Живая статуя

II.

Было это при Сигизмунде... Нет, погоди, не при Сигизмунде. Ну, может, и при Сигизмунде.

Жил, видишь ли, один пан такой, что не приведи Господи...

Вот ты говоришь: колдуны, ведьмы... А он был всем колдунам колдун, а ведьмы у него, может, были вон как у сотника Стеценки Горпина... Полы мыли.

-- Да. Ну и, говорят, снюхался он с чортом... И не только снюхался, а, можно сказать, такое у них пошло дело, что опять-таки скажу тебе: вот есть сотник Стеценко, а Цибульский у него хорунжий...

-- Так-пан-то этот был сотник, а чорт его хорунжий.

-- Ты когда-нибудь видел, как сотник Стеценко гоняет хорунжего?

Ну, и он чёрта так же гонял:

-- Ах ты такой, сякой, ах ты!..

Да такими иной раз словами, такими...

А чорт стоит молчит. Ни-ни. Ни слова.

Только глазами моргает.

Может, пан его и в чулан сажал на хлеб да на воду, почем я знаю.

И стал пан бессмертным. Как это вышло, я не знаю, только это точно верно, что хоть тысячу лет простоял бы мир, хоть две тысячи, ты умрешь и я умру, и самые долголетние люди умрут, а он не умрет.

Так и будет жить, -- как ворон. Да и то не ворон: ворон триста лет живет, а он до скончания мира...

Теперь про таких колдунов что-то не слышно, а тогда они были.

Говорят, он семь дней и семь ночей просидел в одном погребе и там пил такую особую микстуру -- снизу вода, наверху огонь, а посредине кровь...

И оттого будто бы стал он бессмертным.

Вот ты попробуй смешать: кровь, огонь, вода...

Нельзя?!

Ну а он доискался.

И, скажем, у нас с тобой кровь в жилах, а в костях мозг, а у него в костях стала вода и кровь, а в жилах огонь...

И сталь он, значит, все равно, как не человек.

Есть, конечно, всякие люди. Есть и злодеи. Злодей он-- злодей, а только и он может раскаяться... А как у пана постоянно в теле и в сердце, и в голове горел огонь, то и пошли у него такия мысли, т.-е. самые что ни есть хуже...

Человеку даже нельзя и додуматься до таких мыслей...

И пусть бы он что делал: скажем сейчас пошел ограбил кого, обманул, в железо заковал или там еще что -- нет! Так, поглядеть, с виду самый скромный человек, а он вон какой!

Сейчас сядет в кресло, приставит палец ко лбу и думает.

И как что он подумает, так это уж сейчас и сделалось, как он думал.

Так само собой и сделалось.

Скажем, подумал он про твой хутор, чтоб он загорелся, подумал, подумал; глядишь, -- и затлелся, затлелся хутор, сначала солома на сарае, потом еще там, где дальше, больше... Ты с водой, а он все думает да думает, -- и хот ты тут что хочешь-- так и сгорит хутор.

Или, скажем: я тебе друг, и ты мне друг; сидим вот хот сейчас, поем ли, разговариваем ли -- все как следует...

-- Кочерга, дескать, приятель!..

А ты мне:

-- "Зуй!"

Тихо так, хорошо.

А он сейчас в кресло, палец ко лбу и пошел, и пошел...

И вот хот ты мне точно приятель, а сейчас, и двух слов не сказав, саблю из ножен и -- Господи благослови -- бац!..

А я за пистолет...

И пошла война.

Ну, и много же он так зла сделал.

И главное -- никто не знал, как, почему, отчего, кто тут старается, потому что, говорю тебе, ничего он такого не делал, а только бывало сидит себе в кресле да думает.

Ну, и как все-таки был он пан, то панов не трогал; а зато бедным людям так плохо, так плохо приходилось, что и сказать нельзя.

Некоторые паны даже к нему потом нарочно стали ездить...

Приедет такой пан и говорит:

-- Ваша мосць, так и так, плохи мои дела.

-- А почему ваши дела плохи?

-- Да так, дескать, земельки мало, скотинки мало, хлопов мало.

Ну, ему, конечно, что ему стоит?!

Сейчас взял и сел в кресло.

Да. Сел, приставил палец ко лбу, подумал-подумал там, сколько надо -- минуту или две...

-- Поезжайте себе, дескать, пан. И как, дескать, вам не стыдно меня беспокоить?..

-- Что вы, помилуйте, как можно!

-- Нет, -- говорит -- вы меня напрасно беспокоили.

-- Да ей-богу, -- говорит, -- нет.

-- А вот же и да, -- говорит. -- Не угодно ли, -- говорит, -- расстегнуть вашу венгерку? -

-- Извольте, -- говорит.

-- И, -- говорит, -- достаньте из потайного кармана пергамен.

И вот же правду скажу тебе хорошо знает человек, что у него в потайном кармане ничего нет, а точно...

-- Суньте, суньте, -- говорить, -- руку в карман.

Сунет и вытащить.

Да пергамен то совсем, как следует быть, с королевскими печатями, с подписями: "По-нашему дескать, королевскому слову ", или как это у нас там говорится, "такой-то назначается, дескать владельцем такого-то урочища... "

Вот тебе и все.

И ничего тут не поделаешь.

А главное -- сам король бывало глядит, глядит на свою подпись.

-- Дайте, -- скажет, -- мои очки.

Наденет очки, -- нет, точно, никак не иначе, что его подпись.

-- Ах ты Господи! Да, когда же это я, дескать, да как это я!..

А сделать ничего нельзя.

Подписался, -- значит и каюк тебе. Походи, походит около трона, сядет на трон, ну, и сейчас, конечно, разные у него другие дела.

Снимет очки.

-- Нате? -- говорит, -- мне и без того, дай Бог, впору управиться.

Известно -- разве у него мало дела?

А урочище, про которое в пергамене сказано, так за тем паном и останется.

И нужно тебе сказать, прошло так столько времени, что прикарманили паны, может половину Украины, а может, и больше.

Замки себе повыстроили, кареты из Кракова и на каждом пане как он бывало поедет в гости по соседству, может одного золота столько, что можно купить целое государство.

Да, так и гарцуют.

Даже самому королю, хоть он и добрый был, а иной раз завидно станет.

"Откуда это, -- думает, -- золота у нас столько? "

Думает, думает, а никак не догадается... Потому, как жил он в Варшаве может, конечно, сейчас утро настанет, сейчас, Господи благослови, не успел еще как следует лба перекрестить -- тут тебе министр, тут канцлер, гетман там, старосты, другой, третий...

А за каждым идет гайдук либо письмоводитель и несет целую охапку бумаг, так что иному и не в подъем,

И каждую бумагу нужно подписать и с каждым поговорить...

Э, да что тут! Где ему!..

Бывало вынет часы.

Паны министры, дескать, половина второго...

(Он всегда в это время обедал).

А министры:

-- Конечно, дескать, ваше королевское величество, мы это очень даже хорошо, дескать, понимаем, а только "ойчизна" прежде всего.

Сейчас у них и ойчизна.

Ну, ойчизна и ойчизна.

-- Эх, -- скажет король, -- давайте перо.

Тут лакей:

-- Пожалуйте кушать...

А министры:

-- Шшш!.. шшш!..

И выгонят лакея.

Так-таки просто возьмут и выгонят.

А хлопам, между тем, совсем плохо пришлось...

То-есть так плохо, что и нельзя сказать: совеем обедняли. Вот тебе и "ойчизна"!..

Известное дело: у них ойчизна -- в кармане, у панов-то. Положим, на то они и паны.

Ну, только, как бы тебе сказать, такая пошла беднота по деревням, что страсть.

И выискался тут один монах.

Может, он с Афона был, может, еще откуда, -- не знаю. Только святой был жизни человек.

Ну, и сейчас он смекнул, в чем дело.

-- Э, вон оно что!

Не долго думавши, взял он там кой-какие свои книги, нанял подводу.

-- Вези меня в Вильчи.

Привезли.

Сошел он с подводы.

Гайдуки было:

-- Куда? Как можно? Обождите, святой отче.

Нет, куда тебе!

Погрозил им костылем.

-- Я -- говорит, -- вас!

Ничего не боялся.

Сейчас прямо на крыльцо, отворил дверь, там в переднюю, в зал...

Видит: сидит пан... Один как есть.

Приставил так ко лбу палец и думает.

Ну, вынул монах из-за пазухи крест, надел на руку четки...

-- Эй, -- говорит, -- ты, нечестивая твоя душа, гонитель бедных, кровопийца и езувит.

Поднял пан голову.

-- Ты, -- говорит, -- кто?

А-- монах:

-- Покайся! -- говорит.

-- Пошел, -- говорит, -- вон!

Да, так и сказал:

-- Пошел вон!

-- А, -- говорит монах, -- когда так...

Сейчас развернул книгу и давай читать, давай читать...

И что ж ты думаешь: стали у пана сперва ноги каменеть, потом туловище, потом голова; через сколько-то там времени стал пан совсем каменным!

Даже кресло, -- и то окаменело!

Ну, опять же говорю, как был он бессмертным, то и не мог монах заклясть его на веки вечные...

И заклял он его на двести лет. Чтобы, значит, двести лет был он каменным, а потом ожил...

-- Так и сиди каменным, -- сказал монах, -- а сам уехал.

После того уж никто в этом замке не жил.

Слуги -- и те все разбежались.

Только один каменный пан сидел в своем кресле.

Прошло там сколько-то лет, и стал замок разрушаться, стал сыреть, гнить, лесом зарос, лозняком...

Совсем обветшал.

Один только пан, как был, так и остался.

Теперь вот вильчинский пан и говорить:

-- Сторожа нужно.

А зачем нужно? Э, вот то-то и дело! Я это досконально знаю. Докопался его дедушка, как с пана заклятие снять... Про то, что каменный этот пан -- не статуя, а человек, только проклятый, все давно забыли, а дедушка узнал по книгам, как и что было, и теперь хлопочет, как бы пока не скрали, либо не разбили его.

И мне опять хорошо будет, если пан оживет.

Говорят, точно, уж пан стал по ночам вставать с кресла...

Так вот оно что.

Паны-то, говорят, каждую пятницу ему губы кровью мажут, что-то шепчут и чем-то курят около него.

Есть, конечно, и такие, что не верят; а только я знаю двух панов. так те точно. нарочно просили вильчинского пана. чтобы позволил им переночевать в замке...

Не знаю, что они там делали, а только это верно; говорят, на утро у каменного пана губы были красные...

Нужно, говорят, чтобы у пана кровь никогда не сходила с губ... Тогда он оживёт и опять станет мучить бедных..."