Живые деньги

3

Поблескивала на дне леса Нерка — приток Шунгулеша, — отражая случайно пробившиеся сквозь таежную темень солнечные лучи, поблескивали кое-где болотинки, озерки. Арканя сверху жадно схватывал, запоминал тайгу, широко открывавшуюся ему: там гарь, поворот река делает, там болото, там россыпи, вот он, почти рядом, голец…

До Фартового не долетели, покружили где-то над ним и вернулись на гарь, километрах в пяти, очень густо было для посадки — кедрач, ельник, плотная сильная старая тайга с буреломом и валежником. На гари трава, пышно разросшаяся за лето, сжалась, спеклась, укутала колодины, полегла, причесанная и зализанная ливнями. В ямках стояла вода и зеркально вспыхивала. Арканя махнул летчику: «Давай тут». Все равно, подумал он, перетащусь, если найду жилье на Фартовом, а если не найду, если погнили и погорели зимовья, здесь и балаган сочиню, на краешке гари.

Чувствовалось сверху пространство свободной, незанятой тайги. Сколько ее пустует из года в год! Кто здесь последний охотился? А освоенная тайга тесней год от года, и площадь ее сокращается. Ближние удобные тайги дорожают, из-за них и охотники ссорятся, их и рубят в первую очередь, их и переопромышляют. Трещат доступные тайги от охотников! А здесь — во! И все от того, что как будто всем все равно. Не мое, даже не наше! Все, что встретил, — мое, сегодня возьму все, что смогу взять, а то завтра другой возьмет. Любой бродяга — с договором, без договора — приходи, черпай до дна. Как Мамай. Да что бродяга, бич, сезонник! Мелочь какая-нибудь бестолковая, туристишка, забредет и спалит все дотла. Ничья тайга…

Волновала Арканю тайга, расстилавшаяся внизу бесхозно: хоть вверх по хребтам, хоть вниз по урманам, по перевалам — все твое! Успевай, Арканя!

Вертолетчик равнодушно взял приготовленную четвертными сотню.

— Ни пуха ни пера! Так, что ли, у вас говорят?

Завертелся как дух и полетел в своей ступе над тайгой. Вертолетчик сильно рисковал, забрасывая Арканю, а охотник уважал риск во всем: будь он вертолетчиком, тоже не ленился бы, а калым сшибал.

Собаки разбрелись по гари, нюхали, смотрели.

Арканя строил план, как искать зимовье. Сидя на горелой валежине,теперь уже не важно чистые, не важно в саже его штаны, — шарил взглядом по сопкам, свыкаясь с новой этой землей, с этими, по слухам, сказочно богатыми местами, про которые он давно уже, несколько лет как мечтал и в которые, наконец, забрался и где он теперь, на этот только сезон, хозяин.

Барахла было два тючка легких, — продуктов, раззява, опять недобрал. «Зато нести легче, — подумал Арканя о продуктах. — Ничего! Зверька завалим рогатого, строганину будем есть».

Судя по карте-синьке, идти следовало вниз, за маленький перевальчик, и если там будет ключ, то, значит, Фартовый, а если ключ будет справа, на той стороне Нерки, то, значит, летчик — долбак, значит, далеко сели, и будут идти один за другим Малый и Большой Верблюды, а выше их — маленький ручей Болонгуй.

Арканя достал из мешка топор и ружье, которое сразу собрал и зарядил. Ружье было не очень подходящее, но счастливое, «Зимсон» шестнадцатого калибра, с вынутыми за ненадобностью и экономией эжекторами. Вот с топором он сплоховал и сейчас уже об этом пожалел — башка у топорика болтается. Пьянствовал, а надо было о топорике позаботиться. Когда-нибудь застынет как пес, и все из-за беспечной лени, халатности и излишней смелости — «авось не пропаду».

Пока что действительно не пропадал. А возможно, и будут гнить в тайге его косточки, мышки обточат, дождички обмоют, травка прорастет, никто не найдет. На вертолете — не на спине, взять надо было у Пикалова большой топор, у него их вон сколько. Хоть бы тот, который в сарае лежал, в дровах. Если сломается эта тонковатая ручка, то куковать ему да куковать.

Захватив с собой немного продуктов, Арканя сделал, как решил: одолел перевальчик, спустил-ся и внизу, увидел ключ слева, как и положено было по карте и по предположениям, а самое глав-ное, по чутью, на которое Арканя единственно и в жизни, и в тайге полагался. Значит, Фартовый.

По ключу Арканя и повернул вверх, сделав, от греха, затес на том месте, где надо было поворачивать на гарь, к вещам. Хотелось Аркане найти старые зимовья, хоть они и погнили, разумеется, но он был не против и не сильно развалившегося барака, хоть его и не натопишься. В таком бараке всегда пила найдется списанная, топоры брошенные. А если раскольницкое зимовье искать, то смотреть надо в отнорочках, пазушках, в щелочках каких-нибудь, в распадочках боковых, неожиданных, они свои зимовья прятали.

Набрел Арканя на старый затес, заплывший на широком боку кедра,значит направление у него правильное, и пошел веселее. Потом второй затес,совсем правильно: тропы ближе к зимовью стягиваются со всей тайги в пучок, в фокус. Кто-то не из больших охотников орудовал здесь, если затесы такие ему были нужны частые. Не иначе — геологи. Настоящий охотник для мальца или для женщины затесы делать будет тоже. Геологи, вернее всего, те ходят тропы тешут.

Внизу идти было сильно мокро. Вода сочилась по всему дну распадка, и там, где виднелась старая тропа, было мокро совсем — значит, это только зимняя тропа, и выше по склону должна оказаться тропа сухая, летняя. Чтобы не путаться и время не проводить, Арканя шел все низом, низом. Бродился он в рабочих казенных башмаках, взятых для зимовья на сменку, у него в запасе были белой резины японские сапоги — «ботфорты», на которые теперь пошла мода: ходят в них в тайгу хоть зимой, хоть летом, махнув рукой на ревматизм. А для зимы у него была ценная вещь — полудомашние ичиги. Сделал ему их один случайный старичок. Им уже третий сезон, только промокать начали подшитыми стельками. Хорошей кожи не нашел, пришлось фабричную ставить, и осоюзил фабричной кожей (а то бы горя горького не знал про резиновые сапоги).

Нынче сибирские охотники домашнего производства ичиги давно уже не делают, поразучи-лись. Сначала поступали фабричные, потом и фабричные кончились. Кто же будет делать уродливые право-левые, лево-правые ичиги за девятнадцать рублей? Да и не нужны такие никому. Кожа не та. И бродни плохие. Кожу делают для городской носки, другим способом, чем раньше в деревне, химия другая, вот и промокают. А собрать бы старичков, кто помнит, научить молодых, артель организовать. Десять стариков десять деревень обули бы таежной обувью. Перешли на резинки!.. Ревматизм от них только. Старики вот перемрут, как с броднями тогда быть?

Зимовье Арканя просто почувствовал. Остановился и почувствовал. Вот если бы он не был слесарь-золотые руки на химкомбинате, а был бы штатный охотник, — конечно, кабы контора по живой цене принимала пушнину, — то тут бы, на Фартовом, и была его тайга, именно здесь бы он поставил свою главную базу. На излучине этой. Сделал бы переход через ручей. Пробил бы круги плашника, кругов пять-шесть по сотне ловушек. Тут как раз похоже на лужок, коню сена накосить летом. Епифанов-балагур говорит: «Одному коню горстям нарву». Зачем «горстям», литовочку бы занес. Для зимовья место удобное, сухое, и вода рядом. Кедрач кругом отличный, не молодой, не старый, самый колотун, шишки на нем висят, как гранаты-лимонки. Баню бы поставил! Не чета местным долбакам, сладости не понимают, по сезону не моются. Да у них и стимула нет, при обезличке угодий, — построишь, а участок как раз и передадут Федьке. Будет он париться да смеяться: спасибо, мол, друг, хорошая баня!..

Зимовье тут и стояло. Тропки к зимовью, то есть к геологическому бараку, конечно, через чащу стекались, заросшие. Пять на пять — гараж! Труба буровая на фундаменте. В трубу сена пищухи натаскали, им, пищухам, все равно. Упавшая лесина, криво зарубленная, жженная с этого же боку: смола накипела, а дурачок какой-то поджигал, баловался; упала от бури, зацепила, сдвинула крышу. Щепа побурела уже. Стекла же остались целы, и только двери не было. Внутри сырость, и в нескольких местах стены белели плесенью, зияли щелями. Печка совсем прогорев-шая, но был очаг и выходное отверстие в стене — «хлебальник» — для дыма. Очаг был большой. Жег тут сторож Орлов целые лесины, не ленился таскать. «Вот только кто-то дверь снес. И кто это насвинячил?!» — с обидой думал Арканя, радуясь в то же время, что не надо строить балаган, что не придется дрогнуть ночами на морозе, не придется сезон вертеться по-собачьи клубочком под тентом, который он на всякий случай приволок. Дворец! Дверь сделать — полдня делов, вон нары на десятерых, половину разобрать на дверь, гвозди вынуть. Петли от сожженной каким-то проходимцем-туристом двери Арканя нашел в костерике, они были словно из музея, истлевшие, но в дело годились.

Арканя натаскал сушняка, разжег его на очаге, набил им печку полняком и на четвереньках выполз из-под дыма на улицу — дым валил из всех щелей. Пусть сохнет, а он побежал за мешками.

Дымка встретилась на дороге. Потом за кустами мелькнул и Верный. Они пришли к Аркане на службу. Другого человека, получше, они не нашли, сколько ни искали.

Мешки Арканя потащил сразу оба, чтобы зараз отпотеть, устроиться и вступить во владение. Где-то недалеко вроде бы взлаяла собака. Аркане было тяжело, отдыхал он через каждый километр и думал при этом: на кого же лают собачки?

Лес был разноцветный, прохладный по-осеннему и по-осеннему солнечный. В заводях ручья было набито листьев и хвои. Плавились маленькие ленки, гонявшие в ручье харьюзков. Рябчики встречались и на том пути, и на обратном тоже встретились. Прошумел где-то глухарь. Хлоп-хлоп крыльями, хлоп-хлоп. Было два следа изюбровых на мокрой тропе, по болоту виден был след сохатого. Но это все, конечно, не занимало Арканю, беспокоил его собачий лай.

Верный тоже через время голос подал, толстый голос, грубый, отрывистый. Хоть голос хороший, и то ладно, на такой километра за четыре зимой идти можно. Дымка лаяла заливисто, страдательно.

В барак Арканя притащился затемно, ноги после городского безделья дрожали, пиджак промок по всей спине. С темнотой наступил сильный холод, от травы встал пар. В бараке пахло грибами, было сыро еще, и ночевать в нем Арканя не решился, стал ладить костерик. Устроивши ночлег и навалив дров в очаг, чтобы и ночью барак сушился, Арканя попил чаю у костра, покурил хорошо да так и заснул от усталости первого дня сидя. Время от времени он просыпался, взбадривал костерик, смотрел на малознакомых собак, на индевеющую под луной тайгу и снова засыпал.

Много таких Арканей дремало сейчас у костериков на просторах остекленевшей тайги Саян, Бурятии, Якутии, Эвенкии, Иркутской, Хабаровской областей, Красноярского края. Остывало, простуживалось, дышало дымом чужих зимовий. Все эти сезонники-любители имеют общую черту — удивительную приспособляемость, способность переносить наравне с четвероногими все трудности таежного доисторического быта, способность мерзнуть и голодать, способность бежать весь день и не помереть, лежать под снегом сутки, способность слышать и видеть как зверь и обмануть зверя как человек. Они плохо оснащены сравнительно с профессиональными штатными охотниками (хотя штатные тоже наполовину неотличимы от любителя), не имеют своей, за долгие годы оборудованной тайги (у настоящих профессионалов тайга оборудована и превращена почти в цех, в огород) и уж, разумеется, не имеют никаких гарантий. Оттого и пушнина идет налево, и происходят с ней всяческие чудеса. Говорят, и есть тому свидетели, что на хабаровской барахолке, в воскресенье, среди белого зимнего дня, нормальный мужик продавал шкурку зайца-беляка за десять рублей! И, говорят, шкурку эту купили на шапку. Казенная цена беляка — рубль. Только хабаровчане утверждают, что неправда, что продавали этого злосчастного белячонку на иркутской барахолке.

Скоро, скоро закипит тайга…

Арканя не самый худой человек на сибирских просторах, хоть, разумеется, далеко и не лучший. И у него имеется надежное местечко, куда он пушнину понесет. А рублей на триста-четыреста, для отвода глаз, сдаст в контору промхоза: надо выпить-закусить, надо оставить после себя квитанции. Сдаст всю белку да несколько соболишек — вот неудача, всего и добыл для вас, товарищи!