Жизнь Давида

IV. Пять наростов золотых и пять мышей золотых

В зрелые годы Саул, изгнавший из своего царства колдунов, волшебников и предсказателей судьбы, отважился тайно посоветоваться с колдуньей и в преддверии неизбежной великой битвы с филистимлянами не получил ни одного успокоительного пророчества.

Пробираться втайне свойственно раздвоенной и неспокойной душе Саула, прятавшегося в обозе, когда пришло время ему стать царем: его длинная, без труда полученная роль в жизни сама вызывает ассоциации если не с обманом, то с нежеланной одеждой, которая приросла к телу, завладела человеком, и ее невозможно снять, как горящую сорочку из греческого мифа. Даже когда его жизнь подходит к концу, Саул безнадежно ищет место, где можно было бы спрятаться.

Саул просит Аэндорскую волшебницу вызвать тень Самуила — человека, который без особой охоты открыл ему его судьбу, а потом отказался помочь воплотить предсказание. Самуил дающий и Саул берущий — оба поначалу не желали того, что произошло, и потом выяснилось, что их опасения были оправданны. И теперь Саул из всего множества мертвецов вызывает именно душу пророка Самуила, что не мешает, впрочем, ему Самуила презирать.

Когда люди пожелали, чтобы над ними был царь, и Господь велел Самуилу найти избранного среди сынов Израиля — даже в самом начале пути краткая, но великая речь Самуила, обращенная к народу, кажется, повергла Саула в уныние, словно его еще до помазания приговорили к краху. Указания, которые, по сообщению раннего источника, Господь дал пророку, звучат довольно холодно: «Итак послушай голоса их; только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними» (I Цар. 8, 9). Слова Самуила, обращенные к народу в момент, когда Саул был способен только на то, чтобы прятаться от наброшенной на него судьбой рубахи смертника, звучат как предвестие той речи, которую Самуил, точнее, тень Самуила, вызванная Аэндорской волшебницей, произнесет в самом конце правления Саула. Если в сухих указаниях Господа не заметно симпатии к Саулу, то Самуил идет еще дальше и красноречиво и скрупулезно описывает возможные разрушительные последствия:

«Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим и [сделает] всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит [их] у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его; и дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы; и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет, и отдаст слугам своим; и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда» (I Цар. 8, 11–18).

Напророченная судьба погубила его. Это так похоже на Саула — послушно, с угрюмым видом, принять описанную роль по отношению к подданным, а потом втайне прибегнуть к помощи Аэндорской волшебницы. Саул, человек неразрешимых противоречий, перед воцарением проклял магические искусства, но в то же время он нуждался в них — так же, как он преследовал и одновременно желал приблизить Давида. Эпизодом, противопоставленным тайному визиту к волшебнице, станет обнаженная пляска Давида — выставляемый на всеобщее обозрение дух перформанса, из-за которого в него влюбились сын и дочь Саула. Впрочем, арфиста и поэта первым полюбил сам Саул, и эта любовь охватывала всю его плоть и кровь, а потом Давида полюбил филистимский царь, сделавший его своим телохранителем и доверенным лицом, и в конце концов его полюбил народ, предостерегаемый против царей, пока над ним не было царя, и после народ распевал: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч!» (I Цар. 18, 7)

Странный эпизод, когда Аэндорская волшебница вызывает тень Самуила из царства мертвых, можно рассматривать как попытку Саула найти некую третью силу, нечто сродни искусству, способное противостоять насилию и воле Божьей — двум непреодолимым принципам, которые, кажется, правят миром. Похоже, все сложности бытия, любой голод духа зависят от этих двух реальностей. Но Давид, который может взять арфу, запеть и соединить слова вместе так, что «злые духи от Бога» исчезают, беспокоит Саула; ему кажется, что Давид обладает властью, заменяющей или дополняющей Божью волю или человеческую силу, — все это вкупе с несправедливостью, сводящей Саула с ума, вновь и вновь благоприятствует Давиду.

Магия кажется разочарованному, меланхоличному царю своего рода компромиссом или альтернативой; она немасштабна и выглядит почти интимно — опять как те же песни Давида — по сравнению с неконтролируемой божественной властью и ритуальными публичными тирадами пророков. Подобно поэзии отрываясь от повседневных моделей, магия отвечает сиюминутным нуждам.

Какая разница между магией и религией? Быстрый и слишком простой ответ: твоя религия — это моя магия. Но можно ответить и по-другому: религия — это стратегия, а магия — тактика. Религия проявляется в обычной жизни с той же частотой, что счета за страховку, а магия больше похоже на быструю, отчаянную и легкомысленную поездку в Лас-Вегас; словом, магия — это экстравагантная выходка, а религия — это постепенное приближение. Можно дать и еще один ответ: религия заключает вечный договор, условия которого охватывают все на свете и неоспоримы, а магия сосредоточена в специфическом, потогонном, даже маниакальном фокусе лирического стихотворения. Магия по сравнению с религией обладает прагматичным, буквальным символизмом. Когда она работает и когда она терпит неудачу, магия говорит на простейшем языке символов.

Магия — в реальности Давида и запретившего волшбу Саула — это не развлечение для детей или набор трюков из сказок «Тысячи и одной ночи», предвосхищающих наши современные великие приспособления для полетов в воздухе, плавания через океан и передачи голоса на тысячи миль. В их реальности магия более технологична и доступна, чем рука Божья или слово Его пророков; этим она напоминает военную силу. Символизм магии тяготеет к грубому и непрекращающемуся имажизму. И филистимляне иногда этим пользуются.

Например, за одно поколение до коронации Саула, когда израильские племена с помощью пророков еще правили собой сами — в те времена власть делилась между верхушками кланов, как у бедуинов, и священниками, приносившими жертвы у алтаря, — филистимляне захватили сам ковчег Завета.

Они внесли ковчег в святилище бога плодородия Дагона, поставили его рядом со статуей бога и ушли на всю ночь. В результате произошло сверхъестественное:

«И встали Азотяне рано на другой день, и вот, Дагон лежит лицем своим к земле пред ковчегом Господним» (I Цар. 5, 3).

На следующее утро жителям Азота (Ашдода) открылось новое явление: идол не просто упал — у него оказались отсечены руки и голова, которые были брошены на пороге святилища. Порог, видимо, символизирует опасный переход — от захвата ковчега к его возвращению. А разрушение идола — это, конечно, символ или обещание настоящих бедствий:

«И отяготела рука Господня над Азотянами, и Он поражал их и наказал их мучительными наростами, в Азоте и в окрестностях его. И увидели это Азотяне и сказали: да не останется ковчег Бога Израилева у нас, ибо тяжка рука Его и для нас и для Дагона, бога нашего» (I Цар. 5, 6–7).

Эпидемия, о которой идет речь, это, видимо, бубонная чума, ужасная болезнь, которая поражает своих жертв бубонами или наростами. И старцы Азота отослали ковчег в город Геф: «После того, как отправили его, была рука Господа на городе» (I Цар. 5, 9). И поэтому приключился «ужас весьма великий, и поразил Господь жителей города от малого до большого, и показались на них наросты. И отослали они ковчег Божий в Аскалон; и когда пришел ковчег Божий в Аскалон, возопили Аскалонитяне, говоря: принесли к нам ковчег Бога Израилева, чтоб умертвить нас и народ наш. И послали, и собрали всех владетелей Филистимских, и сказали: отошлите ковчег Бога Израилева; пусть он возвратится в свое место, чтобы не умертвил он нас и народа нашего. Ибо смертельный ужас был во всем городе; весьма отяготела рука Божия на них. И те, которые не умерли, поражены были наростами, так что вопль города восходил до небес» (I Цар. 5, 9-12).

Итак, когда смерть и паника распространились повсюду, филистимляне обратились к жрецам и предсказателям, своим лучшим специалистам по магии, чтобы те придумали, как вернуть ковчег. Волшебники (жрецы не Иеговы, а языческих богов, таких, как искалеченный Дагон) предложили вернуть ковчег с «жертвой вины» или «жертвой повинности». Понятие «жертва» или «приношение» имеет и секулярный аспект. «Приношение» — это урегулирование проблемы с помощью откупных или дара.

Филистимские вожди потребовали у своих волшебников подробных инструкций — какой именно выкуп они должны предложить кровожадному еврейскому божеству? Надо сказать, филистимские старцы и колдуны обращались с Иеговой, Богом Израиля, с большой фамильярностью, как будто раньше они уже имели дело с Ним или, по крайней мере, с кем-то подобным Ему. Причудливый, откровенный и в некотором смысле практический символизм их рекомендаций отражает не благочестие, а магию:

«И сказали они: какую жертву повинности должны мы принести Ему? Те сказали: по числу владетелей Филистимских пять наростов золотых и пять мышей золотых; ибо казнь одна на всех вас и на владетелях ваших» (I Цар. 6, 4).

Волшебники и мудрецы, оказывается, сведущи не только в путях Бога Израилева — они достаточно учены, чтобы привести в качестве плохого примера фараона! — и тоже в связи с крысами и бубонной чумой. (Хотя в большинстве переводов[6] стоит «мыши», перевод короля Иакова и некоторые другие отдают предпочтение «крысам».)

И вот по совету волшебников священный предмет возвращают на колеснице без возницы вместе с пятью золотыми мышами и пятью золотыми наростами. Колесницу по дороге в Вефсамис (Бейт-Шемеш), ближайший еврейский город, тащат две первородившие коровы, и они всю дорогу мычат под ярмом, а вожди филистимлян идут следом. В Вефсамисе жутковатая процессия задержалась, когда коровы остановились рядом с большим камнем в середине пшеничного поля. Здесь, у камня, ликующие жители Вефсамиса сломали колесницу, употребив ее на дрова, и забили молочных телиц, чтобы принести их в жертву. На вершину большого камня они поставили пять золотых наростов и пять золотых мышей, символизировавших пять пораженных болезнью филистимских городов и их вождей.

Таким образом, искупительная магия филистимлян сработала.

Но вдруг действенная, секулярная магия искупления, золотые изображения мышей и наростов, молочные телицы — вся эта бытовая магия, существующая в отношениях между воюющими людьми, — уступает более страшной, прямой деятельности Господа. Дело в том, что ликующие жители Вефсамиса совершили страшную ошибку: во время празднества они заглянули в ковчег Завета, и за это Он прогневался на них:

«И поразил Он жителей Вефсамиса за то, что они заглядывали в ковчег Господа, и убил из народа пятьдесят тысяч семьдесят человек; и заплакал народ, ибо поразил Господь народ поражением великим» (I Цар. 6, 19).

Осторожная человеческая магия врага, с ее ребяческими очевидными символами, успешно умиротворила Господа. А неосторожные, радостные глаза израильтян, смотрящих прямо на святыню, вызвали страшные убийства. Какие страхи и желания, какой взгляд на мир лежит в основе этой истории?

Логика уважения к мраку и бережного отношения к власти и удаче. Эта логика столь же буквальна в отношении к символам, сколь магия золотых наростов и золотых мышей. Здесь мы наблюдаем смешение фатализма и практичности. Живой, практический смысл состоит в том, что перед лицом Божественной власти любая деятельность, магическая или повседневная, протекает под всемогущей Десницей, парящей над головой каждого человека.

Саул тоже обращается к магии, когда вопрошает Господа, но не получает ответа ни в снах, ни через пророков, ни через урим и туммим, сакральные объекты, лежащие в маленьком ларце и используемые для гадания как кости или китайская книга «И-Цзин» («Книга перемен»). Поэтому он просит своих слуг найти женщину-медиума или ворожею:

«И снял с себя Саул одежды свои и надел другие, и пошел сам и два человека с ним, и пришли они к женщине ночью. И сказал ей [Саул]: прошу тебя, поворожи мне и выведи мне, о ком я скажу тебе. Но женщина отвечала ему: ты знаешь, что сделал Саул, как выгнал он из страны волшебников и гадателей; для чего же ты расставляешь сеть душе моей на погибель мне? И поклялся ей Саул Господом, говоря: жив Господь! не будет тебе беды за это дело. Тогда женщина спросила: кого же вывесть тебе? И отвечал он: Самуила выведи мне» (I Цар. 28, 8-11).

Когда Одиссей спустился в Аид, тень великого Ахилла, жаждущего жизни, сказала ему, что любой живой крестьянин в самой бедной лачуге счастливее всех теней мертвых. Проклятые души, которых вопрошал Данте, из самых мрачных кругов ада, просили его передать их истории наверх, в мир света. В этих повествованиях тени оказываются в роли просителей, завидующих живым, полным энергии жизни, которую символизирует кровь, сила, двигающая камни, или вес, увеличивающий осадку в воде лодки Харона, тогда как субстанциальное присутствие Вергилия никак не влияет на это. Для Саула, пытающегося (неудачно) не выдать себя, фигура из бездны Шеола кажется более сущностной и живой, нежели живой человек, который вызывает тень.

«И увидела женщина Самуила и громко вскрикнула; и обратилась женщина к Саулу, говоря: зачем ты обманул меня? ты — Саул. И сказал ей царь: не бойся; что ты видишь?» (I Цар. 28, 12–13)

Как и филистимские чародеи, Аэндорская волшебница воспринимает магию без всякого очевидного отношения к религии или связи с ней.

«И отвечала женщина: вижу как бы бога, выходящего из земли. Какой он видом? — спросил у нее [Саул]. Она сказала: выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду. Тогда узнал Саул, что это Самуил, и пал лицем на землю и поклонился. И сказал Самуил Саулу: для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел? И отвечал Саул: тяжело мне очень; Филистимляне воюют против меня, а Бог отступил от меня и более не отвечает мне ни чрез пророков, ни во сне; потому я вызвал тебя, чтобы ты научил меня, что мне делать. И сказал Самуил: для чего же ты спрашиваешь меня, когда Господь отступил от тебя и сделался врагом твоим? Господь сделает то, что говорил чрез меня; отнимет Господь царство из рук твоих и отдаст его ближнему твоему, Давиду» (I Цар. 28, 13–17).

«Для чего же ты спрашиваешь меня?» Технически колдовство удалось, и Аэндорская волшебница смогла вызвать дух Самуила из глубин смерти, но этот успех только закрепил решение Бога, капризное с объективной точки зрения, воспрепятствовать Саулу в его устремлениях. Преступление Саула в любой из двух версий незначительно: однажды он начал совершать ритуал без разрешения заболевшего и опаздывавшего к назначенному времени Самуила; или, по другому источнику, он истребил не всех амаликитян и их потомков. Именно это сообщила царю пришедшая на его зов хмурая душа Самуила. Кроме того, Саул узнал, что Давид будет процветать. Вызывание Самуила — символ тщетности усилий нескладного царя Саула, парализованного язвительностью пророка и дискредитировавшего себя, превратившегося в бесполезный клубок нервов и плоти.

А в дни первой славы Саула был другой, яркий в своем буквализме символ, олицетворявший не магию и не Божью волю, а насилие. Ведь первым военным предприятием после того, как Саул рассек волов и разослал их части с гонцами по всей стране, чтобы собрать войско, была осада Наасом Аммонитским города Иависа Галаадского:

«И сказали все жители Иависа Наасу: заключи с нами союз, и мы будем служить тебе. И сказал им Наас Аммонитянин: я заключу с вами союз, но с тем, чтобы выколоть у каждого из вас правый глаз и тем положить бесчестие на всего Израиля» (I Цар. 11, 1–2). (В «Исправленной стандартной Библии» переведено «и тем опозорить весь Израиль».)

Просто захватить город недостаточно, как недостаточно и унизительной словесной формулы капитуляции. Наас жаждет символа. Ему требуются решительные знаки и отметины, дух следует переплести с телом — и даже с искалеченным телом. Причем у всех следует выколоть один и тот же глаз, потому что единообразие усиливает позор, и именно правый глаз — потому что правая сторона более важна и, значит, потерять что-то справа — более позорно.

Так жизнь фиксирует свой триумф над другой жизнью; телесные повреждения делают этот триумф наглядным, причем до уровня символа, опознаваемого духом, все это поднимается именно благодаря бессмысленности нанесенных ран. Грозный договор о рабстве, таким образом, выходит за пределы практического и переходит в область духовного. Условие, предложенное Наасом Аммонитянином, напоминает реакцию жителей Сиракуз, которые после неожиданной победы над афинянами ставили пленным на лица клеймо в виде лошади — это означало низведение врага к домашнему животному. Представитель Папы, чьей миссией было исправление еретиков- катаров, не ограничился одним глазом, он полностью ослепил множество людей, оставив зрение одному, чтобы тот вел процессию слепых, и этот спектакль должен был укрепить католическую веру.

Чтобы выколоть у каждого из вас правый глази тем положить бесчестие на всего Израиля. Наас хочет, чтобы его правильно поняли: унижение его врагов должно быть не одномоментным, а вечным. Это часть его внешней политики. Более того, Наас понимает, что выполнение этого требования повлечет за собой некоторые расходы или трудности, и поэтому дает городским старейшинам неделю на обдумывание. Можно без иронии сказать, что в каком-то смысле он человек благоразумный. В его предложении присутствует жестокая и буквальная рациональность, родственная пяти золотым наростам и пяти золотым мышам. Если уж Наас воздерживается от полного истребления врага, он хочет быть уверенным в том, что символическое и реальное укрепят друг друга. Вожди Иависа Галаадского, наверное, даже в каком-то смысле принимали во внимание специфику его уверенности — как знак цивилизации или, по крайней мере, надежности.

Нельзя с уверенностью назвать Нааса более жестоким или более склонным к насилию, чем пророк Самуил, который призывал царя Саула отомстить Амалику (Амалеку) за совершенное в прошлом: «Теперь иди и порази Амалика, и истреби все, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла» (I Цар. 15, 3). Соображения справедливости или стратегии отходят на второй план, ибо грешник, согласно пророку, должен покориться прежде всего духом. Вселяющий ужас призыв, обращенный к царю, предстает здесь символом негодования, а столь экстравагантная форма наказания олицетворяет чрезвычайную праведность пророка, как пять предметов олицетворяют бедствия пяти городов.

Итак, Наас пожелал выколоть правый глаз у каждого жителя Иависа Галаадского, а Саул, узнав об этом, разрубает волов и рассылает кровавые куски мяса всем владельцам скота в своем царстве, дабы укомплектовать войско, и собирается великая армия, которая разбивает филистимлян, убивая их все утро в таких количествах, что не осталось «из них двоих вместе» (I Цар. 11, 11). Впрочем, Саул остановился, ослушавшись указаний Самуила «поразить Амалика» и убить всех мужчин, женщин, отроков, грудных младенцев и домашних животных. При этом Наас остается жив, чтобы снова появиться уже в роли союзника Давида.

У Самуила была своя причина так говорить. Дело в том, что «Амалик» (собирательное название амаликитян) досаждал Израилю (имя и этническая принадлежность патриарха и праотца Иакова), когда он пришел из Египта, то есть амаликитяне подлежали уничтожению как один человек из-за событий случившихся много поколений назад. Историческая память здесь проявляется с упрямым буквализмом, подобно магии с ее символическими воплощениями.

И когда Саул предал огню и мечу амаликитян, захватил живым, но пощадил их царя Агага, более того, когда Саул позволил народу взять лучших животных в качестве трофея и принести в жертву, Господь и Самуил навечно прокляли его. «А что это за блеяние овец в ушах моих и мычание волов, которое я слышу?» (I Цар. 15, 14) — спрашивает пророк царя Саула. Чуть позже Самуил узнал, что Саул сохранил жизнь царю Агагу:

«Приведите ко мне Агага, царя Амаликитского. И подошел к нему Агаг дрожащий, и сказал Агаг: конечно горечь смерти миновалась? Но Самуил сказал: как меч твой жен лишал детей, так мать твоя между женами пусть лишена будет [сына]. И разрубил Самуил Агага пред Господом в Галгале» (I Цар. 15, 32–33).

Означает ли древнееврейское слово ма'аданот(מעדנות), переданное в переводе короля Иакова как «delicately» (в русском переводе — «дрожащий»), на самом деле «дрожа», или «жеманно», или «с готовностью», а может быть «неловко из-за оков»? Слово «неуверенно» включает в себя все эти значения. Сцена буквального разрубания тоже символична — в это момент Саул и Самуил видятся при жизни последний раз (следующая встреча произошла уже после смерти пророка, при помощи магического искусства). Заключительный стих главы гласит:

«И отошел Самуил в Раму, а Саул пошел в дом свой, в Гиву Саулову. И более не видался Самуил с Саулом до дня смерти своей; но печалился Самуил о Сауле, потому что Господь раскаялся, что воцарил Саула над Израилем» (I Цар. 15, 34–35).

Когда же Самуил восстал из глубин преисподней и отказал Саулу не только в прощении, но и в любом общении, за исключением повторения проклятий, Саул — едва ли не парализованный ядом слов мертвого пророка — понял, что его песенка спета. Дух говорит ему:

«Отнимет Господь царство из рук твоих и отдаст его ближнему твоему, Давиду. Так как ты не послушал гласа Господня и не выполнил ярости гнева Его на Амалика, то Господь и делает это над тобою ныне. И предаст Господь Израиля вместе с тобою в руки Филистимлян: завтра ты и сыны твои [будете] со мною, и стан Израильский предаст Господь в руки Филистимлян» (I Цар. 28, 17–19).

И Саул в ужасе падает на землю, словно медведь, поваленный пчелами. Аэндорской волшебнице, медиуму-спириту, которая рискнула жизнью и нарушила по требованию царя его же запрет на колдовство, пришлось сочувственно убеждать Саула не отказываться от пищи. (Не указывает ли ее сочувствие на тайное вмешательство запрещенной богини любви и помощи Астарты? Замаскированный проситель взывает к помощи замаскированной богини.)

В числе огромного филистимского войска, идущего на следующий день на битву с Саулом и его сыновьями, есть и царь Анхус со своими людьми — среди них телохранитель и доверенное лицо Давид. Как это произошло? И как близко окажутся Давид и Саул к тому, чтобы сойтись в схватке? Однажды Давид уже доказал Саулу свои мирные намерения, предъявив доказательства того, что он пощадил царя, находившегося в его власти, — копье и сосуд с водой, стоявшие у ложа, где спал Саул, и тряпицу, которую Давид, оставшись незамеченным, отрезал от одеяния Саула, якобы в уединенном месте, — после этого могло показаться, что Саул полностью простил Давида:

«И сказал Саул: согрешил я; возвратись, сын мой Давид; ибо я не буду больше делать тебе зла, потому что душа моя была дорога ныне в глазах твоих; безумно поступал я, и очень много погрешал» (I Цар. 26, 21).

Саул просит у Давида прощения, и благословляет его, и даже предсказывает Давиду великое будущее. А Давид отвечает на его слова примирения и благословения в следующей сцене; то, что он думает о сказанном Саулом — «я много погрешил», — несколько удивляет:

«И сказал Давид в сердце своем: когда-нибудь попаду я в руки Саула, и нет для меня ничего лучшего, как убежать в землю Филистимскую; и отстанет от меня Саул [и не будет] искать меня более по всем пределам Израильским, и я спасусь от руки его. И встал Давид, и отправился сам и шестьсот мужей, бывших с ним, к Анхусу, сыну Маоха, царю Гефскому. И жил Давид у Анхуса в Гефе, сам и люди его, каждый с семейством своим, Давид и обе жены его — Ахиноама Изреелитянка и Авигея, [бывшая] жена Навала, Кармилитянка. И донесли Саулу, что Давид убежал в Геф, и не стал он более искать его» (I Цар. 27, 1–4).

Трезвый скептицизм Давида напоминает поведение Одиссея, когда тот наконец вернулся на Итаку и его покровительница Афина в обличье юноши спрашивает героя, кто он. Одиссей выдумывает детальную и обстоятельную ложь — импровизирует сюжет целого романа, тогда как любому другому человеку проще было бы назвать себя и заявить о своем возвращении. «Вот почему, — говорит Афина о недоверчивом и изобретательном герое, — и не в силах я бросить тебя» (Пер. В. Вересаева). Но, в отличие от Одиссея, Давид не дома. Он в Гефе, в стране Голиафа, и это придает другое измерение его легко приспосабливающейся, гибкой и быстрой изменчивости, столь непохожей на вороватую и печальную маску Саула.

Библейский рассказ и сам переменчив. Когда Давид впервые попадает во владение Анхуса, царя Гефского, — или когда это сообщение впервые появляется в Первой книге Царств, — слуги Анхуса уговаривают царя не отпускать его живым:

«И сказали Анхусу слуги его: не это ли Давид, царь той страны? Не ему ли пели в хороводах и говорили: „Саул поразил тысячи, а Давид — десятки тысяч”?» (I Цар. 21, 11)

Давид сохранил эти слова в сердце и «сильно боялся Анхуса, царя Гефского» (I Цар. 21, 12). Он избрал стратегию опоры не на Божью волю, не на силу оружия и не на волшебство, а на собственное воображение:

«И изменил лице свое пред ними, и притворился безумным в их глазах, и чертил на дверях, и пускал слюну по бороде своей. И сказал Анхус рабам своим: видите, он человек сумасшедший; для чего вы привели его ко мне? Разве мало у меня сумасшедших, что вы привели его, чтобы он юродствовал предо мною? Неужели он войдет в дом мой?» (I Цар. 21, 13–15)

Уловка с пусканием слюны и царапанием на дверях срабатывает. Давид благополучно покидает двор Анхуса и оставляет своих родителей в безопасности у другого чужеземца, царя Моава, в стране своей прародительницы Руфи; так Давид начинает новый период своей жизни — он становится разбойником и вместе с бандой лихих молодцов промышляет набегами. Можно назвать его атаманом шайки или партизаном.

Но пока Давид скрывался от Саула, он был вассалом Анхуса и называл себя верным слугой Анхуса. И когда филистимляне собираются напасть на царство Израилево, чтобы сокрушить Саула, Давид и его дружина выступают вместе с ними.

Выходит, Давид — предатель? Или же он солгал и обманул своего господина Анхуса ложными клятвами и у него был какой-то план? Может быть, он хотел предать Анхуса в разгар сражения? Мы не знаем, каким образом ему повезло в этот раз. В повествовании, где в двух параллельных рассказах последовательность событий перепутывается, один из общих моментов — это действия филистимских вождей: они говорят своему союзнику Анхусу, что не доверяют Давиду и его людям в бою. «Это что за Евреи?» (I Цар. 29, 3) — спрашивают они у Анхуса. И Анхус отвечает князьям филистимлян: «Разве не знаете, что это Давид, раб Саула, царя Израильского? он при мне уже более года, и я не нашел в нем ничего худого со времени его прихода до сего дня» (I Цар. 29, 3).

Затем Анхус говорит Давиду: «Жив Господь! ты честен, и глазам моим приятно было бы, чтобы ты выходил и входил со мною в ополчении; ибо я не заметил в тебе худого со времени прихода твоего ко мне до сего дня; но в глазах князей ты не хорош. Итак, возвратись теперь, и иди с миром и не раздражай князей Филистимских» (I Цар. 29, 6–7).

Мы не ожидаем от Анхуса этой клятвы: «Жив Господь!» Но и от Давида мы, конечно, не ожидаем сопротивления, протестов и выражения готовности вступить в битву. В свое время он утаил от Анхуса, что предпринял несколько вылазок против филистимлян, — во время этих набегов уничтожались абсолютно все, кто попадал под руку. Однако Давид говорит Анхусу: «Чтó я сделал, и чтó ты нашел в рабе твоем с того времени, как я пред лицем твоим, и до сего дня, почему бы мне не идти и не воевать с врагами господина моего, царя?» (I Цар. 29, 8)

Анхус отвечает Давиду: «Будь уверен, что в моих глазах ты хорош, как Ангел Божий; но князья Филистимские сказали: „пусть он не идет с нами на войну”. Итак встань утром, ты и рабы господина твоего, которые пришли с тобою; и встаньте поутру, и когда светло будет, идите» (I Цар. 29, 9-10).

Так Давид удачно избежал необходимости сражаться против израильтян и против своего любимого друга Ионафана и других сыновей Саула — Аминадава и Малхисуа. «И встал Давид, сам и люди его, чтобы идти утром и возвратиться в землю Филистимскую. А Филистимляне пошли [на войну] в Изреель» (I Цар. 29, 11).

И вот на горе Гелвуе (Гильбоа) на следующий день после того, как Саул с помощью колдовства вопрошал упрямый дух пророка Самуила, филис- тимская армия вступает в бой с армией израильтян. И филистимляне убивают Ионафана, Аминадава и Малхисуа, сыновей Саула. Но Саул, все еще огромный и сильный, продолжает сражаться:

«И битва против Саула сделалась жестокая, и стрелки из луков поражали его, и он очень изранен был стрелками. И сказал Саул оруженосцу своему: обнажи твой меч и заколи меня им, чтобы не пришли эти необрезанные и не убили меня и не издевались надо мною. Но оруженосец не хотел, ибо очень боялся. Тогда Саул взял меч свой и пал на него. Оруженосец его, увидев, что Саул умер, и сам пал на свой меч и умер с ним. Так умер в тот день Саул и три сына его, и оруженосец его, а также и все люди его вместе» (I Цар. 31, 3–6).

Филистимляне, пришедшие «грабить убитых», нашли тело Саула, отрубили голову, сняли с него оружие и доспехи и принесли в храм Астарты. Обезглавленное тело они повесили на городской стене Беф-Сана (Бейт-Шеана). Жители Иависа Галаадского, города, спасенного Саулом в его первом крупном походе, когда Наас угрожал выколоть им всем правый глаз, услышали о том, что сделали с Саулом филистимляне. Тогда мужчины Иависа Галаадского вышли ночью и сняли тела Саула и его сыновей со стен Беф-Саны, принесли их в Иавис и сожгли. «И взяли кости их, и погребли под дубом в Иависе, и постились семь дней» (I Цар. 31, 13).

Услышав о поражении и смерти Саула, Давид разорвал свои одежды и стал поститься. Так же поступили и люди Давида. И еще Давид сочинил и исполнил плач по Саулу, своему царю, и Ионафану, своему другу:

Кто был тот человек, что написал это стихотворение? Кто убивал жителей округи, чтобы сохранить в тайне свои набеги? Кто упрашивал Анхуса взять его на битву против Саула и Ионафана, а затем оплакивал гибель Саула и Ионафана? Или если все это вымысел, то чей это вымысел?

Загадка кажется еще таинственней, если принять во внимание эпизод, когда Давид сталкивается с несчастьем, подобным бубонной чуме и свержению Дагона (после чего филистимляне изготовили золотых мышей и наросты), и то, что испытал Давид, можно сравнить с переживаниями Саула, обратившегося за помощью к Аэндорской волшебнице.

Заболел его новорожденный сын, и Давид молится, постится и спит во дворе на голой земле. Старейшины уговаривают его подняться на ноги, но он отказывается и вновь постится, молится и простирается ниц.

Но, несмотря на семь дней поста, молитвы и лежания в пыли, ребенок умер, и слуги боятся сообщить об этом Давиду:

«Ибо, говорили они, когда дитя было еще живо, и мы уговаривали его, и он не слушал голоса нашего, как же мы скажем ему: „умерло дитя"? Он сделает что-нибудь худое. И увидел Давид, что слуги его перешептываются между собою, и понял Давид, что дитя умерло, и спросил Давид слуг своих: умерло дитя? И сказали: умерло» (II Цар. 12, 18–19).

И что тогда делает Давид?

«Тогда Давид встал с земли и умылся, и помазался, и переменил одежды свои, и пошел в дом Господень, и молился. Возвратившись домой, потребовал, чтобы подали ему хлеба, и он ел» (II Цар. 12, 20).

Приближенных Давида чрезвычайно озадачило такое противоречивое поведение их предводителя.

«Что значит, что ты так поступаешь?» — спросили они.

Ответ Давида указывает на безграничное самообладание и признание как необходимости магии или благочестия, так и пределов этой необходимости. Он осознает природу окружающего мира, включая собственную неминуемую смерть:

«И сказал Давид: доколе дитя было живо, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, не помилует ли меня Господь, и дитя останется живо? А теперь оно умерло; зачем же мне поститься? Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне» (II Цар. 12, 22–23).

Молитва, пост, простирание на земле — все это делалось не напоказ и с чистым сердцем и не имеет ничего общего с пусканием слюны по бороде и бормотанием, когда он притворялся сумасшедшим при дворе Анхуса. Но искренняя молитва так же, как и притворное безумие, обращена к конкретной цели — и, подобно безумию, молитва должна иметь логичное завершение. Прямой символизм мышей и наростов, классическое и бесполезное колдовство с вызыванием Самуила Аэндорской волшебницей — это детский лепет по сравнению с представлениями о жизни Давида, с его способностью при необходимости сразу отдаваться делу и отстраняться от него.

Когда с постом, или с пусканием слюны в бороду, или со служением Анхусу покончено, когда бессмертный плач написан и исполнен, Давид переходит к следующему занятию с удвоенной энергией и почти искренней верой в то, что поступает правильно, и этот мистический шаг далек от простого эгоизма. В отличие от золотых наростов или условия выколоть всем правый глаз, действия скорбящего Давида в его целенаправленном горе относятся к категории кажущихся парадоксов, где да и нет занимают одну и ту же нишу.

После битвы на горе Гелвуйской и плача, исполненного по Ионафану и Саулу, Давида венчают в качестве царя Израиля. Затем начинается затяжная война между Давидом в Иудее и противостоящим ему семейством Саула в северном Израильском царстве, которым руководит военачальник Авенир — тот самый, что сопровождал Давида, несущего голову Голиафа. Он «воцарил» над израильтянами законного наследника титула Иевосфея (его настоящее имя Иш-Баал, но писцы боялись повторять его, чтобы избежать идолопоклонства), сына царя Саула.

«И донесли Давиду, что жители Иависа Галаадского погребли Саула. И отправил Давид послов к жителям Иависа Галаадского, сказать им: благословенны вы у Господа за то, что оказали эту милость господину своему Саулу, и погребли его, и ныне да воздаст вам Господь милостью и истиною; и я сделаю вам благодеяние за то, что вы это сделали; ныне да укрепятся руки ваши, и будьте мужественны; ибо господин ваш Саул умер, а меня помазал дом Иудин царем над собою» (II Цар. 2, 4–7).

Так поступил Давид, новый царь Иудеи, больше не разбойник, а правитель. Он обратился к жителям города, который Саул, царь Израиля, спас от ужасной угрозы выкалывания правого глаза. Однако военачальник Авенир взял под контроль Израильское царство и дом Саула:

«Но Авенир, сын Ниров, начальник войска Саулова, взял Иевосфея, сына Саулова, и привел его в Маханаим, и воцарил его над Галаадом, и Ашуром, и Изреелем, и Ефремом, и Вениамином, и над всем Израилем» (II Цар. 2, 8–9). Впрочем, «Давид все более и более усиливался, а дом Саулов более и более ослабевал» (II Цар. 3, 1).