Живые и мёртвое

Марши авангарда

Начнем с творческой платформы «Что делать?», которая заявляет о поддержке принципов левого искусства, ссылаясь, прежде всего, на идеи Бертольда Брехта. Говорить об этой группе странных личностей приходится потому, что она достаточно известна в столичной околохудожественной тусовке и за кордоном и поэтому фактически представляется лицом российского левого искусства. Ее участники претендуют на интеллектуальную высоту и нешаблонность творчества. Наконец, они являются авторами нескольких фильмов, анализ которых важен в сравнении с произведениями героев книги Трофименкова.

Любопытна предыстория появления коллектива «Что делать?». Изложил ее философ Артемий Магун[7]. В 2003 году, протестуя против официозного празднования 300-летия Петербурга, «группа известных художников, архитекторов, критиков и ученых» отправилась куда глаза глядят, чтобы основать новый город. Было их ровно 15: 14 участвовавших и 1 присутствовавший. В пути велись разговоры со встречными, раздавались листовки, реяли транспаранты. В общем, все предвещало успех начинания, ведь, как замечает Магун, «даже собаки смотрели на шествующих с сочувствием».

Нелегкая и взгляды собак привели Магуна и компанию к охраняемому объекту, где их благополучно свинтили менты: «подкатило десять машин милиции, из которых высыпались автоматчики». Кстати, в свете такого развития события возникает подозрение, что упомянутые псы были ментовскими провокаторами, заманившими простодушных (горе от ума!) интеллектуалов в западню.

Наших отцов-основателей да петров первых под дулами автоматов, в «воронкáх», «под шум сирен» доставили в райотдел и приговорили к штрафам. Затем — апофеоз. Слово Магуну. «Выйдя из отделения милиции, шествующие поняли, что приезд в него и был тем вмешательством извне, которое должно было определить место закладки нового центра города. Напротив 64-го отделения милиции … они торжественно заложили в землю камень, который должен теперь стать началом нового центра города». Итак, тусовщики с непомерным самомнением решили прогреметь на весь мир в буквальном смысле на пустом месте. Они последовали завету старухи Шапокляк: «хорошими делами прославиться нельзя».

Как же может выпендриться протестная личность? Конечно, повинтиться. Вообще-то, такая личность из художественной столичной тусовки сейчас живет вполне неплохо: лекции читает, грантики выигрывает, по заграницам разъезжает, малюет даже что-то. Но ей приходилось слышать, что в стране — полицейский и судебный беспредел. И личности очень хочется на себе это испытать, чтобы иметь право заявлять, что она страдает вместе с народом. Вот и винтится и, видимо, выплачивает штрафы. Тем самым она и репрессивные органы в тонусе поддерживает, и госбюджет пополняет. Очень антиправительственная деятельность, да.

Эти глупости делаются, чтобы погромче о себе заявить. У тусовки прямо-таки зудит превратить любое связанное с собой место в центр культурной и интеллектуальной жизни. Пометить, как сказали бы их знакомые собаки.

Общество, видимо, их мало интересует. Вот Магун так и говорит: давайте, мол, собирайтесь у того зарытого камня «представители авангарда», «которым небезразлично окружающее их пространство». Пространство, а не люди и их проблемы![8]

Еще больше хлещет свинство из Давида Риффа. Он тоже участник «Что делать?». Тоже весь из себя такой левый критик и художник. Тоже погулять любит. Приведу фрагменты из его «путевых записок» об еще одном марше Рабочей группы[9] «Что делать?» по Нарвской заставе летом 2004 года[10]. Причем шлялись они под видом исследования с применением «психогеографических техник ситуационистского dérive», что, по Ги Дебору (прости, господи!), заключается в «быстром перемещении по различным пространствам. Dérive предполагает конструктивно-игровой режим и внимание к психогеографическим эффектам, чем заметно отличается от традиционных вариантов прогулок или походов» (курсив автора). Ну конечно, фирма веников не вяжет! В принципе, многие трудящиеся именно такой техникой и пользуются после изматывающей рабочей смены с бутылкой пива/водки в руках — полный dérive до дому, до хаты.

Вот что гулены разглядели.

«Люмпенизированные пролетарии, неонацисты, золотая молодежь, готы, металлисты, панкующие лесбиянки, гастарбайтеры, а иногда и анархисты. Они уже захватили публичное пространство. Они живут в нем. На Западе публичные пространства никто так более не обживает. … Возможно, законы улиц учат этих ребят создавать репрезентативное пространство в отчужденной частности их встреч, обнаруживая некий источник желания гонять по городу на велосипедах в более плотных группах, поздно ночью, когда движение стихает?» Опять оно — пространство! Это самое важное для гуляки-левака. Ребята толкутся у подъезда — захватили пространство, ура! И все поголовно — на велосипедах гоняют. Европеец Рифф даже им завидует.

Он называет представителей рабочего класса, толкущихся у подъездов. Но разве они «захватили пространство», разве они взяли власть в свои руки? Нет, наоборот, они, подвергаясь эксплуатации, не осознают ее, не ведут против этого борьбу, а болтаются на улицах и бьют друг друга. Это именно то, что нужно капиталу.

Рифф перечисляет снующих в подворотнях представителей субкультуры, но ведь и они в действительности ничего не «захватили». Принимая буржуазную субкультуру, молодежь сама оказывается захвачена в культурном гетто, изолирована от остального общества и его проблем. Это затрудняет взросление, так что инфантилом с несформировавшейся личностью остается и взрослый человек. Это именно то, что нужно капиталу. Велосипеды даже комментировать не буду. Все знают, какие менее законные и менее здоровые занятия есть на улицах у молодежи. На этих улицах молодые люди деградируют, включаясь в мелкобуржуазно-криминально-люмпенскую среду. Это именно то, что нужно капиталу. А Рифф разливается в псевдофилософских трелях о прелестях пространства. Он скрывает истинную картину. Он — прямой пособник капитала.

Он даже сам это говорит о себе и своих коллегах: «Группа движется внутри собственного пространства, погрузившись в собственную коллективную (левую, неомодернистскую, критическую, радикальную, антагонистическую) идентичность, бессознательно фетишизируя собственную коллективную автономию и дружбу, одновременно настаивая на ценности самой неработающей деятельности, и тем самым избегает любого истинно политического действия — кроме конституирования микросообщества для совместного проведения свободного времени (замалчивая тот факт, что по будням это же сообщество превращается в предприятие, производя товары для культурной индустрии)» (курсив мой). Рифф мог бы, конечно, сказать короче: «Мы, “Что делать?” — мещанские прохвосты, которые по будням дурят людям головы на благо буржуазии, а по выходным болтают о своей радикальности, не ударяя палец о палец для борьбы с капиталом». Пусть и через нагромождение зауми, но эта мысль у него прорвалась! Откуда такая смелость? Рифф тут же признается, что ляпнул это, «немного перебрав с выпивкой». Очередной громогласный ниспровергатель основ по пьяной лавочке… Коллеги по Рабочей группе на его тираду не обиделись. Самих, пожалуй, и не так порой накрывало. Двинулись дальше.

Далее выясняется, что этой трепотне (путешествию «в мыльном пузырьке слов», как поэтично замечает Рифф) было и другое оправдание. «Оно проявлялось на телевидении, в каждом кафе и ресторане, во всех магазинах, на лице каждого. В первый день нашего dérive, 3 сентября 2004-го: Беслан. На фоне этой трагедии казалось дурным тоном радоваться утопической дерзости школы в форме серпа и молота». И как же поступили эти рыцари хорошего тона, совестливые интеллектуалы? «По дороге от военного магазина на канале до Екатерингофского парка мы обсуждали Агамбена. В парке разыграли пародию на американские коллективные объятия (?!?!). … Гуляя по парку, вышли к старым, поржавевшим каруселям. … Я примостился на скамейке, а большинство участников дрейфа решили покачаться, оставив на мое попечение вещи, среди прочего — элегантный черный зонт Артема Магуна. Коллективные аффекты, туда и обратно. Любовники воссоединяются, объятия изменников (?!?!). Не только лишь исключительная трагедия, убийство детей, заставляет желать тепла» (курсив мой). Убийство детей вызвало у автора желание коитуса! По какому разряду извращений это записать, решайте сами…

Переживания тонко чувствующего творца и исследователя не закончились на этом. «В какой-то момент работники каруселей выключили музыку, аттракционы закрывались. Мы шли дальше, обсуждая редукцию и Алана Бадью. Посреди моста, на пути из парка в город, Магун опомнился: “Я оставил зонт”. Я почувствовал себя виноватым. Отделившись от остальных, мы с Магуном повернули назад» (курсив мой). Ах, так подвел достопочтенного Магуна! Какая вина! Какое раскаяние! А трепаться об Агамбене и Бадью и кататься на каруселях в день расстрела школы — это хороший тон. Соединять в сознании Беслан и половой акт — тоже хороший тон. Тут бы Риффу стоило также повиниться и перед Аленом Бадью: напрасно он его назвал Аланом.

«У сторожки стоял плечистый молодой человек, мы окликнули его через забор. “Зонтик? Да, я видел зонтик”. Мы с Магуном занервничали — зонтик мог оказаться бомбой — и пошли к аттракциону с машинками» (курсив мой). Посмотрите, какая тонкая ирония, аллюзия на теракт. Это ведь тоже хороший тон для интеллектуала.

«Там мы повстречали другую половину группы, бродившую параллельно. Они радостно приветствовали нас, спрашивая в один голос: “Ну как? Что видели? Куда идете?” А мы не знали, что ответить. Мы искали зонтик Артема». Все, Рабочая группа усердно поработала, исследование закончено. Разве не очевидно, что эта акция «заметно отличается от традиционных вариантов прогулок или походов»?

Как видно, все это (я цитировал лишь выборочно) написал больной аморальный человек, хоть и именующий себя левым, но откровенно презирающий угнетенных. Рифф со своими дружками — словоблуды, у которых нет собственного достоинства, ибо, поливая друг друга заумными оскорблениями, они продолжают совместную тусовку. Слова и идеи для них никакого значения не имеют, они слишком привыкли использовать их для заколачивания денег. Они объявляют себя левыми, хорошо понимая, что служат интересам буржуазии, — это называется политической проституцией. Оскорбления и перверсии их тоже не смущают. Зато когда это гидеборовский бродяга потерял «элегантный черный зонт Артема», вот тогда гложет грусть-тоска — ведь имущество похерил! За него бабки заплачены!

Не Брехт, а брехня

Из этакого авангарда и сложилась платформа «Что делать?». Ее участники заявляют, что они — реалисты и создатели политического кино. Художник Дмитрий Виленский уверен, что в творчестве нужно ориентироваться на слова Энгельса: «правдивое воспроизведение типичных характеров в типичных обстоятельствах»[11]. Виленский говорит, что политически сделанный фильм не должен быть простой «документацией-агитацией», ибо это — не искусство, а «прогрессивный журнализм» (который, конечно, тоже должен существовать). Такое кино не должно повторять приемы масскульта, оно должно «трогать сердца зрителей, при этом не развлекая их». Все это правильно. Дальше посмотрим, как «Что делать?» удается воплощать эти принципы.

Впрочем, в том же тексте Виленского есть настораживающие рассуждения. Например. «В фильме всегда говорит его автор. Политический фильм это не фильм о политике — это проблематизация привилегии говорящего, выявление и демонстрация его социальных и классовых связей». Здесь Виленский заявляет, что автор может снять только про себя, а про политику — не может. То есть, здесь отрицается возможность художника отображать действительность. Отсюда вывод только один: реализм невозможен. Зачем же тогда приведена цитата из Энгельса? Щегольнуть?

Дальше у Виленского читаем, что художники должны «…стремиться через включение коллективных практик участия в процесс создания фильма каждый раз отыскивать новые варианты выхода из тупиков политической жизни». Ничего не напоминает? Да ведь это та же самая прогулка для закладки нового города! Точно так же коллектив отправился приятно провести время и — бах! — решил проблему, нашел выход из тупика и основал город. И верно сказано, что каждый раз выход должен быть разный. Сегодня в 64-м отделении посидели и рядом камень заложили, завтра — в 65-м посидят и там пометят. Вариантов — тьма.

Вот вам еще пример подобной деятельности. Поэт Павел Арсеньев, участник «Что делать?», рассказывает об их семинаре (в Португалию ради того поехали!): «Таким образом, имея минимально спланированную структуру дискурсивных событий и телесных действий учебный спектакль-дискуссия развиввался соверешнно свободно — в соответствии с одним только воображением участников. Кроме прочего, в его рамках был поднят и металепсический (??) вопрос о статусе самого происходящего в данный момент на сцене — спектакля, т.е. драматургического вымысла, развивающегося однако исключительно согласно прихоти персонажей-участников… В рамках учебной пьесы — при всей эмоцианальной (Кхм-кхм. — Р.В.) и телесной вовлеченности участников — удалось подвести и некоторые теоретические итоги семинара общежития. Именно эту форму, возможно, стоит принять на вооружение будущим организаторам семинаров-общежитий» (пунктуация и орфография поэта Арсеньева, курсив мой)[12].

Эти горе-художники всюду тусуются и треплются на совершенно не опасные для капитализма темы. Соберутся — и думают: а какова цель встречи? А потом: а каков статус собрания? То есть, им непонятно, кто они и что им нужно. Да и зачем это знать, если всем движет лишь воображение и прихоть участников? Им не нужен никакой план действий. Чтобы ни получилось — им любое свое «творение» понравится. Теоретические итоги семинара они подводят в пьесе! Дальше что? Политэкономия и формационная теория в картинках и мемах? Доклад о революционной борьбе в пантомиме? Тут та же «конструктивно-игровая» манера, что и в прогулках с Риффом. А «телесные действия» — это, наверное, риффовские «объятия изменников».

У социал-демократов была партийная школа, а у «Что делать?» — семинар-общежитие. Ощущаете разницу в назначении этих учреждений?

Вот что еще важно: Виленский, Рифф, Арсеньев и иже с ними упирают на «коллективные практики». Кое-кто даже додумался заявить, что творчество «Что делать?» базируется «на методологических принципах … советов» (курсив автора)[13]. Почему для этой тусовки важна ссылка на групповую работу? Да потому, что в таком коллективе каждый отдельный бездарь скрывает свою личную никчемность и получает похвалу от других посредственностей, подыгрывающих его прихоти. Спору нет, творчество любого художника нельзя считать сугубо индивидуальным. Каждый писатель, поэт, режиссер общается с другими. Любой автор выражает, во-первых, общий уровень культуры своего времени, а, во-вторых, взгляды определенных социальных слоев. Но все это не устраняет его личной работы и ответственности за нее. Творческая личность тем и сильна, что в одиночку может перелопатить материал и создать шедевр. А вот сколько не складывай нули, единицу не получишь.

Пора перейти к фильмам «Что делать?». Группа создала триптих социальных мюзиклов: «Перестройка Зонгшпиль. Победа над путчем» (2008), «Партизанский Зонгшпиль. Белградская история» (2009) и «Башня. Зонгшпиль» (2010). В первом из них пять героев — либерал, бизнесмен, националист, коммунист и феминистка — после провала «путча» высказывают свое мнение о будущем страны. Их монологи и диалоги прерываются хором, из 2008 года укоряющим героев за их ошибочные взгляды. Во втором зонгшпиле четыре героя — цыганка, рабочий, ветеран-инвалид и лесбиянка — говорят о своих проблемах чиновнику, бандиту, капиталисту и фашисту, которые хотят смести их с дороги, чтобы придать городу парадный вид. Их речи и танцы прерываются хором мертвых партизан-антифашистов, укоряющих угнетенных за неспособность объединиться «ради борьбы за коммунизм». В третьем мюзикле политик, поп, «современный художник» и проч. создают проект башни Газпрома. Хор из пенсионеров, рабочих, мигрантов, интеллигентов, активистов и проч. укоряет их за это. Как видим, авторы фильмов не слишком переживают из-за их однообразия — все ведь сделано «по Брехту», какие могут быть сомнения?

Но «Что делать?» — это далеко не Брехт. Это даже не кино-агитка. Это произнесенные на камеру малоталантливые и далеко не художественные тексты. Неужели призвание театра и кино по мысли «Что делать?» — лишь воспроизводить тексты? Их персонажи друг с другом не связаны и вообще не живы, ибо нет действия. Один-другой полуминутный диалог персонажей — этого явно недостаточно для раскрытия их взаимосвязей. Разве у Брехта нет действия? Его персонажи все же не превращены в декламаторов строк, набросанных впопыхах малограмотным публицистом. Разве у Брехта нет сюжета? Зритель видит у него историю, через рассказ познает политические и социальные проблемы — так происходит обучение зрителя. «Что делать?» же незатейливо вываливают свои идеи на зрителя, требуя от того непосредственного их восприятия, не помогая ему, не пользуясь художественными средствами вообще. Но тогда почему это должно называться искусством? Это заснятая и озвученная низкокачественная публицистика. Это именно то, чего Виленский требовал избегать. Расходятся слова с делом.

Как там у «Что делать?» с реализмом? Например, в «Перестройке» показаны вышеназванные пять героев. Неужели это срез общества? Неужели это «типичные характеры в типичных обстоятельствах»? Все население тогда ходило и речи произносило о счастливом будущем — так, что ли? Не кажется ли авторам, что даже в сумме подобных персонажей было незначительное меньшинство в 1991 году? Реалистам стоило бы показать, почему большинство людей бездействовало и безмолвствовало, — ведь это и было типичное поведение. В этой постановке народ вообще не показан. Но не показаны и те, кто выиграл от подавления «путча» — ельцинская бюрократ-буржуазия, готовящаяся разорить страну. Интерес авторов к героям-горлопанам заставляет подозревать «Что делать?» в том, что они воспринимают 1991 год как упущенную возможность расцвета демократии, свободы и наполнения прилавков едой. Это какими же дураками нужно быть, чтобы в 2008 году так считать? Своими персонажами, якобы важными деятелями, «Что делать?» маскируют истинные классовые причины событий 1991 года. Выведя именно этих деятелей на первые роли, «Что делать?» расписываются в своей антиреволюционности и идейном родстве со стадом советских либералов-интеллектуалов: это их групповая, интеллектуалов, точка зрения и групповая память о том, что в «перестройку» якобы был некий общественный подъем. Налицо типичный случай классового подхода: интеллектуалы знают себя, помнят себя и то, что они делали и говорили — и свою точку зрения выставляют как точку зрения всего общества. А марксисты, как и продолжатели линии Брехта в искусстве, должны как раз разоблачать точку зрения, навязываемую нам политическим и классовым врагом.

У «Что делать?» нет повествования, подготавливающего зрителя к восприятию идеи. Значит, уже до просмотра человек должен иметь достаточно полное представление о том событии, по поводу которого «Что делать?» сняли свое творение. Многие ли россияне разбираются в том, какие взгляды были у активистов «перестройки», и как они взаимодействовали? Многие ли в курсе попыток «Газпрома» соорудить свою «башню» в Питере? Ясно, что круг знающих об этом крайне узок. Значит, «Что делать?» снимают эту псевдохудожественную видео-«публицистику» для своих, а также для западных конкурсов и фестивалей, поэтому в свою продукцию всегда вставляют английские субтитры. У «Что делать?» нет стремления быть понятыми простыми людьми, нет стремления образовывать этих людей. «Что делать?» устраивает быть признанными в тусовке, которая в значительной степени является заграничной, западной. А если и российской — то напрочь вестернизированной, сосредоточенной в основном в столицах. Зрители «Что делать?» живут в паразитирующей метрополии. И эта тусовка, свои люди, не разнесут критикой в клочья очередную кино-поделку «Что делать?». Нет, они найдут ей какое-нибудь культурологическое, да еще и левое толкование, восхитятся этими обмылками мысли. Все останутся довольными: и бездарные творцы, и невзыскательные зрители. Цель «Что делать?» — занять свою нишу на рынке, но в силу разных обстоятельств остаться в «левом» пафосе, вот они и занимаются сугубо буржуазно-фестивальной активностью, бессовестно эксплуатируя левую традицию. Это напоминает советские времена, когда всякий позитивист заверял о своей преданности марксизму, поставив пару ссылок на Маркса и Ленина.

Так и «Что делать?» регулярно ссылаются на Брехта. Брехт говорил о том, что нужно свести к минимуму форму, отвлекающую от содержания произведения. «Что делать?» тоже стремятся к минимализму внешней стороны. Но, в отличие от Брехта, у них нет внутренней стороны, нет содержания произведения. Невозможно испытать сочувствие к их ходульным персонажам. Дело, конечно, в том, что у авторов нет таланта Брехта. И «коллективная практика» тут не поможет, если каждый отдельный участник — дурак и бездарь. Совсем не обязательно, что формы сценического искусства, созданные Брехтом, уместны сейчас. В любом случае, их бездумное копирование, однообразное повторение говорит о творческой несамостоятельности и несостоятельности «Что делать?».

Да и невозможен талант в среде, живущей по законам совриска и фестивалей: эти законы — сугубо буржуазные, рыночные, по ним «художник» — производитель товара неизбежно вовлекается в отчаянную конкуренцию. Выиграть он может, лишь сильнее остальных ошарашив публику, ведь она настолько примитивна, что ищет только острых ощущений, а не мысли. Для поверхностного взгляда не нужно содержание, нужна изощренная форма, которой задним числом приписывают содержание. Одним из вариантов этого формального подхода может быть и нарочитое якобы отсутствие формы, отсутствие ради отсутствия, на самом деле еще сильнее подчеркивающее бессодержательность «творения». Своим «протестом» «Что делать?» не создают иного кино, иную традицию, разрушающую гегемонию буржуазного порядка и тем самым приближающую освобождение. «Творческий авангард» остается частью Системы.

Если у «художников» из группы «Что делать?» мы не находим художественности, может быть, мы найдем у них рекомендации к действию? Произведения Чернышевского и Ленина, к которым отсылает название «творческой группы», давали план действия революционным кружкам. Если действительность, которую пытаются изобразить «художники», так плоха, значит, нужно с ней бороться. Намекните, что делать, «Что делать?»!

Намекают. Слепленные ими образы революционеров (коммунист из «Перестройки» и левый активист из «Башни», которого исполняет тот самый поэт Арсеньев из общежития) так же топорны и неубедительны, как и другие персонажи. В «Белградской истории» мертвые партизаны из 1940-х годов провозглашают будущую победу коммунизма, призывают искать новых партизан, призывают угнетенных к единству, обывателей — к борьбе. Это выглядит нелепо. Ибо идеалы партизан никак не объясняются, об их подвигах не рассказывается. Авторы считают, видимо, что в Югославии у всех это от зубов отскакивает. Скорее нужно сказать, как об стенку горох. Тем более — в России (впрочем, на русский язык фильм, кажется, не переведен; он снят на сербском и снабжен английскими субтитрами). Снимать такое кино — это то же, что в наших условиях раздавать рабочим листовки у проходной: якобы антибуржуазно, а на деле — совершенно бесполезно. Эти поющие партизаны в смысле достоверности ничем не отличаются от расстреливающих всех налево и направо евреев-комиссаров из современных антиреволюционных поделок.

Мертвые югославские партизаны провозглашают то, что забыто, заплевано. Мещанская деградация советских режимов и 25 лет последующей оголтелой буржуазной пропаганды и откровенного разрушения образования — это не шутка. Без предварительной контрпропаганды и обучения эти образы будут абсолютно непонятны, не вызовут сочувствия. Чтобы восстановить эту память, нужно очень наглядно, усердно, простите, разжевывая, показывать, кто такие эти партизаны, за что они боролись, в чем их подвиг и т.д. Но ведь тут требуется именно интеллектуальная работа авторов. «Что делать?» это неинтересно. Они слепили из того, что было: хорошие несчастные люди, торжествующие злодеи, героические предки — вот и вся недолга.

А зачем усердствовать, если тусовка при любом результате будет своим рукоплескать? «Что делать?» снимали этот фильм в 2009 году при участии группы художников «Прелом» из Белграда. Получается, аж целых два коллектива вместе не смогли сделать что-либо приличное. Но это никого не смущает. Еще в 2008 году Давид Рифф, известный уже нам извращенец, человеконенавистник и политическая проститутка, поставил задачу себе и коллегам «внедриться в систему отношений мульти-культурального критицизма путем отстаивания “несуществующей невозможности” коммунизма (в случае Прелома, это героизация партизанского движения в Югославии). Это значит перевести положения критицизма в такой формат, который бы освобождал от гнета культурных клише, освобождал бы от общепринятого деполитизированного взгляда на коммунизм как утопию»[14]. Рифф провозгласил, «Что делать?» и «Прелом» сняли. Все рады. Но от клише деться никуда не смогли, коммунизм в песнях клишированных партизан вовсе не кажется реалистичным. Хорошо писать многозначительные тексты. Неплохо было бы сделать что-нибудь стóящее. Но это невозможно, поскольку, как с пьяных глаз признался Рифф, все эти деятели понимают, что их потуги бесполезны, что они избегают «любого истинно политического действия».

У этих «творцов» нет и не будет никаких достижений, но тот же Рифф уже высокомерно вопрошает: «Разве… Европейский Институт Прогрессивной Культурной политики в Вене, Что делать? в Санкт-Петербурге, Прелом в Белграде или 16Beaver в Нью-Йорке не образуют площадки для нового передвижничества, для нового критического реализма?» Предполагается утвердительный ответ… А Рифф уже пророчит: «И не разделят ли они судьбу передвижников, если учесть ту политические перспективы, к которым мы все причастны? Как мы знаем, критический реализм предопределил институциональный строй официального советского искусства...» (орфография автора).

Вот так и представляю: передвижник Перов спрашивает у Ярошенко: «А что, Николай Александрович, не предопределяем ли мы уже ныне институциональный строй официального искусства будущего?» А Ярошенко отвечает: «Вестимо, предопределяем. Надо бы статью о том написать и dérive совершить. А кисти пока отложу». Нет, неполезно таким людям, как Рифф, знать историю: они не учатся перед лицом героев прошлого скромности и ответственности, а только распаляют гордыню и самолюбование.

Участники «Что делать?» многословно рассуждают о левой культуре и своем месте в ней, но не могут создать ничего антибуржуазного в искусстве. Это естественно, поскольку они не понимают, что такое революция, каковы ее закономерности, и не хотят ее. Это чеканно зафиксировал все тот же поэт Арсеньев: «Грубо говоря, намерение совершить социальную революцию до революции языка по очевидным причинам иллюзорно, если не вредно» (курсив мой)[15]. Это не оговорка, это его стойкое убеждение, это такая важная для него мысль, что он еще дважды ее повторяет в том же тексте: «… речь идет о радикальном расширении представлений о способах сочетания слов (и следующих из этого моделях политического действования), а отнюдь не об “оборонительном” действии по закрыванию легитимного списка этих способов. В этом и состоит революция языка, которая представляется мне трансцендентальным условием любой освободительной социальной революции…» … «я отказываюсь говорить об “искусстве на службе революции”; как уже было однажды предложено, это революция должна поступить на службу искусству» (курсив мой).

Это дикое для левых, абсолютно идеалистическое, библейское представление о первичности слова по отношению к общественной практике. Арсеньев мечтает о языке, о «письме, в котором сами слова находятся в отношениях гражданской самоорганизации, а то и гражданского конфликта…». Это же чистейшее Евангелие — «И Слово стало плотию» — ведь, не имея плоти, нельзя участвовать в гражданском конфликте.

А вот как Арсеньев эти идеи воплощает: «… мы решили в декабре 2011 [на митингах] попробовать перенести принципы поэтической субверсии на практику политической манифестации и раздавали всем пустые таблички с маркерами, что я считаю большим самоорганизационно-языковым изобретением чем любой индивидуально придуманный субверсивный лозунг», и это является необходимым «условием самоорганизации непредставленных социальных групп» (пунктуация поэта, курсив мой). Вот, оказывается, как должны происходить революции: не нужны идеи и партии, пропаганда и агитация, стратегия и тактика — а нужно лишь раздать пустые таблички с маркерами, и угнетенные сами все правильно сформулируют и всего добьются, и после такой языковой революции случится — и пастор Арсеньев ведет к тому, что случится мирным образом, — социальная революция. Он боится революционных изменений, понимая классовым чутьем, что они его раздавят. А языковая революция — это так здорово и безопасно: трепись до мозолей на языке, пустые таблички раздавай и жди, пока слова начнут гражданский конфликт, убеждай себя и окружающих, что гражданский конфликт и будет только на словах.

Конечно, если считать революцией языка безграмотную, бессвязную и псевдонаучную манеру письма, то Арсеньев и иже с ним в этом уже преуспели.

Таковы воззрения «Что делать?» на революцию, и они не имеют ничего общего с убеждениями Брехта и любого другого марксиста. Из всего богатейшего левого наследия 60-х годов «Что делать?» выбрали самое невнятное — Дебора. Сотни имен настоящих «режиссеров революции», о которых пишет в своей книге Трофименков, им неизвестны или слишком их пугают. Что ж, по Сеньке и шапка. Такие антиреволюционные взгляды тесно связаны с творческой импотенцией «коллектива». Более того, это общие взгляды левеньких, ведь никто не критикует Арсеньева. В том же материале, откуда взяты цитаты Арсеньева, другие псевдолевые поэты, может, немного и не согласны с ним, но не формулируют это четко и сами городят ересь. Цитировать их не буду, интересующийся читатель может сам ознакомиться. Отмечу лишь характерную черту: шесть поэтов должны были говорить о том, что такое левая поэзия, а говорили почти сугубо друг о друге: Арсеньев и Выговский дали свои варианты классификации своих коллег, Медведев похвалил Арсеньева, Сунгатов — Медведева (а именно его «креативный» уход из поэзии, что просто уморительно) и т.д. Конечно, какая еще левая поэзия может быть, кроме них самих? Мир только вчера возник. Как восславленные Магуном гуляки «основали» новый город, так и эти «поэты» «основали» левую поэзию.

Исключенные и вовлеченные

Наконец, обратимся к еще одному творению «Что делать?» — фильму-перформансу «Исключенные. В момент опасности» (снят в августе 2014)[16]. В нем коллектив решил выразить свое отношение к политической обстановке в России в связи с гражданской войной на Украине.

Виленский, например, так оценил украинский государственный переворот: «Если ты человек, чувствительный к нацизму, — ты сразу видишь, сколько нацистских визуальных символов там присутствует. … При этом я не говорю, что на Украине все нацисты — в этой логике можно сказать то же самое о России. … Куда я пойду [в Киеве]? К кому? Слушать вот эту либеральную ерунду про Европу? Это политика? Для меня самый большой шок Майдана еще был в том, что все идеалы, в которые мы верили и которые нами опознавались как ценностно левые, — самоорганизация, солидарность, мужество, взаимопомощь, — оказывается, вообще не имеют политической окраски. Они могут быть нацистскими, либеральными, религиозными — какими угодно. То есть для нас Майдан оказался со стороны таким окончательным коллапсом левой политики даже на микроуровне. И сейчас все еще сложно это осмыслить»[17]. Сказанное Виленским означает, что он расписывается в своей полной политической неграмотности. Если он с наивностью анархо-панка до сих пор считал, что «самоорганизация, солидарность, мужество, взаимопомощь» могут быть только у левых, то не удивляло ли его, что общество все еще существует, хотя социалистической революции нет? Выдавать свои фантазии за действительность — это далеко не реализм, не так ли?

Все вышесказанное о псевдохудожественных приемах Виленского и проч. относится и к «Исключенным». Только песен здесь нет. В основном персонажи мычат, пыхтят, скачут и дергаются. Видимо, этим авторы хотели показать, как трудно обрести свой голос и найти общий язык. С этими проблемами герои так и не смогли справиться. Все действо очень похоже на арсеньевский спектакль-дискуссию.

В течение фильма персонажи называют важных для себя исторических героев и события. Это занимает много времени, но абсолютно никак не помогает понять, чем же недовольны «исключенные» и что их объединяет. Они называют безо всяких пояснений 37-й год, Чернобыль, Болотную площадь, гомофобный закон и т.д. Как разобраться неподготовленному зрителю в этой мешанине? В середине фильма повторяется почти то же самое: они пишут на стене даты, отмечая «точки невозврата». Тут удостаиваются упоминания войны в Югославии, в Ираке, в Чечне, на Украине, распад СССР, расстрел Ельциным парламента в 1993 году — драматические события, нет спора. И — вместе с ними дважды упоминаются «Пусси райот» с замечательными комментариями персонажей: процесс над ними («он показал, что уголовное правосудие в России окончательно превратилось в репрессивный механизм, наполняющий колонии бесплатной рабочей силой») и избиение их сочинскими казаками («в XIX веке за такое стреляли в генерал-губернаторов»).

В этих суждениях замечательно выражается безграмотность и безыдейность левеньких. Двух мнений о «Пусси райот» быть не может: это бездари, желавшие раскрутиться на политическом скандале и успешно раскрутившиеся[18]. Все последовавшие за «акцией» в ХСС события подтверждают это: либеральные СМИ раструбили о «группе», именуя ее участниц самыми влиятельными, выдающимися, талантливыми и т.д. людьми года; девиц наградили разнообразными премиями (и в России тоже); они скатались в турне по США, потусовавшись там не только с Мадонной, но и с политиками; сняли модные клипы на английском и т.д. Наконец, Толоконникова выступила на подпевках избирательной кампании Клинтон. При капитализме хорошо устраиваются самые бездарные и бессовестные.

Для столь же бездарных и бессовестных хипстеров «Пусси райот» — герои. Еще бы, всем им хочется такой же славы! Хипстеры оторваны от реальности (в начале фильма про «исключенных» в целых двух сценах показывается их главное занятие — они сидят в соцсетях! Шедевр драматизма!), поэтому и выдают такие дикие сентенции. Они намекают, что российское правосудие — это почти что сталинский Гулаг. Интересно, на каком таком канале (не телевизионном, конечно) работали заключенные Толоконникова и Алехина? Сколько им, как говорит гарант конституции, «влепили»? 25 лет? 10 лет без права переписки? И поклонников, кстати, не волнует, что в колонии якобы левая Толоконникова сошлась с нацисткой Хасис и фактически была под ее защитой[19], что содержалась она в очень комфортных условиях, что ее болезнования по поводу ужасов положения в колонии — не более чем способ привлечь внимания к собственной персоне, а не к проблемам заключенных[20], что у заключенных только новые трудности возникли от этой «правозащитной» деятельности Толоконниковой?[21]

Если, по мнению авторов фильма, цель судов — загнать в колонии бесплатную рабочую силу, то как они объяснят тот факт, что лишь менее трети осужденных в России получают реальный срок? Конечно, судебная система — как и вся российская бюрократия — абсолютно порочна. Конечно, условия в колониях античеловеческие. Конечно, капиталистическое государство вообще действует против интересов большинства населения. Но хипстеры этого не осознают, они могут только истерить и страдать о «Пусси райот». Им неинтересны миллионы людей, которые попадают в тюрьмы вовсе не из-за того, что им хотелось прославиться. Лишь когда судебный механизм со своей неумолимой и вполне материалистической логикой зажевал кого-то из их тусовки, хипстеры вдруг отвлеклись от своих витаний в облаках (впрочем, с освобождением Толоконниковой поклонники как-то и о колониях позабыли). Не видя дальше своего носа, они хоть как-то задумались о действительности только после того, как их щелкнули по этому носу. Но поскольку это случилось в России, они свято убеждены, что такое и возможно только в России, что в других странах государство абсолютно иное. Один из «актеров» сего «фильма», Георгий Рафаилов (который почему-то стесняется своей настоящей фамилии и везде называет себя «Лосевым», отсюда и его тусовочная кличка «Лось») в мае 2015 года глубокомысленно замечает: «…мы тут в РФ живы, физически существуем, только потому, что слишком малы, чтобы быть заметными. … В этом отличие РФ от США и Канады. Или Украины, где политическое насилие осуществляется спорадически группами маргиналов. У нас им будет заниматься вся госмашина»[22]. Парнокопытному ошибка, конечно, простительна, но любой Гоша к маю 2015 года должен был бы понять, что на Украине фашистским насилием занимаются отнюдь не маргиналы, хотя бы потому, что пресловутые территориальные батальоны карателей были созданы в 2014 году в составе МВД Украины. Пусть-ка Георгий расскажет тысячам погибших, раненых, оставшихся без крова донбассцев о том, как быть незаметным для карателей[23]. А еще хотелось бы знать, что «Лось» думает о животных, погибших в регулярно обстреливаемом докучаевском зоопарке. Чем они докучали фашистам?

Теперь про второе суждение в плаче о «Пусси райот»: о стрельбе в генерал-губернаторов в XIX веке. Не надо делать из народников и народовольцев безумцев, которые по любому поводу отстреливали высших чиновников. За четырнадцать месяцев своей террористической деятельности до эпохи «Народной воли» — от выстрела Засулич до выстрела Соловьева — народники совершили девять покушений, в основном на жандармов, и убили пятерых, в числе которых был единственный генерал-губернатор — харьковский — князь Кропоткин[24]. При желании к нему можно прибавить раненого Засулич петербургского градоначальника Трепова, так как они оба учинили издевательство над политическими заключенными: Трепов приказал высечь Боголюбова, что спровоцировало бунт в Доме предварительного заключения, при подавлении которого были избиты десятки политических; а Кропоткин одобрил принудительное кормление заключенных, объявивших голодовку.

Интересно, не судьба ли Кропоткина заставила занявшего его место в Харькове Лорис-Меликова быть осмотрительнее и сократить репрессии? По крайней мере, Лорис-Меликов был единственным из генерал-губернаторов, из этих шести сатрапов, «шести Аракчеевых», кого Исполнительный комитет «Народной воли» не включил в список приговоренных к смерти[25]. Правда, никого из этого списка народовольцы так и не убили; за шесть лет партия казнила лишь шестерых: императора Александра II, шефа тайной полиции Г.П. Судейкина, военного прокурора В.С. Стрельникова, двух шпионов (С.И. Прейма и Ф.А. Шкрябу) и одного предателя (А.Я. Жаркова)[26]. Последующие народовольческие группы, как группа Александра Ульянова, например, в губернаторов тоже не стреляли. Эсеровские покушения на губернаторов мы к этому списку прибавить не можем — они относятся уже к ХХ веку.

Итак, в XIX веке революционеры стреляли только в одного генерал-губернатора и еще в одного градоначальника. Причиной этих покушений было массовое издевательство над заключенными — то есть над теми, кто в силу своего положения не мог дать отпор. Избитые казачьими плетками «Пусси райот» не в тюрьме находились, они добровольно пошли на эту очередную провокацию для съемок захватывающих кадров своего клипа. Несложно было предвидеть, чем она закончится. Они и хотели быть избитыми. Если бы они хотели чего-то другого, то должны были сами соответственно подготовиться, вооружиться и т.д. Почему это кто-то должен делать за них?

Еще несколько слов о вопиющей безграмотности «Что делать?». В одной из сцен «Исключенных» бессильные персонажи вспоминают «героев-неудачников», желая убедиться, что «поражение имеет свойство превращаться в победу». Здесь они опять бессвязно перечисляют, на этот раз — совершенно разных людей. Один немолодой юноша говорит об Антонио Грамши, призывавшем создавать новое антибуржуазное искусство, — и бессильно повисает на подставке. Остальные следом укладываются рядом — это они воздвигают монумент героям-неудачникам. Вовсе не о таком «искусстве» мечтал Грамши. При этом успех Грамши якобы выражается в том, что он — «один из самых цитируемых марксистских авторов». Этого «грамшианца» не смущает, что цитируют Грамши в основном самые что ни на есть распробуржуазные авторы.

Уже упомянутый «Лось» у подножия этого «памятника» вспоминает народника Ипполита Мышкина и утверждает, что тот «был полностью забыт в Советском Союзе». Еще одна лосиная порция лжи. О Мышкине было написано два биографических романа[27], были изданы три биографии[28], напечатано более десятка статей и воспоминаний о его жизни и взглядах[29], публиковалась его речь на суде в 1877 году[30] и его письма[31], издавались также многочисленные мемуары народников, в которых говорилось и о Мышкине. Интересно, если вся эта исследовательская и издательская работа не была проведена в Советском Союзе, откуда «Лось» узнал о Мышкине? Неужто изучал архивы царской полиции?

Одна из девиц, говоря об Ульрике Майнхоф, позволяет себе посочувствовать ей, ведь Майнхоф «так и не удалось пережить чудо взаимной любви». Интересно, а из-за чего, если не из-за взаимной любви, Майнхоф вышла замуж за Рёля? Какое из двух обывательских объяснений выбирает эта девица? По «залету»? Но их дочери родились ровно через девять месяцев после свадьбы, да и до официального брака Майнхоф и Рёль уже два года состояли в фактическом браке. Или ради карьеры? Но это означает отрицать не только революционные взгляды Майнхоф, но даже просто ее интеллектуальную самодостаточность. Без взаимной любви Майнхоф не стала бы создавать семью, ибо это обрекло бы детей на муки. То, что позднее Майнхоф разошлась с Рёлем, и то, что он в итоге оказался не лучшим отцом и семьянином, вовсе не означает, что между ними вообще не было любви. Так что «исключенная» дамочка попросту не знает фактов и по обыкновению заменяет их своими «феминистскими» фантазиями — в том смысле, что представляет весь мир специально выстроенным для подавления женщины и ни для чего иного. Майнхоф же, само собой, боролась ради уничтожения подавления вообще, а не некоего его специфического антиженского щупальца.

Хипстеры несут эту нелепицу по той причине, что знания у них более чем поверхностные, и используют они их лишь для того, чтобы выпендриться. Все их отрывочные высказывания никак не разъясняют, почему и как нужно бороться с капитализмом в условиях современной России.

Впрочем, становится ясно, что «Что делать?» и не возражают против капитализма. Им не нравится Россия в принципе. Покричав в Ухо Общества фразу «Бунт-Здесь-Мы-Сейчас», (не забудем, что бунт, по Марксу, есть единство сентиментальности и бахвальства, что единственно и доступно мещанам) персонажи пишут плакатик «Россия убивает». Одна из девушек заявляет, что, увидев слабость оппозиции в 2012 году, она стала «пессимистом и русофобом»! Затем другая девица с названным плакатиком уходит на одиночный пикет. Возвращается она с этого подвига избитой. Все прочие высказываются на тему, кто бы мог ее избить, и убеждаются, что это мог сделать практически любой россиянин. Затем показывают случайных прохожих (вот они-то, мол, и избили отважную героиню). Конец фильма.

Подивитесь смелости «исключенных» — они используют такое мощное оружие, как одиночный пикет. Подивитесь их уму и силе их анализа — оказывается, убивает не капитализм, не классовые интересы бюрократ-буржуазии, даже не полиция, а «Россия». Какие куриные мозги нужно иметь, чтобы, насмотревшись на бездарную либеральную оппозицию и преступную власть, объявить себя русофобом? Что, в России больше никого нет, кроме власти и либералов? Подивитесь, наконец, их снобизму — они записывают в бандиты практически все население страны!

Это — полное повторение классового подхода либералов. Либералы испытывают классовую ненависть к угнетенным, но не способны ее осознать именно как классовую. Они всячески ее мистифицируют, выказывая неприятие всего неправильного народишка или всей отсталой «азиатской» страны. «Что делать?» занимают абсолютно ту же позицию. Ошарашенные украинскими событиями и подъемом ультраправых левенькие кинулись искать виноватых и выплеснули свою бессильную и отчаянную злобу на народ, на страну в целом. И это их мало отличает от украинских правых, которые во всем клянут именно Россию вообще! И хотя Виленский заверяет, что он не принимает «либеральную ерунду про Европу», но он со своими дружками оказывается как раз в одних рядах с либералами, с правыми, с правящими классами, поскольку своей ложью нагоняет туману, а не проясняет ситуацию. Сам Виленский пудрил мозги зрителям, показывая в одном из фильмов, что общество якобы переживало подъем в годы «перестройки». Теперь он и его младшие друзья утверждают, что «болотные» протесты чуть ли не перевернули Россию. А замайданные левенькие до сих горюют, что им совсем чуть-чуть не хватило, чтобы повернуть Украину к социализму, да еще и винят нормальных левых в том, что те дистанцировались от Майдана, а не выходили на него совершать переворот. Картина всюду одинакова: если какой-нибудь виленский, «исключенный» или замайданец, каждый из которых мнит себя выдающимся радикалом, где-нибудь смогли выступить, засветиться, поручкаться с сильными мира сего, то для них это уже показатель чуть ли не революционной ситуации. Они врут об этом уже десятилетиями, и будут продолжать делать это.

Хипстерские упоминания о подлинных революционерах (кого либералы ни за что не назовут) — не более чем обман и извращение памяти о борцах. Как уже говорилось, весь этот «творческий авангард» поминает имена революционных героев лишь чтобы потешить свою гордыню, да и должны же они чем-то отличаться от своих побратимов —либералов и правых. Для левеньких эти образы не являются моральным ориентиром. Для них Мышкин, Грамши, Майнхоф — лишь декорации, а не вечно живые символы борьбы, чьи идеи и действия должны осуществляться и сегодня, поскольку не уничтожен еще их враг — капитализм. Сравните это с тем, как Трофименков относится к героям своей книги, как сами его герои представляли на экранах фигуры революционеров прежних эпох, чтобы поднять на борьбу своих современников. Для них революция не принадлежала отошедшему прошлому, она происходила прямо сейчас, а, значит, за нее нужно отдавать жизнь. Это сравнение явно не в пользу протестных хипстеров, и оно показывает, что предпринимаемая ими примитивизация образов героев — есть лишь дальнейшее вырождение советского восприятия революции как чего-то давно прошедшего.

«Что делать?» бегут от действительных проблем страны. Они и фильм-то этот сняли на средства заграничных фондов, а крутили на западных форумах и биеннале. И это они называют «интернациональной солидарностью»: «Очень важно, что в это трудное время мы, левые интеллектуалы всего мира, выстраиваем нашу горизонтальную интернациональную солидарность: внутри наших стран, как показала недавняя история, мы можем сделать все меньше и меньше»[32]. Здорово. Если внутри стран нельзя, то где тогда? В открытом море? На Луне? Интернациональная солидарность бывает только между движениями, возникшими на национальной основе.

«Что делать?» не дураки поездить по заграницам: семинар в Португалии, биеннале в Германии и т.д. Эти поездки в «первый мир» — ради тусовки со «своими». А вот, например, зачем ездил по всему миру французский оператор и режиссер Брюно Мюэль, о котором пишет Трофименков: 1962 год — съемки фильма в освобожденном Алжире, 1965 год — съемки в Колумбии Мануэля Маруланды и Камило Торреса, для которого это интервью станет последним перед уходом в партизаны и гибелью в бою. 1968 год — в Центральноафриканской республике. 1969 год — в Палестине (первый европейский фильм о борьбе палестинцев) и Иракском Курдистане. 1972 год — в Биафре и у басков. 1973 год — в Чили (единственные документальные кадры пиночетовского переворота). 1975 год — отъезд в Анголу, где с товарищами-коммунистами Мюэль учил первое поколение местных кинематографистов и, конечно, снимал фильмы о гражданской войне. 1976 год — в Сахарской Арабской Демократической Республике (С. 473—474). Разница очевидна.

Своим большим достижением «Что делать?» считают «создание “Школы Вовлеченного Искусства”, целью которой является воспитание нового поколения критических левых в России»[33]. Вместе со Школой они-то и сделали этот фильм (получается, «вовлеченные» сняли про «исключенных»). А еще Школа сделала свою итоговую работу «Атлант устал» — уличный перформанс на портике Нового Эрмитажа[34]. В титрах специально отмечается дерзость участников: «акция проведена без согласования и уведомления как властей, так и институций культуры». Что и сказать, крупный вклад в искусство.

Уже само название действа отсылает к известной примитивной антиутопии Айн Рэнд «Атлант расправил плечи», воспевающей свободный рынок. «Школа Вовлеченного Искусства» в своем перформансе основывается на идеях дикого неолиберализма, тем самым действительно примыкая к Рэнд. Участники сетуют на свои проблемы в откровенно индивидуалистическом духе. Одна барышня заявляет: «Я — свой главный угнетатель, только мне это можно делать». Отлично, никакого капитализма и угнетения нет, есть только личная проблема, с которой, конечно, атлант справится. Но все же атлантам тяжело, ведь окружающие их безучастные бездари, масса, не понимают их, не помогают им в их подвиге. Еще один «левый поэт» Осминкин рифмует:

После подобных фраз персонажи дергаются, гудят и выстраиваются в ряд. Из букв на их футболках складывается надпись «Атлант устал».

«Что делать?» в этой Школе развивали вовсе не левые идеи, а вели подготовку откровенного идеологического и политического врага левых. Агрессивный индивидуализм и отвращение к народу — вот главные идеи последних творений «Что делать?». С таким отношением никакого интернационализма — пусть они даже провозгласили это на иностранном языке — не выйдет. Получится лишь усиленное раскорябывание своих вечно юношеских прыщей, которые выдаются за раны, полученные в кровопролитной схватке с Путиным и вообще Россией. Пытаясь обличить правительство, оппозицию и обывателей, «Что делать?» обличили самих себя и выставили напоказ свою насквозь либеральную подноготную. И ничего сверхъестественного тут нет, ведь они — одной с либералами тусовки: они ходят на их мероприятия, они преподают с ними на одних кафедрах, они жмут им руки на конференциях, они пишут заявки в те же фонды, они обедают в тех же кафе и ресторанах, они вместе пьянствуют, вместе учатся, вместе посещают псевдополитические сборища и т.д., и т.п. Все они — одна порода. Они — из одного класса, и одни классовые интересы защищают, хотя «Что делать?» делают это слишком крикливо, истерично, может быть, даже мало осознанно, ибо обделены умом.

Ни выкрикивание лозунгов, ни зонги, ни мычание не становятся у «Что делать?» настоящей поэзией. Их слова уже не являются словами. Они ничем не отличаются от безразличного молчания. Именно об этом писал Брехт в стихотворении «В мрачные времена»:

Напрасно Виленский обещал реализм, нежурнализм, неразвлекательную трогательность — все это у «Что делать?» не получается. Получается бездарная тусовка, коллективчик, переваривающий собственную жвачку по десятому кругу. Действительно, оказывается, что эти авторы не могут показать ничего, кроме своей ограниченности — как, впрочем, они и провозгласили. Только это не честность, а бесстыдство наглецов, не стесняющихся своего интеллектуального убожества. Способный к самокритике человек стал бы развиваться, преодолевать себя. Эти — не смогут. Они никогда не поймут, что делать.

За Маркса … обидно

На первый взгляд, реалистическим, социальным — в отличие от поделок «Что делать?» — является фильм Светланы Басковой «За Маркса…» (2013): сознательные рабочие завода восстают против циничного, отвратительного капиталиста-убийцы. Но здесь герои так же неестественны, ходульны, как в зонгшпилях «Что делать?». Неправдоподобно сочетание хозяина-бандюка из 90-х и организованных, конспирирующих заводчан, чуть ли не большевиков, из совсем другой эпохи. Баскова, будто издеваясь, сваливает в кучу разные исторические периоды и в сознании рабочих: они и цитируют по памяти переписку Гоголя и Белинского, и излагают концепцию М.Н. Покровского о классовой борьбе в Смутное время, противопоставляя ее сочинениям Платонова и Скрынникова, и конспектируют (пока не очень понимая, но горя желанием разобраться) лекции о Годаре в рабочем кинокружке и т.д. Все это выглядит ужасно нелепо. Баскова никак не объясняет, зачем рабочие берутся за всю эту науку. Она утверждает, что в своих поездках по стране ей приходилось встречаться с такими образованными рабочими. Допустим. Но устроили ли они где-нибудь подобную забастовку? Нет. Являются ли бунты и чтение книг типичными занятиями для российских рабочих? Нет.

Нельзя также сказать, что Баскова вскрывает ситуацию в ее диалектическом развитии, что она показывает еще не выразившуюся революционную силу рабочих. Чтобы сделать это, она должна была изучить рабочих в их настоящем состоянии и показать, что их вынуждает восстать. Но Баскова не способна вывести на экране реальных людей. Она не показывает рабочих в жизни, труде и организации — потому их забастовка возникает как черт из табакерки, безо всякой предыстории и подготовительной работы. В этом «бунтарском оптимизме» чувствуется, кстати, легкая рука Ильи Будрайтскиса из РСД, участвовавшего в создании фильма (о том, какой ерундой занимается этот господин, нам еще придется говорить ниже). Но Баскова не может дать картину и этой забастовки — она лишь заявляет о ней. Поэтому мы не узнаем, смогли ли рабочие сломать ворота, пытаясь прорваться в цех, куда их не пустило прознавшее про готовящуюся забастовку начальство. Поэтому во время митинга нам показывают не его, а некое мутное псевдоэкзистенциальное переживание одного из активистов. Поэтому и похороны убитых профсоюзников проходят совершенно тихо, не становясь хоть каким-то подобием демонстрации.

Баскова не может показать рабочую боевую самоорганизацию, так как для этого нет реального материала, потому масса заводчан является сугубо фоном активистов, появляющимся и исчезающим по воле режиссера. Но и активисты — искусственны, надуманны, декоративны. Баскова, видимо, читала, что век назад у нас были такие вожаки пролетариата, что сейчас на Западе случаются крупные профсоюзные забастовки, и ей очень хочется, чтобы и в многострадальной России такое случалось. Но это благоглупости. Это не показ действительности. Это бесталанные потуги выражения своих неумных фантазий и поверхностных знаний.

Творческая беспомощность Басковой проявляется как окончательный диагноз в двух моментах. Во-первых, злодей-буржуй и герой-рабочий оказываются … братьями. Болливуд отдыхает. «Люк, я — твой отец» — фигня по сравнению с этим. Во-вторых, в конце фильма Баскова зарывает заводской коллектив куда-то еще глубже, чем убитых активистов, и завершает все действо смертельной схваткой актеров Пахомова и Епифанцева. То есть, опростоволосившись в съемках рабочего бунта, показывает то, что уже и прежде снимала. Оседлывает своего, так сказать, любимого конька: Пахомов и Епифанцев вопят, матерятся, забрызгивают друг друга кровью. Стоило ли провозглашать «За Маркса!», чтобы в итоге вернуться к «Зеленому слонику»? Вообще, за Маркса… обидно.

Кстати, о названии творения Басковой. Конечно, здорово этим названием отослать зрителей к Луи Альтюссеру. Простые пролетарии сразу смекнут, ага. Но ведь рабочий класс в фильме — вовсе не Марксов. Фильм надо было бы назвать «За Сорокина…». Трэш и истерия прорываются на экран как раз тогда, когда параллельно происходит или вполне могло бы происходить массовое действие пролетариев. Без таланта и ума даже благие намерения становятся издевательством над фигурой рабочего. Это тот же самый грех, что и у «Что делать?».

Режиссеры-революционеры, описанные Трофименковым, ехали в воюющий Алжир и другие регионы поддержать освободительную борьбу. Партизаны сами брали кинокамеру засвидетельствовать подвиг народа. В этом заключалось их культурное строительство. Нынешние «левые» «режиссеры» снобистски воротят нос от политически несознательного народа или бездарно пытаются его изобразить. В их работах нет реализма, нет интереса к обществу, поэтому и нет восхождения от частного к общему. Их раздробленное сознание видит только частности, частности и частности, навязанные буржуазной идеологией.

Аргентинский документалист Фернандо Бирри писал в своем манифесте, основываясь на концепции недоразвития (subdesarrollo): «Кино наших стран … дает фальшивый образ нашего общества, нашего народа; оно ловко подменяет народ… Дать его — это будет первым позитивным шагом: это функция документалистики.

Какой образ народа предлагает документальное кино? Образ, верный реальности, иначе и быть не может. … Свидетельствуя об этой реальности — этой недореальности, этой беде, — оно оспаривает их. Оно их отвергает. Оно их обличает. Оно их судит, критикует, демонтирует. … Документальное кино находит контрапункт этому оспариванию реальности в утверждении позитивных ценностей нашего общества: ценностей народа. … Вывод: направить камеру на реальность и документировать ее, документировать недоразвитие. Кино, которое становится сообщником недоразвития, — это недокино» (С. 368—369). Это сказано в 1964 году. Это сказано о нас.

Писатели пописывали

Отсутствие левого кино и левой культуры вообще в современной России вовсе не означает, что для левых критиков нет работы. Как раз напротив: чисто левая критика первичнее чисто левой культуры. Отсутствие левой культуры — это вовсе не какая-то абстрактная пустота, а яркое проявление капитализма. Левые должны твердить об этом, о засилии примитивного буржуазного «искусства». Если они не заявят об этой проблеме, то молодежь никогда и не узнает, что может быть антибуржуазное искусство.

Задача левых публицистов и критиков — отталкиваясь от произведений искусства, переходить к критике капитализма; обращаться к насущным вопросам теории и практики левого движения; восстанавливать традиции левого искусства; разоблачать отупляющее агрессивное буржуазное «искусство», учить его неприятию, создавать свободную от него культурную автономию, творческий очаг.

Конечно, с этих позиций может выступать только тот, кто понимает суть капитализма, ненавидит его и осознает путь выхода из этой все более опасной для общества ловушки. Но оказывается, что многие так называемые «левые» испытывают совсем другие чувства к буржуазной культуре.

Специальный раздел «Культура» имеют, например, сайты Российского социалистического движения (РСД), «Открытая левая» и «Рабкор». Куда движутся эти авторы? О чем корреспондируют эти «работяги»? Каким ветрам открыта эта «левая»? Порой авторы этих сайтов, фрондируя, отыскивают в свежих фильмах, сериалах и т.п. продукции — голливудской по преимуществу — критику капитализма и левизну. Пытаются обнаружить, так сказать, «известное направление». «Вот оно, вот оно», радостно тычут они пальцами, если на экране говорят о какой-нибудь социальной проблеме или показывают какое-нибудь восстание, пусть и в наиотдаленнейшей галактике. Дальше этого дело не идет. Авторы рады и этому: и кино посмотрели, и супротив капитализма что-то сказали. Они не осознают, что попали в расставленные сети и потребляют продукцию, производимую классовыми врагами левых в целях своего финансового и идеологического укрепления. И наши «левые» им в этом беззаветно помогают. Промытыми мозгами они не могут понять, что в своих текстах выставляют напоказ собственные патологии, и эти свои личные девиации они представляют как политически значимые явления. Их абсолютно не смущает, что режиссеры, сценаристы и актеры, прочно встроенные в киноиндустрию, в принципе не способны хоть сколько-то критически выступить против буржуазного общества как системы, а уж тем более — достоверно изобразить революцию.

Вот лишь один пример стремления левеньких выдать масскульт за социально значимое произведение искусства. Студентка ВШЭ Элла Россман выражает восхищение клипом певицы Виктории Модесты[35]. В клипе эксплуатируется «тоталитарная» символика (Россман в этом усматривает «критику советской биополитики»!) и прочие эстетские штучки низкого пошиба; героиня будоражит общественную мораль и за это отправляется под суд. В чем ее опасность — непонятно (приговор героине так и не вынесен). Видимо, она развращает граждан от мала до велика сугубо тем, что … имеет протез вместо одной ноги. В конце клипа — безо всякой связи с предыдущим сюжетом — она танцует, и в этот раз у нее вместо протеза — огромный шип. Это — не компьютерная графика, у певицы действительно ампутирована нога ниже колена.

Ногу, как и многие другие части тела, можно протезировать. Талант — нельзя. Китч одноногой певицы никак не отменяет того, что ее клип является пошлым и безвкусным. Обывателю приедаются такие же бездарные, но стандартных форм певицы. Обывателя нужно встряхнуть. Модеста — не первая, кто эпатирует своим внешним видом. Однако дегуманизация общества дошла до такой степени, что можно кичиться протезированной ногой в стразах. Внимание зрителя привлекают, конечно, к откровенным нарядам, стразам на протезе и агрессивности образа, а не к инвалидности и ее причинам.

Россман же утверждает, что образ певицы и ее клип крайне важны для российских инвалидов, ибо поспособствуют распространению «дискурса об инвалидности»! Будто есть что-то общее между инвалидами, принадлежащими, как правило, к «низшим классам», и китч-певичкой. Будто выставление напоказ своего тела есть доказательство человечности. Среди парализованных американок — поветрие публиковать свои «откровенные» фотосессии[36]. Должны ли мы в этом действии признать защиту «дискурса об инвалидности»? Маркс как раз и говорил, что из-за отчуждения личности человеческими потребностями считают то, что в действительности является сугубо животным началом в человеке — еду, сон, секс.

Отношение к инвалидам как к равным может быть только результатом гуманистического воспитания, которое невозможно в расколотом неравенством буржуазном обществе. Клип этой певички, конечно, не помогает такому воспитанию: например, в нем девочка отламывает ногу кукле — чтобы та выглядела как кумир — и бьет обрубком ноги другие игрушки. Здесь открыто пропагандируется насилие и садизм. Гуманистическое воспитание не означает, что детям нужно вдалбливать в головы и требовать от них произносит наизусть, что, мол, инвалиды — такие же люди как мы. Это будет простым пустословием — то есть именно «дискурсом» — если не будут изменены общественные отношения. Задача заключается в борьбе с социальными причинами инвалидности: некачественной медициной, плохими условиями жизни, войной, в конце концов — то есть именно с капитализмом. Все эти причины — а значит и капитализм — Россман принимает как неустранимую данность и лишь предлагает поудобнее устроиться, успокоив свою совесть ни к чему не обязывающими словами о том, что к инвалидам нужно относится справедливо. Не борьба с социальным неравенством, а созерцание бездарных клипов — вот, оказывается, метод решения социальных проблем. Мещанские пристрастия нагло выдаются за левые идеи.

Россман собезянничала несвежий западный «дискурс об инвалидности», который, кроме того, получил даже правительственное благословление от Медведева. Педалирование «проблем инвалидов», доступности для них городской среды, объектов культуры и т.д. — тема, намеренно раздуваемая в странах Запада, начиная с эпохи расцвета извращенной политкорректности, когда бывшие левачки после 68-го года устремились в вузы и правозащитные организации. Это их работа, это их способ примирить свою паскудную жизнь с реальностью за счет антидиалектического абстрагирования «проблем инвалидов» от общественных проблем в целом. Это даже позволяет что-то подправить, подкрасить капитализм, сделать его еще прочнее. Но это не радикальное решение проблем.

Если то, что делают западные левенькие, есть глупость с точки зрения революционной стратегии, то занятия Россман — это глупость втройне: на самом левом для нее самой российском ресурсе — то есть там, где она могла высказаться наиболее безапелляционно — она публикует текст о клипе на песню западной певички. Более искаженную, превращенную форму освободительных идей трудно представить. Вот результат пересаживания лицемерной западной риторики на периферийную российскую почву[37].

Ровно то же можно сказать о подавляющем большинстве «культурных» материалов на сайтах «Рабкор» и «Открытая левая». Просто именно пример Россман как в капле воды отражает их культурный уровень. Выдаваемые за печалования об угнетенных мещанские рассуждения под впечатлением от примитивных образчиков масскульта — таковы их высказывания.

Но подобные материалы на этих сайтах бывают не так уж часто. Преобладают же совсем крохотные заметочки о новинках кинематографа и других видов искусства. В них — лишь краткое описание или пересказ и ни к чему не обязывающие рассуждения автора. Бессмысленно искать в них какую-то идейную направленность. Как признался член редколлегии «Рабкора» Даниил Григорьев, «у нас тенденция печатать любые приходящие к нам материалы, отвечающие чисто формальным критериям, среди которых нет критерия идеологического»[38]. Тогда непонятно, зачем о своих принципах нужно говорить так: «Мы стоим на демократических и социалистических позициях, выступая за радикальные перемены в обществе. И в этом плане мы одинаково противостоим как идеологии западнического либерализма, так и всевозможным версиям охранительства, прикрытого псевдопатриотической фразой» (курсив мой) [39]. Социализм — это уже не идеология?

В очередной раз это болото оживилось после случая с «Шарли Эбдо». Какое многоголосое кваканье разнеслось над булькающими просторами Интернета! Каждая лягушечка с красными пятнышками посчитала себя обязанной выразить мнение по столь существенному вопросу. Но не для того, чтобы показать, что это — конфликт двух сил, одинаково чуждых левым. Не для того, чтобы указать, что исламисты каждый день творят вещи куда более жестокие, чем расстрел редакции журнала. Ровно в тот же день, 7 января 2015 года, в столице Йемена Сане очередной взрыв заминированного радикальными исламистами автомобиля унес жизни 30 человек, ранения получили более 50 человек. Почему российские левенькие промолчали?

Примитивность и тенденциозность самогó пострадавшего журнала тоже не должна остаться секретом для левых и людей, хотя бы немного эстетически развитых. Никаким гуманистическим просвещением «Шарли Эбдо» не занимался, так что глупо левым брать его себе в союзники. Кстати, Трофименков пишет, что во время войны в Алжире анархист и антимилитарист Кабю — один из будущих карикатуристов этого издания, убитый 7 января, — поддерживал именно французских империалистов (С. 307). Левенькие не обращают внимания на такие «мелочи». Они горюют по «Шарли Эбдо». Ведь — ужас! — расстреляли французских буржуа, и кваканье краснопятнышковых по этому поводу есть показатель их классовых симпатий. Они сами работают в похожих журналах («Афиша», «Эсквайр», «Слон», «Сноб» и проч.), сами живут в мегаполисе и противостоят провинции (по аналогии с тем, как Париж противостоит бывшим колониям), у них даже когда-то были «свои» исламисты, которые что-то могли в Москве устроить. Это — одинаковые люди. За тем лишь исключением, что отечественные левенькие буржуа — жители периферии, в которую превратили нашу страну. Но для них это — не причина для восстания, для разрыва с центрами капитализма. Нет, для них это основание мечтать о недосягаемой парижской жизни, и «быть святее папы» — «быть Шарли» больше, чем сами «Шарли».

Другой недавний пример: неодолимое желание левеньких «вставить свои пять копеек» по поводу «Левиафана» Звягинцева. Это, впрочем, объяснимо: наглядных примеров социальной трагедии в стране этой московско-питерской тусовке неоткуда взять, кроме как из подобных шаблонных фильмов. Ясно, что склонность «левых» к подобным обсуждениям, навязанным буржуазными масс-медиа, выдает отсутствие собственной системы знаний и ценностей. Они не знают общества, а потому они и не могут поставить вопрос о реализме других авторов.

Вся эта их писанина — вовсе не критика. Левенькие не проводят исследований — об этой черте своих дружков без стеснения «отлил в граните» И. Матвеев из «Опенлефт»: «Проводить ресерч для полноценных статей — ленятся»[40]. В их меленьких текстах нет аргументации, они ограничиваются лишь впечатлениями. Эти тексты не обращаются к важнейшим проблемам буржуазной и антибуржуазной культуры. «Левые» полностью перенимают подход худших буржуазных СМИ: просто откликнуться на новость. Это делается для того, чтобы удержать свою аудиторию, которая потребительски требует новых и новых материалов «на злобу дня». Но ни публика, ни авторы, которые есть плоть от плоти этой публики, не хотят вникать в причины событий, идти от частного к общему. Вчерашнее событие они забудут завтра. Его вытеснит из сознания очередная «сенсация». Такое коллекционирование фактиков вкупе со скудным их комментированием не имеет ничего общего с изучением закономерностей развития общества, чем вообще-то должны заниматься левые. Писатели пописывали, читатели почитывали, фрэнды полайкивали.

О таких «свистунах» писал Эрих Фромм: «Многие, а возможно и большинство, реагируют на разочарование в своих надеждах, подстраиваясь под оптимизм рядового человека, уповающего на лучшее и не удосуживающегося признать, что может случаться не только хорошее, но, пожалуй, и наихудшее. Если уж кто-то свистнет, такие люди тоже свистят, и вместо того, чтобы прочувствовать безнадежность, им кажется, что они участвуют в своего рода общем хоре. Они урезают свои требования так, чтобы можно было их выполнить, и даже не мечтают о том, что кажется им недосягаемым. Они — хорошо приспособленные члены стада, они никогда не чувствуют безнадежности, потому что никто, похоже, ее не испытывает. Они являют собой картину особого рода покорного оптимизма, который мы встречаем у столь многих представителей современного западного общества, причем оптимизм обычно осознан, а покорность — бессознательна»[41].

Покорные оптимисты-псевдолевые оказываются полностью подавлены капиталистической гегемонией. Они пишут о тех же событиях, что и буржуазные СМИ. Качество же их заметок гораздо хуже. Они довольны, что есть такое кино, театр, книги и т.д., они принимают их за культурный образец. В этом их псевдолевом анализе, конечно, нет ничего марксистского, ибо не ставится вопрос о классовой природе искусства, о том, почему буржуазии неопасно и даже прибыльно допускать в искусстве темы социальных бедствий и восстаний. Левенькие не дают образцов подлинной культуры, ведь их вкусы — абсолютно мещанские.

Цветасто и запашисто

Свои культурные запросы левенькие «Опенлефта» со всей откровенностью выразили в позорных репликах на отставку главы департамента культуры Москвы С. Капкова весной 2015 года[42]. Илья Будрайтскис вещает: «Капков был “бунтующим чиновником”, претендовавшим на изменение положения вещей так же, как рок-звезды или дизайнеры 1960-х изменили западный мир. Тогда он действительно стал другим. Нет, он не стал более свободным или справедливым, но изменились его цвета и запахи». Вот и все, что юноша, подписывающийся историком, знает про 60-е! Национально-освободительное, партизанское, негритянское, рабочее, женское, студенческое, антивоенное движение — всего этого не было, а если и было, то никак не повлияло на мир, на свободу и справедливость! Заметно, что кто-кто, а вот Будрайтскис книгу Трофименкова точно не открывал. Даже рокеры 60-х, по Будрайтскису, не участвовали в этих движениях, не помогали им и не воспевали их, а только испускали новые запахи.

Далее троцкист (а значит, марксист, — а значит, диалектик) Будрайтскис затрагивает вопрос познания мира: «А что может диагностировать реальность вернее, чем собственные рецепторы? Капков пытался создать сообщество жителей, которые доверяют своим органам чувств больше, чем знаниям о собственной стране, новостям или жизненному опыту». Будрайтскису это очень по душе: долой диалектику и даже рацио, да здравствует эмпиризм!

Далее троцкист (а значит, марксист, — а значит, революционер) Будрайтскис высказывается о значимых переменах для человека: «Ты медленно проводишь рукой по гладкой поверхности, сидишь на мягкой траве в благоустроенном парке, жуешь свежую вкусную еду на фуд-маркете — вот перемены в жизни, которые можно почувствовать здесь и сейчас». Долой революцию, даешь гедонизм! Он это с сочувствием, а не с осуждением пишет. Капков именно и хотел своими нововведениями облизать столичных хипстеров, а левенький Будрайтскис это поддерживает.

Ясно, нереволюционеру и недиалектику — а значит, и нетроцкисту — Будрайтскису и не нужна свобода и справедливость, ему нужно, что было цветасто и запашисто. Вот он утверждает, что «большинство приятных мест с приглушенной музыкой, стильным видео и травяным чаем всегда наполнены преимущественно либералами. Они там, где тепло и хорошо…»[43]. Так он и сам в такие места стремится, значит — самый что ни на есть либерал.

В другом месте Будрайтскис без утайки выразил свои взгляды на возможность революционных изменений. В лекции «О социализме» он разделил социалистов на социал-демократов и … «идиотов». Строго научно, что и говорить. «Социал-демократия … направлена на достижение наилучших условий жизни рабочего класса в рамках капитализма. Все, что находится за рамками капитализма, выносится за рамки возможного. Невозможно себе представить, что будет после». «Альтернатива социал-демократии — … “идиотизм”. Он заключается в том, что никакие изменения в рамках капитализма невозможны. Это предельное отвержение политики и реальности» (курсив мой)[44]. Прекрасное откровение «левого». Нетрудно понять, что «идиотами», оторванными от реальности, он именует революционеров. Значит, революция на его взгляд — не политика. Но что же останется в политической сфере, если из нее убрать революцию? Очевидно, что только бюрократическая возня. По Будрайтскису выходит, что только чиновники могут что-то реально изменить. Чего ж теперь удивляться, что он готов в ножки Капкову броситься!

Художественный критик Александра Новоженова тоже отозвалась на «трагедию» отставки Капкова: «Критиковать Капкова всегда было неблагодарным занятием, потому что любая такая критика считывалась как упрек в гедонизме — а что теперь, не есть тефтели, не танцевать, не пользоваться вай-фаем в библиотеках, не гулять в чистых парках, где звучит музыка и продается мороженное в вафельных рожках? А, может, вы из тех, кому больше нравятся грязные сортиры? … Ну да, мир без удовольствий и с грязными сортирами — так и выглядит социализм»[45]. Бюрократ занимается броскими проектами для «среднего класса» метрополии (столицы) за счет ресурсов нищающей периферии (провинции), а «левые» думают, что он сортиры для социализма чистит?

Когда я прихожу в библиотеку с вай-фаем и вижу, что за одним компьютером один недоросль смотрит очередное дебильное аниме, за другим другой — ведет переписку в соцсети, третий — играет в стрелялку, рядом какой-то мужик махинирует на бирже, а в истории поиска библиотечного компьютера присутствует детское порно, то тут я очень остро понимаю, что не с вай-фая и халявных компьютеров нужно начинать, а с такого воспитания людей, чтобы они всей этой ерундой не занимались. Но это ведь и сложнее, и дольше, и за это ответственность на себя Капков и все государство не берут. Чинуши способны сделать лишь что-то формальное и громко о том раструбить. Вай-фай — лишь форма, лишь инструмент передачи информации, никакого нового знания он не создает. Кстати, если бы вай-фая не было, то и не было бы в библиотеке этих типов, которых здесь и не должно быть и которые действительно мешают читателям получать знания. Чинушам как раз и нужно, чтобы люди не получили подлинное знание. А раз «левые» их за это хвалят, значит, таким «левым» тоже никакие содержательные изменения не нужны, значит, им хочется только, чтобы во рту было сладко и под задницей гладко.

Новоженова признает: «Капков не был про (?)[46] культуру как общественное самосознание и самоопределение, Капков был про (?) производство нового типа культурного потребителя и про соотношение частных инвесторов и городских пространств и помещений. … Фундаментальных достижений у этой политики не было — были достижения косметические и проектные» (курсив мой)[47]. То есть она видит, что Капков действовал абсолютно по меркам буржуазного общества, при том реально ничего выдающегося не сделал. Но, оказывается, уже за это Капкова нужно хвалить: «Но приходится признать, что в рамках либеральной политики у культуры больше шансов, чем если она регулируется федеральными лоялистами строго в координатах, заданных программой по патриотическому воспитанию»[48]. Новоженова по заветам все того же эмпиризма может думать только о том, что непосредственно ощущает, за пределы примитивного индивидуального опыта она выйти не может. Она со своими «левыми» взглядами никаких других вариантов политики представить не может и приходит к выводу: «И не факт, что больше никогда не появится новый Капков, а в Москве не наступит новая культурная оттепель. Проблема только в том, что мы на это никак не влияем»[49]. Прекрасные «социалисты»! Повздыхали об отставке буржуазного чиновника, погоревали вновь о проблемах пространства (как о них горевали уже Магун и Рифф), выразили свои непритязательные культурные вкусы и пошли дальше ждать манны с неба и подачек. Как говорится, с такими друзьями враги не нужны.

Нелепые причитания Будрайтскиса и Новоженовой в связи с отставкой Капкова — это выражение тревоги за их собственное комфортное и безбедное существование. При Капкове большую поддержку получил Московский институт социально-культурных программ (МИСКП), возглавил который Виктор Вахштайн. Вахштайн привлек «нормальных исследователей с западным образованием» и эта «команда сделала несколько громких проектов — “аудит Москвы” (аналогичный аудиту Лондона накануне олимпийских игр 2012-го), мониторинг повседневных практик, исследования общественных пространств, исследования городских сообществ, исследования рутинных форм мобильности»[50]. Авторитетом для Вахштайна в социологии является Латур с его акторно-сетевой теорией, а марксизм им полностью отбрасывается: «Марксизм не является релевантным источником социологического мышления последние тридцать пять лет»[51]. Само собой, с латуровской трепотней на устах легче получать субсидии от правительства!

Раздутые Капковым и Вахштайном культурные проекты втянули в свою орбиту и левеньких художников и критиков. Среди экспертов МИСКП — Алексей Цветков, Илья Будрайтскис, Глеб Напреенко (еще один автор «Опенлефта»)[52]. Вероятно, эти люди участвовали и в прочих проектах «совриска» под эгидой чиновников. В журнале Вахштайна «Социология власти» печатались Будрайтскис и Новоженова, а одним из редакторов его является Иван Напреенко — брат Глеба, работавший и в МИСКП. Сам Вахштайн знает о существовании «Опенлефта» и не стесняется высказывать свое невысокое мнение об этой компании: говоря о преобразовании городского пространства, он не без издевки указывает на идейную ограниченность левеньких: «Барон Осман, министр Столыпин и глава департамента культуры Москвы — куда большие носители утопического воображения, чем авторы интернет-ресурса Openleft»[53]. И левенькие проглотили этот плевок — Вахштайн ведь работодатель и главред! Вряд ли Капков больше симпатизирует левым.

И тем не менее, отставка Капкова и потенциальное последующее сворачивание проектов, с которыми аффилированы левенькие, вызвало у них приступ паники. Из дрожащих от бессильной злости пальцев они попытались сложить кулачшико и погрозить им с трибуны «Опенлефта».

На фоне знаний Трофименкова о настоящих революционерах и художниках и его таланта писать о них становится очевидной бездарность копания наших игрушечных левых в делячестве нынешних откровенно неподлинных политиков и «актуальных художников». У всей этой публики нет ни системы ценностей, ни знаний. А если нет этой основы, то не поможет никакая якобы левая политическая позиция. Трофименков же, в отличие от режиссеров виленских и басковых, художников илей б., поэтов арсеньевых, осминкиных и медведевых, фотографов рахманиновых, драматургов новоженовых и т.д. и т.п., не будучи политически левым, благодаря своему внутреннему стержню (наличию четких принципов), верно ухватил самый нерв культурного вопроса: все культурные проблемы непосредственно связаны с борьбой классов! Эту истину читателям объясняют не вышепоименованные патентованные левые и заслуженные «актуальные художники», а совершенно посторонний — пусть и стихийно левый — публицист! Это — позор для левеньких, это — иллюстрация их никчемности, это — повод гнать самозванцев в шею. Зачем нужна такая свора «авторов» и «специалистов», «критиков» и «исследователей», если с их обязанностями (и крайне мастерски к тому же) справляется один — один! — человек, не имеющий отношения ни к левым сектам, ни к «актуальным художествам». Но пользы он приносит в разы больше, чем все эти неучи вместе взятые.

Любой левый должен открыто выступать против капитализма. Исключением будет лишь случай, если он ведет разведку и диверсионную борьбу на территории врага и вынужден скрывать свои взгляды. Может быть, все вышеназванные левенькие режиссеры, критики, поэты, журналисты и проч. потому не выступают против капитализма, что ведут разведку в тылу врага? Конечно, это не так: о левизне-то своей они кричат. Вывод: они — диверсанты с той стороны, только маскирующиеся под левых.

Предвижу недовольство некоторых читателей: мол, почему вы все эти претензии предъявляете («ругаетесь») не только «Рабкору» и РСД с «Опенлефтом», но и всем левым? Многие, мол, того не заслуживают. Отвечаю. Обращать внимание на «Рабкор» и РСД приходится потому, что эти люди активно навязывают читателям свои убогие взгляды и вкусы. Они должны быть разоблачены. Другие же левые и «левые» довольно редко их критикуют, а, самое главное, мало занимаются настоящей революционной культурной работой, противостоящей позициям «Рабкора» и РСД.

Некоторые могут сказать и иное: да, эти левенькие во многом ошибаются, может, они просто пока не смогли разобраться в тех же вопросах культуры, но ведь они дают хоть какое-то представление о марксизме. Это не так. Революционная идеология — целостна. Человек с убогими культурными предпочтениями не может быть социалистом. Левенькие ничем не помогают распространению и уж тем более развитию марксизма, а только извращают его идеи. Критиковать капитализм радикально, доходя до основы вещей, могут те, кто ненавидят капитализм. Левенькие любят капитализм и его удобства, построенные на угнетении, а революционеров называют «идиотами».

Наконец, предвосхищая еще одну претензию — а сами-то вы чего достигли в вопросах культуры? — напомню: коллектив «Сен-Жюста» традиционно выступает с критикой буржуазных режиссеров и писателей[54] и воздает должное подлинным творцам культуры, рассказывая о них[55] и публикуя их работы[56].

Мастер малых форм

Испугавшиеся потерять свое привилегированное положение Будрайтскис и Новоженова возопили об отставке Капкова и выставили напоказ свои примитивные вкусы и обывательское поведение. И эти люди считаются у левеньких за творцов. Вот что они созидают на ниве культуры.

Илья Будрайтскис — самый активный писака на сайте «Опенлефт», а в твиттере у этого сайта имеется скромный подзаголовок «Лучшая левая аналитика в России» (надо бы известную поговорку так переделать: «сам себя похвалишь — стоишь как опенлефтóванный»). Значит, Будрайтскис — лучший из лучших! За какие труды он этим званием удостоен?

Например, за текст «Граф Дракула: инвестор из Восточной Европы»[57]. Здесь все кричит о незаурядности автора. Во-первых, в тексте ровно 179 слов в пять абзацев, и при его чтении даже не приходится проматывать экран. Иллюстрация к тексту даже чуть больше его самого по размеру. Краткость, конечно, сестра таланта, но настолько ли?

Во-вторых, автор так и горит желанием познакомить нас со своим открытием: «Только сейчас, к своему стыду, прочитал “Дракулу” Брэма Стокера. Сюжет показался неожиданно актуальным…». Актуальность тут якобы в том, что в некоторых чертах сюжет книги схож с реалиями капитализма Восточной Европы последних 20 лет. Будрайтскис итожит: «читайте Стокера по-марксистски», но не объясняет, как художественное произведение столетней давности поможет понять современный капитализм, а не просто мещански посетовать о нем. Есть и второй призыв: «… и боритесь с вампирами сами на родной трансильванской земле». Будрайтскис Дракулу называет неолибералом, а британца Харкера — агента по продажам недвижимости — почитает героем, ибо тот убил Дракулу, «желая любой ценой остановить экспорт этой модели к себе на родину». Ну да, неолиберализм из Трансильвании в Британию пришел, а никак не в обратном направлении. Теперь понятно, кто укусил Тэтчер. Будрайтскис вот так запросто врет об очевидных вещах. И он, видимо, предлагает для уничтожения отечественных вампиров-неолибералов пригласить западных агентов, ведь Харкер убил Дракулу на его родной земле. Там же — цивилизация, а у нас — кругом убийцы и быдло, как нам это уже «Что делать?» разъяснили. Кстати, «Что делать?» неслучайно вспомнились — сейчас на сцене появится еще один их представитель.

В-третьих, что неудивительно для нарциссического «Опенлефта», сокрушительно силен и многообещающ заголовок материала Будрайтскиса: «Свежий марксистский взгляд на классику мировой литературы». Левенькие свято уверены, что если они даже пять абзацев накропают, то это будет чем-то новым и важным для марксизма. Ладно, настоящих марксистских теоретиков они не читают. Забавно другое: левенькие и друг друга не читают. Ровно десять лет назад Алексей Пензин — еще один участник «Что делать?» — опубликовал статью, в которой помимо прочего порассуждал о том, что сюжет фильма Копполы «Дракула Брэма Стокера» имеет политический подтекст: «Дракула на стороне суверенитета национального государства, и Ван Хельсинг на стороне глобализации выступают как двойники — вампир и Империя, кровь и нефть»[58]. При этом Пензин честно сообщил, что эти мысли позаимствовал у Драгана Куюнджича. Будрайтскис с Пензиным хорошо знаком: и в одном семинаре-общежитии жили, в одной книжке статьи публиковали, и даже совместную статью писали. Но исследования Пензина и Куюнджича остались для Будрайтскиса тайной, он не знал, что все это давно обсуждено и складировано в академических архивах, и потому счел себя первопроходцем темы и освежителем марксизма.

В-четвертых, формально эта заметушка о Дракуле проходит по разряду критики современного капитализма через тему культуры. Но это профанация, ибо и Стокер о неолиберализме ничего не мог писать, и анализа здесь никакого нет, и ничего против капитализма не говорится.

Зато какие заголовки: лучшая! левая! свежий! марксистский!

Не хватает лишь эпитета «самый длинный», чтобы чаша подавленных комплексов и примитивных аллюзий наполнилась до краев. Пока тексты у них самые короткие…

Мастерица малых форм

Через несколько месяцев после своей капковской слезницы Александра Новоженова опубликовала на «Опенлефте» пьесу «Воротничок»[59]. Процитирую:

«Воротничок.

Черная металлургия (Александр Фадеев)

Единственный вид щегольства, какой он себе позволял, когда шел на работу, — это обязательно свежая, совершенно свежая, на этот раз голубая рубашка с отложным воротничком, расстегнутая на две пуговички у шеи.

Новое назначение (Александр Бек)

Так он и стоит, — одетый в неизменно темный, в полоску, костюм, в свежую белую сорочку со всегда твердым накрахмаленным воротничком, с темным скромным галстуком.

Тяжеловатый, несколько исподлобья взгляд смерил Онисимова, прошелся по его безупречно начищенным ботинкам, темному в полоску пиджаку, подкрахмаленному белому воротничку, облегавшему короткую шею, что поддерживала большую голову…

Отличавшийся неодолимым пристрастием к чистоте, постоянно появлявшийся в свежеблиставшем белом накрахмаленном воротничке, верный таким воротничкам и в командировках среди заводской пыли и окалины, менявший их там по два-три раза на дню, он имел и еще схожую слабость: любил быть безукоризненно подстриженным.

Онисимов в неизменном темном в полоску пиджаке, в несмявшемся за ночь, будто только что надетом, твердом белом воротничке, в недорогой кепке.

Неизменно носивший вместе с жестковатым, всегда чистым воротничком некую бронь официальности, служебной строгости, Онисимов и теперь замкнулся.

Исхудалую короткую шею облегает, как обычно, безупречно белый, жестковатый воротничок.

Твердый белый воротничок был оставлен в спальне, подкрахмаленную сорочку заменила легкая голубая рубашка, верхние пуговки Онисимов не застегнул, открыв ветерку коротковатую шею.

Рядом покоились его снятый пиджак и серая фетровая шляпа. Заместитель Председателя Совета Министров СССР расстался тут, как и Онисимов, с воротничком: в распахе светлой сорочки чернели вьющиеся волоски.

…переходу на “вы” способствовал свойственный Онисимову отпечаток или налет официальности, как бы отстранявший любые, не относящиеся к делу разговоры, налет, столь же для Онисимова характерный, как и его белый накрахмаленный воротничок.

И сам в шляпе, в подкрахмаленном воротничке встал рядом. Слегка скручивались в излучениях металла ворсинки на его пиджаке.

— Дайте стекло! — велел он Головне.

Александр Леонтьевич в черной новехонькой пиджачной паре, в безукоризненно блестевших ботинках и Елена Антоновна в сером, строгого покроя костюме, как бы подчеркивающем ее статность, прямизну, ничем не украшенном, если не считать воротничка шелковой кремовой блузки, что был выпущен поверх жакета, поднялись в боковую, примыкающую к сцене ложу.

Тот, одетый, как на службе, — в пиджаке, в свежей белейшей сорочке с накрахмаленным воротничком, — сидел за письменным столом над присланными ему газетами Тишландии.

Застегивая твердый воротничок своей сорочки, Александр Леонтьевич произнес:

— А это мне еще в моей Тишландии посоветовали… Массивными дозами, да?».

Читатель должен простить меня, ибо, увлекшись перипетиями сюжета и глубиной характеров, я процитировал … пьесу целиком.

Таких пьес в день можно полсотни писать — контекстный поиск в помощь. Это уже полное вырождение постмодернизма: Новоженова даже не пытается играть чужими цитатами, она их просто вываливает кучей. Это такой ленивый постмодернизм, какими бывают ленивые голубцы.

Но еще важно иметь друзей, которые подведут концепцию под надерганные цитаты. Дружок Новоженовой художественный критик Глеб Напреенко поясняет смысл написанного: «Выявленная Новоженовой тайная “биография воротничка” у Бека отмечена не фактографической трезвостью, а духом фантасмагорий Гоголя, где вещи — метонимические объекты получали власть над своими хозяевами, как в “Носе” или “Шинели”. Переходя из романа Фадеева в роман Бека, воротничок оказывается еще более властным. Но одновременно этот переход к другому автору возвращает читателя от морока гоголевщины к размышлениям о проблеме конструирования соцреализма как набора приемов, а социальной идентичности, которую он программно призван отражать, — как набора вещей»[60].

Во-первых, надо бы все-таки определиться: текст Бека «отмечен … духом фантасмагории Гоголя» или же «возвращает читателя от морока гоголевщины». Видимо, Напреенко не понял, что сам хотел сказать. Во-вторых, он точно не понял, что хотел сказать Бек своим произведением. Александр Бек — из того поколения, что взрослело в революционные 20-е годы и имело невероятно богатый социальный опыт. С начала 30-х в коллективе горьковской литературной бригады «История фабрик и заводов» Бек стал выступать как писатель. В романе «Новое назначение» он, основываясь на свидетельствах современников, показывает противоречивость экономической системы сталинизма. Бек по-настоящему исследовал общество и написал подлинно реалистический роман, чему у него стоило бы поучиться. Напреенко же и Новоженова, ушибленные по мозгам жизнью художественной тусовки, видят описываемое Беком общество лишь как набор вещей, а текст писателя — лишь как набор приемов. Вот вам еще пример недиалектичности мышления левеньких, которые способны помыслить только частное, а всеобщее — не могут.

Напреенко резюмирует: «пьесу Новоженовой, несомненно, следует … рекомендовать к постановке в главных театрах страны». Силен Напреенко. Силен, знать, и влиятелен, коли такие рекомендации раздает. «Не пора ли нам замахнуться на Александру нашу Новоженову?»

Писать политически

Мечты и дела героев книги Трофименкова потерпели крах. Капитализм устоял. В эпоху неолиберального наступления капитала революционные традиции в значительной степени оказались прерваны, забыты. Господствующая буржуазная пропаганда, 40 лет успешно затушевывающая классовую борьбу, лишила массы возможности осознания своих классовых интересов. Потеряны идейные достижения коммунистов за последние 100—150 лет. Распадаются все общественные отношения, теряются перспективы развития. Их заменяет аморализм товарно-денежных отношений и агрессивный эгоцентризм. В предыдущей части было показано, что современные «левые» не могут поставить идейный заслон от этого разложения, а напротив — сами с радостью погружаются в Жижека, то есть, простите, в жижу оголтелого самолюбования.

Эти «левые» не выполняют задачи современного этапа — дать предельно понятный народу художественный образ капиталистического общества, классовой политики и революционной борьбы, заложить антирелигиозные и интернациональные идеи. Они и сами тупеют все больше и не могут понять происходящее. Они занимаются бесполезной для революции деятельностью и распространяют антилевые идеи.

Сейчас острой необходимостью становится учеба и идейное воспитание, причем начинать надо именно с себя. Необходимо идейное сплочение и лишь на его прочной основе — организационное строительство, а не набившие оскомину бесполезные попытки псевдолевых объединиться в партию, фронт и т.п., что в действительности представляет собой переливание из пустого в порожнее. Необходимо именно идейное сплочение, а не хождение в тренажерный зал, тир и полигон для пейнтбола под тем предлогом, что на войне это пригодится. А то, например, у Г. Рымбу руки чешутся: «Необходимы встречи, в рамках которых поэтические чтения и теоретические дискуссии чередовались бы с обучением уличному рукопашному бою или стрельбе, так как у интеллектуалов нет этих навыков»[61]. Окститесь, любезные, у вас и интеллектуальные навыки неразвиты! Вы не создали ни одного антибуржуазного произведения, не обсудили ни одного существенного теоретического вопроса, а заикаетесь об оружии. Будет война — она научит обращаться с оружием. А приди левые на войну не подготовленными идейно — некому будет это оружие поворачивать против своего правительства. Вообще, у Рымбу, похоже, ажитированная депрессия — навязчивая боязнь скорых бед и репрессий. С этим к врачу нужно, а не к оружейнику.

Задача левых — создать зоны автономии, свободные от буржуазных отношений и ценностей, выработать революционную этику и эстетику. Художникам стоит не многословно и бесполезно болтать о том, чтó есть левое искусство, а давать в своих произведениях критику капитализма и образы борьбы с ним. Чем талантливее это будет сделано, тем большее влияние окажет на зрителей, слушателей и читателей, тем прочнее они усвоят антибуржуазные идеи.

Левые должны оказывать идейное влияние на художников, выступать с позиций революционной идеологии, писать политически, как герои книги Трофименкова снимали политически кино. Выступления левых должны иметь характер боевой пропаганды, а не быть ни к чему не обязывающим журнализмом или, того хуже, комментариями в фейсбуке, которые так любят левенькие.

Необходимо взломать тот железобетонный кокон, который сейчас заслоняет от нас марксистскую традицию. Необходимо разгрести — по совету Чернышевского — тот хлам, который не дает пробиться струе правды. До нее необходимо добраться и, опираясь на ценности, выработанные поколениями революционеров, вырабатывать адекватную сегодняшнему дню идеологию.

Книга Трофименкова «Кинотеатр военных действий» важна тем, что автор поддерживает революционные идеи тьермондизма и оживляет традицию 1960-х годов, показывает единство интеллигентов и восставших масс, единство революционеров и художников, единство лучших представителей «первого мира» с борцами за свободу стран «третьего мира».

Эта книга важна и полезна еще и потому, что никак не связана с левенькими. Это значит, что в ней нет обычных для этой патологической среды оппортунистических идей, корявого языка, системы убогих образов и мещанского оптимизма. Это значит, что книга адресована не псевдолевым, развращенным всякими деборами и коррумпированным разнообразными вахштайнами, а нормальным мыслящим российским гражданам, страдающим от капитализма. Именно эти люди имеют шанс на развитие, на изменение ситуации, на подвиг — в отличие от левеньких. Нет сомнения, что все псевдолевые, названные в нашей статье, и иже с ними, сгинут без следа — для того они тут и названы, чтобы все думающие люди поняли, кому нужно предъявить счет за деградацию левой культуры, а затем отправить в небытие. Псведолевые будут забыты как страшный сон, а книга Трофименкова останется в истории отечественного искусствоведения, потому что он дает урок того, как писать политически. При беззубости нашей левой среды это — бесценно.

17 января 2015 — 12 ноября 2016