Жиль и Жанна

В конце той зимы 1429 года — а именно 25 февраля — судьбы их пересеклись в замке Шинон. Жиль де Ре был одним из многих бретонских и вандейских дворянских отпрысков, что встали на защиту дофина Карла, теснимого английской армией. От имени Генриха VI, короля Англии, который пока всего лишь дитя, управляет назначенный регентом его дядя Джон, герцог Бэдфордский. Он же правит в Париже, занимает Нормандию и осаждает Орлеан — ворота на юг Франции.

В Шиноне говорят много, действуют мало. Тамошние политики и военные, испившие полной чашей горечь поражений, — верят ли они еще в дело, которое защищают? Уверенности нет даже у самого дофина Карла, который к тому же из-за супружеских измен своей матери Изабо Баварской не осмеливается решительно утверждать, что он сын Карла VI. Блестящее, но бездушное общество злословит, судачит, сплетничает и витийствует под сводами тронного зала, освещаемого огромным камином.

Но вот неожиданно приходит известие о странном посетителе. Двор надеется хоть на какое — нибудь развлечение. Юная девушка, шестнадцатилетняя крестьянка, прибывшая из Марша, что в Лотарингии, утверждает, будто она послана Царем Небесным спасти Французское королевство. Дофин решил принять ее. Для придворных эта сумасбродка весьма желанна: забавы становятся редки в унылую пору изгнания. Карл же, взволнованный, обеспокоенный мрачными новостями, окруженный зловещими приметами, без сомнения, втайне лелеет слабую надежду, словно больной, покинутый врачами и готовый отдаться в руки знахаря.

В этот поздний час все устремляются в тронный зал. Более пяти сотен рыцарей, освещенных пылающим лесом факелов, неожиданно замирают, не отрывая глаз от двери. Они видят, как решительным шагом входит маленький паж, чей черносерый костюм из грубого сукна представляет разительный контраст с их парчовыми камзолами, подбитыми драгоценным мехом горностая, и туниками из расшитого золотом шелка. Ясные зеленые глаза, худое скуластое лицо, шапка темных волос, подстриженных в кружок, и мягкая, словно у животного, поступь, приобретаемая привычкой ходить босиком… Поистине это существо явилось из иного мира и так же резко отличается от толпы придворных, как молодой олень, попавший на птичий двор, от индюков, павлинов и цесарок.

Она настояла, чтобы дофину прежде зачитали ее послание:

Я проделала сто пятьдесят лье среди рыщущих повсюду вооруженных банд, чтобы прийти к вам на выручку. Мне надо сказать вам много важного. Я сумею узнать вас среди всех.

Дворяне долго смеялись. Карл кисло улыбался. Между этой так похожей на мальчишку девчонкой, называющей себя посланницей Господа, и ненастоящим королем, сыном сумасшедшего рогоносца и шлюхи-королевы, начиналась странная игра в «спрячься и угадай».

— Она уверена, что узнает меня среди всех, — сказал Карл. — Что ж, согласен! Давайте испытаем ее. Пусть она войдет и среди всех собравшихся найдет дофина!

Он встал и уступил свое украшенное лилиями кресло графу Клермонскому — тому самому, который был пленен Жаном Бесстрашным и освобожден при условии, что он женится на дочери Жана Агнессе.

Вот, наконец, и маленький паж с ясным взором.

Он ищет дофина. Задерживается возле Клермона, затем, заметив Карла, идет к нему и опускается перед ним на колени. Как он узнал его? По тяжелому носу, по вислогубому рту, по бритому черепу, по кривым ногам? А дофин не узнает ее. Он видит лишь юношу, стремящегося сойти за девственницу, за ясновидящую, утверждающую, что каждый день разговаривает со святыми из рая.

Однако маленький паж уже передает понемногу свою уверенность этому подобию короля. Одной лишь фразой он отмел все сомнения, витающие над Карлом, словно стая стервятников. Я говорю тебе от имели Господа, что ты истинный наследник короны Франции и сын короля, и Он послал меня к тебе, чтобы отвести тебя в Реймс, где ты получишь венчание и помазание, если хочешь. Такая убежденность не может пропасть впустую. Карл краснеет, и глаза его сияют от радости. Устами Жанны он признал себя Божьей милостью королем. Но теперь его очередь признать ее.

— Жанна из Домреми, ты называешь себя девой и посланницей Божьей, — произносит он. — Готова ли ты подвергнуться испытаниям, если я потребую их от тебя?

— Сеньор Дофин, приказывайте, Жанна повинуется, — отвечает она.

И он объясняет ей, что она так похожа на мальчика, что ему желательно, чтобы ее осмотрели две присутствующие здесь почтенные матроны: Жанна де Прейли, дама де Гокур, и Жанна де Мортемер, дама де Трев.

Бедная Жанна! В первый раз она позволяет обнажить себя. Но это будет не в последний раз. Пока же обе матроны стоят, выпятив грудь, словно огромные кобылицы в дорогих попонах. Их толстые пальцы, унизанные кольцами, ласкают друг друга, собираясь ощупывать девственный живот и всаднические бедра маленького пажа.

Следующее испытание — ответить на вопросы веры церковникам, клирикам и богословам, что соберутся для этого в славном городе Пуатье.

Так Жанна узнала Карла, который через нее узнал самого себя. Но чтобы в свою очередь признать Жанну, Карл ждет освидетельствования ее пола и ее души. Однако среди собравшихся есть тот, кто узнал Жанну с первого взгляда, едва она вошла в тронный зал. Это Жиль. Да, он сразу же разглядел в ней все, что он любит, того, кого он всегда ждал: юношу, товарища по оружию и играм, и в то же время женщину, и в довершение святую в сияющем нимбе. Поистине небывалое чудо, что эти качества, такие редкие и столь малосовместимые, соединились в одном существе. И чудо это продолжается, когда он слышит слова дофина, закрывающего аудиенцию:

— А сейчас, Жанна, я поручаю тебя своему кузену, герцогу Алансонскому, и своему преданному другу, сеньору де Ре, которые позаботятся о тебе.

Отныне дофин приказывает поселить Жанну в башне замка дю Кудрэ, приставив к ней женщин для услуг и пажа, Луи де Кута, ненамного моложе ее, ибо тогда ему было четырнадцать лет.

По утрам Жанна присутствовала на мессе вместе с дофином. Оставшееся время проводила вместе с Жаном и Жилем и нередко брала над ними верх в игре в мяч, в фехтовании, в метании копья и в стрельбе из лука.

Однажды, глядя, как она держится на несущейся галопом лошади, Алансон сказал де Ре:

— Не удивлюсь, если она в самом деле девственница. Никому и в голову не придет приблизиться к ней, разве только тому, кто привык иметь дело с мальчиками.

Такое предположение, казалось, оскорбило де Ре, и он живо возразил:

— Однако вы удивляете меня, кузен. Когда любят мальчиков, то и ищут себе для любви настоящего мальчика, а вовсе не чего-либо необычного. А в Жанне воистину есть нечто особенное, объясняющее, почему она девственница.

— И что же это?

— Разве вы не замечаете чистоты, излучаемой ее лицом? Всем ее телом! Плоть ее, без сомнения, целомудренна, ибо в ее присутствии невозможно даже помыслить о вольностях или непристойностях. Да, именно детская невинность и еще что-то, что я не знаю как назвать: некий свет не от мира сего.

— Может быть, небесный свет? — вопрошающе осведомился Алансон.

— Небесный — превосходно. Раз Жанна не девушка и не юноша, то совершенно ясно, что она ангел.

Они замолчали, наблюдая, как Жанна, улыбаясь и раскинув руки, балансирует на крупе несущегося во весь дух коня. И казалось, она действительно парила на невидимых крыльях, в то время как конь под ней яростно бил землю своими коваными копытами.

О первых годах жизни Жиля наговорено много глупостей, его будущее переносят в прошлое и тем самым совершают общую ошибку. Зная, как он кончил, проще было представлять его порочным ребенком, извращенным подростком, жестоким юношей. Нравилось измышлять приметы, возвещавшие преступления зрелого возраста. При отсутствии каких-либо документов позволительно занять позицию, прямо противоположную традиционному постулату о «чудовище от рождения». И мы предположим, что до той роковой встречи в Шиноне Жиль де Ре был для своего времени славным парнем, не хуже и не лучше других, заурядного ума, но искренне верующим, — в тот век, когда повседневное общение с Богом, Иисусом, Девой Марией и святыми было делом обычным, — словом, его ожидала участь одного из множества грубых и неотесанных дворян-провинциалов.

Он родился в ноябре 1404 года в Черной башне крепости Шантосе, на берегу Луары. Хозяин тех мест, Жан де Краон, его дед с материнской стороны, вел свои дела с такой алчностью и отсутствием щепетильности, что вызывал изумление даже в те суровые времена. Жилю исполнилось одиннадцать лет, когда в один год он потерял отца и мать. Краон порвал завещание своего зятя, чтобы самому стать опекуном Жиля и управлять его имениями. Им владеет навязчивая идея — сочетать внука брачными узами с одним из самых больших состояний в округе. Таким образом, в тринадцать лет Жиль оказывается помолвленным с Жанной Пенель, четырехлетней сиротой, одной из самых богатых наследниц в Нормандии. Чтобы заключить эту сделку, Краону пришлось оплатить долги ее опекуна. Но парижский парламент протестует: необходимо дождаться совершеннолетия девочки. Через два года провал другой, еще более выгодной операции, ибо речь шла о племяннице самого Иоанна V, герцога Бретани. И вот Жилю исполняется шестнадцать лет, когда его дед наконец-то с одного выстрела попадает прямо в цель. Добычу зовут Катрин де Туар, и ее владения в Пуату удачно соседствуют с землями баронства де Ре. Мало надежды, что ее отец согласится на этот союз, — в конечном счете кровосмесительный, ибо молодые люди состоят в отдаленном родстве, — но он сейчас воюет в Шампани. В конце ноября 1420 года Краон устраивает вооруженное похищение невесты. Жиля эта вылазка, скорее нелепая, нежели опасная, забавляет, равно как и ее романтические последствия: тайный брак вдали от владений супругов, пустые угрозы епископа Анже, вмешательство Рима, штраф, прощение, торжественное венчание в церкви Сен-Морий-де-Шапон.

Однако Жиль быстро убеждается, что ему нечего ждать от этой глупой бабы, ленивой и страдающей ожирением, не пригодной ни на охоте, ни на турнире, которая боится оружия, лошадей, дичи, всего. Он потратит девять лет, чтобы сделать ей ребенка, а потом отправит ее в замок Пузож и забудет о ее существовании. Явившись в Шинон, он находит в Жанне полную противоположность Катрин. Он видит в Деве пьянящий и опасный сплав святости и воинственности.

Ибо прибытие Жанны ко двору дофина означает возобновление войны.

В Пуатье Жанна чистосердечно ответила на вопросы богословов. Наконец святые отцы пришли к заключению, что в ней не было ничего ни дьявольского, ни противного католической вере, и, принимая во внимание ту крайность, в которой находились король и королевство, ибо король и верные ему подданные пребывали в отчаянии и утратили надежду на чью-либо помощь, кроме помощи Господа, король вполне мог воспользоваться ее услугами. Так пишет Жан Барбен, адвокат парламента.

Итак, Жанна имеет полную свободу действий и начинает с того, что отправляет послание англичанам: пусть они убираются за Ла-Манш, возвращаются туда, откуда пришли, иначе им не поздоровится. Вот таким образом она впервые заявляет о себе перед ними. Так подтверждаются ходившие повсюду слухи о ведьме, что будто бы очаровала лжекороля из Буржа. Damn the witch![1]

Все съезжаются в Тур, где спешно идут приготовления к сражению. Дофин собирает армию. Жанне изготовляют белые доспехи и стяг с изображением Спасителя, восседающего на небесах и благословляющего цветок лилии, который протягивает ему ангел. Ее голоса повелевают ей взять старинный меч, зарытый неизвестно кем за алтарем церкви святой Екатерины де Фьербуа. В Фьербуа спешно посылают гонца. Он выкапывает из земли меч, заржавленный, но в превосходном состоянии.

Во всей этой суматохе, где смешались политика, подготовка к военной кампании и христианская вера в чудо, Жиль остается верным другом, сведущим и усердным. Это мужчина и профессиональный воин. Он повинуется Жанне, как тело подчиняется душе, как она сама подчиняется своим «голосам». Иногда под вечер, когда после вечерней зори в лагере наступает тишина и они остаются вдвоем, они говорят о голосах. Жиль — как Жанна, как большинство мужчин и женщин того времени — живет в мире, где естественное спокойно уживается со сверхъестественным. Но его опыт и природная склонность рассказывают ему больше о демонах и злобных духах, чем о святых и ангелах-хранителях.

— Как и ты, я верю, что мы живем, окруженные ангелами и святыми, — говорит он ей однажды ночью. — Я также верю, что всегда найдутся дьяволы и злые феи, желающие заставить нас ступить на путь зла. Но ты, Жанна, рассказывала, что святые говорили с тобой, и что все твои поступки вдохновлены сверхъестественными голосами, которым ты внимала.

— Что до дьяволов и злых фей, — отвечает она, — так до сих пор я их не встречала. Но кто знает, что приберегло для меня будущее!

Воспитанный в сыром полумраке крепости, Жиль с трудом пытается вообразить себе ее деревенское детство, распахнутое навстречу всем ветрам.

— Но тебе-то известно, что в глухих чащах и косматых пещерах, чьи своды поросли мочковатыми корнями, водятся карлики и лемуры, наводящие порчу, — настаивает он, — ты же бродила там со своим стадом.

И верно, Жанна вспоминает:

— Неподалеку от селения Домреми, где я родилась, растет дерево, которое называют Деревом дам. Это огромный бук, ему много сотен лет. Весной он прекрасен, как лилия, и ветви его опускаются до самой земли. Некоторые зовут его Деревом фей. Возле него есть ключ. Больные лихорадкой пьют воду из этого ключа и излечиваются. В мае месяце девушки и парни из Домреми украшают ветви Дерева дам гирляндами. Подле ключа они расстилают скатерть и едят все вместе. Затем они играют и танцуют. Я тоже ходила туда со своими подружками, но никогда не видела и не слышала ни карликов, ни иных дьявольских тварей.

Кроткое чистосердечие ее слов завораживает Жиля, но не убеждает.

— А все-таки Дьявол и его прислужники существуют. Иногда я чувствую их легкое прикосновение, они нашептывают мне в уши жуткие вещи, которых я не понимаю, и мне страшно, что однажды я смогу их понять. Ты же тоже слышишь голоса.

— Да, в первый раз мне было тринадцать лет. И голос прозвучал летом, около полудня, в саду моего отца. Я услышала голос, который шел со стороны церкви. Сначала я очень испугалась. Но затем я узнала в нем голос ангела, голос святого Михаила. Он сказал мне, что ко мне придут святая Екатерина и святая Маргарита, и я должна выполнить все, что они мне скажут, потому что они будут говорить со мной по велению Господа.

— Что же приказали тебе эти голоса?

— Сначала они велели мне быть послушной девочкой, и тогда Бог мне поможет. Затем они говорили со мной о великой скорби, охватившей Французское королевство, и наказали идти на помощь моему королю.

— Сказала ли ты хоть слово об этих видениях своему кюре?

— Нет, одному только Роберу де Бодрикуру, капитану города Вокулера, а также моему королю. Голоса не приказывали мне молчать о них, но я очень боялась говорить из страха перед бургиньонами и также из страха перед отцом, который помешал бы моему уходу.

— Как же ты смогла, не поднимая шума, уйти из Домреми?

— Я пошла к своему дяде Дюрану Лассару, нотаблю из Дюрей-ле-Пети, что неподалеку от Вокулера. Я сказала ему, что хочу отправиться во Францию к дофину, чтобы помочь ему получить венчание и помазание, ибо было написано, что Францию погубит женщина,[2] а спасет невинная девушка. И Дюран проводил меня к Бодрикуру.

— А что сказал капитан Бодрикур твоему дяде Дюрану?

— Добрый Робер приказал дяде надавать мне пощечин и отвести меня домой к отцу.

— Что он и сделал.

— Что он и сделал. Но спустя шесть месяцев я снова была там, и на этот раз Бодрикур дал себя убедить. А жители Вокулера подарили мне мужскую одежду, которую я с тех пор ношу. Еще они купили мне лошадь за двенадцать франков.

— А что же твои голоса?

— Они не покидали меня, вразумляли и ободряли.

Жиль, владелец огромного состояния, не знающий иных, чем насилие и хитрость, способов достижения целей, зачастую ничтожных, поражен, видя, как столь хрупкое и бесхитростное создание преодолевает все препятствия, заставляет всех скептиков поверить в свой грандиозный замысел.

— Итак, — заключил он, — есть Дерево фей, оно молчит, и есть голоса, идущие со стороны церкви, они наставляют тебя. Мне кажется, Жанна, что у каждого из нас есть свои голоса. Голоса злые и голоса добрые. Я всего лишь маленький бычок, родившийся в Черной башне крепости Шантосе. Меня воспитал дед, Жан де Краон, знатный вельможа и в то же время настоящий разбойник с большой дороги. Голоса, которые я слышал в детстве и юности, всегда были голосами зла и греха. Жанна, ты явилась спасти не только дофина Карла и его королевство. Спаси юного сеньора Жиля де Ре! Сделай так, чтобы он услышал твой голос. Жанна, я не хочу расставаться с тобой. Ты святая, Жанна, так сделай святым и меня!

И началась война.

В пятницу 29 апреля 1429 года Жиль и Жанна вступают в Орлеан, где их встречает неистовствующая толпа «со множеством факелов и ликующая так, словно все эти люди увидели Господа, сошедшего к ним с небес», пишет очевидец.

В среду 11 мая они возвращаются в Лош к дофину, дабы официально объявить об освобождении Орлеана и убедить его отправиться в Реймс получить помазание. В субботу 18 июня англичане разбиты при Пате и их командир Джон Талбот взят в плен. Осер, Труа и Шалон присоединяются к дофину и посылают людей сопровождать его и почтить его помазание.

Собор Богоматери в Реймсе — колыбель французской монархии. Святой Сосуд, содержащий неисчерпаемый елей, хранится в церкви святого Реми. Сам Реми получил его в 496 году от птицы, спустившейся с небес, чтобы совершить помазание Хлодвига, первого христианского короля.[3] Чести доставить Сосуд в согласии с тысячелетним ритуалом удостаивается Жиль де Ре. Церемония происходит 17 июля 1429 года. Жанна стоит по правую сторону от дофина, Жиль — по левую. Будущий король преклоняет колена на ступенях алтаря. Ему подобало бы находиться в окружении 12 пэров королевства, но иные отсутствуют, иные изменили ему. Вот, к примеру, герцог Алансонский заменяет герцога Бургундского, принявшего сторону англичан. Архиепископ священнодействует. Дева гордо держит свой стяг. Алансон посвящает дофина в рыцари. Архиепископ совершает помазание и коронует нового короля. Тут Жанна бросается к ногам Карла, обнимает его колени и прерывающимся голосом произносит: «Любезный король, вот и свершилась воля Господа, который хотел, чтобы ты отправился в Реймс и получил там корону, дабы все узнали, что ты и есть единственный настоящий король».

Но следом за торжествами идут сплошные неудачи, поражения, пакости и паскудства. Несмотря на горячий прием, оказываемый добрым народом своему королю всюду, где бы тот ни проезжал, Карл не слушает уговоров Жанны, призывающей его выступить на Париж, и снова погружается в привычное для себя состояние апатии. Дипломатическая болтовня позволяет тянуть время, все ожидают сентября, чтобы, наконец, начать наступление на столицу королевства. В конце концов седьмого числа двенадцать тысяч арманьяков под командованием Жиля и Жанны, с тачками и телегами, гружеными вязанками хвороста и фашинами, предназначенными для заполнения рвов, атакуют ворота Сент-Оноре и Сен — Дени. Жанна требует, чтобы осажденные сдались:

— Во имя Иисуса, сдавайтесь нам побыстрее и покоритесь королю Карлу!

С высоты укреплений ей отвечают градом снарядов и потоком брани:

— Развратница, скотница, бесстыдница! Если бы арманьяки были мужчинами, ты бы не болтала повсюду о своей девственности!

Прошли первый, сухой ров. Второй ров необычайно широк, пятьдесят футов, и весь наполнен поднявшимися водами Сены. Жанна первой оказывается на краю рва. Она ступает в воду, пробуя дно древком знамени, чтобы определить, где лучше переправиться. Если потребуется, туда можно будет столкнуть повозки с хворостом. Те, кто находит переправу, делают свое дело, осыпаемые дождем стрел и дротиков. Неожиданно в ногу знаменосца Жанны впивается короткая стрела. Подняв забрало, он наклоняется к ране. И, получив вторую стрелу прямо в лоб, падает навзничь. Жанна подхватывает стяг, но она также ранена чуть выше колена. Несмотря на отчаянные протесты девушки, сеньор де Гокур уводит ее. Она не желает уходить с поля боя.

— Надо было идти вперед и перебраться через рвы! Париж был бы наш.

Гокур сообщает ей, что Алансон и Клермон выбиты со свиного рынка, где они поначалу овладели ситуацией. Ей самой придется перевязать себе рану. Солнце клонится к закату. Завтра бой возобновится.

— Завтра, опять завтра! Вот уже который месяц мы ждем завтра. Но я-то знаю, что должна все делать быстро. Дни мои сочтены. Мне остался один год, не больше.

Вытянувшись на походной кровати в своей палатке, она даже не смотрит на раненую ногу, на эту гадкую рану, откуда ей на колено бежит струйка крови. Она лишь жалеет о потерянном дне:

— Отступить, когда все было за нас! Город был бы уже взят.

Палатку заполняют любопытные и костоправы, все готовы ухаживать за ней. Она гневно отталкивает их:

— Уходите! Уходите все! Для выздоровления мне не надо ни мазей, ни жира сурка, ни териака. Господь и его святые позаботятся о моей ране.

Врачи покинули палатку. Однако один человек остался сидеть на высоком солдатском барабане. Это Жиль. Наступает долгая тишина. Наконец он нарушает ее.

— Ты все еще в пылу сражения, — говорит он. — Ты не чувствуешь своей раны. Но уже через час тебе понадобится все твое самообладание. Ты будешь мучиться. Станешь мучиться всю ночь.

— Я буду мучиться, если того пожелает Господь. Радость и страдание исходят только от Бога. Что ты здесь делаешь?

Жиль смотрит на нее и неопределенно улыбается.

— Смотрю на тебя. Подле тебя я согреваю свое сердце.

— Ты принимаешь меня за жаровню?

— В тебе есть огонь. Наверное, он от Бога, но, может быть, и от Дьявола. Добро и зло всегда рядом. Из всех тварей Люцифер был больше всех похож на Господа.

— Мне кажется, что ты слишком много рассуждаешь для обыкновенного рыцаря. Однако твои товарищи считают, что у тебя ума не больше, чем у бычка-двухлетка.

— Это правда. У меня в голове никогда не бывает больше одной мысли. Я не книжник и не философ, я даже с трудом пишу и читаю. Но после твоего появления в Шиноне двадцать пятого февраля этого года, единственная мысль, удерживаемая моей бедной головой, зовется Жанна.

Внезапно Жанна испытующе смотрит на него.

— Не пытайся ухаживать за мной, молодой бычок. Жанна не из тех, кому наемники задирают юбки где попало!

Жиль встал и опустился перед ней на колени.

— Не бойся, Жанна. Я люблю тебя за то, что ты такая. Орлеанская Дева. Девушка-мальчик, вызволившая Францию и добившаяся помазания короля. Добрый товарищ по оружию, мчавшийся на врага вместе со мной под Пате. Эх! Ну и наподдали мы тогда этим годонам![4]

При этом напоминании Жанна не может сдержать улыбку.

— Но больше всего я люблю тебя за чистоту, чистоту, которую ничто не может омрачить.

Опустив голову, он замечает её рану.

— Дозволишь ли ты мне единственный раз поцеловать тебя? — Он наклоняется и надолго прижимается губами к ране Жанны.

Затем, выпрямившись, облизывает губы.

— Я причастился твоей крови. Навеки соединился с тобой. Отныне, куда бы ты ни шла, я последую за тобой. На небо или в преисподнюю!

Жанна вздрагивает и встает.

— Прежде чем отправляться на небо, я хочу двинуться на Париж!

Словно в ответ на ее слова в палатку врывается офицер.

— Король приказал сообщить вам, что сыграли отбой. Свита короля покинула Монмартрские холмы и отступила в Сен-Дени. Завтра они отойдут к берегам Луары.

Жанна не хочет верить своим ушам.

— По наведенной переправе мы на рассвете можем начать наступление ниже острова Сен-Дени. У Монморанси там есть свои люди. Мы на блюдечке преподнесем королю Франции его столицу!

Но это всего лишь мечты. Офицер извещает Жанну, что через два часа переправы не станет. Ее разбирают по приказу короля.

Жанна удрученно молчит. Увы, вот уже полгода, как она знает своего государя, его отступничество, его маленькие измены, которые, накапливаясь, все больше и больше походят на самое настоящее предательство.

— Боже мой, — вздыхает она, — ну почему Карл так упорно стремится воротиться в свою затхлую дыру!

Жиль, впрочем, едва ли расслышал эти плачевные новости. Ни Париж, ни слава короля Франции его не волнуют.

— Я последую за тобой везде, Жанна, — повторяет он, — на небо и в преисподнюю!

И настала осень, а потом зима. Жанна, знающая, что ей дан только год, и не больше, — томится от тоски при ничтожном дворе, витающем в эмпиреях. Ее разлучают с Алансоном, отправленным в Нормандию. Жиль таинственно исчезает. Жанна следует за двором из одного замка в другой: в Бурж, Сюлли, Монфокон-ан-Берри. Пытаясь обмануть себя, она находит выход для обуревающей ее жажды деятельности, осаждая Сен-Пьер-ле-Мутье, а затем Ла-Шарите-сюр-Луар. В первом случае — успех, во втором — поражение. Король осыпает ее милостями. Он дает ей деньги, возводит в дворянство, освобождает от налогов жителей Грё и Домреми. И, наконец, трагедия в Компьене.

Она вступила в этот город 23 мая 1430 года в сопровождении трех-четырех сотен бойцов, намереваясь дать бой герцогу Бургундскому, готовящемуся напасть на нее. Утром 24-го ей сообщают, что возле городских стен завязалась потасовка. Жанна бросается в самую гущу и пускается в погоню за обратившимся в бегство отрядом бургиньонов. Она не слушает своих людей, умоляющих ее не рисковать и не рваться в глубь вражеской территории. Когда она наконец поворачивает назад, уже слишком поздно. Пути к отступлению отрезаны. Она яростно бьется, прорываясь к подъемному мосту. Капитан городка, Гийом де Флави, видя превосходящие силы приближающихся бургиньонов и англичан, отдает приказ поднять мост и закрыть ворота. Какой-то лучник хватает Жанну за плащ из золотой парчи и сбрасывает ее с коня. Блистательная авантюра окончена. Она продолжалась менее полутора лет. Начинается крестный путь: слезы, грязь и кровь, конец которым кладет костер в Руане, в среду 30 мая 1431 года.

Жиль тем временем удалился в свои вандейские поместья. Ему наплевать, что, признавая его заслуги, король наградил его жезлом маршала Франции. Ни политика, ни война его не трогают. Его интересует только его собственный неведомый путь, начавшийся в день его встречи с Жанной. Однако после поражения под Парижем состоянию благодати, в котором жила Жанна и которое она разделила с ним, похоже, пришел конец. Злая мука терзает его, ведь теперь он неразрывно связан с ней и, если понадобится, последует за ней в преисподнюю. Пока же он тешит свою тоску, поступая, как король, как большинство сеньоров того времени: в сопровождении многочисленной свиты он переезжает из замка в замок. Землепашцы и дровосеки с изумлением взирают на пышный кортеж, сплошь из офицеров и прелатов, за которым следует караван внушительного вида повозок. Нет, это не отряд, идущий на войну. Это всего лишь сеньор де Ре в сопровождении свиты и домашнего скарба переезжает из Шантосе в Машкуль и из Тиффожа в Пузож. Владения господина де Ре столь обширны, а замки столь многочисленны, что он может путешествовать от одного к другому очень долго, уверенный, что еще не скоро вернется туда, откуда начал свой путь.

Но однажды переезды прекращаются. Молва, передаваемая из уст в уста, долетела из Компьеня в Вандею и впилась в возбужденный мозг Жиля. Перед глазами возникла картина: Жанна сброшена с коня каким-то лучником, вцепившимся в ее шелковый плащ. На поверженную Жанну накидывается свора бургиньонов.

Жиль не может больше оставаться вне игры. Где сейчас находится французский двор? В Сюлли-сюр-Луар, в замке Жоржа де Ла Тремуйя, который, будучи в большой милости у Карла, всегда завидовал славе Жанны. Жиль устремляется туда, но сначала испрашивает аудиенции у Иоланды Арагонской, тещи короля. Это настоящая знатная дама. С маршалом Франции, осмелившимся предпочесть унылое одиночество своих песчаных равнин придворным интригам, она разговаривает с игривой непринужденностью. Кокетничает.

— Сеньор де Ре! Какая приятная неожиданность! Вас не видно уже больше года. Как раз вчера вечером мы говорили о вас. Решили, что вы, словно кабан, скрываетесь в одном из ваших лесов. Что же вы делали все это время? И что вытащило вас из вашей норы?

— Сударыня, — отвечает Жиль, — меня вытащили из норы плохие известия о Жанне.

«Ну вот мы и добрались до сути, — думает Иоланда. — Ох, уж эта мне неотесанная парочка!»

— Бедная маленькая Жанна! — громко вздыхает она.

— В Руане против нее начали гнусный процесс, там сделали все, чтобы ее погубить.

— Этот несчастный поход на Компьень! — сокрушается теща короля. — Но вы же знаете, Жанна затеяла его без приказа Карла, с людьми, которых она сама набрала. Карл больше не хотел доверять ей командование. Посудите сами, маршал де Ре, какая-то пастушка, выполняющая волю небесных голосов!

— Однако именно по зову этих голосов она освободила Орлеан и помазала Карла в Реймсе, — решительно и абсолютно бестактно напоминает Жиль.

— Конечно, конечно, но политика не может основываться на чудесах. Под Парижем Жанна потерпела поражение. Слушая свои голоса, она не слышала ни советов, ни приказов. Помните, она сказала, что надо быстрее приступать к делу потому что ей отведен всего лишь год. Что ж, год истек!

— Сударыня, когда Карл был помазан в Реймсе, Жанна стояла по правую сторону от него. Я был по левую. Теперь Жанна пленница англичан, жаждущих ее смерти. Я приехал спросить короля, что он намеревается сделать для ее спасения.

Иоланда очень раздосадована. Решительно, в мирное время военачальники особенно несносны! А этому маршалу лучше бы вообще не выбираться из своих вандейских лесов.

— Карл очень занят, — ворчит она. — Боюсь, как бы не пришлось разочаровать вас…

Он упорствует, настаивает:

— У меня есть деньги, люди, кони. А главное, я действительно хочу спасти Жанну.

Иоланда огорченно вздыхает:

— Жанна сама себя приговорила. Вам придется нелегко!

Следующая сцена показывает нам Жиля у короля. Он нашел юридическое обоснование, которое, видимо, считает неоспоримым:

— Сир, Жанна осуждена Пьером Кошоном, епископом Бове. Епископ Бове подчиняется архиепископу Реймскому, а именно вашему советнику монсеньору Реньо. В силу своих прав монсеньор Реньо должен потребовать от подчиненного ему Кошона передачи материалов дела.

В ответ — неопределенный жест Карла, смотрящего в окно и ласкающего белую левретку.

В отчаянии Жиль спускается по замковой лестнице. Он во дворе. Ему подводят коня. Он готов вскочить на него, как вдруг замечает одинокого старого солдата. Жиль вглядывается в его лицо. Какая радость! Это Лаир, его старый товарищ. Они крепко обнимаются.

— Куда держит путь маршал? — спрашивает Лаир.

— Маршал возвращается к себе в нору, — отвечает Жиль. — Здесь нет ни одной живой души, слышишь, ни одной!

— Ни одной?

— Ни одной, готовой помочь мне вызволить Жанну из рук англичан. Я просил королеву-мать: уши не слышат, взоры блуждают, уста лгут. Никого!

— Никого? Ну, а я?

— Ты?

— Да, я, маршал! Поехали вместе. Жанна не удивится, увидев вместе своего доброго товарища Жиля и своего старого Лаира. «Наконец-то, вот и вы! — скажет она. — Я ждала вас. Вы, может быть, еще и развлекались по дороге?»

Жиль ведет неожиданного союзника в таверну.

— Нет, нет, мы не станем развлекаться по дороге, — говорит он. — Годоны захватили всю Нормандию. Мы не можем напасть на них в лоб. Надо действовать хитростью. Просочиться через их оборону с горсточкой преданных людей.

Лаир предлагает две роты бывалых солдат. Сам он в декабре 1429 года отобрал у англичан Лувье. Городок остался за французами, его там знают, любят. Оттуда они и двинутся на Руан.

Весна 1431 года была одной из самых холодных и влажных, как записано в хронике. Маленькое войско де Ре и Лаира медленно продвигается по деревням, опустошенным войной и чужеземными захватчиками. Куда ни глянь — разрушенные дома, трупы лошадей, летает воронье. Временами приходится прятаться, пропуская английский отряд. Когда враг не слишком многочисленен, они нападают на него, но тогда потери неизбежны и — невосполнимы. Хотя несколько стычек и были удачны, отряд де Ре и Лаира поредел. И вот перед ними Руан, подступы к которому надежно охраняются. Надо рассредоточиться, действовать скрытно, переодевшись. С одним лишь спутником Жилю удается проникнуть в город. Медлить более нельзя: прошел слух, что Жанна, приговоренная к сожжению на костре, будет казнена на этой неделе. Израненному и оборванному Жилю не приходится переодеваться, чтобы сойти за бродягу. Затерявшись в толпе, с сердцем, раздираемым ненавистью и горем, он присутствует при приготовлениях к казни. На вершине столба, возвышающегося среди вязанок хвороста, он различает табличку, перечисляющую шестнадцать статей обвинения, выдвинутого против Жанны: Жанна, назвавшаяся Девой, лгунья, злоумышленница, самозванка, колдунья, богохульница, лжепророчица, гордячка, нечестивица, хвастунья, идолопоклонница, изуверка, распутница, одержимая дьяволом, вероотступница, раскольница, еретичка. Смеха ради ее увенчали картонной митрой, которая все время падает ей на лицо. Костер слишком высок, и палач не может задушить ее с первыми языками пламени, как он это имеет обыкновение делать из христианского милосердия. Так что Жанна будет терпеть нечеловеческие мучения до самого конца. Как только первые языки пламени дотягиваются до нее, она кричит: «Иисус! Иисус! Иисус!» — и этот крик не умолкает до самого последнего вздоха, искаженный страданием и агонией. Когда все кончено, бальи[5] приказывает палачу показать тело, дабы никто не усомнился. И все видят, как в клочьях дыма со столба свисает несчастная дохлятина, наполовину обуглившаяся, с лысым черепом, с вытекшим глазом, с головой, болтающейся над вздувшимся туловищем; а над городом плывет тяжелый запах горелого мяса.

Потрясенный Жиль убегает. Он мчится по улочкам, перелезает через стены, перепрыгивает через ямы, ковыляет по полям. Падает, поднимается, раздирает лицо о кусты ежевики, тащится по колдобинам, бежит дальше, и в его голове неумолчно гудит дьявольская литания обвинений, выдвинутых против Жанны, прерываемая воплями казненной: «Иисус! Иисус! Иисус…»

Он падает, зарывшись лицом в черную землю. И лежит там, словно мертвый, до первых лучей зари. Тогда он поднимается. Но всякий, увидевший его, понял бы, что в нем что-то изменилось, и лицо его стало лицом лжеца, кровопийцы, богохульника, распутника, дьяволопоклонника. Но это еще не все. Побежденный, раздавленный, он три года скрывается в своих вандейских замках. Укрывшись в собственном коконе, превращается в гусеницу. Но вот злокачественное перевоплощение свершилось, он отбрасывает бесполезную оболочку, и вот уже ангел, порожденный адом, расправляет свои крылья.

Смерть Жана де Краона, дедушки и опекуна Жиля, случившаяся в Шантосе 15 ноября 1432 года, сделала внука наследником огромного состояния и открыла перед ним полную свободу действий. Отношения между стариком и мальчиком были сложными, ибо долгое время старый разбойник видел в своем наследнике излишне робкого ученика, а когда, наконец, разглядел, какая бездна неумолимо влечет к себе душу молодого человека, понял, что по сравнению с ним сам он выглядит довольно бледно. Тем не менее он решил воспользоваться властью, на которую дает право предсмертное ложе, и высказать свое последнее напутствие.

— Сейчас ты обязан выслушать меня, — сказал он Жилю, — ибо я скоро уйду навсегда.

— Я слушал вас все детство и всю юность, — ответил тот, — и не уверен, что вы всегда были для меня хорошим советчиком.

— Не будь неблагодарным. Конечно, я был настойчив, сколачивая свое состояние…

— Настойчив, жесток, коварен и совершенно бессовестен, — добавил Жиль.

— …свое собственное состояние, — повторил Краон, не давая себя смутить. — Но раз ты являешься моим единственным наследником, это состояние также и твое. Сейчас ты очень богат, мой внук. После моей смерти ты будешь несметно богат. Ты станешь хозяином Блезона, Шемийе, Ла-Мот-Ашара, Амбриера, Сент-Обен-де-Фос-Лувена, владений, доставшихся тебе от отца. По материнской линии ты унаследуешь Бриоле, Шантосе, Энгранд, Ла-Бенат, Ле-Лору-Ботро, Сенеше, Бурнеф и Ла — Вульт. Наконец, благодаря женитьбе на наследнице Туаров, на которой настоял именно я, у тебя есть Тиффож, Пузож, Щабанэ, Гонфоланк, Савенэ, Ламбер, Грес-сюр-Мэн и Шатоморан. Поистине, внучек, ты стал одним из самых богатых сеньоров.

Жиль не слушал его скучных перечислений.

— Вы прекрасно знаете, что хозяина из меня не выйдет, — сказал он.

— Зато ты умеешь тратить лучше чем кто-либо. Но ведь это в порядке вещей, не так ли? Внуки проматывают накопленное дедами.

— Вы, кажется, забыли, — напомнил Жиль, — что я служил иному господину, нежели вы, точнее, другой госпоже, не знаю, как правильнее сказать.

Краон же, напротив, прекрасно знал:

— Ты говоришь о девке-парне, прозванной Девой, что была осуждена Церковью и сожжена в прошлом году в Руане? Ты всегда заводил скверные знакомства!

На рассуждения деда, перечислившего его владения, Жиль отвечал длинным речитативом о двуликой Жанне:

— Жанна святая, Жанна непорочная, Жанна победоносная со стягом святого Михаила! Жанна — чудовище в облике женщины, приговоренная к костру за колдовство, ересь, раскол, изменение пола, богохульство и вероотступничество, — произносил он словно вызубренный урок.

— И ты, чудак, болтаешься между небом и преисподней. Как бы мне хотелось иметь наследником какого-нибудь бравого вояку, пьяницу и насильника, безмозглого, как свинья!

— Я поклялся последовать за ней, куда бы она ни шла, на небо или в ад.

— Вот она и отправилась на костер для колдунов! Ты пугаешь меня, внучек, да хранит тебя Господь от избытка святости. Что до меня, то, конечно, меня можно упрекнуть в том, что я был неразборчив в выборе средств, умножая свое состояние, но я убивал лишь тогда, когда того требовали мои личные интересы. А эти святоши убивают без всякой корысти! Думаешь, они остановятся? Алчность в тысячу раз менее губительна, чем фанатизм. И получается, что моя алчность скоро поставит огромные средства на службу твоему фанатизму. Я с ужасом спрашиваю себя, что из этого может получиться!

Первыми ответ на этот вопрос узнали вилланы из поместья Машкуль-ан-Ре. Жиль основал там коллегиальную церковь, посвятив ее невинно убиенным младенцам. Ничто не казалось ему ни излишне вычурным, ни слишком дорогим, чтобы почтить маленьких мальчиков, убитых по приказу царя Ирода. Восемьдесят человек: настоятель, певчие, архидиаконы, викарии, богословы, казначеи, коадьюторы — получали превосходное содержание, отправляя службы за упокой младенцев. Убранство и сокровищница церкви могли соперничать с любым собором. Церемонии и процессии, шествовавшие по деревням, отличались помпезностью, ошеломлявшей очевидцев. Золото, пурпур, беличий мех, шелк, кружева, парча были достойной оправой для дароносиц, подсвечников и епископских посохов, вздымавшихся над головами. Каноники были в своих высоких шапках, певчие надевали островерхие колпаки, и даже лошади, покрытые роскошными попонами, словно прелаты, расточали вокруг себя запах фимиама.

Но особое внимание хозяин здешних мест уделял церковному хору. Исходя из личных пристрастий, а также потому, что лучше всего почтить ангелочков, вознесшихся после резни в Вифлееме, могут своими чудными голосами певцы, не достигшие половой зрелости, Жиль неустанно выискивал юных певчих для своей церкви и проверял их голоса и прочие стати. Действительно, мало было иметь чудный голос, требовалось, чтобы при божественном голосе они были столь же прекрасны и лицом, и телом. От песнопений же, которые их заставляли разучивать, Жиль хотел только одного: чтобы они брали его за душу. Разве это так уж много, когда речь идет о том, чтобы помянуть грандиозную бойню младенцев, родившихся одновременно с Иисусом?

Это было еще не все. Некоему весьма известному художнику он приказал расписать стены часовни фресками, воспроизводящими сей кровавый эпизод из Евангелия от Матфея. Мастер не поступился ни единой мелочью, и его работа была тем более выразительна, что, согласно сакральной традиции того времени, он одел персонажей так, как одевались его современники: мужчины, солдаты, женщины и дети, — и поместил их в селение, которое, конечно, изображало Вифлеем, но где каждый мог узнать дома из коммуны Машкуля. Таким образом, вилланы, рискнувшие зайти в часовню, запросто могли поверить, что на стенах нарисованы они сами, и не только они, но и солдаты из замка, и даже их сеньор де Ре в облике жестокого царя иудеев. И пронзительные голоса маленьких певчих волновали Жиля особенно глубоко, когда он смотрел на ангельские личики этих детей, выделявшиеся на фоне страшной картины кровавой бойни. Не в силах сдержать слезы, он рыдал от нахлынувших чувств, уперевшись головой в колонну, взывая со стоном: «Смилуйся, смилуйся, смилуйся!»

И так как жалость, охватывавшая его в эти минуты, стала просто непереносимой, у него зародились сомнения, и однажды он сообщил о них своему исповеднику, преподобному отцу Эсташу Бланше.

— Отец мой, — обратился он к нему, — является ли жалость христианским чувством?

Бланше был человек прямодушный и искренне верил, что на все вопросы веры и морали существует простой и ясный ответ.

— Разумеется, разумеется, сын мой, ведь жалость — сестра милосердия, а оно, как известно, состоит в ближайшем родстве с любовью к ближнему.

Жиль осушил слезы и на минуту задумался.

— Сестра милосердия и близкая родственница любви к ближнему, согласен, и все же это совершенно особое чувство. Жалость, которую испытываю я, это…

Бланше рванулся на помощь своему духовному сыну, собравшемуся, по-видимому, признаться в наболевшем:

— Смелее, сын мой, доверьтесь во всем вашему исповеднику и вашей святой матери Церкви.

— Пожалуй, в чувстве жалости меня смущает то, что оно пробуждает во мне безграничное сладострастие.

При этих словах Бланше почувствовал, как он теряет почву под ногами.

— Безграничное сладострастие? Объясните же, сын мой!

— Мне жалко малышей, которых убивают. Я плачу при виде их нежных, трепещущих тел. И в то же время испытываю несравненное удовольствие! Страдающий ребенок — что может быть более трогательным? Как прекрасно маленькое окровавленное тельце, хрипящее и корчащееся в предсмертных судорогах!

И Бланше действительно не знал, что ответить, когда Жиль, схватив его за руку, нагнулся к нему, словно чтобы поведать важный секрет, и спросил:

— Так как же, отец мой, жалость дана нам Богом или Дьяволом?

Двусмысленно, временами просто рискованно положение исповедника! Он всего лишь толмач, перелагатель слова Божьего перед лицом кающегося. Уши его, внемлющие откровениям грешников, наделены особым слухом. Обязанность сохранять в глубочайшей тайне услышанное — вопреки давлению, соблазну, угрозам и посулам, даже пыткам — также порождена сим двойственным положением. Как только исповедник выходит из исповедальни, как только он снимает свою епитрахиль, он становится обыкновенным человеком, бедным грешным человеком, как все остальные. А ему не только нельзя предать огласке только что услышанное, но вовсе следует о нем забыть, встречаясь со своими подопечными в обыденной жизни, где те вновь становятся его добрыми приятелями, слугами или господами. Но всё же, все же… уши его — плоть его, они услышали и запомнили!

Признание Жиля при сопоставлении с кое — какими слухами и некоторыми мельком увиденными сценами вполне могло бы все разъяснить исповеднику. Но Эсташ Бланше отказывался соотносить то, что он слышал на исповеди, с тем, что доносили до него мутные волны мирской жизни.

К тому же он чувствовал, что, признай он ужасную истину, неотступно витающую вокруг него, ему непременно придется что-то решать, так что он предпочитал как можно дольше — но сколько дней это еще продлится? — исполнять, зябко поеживаясь, привычные обязанности раздатчика милостыни и домового священника.

Все началось с маленьких певчих, которых надо было найти и отобрать для церковноприходской школы пения. Мало-помалу Жиль так пристрастился к подобного рода поискам, что продолжал их сверх церковных потребностей, сверх всяческой меры, доходя до того, что отказывал себе в охотничьих утехах, — а ведь некогда они занимали основное место в его жизни — дабы загонять лишь одну, избранную дичь, столь необычную и столь восхитительную. А так как он был неутомим, и служили ему столь же неутомимо, то вскоре вокруг него составилась группа загонщиков и выжлятников, рыскавших по лесам и полям. Из уст в уста передавались невероятные истории. Мрачные и жестокие сцены становились частью народных преданий.

Например, рассказывали, как на фоне грозового неба возникает черный силуэт всадника, мчащегося во весь опор по лугам и лесам. Он пересекает деревушку: обитатели спасаются и запираются в своих жилищах. Какая-то женщина стремительно бежит за мальчуганом, хватает его и уносит в дом. Всадник закутан в широкий плащ, полы его развеваются вокруг лошадиного крупа. Со звонким топотом он проносится по подъемному мосту замка. И вот он, расставив ноги, уже застыл на пороге оружейного зала. Раздается голос сеньора:

— И где же?

Всадник распахивает плащ. В него вцепился ребенок. Он падает на землю, неловко пытается подняться.

— Браво! — звучит голос.

Или вот еще: сеньор и его свита медленно едут через убогую деревню. Изумленные крестьяне таращатся на них. Крестьянам швыряют горсть монет, и они дерутся, подбирая их. Некоторые подходят поцеловать руку или ногу Жиля. Отряд едет мимо копошащейся в пыли стайки ребятишек.

Жиль плотоядно смотрит на детей, придерживает коня. Делает знак своему слуге Пуату. Концом кнута указывает ему на одного из мальчиков:

— Этого!

Пуату переспрашивает:

— Этого белокурого, с мячиком?

Жиль выражает нетерпение:

— Да нет же, дурак, того рыжего бездельника!

На следующий день в деревне видят всадника, дающего деньги вилланам. Рыжий малыш здесь, со своим узелком, необычайно счастливый оттого, что уезжает. Ребенку помогают забраться на круп лошади, и та пускается с места в галоп. Мать с плачем крестится. Отец пересчитывает деньги.

Поговаривали также о некой колдунье по имени Перрин Мартен. Но ее прозвали Ла Меффрей (наводящая страх). Проходя по деревне, она, словно зверька, манила ребенка сдобной булкой или куском сала, завлекая его в безлюдное место. Там мальчугана поджидала засада, его связывали, затыкали рот, заталкивали в мешок и увозили.

Однажды случилось, что малец не захотел, чтобы его увозили, да вдобавок у него были быстрые ноги. Когда родители продали его людям Жиля, он сбежал из отцовского дома. Его ищут, но тщетно. Разъяренный и разочарованный, Жиль бросается в погоню со сворой собак. Какое упоение — вернуться к прежним охотничьим забавам, но загнать уже не зверя, а человека! Впрочем, все происходит как в классической травле, собаки поднимают добычу в ее логове, гонят в сеть, она петляет, собаки бегут по ее следам, и вот уже от подножия бука, в ветвях которого притаился ребенок, разносится заливистый лай.

Самая страшная из этих историй, рассказываемых вполголоса, позднее вошла в сокровищницу французских волшебных сказок.

Начинается она в жалкой хижине семьи дровосека. Внутри копошатся семеро детей: три пары близнецов и малыш-последыш, такой хилый, что ему даже имени нет, кличут просто Мальчик. Печать скотской тупости, налагаемая нищетой на тех, кто не свят, лежит на лицах родителей. Торчащий живот жены обтянут засаленным передником. Муж с усмешкой ласкает это брюхо:

— Уж я-то тебя знаю, небось опять состряпаешь нам парочку щенков!

Жена отпихивает его:

— И вместе с этими станет девять. А ты разоряйся больше, скажи еще, что ты вообще здесь ни при чем.

В ответ раздается самодовольный смешок самца:

— Тебя только облапишь, а ты уж и понесла, готовы новые сосунки.

— Да, а ты попробуй потом всех прокормить, — напоминает жена.

— Эти уже большие. Пусть сами о себе заботятся.

— Мальчику шесть стукнуло.

— Господь Бог, что послал их нам, обязан похлопотать за них. Или же пусть забирает их обратно!

— Эй ты, оставь Боженьку в покое!

Вскоре вся семья отправляется промышлять в лес. Мелкое и крупное зверье, замершее в тревоге, наблюдает за ними из-за кустов и деревьев. Тропка вьется, петляет. Вот, наконец, и небольшая поляна. Привыкнув обходиться в лесу без слов, отец с хриплым ворчанием раздает корзиночки, а заодно и оплеухи тем, кто осмелился заявить, что уже устал. Затем дети расходятся в разные стороны собирать грибы и чернику. Когда последний ребенок исчез из виду, муж делает знак жене, которая отвечает ему протестующим жестом. Он властно берет ее под руку и уводит с собой. Через некоторое время дети возвращаются на поляну. Они смертельно устали и голодны. Страшно, отовсюду доносятся крики лесного зверья — сов, лис, волков. Дети сбиваются в кучу у подножия огромного дерева. Самым храбрым оказывается Мальчик. Он озирается в поисках тропинки.

— Я залезу на дерево, — говорит он наконец. — Помогите мне. Сверху я, может быть, увижу свет.

Братья помогают ему вскарабкаться по стволу. Скоро глаза его, привыкнув к сумеркам, видят перед собой бескрайний лес, верхушки которого кудрявятся словно стадо баранов. Однако далеко-далеко на горизонте он замечает черный массивный силуэт крепости. Одинокое окошко отбрасывает красноватые блики света. Это замок Тиффож. Мальчик кубарем скатывается с дерева.

— Мы спасены, — заявляет он, — там стоит огромный замок, а в нем свет. Пошли!

Дети, следуя за Мальчиком, углубляются в лес. Скоро они выходят к воротам замка. Стучатся в маленькую дверцу. Она отворяется словно по волшебству. Ребятишки входят гуськом. Дверь за ними затворяется.

Спустя некоторое время Бланше ощутил некое беспокойство, ибо весь его дом приходского священника заполнил разлившийся в атмосфере запах горелой плоти. Он вышел и увидел, как клубы черного дыма, исторгаемого трубой самого большого в замке камина, стелются над хозяйственными постройками, принесенные весьма редким в этих краях восточным ветром. Зловоние, исходящее от обуглившегося мяса, столь определенно подтверждало его опасения, что он решил без промедления пойти к Жилю и потребовать у него объяснений. Он долго искал его в покоях и огромных залах замка. Ему пришлось забраться на маленькую террасу, расположенную рядом с лиходейским камином. Жиль был там. В жутком возбуждении, он походил на человека, одержимого мрачной навязчивой идеей.

Как только он заметил Бланше, он бросился к нему и схватил его за плечи.

— Отче, отче, откуда этот запах? Что это за запах? — вопрошал он, тормоша священника. — Конечно, вам — то он ничего не напоминает. Вас не было в Руане. Но скажите же, так пахнут дрова или святость?

Затем он закрыл глаза и изменившимся до неузнаваемости голосом, сорвавшимся в рыдания, принялся повторять:

— Иисус! Иисус! Иисус! Иисус!

На следующий день Бланше, погрузив дорожный скарб на трех мулов и взяв с собой слугу, пустился в путь. Поручение, доверенное ему Жилем после той бредовой ночи, явилось для него облегчением. Очень далеко на юге, а именно в Тоскане, по слухам, творились настоящие чудеса. Ученые, художники, философы сумели объединить свои усилия и знания, дабы приблизить новый золотой век, который вскоре наступит для всего человечества. Так пусть же Бланше на месте порасспросит об этих новшествах! А может, он сумел бы привезти в Вандею какую-нибудь вещь, мысль или даже человека, способного отвлечь сеньора де Ре от его черных фантазий?

Бывший скромный семинарист из Сен-Маю был ослеплен и шокирован тем, что ему довелось увидеть в знаменитой Тоскане середины пятнадцатого века. Без сомнения, он представлял себе, что значит богатство. Сир де Ре, от имени которого он четыре года раздавал милостыню, был одним из самых богатых сеньоров Французского королевства. Но вандейский край отличался неслыханной, вопиющей бедностью, ибо было очевидно, что сеньор бесстыдно выжимал из него все до капли, дабы кормить свою дьявольскую свиту. Совсем иначе выглядела Флоренция в тот, 1439 год. Там богатыми слыло бессчетное множество людей, даже простой народ чуть ли не жонглировал флоринами. Золото лилось рекой. Особенно поразили Бланше ремесленники, которые, похоже, производили только предметы роскоши. Напрасно искал он скромных торговцев поношенными вещами — он находил лишь портных, хлопочущих над изготовлением княжеских одежд. Кузнецы не ковали ни железа, ни стали, но, словно напоказ, только серебро и золото. Плотники возводили леса для постройки роскошных дворцов. И так во всем, даже на лотках у булочников не найти было ни хлеба, ни лепешек, а лишь пирожные с кремом и медом. Как можно, чтобы все эти люди — вплоть до последних оборванцев — были богаты?

Тем временем вид его, выдававший в нем чужестранца, и его явная растерянность привлекли к нему внимание весьма сомнительных личностей из той породы двуногих, которые только и ждут удобного случая, чтобы с наступлением темноты снять с вас платье, предварительно обшарив ваши карманы. И случай им представился: не зная города, Бланше сбился с дороги и оказался в тупике. Он повернулся и хотел идти назад. Три личности подозрительного вида преградили ему дорогу и обратились к нему на своем невразумительном наречии. Бланше показалось, что его возмущенно упрекают за то, что он ненароком забрел в эти места. На своем языке он начал извиняться, но трое проходимцев окружили его и, схватив за руки, принялись обыскивать. Бланше не знал, какому святому молиться. Если он позовет на помощь, не сочтут ли грабители за лучшее прикончить его, дабы заставить его замолчать? Так он и стоял, скованный страхом, когда раздался властный голос, и шесть грязных и цепких рук, выворачивавших его карманы, разлетелись во все стороны, словно стая спугнутых сорок. Изысканно одетый незнакомец, расставив ноги и скрестив на груди руки, стоял, загораживая выход из тупика. Позади него маячили двое вооруженных слуг. Прозвучало еще несколько фраз на нижнетосканском наречии, и мошенники, намеревавшиеся беззастенчиво обобрать Бланше, исчезли в ночи. Незнакомец подошел ближе.

— Спасибо, сеньор, — пробормотал Бланше, — вы спасли мне жизнь. Меня зовут Эсташ Бланше, я аббат.

— Стало быть, вы француз, — подытожил незнакомец.

— Меня зовут Франческо Прелати. Я к вашим услугам, можете называть меня Франсуа Прела. Шантрапа, прицепившаяся к вам, всего лишь ничтожные мошенники. Слишком ничтожные, чтобы убивать. Они покушались только на ваши деньги. Впрочем, возможно, ваш костюм пробудил в них желание похитить его в качестве реликвии. Эти канальи обожают реликвии. Вы ужинали? — без какого-либо перехода задал он вопрос. — Если нет, то я от всего сердца приглашаю вас на ужин, и вы расплатитесь за него из того кошелька, который мне посчастливилось вам сохранить.

И, не дожидаясь ответа, он повлек за собой Бланше, который никак не мог прийти в себя от случившегося. Так как новый знакомец беспрерывно говорил, аббат быстро узнал о нем довольно много. Ему было двадцать лет, и он родился в Монтекатини, в Луккской епархии. Он был клириком, в духовный сан его посвятил епископ Ареццо, а во Флоренции он изучал поэзию, геомансию и алхимию. В настоящее время он состоял в свите епископа Мондови, знал Флоренцию как свой карман, и обладал умением и способностью усмирять сомнительную породу людей, постоянно беспокоящих жителей простонародных кварталов города. В этом аббат только что убедился на собственном опыте. Спустя несколько минут они вместе вкушали в местной траттории изысканный ужин за счет скромных сбережений Бланше, спасенных бесцеремонным молодым клириком. Расплатившись, тот принялся любовно поглаживать кошелек святого отца, а затем расхохотался:

— Не забредайте больше так неосмотрительно в городские тупики! Видите, как нам пригодился ваш кошелек!

Из чего Бланше заключил, что у молодого человека не было ни лиара, и про себя подивился, что столь хорошо одетый юноша, да еще в сопровождении двух слуг, оказывается, не имеет средств к существованию.

Они расстались, договорившись встретиться завтра. Последующие дни они провели вместе. Прела стал наставником и покровителем простодушного француза, который постепенно оказался полностью под его влиянием. Прела раскрывал перед ним красоты и тайны Флоренции, бывшей в то время одной огромной строительной площадкой, где над сооружением дворцов и церквей трудились архитекторы, художники и скульпторы.

Триумфальным возвращением из Венеции Козимо началась эра Медичи. Но кто же были эти Медичи? Прежде всего денежные люди, банкиры, поднаторевшие в различных незаконных операциях, ростовщики, ссужавшие деньги под проценты и векселя. Их энергия должна была принести Тоскане невиданное доселе процветание. Бланше даже посчастливилось принять участие в церемониях, роскошь которых ослепляла всю Европу. 6 июля под председательством Козимо собрался экуменический собор, где присутствовали папа Евгений IV, император Восточной Римской империи Иоанн VIII Палеолог и Иосиф, патриарх Константинопольский.

Эти трое духовных и светских князей, отягощенные золотом, обоняющие фимиам и мирро, прошествовали по улицам города до самого Собора. Сей необычайной пышности кортеж напомнил народу о шествии волхвов в Вифлеем. Именно с этого времени во Флоренции началось особое поклонение волхвам, запечатленное на полотнах Беноццо Гоццоли и Фра Анджелико.

— Так в чем же суть эпизода с волхвами из Евангелия от Матфея? — рассуждал Прела. — Заметьте, что в отличие от пастухов, кладущих перед яслями молоко, хлеб и шерсть, то есть скромные и полезные дары, волхвы дарят младенцу Иисусу мирро, ладан и золото, то есть предметы, обладающие неизмеримо большей стоимостью, но бесполезные и олицетворяющие бесцельную роскошь.

И так как Бланше попытался протестовать, он поспешно добавил:

— Впрочем, потом Иисус напомнил о значимости этих великолепных излишеств. Вспомните: в доме Симона прокаженного Мария Магдалина смазывает ему голову очень дорогим душистым маслом. Апостолы возмущены подобной расточительностью, но Иисус сурово одергивает их: разве почести для Сына Божьего могут обходиться слишком дорого?

И, увлеченный этой мыслью, Прела с жаром продолжал:

— Имейте золото, золото и еще раз золото, и все остальное будет дано вам в избытке: гений и талант, красота и благородство, слава и наслаждения, и даже, что само по себе невероятно, бескорыстие, великодушие и милосердие!

— Эй, полегче, довольно! — запротестовал Бланше, задыхаясь от возмущения.

— И не забудьте про науку, достойный отче, науку, открывающую все двери, все сундуки, все денежные сундуки…

— Я и так ослеплен тем, что вижу вокруг, какой вам прок еще и оглушать меня подобными сумасбродными речами? Бедность не порок, черт возьми!

— Бедность — мать всех пороков.

— Прела, друг мои, вы богохульствуете!

— Если бы я запер вас в клетке со львом, вы предпочли бы, чтобы зверь был сыт или голоден?

— Конечно, лучше бы он был сыт, — согласился Бланше.

— Так и люди ничем не отличаются от львов, от прочих животных, от любых иных живых существ. От голода они свирепеют. А что такое бедность, если не голод?

— А как же жертвенность, преданность, самоотверженность?

— Этим добродетелям я отвожу то место, которое они заслуживают: ничтожное.

— Ничтожное?

— Именно ничтожное. Возьмите тысячу сытых, привыкших хорошо есть горожан, вполне благожелательно относящихся друг к другу. Заприте их в пещере без еды и питья. Заморите их голодом! Они тут же преобразятся. О, если вам повезет, может, и найдется среди них святой, чей дух вознесется над плачевной участью тела, и который пожертвует собой ради товарищей.

Всего один на тысячу, да и то если вам повезет. Что до остальных девятисот девяноста девяти…

— Да, что же остальные девятьсот девяносто девять?

— Эти достойные горожане, почтенные и доброжелательные, станут ужасными мерзавцами, способными на все, вы меня слышите, отче, на все, чтобы утолить голод и жажду!

— Послушать вас, так можно подумать, что вы уже проводили подобные опыты.

— А что, по-вашему, во время войн, голода и эпидемий в этом трудно убедиться?

— Похоже, эта страшная истина вас радует.

— Нет, отче, она меня не радует. Но, видите ли, мы, флорентийцы, открыли лекарство против сей гнойной язвы: золото. Богатство — универсальное лекарство против нравственных ран человечества. Ангел добра, если таковой явится на землю, дабы исцелить все раны души и тела, — знаете, что он должен был бы сделать? Он должен был бы стать алхимиком и производить золото!

Быть может, причина была в том, что численность людей, живущих в этой провинции, намного превосходила население Бретани или Вандеи? Бланше казалось, что нигде он не видел столько кладбищ, оссуариев и виселиц. Тоскана была красива, и богат был город Флоренция, но смерть подстерегала вас за каждым деревом, на каждом повороте дороги. За всю свою жизнь Бланше не встречал болезней столь отталкивающих и людей, столь изощренно изуродованных рукой палача. Неужели придется признать, что вокруг фонтана чудесных изобретений, забившего в обновленной Тоскане, непременно должен кружиться рой падали, мертвой или живой?

Прела и об этом имел свое собственное мнение:

— Я удивляюсь, отец Бланше, что подобной бесспорной истине пришлось дожидаться, пока вы доберетесь до Тосканы, дабы, наконец, стать доступной вашему уму. Чему только учат в семинарии Сен-Мало? Без сомнения, смерть — это оборотная сторона жизни, и нельзя отвергать одну, не отвергая другую. Видите ли, серьезная ошибка античных философов, ученых и художников заключается в том, что они отворачивались от смерти. Они желали знать только жизнь. С точки зрения анатомии греческие статуи безупречны. Каждый мускул живет своей жизнью, каждая кость на своем месте. Но греческие скульпторы изучали и наблюдали только живое тело. Ни в Афинах, ни в Риме никто никогда не вскрывал трупов, чтобы посмотреть, что там внутри, как устроено тело, как оно работает.

— Греки лепили статуи богов, богинь, героев и мифологических чудовищ, — заметил Бланше.

— Совершенно справедливо! Но боги вечны, мы же смертны. Им дана лишь жизнь, им неведомы посулы смерти, в тени которой мы пребываем с самого рождения, и чем больше мы живем, тем тень эта становится гуще. И не забудьте, вы — христианин! Иисус умер на кресте. Его тело было положено во гроб. Множество святых погибли мученической смертью.

Откуда же этот суеверный страх перед мертвым человеческим телом, ведь оно является главным объектом поклонения вашего культа!

— Иисус воскрес на третий день. Святые мученики избраны для вечной жизни. А чего ждете вы от этих трупов, в которых ковыряетесь с такой страстью? — спросил Бланше.

— Чтобы они отдали нам свой секрет — секрет жизни. Наши хирурги научились вскрывать животы и разбираться во внутренностях. Оссуарии, пыточные камеры и виселицы обрели, наконец, какой-то смысл. Надо, отец Бланше, иметь мужество погрузиться во мрак, чтобы принести оттуда свет. Бланше вздрогнул и отвел взгляд.

— Вы пугаете меня. В вашей дерзости есть нечто дьявольское.

Определение явно пришлось Прела по душе.

— Дьявольское? Почему бы и нет? Существование Дьявола вполне оправданно. Вы справедливо напомнили мне, что Иисус воскрес. Но я в свою очередь напомню вам, что сначала он спустился в подземное царство теней и три дня пребывал среди мертвых.

— Человек не вправе сравнивать себя с Христом! — возопил Бланше.

— А Жанна? Что вы сделали с Жанной?

— Она умерла на костре.

— Может быть для того, чтобы, преобразившись, в урочный день снова появиться среди нас, — загадочно прошептал Прела.

Когда Прела и Бланше вошли во дворик дворца Медичи, там уже толпились люди. Здесь только что поставили последнее творение Донателло, самого знаменитого скульптора того времени, и ценители искусства, ученики академий и несколько любопытных праздношатающихся, окружив недавно отлитую статую, обсуждали ее. Речь шла о бронзовом Давиде, хрупком и трепетном мальчике Давиде, чудесным образом победившем филистимлянина великана Голиафа. Прела медленно обошел статую и принялся наблюдать за Бланше, который лишь отдувался и пожимал плечами.

— Так, значит, это и есть современное искусство? — ворчал тот. — Да нет, я не вижу того, что… что… да, конечно…

— Неужели вы не видите его хрупкой прелести, правда, немного вычурной? — выразительно спросил Прела, восхищаясь произведением искусства и одновременно досадуя на невежественного собеседника. — Не видите этой восхитительной, дразнящей позы, переданной с неподражаемым изяществом, этих разведенных бедер, что вполне оправданно, ибо левая нога Давида стоит на огромной отрезанной голове Голиафа? Этих тонких рук, напоминающих ломкие ручки вазы, правую руку, обхватившую меч, и левую, держащую камень? И этого нелепого наряда, этого шлема, увенчанного лавровым венком, и этих поножей, доходящих до колен, тогда как все остальное тело оставлено обнаженным? Впрочем, вы же понимаете, что современность этого произведения искусства в другом. Она в чрезмерной, почти чудовищной анатомической реальности этого тела. Мальчик потупил взор. Возможно, он разглядывает свой собственный пупок. Во всяком случае, лицо его, полускрытое краями шлема, привлекает внимание зрителя к его пупку. Но прежде всего приковывает взгляд грудь Давида с детскими, прекрасно прорисованными грудными мышцами, закругленная выемка грудной клетки, маленький выпуклый, чуть выпяченный живот, ребяческий член, лежащий меж нежных бедер. И это чувственное и ликующее тело с улыбкой выставлено напоказ. Никогда еще бронза не являла нам плоть во всей ее наготе.

— Поразительно, — прошептал Бланше. — Вы говорите об этой скульптуре как влюбленный и как профессор анатомии одновременно. Тогда напрашивается вопрос, где же ценитель искусства.

— Но в этом-то и суть нового искусства, достойный отче! — воскликнул Прела, уводя его из внутреннего дворика дворца Медичи. — Да, мы упразднили дистанцию, необходимую для восприятия произведения искусства. Что же остается? Остается любовь плюс анатомия. Мы, тосканцы, перестали быть художниками и скульпторами. Мы — влюбленные, любовники… для которых существует скелет. И не только скелет: мускулы, нутро, кишки, выделения.

И, повернувшись к Бланше, он с диким смехом проорал ему прямо в лицо:

— И кровь, добрый мой отче, кровь!

Меж тем как Прела истолковывал Бланше возрождающуюся Италию, тот вспоминал темные и дождливые леса Вандеи и сопровождаемое непредсказуемыми приступами жестокости мрачное состояние духа своего господина Жиля де Ре.

— Самые волнующие минуты своей жизни он провел подле Девы Жанны, — рассказывал священник, — целый год они сражались бок о бок. Это они освободили Орлеан, разбили англичан при Пате и помазали короля Карла в Реймсе. А затем случилось несчастье. Жанна ранена под Парижем. Жанна попадает в плен перед захлопнувшимися воротами Компьеня. Жанна осуждена Церковью. Жанна сожжена заживо по обвинению в колдовстве. С той поры Жиль де Ре с диким неистовством предается всевозможным бесчинствам. Окружает себя причудливой роскошью. Ест, словно волк. Пьет, как осел. Пачкается, как свинья, — еле слышно закончил Бланше. — Я хотел бы вырвать его из этой берлоги, где он валяется в грязи и в отчаянии бьется головой о стену. Я ищу… Ищу того, кто бы вернул ему смысл… как бы это сказать… высший смысл… высшее измерение, которое он утратил, потеряв Жанну.

Прела слушал его со страстным вниманием, прикидывая, какую роль смог бы он сыграть в этой судьбе.

— Так вы говорите, что зло вселилось в него после того, как он потерял Деву Жанну? — спросил он.

— Да, но на деле он потерял ее дважды. В Компьене двадцать третьего мая, когда она попала в плен. И год спустя, тридцать первого мая, когда ее как ведьму сожгли на костре в Руане. Ах, эта безумная поездка в Руан! Я сделал все, чтобы отвратить его от нее. У него не было ни одного, ни единого шанса освободить Жанну. Вернувшись, он был не просто побежден. Много хуже. Я едва узнал его. Словно ужасная казнь Жанны запечатлелась навечно на его лице. Оно больше не было лицом человека.

Под маской равнодушия Прела скрывал радость и хищное любопытство, которое внушал ему рассказ Бланше.

— Не было лицом человека, говорите? Как интересно! Лицо… так какое же лицо?

— Я уже сказал вам: звериное. Дикая, остервенелая личина оборотня. Но, несмотря на это, вполне можно было утверждать, что внешне он не изменился, что он сохранил свой былой облик.

— Объясните.

— Плоть его не изменилась. У него не было ни шрамов, ни иных повреждений. Нельзя было даже сказать, что он постарел. Нет, изменилась его душа. И изменение это исказило черты лица. Лицо, помеченное безнадежностью.

— Так это смерть Жанны довела его до такого отчаяния?

— Отчаяния? Да, несомненно. Он отчаялся, но не опечалился. И это, быть может, и есть самое худшее. То, о чем я вам говорил: нет выхода, некуда стремиться, нет высшей цели в жизни. Но не подумайте, что он вздыхает и рыдает! Как бы я хотел, чтобы он вздыхал! Я бы хотел, чтобы он рыдал! Увы, нет, он смеется, он рычит, словно хищный зверь. Подхлестываемый своими страстями, он рвется вперед, словно разъярённый бык. Видите ли, он полон сил. Он силен… Очень силен. Надо бы найти применение его силе, направить ее, освободить, воодушевить! Франсуа Прела, сумеете вы сделать это?

Бланше с надеждой вперил взор в своего товарища, отвечавшего лишь загадочной улыбкой.

Воистину бедный Бланше запутался в сети противоречий, отчего нещадно мучился. С каждым мгновением зрелище этой новорожденной, но сомнительной цивилизации все больше завораживало и одновременно отпугивало его, равно как и речи Прела навязывали уму его неприемлемые, но очевидные сущности, проистекающие из доказательств весьма своеобразных, однако безупречных. И так во всем, включая нововведения в области искусства — такие, как перспектива в рисунке и в живописи, удивлявшая и тревожившая Бланше. Ему чудилось, что плоское изображение, благонравное и по-детски простодушное, внезапно, как бы повинуясь некой магической силе, вспучилось, раздулось, искривилось и, словно одержимое злым духом, устремилось за грань дозволенного. Глядя на фрески или склонившись над гравюрами, он ощущал себя на краю головокружительной бездны. Эта воображаемая пропасть манила его, и он с трудом удерживался от искушения броситься в нее очертя голову. Прела, напротив, плавал, словно рыба в воде, в этой новой стихии, порожденной искусством, наукой и современной философией.

— Вскрыть оболочку вещей, чтобы посмотреть, какие фантомы там таятся, — рассуждал он. — Самому стать таким фантомом… Используя перспективу, рисунок не только мчится за горизонт, но и приближается к зрителю, дабы умчать его за собой. Теперь вам ясно, отче? Дверь открыта на все четыре стороны, но вы-то уже переступили роковой порог. Вот что значит перспектива!

Бланше не соглашался:

— Прела, вы опять пугаете меня своим злоречием! Можно подумать, что это доставляет вам удовольствие. Кажется, я взял на себя непосильную, страшную ответственность, пригласив вас в Тиффож…

Однако он без устали думал о своем несчастном господине и необходимости его излечения. И не находил иного лекаря, кроме Прела.

— После казни Жанны, — рассказывал он, — маршал словно одержим ее призраком. Я слышал, как ночью он бродил по рвам вокруг замка и звал ее. В надежде вновь обрести ее он заглядывает в лица всех юнцов, встречающихся у него на пути. Эти обреченные поиски увенчались безумствами в Орлеане восьмого мая тысяча четыреста тридцать пятого года. Шестью годами раньше Жанна освободила город от англичан. Жиль пожелал устроить и оплатить пышное празднество, должное отметить это событие. Он приказал написать «Мистерию об осаде Орлеана», двадцать тысяч стихов, которые предстояло разыграть пяти сотням актеров в невиданных доселе декорациях. Ради этого спектакля в Орлеан прибыл король Карл и весь его двор. Жилю этот праздник обошелся больше чем в сто тысяч золотых экю. Однако не подумайте, что это безумное предприятие было затеяно из любви к пышным торжествам, потребности выставить себя напоказ! Те, кто судил о нем таким образом, слишком плохо знали Жиля. Нет, это было не так, все было… гораздо хуже.

Бланше замолчал и сощурился, словно восстанавливая в памяти мистерию, чтобы подобрать к ней ключ.

— Да, все было гораздо хуже, — продолжил он, — ибо замысел этот родился в уме, больном от неутолимой страсти. Слушайте же, — заговорил он, вцепившись в руку Прела и в упор глядя на него. — Пышный и разорительный праздник был для Жиля всего лишь приманкой. В том смысле, как понимают приманку охотники. Богатым жертвоприношением, чтобы заставить — да, именно заставить — блуждающую душу Жанны вернуться и воплотиться в того юнца, кто станет исполнять ее роль.

— В юнца? — удивился Прела. — Вы, разумеется, хотели сказать, в девушку!

— Нет, я сказал правильно: именно в юнца. Ибо Жиль постоянно общался с подростками. О, впрочем, Жанна так походила на мальчика, что для исполнения ее роли просто не имело смысла искать девушку. Итак, он набирал мальчиков. Они стекались сотнями, привлеченные огромным вознаграждением, обещанным избраннику. Каждое утро повторялся один и тот же жуткий спектакль. Появлялся Жиль в крайнем возбуждении. Вероятно, за ночь он убеждал себя, что чудо должно случиться именно сегодня. Как сумасшедший бегал он вокруг толпы ожидавших его подростков, чаще всего кудлатых и изголодавшихся, реже изящно одетых и прекрасно воспитанных. Когда претенденты были слишком далеки от взыскуемого идеала, — а среди них нередко попадались бородатые, увечные, слабоумные, — Жиль свирепел, избивал несчастного и прогонял пинками. Иногда он останавливался, словно видел то, что невидимо другим, брал за плечи какого-нибудь мальчика, долго в упор смотрел на него, но потом почти всегда отталкивал с отвращением и разочарованно, горько вздыхал. Наконец пора было решать. Жиль удалился, заперся у себя, не желая больше ни во что вмешиваться. Все его чудовищные усилия были напрасны. Жанна не явилась. Ее не будет на этом небывалом празднике, устроенном только для нее. Распорядитель сам выбрал актера, который, клянусь честью, достойно вышел из положения. Жиль даже не взглянул на него.

— Так, значит, Жанна не явилась, — повторил Прела.

— Нет, как же, явилась, — быстро возразил Бланше.

— По крайней мере, Жиль был в этом убежден какое-то время. Речь шла об одной девушке, называвшей себя Девой и утверждавшей, что ей удалось избежать костра. Однако не забывайте, что Жиль был в Руане тридцатого мая тысяча четыреста тридцать первого года и собственными глазами видел привязанный к столбу обгорелый труп Жанны. Но ему все равно! Желание увидеть Жанну живой столь властно, что он не считается с очевидностью. Впрочем, эта женщина, действительно, была очень похожа на Деву, ибо родные братья Жанны признали ее, а граждане Орлеана осыпали дарами.

— Жилю не было дела до фактов, — промолвил Прела. — Он искал боготворимый образ. Он нашел его. При чем тут факты?

— Вы никогда не видели сеньора де Ре, — удивился Бланше, — но из моих рассказов уже поняли его образ мыслей. Что же будет, когда вы познакомитесь с ним!

— Мне думается, я разгадал сердце и душу сеньора де Ре, — согласился Прела. — Но продолжайте. Что стало с этой второй Жанной?

— Она бесстыдно вышла замуж за некоего сеньора Дезармуаза. У них родились дети. Тем не менее она была хорошей наездницей и владела мечом. Жиль доверил ей отряд и поручил освободить Лe-Ман, как она, по ее словам, когда-то освободила Орлеан. Но прежде ей надо было получить согласие короля Карла. Тут-то все и лопнуло. Карл ловко задавал ей различные вопросы, она запуталась в ответах и наконец призналась в обмане. Это новое разочарование — словно удар хлыста для Жиля!

Так беседовали они, бродя по берегам Арно, по улочкам старого города, по крепостным стенам, откуда хорошо видны выжженные летним солнцем поля, и постоянно спорили — маленький кюре из Сен-Мало, вырванный из благочестивого сумрака своей веры, и отрекшийся от сана священник, поклонник восходящего солнца.

— Вольно вам рассуждениями своими искушать мой разум, — говорил Бланше. — Сердце мое остается свободным, и оно восстает против этой богатой и жестокой Тосканы, этой Флоренции, переполненной чудесами и покрытой отвратительными болячками. Как мне хочется поскорее вернуться во Францию, с ее простодушной верой и грубыми нравами!

В ответ на подобные высказывания Прела лишь презрительно хохотал:

— Полно, полно, отец Бланше. Вы же прекрасно знаете, что отныне уже ничто не будет для вас по-прежнему, как было перед вашим путешествием. Вы слишком много видели, слишком много слышали. Прежний «человек готики» умер. Для вас началось новое время. Хотите вы того или нет, вы вкусили от плода познания и не сможете забыть его вкус. А вот и доказательство: вы спорите со мной по любому вопросу, но тем не менее везете меня с собой в Вандею к сеньору де Ре!

— Я везу вас потому, что не могу поступить иначе. Жиль де Ре утратил всякую надежду. Он послал меня в Тоскану на поиски спасителя. Я нашел вас, и надежда, что вы сможете помочь ему, не покидает меня. Но вы сами видите, как мне страшно. Вы излучаете ослепительное сияние, но я не знаю, исходит этот свет с небес или из преисподней.

После подобных слов Прела тут же принимался рассуждать на свою излюбленную тему:

— Свет неба и адское пламя гораздо более близки, нежели нам кажется. Не забывайте, что Люцифер — Светоносец — изначально был одним из самых прекрасных ангелов. Из него сделали Князя Тьмы, абсолютное Зло. В этом-то и состоит ошибка! Человек, созданный из праха и одушевленный дыханием Господним, нуждается в посреднике между собой и Богом. Разве может он напрямую обратиться к Создателю? Ему необходим посредник, который стал бы его союзником в том зле, что он творит и замышляет, но при этом также имел бы свой ход на небо. Вот почему человек испытывает потребность посоветоваться с колдуньей, просит помощи у мага, вызывает на тайные свидания Вельзевула.

— Так вот, значит, какова она, ваша современная наука! Она питается кровью и нечистотами! Принимает в долю Дьявола, утверждая, что жертвует на благотворительность! Любая наука отвратительна, Прела!

— Напротив! Любая наука прекрасна! Невежество — вот худшее из зол.

— Есть тайны столь грозные, что разглашение их уничтожило бы несчастного, зашедшего слишком далеко в своем любопытстве.

— Знание дает власть. Если ум в состоянии познать истину, то он сумеет и обуздать ее.

— Есть силы, превосходящие возможности человеческого существа. Чрезмерная власть приводит к безумию. Кто такой тиран? Это государь, которого свело с ума его собственное могущество.

— Потому что этот государь был невежествен. Каждому уровню власти должен отвечать некий уровень знания. Страшна лишь безграничная власть, оказавшаяся в руках человека с ограниченным умом. Сильная рука, служащая слабой голове, способна на любое насилие, любое преступление.

От этих слов Бланше неожиданно помрачнел и потухшим голосов произнес:

— Руки слишком сильны, голова слишком слаба… Вы только что изобразили ужасный портрет моего господина Жиля де Ре. Ибо у этого исполина, хозяина двадцати замков, маршала Франции, сердце малого ребенка. Я вижу, как он идет мне навстречу и протягивает свое сердце, умоляя простить его преступления.

При последнем слове Прела вздрогнул.

— Его преступления? Черт побери! Ну, это уж вы хватили, достойный отче!

Бланше почувствовал, что наговорил лишнего.

— Я упомянул о преступлениях… в качестве метафоры. Не подумайте только, что я собираюсь выдавать тайну исповеди!

Но не таков был Прела, чтобы пропустить мимо ушей это прекрасное трепещущее слово.

— Кто говорит о разглашении тайны исповеди? — весело произнес он. — Отнюдь, но раз преступления существуют, мы вытащим их на свет! Посмотрим, как зашевелится клубок готических змей в лучах жаркого солнца Флоренции.

Наконец они тронулись в путь. Путешествие из Флоренции в Вандею продолжалось около ста дней. От утомительной дороги у Прела сохранилось только воспоминание о бескрайнем и тревожном лесе. До сих пор этот горожанин знал только оливковые деревья, редкими рощицами произрастающие на тосканских холмах. Вступив в галльский лес, он почувствовал, что внезапно окунулся в неведомую ему растительную стихию, где среди гнилостных испарений не было места человеку. Появление редких дровосеков с черными лицами, на которых зияли дыры испуганных глаз, лишь усиливало гнетущее чувство, охватившее обоих путешественников в лесной чаще. Впрочем, Бланше делал все возможное, чтобы избегать любых встреч, особенно в местах, наводненных разбойниками и бандами мародеров.

Темный массивный силуэт Тиффожа, неожиданно возникший на иссеченном облаками небе, наконец заставил вспомнить о том, что в этом бескрайнем лесу, колышущемся, словно сбившееся в кучу стадо баранов, обитают люди. Прела предстояло узнать, что та часть человеческого рода, среди которой отныне предстояло ему жить, была создана по образу и подобию окружающего ее лесного безмолвия.

Встреча состоялась в парадной зале замка. Бланше, никогда не видевший Жанны, не мог предположить, что Прела был поразительно похож на нее. Издали Жиль решил, что стал жертвой галлюцинации. Флорентиец шел к нему, словно озаренный сиянием, отчего фигура его выделялась с поистине сверхъестественной четкостью, тогда как те, кто сопровождал его, словно тонули в тумане.

— Жанна, Жанна, Жанна! — с исступленным восторгом прошептал Жиль.

Но когда Прела остановился в трех шагах от него, наваждение прошло. Однако восторженное очарование осталось. Какое удивительное счастье — это сходство, и как оно желанно, естественно, необходимо!

— Добро пожаловать в Тиффож, Франческо Прелата, — произнес Жиль. — Вот уже много лет я жду кого-нибудь и уже начал отчаиваться. Может быть, я ждал именно тебя. Будущее покажет, и незамедлительно.

Прела преклонил колено, чтобы поцеловать руку Жиля. Тот поднял его.

— Итак, значит, ты прибыл из Флоренции, проехал шестьсот лье, чтобы добраться до меня. Какой показалась тебе Вандея?

— Если в Тоскане царит вечная весна, — ответил Прела, — то про Вандею можно сказать, что здесь правит вечная осень.

— Согласен, — кивнул Жиль. — Климат юга, несомненно, более приятен, нежели климат наших окраин, где чувствуется воздействие океанических ветров.

— Я говорю не только о климате, — пояснил Прела. — Конечно, жители Флоренции открывают настежь окна, чтобы видеть весеннее цветение природы. Но они так же широко открывают глаза, чтобы увидеть зрелища, до сей поры запрещенные. Их уши внимают истинам, доселе неслыханным.

— Если ты сумеешь приобщить меня к этим зрелищам и этим истинам, я действительно поверю, что ты тот, кого я ждал.

Именно тогда Бланше счел нужным вмешаться. Он прошептал несколько слов на ухо Жилю.

— Мой исповедник волнуется, — сказал Жиль. — Он советует мне спросить тебя: какова цена твоих истин?

— Такова, какой они заслуживают, — без запинки ответил Прела. — Они бесценны!

И тут они с Жилем расхохотались, а при виде глубоко удрученной физиономии Бланше веселье их удвоилось.

То ли в честь новоприбывших, то ли по причине кануна дня святого Жиля, то ли просто по прихоти хозяина здешних мест, в Тиффоже в этот вечер было устроено некое подобие бала. Музыкантов было много, но играли они лишь на волынках и серпентах, так что музыка, хотя и громкая, была незатейлива и монотонна. Гостей беспрестанно обносили вином и мясом, коих было в изобилии, так что общество быстро захмелело и развеселилось, чему немало способствовал жаркий, поистине адский огонь, разведенный в огромном камине, несмотря на относительно теплую погоду. Отсутствие женщин было наименее странным на этом балу. Прела знал, что супруга и дочь сеньора де Ре уединенно жили в Пузоже. Он больше удивлялся внушительному количеству гостей, прибывших на этот непонятный праздник, среди которых было много совсем зеленых юношей, но не было ни одной девушки. Он не знал здешних танцев, по-видимому народных, в которых партнеры кружились, сжимая друг друга в объятиях, но понял, что большинство их должно было исполняться парами из кавалеров и дам, и роль последних беззастенчиво исполняли мужчины — и отнюдь не самые юные, — которых, казалось, это лицедейство очень забавляло, и они украшали себя лентами, накладными волосами и шлейфами. Он с пристрастием наблюдал за местным двором, столь отличным от того, который он оставил во Флоренции. От здешнего двора исходило ощущение силы и непристойности, соблазнительное и отталкивающее одновременно. Сквозь клубы дыма он видел, как мощные челюсти с выщербленными зубами рвали мясо, а глотки истошно вопили и гоготали; руки, утопавшие в кружевах и унизанные драгоценностями, однако жирные и исцарапанные, вцеплялись в мясо или в руки соседей; обжигающие взгляды без единой мысли настойчиво и жадно останавливались на нем.

Были ли существа, окружавшие его, подлинными людьми, или же все они в большей или меньшей степени породнились с медведями, волками и прочими зверями вандейского леса? Лисьи глаза, кабаньи морды, барсучьи бороды, заросшие волосами грудные клетки, в которых запутались золотые цепи и нательные кресты, сотни диковинных примет: носы с вывернутыми ноздрями, остроконечные шевелящиеся уши, и это тявканье, эти вопли, подобные крику оленя, эти шепелявые звуки, заменявшие по мере приближения ночи человеческую речь, и взрывы смеха, — да, все на этом балу напоминало о звериной непорочности лесных тварей. Все, вплоть до резкого запаха водоплавающей дичи, источаемого этой толпой и напоминавшего о близости прудов и болот, где среди болезнетворных испарений кишит жизнь.

Небо начинало бледнеть, когда Прела пожелал удалиться в отведенные ему апартаменты. Но, не зная расположения комнат, он, поблуждав немного, забрел в просторную кухню. Это мрачное закопченное помещение было вполне под стать пиршественной зале. На низких столах были свалены в кучу разрубленные мясные туши, остовы телят, целые косули, высились пирамиды свиных голов. Отвратительного вида матрона, круглая, словно башня, с лицом Медузы Горгоны, хлопотала среди котлов и вертелов, размахивая огромным кухонным ножом. Но больше всего Прела поразили дети, целый выводок оборванных полуголых мальчуганов, невообразимо грязных, но прекрасно сложенных и смешливых, словно амурчики, которые, не обращая внимания на разложенные на столах остатки бойни, жрали, вырывая друг у друга куски..

— Как заставить этих неотесанных людей служить моим возвышенным замыслам? — спрашивал себя Прела, добравшись, наконец, до своей комнаты и растянувшись на огромной кровати под балдахином.

Осень окрасила бурым цветом буки и черным — пашни, выпотрошенные крестьянским плугом, швырнула в небо охапку серых туч, мгновенно разметанных ветром и дождем. В сопровождении небольшого отряда Жиль вместе с Прела объезжал свои владения. Привыкший к тишине ризниц, полумраку трактиров и благоуханию будуаров, флорентиец открывал для себя болота Бриера, песчаное океанское побережье, остров Иё. Он задыхался от шквальных полуденных ветров, пьянел от величия пустынного края, сурового и негостеприимного. Он узнал, что Дьявола и Господа Бога можно услышать не только в тишине часовен, их голоса равно могут грозно звучать в яростных штормах, проносящихся над морской гладью. Это было время тайных слез и покаяния, но приливы и отливы все так же встречали зарождающуюся луну, а затем и полный ее диск, и пришла пора негодующей ярости и мрачных откровений.

В тот день всадники с трудом преодолели дюны, поросшие чахлым дроком и утесником. Перед их взорами мелькали лишь копыта коней, разрушавшие наметенные пирамиды сухого песка. В воздухе рокотал голос далекого океана. Ехали молча, встревоженные его незримым присутствием, завороженные глухим шумом волн, от дыхания которых на губах оседали соленые брызги. Так бывает при приближении смертного часа: будничная жизнь наша кажется неизменной, но потусторонние голоса уже поют нам в уши свою скорбную песнь, отчего повседневные хлопоты становятся смешными и ничтожными.

Наконец они забрались на вершину последней дюны. У ног их простирался песчаный берег, где ветер крутил клочья пены и морских водорослей, а чуть дальше яростно бился океан, белый от пенных барашков. В безмолвном созерцании застыло мрачное лицо Жиля, замерло измученное лицо Прела, заледенело испуганное лицо Бланше. Каждый по-своему слушал океанский зов. Франсуа Прела обретал ключ от этой обездоленной земли, который он искал с самого своего приезда. Неясные предчувствия сменялись воспоминаниями о том, как он был изумлен, впервые увидев этот бескрайний галльский строевой лес с прямыми, словно столб дыма, деревьями, где изредка можно было встретить угольщика с черной маской вместо лица, эти жаркие и задымленные кухни замка, и особенно огромный камин в пиршественной зале, в котором сгорали целые стволы. Вот он, этот инструмент, это оружие, которое, наконец, обрел флорентиец. А у ног его колыхалась бескрайняя водная равнина, взбаламученная грозой, край лагун и болот, захлестываемый океанским прибоем, где род человеческий погряз в пороках и унижении. Огонь и вода. Чтобы вытащить эту провинцию и ее обитателей из трясины, флорентийская алхимическая наука прислала сюда самого проницательного из своих зачинателей…

Теперь он понимал суть своей миссии: дотронуться пылающей десницей до гноящейся раны здешних мест, чтобы заставить их пробудиться, восстать из бездны. Так недужная корова одним прыжком вскакивает на ноги при прикосновении раскаленного железа. Спасти Жиля огнем!

Итак, Бланше не делал большой ошибки, полагая, что в избавлении, которое Прела должен был принести его господину, есть нечто дьявольское. Именно так тосканский искатель приключений понимал свою роль подле вандейского ратоборца. Однако священник не мог и вообразить, какими зловещим тропам должно прийти это избавление. Жиль, потрясенный казнью Жанны, уподобился животному. Прела предстояло пробудить его к иной жизни. Но для того, чтобы укрепить его во влечении к Дьяволу, ибо после шестнадцати статей обвинения, предъявленных Жанне, Жиль был убежден, что Дьявол призвал его. О том, что Прела и не помышлял отвратить своего господина от его лихой участи, свидетельствует короткая сцена, разыгравшаяся как-то раз ноябрьским вечером в селении Эльван.

В этот сумеречный час два одиноких всадника резко выделялись своим роскошным облачением среди похожих на тени вилланов, жавшихся к стенам хижин. Один из них окликнул всадников, преградив им путь. Чтобы побыстрее избавиться от навязчивого просителя, Прела вызвался переговорить с ним. Привлеченный детским визгом, смехом и шушуканьем, Жиль двинулся дальше. Он направил коня в темную улочку, остановился в нерешительности и, снова услышав визг, а затем топот убегающих ног, поехал в сторону доносившихся звуков.

Тем временем Прела, освободившись, пускается за ним. Он также следует за детскими криками. Однако все быстро стихает. Чтобы стук копыт собственной лошади не мешал ему, он спешивается и привязывает ее к какой-то изгороди. Идет дальше и выходит на маленькую площадь, где, словно на карауле, стоит полуразрушенная статуя, в которой уже трудно определить, Святая ли это Дева или Венера.

Жиль здесь, окруженный маленькими оборванцами, взирающими на него в мертвом молчании. Так смотрят птицы, завороженные взглядом змеи. Жиль держит мальчика лет семи-восьми, прижав его к себе. Рука в тяжелой рыцарской перчатке опускается на голову ребенка, затем перчатка летит в сторону, а рука сжимается на хрупкой шее. В этот миг раздается голос Прела:

— Сеньор Жиль!

Жиль похож на сомнамбулу, чьи грезы внезапно нарушены. Он непонимающе оглядывается. Отпускает ребенка, тотчас же растворяющегося среди других детей, и вся стайка убегает с громкими воплями, то ли испуганными, то ли победоносными.

Некоторое время оба мужчины молча смотрят друг на друга. Затем Прела вполголоса произносит: — Да, я знаю, я все понял…

Выражение лица Жиля становится угрожающим. Тогда Прела заливисто смеется и, бесцеремонно схватив сеньора де Ре за руку, увлекает за собой.

— Я все понял и говорю вам: браво! Браво, сеньор Жиль! Но умоляю вас, не стоит это делать впустую! Я хочу сказать: просто для удовольствия. Вернее… только для него одного.

Они находят лошадей и садятся в седло, и пока они не скрылись из виду, звучат красноречивые рассуждения Прела:

— Знаете, кто был человек, только что остановивший нас? Священник… именно священник. Отлученный, проклятый, гонимый Церковью. Увы, бедняга слишком любил женщин, спиртное, игру, деньги. Но священник — он и есть священник и пребудет таковым вечно. Ему было дано право святить облатки и отпускать грехи, и никто не может отобрать у него этого права. Так вот, он предлагал нам свои услуги: вызывание темных сил, напускание порчи, черные мессы. Не кажется ли вам, что это всегда может пригодиться?

Они погружаются во мрак, откуда, словно сквозь сон, доносятся тяжелые слова:

— Смерть… жертва… есть некий внеземной мир, лучезарный, который… могущество и слава…

Отныне флорентиец использовал любую возможность, дабы убедить своего хозяина в том, что от неба его отделяет лишь огненная завеса и только алхимическая наука сможет помочь ему пройти сквозь нее.

— Огонь, — говорил он ему, — самый злобный из всех тиранов, но самый лучший из всех слуг. Надо лишь суметь приручить его.

Чтобы приручить огонь, в просторном помещении под крышей замка он устроил алхимическую лабораторию. Разумеется, там были горн с вытяжным колпаком, кузнечный мех, наковальня, плавильня с литейными формами и тиглями, но предметом особых его забот был тонкий и хрупкий арсенал перегонки: кубы, перегонные кубы без шлема, реторты, змеевики, черпаки и самое главное — величественная химическая печь с отражателем, где пламя столь размеренно, что напоминает саму жизнь.

Там, под кровлей из розовой черепицы, обласканной серебристыми лучами луны и крыльями сов, они проводили ночи напролет. Прела все время говорил вполголоса, так что Жиль никогда не знал, обращался ли он к нему, шептал ли молитвы или же магические заклинания. Флорентиец строил свои эксперименты, исходя из двойственного естества огня, который есть жизнь и смерть, чистота и вожделение, святость и проклятие. Он утверждал, что небесный странник — так именуется взыскующий алхимик — достигает одного из полюсов лишь затем, чтобы тотчас же обратиться к другому, в силу игры природы, основанной на постоянном изменении сущностей: избыток холода вызывает ожог, страстная любовь переходит в ненависть. И это изменение может быть как доброкачественным, так и злокачественным. Грешник, низвергнутый в преисподнюю, но не утративший веры, мог выйти оттуда, облеченный невинностью. Костер, где сжигали ведьм, не был наказанием или способом избавиться от проклятого существа — подобно смертному приговору, вынесенному мирским судом. Это было очистительное испытание, предназначенное спасти душу, которой угрожала серьезная опасность. Святая Инквизиция мучила и сжигала, проявляя поистине материнскую заботу о заблудшем.

Слушая такие рассуждения, Жиль постоянно вспоминал костер в Руане и Жанну, корчившуюся в огне.

— Она спасена! — уверял Прелати. — Святые сопровождали ее от Домреми до собора в Реймсе, где она познала величие вместе с новым королем Франции. Затем они покинули ее, и она упала с пьедестала, воздвигнутого для нее в миру. И падала все быстрее, все ниже, в самое пекло: вот костер, вот обугленный остов, вот чернь, смакующая непристойные подробности. Это была крайняя степень злокачественной мутации, отсюда должно было начаться благое изменение. Пламя очистило ее от шестнадцати обвинений, выдвинутых против нее, Жанна прошла сквозь огненную завесу, отделявшую ее от небесных кущ. Отныне слава ее засияет еще ярче. В один прекрасный день ее реабилитируют, а судьи будут посрамлены, хотя они и были всего лишь послушными орудиями судьбы. Потом ее причислят к лику святых и, как знать, может быть, даже канонизируют.[6] Но испытание огнем явилось тем стержнем, без которого поворот был бы невозможен.

Отныне Жиль понимал, что, если он хочет следовать за Жанной, надо спуститься в преисподнюю, куда он начал свой путь еще до прибытия флорентийца.

— Баррон ждет вас, — нашептывал ему Прела, — Баррон призывает вас. Придите к нему, но не с пустыми руками. Именно его неутоленная жажда плоти придает определенный смысл тем жертвам, для которых вы собираете всех этих детей. Их плоть должна быть вашим ключом к раскаленным вратам Ада!

И он растолковывал Жилю, что давний вкус Баррона к плоти берет свое начало издалека, ниспослан свыше. Разве еще в самом начале Библии не рассказывается, как Яхве отверг злаки, предложенные ему Каином, и с удовольствием угостился козлятами и ягнятами Авеля? Не значит ли это, что Бог испытывает отвращение к овощам и обожает мясо?

И флорентиец разражался безумным хохотом.

— Несчастный! — возмущался Жиль. — Ты богохульствуешь! И что это ты там говоришь о детях?

— Что я говорю о детях? — восклицал Прела. — Да то, что Яхве в конце концов надоели все эти зверюшки, которыми люди его закармливали. И однажды он обратился к Аврааму. Он сказал ему: возьми своего маленького сына Исаака, убей его и поднеси мне его нежное и белое тело! Разумеется, в последнюю минуту явился некий ангел и остановил руку Авраама, когда тот уже приставил нож к горлу Исаака. Тогда игра не удалась, но партия была лишь отложена. Явился Иисус, и уж этого-то ребенка Яхве не упустил! Бичевание, распятие, удар копьем. Небесный отец посмеялся над ангелами.

От таких шуточек Жилю становилось не по себе, и он повторял:

— Несчастный, ты богохульствуешь, богохульствуешь!

Выражение лица Прела являло саму невинность. Он вовсе не собирался оскорблять Господа, он всего лишь цитировал Священное Писание.

— Судите сами, сеньор Жиль, — добавлял он, — если Яхве любит свежую и нежную плоть детей, то Дьявол, который является подобием Бога, несомненно, разделяет эти вкусы. А как же может быть иначе?

Он придвигался к Жилю совсем близко, доверительно брал под руку и шептал на ухо:

— Принесите в жертву Баррону Исаака! Поднесите ему плоть умерщвляемых вами мальчишек. Тогда, вместо того чтобы вместе с ними пятнать себя грехом, вы спасете себя, и они спасутся с вами. Вы сойдете, как Жанна, на самое дно огненной геенны и выйдете оттуда, как и она, в сверкающих лучах света!

И вот день за днем, ночь за ночью под кровлею Тиффожа начали твориться такие ужасы, какие не в силах представить себе даже самое разнузданное воображение. Хозяин и слуга — но кто был ведущим в этой проклятой игре, кто подчинялся ее правилам? — создали вокруг себя пустоту, и, кроме двух подручных, Анрие и Пуату, обегавших деревни и усердно навещавших лабораторию, никто не знал, что там творилось. Однако зловещая молва ширилась, и в день святого Николая[7] некий нездешний дворянин проник в их тайну.

Жиль и Прела священнодействовали над перегонными сосудами, когда на чердак ворвался солдат замковой охраны. Прела бросился на него, желая помешать ему увидеть происходящее в лаборатории.

— Негодяй, — закричал он, — ты поплатишься головой! Ты что, не знаешь, что вход сюда категорически запрещен?

— Сеньор, — оправдывался солдат, — это отец Бланше прислал меня. Отряд. К замку движется многочисленный и хорошо вооруженный отряд. Меньше чем через час они будут здесь.

— Ладно, проваливай, — проворчал Прела, выталкивая его за дверь.

Удрученным взором он окинул комнату, уставленную колбами, похожими на огромные мыльные пузыри, заполненные растворами и готовые улететь в потусторонний мир. Затем схватил железный прут и принялся бить реторты, стеклянные банки, перегонные кубы. Жиль решил, что он сошел с ума.

— Ты что делаешь? Разве настал конец света?

— В определенном смысле да, — ответил Прелати. — Необходимо все уничтожить. Все должно исчезнуть.

И он бил и бил. Ртуть серебряным ковром растекалась по выложенному плитками полу. Страницы колдовских книг, чернея, корчились в пламени горна.

— Но что же все-таки случилось?

Прелати остановился и перевел дыхание.

— Увы, сеньор Жиль, я хорошо знаю, что за отряд скачет к Тиффожу. Еще неделю назад я приказал своим людям следить за его передвижением, надеясь, что он проедет мимо нас. Но нет, как видите: через час они будут здесь. Ничто не остановит этих несравненных господ придворных.

— Господа придворные?

— Дофин Людовик, будущий Людовик Одиннадцатый, если я правильно посчитал. Ему всего лишь шестнадцать, он хил телом, но успел прославиться хитростью. Он уже строит козни против своего отца, короля Карла.

Дофин Людовик сделал своей резиденцией замок Монтегю. Формально король отправил его в Пуату, поручив покончить с бесчинствами вояк, не смирившихся с заключением мира, на самом же деле он решил удалить его от двора.

— Этот тощий кот корчит из себя святошу, — продолжал Прелати. — Он увешал себя образками и ковчежцами. Его длинный нос знает только два запаха: запах святости и запах костра.

Спустя некоторое время Дофин в сопровождении Жиля и его свиты осторожным шагом обходит замок. Похоже, здешний воздух, который он вдыхает, кажется ему весьма подозрительным. Он останавливается перед камином, где дымятся клочки пергамента и остатки костей.

— А это что такое? — удивляется он. — Почему, когда мы подъезжали к Тиффожу, изо всех труб вовсю валил дым?

Жиль пытается увести его, но он упорствует и принимается разглядывать осколки реторты.

— В этих стенах пахнет серой…

— Монсеньор, это пар, употребляемый для уничтожения паразитов, — спешит ответить флорентиец.

— Неужели паразитов? — переспрашивает Людовик, бесцеремонно разглядывая Жиля, Прелати и их людей.

И он семенит дальше, продолжая осмотр, и словно размышляет вслух:

— И верно, как много паразитов во Французском королевстве. И как непросто их уничтожить, даже парами серы. Есть, конечно, паразиты особого рода, которые уничтожают себя сами, своим собственным ядом. И не надо им мешать.

Когда королевский кортеж в молчании удаляется, постепенно скрываясь из виду, слышны только хриплые крики галок, кружащих вокруг башни. Но Жиль и его товарищи знают, что отныне над ними нависла смертельная угроза.

Считалось, что именно набег Жиля де Ре на Сент-Этьен-де-Мерморт стал причиной его ареста и последующего процесса. Разумеется так, если исходить из элементарной и поверхностной логики, согласно которой у каждого действия есть своя причина и у каждой причины свое следствие. Но истинная подоплека таилась в самой его жизни.

Замок Сент-Этьен-де-Мерморт был за гроши куплен у него Жоффруа Лe Фероном. После этой продажи у Жиля осталось горькое чувство. Узнав, что новый хозяин, еще не выплатив полностью свой долг, уже притесняет крестьян, опаздывающих с уплатой податей, он страшно разгневался. В воскресенье 15 мая 1440 года, в Троицын день, Жиль со своими людьми ворвался в замок, отбросив старого кастеляна, ставшего у них на пути. Нет, Жоффруа здесь нет. Зато Жан, его брат служит обедню в замковой церкви. Жиль устремляется туда, отрывает священника от алтаря, швыряет на землю и грозит задушить его. В конце концов он связывает его по рукам и ногам и увозит с собой. Эта грубая расправа изрядно обескуражила его сторонников Жиля.

Вот молитва, прочитанная Франческо Прелати сразу после этих событий:

Сеньор Баррон, ты видишь, что я ничем не пренебрег, помогая этому человеку подняться на верхнюю ступень твоей лестницы. Чтобы обратить его ярость в рвение, а низменные вожделения — в стремление достойно предстать перед твоим августейшим ликом, я покинул свою родную Тоскану. И я был уверен, что мне это удалось. Конечно, ведь отныне он умерщвлял мальчиков не ради животной страсти, но единственно с целью принести их останки тебе в жертву! И вот, пожалуйста! Полюбуйтесь на него, он только что совершил насилие над священником, служащим мессу, и, презрев его одежды, увел в плен, сам не зная зачем! То ли из-за горсти экю, то ли из-за двух-трех повешенных вилланов! Сеньор Баррон, признаюсь, я сожалею, разочарование мое велико, а посему, скорее всего, мне придется предоставить сеньора де Ре его печальной участи, кою кует он своими собственными руками…

Вот так в последующие недели Жиль остался в полном одиночестве, и в тот день, 14 сентября 1440 года, когда отряды, прибывшие из Нанта, окружили замок Машкуль, он был в нем совершенно один. Потерянный, с всклокоченными волосами, хозяин замка, скорчившись, сидел возле стены в пустой зале главной башни, когда зазвучали трубы и нотариус Робен Гийоме зачитал вызов в суд:

Мы, Жан Лабе, капитан, выступающий от имени монсеньора Иоанна V, герцога Бретани, и Робен Гийоме, нотариус, выступающий от имени монсеньора Жана де Малеструа, Нантского епископа, повелеваем Жилю, графу де Бриенну, сеньору Лаваля, Пузожа, Тиффожа, Машкуля, Шантосе и прочих владений, маршалу Франции и королевскому наместнику Бретани, немедленно открыть нам ворота замка и признать себя нашим пленником, дабы затем предстать перед судом, церковным и светским, по обвинению в колдовстве, содомии и убийстве.

Ответом была тишина, нарушаемая лишь криками ворон, ссорившихся между собой из-за останков полуразложившейся туши, брошенной в ров, окружавший замок. Снова раздались звуки труб, дабы вызов был прочитан второй, а затем и третий раз.

Наконец Жиль встал и словно сомнамбула бросился бежать по пустынным коридорам замка, выкрикивая имена своих товарищей: Прелати, Бланше, Анрие, Пуату… Не было никого. Все бежали. Тогда он взял себя в руки, прекратил взывать и плакать. Он оделся, вооружился и, распахнув натужно громыхнувшие тяжелые ворота замка, вышел в полной парадной форме маршала Франции. Его вид был столь внушителен, что случилось недоразумение. Люди Жана де Малеструа, решив, что сеньор де Ре нападает на них во главе целого отряда, в беспорядке бежали. Но что за наваждение! Он один. Перепуганные солдаты окружают его. Он вручает свою шпагу командиру отряда. Ему подводят коня. Почтительно помогают сесть в седло. Кортеж трогается в путь, но кажется, что это Жиль ведет людей, он их начальник и сеньор.

Отряд прибывает в Нант, к герцогскому дворцу, слуги выходят навстречу и отводят Жиля в Новую башню, где для него приготовлена комната. Он снимает доспехи, облачается в белую одежду кармелита и, преклонив колена на скамеечку для молитв, обхватывает голову руками и погружается в размышления.

Для Жана де Малеструа, Нантского епископа, канцлера герцога Бретани и председателя суда, который должен собраться через несколько дней, начинается самое суровое испытание, кое когда-либо ожидало его на его поприще. Он перечитывает письмо, положившее начало этому беспрецедентному процессу:

Доводим до сведения, что во время посещений прихода святой Марии в городе Нанте, где Жиль де Ре нередко проживает подолгу, а также иных окрестных приходов, до нас дошли слухи, а затем и жалобы, равно как и многие донесения людей достойных и добропорядочных, свидетельствующие о том, что мессир Жиль де Ре, рыцарь, хозяин здешних мест и барон, наш подданный и нам подсудный, вместе с несколькими своими подручными зарезал, убил и зверским богопротивным способом погубил множество юных невинных отроков, предаваясь с ними противоестественному сладострастию и пороку содомии, вызывая и заставляя их вызывать ужасных демонов, приносил жертвы этим демонам, заключал с ними сделки, а также совершил многие другие отвратительные преступления, находящиеся в ведении нашей юрисдикции.

Арест Жиля де Ре и суд над ним, случившиеся в ту осень 1440 года, повергли в великое волнение весь город Нант. Простолюдины с пристрастием обсуждали дела господ. Будут ли допрашивать обвиняемого? Чернь просто мечтает об этом, но не верит: знатные господа не станут пытать своего! Допросы хороши для народа. А маршал Франции, без сомнения, выйдет сухим из воды, может быть, даже еще более могущественным.

Для мелкой сошки из торговцев и судейских процесс за версту отдавал деньгами. Огромное состояние, замки, земли — словом, вся эта богатейшая добыча была совершенно осязаема, не то что какие-то истории с колдовством и зарезанными мальчишками, которые вытаскивали на поверхность для вида, скрывая основное! Разбой высокого полета, поистине королевская пожива, и к ней устремились самые крупные хищники здешних мест! Пока же враги де Ре трепетали, заполучив такого пленника.

Молва даже сочинила присказку: «К кроликам в ловушку попался волк. Боже мой, что делать, что же делать? Ну, не выпускать же его!»

Наверху же власть предержащие озабоченно хмурятся. Наконец Иоанн, герцог Бретани и епископ Жан де Малеструа берут на себя ответственность за этот поистине исторический процесс.

— Видите ли, монсеньор, более всего меня удручает неизбежность сравнения этого процесса с процессом Девы Жанны.

— Не вижу ничего общего между ними, — заявляет Малеструа, но слова его звучат неубедительно.

— Жиль де Ре был верным соратником Жанны. Девять лет назад Жанна взошла на костер по обвинению в колдовстве. А что грозит сеньору де Ре сегодня?

— Я не слишком опережу события, если скажу, что он также рискует взойти на костер по обвинению в колдовстве, — предполагает Малеструа.