Житие святого Северина

Глава 7. Фредерик и Фердерух крупным планом

— Замёрз, племянник? Ничего, мы тут всё приготовили. В яме под настилом — жаровня с углями, шубы тоже припасены. Накидывай, это не монастырские, а наши. Времени мало, а сказать надо много. Я побит, племянник, впервые в жизни побит. И побил меня мертвец. Не смотри на меня так — незачем. Я его никогда не любил, это верно, но уважал всегда — сильный враг достоин уважения. Да, враг. И не мне одному — всем ругам. Мы для него — цепные псы, стерегущие покой его любезных норикцев. Можно псам мясо подбросить — вроде дани этой. Да и то их торговцы у нас больше прибыли берут, чем мы от той дани имеем. Сколько веков торговать учились… Можно псов за ушами почесать и даже пузо им погладить — всё равно они псы, а не люди. Люди ему — норикцы, ради них он всех ругов готов под нож пустить. Что, не согласен?

— Он то же самое сказал о тебе, дядя.

— Правильно сказал. И для норикцев его правда выше моей. Да я-то ведь руг. И ты как будто тоже. Я не про арианство или кафоличество говорю. Про кровь в наших жилах, про язык наш, про память о предках. Они в ранах своих вражьи дротики ломали, бились до последней крови, до последнего дыхания — зачем? Чтобы мы сейчас свою кровь отдали этим двуногим волам и меринам? Они же кончены, они сами ни на что не годятся. Он среди них был последним мужчиной, хотя и был монахом…

— А Батавис, дядя?

— А Лавриак, племянник? Он там, в лепёшку ради них расшибался, а они носы воротили… Да пусть бы они были и не меринами, а жеребцами — пусть сами от волков отлягиваются! А он своё: пусть руги их оберегают, а о себе пусть не думают — это для моих норикцев вредно, если они о себе думать станут…

— Не так, дядя! Ты не знаешь!

— Чего не знаю? О чём он с тобой говорил в последний раз? Врёшь, знаю. И не кричи. Незачем моим воинам твой крик слышать. Теперь они твоими станут, должны уважать. Им и так худо — знают, что ты меня убьёшь.

— Я?!

— А кто же? Фева в Каины не годится, да и король-то он неважный. В его королевстве чёрт знает что творится, а он с женой в церковь засел и поклоны бьёт… Дураки, всё равно церковь арианская, а со мной из могилы своей кафолик воюет… Кафолик… он же ни в какого бога не верил… А отец твой Февой был, Февой и остался, Фелетея из него не вышло. Сопляк в штанах — таким и до старости доживёт, если раньше не прикончат…

— Дядя, у меня и так голова кругом идёт. Что ты мне загадки загадываешь да ругаешься? Позвал — так скажи, чтобы я понял…

— Молодец, умеешь спросить. Ну что же… Ты к нему бегал на нас с отцом жаловаться, что невесту тебе без тебя выбрали?

— Не бегал, ездил.

— Всё одно. Не было там меня, не слышал вас, а знаю, о чём он с тобой говорил. Такие мы с ним были враги-дружки, что он подумает — а я догадываюсь, подумаю я — а он уж о том заранее подумал. Только вот всегда он был первым. И остался первым. Знаешь, почему? У него за спиной тысячи лет и тысячи книг, а у меня моя голова, да сказки старух, да песни скальдов, да книги Вульфилы…

— Не Вульфилы, дядя…

— Знаю. Переводил он Писание, не сам писал. Да и перевёл не всё. Часть ему не по зубам оказалась. Мне тоже — я ведь потому и латынь учил, чтобы понять не переведённое им, да недалеко от него ушёл. А книги те ещё много крови прольют — таких дураков, как мы. Они ему хитрости подсказывали, а я их только угадывать мог, мне не у кого было подсказку слышать. Только от предков, да много ли их было у ругов? И то ведь — скальдами своих сказителей зовём, у скандийцев переняли, прежние-то наши бардами звались, так что хоть сколько-то чужого впитать сумели. Но за ним-то весь Римский Мир и те, кого римляне сожрали, и те, на ком зубы обломали — Писание ведь тоже не про одних евреев говорит, там и от других мудрость оставалась. Вот я и отставал от него, только следом плёлся. Следил, конечно. Вот в этой башне он не случайно уединялся — со своими, лазутчиками встречался. Кое-кого из них я знаю, и люди мои тоже. А что толку? Ведь не схватишь, не выбьешь тайну — и знает такой не так уж много, и молчать будет не хуже любого руга, и святой твой сразу всё поймёт… А здесь подслушать ни разу не удалось. Слал я людей — ни один из них от него не укрылся. Даже расспрашивать ни разу не стал. Найдёт, как нюхом учует, и попросит уйти. Смиренно так, как и положено святому отшельнику… А ведь я один во всём народе такой, что мог его мысли угадывать, хоть и с запозданием. Ну, а сунутся руги в Италию — сколько там книг и читателей?

— Тем-то книги не помогли, дядя.

— В открытой войне не помогли, а в тайной помогут, как ему помогали. Я знаю — он в Бога не верил. Ни в какого. Но сам-то он недалеко от Бога ушёл. Человек! Не чета людишкам. Я тоже вроде вас, хоть и умнее. На него меня не хватило. Знаешь, почему я Авитиану велел чашу взять с алтаря? Своих хотел поберечь — не от бога, от монахов. Глаза прятали, видно велено им было, а покосятся — волчьи глаза были. Ну, как уложат первого, кто руку протянет, думаю… Ведь мне и нужно было, чтобы первыми бросились — а своих — пожалел. А этот всё же не свой. И ходил с нами во все бои, а всё же мы ему варвары, хоть и единоверцы. Держал я его при себе — вояка он лихой, но сердце к нему не лежало: с нами, а не свой, меча не боится, а бога боится, червь земляной…

На этом всё и сломалось — не додумал я до конца. Думал — церковь кафолическая, а он — арианин, да ещё битый кафоликами. Твой же святоша сумел и для него святым стать. Вот у него руки и отнялись с перепугу. Помёрзнет на своём островке, приползёт на карачках к могиле, глядишь и исцелится. Вот шуму-то будет…

— Зачем ты всё это начал, дядя?

— Чтобы всех вас, дураков, подальше от этих умников увести. На старую землю ругов — к морю, на острова близ Скандзы. Там ещё есть наши, я проверял, посылал туда людей. Пусть здесь все римляне и неримляне пропадут, а мы бы там у моря окрепли и успели поумнеть без лишней крови. Но это уже отрезано. Я один мог бы туда довести народ, а теперь я покойник.

— Почему, дядя?! Ну не мог ты своего добиться, так уходи со своими — они-то тебе и сейчас верят!

— Верят. Насмерть верят. Вы там и не знаете — третьего дня алеманны через Эннс сунулись — пять сотен. Вряд ли три десятка ушло. Думали — нам теперь не до них, можно пограбить, — ну и получили своё. А уйти моим нельзя — они руги, а не безродная шваль, не скамары. Где их народ, там и их судьба. Он за мной не пошёл — худо ему придётся. Но с ним и они будут. Их мечи и луки, их головы и руки. Я теперь только помеха, как сбитый всадник коню, когда нога в стремени застряла. Вот ты мою ногу из стремени и вырвешь, взамен меня на коня сядешь.

— Да какой же из меня всадник?

— Опять кричишь. Тише. Спокойнее. Надо бы тебе ещё пару лет спокойной жизни, небось и твой святой тебе тогда больше бы насоветовал, но думаю, что и так он тебя сверх моей науки кое-чему научил. Если мой путь закрыт, то его подсказка самая верная, и тут именно ты нужен. Ты, и больше никто!.. Говорил он тебе, что одоакровы руги могут снова нашими стать, если мы с готами вместе в Италию войдём?

— Что-то такое говорил, но не так…

— Ещё бы! Он же святого изображал, а совет-то волчий, не человечий. Хотя Богу такие советы по душе — вон евреи своих врагов, если верить Писанию, под корень резали, куда до них гуннам. Те и готов, побивши, оставили подручными, себе на голову… Сейчас все народы — как волки. Одним жизнь, так другим смерть. Этот «Всеведущий» не мог не знать заранее, что так случится, низкий ему поклон за такое… Вот твоему святому свои норикцы всех дороже, так он ради них и ругов готов был в огонь затолкать. Но после уже и ругов пожалеть можно — всё же не герулы, не алеманны. Но ведь если те одоакровы руги к нам перейдут — это же Одоакру смертельный удар, он перед готами сразу вдвое ослабеет. А ведь и Одоакр ему обязан, а он на то и надеялся, что Одоакр как раз его норикцев к себе примет, когда нас в Ругиланде побьёт…

— Дядя!

— Вот тебе и «дядя»! На это весь его расчёт.

— Не может быть…

— Единственное, что только может быть! Эх, если бы он, меня раскусивши, позвал меня и сказал: пойдём вместе на север… Не сказал он этого — так ничего другого ему не оставалось. Его нет, а расчёт остался. И ничего ты сейчас не сделаешь — нельзя теперь их кровью наши руки багрить — с такими руками нам в Италию ходу нет, мы не готы, нам италийские кафолики вполне сумеют кости переломать за своих норикских единоверцев-родичей… Ну, а готы? Они в Италию пойдут, на ругов надеясь, а вы с одоакровыми ругами соединитесь и их бросите — что будет? Были две большие силы ариан-варваров, хоть и бились между собой, а станет три маленьких силёнки. Не сожрут ли порознь всех троих римляне или ромеи? А ведь в эту свалку и вандалы могут сунуться, и вестготы, и бургунды, и франки — даже обязательно должны ввязаться, напасть на недобитых, чтобы самим не погибнуть…

— Страшное ты видишь, дядя. И не пойму я — ты что — готов Теодериха жалеть начал?

— Всех жалею. И их тоже. Даже больше, чем других. Ты на Болии не был, не видел, как они нас давили. Если кому и жить, то таким. Я всю жизнь своих дружинников до готского уровня подтягивал, хотя не то у нас оружие и бьёмся иначе. А только всех не пережалеешь. И потому я ругов выбрал для жалости, а готы для нас — как мы для норикцев по северинову замыслу: если будем им полезны — прикроют от беды по возможности. У Теодериха, конечно, встречный расчёт будет, но он — человек особый, такие вне римских пределов — редкость небывалая, другие-то с таких высот на происходящее никогда не смотрели, даже Аттила. Так что хорошего мы тебе родича подобрали с братом и золовкой… Твой святой — и тот с нами заодно оказался. Встретишься с ним — расскажи об этом нашем разговоре начистоту, без умолчаний. Не постыдись голую душу показать, без тряпочки или листика на детородном месте. Думаю — поверит… И ты ему поверь. Оглядывайся на других, а ему верь… Теперь твоя очередь пришла — ругов жалеть. Завтра возле Фавианиса на льду — против дворца — ты встретишь всех нас — один. И чтобы во дворце видели это. И первая твоя стрела чтобы мне в горло вошла! Не в глаз, лицо не калечь, а в горло… Все их тряпки верни, и сверх того выжми из отца, заткни им глотки. А воины невиновны в моих замыслах, особенно если в один голос закричат про Суд Божий, а они закричат — между нами всё обдумано и оговорено. Возьмёшь их себе — они-то тебя берут! — и сумей стать им вождем, а не игрушкой. Они поверили мне, что сможешь их возглавить, хотя и молод ещё. Я на Болии был немногим старше. Будешь им вождём — будешь вождём и для племени. Как Одоакр для своих стал. Норикцам улыбайся, да не верь. Продадут во славу покойника и не поморщатся. Мы им ариане и варвары, а они «избранный Богом народ», недаром же к ним был послан Богом святой Северин… А всё же рвать с ними нельзя — впереди Италия и с ними там можете встретиться. Они там тоже будут одни среди чужих, хоть и среди кафоликов. Твой святой вовремя помер — в Италии его бы тамошние кафолики живо еретиком бы объявили, для них всякий не свой — еретик, а он — не их, они своих человеков всегда уничтожали…

Будьте наготове — если Одоакр на нас пойдет, то севериновцы его войско сквозь Внутренний Норик до наших застав проведут, о себе, а не о нас думая. И когда он на нас лавиной свалится — заставам не сдержать и в Ругиланде не выстоять. Сумейте хоть вовремя ноги унести, подготовьте пути отхода, имейте хоть какой-то запас на колёсах, на вьюках, на лодках… Да не попадитесь при этом в лапы герулам.

Вот почему тебе теперь особенно важно стать не мужем готки, а свояком Теодериха — это и герулам острастка.

— Но ты же и раньше был за это, когда думал увести нас к морю по Виадуа. А тогда бы мне зачем невеста-готка?

— Первое — знал, что могу сорваться, а второе — там бы мы не в тёмной яме сидели, с этими местами связь бы держали. Если готам повезёт, и они Италию захватят — какое-то время будут в большой силе, даже в большей, чем сейчас. На расстоянии они были бы нам не опасны, а даже полезны. И мы им тоже — Аттила же от дальнего Яика до Рейна объединил все земли, так почему бы не возникнуть державе от Италии до Свевского моря? Тогда не пришлось бы бояться, что италийские римляне передавят всех — готов и ругов, на ромейскую поддержку опираясь. А могут — в будущем. Сейчас это Одоакру грозит…

— А если я туда уведу народ — к морю и островам на нем?

— Для этого нужны сила и богатство. Мало туда пробиться, надо ещё там землю расчистить. А кто нам её подготовит? Уцелевшие родичи могут, конечно, потесниться, но по совести нам положены чащобы и болота, раз мы когда-то свои земли удержать не сумели. Вернёмся — придется круто. Если бы не дурость Авитиана да не выдержка монахов — я норикцев бы до восстания довёл, побил бы, до нитки раздел, мастеров набрал. Пришли бы с силой и богатством, расчистили бы землю для себя. А тебе этого не сделать — рука не поднимется. Ум не тот, сердце не то. Волком тебе не стать, будь хоть собачьим вожаком.

— Ну, а если уж потом — из Италии?

— Ты ещё к вандалам в Африку заберись, чтобы потом легче было на север уйти. Отсюда народ можно бы стронуть, тем более что до истоков Виадуа рукой подать. А в Италии они ошалеют от удачи, если она будет. А ты сам же эту удачу будешь им добывать — ведь иначе-то смерть всем ругам! Попробуй их потом увести — это как пса от мяса после голодовки оттащить. Тебе же глотку перервут, как ты мне завтра — по их желанию.

— Почему «по их»?! Ты же сам так решил…

— Потому что они меня уже приговорили, только каждый ждёт, что не ему, а другому выпадет меня убить. Самому-то и совестно, слишком многим обязаны, и страшно — знают меня. Ты с них груз снимешь, на себя взвалишь. Только за такую услугу иной и возненавидит — это тоже помни… Ну, хватит. Всего не переговоришь, перед смертью не надышишься. Иди, малыш, и чтобы завтра мне стыдно не было — с первой стрелы чтобы наповал.

— Эх, дядя! Ты меня уже убил.

— Такая смерть — ещё не смерть. Хотя и верно, что отсюда ты другим уходишь, пришедший же дурень умер — вечная память ему. И для себя помни — не ты меня убил, это твой святой меня из могилы достал. Ведь это он присоветовал им — в драку не лезть, терпеть и молчать. Стал бы я с алтарей чаши брать, кабы они раньше в драку полезли… Ты к ним заглядывай и о нём расспрашивай. Будешь о нём почаще думать — глядь и сам поумнеешь. Умный враг полезней глупого друга… Ну…

— Стой, дядя! Ещё одно дело. Женат ты не был, но… Может, есть кто, о ком мне знать надо?

— Нет никого. Знаю, девчонки меня многие во сне видели, но нельзя нам плодиться, потом перегрызутся дети. Ты мне был за сына, тебя я и учил, чему мог… Прощай, малыш. Расти большой…