Жизнь Артемия Араратского

1

Личность автора двухтомного автобиографического романа "Жизнь Артемия Араратского" примечательна во многих отношениях.

Сын простого каменщика Артемий (Арутюн) Богданов (Аствацатурович) Араратский (родился он 20 апреля 1774 г. в селении Вагаршапат) в условиях бурных событий на Кавказе конца XVIII в. ценою тяжких испытаний, с удивительным упорством преодолевая невероятные трудности, добирается до Роесии; "водворив себя на жительство в С.-Петербурге", он изучает русский язык и овладевает им в такой степени, что в 1813 г. издает "историю своей жизни" на русском языке.

Личность Араратского, вызвавшая полемику, до сих пор остается загадочной. Многое в его биографии неясно, туманно, темно. Документально-достоверные данные об Араратском весьма скудны. Основным источником, опираясь на который можно было бы восстановить его биографию допетербургского периода, остается им же составленное собственное жизнеописание.

Сведения об Араратском после прибытия его в Петербург (17 августа 1797 г.) почти отсутствуют. Не много дают и печатные источники. Кое-что новое и ценное внесли архивные изыскания последних лет.

Араратский, автор "любопытных записок о своей жизни", привлек внимание исследователей еще в конце прошлого века. Разбору его книги был посвящен доклад историка и литератора А. Д. Ерицяна,[117] прочитанный им в 1881 г. в Тифлисе на V археологическом съезде. Он обратился к книге Араратского как к уникальному памятнику, как к мемуарам очевидца событий на Кавказе конца XVIII столетия, как к историческому источнику.[118] Судя по опубликованным протоколам съезда, у него были собраны и какие-то биографические материалы об Араратском.

Спустя более чем десять лет несколько страниц об Араратском написал романист Перч Прошян (1837—1907) — в качестве предисловия к своему переводу его книги на армянский язык. Восстановив краткую биографическую канву жизни автора периода, нашедшего отражение в книге, со дня рождения до его обоснования в Петербурге, Прошян вопрошает: "Куда же делся после этого (т. е. после 1797 г.) Араратский, какой образ жизни он вел, мы ничего не знаем, об этом он молчит".

Прошян, ссылаясь на выступление А. Д. Ерицяна, писал о том, что Араратян достиг чина "действительного статского советника", пользовался любовью и уважением министров и высокопоставленных лиц, что он был дорогим гостем салонов и своим природным легким остроумием и талантом веселил и доставлял всем удивление". Прошян говорит о письмах (1815—1816 гг.) Нерсеса Аштаракского, впоследствии католикоса (1843—1857), в которых он обращался за содействием к проживающему в Петербурге Артемию Богдановичу Араратскому. Наконец, он ссылается на "Собрание актов, относящихся к обозрению истории армянского народа",[119] где перепечатана из французских газет полемика Араратского — в 1818 г. с известным парижским профессором-арменистом Шаганом Джерпетяном. Из этого же печатного источника сообщается факт, что во время пребывания в Париже Араратский рисовал и печатал усыпальницу с текстом армянского киликийского царя Левона VI Лусиняна в Келестинском соборе в Париже.[120]

О пребывании Араратского в Париже упоминается и в брошюре Аракела Араратяна. Она посвящена деятельности Иоанна Воскерчянца, учителя Араратского.[121] Воскерчянц по просьбе Араратского составил краткую хронику важнейших событий на Кавказе в конце XVIII века. Хроника Воскерчянца была издана Араратским в Париже на французском языке.[122] Автором перевода был известный ориенталист (китаист) Ж. Клапрот.

В предисловии указывается на научное значение записок Воскерчянца, "содержащих малоизвестные в Европе географические и исторические сведения о Кавказе". Здесь же сказано о том, как Арутюн (Араратский) переводил армянский текст "слово в слово" на русский язык, а Ж. Клапрот с русского переводил на французский (с. IX).

В августе 1823 г было основано в Москве "Общество любителей древности при армянском учебном заведении гг. Лазаревых", которое имело предметом занятий "изыскание достославных событий о древней Армении". В числе действительных членов общества находим и "губернского секретаря" Артемия Араратского.[123]

К Араратскому и его книге одним из первых в наши дни обратился В. А. Парсамян, автор монографии о Грибоедове. Исследователем было высказано предположение о возможном личном знакомстве Араратского с Грибоедовым еще в Петербурге по "одновременной работе в госуд. коллегии иностранных дел". Араратский мог быть переводчиком по департаменту азиатских дел, где состоял на службе Грибоедов. В период 1804—1824 гг. переводчиками с армянского были Маркар Захарович Хоченц, Александр Макарович Худобашев и Иван Якимович Лазарев. В официальных справочниках имени Араратского нет. Более вероятно предположение В. А. Парсамяна о возможной встрече Грибоедова с Араратским в дни русско-персидской войны. "Одно ясно, — пишет В. А. Парсамян, — Грибоедов не мог в своих путевых записках случайно вспомнить Араратяна, когда около Алагяза перед ним открылся Арарат".[124] Но что может означать только упоминание имени Араратского ("Артемий Араратский")?[125] Оно может означать то, что Грибоедов вспомнил книгу Араратского, которую он, по всей вероятности, знал, или другое: не имеется ли в виду встреча с ее автором? Второе предположение более вероятно. Оно подтверждается записками H. H. Муравьева-Карского, который именно в это же время (ноябрь 1827 года) встретился с Араратским в Эчмиадзине.

Ввиду скупости свидетельств русских современников об Араратском "портрет" его, написанный H. H. Муравьевым под свежим впечатлением встречи, приобретает особую значимость: "В Эчмиадзине, — пишет он, — познакомился я с Араратским. Человек сей по странности своей заслуживает, чтобы о нем в нескольких строках здесь упомянуть. Араратский — бедный армянин, родившийся в предместье монастыря в бедном звании. В молодости своей возымел он страсть к путешествиям и пустился по свету без всяких средств; он таскался очень долго по Европе и Азии, кажется, был и на северных берегах Африки, жил вспомоществованиями, несколько себя образовал, оделся по-европейски и принял наши обычаи, научился несколько языкам и написал небольшую книгу о своих путешествиях; странностью своею приобрел он себе много знакомых и людей, принимавших в нем участие. Он не имеет никакой собственности, так же беден, как и прежде был, любит много говорить, не может нигде ужиться и под старость лет своих, возвратившись на родину, поселился в монашеской келье, где занимается, иногда выбегает, дабы познакомиться с проезжими и рассказать им прошедшее и предположения свои на будущие путешествия свои, в кои он сбирается и для коих сборы его будут, вероятно, не велики, ибо он никогда не заботился ни о платье своем, ни о пище, ни об опасностях в дороге. Название Араратского дал он себе в воспоминание горы, соседственной его родине. Кочевая жизнь его соделала его совершенно странным явлением; но он не имеет ничего приятного в обществе и на первых порах надоест своею болтливостью. Ему было тогда уже около 50-ти лет по крайней мере и, кажется, он имел слабость к напиткам".[126]

Два важных документа, относящихся к общественной деятельности Араратского, были опубликованы С. Г. Арешян. В 1814 г. Араратским в знак "беспредельной благодарности святой русской земле" был преподнесен в дар петербургской Публичной библиотеке представляющий значительную ценность рукописный сборник древнеармянских духовных гимнов (Шаракан) с превосходными миниатюрами и украшениями, собственноручной дарственной надписью Араратского на армянском языке.[127]

В сопроводительном послании Араратского на имя директора Публичной библиотеки А. Н. Оленина, написанном в том же стиле, что и его "Жизнеописание", говорилось: "Родясь в древней Армении <...> я от младенчества почти до совершенных лет испытывал в отечестве моем одни только бедствия. Чудному промыслу божию отношу я то терпение, коим переносил все мои страдания; невидимый перст его управлял путями юности моей и до сего дня; его благий промысл наконец изведя меня из земли, в коей сея слезы, пожинал одни только болезни и мучения, — водворил на земле обетованной — России! Здесь впервые я вздохнул свободно — без боязни <...> здесь обрел я совершенное благополучие: мир души моей и утешение..."[128]

До какого времени Араратский был в Петербурге, чем он занимался до поездки в Европу? Об этом пока что ничего определенного сказать нельзя. В Петербурге, в период 1800 по 1815 г., до поездки в Париж Араратский, по всей вероятности, занимался торговыми операциями. Ими он продолжал заниматься наряду с литературными делами и в годы пребывания в Европе. По свидетельству Иоганна Буссе, в Париже Араратский "как доверенное лицо выполнял торговые поручения своих соотечественников".[129]

В послесловии И. Г. Буссе к немецкому изданию книги Араратского (оно было переведено и перепечатано и в английском издании) содержатся некоторые любопытные сведения об авторе. "Наш Артемий нашел врагов в Петербурге, — пишет Буссе, — как мне сообщили оттуда. Он найдет их наверно под любым небом, ибо в его характере побеждает южный темперамент. В силу того что он не может побороть свой характер, то, конечно, он нигде не найдет покоя, что вообще мало кому дается. <...> Каждый из нас встречал, вероятно, среди этого (армянского) народа благородных натур и эти примеры (имеются в виду эпизоды жестокости в книге Араратского,— К. Г.) противоречат тем нападкам, которые разгневанный Артемий допускает против своего народа <...> Он скопил некоторые капиталы и собирается в паломничество через Константинополь в Ерусалим. Говорят, что он обещал описать и дальнейшие свои приключения".

Каково было официальное положение Араратского, каких он чинов достиг? В ходатайстве на имя обер-прокурора Синода Голицына в защиту нухийских армян, датированном 15 июля 1815 г., он именует себя "коллежским секретарем", в списке "действительных членов" "Общества любителей древности", основанном при Лазаревском институте восточных языков в 1823 г., Араратский назван "губернским секретарем". А. Д. Ерицян в 1881 г. сообщал, что Араратский умер в чине "действительного статского советника". Во всяком случае очевидно одно, что он принадлежал к числу видных представителей армянской колонии в Петербурге. "Благодаря природному остроумию, — писал А. Д. Ерицян об Араратском, — он имел доступ в дома некоторых знатных особ... К его содействию прибегали многие из его соотечественников".[130]

До недавнего времени мало было известно о патриотической деятельности Араратского. Исследования последних двух десятилетий внесли много нового. Выявлены документы, помогающие прояснению облика Араратского как общественного деятеля, при посредстве которого нередко осуществлялось сношение католикоса как политической главы армянского народа с русскими правительственными кругами.[131]

На Араратского возлагались порою нелегкие задачи. В этом отношении весьма показательны его действия по делу нухийских армян.

Армяне при персидском владычестве в закавказских ханствах платили особую дань за веру, за то, что они христиане, так называемые дин-ипаги. После того как Нухинское ханство вошло в состав России, вновь назначенный и покровительствуемый русскими военными властями Джафар-Кули-хан продолжал взымать у армянского населения дополнительную дань за веру. Триста армян-нухийцев обратились к главнокомандующему русскими войсками на Кавказе с просьбой отменить незаконную дань. В ответ на эту просьбу 25 армян были сосланы в Сибирь как главари "бунта". Судьба их стала предметом забот армянской колонии в Петербурге, и тяжелую миссию их защиты берет на себя Араратский.

Он специальным обстоятельным письмом обращается к обер-прокурору Синода, Голицыну, доказывая невиновность сосланных, что они обратились к русским военным властям не "по побуждению духа возмущения", а с надеждой, что оградят их, защитят от притеснений и произвола, чинимых ханом. "Да и что сия горсть безоружных людей, — писал Араратский, — пришедших из далекого места своего жилища к командующему войсками, могла что-либо другое нести в чувствах своих, кроме покорности и смирения".[132]

Обращение Араратского к обер-прокурору Синода не оказало существенного влияния на судьбу сосланных армян. Он в своих действиях остался в одиночестве, не получил должной поддержки со стороны своих соотечественников.

Общественно-патриотическую деятельность Араратского ценили армянские патриархи-католикосы Ефрем и Нерсес Аштаракеци.

Значительной была роль Араратского в жизни петербургской армянской колонии: он был близко знаком с Катариной Захаровной Халдарян, вдовой основателя первой армянской типографии в России, автора первого армяно-русского словаря.[133] Через нее Араратский мог близко общаться со многими деятелями армянской культурной колонии в Петербурге, а также с чиновниками, занимающими высокое положение. Особую ценность представляет обнаруженный в Матендаране (хранилище древних рукописей) и в Центр. гос. архиве АрмССР текст стихотворений Араратского. Первое, написанное в форме акростиха, направлено против мхитаристов.[134] Из содержания второго стихотворения (1831) выясняется, что Араратский путешествовал не только по Европе, но был он и в арабских странах.[135]. П. О. Акопяном установлен факт встречи Араратского с X. Абовяном в Ахпатском монастыре в ноябре 1826 г., где Араратский предлагает Абовяну перевести отрывок из "Писем русского путешественника" H. M. Карамзина.[136] Это предложение представляется несколько странным. "Почему Араратский, — пишет П. О. Акопян, — вместо того чтобы переводить самому, поручает тогда неопытному еще Абовяну, — трудно сказать. Это туманный и загадочный эпизод, для обстоятельного освещения которого удовлетворительных данных пока у нас нет".[137]

В октябре 1820 г. Араратский в Неаполе познакомился с пейзажистом Сильвестром Щедриным, который писал: "Г-н Араратский очень добрый человек, но странное его путешествие меня забавляло до крайности... Чтобы описать Вам подробно сего оригинального человека, должно много измарать бумаги... Сего азиятца я не мог понять, для чего он вояжирует, умен он или глуп, богат или беден? Он ничего не хочет видеть, между прочим все знает... Он для меня... загадка".[138]

Сведения о судьбе Араратского после успешного завершения русско-турецкой войны (1829), в результате которой Восточная Армения вошла в состав России, весьма смутны и сбивчивы.

Достоверно сообщение Иоганна Буссе, который вполне мог лично знать Араратского по Петербургу, в послесловии к немецкому изданию его книги: "Он (Араратский, — К. Г.) скопил некоторый капитал и собирается в паломничество через Константинополь в Ерусалим. Говорят, что он обещал описать свои дальнейшие приключения".[139]

На этом обрывается нить сведений о дальнейшей жизненной судьбе Араратского.

Далеко не все до сих пор ясно в жизни Араратского. Еще много белых пятен в его биографии петербургского периода, времени, когда он был в Европе. Нет пока достоверных сведений, куда делся Араратский после 1827 г. Мы не знаем даже, где и когда он окончил свой жизненный путь. Но то, что уже известно нам, подтверждено документально, говорит в пользу того, что он был человеком необычной судьбы, личностью, быть может, несколько странной, но яркой и что книга его безусловно заслуживает внимания как исследователей, так и широкого круга читателей.

2

Необычной была личная судьба Араратского. Необычна и судьба его книги.

Не проходит и десяти лет после ее русского издания,[140] как в Галле выходит немецкий перевод с предисловием Иоганна Генриха Буссе.[141] А спустя год появляется английское издание.[142] В конце века были напечатаны грузинский (три отрывка из второй части)[143] и армянский (первая часть полностью, вторая — с некоторыми сокращениями)[144] переводы.

Таким образом, книга Араратского была издана в течение XIX века на пяти языках. Она была первой книгой, которая знакомила русских читателей с армянской действительностью последней трети XVIII века. Ею интересовался Пушкин; она была в библиотеке поэта.[145]

Русское издание книги Араратского не осталось незамеченным. В кратком отзыве в "Сыне отечества" говорилось: "Книга любопытная и достойная внимания, не по красноречию и слогу, а по описываемым в ней предметам! Сочинитель ее, изображая жизнь свою и матери своей, представляет любопытную картину армянских обычаев и нравов, монастырского правления тамошнего духовенства, происшествий, последовавших в той стороне во время Персидской войны 1796 г. и пр. — чистосердечие его в рассказах о собственных проступках и претерпенных им истязаниях доказывает, что он говорит истину". Вслед за этим автор заметки описания в книге жестокостей отдельных лиц пытался распространить на все армянское население края,[146] что заставило Араратского обратиться в редакцию журнала "Письмом к издателям", в котором он писал: "Мне чрезвычайно прискорбно будет нанести оскорбление Дербентским и Мушкурским армянам, обитающим ныне в России около Каспийского моря и их добродушию. Во всякой нации есть добрые и злые, равно как и в армянской есть примерно добродетельные, есть и такие, каковы некоторые Вагаршапатские мои земляки, купец, взявшийся доставить меня в Россию и прочие им подобные...". Араратский в заключение своего письма просил напечатать его, как "нужное дополнение", чтобы избавить его "от упреков совести", чтобы не огорчить людей, "не заслуживающих того", чтобы, наконец, не думали о нем, как о человеке, "враждующем против нации своей".

Необходимость публикации "дополнения" к отзыву журнала Араратский мотивировал тем, что не хотелось, чтобы о нем создалось превратное мнение. "Беспокоюсь потому, — писал он, — что я, по милости божией, известен с хорошей стороны даже отдаленнейшим обществам, например обитающим в Индии (армянам, — К. Г.), и прочих странах, имею счастье пользоваться лучшим мнением верховного Патриарха нашего (Ефрема Дзорагехци, — К. Г.), который по сказанной причине, легко может приведен быть в некоторое против меня огорчение".[147]

Вслед за текстом письма Араратского было напечатано пояснение редакции журнала:

"Издатели С. О. поместили сие письмо для того, чтобы доказать г. Араратскому готовность свою освободить его от всяких нареканий; но притом могут его уверить, что никакой благоразумный и грамотный человек, прочитав в 8 книжке С. О. на стр. 65 суждение о его книге, не подумает, будто он оскорбляет и описывает в ней дурными красками всю армянскую нацию. Зверский нрав многих, а отнюдь не всех персидских армян не наносит бесчестие нации, а варварское правление, под которым томилась сия несчастная земля, порабощенная иноверцами, возбудит во всяком читателе не презрение к ней, а сострадание. Что правление сие было самое варварское, легко можно увидеть: стоит сравнить некоторые места книги: Жизнь А. Араратского с описанием Нукагивы с путешествием г. Крузенштерна".[148]

В 1847 г. в газете "Кавказ" были напечатаны два отрывка из второй части книги Араратского под заглавием "Сведения о походе графа Зубова в Закавказье"[149] с примечанием от редакции: "Единственная книга, знакомящая читателя с бытом народов Закавказья и историческими происшествиями последних годов прошлого столетия: Жизнь Артемия Араратского теперь попадается весьма редко; а между тем она заключает в себе рассказ о таких любопытных происшествиях, описываемых добросовестным очевидцем, что мы решились не только напомнить об ней читателям Кавказа, и всякому, кто желает познакомиться с этой любопытной страной, и в особенности в указанную нами эпоху, и даже заимствовать оттуда повествование о походе графа Зубова в Персию, и уверены, что историк этого похода много извлечет из него драгоценных подробностей".

Спустя многие годы привлек внимание научной общественности к личности Араратского и его забытой книге, как мы уже писали, А. Д. Ерицян 16-го ноября 1881 года на общем собрании V археологического съезда в Тифлисе его выступлению с докладом о значении книги Араратского как исторического источника о важнейших событиях на Кавказе в конце XVIII века предшествовало сообщение об описании Тифлиса и Грузии начала 1770-х годов по Гильденштедту.[150] А. Д. Ерицян, признавая чрезвычайный интерес для прошлого Тифлиса путевых записок Гильденштедта, в то же время указывал и на их недостатки, вытекающие из того, что ученый путешественник не знал ни языка, ни местности, ни истории края. "В сочинении же Араратского, — говорил Ерицян, — представлена жизнь и состояние Тифлиса в конце прошлого столетия, через несколько дней после нашествия Ага-Магомета-хана. Ага-Магомет-хан вступил в Тифлис 11 сентября 1795 года и предал город разорению и пламени. Тифлис горел восемь дней. Ага-Магомет-хан имел пребывание во дворце на Куре, там где находится теперь Экзархский дом, который принадлежал последним грузинским царям. Остатки этого дворца видны еще и в настоящее время со стороны Куры. Вступив в Тифлис и разорив его окончательно, Ага-Магомет-хан через восемь дней поспешил удалиться из города, так как оставаться в нем не было возможности, потому, во-первых, что он горел со всех сторон, не осталось почти ни одного здания целым, а с другой стороны, Тифлису угрожало другое, более важное бедствие — чума, потому что среди улиц Тифлиса лежали трупы убитых жителей и подвергались гниению. Жить в Тифлисе не было возможности. Жители Тифлиса бежали в горы, и в городе не оставалось почти никого. В это-то время посетил Тифлис Артемий Араратский, тогда молодой человек лет 20. Человек неграмотный, знающий почти одно только чтение на армянском языке, он был очевидцем ужасного положения в городе и описал это подробно в своем путешествии по Закавказскому краю, которое носит оригинальное название: "Жизнь Артемия Араратского". Эта книга издана в 2-х частях на русском языке, в начале настоящего столетия, в Петербурге и составляет большую библиографическую редкость, так что вряд ли она известна кому из гг. присутствующих... Описание Араратским Тифлиса имеет за собою то преимущество перед описанием Гильденштедта, что он знал местный язык, нравы, знал город Тифлис довольно хорошо и так рельефно представил ужасное положение города, что всякий, кому пришлось читать описание Тифлиса, представлял себе живо картину нашествия варваров на Тифлис и ужасное состояние города в ту эпоху".[151]

Армянский перевод "Жизни Багаршапатского", выполненный П. Прошяном, вышел в Тифлисе в 1892 г. В своем предисловии П. Прошян искренне сожалел о том, что армянский оригинал рукописи не сохранился,[152] где он предполагал найти сведения о дальнейшей судьбе автора, который был ему симпатичен уже тем, что был уроженцем Вагаршапата, находящегося недалеко от его родного села Аштарака. Опираясь на авторское предисловие к русскому изданию книги, он писал: "В условиях бродячей жизни Араратский не забывает обессмертить на клочках бумаги свои многосодержательные мемуары на родном языке".

Свои мемуары (жизнеописание) Араратский писал, скорее всего, на русском языке, в Петербурге, возможно пользуясь своими прежними путевыми записями (на армянском языке). Нет сомнения и в том, что Араратскому при написании книги помогали более искусно владеющие русским языком люди из деятелей петербургской армянской культурной колонии. Одним из возможных его помощников мог быть Иосиф Иоаннесов (1777—1863), владелец типографии и автор первого русского перевода "Истории Армении" Мовсеса Хоренаци (V в.), изданного в Петербурге в 1809 году.

Было ли продолжение жизнеописания Араратского? Вопрос этот интересовал Прошяна. Он приводит слухи о существовании третьего тома, посвященного петербургскому периоду его жизни, но эту версию считает маловероятной.[153]

Через два года после издания армянского перевода книги Араратского был опубликован обширный критический очерк, в котором автор ставил перед собою цель доказать, что: а) книга Араратского представляет собою не что иное, как "ряд чистых легенд"; б) что автор ее не писал на армянском языке, а писал по-русски, в Петербурге; в) что, хотя автор и утаивает подлинную картину своей жизни, но все же видно, кем был он в действительности.[154]

Автор очерка, следуя страница за страницей повествования Араратского, пытается уличить его в "небылицах", "выдумках", "разоблачить" его. А. Е. С. с педантичностью ищет и отмечает неточности, ошибки в хронологии, путаницу отдельных дат. Он не доверяет Араратскому в передаче событий на Кавказе конца XVIII столетия, указывая на отдельные фактические неточности. Автор критического очерка подозревает, что сведения в книге почерпнуты из русской периодической печати, лишь глухо ссылаясь на вступительную часть третьего тома "Материалов для новой истории Кавказа" П. Г. Буткова. Наконец, А. Е. С. обвиняет Араратского в плагиате, приводя к этому доказательство — совпадение отдельных страниц его книги с "Записками Воскерчянца", о "нашествии Ираклия в Армению". Но все дело в том, что Воскерчянц писал свои "записки" "по просьбе своего ученика Арутюна Аствацатряна Вагаршапатского", т. е. Араратского, который при составлении своего жизнеописания, по всей вероятности, пользовался и "краткими примечаниями" Воскерчянца, написанными также по просьбе Араратского. Странное объяснение факта издания Араратским "Хроники" Воскерчянца находим у А. Е. С. Араратский это делает якобы для того, чтобы придать известную силу отдельным сомнительным отрывкам своей книги.

На критический очерк "А. Е. С. подлог Артемия Араратского раскрыл" с откликом в печати выступил Н. Я. Марр. Он писал: "Автор <...> пожелавший скрыть себя под инициалами А. Е. С., весьма убедительно доказывает, что армянский текст не может и в будущем быть напечатанным, так как его не существовало никогда. Труд Артемия Араратского, по исследованию А. Е. С. — 1) не есть перевод мемуаров, писавшихся изо дня в день, как уверяет сам автор: по-армянски Арт. Ар. никогда ничего не писал, 2) не есть автобиографическое сочинение, составленное Арт. Араратским по памяти, как можно было допустить и 3) не относится вовсе к историческим памятникам, насколько в последних мы ищем достоверных сведений об описываемой эпохе; у Артемия Араратского действительная жизнь, с которою он имеет притязание знакомить нас, совсем не отражается или, что еще хуже, фальсифицируется, заменяется или затемняется измышлениями автора". Н. Я. Марр еще в большей степени, чем А. Е. С., сгустил краски, не принял во внимание ни точку зрения А. Д. Ерицяна, ни вступительную статью П. Прошяна, ни, наконец, отзывы в армянской периодической печати. Он не заметил того простого факта, что А. Е. С. в своей тенденциозной оценке одинок, что у автора критического очерка, как увидим ниже, были свои серьезные причины быть столь суровым к Араратскому. Н. Я. Марр писал: "Артемий Араратский обморочил читающую публику, выдав за свои, будто изо дня в день писавшиеся мемуары, составленный им впервые на русском языке сентиментальный роман, материалы для которого он черпал главным образом из своей фантазии".[155]

В критическом разборе А. Е. С. книги Араратского бросается в глаза тенденциозность автора, что, к сожалению, ускользнуло от внимания Н. Я. Марра. Причину негодующего тона А. Е. С. легко понять, если знать, кто скрывался под этими загадочными буквами? А. Е. С. — Аристакес епископ Седракян. Принадлежность его к высшему духовенству не могла не сказаться на характере его критических суждений. Он не мог быть объективным в оценке личности Араратского и его книги.

Вагаршапат, где родился Араратский и где прошли годы его детства и юности, принадлежал монастырю, и вся власть деревни начиная с "десятского" кончая старостой-управляющим — были люди духовного звания. Автор книги касается темных сторон жизни духовенства. В характеристике личности архимандрита Карапета, питающего особую слабость к чрезмерно острым блюдам, к "дикому перцу", подчеркивается его обжорство. "Я удивлялся, — пишет Араратский, — как такие яствы не съедали его внутренности, когда от одного к ним прикосновения слезала у меня с губ кожа, а запах поражал обоняние".

Мог ли епископ Седракян простить Араратскому все то, что он писал о жизни духовенства, и то, что написано в его книге о священнике-"разбойнике", да еще в таких сочувственных тонах? "Мзрах (таково было прозвище священника, что означает на армянском языке копье, — К. Г.) действительно иногда занимался разбоем, — пишет Араратский, — но с тою только от других разницею, что будучи человек несказанно горячего, запальчивого и в некотором смысле мстительного нрава, он посредством разбоя мстил богатым за бедных и, отнимая от первых сколько удавалось, помогал последним так, как будто бы отдавал им принадлежащую часть, богатыми присвоенную <...>. Сам же из добычи своей не пользовался почти ничем и ничего не имел у себя лишнего; но все раздавал другим" (курсив мой, — К. Г.).

Рассказ о мерк-кулапском священнике вызвал возмущение у Седракяна и дал повод для длинных язвительных рассуждений, где досталось не только Араратскому, но и "священнику-разбойнику" за недостойное его сану занятие. По поводу этого эпизода Седракян пишет: "Читателю остается принять одно из двух: или то, что знакомство с разбойником-священником и получение от него подарков относится к числу обычных выдумок автора, или же что он еще в юности до поездки в Россию занимался воровством и проводил время в сообществе разбойников".

Оставив на суд читателя эти крайне тенденциозные заключения Седракяна, следует заметить, что в эпизоде о "священнике-разбойнике" отражен один из характерных моментов жизни народа, когда еще дремлет его самосознание. Мзрах, как писал Тадевос Авдалбегян, — возмутитель общественного спокойствия, выразитель начальных форм протеста против социального гнета. Он прибегает к разбою по идейным мотивам как защитник обездоленных. Мзрах себе ничего не берет лишнего, добычу отдавая бедным, как бы возвращает принадлежащую им часть, богатыми присвоенную.

Т. Авдалбегян образ Мзраха ставил в один ряд с аналогичными образами народных мстителей в мировой литературе.[156]

Частные замечания А. Е. С., относящиеся к фактической основе книги Араратского, не лишены основания. В ней реальные факты перемешаны с вымыслом, украшениями авторской фантазии. По этому поводу Н. Я. Марр замечает: "Всюду божия милость оссияет самохвального автора и охраняет его от гибели. Но если божьей милости обязан Артемий своим спасением, когда, например, около Тегера осенью в Амбердской речке сшибло его водою и понесло, то исключительно воображению Артемия обязаны мы самым приключением, так как нельзя себе даже представить, каким образом осенью, т. е. в самое скудное по обилию воды время года, этой реченкою, и в обыкновенное-то время едва заметною, мог быть увлечен кто-либо, если бы даже он того захотел".[157]

Книга Араратского полна выдумок и порою эпизодов, граничащих с фантазией. С этим трудно не согласиться. Однако, основываясь на этом, не следует вычеркивать ее значение.

Жизнеописание Араратского, при всех его особенностях, представляет немалый интерес для истории и для истории литературы. Оно содержит ценные сведения исторического и этнографического характера. Если в нем даже не было бы ничего другого, кроме описания типичных эпизодов из жизни крестьянства Араратской долины, современника и очевидца важнейших событий на Кавказе в конце XVIII века, то все это было бы вполне достаточно, чтобы к запискам Араратского относиться с должным вниманием.

Книга Араратского получила должную оценку еще в конце прошлого века. Вслед за выступлением А. Ерицяна, после выхода армянского перевода, в журнале "Тараз" появилась информационная заметка, в которой автор не только хвалил язык перевода, но и отмечал значение книги Араратского как "вспомогательного исторического источника", где читатель найдет "достаточные сведения об армянской жизни". Заметка была посвящена главным образом переводчику П. Прогляну, и рецензент ограничился лишь беглыми замечаниями.[158] Более значительной и подробной оказалась рецензия, помещенная в общественно-литературном журнале "Мурч" ("Молот"), в которой автор отметил важное значение книги Араратского, "проливающей свет на семейную, сельскую, духовную и политическую жизнь ереванского ханства (ныне части ереванской губернии) и грузинского царства того времени. При помощи этой книги мы становимся почти очевидцами положения Закавказья до русского владычества так, что ни один историк не мог бы так рельефно показать эту навсегда прошедшую жизнь". Рецензент отмечал в книге Араратского и наличие острых социальных мотивов. "Что из себя представляли права личности, — писал он, — даже с точки зрения ограждения ее безопасности от всякой эксплуатации и затрагивающего ее честь произвола со стороны богачей, органов власти, для этого надобно читать "жизнь Араратского", написанную простым языком, без украшений и даже с некоторым юмором".[159]

3

При оценке книги Араратского нельзя не считаться с ее жанром. Неправомерно было бы предъявлять к ней требования, уместные, если б перед нами была историческая хроника, где на первом месте должна быть достоверность сообщаемых фактов.

Книгу Араратского следует рассматривать не как историческую хронику, хотя в ней и нашли отражение важнейшие события жизни Закавказья в конце XVIII столетия, не как путевой дневник, куда изо дня в день добросовестно вносились записи чисто фактического характера, хотя она и написана в виде автобиографических записок.

Книга Араратского — памятник русской литературы начала XIX в. и по своему жанру и стилю примыкает к литературе путешествий, получившей широкое распространение в конце XVIII в.

В предисловии к своей книге Араратский не скрывает ее зависимости от "примера многих изданий", существующих образцов жанра. В то время их было много, в числе их "Путешествие из Петербурга в Москву" (1790) А. Н. Радищева и "Письма русского путешественника" (1797) H. M. Карамзина. Знал ли Араратский о книге Радищева, трудно сказать, но с "Письмами" Карамзина возможно, что он тогда уже был знаком. Одно ясно, что в поле его зрения находились какие-то образцы, которыми он пользовался.

Жанр "путешествия", к которому примыкали произведения эпистолярно-мемуарного, автобиографически-интимно-исповедального содержания, был весьма удобной формой, позволяющей включить в повествование разнородный материал жизненных наблюдений, описание, рассказ, вставные новеллы, рассуждения, нравоучительные сентенции.

С этой точки зрения книга Араратского не представляет исключения. Она находится в русле русской литературы путешествий, жизнеописаний (автобиографических записок) с элементами приключенческого романа.

За два года до появления жизнеописания Араратского в Москве вышла книга под заглавием: "Жизнь знаменитого астраханца, или странные приключения Улибара, сына одного богатого мурзы, извлеченные из его записок". Автор ее, так же как и Араратский, "любил записывать все свои приключения", так же как и Араратский, с самых детских лет почувствовал склонность к наукам. Особенно наглядно видна возможная зависимость Араратского из предисловия к "Жизни знаменитого астраханца", в котором автор, не пожелавший обнародовать свое имя, писал: "Люди, приобыкшие к обыкновенным в жизни человеческим обстоятельствам, станут, может быть, удивляться и не верить моим приключениям; но я предуведомлю их, что все представленные в сей книге происшествия в самом деле случились почти так же, как они в ней описаны. В рассуждении же особ, упоминаемых мною, не нашел я за нужное объявить настоящие их имена, так же и собственное мое". "Знаменитый астраханец", так же как и Араратский, после многих превратностей судьбы благополучно прибывает в Петербург.

И в той, и в другой книге много нравоучительных сентенций об умеренной счастливой жизни, о добродетелях и пороках, о пользе знаний, "презрение к тщетным и суетным предметам".

"Жизнь знаменитого астраханца" по своему сюжету мало напоминает книгу Араратского, тем не менее в идейной канве и манере повествования имеются черты, которые сближают эти два произведения, написанные в форме автобиографических записок. Араратский умело использует опыт модных для того времени занимательных книжек, с нравоучительно-сентиментальными, приключенческими, а порою и авантюристическими элементами. В рассказе о своей жизни Араратский часто прибегает к шаблонам, создает искусственные ситуации, вопреки логике реальных фактов, для большей драматизации и усиления эффекта он устраивает внезапные встречи "по щучьему велению, по моему хотению". Читатель ждет, что вот-вот оборвется достопамятная жизнь героя, но невероятный случай, или "божьий промысел", спасает его от смерти, и это происходит так часто, что становится невозможным верить автору.

В кратком предисловии к своей книге Араратский говорит: "Я записывал все со мною встретившиеся приключения и, дополняя по времени, собрал и составил из них полную жизни моей историю". Араратский как бы предвидел, что многое в его книге покажется читателям неправдоподобным, вымыслом, предупреждает их и специально подчеркивает документальный характер сообщаемых фактов: "Издавая сие, — пишет он, — я долгом поставляю предварить читателей, что в книге жизни моей не найдут они никаких риторических украшений, хотя и есть некоторые места, в которых можно было бы распространиться в них. Я писал просто только то, что со мною действительно было, не прибавляя ни одного слова лишнего, которого не было сказано, а старался еще всеми мерами скрыть многое".

Верить в искренность этих слов было бы опрометчиво. Как, например, объясняет автор мотивы, побудившие его взяться за перо? Он оказывается решился на это лишь потому, чтобы принести "благодарность, во-первых, всевышнему" и, во-вторых, покровительствовавшим ему "великодушным и добродетельным людям". Этим автор подчеркивает, что им руководило не корыстолюбие, не жажда славы и не воспевание своей личности, а лишь чувство благодарности "всевышнему" и добрым людям, спасшим его жизнь.

Араратский изображает дело таким образом, что якобы у него не было особого желания издавать свои записки, что принудили его к этому другие, "некоторые особы", заставившие, наконец, перевести рукопись "на российский язык". Этим подчеркивается бескорыстие и благородные побуждения автора.

Канва автобиографического рассказа в книге Араратского так же проста и примитивна, как и ее идейная концепция. Все действующие лица разделены на две группы: злых ("жестокосердых", "тиранов", "злодеев", "извергов") и добрых ("чувствительных"). В первую включены все те, кто мучает, терзает автора (и его мать), во вторую — "благодетели", кто сочувствует ему, помогает, спасает от бед, спасает от гибели.

Несмотря на отдельные реалистические зарисовки быта духовенства, автор был по своей идеологии человеком религиозного мировосприятия. Его книга, особенно ее первая часть, насыщена нравоучительными сентенциями, прямыми и скрытыми цитатами из св. писания вроде "будите мудры, яко змии, и целы, яко голуби", "несть власти иже не от бога", "ища мира и взыщешь его". Рядом и народные выражения ("малый не дурак").

Дидактическим целям служат и рассказы в виде вставных новелл о "красавице Манушак", "могиле семи братьев", различные христианские легенды о "чудах", заимствованных или составленных по образцам средневековой армянской агиографической литературы. История жизни матери Араратского, как она рассказана в книге, представляет подражание армянской христианской легенде о "великомученицах" Рипсиме и Гаяне,[160] с той лишь разницей, что если в ней героини погибают за веру, то у Араратского после невероятных мучений и страданий его мать остается жить. По этому поводу Седракян иронически замечает, что она не погибает, потому что она нужна, она еще должна родить "одного мудрого и знатного человека", т. е. самого Араратского.

Христианская идеология наложила свой отпечаток на взгляды и суждения Араратского. Кроме того, следует принять во внимание также его личную судьбу, обстоятельства его жизни, то, что он с малых лет был окружен духовенством. Его тяга к грамоте, к книгам, знаниям могла быть удовлетворена только в среде духовных лиц. Им был Араратский обязан грамотностью, развитием, запасом знаний.

Не только вставные новеллы, в которых описание, возможно, вполне реальных событий сочетается с вымыслом автора, его риторическими "украшениями", но и многие страницы книги Араратского пестрят рассуждениями религиозно-нравоучительного содержания. Это особенно ярко сказалось в заключительной части первой книги (в наставлениях "учителя"), где как бы подводится итог пройденного жизненного пути автора.

Нравоучительные сентенции, построенные по шаблонам христианского вероучения, дают себя сильно чувствовать в книге Араратского и во многом определяют идеологию автора. Он не прочь разглагольствовать о добре, о смирении и долготерпении, о "божьем промысле", он часто поучает. Он любит изображать себя благочестивым, добрым христианином, хотя прямо не ставит себя в пример другим. Он говорит о "простоте и природном расположении" своего сердца, о том, что его единственное желание "посредством учения приобретать благоразумия, быть добрым человеком, полезным для других, заслужить честное имя и по смерти оставить по себе добрую память". Недаром жизнеописание Араратского завершается словами, в которых автор изображается не помнящим зла благородным человеком: "Прощаю искренно всех моих гонителей и мучителей, — говорит автор, заключая повесть о своей жизни, — желаю им от всего сердца: покойникам отпущения грехов их, а живым соделаться честными и добрыми людьми". Автор рисует себя человеком, которому не свойственно ни чувство злобы, ни чувство мести.

Общее нравоучительное направление книги не мешает автору насытить свои описания фактическими сведениями, что, по-видимому, было связано с его желанием придать событиям более правдоподобный, реалистический характер. Он увлекается подробностями в такой степени, что создается впечатление, что он хочет не упустить случая и щегольнуть своими познаниями или удивить читателя экзотическими картинами, что нередко приводит его к сгущению красок, излишнему многословию в описании деталей, к преувеличениям.

В описании традиционного быта армянской деревни лишь в отдельных случаях Араратский допускает неточности, что явилось, по всей вероятности, результатом его стремлений сделать книгу занимательной, удивить читателя необычайностью, экзотичностью. В целом же автор неплохо знает народный быт, и некоторые его зарисовки для своего времени были свежими и новыми, в особенности для русского читателя, которому неоткуда было черпать сведения о жизни далекой, незнакомой страны.

В книге Араратского читатель мог найти описание свадебных обрядов, крестьянского жилища, религиозных праздников и т. д. Особо ценными являются рассказы о сельской школе того времени: "Азбуку учат у нас, — пишет Араратский, — на доске из дерева грецких орехов, на которой учитель пишет буквы тушью. За учение платы нет; а по праздникам родители дарят того человека чем могут. Сверх того ученик делает у него в доме все как крепостной работник. Вообще учителя поступают с своими учениками самовластно и часто наказывают их самым тиранским и бесчеловечным образом". Здесь же дается описание так называемой "фалахи", этого страшного инструмента пытки. Как долго существовали эти варварские методы воспитания и обучения грамоте в армянской школе, можно судить по произведениям Раффи, Р. Патканяна и О. Туманяна, где изображена армянская действительность конца XIX в.

Араратский особенно подробно говорит о положении женщины, которая по старинному армянскому обычаю в течение долгого времени после замужества "не может говорить в доме ни с кем, кроме своего мужа и девушек. Она объясняется одними только знаками и тотчас отворачивается, когда на нее мужчина или женщина смотрит, садится за стол с одним только мужем и не бывает за общим". Араратский пишет об этом не без горького чувства и пытается идти наперекор общепринятым нормам. Он, поговорив с матерью, с ее согласия предлагает своему старшему брату позволить своей жене изъясняться дома свободно "языком, а не руками и ногами". Он даже "изъявляет усердие учить ее грамоте", что для того времени было фактом необычным, противоречащим традиционному представлению о назначении женщины в семье и общественном быту. В конце XVIII в. о женских школах в Армении не имели никакого понятия, и Араратский очевидно не без влияния идей русского просвещения (хотя он и рассказывает о событиях времен своей юности) так горячо защищал право армянской женщины на образование.

Араратский любит "пофилософствовать" о суете жизни, о бренности существования. Эти рассуждения порою являются лишь риторическими украшениями, обусловленными идейной схемой книги, как, например: "Век наш пройдет, подобно тени и как мимо текущая вода, а с нею и все печали наши. Настоящая жизнь наша есть странствование и путь, на котором сеющие слезами пожнут радость в будущей вечной жизни". Или в другом случае, при обозрении могил, где были найдены человеческие кости необыкновенной величины: "При рассмотрении сих бренных остатков крепости и силы веков прошедших, — размышляет Араратский, — я несколько минут стоял неподвижен, погрузившись мыслию в глубину лет минувших и будучи исполнен горестными чувствованиями. В продолжение остальной дороги я был занят рассуждениями о тленности всего сущего поднебесной, о суете и ничтожности гордыни и величия человеческого". Нельзя сказать, что эти мысли отличаются свежестью, но во всяком случае они достаточно характеризуют автора и его мировоззрение.

Араратский не прочь иногда позлословить по адресу женщин, отдавая дань традиционному восточному взгляду на прекрасный пол. "Я уже и читал, и слыхал, и видал, что где живут сто человек мужчин, там можно найти мир, но где сойдутся две женщины, то там напрасно искать доброго согласия".

Араратскому редко удаются психологические портретные зарисовки. Обычно он ограничивается общими стереотипными фразами. Иногда даются дополнительные пояснения с целью индивидуализации облика действующего лица: "Сагак имел нрав твердый, справедливый и несколько горячий, когда надлежало говорить правду; сострадателен, смертельно ненавидел притеснения". Даже подобные краткие характеристики в книге Араратского составляют исключения. Не было бы большой беды, если б в повествовании дополнялась или раскрывалась характеристика. Происходит же иногда нечто противоположное. О Сафар-беке говорится сначала как о человеке "добром", "чувствительном", "весьма милостивом". Проходит немного времени и автор заставляет этого "доброго, чувствительного и милостивого" человека совершать невероятные жестокости. Он отнимает у старушки матери единственную дочь, подвергает пыткам и истязаниям ни в чем неповинных людей.

О внешности красавицы Манушак рассказывается так: "я ее видел и с прочими удивлялся ее красоте. Она по справедливости превосходила ею всех прелестных женщин не токмо у нас, но и в Баязите, где женщины, можно сказать, чрезвычайно приятные и имеют непосредственную белизну, что более относят к воде тамошнего источника, называемого Аг-Булах, что значит белый источник или ключ". Не случайно во всей книге автор избегает описывать внешний облик людей. Он не владеет изобразительными средствами, и Манушак и многие другие выглядят безжизненными манекенами. Однако это не мешает в отдельных случаях обрисовать психологически верную картину. Мать считала сына давно погибшим, но сын оказался жив, и Араратский находит простые слова для передачи этой трогательной сцены: "Увидевши меня, она не верила своим глазам, встала и подходила ко мне в молчании; я тотчас проговорил: "Матушка, я жив!" — я бросился к ней на шею. Быв от стесненного дыхания не в состоянии ни слова промолвить, она прижала меня к груди своей и в безмолвном рыдании обливала меня своими слезами. Я также плакал, и от радости, смешанной с горестию, в продолжение нескольких минут не мог сказать ни одного слова". Такие удачные отрывки находим не только в рассказах о личных переживаниях, но и в изображении исторических событий, в частности описании разоренного Ага-Мухаммед-ханом Тифлиса; как горел город, как на безлюдных улицах валялись тела убитых, как жители бежали в близлежащие деревни. Он воспроизводит реальную, потрясающую картину народного бедствия, когда население Тифлиса вынуждено было укрыться в лесах за Душетом и Анануром. "Престарелые и малолетние обоего пола всех состояний, — пишет Араратский, — стекшиеся в Ананур во множестве, проводя день и ночь под открытым небом в ненастную погоду, не имея ни одежды, ни пропитания, оплакивали свою участь и жребий их семейств и родственников. Отец потерял сына, сын не знал, что последовало с его отцом; матери лишились дочерей, — а дочери матерей, мужья жен, а жены мужей, и со всех сторон воплями наполняли воздух". Рассказы Араратского о жестокости диких орд персидского шаха, об ограблении и разорении столицы Грузии принадлежат к лучшим страницам его книги.

В книге Араратского находим и такие страницы, которые свидетельствуют о литературном таланте автора. Он бесспорно обладает даром повествователя, умением сделать свой рассказ красочным и занимательным. Метод его весьма простой. В передаче реального эпизода он, в процессе самого повествования, увлекается, приукрашивает, многое добавляет от себя, придумывает острые ситуации, прибегая даже к вымыслу, но общее впечатление возможного правдоподобия большею частью сохраняется.

В рассказе о купце, бросившем на долгие годы дом, молодую жену с надеждой нажить богатство, Араратский высказывает способность кратко и выразительно обрисовать жизненный путь "героя", его печальный конец. Независимо от того, выдуман ли этот рассказ или является правдивым воспроизведением реальных событий, автору нельзя отказать в мастерстве рассказчика. Жизнь купца, жаждущего богатства, покинутого всеми в конце жизни, его мучительная голодная смерть встает перед глазами читателя во всей реальности, с ярко охарактеризованными сторонами его бесцельного, пустого существования. Не менее выразителен образ жены, гордо отвергавшей и богатство его и "устаревшую его любовь". Араратский и здесь, как и в других случаях, преследовал дидактические цели.

Пейзажные зарисовки в книге Араратского почти отсутствуют. Природа не вызывала в нем особых эмоций. Редкие описания природы, как правило, чрезвычайно лаконичны, скупы и напоминают протокольную запись: "Погода была приятнейшая, воздух чрезвычайно чист и свеж". И в этих случаях Араратский любит щегольнуть своими познаниями местности, географии, истории, ботаники, руководствуясь желанием насытить описание фактическими сведениями.

Араратский, говоря об узких горных тропинках, спешит сообщить сведения о глубине пропасти, куда можно свалиться по неосторожности. Если он описывает поле, то ему надобно сказать о траве "так называемой юнжа", "скотина, наевшись ее сырой с корня, раздуется и лопнет менее нежели через час". Описывая пустынные дикие сады, автор озабочен прежде всего тем, что нельзя сквозь них "продраться по опасности от зверей и змей".

Если он говорит о живописных берегах реки, то его более всего волнуют практические вопросы, какова ее глубина, как искать удобное место для перехода.

Весьма показательно, как Араратский выучился русскому языку почти без посторонней помощи. Он не довольствуется практическим знанием разговорного языка: его интересуют книги на русском языке, которые должны открыть перед ним широкую дорогу, и у него появляется страстное желание "выучиться русской грамоте". Осенью 1796 г. он впервые знакомится с русской азбукой. Ему помогают случайные люди. Только его незаурядные природные способности и жажда знаний обеспечили успех. Молодой армянин, впервые увидевший русские книги, имея от роду 22 года, спустя сравнительно немного времени взялся за создание книги о своей жизни.

В жизнеописании Араратского хотя и встречаются "по чужеземству" автора, как признавался он сам, порою "нескладные и неправильные изречения", а также отдельные экзотические выражения, свидетельствующие о его национальной принадлежности, тем не менее язык его книги в целом довольно ровный и в основе выдержан в нормах языка русской прозы конца XVIII—начала XIX в.

В языке Араратского нет стилистической последовательности. В нем смешение литературных стилей с преобладанием "среднего" и "низкого слога" постольку, поскольку сюжет повествования, по эстетическим представлениям того времени, "низкий" — повседневная действительность. Редко, но Араратский прибегает и к "высокому слогу" — в отрывках назидательных, нравоучительных, где он морализирует. Смешение трех — "высокого", "среднего" и "низкого слога" по системе литературных стилей Ломоносова, — характерный признак русской прозы конца XVIII в. до языковой реформы Карамзина.[161] Жанр "путешествия" давал автору большую свободу. Многослойный сюжет, разнообразный материал жизненных наблюдений требовали различных языковых средств. Каждый из "слогов" раздельно выполнял свою особую функцию.

Все эти характерные особенности в развитии языка русской прозы, а также повседневная речь живой среды, в которой вращался Араратский в Петербурге, нашли отражение в языке его книги.

Араратский взялся за перо намного позже описываемых им событий, когда положение его изменилось, когда он больше не нуждался в куске черного хлеба, скитаясь по всему свету, достиг определенного положения в обществе. При всем этом он не мог забыть горечи и обиды прошлого.

Араратскиц преследовал и политические цели. Им руководило желание своей книгой привлечь внимание широкого круга читателей, общественности к бедственному положению армянского народа, вызвать сочувствие к его судьбе. Она была обращена прежде всего к России, от которой он ждал помощи, избавления своей родины от ига жестоких завоевателей.