... Если желаете, мы довезем вас до дома... У нас машина, ею правит мой муж, но, по правде говоря, я не очень ему доверяю и настояла, чтобы был поставлен ограничитель... Мы ездим только с ограничителем!

- Спасибо, - ответила Лилиан. - Я на автобусе...

- Боже мой, переносить эту толкучку!.. Так и пришлось Лилиан в первый раз испытать езду с ограничителем. Впрочем, она сумела избавиться от нее (а заодно и от болтливой профессорши) около одной трамвайной остановки.

Последующее мы можем поручить рассказать Доротее Георгиевне.

- Прихожу я домой, - повествовала она. - И, представьте, какой кошмар! На столе лежат деньги. Какие деньги, зачем деньги и откуда деньги? Лилиан отвечает:

"Я продала дорожки, которые вышивала, и принесла деньги для хозяйства. Вы, тетя, не обязаны меня содержать". Понимаете? Я очень твердо запретила ей делать впредь что-либо подобное, я сказала: "Между нами не должно быть никаких финансов!" И она согласилась. Она сказала так: "Хорошо, тетя, но я обязательно буду работать. Я возьмусь за любую работу".

- Так и сказала? - спросил из соседней комнаты лежавший на диване Федор Иванович.

- В точности. И я сразу поняла, что ей скучно, и обещала найти для нее работу. Ей нужна работа красивая и легкая. Я ее устрою маникюршей, на первое время, конечно, ученицей... И окончательно успокоила ее, сказав, что, когда она будет выходить замуж, я устрою ей роскошную свадьбу.

Тяжело скрипнув пружинами дивана, Федор Иванович поднялся, надел пальто и вышел на улицу.

- Черт знает что такое! - сказал он насупившемуся осеннему небу.

Из этой его реплики читатель вправе сделать вывод, что он был расстроен и рассержен. Это, однако, не помешало ему побывать по какому-то срочному делу у секретаря парткома. Побеседовав с ним часа полтора, он завернул на огонек к доброму приятелю Николаю Петровичу Синельникову. С ним разговор шел вполне дружеский. Заведующий отделом кадров, старый большевик, Николай Петрович в свое время служил механиком в Балтийском флоте и доводился, таким образам, Федору Ивановичу земляком.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

У Ляликова день разгрузки. Хозяин и квартирант. Как возникают конструктивные мысли

1.

Проводив на работу тетку, Лилиан взялась за очередную вышивку. Она успела закончить несколько листьев, когда в дверь постучались.

- Войдите, - сказала она.

Перед Лилиан, к ее удивлению, предстал длинноволосый адвокат, защищавший на суде Сергея Семеновича.

- Разрешите?

- В чем дело? - не очень гостеприимно осведомилась Лилиан.

- Гм... Видите ли... Меня привел к вам долг защитника. Если помните, выступая на суде, я приложил все силы...

- Но дело моего отца кончено? - прервала его Лилиан.

- Формально закончено, но нравственный долг заставляет меня думать о вашей судьбе. Ваша молодость, ваше одиночество, наконец, перемена вашего общественного положения...

- Что вам от меня нужно?

- Я думал... Я полагал, что могу в известной мере быть вам полезен. После пережитого горя вам следовало бы немного отвлечься, может быть, даже развлечься... Разрешите, я присяду?

Непрошеный гость шагнул в сторону свободного стула, но был остановлен Лилиан, сказавшей:

- Нам с вами говорить совершенно не о чем. Вкрадчивая и самодовольная улыбка не сразу сбежала с лица адвоката.

- Позвольте, почему такая немилость? Мной руководит чувство глубокой симпа...

Отбросив в сторону вышивку, Лилиан поднялась и показала на дверь.

- Сейчас же убирайтесь вон!

- Но...

- Вон!

Лилиан схватилась за первый оказавшийся под руками тяжелый предмет. Это была внушительная по размерам бутыль из-под знаменитых духов "Букет Доротеи Уткиной". Сжавшись в комок (Лилиан показалось, что длинные его волосы поднялись дыбом), посетитель юркнул в дверь.

Замечали ли вы, читатель, что в жизни нередко бывает так: копится и копится в душе какое-нибудь чувство, и до поры до времени - все ничего, но достаточно случиться какой-нибудь мелочи, сущей чепухе, и эта чепуха и мелочь окажется каплей, переполнившей чащу?

Так случилось и с Лилиан.

После торопливого и бесславного исчезновения назойливого развлекателя она спокойно продолжала работу. Даже пальцы ее, вдевавшие шелковинку в крохотное ушко иголки, ничуть не дрожали. Но вот Лилиан понадобился шелк темно-зеленого оттенка, а его не оказалось. Тщетно она перебирала сотни мотков и моточков того, что ей было нужно, не нашлось: темно-зеленый шелк был израсходован!

И здесь, склонившись лицом на неоконченную вышивку, Лилиан заплакала. Заплакала сразу обо всем. И, может быть, плакала бы долго, если бы не вспомнила, что должна к возвращению Доротеи Георгиевны приготовить обед.

Приход нового посетителя застал ее в сенях, где она чистила картофель.

- Не бойся, это я, Лиля! Едва тебя разыскал...

Услышав мужской голос, Лилиан испуганно вздрогнула. Но перед ней стоял Федор Иванович.

В свою очередь был поражен и он. Испуг вздрогнувшей от неожиданности девушки до боли отчетливо напомнил ему: точь-в-точь так же вздрогнула под ударом топора красавица груша. Тогда, после первого удара, дерево можно было вылечить, спасти... Вот и сейчас почти так...

Эта странная мысль так взволновала Федора Ивановича, что он оговорился самым непонятным образом:

- Я хотел поговорить с тобой, Груша... Лилиан удивленно на него взглянула. Федор Иванович спохватился:

- Прости, оговорился, Лиля! У нас в цехе одна девушка... Груша работает... Я пришел поговорить вот о чем...

От Лилиан не укрылось, что Федор Иванович был расстроен.

- Проходите в комнату, садитесь, Федор Иванович.

- Спасибо... Слушай, Лилиан: я человек пожилой, знал тебя еще крохотной девчуркой, твоим соседом был... Ты меня хорошо знаешь: веришь ты мне?

"Не верь людям! Ни в чем, никогда, ни одному человеку не верь!" прозвучали в ушах Лилиан слова отца. И как страшно потом обманул он ее сам!.. Но Федор Иванович? Вспомнились первые для нее выборы в местные Советы, когда она, взволнованная новизной ощущений, опускала в урну листок с его именем, один из многих тысяч листков. Федору Ивановичу верили всегда, все...

- Вам? Конечно, я верю вам, Федор Иванович, - торопливо сказала Лилиан.

- Иди на завод!

Три слова сказал Федор Иванович, а перед Лилиан точно стена рухнула высокая черная стена, загораживавшая от нее мир. Рухнула стена, и сразу стало светло и просторно, и - пойми человека! - Лилиан снова заплатала. Заплакала навзрыд, не сдерживаясь и не стесняясь слез.

- Я думала о заводе, - сквозь слезы проговорила она. - Ко мне Валя, уборщица из токарного цеха, заходила, так я ей... завидовала... Она - на заводе, а я... мне... на улицу стыдно показаться, Федор Иванович!.. Уехать бы или...

- Иди на завод, - мягко, но решительно повторил Федор Иванович.

Перестав плакать, Лилиан подняла голову и нашла силы улыбнуться:

- Вы советуете, Федор Иванович?

- Да.

- А меня, после этого... возьмут?

- Почему же не взять?.. Я говорю тебе: иди на завод!

И вот Лилиан входит в неуютную комнату отдела кадров.

Странно это, но на многих предприятиях отделы кадров выглядят неуютно, казенно и мрачно. В кабинеты директора, главного инженера или даже начальника снабжения ведут веселые ковровые дорожки, в приемных при кабинетах, если не диваны, то добротные стулья, а в отделах кадров, куда приходит так много начинающей трудовую жизнь молодежи, нет ничего, кроме скучных конторских столов и железных ящиков. Отдел кадров завода "Сельмаш" не был исключением. И было удивительно, что начальник этого места уныния Николай Петрович Синельников не разучился еще улыбаться. По крайней мере, для Лилиан улыбка у него нашлась.

- Хотите работать?.. Закономерно!.. Работы на заводе много. Специальность у вас какая-нибудь есть?

Однако представленный Лилиан диплом техника-строителя его не обрадовал.

- Вообще говоря, диплом - вещь хорошая, но сейчас ОКС (ОКСом мы зовем отдел капитального строительства) переходит на стандартное, главным образом крупноблочное, строительство и сокращает кадры инженеров и техников.

- Я пошла бы ученицей в какой-нибудь цех...

- Это дело другое, это мы устроим!

Николай Петрович просматривает какой-то длинный список.

- Можно направить вас в малярный цех, в инструментальный, в механический!.. Стоп! Чертить умеете? Учились?.. Так вот, товарищ Тыкмарева, поднимитесь сейчас этажом выше, разыщите комнату № 23 и потолкуйте с начальником конструкторского бюро Александром Александровичем Ляликовым: он все себе чертежников ищет. Побеседуйте с ним, а потом возвращайтесь ко мне для продолжения разговора.

2.

По наблюдениям автора, большинство читателей не любит пространных описаний. Автор и сам не больно их жалует, но конструкторское бюро завода "Сельмаш" в двух словах не опишешь.

Представьте себе три комнаты, вытянувшиеся по одной стороне коридора одну побольше, две поменьше. Помимо столов, чертежных досок, неизбежных шкафов и стеллажей, на всех свободных участках стен здесь было развешено бесчисленное множество чертежных принадлежностей: рейсшин, линеек, угольников и лекал самых различных форм. Остальное пространство, не занятое мебелью и орудиями чертежного труда, было заполнено деталями, частями, целыми узлами машин. Они громоздились на шкафах, выглядывали из-за стеллажей, лежали навалом в углах и на подоконниках. Одни из них сверкали щеголеватым глянцем шлифовки, другие, не видевшие иных цехов, кроме литейного, поражали взор невзрачностью шероховатых поверхностей. Были здесь также детали расплющенные, изогнутые, даже разорванные нечеловеческой силой. Эти инвалиды не были жертвами войны - они не выдержали мирных испытаний на давление, прогиб или разрыв. Тем не менее их вид наводил на невеселые мысли о бренности всего сущего. Во второй комнате у порога кабинета инженера Ляликова какое-то косолапое и рогатое стальное чудовище, неожиданно высунувшись из-за шкафа, сделало попытку схватить Лилиан за полу пальто.

Начальник конструкторского бюро сидел за громадным письменным столом, главное убранство которого составляли машинные детали, и поразил Лилиан своей толщиной, блеском свежевыбритой головы и сипловатым голосом. В момент ее прихода он с великим аппетитом ел яблоко. Очевидно, его предупредили по телефону, потому что, увидев Лилиан, он вместо приветствия сказал:

- Наконец-то отдел кадров раскачался! Будем знакомы... Присаживайтесь. Потолкуем.

Окинув кабинет взглядом, Лилиан увидела висевший на стене большой чертеж машины (потом она узнала, что это была не машина, а один только небольшой ее узел) и испугалась множества кривых плоскостей, сложнейших соединений и непонятных ей обозначений.

Оказалось, маленькие, заплывшие глазки Ляликова умели хорошо видеть.

- Вы на этот чертеж не смотрите, - быстро сказал он. - К вам он не будет иметь никакого отношения... По крайней мере, долгое время... В каком объеме проходили вы черчение в своем техникуме?

Лилиан коротко рассказала о пройденной программе.

- "Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь", - продекламировал Ляликов. - Скажем прямо: в чертежники солидной строительной организации вы не годитесь, а в чертежники по машиностроению тем более. Без практической подготовки, конечно... Хорошие чертежники, ягодка моя, - не красавицы, из пены морской не возникают, а в техникумах машиностроительное черчение не в почете. Учиться нужно, а для этого нужны желание и способности. Есть ли они у вас?

Постучав по столу какой-то маленькой, чисто отделанной деталью, инженер устремил острый взгляд своих глазок на Лилиан. Она поторопилась заявить, что желание стать чертежницей у нее есть, но что в способностях своих она не уверена.

- Час-полтора свободного времени у вас найдется? - спросил Ляликов.

- Конечно, есть.

- Так вот, ягодка, не откладывая в долгий ящик, попробуем познакомиться поближе: вы покажете мне свое искусство в шрифтах и... этого будет достаточно!

Дальнейшее в значительной степени предопределялось характером самой Лилиан, которой в конструкторском бюро не понравилось многое: и обстановка, и наружность начальника, я особенно его фамильярное обращение "ягодка".

"Если он только посмеет еще раз так меня назвать, я просто повернусь и уйду... Попрошусь в малярный цех. там хоть краски есть", - решила она.

С этой мыслью Лилиан взялась за предложенную ей Ляликовым экзаменационную работу.

- Вот здесь, под этим чертежом, справа, нужно поместить легенду. Текст на этой бумажке. Все нужное вы найдете в том вон шкафу. В первой комнате есть два свободных стола и вешалка для пальто. Стандарты шрифтов вам должны быть известны, а размеры указаны в тексте... Не торопитесь...

Сама обстоятельность Ляликова была неприятна предубежденной против него Лилиан. Она молча кивнула головой.

В первой комнате - чертежной - работал седоусый старичок, помогший ей устроить рабочее место под яркой электрической лампочкой.

Лилиан охотно и много чертившая в техникуме (сколько раз выручала она своих менее искусных и более ленивых подруг!), к тому же унаследовавшая от бабки Тыкмарихи хороший глазомер и художественный талант, без труда справилась с размещением слов и уверенно взялась за тушь. Если бы она хоть немного волновалась, она могла бы допустить ошибку, сжав или расширив, а то и пропустив какую-нибудь букву, но она была спокойна до безразличия. Мало того, после знакомства с Ляликовым работа в малярном цехе представлялась ей предпочтительнее. Однако не допускала она и небрежности, совершенно чуждой ее натуре. И эти два обстоятельства вместе с неожиданно вмешавшимся третьим решили все!

Прошло минут сорок, когда в чертежную вошел Ля-ликов.

"Сейчас заглянет мне через плечо и, чего доброго, снова "ягодкой" назовет", - неприязненно подумала Лилиан и... ошиблась. С неожиданной ловкостью лавируя между столами, Ляликов постарался обойти ее подальше. Он направлялся к работавшему за своим столом усатому старичку. И заговорил он с ним так тихо, будто старался не помешать Лилиан.

- Что же это вы, ягодка мой, Иван Васильевич, наделали? Мне из кузнечного звонят, что У-53 ждут, а вы другим занялись?

От неожиданности Лилиан чуть не выронила перо.

Чтобы не рассмеяться, ей пришлось закусить губу: если сама она могла сойти за ягодку, то худощавый и седоусый Иван Васильевич имел с ягодкой самое отдаленное сходство.

О чем шел разговор дальше, Лилиан прослушала. Ля-ликов исчез так же легко и бесшумно, как появился. Лилиан не выдержала:

- Скажите, Иван Васильевич, - ведь вас, кажется, так зовут? - товарищ Ляликов всех "ягодками" называет?

- Без всякого исключения: от рассыльной до директора! - весело отозвался Иван Васильевич и, подойдя к Лилиан поближе, поведал: - Приезжал тут к нам из Москвы конструктор, доктор технических наук, лауреат, орденоносец и прочее без двух минут академик! И возраст для этого подходящий: лет семьдесят, если не больше. Так что ж вы думаете? Александр Александрович и его в ягодки произвел, да еще на совещании! "Вы, - говорит, - ягодка моя, Евгений Викторович, того-то и того-то не учитываете". Нас на совещании человек двадцать было, смотрим друг на друга, а смеяться неудобно. Кое-как дотерпели...

- Что же этот доктор наук?

- Человек воспитанный, только улыбнулся. Оно и наш Александр Александрович не лыком шит, его в Москве хорошо знают. Чудак, но умница и добрейшей души человек. Вот только в дни разгрузки ворчит иногда. Как сегодня.

- Какие дни разгрузки?

- Ему от ожирения врачи прописали два дня в неделю одними яблоками питаться. Вот он от голода и сердится.

Зайдя в кабинет начальника с законченной работой, Лилиан застала его с великой грустью разглядывавшим антоновское яблоко.

"Сейчас ворчать начнет", - подумала Лилиан.

Но ворчать было не на что. Легенда была наложена на чертеж образцово. Начертание букв не оставляло желать лучшего. Полюбовавшись работой, Ляликов сказал:

- Вот теперь, ягодка, совершенно очевидно, что мы сходимся характерами. При вашем желании из вас может получиться хороший чертежник. Обстоятельно познакомьтесь вот с этими книжками: "Машиностроительное черчение" и "Справочник по машиностроительному черчению". Проштудируйте их добросовестно, по-студенчески... Что недопоймете, обращайтесь ко мне. И Иван Васильевич вам поможет... А теперь, ягодка, ступайте вниз, в отдел кадров, анкеты заполнять.

В чертежной, помогая Лилиан надеть пальто, словоохотливый Иван Васильевич успел поведать, что собирается уйти с завода на пенсию. Потерять только что наладившееся с ним знакомство Лилиан было жаль, но, к счастью, тут же выяснилось, что отпустить Ивана Васильевича должна... она сама!

- Я уже год назад все оформил, - объяснил он, - но заместителя нет, который на Александра Александровича угодил бы. Теперь на вас надеяться буду... Ну и, конечно, пока новую конструкцию не сдадим, уйти и думать нечего... а вы тем временем подучитесь.

В отделе кадров все решилось легко и быстро: Ляликов успел позвонить.

На улице серо, сыро, холодно. Над заводской электростанцией, мешаясь с ранними сумерками, висит тяжелая туча дыма и пара, но как легко и радостно на сердце Лилиан! Первый раз за много недель она идет по поселку с поднятой головой.

Вечером к Карасевым по обыкновению забегает Доротея Георгиевна. Она старается говорить шепотом, но это ей не удается: Федор Иванович за две комнаты слышит все от слова до слова.

- На нее нашло окончательное умопомрачение! - переживает Доротея Георгиевна поступок Лилиан. - Пошла нынче на завод и нанялась на самую головоломную работу, от которой ученые инженеры лысеют и с ума сходят. Книжки принесла такие, что в них решительно ничего понять невозможно. А она над ними всю ночь просидела... Ей их Ляликов дал.

"Уж, впрямь, не перестарался ли Николай Петрович?" - соображает про себя Федор Иванович, но его успокаивает то, что не обошлось без участия инженера Ляликова, человека большого ума и опыта.

Здесь его мнение курьезнейшим образом совпадает с мнением Доротеи Георгиевны.

- А этот Ляликов, - во всеуслышание шепчет она, - из всех заводских самый солидный: обязательно два раза в неделю голову бреет. Очень культурный инженер!

3.

Чуть ли не сразу после Октябрьских праздников начались сильные снегопады. Раньше в многоснежные зимы совсем заметало деревню Церковную: так заваливало сугробами двери изб, что соседям приходилось откапывать друг друга. Рассказывают об этом старики, молодые улыбаются.

- Отчего же сейчас так не бывает? Память о молодых годах многое приукрашивает, и кажется старичкам, что раньше и солнце грело жарче, и ветры были сильнее, и снегу выпадало больше, даже зелень деревьев и та ярче была! А все дело в том, что за многие годы успели они ко всему присмотреться и разучились удивляться.

Спорить со стариками бесполезно. Упрутся на там, что "своими глазами видели", - их с места не сдвинешь. И невдомек им, что дверей домов снег не заваливает не потому, что его меньше выпадает, а потому, что не стало простора степным метелям.

Только разлетится снежная буря, чтобы замести поселок, - и с размаху ударится о высокую и длинную цементную стену заводского двора, замечется, закружится. Попробует выше подняться - и сразу заблудится между корпусами завода и многоэтажных жилых домов. Пока бьется о кирпичи, устанет и обессилеет. Тут еще навстречу ей, сверкая огнями, снегоочиститель прет, снег расшвыривает... Насмешливо позванивают на улицах трамваи, шумят автобусы и машины.

А что снегу много - хорошо: к урожаю.

Пусть короток зимний день. Спокойно и равномерно идет работа в залитых электричеством цехах завода. Как ни в чем не бывало, нежась в тепле и свете, растут Наташины пальмы.

К Новому году вырастила Наташа в теплице подснежники. В апреле по тавровским заповедным дубравам от них вся земля синяя, но в разгар зимы кто ни взглянет на подснежник, обязательно улыбнется.

Увидел Ляликов на столе у Лилиан стакан с несколькими подснежниками, не утерпел и понюхал, хотя, разумеется, прекрасно знал, что подснежники не пахнут. Поймал себя на том, что каким-то цветочкам обрадовался, и улыбнулся.

Улыбнулся Наташиным подснежникам и Федор Иванович.

- Весну торопишь, птица-синица? - спросил он дочь.

- Тороплю! - задорно ответила она. - Ты знаешь, в этом году сколько праздников будет? В апреле Леньке исполняется двадцать четыре года, потом сразу Первое мая, День Победы и двадцатипятилетие завода, потом твоя и мамина серебряная свадьба, потом фестиваль, потом - сорокалетие Великой Октябрьской революции, потом мамин день рождения, потом мой...

Много праздников насчитала Наташа. Над смыслом каждого стоило задуматься.

По вечерам Федор Иванович подолгу пишет. Как ни живы его воспоминания о монтаже, о пусковых днях, о первых годах работы завода, но кое-какие имена и даты успели вылететь из памяти, приходится обращаться к другим ветеранам производства: что запамятовал один, обязательно вспомнит другой. Так в складчину создастся "История тавровского завода "Сельмаш". Очень хочется Федору Ивановичу иной раз оживить воспоминания, написать о ком-нибудь, о чем-нибудь посердечнее, покрасивее, но не удается... Утешает себя мудрой мыслью, что от литературных красот один шаг до вымысла, в историческом же повествовании ему не место. Таков принцип истории, а Федор Иванович всегда и во всем принципиален.

Так принципиален, что, говоря по правде, иной раз сам не рад! Из-за одной только принципиальности и запутал отношения с сыном.

На днях довелось ему слушать доклад начальника бюро новой техники. Больше всего говорилось в нем об освоении новых станков в токарно-механическом цехе, и не мудрено: освоив новые мощности, токари начали наступать на хвост другим цехам. Доклад был обстоятельный, речь шла о многих хороших делах. Стоило бы и Федору Ивановичу выступить и похвалить токарей, но уж больно часто упоминалось в докладе в качестве примера имя однофамильца! Только поэтому Федор Иванович и промолчал. Когда же секретарь заводской парторганизации прямо спросил его, какое решение следует принять по докладу, он сухо посоветовал: "принять к сведению". Секретарь удивленно поглядел на Федора

Ивановича и сказал:

- Неправильно, товарищ Карасев! Когда о плохом слышим, мы так и оцениваем: "плохо" или "неудовлетворительно". Значит, и хорошее имеет право на оценку. Тем более, что токари нам "узкое место" пробили.

Возвращаясь домой, Федор Иванович даже не заметил бесновавшейся метели, так был занят своими мыслями. Разобрался и понял: если бы он и Леонид впрямь были однофамильцами, ничто не помешало бы ему его похвалить, но Леонид вопреки всяким договорам был и оставался родным его сыном. Порицать его было можно, хвалить - нельзя. Нежелание быть объективным и привело Федора Ивановича к несправедливой оценке работы всех токарей.

Как бы все обстояло просто, если бы он выступил и, как это не раз бывало раньше, вначале полушутя оговорился:

- Токаря Леонида Карасева я ни хвалить, ни ругать не могу, а о работе других скажу...

Не до добра довела игра в принципиальность! И что нелепее всего, одной из причин создавшегося положения было подлое и глупое выступление Куликовского. Федор Иванович прекрасно помнил, что именно после него он решил рассердиться (не рассердился, а "решил рассердиться") на сына.

И как теперь поправить дело? Затеяв игру в принципиальность, он втянул в нее Леонида, который сам оказался самолюбивым упрямцем. Коса с размаху налетела на камень: если "теорию однофамильца" выдумал отец, то "теорию квартиранта" изобрел сын.

На другой день Федор Иванович проснулся от яркого солнечного света. Вспомнив, что нынче воскресенье, он решил заняться расчисткой двора. Вышел на крыльцо и увидел, что дело без него сделано: не только дорожки по двору, но и проход к калитке и тротуар расчищены.

Кругом высились навалы снега, такого белого, что на солнце глаза резало.

Самого Леонида из-за угла дома Федор Иванович видеть не мог, но что это его работа - сомнений быть не могло: огромные снежные глыбы так и отлетали на середину улицы. Разумеется, снегоочистка - не бог весть какое мудреное дело, но любовь к работе распознается во всем.

"Что мастер, то мастер!" - одобрительно подумал Федор Иванович и, взяв метлу, принялся начисто обрабатывать крыльцо и дорожки. Сворачивая к калитке, заметил: снег с проезда был отброшен так, что наглухо загородил путь стоявшей взаперти машине. Можно было подумать, что Леонид потерял к ней всякий интерес.

"Это уж, пожалуй, и зря... А впрочем - дело хозяйское", - надвое решил Федор Иванович.

Пройдя калитку, лицом к лицу столкнулся с сыном, заботливо обравнивавшим снежные навалы. Раскрасневшийся от мороза и работы Леонид вежливо отступил в сторону и поклонился отцу. В поклоне этом чувствовалось уважение и приветливость, но и только! Федор Иванович ответил на поклон и вдруг неожиданно для самого себя сказал:

- Добрый квартирант попался!

- Плохого квартиранта хозяин удерживать не стал бы! - быстро и в тон ответил Леонид.

Обе шутливые реплики прозвучали веселой насмешкой над разговором после больницы, но и отец и сын поняли это не сразу. Леониду показалось, что отец подтрунил над ним, Федор Иванович был слегка уязвлен неожиданной находчивостью сына.

Настоящий безоблачный мир восстановился в доме Карасевых только недели через две.

Если Федор Иванович, завладев Наташиным учебным столиком, целыми вечерами просиживал над историей завода, то и Леонид сумел найти для себя дело не легче. Обосновавшись за кухонным столом, он разложил исчерченные листки бумаги и засел за. расчеты, занявшие не один вечер.

- Промакадемия за работой! - съязвила по его адресу Наташа.

Но Леонид даже не расслышал шутки.

- Отстань, Натка! - сказал он. - Дай мне свою готовальню и угольник и... не гладь, пожалуйста, Хапа: он так мурлычет, что потолок обвалиться может.

- Вот еще! - фыркнула Наташа, но готовальню принесла, а сама уткнулась в толстенный курс "Декоративного садоводства".

Бедной Анне Степановне не оставалось ничего другого, как достать клубок шерсти и взяться за спицы.

И все-таки в один из таких вечеров безмолвия Наташа взбунтовалась.

- Нет, я больше так не могу! - решительно заявила она. - Пойду во дворец и просижу там подряд два сеанса на одной и той же картине. И ты, мама, со мной!.. Пусть папа, Ленька и Хап молчат наперегонки втроем, а я не могу... Идем, мама!

И она так решительно укутала пуховым платком голову Анны Степановны, что та подчинилась.

Напряженная рабочая тишина, прерываемая одним только шелестом бумаги, продолжалась довольно долго, до тех пор, пока Федор Иванович не почувствовал необходимости передохнуть. Поднявшись, бесшумно (он был в валенках) прошел к кухонной двери и несколько минут молча смотрел на сына, орудовавшего линейкой и циркулем.

Даже в обществе близких людей человек не бывает вполне самим собой. Леонид был наедине со своими мыслями, и Федор Иванович увидел его таким, каким он был на самом деле. На возмужавшем лице сына Федор Иванович прочел выражение большой мысли, творческого усилия и, что в человеке всего прекраснее и дороже, одухотворенности.

- Что, брат, снова научился мечтать? - негромко спросил Федор Иванович.

Леонид быстро повернулся к отцу. Взгляды их встретились, и лица обоих озарились улыбкой.

- Должно быть, папа... Хочешь, я тебе расскажу? Как не хотел! Федор Иванович сел на табуретку напротив Леонида.

- Помнишь, к нам на завод приезжал конструктор Петр Борисович Назаров?

- Еще бы: такого не забудешь, всех взбудоражил! - Он нас просил писать ему в институт о всех неполадках в работе станков, о дефектах в конструкции и, если есть, вносить предложения. Станок у меня хороший.

Пока я его осваивал и к нему привыкал, никаких замечаний у меня, конечно, не было. А сейчас есть. И предложения есть. Очень досадно, что станок некоторых деталей не принимает, а может принять, если... Тут все главным образом от системы крепления зависит. Вот посмотри...

Федор Иванович никогда не стоял за токарным станком, но не мог не знать всех способов обработки металла. Понял: Леонид предлагал реконструкцию системы крепления деталей и частично аппарата подачи.

- Ну, брат! - удивился Федор Иванович. - Ты никак новый станок модернизировать собрался.

- Мой станок пусть так остается, а над следующими образцами пусть они в институте подумают, учтут мое предложение. Может быть, я кое в чем и ошибаюсь, пусть Назаров мне объяснит... Только вот плохо: понимать-то я все понимаю и на словах объяснить умею, а вот на чертеже изобразить... Недоучился маленько!

Тень набежала на лицо Федора Ивановича. Помолчав, он сказал:

- Да... поторопились мы тогда с тобой!.. Кто же ее знал, что техника так шагать начнет?

- Буду учиться, не отстану, папа.

- Время идет, Леня...

На этой загадочной полуфразе Федор Иванович запнулся. Леонид удивленно посмотрел на отца.

- Я вот воспоминания взялся писать, и ох как труд. но мне! Есть, конечно, о чем написать, но вижу теперь, что мог больше сделать. А время идет, быстро идет... Ты и не оглянешься, а вот этак же за стол сядешь и будешь думать, что сделал, что мимо себя пропустил.

Так просто и задушевно никогда еще не говорил с сыном Федор Иванович.

- Знаю, Леня, что крепко тебя обидел, когда к Тыкмареву наниматься послал. Знал, конечно, что мой сын ни у кого холуем не будет, а сказал так, нарочно себя рассердил... Если разобраться, смалодушничал... Уж очень мне обидно было, когда такая дрянь, как Куликовский, в тебе...

- Довольно об этом, папа! Было и прошло. Ведь и я напрасно пригрозил, что от тебя уйду. Говорить говорил, а сам знал, что никуда не уйду.

- Ты только то учти, что не могу я о тебе или Наталье не беспокоиться. Время идет - мне под горку, вам

на горку. Не Петру, не Ивану, не Сидору, а тебе на мое место заступать! Поднимаешься ты на горку - душа радуется, оступился маленько - так и кажется, что назад покатился.

- Не покачусь, папа!.. А тебе под горку еще рано.

- Оно и мне самому не охота, да только против факта не попрешь: шестую десятку разменял.

Отец с сыном сидели рядом, когда вернулись Наташа и Анна Степановна. О том, что произошло в их отсутствие, первой догадалась Наташа.

- Мамочка, папа и Ленька помирились! - захлопав в ладоши, воскликнула она и, ухватив Хапа, несколько раз с ним провальсировала.

- Да мы, собственно, и не ссорились... - попробовал, улыбаясь, оправдаться Федор Иванович.

- Как тебе только не стыдно, папа! Ты всегда учил нас не врать... а сам... Я прекрасно видела, как ты и Ленька почти четыре месяца друг на друга дулись. Мама из-за этого сколько раз плакала... Чтобы так больше никогда не было! Слышите!

С бьющимся сердцем Анна Степановна потихоньку прошла в темную комнату и там, где никто ее не мог видеть, перекрестилась, хоть неумело, зато искренне. Двадцать пять лет не крестилась, а вот пришлось!

Должно быть, за ночь Федор Иванович успел о многом передумать. Наутро, когда они вдвоем с сыном шли на завод, он сказал:

- Насчет крепления судить не берусь, а насчет подачи мысль у тебя правильная, только вот чего... Если у тебя в чем-нибудь умения не хватает, у другого займи - это не стыдно... Не хочешь в рацбюро или бюро новой техники идти, попроси Лилиан вычертить. Она девушка толковая и на этом деле уже поднаторела.

4.

- Запомните, ягодка: изо всех изобразительных средств, доступных человеку, наиболее совершенное - чертеж! Произведения живописи, графики, скульптуры могут быть прекрасны, но во всех них натура искажена произволом художника. Художники всегда лгут. Самый натуралистический натюрморт неточен, а следовательно, не конструктивен!.. Фотография? Слов нет, она объективна, но она в плену оптики и законов перспективы... Только чертеж, точный чертеж дает нам полное и исчерпывающее представление о предмете!.. Лист бумаги кажется нам безнадежной плоскостью, но, изобразив на нем предмет во всех его видах, мы получаем всестороннее о нем представление. Расставляя условные знаки, мы делаем это представление всеобъемлющим... Чертеж прикован к плоскости, но и сам чертежник, и тот, кто его читает, ни на минуту не должны забывать о трехмерности изображаемого. Понятно, ягодка?.. Кроме того, чертежник всегда должен помнить, что его работа служит точному воссозданию предмета. Чертеж не этюдик с цветочками, на который можно только любоваться, а производственный план, программа действия, облеченные в графическую форму!.. Понятно, ягодка Лилиан Сергеевна, что такое чертеж?

В разгрузочные дни Александр Александрович Ляликов особенно разговорчив. Он либо без умолку ворчит, либо пускается в рассуждения.

Должно быть, это притупляет чувство голода. Несомненно, высказывания Ляликова приносят немалую пользу Лилиан. От преподавателей техникума она не слышала ничего подобного.

Выслушав панегирик в честь чертежа, Лилиан говорит:

- В техникуме нам тоже приходилось иметь дело с тремя измерениями.

- Не хватало только, чтобы вас в техникуме переводными картинками тешили! Кое-какие знания вам дали. В ортогональных проекциях вы разбираетесь, но мне непонятно, зачем вас портили всякими архитектурными эскизами, всякими там тенями, "лягушачьими перспективами" и прочими трюками? Не сомневаюсь, что вы знакомы с объемными формами... Такими, как кирпич или кубометр бетона... Это, ягодка, примитиф!

Ляликов так отчетливо выговорил "ф" в конце слова, точно пренебрежительно фыркнул.

Лекции Ляликова дают неожиданные плоды. Лилиан начинает разбираться в самой сути конструкторского дела.

- Можно, Александр Александрович?

- Входите, ягодка. Что скажете?

У Лилиан в руках незаконченный черновой чертеж узла машины.

- Посмотрите, Александр Александрович, вот эта деталь О-9 проецируется в плоскости вида справа... Правильно это?

- А как же ее проецировать?

- Ее можно переместить на 90 градусов в плоскость главного вида.

- Гм... можно... Но что это вам даст?

- Помните, вы говорили, что всегда нужно стремиться к компактности конструкции? Если переместить О-9 в плоскость главного вида, узел станет компактнее.

- Вы, ягодка, не совсем меня поняли. Правда, я говорил, что нужно стремиться к компактности, но компактность все-таки не самоцель... Этот узел проектировал Владимир Петрович, наверно, он имел какие-либо основания. Возможно, он старался облегчить разборку узла для смены быстроизнашивающихся деталей, скажем, шестерни О-4?

- Я думала об этом.

Острые глазки Ляликова рассматривают чертеж.

- Да, - говорит он, - деталь О-9 вполне можно установить так, как вы предлагаете, но что это может дать?

- Деталь О-9 принимает давление рычага переключения О-14. Может быть, с ним можно что-нибудь сделать?

- Как "что-нибудь сделать"?.. Вот уж это, ягодка моя, никуда не годится! Вы в конструкторском бюро работаете, а в лексиконе конструкторов таких выражений, как "что-нибудь сделать", нет! Конструктор имеет задание и преследует определенную цель.

Лилиан обижается:

- Но ведь я же не знаю системы управления! У меня один узел О и нижняя часть рычага О-14.

Это верно. Верно и то, что Лилиан без году неделю работает в конструкторском бюро, но уже начинает соображать.

Ляликов еще некоторое время рассматривает чертеж и вдруг решает:

- Пригласите сюда Владимира Петровича со всей документацией узла и Дмитрия Михайловича с системой управления.

Начинается совещание конструкторов. При первых же словах Лилиан от удивления широко открывает глаза.

- Наша ягодка, Лилиан Сергеевна, внесла интересное предложение. Она предлагает перенести рычаг переключения на пятнадцать сантиметров вправо... Помните, Дмитрий Михайлович, мы ломали голову над управлением?.. Ломать-то ломали, а все-таки, ягодка моя, недотянули, потому что не заглянули в узелок О. Если мы перенесем рычаг, то облегчим управление агрегатом: увеличим несколько площадь рабочего места механизатора и дадим ему большую свободу движений... Давайте, ягодки, подумаем?

Это уже настоящая, законченная конструктивная мысль! Никогда ничего подобного Лилиан не говорила, она даже не могла дойти до такой мысли! Зачем же Ля-ликов приписывает ей свою мысль?.. Правда, она, Лилиан, подсказала, как переместить деталь, но...

Здесь Лилиан дозревает до своей прекрасной, вполне конструктивной мысли:

"Но... не все ли равно? Пусть это мысль Ляликова, пусть ее. Пусть Владимир Петрович и Дмитрий Михайлович добавят к ней еще что-то свое... Ведь это же так и должно быть! Самое главное то, что тысячи, десятки тысяч механизаторов получат более удобные, легче управляемые машины. Как это хорошо!"

- Да, это прекрасно! - скажет от себя автор. И еще лучше, что люди, мыслящие так, как мыслили Ляликов и Лилиан, есть на каждом заводе, в каждом колхозе. Они не говорят громких слов о "взлете творческой мысли", о "техническом прогрессе", но неизмеримо велик их неделимый вклад в строительство человеческого счастья!

5.

Лилиан выходила из подъезда заводоуправления, когда к ней подошел Леонид Карасев.

- Здравствуй, Лиля, у меня к тебе... к вам просьба! - на ходу поправившись, сказал он. Лилиан удивленно посмотрела на него.

- Почему ты стал говорить мне "вы"?

- Вы... ты очень переменилась, Лиля...

- Подурнела? - с улыбкой, впрочем, без тени кокетства, спросила Лилиан.

- Что ты! Совсем наоборот... Я даже не пойму, но... Ты... стала совсем другая.

- Это, пожалуй, верно... Но и ты переменился, Леня... Какая у тебя ко мне просьба?

Леонид рассказывает. Может ли Лилиан ему помочь? Да, она охотно поможет. Только она сама пойдет в цех, осмотрит станок, и пусть Леонид ей все объяснит... Потом нужно точно определить размеры и сделать первые черновые чертежи.

С делом покончено, но, поскольку оба идут рядом, разговор продолжается.

- Как ты живешь, Лиля?

- Я очень довольна работой... А как ты, Леня?

- Хорошо... Было плохо (ты, наверно, слышала об этом), но сейчас все хорошо.

- Рука совсем зажила?

- Давно уже! Но горя я с ней хватил порядком.

- Скучно было в больнице?

- Ох, Лиля, хоть из окна прыгай! Только, когда мама, Натка и ребята приходили, оживал.

- Больше никто к тебе не приходил?

- Кому же еще было приходить? Один раз Зина приходила, но я ее не видел.

- Почему?

- Ты же знаешь, что между нами произошло... Я не захотел ее видеть... Она пришла в первое воскресенье, вечером, говорят, даже с цветами...

Лилиан останавливается и с интересом смотрит на Леонида.

- И тебе ничуть не жаль, что ты ее не видел?

- Нет, Лиля! Я сам удивился этому. Ее приход был просто ненужен.

- Тогда я скажу тебе, Леня: Зина к тебе не приходила.

Леонид поражен.

- Постой. Ко мне вечером приходила девушка с цветами... Кто же это мог быть, кроме Зины?

- Я...

- Что ты говоришь! И я... я послал няньку сказать, что не хочу видеть!.. Лиля, прости, даю тебе слово, что тебя обидеть я не хотел!.. Я был бы рад твоему приходу... Что я наделал: ведь я даже в окно не поглядел!.. Прости, Лилиан!

- Мне нечего прощать. Я рада, что все выяснилось. Но не скрой, Леня, тогда мне было очень, очень тяжело... Я пошла к тебе потому, что мне было жаль тебя и я знала, что виною всему отец... И когда мне сказали, что ты не хочешь меня видеть, я подумала другое...

- Лиля!

- Ты ничего не понимаешь!.. Мне в* то время было невыносимо тяжело! Отец нервничал, потому что на фабрике шла какая-то ревизия, и я, наконец, начала догадываться... Понимаешь?.. И когда ты не вышел ко мне, мне показалось... Но не будем больше говорить об этом, Леня... Ни о моем отце, ни об этом недоразумении!

- Хорошо. Но мы останемся друзьями. Помни, что я всегда, все, что могу, для тебя сделаю...

Можно чувствовать себя виноватым без вины. С чего он взял, что к нему приходила Зина? И догадаться, что приходила Лилиан, было не так уж трудно. Не случайно нянька и даже дежурный хирург были поражены наружностью посетительницы.

Конечно, и Зина была недурна, но нарушить строгий распорядок хирургической клиники могла только красота Лилиан.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда наступает праздник

1.

На добрых пять километров затопив пойменный лес, разлилась после многоснежной зимы маленькая Тавра. Славно удобрила она в этом. году низменные луга и огороды. Заодно и другое хорошее дело сделала: подняла со стапелей новую лодку Ивана Татарчука.

Случилось это вскоре после Первого мая и сопровождалось казусом, на взгляд автора, почти таинственным.

Возможно, из того же романа, где он вычитал ветхозаветное слово "банкрот", Татарчук узнал об обычае миллионеров называть яхты именами возлюбленных. Леди, мисс и миссис, увидев свое имя начертанным на носу белоснежного корабля, как правило, приходили в неописуемый восторг и с удвоенной силой влюблялись в щедрых женихов и мужей. Татарчук миллионером не был, но их обычай ему понравился, и он, недолго думая, вывел на носу своей лодки слово "Любовь". Надпись, сделанная черным по белому, свидетельствовала если не об искусстве Татарчука, то о силе его любви: буквы были высотой не менее тридцати сантиметров.

Увы! Миссис Татарчук в восторг не пришла. Увидев надпись, она залилась хохотом, когда же нахохоталась вдосталь, вытерла платком слезы (они проливаются по разным поводам) и потребовала, чтобы надпись немедленно была закрашена.

- Что ты наделал, Мишук! Закрась сейчас же, пока никто не видел!

Нужно сказать, в известной мере Люба была права. Появление на тихой Тавре самодвижущегося судна с таким лирическим и, мы сказали бы, соблазнительным названием несомненно вызвало бы переполох.

Если бы Люба потребовала разбить лодку вдребезги, Татарчук безропотно исполнил бы ее желание, но вот - поди ж ты! - закрасить надпись оказалось задачей, почти неразрешимой. Три раза накладывал на нее Татарчук слой белой краски и три раза шесть огромных букв постепенно выплывали наружу. Тогда, зачерпнув со дна банки густой сгусток белил, он попросту залепил надпись.

Каково же было его недоумение, когда на следующий день оказалось, что надпись, хотя и не совсем отчетливо, но все же видна!

Может быть, химики, специалисты красочного дела, смогут дать материалистическое объяснение такому явлению, но автор склонен думать, что слово "любовь" может обладать особыми, так сказать, таинственными свойствами. Очень трудно бывает его замазать или стереть, когда оно начертано рукой любящего.

2.

С каждым днем приближается славный праздник двадцатипятилетия тавровского завода "Сельмаш".

Прибран и посыпан песком просторный двор завода, сверкают начисто протертые окна и стеклянные крыши цехов, обновлена и блещет золотом вывеска на заводских воротах, но еще не закончено оформление Дворца культуры. В его просторных залах развертывается выставка "За 25 лет".

Вот где открылось обширное поле деятельности для директора дворца Валентина Осиповича Шустрова! Весь актив поднят им на ноги. Что касается Лилиан, то она попросту была мобилизована, благо конструкторское бюро закончило проектировку машины нового образца. Даже Ляликов, ревниво оберегавший своих работников от всяких посягательств со стороны, не противодействовал Шустрову, сказав:

- Придется помочь... Уж вы, ягодка моя, там постарайтесь.

И вот Лилиан старается.

В просторной комнате декоратора, занимая всю стену, стоит огромная схематическая карта мира с надписью: "Где работают наши машины".

Судя по карте, центром мира является тавровский завод "Сельмаш". От него во все стороны расходятся красные лучи. На что просторен Советский Союз, но тавровскому заводу в нем тесно. Красные лучи проникли во все восточные страны Европы. Перелетев через высочайшие в мире горы, скользят они над долинами великих рек Китая, падают на знойные плантации Индии и Вьетнама. Моря и океаны им нипочем: они добрались и до Египта и до Индонезии. Самый длинный луч красной лентой пересек голубую громаду Атлантического океана, чтобы закончить путь по ту сторону экватора, в далекой Аргентине.

Но с картой уже покончено. У другой стены стоят десятки щитов. Один, самый большой, предназначен для портретов ветеранов производства, другие - для портретов лучших передовиков. Вокруг каждого портрета нужно сделать рамку, под каждым - подпись. Подписи проще было бы напечатать на машинке, но оформлять так оформлять! Раз в четверть века бывают такие праздники.

Работа у Лилиан не сложная, но кропотливая: все время мысль - не попутать бы подписей. Взявшись за дело, она потребовала от Шустрова, чтобы в комнату никто не входил. Ей остается наклеить и подписать еще сотни полторы карточек, когда раздается стук в дверь.

- Кто?

- Отопри, Лиля!

Влетает запыхавшаяся Наташа.

- Едем, Лиля!

- Куда?

- Кататься... в лодке...

- В какой лодке?

- В Татарчуковой... Он третьего дня лодку спустил и приглашает. Все наши едут... Молодежь из токарного.. Его лодка двадцать пять человек поднимает.

- Ты хоть передохни, Наташа.

- Некогда дышать... Собирайся!

- Я не могу. Много работы. - Потом доделаешь!

- Ты не понимаешь...

- Если бы ты цветы поливала, я бы поняла, а карточки не засохнут!.. Кстати, знаешь, что сегодня было?.. Мы разбивали клумбы около токарного, там, где фонтан не работает... Гляжу, идет мимо директор завода, Владислав Яковлевич... Я прямо к нему. "Посмотрите, Владислав Яковлевич, какое безобразие: фонтан не работает сто лет, и решительно никому нет дела!"

- Он что ответил?

- Ничего. Сейчас фонтан чинят. Шесть слесарей работают. Завтра пустят... Да собирайся же, Лиля! - Я же сказала, что не могу!

- Ты только посмотри, какая погода!

Сквозь пыльное окно (за кулисами клубных зал окна всегда бывают пыльными) виден светлый вечер прекрасного, почти летнего дня. Даже сквозь два стекла слышно, как горланят грачи на деревьях заводского парка.

- Лилечка, дорогая, я прошу!.. Я тебе потом помогу.

- И не проси, Наташа...

- Там внизу Ленька стоит, тебя дожидается. Он меня и прислал.

- Почему же он... не зашел?

- Побоялся. Он тебя боится.

Лилиан в нерешительности осматривает комнату. Сверху, со щита ветеранов завода, на нее глядит улыбающееся лицо Федора Ивановича. Должно быть, его улыбка и решает дело. Лилиан снимает нарукавники.

Руки у нее испачканы черной и красной тушью.

- Не обращай на это внимания! - советует Наташа. - Я сейчас из теплицы, и посмотри, что у меня под ногтями делается. Если бы Доротея Георгиевна увидела, воскликнула бы "Какой кошмар!" и упала бы в обморок.

- Наташа, мне еще нужно прибраться и кое-что спрятать...

- Хорошо, только скорее выходи!.. А я дальше побегу, мне еще Валю разыскать нужно, ее Витька Житков ждет.

По случаю уборки и предстоящей выставки Дворец культуры закрыт, и Лилиан в вестибюле одна. Ее никто не видит, и она делает то, что на ее месте, наверное, сделала бы каждая девушка: подходит к зеркалу. Зеркало добросовестно исполняет свою обязанность, отражая стройную фигуру и красивое лицо. Лилиан и без зеркала знает, что она хороша, но в эту минуту ей хочется быть еще красивее, красивее всех!.. Ее удивляет собственная жадность.

- Какая есть! - говорит она и выходит на улицу.

Леонид ждет давно. Он уже почти перестал надеяться, что Лилиан выйдет... И вот она вышла! Кто знает, может быть, ей в эту минуту и удалось быть прекраснейшей в мире девушкой!

- Ты, Лиля!.. Лиля, идем, нужно торопиться...

3.

Вода в Тавре начала спадать, и до лодки приходится добираться через топкую грязь по наложенным камням. Леонид бережно поддерживает Лилиан, пока она не ступает на борт лодки. Огромная лодка переполнена, но для нее и Леонида оставлены два места рядом. На взгляд Лилиан, ее место - лучшее в лодке.

Начинает рокотать мотор, но неожиданно глохнет. По берегу бежит опоздавший Веревкин.

- Обождите, черти!

На борту судна судьбами пассажиров полновластно управляет Любочка Татарчук.

- Трезвый? - деловито осведомляется она.

- Честное комсомольское, три месяца ни росинки!..

- Пустите его. Смотри, Веревкин, если от тебя хоть немного пахнет, полетишь в воду!

Судя по сдвинутым Любочкиным бровям, это не пустая угроза.

Лодка отчаливает от берега.

- Газуй, Ваня!

Лицо Татарчука сияет. Чьи-чьи, а его мечты сбылись стопроцентно!

В пору половодья редко выпадают такие безоблачно ясные, тихие и теплые вечера. Загустевшие от распускающихся почек деревья отражаются в воде так, что каждую веточку рассмотреть можно. Впереди открывается беспредельная ширь.

Лодка, равномерно рокоча мотором, набирает скорость, оставляя после себя пенистую дорожку и длинные борозды высоких волн.

- Хорошо, Лилиан? - тихо спрашивает Леонид.

- Очень, - серьезно отвечает она.

Но не только им одним хорошо. Перед лицом широкого весеннего простора в лодке стихают шутки, смех и разговоры. Всеми овладевает созерцательное, приподнято-торжественное настроение.

Кто запел? Зазвучал первый голос, к нему присоединился второй, третий, и вот уже разливаются по широкому раздолью слова песни.

Там сады распускаются южные, Там шумит вековая тайга,

И сверкают короной жемчужною На высоких вершинах снега...

Голос у Лилиан небольшой, она никогда не училась петь, но сейчас она не может не петь, ей хочется петь со всеми.

Песня кончена. Лилиан сконфуженно улыбается.

- Я очень плохо пела, Леня?

- Очень хорошо!

- Лучше Зины? - поддразнивает Лилиан.

- Лучше!.. Только никогда не сравнивай себя с ней!.. Слушай, Лиля, давай в следующее воскресенье поедем куда-нибудь на машине?

- Поедем. Только куда?

- Хотя бы по шоссе до Ельца... Даже до Ефремова! Это славный городок... Поедем утром, там пообедаем, а к вечеру вернемся. Всего километров триста двадцать...

4.

Большой зал Дворца культуры сможет вместить не больше десятой части желающих попасть на торжественный вечер. Юбилейная комиссия раздает билеты по цехам старым кадровикам и передовикам производства. Даже Шустрову не удалось выторговать больше двух билетов. Но это, конечно, не беда: участники самодеятельного концерта пройдут по пропускам, билеты ему нужны для другой цели.

Откинувшись в кресле, он крутит диск телефонного аппарата.

- Народный хор?.. Пригласите к телефону Зиночку... Зинаиду Андреевну Пилипенко... Алло!.. Зиночка, это говорит Шустров... Добрый вечер!.. Слушай, Зиночка, в четверг наш завод празднует двадцать пять лет. Состоится торжественный вечер. По окончании большой концерт силами самодеятельности. Ты теперь, конечно, не "самодеятельность", а самая настоящая артистка, но ты наша... Посылаю тебе пригласительный билет... Что? Ничего не понимаю!.. Какие полтораста рублей, какая легковая машина?

Внезапно с лица Шустрова сбегает улыбка. Вместо нее появляется совершенно несвойственное ему выражение глубочайшей сердечной боли.

- Понимаю, товарищ Пилипенко! - совершенно другим тоном говорит он. - В кассе нашего дворца всегда есть деньги, и машину организовать легче легкого, но... неужели вы хотите в такой день получить деньги от клуба, в котором выросли? Вам не стыдно?.. Вы говорите: "Ничуть не стыдно"?.. Простите, обойдемся без вас!..

Некоторое время Шустров брезгливо смотрит на телефонный аппарат. Потом вслух говорит:

- Какое сопрано свинье досталось!

Высказавшись таким образом, директор Дворца культуры чувствует немалое облегчение и обретает обычную жизнедеятельность.

Он берет тисненный золотом пригласительный билет и вписывает в него фамилию: "Тыкмарева".

Им руководят соображения делового характера. Во-первых, Лилиан художница, и ее во что бы то ни стало нужно сохранить в активе. Во-вторых... Пусть гости из Москвы и области полюбуются, какие на заводе работают красавицы!