Жизнь актера

18

Один молодой человек как-то сказал Жану:

— Актеры — это не люди, это сверхъестественные существа, божества.

Кино создает ореол божественности, лишает актера человеческих черт. Однажды, подписывая фотографии на каком-то благотворительном базаре, я высморкался. Одна девушка изумленно вскрикнула: «Как! Он сморкается?» — и упала в обморок.

Жан-Пьер Омон, вернувшись из Америки, где он сделал блестящую карьеру, пришел к Жану Кокто с просьбой написать сценарий для него и его жены, Марии Монтес. Жан спросил, не буду ли я возражать. Я заверил его, что нет. Он подписал контракт с продюсером Жан-Пьера Дешармом, получил от него аванс, остальное должно быть выплачено, когда сценарий будет написан.

Жан-Пьер снова уехал в Соединенные Штаты. Закончив работу над сценарием «Орфея», Жан прочитал его мне. В нем заключалась вся мифология Жана. Это был не просто сценарий, а значительное поэтическое произведение. Я сказал об этом Жану. Сказал и о том, что мне так нравится сценарий, что я согласился бы сниматься даже в эпизодической роли. Впрочем, в нем было две главные роди: Орфей и Эртебиз. Я мог бы сыграть Эртебиза.

Жан только об этом и мечтал. Он послал сценарий Жан-Пьеру и спросил, согласится ли он, чтобы я играл вторую роль. Жан-Пьер ответил отказом, пояснив, что ему бы не хотелось, чтобы в его первом фильме после возвращения во Францию я играл вместе с ним. Жан передал мне его ответ. Я с грустью покорился тому, что не буду участвовать в фильме, который считал самым значительным кинематографическим произведением Жана.

Но моя судьба не дремала.

Жан показал сценарий Дешарму, но тот ничего не понял в произведении, столь отличающемся от тех, которые он привык читать. Он решил, что над ним издеваются, что Жан сделал халтуру, лишь бы побыстрее получить остаток гонорара. Дешарм аннулировал контракт и телеграфировал Жан-Пьеру, что фильма не будет.

Жан в отчаянии. Он настолько захвачен своим сюжетом, что для него будет настоящей драмой, если он не сможет его реализовать. Мы, друзья, видя его отчаяние, пытаемся помочь. Особенно старается мой импресарио и наш общий друг госпожа Ватье. Она предложила Жану самому поставить фильм на паях с исполнителями, представляемыми со-продюсером, все тем же Польве.

Все это потребовало времени. Когда мадам Ватье (для меня просто Люлю) удалось все организовать, Жан-Пьер Омон уже был занят. Роль Орфея предложили мне. Счастливый, я согласился. Нужен актер на роль ангела Эртебиза. Я предложил Жерара Филипа. Но он отказался. Жан пригласил Франсуа Перье.

На роль Смерти он хотел пригласить сначала Гарбо, потом Марлен Дитрих, наконец, Марию Казарес.

И, как всегда, все члены съемочной группы восхищались режиссерскими находками Жана. Он старался все понять, постичь, ничего не оставляя без внимания. Сам того не желая, Жан по-новому использовал технические приемы. Он строил некоторые декорации так, что стены домов стали полом, а пол стеной, что затрудняло походку актеров и придавало ей необычность. Поначалу техники съемочной группы сомневались, но на просмотре ревели от восторга.

Жан без конца придумывал новые трюки для зеркала, через которое мы должны были проходить. А главное, он использовал сверхъестественное экономно, подчиняя его определенным законам. Берар умер до начала съемок фильма, для которого он сотворил чудеса. Мы больше не увидим его бороду, шляпу, неряшливые костюмы, его собаку непонятного окраса, его пухлые руки ребенка, создающие красоту. Для нас это невосполнимая утрата, для Жана — больше, чем для всех остальных.

Когда фильм выйдет на экран, Жана, как обычно, назовут волшебником, не задумываясь, в чем секрет его успеха.

После фильма Жан уехал в Сен-Жан-Кап-Ферра. Он прислал мне стихотворение:

Рождество 1950

Известный менеджер Фернан Лумброзо, организующий турне, предложил мне создать «Труппу Жана Маре». Я выбрал семь пьес, составивших шесть спектаклей: «Адская машина», «Священные чудовища», «Трудные родители» Жана Кокто, «Леокадия» Ануя, «Британик» Расина, «За закрытыми дверями» Сартра и «Леони пришла раньше» Фейдо. Я должен был играть в каждой из этих пьес, но в конечном итоге отказался от участия в пьесах «Леони пришла раньше» и «Священные чудовища».

Мы отправляемся в Египет и Турцию. Играть в Ливане нам не пришлось, уж не знаю, по какой причине. Жан и коллеги воспользовались этим, чтобы открыть для себя все чудесные места нашего маршрута. Меня работа приковывает к театру.

Наше турне проходит блестяще благодаря Жану. Он выступает перед публикой и озаряет своим светом всю труппу.

Меня предупреждали, что, раз мы не везем с собой хорошеньких девушек, мы не будем иметь успех в этих странах. Но, что гораздо важнее, у нас были прекрасные актрисы — Габриэлла Дорзиа, Ивонна де Бре, Таня Балашова, Габи Сильвия. Нас повсюду ждал триумф.

Жан Кокто настолько мало был знаком с современной Турцией, что перед отъездом спросил у Фернана Лумброзо, почему мы едем в Стамбул, а не в Константинополь. По прибытии мы узнали, что все билеты на наши спектакли давно проданы, за исключением «Британика». Одна труппа играла эту пьесу до нас в плохой постановке и с недобросовестными актерами, которые не знали текста. Это кажется мне чудовищным.

Жан знает, как я дорожу этим спектаклем. Он предлагает выступить на следующий день с лекцией. Я люблю его слушать, поэтому присутствую в зале. Перед железным занавесом, который забыли раздвинуть, находится красный занавес. Жан поднимается на сцену и начинает говорить. Он говорит, что публика, как стихия, вызывает у актера морскую болезнь...

Рабочие сцены замечают, что железный занавес не раздвинут, и включают механизм, приводящий его в движение. Возникший при этом поток воздуха подхватывает красный занавес и несет его в сторону зала, облепив тело стоящего посередине сцены Жана. Любой другой на его месте выглядел бы смешным. А он продолжает, как будто все это было заранее предусмотрено сценарием: «Сцена — это корабль, влекомый красными, расшитыми золотом, парусами, и рискующий попасть в бурю».

Буря разразилась, но... буря аплодисментов. Затем Жан рассказывает о Турции, о ее городах, деревнях, о революции в ее литературе, о школах, учителях, о корнях ее языка, заимствованного у многих народов. Помня, как малы его познания об этой стране, я думаю, что он сошел с ума, у меня на лбу выступает холодный пот. И снова триумф! Публика устраивает ему настоящую овацию.

Жан представляет «Британика», да с таким жаром, что мне приходится потихоньку уйти из зала. Уже из-за кулис я слышу, как он просит всех присутствующих прийти на спектакль. В тот же вечер все билеты были проданы.

После лекции я спросил Жана, откуда он так хорошо знает Турцию.

— Сегодня утром, — ответил он, — я попросил разрешения посетить университет.

Никогда еще у меня не было такой хорошей прессы. Вот урок, который актер может извлечь из турне: хвалят гораздо больше, чем в Париже, а слушать комплименты опасно. Я избегаю этой опасности тем, что не читаю газет, чем часто удивляю своих товарищей.

В свободное время мы совершали экскурсии по этому прекрасному городу. Нас предупредили никогда ничего не давать маленьким нищим. Как-то мы попали в бедный квартал. Едва мы успели выйти из нашего «кадиллака», как навстречу нам бросились дети с протянутыми руками. Мы сделали вид, что не замечаем их. Мое внимание привлек мальчик с бесформенным, скрюченным телом, он калека. После моего отказа он горько заплакал. Я подумал: «Черт побери, будь что будет!» — и дал ему мелочь. Мальчишка расхохотался и распрямился. Он оказался замечательным актером. Каждый вечер после спектакля я заставал его у дверей театра и всегда давал ему мелочь. Ему было, наверное, лет десять. Я подумывал о том, чтобы усыновить его. Но мне отсоветовали.

Когда я вернулся в Париж, мне предложили сниматься в экранизации «Шери». Но продюсер господин Дольберг не хотел приглашать Валентину Тессье на роль Леи, хотя она была в ней великолепна. Он находил ее слишком старой для этой роли. Я предложил Валентине сделать тайком фотопробы. Она выглядит на них лет на тридцать девять, не больше, это как раз возраст персонажа. Я послал их продюсеру. Несмотря на мои уговоры, Валентина настояла на встрече с Дольбергом. Мы пошли к нему вместе.

— Вы видели пробы? — спрашиваю я его.

— Да.

— Ну и что?

— А то, что важна не только внешность, но и талант. Мне хотелось дать ему пощечину, но нельзя было сжигать мосты. Иду за ним.

— Я буду сниматься в фильме бесплатно, если вы возьмете Валентину.

— Нет, даже если ты мне предложишь двадцать пять миллионов.

Я увел Валентину всю в слезах, отказавшись сниматься у Дольберга.

Жан пишет обо мне книгу. Чтобы не ошибиться в некоторых подробностях моего детства, он просит мои заметки. Опасаясь, что дружба заставит его нарисовать приукрашенный портрет, я вспоминаю обо всех своих недостатках. Он перепишет кое-что из этих заметок, опровергая их. Эту книгу можно рассматривать как завет: через Жана Маре рассматривается проблема актера вообще. Поэтому книга мне нравится. Кроме того, я горд и счастлив. Какой необыкновенный подарок мне сделал Жан!

Я снимаюсь еще в одном фильме режиссера Ива Аллегре «Чудеса случаются только раз». Главную женскую роль исполняет Алида Валли — красивая женщина, прекрасная актриса, мой хороший товарищ до того момента, когда снимали сцену поцелуя в открытой машине. После этого эпизода, который, как часто бывает в кино, мы повторяем не менее десяти раз, Алида продолжает оставаться очаровательной со всеми, но ко мне относится ужасно. Меня расспрашивают, но я сам озадачен и не могу понять, что я ей сделал. Кто-то высказал предположение, что она влюблена в меня. Но я знаю, что она любит своего мужа, он тоже здесь, с нами, она любит своих детей... Ситуация не улучшилась до конца съемок. На вечеринке по случаю окончания работы кто-то посоветовал мне пригласить Алиду на танец.

— Я не смею.

— Пригласи.

Я пригласил ее. И тут она призналась. Мой друг оказался прав. Но как я мог догадаться?

На вечере у друзей мы играли в игру «Скажи правду». Для меня она завершилась обедом с англичанином по имени Робин. Затем этот Робин пригласил меня в «Лидо», где танцует его друг. Я принял приглашение. Здесь я впервые увидел Жоржа Р. Робин повел меня за кулисы, познакомил нас. Жорж — американец, но его американский акцент не сильно выражен. Он не говорит по-французски, а я очень плохо говорю по-английски. Он чем-то похож на меня, но на тринадцать лет моложе. Держится со мной довольно холодно. Мы с Робином уходим, чтобы посмотреть вторую часть представления. После спектакля Робин простился со мной, и я остался один. Мне захотелось еще раз увидеть Жоржа, и я поднялся к нему. На мое предложение выпить по стаканчику он ответил отказом. Я очень плохо воспитан — я еще не привык, чтобы мне отказывали. Я стал настаивать. Наконец Жорж из вежливости согласился поужинать у меня на следующей неделе.

Ужин состоялся в моем плавучем доме. Гость подсмеивался над моим английским, я тоже. Он видел в Америке мой фильмы — «Вечное возвращение» и «Кармен», на которые его привел кто-то из друзей. Он признался, что только поэтому принял мое приглашение.

Несмотря на такое трудное начало, мы несколько раз ужинали вместе. Он не так давно во Франции, но у него уже есть близкий друг, француз, и он видел много спектаклей, балетов, фильмов. Видел он и «Орфея», фильм ему не понравился.

После ужина я подвозил его на машине в «Лидо», чтобы он не опоздал на спектакль, затем возвращался домой.

Как-то вечером, я уже лег спать, кто-то позвал меня с берега. Выглядываю. Это Шарль Р. Я пригласил его зайти. Мы разговорились, я спросил, счастлив ли он. Да, он счастлив.

— Да ты его знаешь, наверное. Ты был в «Лидо»?

— Это Жорж Р.?

— Да.

Я рассказал ему, как тактично Жорж говорил мне о нем, не называя имени. Я решил, что впредь буду избегать встреч с Жоржем.

— Почему? — спросил Шарль.— Вы похожи друг на друга. Наверное, это замечательно видеть вас вместе.

Итак, я продолжаю встречаться с Жоржем. Однажды, ужиная на катере, он почувствовал сильную боль в области солнечного сплетения. Я вызвал врача. Не могло быть и речи о том, чтобы он танцевал в этот вечер и на следующий день тоже. Возможно, это лишь нервные спазмы, но может быть и что-то более серьезное. Врач запретил ему вставать с постели даже при условии, что я отвезу его в отель. И он остался у меня.

Он останется у меня на десять лет.

С Луизой Конт мы играем «Ринальдо и Армиду» в Руане. Она сказала, что П.-А. Тушар хочет, чтобы я снова поступил в «Комеди Франсез». Согласен ли я? Я попросил несколько дней на размышления.

Жан только что написал новую пьесу — «Вакх». Перед тем как приступить к работе над пьесой, он рассказал мне ее сюжет. Меня смутил юный возраст персонажа, и я сказал ему об этом.

— Ему двадцать девять лет, — ответил он.

Мне тогда было тридцать шесть. Возможно, на сцене я смогу выглядеть на двадцать девять... Но, когда Жан прочитал мне пьесу, хотя он и указал там возраст Вакха, написанная им роль подходила скорее девятнадцатилетнему юноше. Кроме того, он хотел, чтобы брата девушки играл Эдуар Дермит[35]. Мне очень нравился этот друг Жана, но не как актер. Во время турне по Среднему Востоку мне не понравилось его исполнение. Зная себя, я понимал, что на репетициях не сдержусь и выскажу свое мнение вслух. Я хотел избежать этого.

Я спросил Жана, что он думает о сделанном мне предложении поступить в «Комеди Франсез». Он ответил:

— Трагический актер и герой становятся редкостью. Ты соединяешь в себе обоих, ты той же породы, что Муне и де Макс. Не скажу, что ты на них похож, но, как и они, ты лишаешь роли их условности. Ты любишь только хорошие тексты, ты должен поступить в этот театр.

Мы больше не говорим о «Вакхе». Я предполагаю, что Жан отдаст пьесу в «Комеди Франсез», тогда я буду в ней играть. Если же он не отдаст пьесу в «Комеди Франсез», тогда я не смогу в ней играть. Таким образом, дружеские чувства Жана не будут подвергнуты испытанию.

Пьеса была поставлена в театре «Мариньи» Жаном-Луи Барро. Через неделю репетиций он попросил заменить Эдуара Дермита. Барро уж никак нельзя было обвинить в предвзятости.

Костюмы и декорации Жана Кокто были замечательны, постановка Барро —просто великолепна. Жан Десайи, на мой взгляд, как и я, слишком стар для роли Вакха, и внешность его не идеальна для этой роли. Но он очень талантлив, что гораздо важнее. Все исполнители играли безупречно. В то время я снимался в Жуанвилле. По дороге в театр «Мариньи» путь мне преградил густой туман... Определенно, даже природа хотела помешать мне стать свидетелем реакции Франсуа Мориака! И все же я приехал вовремя и посмотрел спектакль. Пьеса была на высоте. Вера кардинала бесспорна, так же как и его желание спасти Ганса для вечной жизни. Франсуа Мориак поднялся до окончания спектакля, заявив во всеуслышание, что это кощунство, и покинул театр.

Жан очень переживал. Мориак написал суровую статью, свидетельствующую о том, что он пришел на спектакль, с предвзятым мнением.

Жан ответил другой статьей, умной и страстной, озаглавленной «Я тебя обвиняю».

И вот я снова в «Комеди Франсез». Мне позвонила Луиза Конт, организовавшая встречу с администратором театра П.-А. Тушаром. Я соглашаюсь поступить в «Комеди Франсез» при условии, что буду ставить «Британика», взяв на себя режиссуру и декорации, и дебютирую в роли Нерона. Тушар дал согласие. Я спросил, не боится ли он скандала (я и не предполагал, как близок к истине).

— Мне нужен приток свежих сил, — ответил он.

Достаточно ложных положений. Моим настоящим положением станет «Комеди Франсез». И как только такое могло прийти мне в голову?

Я прошу, чтобы Мари Белл играла Агриппину.

— Она еще никогда не играла роль матери и вряд ли согласится, — говорят мне.

Я выстраиваю вокруг нее остальной состав исполнителей: Рене Фор, Кларион, Ролан Александр, Жан Шеврие, Луиза Конт. Мой основополагающий принцип — не говорить громко, не выкрикивать государственные или любовные тайны. Однажды я случайно услышал, как одна исполнительница говорила своему партнеру: «Делай, как он требует. На публике будешь играть, как захочешь». По-видимому, дисциплина не является обязательной в этом театре. Но в целом я почти доволен спектаклем.

За неделю до генеральной репетиции меня вызвали в контору администрации. Там были Жан Мейер, Жюльен Берто и П.-А. Тушар.

— Вот что, — сказал Берто, — мы считаем, что твоя постановка не в духе «Комеди Франсез», ты должен выбрать инспектора между Жаном Мейером и мной.

Я становлюсь на дыбы:

— Я считаю свою постановку в духе «Комеди Франсез», а также единственной постановкой, достойной этого театра, и отказываюсь от наблюдателя. Скажи-ка, Жюльен, разве ты не говорил несколько лет назад, что в «Британике» мне удалось то, что не удалось тебе?

— Это правда, но ведь это было не в «Комеди Франсез». Если ты не примешь наше предложение, спектакля не будет.

— Если спектакля не будет, я подаю в отставку.

Вернувшись домой, я позвонил Жану в Сен-Жан-Кап-Ферра. Он был возмущен и одобрил мое решение. Через полчаса он позвонил сам.

— Я подумал: если ты не будешь играть, скажут, что твой спектакль был плох. Ты должен играть. Что сможет сделать инспектор за неделю? Ничего. Соглашайся и играй.

Как сказать о том, что я передумал? К счастью, позвонил сам П.-А. Тушар. Он в отчаянии. Оказывается, это комитет решил назначить наблюдателя. П.-А. Тушар считает, что если я снова уйду из «Комеди Франсез», так ни разу и не сыграв, пресса поднимет шум.

Я заставляю себя упрашивать, зная заранее, что соглашусь, хотя такое поведение мне претит. Господин Тушар облегчил мне задачу. В конце концов я соглашаюсь и выбираю Жюльена Берто в качестве инспектора.

Жан оказался прав. Берто не вмешивался в мою режиссуру. Более того, он по-настоящему помогал мне в работе с некоторыми исполнителями, в создании световых эффектов. В этом у него большой опыт. Мне дали гримерную постоянного члена труппы, которую я оборудовал по своему вкусу. В день генеральной репетиции мои железные доспехи не готовы. Мне пришлось надеть доспехи из очень твердого картона, в которых я играл «Британика» в театре «Буфф-Паризьен». Я сделал завивку и посыпал волосы и брови красной металлической пудрой. Разумеется, я волнуюсь перед дебютом в «Комеди Франсез». И кто бы на моем месте не волновался? Меня одевают мой постоянный костюмер и костюмер театра. Я должен появиться только во втором акте. Жду, когда меня позовут. Я нахожусь на этаже Марс[36]. Я знаю, что если буду прислушиваться к происходящему на сцене, начну еще больше волноваться. Поэтому спущусь в последнюю минуту. У меня есть время до выхода, чтобы узнать, все ли в порядке на сцене. Говорят, что все идет хорошо. Чтобы не расстраивать меня, от меня скрыли, что мои декорации освистали. Вот и мой выход. Сначала появляется моя рука. Затем я распахиваю большой красный занавес: я нахожусь наверху лестницы, в центре сцены, неподвижный, освистываемый публикой. Это — скандал!

При поступлении в театр я спросил господина Тушара, не боится ли он, что из-за меня будет скандал. Я забыл, что это возможно.

Публика ревет, свистит. Затем раздаются аплодисменты и крики «Браво!». Между зрителями идет настоящее сражение.

А я продолжаю неподвижно стоять, не раскрывая рта. В зале стоит такой шум, что моего голоса не услышали бы. Несколько минут я жду, пока публика успокоится.

— Не сомневайтесь, Бурр.

Наконец в зале наступает тишина. Мои товарищи вопросительно смотрят на меня, найду ли я в себе силы продолжать. Я чувствую, что говорю со злостью, это меня самого удивляет. Это война. И я хочу выиграть эту битву. Волнение охватывает меня с головы до ног. Правая нога дрожит, промокшие от пота доспехи лопаются, пудра осыпается с волос на лицо, грим слезает. Рукоплескания, раздавшиеся при моем появлении, заглушаются воплями и свистом. За кулисами меня обнимают, предлагают остановить спектакль. Но я твердо уверен, что нужно продолжать.

Судорога свела все тело, я испытываю физическую боль, пронзившую желудок. Снова выхожу на сцену. Вопли, аплодисменты, ободряющие крики, свист. Этот шум будет возобновляться при каждом выходе. В четвертом акте я даже слышу чей-то возмущенный вопль: «О! Снова он!»

Актеры, которых я просил говорить не очень громко, произносят тексты, как это было принято в то время в «Комеди Франсез», то есть максимально форсируя голос.

В пятом акте мое волнение усиливается. Наконец занавес опускается и сразу же снова поднимается. Гремят аплодисменты, почти заглушающие вопли и свист. Большинство зрителей хотят меня утешить, поддержать. Мне эта поддержка действительно не помешала бы, когда я преодолевал три этажа, ведущие к моей гримерной.

Жорж потрясен. Он впервые видит великий спектакль, который вызвал скандал! Жан называет меня великолепным Нероном, самым необычным из виденных им. Он возмущен этой травлей, но и горд тем, что и в этот раз моя судьба подобна его судьбе. Моя гримерная заполняется людьми. Актеры пришли поблагодарить меня, выразить свою поддержку.

Мнение прессы, как и мнение публики, разделяется. Меня называют либо «братом Расина», либо требуют заменить меня хорошим актером и вообще связать мне руки за спиной. Травля продолжается два месяца. Каждый вечер проходят манифестации. Вспоминают битву времен «Эрнани». Результат: зал переполнен. Я привыкаю к борьбе. Однажды мне пришла в голову мысль выйти на сцену перед началом спектакля и попросить зрителей не устраивать манифестаций, чтобы не мешать моим товарищам. За это я решил пообещать им, что один раз выйду на поклон без других актеров, чтобы они смогли освистывать меня, сколько им захочется.

В тот день, когда я собрался это сделать, никаких манифестаций уже не было! Это настолько выбило меня из колеи, что я остался недоволен своей игрой.

На следующий день снова поднялся сильный шум в зале. И так в течение месяца — регулярно, через день. Как тут не поверить в травлю?

Однажды, в день очередной битвы, ко мне в гримерную пришел Лукино Висконти. Я очень огорчился, что он попал на спектакль именно в такой день. Но он в восторге:

— Только во Франции возможно такое — скандал из-за «Британика»!

Вскоре битвы вовсе прекратились. Но несколькими неделями позже освистали Жана Шеврие, игравшего Бурра. Тут же двое полицейских задержали юношу и девушку. Их допросили в присутствии Жана Шеврие и Мари Белл.

— Вы освистали Жана Шеврие, потому что спутали его с Жаном Маре?

— Нет, потому, что нам не нравится Жан Шеврие.

Мне рассказали этот случай.

По окончании спектакля актер «Комеди Франсез» господин де Шамбрёй, присутствовавший в зале, поздравил меня и спросил, где найти Мари Белл.

— Если ее нет в гримерной, она может быть в душе, я как раз иду туда.

Мы направляемся в душевые, де Шамбрёй идет впереди. Он позвал Мари. Через закрытую дверь Шамбрёй высказал ей свое восхищение.

Мари не знает, что я здесь. Я слышу, как она говорит господину де Шамбрёю:

— Ты видел, Жана Шеврие освистали, потому что приняли его за Жана Маре.

Жан показал мне письмо, которое ему прислал Роже Мартен дю Гар:

Меня вызвал к себе господин Тушар.

— Садитесь, — сказал он. — Угадайте, кто вас приглашает на роль Ксифареса в «Митридате»[37]? Ионнель.

Администратор часто говорил мне, что для этого человека я был воплощением всего, что он ненавидел в театре.

— Что вы намерены делать?

— Согласиться.

Этот актер традиционного стиля считал, не знаю уж почему, что я буду строить из себя звезду и не захочу подчиняться его указаниям. И был удивлен тем, что я всегда первым приходил на репетиции, старательно следовал его указаниям. Для меня это было естественно, поскольку я считаю, что, если ты согласился, чтобы тобой руководили, нужно слушаться. Очень скоро этот человек стал питать ко мне уважение и даже дружбу.

Спектакль имел большой успех. На этот раз я был принят публикой и критиками.

В истории «Комеди Франсез» постановка «Британика» была первым и пока единственным случаем, когда актер дебютировал одновременно как режиссер, декоратор и актер. В «Митридате» я довольствовался тем, что играл Ксифареса. Однако я не смог побороть желание улучшить свой костюм. В этом спектакле я снова встретился с Анни Дюко.

Мне предложили сыграть Ромео. Напрасно я объясняю, что стар для этой роли — мне исполнилось тридцать шесть лет. И мне не нравился перевод Сармана. Об этом, однако, я не говорил.

Зарабатывал я мало: восемьдесят тысяч франков в месяц, отказываясь от предложений сниматься в фильмах. Я хотел посвятить себя классической трагедии.

Мой импресарио переживала настоящую трагедию из-за того, что я должен был уплатить одиннадцать миллионов франков налогов. Она не представляла себе, как с моим маленьким жалованьем в «Комеди Франсез» (я получал меньше, чем главный машинист сцены) я смогу выйти из положения.

Меня пригласили на роль отца Роберто Бенци в фильме «Призыв судьбы». Предложили очень деликатно, опасаясь, что я откажусь играть отца. Я же, наоборот, согласился только по этой причине, так как собирался менять амплуа.

Подошло время отпусков. Значит, никаких проблем с «Комеди Франсез». Мне полагается три месяца отпуска.

Я уже готов отбыть в Италию, где должен сниматься фильм. Дирекция «Комеди Франсез» осведомляется, не смогу ли я отложить свой отъезд на два дня, чтобы сыграть «Британика» в классическом дневном спектакле в четверг. Ладно. Я договариваюсь с продюсером фильма. В четверг утром мне снова звонят из дирекции, чтобы предупредить, что после дневного спектакля будет репетиция «Ромео и Джульетты». Удивленный, я спрашиваю, настолько ли это необходимо, потому что на следующий день я уезжаю на три месяца. Не лучше ли все репетиции провести после моего возвращения. Дирекция соглашается и освобождает меня от репетиции.

Я играю «Британика». Между сценами отдыхаю в гримерной Рашель, которая служит нам фойе. Там меня нашел взбешенный Жюльен Берто.

— Итак, корчишь из себя звезду, отказываешься репетировать Ромео?

Я не отношусь к тому типу актеров, которым нужно много времени, чтобы сосредоточиться перед выходом на сцену. Но тем не менее мне важно быть спокойным и нормально себя чувствовать.

Поэтому я отказываюсь обсуждать этот вопрос с Жюльеном и прошу его уйти.

— Я здесь у себя, — кричит он (он — акционер театра, а я только актер на окладе).

— Тем более, если ты здесь у себя, то должен принять меня вежливо. Теперь будь любезен покинуть мою гримерную, или мне придется применить силу.

— Значит, ты не будешь играть Ромео.

— Тем лучше, у меня нет на это никакого желания.

В тот же вечер я послал нашему администратору письмо с просьбой об отставке. Я уже не помню точных выражений, но это было примерно следующее:

И отправился в Италию. По дороге остановился в Сен-Жан-Кап-Ферра, чтобы обнять Жана. Я застал его негодующим на окружающую его роскошь. Мне знакомы такие его кризисы. Постарался его успокоить. Едва только я пересек границу, как увидел голосующего на обочине дороги человека. Останавливаюсь. «Куда вы едете?» — спрашивает он. «В Рим». — «Я тоже». И зачем только я сказал, что еду в Рим! В мою машину садится некто очень странно одетый: на нем что-то вроде зеленого костюма с широкой черной полосой по шву драных брюк, порванная куртка, такая же грязная, как он сам. На ногах видавшие виды сандалии. Белья у него не было. Наверное, когда его волосы чистые, он блондин. Видно, что он не брился несколько дней. Он худой и кажется некрасивым. Воображаю, какое темное у него прошлое. Скоро мне придется остановиться пообедать. Как же его пригласить даже в самую скромную харчевню. Он рассказал, что сидел в тюрьме и только что освободился. Теперь едет в Рим, где живет его семья.

— Скажите, вы не хотели бы побриться? — спрашиваю я осторожно.

— Хотел бы, но у меня нет денег.

Я останавливаюсь возле парикмахерской в ближайшей деревне, даю моему спутнику деньги и жду его на террасе соседнего бистро. У меня возникает желание уехать. Но я не чувствую себя вправе поступить так. Вдруг подходит какой-то незнакомец. Ба! Да это же обладатель зеленого костюма. Да, это он, но неузнаваемый. Его не только побрили, но и подстригли, и причесали. Теплая салфетка после бритья очистила лицо.

Мы снова отправляемся в путь. Боясь его обидеть, я робко спрашиваю, не хотел бы он надеть чистое белье. Останавливаюсь прямо на горной дороге, открываю свои чемоданы и даю ему брюки, рубашку, сандалии. Возможно, он воспользуется этим пустынным местом, чтобы убить меня...

Мы останавливаемся у ближайшего ресторана. Я смотрю на своего спутника, он так преобразился, что стал почти красивым.

— Возьмите меня к себе на службу, я буду чистить вам обувь.

Наверное, это казалось ему выражением высшей преданности. Но я не мог оставить его у себя.

Я снимаюсь в фильме «Призыв судьбы». Мне доставляет огромную радость сниматься с Роберто Бенци, я играю его отца. Нет ничего более волнующего, чем видеть, как этот ребенок мгновенно превращается в выдающегося дирижера, а после этого снова становится ребенком. На первых репетициях многие музыканты не верили в его исключительный дар. Они расставляли ему ловушки. Роберто стучал по пюпитру своей дирижерской палочкой и кричал: «до-диез» или называл какую-нибудь другую ноту, которой ему не сыграли. Вскоре все его обожали.

Я согласился участвовать в этом фильме в надежде на то, что теперь меня будут приглашать не только на роли героев-любовников.

Вернувшись в Париж, я отправился к администратору «Комеди Франсез». На лестнице я столкнулся с Мари Белл и Фернаном Леду. Они стали расспрашивать о моих планах.

— Как? Вы не знаете, что я уволился?

Господин Тушар принял меня очень сердечно.

— Я никому не говорил о вашем уходе, надеясь, что вы передумаете.

— Нет, господин администратор. Впрочем, все равно уже слишком поздно. Я только что сказал об этом Мари Белл и Фернану Леду.

Оказалось, что заявление нужно подавать за шесть месяцев до ухода. Следовательно, я должен работать в театре еще три месяца. Кроме того, Лоренс Оливье приглашает меня в свой театр в Лондоне, чтобы я показал свою постановку «Британика». Но, поскольку вместе со мной приглашается вся «Комеди Франсез», я не могу принять приглашение, если не буду членом труппы. Господин Тушар предложил возобновить контракт на год, обещая, что предоставит мне полную свободу.

Комитет направил письмо Лоренсу Оливье, в котором сообщалось, что я играл в двух пьесах Расина: в «Британике» и «Митридате». Ему советовали посмотреть обе и сделать выбор. Лоренс Оливье приехал в Париж и в субботу посмотрел вечерний спектакль «Митридат», а в воскресенье утром — «Британик». Это был последний раз, когда я играл Нерона. Публика устроила мне овацию, и в конце спектакля меня одного вызывали на поклон не менее пятнадцати раз. Мне несли охапки цветов, а площадь перед «Комеди Франсез» была черна от народа, когда я выходил из театра. Толпа окружила меня. Каждый старался протиснуться поближе.

Вернувшись в Лондон, Лоренс Оливье сообщил, что он выбирает «Британик». Было еще несколько писем. В конце концов Лоренс Оливье прислал телеграмму. Телеграммы обычно кратки и точны, иногда их текст может показаться резким. Телеграмма Оливье была составлена следующим образом: «Если я не получу «Британика» с Маре, я отказываюсь приглашать «Комеди Франсез».

Значит, приглашают не «Комеди Франсез», а Жана Маре в окружении «Комеди Франсез»! Разразился грандиозный скандал.

Неожиданно серьезно заболела находившаяся в Голливуде Вивьен Ли, и Лоренс Оливье тут же отправился к ней. А администрация «Комеди Франсез» напрямую договорилась с театром Олд Вик, что труппа приедет со спектаклем «Британик» без Жана Маре.