Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века

Декабря 2 (15) Преподобномученик Данакт (Калашников)

Составитель игумен Дамаскин (Орловский)

Преподобномученик Данакт (в миру Дометиан Ианнуариевич Калашников) родился в 1881 году в селе Самородок Киевской губернии в крестьянской семье. Обучался сначала дома, а затем в церковноприходской школе. Когда юноше исполнился двадцать один год, он поступил в число братии Афонского монастыря, где пребывал на различных послушаниях. Был пострижен в мантию с именем Данакт. С 1914 года он находился на различных послушаниях на Афонском подворье в Москве, числясь в составе братии Афонского монастыря.

В 1923 году монах Данакт стал подвизаться в Покровском монастыре в Москве. В 1929 году он был рукоположен в сан иеродиакона.

В начале 1929 года началось разграбление кладбища Покровского монастыря. Мародеры расхищали надгробные памятники, разбирали и увозили металлические ограды. Иеродиакон Данакт пытался остановить расхитителей, но это не привело ни к какому результату — расхищение памятников продолжалось поопрежнему. Окна кельи, где жил отец Данакт, выходили на кладбище, и, завидев расхитителей, иеродиакон неоднократно обращал внимание сторожа на происходящий грабеж. Но это лишь озлобляло воров, которые стали думать, как избавиться от монаха.

14 августа отец Данакт, выйдя после службы из храма, встретил знакомого прихожанина, который сообщил, что хочет продать свой дом для уплаты налога. Отец Данакт сказал, что, конечно, надо продавать и уплатить налог. Сразу после того, как он распрощался с прихожанином, к нему подошел некий человек и поинтересовался, о чем они разговаривали. Иеродиакон ответил. Выслушав, тот возразил, что слышал весь разговор, который был направлен против советской власти. Отец Данакт отверг эти домыслы. Тогда неизвестный потребовал, чтобы иеродиакон следовал за ним в отделение милиции. За всем происходящим наблюдали трое молодых людей, и задержавший отца Данакта человек, бывший одним из компании тех, кто занимался разграблением кладбища, пригрозил, что если иеродиакон откажется, что разговор был антисоветским, то он призовет трех свидетелей.

Иеродиакон отправился с незнакомцем в отделение милиции, и здесь тот дал такие показания: «Сегодня около восьми часов вечера я находился на Семеновском кладбище. На кладбище я увидел неизвестного гражданина, который сидел на лавочке со священником, и последний ему что‑то говорил. Я подошел к нему и услышал, что священник давал гражданину советы, то есть учил его, как жить; говорил ему, чтобы он не платил налоги, чтобы он выступал против политики советской власти. Когда я сел на лавочку, то они встали и пошли от меня. Я незаметным образом опять пошел за ними, но они все время меня избегали и наконец вошли в церковь. Я пошел за ними, неизвестный мне гражданин скрылся среди молящихся, а священник хотел другим выходом выйти из церкви, но я остановил его и попросил пройти со мной в отделение милиции. По дороге в отделение милиции он убедительно просил меня отпустить его, но я все‑таки доставил его в отделение милиции».

На следующий день следователь милиции допросил отца Да- накта. Отвечая на его вопросы, иеродиакон сказал: «Виновным себя в агитации не признаю. Вчера вечером около восьми часов я, окончив службу, вышел во двор и встретил своего знакомого, которого я знаю лет восемь, Сергея Алексеевича Ажаева. Зная, что Ажаев, бывший торговец овощами на Болотном рынке, должен фининспектору заплатить налоги, я у него спросил, заплатил ли он долг. Он ответил, что нет. Тогда я ему сказал, раз он должен, то необходимо налог заплатить, хотя бы путем продажи своего дома. Я его не агитировал и не советовал, чтобы он налоги не платил, и чтобы он выступал против советской власти, я ему также не говорил. Тот же человек, который меня привел в отделение милиции, заявил на меня потому, что я из окна своего дома вижу, как он ворует свинец, и сообщаю об этом сторожу».

16 августа отец Данакт был переведен в тюрьму ОГПУ, а дело, заведенное на него, отправлено в 6–е отделение секретного отдела Тучкову, который переправил его уполномоченному 6–го отделения секретного отдела Фрейбергу, чтобы тот его взял в производство.

20 августа Фрейберг допросил иеродиакона, который, отвечая на его вопросы, сказал: «Сергея Алексеевича Ажаева я знаю около восьми лет, проживает он за Даниловской заставой в недавно выстроенном собственном доме. В разговоре со мной он мне сообщил, что он еще не заплатил налог и для уплаты его собирается продать свой дом. Совета не платить налог я не давал и о мероприятиях советской власти в отношении налоговой политики я ничего не говорил».

Через месяц в качестве свидетеля был допрошен Ажаев, который сказал: «Мосфинотдел продал мой дом за недоимки. К иеродиакону Данакту я приходил посоветоваться в отношении продажи дома. Дом свой я предлагал продать через Мосфинотдел, имел намерение продать еще комнаты монахам, но они, и в частности иеродиакон Данакт, отказались купить, и дом был продан Мос- финотделом».

10 октября Фрейберг снова приступил к отцу Данакту с допросом, но на этот раз интересовался уже не одними советами отца Данакта относительно уплаты налогов, но и тем, кого он как диакон поминал за богослужением. Выслушав вопросы следователя, иеродиакон ответил: «Я действительно как диакон поминал вслух за богослужением убиенных и заточенных — духовенство и мирян. Агитации против советской власти я никогда не вел. С гражданином Ажаевым я говорил лишь о продаже дома. Совет о неплатеже налога я, как мне помнится, не давал».

На этом следствие было закончено, и следователь вынес заключение: «В церкви Покровского монастыря, во время службы, неоднократно с амвона поминал убиенных, заключенных в тюрьмы советской властью — духовенство и мирян. Бывшему крупному купцу Ажаеву советовал не выплачивать налоговую задолженность и выступать против советской власти».

14 октября 1929 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило иеродиакона Данакта к трем годам заключения в концлагере, и он был отправлен в город Кемь. Впоследствии концлагерь был заменен на ссылку в Коми область на тот же срок. К концу срока, 23 июля 1932 года, руководство ОГПУ по Коми области дало свои рекомендации относительно дальнейшей судьбы отца Данакта: «Находясь в ссылке в Коми области, Калашников с положительной стороны себя не проявил, имеет связи исключительно с реакционно–монархическим антисоветским духовенством, в религиозных убеждениях тверд, свои взгляды по отношению политики мероприятий советской власти к культам выражает с враждебной стороны, что и стремится проводить среди населения. По окончании срока ссылки запретить Калашникову свободное проживание в 12–и пунктах СССР, объявленных в приказе ОГПУ № 19/10 от 11/1 1930 года».

16 декабря Особое Совещание при Коллегии ОГПУ постановило лишить иеродиакона Данакта права проживания в двенад–цати пунктах и в Уральской области с прикреплением к определенному месту жительства сроком на три года.

Вернувшись из ссылки в 1933 году, он поселился во Владимире и здесь был рукоположен в сан иеромонаха к Рождественской церкви. В 1935 году иеромонах Данакт был направлен служить в Михаил о–Архангельский храм села Архангельское Шаховского района Московской области.

В ноябре 1937 года председатель сельсовета по требованию сотрудников НКВД составил характеристику на иеромонаха Да- накта, написав, что тот «настроен враждебно, ведет активную агитацию за веру в Бога как среди взрослых, так и среди детей».

Вызванный на допрос 25 ноября 1937 года председатель сельсовета показал, что священник сначала жил на частных квартирах, но затем верующие сообща построили ему мазанку. Об эксплуатации верующих была даже напечатана заметка в местной газете. Он показал, что священник вел с верующими активную работу, собирал их у себя в доме, где беседовал на религиозные темы и призывал больше молиться Богу. Кроме этого, среди верующих вел контрреволюционную агитацию против советской власти. Так, в начале ноября 1937 года говорил: «Советская власть нас зажала в тиски и хочет отнять у нас, верующих, религию, облагает и церковь и нас непосильными налогами». Накануне церковных праздников Калашников ходил по домам и напоминал верующим, что завтра праздник, призывал идти в церковь. Среди детей вел агитацию за веру в Бога. Так было и сегодня, 25 ноября. Калашников встретил детей, идущих из школы из деревни Коси- лово в село Архангельское, и сказал им: «Дети, завтра будет праздник, будет интересная служба, приходите в церковь. Вы не слушайте учителей, которые говорят, что нет Бога, они вам врут, их заставляют говорить вам так коммунисты, а сами они веруют в Бога». Часто Калашников вел агитацию за веру в Бога среди населения у колодца в селе Архангельском, где приходящим за водой колхозникам говорил: «Приходите завтра в церковь, завтра будет праздник и будет интересная служба». Так он говорил 5 ноября, накануне родительской субботы.

28 ноября 1937 года сотрудники НКВД арестовали иеромонаха Данакта, и он был заключен в тюрьму в Волоколамске. Сразу же начались допросы.

— Следствие располагает данными о том, что вы в октябре 1937 года вели контрреволюционную агитацию против государственных обязательств. Дайте показания по этому вопросу! — потребовал следователь.

— Никакой контрреволюционной агитации против государственных обязательств я не вел, — ответил священник. — Все обязательства выполняю.

— А за что же вас оштрафовали на двести рублей?

— Меня оштрафовали за то, что я якобы несвоевременно представил декларацию о доходах, а фактически я ее послал по почте своевременно.

—Следствие располагает данными о том, что вы вели контрреволюционную агитацию против налоговой политики советской власти в отношении Церкви, дайте показания по этому вопросу.

—О том, что мне приходится платить большие налоги, я вел разговоры, но они не носили контрреволюционного характера.

— Следствие настаивает на даче вами откровенных показаний о вашей контрреволюционной деятельности!

— Никогда я контрреволюционной деятельностью не занимался и не вел агитации против существующего строя.

— Вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?

—В предъявленном мне обвинении виновным себя не признаю, — ответил священник.

На этом следствие было завершено. 3 декабря 1937 года тройка НКВД приговорила отца Данакта к расстрелу. Иеромонах Данакт (Калашников) был расстрелян 15 декабря 1937 года и погребен в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. 19529. ЦА ФСБ РФ. Арх. № Р-29787. Дамаскин (Орловский), игумен. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 7. Тверь, 2002. С. 220–225.

Декабря 2 (15) Священномученик Николай (Виноградский)

Составитель священник Олег Митров

Священномученик Николай родился 3 сентября 1873 года в Москве в семье священника Троицкой в Зубове церкви Василия Ильича Виноградского. Как это часто бывало в семьях духовенства, Николай Виноградский решил пойти по стопам отца. Он поступил в Волоколамское Духовное училище, а после его окончания в 1887 году продолжил образование в Московской Духовной семинарии, которую окончил в 1894 году. С 1895 года Николай Васильевич работал учителем в церковноприходской школе Спасского на Песках в Каретном ряду храма в Москве. Через два года он был рукоположен во священника и направлен в Кресто- воздвиженский храм села Крестовоздвиженское Клинского уезда Московской губернии. В 1899–1901 годах отец Николай служил в городе Москве, затем, в течение 17 лет, с 1901 по 1918 год, в селе Рюховское Волоколамского уезда.

Революция и последовавшие гонения на Церковь многое изменили в жизни отца Николая. Ему пришлось сменить много приходов: в 1918 году его направили в город Волоколамск, в 1924 году перевели в село Егорье Волоколамского района, затем в 1929 году — в село Лехачево Московского района, в 1931 году — в село Федоскино Дмитровского района. В двадцатые годы отец Николай был лишен избирательных прав как священнослужитель.

В мае 1937 года он был переведен на последнее место своего служения — в село Михайловское Рузского района Московской области, где стал настоятелем храма в честь Архангела Михаила. К этому времени за ревностное служение Церкви отец Николай был возведен в сан протоиерея.

Отец Николай Виноградский являл собою образец нестяжательного пастыря — у него никогда не было никакого имущества. И на последнем месте своего служения он жил в приходском доме, а заботу о его пропитании взяла на себя церковная община.

Отец Николай жил одиноко, семьи у него не было. В неотправленном письме от 27 октября 1937 года он писал: «Живу теперь я один… вот так по–монашески с Богом».

У отца Николая и его новой паствы сложились самые хорошие отношения. В этом же письме он пишет: «Приходской церковный совет очень заботится обо мне». Из материалов дела видно, что самоотверженное служение отца Николая привлекало в храм много людей. За короткое время новому настоятелю удалось завоевать любовь и уважение прихожан, что особенно раздражало власти. По словам свидетеля обвинения, председателя колхоза, «Виноградский. в дни религиозных праздников созывает в церкви многолюдные собрания верующих, задерживая последних по целым дням и тем самым срывая полевые работы». Очевидно, что новая волна репрессий 1937 года не могла обойти стороной такого пастыря.

Арестовали отца Николая 27 ноября 1937 года по обвинению в контрреволюционной агитации и заключили под стражу в Бутырскую тюрьму. На допросе следователь потребовал назвать людей, с которыми отец Николай поддерживал тесные связи. Понимая, что это может иметь самые трагические последствия, отец Николай ответил: «Связи я ни с кем не поддерживаю». Обвинения в контрреволюционной деятельности он не признал. Решением судебной тройки при Управлении НКВД СССР по Московской области от 5 декабря 1937 года протоиерей Николай Виноградский был приговорен к расстрелу. Казнь священника состоялась 15 декабря 1937 года на полигоне Бутово под Москвой, где он и был погребен в безвестной общей могиле.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. 19551.

ЦИАМ. Ф. 234, оп. 1, д. 2048, д. 2062.

ЦГАМО. Ф. 66, оп. 25, д. 117, д. 179.

Декабря 2 (15) Священномученик Иоанн (Державин)

Составитель игумен Дамаскин (Орловский)

Священномученик Иоанн родился 25 мая 1878 года в селе Ануфриево Никольской волости Рузского уезда Московской губернии в семье псаломщика Николая Державина. В 1894 году он окончил Коломенское Духовное училище, а в 1901 году — Московскую Духовную семинарию и был назначен учителем церковноприходской школы при Богородице–Рождественской церкви в селе Вихорево Серпуховского уезда, а с 1902 по 1904 год был учителем и законоучителем в Горшковской церковноприходской школе Гуслицкого округа Богородского уезда. Женился, впоследствии у них с супругой Пелагией Петровной родилось девять детей.

7 августа 1904 года епископ Дмитровский, викарий Московской епархии Трифон (Туркестанов) рукоположил Ивана Николаевича в сан священника к Никольской церкви в селе Милет Богородского уезда. С этого же времени он стал законоучителем в Милетском земском начальном училище. За благоговейное исполнение священнических обязанностей и за усердное пропове- дание слова Божия отец Иоанн в 1911 году был награжден набедренником. В рапорте благочинного отмечалось, что отец Иоанн Державин, «отличаясь кротким и добрым характером, пользуется уважением и любовью своих прихожан».

Храм в селе Милет был выстроен в усадьбе, принадлежавшей князьям Голицыным и Ухтомским. Только в начале ХХ века здесь появилась приходская церковь. Приход был малочисленным, а с началом гонений на Русскую Православную Церковь и упадком веры и вовсе обезлюдел. Отец Иоанн и его семья бедствовали, продавая из имущества все, что только можно было продать, но священник не покинул приход.

В 1929 году усилились гонения на Русскую Православную Церковь, власти стали искать лжесвидетелей и допрашивать их. В декабре 1929 года один из лжесвидетелей показал:

—Священник Иван Николаевич Державин выступал с проповедями, в которых говорил, что советская власть — власть безбожная, религию насилует, надо с безбожниками вести борьбу, несмотря на все невзгоды. За это получите награду. Придет время, и не будет такого насилия над верой. Проповедей Державин не говорит около полугода, а число, когда он говорил, не помню, но он мне лично говорил, что теперь проповеди говорить нельзя, за это посадят, нам нужно потихоньку вести работу среди крестьян, это принесет больше пользы.

—Говорил ли с вами Державин или с кем‑либо другим против власти? — спросил следователь.

—Я точно не помню. В разговоре со мной он сказал, что советская власть задавила налогами. Религию угнетает. Всех задавила непосильными налогами, фабрикантов обобрали, купцов тоже, теперь возьмутся за крестьян. Власть духовенство давит, меня лично гонят из дома. Дожили при этой власти до того, что ничего нет. Это Бог наказывает за наше безбожие.

Другой лжесвидетель сказал, что священник систематически выступал с проповедями, в которых призывал бороться за укрепление религии; указывал, что теперь детей при советской власти в школах Закону Божию не учат и надо их учить дома. Призывал граждан помочь церкви, собрать деньги среди верующих. Спасибо тем гражданам, которые еще не забыли Бога и посещают храм, им Бог за это поможет. У нас стало много безбожников, забыли Бога, жить стало худо, храм разваливается, ничего не стало. Бог нас за это накажет.

Опираясь на эти показания, ОГПУ 3 февраля 1930 года арестовало священника, и он был заключен в Бутырскую тюрьму в Москве. На следующий день, отвечая на вопросы следователя, отец Иоанн сказал: «Никакой антисоветской агитации нигде и никогда я не вел. Проповеди я не произношу уже около года. Ранее произносил проповеди часто, но они носили исключительно религиозный характер, и ничего противосоветского в них не было. В частных разговорах от бесед на политические темы воздерживаюсь. С прихожанами имею общение только по чисто церковным делам».

На этом дело было закончено. 22 марта 1930 года тройка ОГПУ приговорила священника к трем годам ссылки в Северный край и дана была рекомендация на все ходатайства о смягчении его участи отвечать отказом.

Вернувшись из ссылки, отец Иоанн был направлен служить в храм в село Ильинское–Ярыгино Сычевского района Смоленской области. 12 февраля 1935 года он был назначен служить в храм в село Ново–Александровка Шаховского района Московской области, а 5 марта 1937 года в Троицкую церковь в село Каменка Ногинского района; жил он с семьей в селе Милет Реутовского района. За самоотверженную и безупречную службу отец Иоанн был возведен в сан протоиерея и награжден крестом с украшениями.

29 ноября 1937 года он был арестован и заключен в тюрьму в городе Ногинске. На священника донесли, будто бы он говорил, что верующие стали забывать Бога и мало посещают храмы, что советская власть зверски преследует веру и верующих, сажает невинных людей в тюрьмы, что священник призывал, стоя в церковном дворе: «Православные, возьмите себя в руки, вы позабыли веру и Бога, мало ходите в церковь и больше слушаете этих антихристов–коммунистов, пора вам взяться за ум».

Священника обвинили в активной контрреволюционной деятельности, но отец Иоанн не признал себя виновным.

—Следствием установлено, что вы в августе в ограде церкви запугивали верующих контрреволюционной клеветой с целью привлечения к Церкви и создания недовольства среди верующих советской властью. Признаете ли это? — спросил следователь.

— Никогда я верующих с целью привлечения к Церкви и создания недовольства советской властью не запугивал, — ответил священник.

3 декабря 1937 года тройка НКВД приговорила отца Иоанна к расстрелу. Протоиерей Иоанн Державин был расстрелян 15 декабря 1937 года и погребен в безвестной могиле.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. 19528.

АМП. Послужной список.

А. Ю. Дубинский. Московская Духовная семинария. М., 1998.

Дамаскин (Орловский), игумен. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 7. Тверь, 2002. С. 210—213.

Декабря 2 (15) Священномученик Константин (Некрасов)

Составитель игумен Дамаскин (Орловский)

Священномученик Константин родился 15 октября 1872 года в городе Можайске Московской губернии в семье псаломщика Никиты Некрасова. В 1887 году Константин окончил духовное училище, а в 1893 году — Вифанскую Духовную семинарию. Женился, впоследствии у них с женой Александрой Петровной родилось четверо детей. Константин Никитич был рукоположен в сан священника к одному из храмов города Можайска и через некоторое время назначен настоятелем Никольского собора и одним из благочинных епархии. Отец Константин был одним из деятельнейших священников епархии, он организовал в Можайске Общество трезвости и постоянно вел работу среди крестьян, делая все, чтобы они исцелились от пагубной страсти винопития, и для этого неустанно открывал им духовные сокровища Церкви, питающие душу «живою водою».

В 1923 году, во время гонений на Русскую Православную Церковь от безбожных властей, священник был арестован за активную церковную деятельность и приговорен к двум годам ссылки в город Березов Тобольской губернии.

Вернувшись из ссылки, отец Константин стал служить в храме Покрова Божией Матери в селе Алексино Рузского района. 9 мая 1930 года сотруднику ОГПУ Малькову один из доносителей сообщил, что «в селе Алексино имеется в настоящее время сильная группа церковников, в результате антисоветской работы которой мероприятия советской власти проходят с трудом…

Эта группа состоит из попа Константина Некрасова, лет пятидесяти, в селе Алексино живет 3—4 года, приехал в село прямо из ссылки, в каковую был сослан за антисоветскую деятельность; дьякона Знаменского Семена Ивановича, сорока лет; жены умершего попа Александры Ивановны Розановой, пятидесяти пяти лет, служит сейчас дьячком; монашки Бородинского монастыря Можайского района Прасковьи Романовны Жуковой, сорока лет, из крестьян села Алексино; монашки Анны Осиповой из Дубровского монастыря; церковного старосты Семена Дмитриевича Грязнова, семидесяти лет, имеет зажиточное сельское хозяйство».

13 и 14 августа следователь допросил некоторых жителей села Алексино, из тех, кто враждебно относился к Церкви, начав с председателя сельсовета и члена коммунистической партии Би- рюлькина, причем он был допрошен в один день дважды.

Сначала он показал: «В селе Алексино проживает монашка Прасковья Жукова, которая с малолетства была в Бородинском монастыре и в Алексино переехала года два тому назад. В настоящее время она является сторожем церкви и лишена избирательных прав. Жукова имеет огромное влияние на женщин села Алексино, многие ходят к ней в дом. Во время хлебозаготовок в 1929 году Жукова была одной из активных участниц срыва таковых; приходившим к ней женщинам она говорила, что советская власть вас обирает, а вы плохо относитесь к религии, надо не слушать лиц, которые к вам приезжают, так как они все врут и возьмут у вас все, что есть. С попом Некрасовым она имеет тесное знакомство, они устраивают чаепития, приглашая некоторых верующих… В июле Жукова после молебна от засухи среди женщин говорила, что»вот помолились, и стал дождь, кроме Бога никто вам не даст дождя, ни колхозы, ни советы». Жукова ведет систематическую агитацию вместе с попом Некрасовым, и село Алексино поэтому считается самым реакционным селом».

На втором допросе он показал: «В селе Алексино, которое я обслуживаю как председатель сельского совета, существует группа духовенства, которая своей работой и агитацией всячески противодействует мероприятиям советской власти… В ноябре 1929 года поп Некрасов в один из праздников призывал верующих»держаться религии и не слушать слуг антихристовых»… Во время коллективизации Некрасов собирал у себя нелегальные собрания. На одном из таких собраний в феврале Некрасов говорил присутствующим, что»в колхоз приходится идти, когда загоняют силой, там будут держать на пайке и морить голодом»… С трудом организованный колхоз вскоре же развалился, благодаря агитации церковников. У верующих Некрасов слывет священником, который говорит трогательные проповеди… Когда на духовенство наложили порядочно налога, Некрасов говорил, что»советская власть совсем нас хочет ограбить», и ездил жаловаться в Москву, это было в апреле или в мае сего года».

Была допрошена учительница школы в селе Алексино Ти- щенко, бывшая одновременно секретарем местного союза безбожников. Она показала: «Некрасов очень часто говорит проповеди, мне несколько женщин рассказывали, что Некрасов говорит очень трогательные проповеди. Так, в июле Некрасов говорил проповедь, в которой указывал на страдания Христа и далее говорил, что»народ сейчас также страдает, его прижимают слуги антихристовы, берут непосильные подати; придет такое время, что опять восторжествует вера Христова и слуги антихристовы будут уничтожены». В нашем селе вследствие такой агитации плохо проходят мероприятия советской власти.

Большая группа крестьян, имеющая связь с Некрасовым, всегда защищает интересы духовенства, им общество под влиянием попа Некрасова и зажиточной верхушки деревни отпускает покос; так, крестьяне скосили около школы участок покоса и не да‑ли его на нужды школы, а попам дали около школы. При этом некоторые зажиточные говорили, что учителям что и даст советская власть, а священникам, кроме того, что платить налог, ничего не дают. Вместе с тем Афанасьев и Грязнов, церковные старосты, говорили, что таких учителей надо убрать, так как они защищают власть и идут против духовенства. Грязнов и Афанасьев имеют тесное знакомство с Некрасовым. Кроме того, с Некрасовым дружит Иван Князев, середняк, который выручает Некрасова продуктами и прислуживает в церкви. Иван Князев выступает против мероприятий советской власти, на собрании Князев говорил, что учителя мешают нам, они нападают на духовенство, их нужно убрать. Весной этого года указанные лица ходили по деревне с подписным листом, в котором было требование убрать секретаря союза безбожников учителя Тищенко».

Основываясь на подобного рода показаниях, сотрудник ОГПУ Мальков 20 августа 1930 года арестовал священника Константина Некрасова и монахиню Параскеву Жукову, которые были заключены в камеры при Рузском отделе ОГПУ.

В тот же день был допрошен еще один свидетель, продавец местного магазина, который сказал: «Поп Некрасов в марте в проповеди с амвона говорил:«Православные, приходят последние времена. На нас теперь гонения, как на Христа. Над нами издеваются. Крестьян обобрали налогами и тягают в колхозы».

Жукова, обходя крестьян, агитировала, чтобы последние не ходили на собрание. Некрасов является вдохновителем этой агитации. Многие верующие обращаются за советами к попу Некрасову, так как последний пользуется большим авторитетом. Так, например, во время засухи в июне на вопрос крестьянина, почему нет дождя, Некрасов ответил:«Теперь мы отбились от Бога, слушаемся приезжих безбожников, а потому Бог на нас рассердился. Если мы и впредь будем так делать, то у нас получатся вторые Содом и Гоморра».

После этого среди населения пошли разговоры о том, что надо служить молебен, а то дождя не будет. В пасмурную погоду был отслужен молебен, после молебна на второй день пошел дождь, так как во время молебна были тучи. После этого дождя монашка Жукова в воскресный день говорила:«Вот видите, Бог нам всегда поможет, нам только чистосердечно надо ему помолиться».

Жукова очень тесно связана с попом Некрасовым, по протекции которого она была принята церковным сторожем. С этого времени в сторожке ежедневно стали собираться женщины, но о чем они там говорили, я не знаю, так как там я не был, но неоднократно замечал, как оттуда выходили заплаканные женщины; одна крестьянка, разговорившись со мной, сказала, что Жукова им рассказывала о Страшном Суде».

На следующий день после ареста священника следователь допросил его и отец Константин сказал: «Проживая в селе Алекси- но, я никакой антисоветской деятельностью не занимался. Если говорят, что я в своих проповедях призывал граждан не подчиняться распоряжениям существующей власти и власть как таковую считал»властью антихриста», — это не верно. Я не настолько глуп, чтобы говорить в своих проповедях такую грубую чушь. Кроме того, я, как искренне верующий, всякую власть признаю властью от Бога, поэтому агитировать против нее — это равносильно тому, что идти против воли Божией.

Кроме того, я никогда не жил богато, и стремиться к какой‑то лучшей жизни не в моих интересах, тем более, что я бескорыстен и желаю только нравственного и духовного мира. Правда, я говорил проповеди, но всегда старался говорить только слово Божие, стараясь научить верующих любви и миру.

Что я могу сказать в свое оправдание? Говорят, что я проводил работу антисоветского характера, чем якобы срывал хлебозаготовки. Но какое мне дело до хлебозаготовок? Это дело общественное. Говорят, что я имею авторитет среди граждан; может быть, это и правда, но ведь мой авторитет держится не на том, что я иду против власти, а потому, что я поступаю как истинный хри–стианин. Разве в этом есть какое‑либо преступление против законов власти и человечества?

Если несколько человек говорят против меня, я думаю, что больше найдется таких, которые подтвердят мою невиновность. Я не против того, чтобы власть наказывала меня как преступника, но если я не виновен, то считаю, что будет мало целесообразно, если я буду сидеть за решеткой или выслан, как мученик. Вот и все, что я могу сказать по существу выставленных против меня обвинений в контрреволюционной деятельности».

Служившая в церкви сторожем Параскева Жукова, будучи допрошена, отвергла все предъявленные ей обвинения.

23 апреля следствие было закончено; священник в протокол об окончании следствия попросил записать: «По существу предъявленного мне обвинения виновным себя не признаю. В оправдание себя прошу допросить верующих, которые, надеюсь, подтвердят, что я никогда противозаконными делами не занимался. Все материалы считаю ложными, и исходят они от тех лиц, которые желают меня убрать из села Алексино».

После этого отец Константин попытался передать близким на волю записку, в которой, в частности, писал: «Ступайте сейчас в ГПУ и просите у уполномоченного Малькова разрешения на свидание, он мне говорил, что разрешит, тогда и поговорим. Если же почему‑либо не удастся видеться, то знайте, что следственное дело окончено, обвиняюсь в агитации против советской власти, в срыве собраний, будто бы был против коллективизации и хлебозаготовок. Все это ложь, и есть надежда, что она обнаружится. Конечно, хорошо было бы, если бы в скором времени сами верующие с подписями подали бы письмо, так как все знают, что я никакого участия в общественных делах не принимал и против власти ничего и в уме‑то не имею. Но да будет воля Божия! Если задержусь, то необходимо мне денег (10—15 рублей), мочалку, мыло, карандаш и бумагу».

Тогда же он написал заявление в Коллегию ОГПУ, в котором писал: «23 августа уполномоченным ОГПУ Мальковым было мне объявлено постановление — обвинение меня по статье 58, пункт 10. Из прочитанного выяснилось, что обвинение основано на доносе неизвестных мне лиц, и все положительно ложно. Чтобы положить настоящее правильное определение по возникшему делу, необходимо проверить данные показания, а посему покорнейше прошу опросить лиц, кои всегда видели мои деяния и слышали все мои слова (причт, соседей и всех верующих моего прихода). И, удостоверившись в ложности доноса, поставить на вид доносителям, чтобы они впредь не утруждали власти своей клеветой, а сообщали бы одни действительные факты. Служа в Алексинском приходе всего три года, я никакого слова и дела против советской власти не проявил, а между тем еще осенью минувшего года слышал слова местных комсомольцев, что»одного священника убрали, а этого‑то в два счета уберем, стоит только написать — нам все поверят». И вот кто‑то и написал. Но я надеюсь, что власти не подвергнут себя обману и установят истину. Если же мое дальнейшее пребывание в Алексинском приходе кому‑то не желательно, то я, не подвергаясь невинному мученичеству, согласен оставить службу приходского священника в селе Алексино и, по выходе на свободу, буду просить епархиальную власть уволить меня за штат с правом совершения литургии в одном из храмов города Можайска. Что же касается Прасковьи Жуковой, обвиняемой вместе со мной, то я утверждаю, что никакого общего дела между нами не было, видал ее лишь при исполнении обязанности церковного сторожа и никак не могу предположить, чтобы она, безграмотная, малоразвитая женщина–крестьянка, имела какие‑то злостные намерения против советской власти. Она всем обеспечена и довольна и ни к коллективизации, ни к хлебозаготовкам отношения никакого не имеет и к агитации не способна, но если что‑либо я бы услышал, то я непременно остановил бы ее, так как я отлично сознаю, что не дело церковников вмешиваться в общественные и политические дела».

Заявление это не было передано начальству ОГПУ, а присоединено следователем к делу. 25 сентября 1930 года тройка ОГПУ приговорила священника к трем годам ссылки в Казахстан, которую он был отправлен отбывать в Семипалатинск.

По окончании ссылки отец Константин приехал в Можайск и был назначен служить в храм Илии Пророка. 5 декабря 1937 года священник был вновь арестован и заключен в тюрьму в городе Можайске. Через день состоялся допрос.

— Признаете ли вы вождя народа, товарища Сталина? — спросил следователь.

— Признаю как гениального вождя всего народа, — ответил священник.

— Сознательно или не сознательно вы на отрывном календаре от 21 декабря 1937 года нанесли химическими чернилами цифру 8 на лице вождя народа товарища Сталина?

— Я писал числа старого стиля для церковных праздников механически и совершенно не заметил, как поставил цифру 8 на изображении Сталина.

—Что вам известно о контрреволюционной деятельности со стороны служителей культа?

— О контрреволюционной деятельности духовенства мне не известно.

— Какую вы проводили и проводите контрреволюционную деятельность?

— Я не проводил ее и не провожу.

В тот же день был допрошен в качестве свидетеля диакон храма святых праведных Иоакима и Анны Петр Соколов.

— Что вам известно о контрреволюционной деятельности Некрасова? — спросил его следователь.

—Контрреволюционной деятельности со стороны Некрасова я не замечал, но помню один случай, когда Некрасов был организатором Общества трезвости, то есть отвлекал крестьян от употребления водки и вел религиозную работу с ними на предмет привлечения к церкви. Некрасов после ссылки за антисоветскую агитацию все же церкви не бросил и служит в данный момент священником Ильинской церкви.

На следующий день было составлено обвинительное заключение, где были изложены обвинения против священника, заключавшиеся, в частности, в том, что он проводил большую работу «по сколачиванию церковного актива, для этой цели им был организован хор из бывших монашек и активных церковников… При обыске у Некрасова обнаружен листок календаря с портретом товарища Сталина, лицо которого Некрасов запачкал чернилами, чего и сам Некрасов при допросе не отрицает. Это действие Некрасова еще раз подтверждает его враждебное отношение к советской власти и руководителям партии».

9 декабря тройка НКВД приговорила отца Константина к расстрелу. Священник Константин Некрасов был расстрелян 15 декабря 1937 года и погребен в безвестной могиле.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. П-46694, д. 19623.

А. Ю. Дубинский. Вифанская Духовная семинария. М., 2002.

Дамаскин (Орловский), игумен. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 7. Тверь, 2002. С. 203—209.

Декабря 2 (15) Священномученик Владимир (Проферансов)

Составитель игумен Дамаскин (Орловский)

Священномученик Владимир родился 29 июня 1874 года в Москве в семье священника Александра Проферансова.

В 1898 году Владимир Александрович окончил Московскую Духовную семинарию и стал служить учителем.

В 1902 году он был определен псаломщиком к Георгиевской церкви, что на Лубянке. С 1905 года состоял действительным членом Московского общества народных чтений и библиотек. В 1907 году за усердные труды на поприще народного просвещения он получил благодарственную грамоту от Святейшего Синода. В 1909 году был награжден серебряной медалью на Александровской ленте и в том же году — серебряной медалью на Владимирской ленте в память 15–летия приходских школ, а в 1914 году — золотой медалью на Аннинской ленте.

С 1915 года он стал исполнять обязанности старосты в Георгиевской церкви. В 1916 Владимир Александрович был рукоположен в сан диакона к Георгиевской церкви. В 1917 году диакон Владимир был назначен делопроизводителем Георгиевского приходского попечительства. С 1918 года он состоял сотрудником Московского епархиального совета. В 1920 году диакон Владимир был награжден двойным орарем. В том же году рукоположен в сан священника к Георгиевской церкви. С 1923 года он состоял секретарем при Святейшем Патриархе Тихоне. В 1924 году отец Владимир был награжден наперсным крестом за труды по канцелярии Церковного управления при Святейшем Патриархе Тихоне.

Высокое положение священника, хорошо знавшего как Патриарха Тихона, так и заместителя Местоблюстителя митрополита Сергия, у которого он исполнял многие церковные поручения, а также близкое расположение храма, где служил отец Владимир, к зданию ОГПУ на Лубянке натолкнули сотрудников ОГПУ на решение привлечь священника к сотрудничеству.

9 января 1932 года власти вызвали протоиерея Владимира для допроса и предложили сотрудничество с ОГПУ. Но священник не согласился на это предложение ни под влиянием уговоров, ни под нажимом угроз, и следователь вынужден был потребовать от него расписку, что тот обязуется «хранить в абсолютной тайне от всех лиц происходивший разговор между мною и представителем ОГПУ и в случае разглашения я буду отвечать перед Коллегией ОГПУ вплоть до применения ко мне самой высшей меры наказания». 8 февраля священник был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму в Москве. На следующий день состоялся допрос.

— Что вы можете сказать по поводу группирования вокруг себя антисоветски настроенных церковников? — спросил следователь.

— Никакой группировки я не устраивал, — ответил священник.

— Происходили ли нелегальные собрания актива церкви при вашем руководстве?

—Таких собраний не было. У нас при церкви вообще собраний почти не было.

— Часто ли вами поминаются в церкви заключенные за контрреволюционную деятельность?

— Насколько часто, я сказать не могу, но когда подаются записки о поминовении заключенных, я всегда поминаю.

—Говорили ли вы среди верующих о том, что скоро конец советской власти и Россией будет управлять царь, потерпите немного и так далее?

— Никогда против советской власти я не говорил.

15 февраля ОГПУ приняло окончательное решение об аресте священника. 25 февраля, после нескольких дней угроз, снова состоялся допрос. Но священник держался мужественно и спокойно, казалось отсутствуя на допросе, и следователь вынужден был спросить его:

— Слышали ли вы, в чем вас обвиняют?

—Да, слышал.

— Признаете ли вы себя виновным в этом?

— Виновным себя в антисоветской агитации и группировке вокруг себя антисоветского элемента не признаю.

2 марта 1932 года уполномоченный ОГПУ составил заключение по «делу» отца Владимира, где написал: «По своим убеждениям Проферансов является реакционно настроенным человеком. Долгое время работал в канцелярии у Патриарха Тихона, а в последующем — в Синоде митрополита Сергия. Одновременно являлся священником церкви Георгия на Лубянском проезде, где группировал вокруг себя антисоветский элемент и занимался систематической антисоветской агитацией».

14 марта 1932 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило протоиерея Владимира к трем годам ссылки в Семипалатинск. Здесь он познакомился со священником Константином Некрасовым, который, по–видимому, и пригласил его приехать по окончании срока ссылки в город Можайск, зная, что отбывшим ссылку запрещено жить в Москве.

В 1935 году отец Владимир вернулся из ссылки и поселился в Можайске. Вернулся он тяжело больным. Власти вновь предложили священнику стать осведомителем и в обмен за согласие на сотрудничество обещали дать хороший приход, но отец Владимир от этих предложений отказался, и за это власти не дали ему возможности служить. Свой дом в Москве, где жила его жена, Мария Петровна, он мог посещать только тайно, не задерживаясь в нем более суток.

5 декабря 1937 года власти арестовали священника, и он был заключен в тюрьму в Можайске. Отца Владимира обвинили в том, что он, «имея крепкие связи со священниками, возвратившимися из ссылки, проживающими в городе Можайске, и с другим контрреволюционным элементом, проживающим вне города Можайска, будучи враждебно настроен против советской власти, среди окружающего населения проводил скрытую контрреволюционную деятельность».

—Что вам известно о контрреволюционной деятельности со стороны духовенства? — спросил его следователь.

— О контрреволюционной деятельности мне ничего не известно.

—Какую контрреволюционную деятельность вы проводили и проводите в данный момент?

— Никакой контрреволюционной деятельности я не проводил и не провожу, — ответил священник.

9 декабря 1937 года тройка НКВД приговорила протоиерея Владимира к расстрелу. Священник Владимир Проферансов был расстрелян 15 декабря 1937 года и погребен в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. 19624.

РГИА. Ф. 831, д. 282, л. 247; д. 236.

ЦИАМ. Ф. 203, оп. 763, д. 146.

ЦА ФСБ РФ. Арх. № Р-30690.

Дамаскин (Орловский), игумен. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 5. Тверь, 2001. С. 436—441.

Декабря 2 (15) Священномученик Сергий (Фелицын)

Составитель игумен Дамаскин (Орловский)

Священномученик Сергий родился 18 февраля 1883 года в селе Вороново Подольского уезда Московской губернии в семье священника Василия Фелицына. Сергей Васильевич окончил Перервинское училище и три класса Московской Духовной семинарии и в 1904 году был определен псаломщиком в Преображенскую церковь в село Бужарово Звенигородского уезда.

В 1907 году он был переведен в Воскресенскую церковь в село Сертякино Подольского уезда. Здесь он женился на уроженке этого села Вере Сергеевне Осетровой. Впоследствии у них родилось восемь детей.

В 1918 году Сергей Васильевич был рукоположен в сан диакона, в 1921 году — в сан священника к Воскресенскому храму села Сертякино, в котором прослужил до дня своего ареста. Был награжден набедренником и камилавкой.

Приход состоял из жителей села Сертякино и деревень Малое и Большое Толбино и Никулино, находившихся в пяти километрах от храма. Отец Сергий больше всего запомнился прихожанам христианской добротой.

27 ноября 1937 года в два часа ночи отец Сергий был арестован и заключен в тюрьму города Серпухова. Арест отца Сергия потряс его супругу так, что у нее пропал голос, и она знаками отвечала на требования сотрудников НКВД показать все места, которые они хотели обыскивать. Священника обвинили в том, что он «враждебно настроен к советской власти и имел тесную связь с контрреволюционно настроенным кулаком Заренковым, арестованным за контрреволюционную деятельность». Священник был допрошен сразу же после ареста.

— Кого из священников Подольского района вы знаете? — спросил следователь.

Отец Сергий ответил, что знает священника ближайшего к нему прихода, а также священника, который ранее был благочинным, и благочинного в настоящее время.

— Следствию известно, что вы среди населения распускали провокационные слухи о том, что советская власть и коммунисты идут по пути, изложенному в Священном Писании. Расскажите об этом.

— Я против советской власти и партии среди населения ничего не говорил, — ответил священник.

— Вы признаете себя виновным в том, что среди населения проводили антисоветскую агитацию, направленную на дискредитацию советской власти и партии?

—Виновным себя в предъявленном мне обвинении я не признаю, потому что среди населения села Сертякино я антисоветской агитации не вел, — ответил священник.

На этом допрос был закончен. 1 декабря 1937 года тройка НКВД приговорила отца Сергия к расстрелу. Священник Сергий Фелицын был расстрелян 15 декабря 1937 года и погребен в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. П-61291.

РГИА. Ф. 831, оп. 1, д. 280.

АМП. Послужной список.

Дамаскин (Орловский), игумен. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 6. Тверь, 2002. С. 460—462.

Декабря 7 (20) Священномученик Сергий (Голощапов)

Составитель игумен Дамаскин (Орловский)

Священномученик Сергий родился 6 июня 1882 года в Московской губернии в деревне Баньки, в которой располагалась в то время Знаменская мануфактура Полякова, где его отец Иван Голощапов долгое время работал художником по тканям. В семье было пятеро детей, отец часто болел и по этой причине оставался без работы. Это обстоятельство еще более ограничивало скудные средства семьи. Вскоре после рождения младшего сына, Сергея, вся семья переехала в село Алексеевское, расположенное на окраине тогдашней Москвы. Здесь прошли его детство и юность. Здесь он получил первые религиозные впечатления и представления о Церкви и церковной жизни.

В своем очерке о святом праведном Иоанне Кронштадтском он, касаясь впечатлений детства, писал: «Я был еще ребенком, когда в нашем доме впервые узнали о дивном пастыре. Однажды моя мать пришла от своей хорошей знакомой и сказала:«В Кронштадте, за Петербургом, есть необыкновенный священник — отец Иоанн. Его окружают толпы народа; он раздает деньги бедным, предсказывает будущее и исцеляет больных. Народ окружает его тысячами». Как сейчас помню нашу маленькую квартирку, где весть об отце Иоанне впервые коснулась моего слуха, проникла в сердце, в самую душу и там глубоко запала. О нем говорили часто наши родные и знакомые, о нем неслись пе- чатно и устно новые и новые вести, ходило много толков в народе; и с той же поры мысль об отце Иоанне Кронштадтском уже не покидала ни меня, ни всех членов нашей семьи… Часто заочно моя мать обращалась к нему с горячей просьбой помолиться о том или другом деле за нас пред престолом Божиим. При этом говорила она, что замечала, когда о чем попросит его, то исполняется. Этой заочной просьбе к нему она и меня научила. И пишущий эти строки сам, много раз просив о чем‑либо заочно молитв отца Иоанна, получал желаемое».

С ранних лет Сергей отличался большой религиозностью, он пел в церковном хоре и прислуживал в алтаре. Преподаватель Закона Божия в начальной школе, видя благочестивое настроение мальчика и учитывая бедность семьи, порекомендовал его родителям отдать Сергея для дальнейшего образования в Заиконо- спасское Духовное училище, где обучение было бесплатным. Родители последовали его совету. Окончив духовное училище, Сергей поступил в Московскую Духовную семинарию. Здесь он познакомился с отцом Иоанном Кронштадтским, сподобившись великой чести прислуживать ему в алтаре. «О Боже, можно ли описать то состояние, в котором находился я во время этой литургии, совершаемой отцом Иоанном! — писал впоследствии Сергей Иванович. — Это было что‑то поистине необыкновенное, невыразимое, что можно было чувствовать, воспринимать непосредственно душою».

По окончании в 1904 году семинарии Сергей Иванович был принят в Московскую Духовную академию, которую успешно окончил в 1908 году и был оставлен при ней на один год профессорским стипендиатом. Во время обучения в академии Сергей Иванович активно печатался в различных церковных изданиях. Будучи профессорским стипендиатом, он написал и с успехом защитил кандидатскую диссертацию на тему «Божественность христианства», после чего был назначен на должность помощника инспектора в Московскую Духовную семинарию.

В 1908 году он женился на девице Ольге Борисовне Кормер из села Алексеевское, которую он знал с детства. После свадьбы они поселились в Сергиевом Посаде, где Сергей Иванович был назначен на освободившуюся должность преподавателя семинарии на кафедре философии, логики и психологии, полагая преподаванию и ученым занятиям посвятить всю свою жизнь. Получив высшее богословское образование, он по соображениям идейным не хотел становиться священником: будучи человеком свободомыслящим, претерпев многие скорби и трудности в своем нищем детстве и юности, когда получение образования было связано для него с усилиями чрезвычайными, он находил неудовлетворительным положение Православной Церкви в государстве. На вопрос следователя в 1937 году, почему, окончив академию, он не стал служить священником, отец Сергий ответил, что в то время государственные и церковные законы обязывали священника быть на службе у государства, а это его не устраивало.

Несколько лет, наполненных напряженным трудом, привели от природы слабое здоровье Сергея Ивановича в полное расстройство, и в конце концов появились признаки заболевания туберкулезом. В 1913 году Сергей Иванович вместе с женой отправился в Башкирию, чтобы пройти курс лечения кумысом.

В 1914 году началась Первая мировая война, и Сергей Иванович должен был быть призван в армию, но по причине расстроенного здоровья он был освобожден от службы. Взамен этого он должен был нести дополнительное послушание — преподавать на курсах при Покровской общине сестер милосердия, находившейся на Покровской улице в Москве. Несмотря на занятость на преподавательском поприще, Сергей Иванович не оставлял мысли о научной работе и в марте 1916 года представил в академию для защиты магистерскую диссертацию, которая по неизвестным причинам не была защищена. К этому времени Сергей Иванович опубликовал более двадцати статей, очерков и заметок в периодической церковной печати.

В 1917 году в России установилась богоборческая власть, с приходом которой прекратилось существование Духовной семинарии, прекратилась и преподавательская деятельность Сергея Ивановича.

В 1917—1918 годах в Москве проходил Поместный Собор Русской Православной Церкви, к работе которого Сергей Иванович был привлечен в качестве делопроизводителя, и здесь он познакомился с Патриархом Тихоном.

В это время семью Сергея Ивановича выселили из казенной квартиры при семинарии — сначала на улицу, а затем дали маленькую комнату в коммунальной квартире на Сретенке. В доме, несмотря на зимнее время, не было ни отопления, ни освещения. В качестве отопительного прибора посреди комнаты стояла небольшая железная печка, которую топили сначала мебелью, а затем книгами.

После закрытия семинарии Сергей Иванович стал преподавать русский язык и литературу в средней школе (бывшей гимназии Баумерт), в которой и среди преподавателей, и среди учеников царили нищета и голод: все сидели на уроках в верхней одежде, и у учителей, и у учеников случались голодные обмороки. Сергея Ивановича пригласили читать по совместительству лекции на курсах политпросвета в одной из воинских частей, что несколько облегчило материальное положение семьи, так как здесь вознаграждение ему выдавалось не деньгами, а продуктами.

Страдания людей, гонения на Русскую Православную Церковь, любовь к отечеству привели его к решению принять сан священника, которое окончательно утвердилось после беседы с Патриархом Тихоном. В феврале 1920 года Сергей Иванович был рукоположен в сан диакона, а в мае того же года — в сан священника и назначен настоятелем храма святителя Николая в Покровском, напротив Покровской общины сестер милосердия. Рядом с храмом был церковный дом, в котором две комнаты были отведены настоятелю. Со всей энергией пастыря, только что вступившего на священническое поприще, отец Сергий взялся за дело благоустроения и просвещения прихода. Кроме богослужений он организовал при храме некое подобие начальной школы для прихожан, где в доступной форме разъяснял содержание Священного Писания, церковных служб и учил церковному пению. В 1921 году отец Сергий был возведен в сан протоиерея. Все это время он продолжал преподавать русский язык и литературу в школе.

В 1922 году власти стали чинить препятствия тем, кто одновременно со служением в храме занимался преподавательской деятельностью в советских общеобразовательных учреждениях.

На следствии в 1937 году протоиерей Сергий сказал, что оставил служение в храме в 1922 году ввиду опубликования декрета, запрещающего священнослужителям быть преподавателями. Уйдя из Никольского храма, отец Сергий служил без зачисления в штат в Никольском единоверческом монастыре, где в это время служил его товарищ по академии епископ Никанор (Кудрявцев).

В 1926 году протоиерей Сергий решил оформить пенсию по инвалидности, что было связано с угрозой новой вспышки туберкулезного процесса в легких. Пенсию по инвалидности он получал небольшую, но оформление его отношений с гражданской властью позволило ему избавиться от того двусмысленного положения, в котором он оказался, будучи одновременно преподавателем советской школы и священником в храме; став пенсионером, он вернулся в клир Московской епархии.

В том же году отец Сергий был назначен настоятелем в храм Святой Троицы в Никитниках в центре Москвы. Основное помещение храма к тому времени было закрыто, и богослужения совершались в подклети церкви, где был расположен придел в честь Грузинской иконы Божией Матери. Первой заботой отца Сергия было восстановление богослужения в соответствии с уставом, — и со временем богослужение здесь стало совершаться так, как оно совершается в монастырях. Пелись и читались все положенные стихиры.

Это явление было характерно и для некоторых других храмов Москвы, где настоятелями оказывались ревностные и неленост- ные пастыри. В эпоху беспощадных гонений для многих верующих стала очевидна особая значимость молитвы, и прежде всего — молитвы церковной. Молитва оказывалась зачастую самым надежным путем ко спасению и единственной оградой, поддержкой и защитой среди гонений, бед и искушений. Вокруг Троицкого храма собрался крепкий приход. Здесь все прихожане делали сами — пели, прислуживали в алтаре, читали за богослужением. И все это делалось бесплатно. Свечи прихожане брали сами, опуская посильную лепту в ящик.

Один из прихожан храма, Василий Петрович Савельев (впоследствии архимандрит Сергий), так описывает богослужение в храме: «После литии почти все свечи и лампады были погашены и храм погрузился во мрак. Молящиеся — их было немного, человек тридцать, — сели на скамьи и сидя слушали поучение, полагавшееся на этот праздничный день. После чтения поучения и кафизм все светильники вновь были зажжены и певчие дружно запели псалом «Хвалите имя Господне», и не в четырех стихах, как поется обычно в храмах, а полностью. В этот момент из алтаря вышел священник, держа в руках пук горящих свечей, которые тут же были розданы молящимся. В храме стало светло, тепло и богато. Большие восковые свечи пред иконами горели ярко; подсвечники блестели золотом; паникадило сияло от восковых свечей; тихо мерцали разноцветные лампады; белоснежные узорчатые полотенца нежно облегали темные лики старинных икон; лица молящихся светились радостью, а певчие дружно, обиходным московским распевом продолжали петь стихи хвалебного псалма.«Иже порази языки многи и изби цари крепки», — пели вдохновенно на одном клиросе, и столь же вдохновенно продолжал другой клирос:«Сиона царя Аморейска, и Ога царя Васанска, и вся царства Ханаанска».

Окончив этот псалом, певчие с еще большим подъемом запели другой псалом, в котором повествуется о том, как велик и чуден наш Господь Бог. По окончании этого псалма пели величание. Последний раз величание пели все присутствующие в храме. Это был момент наибольшего молитвенного подъема. Было радостно, так светло, так празднично, как бывает только на Пасху. Дальше следовало чтение Евангелия, в котором слова»Сей есть Сын Мой возлюбленный»звучали как непреложная, Божественная истина, озаряющая нашу жизнь и возводящая нас от земли на небо. Во время чтения первого часа почти все светильники были погашены и храм снова погрузился во мрак. Вокруг все стихло, и храм наполнился молитвою. Только ровный и спокойный голос чтеца нарушал благоговейную тишину и разносил по храму слова псалмов, которые сладко западали в размягченную душу. Законы и понятия чувственного мира, которые обычно порабощают нас, куда‑то исчезли. Вместо них раскрылись законы и понятия другой жизни, духовной, Христовой, которая вне времени и пространства и которая чудесно преображает всех прикоснувшихся к ней чистым сердцем.«Яко тысяща лет пред очима Твоима, Господи, яко день вчерашний, иже мимо иде», — слышались в затихшем храме слова псалмопевца.

Так, в молитвенной тишине закончилась праздничная утреня… Под большие праздники совершались»всенощные бдения». Это означало, что мы начинали службу около десяти часов вечера и оканчивали в пять–шесть утра. Хотя внешнее убожество наших богослужений в такие праздничные дни было особенно очевидно, но мы его не видели. Теплота соборной молитвы все преображала, нищета раскрывалась богатством, а души наши преисполнялись светлой радости. По окончании службы была братская трапеза. Она была убога, так, кое‑что, но и в ней сладость духовная была неизъяснимой. Она была отзвуком»вечери любви»первых христиан».

Однако попытка восстановления богослужения на основе следования букве церковного устава и поставление именно его в центр приходской жизни оказалась не вполне удачной. Архимандрит Сергий (Савельев) писал: «Воссоздание церковного устава в богослужениях не могло быть простым копированием того, что написано в уставе, так как для такого богослужения необходимы люди, не только любящие устав, но и живущие в соответствии с ним. А таких людей почти не было…

Протоиерей Сергий Голощапов этого не понимал. Он был убежден, что уставное богослужение найдет горячий отклик среди верующих и поддержка ему будет обеспечена. Но этому не суждено было осуществиться. Оказалось, что совершение уставных служб с»неуставными»людьми было таким трудным и неблагодарным делом, что даже и любители старины не проявляли рвения к тому, чтобы его поддержать. Они заходили в храм, выражали свое сочувствие отцу Сергию, но далеки были от того, чтобы разделить с ним его повседневные труды.

Единственными помощниками настоятеля в совершении уставных служб и в заботах о храме была небольшая группа молодежи. Но и она была связана с ним не столько внутренне, сколько внешне.

Причина этого заключалась в том, что настоятель имел на жизнь Церкви и на ее будущее безнадежно–унылый взгляд. Для него восстановление церковного устава было самоцелью. Он смотрел на жизнь Церкви, как на догорающую свечу, в горести склонив голову. Имея такой взгляд, он замкнулся в своих уставных увлечениях и своих духовных детей старался напитать тем же. Но его духовные дети были еще слишком молоды, чтобы удовлетвориться такой пищей. Для них само понятие»догорающей свечи»было чуждым. Догорать и чадить может все, но не Святая Церковь.

Для молодых самоцелью могла быть только жизнь во Христе. Восстановление же строгого уставного богослужения было необходимо им лишь в той мере, в какой оно эту жизнь помогало утвердить.

Это разномыслие между протоиереем Сергием Голощаповым и наиболее жизнедеятельной частью общины с течением времени все более нарастало и углублялось. А так как протоиерей Голоща- пов не способен был преодолеть это разномыслие, то община была обречена на распад. Этот распад произошел довольно быстро и совершенно неожиданным образом.

В 1927 году митрополит Сергий, замещавший тогда Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, находившегося в заключении, обратился к верующим с воззванием, которое породило в церковной жизни глубокое волнение.

Часть церковного общества осудила митрополита Сергия и откололась от него. В числе непримиримых противников его оказался и настоятель Грузинской общины протоиерей Сергий Го- лощапов…»

В конце двадцатых годов началась новая волна гонений на Русскую Православную Церковь. 30 сентября 1929 года Троицкий храм был закрыт, а 28 октября его настоятель протоиерей Сергий был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму.

11 ноября следователь Александр Казанский допросил священника. На заданные ему вопросы отец Сергий ответил таким образом: «Принадлежа к Дмитровской группе в силу подчинения ее митрополиту Петру Крутицкому, я интересовался только цер–ковной стороной их деятельности, а их политическую физиономию я не представляю себе до сего времени. Правда, мне иногда приходилось знакомиться с их документами или с документами их сторонников, но я как‑то, по–моему, проглядывал антисоветские места в них. Во всяком случае, я таких документов, четко антисоветских, не помню».

20 ноября 1929 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило отца Сергия к трем годам заключения в Соловецком лагере особого назначения.

По прибытии в лагерь священник сразу же был отправлен на общие работы на лесные разработки, находившиеся в глубине большого Соловецкого острова, представляющего собой топкое, болотистое и непригодное для жилья место. На Соловки он попал в то время, когда там еще не окончилась эпидемия тифа, и после недели работы в лесу отец Сергий тяжело заболел и был помещен в центральную больницу лагеря.

Здесь выяснилось, что он хорошо знает латынь и имеет высшее, хотя и богословское, образование. После выздоровления начальник санчасти предложил священнику сдать экзамен на помощника лекаря. Сдав экзамен, отец Сергий остался в санчасти в качестве помощника лекаря, что помогло ему выжить, несмотря на слабое здоровье, в условиях лагеря.

В санчасти было много верующих, и под большие праздники они совершали богослужения, что являлось для них большим утешением. Однако службы эти лагерным начальством не разрешались, и время от времени администрация лагеря обыскивала бараки, изымая все вещи и книги, относящиеся к богослужению. Так, в октябре 1930 года у протоиерея Сергия были изъяты богослужебные книги, епитрахиль, поручи, просфоры, запасные Дары, иконки, кадильница и ладан.

Сразу же после ареста священника его семья была выселена в комнату, которая являлась сторожкой, где когда‑то жил один сторож, теперь она была разгорожена дощатыми перегородками на четыре темных и сырых комнатушки.

Летом 1931 года протоиерей Сергий был выслан из Соловков в город Мезень Архангельской области. Тогда же в Москве была арестована его жена, которая также была сослана в Мезень. Условия жизни здесь были крайне суровыми, работа если и была, то только физическая, которая и отцу Сергию, и его жене была не по силам. Жили они, снимая проходную комнату у не отличавшихся доброжелательностью хозяев, а кормились тем, что удавалось выручить за даваемые ими уроки и от продажи бумажных цветов, которые они научились здесь делать.

Летом 1934 года срок ссылки окончился и им разрешено было выехать из Архангельской области в центральную Россию. Они поселились в городе Муроме Владимирской области. Через полтора года им разрешили переселиться ближе к Москве, но не ближе ста километров. Они выбрали Можайск и поселились здесь. Можайск в то время был переполнен людьми, вернувшимися из ссылок и лагерей, было трудно найти квартиру и невозможно было найти работу. У отца Сергия в это время обострились его болезни и к бывшим прибавились трофические язвы на ногах. В 1936 году жене священника Ольге Борисовне разрешили вернуться в Москву. Она устроилась домработницей, и с этого времени у семьи появился небольшой, но постоянный заработок.

По свидетельству сына, священник в это тяжелое время, когда не виделось никакой перспективы на улучшение обстоятельств жизни в будущем, не только не падал сам духом, но и поддерживал всех, кто обращался к нему за помощью. В крохотной комнатке, которую он снимал в Можайске, отец Сергий устроил маленький алтарь и здесь совершал утренние и вечерние службы, горячо молясь за всех страждущих и гонимых христиан.

Протоиерей Сергий был арестован 7 декабря 1937 года во время совершения всенощной в своей крохотной комнатке и заключен в тюрьму в городе Можайске. На следующий день состоялся допрос.

— Чем вы занимались, проживая в Можайске? — спросил следователь.

—Проживая в Можайске в течение двух лет, я нигде не работал. Периодически я давал уроки на дому в Москве.

—Для какой цели вы имеете облачение и ряд других церковных вещей?

— Я интересовался и интересуюсь археологической и художественной стороной церковных вещей, и собирал их в течение всей свой жизни.

— Занимаетесь ли вы незаконным богослужением и где?

— Незаконным богослужением я не занимался.

—Какую вы вели контрреволюционную деятельность среди населения?

— Никакой контрреволюционной агитации среди населения я не вел.

В тот же день был допрошен хозяин дома, в котором жил отец Сергий; он показал, что ему приходилось бывать в комнате, где жил священник, и видеть в ней церковное облачение, дарохранительницу, церковные сосуды, подсвечники, чаши, кадило, ладан, свечи и уголь для кадила. Исходя из этого он полагает, что священник уходил по вечерам с сумкой и занимался незаконным богослужением, не возвращаясь на квартиру по два–три часа.

— Что вам известно о контрреволюционной деятельности священника? — спросил свидетеля следователь.

—О контрреволюционной агитации священника сказать ничего не могу, так как он вел себя очень скрытно и мне с ним не приходилось разговаривать.

На следующий день было составлено обвинительное заключение, в котором говорилось: «Будучи допрошенным в качестве обвиняемого, Голощапов виновным себя не признал, но достаточно уличается показаниями свидетеля».

16 декабря тройка НКВД приговорила священника к расстрелу. Протоиерей Сергий Голощапов был расстрелян 19 декабря 1937 года и погребен в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. П-32867.

ЦА ФСБ РФ. Арх. № Р-29853.

Сергий Голубцов, Павел Голощапов. Исповедник и мученик протоиерей Сергий Голощапов. М., 1999.

Дамаскин (Орловский), игумен. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 7. Тверь, 2002. С. 248—256.

Декабря 7 (28) Священномученик Михаил (Успенский)

Составитель Романова С. Н.

Священномученик Михаил родился в 1874 году в селе Киш- кино Михневской волости Серпуховского уезда Московской губернии в семье псаломщика Алексея Успенского, происходившего из крестьянского сословия.

Образование Михаил Алексеевич получил домашнее, затем сдал экзамен на псаломщика в церковной школе и был определен в 1905 году на место псаломщика Покровской церкви села Авду- лово Коломенского уезда[46]. 27 мая 1907 года он был посвящен в стихарь. 2 февраля 1920 года Михаил Алексеевич был рукоположен во диакона к Покровской церкви в селе Авдулово.

С 23 сентября 1916 года по 1 сентября 1917 года Михаил Алексеевич состоял на военной службе.

В 1933 году диакон Михаил был рукоположен во священника к Покровской церкви, и в том же году власти арестовали его и приговорили к 5 годам лишения свободы, но после кассационной жалобы он был оправдан.

Семья отца Михаила состояла из жены, Евдокии Павловны, сына и двух дочерей. В доме отца Михаила находили приют все нуждающиеся и гонимые священноцерковнослужители.

5 декабря 1937 года отец Михаил был арестован и заключен в Каширскую тюрьму. Виновным себя не признал.

9 декабря 1937 года он был приговорен к расстрелу. Священник Михаил Успенский был расстрелян 19 декабря 1937 года и погребен в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. 19656.

РГИА. Ф. 831, оп. 1, д. 234.

АМП. Послужной список.

Декабря 9 (28) Священномученики Василий (Ягодин) и Александр (Буравцев)

Составитель игумен Дамаскин (Орловский)

11 декабря 1937 года был арестован весь причт московского кафедрального Богоявленского собора в Дорогомилове, в том числе настоятель собора протоиерей Василий Ягодин и священник Александр Буравцев.

Священномученик Василий родился 11 апреля 1870 года в селе Ключи Керенского уезда Пензенской губернии в семье священника Александра Ягодина. В 1890 году окончил Пензенскую Духовную семинарию. Женился, семья его состояла из супруги Юлии Яковлевны и трех дочерей. В 1890 году Василий Александрович был назначен псаломщиком и учителем церковноприходской школы. В 1891 году он был рукоположен в сан священника ко храму в селе Ильмино Пензенской губернии. В 1895 году отец Василий был назначен военным священником в укрепление Чи- кишляр Закавказской области, в 1904 году — священником 221–го пехотного Троице–Сергиевского полка в Москве и благочинным 56–й пехотной дивизии.

В 1911 году отца Василия назначили настоятелем собора в крепости Свеаборг в Финляндии, и в том же году митрополитом Московским Владимиром (Богоявленским) он был возведен в сан протоиерея. В 1918 году община храма преподобного Харито- на Исповедника в Москве обратилась к священноначалию с просьбой назначить в этот храм протоиерея Василия, и просьба была удовлетворена. В 1921 году протоиерей Василий был награжден палицей, а в 1923 году Патриарх Тихон наградил его митрой.

Весной 1937 года, в связи с арестом настоятеля Богоявленского дорогомиловского собора в Москве протоиерея Александра Лебедева, протоиерей Василий был назначен настоятелем собора и прослужил здесь до ареста. На допросах протоиерей Василий виновным себя не признал.

Один из допрошенных лжесвидетелей показал, будто священник был тесно связан с высшим офицерским составом царской армии и проводил большую работу по привлечению советской молодежи к церкви, что ему лично протоиерей Василий говорил: «Мы — старики, нам жить осталось мало, нужно молодежь воспитывать в духе христианской истины, молодежи необходимо рассказывать о великом прошлом русского народа, который снова возродится как великая национальная держава…»

— Вы обвиняетесь в том, что были участником контрреволюционной группы церковников, — заявил следователь.

— В контрреволюционной группе я никогда не состоял, — ответил священник.

— Вы обвиняетесь в том, что распространяли контрреволюционные слухи о якобы имеющемся гонении на религию и духовенство в Советском Союзе. Подтверждаете вы это?

— Контрреволюционных слухов я никогда не распространял.

— Вы обвиняетесь в том, что восхваляли старый монархический строй и распространяли ложные слухи о плохой жизни в Советском Союзе. Признаете вы себя в этом виновным?

— Повторяю, что я никогда не занимался агитацией и распространением слухов.

— Вы обвиняетесь в том, что среди верующих говорили, что если советская власть закроет все церкви, то мы откроем свои нелегальные церкви. Подтверждаете вы это?

— Разговор о тайных церквях я отрицаю.

— Вы обвиняетесь в том, что во время выборной кампании вели агитацию, направленную на срыв этой кампании. Дайте показания по этому вопросу.

— Агитации, направленной против выборной кампании, я никогда не вел. Больше к своим показаниям добавить ничего не могу.

Священномученик Александр родился 30 мая 1886 года в селе Спасском Павшинского уезда Московской губернии в семье священника Сергия Буравцева. Окончил Московскую Духовную семинарию и был рукоположен в сан священника. До 1929 года служил в храмах Московской области. В 1929 году отец Александр был арестован за то, что не смог выполнить назначенный ему сельсоветом налог — сдать пятнадцать пудов овса. За это он был приговорен к одному году заключения. Отец Александр подал жалобу на несправедливый приговор, был оправдан и освобожден. После этого он уехал в Москву и служил в разных храмах города, с 1934 года — в Богоявленском дорогомиловском соборе. Будучи арестован, виновным себя не признал.

— Следствие располагает материалами, что вы являетесь участником контрреволюционной монархической организации церковников. Подтверждаете вы это?

— Свое участие в контрреволюционной группе церковников я отрицаю.

— Вы среди окружающих восхваляли старый монархический строй и говорили, что в Советском Союзе народ голодает и мучается от непосильного труда. Подтверждаете вы это?

—Старый монархический строй я никогда не восхвалял. К советской власти я настроен не враждебно.

— Вы говорите ложь. Показания других участников группы обличают вас как врага советской власти. Следствие требует правдивых показаний.

— Участником контрреволюционной группы я никогда не был. Говорю только правду.

20 декабря 1937 года тройка НКВД приговорила священников Василия и Александра к расстрелу. 22 декабря 1937 года протоиерей Василий Ягодин и священник Александр Буравцев были расстреляны и погребены в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 10035, д. 20894.

АМП. Послужной список.

Дамаскин (Орловский), игумен. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 7. Тверь, 2002. С. 257—258.

Декабря 15 (28) Священномученик Иларион (Троицкий)

Составитель игумен Дамаскин (Орловский)

Священномученик Иларион (в миру Владимир Алексеевич Троицкий) родился 13 сентября 1886 года в селе Липицы Каширского уезда Тульской губернии в семье священника. Дед будущего святителя, Петр Троицкий, священствовал в этом же селе. Прихожане сохранили память о нем как о человеке необыкновенном. Когда он умирал, все жители села пришли проститься с ним и получить от него последнее благословение.

Жена отца Алексея Троицкого умерла рано, и ему самому пришлось воспитывать детей, которых у него было пятеро: три сына и две дочери. Два сына — Владимир и Дмитрий — стали епископами, третий сын Алексей — священником. После смерти жены отца Алексея большое участие в воспитании сирот приняла ее незамужняя сестра Надежда, учительница церковноприходской школы; когда Владимира не с кем было оставить, она брала его с собой на занятия. Мальчик рано выучился читать, с пяти лет он стоял на клиросе, читал часы и шестопсалмие.

Первоначальное образование будущий святитель получил в Туле — в духовном училище, затем в семинарии, и был послан на казенный счет в Московскую Духовную академию для продолжения образования.

Владимир Алексеевич поступил в академию в 1906 году, «когда чад и угар революционный, проникший и за стены академии, — как писал об этом один из современников, — только что начал рассеиваться, но не исчез еще окончательно». Владимир Алексеевич много переживал, видя, как он говорил, «позор академии, променявшей светлые ризы чистой и трезвой науки на яркие, но грязные разноцветные лохмотья уличной политики», позор той академии, которую он любил, как «свою возлюбленную невесту»… Но гроза прошла не без пользы для Владимира Алексеевича: его всеанализирующий ум не мог успокоиться, пока не отыскал причины, почему пронесшийся шквал захватил столь широкие круги образованного русского общества: одним из главнейших условий, определивших такой масштаб движения, была, по его пониманию, бесцерковность общества, утратившего связь с Церковью, порвавшего с ее исконными традициями… Как только это определилось для него с достаточной ясностью, он стал посвящать почти все свои сочинения разработке вопроса о Церкви и церковности.

Влечение чистого сердца, воспитанного в правилах глубокой церковности, в благодатной атмосфере православного богослужения и целостности истины, которая может быть только в Православии (а все, что отделяется от него, лукаво советует идти своим путем, вне Православия, — все это от пленяющего душу греха, человеческой узости и несвободы, не имущей в себе любви и свободы Христовых), и сделало его пребывание в академии необычайно важным и ценным для него. Здесь он нашел то, что искал, — истину. Но поиски не лишены были трудностей и разочарований. В академии ему пришлось столкнуться с плодами учености Запада, излагавшего свои представления о Боге. Ничего более по сути своей безбожного и иссушающего душу он не читал. И насколько это разнилось с трудами святых отцов, писавших о том, что было для них смыслом всей жизни, более того, вопросом вечной жизни или вечной погибели, к чему невозможно было подходить лишь как к системе исключительно умственных построений. То и хорошо в Православии, что оно есть явленная истина и не требует каких‑либо логических натяжек или лукавых умозаключений, чтобы согласовать частную жизнь человека с церковной, а Церковь с истиной, как она глаголана Духом Святым через евангелистов и предание Церкви. Та же истина была в святоотеческом богословии, та же в церковном богослужении, та же и в слове Божием. Иногда от этой освежающей душу истины захватывало дух и хотелось дерзко высказать лежащему долу теп- лохладному миру, откуда и куда он ниспал. Студент четвертого курса Московской Духовной академии Владимир Троицкий в день празднования 95–й годовщины со дня ее основания так выразил одну из своих заветных мыслей: «С гордостью часто говорит наш современник: богат есмь и обогатихся и ни в чем не имею нужды; но не знает он того, что он несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг (Откр. 3, 17). И все это потому, что вера Христова перестала быть жизнью, что не единому Богу поклоняются люди, а натворили себе несчетное множество кумиров, кумиров бездушных, которые не могут одухотворить жизнь и сделать ее содержательной.

Идолы все больше и больше вытесняют Христа из жизни людской. Все касающееся веры более и более становится в наши дни»частным делом», даже таким, которое постоянно нужно прятать в самой сокровенной»клети», которому нет и быть не должно никакого места в жизни. В наши дни христианство проявляется только как личное потаенное благочестие, но совсем оскудела христианская жизнь. Христианская жизнь возможна только в Церкви, только Церковь живет Христовой жизнью… Общество предпочитает идти на торжище скучного мира, мечется там в потемках от одного блуждающего огонька к другому, гибнет духовным гладом, питается от рожец, приличных лишь свиньям, и не хочет избыточествовать хлебы в дому небесного Отца, Который есть святая Церковь Православная. А если и говорят некоторые об участии в жизни церковной, то под этой жизнью разумеют не созидание тела Христова в общем братолюбии и духовных подвигах, нет, под жизнью Христовой Церкви разумеют ведение хозяйства, заведование столами торжников (Мф. 21, 12) да борьбу за какие‑то права. И на месте святе хотят поставить свой бездушный мирской кумир!

В отношениях к Церкви больше всего проявляется современное идолопоклонство. Многие ожесточились, злословя единственный путь Христов (Деян. 19, 9), путь церковный. Создаются»новые пути»с именем Христовым, но без Церкви,«около стен церковных». Эти»новые пути»оказываются очень удобными именно для того, чтобы сохранить имя Христово, а кланяться своим любезным идолам. Поэтому и привлекательны все эти»новые пути». Они легки и потворствуют страстям. От действительной Христовой веры, содержащейся в святой Церкви, на этих путях остаются иногда благочестивые, а чаще уродливые мечты, не имеющие никакого отношения к жизни… Многие избегают говорить о Православии и еретических западных исповеданиях — католичестве и лютеранстве, — а говорят только о каком‑то общем христианстве. Сочувствовать еретику, стать и стоять на стороне врага Христовой Церкви — разве считается теперь это позорным и пагубным преступлением, раздиранием нешвейного хитона Христова?..

Еретики, пользуясь беспросветным невежеством общества в вопросах веры и благочестия, прикрываясь громкими, но совершенно пустыми словами, проповедуют самые невозможные, самые бессмысленные и отвратительные учения, а сыны Церкви, нисколько не задумываясь, еретическую ложь поставляют выше православной истины. Отлученного от Церкви за богохульные ереси открыто именуют великим учителем, устраивают в честь него празднества, ездят к нему на поклон. Мало того, осмеливаются еще поносить стражей Христова стада за то, что они волков отгоняют от вверенных им Богом овец. Враги Церкви осыпают достояние Божие неисчетными хулами, от которых в ужас приходит душа, любящая Бога и святую Церковь…

Недостаток преданности единому Богу вместе с желанием соединить поклонение Богу и идолам создали в наше время, преимущественно у западных еретиков, взгляд на богословие как на одно только внешнее знание. Что такое богословие? Оно для многих есть только знание богословских истин, но не знание Бога. Знание же Бога есть наука опытная. Только чистые сердцем Бога узрят, и потому истинное богословие должно быть благочестием, и только тогда принесет оно плод по роду своему».

Еще учась в академии, Владимир Алексеевич стал обнаруживать себя как крупнейший русский богослов, сосредоточив свое внимание на историко–догматической апологии девятого члена Символа веры, то есть на раскрытии православного учения о Церкви. В академии им — студентом, а затем преподавателем — были написаны и опубликованы работы: «Христианство или Церковь», «Гностицизм и Церковь в отношении к Новому Завету», «О церковности духовной школы и богословской науки», «О необходимости историко–догматической апологии девятого члена Символа веры», «Триединство Божества и единство человечества», «Покаяние в Церкви и покаяние в католичестве» и другие.

В 1910 году Владимир Алексеевич Троицкий окончил Духовную академию со степенью кандидата богословия и был оставлен в академии профессорским стипендиатом, а через год — назначен исправляющим должность доцента по кафедре Священного Писания Нового Завета. С этого времени началась его преподавательская деятельность, которая продолжалась до самого закрытия Духовной академии и принесла много плодов как на поприще непосредственно преподавания, так и в области богословских исследований, ибо в его лице Духовная академия обрела глубоко православного ученого–богослова. Как и во время учения, он тщательно готовился к лекциям, но теперь взял себе за правило: написав текст в тетради, всегда оставлять ее дома и читать лекцию, не пользуясь никакими записями. Сначала было, конечно, боязно, но затем он так освоился, что эта привычка придавала ему даже особенную уверенность, он стал чувствовать себя на кафедре — сначала Духовной академии, а потом и церковной — вполне на своем месте.

В свободные от преподавания часы Владимир Алексеевич писал магистерскую диссертацию на тему «Очерки из истории догмата о Церкви». Этой теме он придавал огромное значение, видя, что девятый член Символа веры стал камнем преткновения и соблазна для современных людей. Для него было существенно важно живое слово истины, душа его искала этого слова и насыщалась им; для него не существовало формального знания, богословие было для него прямо связано с жизнью, было тем, без чего невозможно обходиться ни одного часа. В этом смысле он был православным русским человеком, впоследствии православным русским архиереем, для которого слова Христова Евангелия были прямым, обращенным к душе повелением. В нем совершенно не было лукавства. Для него безусловную значимость имели слова «ищите прежде Царствия Божия…» (Мф. 6, 33) и «какой выкуп даст человек за душу свою» (Мф. 16, 26). Имея живой ум, будучи глубоко образованным человеком, он сразу обратил внимание на то, что центральным по значимости вопросом для современных людей стал вопрос не о божестве Иисуса Христа, не о крестных страданиях Богочеловека, а о Церкви, без которой нет спасения, без которой и сама вера становится прелестной, бесовской. Признать за католичеством или протестантизмом, что и они Церковь, значило встать на путь или самоуничтожения, или недостойного имени христианина лукавства. А кто же тогда в западных исповеданиях спасается? — спрашивают люди маловерующие, а чаще неверующие. Но, увы, часто люди вовсе и не хотят спастись и быть со Христом. Они в своей жизни ставят какие угодно цели, желают чего угодно, но только не жизни во Христе, не жизни с Богом. В таких городах, как Содом и Гоморра, почти не было людей, желавших жить благочестиво, взыскующих святой жизни; и Иерусалим искал власти и богатства и, будучи последовательным в своих исканиях, распял Богочеловека и Творца. С предельной резкостью религиозного исповедания этот выдающийся богослов писал: «Я никак не могу думать, что православие и католичество —почти одно и то же, что это — две поместных Церкви. Я исповедую, что Церковь едина, и католики для меня — не Церковь, а следовательно, и не христиане, ибо христианства нет без Церкви».

Может быть, именно потому, что для него был столь важен вопрос о значении Церкви, он впоследствии обратил свое пристальное внимание на сочинения Алексея Степановича Хомякова и впервые среди церковных богословов дал им объективную научно–богословскую характеристику, определив их место среди богословских сочинений и установив их связь с богословием древних учителей Церкви, таких, как святой Игнатий Богоносец, святой Ириней Лионский, Тертуллиан, святой Киприан Карфагенский, блаженный Августин. «А. С. Хомяков, — писал он, — собрал и усвоил то, что говорили на Востоке и на Западе в течение нескольких веков по разным поводам, применил все это к западным исповеданиям, дополнил различными весьма глубокими философскими и историческими соображениями, изложил, наконец, в совершенно новой форме и тоном вдохновенным. Хомяков сказал»по–новому», и в этом его громадная заслуга для богословской науки. Сокровищница святоотеческой письменности — богатство неисчерпаемое, и кто выносит оттуда на свет Божий хоть какую‑нибудь часть, того можно только благодарить.

В частности, на сочинения А. С. Хомякова должны обратить свое внимание современные полемисты, которым приходится вести борьбу с ересями и заблуждениями. Нося на себе яркий отпечаток святоотеческой полемики, полемика А. С. Хомякова представляет собой светлую и блестящую точку на мрачном фоне полемики с западными исповеданиями.

Древнецерковная полемика и полемика А. С. Хомякова — принципиальна, она рубит дерево заблуждения под корень. Тесно связанная с идеей Церкви, она не останавливается исключительно на отдельных заблуждениях, а указывает их общий корень в противлении догмату о Церкви, а отсюда решительное нравственное осуждение всякого отделения от Церкви. Полемические сочинения А. С. Хомякова представляют именно опыт применения принципов древнецерковной полемики к западным исповеданиям».

Весной 1912 года Владимир Алексеевич закончил работу над магистерской диссертацией и отдал ее для прочтения рецензентам.

Уже не в первый раз летом во время каникул он отправлялся в путешествия, чаще всего за границу. Имея любознательный характер, он везде хотел все повидать и узнать, чем живут люди в каждой стране, как они ощущают истину Христову и живут ли ею вообще. Летом 1908 года он объехал восточноевропейские страны и Балканы. Теперь, в 1912 году, он посетил Германию, Швейцарию и Францию. Ему было важно увидеть плоды европейской культуры — католичества и протестантства, для него жизнь вполне продолжала его ученые занятия богословием, а благочестие полагало основы для объективного вйдения окружающей жизни. Все его наблюдения и впечатления очень пригодились и оказались весьма ценны, когда началась война с Германией, война между миром славянским и германским, война между миром христианским и миром, имевшим приблизительное и смутное представление о Христе, а часто и враждебным Ему. Путешествие заняло месяц, но при живости характера путешественника, при том, что ему хотелось все самому посмотреть и затем осознать, само время путешествия явилось как бы уплотненным, для него не осталось теперь ничего загадочного и интересного в Западной Европе. В техническом и культурном своем развитии западноевропейские страны зашли в тупик, а их духовное развитие оказывалось настолько плоско, что не имело даже намека на содержательную глубину.

Посетив после путешествия на Запад родное село, Владимир Алексеевич вернулся в Сергиев Посад, где принялся за печатание магистерской диссертации, которую он писал в течение двух лет. В конце ноября назначенные рецензенты — профессора С. С. Глаголев и М. Д. Муретов — весьма высоко отозвались о труде автора. В отзыве С. С. Глаголева говорилось: «Такие книги, как книга господина Троицкого, не часто являются на Руси. Появление их есть праздник богословской науки». Свой отзыв профессор М. Д. Муретов закончил словами: «Если бы от меня зависело, я без всяких колебаний признал бы диссертацию Троицкого вполне достойной не только магистерской, но и докторской степени». 11 декабря 1912 года Владимир Алексеевич успешно защитил диссертацию. 16 января 1913 года Святейший Синод утвердил его в звании магистра богословия и в должности доцента. За лучшее магистерское сочинение ему была присуждена премия митрополита Московского Макария.

Однако сам автор ни от таких отзывов, ни от присуждения премии ничуть не возгордился. Имея высокие критерии, каким должна соответствовать работа на столь ответственную тему, он понимал, сколько еще нужно бы сделать и изучить, чтобы раскрыть ее насколько возможно полно и достойно такого драгоценного предмета, как Церковь. Как глубокий богослов и смиренный человек, он был достаточно защищен от уязвляющей душу гордости, которая могла бы обнаружиться после высоких похвал уважаемых профессоров.

После защиты диссертации Владимир Алексеевич отправился в путешествие в Киев и в Житомир. Здесь он встретился с епископом Прокопием (Титовым), с которым был весьма дружен. Вместе с ним он в этот приезд много раз бывал у архиепископа Антония (Храповицкого), к которому, как многие студенты Духовной академии, и в особенности желавшие принять монашество, относился с большим уважением.

Подошел Великий пост 1913 года, подошло и время прехож- дения Владимира Алексеевича к иному пути. В детстве он получил строго православное воспитание; можно сказать, что его главной воспитательницей была Православная Церковь с ее возвышенным, ни с чем не сравнимым богослужением, с воспитую- щим волю к добру уставом. Лишь став студентом и приступив к писанию работ о Церкви, он смог осознать и понять то, что чувствовал с детства. Теперь он знал, за что и почему любил православное богослужение, и эта любовь, соединенная с желанием уединения, привела его к мысли принять монашество. Останавливало в решении принять иноческий постриг только одно: он знал, что, став монахом, не будет свободен в выборе церковного послушания и может быть определен на любую церковно–администра- тивную должность, к чему он не чувствовал в себе ни малейшего призвания. Иночества, молитвы, научных занятий — вот чего он жаждал для своей души. Но в выборе любого жизненного пути есть риск — найдя то, что желаешь, найти и то, чему противится душа. Наконец Владимир Алексеевич все же решился и в день празднования Торжества Православия подал прошение о пострижении.

Постриг был назначен на 28 марта в пустыни Святого Параклита, находившейся неподалеку от Троице–Сергиевой Лавры. Владимир Алексеевич сам выбрал эту уединенную суровую пустынь для своего пострига. Популярность молодого доцента среди профессоров академии и студентов была столь велика, что на постриг приехали многие преподаватели академии и студенты.

После того как постриг был совершен, ректор Духовной академии преосвященный Феодор (Поздеевский), выйдя на амвон, сказал новому иноку напутственное слово: «Истина Христова проста, и лишь сами люди усложнили и усложняют ее различными мирскими и житейскими мудрованиями. Эта истина в том, что самое ценное, самое важное для жизни — это выяснение в своем внутреннем человеке образа Христа. Он, этот образ, бывает темен, как темен лик на древней иконе; но как опытный художник может очистить его от копоти времени и позднейших наслоений, так и живущий в нас нетленный лик Христа можно освободить от посторонних теней. Это можно сделать слезами, терпением, борьбою, причем эта борьба может быть и не без крови, значит, и не без жертвы. Нужно быть готовым жертвовать ради высшей цели всем, как бы дорого нам что‑либо ни было, как бы важно ни казалось. Ради этого следования Христу должно пожертвовать и наукой, и академией, потому что они без Христа — ничто, а во Христе всякий везде может принести пользы больше, чем в свещнице академической науки. Пример тому — великие подвижники и древних и новых времен, которые, сами того не желая, оказывались славными в делах государственных, следуя только Христу и монашеским обетам!..»

Перед принятием монашества Владимир Алексеевич писал своим родственникам: «Простите меня, дорогие мои, за все мои преступления против вас, ведомые и неведомые. Земно кланяюсь вам и прошу забыть все злое мое. Помолитесь за меня, особенно 28 вечером (около девяти часов), когда будет в Параклите мое пострижение в монашество. Иду в путь свой светло и с радостью. Теперь уже томлюсь, — скорее бы загородиться от преследующего меня по пятам мира черными одеждами. Прошу вас всех не отвращаться от меня и впредь своею любовью. Простите!» И через месяц: «Итак, вот уже почти месяц, как я монах. Много пережито, много перечувствовано. Будто какая высокая волна подняла меня, да и до сих пор еще не отпустила. 28 марта в Параклите состоялся мой постриг. Что я пережил, не умею рассказать, но после почувствовал себя помолодевшим, совсем мальчиком. В духовной радости пробыл пять дней в храме. Вернулся в академию, но еще до сих пор не вернулся к своим прежним делам. Началась Страстная, Пасха… Все это в нынешнем году для меня было особенное. В Великий Четверг впервые прошел царскими вратами — посвящен в сан иеродиакона и начал ежедневную почти службу, которая каждый раз доставляет мне великое утешение. В прошедшие дни моего монашества я переживал преимущественно чувство радости и душевного мира.

Что я теперь духовный, это меня почти не удивляет: как будто так и следовало, — даже странным стал казаться прежний светский вид. К новому имени привык, хотя и мирское еще не забыто. И так в радости встречал я Светлый праздник — «от смерти бо к жизни Христос Бог мя приведе».

Вместе с куцыми одеждами сброшено что‑то такое, что тяготило, беспокоило; стало легче, покойнее. Говорят опытные люди, что это всегда новоначальному монаху подается вкусить душевного мира, чтобы он знал, ради чего должен он подвизаться при всех будущих искушениях.

А все же своих»мирских»друзей вспоминаю очень часто. Думается мне, что в отношении к ним и в монашестве я не имею повода перемениться. Интересно, конечно, как вы рассуждаете обо мне теперь:«Пропал человек неизвестно из‑за чего»,«Что сделал с собой?«Эх, мир, мир! Я мир понял и примирился с ним, и очень жаль, что мир вовсе не хочет примириться с монашеством. А стоит только сознаться:«ведь не одна же форма жизни должна быть для всех». Я избрал ту, которая мне казалась, а теперь и оказалась наиболее подходящей. Не жалейте, а сорадуйтесь, потому что я теперь радуюсь. А что значит Иларион? Веселый».

11 апреля он был рукоположен в сан иеродиакона; 2 июня, на Троицу, в сан иеромонаха. Прошло всего два месяца, как он был пострижен, и случилось то, чего он больше всего опасался, ради чего откладывал постриг, — 30 мая отец Иларион был назначен на административную должность инспектора Московской Духовной академии. С этого времени он потерял мир и покой. Об этой поре своей административной деятельности владыка Иларион всегда вспоминал как о каком‑то кошмаре, почти равном по тяготе тюремному заключению, когда жаждущего уединения инока, неопытного в делах административных и житейских, влекли на житейское торжище, вменяя ему в обязанность принимать ответственные решения в качестве хотя и небольшого, но все же начальства.

5 июля 1913 года он был возведен в сан архимандрита; это был самый молодой архимандрит и профессор в России того времени.

С получением нового назначения жизнь его совершенно переменилась. Он писал родным: «Сейчас чувствую больше всего одно: совершенно выбит из колеи, разрушены до основания мои планы и намерения касательно ближайшего будущего, а оно у меня намечено было на целые годы. Настроение подавленное. Дел целая куча, в квартире базар, человек пятьдесят в день перебывает. Письма, телеграммы… Отвечать нужно, а иногда едва одно письмо за день написать ухитришься. Да и не скоро войдешь в новую колею. Летом, по крайней мере июль весь, придется сидеть в академии: буду я в своей особе совмещать и ректора, и инспектора, и помощника инспектора… Роптать не ропщу, потому что монах — церковная вещь. Личной жизни у него нет — один. Куда поставят — берись и работай. Три года уж каникул у меня не было, на нынешние было рассчитывал, но вышло не по–моему. Слава Богу за все!»

Но бывали и прямо тяжелые переживания, связанные с некоторыми поручениями Синода. Летом 1913 года архиепископ Никон (Рождественский) уехал на Афон разбирать дело тамошних монахов, и с ним предполагалось командировать архимандрита Илариона, чего ему никак не хотелось, но, по счастью, командировали преподавателя духовного училища С. В. Троицкого. Неприятное дело, связанное с афонскими монахами, настигло архимандрита Илариона через год. В марте 1914 года он писал своим родственникам: «За последнее время меня стали донимать поручениями высшего начальства. Когда требовалось что‑нибудь написать, я принимал поручение все же благодушно, но на днях такое получил от Синода поручение, что сразу потерял покой и хожу осунувшимся. Придется после Пасхи жить в Москве и вести дело увещания афонских монахов. Дело это вообще грязноватое, крайне ответственное, к моему образу… мало подходящее, требующее немалой книжной подготовки, которой я не имею вовсе, а времени и мало остается, и главное — без того не знаю, как справиться с академическими делами. Это поручение меня прямо угнетает…»

Соприкасаться с этим делом близко ему никак не хотелось, и Господь миловал — через месяц он об этом писал: «Дело с афон- цами разрешается без моего участия. Возможно, что тревога была у меня напрасно, но она была, и времени у меня пропало много. Ведь до июня остается чуть больше месяца, а остается прочитать сорок четыре семестровых сочинения (прочитал на этой неделе восемь!), пять кандидатских, еще восемь экзаменов, а праздники, службы. Поневоле начнешь помышлять лишь о том, как бы дожить до июня, когда горизонт несколько разъяснится. А теперь только помогай Бог!..»

Через год после пострига, подводя вкратце итог прожитому, архимандрит Иларион писал родным: «Хорошая вещь монашество, но оно прошло мимо меня почти мельком. Беда моя вся в том, что у меня нет одиночества, а без одиночества мне жить трудно: теряется покой. Уж это хуже чего нет, если беспокойство и огорчение гонятся даже в твое жилье… В науке застой… грехов всяких чуть разве поменьше прежнего, а душевного покоя совсем незаметно. В этом не монашество виновато, а инспекторство мое. Инспектор я плохой…»

Впрочем, здесь сказывался не столько недостаток способностей к исполнению административной должности, сколько недостаток опыта, благодаря которому можно было отличить события важные, требовавшие применения административных мер, от несущественных. Скоро, однако, все происходящее окрасилось особыми переживаниями — началась Первая мировая война, которую в то время называли Отечественной, и было предчувствие, что ее последствия никого не оставят незатронутым. Первые месяцы после начала военных действий архимандрит Иларион иногда целыми днями читал газеты, пока фронт не стабилизировался и не стал вырисовываться затяжной характер войны. В тот год академия праздновала столетний юбилей. Теперь по служебному положению архимандрита Илариона все праздники и юбилеи непосредственно его касались, но в этом году из‑за начавшейся войны юбилейные торжества были отменены, не было даже обычного ежегодного акта.

Во время всенародного молебствия на площади в Сергиевом Посаде архимандрит Иларион обратился к собравшемуся народу: «Православные русские люди! Не с радостью пришли мы сюда. Нет, не с радостью… Грозная туча народного горя и народной беды нависла над родиной нашей. Не капли дождя — капли слез горючих, капли крови алой, бесценной, падают из этой тучи ужасной на землю родную. Может быть, суждено пролиться целым потокам крови и слез. Отечество в опасности! Отечество в нужде и обстоянии! Отечество требует жертв от нас. Оно уже у многих из нас взяло родных и близких и — кто знает? — взяло, может быть, навсегда. Оно требует имений наших и даже самой жизни нашей. В наступающие дни нам всем придется немало перестрадать сердцем и душой.

Пробил грозный час суда над Русской землей. За последние десять лет мы все немало грешили. Мы, русские люди, допустили в нашей родной земле распространиться неверию. У нас небывалое прежде развращение нравов. Мы, русские люди, грешны пред нашей славной историей. Мы грешны пред памятью и заветами наших предков. Мы грешны пред нашими родными святынями. Стали мы терять страх Божий. Разучились любить Царя и Родину. Мы привыкли поносить и хулить все свое и родное, хвалить и превозносить все чужое.

Пришел час искупить пред Богом наши народные вины, наши народные грехи…»

Чем дольше длилась война, тем тяжелее и определеннее сгущалось в сердце предчувствие. И прежде всего потому, что война не проясняла главного и единственно важного — ее значения и смысла для России, что идет война между страной, где основой народной жизни почти тысячелетие являлось Православие, и страной, которая почти тысячу лет назад отпала от Церкви, многие стороны жизни и культуры которой стали враждебны христианству. Беда была не в самом факте войны, но в том, что большая часть русского образованного общества, являвшегося наследником реформ Петра I, была, по существу, антинародна, настроена враждебно ко Христу и жаждала гибели отечества. Этот настрой тогдашнего общества оказался для него важнее, существеннее национальных, общенародных интересов, и оно готово было уничтожить и самый народ, только бы не сходить с той позиции, которую оно мыслило как западноевропейскую и свою собственную и которая в те времена заключалась в безбожии и материализме.

Такое умонастроение интеллигенции оказало влияние и на часть духовенства и вызвало, в частности, бесчисленные нападки на монашество. В 1915 году думское духовенство составило «Записку», в которой были следующие строки: «Нынешние семинарии не умеют привить своим питомцам искренней веры и сердечной любви к Церкви. Из многих недостатков духовной школы следует прежде всего указать на неудовлетворительный подбор руководителей школ, которые по преимуществу выбираются из монашествующих лиц, в большинстве случаев молодых и малоопытных в педагогическом деле. Можно указать на сотни случаев, когда монах, почти только что сошедший со студенческой скамьи, в 25—26 лет назначается смотрителем или инспектором семинарии».

Ложь думских политиков была настолько возмутительна, что архимандрит Иларион счел своим долгом ее опровергнуть. Чтобы не быть голословным, он поднял отчеты обер–прокурора за 1913 и 1915 годы. Из официального отчета следовало, что монахов среди учащих в духовно–учебных заведениях было всего 2,7%, остальные — белое духовенство и (большей частью) светские люди. По официальному отчету, среди лиц, занимавших в духовно- учебных заведениях административные должности в 1915 году, светских было 60%, белого духовенства — 30%, монахов — 10%.

Приведя эти цифры, архимандрит Иларион написал в заключение: «Где же преимущественное назначение в руководители школ лиц монашествующих? Где обещанные сотни 25–26–летних монахов на инспекторских и смотрительских местах?

Если подбор руководителей духовных школ неудовлетворителен, то почему в этом виноваты только монахи, если их на административных постах только 10%, а вообще на духовно–учебной службе и всего лишь 2,7%.

Но я ни на минуту не сомневаюсь, что статистически опровергаемая неправда будет неустанно повторяться и в печати и в обществе, истина невыгодная — никому не дорога!»

В августе 1916 года во вступительной лекции в Московской Духовной академии архимандрит Иларион сказал: «Ныне мы опять переживаем тяжелую Отечественную войну и снова воочию видим неприглядную изнанку европейской культуры. Неужели и эта война пройдет бесплодно для русского общества, как без пользы пережита была Отечественная война сто лет назад? А ведь у нас и теперь раздаются голоса о том, что мы воюем не с западноевропейской культурой, а только с прусским милитаризмом. А эта война, казалось, могла бы научить русских людей многому, — прежде всего тому, что для излечения разъедающих русскую душу ран необходимо раскаяться в двухвековом грехе против Церкви, возвратиться всем к вере отцов и дать Православной Церкви прежнее место в жизни государственной и общественной.

Перед началом войны Церковь в России была унижена до крайности. Прежде, по Регламенту, Церковь была подчинена Государю; это можно было оправдывать. Но русский монарх призвал к жизни конституционные законодательные учреждения. Церковная жизнь в новом законодательстве совершенно не выделена из круга ведения представительных учреждений. И теперь юридически обсуждать и решать многие вопросы даже внутренней церковной жизни получили право и Фридман, и Чхеидзе. Порабощение Церкви государством достигло окончательного развития. И это в то самое время, когда и раскольники, и сектанты, часто вредные России, выросшие из немецкого семени, получили полную свободу. Открываешь газету и видишь, как легко раскольникам собраться на собор. Вспоминаешь, как и высланный теперь из России Фетлер устраивал съезды баптистов в древней православной Москве. И только Православная Церковь не может составить собора и поставить на нем законного главу, согласно 34–му апостольскому правилу!

Тяжело иногда бывать в Московском Успенском соборе. Это тогда, когда видишь там людей не молящихся, а»осматривающих достопримечательности». Эти люди ходят по собору, будто по музею. Даже раки святителей московских ничего им не говорят, и они пред ними не только не поклонятся, даже не перекрестятся. Но пришлось мне в этом году служить в Успенском соборе раннюю обедню. Едва добрался до алтаря — так наполнен был собор простым народом. Бесконечные вереницы богомольцев шли и благоговейно лобызали мощи великих святителей во всех четырех углах собора. Понял я, что жива еще русская душа и древний священный собор не обратился для нее в бесчувственный археологический музей, за каковой его почитают чуждые церковной жизни интеллигенты! Но еще больнее, чем всегда, было видеть пустое патриаршее место! Хотелось воскликнуть: доколе, Господи! Когда же взойдет на это место верховный пастырь русского народа, возьмет в свои святительские руки свирель и палицу и соберет в единое Христово стадо всех русских людей, включая тех горохищных овец, которые разбежались теперь по Воробьевым горам и пасутся по чужим и вредным пажитям?»

Хорошо понимая, что война имеет религиозный характер, что люди умирают или за веру, или борясь с верой, архимандрит Ила- рион принял живое участие в миссионерской и противорасколь- нической деятельности. По поручению Святейшего Синода он частью отредактировал, а частью составил сам двадцать четыре полемических листка против унии и напечатал их в количестве шестисот тысяч экземпляров. Особое недоумение у него вызывало, когда какой‑нибудь преподаватель и специалист, например по современному сектантству, проникнутый патриотическими чувствами, подавал прошение об увольнении из академии, чтобы принять участие в боях действующей армии. Так, преподаватель недавно созданной кафедры по истории обличения русского сектантства А. В. Ремизов подал прошение о разрешении поступить на инженерные курсы для последующего служения в армии. Такое разрешение ему было дано. Архимандрит Иларион высказал, однако, по этому поводу совершенно отрицательное суждение. Он писал: «Долг патриотизма требует оставаться на своем месте и заниматься своим прямым делом, на которое поставлен и к которому приготовлен.

А между тем борьба с немцами идет не только на поле брани, идет она и в торговле, и в промышленности, и в науке. Борьба с сектантством, с этою»немецкой верою», есть борьба с тем же вражеским духом и вражеской мыслью. Эта борьба есть прямая обязанность господина Ремизова, и при исполнении этой обязанности он, несомненно, может быть более полезен, как имеющий уже подготовку своим образованием».

С 7 по 14 июля 1917 года по благословению Святейшего Синода в Московской Духовной академии состоялся съезд ученого монашества, на котором присутствовало около семидесяти монахов. На заседаниях съезда обсуждалось положение ученого монашества на учебной и неучебной службе. Было решено создать братство ученых монахов, утверждалась необходимость иметь этому братству свои монастыри и учебные заведения. Обсуждался также вопрос о том, чтобы сделать Духовную академию чисто монашеской с подбором профессоров из числа монашествующих.

Горячим сторонником такого рода реформы был епископ Фе- одор (Поздеевский). Перед его взором предносился идеал строго монашеского, аскетического и строго православного учебного заведения. Этот идеал, страстное желание чаемого затмевало ввдение действительности, того, что русская жизнь стала далека от этого идеала и попытка достичь его административным путем ни к чему привести не могла. Большинством в тридцать голосов против девятнадцати при остальных воздержавшихся была проведена предложенная им резолюция: «Съезд ученого иночества считает необходимым, чтобы церковный собор в ограждение чистоты православно–богословской науки от той опасности, которая угрожает ей при реформе академий на началах автономности, оставил хотя одну из существующих академий не затронутой этой реформой, реорганизовав ее на началах строго церковных в смысле устава дисциплины и быта и обеспечив ее профессорами из лиц священного сана (преимущественно монашествующих), а равно и мирян строго церковного настроения, и сделав ее органом проявления деятельности братства».

Голосовавшие против этой резолюции профессора Московской Духовной академии архимандрит Иларион и иеромонах Варфоломей (Ремов) подали свое отдельное мнение: «Считая желательным, чтобы церковная власть организовала одну Духовную академию с особым уставом, определяющим ее управление и быт на строго церковных началах, не находим, однако, никакой возможности согласиться с принятой съездом резолюцией. Особая академия в резолюции предлагается»в ограждение чистоты православно–богословской науки от той опасности, которая угрожает ей при реформе академии на началах автономности». В этих словах резолюции выражено осуждение существующих академий, совершенно ими не заслуженное, потому что считать профессоров академий врагами православной веры нет каких‑либо достаточных оснований. История академической науки вообще заставляет с большой осторожностью бросать профессорам академий обвинение в неправославии, так как общеизвестны факты, когда положения ученых работ, поспешно объявленные вредными для Православия, скоро становились общепризнанными истинами. Не грозит какой‑либо особой опасностью для православной богословской науки и вводимая в жизнь академическая автономия, потому что деятели академические остаются те же, и автономия не сделает их врагами Церкви, какими они не были раньше…

Признавая небесполезным устройство особой церковной академии, не можем, однако, желать, чтобы эта академия была сделана органом проявления деятельности монашеского братства. За последнее время церковная власть препятствовала образованию ученого монашества в тесном смысле этого слова, направляя академических монахов обыкновенно по пути церковно–практической деятельности и не давая монахам возможности надолго оставаться на академических профессорских кафедрах. Поэтому нельзя не признать того факта, что ученое монашество в настоящее время в общем не близко к богословской науке, а часто, к сожалению, относится к ней без должного уважения. Та программа деятельности, которая предлагается для образуемого монашеского братства, носит характер по преимуществу практический. А потому это братство мы и не можем считать достаточно авторитетным в глазах широкого церковного общества для того, чтобы иметь своим органом, между многими другими, и высшую богословскую школу. Мы очень опасаемся, как бы братство на первых же порах своего существования, взявшись за непосильное дело, не доставило радости своим недоброжелателям».

После февральской революции в 1917 году открылся Поместный Собор. Архимандрит Иларион, принимавший самое деятельное участие в его работе, так описывал обстановку, при которой начинался Собор, на страницах «Богословского вестника»: «Церковный Собор… За последние двенадцать лет эти слова не сходили с уст всех церковных людей, не сходили со страниц духовной и светской печати, слышались с высоты парламентских трибун. И однако… Собора все не было. Будто какое заклятие висело над соборной жизнью Церкви Русской. Высочайшая резолюция 31 марта 1905 года на докладе Святейшего Синода о созыве Собора:«Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия, и обдуманности, каково созвание Поместного Собора. Предоставляю себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных императоров, дать сему великому делу движение и созвать Собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления». Годы шли за годами; в несколько изменившихся условиях государственной жизни положение Православной Церкви становилось невыносимым. Церковная жизнь приходила все в большее и большее расстройство. За Русскую Православную Церковь болели душой даже и чужие для нее люди. Прежде гонимые религиозные общины получили свободу. В древней православной Москве беспрепятственно заседали соборы раскольников, собирались съезды баптистов. Для Православной же Церкви все еще не наступало лето благоприятное. Самодержавие царское, по петровскому идеалу образовавшееся, все время было враждебно к самостоятельности русской национальной Церкви и в этом отношении, себе на погибель, осталось верно себе до самого конца. Потребовался стихийный переворот, ниспровержение самого царского престола, чтобы наступило и для Православной Церкви благоприятное время созвать Собор, которого она лишена была двести тридцать пять лет. Отношение царствовавшей династии к Православной Церкви — это исторический пример неблагодарности. Триста лет назад Церковь требовала национальной династии, отвергая династию иноверную. Первосвяти- тель Русской Церкви Святейший Патриарх Ермоген претерпел за идею национальной династии мученическую кончину. А эта династия скоро обратилась в совершенно чуждую русскому народу, уничтожила патриаршество, поразила пастыря Русской Церкви и лишила рассеянных овец возможности собираться воедино, доведя тем самым Церковь до крайне бедственного состояния. Ужасным позором и тяжким всенародным бедствием оканчивается петербургский период русской истории…

Состав Собора так же пестр и многообразен, как сама стомиллионная Российская Православная Церковь…

И радостно было видеть эту разнообразную массу соборных членов, и вместе с тем жутко и боязно. Радостно потому, что наконец осуществилась мечта многих поколений русских православных людей о возвращении Церкви канонического соборного управления, так нагло в ней поруганного со времен Петра. Боязно потому, что так долго не было соборов, так много накопилось в церковном теле недоразумений, взаимного непонимания, иногда вражды и недоброжелательства. Эти люди столь разнообразны, столь далеки друг от друга, так отвыкли друг от друга — смогут ли они объединиться в общей любви и единомыслии, понять друг друга, оценить друг друга, простить друг другу прошлое ради лучшего будущего? Все эти тревожные вопросы неотступно волновали мысль и создавали беспокойное состояние духа.

Были моменты особенного духовного подъема. Таков был момент открытия Собора после литургии в Успенье. Со всей Москвы собрались крестные ходы во главе со святителями. На помосте среди собора в полном облачении стояло несколько десятков святителей Русской Церкви. К ним присоединилось множество архимандритов, протоиереев и иереев. Члены Собора миряне вышли на середину же собора. Первосвятитель — Киевский митрополит читает краткую грамоту об открытии Собора. Члены Собора запели Символ веры. Момент был потрясающий, у многих на глазах слезы. Тотчас длинной вереницей члены Собора вышли из собора и, зайдя к святителю Алексию в Чудов монастырь, направились на всенародное молебствие на Красную площадь. Ясный, солнечный день, площадь залита многими тысячами народа, целый лес хоругвей возвышается над чернеющей толпой. По особому чину совершено было молебствие на Лобном месте, и среди хоругвей члены Собора через Никольские ворота возвратились в Кремль. Около иных хоругвей стояли почти целые приходы православных москвичей со своими духовными пастырями. Иные приходы встречали проходящий мимо Собор пением тропарей. Во все время пути слезы невольно застилали глаза. То были слезы умиленной радости, согревающей сердце и умягчающей душу…»

Событиями, происходящими на Соборе, интересовалась тогда вся академия, ее профессора и студенты. Когда стало известно, что Собор предполагает восстановить патриаршество, мнения в академии разделились. Часть профессоров и студентов считали нежелательным восстановление патриаршества, которое может воспрепятствовать начинающимся «свободам» и поведет к по- ставлению вместо смещенного «царя земного» — «царя церковного», могущего узурпировать власть Собора. Узнав, что в академии высказываются мнения против восстановления патриаршества, архимандрит Иларион срочно поехал в Сергиев Посад и вечером того же дня прочел в академии лекцию на тему: «Нужно ли восстановление патриаршества в Русской Церкви?» На лекции, продолжавшейся около трех часов, присутствовали почти все профессора и все студенты. Архимандрит Иларион говорил о патриаршем периоде в Русской Церкви, а затем о том, какие беды проистекли от уничтожения патриаршества: сделалось как бы законным вмешательство в дела Церкви светских людей, чиновников, многие из которых были иноверцы, часто карьеристы, готовые забыть о Царе Небесном ради угождения царю земному, а иногда и совершенно неверующие люди. Возражая тем, кого смущали границы патриаршей власти, архимандрит Иларион сказал: «Теперь наступает такое время, когда не царским венцом будет венец патриарший, скорее венцом мученика и исповедника, которому придется самоотверженно руководить кораблем Церкви в его плавании по бурным волнам моря житейского».

Лекция завершилась бурными аплодисментами присутствовавших, среди которых едва ли еще оставались люди, убежденные в необходимости синодального устроения Русской Православной Церкви. Архимандрит Иларион мог со спокойной душой вернуться в Москву на Собор.

Сбывались чаяния отца Илариона о восстановлении канонического строя Русской Православной Церкви. Но на Соборе патриаршество имело и своих противников, зачастую смотревших на Православную Церковь не как на Богом основанную и управляемую Духом Святым, а как на земное учреждение и организацию, для которой важны рамки прав и обязанностей, имеющих скорее земной, юридический характер. Архимандрит Иларион выступил на Соборе с речью в защиту патриаршества. «Везде и всегда, — говорил он, — меняются формы высшего управления Поместных Церквей, меняются сами Поместные Церкви, но неизменно сохраняется тот закон высшего управления, по которому оно возглавляется первоиерархом. Имена и объем власти первоиерарха изменяются, но непоколебимо стоит сам принцип первоиерарха в каждой Поместной Церкви. Печальным исключением является наша несчастная Русская Церковь со своим Синодом. Вся Вселенская Церковь Христова до 1721 года не знала ни одной Поместной Церкви, управляемой коллегиально, без первоиерарха. Никогда и Русская Церковь не была без первоиерарха. Наше патриаршество уничтожено было Петром I. Кому оно помешало? Соборности Церкви? Но не во время ли патриархов было особенно много у нас Соборов? Нет, не соборности и не Церкви помешало у нас патриаршество. Кому же?.. Московскому единодержавию, преобразованному Петром в неограниченное самодержавие, помешало русское патриаршество. В столкновении с государственной властью угасло на время русское патриаршество, и во главе Русской Церкви стала неведомая всей Христовой Церкви коллегия, в которой скоро воцарился дух монарха, потому что приставленный к ней обер–прокурором какой‑нибудь гусар»сонмом архиерейским, как эскадроном на ученье, командовал». Учреждение коллегии было, во всяком случае, новостью в Церкви Христовой; новость эта создана была по голландско–немецким образцам и вовсе не ради пользы церковной…

И хочется мне обратиться ко всем тем, кто почему‑то считает еще нужным возражать против патриаршества. Отцы и братие! Не нарушайте радости нашего единомыслия! Зачем вы берете на себя неблагодарную задачу? Зачем говорите безнадежные речи? Ведь против церковного сознания боретесь вы. Бойтесь, как бы не оказаться вам богоборцами (Деян. 5, 39)! Мы и так уже согрешили, согрешили тем, что не восстановили патриаршества два месяца назад, когда приехали в Москву и в первый раз встретились друг с другом в Большом Успенском соборе. Разве не было кому тогда больно до слез видеть пустое патриаршее место? Разве не обидно было видеть, что Московский митрополит за всенощной под Успенье стоял где‑то под подмостьями? Разве не горько было видеть на историческом патриаршем месте грязную доску, а не Патриарха? А когда мы прикладывались к святым мощам чу–дотворцев московских и первопрестольников российских, не слышали ли мы тогда их упрека за то, что двести лет у нас вдовствует их первосвятительская кафедра?..

Зовут Москву сердцем России. Но где же в Москве бьется русское сердце? На бирже? В торговых рядах? На Кузнецком мосту? Оно бьется, конечно, в Кремле. Но где в Кремле? В окружном суде? Или в солдатских казармах? Нет, в Успенском соборе. Там, у переднего правого столпа, должно биться русское православное сердце. Орел петровского, на западный образец устроенного самодержавия выклевал это русское православное сердце. Святотатственная рука нечестивого Петра свела Первосвятителя российского с его векового места в Успенском соборе. Поместный Собор Российский от Бога данной ему властью снова поставит Московского Патриарха на его законное, неотъемлемое место. И когда под звон московских колоколов пойдет Святейший Патриарх на свое историческое священное место в Успенском соборе, тогда будет великая радость на земле и на небе».

В значительной степени благодаря выступлению архимандрита Илариона прекратились словопрения по поводу патриаршества, голоса противников умолкли, загражденные мужественно произнесенными словами правды, и само слово хотя и было высказано одним человеком, но прозвучало как голос Церкви, против которого могли возражать только прямые ее враги.

Зиму 1918—1919 годов архимандрит Иларион целиком посвятил лекциям в Духовной академии, службам в московских церквях с обязательной проповедью, а также занятиям в комиссии по устройству мировой конференции христианства, где он держался ясной и твердой позиции. В своем письме секретарю комиссии по устройству мировой конференции христианства Гардинеру архимандрит Иларион писал: «По Вашему убеждению все именующие себя христианскими общества составляют единую Христову Церковь, но лишь ослабленную в ее единстве… Такое учение о Церкви принять совершенно невозможно, так как оно, безусловно, неведомо древней Церкви, в которой не знали никакого ослабленного понятия о единстве Церкви… Основную истину христианства, его великую тайну — воплощения Сына Божия, признают все христианские вероисповедания. Но это одно не может сливать их в единую Церковь. Ведь бесы, по апостолу Иакову, веруют (2, 19), и веру свою, по свидетельству Евангелия, исповедовали, подобно апостолу Петру (Мф. 16, 16; Мк. 1, 24; Лк. 8, 28)».

Зная, что ведутся какие‑то совещания по поводу сближения Православной Церкви и католичества, студент Духовной академии Сергей Волков задал архимандриту Илариону вопрос о том, не предвидится ли соединение Церквей. «Эти собрания происходят под моим председательством, — ответил архимандрит, — а потому вряд ли может быть от них какой‑нибудь положительный результат… Впрочем, если Рим покается, то…» — начал он говорить, но не закончил фразу, так как нисколько не верил в покаяние Рима.

После прихода к власти большевиков сразу же начались гонения на Церковь, и уже 10 марта 1919 года архимандрит Иларион был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму. Своим близким он писал из тюрьмы: «Поздравляю вас с праздником. И приехал бы я на праздник, да не пускают меня. Завтра исполнится два месяца, как я арестант, и продолжаю состоять таковым, а сколько мне остается быть таковым — не знаю. Вызывали меня к следователю.«Дело»мое и следователю показалось смешным, и вины он никакой не нашел.«Завтра, — говорит, — об этом доложу в коллегии». Увы! После допроса прошло 16 дней, а я ничего о себе не знаю. Вопрос: почему? в нашей славной республике вообще ведь неуместен.

Живу я по–прежнему хорошо: совсем здесь обжился, будто так и нужно. Здесь я даже поправился, потолстел, физически чувствую себя совсем хорошо. Чтобы усилить циркуляцию крови — начал я ходить на работу, например выкачивать воду из тюремных подвалов. Хорошо, что несколько часов проведешь на воздухе и немного мускулы разовьешь. За работу еще фунт хлеба прибавляют. Питаюсь по настоящему времени прекрасно. Время идет незаметно; даже досадно, что, например, книги медленно читаются. Жизнь идет размеренная, правильная. Будь все это где- нибудь в хорошей местности, прямо санаторий. Весна что‑то плохо о себе заявляет в природе, а потому как‑то не обидно быть за стенами и решетками…

Сейчас в камере собралось у нас три профессора. Читаем время от времени лекции; прошли курс стенографии. Прямо считаю нужным сказать, что эти два месяца прожил я и не без пользы, и даже интереснее, чем жил бы вне тюрьмы».

Это первое его тюремное заключение продолжалось около трех месяцев.

24 мая 1920 года, в полдень, в храме Троицкого патриаршего подворья состоялось наречение архимандрита Илариона во епископа. При наречении архимандрит Иларион, обращаясь к Патриарху Тихону и присутствовавшим здесь архипастырям, сказал: «В сей наречения день благодарю Бога, глубиною мудрости чело- веколюбно вся о мне строившего и всегда полезная мне подававшего.

Благодарю Бога, из небытия в бытие меня приведшего и подавшего мне в наслаждение высочайший дар Своей любви и благости — бытие, озаренное сознанием.

Благословен Бог, просвещаяй и освещаяй всякого человека, грядущего в мир, и меня, бессловесного младенца, банею пакибытия возродивший, сочетавший меня с Собою и с избранным Своим стадом спасаемых.

Благодарю Бога, показавшего мне сей чувственный свет в доме служителя Своего, приведшего меня в мир сей от духовных предков, почему с детства своего приблизился я ко храму святому Его и не знал иного там места, кроме клироса и алтаря.

Буди имя Господне благословенно и за то, что не имел я изнеженного воспитания в детстве своем, вырастая среди лугов, полей и лесов моей родины в любезной простоте трудового быта, почему если и стыжуся просити, то копати могу (Лк. 16, 3), и требованию моему могут послужить мне руки мои сии (Деян. 20, 34).

Благодарю Бога, от дней детства отверзшего мой ум, вложившего в него жажду знания и проведшего меня не через иную какую школу, но через школу духовную.

Наипаче и непрестанно благодарю Бога за то, что Он даровал мне великую радость и счастье жить и учиться в Московской Духовной академии. В детстве лишившийся матери–родительницы, в юности обрел я в академии мать–воспитательницу, которая вот уже четырнадцать лет насыщает меня не млеком точию, но и твердою пищею богословия. До конца дней моих хотел бы я паче быть последним служителем ее и избыточествовать хлебы, нежели быть кем бы то ни было вдали от нее и лишатися.

Благодарю Бога, сподобившего меня немало лет пожить под благодатным кровом игумена русской земли — преподобного Сергия, видеть там веру народную, иногда ею до слез умиляться, видеть там жажду духовную и самому распаляться желанием подать народу жаждущему хотя бы каплю пития духовного.

Благо мне, яко смирил мя еси, Господи, яко да научуся оправданием Твоим (Пс. 118,71), ибо горд я был и скор на гнев судити чужд ему рабу (Рим. 14, 4), и Господь, Который вся ходящия в гордости может смирити (Дан. 4,34), вразумил меня грешных людей понимать, грешным людям сострадать, грешных людей прощать.

Слава Богу и за все то, что пережито и передумано за эти последние годы бури и смятения, когда предана есть земля в руце нечестивого (Иов. 9, 24), когда русское государство, отделив себя от Церкви Христа, вступило в теснейший союз с синагогой сатаны (Откр. 2, 9). В эти годы лишь окрепла моя вера в Церковь и утвердилось сердце мое в надежде на Бога. Когда до основания разрывают старый мир, чтобы лишь на развалинах его строить новый фантастический мир, когда очень многое из дел человеческих оказалось построенным на зыбучем песке, когда падоша сильнии (2 Цар. 1, 25, 27) многие, твердое основание Божие (2 Тим. 2, 19) — Церковь Божия стоит непоколебимо, лишь украшенная, яко багряницею и виссом, кровьми новых мучеников. Что мы знали из церковной истории, о чем читали у древних, то ныне видим своими глазами: Церковь побеждает, когда ей вредят (Иларий, Отр. 7,4). Враги хотели бы почитать нас отжившими, умершими, но вот мы живы (2 Кор. 6, 9), и жива будет душа наша (Пс. 118, 175). Не веруем только, но и видим, что врата адовы бессильны пред вечным Божиим созданием. Среди ветров лжеучений, среди мутных яростных волн злобы, лжи и клеветы неистовых врагов как скала стоит Церковь, та Русская Православная Церковь, о которой так любили недавно повторять, что она в параличе, что лишь полицейской силой государства держится она. Но вот силы государства направились против Церкви, и наша Церковь дала больше мучеников и исповедников, нежели предателей и изменников. Наблюдая все это и размышляя над всем этим, чувствую я, что распространились стопы мои подо мною (Пс. 17, 37) и на камне поставил Господь ноги мои (Пс. 39, 3), да не ослабеет сердце мое (Втор. 20, 3).

Сие последнее Божие благодеяние наипаче таить не могу в сей час, когда стою перед сонмом вашим, архипастыри Церкви, призванный к служению епископскому. Молодой вол трясет головой, когда на него надевают ярмо, потому что это ярмо для него непривычно. Ново и для меня то иго, какое вы ныне на меня налагаете, и выя моя трепещет этого ига. Со дней детства определил я себя на служение Церкви и ей одной служил доселе, сколько позволяла мне леность моя. Всю свою деятельность ученую и профессорскую почитал я служением Церкви и в этом служении видел высший и единственный смысл всей нашей академической работы. Но то служение Церкви, какое я проходил доселе, оно совсем иное, нежели предстоящее мне служение епископское. Прежде я читал книги, теперь должен читать сердца человеческие, эти мудренейшие и часто вовсе непонятные письмена. Тогда писал я чернилами на бумаге, отныне предстоит мне благодатью писать образ Божий в душах человеческих. Прежде учил я; ныне должен вести ко спасению. Раньше мог я оставаться под спудом, ныне вы поставляете меня на свещнице церковном. Прежде мог я скрываться от людей и быть в любезной неизвестности, отныне должен я светить людям светом добрых дел. Всей душой любил я жизнь академическую, от мира отрешенную, над миром возвышенную, уединенную, как бы пустынную. Больше всего за последнее время жалел я о том, что терял свое единственное сокровище — возлюбленную пустыню. Ныне вы отнимаете у меня надежду в эту пустыню снова и всецело возвратиться. Епископ должен быть всегда в круговороте жизни человеческой. У него ежедневное стечение людей, которое можно назвать нападением по вся дни (2 Кор. 11, 28), всем он должен быть вся (1 Кор. 9, 22), всем себя поработить (1 Кор. 9, 19), для немощных быть немощным (1 Кор. 9, 22), изнемогать с изнемогающим (2 Кор. 11, 29), одних утешать, других наставлять, а иных и обличать (2 Тим. 4, 2).

Привыкнув к прежнему своему служению и всей душой его полюбив, я боялся архиерейства и всегда немало говорил против своего епископства. А ныне стою перед вами, архипастыри, приняв звание ваше, и нимало вопреки глаголю, ибо тверда моя надежда на Господа. Вижу ныне ясно, что велика нужда в делателях на ниве Божией. Знаю теперь твердо, что воля Божия управляет Церковью и не без Божией воли поставляются в Церковь епископы. Слышу пророческое увещание: благо есть мужу, егда возмет ярем в юности своей (Плач. 3, 27) — и склоняю выю свою под омофор епископа. Господь милосердый да примет душу мою, сию малую лепту, вметаемую в сокровищницу Церкви для употребления на общую пользу. Воля Господня да будет (Деян. 21, 14).

Но исповедую и то, что ныне смущает бедную душу мою. Был я грешным мирянином, стал грешным монахом, сделался грешным иереем, но быть грешным архиереем — трепещу.«Чем столько согрешила Церковь Божия, чем так прогневала Владыку своего, чтобы быть ей предоставленною мне, презреннейшему из всех, и подвергнуться такому посрамлению?«Так восклицает Иоанн Златоуст (О священстве. 6, 12). Какими же словами скажу я, грешный и окаянный паче всех человек? Как осмелюсь я отверзать уста свои, зная грозное слово псалма: грешнику же рече Бог: вскую ты поведаеши оправдания Моя? Обличу тя и представлю пред лицем твоим грехи твоя (Пс. 49, 16, 21). А грехи мои, яко бремя тяжкое, отяготеша на мне, возсмердеша и согниша ду- ховныя раны моя от лица безумия моего (Пс. 37, 5—6). Паче блудницы беззаконновав, слез токи отнюдь не принесох. Человеко- любче щедре, от скверны дел моих избави мя, да не буду стяжание ни брашно чуждему, и, проповедуя другим, сам останусь неклю- чим (1 Кор. 9, 27).

Прошу вас и молю, святители Божии, непрестанно о мне молитесь Христу Богу, да сподобит Он меня причаститься благодати архиерейства не в суд или во осуждение, да возгревает сия Божественная благодать углие огненное в совести моей, попаляя терние всех моих прегрешений в прочее время жизни моей, и да не низведен буду по грехам моим на место мучения, когда окончу поприще сей временной жизни земной».

На следующий день архимандрит Иларион был хиротонисан во епископа Верейского, викария Московской епархии. С этого дня жизнь его совершенно изменилась. Если до хиротонии он имел еще время на ученые занятия, на чтение духовных книг, неизменно находя в них подкрепление своей душе, то теперь у него времени не было: он служил почти ежедневно, утром и вечером; бывало, что в день ему приходилось говорить по две проповеди. Домой он приезжал днем только на два часа, которые использовал для отдыха перед вечерней службой, а то и по нескольку дней не ночевал дома вовсе. Он посещал со службами храмы и монастыри Верейского уезда, и такие поездки перерастали иногда в путешествия, которые длились по месяцу. Если выдавался свободный от богослужений день, то с утра до позднего вечера владыка принимал приходивших к нему за разрешением насущных проблем людей. И от всего этого уклониться было нельзя.

Это было служение архипастырское, когда он словом, примером поддерживал колеблющихся и малодушных, научал малознающих. За год своего архиерейства он отслужил сто сорок две обедни, более ста сорока всенощных и произнес триста тридцать проповедей, и это при том, что в тот год он два месяца проболел тифом, причем месяц ему пришлось пробыть дома безвыходно. Болезнь вызвала осложнение на сердце, и впоследствии при всяком переутомлении это давало о себе знать.

Сообщая о себе, епископ Иларион писал своим близким: «Совсем потерял свободу. Будто арестант, прикованный к своей тачке, — так и живу. Не только дней нет свободных, нет и часа свободного, когда мог бы я заняться тем, чем хочется, а не тем, что нужно к спеху. Уж хоть бы в Бутырку на отдых взяли. Это единственная доступная нам дача или санаторий. Не знаю, как- то сил еще хватает, хотя нередко и силы падают, и дух оскудевает». «Лето (1921 года. — И. Д.) все прошло в непрерывных разъездах по Москве и по Московской губернии. Ведь и по Москве бывают концы больше десяти верст. Времени совсем не хватает, и все спешишь. Нередко и устаешь. Хорошо еще, что, уставши, скоро я отхожу — видно, еще молод.

А за последний месяц опять осложнение жизни: снова арестовали преосвященного Петра (Полянского. — И. Д.), и опять за его стол сел принимать людей, чающих… преимущественно развода. Нет у меня ни утра, ни вечера… Некогда читать, некогда писать, некогда… даже грешить. Ради третьего, может быть, Господь и устраивает мне такую жизнь».

Активная церковная деятельность святителя, его проповеди за богослужениями и помощь Патриарху Тихону, его блестящие выступления на диспутах были с раздражением отмечены властями. 22 марта 1922 года епископ Иларион был арестован. Его обвинили в том, что он исполнял поручения Патриарха, принимал в патриаршем подворье посетителей, приходивших за советом по церковным делам, устраивал диспуты и, обладая большой эрудицией в богословских вопросах, дискредитировал выступавших против него оппонентов–безбожников. 22 июня Коллегия ГПУ постановила выслать епископа на один год в Архангельскую губернию.

4 июля 1922 года епископ Иларион вместе с этапом заключенных прибыл в Архангельск и 10 июля был освобожден из тюрьмы.

После ежедневной и ежечасной загруженности, после следствия и этапа ссылка показалась неожиданным отпуском. Большой город, почти в центре города — дом, в котором хозяева выделили ему отдельную комнату с выходящими на солнечную сторону окнами.

Первое время он почти целыми днями ходил по набережной величественной Северной Двины, наслаждаясь свежим воздухом, покоем и свободой. Тем, что не надо постоянно усиливаться и принуждать себя к тому, чтобы переделать все необходимое, чего уже нельзя отложить, но для совершения чего уже нет сил. Правда, природа была непривычной, отовсюду наступали на жилье лес или болота, и почти совсем не было открытых пространств. «Чтобы луг или поле устроить, нужно среди болота поискать сухой пригорок: там лес. Лес нужно свести — получится»чи- шемина» — вот и заводи луг или поле. К нему нужно устроить дорогу через болото: насыпают опилки… бросают доски, палки и так далее. Получается своеобразная дорога. А болото или с мелким и редким лесом, или чистое.

Мох всяких сортов. В первый раз увидел, как клюква растет… Представьте сплошной ковер мха светло–коричневого, и по нему разбросаны, наполовину в нем утопая, красные ягоды величиной с небольшую вишню… Когда ее много, будто кто рассыпал по мху ягоды».

Одно было прискорбно и заботило — невозможность, как ссыльному, постоянно служить в храме и известия о церковных событиях.

Родным епископ писал: «Служу я очень мало. 15 июля тихонько в церкви около дома послужил, а сегодня в соборе кафедральном. И только.

А это верно: в праздники мне скучно без службы, хотя ведь в будни тоже никакого дела. Одним словом, в моей жизни много и хорошего, главное — свободное время и можно учиться. Пригодится ли это учение когда — не знаю. Ну, для себя! Хочу на бухгалтера научиться: курс лекций по счетоводству уже лежит на столе.

А уж»оживляют»Церковь пусть другие; нам с ними не по пути. Интересно, что на съезде для»оживления»только и надумали: 1) жениться архиерею, 2) жениться монахам с оставлением в сане, 3) жениться священнику на вдове, 4) жениться священнику вторично, 5) жениться на свояченице, 6) жениться на двоюродной сестре. Итак, шесть»жениться» — и только! Как просто‑то оказывается! Ну что ж! На здоровье! А уж мы лучше по ссылкам поездим, а преклоняться перед наглостью, бессовестностью и глупостью не преклонимся. Дело‑то не Божие, а потому разорится рано или поздно.

А главная гнусность — сплошная политическая провокация. Всегда наши либералы первыми за городовыми бежали…

«Живая церковь»в Москве и Петрограде совсем переругалась, так что оказалась и очень viva[47]. Постановление съезда похоже на бред каких‑либо товарищей…«Новоиспеченных»по канонам нельзя признавать в сане, потому что все поставления их незаконны. Такого взгляда и держусь. По пути»оживления»идти не могу — поздно, уже не годен,«оживительница»сбежит».

«Осень у нас на редкость теплая и хорошая, до сих пор ниже четырех градусов не спустилась температура; деревья зеленые стоят, например тополя. Сейчас, например, пишу (половина двенадцатого вечера) с открытым окном. Я сижу против окна в холщовом старом подрясничке. Окно и не думаю заставлять пока, а то задохнешься. Никак не ждал такой осени. Все Гольфстрем–ба- тюшка старается. Да Новая Земля помогает, запирая входы в Карское море. Я ведь здесь географию Севера изучил по разным книгам, иногда очень серьезным. Времени‑то у меня достаточно. Впрочем, не хватает. Книг много, и сразу их не прочтешь. А там систематических занятий предположительно немало. Да все от них отрываюсь. Хоть докторскую степень и есть за что присудить, но не за что будет мне ее присуждать долго еще. Здесь сделать ни–чего нельзя. Можно делать что‑то только около академической библиотеки. Буду опять ждать, куда сошлют.

В Москве совсем спятили с ума. Соберутся человек тридцать- сорок случайных людей с улицы:«Давайте»Живую церковь»устроим! Давайте! Готово!«Ну не идиоты? А ведь и»Живая церковь»состоит из одних аферистов. Говорят, Троицкий Посад прямо в кабак обратили. А сколько безобразий самых гнусных! Я ведь за всем слежу. А что в газетах разных печатается, то и там много любопытного сообщают. Но, конечно, связь с ВЧК дает самозванцам видимость силы. Трусливые люди! А что по провинции делается! Столпотворение!«Смешение языков». Например, за одной службой соборной в одном губернском городе епископ поминает ВЦУ, протодиакон — тоже, второй диакон и певчие — Патриарха. Много еще всякой гадости будет. Так, видно, суждено. Русские пережили и такое унижение и поругание от своих иуд и предателей. Ну, а я надеюсь никогда не вступать в общение с ВЦУ и с разными самозванцами, хотя бы пришлось и много лет по ссылкам кататься…

Со здешним епископом[48] у нас добрые отношения. Часто у него бываю (две минуты ходу), делимся новостями, какие кто узнал. Служил я за три месяца всего пять раз. Пока здесь никакой мерзости не было. Но ведь может всякий день появиться или приехать. Тогда будет хуже. Да мне‑то что, совсем замкнусь в жилье своем…»

Как жил владыка в архангельской ссылке в 1922 году и что занимало его мысли, хорошо видно также из писем к Елизавете Аполлоновне Воронцовой, его знакомой по Сергиеву Посаду.

5/18, в день памяти преподобного Сергия: «Нынешний день не могу мыслью быть нигде, кроме Посада и Лавры. С утра я нахожусь все там, вспоминаю я прошлые дни… Вы, может быть, уже знаете, куда Господь направил стопы мои. После довольно тягостной, изморенной жизни в течение трех с половиной месяцев в Москве попал я на крайний довольно неприветливый Север. В этом событии жизни своей вижу явную милость Божию, потому что не знаю, что могло бы случиться, если бы я остался в Москве. Бездна сумасшествия еще, по–видимому, исчерпана не до дна. Со дна поднялись самые густые остатки грязи… Еще не все для себя выяснил, не все мне известно, но уже вижу много глупости и низости, лжи и неправды. А для меня пока начинается время, которого напрасно я дожидался за последнее время. Маленькая комнатка (шесть на три аршина), книжки и свободное время. Господь помог и здесь устроиться, так что можно жить без назойливых забот, а убожество обстановки нисколько не огорчает мою пролетарскую душу…»

4 августа: «И сам не знаю причины, почему я переселился сюда.«Дела»у меня никакого не было. Все обошлось»без суда и следствия». Видно, так нужно. Промысел Божий может действовать и через злодеев. Они думают, что свою злую волю творят, а на деле не то, волю Божию благую исполняют. Как и со мною. Мне, несомненно, благо уже в том, что скрылся я от мятежа человеческого… Что же касается смуты церковной, кроме глупости и безобразия, в ней ничего не вижу. Неудобно только писать подробно… Знаю и некоторых новых»деятелей». Ждать от них добра — это то же, как если бы идти в кучу крапивы и искать малины. Зла от этих деятелей будет очень много. И многим от них придется пострадать, так как они имеют власть и казнить. И это при отделении Церкви от государства. Я думаю, что в моей личной жизни настоящее мое положение только начало болезни[49], вероятно, немало лет пройдет в заключениях, в скитаниях повсюду, в нужде и лишениях. Но, зная церковную историю, нисколько не смущаюсь, избираю»страдать с людьми Божьими»лучше, нежели называться»сыном дщери Фараоновой»…»

Осень того же года: «Я уже так и думал, что Вы, Елизавета Аполлоновна, уехали куда‑либо на берега Волги, а Вы, оказывается, все на месте сидите. Сижу и я на месте, только разве несколько раз сделал прогулки в окрестности, больше по воде. Суша‑то ведь здесь плохая, тотчас в болото попадешь. Хоть я и далеко забрался, но о московских делах хорошо осведомлен из разных источников, все эти сведения нарушают мирное течение жизни моей. Я могу быть равнодушен к моей собственной судьбе и жизни, но дело Церкви мне всегда будет дорого и близко. Сейчас вижу только одно: сатана работает без передышки и завертел иных даже разумных людей. Правда, среди новых»деятелей»подавляющее большинство авантюристы и аферисты, от этих нечего и ждать, кроме глупостей, безобразия и озорства. Но прискорбно, что иные, кого считал порядочными, по каким‑то соображениям взбесились. Надеюсь, что Вы не повторите теперь своего совета, будто нужно вместе с ними работать. Нет, лучше жить в ссылках и в изгнании; но играть Церковью и ее законами, говорить глупости — извините. Во всем виновата, конечно, Ваша возлюбленная, перед которой Вы так слепо преклоняетесь, то есть советская власть. Она искусственно создала расстройство церковного управления, арестовав людей, не имеющих никакого отношения к политике. Она, вопреки своим собственным законам, поддерживает группу головотяпов… А где же закон об отделении Церкви от государства? А ведь все время твердят об этих законах. Какое же лицемерие, какая бессовестность. Явное гонение на всех, кто верен святому православию…»

«Трудная и даже изнурительная жизнь, которую по воле Бо- жией я вел последние пять лет, имела следствием для моей личной жизни успокоение страстей, если и не полное, то весьма значительное… После двенадцати лет службы ничего не имею, и желания иметь у меня нет. Иной бы ужаснулся, увидя меня сидящим в этой убогой комнате, и сказал: и это ты получил за двенадцать лет служения! А я очень доволен и рад тому, что живу здесь, главное — свободное время и книги… Вести о московской смуте доходят, и удивляюсь я низости человеческой и трусости крайней, за свое благополучие готовы все подписать, чему и не сочувствуют. Значит, никаких убеждений нет у людей. Я же надеюсь к грехам своим не прибавить еще отступничество, хотя бы и пришлось еще много путешествовать…»

«Теперь можно положительно сказать, что изъятие ценностей было ненужным предприятием. Судя по отчетам, ценностей получено не более как на двадцать миллионов золотых рублей. Теперь сосчитайте, чего стоит самое изъятие, перевозка, переливка (с угаром и… утечкой). Ведь в иных местах ящики для упаковки стоили столько же, сколько самые ценности. Прибавьте еще расходы по содержанию в тюрьмах тысяч арестованных по этому делу. Расходы на следствия и суды… Боюсь, не пришлось бы переплатить… Ведь в газетах лгали, что в храмах такие миллиарды, что ценностей будет поездов семь верст длины (это так писали бессовестные люди)… Бесчестные диоклетианы, нероны, декии прямо говорили: нельзя быть христианами, иначе казнь. А Ваши любимцы говорят и трубят на весь свет: у нас свобода совести самая полная, у нас отделение Церкви от государства. И в то же время на практике: а, вы не хотите подчиняться Красницкому, пожалуйте в кутузку, в ссылки. Только дайте свободу совести, и»Живая церковь»сдохнет, но этой‑то свободы и нет… Покров я провел в тоске и скорби. На всенощной, которую служил в одной приходской церкви, даже расплакался, когда запели:«О, великое заступление печальным еси, Богородице чистая». Повторяю слова псалма 136–го по адресу тех, кто разрушил наш сион. У Вас есть»Книга правил». Посмотрите… Вы увидите, что все красные попы и новые архиереи не имеют никакого священного сана и с ними нельзя иметь никакого общения. На этом я и утверждаюсь, что бы ни случилось при нашей»свободе»совести…»

«Меня совершенно не интересует моя личная судьба, потому что внешнее положение для меня не составляет ничего важного… Но я не могу не страдать и не говорить горячо, видя и понимая страдания Русской Церкви. Смута, произведенная негодяями на чем держится? Она держится только на том, что сейчас преступно отменена свобода совести и уничтожено отделение Церкви от государства, установленные в основных законах… Есть люди, которых ссылают в дальние края именно как православных иереев, очищая место разным прохвостам. Это бессовестное издевательство над государственными законами людей, ослепленных своей глупой и тупой враждой к Православной Церкви, меня возмущает до глубины души. И разве это можно сколько‑нибудь извинять? Это просто мерзко и больше ничего. Негодные люди были всегда, но никогда им не было такой свободы не только действовать, но и верховодить и»начальствовать»… Печальные мысли о церковных делах часто нарушают мой покой. Так что у меня за последнее время какой‑то невроз, во сне все ругаюсь с самозванцами и отступниками, редкую ночь не вижу их во сне. Иногда даже за чтением внимание отвлекается от книги. Но благодарю Бога за все. Как у меня тихо, например, сейчас, поздно вечером, и целые дни свободен. Служу только два–три раза в месяц, больше нельзя по разным причинам, потому что нет свободы совести, то есть вероисповедания. Живу я очень скромно и убого, но душа моя насыщается за обильной трапезой книг по русской церковной истории. А ведь в Нижнем‑то ересь господствует. Евдоким — один из предателей, взявший белый клобук из грязных и поганых рук»Живой церкви». Молиться с таковыми нельзя…»

Так епископ Иларион прожил в Архангельске до конца года. Наступил Великий пост 1923 года, за ним — пасхальные дни, а там уже недалеко было и до окончания срока.

Владыка писал родным: «Провел первую неделю хорошо. Читал канон в храме и вообще был за чтеца и певца за службами. Сейчас я живу будто ничего себе; да только кто может поручиться хотя бы и за один день жития нашего?..

«Самозванщина»у нас на носу, но еще ее нет. Ведь в»Живой церкви»самое главное — самозванство ее управителей, никем не выбранных, и никем не назначенных, и никому не нужных. Потому благодати на самозванных архиереях здесь столько же, сколько на любом татарине. И с ними в общение я никогда не вступлю, что бы ни было. А что будет? Ну постранствую пять, может быть, десять лет. Что ж? И странствовать может быть хорошо. Так, как я здесь живу, жить еще можно…

Не красна наша изба углами, а пироги в ней бывают. Приносят люди добрые. Вообще никогда в жизни я столько пирогов не ел, сколько здесь. В праздники, например, до пяти разных сортов приходилось есть — с семгой, с треской, с омулем, с клюквой, с селедками свежими: их в нынешнем году небывалый улов в устье Двины. За последнее время что‑то значительно увеличилось число мироносиц и приношений разных. Пост, должно быть, умягчает сердца».

Епископ Иларион в это время получал много писем, часть из них приходила с оказией, часть по почте. Обширная переписка послужила причиной того, что ГПУ решило арестовать владыку и произвести у него обыск. Прочитав ордер на обыск и арест, епископ спросил:«Что же, вы арестуете меня независимо от результатов обыска?«Получив утвердительный ответ, владыка остался совершенно спокоен. Увидя, что сотрудник ГПУ откладывает письма, епископ заметил, что напрасно он это делает, потому что все они прошли через ГПУ и просмотрены; вот и на днях он получил очень неаккуратно заклеенное письмо, что ясно свидетельствует о том, что его в ГПУ уже прочитали. Пришедший во время обыска митрополит Серафим (Чичагов), также находившийся в ссылке, заметил, что это, вероятно, какое‑то недоразумение, которое обязательно выяснится, и владыку освободят. Епископ Иларион только рукою махнул — какое уж там недоразумение.

Однако, несмотря на все попытки составить против епископа обвинение, этого сделать не удалось, и он был освобожден из тюрьмы. Но ГПУ не оставило намерения арестовать епископа, и за несколько дней до окончания срока ссылки, 13 июня 1923 года, в его квартире был снова произведен обыск. На этот раз вовсе ничего не нашли, кроме нескольких номеров газеты «Наука и религия». Один из сотрудников ГПУ спросил:

— А где же письма, которые вы получали?

— Письма я сразу прочитывал, писал ответ и уничтожал, — ответил епископ.

За день до окончания ссылки, вечером 21 июня, преосвященного Илариона вызвали в Архангельское ГПУ и здесь объявили, что ему разрешено уехать.

5 июля он уже был в Москве. В тот же день в шесть часов вечера он отслужил всенощную в храме Сретенского монастыря, где до этого служили обновленцы. Перед началом богослужения владыка совершил чин освящения. Обращаясь к духовенству монастыря, он призвал его покаяться в обновленчестве и противлении Патриарху, причем принести покаяние принародное; непо- каявшихся он не допустит до службы и не разрешит им входить в алтарь.

На следующий день, в праздник Владимирской иконы Божи- ей Матери, в Сретенском монастыре служил Патриарх. Народу собралось столько, что храм не мог вместить всех, и многие стояли в монастырской ограде. В проповеди владыка говорил о празднике, о современной церковной жизни, об обновленчестве, о самозванцах–епископах. Впечатление от проповеди было такое, что люди стали выкрикивать, что признают только Патриарха Тихона, многие плакали. Служба, начавшаяся утром, закончилась только в шесть часов вечера, после того как Патриарх благословил весь народ.

Реакция обновленцев была незамедлительной. Через три дня после состоявшегося в Сретенском монастыре богослужения, 9 июля 1923 года, Московский епархиальный совет (обновленческий) в составе епископа Леонида (Скобеева), «епископа» Иоан- никия (Чанцева), «епископа» Георгия (Добронравова) и некоторых других подал заявление в ГПУ. В нем говорилось: «Московский Епархиальный Совет настоящим сообщает, что выступления епископа Илариона (гражданина Владимира Алексеевича Троицкого) во время его служения по храмам Москвы носят явно контрреволюционный и погромный характер; своими выступлениями означенный епископ возбуждает одну часть верующих на другую, в своих речах он ориентируется на самых крайних реакционеров и возбуждает их к активным действиям. В результате его речей в толпе поднимаются разговоры о необходимости восстановления монархии:«одного хозяина нашли, найдем и другого». Приводятся в разговорах цитаты из Апокалипсиса: что вслед за возвращением пастыря должен явиться и князь. Открыто ведутся речи о необходимости погрома евреев и прочее, что первый враг русского народа советская власть, а второй — обновленческое церковное движение. Открыто высказываются ожидания скорого падения власти. В результате его речей происходят столкновения между разными группами, и отрицательные отношения и настроения тихоновской толпы растут с каждым днем, и в ближайшее время можно ожидать уличных столкновений. Считая своим гражданским долгом сообщить о сем Госполитуправлению, Епархиальный Совет обращает внимание на общественную опасность от речей епископа Илариона».

В тот же день один из руководителей обновленческого движения, священник Владимир Красницкий, написал в ГПУ: «Усердно прошу обратить внимание на крайне провокаторскую контрреволюционную деятельность тихоновского ассистента Иларио- на. 6 июля, проповедуя в Сретенском монастыре, он произнес такую погромную речь, что в толпе в ограде и на улице произошли физические столкновения, и дело окончилось арестами.

За пережитые десять дней тихоновцы чрезвычайно обнаглели, держат себя вызывающе и готовы перейти к избиению, и это настроение — определенно погромное и ярко антисоветское — создается им, епископом Иларионом.

Если его явно контрреволюционной деятельности не будет положен предел, то неизбежны общественные беспорядки и избиение церковных обновленцев».

Сразу же после возвращения епископа Илариона из ссылки Патриарх Тихон возвел его в сан архиепископа. Ближайший помощник Святейшего, преосвященнейший Петр (Полянский), был еще в это время в ссылке, и архиепископ Иларион стал помощником Патриарха.

Летом 1923 года обновленцы стали вести переговоры о примирении с православными и созыве церковного Собора, на котором предполагалось предложить Патриарху Тихону уйти на покой — с тем чтобы захватить управление Церковью. Если бы Патриаршая Церковь не пошла на примирение, то и тогда сам факт ведения переговоров православных с обновленцами, за которыми стояло государство, был на руку последним, поскольку это могло вызвать в среде православных смятение и подорвать авторитет как самого Патриарха Тихона, так и его ближайших помощников.

Православную Церковь представляли на этих переговорах архиепископы Серафим (Александров) и Иларион (Троицкий), а также протоиерей Василий Виноградов. Со стороны обновленцев были архиепископ Евдоким (Мещерский) и некий Новиков. Встреча состоялась 26 августа 1923 года в день тезоименитства Патриарха Тихона, когда в Москву съехались, чтобы поздравить Святейшего, несколько десятков архиереев. Сам он в этот день служил в большом соборе Донского монастыря.

Встреча с обновленцами продолжалась около двух часов. В основном говорил архиепископ Евдоким, который требовал, чтобы Патриарх ради мира и блага Церкви отрекся от власти и чтобы члены патриаршей делегации сделали Патриарху таковое предложение. Выслушав его»предложение», члены православной делегации ответили, что им поручено вести переговоры о примирении обновленцев с Патриархом, а не обсуждать вопрос об отречении Патриарха. Единственное, что они могут сделать, это передать с возможной точностью содержание речи архиепископа Евдокима и тем самым проинформировать Патриарха о действительных намерениях и взглядах его и возглавляемого им управления.

По возвращении в Донской монастырь делегация доложила Святейшему о наглых и провокационных предложениях обновленцев. Патриарх Тихон, выслушав, с добродушной улыбкой сказал: «Так я и предполагал обман; от Евдокима другого и ожидать было нельзя». Тогда же Патриарх благословил собрать не успевших разъехаться по епархиям архиереев, чтобы члены делегации поставили их в известность о действиях обновленцев. В тот же день в Михайловской церкви Донского монастыря состоялся собор двадцати семи архиереев, на котором архиепископ Серафим (Александров), исполняя поручение Патриарха, рассказал архипастырям о результатах встречи с главой обновленцев.

И хотя ни о каком примирении с обновленцами на таких условиях не могло быть и речи, однако их цель была отчасти достигнута: была встреча их главы с православными архиереями, и обновленцы вместе с Тучковым, пользуясь средствами государственной печати, могли о ней писать что угодно, в то время как православные не могли отвечать, так как в их распоряжении оставалось только устное и рукописное слово.

В тот же день архиепископ Евдоким написал на имя своего рязанского управления, а также на имя митрополита Антония (Храповицкого) письмо, которое вскоре было опубликовано в газете «Известия» и вызвало немалое смущение среди православных: «В Донском началось полное разложение и смятение. Тихон прислал уже к нам трех депутатов с просьбой о перемирии и примирении. На объединенном заседании даже его сторонники вынесли резолюцию:«сложить все полномочия и отдать себя на суд Собора епископов». Резолюция уже вручена Тихону… Бывший Патриарх Тихон запутался совершенно и, поняв это, подал заявление в Священный Синод о примирении с отколовшимися от него духовенством и народом. Смешанная комиссия, устами даже его ярых защитников (епископ Иларион Троицкий), вынесла ему следующую резолюцию: сложить все полномочия, удалиться в монастырь, ждать над собою суда Собора епископов. Резолюция вручена».

В конце октября обновленцы снова предложили встретиться, предварительно заверив православных, что никакие неисполнимые условия ставиться не будут. Обновленцев на переговорах представляли архиепископы Алексий (Баженов) и Серафим (Ру- женцев). Православных — архиепископы Серафим (Александров) и Иларион (Троицкий). Встреча состоялась 20 октября 1923 года. Представители обновленцев прежде всего заявили, что сообщения архиепископа Евдокима о ходе переговоров не соответствуют действительности. Более того, они уже вовсе не настаивают на выставленных условиях. Православные иерархи потребовали от обновленцев запрещения в священнослужении женатых архиереев, второбрачных и третьебрачных клириков и признания Святейшего Патриарха законным главой Российской Церкви. Делегация обновленцев заверила, что она согласна с такими условиями. Но уже через неделю архиепископ Евдоким уведомил архиепископов Илариона и Серафима, что дальнейшие переговоры считает возможными только «при условиях, признанных вами ранее приемлемыми, а именно:

а) удаление бывшего Патриарха Тихона от дел управления,

б) удаление бывшего Патриарха Тихона на жительство впредь до Собора в Гефсиманский скит,

в) перенесение окончательного решения дела бывшего Патриарха Тихона на Собор».

Возмущению православных архиереев, получивших провокационную бумагу, не было границ. В тот же день по благословению Святейшего участники переговоров — архиепископы Серафим (Александров), Иларион (Троицкий) и Тихон (Оболенский) — отправили архиепископу Евдокиму ответное письмо, где описывали бывшие в действительности содержание и ход переговоров. В нем они, в частности, писали: «Мы полагаем, что прежде всяких новых переговоров должен быть исправлен тот вред, который нанесен делу церковного мира Вашими известиями, противоположными истине. По нашему убеждению, простой моральный долг обязывает Вас и Ваш Синод опубликовать разъяснение о том, что вышедшие от Вас известия о небывалом заявлении Святейшего Патриарха и никогда не существовавшей резолюции, которая будто бы была ему вручена, не соответствуют подлинной действительности.

Кроме того, мы не можем не обратить внимания на разосланный от имени Вашего Синода циркуляр, ныне напечатанный в № 1»Вестника Священного Синода», стр. 16. Здесь на Святейшего Патриарха возводится явная неправда, будто бы он объединяет реакционные общественные силы для нового политического мятежа и взрыва и будто бы он управляет черносотенством и белогвардейщиной… Вовсе не какие‑либо политические вожделения заставляют нас собраться вокруг Святейшего Патриарха, а только желание сохранить верность своему архиерейскому обещанию и соблюсти непоколебимым канонический порядок иерархического преемства. И в наших переговорах с Вами и с другими представителями Вашего Синода нами руководило исключительно одно желание — воссоединить со Святой Церковью отторгнувшихся от ее единства во время печальной смуты церковной. Это желание побуждает нас не уклоняться и от дальнейших переговоров, несмотря на тяжелые огорчения, которые доставили нам выше нами перечисленные факты; но эти переговоры, по нашему убеждению, возможны лишь в том случае, если не только подобные факты не будут повторяться вновь, но и имевшие место будут по возможности исправлены…»

Разумеется, обновленцы не стали публиковать опровержения, а все попытки православных сообщить об истинном положении дел наталкивались на сопротивление ГПУ.

Тучков, однако, продолжал энергичную деятельность по разрушению Церкви. Теперь он задумал учинить в Православной Церкви раскол введением в богослужебную жизнь григорианского календаря. Вот как описывает эти события протоиерей Василий Виноградов. Советская власть требовала, чтобы Православная Церковь перешла на новый стиль, так как рабочие «фабрик и заводов празднуют и не работают в великие церковные праздники по новому стилю (тогда большевики еще сохраняли эти праздники в своем законодательстве), но когда эти праздники наступают и по старому стилю, они массовым образом самовольно уклоняются от работы в эти дни: для государства получается громадный хозяйственный ущерб». Но и Патриарх возражал: «Введение нового стиля означало бы откол Русской Церкви от всей Восточной Православной Церкви, от единства церковной жизни со всеми восточными патриархами и поместными Церквами».

В 1923 году в Константинополе прошел «Всеправославный церковный конгресс» под председательством Константинопольского Патриарха Василия. Конгресс, не имея законных полномочий, принял решение ввести новый стиль в богослужебную жизнь Православной Церкви. Представители советской власти получили от Патриарха Василия официальную копию этого постановления и вручили ее Патриарху Тихону, скрыв от него, что оно было принято далеко не всеми восточными патриархами и патриархатами.

«По поручению Патриарха епископ Иларион составил соответствующее патриаршее послание, где введение нового стиля мотивировалось ссылкой на постановление»Всеправославного конгресса», возглавленного Константинопольским Патриархом, и необходимостью сохранять единство богослужебной жизни со всей Православной Церковью, уже принявшей новый стиль. Опубликование этого патриаршего послания последовало 1 октября старого стиля в праздник Покрова Божией Матери при патриаршем служении в московском Покровском монастыре. До самого момента»запричастного стиха»никто из сослуживших Патриарху не знал, кому он поручит прочтение своего послания… Но вот Патриарх вдруг подозвал старейшего по положению из сослуживших ему иереев… протоиерея Виноградова и, вручив ему рукописный… текст послания, предложил ему тотчас прочесть послание перед народом. Обладая слабым голосом, отец Виноградов пытался отказаться, ссылаясь на то, что при слабости голоса и плохой акустике громадного храма мало кто услышит его чтение. Но Патриарх с обычной ему улыбкой возразил:«Ну это ничего, ничего, прочитайте Вы, прочитайте». В результате недостаточно громкого чтения отца Виноградова, только передние ряды богомольцев могли, и только частично, расслышать кое‑что из послания; до подавляющей же массы богомольцев долетали только отдельные слова, из которых она могла лишь понять, что речь идет о новом стиле; а что именно об нем здесь возвещалось — осталось для нее неясным…

Чтобы фактически ввести новый стиль в церковную жизнь возможно менее болезненно, необходимо было, чтобы послание было напечатано и разослано епархиальным архиереям при указах Священного Синода, а по всем приходам всех епархий при указах соответствующих епархиальных управлений, и притом с таким расчетом времени, чтобы экземпляры послания и сопроводительные указы дошли всюду своевременно…

После того как патриаршее послание о новом стиле было торжественно оглашено за богослужением в присутствии самого Патриарха пред массой народа и об этом факте оповещено было во всех советских газетах, как центральных, так и на местах, и в московских церквях везде начали служить по новому стилю, Тучков решил, что теперь Патриархом сделан шаг бесповоротный, такой шаг, которым он уже окончательно обязал себя пред русским народом и всем миром фактически ввести новый стиль. Тучков решил поставить дело так, чтобы народ оказал на почве введения нового стиля возможно большую оппозицию Патриарху. А так как все основания к такой оппозиции очень убедительно устранялись содержанием патриаршего послания, то Тучков решил лишить Патриаршее Управление возможности разослать вместе с указами о введении нового стиля и объясняющее весь вопрос патриаршее послание. По его указанию типография задерживала печатание со дня на день, оправдываясь недостатком времени… Послание не было напечатано и в советских газетах. А вместо того в центральных советских газетах, по инспирации Тучкова, была в это время напечатана заметка…

В этой заметке сообщалось, что так называемый»Всеправо- славный конгресс», вынесший решение о введении в церковную жизнь нового стиля, был обновленческого характера, а созвавший его Патриарх Константинопольский — обновленцем. Таким образом народу внушалось, что введением нового стиля Патриарх Тихон и сам переходит на сторону обновленцев… Патриаршее Управление послало к Тучкову делегацию с протестом против помещения такой заметки… На вопрос, почему послание до сих пор не печатается, последовал равнодушный ответ:«Да я говорил, но они почему‑то меня не послушали; поговорите сами с типографией». Делегация спросила, почему он сам относится к этому теперь так равнодушно, тогда как все время настойчиво требовал от патриархии немедленного введения нового стиля, обещая даже за это легализацию Патриаршего Управления. Тучков ответил:«Раньше я все же думал, что вы перестанете быть контрреволюционерами, но теперь я не имею на это надежд». Делегация указала, что, если в течение ближайших дней послание не будет напечатано, будет уже поздно и придется возвратиться к старому стилю. Будучи вполне убежден, что возвращение к старому стилю для Патриарха теперь уже совершенно невозможно, Тучков ответил тем же равнодушно–холодным тоном:«Ну уж вы там как хотите… дело ваше». Когда оказалось, что и к 5 ноября нового стиля послание еще не напечатано, Патриаршее Управление, опираясь на неосторожно брошенную Тучковым делегации фразу»делайте как хотите», сочло себя вправе возвратиться на старый стиль.

С согласия Патриарха, по распоряжению архиепископа Илариона (как управляющего Московской епархией) Московский Епархиальный Совет около означенного числа разослал по московским церквям указы, в которых сообщалось, что вследствие задержки с печатанием патриаршего послания введение нового стиля откладывается на неопределенное время. Получив такие указы, все московские приходы, три недели тому назад хотя и вполне спокойно и покорно воле Патриарха, но с большим прискорбием перешедшие на новый стиль, теперь тотчас же с большой радостью возвратились на старый…»

После того как 8 ноября 1923 года Патриарх отменил свое распоряжение о введении в церковное употребление нового стиля, агенты ГПУ по приказу Тучкова изъяли из канцелярии Патриарха текст послания, отпечатали его в типографии и расклеили на афишных тумбах, надеясь ввести таким образом в заблуждение церковных людей, приезжавших в Москву из провинции.

«Но и здесь Тучков имел мало успеха: все приезжающие в Москву церковные люди, смущенные тем, что они читали в послании, спешили обратиться за справками в ближайшую московскую церковь, а там им с торжеством объясняли, что»это было, да прошло»».

Столкнувшись с невозможностью учинить новый раскол в Православной Церкви ни через «примирение» с обновленцами, ни через введение нового стиля и, вероятно, виня в этом ближайших помощников Патриарха, Тучков вызвал Святейшего в ГПУ. Здесь он в резких выражениях предъявил ему ультиматум. Патриарх Тихон должен немедленно принять «митрополита» Евдокима и совместно с ним выработать декларацию о примирении. Отказ от примирения будет рассматриваться советской властью как контрреволюционное действие, вследствие чего Патриарх будет арестован.

Святейший категорически отверг все предложения Тучкова, резко заявив, что никто не навяжет ему таких действий, которые отвергает его совесть.

Все это время архиепископ Иларион принимал активное участие в докладах и религиозных диспутах, которые тогда устраивались в Москве. 17 августа 1923 года архиепископ прочел в аудитории Политехнического музея лекцию на тему: «Тихоновцы и обновленцы, что их разделяет?». Лекция продолжалась с девяти часов вечера до двенадцати часов ночи с перерывом в пятнадцать минут. Архиепископ дал оценку обновленчеству как попытке части духовенства избежать преследования властей с помощью ухода в раскол, рассказал о том, на какие подлоги и подлость шли обновленцы в борьбе с Церковью. Говоря о съезде белых епископов на Троицком подворье, владыка заявил, что епископы Православной Церкви не признают этого съезда, так как туда собралось духовенство обновленческого движения, многие из епископов которого были посвящены с нарушением уставов Православной Церкви.

Вскоре после доклада, 4 сентября, в аудитории Политехнического музея состоялся диспут на тему: «Обновленческий Собор 1923 года». Порядок диспута был такой: сначала архиепископ Иларион прочитал доклад, а затем давалось слово оппонентам — каждому по десять минут. В качестве оппонентов выступали обновленцы, православные, старообрядцы и сектанты–толстовцы. Архиепископ выделил несколько характерных черт обновленческого движения: «Во–первых, подлог своих полномочий, с которого начала инициативная группа белого духовенства»Живая церковь», — присвоение себе административной церковной власти, в то время как Патриарх согласился лишь на посредничество этих лиц по передаче его, Патриарха, канцелярии намеченному им заместителю, что не помешало этим лицам присвоить себе власть и ввести в заблуждение других; во–вторых, подлог общественного мнения — печатание победных реляций о всеобщем якобы обновленчестве, о переходе к обновленцам ряда епископов; в–третьих, подлог иерархии, выразившийся в поставле- нии самочинных архиереев, распоряжении и помыкании остальными епископами; в–четвертых, неканоничное и недопустимое с точки зрения Православной Церкви поведение съезда»Живой церкви», имевшего место в августе 1922 года.

На съезде, съезде узкопартийном, не представлявшем большинства Церкви, принят ряд решений крупного характера, проводившихся затем всеми правдами и неправдами в жизнь. В общем отмечается резко профессиональный характер съезда: единая церковная касса, вопрос о вторичных браках духовенства и так далее.

Эти моменты с достаточной яркостью выявили сущность всего обновления. Постепенно от него отходят все лица, примыкавшие к нему вследствие ли своего увлечения этим движением, примкнувшие ли к нему»страха ради иудейска»».

Затем владыка отметил, что инструкция по избранию членов Собора была составлена так, чтобы обеспечить большинство устроителям. По инструкции запрещалось присутствовать на Соборе лицам, привлеченным к церковному суду за противообновлен- ческую деятельность. Было обязательным присутствие на Соборе обновленческих центральных комитетов, уполномоченных ВЦУ и самого ВЦУ, что составляло сто восемьдесят человек из приблизительно четырехсот восьмидесяти присутствовавших. Да и сам Собор проходил далеко не так торжественно, как это описывают «Деяния Собора». С самого начала возникли недоразумения с сибирской иерархией. В Сибири тремя епископами, находившимися под запрещением, были рукоположены два женатых епископа. Они рукоположили в епископы Петра Блинова, который затем единолично рукоположил шестнадцать епископов. Все они затем приехали на Собор, хотя, по мнению самих обновленческих архиереев, не имели права принимать участие в богослужении, предварявшем открытие Собора. Епископ Антонин (Грановский) протестовал против участия в священнослужении самого Блинова. Поскольку в соответствии с канонами Церкви только два епископа могут посвятить кого‑либо в епископа, а Блинов действовал один, то епископ Антонин счел, что благодати на этих епископах — половина, и во время службы в Заиконоспасском монастыре произвел «дорукоположение» их. Обновленческий Собор можно сравнить со Вторым Эфесским Собором, который назван разбойничьим. Главным вопросом лжесобора 1923 года был вопрос о лишении сана Патриарха и суда над ним. Но суд над Патриархом не правомочен уже потому, что подсудимому не прислали вызов, его даже не уведомили. Обновленческий Собор принял резолюцию, в которой говорится, что Поместный Собор 1917 года состоял из дворян, лиц, принадлежавших к привилегированному сословию, и отъявленных контрреволюционеров. «Хотя на нем и были дворяне, — сказал архиепископ, — но они отнюдь не составляли большинства. Отрицательное отношение Собора к октябрьской революции возникло потому, что все общество увидело тогда грозное лицо этой революции, испугалось ее и не могло дать себе ясного отчета в происходящем. Да и кто тогда, — спросил владыка, обращаясь к залу, — мог себе представить, что это правительство продержится так долго? Не мог этот Собор заигрывать с властью, в продолжительное существование которой он не верил. Обновленческий Собор сыграл некрасивую роль — он санкционировал преступления против Церкви, совершенные в разное время представителями группы»Живая церковь»и другими обновленцами. Но с Соборами всегда повторяется одно и то же: есть какая‑то таинственная сила, заставляющая верующих постановления одних Соборов признавать, других — отвергать. Эта сила — против Собора 1923 года».

Доклад высокопреосвященного Илариона закончился под аплодисменты всего зала, после чего был объявлен перерыв.

После перерыва защитником обновленчества выступил бывший обер–прокурор Синода Львов, чье появление было встречено таким шумом, что он едва смог говорить. Затем выступил епископ Серафим (Мещеряков), он вышел в изодранной красной рясе. Его речь не прерывали. Он сказал, что начиная с IV века административная церковная власть подпала под влияние государства и часто во епископы поставлялись недостойные люди. Так было и у нас в России со времен Петра I. И епископы, которые назначались Синодом, обер–прокурором, лицами светскими, были даже менее достойными людьми, чем епископы живоцерков- нические.

Выступивший православный священник из Московской епархии рассказал о методах привлечения к»Живой церкви»сельского духовенства, о том, как обновленцы на Троицком подворье предлагали ему подписать протест против приговора священников к расстрелу, а на лицевой стороне этой бумаги была отпечатана формула признания ВЦУ и фамилия, имя и отчество священника.

Выступивший старообрядец говорил о несерьезности спора между тихоновцами и обновленцами и предлагал им примириться. Толстовец пожаловался, что сначала обновленцы звали всех сектантов на Собор, обещая им всякие льготы, желая с их помощью обеспечить себе большинство на Соборе, а когда дошло до дела, то на Собор не пустили.

13 октября в здании Политехнического музея состоялся диспут на тему: «Кто враги Церкви?». Диспут продолжался с восьми часов вечера до двенадцати часов ночи. В нем участвовали архиепископ Иларион и обновленческий священник Александр Введенский. Первым выступил Введенский. Он сказал, что обновленческое движение началось еще при монархическом строе и что священники при монархии были чиновниками охранки, а Собор 1917 года — собрание контрреволюционеров.

Его выступление прерывалось шумом и выкриками, и когда он стал говорить о Патриархе Тихоне, что последний был связан с зарубежной контрреволюцией и был противником помощи голодающим, в зале разразилась буря протестов, шум продолжался четверть часа. Причем всякий раз, когда Введенский говорил «Тихон», зал дружно кричал — «Патриарх».

Вслед за Введенским выступил архиепископ Иларион. Его появление было встречено аплодисментами. Когда он начал говорить, наступила полная тишина. Владыка сказал, что, конечно, были и при старом государственном строе недостойные священнослужители, но не все были такие, большинство служило исключительно Церкви. Обновленцы говорят, что они против всякой политики, что они есть свободная церковь, а между тем, когда он служил в пятнадцати верстах от Москвы, обновленческий священник грозил, что если в храме будет служить архиепископ Иларион, то приходской совет и сам архиепископ будут арестованы. Вряд ли власть им дала таковые полномочия, но, скорее всего, они сами присваивают себе политическую власть. Говоря о Патриархе, архиепископ сказал, что Патриарх Тихон — не контрреволюционер и никогда не был противником изъятия церковных ценностей, но он считал, что нельзя отдавать освященные предметы. Свое выступление архиепископ Иларион заключил словами, что Патриарх Тихон никогда от своих убеждений не отступится и не пойдет с обновленцами на компромиссы.

В конце диспута Введенский заявил, обращаясь к православным: «Мы с вами ругались и будем ругаться». Во время его речи ему не давали говорить и часть слушателей начала уходить.

На следующий день снова был диспут, названный учредителями «Почему Тихон и Иларион враги Церкви», в котором участвовали архиепископ Иларион и Александр Введенский.

Зачастую диспуты в Москве проводились между наркомом просвещения Луначарским и главой обновленцев Введенским, которые все вопросы разрешали заранее. Но картина совершенно менялась, когда в диспутах дозволялось участвовать архиепископу Илариону. Владыка держался просто, серьезно, с достоинством, в его речи чувствовалась непоколебимая вера в правоту всего того, что он говорил; он, казалось, лишь делился своими знаниями и опытом; слушая архиепископа, присутствовавшие забывали и о наркоме просвещения Луначарском, и о предателе Церкви Введенском. Однажды, желая искусить архиепископа, Луначарский спросил его:

—Как же так, вы, служители культа, совершенно погрязли в противоречиях. С одной стороны, для вас Священное Писание — это нечто непререкаемое, а с другой, там ведь неоднократно говорится, что несть власти не от Бога. А советскую власть вы не любите. А советскую власть вы ругаете, недовольны ею. Как вы, гражданин Троицкий, ответите на этот вопрос?

— А мы разве говорим, что советская власть не от Бога? — сказал архиепископ. — Да, конечно, от Бога! В наказание нам за грехи…

15 ноября 1923 года архиепископ Иларион был арестован.

20 ноября Святейший Патриарх Тихон направил письмо в 5–й отдел Народного комиссариата юстиции, в котором выражалась просьба о расследовании причин ареста архиепископа Ила- риона и об ускорении его освобождения, так как Патриарху «по его возрасту и состоянию здоровья… его помощь, как епископа энергичного и высокообразованного, крайне необходима и незаменима». Далее Патриарх выражал опасения, что этот акт, если он не вызывается серьезной государственной необходимостью, «может создавать безо всякой нужды нежелательное тревожное настроение среди верующего населения». Тучков на это письмо ответил отказом: «Троицкий арестован за контрреволюционную деятельность, выразившуюся в антисоветской агитации на устраиваемых им диспутах, лекциях и распространении контрреволюционных слухов, так что просьбу бывшего Патриарха Тихона удовлетворить не нахожу возможным».

7 декабря комиссия НКВД по административным высылкам приговорила владыку к трем годам заключения на Соловках.

В январе 1924 года архиепископ прибыл на пересыльный пункт на Поповом острове. Здесь его застало известие о смерти Ленина. В то время, когда в Москве помещали во временный мавзолей гроб с телом Ленина, заключенные по распоряжению лагерного начальства должны были молча стоять пять минут. Владыка Иларион лежал на нарах, когда посреди барака стоял строй заключенных, среди которых были и священнослужители. «Встаньте, все‑таки великий человек, да и влетит вам, если заметят», — убеждали его заключенные. Все кончилось, однако, благополучно, а владыка, обращаясь к духовенству, сказал: «Подумайте, отцы, что ныне делается в аду: сам Ленин туда явился, бесам какое торжество!»

Прибыв на Попов остров, владыка узнал, что обновленцы распространяют о нем через советскую прессу «сведения» о его якобы примирительном отношении к ним. Во избежание умножения соблазна архиепископ 17 июня 1924 года обратился к православным людям с соответствующим письмом: «Пастырям и чадам Православной Церкви! С крайним негодованием узнал я из газет о том, как бессовестно оклеветал меня вождь обновленческой церкви, бывший архиепископ Евдоким, который на своем нечестивом сборище заявил, будто я подал кому‑то прошение, где раскаиваюсь в каких‑то неведомых заблуждениях и признаю их самозванный синод.

Призывая Бога во свидетели, своею архиерейской совестью удостоверяю, что заявление бывшего архиепископа Евдокима есть бессовестная заведомая ложь — никакого прошения никому я не подавал и самозванного синода их никогда не признавал и не признаю, ибо, сохраняя верность своему архипастырскому обещанию, пребываю в полном послушании единого законного пер- восвятителя Российской Православной Церкви Святейшего Патриарха Тихона.

Наглая ложь, бесстыдная ложь предводителя самозванного раскола показывает, что отпавшие от истинной Церкви теряют благодать Духа Святого и находятся в полной власти дьявола, который во истине не устоял, но говорит ложь (Ин. 8, 44).

Клевета на меня, конечно, имела целью посеять соблазн и смущение среди православных людей. Будьте осторожны, зная, что отступившие от Церкви раскольники способны на всякую, даже заведомую ложь, за которую да будет им Бог судьею».

В конце июня 1924 года после открытия навигации архиепископ Иларион был отправлен на Соловецкий остров; здесь он вязал сети на Филимоновой рыболовной тоне, был лесником, сторожем в Филипповой пустыни. Для него начался новый тернистый путь испытаний — не вольная теперь была ссылка, а узы, концлагерь. Но владыка и к этому испытанию был вполне приготовлен. То, что для другого могло явиться камнем преткновения и тяжелым переживанием, для него, православного богослова, стало украшением души.

Он писал верующим женщинам, помогавшим ему во время его ссылки в Архангельске.

30 октября 1924 года: «Я был очень рад, когда получил от Вас столь обширное и интересное письмо. Приношу Вам за него и вообще за память Вашу обо мне глубокую Вам благодарность. Господь да сохранит Вас от всякого зла. Да сохранит и Церковь архангельскую от таких искушений, какие она не в силах будет перенести. Я теперь давно уже не у дел; отдыхаю и живу мирно на Соловках. Жизнь моя здесь совершенно благополучная. Никакого горя, нужды или утеснения я не испытываю. Архангельский год мне памятен, и я часто его вспоминаю. Вспоминаю с благодарным чувством и всех добрых архангельцев… Сердечно благодарю всех и за гостинцы. Все я получил, и все так мне напоминает любезный Архангельск… Обо мне знайте только то, что я живу очень хорошо, крепок здоровьем, бодр духом…»

12 ноября: «Многоуважаемая Екатерина Ивановна! Спасибо Вам за Ваши письма с подробными известиями. Да поможет Господь архангелогородцам победить нечистую силу самозванщины. Передайте мой привет всем помнящим и поминающим меня. Я доселе живу совершенно благополучно, гораздо лучше, нежели живут многие и многие на так называемой»свободе». Мне здесь очень нравится, и я не чувствую почти никакой тяготы. Мне живется легко физически и нравственно…»

9 декабря: «Достоуважаемая Екатерина Ивановна! Извещаю Вас, что все Ваши посылочки я получил. Что предназначалось другим, — отдал им. За все приношу благодарность Вам и всем, кто помнит меня и кто желает прийти на помощь мне. Живу я доселе в полном благополучии и благодушии. Соловки мне очень понравились, и я не вижу особой тяготы здесь жить. Никак я не думал, что так хорошо буду себя чувствовать в соловецкой ссылке. Моя московская жизнь была несравненно тяжелее, там я был занят все время и страшно трепал свое здоровье и свои нервы. Здесь я на покое. Такова, видно, Божья воля, чтобы мне работать пока здесь, а не служить святой Церкви…»

В лагере владыка сохранил монашескую нестяжательность, детскую незлобивость и простоту. Он просто отдавал всем все, что у него просили. Ни на какие оскорбления окружающих никогда не отвечал, казалось не замечая их. Он всегда был мирен и весел, и если даже что и тяготило его, он не показывал этого. Из всего происходящего с ним он всегда стремился извлечь духовную пользу, и, таким образом, ему все служило ко благу.

На Филимоновой рыболовной тоне в десяти километрах от главного Соловецкого лагеря он находился вместе с двумя епископами и несколькими священниками. Об этой своей работе он говорил добродушно: «Все подает Дух Святый: прежде рыбари богословцы показа, а теперь наоборот — богословцы рыбари показа».

Советская власть в это время всем давала равные сроки: и выдающемуся архиерею, славно потрудившемуся рядом с Патриархом Тихоном в борьбе со злыми врагами Церкви — обновленцами, и молодому иеромонаху из Казани, чье «преступление» состояло в том, что он снял орарь с дьякона–обновленца и не позволил ему вместе с собою служить.

«Любочестив бо сый Владыка, — говорил по этому поводу архиепископ Иларион, — приемлет последнего, якоже и первого; упокоевает в единонадесятый час пришедшего, якоже делавшего от первого часа. И дела приемлет, и намерения целует, и деяния почитает, и предложения хвалит».

Архиепископ Иларион, будучи подлинным христианским богословом, старавшимся видеть Бога везде, на всяком месте, во всякое время, и самый Соловецкий лагерь воспринимал как суровую школу добродетелей — нестяжания, кротости, смирения, воздержания, терпения и трудолюбия. Его было нельзя опечалить ничем — и это его настроение поднимало дух окружающих.

Ко всем он относился с подлинной любовью и пониманием. В каждом человеке он ощущал образ и подобие Божие, жизнью каждого человека интересовался искренне. Он часами мог говорить и с офицером, и со студентом, и с профессором, и с представителем уголовного мира, каким‑нибудь известным вором, которого он с любопытством расспрашивал о его «деле» и жизни. Владыка всем был доступен. Его простота скрашивала и смягчала недостатки его собеседников. Воистину он был кроток и смирен сердцем, находя в этом покой не только для своей души, но вселяя мир и покой в смятенные души окружавших его людей.

Знавшие его в Соловках писали о нем: «Он доступен был всем… с ним легко всем. Самая простая внешность — вот что такое был владыка. Но за этой заурядной формой веселости можно было постепенно усмотреть детскую чистоту, великую духовную опытность, доброту и милосердие, это сладостное безразличие к материальным благам, истинную веру, подлинное благочестие, высокое нравственное совершенство. Его обыкновенный вид скрывал от людей внутреннее делание и спасал его самого от лицемерия и тщеславия. Он был решительным врагом всякого лицемерия и показного благочестия. Каждого прибывавшего в Соловецкий лагерь священника владыка подробно расспрашивал обо всех предшествовавших заключению обстоятельствах.

—За что же вас арестовали? — спросил владыка прибывшего в лагерь игумена одного из монастырей.

— Да служил молебны у себя на дому, когда монастырь закрыли, — ответил тот, — ну, собирался народ, и даже бывали исцеления…

— Ах вот как, даже исцеления бывали… Сколько же вам дали Соловков?

— Три года.

—Ну, это мало, за исцеления надо бы дать больше, советская власть недосмотрела… Далеко был ныне владыка от церковных событий. В лагере он узнал о смерти великого святителя Русской Церкви Патриарха Тихона, здесь же узнал, что во главе Русской Церкви стал высоко- преосвященнейший Петр, митрополит Крутицкий, к которому архиепископ Иларион относился с огромным уважением и почтением, и был рад таковому избранию Божию.

В это время советское правительство и ОГПУ планировали новый раскол в Церкви. На этот раз его должен был возглавить архиепископ Екатеринбургский Григорий (Яцковский), с которым Тучков уже провел переговоры и тот выразил согласие возглавить соответствующую группу иерархов. В эту группу желательно было ввести архиерея, обладавшего бесспорным авторитетом, за которым пошли бы другие иерархи. И, конечно, лучше было бы, если бы этот архиерей в данный момент находился в заключении, то есть длительное время был лишен всей полноты сведений о происшедших церковных событиях, тогда его можно было бы ограниченно ставить о них в известность, даже и с помощью подлинных церковных документов.

Желая вовлечь архиепископа Илариона в раскол, Тучков распорядился перевести его из Соловков в Ярославское ОГПУ, предоставить ему отдельную камеру, возможность заниматься научной работой, вести деловую переписку и получать любые книги с воли, а тем временем хотел попытаться уговорить его на сотрудничество с ОГПУ.

5 июля 1925 года архиепископ Иларион был перевезен из Соловецкого лагеря в Ярославский политический изолятор. Из тюрьмы он писал своей родственнице: «Ты спрашиваешь, когда же кончатся мои мучения? Я отвечу так: мучений я не признаю и не мучаюсь. При моем»стаже»меня ведь тюрьмой не удивишь и не испугаешь. Я уже привык не сидеть в тюрьме, а жить в тюрьме, как ты живешь в своей квартире. Конечно, нелепого в моей жизни и было и есть немало, но нелепое для меня более смешно, чем мучительно. Зато есть у меня преимущества в моей жизни, из‑за которых я согласен терпеть и разные нелепости… В самом деле. Имею здесь отдельную келию с достаточным освещением, с почти достаточным отоплением — и все это бесплатно. Нужно тратить только несколько рублей в месяц, чтобы пансион был достаточным, — конечно, для такого безразличного к этим делам человека, как я. Но главное… самое милое то, что я могу без помехи отдаться своей первой и постоянной любви — науке, с которой жизнь было меня совсем разлучила… Здесь… меня ничто и никто не отвлекает. Кроме двух часовых прогулок в день да нескольких минут на обед или чай — остальное время я провожу за книгами. Я себе задал громадную тему, которую разве только в десяток лет можно разработать. Самый большой вопрос, конечно, книжный. Но на первое время я использую книги, которые можно достать. Доселе недостатка не имею и в книгах. Почти каждый месяц получаю от друзей из Москвы по ящику книг и каждый месяц их возвращаю, сделав нужные выписки. Это только при моем теперешнем положении можно браться за чтение собраний сочинений в тысячи и даже десятки тысяч страниц. Не один десяток тысяч страниц я уже и проштудировал. Иные книги десяток лет ле–жали у меня, и все некогда было прочитать. Еще бы, если книга тысяча — тысяча двести страниц немецкого текста! А тут и до этих книг очередь дошла.

Словом, у меня настроение и духовное содержание жизни такое же, как было пятнадцать лет назад. Не хватает одного — академической библиотеки! Будь академическая библиотека, я бы попросил здесь приюта не до конца этого года, а по крайней мере до конца этого десятилетия. Что же поделаешь, если место для науки, интересной и важной для меня, только в тюрьме? Я тут не виноват ни в чем.

Ведь вот как устраивает Господь (через ОГПУ) жизнь мою: живу без нужды и без забот вот уже четыре года. Только и думаешь, какие и как книги достать. И это по моим указаниям добрые люди успешно исполняют. Вот и сегодня повестку получил: целый пуд книг пришел, а вон у стены стоит ящик с прочитанными, приготовленными к отправке. Вот и все мои заботы! А беззаботность — это для меня самое милое дело!

Всех поцелуй и всем расскажи, как я нашел свою судьбу в тюрьме».

Тучков дважды встречался с архиепископом Иларионом. Первый раз Тучков пришел к нему в камеру, где беседовал о церковных делах и о церковной жизни. Но поскольку владыка не был осведомлен о церковных событиях последних лет, проведя это время в концлагере, о чем он и упомянул, то беседа вышла малосодержательной. Во второй раз Тучков вызвал архиепископа в тюремную канцелярию и здесь снова завел разговор о церковных событиях последнего времени и между прочим предложил освободить его и возвратить на Московскую кафедру, но с условием, что он поддержит одну из групп духовенства, имелись в виду гри- горианцы. Архиепископ ответил, что ему сначала нужно переговорить с ними, так как некоторые ему незнакомы, а о других он знает слишком мало. Далее разговор коснулся современного положения Православной Церкви, и в частности организации Высшего Церковного Управления. Владыка сказал, что по настоящим обстоятельствам Высшее Церковное Управление может быть только временным, но организация такого временного управления весьма желательна. Причем оно в своем начале не должно быть самозванным, то есть должно организоваться с согласия патриаршего Местоблюстителя. Это церковное управление должно действовать в согласии с епископатом и объединять епископат. Оно ни в малейшей степени не должно напоминать характер деятельности так называемого обновленческого ВЦУ 1922—1923 годов. Православное церковное управление должно свою задачу считать ограниченной: его задача — созыв Собора, которому будет принадлежать полнота церковной власти. Что касается Собора, то он должен быть собран, а не подобран, как это было сделано ВЦУ в 1923 году. Собор должен организовать постоянное Церковное Управление, и при этом он должен рассеять подозрения, что за религиозной православной внешностью кроются политические вожделения.

Выслушав архиепископа, Тучков предложил письменно изложить его взгляды на церковные нужды настоящего времени, что и было им сделано. Он написал документ в двух экземплярах: один был адресован Тучкову, другой — заместителю Местоблюстителя митрополиту Сергию (Страгородскому).

Текст этой «декларации» совершенно не удовлетворил Тучкова. Переговоры не привели ни к чему. Владыка был непримирим к обновленцам, отказался поддержать григорианский раскол, выставил требования, чтобы новое церковное управление непременно имело благословение Местоблюстителя.

У архиепископа Илариона и у Тучкова почти по всем пунктам были разные взгляды. Владыка предлагал представителям государства сотрудничать с Церковью, но на основании независимости Церкви, на основании положительного роста и духовной силы самой православной паствы, члены которой являются также и гражданами государства и, следовательно, составляют и его силу. Тучков хотел добиться сотрудничества иерархов на основе полного подчинения Церкви государству и в конце концов потребовал прямого осведомительства, как если бы владыка был одним из сотрудников ОГПУ. Тучков желал прежде физического уничтожения своего врага уничтожить его нравственно. Архиепископ ответил на эти предложения резким, категорическим отказом. Видя, что склонить на свою сторону этого выдающегося иерарха не удается, Тучков зло сказал: «Приятно с умным человеком поговорить. А сколько вы имеете срока в Соловках? Три года?! Для Илариона три года! Так мало?!»

26 февраля 1926 года архиепископа перевели из отдельной камеры в общую камеру тюрьмы в Коровниках. 15 марта владыка писал родственнице о происшедших в его жизни переменах: «Есть здесь и плюсы и минусы. Плюсы: более свободная жизнь, неограниченная переписка… Минусы: я потерял свое милое одиночество, а вместе с ним и возможность заниматься так, как занимался раньше. Днем‑то у нас еще хорошо: в огромной камере всего шесть человек остается и можно немного почитать и пописать, но вечером собирается целых двадцать человек, и тогда открывается такой дивертисмент, что просто беда. Камера, куда меня поселили, считается лучшей, в ней больше»интеллигенция», но увы! — теперь и интеллигенция мало отличается от дикарей по своим нравам.

Удивительное дело! Никто меня к тюремному заключению не приговаривал, и все‑таки я сижу в тюрьме, где сидят все по определенным судебным приговорам. Но… удивляться уже давно перестал. Только почему это все со мной такие фокусы происходят? Ведь никого во всей тюрьме нет без приговора, кроме меня. Все наши прочие спокойно живут в Соловках, а я вот уже на второе место перебираюсь. Что‑то еще неожиданного преподнесет мне время? Некоторые основания ждать нового у меня есть, но будет ли это все к добру — не знаю. Вообще у меня образовалась уже привычка к такой ненормальной и нелепой жизни. Как я тебе, помнишь, писал, я не сижу, а живу в тюрьме».

Отношение владыки к обновленцам и всякого рода раскольникам оставалось непримиримым. И один из обновленческих архиереев, Гервасий Малинин, желая подчеркнуть эту непримиримость ближайшего помощника Патриарха Тихона, писал о нем в обновленческом журнале: «Я встретился на прогулке по двору в Ярославской тюрьме»Коровники»с архиепископом Иларионом Троицким. Он меня узнал и удивился, зачем я попал в тюрьму.

Он мне сказал:

—Зачем вы отошли от Патриарха Тихона и нарушили ту клятву, которую вы давали при хиротонии во епископа, что ничего общего не будете иметь с так называемой»Живой церковью»?

На это я сказал:

—Клятвы я не нарушал. С»Живой церковью»я не имел и не имею ничего общего.

— Вы отпали от Церкви, — сказал мне архиепископ Иларион.

— Это неправда, а вот вы, тихоновцы, фактически отпали. Восточные патриархи не с вами, а с нами.

—Какие мы тихоновцы; что вы треплете имя покойного Святейшего Патриарха Тихона? Мы православные. Восточные патриархи с нами, это я знаю документально, обновленцы врут. Введенский ваш изолгался…

Мне не пришлось с архиепископом Иларионом долго беседовать, потому что я тюремной администрацией был отозван и тут же освобожден из тюрьмы. На прощание мне архиепископ Ила- рион сказал:

—Я скорее сгнию в тюрьме, но своему направлению не изменю…»

1 апреля архиепископу Илариону стало определенно известно, что в ближайшие дни его отправят с этапом на Соловки. Узнав об этом, он писал родным: «Это переселение для меня, пожалуй, приятно. Ведь сидеть взаперти мне вовсе не следует. А там куда свободнее. Да и знакомые мне все места‑то там. Друзей у меня там масса. С ними охота и повидаться. Вот одно только не особенно приятно, это — путешествие. Пожалуй, до самой Пасхи буду я странствовать до берега, то есть до Попова…

И зачем только меня тащили‑то сюда? Пожалуй, и нужно было кое о чем поговорить, и говорили, да видно не очень‑то речи мои понравились. Ну, что Бог ни делает, все к лучшему. Надеюсь, что и на этот раз будет именно к лучшему…»

В пересыльный лагерь на Попов остров владыка прибыл незадолго до Пасхи. Здесь нужно было дожидаться начала навигации, когда заключенных переправляли на Соловки. Здесь он встретил и великий праздник Пасхи. Вот как описывает это событие священник Павел Чехранов.

«Кругом лес, колючая проволока, на высоких столбах будки… Людей нагнали в пункт видимо–невидимо. Вследствие весенней распутицы лесные разработки закончились. И более тысячи человек возвращались обратно в лагерь. А весь лагерь рассчитан на восемьсот человек. Клуб закрылся и переделан под жилое помещение с нарами. В прочих бараках проходы застроены нарами, двойные нары переделаны в тройные — в три этажа. Даже в привилегированном канцелярском бараке теперь двойные нары, и вместо шестидесяти человек стало там сто двадцать. Кипятку сплошь и рядом не отпускалось, так как все котлы занимались под обед и ужин.

Приближалась Пасха. И как хотелось, хотя и в такой обстановке, совершить службу.«Как это так, — думал я, — даже и сейчас, когда просунуться поговорить через толпу затруднительно, как не пропеть»Христос воскресе!«в пасхальную ночь?..«И я решил подготовить свою братию. Повел разговоры с благодушнейшим епископом Нектарием (Трезвинским), епископом Митро- фаном (Гриневым), епископом Рафаилом (Гумилевским) и епископом Гавриилом (Абалымовым). Последний и не подозревал, какая ему писанка готовится. Из прочей братии были оповещены отец Филумен и постоянный компаньон владыки Илариона (Троицкого) шахматист отец Аркадий Маракулин.

Однако только архиепископ Иларион и епископ Нектарий согласились на пасхальную службу в незаконченной пекарне, где только одни просветы были прорублены, ни дверей, ни окон. Остальные порешили совершить службу в своем бараке, на третьей полке, под самым потолком, по соседству с помещением ротного начальства. Но я решился вне барака пропеть пасхальную службу, дабы хотя бы в эти минуты не слышать сквернословия.

Сговорились. Настала Великая Суббота. Арестантский двор и бараки, как бочки с сельдью, были наполнены прибывшими с лесозаготовок. Но нас постигло новое испытание. Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу и с восьми часов вечера не впускать никого из других рот. С печалью сообщили мне епископы Митрофан и Гавриил это известие. Однако я своему»причту»настаивал:«Все же попытаемся в пекарне устроить службу». Епископ Нектарий сразу согласился, а архиепископ Иларион нехотя, но все же попросил разбудить в двенадцать часов.

В начале двенадцатого я отправился в барак, где помещался владыка Нектарий. Двери были настежь открыты, и мне, быстро вошедшему, преградил дорогу дневальный.

— Не велено пускать никого из других рот.

Я остановился в нерешительности. Однако владыка Нектарий был наготове.

— Сейчас, сейчас, — сказал он мне.

Я отправился к владыке Илариону. Войдя стремительно в барак, я направился мимо дневального, который оказался несколько знакомым и расположенным ко мне.

— Пожалуйста, поскорее делайте и уходите. Не приказано…

Я кивнул ему головой, подошел к владыке Илариону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог, владыка приподнялся.

— Пора, — сказал я ему шепотом.

Весь барак спал. Я вышел.

На линейке меня ожидал владыка Нектарий. Вскоре к нам присоединился владыка Иларион, и мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков. За дорогой стоял остов недоконченной пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы прошмыгнули к нему поодиночке. Оказавшись внутри здания, выбрали стену более укрывавшую нас от взора проходящих по дорожке и плотнее прижались к ней; слева — владыка Нектарий, посредине — владыка Иларион, а я — справа.

— Начинайте, — проговорил владыка Нектарий.

— Утреню? — спросил владыка Иларион.

— Нет, все по порядку, с полунощницы, — ответил владыка Нектарий.

— Благословен Бог наш… — тихо произнес владыка Иларион.

— Волною морскою… — запели мы полунощницу.

И странно, странно отзывались в наших сердцах эти с захватывающим мотивом слова.«…Гонителя, мучителя под землею скрывша…«И вся трагедия преследующего фараона в этой особенной обстановке чувствовалась нашими сердцами как никогда остро. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. А сердце дышало радостью, что пасхальная служба совершается, вопреки строгому приказу коменданта.

Пропели полунощницу. Архиепископ Иларион благословил заутреню.

—Да воскреснет Бог и расточатся врази Его… — не сказал, а прошептал, всматриваясь в ночную мглу, владыка Иларион.

Мы запели»Христос воскресе!«Плакать или смеяться от радости, думал я. И так хотелось нажать голосом чудные ирмосы! Но осторожность руководила нами. Закончили утреню.

— Христос воскресе! — сказал владыка Иларион, и мы все трое облобызались. Владыка Иларион сделал отпуст и ушел в барак. Епископ Нектарий пожелал и часы с обедницей совершить. И мы совершили вдвоем. Только я был за предстоятеля, владыка Нектарий за псаломщика, так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения, наизусть.

Эта пасхальная служба осталась в памяти у владыки Иларио- на… В 1927 году в мае он писал мне:«Вспоминаю прошлогоднюю Пасху. Как она отличается от сегодняшней! Как торжественно мы справили ее тогда!»

Да, обстановка Пасхи 1926 года была необычайна. Когда мы втроем ее справляли в недостроенной пекарне, в это время там, в Ростове, в залитом электрическим светом кафедральном соборе (захваченном обновленцами. — И. Д.) при участии чудного хора городское духовенство совершало тоже пасхальное торжественное богослужение. Но!.. Думается нам, наша кемская Пасха в пекарне без окон и дверей, при звездном освещении, без митр и парчовых риз дороже была для Господа, чем великолепно обставленная ростовская».

С началом навигации архиепископ Иларион был отправлен на Соловки. В это время там по благословению архиепископа Евгения (Зернова) была написана церковная декларация, которая, по мнению ее составителей, должна была определить положение Православной Церкви в новых исторических условиях, а также взаимоотношения Церкви и государства. Когда владыка прибыл на остров, текст декларации был уже одобрен большинством архиереев. Единомыслен был с ними и архиепископ Иларион, лишь выразил сомнение, не будет ли некорректным поучать заместителя Местоблюстителя митрополита Сергия, но по размышлении согласился, что это послание будет иметь для митрополита значение совета, который он волен принять или нет.

О встрече с владыкой в это время Олег Волков в своих воспоминаниях писал: «Иногда Георгий уводил меня к архиепископу Илариону, поселенному в Филипповской пустыни, верстах в трех от монастыря. Числился он там сторожем. Георгий уверял, что даже лагерное начальство поневоле относилось с уважением к этому выдающемуся человеку и разрешало ему жить уединенно и в покое.

Преосвященный встречал нас радушно. В простоте его обращения было приятие людей и понимание жизни. Даже любовь к ней. Любовь аскета, почитавшего радости ее ниспосланными свыше.

Мы подошли к его руке, он благословил нас и тут же, как бы стирая всякую грань между архиепископом и мирянами, прихватил за плечи и повлек к столу. И был так непринужден… что забывалось о его учености и исключительности, выдвинувших его на одно из первых мест среди тогдашних православных иерархов.

Мне были знакомы места под Серпуховом, откуда был родом владыка Иларион. Он загорался, вспоминая юность. Потом неизбежно переходил… к суждениям о церковных делах России.

— Надо верить, что Церковь устоит, — говорил он. — Без этой веры жить нельзя. Пусть сохранятся хоть крошечные, еле светящиеся огоньки — когда‑нибудь от них все пойдет вновь. Без Христа люди пожрут друг друга. Это понимал даже Вольтер… Я вот зиму тут прожил, когда и дня не бывает — потемки круглые сутки. Выйдешь на крыльцо — кругом лес, тишина, мрак. Словно конца им нет, словно пусто везде и глухо… Но»чем ночь темней, тем ярче звезды…«Хорошие это строки. А как там дальше — вы должны помнить. Мне, монаху, впору Писание знать».

В ноябре заканчивался трехлетний срок заключения архиепископа, и перед концом навигации он был перевезен с острова на материк. 19 ноября 1926 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ снова приговорило владыку к трем годам заключения на Соловках. Его обвинили в том, что он разгласил содержание разговоров с Тучковым. Прибыв на Соловки, владыка шутил: «На повторительный курс остался».

Своим архангелогородским помощницам владыка писал в это время: «8 августа. Глубокоуважаемая Ольга Павловна! Шлю Вам и Екатерине Ивановне свой сердечный привет. Благодарю Вас и прочих добрых людей за добрую память обо мне. По милости Бо- жией вот уже пятое лето живу на берегах Белого моря и совсем сроднился с севером, Вам родным. Рад всегда слышать что‑либо об Архангельске и тамошней жизни, наипаче о дорогой жизни церковной. Надеюсь, что сохранит всех Вас Господь от чрезмерных искушений. Я жив и здоров. Живу благополучно, даже лучше, чем рассчитывал раньше, когда впервые ехал сюда… Уже четвертый год истек, как я расстался с Архангельском, а кажется, будто совсем еще недавно я из него уезжал…»

Осенью 1927 года началось новое смятение в церковной жизни, отчасти связанное с публикацией декларации митрополита Сергия. Архиепископ Иларион, отличавшийся большой выдержкой и мудростью, обладая широким историческим кругозором, собрал в «келью архимандрита Феофана полтора десятка епископов, некоторые из которых стали соблазняться происходящим на воле смятением, и убедил святителей ни при каких условиях не идти на раскол.«Никакого раскола! — сказал он. — Что бы нам ни стали говорить, будем смотреть на это как на провокацию!»»

Летом 1928 года архиепископ писал по этому поводу: «Что реку о сем? А то, что всем отделяющимся я до крайней степени не сочувствую. Считаю их дело совершенно неосновательным, вздорным и крайне вредным. Не напрасно каноны 13—15 Двукратного Собора определяют черту, после которой отделение даже похвально, а до этой черты отделение есть церковное преступление. А по условиям текущего момента преступление весьма тяжкое. То или другое административное распоряжение, хотя и явно ошибочное, вовсе не есть»casus belli»[50]. Точно так же и все касающееся внешнего права Церкви (то есть касающееся отношения к государственной политике и подобное) никогда не должно быть предметом раздора. Я ровно ничего не вижу в действиях митрополита Сергия и Синода его, что бы превосходило меру снисхождения или терпения. Ну а возьмите деятельность хотя бы Синода с 1721 по 1917 год. Там, пожалуй, было больше сомнительного, и, однако, ведь не отделялись. А теперь будто смысл потеряли, удивительно, ничему не научились за последние годы, а пора бы, давно пора бы… Утверждаются часто на бабьих баснях… Что поделаешь. Ухищрения беса весьма разнообразны. А главное, есть tertius qaudeus[51], и ему‑то все будто подрядились доставлять всякое утешение. Да, не имеем мы культуры и дисциплины. Это большая беда…»

«Открытку Вашу получил. Рад, что письмо мое Вы получили, которого долго ждали, но только не по моей вине долго дождать ся не могли. Больше тут Ваши приятели виноваты, которые совсем нехорошо поступают, что хоть не пиши совсем. Ну, еще какие письма получил, то скажу так. Везде писаны пустяки, кто напротив пишет. Какую штуку выдумали! Он (митрополит Сергий. — И. Д.), мол, отступник. И как пишут. Будто без ума они. Сами в яму попадают и за собой других тащат. А Осиповы[52] письма уж очень не понравились. Будто и не он пишет вовсе. У него будто злоба какая. И самый главный грех тот, что его на другую должность перевели. Значит, и отступник. Это глупость. Что и других переводят, так что ж делать, поневоле делают, как им жить дома нельзя. Допрежде по каким пустякам должность меняли и еще рады были, а теперь заскандалили. А теперь для пользы дела, не по интересу какому. Лучше дома жить, это что говорить, да от кого это зависит. С ним ничего не поделаешь, хоть об стенку лбом бейся, все то же будет. Значит, ругается по пустякам и зря, вред и себе и другим делает…»

Пошел новый трехлетний срок, снова пришлось переживать зиму на Соловках. Хотя и вместе с архиереями–друзьями, такими, как архиепископ Херсонский Прокопий (Титов), а все же в неволе. Неволя делала зыбким и непрочным всякое начинание. Ты начал исследование, употребил немало времени и сил для успешного его продвижения, а завтра тебя переводят в другое место, хотя бы и в пределах того же Соловецкого острова, но надзиратели устраивают обыск, и от трудов твоих не остается следа. Работать и что‑либо записывать в таких условиях было почти то же, что стараться написать книгу, находясь на корабле во время неумеря- ющегося шторма. Только то, может быть, и было утешительно, что сходить в праздник Крещения на реку и видеть, как у иордани три оленя остановились и смотрят на это чудо освящения вод.

Родственнице архиепископ в это время писал: «Меня хоть никто дедушкой не называет. Однако иной раз случалось, что стариком назовут, и то странно слышать. Меня больно уж борода выдает — поседела, как неведомо что. Однако душа, чувствуется, еще не постарела. Интересы в ней всякие живут и рождаются. Интересы эти приходится удовлетворять чтением, потому что для настоящих занятий нет, понятно, соответствующих условий. Часто является досадливая мысль: вот если бы иметь столько свободы от работ и столько досуга в академической обстановке! Но подосадуешь, подосадуешь, да тем и ограничишься. А раскроешь книгу посерьезней — оказывается, далеко не всегда ее можно читать — внимание рассеивается тем, что окружает и что вовсе не интересно.

С внешней стороны жизнь моя сравнительно сносная — голоден не бываю, в квартире не мерзну, одеться имею во что (хотя нередко так одет, что и ты бы не узнала), поговорить есть с кем, забот на душе почти никаких. Видишь, сколько преимуществ имею! Но, конечно, долгонько зажился я на Белом море…

Выкинут я стихией на далекий остров. Но сожаления я стараюсь не растравливать в душе моей, на окружающее стараюсь не обращать внимания, а жизнь наполнять тем, чем можно. И так за долгие годы привык и живу не тужу. На лучшее не надеюсь, от худшего не отрекаюсь. Какова есть о мне воля Божия — так пусть и будет».

Подходил к концу очередной срок заключения. В конце лета и осенью 1929 года владыка писал родственнице: «Живу я все по- прежнему, вполне благополучно, без нужды и горя. Никуда я не трогаюсь с места. Вот уже два года, как живу в одном и том же доме, среди леса, между морским заливом и озером… Про свое ближайшее будущее ничего, конечно, не знаю. Хоть ничего хорошего не жду. Вот сейчас я не чувствую себя переутомленным, потому что здесь мне легче жить, нежели было всегда раньше, только не вырос я духовно ничуть, а только поглупел. Но в этом вина не моя одна, хотя есть и моя. Вероятно, можно было бы прожить эти годы с большей пользой…»

«Получил от тебя известие о Липицах… А вот мне придется ли когда‑нибудь увидать родные места, где так много перемен, где одни выросли, другие совсем исчезли. Не знаю, но мне порой очень хотелось бы в тех местах побывать. Правда, до так называемого срока остается всего месяц один: да ведь это ровно ничего не значит. Одно разве только значит: бери вещи через плечо, да и начинай странствовать, причем самым неудобным и гнусным способом…

Живу‑то я без нужды, но жизнь невеселая и малосодержательная. Так только время пропадает неважно, и иной раз приходят такие мысли. Вот, например, за шесть лет с 1906 до 1912 года прошел курс академический. Сколько наук прошел, сколько сочинений написал! Магистерскую даже защитил. Из мальчика, приехавшего из Тулы, стал совсем человеком. А за последние шесть лет — что? Одно горе, одна грусть! Пропали лучшие годы, а их не так уж много впереди осталось. Больше осталось позади. Вот эта потеря невознаградима. И сколько их пропадет еще!

Вот такие мысли приходят порой, и, понятно, невесело от них становится. Но успокаиваешься на том, что ты сам во всем нисколько не повинен. Видно, в такую полосу историческую попал, что должна жизнь пропадать без дела и без пользы. И еще есть утешение в том, что не один ты в таком положении, а иные и в худшем. Ведь у меня нет еще борьбы за кусок хлеба, а сколько людей в этой борьбе опустошают жизнь свою…»

Незадолго до окончания срока и выезда с Соловков архиепископ писал родным: «Дожил я уже до осени и этого года. Только осень у нас прямо удивительная — доселе нет ни холода, ни снега: иной раз дождичек сыплет и сыплет, а иной раз и сухо станет. А в прошлые годы в это время всегда ходил по льду озера. 15 ноября исполняется пять лет, как я странствую, — если, конечно, считать, что лето 23–го года я жил сколько‑нибудь оседло (а это весьма сомнительно). Сейчас я переживаю не вполне приятное состояние полной неизвестности: уеду ли я отсюда или опять останусь. Если уеду, то скоро, но сменяю ли я в этом последнем случае ястреба на кукушку — тоже неизвестно. Словом, внутри у меня неизвестность и неопределенность. Чего пожелать самому себе — тоже не знаю. Ведь в иных отношениях у нас здесь лучше вашего, да и прижился за долгие годы. Только душа просит нового…»

14 октября 1929 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило архиепископа к трем годам ссылки в Казахстан. Самое мучительное было в том, что теперь от Белого моря через всю страну до самых южных границ он должен был проехать этапным порядком, многократно останавливаясь на неопределенный срок в пересыльных тюрьмах. По сравнению с тем, что ему предстояло теперь, Соловки были отдыхом. Почти сразу же после отправки на материк его обокрали, и в Петроградскую тюрьму он прибыл в кишащем паразитами рубище. Впереди его ждал новый срок. Но у Господа был свой срок жизни праведника. На этапе владыка заболел тифом и 19 декабря был помещен в тюремную больницу, путь к которой он, изнемогая от болезни, прошел пешком. Из больницы он писал: «Я тяжело болен сыпным тифом, лежу в тюремной больнице, заразился, должно быть, по дороге; в субботу, 28 декабря, решается моя участь (кризис болезни), вряд ли переживу…»

В больнице ему сказали, что его надо обрить; владыка ответил: «Делайте со мной теперь, что хотите…» В бреду он говорил: «Вот теперь‑то я совсем свободен, никто меня не возьмет…»

За несколько минут до кончины к нему подошел врач и сказал, что кризис миновал и теперь он может поправиться. Святитель в ответ едва слышно сказал: «Как хорошо! Теперь мы далеко от…» — и с этими словами тихо скончался.

Это было 28 декабря 1929 года. Митрополит Серафим (Чичагов), занимавший тогда Санкт–Петербургскую кафедру, добился, чтобы тело святителя было отдано из тюремной больницы для церковного погребения. Тело почившего владыки в белом архиерейском облачении было положено в приготовленный гроб и перевезено в храм Новодевичьего монастыря, где состоялось отпевание. В отпевании и погребении святителя участвовали митрополит Серафим (Чичагов), архиепископ Алексий (Симан- ский), епископ Амвросий (Либин), епископ Сергий (Зенкевич) и множество духовенства.

Отпевание закончилось в четыре часа дня. После этого подняли гроб и понесли на кладбище Новодевичьего монастыря под пение ирмоса «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение…». Дойдя до могилы, поставили гроб, отслужили последнюю литию, поклонились почившему архипастырю и стали опускать гроб в могилу. Епископ Амвросий первый бросил на гроб ком земли. Быстро вырос небольшой холмик, и был поставлен белый крест с надписью: «Архиепископ Иларион Троицкий». Затем все стали расходиться с кладбища; и в это время торжественно и празднично затрезвонили колокола, обгоняя друг друга. И вспомнились одному из участников погребения слова псалма, звучавшие на отпевании: «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней. Той на морях основал ю есть, и на реках уготовал ю есть. Кто взыдет на гору Господню? Или кто станет на месте святем Его? Неповинен рукама и чист сердцем… Сей приимет благословение от Господа, и милостыню от Бога, Спаса своего…» (Пс. 23, 1—5). И понял он, о чем этот звон, как будто пасхальный, — «это ангелы на небе радовались новому святому…»

ИСТОЧНИКИ:

ГАРФ. Ф. 5263, д. 55. ЦА ФСБ РФ. Арх. № Р-43193. Т. 1, 2; Арх. № Р-43791. Архив УФСБ РФ по Архангельской обл. Арх. № П-321. Акты Святейшего Патриарха Тихона и позднейшие документы о преемстве высшей церковной власти 1917–1943. М., 1994. С. 494–495. Письма архиепископа Илариона к священнику Леониду Михайловичу Архангельскому и его жене Лидии Павловне, двоюродной сестре архиепископа.

Московские церковные ведомости. 1913. № 17; 1914. № 32. Богословский вестник. С. Посад, 1916. № 2; 1917. № 6–7; № 8–9. Протопресвитер М. Польский. Новые мученики Российские. Т. 1. Джорданвилл, 1949. Проф. прот. В. Виноградов. О некоторых важнейших моментах последнего периода жизни и деятельности Святейшего Патриарха Тихона. 1923–1925. Мюнхен, 1959. С. 22–32. Волков О. В. Погружение во тьму. М., 1989. С. 75–76. Волков С. Последние у Троицы. Воспоминания о МДА (1917–1920). М. — СПб., 1995. С. 113. Дамаскин (Орловский), игумен. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви ХХ столетия. Кн. 4. Тверь, 2000. С. 378–445.

Декабря 24 (6 января) Священномученик Сергий (Мечев)

Составитель священник Максим Максимов

Священномученик Сергий родился 17 сентября 1892 года в семье известного московского старца протоиерея Алексия Мече- ва[53], настоятеля храма святителя Николая в Кленниках (с 1893 по 1923 год). К моменту его рождения состояние здоровья матери, имевшей врожденное заболевание сердца, от непомерных нагрузок значительно ухудшилось. Ребенок родился на два месяца раньше срока, его с трудом выходили. Мальчик был четвертым ребенком в семье и рос в благодатной атмосфере церковной жизни, глубокой веры и любви к Богу.

В 1902 году скончалась мать Сергея. В это же время он поступил в первый класс Третьей Московской мужской гимназии, которую окончил в 1910 году с серебряной медалью. Духовное воспитание мальчика проходило в храме, где он прислуживал в алтаре, помогая отцу. Будучи очень музыкальным и имея хороший тенор, он стал петь на клиросе. Отец Алексий желал иметь в сыне своего преемника, но, будучи убежденным противником любого проявления насилия, никогда ему это не высказывал, предоставляя сыну свободу выбора.

Образование Сергей Мечев продолжил в Московском университете на словесном отделении историко–филологического факультета. Из преподававшихся там предметов его особенно заинтересовала древнерусская литература. Много он занимался и историей Русской Церкви, слушал лекции профессора С. И. Смирнова, преподававшего также в Духовной академии. Впоследствии отец Сергий с большой теплотой отзывался о профессоре Смирнове и называл его своим учителем; особенно ценил его книги, посвященные истории пастырства Востока и Древней Руси («Духовный отец древневосточной церкви» и «Древнерусский духовник»).

Имея желание ознакомиться с достопримечательностями Запада, Сергей посетил в 1913 году, во время летних каникул, города Швейцарии и Италии. Знакомясь с религиозной живописью прославленных художников эпохи Возрождения, он пришел к выводу, что древнерусская икона значительно превосходит своей духовностью и глубиной достижения западного искусства.

Учение в университете продлилось для Сергея Мечева гораздо дольше, чем намечалось. В августе 1914 года началась Первая мировая война. Как и другие студенты–патриоты, он, прервав занятия, прошел подготовку в госпитале и уехал на фронт добровольцем–санитаром (как единственный сын в семье, направлению в действующую армию он не подлежал). Службу нес в прифронтовой зоне во 2–м Подвижном Лазарете Красного Креста Московского Купеческого и Биржевого Общества. Это был ближайший к полю боя медицинский пункт, где все числившиеся санитарами выполняли в первую очередь работу братьев милосердия.

В июне 1916 года Сергей Алексеевич вернулся с фронта и возобновил университетские занятия. Одновременно он участвовал в работе студенческого Богословского кружка имени святителя Иоанна Златоуста, организованного в Москве по инициативе епископа Арсения (Жадановского) при Златоустовском монастыре. В нем изучались творения святых отцов, читались и обсуждались доклады на богословские темы.

В 1917 году, по окончании университета, Сергей Алексеевич был призван в армию, но по состоянию здоровья в 1918 году был демобилизован.

В 1917 году была создана Комиссия Русской Православной Церкви по сношению с гражданской властью. Члены Комиссии были избраны на собрании в храме Христа Спасителя; в списке, напечатанном в газетах, значился солдат С. А. Мечев. Вероятно, участие в этой комиссии и дало ему возможность присутствовать на Всероссийском Поместном Соборе. Тогда же произошло его знакомство с Патриархом Тихоном. После армии он поступил на работу в Наркомпрос педагогом–инструктором. Сотрудники его уважали не только как хорошего специалиста, но и как незаурядную личность, оказывавшую на них нравственное влияние.

В 1918 году Сергей Алексеевич женился на студентке Высших женских курсов Евфросинии Николаевне Шафоростовой, происходившей из благочестивой купеческой семьи. Будучи гимназисткой, она однажды сопровождала мать, приехавшую к отцу Алексию Мечеву просить его молитв о родственнике, не подававшем вестей. Батюшка обнадежил мать, а девочке, улучив момент, сказал: «Ты будешь моей невесткой». Девочка отца Алексия близко не знала, так как семья относилась к другому приходу.

Сергей Алексеевич и Евфросиния Николаевна впервые встретились после начала Первой мировой войны, когда служили в прифронтовой зоне во 2–м Подвижном Лазарете. Вскоре после свадьбы отец Алексий сказал невестке, что очень желал этого брака и хочет, чтобы Сережа стал священником.

Решение стать священником было принято Сергеем Алексеевичем осенью 1918 года в Оптиной Пустыни во время беседы со старцем иеросхимонахом Анатолием (Потаповым). К этому любвеобильному старцу он потянулся душой с первого своего приезда в Оптину и чувствовал большую духовную близость его с батюшкой отцом Алексием.

Весной 1919 года, в Лазареву субботу, Сергей Мечев был рукоположен во диакона, а в Великий Четверг (17 апреля) в Дани- ловом монастыре — во иерея. Совершал хиротонию настоятель монастыря архиепископ Феодор (Поздеевский). Служить отец Сергий стал вместе с родителем в храме святителя Николая в Кленниках.

В те годы клир храма пополнился молодыми образованными диаконами и священниками. Помимо богослужебной чреды и проповедей в их обязанности входило проведение после богослужений духовных бесед. Это было ново и интересно для многих — на беседы охотно собирались слушатели. Излюбленной темой бесед отца Сергия было учение святых отцов о духовной жизни, о Церкви, о грехе, о страхе Божием, о совести, о рассудительности, о послушании. И всегда он призывал «читать святых отцов деянь- ми», то есть претворять их наставления в жизнь.

Особым его детищем стал кружок по изучению творений святых отцов, возникший по инициативе студентов философского отделения историко–филологического факультета Московского университета.

22 июня 1923 года во время летнего отдыха в городке Верее Московской области скончался отец Алексий. Хоронила его вся Москва. День и ночь, одна за другой приходили церковные общины во главе с пастырями прощаться с почившим старцем, пели панихиды. В день похорон на Лазаревское кладбище прибыл Святейший Патриарх Тихон, только что освобожденный из заключения.

После смерти родителя начался трудный этап в жизни отца Сергия. Сомнения, неуверенность в своих силах неотступно мучили его. Внезапный арест и заключение в Бутырскую тюрьму сосредоточили его на молитве и ожидании проявления воли Божи- ей.

В ночь на сороковой день по смерти батюшки отец Сергий отчетливо почувствовал присутствие отца и весь день испытывал светлую радость. Освободившись 15 сентября, он прямо из тюрьмы поехал на Лазаревское кладбище. В душе отца Сергия окрепла решимость принять батюшкино наследство, и этому он посвятил всю дальнейшую жизнь.

Отец Сергий ревностно боролся против обновленчества, а когда вернувшегося из заключения Патриарха Тихона власть заставляла ввести в Русской Православной Церкви новый стиль, отец Сергий, взволнованный этим, пришел к Патриарху со словами: «Святейший Владыко, не считайте меня бунтовщиком, но моя церковная совесть не позволяет мне принять новый стиль» — и подчеркнул основные положения общецерковного восприятия богослужения. Святитель Тихон ответил ему по–отечески: «Какой же ты бунтовщик, Сережа? Я знаю тебя! Но вот с меня требуют введения нового стиля…»

Став после смерти отца настоятелем храма святителя Николая в Кленниках и духовником прихода, отец Сергий перенапрягался, уставал, сомневался, хватит ли у него сил и умения наладить жизнь общины. Для решения наболевших вопросов он поехал к Оптинскому старцу Нектарию в Холмищи, но из‑за дорожных неурядиц не смог до него добраться.

Вернувшись, отец Сергий в день храмового праздника — осенней Казанской иконы Божией Матери вечером, после пара- клиса перед Феодоровской иконой Божией Матери, которая была вынесена в Казанский придел, собрал всех сестер и братьев и рассказал им о своих трудностях и переживаниях, об ощущении подчас напрасной траты сил и здоровья. Сказал и о решении продолжить свой труд до конца, пока не прекратится он по воле Бо- жией.

В память об этом дне в храме еженедельно по средам после вечернего богослужения стал совершаться молебен–параклис, певшийся на два хора. Среда была выбрана по желанию духовных детей, как день, на который пришелся тогда престольный праздник.

После смерти в 1922 году старца Анатолия отец Сергий стал обращаться к старцу Нектарию. Первые контакты легкими не были — отец Сергий не смог сразу принять юродство старца, его шуточек при разговоре на серьезные темы. Но постепенно общение становилось все более глубоким и прочным. Отец Сергий душой привязался к старцу, а тот отвечал ему любовью и уважением. За глаза отец Нектарий обычно величал его отцом протоиереем, говаривал, что отца Алексия знала вся Москва, а отца Сергия знает только пол–Москвы, а потом он будет выше отца. Узнав о неудавшейся поездке отца Сергия, старец Нектарий просил передать ему, что все равно не благословил бы его на уход от паствы.

Отец Сергий стремился к тому, чтобы заветы Христовы и поучения святых отцов претворялись его паствой в жизнь. Он непрестанно проповедовал покаяние для очищения души, а церковную общину именовал покаяльно–богослужебной семьей. Проповеди отца Сергия за богослужениями выслушивались с особым вниманием.

Заботился отец Сергий о благолепии храма. Нанятые опытные мастера–реставраторы из старообрядцев в 1926–1928 годах провели ремонт фасадов храма, восстановив утраченные во время многочисленных пожаров элементы декора, в частности наличники на окнах. Была восстановлена также древняя архитектура нижнего этажа, по имевшимся в стенах нишам определили, что в левой части его находился алтарь. Здесь был воссоздан придел во имя преподобного Алексия, человека Божия.

Отец Сергий благословил свою духовную дочь — художницу Марию Николаевну Соколову обучаться иконописи. Она стала его верной и преданной ученицей, а в дальнейшем — известным иконописцем, начавшим возрождение древней иконописной традиции в Русской Церкви в XX веке.

В 1924 году богомольцы храма во главе с отцом Сергием посетили подмосковный Николо–Угрешский монастырь, где проживал на покое парализованный восьмидесятилетний старец, митрополит Московский Макарий, апостол Алтая[54], которого отец Сергий называл живым русским святым.

В 1928 году тяжело заболел Оптинский старец Нектарий. В апреле отец Сергий приезжал к нему в Холмищи. Отец Нектарий высказал пожелание, чтобы именно отец Сергий был около него в час смерти и отпел его. Он сказал отцу Сергию: «О Вас не беспокоюсь». Но дать затем телеграмму на Маросейку об ухудшении состояния старца не смогли из‑за сильного разлива рек. На похороны старца приехало много мирян и священников. Отпевание возглавлял отец Сергий Мечев.

В 1929 году снова начались массовые аресты священнослужителей и верующих. Отец Сергий был арестован в ночь с 28 на 29 октября. Находясь во второй раз в Бутырках, отец Сергий снова молился, чтобы Господь показал ему, правилен ли его путь. И если да, то просил отправить его из Москвы в день памяти очень чтимого им исповедника — преподобного Феодора Студита. Обстоятельства так и сложились, поезд с арестантами отбыл вечером 11/24 ноября в Архангельск. Там отец Сергий, осужденный на три года ссылки, получил направление в небольшой город Кадников Вологодской области, находившийся в 17 километрах от железнодорожной станции Сухона и в 10 километрах от пристани Рабанга на реке Сухона.

Отец Сергий снял в Кадникове две смежные комнаты в тихом доме у пожилой хозяйки. Здесь он совершал богослужения. Ходил он в священнической одежде (со времени посвящения гражданского платья не имел). На лето и зимние каникулы к нему привозили детей. Матушка приезжала лишь на время отпуска, так как поступила работать в больницу медсестрой.

В годы ссылки к отцу Сергию приезжали некоторые из духовных дочерей и привозили много писем. Отвечая одной из духовных чад, просившей благословение на иноческий постриг, он писал: «Отречение от мира шире пути иноческого. Иночество есть один из видов этого отречения, его высшая форма. Заживите по- настоящему для Господа и Его жизнью и почувствуйте, что идете тем же путем, что и иноки… Только не забывайте, что сейчас время особенного служения ближним… Никогда еще не страдали так братия Его меньшие, как теперь. Главное — живите для Бога и в Нем с людьми, выполняя в меру все положенное каждому хрис–тианину. Тогда в свое время, если благословит Господь, войдете и в лик ангелоподобных. Только так, а не иначе».

Из Кадникова отцом Сергием были написаны и пять общих писем членам маросейской общины. В них проявляется отеческая любовь пастыря к пасомым, беспокойство об их душевном состоянии и духовном росте, забота о неослабном продвижении по пути покаяния, очищения души в непрестанной борьбе со своими недостатками. Напоминается, как важно выказывать заповеданную Христом любовь друг ко другу, своим ближним и врагам.

Последней службой в маросейском храме была литургия в день Благовещения в 1932 году. Единственный священник храма — иеромонах Александр (Ильин) по дороге из церкви был арестован, осужден и сослан в Нарым. Через шесть месяцев после прекращения богослужения — 6 октября храм окончательно закрыли, внутри стали все ломать и выбрасывать, и он был отдан соседним учреждениям как подсобное помещение. Прихожане забрали к себе что смогли. Чудотворную Феодоровскую икону Божией Матери вынесла и сохранила Мария Николаевна Соколова.

В апреле 1932 года были арестованы многие миряне и среди них супруга отца Сергия Евфросиния Николаевна. Бутырская тюрьма была переполнена. В ней слышались исполнявшиеся духовенством по памяти песнопения Страстной седмицы. В Пасхальную ночь запели во весь голос в мужских и женских камерах Пасхальную заутреню. Надзиратели не решились это пение остановить.

Евфросиния Николаевна получила три года ссылки с последующим запрещением проживать в двенадцати крупных городах и стокилометровой зоне вокруг них. Она поехала к мужу в Кадни- ков.

Четырех детей отца Сергия, в возрасте от шести с половиной до двенадцати лет, по существовавшим установкам, полагалось направить на перевоспитание в разные детские дома. Младший неженатый брат Евфросинии Николаевны Глеб Николаевич Ша- форостов после ее ареста без промедления перешел жить к детям в уплотненную, ставшую коммунальной, квартиру отца Алексия и взял над ними опеку.

Закрытие храма исполнило сердце отца Сергия неизбывной скорбью. В своем последнем, пятом письме к своей пастве он написал, что совершающееся в России — неожиданно и непонятно для живущих в миру. Но русские подвижники XVIII‑XIX веков предвидели это страшное время и оставили о нем свидетельства. Отец Сергий приводит высказывания святителей Тихона Задонского, Игнатия (Брянчанинова), Филарета Московского, которые видели, что истинное благочестие оставляется даже в иноческих обителях, и предрекали грядущую катастрофу.

К концу 1932 года у значительного числа ссыльных подходили сроки освобождения, но оно не последовало. Весной 1933 года по городам и весям начались аресты как отбывших сроки ссыльных, так и местных жителей. Приговоры стали более суровыми, чем в предыдущие годы.

В Кадникове аресты были проведены вечером 8 марта. Арестованных отправили в Вологодскую тюрьму. Пересылки в лагеря начались в августе. Отец Сергий получил пять лет лагерей, стал носить гражданскую одежду и был отправлен, в день Успения Пресвятой Богородицы, на лесопильные работы у Кубенского озера. Зимой бригада заключенных была переброшена на реку Сухону разгружать лес со вмерзшей в лед баржи.

Придя на очередное свидание с мужем, матушка увидела, что баржи стоят пустыми. Заключенных увезли в Вологду и, как в дальнейшем выяснилось, в ту же ночь отправили по этапу в расположенный значительно севернее лагерь. Ближайший поезд шел в Вологду лишь на следующий день утром, и матушка осталась ночевать на Рабанге в доме местного священника отца Александра. Семья его давала ей и старшим детям приют, когда они, возвращаясь летом после свиданий с отцом Сергием в Вологодской тюрьме, сходили в поздний час на этой пристани с теплохода.

Условия общих работ и лагерный быт были очень тяжелыми, уголовники отбирали все, что присылалось из дома. Состояние здоровья отца Сергия резко ухудшилось. После обращения в Красный Крест он был переведен с общих работ на фельдшерский прием. Медицинские работники имели право свободно передвигаться. Благодаря зачетам за добросовестный, так называемый «ударный» труд отец Сергий был отпущен на свободу годом раньше.

По освобождении работал в поликлинике в Твери, вел самостоятельный фельдшерский прием в отоларингологическом кабинете. Там он мог до начала приема исповедать и причастить приехавших из Москвы ранним поездом духовных детей.

Не имея права проживать в областном центре, отец Сергий снимал часть дома в пригороде, где жил со своим духовным сыном В. Ф. Евдокимовым, также вернувшимся из заключения. В домашних условиях они правили церковные службы.

В лагере отец Сергий вступил на путь сугубого покаяния и отрешения от мирских дел и пристрастий. Во всем он себя ограничивал и утеснял. Не ел, например, никаких конфет кроме самых простеньких — подушечек. Духовный сын его Валерий Повед- ский, впоследствии протоиерей, служивший в Никольском храме в Таллине, рассказывал его дочери, как, приехав в жаркий день в Тверь, с удовольствием выпил несколько кружек вкусного кваса, продававшегося из бочек на улице, а отец Сергий позволил себе выпить лишь одну, заметив, что лучше себя сдерживать.

В церковных делах положение было очень напряженное: большинство архиереев находились в лагерях и тюрьмах. Некоторые из алтарников маросейского храма хотели тайно послужить Церкви Христовой в священном сане. Жена одного из них, который также проживал с семьей в пригороде Твери, узнала через друзей, что неподалеку нелегально находится епископ, знакомый ей по Данилову монастырю и постригший в инокини ее свекровь.

Отец Сергий не был расположен обращаться к этому архиерею, но та не отступала и не переставая твердила, что всех архиереев скоро расстреляют и Православная Церковь в России может перестать существовать. В итоге возобладало мнение, что поторопиться следует, и четыре члена общины были рукоположены во священники.

В 1939 году этого епископа арестовали, предъявив ему обвинение в антисоветской деятельности. Он указал на отца Сергия как на «главу подпольной антисоветской организации». Выражал сожаление, что дал вовлечь себя «в антисоветскую работу по заданию Мечева».

Суд над архиереем и арестованной вместе с ним женщиной состоялся в январе 1940 года в городском суде Москвы. По окончании процесса одна из обвиняемых, признанная невиновной, была отпущена на свободу прямо из зала суда. При этом ей дали на руки обвинительное заключение, которое являлось, в сущности, обвинением отца Сергия. Епископу ставилось в вину соучастие, и он был приговорен к десяти годам лишения свободы. У освобожденной женщины вскоре отобрали выданный ей документ. Но его уже переписали и передали одной из маросейских прихожанок.

Узнав об этом, отец Сергий усилил молитвы о новопосвященных. Он молил Господа и преподобного Феодосия Тотемского, чтобы никто из них не пострадал, а в ответе за всех был лишь он один.

В марте 1940 года отец Сергий переехал в Рыбинск, где устроился на работу в городской поликлинике фельдшером. Жилье было найдено в пригороде, на другом берегу Волги. Из‑за вероятной слежки отец Сергий вынужден был встречаться с жившими в Рыбинске близкими людьми в лесу. В ноябре того же года он сломал правую ногу, долго лечился и получил затем инвалидность второй группы. Это обстоятельство позволило ему уехать из Рыбинска и жить какое‑то время то у одних, то у других знакомых в разных местах.

Ввиду неминуемого ареста отцу Сергию советовали уехать куда‑нибудь подальше, например в Среднюю Азию, но он не смог на это решиться. Было найдено жилье в одной из отдаленных деревень на Волге под Тутаевом, где отец Сергий собирался прожить лето 1941 года с одной из сестер храма. В последний момент эта сестра из‑за семейных дел поехать не смогла и ее заменила Елизавета Александровна Булгакова. Это было промыслительно, так как она лишь недавно вошла в маросейскую общину и о церковных делах и трудных обстоятельствах жизни отца Сергия не знала.

7 июля 1941 года в день Рождества Предтечи и Крестителя Господня Иоанна отец Сергий был арестован в Рыбинске, куда ему пришлось поехать по делам прописки и заночевать.

На допросе отец Сергий категорически отказывался называть знакомых, мотивируя это нежеланием подвергать их ответственности. За уклонение от требуемых показаний отцу Сергию назначили заключение в карцер на пять суток.

В ходатайстве о продлении сроков следствия по делу обвиняемых Мечева и Булгаковой указано, что они по религиозным убеждениями отказались дать показания о составе своей церковной группы и ее антисоветской деятельности.

12 ноября 1941 года Е. А. Булгаковой объявили об освобождении. По молитвам отца Сергия никто из тайно рукоположенных священников арестован не был.

Военный трибунал войск НКВД по Ярославской области приговорил отца Сергия к расстрелу. Протоиерей Сергий Мечев был расстрелян 6 января 1942 года и погребен в безвестной общей могиле.

ИСТОЧНИКИ:

Архив УФСБ по Ярославской области. Д. № С-12434.

Надежда: Христианское чтение. Франкфурт/Майн. Посев, 1985. Вып. 12.

Приложение

На Архиерейском Юбилейном Соборе 2000 года прославлены в лике новомучеников и исповедников Российских ХХ века:

Преподобномученик Данакт (Калашников)

Священномученик Николай (Виноградский)

Священномученик Иоанн (Державин)

Священномученик Константин (Некрасов)

Священномученик Владимир (Проферансов)

Священномученик Сергий (Фелицын)

Священномученик Михаил (Успенский)

Священномученик Василий (Ягодин)

Священномученик Александр (Буравцев)

Священномученик Иларион (Троицкий)

Священномученик Сергий (Мечев)

В Собор новомучеников и исповедников Российских ХХ века в послесоборное время был включен Определением Святейшего Патриарха и Священного Синода от 27 декабря 2000 года:

Священномученик Сегий (Голощапов)