Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5

ЗАМОРСКИЕ ЗАЙЦЫ

— Зайцы, стало быть? Ростом с лошадь?

— Истинный крест, Ваше Сиятельство! Лошадей у нас правда, не было там, чтобы сравнить — а бычка-трехлетки выше!

— Заврался ты, Ваня: больше быка бывает, разве что, слон — какие, нахрен, зайцы?!

— Да не-е… Что я, слонов не видал? Да и не больше вовсе. Выше, когда на задние лапы встанут…

— Ты только на задние лапы своих зайцев не станови, а то с Ивана Великого окажутся.

— Так я причем? Сами встают.

— Это как ученый медведь? Может они еще и плясать умеют?

— Не-е, чтобы плясать — не видывал. Скачут знатно, это да. Поди-ка, с борзыми не догонишь. Только пулей брать. А мясо на говядину больше походит, со здешней зайчатиной не сходно.

Ну что с ним делать?! Чувствую, что врет. Но так гладко и складно, что никак на вранье поймать не удается. Ванька Онуфриев, матрос со «Святой Анны», восемь лет назад пропавшей в южных морях на полпути в Камчатку, внезапно объявился в Амстердаме, на моем торговом дворе. Не к послу русскому (сыну Гаврилы Головкина) пошел за помощью, а в контору графа Читтанова — как будто это я «Анну» снаряжал! То есть, отчасти, конечно, да — но в самый ключевой момент меня от сего прожекта оттерли. Приказчики выслушали моряка, рассказу его не поверили, однако на компанейское судно, идущее в Мемель, все же разрешили наняться. Как он дальше добрел до Петербурга, изо всех ванькиных рассказов составляет самый скучный. И единственный достоверный. Остальные… А кто его знает: может, и правдою окажутся.

— Давай-ка, дружок, поподробней, как вы там очутились.

— Черт занес, Ваше Сиятельство! Иначе не скажешь. Смолу Адмиралтейство такую отпустило, которая от жары тает; пока до Капа дошли — чуть не утопли. После, хоть щели законопатили, капитан путь выбирал как возможно зюйдовее. Затем, что холодней. Там же и ветры все время попутные. По плану, надлежало нам через две тыщи лиг повернуть к норду и вдоль берега Новой Голландии к Тиморскому острову выйти…

— А ты откуда все планы экспедиции знаешь? Не доводят их матросам. Тебе и названий таких слышать не подобало.

— В ту пору я и не слыхивал. Это уж потом Васька Евтюков, ученик штурманский, мне все рассказал как по-писаному. А сам он от живота помер, через Индейское царство когда пробирались.

— После про Ваську. Давай про Новую Голландию.

— Про нее и говорю. Ждали, что сей берег на осте увидим — ан шиш! Земля-то с норда оказалась! Видно, штурман обсчитался, да и занесло нас в края незнаемые. Мартын Петрович так рассудил, что слишком далеко на ост ушли; стали лавировать обратно — никак не выходит. И ветер все время в морду, и течение тоже с веста! Недели две маялись, безо всякого толку. Напротив, еще дальше снесло. А берег близко: не пустыня, как у голландцев писано, а живая земля. Леса, горы, реки… Решили стать на якорь, команде дать роздых да водой свежею запастись. А там зверья диковинного…

— Зверье пусть тоже подождет. Что с кораблем-то стряслось?

— Так буря налетела, якорь и не сдержал. На борту людей с полдюжины оставалось: что они таким числом сделают?! Выкинуло «Аннушку» на камни. Мачты сломались, шпангоуты треснули… Ладно еще, совсем не размолотило: шторм как налетел, так и прошел в одночасье. И люди уцелели, и бычки с телочками, коих в Камчатку везли. А главное — порох! Один или два бочонка только промокли.

— А что, бухт защищенных там не было? Или весь берег открытый, как в Мавритании?

— Терпежу не хватило. Это ж надо время — искать…

— Счастлив ваш капитан, что сам помер. А то б его… От чего помер-то, кстати?

— Вроде, некий гад ядовитый его кусил.

— Гад не в матросской робе был, случайно? Да ты не дергайся: это я так, шутя. Помер, и Бог с ним. Земля пухом. Корабль исправить не пытались?

— Пытались. Покуда капитан был жив. А потом все разбрелись врознь… Каждый о собственном пропитании заботился. Жителей тамошних не боялись: квелый народец, ничего толком не умеют. Человека убить, и то… Дикари, одно слово! Черные, кучерявые — навроде арапов африканских. Только те — здоровые бугаи, а эти мелкие. Лаврентий Терянов с Митькой Жуковым вдвоем целое стадо их покорили: упрямым башку свернули, смирных добычу отдавать заставили. Лаврушка даже нескольких черномазых италианским языком говорить выучил: хочу, дескать, слышать человеческую речь…

— Погоди-ка… Это Лоренцо Терранова, что ли? Помню, был у меня такой головорез. Сардинец, вроде. Сам дикарь, не хуже любого арапа. Когда мои люди со «Святой Анны» списались на берег, он остался — иначе б ему Сибирь за поножовщину.

— Точно, Ваше Сиятельство. Разбойник с головы до пят. И Жук ему под стать. Такой же варнак, только русский. Потом еще несколько мужиков к ним в шайку ушли. Всех дикарей окрест разогнали.

— А ты, значит, не пошел туземцев разбивать?

— Да что с них брать-то? Девок, разве. Так их можно и купить, у того же Лаврушки. За порох и свинец. Все припасы у нас остались.

— У кого это: «у вас»?

— У справных мужиков. В остроге, что при капитане еще сделали. Силою разбойничкам не взять: нас больше, все оружные и даже с пушками. Вот и торгуют, чем Бог послал.

— Ты Бога-то к лихому делу не приплетай. Не то, как наложу епитимью — полгода спина чесаться будет.

— Виноват, Ваше Сиятельство! Давным-давно мне боцман говорил: язык, мол, умного человека доведет до Киева, а тебя, дурака, до Охотска.

— Юродствовать брось. Отвык там от чинопочитания, в диких краях: ладно, понимаю. Кто другой давно бы уж иначе с тобой разговаривал. Из Новой Голландии в старую — как выбрался?

— Что «Аннушку» никак не поправить, это еще при Мартыне Петровиче видно было. Разве на сурьезной верфи, да где ж ее взять? Прошла еще пара штормов, корабль совсем разбило, а доски растащили на шалаши. Оставался баркас, так его по глупости погубили на рифах. Совсем уж приготовились в той земле поганской век коротать, да корабельный плотник Никита Куколев сказал, что может сойму изладить — ежели ему, конечно, всем миром помогут. А сойма, Ваше Сиятельство, это такое судно, что хоть вокруг света езжай…

— Я знаю, что такое сойма. Не отклоняйся с курса.

— В запрошлом году построили.

— Чего-то долго.

— Согласия не было. Еще ладно, совсем не разбежались на разные стороны. Когда жизнь маленько поутряслась, так сразу к сему делу и вернулись. Я, Васька Евтюков и двое мужичков-поморов вызвались до христианских народов добраться…

— Васька твой — штурманский ученик? А штурман где был?

— Так помер Его Благородие к тому времени…

— А подшкипер?

— И он…

— Что-то у вас там все начальство слабо здоровьем оказалось. Или их тоже гады покусали?

— Господня воля…

— Я тебя, сударь мой, предупреждал? Не поминай имя Божие всуе! Так вот, от дыбы и каленого железа тебя отделяет очень мало. Понял я, в чем ты врешь. Начнешь говорить правду — может, и помилую. Нет — не обессудь. Что, бунтовались?

— Э-э-эх-х-х… Грешны, батюшка.

— Вот потому и согласия не было, что боялись вернуться. За этакое дело не пощадят! Потом соскучились по дому, целовали крест не выдавать друг друга, избрали ходатаем самого ловкого балабола и отправили через пол-света в отечество. Надеясь, что отболтаешься как-нибудь. Зайцами своими великанскими мозги мне загадишь. Так?!

— Так.

— Про зайцев-то хоть правда?

— Истинный…

Матрос запнулся, рука его остановилась на полпути ко лбу. Вспомнил, что божбой сделает хуже.

— Правда, Ваше Сиятельство. Токмо сумнение берет, подлинно ли те звери заячьей породы: больно уж хвост не похож.

— Хвост? А что с ним неправильно?

— Длинный, мясистый. Ни у какого зверя такого нету. А в остальном — вылитые зайцы. Скачут, ухи большие…

— Ладно, Бог с ними. Потом разберем. А сейчас все о бунте обскажешь. Не мне. Моему секретарю. Под запись. И упаси тебя Господь в чем соврать. Да, еще одно. Кому о тех землях говорил? Из европейских мореходов, кои помогли до Амстердама добраться? Англичанам, голландцам? Еще кому?

— Да какие там разговоры, Ваше Сиятельство?! Я по-ихнему едва могу хлеба спросить. Ну, такелаж, рангоут — само собою. Велят на гроте рифы брать, так на бизань-мачту не полезу. Голландский шкипер в Хугле только спросил: «Вар ком и фандан?» Откуда я, значит, взялся. Говорю, шип-брек. Ню Голанд. Языком поцокал, головой покачал — дескать, сочувствует. Все знают, на том Ню Голанде пустыня смертная. А по глазам — видно, что доволен. Чужая беда в радость. Не одним голландцам; в тех морях все так рассуждают: «сосед утоп — мне больше достанется».

— Проверю. Чтоб с твоим длинным языком, да целых полгода молчать… Марко!

Отдав Бастиани, произведенному по случаю важных перемен из виноторговцев в личные секретари, все необходимые распоряжения, поехал в Сенат. Были дела поважнее, чем розыск по матросскому бунту, приключившемуся семь лет назад. Внимания требовала разгоравшаяся в Европе война.

При всевластии в иностранных делах Остермана, на протяжении минувших шестнадцати лет, Россия служила пристяжной в упряжке Священной Римской империи. Как водится, союз сей имел и выгоды, и неудобства. Баланс вреда и пользы до поры до времени сводился с плюсом, но при последнем замирении с турками ушел глубоко в отрицательную сторону. Держась установившейся системы, прежние власти влекли отданную им державу по пути ясно видимых в будущем издержек и жертв, тогда как возможные дивиденды от продолжения сей политики оставались более чем сомнительны. Движение в пользу Елизаветы началось, как французская затея, имеющая целью вывести из игры сильнейшего союзника Вены — однако интрига в политике не всесильна. Она подобна инженерной хитрости, которая ставит на службу человеку речной поток или вольно дующий ветер, но не может создать эти стихии из ничего. Есть также пределы их использованию. Что нужно для успешной интриги? Во-первых, обстоятельства, внутренне тяготеющие к перемене — и ожидающие лишь небольшого толчка, чтобы привести в движение мощь, стократ превосходящую собственные силы толкнувшего. Во-вторых, точный расчет. Кто знает, куда оно дальше покатится — может статься, самого начинателя и раздавит.

Шетарди, вынырнувший на свет Божий сразу после революции, ходил с победительным видом и усердно притворялся, что он-то и есть главная фигура всего дела. Многие сему верили: в приемной французского посла плюнуть было нельзя, не попавши в какого-нибудь вельможу. На самом же деле роль его была второстепенной. Денег, к примеру, я ссудил больше.

Маркиз Ботта д'Адорно, цесарский представитель при здешнем дворе, взирал на происходящее с выражением неподдельного ужаса. Почти в тот же день, когда в Петербурге взошла на трон Елизавета, курфюрст баварский Карл-Альбрехт занял Прагу, а затем объявил себя богемским королем и германским императором — в предосуждение Марии Терезии и ее муженьку. Силезию еще раньше захватил молодой прусский король: у образованного, утонченного юноши нежданно прорезались внушительные такие клыки. Французы наступали на Рейне, испанцы — в Италии. Если еще и Россия встанет на вражескую сторону, где искать помощи?! У англичан? Так они противу всех одни не стянут.

Система Остермана большинством влиятельных персон воспринималась, как унылая неволя; общие симпатии тяготели скорее к Франции. Однако перейти во французский лагерь было нельзя, не поладив со шведами, ближайшими алиатами Людовика. Кто их на Россию науськал?! Известно, французы. Перемирие заключили (все равно в этих краях глубокою зимой никто не воюет), а вот в переговорах о мире шведское министерство уперлось. Кретины! Им подвернулась удачная возможность соскочить с летящей в пропасть повозки, а они торговаться начали! Вильманстрандская баталия открыла настоящую силу русской армии. Елизавета в приступе великодушия предложила status quo ante bellum. Какого еще дьявола надо?! Нет, они хотели вернуть Ливонию! А силенок хватит? Что характерно: воинский энтузиазм соседей находился в прямой пропорции с расстоянием от кончиков наших багинетов: в действующей армии царило желание мира, в Стокгольме же мечтали о громких победах. Особенно горячились дамы, коим уж точно во фрунт не стоять. Да пусть бы себе горячились: беда в том, что мужчины их слушали!

Шетарди крутился, как гадюка под вилами. Париж приказывал действовать в пользу шведов; следовать же сему распоряжению означало насмерть убить самую возможность союза меж Францией и Россией. Маркиз не хотел разрушить собственное дело и пытался найти средний путь. В итоге им были недовольны обе стороны.

Касательно иностранных дел, империя Российская лежала в дрейфе. Слишком большое количество рук хваталось за штурвал державы, пытаясь крутить его в разные стороны. Ладно еще, положение наше не требовало немедленных решений. А то бы пропали, видит Бог.

Подобно сему, собственный мой статус тоже был не вполне определенным. Ночная беготня по петербургским сугробам и отвычка от русского климата сослужили дурную службу: на другой же день я свалился с сильнейшей простудой и пролежал в постели самое горячее время. Раздача наград и чинов шла без меня. Прошла почти неделя, прежде чем новая государыня вспомнила: а где это у нас граф Читтанов? Почто ко двору не является?

Достаточно уже оклемавшись, позвал цирюльника, дабы сбрить бороду, и стал собираться на высочайшую аудиенцию. Кстати, сия короткая шкиперская бородка, от которой я просто не успел избавиться в роковую ночь, породила невероятную массу кривотолков среди русского простонародья, особенно же — среди раскольников. В ней видели чуть ли не предвестие скорого возвращения к старой вере: дескать, «наш» граф при бороде ходил побивать поганских бритых немцев, — это, стало быть, знак всему православному люду.

Лиза была милостива и любезна; во всех ее ухватках сквозили недостижимые прежде плавность и величие. Спросила о здоровье. Осведомилась, не нуждаюсь ли в чем. И после этого, наконец, о главном: чего, собственно, мое сиятельство для себя хочет?

Сказка. Чистая сказка. Ну ведь не бывает в обычной жизни, чтобы могущественный монарх призвал тебя, да прямо в лоб и влупил: проси, чего пожелаешь! Значит, и отвечать надо по-сказочному. А именно… Ежели мне память не изменяет (со времени, когда слушал эти побасенки, прошло уже очень много лет), первое правило — не жадничать. Полцарства пожелать или, скажем, сокровищ неутащимую кучу — верный шаг к погибели. Просить надо какой-нибудь пустячок. Никому другому совершенно не нужный.

— Матушка Лизавета Петровна! Нет мне большего счастья и лучшей награды, нежели зрить на сем престоле дщерь незабвенного благодетеля моего и всея России, великого государя Петра Алексеевича! Вступивши в возраст, когда телесные немощи то и дело напоминают о бренности бытия, и не имея законных наследников, почитаю единственным благом драгоценную возможность служить Вашему Величеству всем, чем только могу: деньгами, шпагой и самою жизнью…

После столь пышного предисловия императрица несколько насторожилась; но прозвучавшие просьбы ее успокоили. Несколько участков голой степи в Азовской и Богородицкой провинциях, да несколько бесприбыточных мастерских в том же краю совершенно не стоили внушительных сумм, которые я ассигновал на подарки гвардии и от возмещения коих теперь великодушно отказался. Необходимые меры для обеспечения будущих шахт и заводов работниками представляли задачу более сложную — однако имели опорой один из последних указов Петра Великого, позволявший заводчикам выкупать незаменимых работников у прежних владельцев даже без согласия оных. Дорого выкупать: по пятидесяти рублей за душу. Впрочем, не раз убеждался, что сие выгодней, нежели приобретение людей целыми деревнями. Чохом, без выбора, крестьяне вдвое-втрое дешевле — но сколько из них годны в мастеровые? Один из десяти, самое большее.

Опуская недоступные женскому уму подробности, а больше упирая на грядущие доходы казны, изложил планы по железу. Елизавета, при любой неясности, оборачивалась к стоящему подле трона Шувалову — и Петр Иванович, заранее сговоренный мною в компаньоны, давал подобающие объяснения.

— Значит, Шифнеру и Вульфу надобно отказать?

— Как будет угодно Вашему Величеству. Скажу только, что готов платить за вывозную привилегию вдвое против англичан, оставаясь при том в надежде на изрядный барыш.

— Ладно. Внесите сие в Коммерц-коллегию и Сенат. С Нашей стороны препон не будет.

Изящно закруглив наскучившую беседу, Елизавета высочайше изволила прошествовать в придворную церковь. Я следовал за нею. Высшие сановники империи уже ожидали в храме: то был день памяти св. Андрея Первозванного, а для обладателей голубой ленты — орденский праздник. По окончании литургии императрица пожаловала кавалерство трем генералам и свеженазначенному вице-канцлеру Бестужеву. Четверым давним кавалерам даны были золотые цепи ордена: Головину, Куракину, мне; ну, и куда же без него — Ушакову. Кто-то явно заботился, чтоб ни один из нас не получил решающего перевеса над соперником: обоих сделали сенаторами, а влияние Вашего покорного слуги, основанное на деньгах, более чем уравновешивалось наличием в руках Андрея Иваныча такого опасного оружия, как Тайная канцелярия. Что противник при первом же удобном случае не погнушается пустить сей инструмент в ход — сомнений не было. Что случай (если оный замедлит возникнуть) можно, в конце концов, и создать — тоже. Требовалась диверсия, призванная отвлечь внимание старого врага и обременить его иными заботами.

Преображенские гренадеры, решившие судьбу престола, были тогда подлинными хозяевами города. Заваливались без доклада к любому вельможе, как должное принимали угощение, вели политические разговоры… В меру своего разумения, конечно. И вот однажды целая их компания, сидя в трактире, приметила за соседним столом невзрачного человечка, внимательно слушающего пьяно-дерзкие речи, а самые яркие перлы красноречия — даже записывающего. Взяли ярыжку за шкирку, тряхнули. Поднесли под нос здоровенный гвардейский кулак. Бить — не били, затем что не потребовалось. Он и без этого сознался, что шпионит для Тайной канцелярии.

В Петропавловской крепости, где у Андрея Иваныча главная квартира, на страже стояли их же приятели-преображенцы. Да и никто не посмел бы заступить дорогу людям, кои свергают и возводят на престол императоров. Вломились буйно: «А где тут ваш набольший?! Подать его сюды!» Ушаков то ли спрятался, то ль его впрямь на службе не было. На другой день скандал разбирала уже сама императрица. Обе стороны — из вернейших ее сторонников; желательно никого зря не обидеть. Глава «тайных» заверил, что не приказывал своим людям следить за гвардией. Вчерашний трактирный шпион, оказавшийся отставленным за пьянство подьячим, клялся и божился, что сию комиссию поручил ему некий человек, назвавшийся служителем Канцелярии. Хотел Андрей Иваныч его попытать, да гвардейцы ярыжку не отдали. «Все ты врешь, Твое Превосходительство! Знаем, тут есть много персон, что нашему приближению завидуют. Да только нас матушка-государыня не выдаст!».

Закончилась эта история на первый взгляд, вроде бы, ничем. Елизавета заставила всех помириться, и на том дело затихло. Но трещина в ее ближнем кругу пробежала знатная, шиш заклеишь. Самозванца, выдающего себя за ушаковского служителя, так и не нашли (а как найдешь, если я сразу перевел его из русской конторы в лондонскую?), посему неясным осталось: то ли Ушаков затевает Бог весть какую интригу, то ли он, как старый пес, нюх потерял, и от его имени невозбранно действуют чуждые силы. Да и сам по себе случай, в ходе которого начальнику Тайной канцелярии едва не начистили рыло, развеял суеверный страх перед ним — а уж врагов-то он нажил довольно. И все они зашевелились, ободренные. Когда извлекли из забвения (вновь не без моей подсказки) дело бывшего смоленского губернатора князя Александра Андреевича Черкасского, Ушакову пришлось выслушать много нелицеприятных укоров. Это ведь он вел розыск с самого начала, однако до истины не докопался. Отчасти — из-за нездорового пристрастия к напрасному мучительству, ибо Черкасский, убоясь пыток, сознавался во всем подряд: что было и чего не было. За мнимую измену князя приговорили к смерти, но Анна в виде милости сослала в Жиганск. Теперь открылась его полная невиновность.

Глупо было бы пользоваться столь удобным моментом только для сведения старых счетов. Ситуация позволяла сделать больше. И действительно, удалось без особого сопротивления провести в Сенате судебно-розыскной регламент, дозволяющий применение пытки лишь к заведомым злодеям, уже и без того уличенным. Надо, к примеру, пойманного «на горячем» вора допросить о сообщниках, либо места притонов у него вызнать — пожалуйста, с дозволения судейских тащите на дыбу. А отдавать сие на усмотрение полицейских служителей, разрешив им хватать и мучить обывателей по малейшему подозрению — значит вводить слабые души в адский соблазн.

Андрей Иваныч, прекрасно понимая, что сия мера нарочно придумана для ограничения его власти, заспорил было — но, увидав, что другие сенаторы в значительном большинстве против него, смирился с неизбежным и махнул рукою. Только я не хотел отпускать его так легко и попросил слова.

— Досточтимые господа! Позвольте указать еще на одну опасность для государства, почему-то доселе пренебрегаемую. Речь об иностранных влияниях, не всегда благотворных и даже не всегда законных. Что все значительные державы почитают нужным держать послов при российском дворе — это хорошо и правильно; что некоторые из сих персон для достижения своих целей не гнушаются прибегать к заговорам, интригам, шпионству и подкупу — не может быть признано допустимым. Еще менее терпимым считаю положение, при котором любые наши действия становятся известны иноземным агентам прежде, нежели мы о них договоримся.

— Как это может быть?! — Кто-то из присутствующих почувствовал себя задетым (очевидно, зная о подкупах не понаслышке) — Нельзя ли без намеков, граф?

— Извольте. Возьмем, наприклад, французов. Сейчас мы, как бы, пытаемся подружиться — но ведь бывают секреты и от друзей. Между тем, только лакейского звания французских подданных в Санкт-Петербурге более трехсот. Повара, куаферы, портные… Все вхожи в лучшие дома, а многие просто-напросто в них служат. Скрыть что-либо от собственной дворни… Не скажу, что вовсе невозможно — однако никто не считает нужным это делать. Слишком утомительно ходить плац-парадным шагом даже у себя дома.

— Вы полагаете, все эти люди на жалованьи у маркиза? Прямо поголовно?

— Не совсем так. Они зарабатывают своим ремеслом, а не королевскою службой. Но по мере надобности… Если, скажем, посольский секретарь или повар — самому послу якшаться с простолюдинами невместно — заглянет в гости к земляку и между делом попросит об услуге… Услуге совсем нетрудной и хорошо оплаченной… Как думаете, хоть один откажет?

— Вздор! Много ли может понимать в военных и политических делах какой-нибудь кондитер?!

— Гораздо больше, чем обыкновенно думают. Беспокоит же меня то, что канцелярия Его Высокопревосходительства генерала Ушакова совершенно из этой сферы устранилась и предпочитает трактирных болтунов. А кто государственные секреты хранить будет?

— Александр Иваныч! — Начальник Тайной канцелярии не стерпел упрека — Иностранные шпионы Коллегии иностранных дел подведомственны. Мое дело внутренних врагов ловить.

— А коллегия штат и средства имеет, чтобы столь непростым делом заниматься?

Я поискал глазами вице-канцлера Бестужева (канцлер в тот день, как часто бывало, сказался больным). Алексей Петрович ответил заинтересованным взглядом. Обмен чуть заметными улыбками… Мы явно поняли друг друга. Дескать, у каждого своя игра, но сейчас я сыграю вам на руку. Подхватывайте, и оба окажемся в прибыли.

Бестужев секунду помедлил — и заговорил, видимо сочтя свою позицию безопасной.

— Тайная служба при Коллегии иностранных дел могла бы принести много пользы. Однако, зная трудное финансовое положение государства, я не дерзал запрашивать средства на комплектование оной.

Мог бы и покрасноречивей высказаться. Впрочем, для экспромта неплохо. Мы же с ним заранее не сговаривались. Снова взял инициативу на себя:

— Предлагаю ходатайствовать перед государыней о ревизии Тайной канцелярии. А по итогу оной, в случае обнаружения неоправданных и малополезных расходов, просить о передаче излишних денег и штатов канцлеру для создания своей секретной службы.

Идея сия, хоть и выглядела обоснованной, вызвала споры. Не готовы были сенаторы так сильно уронить Ушакова. Кто-то из старичков (кажется, Григорий Чернышов) внес компромиссную резолюцию: ходатайствовать о разделении Тайной канцелярии на два департамента, иностранный и внутренний. Не приняли даже и это, отложив дело в долгий ящик. Однако финансирование «тайным» урезали (его всем урезали, по причине возобновления шведской войны), а помощником к Андрею Иванычу императрица вскоре назначила молодого Александра Шувалова: якобы, помочь старику, на самом же деле — перенять бразды правления. В общем, «закопать» соперника не удалось, ни даже отправить в имение растить капусту; но позиции его пошатнулись достаточно сильно, чтоб отнять всякую надежду сколько-нибудь успешно атаковать меня.

Для совершенной уверенности, надлежало занять подобающее место среди генералитета. Занять, как можно меньше пихаясь локтями: вот уж где враги мне совсем не нужны! Армией, действующей в Финляндии, командовали Ласси и Кейт; оба вполне на своем месте. По искусству военачальника мы с Петром Петровичем примерно равны, феатр военных действий он знает лучше, подначальных своих — намного лучше. Так зачем толкать его под руку? Во время зимнего перемирия фельдмаршал находился в столице, и мой визит к нему был в числе первых. Церемонно, с демонстративным уважением раскланялись. Обсудили ход и першпективы войны, провиантское и амуничное обеспечение. Против обычного, тыловики справлялись без нареканий. Впрочем, и задача перед ними стояла несложная: снабдить всем положенным всего лишь двадцатитысячную армию, расквартированную в сотне верст от столицы. Вот на случай возможного в будущем наступления, Ласси был не столь уверен в надежности тыла и просил позаботиться о сем.

Я ответил согласием, хотя не сразу. Дело в том, что во время турецкой войны кригс-комиссариат присоединили к Военной коллегии, разделив на семь контор по роду занятий. Теперь же государыня повелела во всем вернуться к батюшкиным регламентам, «кроме тех, которые с состоянием настоящего времени несходны и пользе государственной противны». А по установлению Петра Великого, чин генерал-кригс-комиссара отнесен был к третьему рангу. Что же мне, из полных генералов на понижение идти? Однако, слегка поразмыслив, счел, что формально принимать сию должность необходимости нет: вполне достаточно курировать переустройство от Сената, чтобы обрести возможность держать снабжение под неусыпным надзором. Конечно, поставить на генеральские и штаб-офицерские места своих приказчиков (сроду царской службы не ведавших: в старину такие именовались торговыми холопами) не получится. Не поймут и не позволят. Но вписать в штат комиссариата какую-нибудь ревизион-экспедицию, с авдиторами в скромных статских чинах — никаких препятствий нет. А ежели у иных генералов сердце будет с такта сбиваться при виде титулярного советника из той экспедиции, кто в сем окажется виновен? Хочешь жить спокойно — так не воруй!

Может, и к лучшему вышло, что ни одна из первостепенных должностей государственных мне не досталась: не слишком обременительное сенаторство, да еще обязанность, буде случится важное дело, присутствовать в конференциях по иностранным делам, оставляли много свободного времени для занятий коммерцией. Разумеется, при первой возможности велел снарядить кибитку — и уехал в Тайболу! Что там делается, я знал сперва от шпионов, потом по рассказам де Геннина; но никакие доношения собственных глаз не заменят.

В ножки бы впору поклониться Вилиму Ивановичу, что сберег начатое мною дело. И даже более: не расточил, но приумножил! Завод меж двух озер, круглый год располагающий неистощимым запасом водяной силы, стал главным арсеналом империи. Сверленые пушки, как бронзовые, так и чугунные, изготовляли в немалом количестве; староманерные литые ныне оставались лишь в крепостях, да частично — на флоте. Фузейные стволы, гладкие и винтовальные, и вовсе теперь выделывали только здесь, развозя из Тайболы по всей России: уральские и тульские мастера ставили к ним замки и ложи, но калибр-то всюду шел один! В полевой армии уже успели избавиться от вечной нашей беды с разнокалиберными ружьями — хотя у иррегуляров и гарнизонных пока еще всяких диковин хватало. Зато в кои-то веки мушкетов производилось достаточно, чтобы не покупать их втридорога за границей. Более того, образовался некоторый запасец. Если со шведами все обойдется благополучно, и сей избыток останется не востребован — при разгорающейся европейской войне можно его сбыть с огромною выгодой. Наконец, винтовальные стволы, извечная моя душевная боль… Почему боль, спросите? Ну, а как же?! Ведь каждого из них едва хватает на три-четыре сотни выстрелов — это при самой лучшей работе и самом аккуратном обращении. А мастерство стрелка шлифуется только постоянной практикой. Идеально было бы экзерцировать егерей каждый день. Но, увы, невозможно. Согласно моему опыту, требуется давать хотя бы раз в неделю по нескольку выстрелов. Иначе в бою мазать будут. Вот теперь попробуйте счесть, долгая ли жизнь отмерена винтовальной фузее даже не на войне, а в самое что ни есть мирное время!

Завод в Тайболе позволил и это преодолеть. К двенадцати егерским ротам, имевшимся в России до войны, прибавилось еще примерно с полдюжины. На бумаге больше — однако не все были должным образом вооружены и обучены. Дорого стоит меткая стрельба, не по убогому русскому бюджету. Но что самое удивительное — как десять лет назад послали в полки на пробу три разновидности винтовальных фузей, так доселе все три и употреблялись. Как называли солдаты, «читтановки», «шометтовки» и «лейтмановки». У каждой нашлись свои поклонники, предпочитающие оную иным образцам; взвесить же все достоинства и недостатки и выбрать лучшую никто без меня не удосужился. Впрочем, и я не стал спешить. Переучить егерей на новое оружие — дело хлопотное и небыстрое. Пусть палят из того, к какому привыкли.

В пушечных и ствольных мастерских что-либо менять нужды не было. Да и нельзя: условием возвращения сей моей собственности государыня оговорила (устами Шувалова) сохранение прежних объемов казенных поставок и прежних цен, какие были при Геннине. Зато среди невоенных товаров нашлись малоприбыточные, изготовление коих имело смысл урезать — в пользу корабельного железа, на котором расцвел некогда Уилбуртаун.

Расцвел и увял, ибо не снес торгового соперничества. В сем состязании побеждает тот, кто содержит работников своих впроголодь и дерет с них три шкуры — ну, если у других нет каких-либо особых коммерческих преимуществ. Однако, Тайбола оные преимущества дает! Хлеб и труд в России много дешевле, нежели в Льеже или Шеффилде. Завод здешний так и был задуман, чтобы разорить, при нужде, любого соперника. Товар с него даст хорошую прибыль даже при ценах, для англичан заведомо убыточных.

Не дожидаясь навигации, послал в Лондон список мастеров, которых надобно немедля отправить в отечество. Ответ получил, какой не ожидал: тон его был, прямо скажем, панический. Приказчики едва удерживали толпу в повиновении. Известие о восшествии на престол Елизаветы и о месте графа Читтанова в сей революции до людей дошло; об амнистии и грядущем возвращении — тоже; но что эти новости расколют мою команду на две части с противоположными устремлениями, как-то не предполагалось. Одни рвались немедля домой, готовые бросить непогашенной доменную печь и наплевать на хозяйские убытки. Другие (большею частью староверы) возвращаться напрочь отказывались и подыскивали место, куда бежать — на случай, если я попытаюсь их принудить. Пополз шепоток что, дескать, царь Петр был антихрист, нынешняя императрица — антихристово семя, а граф, стало быть, антихристов слуга. Ну что с этакими уродами делать?! Вроде уже добился их доверия, обтесал и обучил, поставил в работу — нет, при первой же встряске из них снова лезут прежние суеверия! Единственное, чем оставшийся за главного Михайла Евстафьев утихомирил народ, так это объявлением, что каждый сам выберет, ехать ему на Русь или не ехать; за самовольное же оставление работы воспоследуют нещадные штрафы. Мне ничего иного не оставалось, кроме как сие подтвердить и приказать с наметившимся расколом считаться. Торговые фактории в Европе безусловно следует сохранить. Возможно, и кой-какие мастерские. Вот, пусть ненавистники России в них и сидят. Остальных заберу: меньшую часть в Тайболу, большую — в Богородицкую провинцию. Там буду ставить небывалого размера печи, чтоб выплавлять чугун по способу Абрахама Дарби, на каменноугольном коксе. Повсеместный недостаток леса, как в наших южных губерниях, так равно в соседствующих турецких и польских областях, обрекает сие начинание на бессомнительный успех. Инженеров и мастеров у меня довольно; простых работников можно, на худой конец, и купить. Но ежели выйдет уломать сенаторов, чтоб разрешили, другим не в образец, нанимать беглых… Эх, мечты, мечты! Чуть бы побольше дать мужикам воли — полмиллиона бы на этом сберег!

Еще один давний и заветный мой замысел, подобно Лазарю, воскрес из мертвых. Основанная в начале аннинского царствования компания для торга с Восточными Индиями, укрывшаяся под скромным титулом Камчатской, исчерпала свой капитал посылкою в море «Святой Анны» — как ныне стало известно, потерпевшей крушение. Может, не полностью исчерпала: пудиков этак двадцать серебра то ли сквозь пальцы ушло, то ли под стол закатилось… Я при сем не присутствовал, потому в точности не знаю. Ни отчетов, ни людей, за эти деньги ответственных, при всем старании сыскать не удалось. Но хартия компанейская все еще действовала, ибо ее никто не отменял. Более того, теперешний великий канцлер князь Алексей Михайлович Черкасский был одним из дольщиков, помнил о вложенных десяти тысячах — и хотя давно уже махнул рукою на слишком незначительную для него сумму, с интересом отнесся к моему предложению восстановить и коммерцию, и капитал.

А способ придуман был простой. Несколько лет назад английские ост-индцы грабительски захватили мой корабль «Святой Иринарх», отправленный в Бенгалию за селитрой. С точки зрения морского права, чистое беззаконие — но в лондонских судах чужеземцу, даже знатному, никак не стянуть против такой могучей силы. Потратившись еще и на адвокатов, понял, что все старания бесплодны. Однако… Кто запретит мне передать права на «Иринарха» Камчатской компании, состоящей под покровительством короны?! Положение кардинально изменилось. Баронет Витч, присланный для пересмотра и возобновления союзного договора с Россией, вдруг обнаружил, что британские подданные ограбили, в числе прочих, канцлера державы, с коей он должен заключить трактат. Даже помыслить было невозможно, сколь милостивым и скорым вдруг оказалось английское правосудие! Шестнадцать тысяч фунтов компенсации, самые вежливые извинения ост-индских директоров, клятвы о неприкосновенности в будущем русских подданных… Соблазнительно такое необычное для островитян поведение отнести на счет нашего с канцлером дипломатического искусства — но истина выше честолюбия. Увы, в том очень мало моей заслуги. Еще меньше — князя Черкасского. Кто же заставил бриттов забыть свою несносную гордость и сделаться вдруг чрезвычайно любезными? Тот, кто причинил им сокрушительную конфузию: знаменитый «Пол-человека», испанский адмирал Блас де Лезо.

Пока в России разбирались, кому должен принадлежать императорский трон, а континентальные европейцы оспаривали владения Габсбургов, англичане с аппетитом вгрызались в заморские владения Мадридского двора. После легкого взятия адмиралом Верноном Порто Белло казалось: война и дальше так пойдет. Испанцы и дальше будут разбегаться перед британской морской пехотой, не выказав воли к сопротивлению. Может, все так бы и было, не дерни черт Вернона осадить Картахену. На что он надеялся? Знал же, что там сидит «Mediohombre». Гарнизон уступал осадному корпусу, как минимум, вдесятеро — но умелый и твердый командир смог удержать крепость достаточно долго, чтобы дождаться гибельных поветрий среди непривычных к тропическому климату англичан. Никакая битва не могла быть столь сокрушительна. За время осады перемерла половина армии, после снятия оной — три четверти оставшихся. Флот нес потери соразмерно, и при отступлении от Картахены часть кораблей пришлось сжечь за нехваткою для них матросов. Уцелевшие оказались так изъедены морскими червями, что плавания через океан не выдержали бы. Поскольку в Западных Индиях британское адмиралтейство не имело верфей и доков, тимберовать эскадру было негде. Изрядная часть Royal Navy разом обратилась в негодный хлам.

Упрямый «Пол-человека» сам вскоре умер от чумы, порожденной гниением неисчислимых тысяч вражеских трупов; но удар, нанесенный им Англии, оказался очень чувствителен. Уолпол, дотоле несокрушимый, лишился министерского поста. У его преемников излишняя самоуверенность уступила место тревоге: очевидна стала нехватка военных сил, как морских, так и сухопутных. Вот и пришлось, умерив амбиции, искать союзников. Русскую государыню обхаживали с особым тщанием.

— Надобно пользоваться случаем, — рассуждал, скрестив холеные пальцы на необъятном брюхе, великий канцлер. — Когда еще англичанам так накостыляют шею, чтоб они сразу стали уступчивыми? Хорошие кондиции посол предлагает!

— Не спеши, Алексей Михайлович, — отвечал я. — Трактат подписать всегда успеешь. С них можно больше получить. И не денег, а такого рода соглашений, кои обычно лишь кровью покупаются. Дозволь, переговорю с Кирюхой Вицыным…

— С кем?

— Да с Витчем. Фамилия-то его от вицы, от вичья идет. Одно и то же слово, что по-английски, что по-нашему. А имя, понятно, греческое. Только с первой буквой англичане напутали. Вот и получился сэр Сирил Витч…

— Как у тебя просто выходит. И впрямь, все мы родня, от Адама и Евы.

— Конечно. Все люди — братья.

— Вот только с турками и прочими нехристями неохота брататься.

— Турки нам, Алексей Михайлович, по крови роднее многих. Средь них, наверно, половина — обусурманенные славяне. Русские — в том числе. Одних малороссиян крымцы миллионы угнали, за века набегов. Куда они, по-твоему, делись?

— Ладно, пес с ними, с турками. О чем хочешь с Витчем торговаться?

— Все о том же. Об индийской селитре. Из города Патны, который есть средина сей коммерции, сообщают, якобы европейские негоцианты хотят сговориться меж собою.

— Тебе из самых глубин Индии пишут?!

— Не прямо мне. Людям, с коими веду дела. А купцы всегда новостями обмениваются, ибо вслепую действовать — убытков не оберешься.

— Купцы… Уж такие купцы, что иных королей за бедняков считают. Нам-то какое дело до их сговоров?

— Опять ты, батюшка, торопишься. Выслушай сначала. С давних времен сей товар скупали англичане да голландцы. Соперничали, враждовали — но баланс между спросом и предложением блюли. Недавно, году, кажись, в тридцать пятом, явились там французы. Цена сразу вверх поползла!

— Так наверно, и ты, Александр Иваныч, поспособствовал?

— Едва ли. Много ли я взял? Один корабль? В тамошних масштабах это мелочь. Так вот, способ сбить цену известен: ежели скупщики стакнутся, чтоб выше оговоренной не давать… И самое главное — чтоб не допускать посторонних торговцев, кои в сей стачке не участвуют! Теперь понял, в чем британцы слукавили? Ну, представь: приплывут наши люди в Бенгалию. Может, их даже там не ограбят. Но селитры-то все равно купить не дадут!

— Да стоит ли за ней плыть в такую даль? Знаю, что пороха недостаток, и селитра смерть как нужна… Так неужели ближе не найти?!

— Найти нетрудно. Ценою дороже вдвое, а добротою сильно уступающую. Как думаешь, англичане деньги считать умеют?

— Ну, разумеется. Глупый вопрос.

— А они, между прочим, у себя в королевстве давно уже селитряных ям не закладывают. Возить через полсвета считают выгодней. Надо и нам, буде соглашение состоится, с самого начала в него вступить. На первое время хоть бы в малой доле…

— Навряд ли Витч к такому разговору готов.

— Что за беда? Пошлет запрос лорду Картерету, тот призовет ост-индских управителей, с ними обсудит… Ведомо, как эти дела делаются. А что в переговорах выйдет затяжка, так она будет с английской стороны. Кроме того, прежде мира с шведами мы помощи королю Георгу подать все равно не сможем: неважно, с трактатом или без него. Хотя…

— Чего еще придумал?

— Не предложить ли сикурсовать нашим флотом?

— Англичанам?

— Да.

— Нашим флотом?

— Не пугайся, я в здравом уме.

— Хотелось бы верить.

— Одно дело — сикурсовать, другое — предложить это сделать. Нужда в такой подмоге у англичан крайняя. Сейчас, после картахенской катастрофы, у них не хватает сил в Медитеррании. Испанцы невозбранно перевезли войско морем в Италию, для действий против цесарцев. А если еще французы выступят? Так что, в Королевском Флоте каждый корабль на счету, и каждая пушка на вес золота. Да они душу дьяволу продадут, чтоб линию нарастить! Может, и в самом деле помочь? Нашим хоть одну кампанию в этакой компании сделать — большая честь и прекрасная школа.

— Все это так, да откуда их взять-то, наших?! На море превосходства над шведами нет! А Петр Великий, коли помнишь, дозволял вступать с ними в бой только полуторным, против неприятелей, числом!

— Боже упаси, я не требую ослаблять балтийскую линейную эскадру. В Архангельском городе есть лишние корабли: стоят без дела. Два или три кораблика послать — за это можно хоть черта в ступе выторговать! Ежели ты против, не грех британцам и просто головы поморочить. Вот смотри: сей вопрос Витч тоже без переписки с Лондоном решать не будет.

— Пожалуй что, так.

— Пока депешами обмениваются, время уйдет. Навигация на севере короткая. Вообще, не надо суетиться. Если, к примеру, наше предложение обусловить далеко идущими и навряд ли приемлемыми для англичан требованиями в части мореплавания и колоний… Переговоры можно тянуть, сколько нам нужно, и окончить не раньше замирения с шведами. Все это время приманка будет висеть, а министерство британское — прыгать, пытаясь оную достать. До чего допрыгается, и где предел их уступок? Мне сие крайне любопытно.

— Едва ли из таких переговоров толк выйдет.

— Попытаться-то не грех. Дозволяешь?

— Ладно, беседуй. Только в приватном порядке. Дабы, в случае неудачи, интерес государственный не пострадал.

— Разумеется, в приватном. Ну, и с Шетарди точно так же: для балансу, чтоб Витч поменьше упирался. И еще одно. В отношении матросов «Святой Анны» на что государыня склоняется? На гнев или на милость?

— Тут милость была бы не к месту. Сам посуди: взбунтовались, офицеров убили…

— Совершенно не к месту! Ежели в Россию их возвращать, так разве что для публичной казни. Но и экспедицию снаряжать на ловлю преступников… Дорого, и толку не будет. Полагаю, самое разумное — оставить в тех диких землях, вменив сие за вечную ссылку.

— … И отдать в работы графу Читтанову. Хочешь в Новой Голландии факторию устроить?

— Хотя бы судовую стоянку и пункт снабжения. В какой-нибудь безопасной бухте.

— А людей не жалко? Навечно закатать к чертям на кулички… Не все же там поголовно виноваты.

— Как не все? Коли не вступились за поставленных от государыни императрицы начальников, значит, уже нарушили присягу. Испугались бунтовщиков? Так за трусость в бою аркебузируют! Впрочем… в будущем часть возможно и вернуть, позволив службою искупить свои вины. Но лишь при условии, что им найдется замена.

— Кто же в такую даль добром поедет?

— А кто сказал, что добром? Сибирские рудники тоже не охочими людьми наполняются. Авось, хватит и для южных морей кандальников. Ужели Русь душегубами оскудела?!

В ПОИСКАХ СОЮЗНИКОВ

— Согласитесь, граф, было бы только справедливо со стороны Ее Величества дать шведскому королю удовлетворение, которое обещано еще прежде восшествия на трон. — Маркиз де ла Шетарди покрутил пальцами высокий бокал, сосредоточенно наблюдая за игрою крошечных воздушных пузырьков, снова и снова рождаемых чудесным напитком. — Особенно принимая в рассуждение, сколько эта предпринятая шведами война содействовала ей в получении родительского престола.

— Ну, и сколько же она содействовала? По-моему, нисколько. — Я, в свою очередь, пригубил божественную влагу, доставленную иждивением собеседника с холмов Шампани. — А что касается короля, ему не мешало бы чаще вспоминать Сенеку. Ubi nihil vales, ibi nihil velis. Где ничего не можешь, там ничего и не желай. В политике, знаете ли, как в любви: желания одной стороны доставить удовлетворение недостаточно. Другой партнер должен быть способен принять сей дар. Иначе…

— Но король Фредерик вправе получить обещанное!

— Что именно? Если Вам известны какие-либо договоренности о территориальных уступках, расскажите о них! Насколько мне известно, учиненные от Ее Величества авансы не шли далее денежных субсидий шведам и уверений о всемерном благорасположении к ним в будущем. Это — при непременном условии, что они окажут действительную помощь в обретении отцовского наследства. Поскольку таковой помощи не было, нет ни малейших оснований требовать за нее вознаграждения.

Маркиз обладал редким сочетанием качеств, соединяя с известной дипломатической тонкостью и ловкостью крайнее упрямство и прямо-таки слоновью толстокожесть — следствие неколебимой самоуверенности, порожденной ни на секунду его не оставляющим чувством превосходства над окружающими варварами. Впрочем, со мною он иногда вспоминал, что перед ним старый парижанин и бывший офицер «короля-солнца», и переходил на доверительный тон. Вот и сейчас, отставив бокал на золоченый столик и подпустив любезности в надменный взор, посол слегка подался вперед:

— В Стокгольме имеют понимание Ваших приватных интересов и готовы идти им навстречу. Когда Карелия вернется под шведский скипетр, завод у деревни Тайпале оставлен будет во владении графа Читтано. В безраздельном владении, хочу акцентировать это. Сейчас Вы, насколько понимаю, делите его с казною и еще несколькими совладельцами?

— Премного благодарен Тайному Совету за такую трогательную заботу о моих нуждах. К сожалению, почтенные члены не понимают: отделенный от России, сей завод окажется столь же жизнеспособен, как голова, отделенная от тела. Поставки железа… Ладно, это самое простое: орегрундское хотя дороже, зато и лучше уральского… А сезонные работники? А провиант? Кто скажет, что русских мужиков можно заменить финскими, а волжский хлеб — польским, тот полный невежда в коммерции: он просто цен не знает. Пропозиция могла бы иметь смысл лишь при переносе шведской границы куда-нибудь под Нижний Новгород или, самое меньшее, под Кострому, что, разумеется, невероятно.

— Вы же имеете, граф, свои фактории в Англии и в Неаполитанском королевстве — там границы не мешают?

— Мешают, к сожалению. Иногда — очень сильно. И не только границы. Вот, кстати, во Франции я ничего не имею, хотя люблю la belle France и полагаю своей второю родиной — или третьей, смотря как считать. Вы не задумывались, почему?

— И почему же?

— Оставляя в стороне множество средневековых законов и правил, ужасно стесняющих коммерцию, пожалуюсь на ваших судейских: эти кретины преследуют меня за убийство!

— А Вы, граф, кого-то убили?

— Это мое ремесло. Укажите способ сделаться генералом, не лишив жизни ни одного врага.

— М-м-м… Ну, при дворе — бывает. Однако, юристам не подведомственно поле брани. Или дело произошло не в бою?

— Именно, что в бою. Против берберийских пиратов.

— Неужели христианский суд взялся защищать этих не знающих милосердия хищников?

— Нет, речь о французских матросах. Двое из них сочли, что безопаснее будет сдаться — прикончив предварительно возглавившего сопротивление иноземного графа. Разумеется, я защищал свою жизнь. Разумеется, изменники проиграли.

— Если все происходило именно так, Ваше Сиятельство невозможно в чем-либо упрекнуть.

— Вот и я думал. Но через семнадцать лет после сего невинного эпизода, о нем вдруг вспомнили — и представили дело так, словно бы знатный иностранец, пассажир на французском коммерческом судне, скуки ради вздумал поохотиться на королевских подданных!

— Это немыслимо! Столь наглой инсинуации никто не поверит. В отношении дворянина, тем более графа…

— Даже в случае, когда граф — русский?

— Э-э-э… Право, не знаю…

— Зато я теперь знаю. Парижское общество совершенно уверено, что стрельба по случайно подвернувшимся простолюдинам — излюбленная забава русской аристократии.

— Что бы они ни думали о русских, Вы-то — венецианец!

— В силу случайности рождения. По духу и крови все же русский, а по образованию — парижанин. Юность провел под сводами Сорбонны. И поверьте, друг мой — как-то одно другому не мешает. Простите, я вижу скепсис на Вашем лице. Дескать, как могут уживаться в одной персоне высокая цивилизация и русское варварство?

— Возможно, Вы слишком резко выразились…

— …Но в целом угадал направление мысли. Признайтесь, это так? Находите недипломатичным — не отвечайте. Дело в том, что понятия сии относительны. Когда я совсем еще зеленым юношей впервые приехал в Париж, город показался мне ужасным и варварским, а жители — совершенными дикарями. Не только tiers etat, но и дворянство. После Венеции, знаете ли… Особенно раздражала вонь немытых тел, а еще — французская привычка гадить где попало…

— Не всем дано испражняться в каналы.

— Да, Serenissima даже в естественных отправлениях связана с морем. Но рассказать я хотел не о том, а о сравнительно недавних парижских происшествиях. Обвинение против меня всплыло из глубины времен после небольшой и вполне безобидной попытки вмешаться в политику. Ходили слухи, что к сему причастен Шовлен, тогдашний государственный секретарь по иностранным делам.

— Это приватную войну против турок, развязанную графом Читтано и Жаком Кассаром, Вы называете «безобидной попыткой»? Объявление войны — все же прерогатива государя! Совсем не удивительно, что Кассар за это поплатился.

— Насколько мне известно, не за это.

— В любом случае, он преступник.

— Он герой Франции, бессовестно ограбленный власть имущими, потом обманутый ими и, наконец, замученный в тюрьме.

— Не могу с Вами согласиться.

— Естественно, Вы же на королевской службе. Впрочем, старина Жак держит ныне отчет пред иным судом — надеюсь, на сей раз справедливым. А вот меня в те края пока не приглашают. Не хочет ли преемник Шовлена, месье Амелот, загладить грех своего предшественника, поспособствовав снятию с графа Читтано вздорного обвинения?

— В моих с ним беседах этот вопрос не возникал, но полагаю, что в случае, если господин граф окажет существенное содействие здесь, в России, государственный секретарь явит максимальное старание в Вашем деле.

— По обычаям всех народов, древних и новых, первый шаг к примирению делает неправая сторона. Явит старание — можно будет и о содействии поговорить. Впрочем… Я настолько расположен к Франции и к Вам лично, мой дорогой друг, что готов нарушить сие золотое правило. Хотите, дам совет, как подобрать ключи к российской державе?

— Извольте, граф. Но, если можно, без нравоучений.

— Без нравоучений не выйдет, понеже суть проблемы — у французов в душе. Разумею не только дипломатов, и уж тем более — не кого-то одного из них, но благородное сословие в целом. Отриньте грех гордыни. Вспомните, что другие страны и нации вам братья. Знаете, с возрастом начинаешь снисходительнее относиться к людям. Ко всем: без различия племени, веры и степени цивилизованности. В основном и глубинном, мы одинаковы, от простодушных африканских людоедов до парижских министров и академиков. И если, скажем, достопочтенные ученые не едят друг друга в буквальном смысле — они с лихвой сие возмещают в смысле ином. К чему я все это говорю?

— Ну, и к чему?

— Союз Российской империи с Францией мог бы оказаться чрезвычайно полезным для обеих сторон…

— Именно это я и пытаюсь втолковать Ее Величеству!

— Вы позволите мне закончить мысль?

— Извините, граф.

— Однако сия идея может воплотиться лишь при одном непременном условии. Отрешитесь от высокомерного взгляда на Россию. Оба государства должны получать равную выгоду. Только не надо уверений, что так оно и есть, так и будет…

— Но если это чистейшая истина?! Король исполнен благожелательства к той, которую прочили ему в невесты…

— Я сказал «государства», Вы же говорите о государях.

— А Вы хотите противопоставить эти понятия?

— Вовсе нет. В особе монарха сущность державы воплощается — но ею не исчерпывается. Давайте не забывать о подданных. Тот государь достоин именоваться мудрым и великим, который живет общим с ними интересом. Поверьте, императрица Елизавета намного дальновиднее и умнее, чем может показаться при недолгом с нею знакомстве.

— Граф, Вы не найдете человека, который бы восхищался умственными и душевными качествами Ее Величества более меня. Искренне надеюсь, что сии непревзойденные достоинства дадут ей силу преодолеть внушения недоброжелателей и склониться на сторону тех, кто действительно желает добра и государыне, и ее подданным.

— Если Вы и впредь намерены твердить, что польза и благо Российской империи заключаются в отдаче пограничных областей шведам, то ничего не добьетесь, а только утратите кредит. Императрица видит в Вас друга и симпатизирует Франции — но парижский совет по иностранным делам словно задался целью разрушить сии добрые чувства. Нота, на днях зачитанная Вами вице-канцлеру, исходит, как я понимаю, оттуда? Вы не пробовали объяснить месье Амелоту здешние обстоятельства?

— Можете быть уверены, что настоящее положение известно главе совета во всех подробностях.

— В таком случае, логика его непостижима. Или, оказывая шведам предпочтение перед нами, сей государственный муж считает их сильнее русских и ожидает большей выгоды от сего союза?

— Дело не о выгоде: это исключительно вопрос справедливости.

— О, Господи! Если французские министры принялись бороться за всесветную справедливость — Франция, можно считать, погибла. Кстати, вино Ваше превосходно. В каком приходе Шампани такое делают?

Моя попытка вызвать маркиза на откровенный и содержательный разговор успехом, увы, не увенчалась. Частичную неискренность еще можно было бы потерпеть; но лицемерие должно иметь пределы. Иначе всякая почва для соглашения пропадает. Впрочем, не могу сказать, что потерял время зря: во-первых, насладился отличным вином, коего посол привез в Санкт-Петербург целый обоз (то ли десять, то ли двадцать тысяч бутылок), во-вторых, выяснил окончательно, что с французами, как говорят в народе, каши не сваришь. Через несколько дней состоялась расширенная конференция совета по внешним делам, с участием самой императрицы, и я безапелляционно заявил, что никакая уступка шведам и стоящим за их спиною французам невозможна:

— Ваше Императорское Величество! Народ русский многотерпелив. Он покорно влачит бремя налогов и повинностей, смиренно сносит суровость наказаний, легко прощает своим властителям неисповедимый нрав и какие угодно утеснения. Не простит лишь одного: слабости противу внешнего врага. Решительная победа в нынешней войне послужит наилучшим подтверждением божественного избрания потомства Петра Великого к престолонаследию; любые же признаки неуверенности посеют опасные сомнения. В военном смысле, сила на нашей стороне. Правда — тоже, как ясно всякому непредвзятому зрителю. Посему считаю необходимым возобновить воинские действия, как только погода сие позволит, и не класть оружие, пока неприятель не признает совершенное свое поражение. Не следует также останавливать движение войск под претекстом каких-либо переговоров, дабы не давать врагу передышки.

Мы переглянулись с присутствующим на совете Ласси: фельдмаршал подтвердительно улыбнулся. Общая с ним позиция была обговорена и согласована заранее. Впрочем, возражений не последовало ни от кого: твердую и благородную резолюцию акцептовали единогласно.

Шетарди, полагаю, был весьма неприятно фраппирован, получив на свои заявления в пользу шведов резкую отповедь. Ни дружба его с императрицей, ни отношения с вельможами не позволяли предполагать столь сурового отпора. Но на что иное он мог надеяться, вывалив перед нами все то merde, которое прислали ему из Парижа? Был момент, когда маркиз производил впечатление самостоятельной фигуры с чрезвычайно широкими полномочиями; однако при первом же несогласованном шаге родное министерство вновь натянуло ему вожжи. Посол, хоть и менее скован дисциплиною, нежели солдат в строю, все же исполнять приказы обязан. Кто вправе считаться его главнокомандующим: сам ли король, или престарелый кардинал Флери, или Жан-Жак Амелот, барон де Шатийон-сюр-Эндр, судить не берусь. В парижских высших сферах процедура принятия решений весьма запутана. Могу сказать только одно: кто бы ни вел иностранную политику Франции, он исходил из ложных представлений касательно отдаленных государств.

Следует отдать должное англичанам: в то трудное для Британии время их дипломатия действовала с гораздо большим искусством, нежели французская. Сэр Сирил Витч, не обладая ни светскостью Шетарди, ни столь важными в посольском деле запасами выпивки, лишен был возможности употреблять вошедшие ныне в моду шарлатанские приемы. Француз ведь как рассчитывал? Подпоить простодушных варваров, усладить их уши добрыми словами, в крайности подкупить кого-то — и хватит с них! Словно с американскими краснокожими: приобрести целую страну за бутылку вина и дюжину ниток стеклянных бус. Не на тех напал! Теперь к высокомерию, от века поселившемуся на его холеной физиономии, частенько примешивались кислые тона обиды и недоумения: как смеют эти грязные русские отвергать руку дружбы, протянутую славнейшим из королей?! Наверно, вельмож цесарцы подкупили! В противность маркизу, баронет Витч довольно быстро понял, что для успеха его миссии следует искать баланс государственных интересов, следуя старому, как мир, правилу «do ut des». Не то, чтоб он совсем отбросил мечты с приобретении выгод для своей страны без надлежащего эквивалента — однако, вразумлению поддавался. Пределом желаний англичан виделось возвращение России в орбиту спутника Священной Римской империи; минимально достаточным результатом — оборонительный союз, гарантирующий Георгу Второму защиту его немецких владений от алчности французов или пруссаков.

Сие последнее было, в общем, приемлемо: с рядом оговорок, имеющих быть включенными в трактат. И, разумеется, не даром. Что касается полной и безусловной поддержки Вены, за которую по долголетней привычке ратовал канцлер, тут я ему оппонировал — твердо, хотя с умеренностью, дабы не сыграть на руку Шетарди. К тому же, Черкасский был мне надобен, и ссориться с ним не подобало. В таких случаях наиболее уместны действия чужими руками — причем настолько чужими, чтобы и тень подозрения не упала на подлинного деятеля. Мои люди разыскали в Трансильвании и Воеводине нескольких православных священников, претерпевших гонения от направляемых иезуитами немецких властей, и надоумили сих почтенных пастырей писать о том русской императрице. Через духовника Елизаветы, отца Феодора Дубянского, жалобы достигли очей государыни. При первом же обсуждении иностранных дел в высочайшем присутствии, Елизавета скептически отозвалась на про-цесарские уговоры канцлера. Мол, не в такой еще, видно, крайности любезная Наша сестрица Мария-Терезия, раз не хочет признать за Нами равный титул, а главное — прекратить богопротивные притеснения святой православной веры, без чего ни о какой помощи даже и говорить не стоит.

Уклонившись от душных габсбургских объятий, можно стало торговаться с британцами. Хотя бы промерить дипломатический фарватер и разведать, насколько доступен путь к индийскому берегу русским судам. Моим судам, если уж быть честным, ибо все прочие подданные империи способны принять участие в ост-индской торговле лишь в качестве компаньонов графа Читтанова. Младших компаньонов — если быть честным до конца.

В самом конце зимы Елизавета отправилась в Москву, для коронации в древней столице. Двор, Сенат, Синод, генералитет и посольский корпус, как при Петре Великом, следовали за императорскою особой. Мне, впрочем, пришлось позадержаться, чтобы встретить в Санкт-Петербурге изрядную партию своих людей, возвращающихся из Европы и должных затем проследовать в Азов. Едва проскочил первопрестольную по нежданной оттепели: еще бы чуть промедлил — весь караван застрял бы на месяц из-за распутицы. За коммерческими и государственными делами, обстоятельный разговор с английским послом откладывался до тех пор, пока баронет сам не начал набиваться в гости. Может, оно и к лучшему: незачем создавать у Витча впечатление слишком сильной заинтересованности в союзе. Мы встретились лишь по окончании коронационных торжеств, когда вся Москва страдала от похмелья.

Поблагодарив за содействие в деле с «Иринархом», я, как водится, осведомился о лондонской погоде. Какими бы дурацкими ни казались со стороны некоторые британские привычки, в них прячется иногда сокрытый смысл. Эта тема — вроде пароля для своих. Чужаку все сие заведомо неинтересно. С дождей и туманов непринужденно перешли к видам на урожай, ценам на хлеб, пеньку и железо, — а тут уж уместно оказалось вспомнить обиженных мною Шифнера и Вульфа. Видно было, что жалобы соплеменников-торговцев затронули посла за живое: он и сам происходил из коммерческого сословия. Так что, не разобравшись с претензиями петербургских англичан, разговор о южных морях и начинать не надлежало.

— Видите ли, сэр Сирил, — я постарался состроить на лице максимально доброжелательное и дружелюбное выражение, — сии джентльмены возлагали слишком большие надежды на герцога Курляндского, в прямой ущерб казенному интересу. И не они одни: в Петербурге приходил ко мне Липман… Знаете его?

— Да, конечно.

— Так он плакал и жаловался, что разорен: дескать, ссудил герцогу триста тысяч, кои теперь не знает, как вернуть. Намекал на солидную долю от этой суммы, в благодарность за содействие.

— Но Вы, вероятно, отказали?

— Разумеется. По русскому закону, долги государству имеют приоритет перед частными. Более того, ходатайствовать в пользу Липмана означало бы навлечь на себя высочайший гнев…

— Императрица не любит евреев?

— А кто в этом виноват? Не он ли сам, который открыл неограниченный кредит герцогу, а бедной девушке не давал ни пенни? Ее отношение к нему персонально и к его народу в целом под этим обстоятельством и сложилось. Еще год назад все можно было исправить. Но сейчас — поздно. Вот и почтенные наши железоторговцы точно так же просчитались, уповая на благосклонность Бирона. Мне вывозная привилегия обошлась вдвое дороже, чем Шифнеру с Вульфом — а если ее пустить на вольные торги, плата была бы еще выше. Мечты о возвращении к прежним условиям абсолютно бессмысленны. При нынешней нужде в деньгах, порожденной шведскою войной, щедрость на счет казны граничит с изменой.

— Но, Excellency, привилегия на вывоз русского железа была предоставлена бессрочно…

— Я смотрел бумаги в Коммерц-коллегии. Никаких обязательств со стороны государства не обнаружил, а неуказание сроков означает, в данном случае, что привилегия может быть отозвана в любой момент. Несмотря на это, Вашим соотечественникам позволили спокойно вести дело до конца года — безусловно, самого выгодного для них года, ибо масштабы торговли заметно возросли, а те суммы, кои прежде приходилось давать герцогу Курляндскому лично… Уверен, в Пелым их не отсылали. Если они достались кому-то иному — пожалуйста, просветите меня на сей счет.

— И все же, нет ли возможности каким-то образом компенсировать потери сих уважаемых негоциантов?

— Мой нынешний чин побуждает больше беспокоиться о потерях казны, достигших за время действия сей привилегии весьма значительных размеров. Главная вина лежит на герцоге, но и негоцианты — не без греха. Впрочем, с них взыскивать ущерб никто не будет. Я даже готов принять их ассоциатами в новое и весьма многообещающее дело.

— То, которое Вы начинаете на юге?

— А от кого Вы узнали?

— Многие говорят. Выделка чугуна по колбрукдельскому способу, если не ошибаюсь? Известно, что Вы интересовались этим, будучи в Англии, обучали своих мастеров, а теперь вызвали их в Россию.

— В том нет секрета. Прожект обещает большие выгоды, однако первоначальные затраты весьма велики. Даже для меня велики. Поэтому всякий, кто захочет стать компаньоном и вложить деньги, будет принят мною наилучшим образом. Полагаю, сие возместит господам Вульфу и Шифнеру утрату торговой привилегии. Ну, если они, конечно, согласятся.

— Вы желаете, чтобы я довел эту пропозицию до их сведения?

— Если не затруднит. В самых общих чертах, разумеется. Выкажут заинтересованность — начну с ними переговоры уже напрямую. Нет — стало быть, в компенсации не нуждаются.

— Непременно им сообщу, в самое ближайшее время. А долю Вашего Превосходительства в Уилбуртаунской компании Вы не намерены продавать?

На ловца и зверь бежит! С большим трудом сумел удержать чувство торжества от явного проявления на лице. Британцы знали о моих планах многое — но не всё. С началом навигации корабельное железо из Тайболы пойдет в Европу, загнав Уилбуртаун в безнадежные убытки. Чтобы своевременно сбросить оставшиеся акции, измышлен был целый ряд афер в духе маркиза Коломбо, знаменитого биржевого дельца и бывшего моего соседа по венецианской тюрьме. Но теперь… Возможны варианты, которые будут и проще, и выгодней. Жаль, что положение сенатора и приближенного императрицы заставляет блюсти приличия. Впрочем… Помешает ли оно мне этих ассоциатов по миру пустить, пока еще не знаю. Надо подумать.

— Готов обсудить. Возможно, стоит вывести средства, потому что деньги, вложенные здесь, при верном расчете принесут гораздо большую прибыль. Россия, сэр Сирил, — страна огромных возможностей. Причем, возможностей совершенно не развернутых и глубоко скрытых. Немногие умеют их видеть. В Европе, затеяв серьезную коммерческую операцию или колониальный прожект, непременно наткнешься на соперника, и не одного; три четверти времени и сил уйдет на взаимную борьбу. Здесь — простор! Столь же неограниченный, как протяженность этой страны. Можно расширять дело, словно в пустоте. Конечно, если дружишь с властями.

— Полагаю, Ваше Высокопревосходительство не имеет ограничений, связанных с этим условием. Всем известно, насколько Ее Величество Вам благоволит.

— Если бы султан Махмуд благоволил в равной мере, было бы совсем хорошо.

— Султан? На что Вам милость турецкого монарха?

— Вы, как британец, должны понимать значение морской торговли для процветания причастных к ней провинций.

— О да, это общеизвестно.

— В России сим благотворным влиянием осенена едва ли десятая часть страны, считая по народонаселению. Внутренние губернии и весь юг — заперты, словно узник в тюрьме. Доступ к южным морям, вернее отсутствие оного, составляет нашу главную проблему. Подобное положение не может быть терпимо. Его султанское величество позволяет вести черноморскую торговлю только через своих подданных. Вы, полагаю, знаете меру их коммерческих способностей и можете судить, много ли такой режим отличается от прямого запрета.

— А переговоры в Константинополе? Генерал Румянцев ничего не добился?

— Сначала Румянцев, потом Вешняков лишь тщетно испытывали турецкое упрямство. Магометане слишком презирают сословие торговцев, чтобы считаться с его интересами. Переговоры все еще длятся, однако продвижения нет.

— Вероятно, русского посла не хотят слушать, пока русская армия занята на севере.

— Конечно, война влияет. И французские интриги при дворе султана — тоже. Но с этим скоро будет покончено.

— С войной или с интригами?

— Отучить смертных от интриг даже Всевышний не в силах. Разве истребит человечество и создаст новое на его месте. А война долгой не будет. Вижу, что сомневаетесь — но убеждать не стану. Увидите. Сейчас речь о другом. Свобода мореплавания и торговли есть правое дело в глазах британцев, не так ли?

— Несомненно. И что из этого?

— Если сэр Эверард Фокенер, представляющий короля Георга Второго при дворе султана Махмуда, окажет содействие в сем деле и добьется успеха… Вопрос о плавании через Проливы касается не только русских: английская нация, в таком случае, вправе рассчитывать на справедливую долю в эксплуатации колоссальных богатств. Уверяю вас, императрица умеет быть благодарной.

— Вы, Excellency, прекрасно знаете, что сей вопрос далеко превышает мои компетенции.

— Конечно, знаю. Однако написать о том в Лондон Вы не откажетесь, верно? И еще спросите, пожалуйста, мнение министерства о возможной посылке в Медитерранию нескольких наших линейных кораблей, для совместного действия с Royal Navy и для демонстрации флага. Речь о новых 66-пушечниках, из состава архангелогородской эскадры. Вижу, Вы удивлены?

— Весьма неожиданное предложение. Зачем это Ее Величеству?

— Вам, сэр Сирил, должно быть из опыта ведомо, что присутствие военного флота у берегов чужой страны весьма позитивно влияет на сговорчивость ее дипломатов. Переговоры с визирем о торговле и мореплавании зашли в тупик. Турки усердствуют не пропустить нас через проливы — полагаю, вид русского флага перед Галлиполи заставит их сильно сбавить тон. Мы отнюдь не собираемся воевать с ними: просто хотим продемонстрировать, что те моря нам и так доступны.

— Да, это может возыметь эффект. Только… Вы понимаете, надеюсь, что не вправе располагать содействием нашего флота: в столь сложное время корабли не могут быть отвлечены для демонстраций, тем более против державы, с которой подданные Его Величества ведут выгодную коммерцию.

— Мы знаем вашу дружбу с султаном и на прямую военную поддержку не рассчитываем. Эскадра должна быть русской — но дело в том, что для содержания ее в дальнем море необходимы порты, доки et cetera… У России там ничего нет. Со стороны турок заход нескольких кораблей на Менорку или в Гибралтар вряд ли будет поставлен в предосуждение Британии. Взамен — можем обсудить совместные действия против испанцев или французов, не доходящие, однако, до вступления Российской империи в войну.

— С Францией мы пока в мире.

— Вряд ли надолго. Кто конвоирует испанские военные транспорты, прикрывая оные от Royal Navy? Кстати, возможно взять за образец для русских моряков действия адмирала Лабрюйера и придуманный французами статус не воюющей, но «помогающей» союзнику державы. Как скоро и в насколько значительных размерах мы сможем участвовать — зависит от хода шведской войны; однако приготовиться к сему почитаю нужным заблаговременно. Вообще, союз Британии и России может открыть обеим державам грандиозные горизонты, если с самого начала поставить его на широкую и правильную основу. Мне кажется, Northern Department смотрит на эти возможности слишком узко. Там, похоже, не видят разницы между Российской империей и ландграфством Гессенским, и желают всего лишь недорого купить войско для защиты королевских владений на континенте. Сэр Сирил, такое намерение близоруко.

— Ваше Сиятельство, обширные горизонты — это прекрасно, но почему бы не начать с предоставления военных сил за субсидию?

— Хотя бы потому, что моральные принципы не позволяют императрице торговать жизнью подданных. Во всяком случае, одного золота тут недостаточно. Проливать русскую кровь за английские интересы возможно лишь при условии, что английская кровь равным образом будет литься за русские. Готово ли новое министерство в Лондоне к такому подходу?

Витч довольно успешно скрыл удивление чрезмерной и неуместной, по его разумению, претензией и ответил почти безо всякой задержки:

— Если речь о действиях флота в поддержку Российской империи, сие возможно. Только не в нынешней войне против короля шведского.

— Ну, а против кого тогда? Столкновение с Портой Оттоманской тоже, как я понимаю, вы за casus foederis считать не готовы?

— Совершенно верно.

— А кроме турок и шведов, у России неприятелей не обретается. Таких, на которых нужна помощь, особенно флотом, точно нет. С подобными ограничениями, союзный трактат будет односторонним. Без каких-либо выгод для нас.

— Поддержание политического равновесия в Европе составляет общий интерес всех держав. Исключая, конечно, врагов мира и общего блага. Вообразите, что соседственные с вами страны сплошь оказались под пятою французов. Российское государство обнаружит себя в смертельной опасности!

— Денег не хватит. У французов, разумею. Чтобы сие совершить, Людовику пришлось бы сделаться аскетом, а также принудить к умеренности не только придворных, но и все благородное сословие. Судите сами, насколько это вероятно.

— Вы недооцениваете силу и могущество сей державы. Примите во внимание союз ее с родственным испанским двором, за которым — богатства обеих Америк!

— Пустое. Испания поражена расточительностью и казнокрадством, словно корабль гнилью. Американские сокровища разворуют. Блас де Лезо у них был один, другого не найдут. Собственные ресурсы Франции велики, но расходуются бездарно и бесплодно. Роскошь, бабьи тряпки, галантерея… Оперная труппа обходится дороже, чем полк инфантерии! Ничего у них не выйдет. Чтобы всерьез претендовать на европейскую гегемонию, Франция должна превратиться во вторую Пруссию. А это, как Вы понимаете, невозможно. Иной дух, иные привычки. Аристократия устроит новую Фронду, государство попросту рухнет.

— Не забывайте, что есть еще первая Пруссия, состоящая в союзе с Францией. И она значительно ближе к вашим ливонским владениям! Король Фридрих когда-то сочинил критику на Макиавелли; теперь же далеко превзошел итальянца в цинизме и вероломстве! Вы не находите, что он опасен?

— Опасен? Несомненно. Только — кому? С нами он не соседствует, а прямо у себя под носом имеет предметы вожделений гораздо более ценные и одновременно более доступные, чем Ливония. Взять, к примеру, Данциг. Или шведскую Померанию. Или Богемию — Силезию он уже проглотил. Будь я на месте Фридриха, тоже избрал бы направлением экспансии юг или запад, а не малонаселенный нищий восток. Кстати: если Всевышнему будет угодно продлить жизнь кардинала Флери сверх его нынешних восьмидесяти восьми лет, сей министр очень скоро поймет, какую глупость сотворил, поддержав пруссаков. Когда в Священной Римской империи получит авантаж деятельный и беспринципный монарх, который построит курфюрстов, как прусский фельдфебель — новобранцев, французы увидят, что зря согнали Габсбургов с теплого места, ибо династия эта представляет для них меньшее зло. Они принуждены будут сами разрушить свое начинание, а европейский эквилибриум получит превосходные шансы восстановиться без русской помощи. Поэтому, сэр Сирил, доказывать, что к сопротивлению франко-испано-прусскому альянсу нашу империю побуждают собственные интересы, не нужно. У меня на сей счет иное мнение.

В глазах посла мелькнула на мгновение злоба и скрылась под отполированной маской светской любезности: обнаруживать истинные чувства дипломатам не положено. Упрямый сукин сын! Делает вид, будто не догадывается, что еще у него спросят в оплату за русскую гарантию для Ганновера. Я улыбнулся самым ласковым и приятельским образом:

— Согласитесь, дорогой друг, что Россия вправе ставить вопрос о вознаграждении за оборонительный союз.

— Никто сего права не отрицает. Субсидия на содержание дополнительных воинских контингентов обязательно будет предоставлена.

— Мы с Вами уже пришли к выводу, что этого недостаточно. Что же касается взаимственной поддержки на морях…

Витч старательно пытался выглядеть хладнокровным и даже беспечным, но его напряженная поза выдавала волнение. Как тут избежать соблазна затянуть паузу и немного помучить собеседника?

— … То хотелось бы, чтобы наша дружба распространилась также на южную гемисферу и на все воды к востоку от Бона Эсперанца.

— Зачем? Какой смысл?! Ваша империя не имеет заморских владений!

— Вы отстали от жизни, сэр Сирил: уже имеет. Императрицей подписан и на днях будет обнародован указ о принятии под высочайшую руку Ее Величества колонии на африканском берегу, в заливе Алгоа. Порт святой Елизаветы — можете сообщить это название лорду Картерету.

— Ах, так Вы подарили государыне свою факторию?

— И тут же получил обратно, под управление Камчатской компании. Прежнее положение оказалось ненадежно, ибо сим пунктом пытались овладеть голландцы. Пока без успеха: лишь сожгли пару дюжин убогих лачуг, да вытоптали посевы колонистов. Единственным следствием стал перенос поселения в более удобное к обороне место. Однако повторение попыток, с лучшею подготовкой, весьма вероятно. Возможность пригрозить репрессалиями против их торговли в России отнюдь не помешает.

— Значит, Вам нужна защита от голландцев?

— Голландцев мы и сами приструним. Они достаточно уязвимы. Я бы сказал, нам нужна не только и не столько защита. Скорее, признание равного права на мореплавание и торговлю в Восточных Индиях.

— О-о-о… Такое желание, граф, весьма неожиданно. Предвижу немалые трудности в его осуществлении.

— Думаю, они преодолимы. Всем известно, с какою ревностью относятся ваши ост-индские торговцы к любым возможным соперникам; но ведь они — разумные люди! Представить, что русские способны создать помехи в торговле стократ опытнейшим британцам? Да это просто смешно! Много вам мешают датчане в Индии? Или португальцы? А то еще была, если помните, бранденбургская фактория в Аргуине, курляндская — на Тобаго… Символ Британии — лев, а лев не ловит мышей, или, допустим, зайцев. Не того размера добыча. Россия — великая страна, но только на суше. В морской торговле мы всего лишь свифтовские лилипуты, шести дюймов ростом.

— Excellency, Вас хорошо знают в Лондоне. Сегодня, скажут они, компания графа Читтано шесть дюймов ростом, завтра будет шесть футов, а послезавтра — шесть ярдов, и кто покажется тогда лилипутом?!

— Если бы так! Сэр Сирил, Вам прекрасно известно: английское судоходство даже у берегов России превосходит русское. Впрочем, здесь обе нации, взятые вместе, уступают голландцам. Полувековые усилия царя Петра и его наследников по приучению подданных к мореплаванию возымели очень скромный успех. Выяснение причин увело бы нас с вами слишком далеко, но можете мне поверить: это не случайность. Россия не способна стать соперницей Британии на морях, ни в военном смысле, ни в торговом. Сие проверено опытом. В конце предыдущей войны со шведами государь делал для усиления корабельной линии всё, что может предпринять энтузиаст флота, облеченный неограниченной властью. Финансы империи потом долго не могли привести в порядок. А плоды усилий оказались недостаточны для противостояния эскадре адмирала Норриса, составлявшей менее четверти британских морских сил.

— Если считать лишь корабли, годные к плаванию, то более четверти. Пожалуй, почти треть.

— Все равно, силы несопоставимы. А по числу коммерческих судов разница гораздо больше: в десятки раз, если не в сотни! Поверьте, допустив нас в Бенгалию, Ост-Индская компания потеряет в деньгах очень мало. Может быть, совсем ничего.

— Много или мало, но потеряет. В то время, как могла бы приобрести.

— Можно постараться все изменения в торговом обороте провести за счет голландцев. Мне сообщили, в переговорах по разделу рынка индийской селитры они претендуют на равную с Британией долю: три восьмых — аж тридцать семь с половиной процентов! Зачем столько невоюющей стране?! Понятно, что для перепродажи. Нам, в числе прочих. По безумным ценам военного времени.

— Не думаю, что Verenigde Compagnie легко согласится уступить кому бы то ни было часть своей квоты. Не лучше ли в рамках союзного трактата озаботиться вопросом о дополнительной субсидии на закупку пороха или его компонентов?

— Желание держать союзника в зависимости от себя понятно и, в общем, естественно. Только я ведь уже говорил: мы заинтересованы исключительно в равном альянсе, а положение нанятой прислуги нас не устроит.

Видно было, что резкие слова сильно задели Витча. Не будь он дипломатом в третьем поколении — наверно бы, выругался в сердцах. Возможно, даже по-русски. Впрочем, воспитание возобладало, и он нашел приличные формулировки для ответа.

— Сэр Александр, никто не претендует поставить Российскую империю в зависимость или в униженное положение. Но не Вы ли только что рассуждали о несопоставимости наших морских сил? Сие составляет естественную причину различия возможностей — и с нею приходится считаться!

— Конечно, сэр Сирил. Именно поэтому мы нуждаемся в поддержке на море — в точности, как Британии не обойтись без нашей помощи на континенте. Зависимость союзных держав друг от друга не составляет чего-либо предосудительного, если она взаимна и несет обоюдную выгоду. Наши торговые отношения по железу, лесу и пеньке служат превосходным тому примером.

— Но касательно ост-индской коммерции Вы, граф, очевидным образом стремитесь нарушить баланс интересов!

— Разве? По-Вашему, если жители Амстердама и Лондона вправе торговать с Индией, а обитатели Санкт-Петербурга сего удовольствия лишены, то коммерческие интересы их сбалансированы? И вообще, взгляните на вещи шире, не ограничивая поле зрения сиюминутной выгодою. Когда наша империя будет иметь заморские владения, хотя бы скромные, но приносящие постоянный доход — разве не ясно, что правительство Его Британского Величества получит в свое распоряжение некие нити, за которые сможет в любой момент потянуть, влияя на русскую политику? Возьмите, к примеру, Португалию: сия держава неизменно к Англии дружественна, ибо в противном случае рискует утратить коммуникацию со своими колониями. Хотите создать для России такие же стимулы к союзу с вами? Так помогите нам в южных морях — или, по крайней мере, не мешайте!

Сия беседа с Витчем не осталась единственной. С ходу втеснить прожженному дельцу идею о выгоде равных, а не кабальных отношений с партнерами по альянсу было, разумеется, невозможно. И все же с течением времени, поворачивая одну и ту же мысль разными гранями, удалось привести посла не то, чтобы к согласию, но хотя бы к задумчивости: а может, в аргументах графа есть доля истины? Насколько это шаткое настроение передалось лондонским вершителям дел, судить не берусь, — однако при подготовке новой коммерческой экспедиции в бенгальский Банкибазар я уверенно заявил Черкасскому, что англичане открыто вредить не будут:

— Не посмеют они, князь Алексей Михайлович, едва наметившуюся першпективу союза — взять, да единым духом и разрушить! Даже и ост-индцы, коим за прошлую шалость крепко влетело по карману. Своими силами точно напасть не посмеют. Каких-нибудь туземцев под рукою науськать — вот это более, чем вероятно.

— А чем азиятский хрен британской редьки слаще?!

— Тем, что от этакого угощения опытный капитан всегда сумеет уклониться. У восточных морских разбойников нет судов, сочетающих в нужной пропорции быстроту хода и мощь артиллерии. Кто наших способен догнать, того они утопят. И наоборот, от сильнейшего неприятеля — убегут. Хотя, конечно, зевать и с индусами не следует. Но все же с ними полегче. Имея британцев неприятелями, я бы в те моря не полез.

— Вот видишь, Александр Иваныч: трактат еще не подписан, а выгода от него уже налицо! Надо открыто встать на сторону правды и закона в европейской войне, разве посылку войск задержать до примирения с шведами. Французы нам заведомые враги!

— Англичане тоже не друзья. Равно как и цесарцы. Подобно сие восточному базару: кругом воры, и каждый торговец — обманщик. Однако сторговаться иной раз получается. А которая сторона правая… Не знаю. Думаю, что никакая. У нашей империи свои задачи, вот их и надо преследовать. Поменьше отвлекаясь на крики наемных зазывал.

— Все турок мечтаешь сокрушить? Это, конечно, в генеральном смысле правильно, только насчет возможности и своевременности сего — большие сомнения имеются.

— России не быть великой без Царьграда. Дело не сегодняшнего дня и не завтрашнего, но ежели мы с тобой забудем про него — потомки придут плюнуть на наши могилы. Истинно говорю: так и будет.

ВОЙНА И КОММЕРЦИЯ

Оттепель на исходе зимы, затруднившая мне путешествие в Москву, больно ударила по нашим военным планам. Ласси хотел взять Фридрихсгам посредством coup de main, перейдя море от Нарвы по льду. Однако погода сей прожект нарушила, вынудив отложить наступление до совсем уже теплых дней. Зато успех оного превзошел ожидания. Противники бросали позиции иногда при первых выстрелах, иногда — еще раньше, при появлении вдали конных разъездов наших; ни разу Левенгаупт и Будденброк не сделали даже робкой попытки заставить свои войска упереться и принять бой. Или, быть может, сделали — да только без малейшего успеха? Если так — насколько же низко пали шведы всего лишь за одно поколение! Были средь них когда-то неустрашимые воины, которые даже нам внушали трепет. Карл Двенадцатый сей ресурс тратил без счета: мостил шведскими костями литовские болота, удобрял трупами малороссийский чернозем… Видно, и на развод не осталось. Последние храбрецы пали под Вильманстрандом прошлой осенью. Далее тон у шведов задавали трусы.

Не позавидуешь генералам, коим всучили этакую армию. Но ежели ты настоящий военачальник — обязан с любой бедою сладить! Хоть молебны устраивай, хоть децимации. Хоть собственною рукою в бой гони: надень парадный мундир, шпагу вон, и вперед на врага! По крайней мере, умрешь не на плахе.

Нет! Шведы были глухи к голосу чести, и кончилось все для них, как надлежало. Это в армии. Ну, а на флоте обернулось еще смешней. Там робость обуяла обе стороны. Сначала Мишуков, потом Головин, возглавлявшие нашу балтийскую эскадру, делали все, от них зависящее, не исключая прямого нарушения приказов, лишь бы только уклониться от боя. Возможно, у адмиралов был резон: в конце концов, они лучше знали состояние кораблей, годность капитанов и умения матросов. Но ведь и на вражеской стороне им противустояла такая же бестолковщина! Обученные команды неприятельские выкосила гастрическая лихорадка. Набрали на их место — всяческий сброд, большею частью ни на что не годный. Все маневры шведского флота обличали решительное намерение любою ценою избежать баталии.

Вообще, бедность на людей была страшная. Равно у нас и у шведов. Рекрут до полков едва ли третья часть доходила. Частью от поветрия мерли, но гораздо больше бежали. И тут вдруг…

Да, именно вдруг. Вообразите: вся держава из сил выбивается в стараниях укомплектовать действующий против неприятеля корпус, а тут — приходят к императорскому дворцу громаднейшею толпою мужики и подают челобитную. Не денег у матушки-государыни просят, не льгот каких-нибудь: требуют поверстать их в солдаты!

Но единодушный вопль верных слуг царских, взбудораженных необыкновенным событием, гласит: «Нет! Не пускать!!!»

Безумие какое-то, правда?

А все дело в том, что челобитчики оказались беглыми крестьянами. Вот и взыграла в господских сердцах сословная корысть. И проскочила бы сия резолюция без единой зацепки, когда б я не представил Елизавете целое порта-фолио указов Петра Великого. Причем, по распоряжениям первого императора ясно, как день, выходило: помещичьи люди в солдаты поступать вольны!

Нрав у государыни — не отцовский. Переть противу всех, ломая несогласных через колено, совершенно не в ее духе. Впрочем, владельческих прав и батюшка старался не касаться: при всей необузданности Петра, границы своей власти он чувствовал. Дочь его, обязанная короною подданным, пренебрегать их мнением тем более не могла — и втайне это знала. Дело о челобитной императрица повелела рассмотреть Сенату.

Обычной волокиты не было и в помине: вопрос приняли к слушанию вне всякой очереди. Сама Елизавета почтила высокое собрание своим присутствием, что не так уж часто случалось. Судя по настроению сенаторов, меня ожидала полная конфузия: наших вельмож своевольствующий мужик приводит в ажитацию, подобно как свору борзых — пробежавший стороною заяц.

Вначале все так и шло: угрюмые старики один за одним высказывали мнения, что нельзя давать потачку подлому люду, что слабость ведет к безвластию и хаосу, что каждому надлежит пребывать в том сословии, в котором рожден, исправляя обязанности, к коим предназначен Всевышним. Один Григорий Чернышев осмелился возразить, что, дескать, рекрутский набор — дело земное и божественных предначертаний не нарушающее; а государь Петр Великий и впрямь не спрашивал хозяев, когда верстал холопей в полки. На то ему (не помню уже, кем) отвечено было, что ныне государство Российское, слава Богу, не в такой крайности состоит, как бывало в ту шведскую войну, и нужды в столь экстраординарных мерах не имеет. Я счел момент удобным для вступления в дебаты.

— Владельцы сих людей ничего не потеряют, ибо получат за них рекрутские квитанции, кои пойдут в зачет при будущем наборе. Армия, несомненно, выиграет: охотники эти, большей частью, мужики крепкие, ловкие и бывалые. Таким, после рекрутской школы, да одной-двух кампаний, прямая дорога в унтера. К тому ж, они повыносливей, против деревенских ребят, которые от гастрических лихорадок мрут, как мухи. А что касается высказанного тут стремления заткнуть любые лазейки меж сословиями, так это для государства вредно и опасно.

— Граф Александр Иванович, нет ничего вреднее и опаснее, чем смешение подлых с благородными. Самый верный путь к погибели земли русской — допустить холопью породу в наш круг! Кто раб по духу и по крови, тот рабом и должен оставаться, пожизненно и наследственно!

Престарелый фельдмаршал Трубецкой, не менее редкий гость в сенатском присутствии, нежели Ее Величество, на сей раз почел нужным прийти и высказаться. Свойственное князю сильное заикание почти совсем пропало. Видно, что разгорающийся спор задел его за живое.

Между прочим, а в чей огород сия филиппика? Она вполне приложима и к лейб-кампанцам (коих большинство из простых), и даже, страшно подумать, к известному всем «ночному императору»! Покосился на государыню: нет, не поддержит. Сама она не страдает сословной спесью, тому порукой — любовники ее из простых. Однако ссориться с высшей знатью не станет. Уже испытала однажды, как легко из наследницы престола превратиться в незаконнорожденную. Только посмей хоть малым чем обидеть шляхетство — опять в одночасье выблядком ославят. Чем же их, сукиных детей, сбить со следа?! Если немедля не переломить общий настрой — проиграю вчистую!

— Князь Иван Юрьевич, мы все тут рабы. Верные рабы Ея Императорского Величества, и да будет стыдно тому, кто дурно о сем подумает. Что же касается породы, в крестьянских жилах нередко течет благородная кровь, иной раз даже и княжеская. Entre nous — в моих деревнях только известных мне бастардов осталось не менее дюжины, а скольких я не знаю?! Люди слабы на грех: кто правом господина не пользовался? Вот ежели найдется среди нас такой — пусть встанет и скажет!

В ответ на сие ждал тишины. Однако получилось еще лучше. Встал племянник фельдмаршала, генерал-прокурор Никита Трубецкой: не затем, чтобы себя объявить безгрешным, а желая пресечь уклонение от предмета дебатов. Но ни слова сказать не успел, ибо ехидный обер-гофмейстер Салтыков опередил его, к общему веселью:

— Да у тебя, батюшка, и законные-то дети не шибко на тебя обличьем похожи. Больше в долгоруковскую породу.

— Чем тебе наша порода плоха?! — Взвился князь Василий Владимирович Долгоруков, еще более умножая дружный смех.

— Всем хороша, княже! Годится, чтобы чужой приплод улучшить!

Сенаторы от хохота чуть было со стульев не попадали; сама императрица с трудом сохраняла серьезный вид, прикрывая губы кружевным платочком. Уф-ф-ф! Кажется, получилось! Разрумянились старички, разогрелись, вспомнив молодость. Теперь ковать в нужную форму, пока не остыли!

— Вернемся к делу, господа. Общеизвестно, что таланты и склонности переходят от отцов к детям. И что ж? У нас в империи некоторая часть людей, рожденных в крестьянском чине, оказывается лишена свойств, подобающих землепашцу, зато в полной мере одарена способностями воинскими! Принуждать таковых вести хозяйство — то же самое, что пытаться пахать землю шпагой. Не их это дело! Подумайте: до какой крайности надобно дойти, чтоб своею охотой в солдаты проситься?! Служба солдатская — не мед. Многие увечат себя, лишь бы не взяли. Кто идет вольником? Только совсем отчаявшийся. Такой готов хоть в омут головой, хоть с кистенем на большую дорогу. Или у нас разбойников нехватка?!

Я обвел взглядом сенаторов, дабы убедиться, что меня слушают, и сразу был наказан: в получившуюся паузу встрял все тот же Семен Салтыков. Что за вредный старикашка: его Люцифер в аду заждался, а он тут насмешки строит! Сложил на роже ханжескую гримасу и говорит:

— Граф, а не лучше ли жениться, да законных отпрысков завести? А то из незаконных кого признать? Неужто продолжение рода тебя, Александр Иваныч, не заботит?

Можно бы отшить: мол, не твое, старый хрен, собачье дело. Ну, или, сообразно обстановке, тот же самый смысл вложить в более дипломатичную форму. Однако чувство общности тогда развеется. Пропадет дух братства во грехе. Лучше ответить, и ответить искренне.

— Какая женитьба, Семен Андреич?! Я ведь тебя всего семью годами моложе. Грешные мысли, ежели еще посещают, так разве по большим праздникам. Что до признания… Знаешь, как сибирские инородцы собачью породу улучшают? Закапывают новорожденных щенков в сугроб: который выберется — годен для жизни. Вот так и с людьми. Сыновья знатных персон, балованные сызмалу, вырастают ни на что не годными уродами: вспомни хоть Федора Матвеева или Исайю Шафирова. Или (прости, князь Василий Владимирович) Ивана Долгорукого… В ком живы мой дух и моя кровь, тот любые преграды одолеет. А в ком сего нет — на тех плевать.

— Ну, ты жесток, батюшка мой! Свое же потомство — аки псов трактуешь…

— Как людей, во всем отцу подобных. Ибо той же мерой отмерено было мне, бывшему в сиротстве с младых ногтей — и сие не погубило, но во благо пришлось, изощрив ум и закалив душу…

На секунду остановился, встретивши взгляд императрицы. Странный по выражению, с оттенком грусти. Хотя… Что тут странного?! Если верно все, что нашептывали за ее спиною, у Елизаветы могут быть дети. Не от Разумовского. Незадолго до его возвышения, среди придворных с легкой руки доктора Лестока распространилась новейшая французская инвенция: во избежание многочадия на срамной уд вздевают пузырь из бараньих кишочек и тем супругу (ну, или кого случится) довольствуют. Но вот прежде сего… Помнится, в междуцарствие перед избранием Анны слушок ходил о беременности царевны: возможно, что и правда. А если правда — куда младенца дели? К преображенцам в слободу? Или в дворцовые имения? Впрочем… Отца своего Лизе все равно не догнать, по числу отпрысков царской крови, раскиданных во всех сословиях. О том, что он сделал с первенцем — молчу… Возможно, это наследственное: натура, побуждающая не только людей, но и бессловесных тварей к заботе о собственном потомстве, в государыне искажена явным образом. Вскоре после ее воцарения зашла у нас речь, при подобающем случае, о сукцессии престола. Мол, стоит ли вызывать голштинского племянника? Не лучше ли объявить Алексея Григорьевича принцем-консортом, да постараться о новых наследниках? И пусть попробует кто воспротивиться: любого в бараний рог свернем! Решительное «нет», безо всяких объяснений, было ответом, и строгое запрещение вперед возвращаться к этой теме.

Ну, да ладно. Пока не перебивают, надо мысль закончить.

— Но все же прошу высокое собрание учесть, что препятствия, слишком непреодолимые, способны направить молодые души на губительный для них и опасный для государства путь. Чувствует крестьянский парень дар Божий к воинскому делу — а мы его на службу не берем! И что? Он так и будет ходить за сохою?! Вы уверены? Да хоть приковывай, такой найдет способ сменить сошку на саблю и ружье! Не дадим биться за империю — станет биться против! Вот, князь Иван Юрьевич ратует против смешения с подлым народом; а может ли он, да и любой из присутствующих, ответить за каждую каплю своего семени? Пусть нет среди нас военных талантов, равных Цезарю — но если чей бастард, одаренный хотя бы в меру среднего генерала, сделается атаманом разбойников… Бунт Стеньки Разина покажется детскою игрою!

Сенаторов проняло. Обер-шталмейстер князь Куракин объявил, что возвращать челобитчиков владельцам не следует, поскольку помещики с ними ранее не сладили; к тому же в родных деревнях они действительно могут стать зачинщиками бунта. Но и в солдаты записать нельзя: сие будет потачкой непокорству. А надо их сослать в сибирские казенные рудники. Генерал князь Урусов возразил: дескать, почему бы не взять в солдаты? Некомплект в иных полках не меньше, чем при Петре Великом бывало. Особенно на персидских границах, где неспокойно. Александр Львович Нарышкин предложил: а может, в матросы? Сия пропозиция стала пунктом компромисса для тех, кто желал пострашнее наказать своевольников (ибо морская служба считалась еще хуже солдатской и во мнении народном вполне соперничала с рудниками), и тех, которые стремились употребить челобитчиков с пользою для державы. Я тоже резолюцию поддержал, тем более что неотложные меры против гастрических лихорадок в армии и флоте уже возымели силу, и дурною славой перевозчиков на тот свет корабли обязаны были минувшим дням. Ломать голову, как бы снизить смертность, не требовалось: способы сохранения здоровья были известны. К примеру, голландские ост-индцы имели обычные потери не свыше одного-двух человек из сотни, на протяжении перехода в Батавию. Джеймс Оглторп и его масоны при колонизации Георгии добились еще лучших результатов. На моих собственных торговых судах дела обстояли почти так же. Почти — потому что приучить к строгому порядку русских и неаполитанцев значительно труднее, нежели англичан или немцев.

Так почему же балтийская наша эскадра всего лишь при переходе из Кронштадта в Ревель несла урон в людях, достойный кругосветного плавания? Замечу, кстати, что британский военный флот мало в сем пункте отличался; а шведский — если отличался, то в худшую сторону. Ответ предельно прост: с капитанов не было спроса за этих покойников. Как, впрочем, и в армии с офицеров. Тридцатилетней давности регламент о сбережении солдатского здравия формально оставался в силе, но его нарушение не взыскивалось. Второй комплект котлов, для кипячения питьевой воды, походные бани, прожарка белья и мундира от вшей… Все сие требует определенного избытка в средствах, а откуда оный избыток возьмется, ежели, с одной стороны, казна недодает денег, а с другой — армейские полковники и морские капитаны видят в своей службе прежде всего статью дохода? Урезать довольствие, насколько выйдет, излишки же положить в карман. Способов много. А попробуй прижать — визгу поднимется! При постоянных задержках жалованья, на подобные акциденции обыкновенно закрывали глаза. Ко всему, матушка-государыня дала обет никого не казнить, и сим не заслуженным подданными милосердием еще больше развязала руки ворам.

Ввиду столь бедственного положения нижних чинов, я почел ключевым пунктом создание действенных ревизионных департаментов при Адмиралтействе и Кригс-комиссариате. Вообще, на сей случай издавна существовала целая Ревизион-коллегия; но ее глава, действительный статский советник Кречетников, чином не вышел, чтоб заставить с собою считаться Долгорукова или Головина. Сами же эти сановники строгую проверку финансов равняли со слежкою и доносительством, коими брезговали. После аннинского царствования — я отчасти мог их понять. Однако, нужен был укорот казнокрадам.

Чтоб не утонуть в океане старых злоупотреблений, все грехи прошлого великодушно простили. Уворованным в прежние царствования можно было пользоваться невозбранно — с условием, чтоб ни копейки больше не красть. Разумеется, такое преображение вряд ли возможно при отсутствии занесенного над головою топора; но частично сие орудие удалось заменить такими средствами, как Сибирь, кнут и конфискация. Что любопытно, отнюдь не эти наказания вызвали наибольший протест. Скандал возгорелся по поводу введенных мною вычетов из жалованья тех офицеров, чьи подчиненные мрут свыше обыкновенного или бегут в необычайном числе. Во флоте дошло до совместного демарша нескольких капитанов, большей частью голландцев и гамбуржцев: мол, ни контракты их, ни обычаи, принятые в цивилизованных странах, штрафовать за такое отнюдь не дозволяют. Полная оплата — или обходитесь без нас! К чести императрицы, она оказалась достаточно тверда и прислушалась к моему мнению, а не Головина, который склонен был потворствовать своим людям. Не обреталось среди них таких, которыми стоило бы дорожить — все желающие скороспешно получили абшид, а честолюбивые первые лейтенанты заместили в капитанском чине своих незадачливых начальников. Смею думать, Россия ничего не потеряла.

Вот после этого, да еще после назначения на каждый корабль или фрегат ученого доктора, наделенного правом прямого доклада высшему начальству при угрозе морового поветрия — дело чувствительно сдвинулось с той мели, на коей сидело много лет. Предписанные улучшения в содержании нижних чинов были проведены; неодолимые препятствия к сему, о которых велась бесконечная переписка, каким-то чудом исчезли. Кормежка исправилась; питьевую воду начали кипятить; больных стали отделять от здоровых; пойманных за отправлением естественных надобностей в трюме, вместо гальюна, пороли на глазах у команды линьками. Ничего хитрого — а смертность уменьшилась во много раз. Впрочем, я всегда утверждал, что победить это бедствие возможно. Надо лишь постоянно помнить, что люди, в особенности подготовленные и обученные, составляют наиболее ценный и дорогой ресурс.

В одном только меня ждало разочарование. Главою всей флотской врачебной службы мне виделся не кто иной, как Иоганн Бахстрем, автор трактата о цинге, раскрывшего тайну сего недуга. При первом удобном случае велел возобновить поиски сего достойного, но совершенно не оцененного в Европе ученого. И его нашли — но, увы, чуть-чуть мои люди опоздали. Оказалось, из Лейдена он действительно уехал в Литву, где служил личным врачом у Анны Радзивилл. Однако склонность к религиозному вольнодумству вооружила против него иезуитов — да так сильно, что даже Радзивиллы не смогли (или не захотели) своего человека спасти. Он брошен был в Несвижскую тюрьму и в застенке тайно удавлен.

Если кто скажет после этого, что Бог существует и, более того, вникает в человеческие дела, — ну как не рассмеяться над людской наивностью? Если Он позволяет творить сии мерзости своим именем, а на месте Ватикана еще не разверзся вулканический кратер, открывающий прямую дорогу в ад… Такая терпимость ко злу совершенно не отвечает христианскому представлению о Нем. Нет! Небеса пусты. Или еще хуже — равнодушны.

В первый момент у меня родилось острое желание нанять отряд гайдамаков и выжечь иезуитскую сволочь верст на сто вокруг Несвижа; но рассудок быстро взял верх. В мире столько зла и несправедливости, что бороться с каждым их проявлением значило бы уподобиться известному идальго из ла Манчи. Благородное мщение — удел народов, скрывающихся от цивилизации где-нибудь в диких горах; просвещенные обитатели Европы (и я среди них) руководятся в поступках презренною выгодой. Подвернется удобный случай сквитаться с последышами Лойолы — не премину отомстить; однако заниматься этим специально? Мои средства слишком ограничены. Да и жизнь, увы, не бесконечна.

Кстати, о выгоде. Тем же самым летом решилась, наконец-то, судьба Уилбуртауна. С появлением в Англии корабельного железа из Тайболы, новые хозяева бывшего моего завода сразу почуяли, чем это грозит — и побежали в парламент, жаловаться на недобросовестное соперничество и просить о заградительных пошлинах. А вот им шиш! Торговый трактат англо-русский, заключенный еще Остерманом, лежит на пути неперелазною скалой. Трактат, для Британии безмерно выгодный, рушить который по просьбе кучки железоторговцев не позволят гораздо более влиятельные суконные мануфактуристы. Когда его подписывали, такой ситуации никто не предвидел — теперь же пересматривать поздно.

Акции Заандамской кредитной компании, владевшей Уилбуртауном, совсем упали. Когда же стало известно о продаже своей доли графом Читтано, пошли еще ниже. Что покупатель — такой же мой агент, как и продавец, и вся сделка сводится к перекладыванию бумаг из правой руки в левую, совладельцам было знать не обязательно. Опасаясь грядущего банкротства, компаньоны тоже начали сбрасывать активы, и вот теперь-то они обесценилось по-настоящему. Более, чем вдесятеро против «тучных годов». Очень осторожно, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не разгадал игру и не поднял цену, скупили всю легкотекучую часть на подставных лиц.

Приехавший отчитываться Мишка Евстафьев сиял счастливой улыбкой, как медный грош. Или, все же, как золотой соверен? Суммы-то сквозь его руки проходили огромные.

— Теперь британским партнерам — пинка под зад?

— Зачем? Пусть походят в моей упряжке. Хотели на мне ездить, как на осляти… Самонадеянные глупцы! Теперь уже они сами в хомут затянуты. Чтоб из хомута этого вывернуться, надобно в кровь разодрать шкуру. Могут, конечно, попробовать — но полагаю, что смирятся.

Так все и вышло. Никто иной не мог предложить любезным партнерам лестницу, чтоб выбраться из долговой ямы. Кредитный груз тянул компанию на дно, как пловца — пудовая гиря. Значительную часть сих обязательств тоже приобрели мои люди (с большим дисконтом), и теперь выбор стоял между предъявлением заемных свидетельств к оплате и обращением в дополнительные акции.

Все прошло гладко: англичане покорились. Восстановив свою власть над заводом, я сразу сократил число мастеровых, переведя лишних в Россию. Зато приказал найти подрядчика на строительство портовых сооружений: Уилбуртаун должен был превратиться в складочное место и центр железной торговли для изрядной части Европы. Обработка металла сохранялась лишь в таком размере, чтоб компенсировать, при нужде, навигационные задержки.

Акинфий Демидов, бывший в ту пору в Москве и посвященный мною в перипетии сих коммерческих баталий, высказал сомнение: а стоит ли подобных трат и хлопот обладание этакой, по его мнению, пустышкой?

— Еще как стоит, Никитич! — Отвечал я. — Когда дело идет не о сырых произведениях, продать товар с выгодою бывает как бы не труднее, нежели его изготовить. Обширная сеть торговых связей, вот главное богатство сей компании! Кстати — ежели какие болты, или кницы, или что еще получится дешевле делать у тебя на Урале… Четверть мне, против цены для англичан — и мы поладим.

— Четверть — много, Александр Иваныч…

— Так ведь не полосовое железо. В расчете на пуд, готовые корабельные части дороже впятеро. Но получить правильную цену… Семь потов сойдет! Семейство Кроули-Гаскойн свои прибытки держит столь же крепкою хваткой, как хороший кузнец — поковку. Да и другие тоже не слабей. Растяп нету, не выживают они в тех краях!

— Все равно много.

— Ежели хочешь, сам попробуй. Делай корабельное железо, да и торгуй им в Европе. Чего проще?! Коли получится — буду только рад. Только увидишь: без местных посредников со связями не обойтись. Им же обобрать простодушных иноземцев труда не составит.

— На это охотников везде хватает. Однако… — Акинфий замялся, подбирая слова. Видно, что грубить сановнику на два ранга выше себя ему не хотелось, а выражаться деликатно властелин Урала не очень привык.

— Понимаю. Мол, невелика разница, наживается на тебе какой-то англичанин, или это делает граф Читтанов? Разница есть. Во-первых, англичанам ты отдашь от трети до половины — всяко больше того, что я запрашиваю. Во-вторых… Ты в каком году родился?

— В сто восемьдесят шестом. Это по-старому, от сотворения мира.

— Так мы с тобою ровесники, или почти. Кто долговечнее окажется, знать нельзя…

— Сие в руце Божией.

— Конечно. Только у тебя наследников — куча, у меня же — никого…

— Так может, не поздно заняться? Ты, Александр Иваныч, для своих лет еще зело крепок…

— Нет, поздно. Зачать — пожалуй; а вырастить и воспитать все равно не успею. Байстрюков приближать не хочу, не будет из этого толку. Из грязи в князи — в моем случае в графья — кто своим умом пробьется, тот может оказаться достоин. И то не наверняка. А если волею случая… Незаслуженные милости человека портят. Губят бесповоротно его душу.

— Конечно, строгость нужна…

— Да я не о том хотел сказать. А о том, что выморочное имение в казну отходит. Кого поставят начальствовать над железоторговой компанией, или кому оную отдадут… Бог весть. Разорить же миллионное дело не труднее, чем гривенник пропить. Это строить тяжко, а разрушать… Вот если б ты в долю вошел, можно бы в хартии компанейской оговорить преимущественное право твое и твоих наследников приобрести мою часть на льготных условиях.

— Что взамен хочешь?

— Денег свободных у тебя нет, это известно. Все в деле. На обмен долями тоже не согласишься, так ведь?

— Не соглашусь, при всем почтении к тебе.

— Так и думал. Значит, единственный обоюдоприемлемый способ — оплатить пай поставками железа, с рассрочкою лет на пять или на десять.

— Это бы можно, коли по цене согласимся; только ведь…

— Да уж договаривай, не стесняйся.

— Сказывают, у тебя скоро свое железо в избытке окажется?

— Врут, как обычно. Чугун — да, неограниченно. Однако тот чугун в передел не будет годен. Только на литье. Так что, ежели я тебя и потесню, то совсем немного. Взамен того, полосу готов брать с изрядной прибавкою количества. Если, конечно, цену задирать не будешь. А хочешь, так присоединяйся: завод в Богородицкой провинции на паях строится.

— Там и без меня, как слышно, веселая компания: даже англичане участвуют, у коих ты, Александр Иваныч, вывозную привилегию отнял.

— У Шифнера с Вульфом? Одно отобрал, другое дал. С этими, как с приблудившимися псами: сначала палкой по хребту, потом вкусной косточкой угостить — тогда будут знать, кто в доме хозяин. Вот с тобой, Акинфий Никитич, совсем другое дело. С тебя, в знак большого уважения, даже ни рубля за участие в том деле не возьму. А попрошу — угадай, чего?

— Нетрудная твоя загадка. Мастеровых, что ли?

— Их, родимых. Особенно каменщиков, которые могут домны складывать. К зиме понадобятся. У меня, конечно, есть свои — да только такого размера печь, какую там буду строить, они еще не делывали.

— Людей не продам. Самому нужны.

— Одолжи на время. Год или два. Вернутся, все мои секреты тебе выложат. Сам увидишь, выгодный обмен!

— Ладно, дам артель с тагильских заводов. По кондициям — пускай приказчики сговариваются. А коли не поладят, снова встретимся. Вот еще что: не рано ли каменщиков просишь? Обычно завод года три строится, не меньше.

— Слишком долго. По английским понятиям, непростительное омертвление денег. Полтора, много — два года, вот правильный срок. Нынешним летом отсыплют главную плотину и выстроят казармы для работников; прочее все можно делать и зимою. В шахте уголь рубить — какая разница?! Или кокс выжигать? В паводок заполнят пруды, пустят колеса. Ежели домну сложат к тому времени, можно ее сразу и задуть. Но, скорее всего, задержки будут. Набор и обучение людей, вот больное место. Инженеры и мастера к простым исполнителям должны быть примерно в армейской пропорции: офицер на пятьдесят рядовых, унтер на тридцать. Однако, чтоб составить хороший полк, нужны еще старослужащие солдаты, чем больше — тем лучше…

— Вот, пока людей вышколишь, три года и выйдет. Не скажу насчет Англии — вдруг там возможно любых искусников с улицы набрать — а у нас такой срок за удачу надо считать.

— Посмотрим. Если обещанная артель не запоздает, в будущем году пойдет первый чугун. Сначала поставки на артиллерию: ядра, бомбы… Липские заводы не справляются, там угля вечная нехватка. Твой Урал — слишком далеко. Перевоз цену почти удваивает.

Видно было, что собеседник хочет возразить — однако сдерживается. Я тоже задавил готовую прорезаться усмешку. Понятно, что в том удвоении отчасти крылись и его прибытки: зачем упускать деньги, при отсутствии соперничества? Но сейчас он держался достойно, не цепляясь за преимущества, которые в новых условиях сохранить невозможно. Впрочем, для отступления ему был приготовлен тот самый «золотой мост», отрицаемый новейшей военною теорией, хотя в данном случае вполне уместный. Акинфий — это, знаете ли, монстр! Двадцать пять железоделательных заводов, целая армия работников, числом превосходящая войска иных европейских королевств, миллионные обороты… И самое дешевое в мире железо, при вполне достойном качестве! Разорить и вытеснить английских и шведских металлургистов, забрав себе их доходы, можно очень быстро: нужна лишь правильная постановка торговли. С Демидовым непременно следует дружить, иначе сии великие планы идут прахом.

Помимо прочего, еще один вопрос остался невысказанным: а зачем, спрашивается, ставить в Причерноморье чугунолитейный завод под нужды артиллерии, ежели войны с турками нет? Да, вроде бы, пока и не намечается? Персияне — те, правда, доставляли беспокойство. После гибельного для войска Надир-шаха похода в Дагестан, сему государю срочно требовалось восстановить полководческую репутацию в глазах подданных; кого из соседей изберет он для следующего нападения, пока еще совсем не очевидно было. Ясно одно: смирно сидеть шах не станет, ибо единственное, что он умеет и любит, это воевать. Однако, в случае столкновения с Персией, Богородицкая провинция не имеет преимуществ перед Уралом. Моему военному чугуну в сем случае надо плыть весьма неприятный отрезок вверх по Дону; демидовскому же по всем рекам — только вниз…

Так что партнер мой и соперник намотал кое-что на ус — но вслух покамест не спрашивал. Умен, что скажешь! Вскоре выяснилось, что и касательно работников он тоже оценивал положение точней меня. Я-то не отрешился еще от европейских привычек. А тут, на Руси, все иначе. Главное же, препоны свободному движению рабочих рук за время моего отсутствия мало, что не ослабли — даже усилились! Придуманные Петром Великим крестьянские пашпорты, без коих мужик, отошедший на тридцать верст от родной деревни, считался беглым, народ наш быстро научился подделывать. Тьма-тьмущая развелась подьячих, за вполне умеренную мзду пекущих сии разрешительные грамотки, как блины на Масленицу. В ответ власти — тут вполне уместна безличная формула, ибо задумана эта мера была еще при Анне, исполнена же при Елизавете — велели употреблять, на место прежних рукописных, печатные пашпорты. Как часто бывает в нашем отечестве, сразу по введении добавочной стеснительной меры хаос и беспорядок лишь умножились. Во многие провинции, возможно даже в большинство оных, пашпортные листы (как называют французы, бланки) доставить не успели. Там же, где успели, уездные канцелярии не справлялись с заменою документов за предписанный столичными прожектерами срок. Крестьяне в большинстве о сей мере не слыхивали, и продолжали ходить на промыслы с недейственными уже бумагами. Полиция… Да что говорить? Вы, конечно, и сами понимаете, что, кроме увеличения поборов, с ее стороны последствий не было. Исключая Санкт-Петербург: там генерал-полицмейстер Алексей Данилыч Татищев подчиненных застращал до того, что их испуг возобладал даже над алчностью. Те, разумеется, отыгрались на мужиках. Каков итог? Нанять работника в северной столице стало не то, чтобы совсем невозможно — но очень, очень дорого! Что говорить: сама императрица пострадала! Шувалов ей лично, помнится, докладывал: на строительстве нового дворца подрядчики просят по шесть рублей в месяц каждому каменщику; дешевле — просто не берутся. С ума сойти! Плата чернорабочему поднялась выше, чем в Лондоне, хотя съестные припасы и прочие необходимые вещи у нас дешевле вдвое и втрое.

Беседовал о том с государыней, уговаривал ослабить удавку на мужицкой шее. Бог с ними, с помещичьими крестьянами: пусть остаются в полном распоряжении хозяев. Казенным и монастырским — почему бы не облегчить уход на заработки? Нет! Все тщетно. Вроде бы, понимает. Соглашается. И ничего не делает! Предел того, что удалось из нее выжать — продление на год действия рукописных пашпортов. Идти против солидарного мнения землевладельцев… Нет, о таком даже и я не мечтал, ибо не безумец. Пока еще хочу жить и состоять при власти. Но чуть более сбалансированную политику, чуть мягче в отношении низших сословий — ведь можно же было проводить?!

С юга мои приказчики писали: коли беглых не брать, не наскребешь людей и трети от нужного на заводе числа. А ежели брать… Любой недоброжелатель (а у кого их нет?) сможет напакостить, имея лишь перо и бумагу. Когда-то давно, при Петре, я уже пострадал в похожем случае.

Хотелось бы жить по закону — да как же это делать, если закон сей губительно вреден, равно для меня и для государства?! Фальшивые пашпорты нового образца уже встречались: печатали оные, большей частью, польские евреи. Подделки сии были так плохи, что даже малограмотный полицейский служитель мог их, при желании, от подлинных бумаг отличить. Найти хорошую типографию в Амстердаме, всемирной столице книгопечатания, абсолютно не составляло труда… Собственно, я в том почти не участвовал, как и мои люди: они лишь помогли соединить меж собою уже имеющиеся разрозненные звенья, от печатников до контрабандьеров. И механизм закрутился сам собою.

Эта ли мера оказалась действенной, или же бедствие само прошло — судить не берусь. По осени, нехватка рук исчезает обыкновенно в силу естественных причин. Так было и в этот раз. К тому же, с чугунолитейным заводом возможно стало не очень спешить. Задуманный поворот государственных усилий к югу откладывался, по меньшей мере, на год. Причин тому обнаружилось немало, и самая первая — шведы.

Расчет на скорое окончание шведской войны был вполне обоснованным — в предположении, что вражеской державой правят разумные люди. Однако, сей последний пункт не подтвердился. Даже полностью потеряв Финляндию, военная партия в Стокгольме продолжала на что-то надеяться. Бог весть, на что. На возрождение шведской мощи, после казни командующих генералов? На прямое вмешательство французов? На турок? На персидского шаха? Все это были праздные мечты, не имеющие под собою опоры. Тем не менее, представлялась вероятной еще одна кампания, с десантами уже в коренной Швеции и, сообразно сему, с решительными действиями на море. Дабы иметь англичан, не как при Петре Великом, на своей стороне, им сделали пару изрядных любезностей: подтвердили остермановский торговый трактат и заключили трактат союзный. Пока оборонительный, в скромных терминах и с большими оговорками — но не позволяющий никакому постороннему флоту вмешаться в наши с шведами дела. Иначе за русских будет Royal Navy. Воистину чудны дела Твои, Господи!

Можно бы с британцев и больше выторговать, вплоть до совместных действий против Швеции, если взамен послать русскую эскадру в Медитерранию, на испанцев или французов. Замысел такой наличествовал. И даже корабли, было, двинули — из Архангельска, в команде вице-адмирала Бредаля. Но первый же шторм у берегов Норвегии вынудил их укрыться в Екатерининской гавани для устранения множественных повреждений. Почти все корабли текут, у иных мачты сломаны, — что за незадача?! Вроде и адмирал хороший, опытный, и капитаны не с бору по сосенке, и в командах встречаются настоящие моряки… Никита Истомин, один из лучших моих торговых шкиперов, оказавшийся под рукою и вызванный для совещания, первым делом спросил:

— Александр Иваныч, а они прежде сего в норвежские моря ходили? Разумею, на тех же кораблях, с теми же командами?

— Таким составом — и в Белое-то не ходили. Хотя регулярные плавания из Петербурга в Архангельск и обратно изредка делаются, обычно парою фрегатов.

— Фрегаты — ладно… А корабельный флот?

— Нет, корабли из порта не выходят. И даже, в мирное время, ради бережения казны не имеют на борту полного комплекта матросов.

— Так вот она, и причина: люди друг к дружке не притерты. Даже которые практикованы, свои умения передать другим не имели оказии. Действуют вразнобой, сильных и слабых сторон что команды, что корабля — не знают… При каком ветре сколь парусов можно ставить, тоже не испытывали: отсюда и мачты поломанные. Сие все только практикою исправляется. В море бы их, хоть на полгодика; в порт пускать только для короткого отдыха…

— Да ты что, Никита! Сенаторов удар хватит, при виде такой растраты казенных денег! Всех, поголовно! А матросы от гастрической перемрут. Опять же, все без остатка. И где польза будет?!

— Вы, Александр Иваныч, недавно сообщать изволили об указах по сбережению здравия нижних чинов. Позволите ли спросить, какое действие они возымели?

— На Балтийском флоте толк есть… Меньше, чем хотелось бы — но есть, точно. Не уверен, что сии указы дошли до Архангельска. Предположим, дошли — так ведь надобно принуждать к исполнению! Поедешь в Колу, чтобы тем заняться?

— Если Ваше Сиятельство прикажет, хоть в ад отправлюсь. Но кто меня на эскадре слушать станет?! Последний чин мой в военном флоте — лейтенантский…

— Слушать станет вице-адмирал. Отчасти по старой дружбе со мною, отчасти — за то, что я из-под розыска за нарушение адмиралтейских инструкций его вытащил. Капитан-лейтенантом и флаг-офицером у Бредаля вполне могу тебя сделать; выше претендовать не надобно, дабы не вызвать общего возмущения. А можешь в цивильном статусе остаться: личным посланником графа Читтанова. Сам выбирай. От тебя нужно, чтобы корабли, зимующие на Мурмане, весною смогли выйти в море и учинить диверсию против шведской торговли через Гетеборг. Возможно, после этого им прикажут идти в Медитерранию или к Петербургу, — а возможно, и на все лето в проливах оставят. О сем доведено будет особо.

— Александр Иванович, там ведь надо еще повреждения исправлять! А рангоутные деревья и прочие корабельные принадлежности никак не успеть до конца навигации в Екатерининскую гавань доставить: на Двине лед скоро встанет!

— В Амстердаме возьмем. Дороже? Авось, не разорюсь! Возьмем на мой счет, мимо Адмиралтейства. Иначе до второго пришествия проковыряемся. От Зейдерзее до Кольской губы даже зимою можно дойти. Обратно — вот это ждать придется! Против штормовой волны не полавируешь. Но вы-то пойдете оттуда в тихий сезон. Северную эскадру я раньше мая месяца у Каттегата не жду. Можно даже не всю эскадру, только часть. Скажем, два корабля: «Святой Пантелеймон» и «Святой Исакий», и два фрегата: «Аполлон» и «Меркуриус». К этому времени там будут все наши компанейские суда, за исключением ушедших в Восточные Индии, оснащенные как приватиры. Линейные корабли мне нужны главным образом для защиты оных. Остановив экспорт шведского металла в Англию, мы пустим неприятеля по миру.

— А как с той частью, что идет на английских судах?

— Тоже остановим, хотя с предельною вежливостью. Подвергнем не конфискации, а всего лишь аресту до конца войны — и сразу объявим, что приключившиеся от сего убытки британских подданных будут возмещены. И мы действительно задержанное вернем, утраченное оплатим. С течением времени, не торопясь. А пока суд да дело — предложим взамен уральское железо. Войну нам навязали, вопреки нашему желанию. Но сие вовсе не означает, что мы должны отказаться от выгод, которые можно из нее извлечь.

ЮЖНЫЕ ДЕЛА

От самого возвращения в Россию, меня постоянно грызло искушение сбежать из суетных, вонючих столиц в привольные южные степи. Тем более, дела туда звали. Дела важные. Да только — нельзя. Нельзя никак. Пока власть не поделена, пока прорастают в плоть государства корни взаимных обязательств и политических связей, пока даже ближний круг императрицы изменчив и текуч, — отлучиться на несколько месяцев значило бы потерять очень много. Лишь через год взбаламученное лизанькиной революцией санкт-петербургское болото более-менее отстоялось. Война со шведами утихла, замороженная дыханием близкой зимы, а неугомонные франкофилы и австропоклонники, сражающиеся меж собой за влияние при дворе, сбавили пыл после потери вождей. Маркиз де Шетарди уехал в Париж, отозванный своим начальством и обласканный государыней до такой степени, что сие вызывало кривотолки: одних лишь подарков увез на сумму, равную генеральскому жалованью за тридцать лет. В скором времени после отъезда француза, апоплексический удар приключился с его могущественным противником, князем Черкасским. Два удара у него уже было, третий оказался последним. Вакантное место канцлера прочили Бестужеву, Румянцеву или мне. Заманчиво, конечно. Однако, сие означало бы окончательное и бесповоротное прощание с ремеслом военачальника; я подумал — и отказался. При Александре Ивановиче вполне можно было рассчитывать на достаточное влияние, действуя скрытно, из-за кулис; Алексей Петрович тоже не успел еще развернуть в полной мере свой выдающийся талант интригана. Впрочем, императрица никого из них не назначила. Бестужев продолжал править иностранными делами, оставаясь в чине вице-канцлера и совещаясь по наиболее важным вопросам с Бреверном, Головиным, Куракиным и вашим покорным слугою.

А самым острым из иностранных вопросов нежданно оказался персидский. Братищев, наш резидент при шаховом дворе, уже не раз доносил о намерении Надира напасть на Кизляр. Среди приближенных сего монарха, очень многие науськивали своего хозяина против России. Мол, у русских династические междоусобицы, лучшие войска заняты шведской войною, а на троне — слабая женщина. Особенно старался англичанин Эльтон, ранее состоявший в нашей службе, но потом перебежавший к Надиру и обещавший построить для него флот на Каспийском море, отдав тем самым все прибрежные земли в полную власть персиян. Сэр Сирил Витч, посол короля Георга при дворе Елизаветы Петровны, только разводил руками: дескать, сие делается помимо британского правительства, которое ничего о том не знает.

Много ли было правды в словах баронета? Бог весть. Двуличие, подлость и коварство лишь применительно к обычной жизни могут считаться пороками; в политике это необходимые и общеупотребительные инструменты. Французская партия, теперь во главе с пронырливым Лестоком, и партия англо-австрийская, знаменосцем которой стал хитрейший и трудолюбивейший конференц-министр Карл фон Бреверн, по всем пунктам состояли в ожесточенной борьбе. Только в одном они сошлись: для тех и других граф Читтанов оказался досадной помехой. Государыне в оба уха нашептывали, что надо бы сего достойного и прославленного полководца поставить во главе армии, назначенной противустоять Надир-шаху. Дескать, одно появление на брегах Терека столь важной персоны остудит горячие головы и отвратит азиатов от злонамеренных мыслей, заставив сидеть, как мышь под веником.

Если бы я желал всенепременно остаться при дворе — мог бы сии рассуждения нещадно высмеять. Зима на носу: ежели черт и подтолкнет соседей к выступлению, что они будут делать в промерзших заснеженных степях?! При Карле Двенадцатом, помнится, привычные к суровому климату шведы гибли в России от мороза тысячами; учинить же зимний поход с воинами из теплолюбивых южных народов не посмеет и совершенный безумец. А коль, паче чаяния, посмеет — войско взбунтуется. Или разбежится. Но на верную гибель не пойдет.

Однако… На юг мне все равно надо ехать — по своим приватным делам. Так не лучше ли явиться там во всемогущей силе государственных полномочий? Тем временем, столичные интриганы вольны строить козни друг другу. Я пока выйду из-под их огня.

Так рассудив, по установлении зимнего пути отправился в путь с изрядным караваном. Маршрут восприял через Азов, сделавши еще крюк на Богородицк и Таванск: высочайшим повелением предписано было инспектировать все войска на южных границах, по мере надобности забирая себе любые полки, какие нужно.

В последнем большой нужды не обреталось, ибо в Астрахань и Кизляр еще летом согнали вполне достаточные силы. В чем действительно была крайняя необходимость, так это в наведении порядка по комиссариатской части, а еще — в строгом исполнении мер по сбережению солдатского здравия. Некомплект имелся огромный, в большинстве полков от половины до двух третей; но прямо сейчас пополнять их рекрутами означало бы попусту губить людей. Формально никто никогда не отменял принятое Петром Великим правило, предписывающее всех молодых солдат направлять в гарнизоны, лишь через год или два переводя в линейные войска. Постепенное приучение к тяготам службы дает рекруту окрепнуть душой и телом. Если же сразу плюхнуть ему на спину неподъемный груз — есть опасность, что эта спина, увы, сломается. Однако на деле сие мудрое установление не соблюдалось, даже и самим покойным государем: армия вечно состояла в крайности.

Ни капли не веря в близкое нападение персидского шаха (коий впрямь являл признаки безумия, но все же не до такой степени), я еще до отъезда из столицы провел в Сенате резолюцию о возобновлении этого порядка комплектования, исключая из общей системы лишь действующий в Финляндии корпус. Ныне надлежало утвержденное императрицей решение исполнить в порученной мне части, для чего были взяты с собою штабные офицеры и чиновники Военной коллегии. Дело предстояло многотрудное и кропотливое, хотя ничей интерес оно не ущемляло и потому не заставляло ждать осознанного противудействия. Хуже с казнокрадством, которое цвело пышным цветом. Надо отдать должное Миниху: при нем не столько провианта и амуниции разворовывали, сколько пропадало от нераспорядительности. Потом же, в хаосе междуцарствия, многие полковники совсем разнуздались. Открыть сие хищничество, глядя по состоянию вверенного полка, большого труда не составляло: у меня на такие вещи глаз наметанный. Беда в том, что во многих случаях заменить виноватых оказывалось некем. Приходилось отрешать от должности и примерно наказывать лишь самых наглых, с прочими же искать компромиссы. Старинная беда России — нехватка подготовленных офицеров — никуда, к сожалению, не делась.

Вопреки сей необоримой пагубе, выучка и боевые качества войск выглядели вполне достойно. Добротная немецкая школа, от того же Миниха, и продолжительная война с турками выработали очень крепкий солдатский состав. Полуголодные, плохо обмундированные, без париков, в рваных башмаках — но, если меряться силою с любой из европейских армий, я бы поставил на своих. При надлежащем командовании, конечно. А насколько люди у нас отзывчивы на заботу! Никаких потачек не нужно, просто покажи свою справедливость. Дай им, что по регламенту положено. Когда поверят, что генерал может послать на смерть в бою, но не даст сгинуть зазря от голода или поноса — ты завоюешь их любовь!

Стоя во главе таких войск, опальный фельдмаршал вполне мог добиться против осман гораздо большего, нежели вышло. Что подрезало крылышки его фортуне? Чума? Неспособность и прямая измена цесарцев? Прежде всего, полагаю, снабжение. Знакомство с комиссариатской перепискою недавних лет побудило задуматься: может ли вообще сия контора в случае серьезной наступательной войны обеспечить действующую армию? Не лучше ль заменить ее своими людьми, получившими надлежащий опыт в Италии? Обсудив дело с теми приказчиками, кои вели поставки на Апеннинах, пришел к решению: не заменить, но дополнить. Следует заблаговременно создать сеть скупки и вывозной торговли хлебом. Сие позволит создать значительные запасы (и создать их коммерчески выгодным способом), позволяющие с открытием военной кампании решить все проблемы по провианту.

Парадокс в том, что единственными покупателями этого зерна в мирное время могут быть исключительно турки. Соответственно, главные амбары надо располагать как можно ближе к границе, в укрепленных местах, кои способны служить вывозными портами. В случае войны эти же пункты естественным образом становятся армейскими хлебными магазинами: коммерция продолжается, не терпя ни малейшего урона! Похожая система мною планировалась и для чугунного литья, но дурное упрямство османское чинило препоны. Султан и его визири (кои переменялись почти ежегодно) никак не соглашались допустить наши торговые суда в Константинополь, или хотя бы в Трапезунд. Соглашались, самое большее, на Кафу, но требовали взамен совершенно несоразмерных уступок.

С турками вообще было трудно. Одержав верх над Священной Римской империей, которую почитали сильнейшей из христианских держав, они трактовали себя весьма заносчиво. Переговоры о вечном мире с Россией велись уже три года, однако продвижения не было. Камнями преткновения служили вопросы о праве мореплавания и о подвластности черкесов с ногаями. Сии дети природы своевольничали, вовсе не задумываясь, что могут накликать новую войну, в коей им уготована будет участь зернышка между жерновами.

Прелиминарный мирный трактат установил границу по Перекопу; жителям дан был трехлетний срок для выбора, уходить или оставаться. Но кочевые джамбулуки и едичкулы привыкли пасти свои табуны, где вздумается, а соблюдать предписанные чужаками правила отнюдь не желали. Минувшей осенью данные им три года истекли; уже после этого немалая орда туземцев откочевала в Крым на зимние пастбища. Русский консул в Бахчисарае Адам Шульц немедля заявил протест хану и потребовал, согласно прелиминарным статьям, сих перебежчиков выдать. Селямет Гирей лишь посмеялся над неверным глупцом и посоветовал дождаться весны: тогда кочевники, мол, сами вернутся. Не столь миролюбиво приняли покушение на свои права сами ногаи. Большущая их толпа, вломившись в дом, где квартировал злополучный консул, избила его и слуг до полусмерти. Конюха, вздумавшего противиться, и совсем убили. Потом на испуганном немчике разодрали одежды и отходили его плетью, приговаривая: мы, дескать, народ вольный, вашей шлюхе московской не крепостные. И еще много всяких невежливостей дерзнули высказать в сторону Ее Величества.

Чудом избежавший гибели Шульц не осмелился затевать разбирательство с обидчиками перед ханом, а потребовал у него проезжую грамоту и немедля убрался в Россию, совершенно уверенный, что империи больше делать нечего, как начинать новую войну из-за его поротой задницы. Все грубости в адрес императрицы прямо как есть по инстанции и передал. Теперь мне вдогонку прилетел из Петербурга указ, предписывающий требовать выдачи виновных у крымского хана, а ежели сие по магометанскому закону невозможно, то казни оных самими татарами. Разумеется, в ответ я запросил дополнительных полномочий, потому как без введения армии в Крым на что-либо подобное надеяться невозможно. Если бы даже хан и захотел казнить магометан за оскорбление неверных, беи да мурзы такого не позволят: немедля его свергнут при первом намеке на измену древним устоям. Были случаи, за гораздо меньшее свергали. А бывшего консула из дипломатической службы следует уволить, дабы впредь не ронял честь державы своею глупостью. Ему бы надлежало джамбулуков с едичкулами из империи выпустить, обратно же по весне не впускать, послав воинским начальникам секретный запрос о своевременном усилении пограничной стражи. Верными подданными сии народцы все равно не станут, по правилу «сколько волка ни корми».

Конечно, прощать крымцам столь наглое оскорбление полномочного представителя Ее Величества (а такоже безумные и дерзкие слова) ни в коем случае нельзя. Но пока предпочтительно действовать через Порту, где визирем снова сделался мой знакомец Али-паша Хекимоглу, человек разумный и в делах правления опытный. Вполне возможно за сию обиду потребовать у него не токмо наказания ногайских бродяг, а еще и каких-то уступок в переговорах о черноморской торговле. Если же сатисфакции дано не будет, мщение лучше отложить до замирения с шведами, чтобы нам иметь обе руки свободных, и до полного укомплектования войск на юге, что потребует, при неуклонном соблюдении системы Петра Великого, не менее полутора лет. К тому же, в глазах всего света приличнее и благороднее дать виновной державе время одуматься и загладить вину.

Вот так, примерно, я отписал государыне. Что бы ни говорили об императрице Елизавете недоброжелатели, она достаточно разумна для дел правления. И что еще важно — терпелива. Умеет применяться к обстоятельствам, достигая цели искусным маневром, без прямолинейной грубости и жесткости, коими отличалась Анна. Доводы мои получили высочайшую апробацию, и стало возможно без суеты наращивать военные силы на юге.

Да и не только военные. Войско сильно силой народа, кормящего и вооружающее оное. А с этим дело обстояло… Честно скажу: проплывши по Днепру от Богородицка до Таванска так же, как десять лет назад, — пришел в черную меланхолию от запустения знакомых мест. Чума, поразившая сии земли в тридцать восьмом году, сгубила от трети до половины жителей; большинство уцелевших бежали в Малороссию, притащив и туда смертельное поветрие. Азовской губернии тоже досталось.

Слава Богу, ландмилиция сравнительно мало пострадала. Два полка, ближние к Днепру, испытали дыхание заразы. Остальные как-то спаслись. Когда созвал на обед тамошнее начальство и стал спрашивать о сем — седой, как лунь, полковник отвечал, что, дескать, молитвами.

— Степаныч, старый черт! — Отвечал я с неблагочестивым смехом. — Довольно ханжить. Нашим с тобой мольбам небеса не внемлют, ибо грехов на солдате — что на собаке блох! Али не так?! Мы ж целую вечность знакомы. С тех пор, как я тебя из капралов в унтера произвел.

— Ваше Высокопревосходительство, так ведь не мы одни, — и святые отцы за нас молитвы возносят…

— Спаси их за то Господь, — я перекрестился, — но давай-ка сойдем на грешную землю. Мне тут кое-кто уже порассказывал… Да и свой опыт есть: коли помнишь, мы с Румянцевым в двадцать пятом годе тоже чуму почти остановили. Тут ключ к успеху — методический порядок в соблюдении карантина, доходящий порою до жестокости. Однако ж, вы и в этом нас превзошли! Караулы по всем дорогам, конные патрули в степи — ну, такое обыкновенно и привычно. А вот стрелковые засады кто придумал? Кои любого, не по дороге едущего, встречают меткою пулей? Потом дострелят, шагов с десяти, а ближе не подойдут: оставят труп волкам, и даже грабить проезжего не станут.

— Мы такого не приказывали, Ваше…

— Без чинов, сейчас не на службе.

— Слушаюсь, Александр Иваныч. Ежели такое и было, так самовольством или вовсе разбоем…

— Не-е-е, брат! Какой, ко псу, разбой?! Сам видел: обглоданный зверьми костяк, а кошель с медяками — рядом лежит! Сие зело удивительно. Как может патрулёр, убив прохожего, не пошарить в его походной сумке? Понятно, что поветрие; что принести заразу в собственный дом, жене и детям, страшно; да только что ж это за русский, коли не надеется на «авось»? И европейский наемник никакой не удержится; об азиятах смешно и говорить. Неужто никто не соблазнился?

— Ну, как же без греха: бывали остолопы. В Новобогородском полку…

— Значит, все же, было распоряжение засады ставить?

— Да нет, батюшка! Обычный разъездной патруль — споймали чужака, да и позарились на доброго коня и справную одежу. Путника убили, добро раздуванили. Дня три минуло — один из патрулёров захворал. За ним другой… Правду вызнали, только уж поздно оказалось. Треть новобогородцев от чумной заразы померла. Прохор Иртеньев, приятель мой еще по Тульскому полку… Тоже помер, но потом. Успел все рассказать. Говорил, как положено: издаля и против ветра. А то еще можно через пламя…

— Я знаю, как можно и как нельзя. Ты давай к делу, Степаныч.

— Так вот, из бывших в том патруле всех, кого зараза пощадила, аркебузировали. А семьи, опять же кто выжил, изгнали.

— Семьи-то зачем? Это верная смерть, в такое время.

— А чтобы гнилая кровь не множилась. Жестоко, Александр Иваныч? Ну, а чума — она помилует? Вот, с той поры и повелось: которые мимо карантина степью едут, тех стрелять безо всякого разговору. А кто пограбить труп наладится — свои же его рядышком и положат. Никто сего не приказывал, сам собой обычай установился… Да не так уж много и убили: земля, ведь она слухом полнится. Бродяги всякие, кои поветрие разносят, стали ландмилицкие земли десятой дорогой обходить.

— Стало быть, сие пошло не от начальства, хотя и при его непротивлении?

— Можно и так сказать. Когда народ сам, своею волей, карантинные правила сверх положенного строжит — зачем ему мешать?! Жить-то всем охота, начальству тоже…

— Суров здешний народ. Прямо — Рим!

— Нет, батюшка: мы православные!

— Да я не о том. Не о нынешнем Риме — о древнем. Тоже ведь зачинался как община воинов и земледельцев, стесненная врагами и не имеющая иной надежды, кроме как на себя. А поднялся — благодаря военной доблести и твердости закона. Гляжу на вас и дивлюсь: что ж это я такое сотворил-то?!

И впрямь, занятно было поглядеть на тамошних людей. Странное возникало чувство. Как будто пожилой и долго бывший в отлучке отец встретил своих уже взрослых и порядочно заматеревших сынов. Старики меня, большей частью, помнили; юное же поколение — таращилось, как на библейского патриарха, явившегося во плоти.

А крепкая получилась порода! Похожая на казаков, только без их дикой вольницы, с большою долей регулярства во всех привычках. Списанные на поселение солдаты, подобно затравке, вокруг которой нарастает кристалл, задали строй всему ландмилицкому племени. Какая только кровь в него не вливалась! Воронежские однодворцы, симбирская мордва, беглые крепостные со всех губерний, польские малороссияне, даже крещеные черкесы и татары, — всех, как в армии, жизнь переплавила и отлила в одну форму. Форму русскую, но со своими особенностями. Первое, привычка к оружию. С самой ранней юности, даже с детства. И если соседствующие казаки больше уповают на пики и сабли, здешние любят стрельбу. Кроме обыкновенных фузей, у них много штуцеров и винтовок самых различных образцов. Большая часть — изношена сверх меры, но каким-то чудом они ухитряются из них попадать! Второе, дисциплина. Соседство с ногаями не позволяет зевать: заарканят, и пропадешь в неволе. С флангов поджимают донцы и малороссияне. Эти хоть, вроде, свои, но им тоже палец в рот не клади: те и другие — разбойники первостатейные. Доводится и с казаками подраться; бывает, что даже воинским обычаем. За трусость или неисполнение приказа здесь наказывают телесно мирским приговором. По первому разу — телесно. А по второму… Смертию казнить сельский сход власти не имеет. Вроде бы так. Но старики могут собраться, поговорить… Кто запретит? А что потом виновный исчез куда-то, так поди знай — чего с ним сталось. Может быть, на татар в степи нарвался, а может — волки съели… И что уж совсем удивительно, они себя считают вольными! При обычаях более строгих, нежели порядки в ином полку, не говоря о простом дворянском имении, люди уверены: «мы тут стоим заслоном против крымцев, а за то нам царем Петром даны земля и воля». Возможно, дело в том, что ландмилицкие офицеры еще не слишком оторвались от односельчан и не верстают оных в холопи, как бывает на гетманской Украине. Работников держат, но из пришлых.

Что коса чумного поветрия слабо задела сих воинов — слава Богу. Но всякое благо имеет оборотную сторону. Семьи на линии зажиточные, многодетные. Во многих по трое или четверо подрастающих сыновей. А штат ландмилицкий двадцать лет, как не увеличивали! Вот и выходит, что на каждое место в строю претендентов больше, чем надобно. Турецкая война под командою Миниха, с колоссальными и явно чрезмерными потерями, это давление сняла: но надолго ли? По моему расчету, не более чем на два-три года. Потом, если все оставить, как есть, появится масса «лишних» молодых людей, не находящих себе пристойного места. Они могут ускользнуть из-под родительской и начальнической опеки, сбиться в шайки и начать искать на свои дурные головы приключений. Брать меры для избежания возможных неприятностей надо уже сейчас. Иначе поздно будет.

Оно бы не беда, если б эти воинственные землепашцы готовы были сменить фузею и плуг на кайло углекопа или инструмент литейщика; однако наняться на мои промыслы мало кто из них соблазнился — даже за очень неплохое жалованье. Дело привычки, полагаю. Крестьянин видит в огне, лязге железа и вонючем дыме литейной мастерской предвосхищение ада — и отнюдь не торопится туда. А на мастеровых взирает с тем же высокомерным презрением, как крымский татарин из знатных — на пахарей, ковыряющихся в земле и навозе. И никакие деньги сего отношения не переломят: по крайней мере, пока земля кормит, и угроза голодной смерти над семьей земледельца не висит. Ну, или пока не народится новое поколение, ни в грош не ставящее заветы отцов.

Посему, для содержания на линии внутреннего покоя надобен внешний непокой. Либо война, открывающая новые ваканции, либо, по меньшей мере, угроза ее, позволяющая под сим претекстом протащить через Сенат расширение ландмилицкого штата. Ну и, как паллиативная мера, умножение всяческих военных школ: артиллерийских, морских, унтер-офицерских пехотных, — чтобы поглотить избыток воинственного юношества и направить его на верную стезю. А еще… Мне потребны люди для заморских факторий: не одними ж колодниками оные населять! Однако враги мои в Сенате ни за что не дадут соизволения на свободный найм из воинских сословий. Сие противно их идеалу государства, являющему собой нечто среднее между казармой и застенком. Конечно, столь суровый распорядок они мнят подобающим лишь для тех, которые ниже. Для себя — мечтают о «злотой вольности», как в Польше.

Кстати, о Польше. Вернее, о соединенной с нею Литве. Как раз перед моим отъездом на юг Сенат обсуждал средства пресечения умножившихся побегов крестьян за границу, в те самые литовские владения. Много всякого предлагали, большей частью — в русле усиления пограничной стражи или устройства вооруженных экспедиций для ловли и возвращения мужиков; но ни один сукин сын даже не заикнулся о коренных причинах, побуждающих русских людей к бегству. А зря. Ведь если крестьянин предпочитает чужеземного, иноверного господина единоплеменному — сие есть признак глубокого внутреннего неблагополучия. Речь Посполитая — отнюдь не рай для простолюдинов; коли туда от нас бегут — значит, в России еще хуже! Ввергнув народ в крепостное состояние, династия заложила тысячепудовую мину под государством: прямо под собственною задницей. Сейчас это навряд ли можно исправить, ибо сословную корысть шляхетства трогать нельзя. Хватит у будущих правителей ума, чтобы сей пороховой погреб как-нибудь безопасно разрядить, или они станут дожидаться, пока рванет, — одному Богу известно. А что враги империи будут суетиться с огнем, это к гадалке не ходи! Беспрестанные мелкие бунты, в масштабе деревни или вотчины, на теле страны — как зуд от блошиных укусов: неприятно, однако не опасно для жизни. Но ежели некая враждебная сила, разумная и целеустремленная, задастся целью уничтожить русскую державу… Она обнаружит, что все приготовлено к ее удобству.

А я, в сем случае, уподобляюсь тем жителям подножий Везувия, кои возделывают свои поля на щедро удобренной вулканом почве, стараясь не вспоминать о кипящей под ногами огненной бездне. Простых решений задача не имеет. Облегчить жизнь крестьянам — не выйдет без ослабления государства. Ничего в сем отношении не делать — тоже добром не кончится. Постепенно дополнять и по возможности замещать земледелие, как главный источник доходов, торговлей и промыслами — вот, пожалуй, единственный спасительный путь, могущий вывести страну из «адовой твердыни» рабства. Далеко ли удастся по нему пройти? Это уж как получится. Сколько сил хватит, столько и прошагаю.

Если б еще шагать по ровному месту… Так нет же, то и дело как будто сквозь засеки проламываешься! С нехваткой рук для чугунолитейного завода кое-как удалось справиться: теперь, словно в отместку, сама натура ополчилась! Пласт, из которого брали уголь, лежал неглубоко, над ним была ровная сухая степь, и я надеялся обойтись без откачки — этого вечного проклятия английских шахт. Не тут-то было! Однажды (как нарочно, в средине зимы) мои углекопы вскрыли водяную жилу, да такую обильную, что можно бы считать подземным ручьем. Или даже небольшою речкой. Залило все к чертовой матери. Ручные помпы, с прилежащими до них работниками, обещали удвоить цену поднимаемого угля; устройство другой шахты (ближайшее возможное место — за двадцать верст) грозило и вовсе разорить. Деваться некуда — пришлось строить ньюкоменову машину.

Очевидны многочисленные несовершенства сей конструкции; но она, по крайней мере, была испытана в длительной работе, а число действующих экземпляров приближалось к сотне. По преимуществу в Британии, но не только. Правда, на континенте их используют, большею частью, короли, и большею частью для фонтанов… Не беда. Ежели все пойдет по плану, впору будет претендовать на титул короля чугунолитейных промыслов!

Применительно к эксплуатации силы пара, система Лейпольда казалась мне более перспективной, нежели система Ньюкомена. Однако саксонский профессор не успел ввести свои инвенции в практику и опробовать на деле: вопрос надежности оставался непроясненным. Отправив распоряжение в Тайболу, чтоб изготовили также и лейпольдов насос, я исходил из необходимости любую машину время от времени останавливать, исправлять и заменять изношенные части. Пусть будут два разных паровика, работающих поочередно: тогда случайная поломка одного из них не приведет к тяжелым убыткам, а инженеры мои накопят бесценный опыт для сравнения и дальнейшего усовершенствования сей сложной механики.

Вот только стоимость водоотливной амуниции ненасытным крокодилом вгрызалась в сладкий пирог выгоды от сего прожекта. Поправить дело мог бы обширный вывоз товара в иные государства, но тут все упиралось в политику. Чугун — он ведь, зараза, тяжелый! Единственный способ его перевозить себе не в убыток — это на торговых судах. И что прикажете делать, ежели турки никак не соглашаются на транзит через Проливы?! Давняя, но вялотекущая болезнь вдруг приняла острую форму и превратилась в вопрос жизни и смерти.

Воевать с Блистательной Портой, как я уже сказал, мы были не готовы. Да и вообще: коли есть возможность той же цели добиться мирными средствами, сия метода представляется более разумной. Основательная, неторопливая подготовка войск, демонстративные переговоры о союзе с персидским шахом, — все это призвано было склонить великого визиря Али-пашу к уступкам. Собственно, требования наши ничего унизительного или обидного в себе не заключали: что дурного в свободе мореплавания? Одно лишь бессмысленное азиатское упрямство препятствовало достижению согласия. При этом, визирь давал понять, что он бы сам и не против — но его многочисленные недруги ни малейшего дружественного шага в сторону России никогда и ни за что не позволят. Сразу же очернят перед султаном.

Чтобы воздействовать на эти, весьма широкие, круги оттоманской знати, послу нашему Вешнякову попросту не хватало денег. Известно, что на Востоке все подкупны: однако легко подкупить одного, двух; можно и десять или двадцать; а ежели влияние на политику могут оказывать сотни, или, спаси Аллах, тысячи?! Брать на содержание все государство — никак не по нашему карману.

Оставалось спокойно делать свое дело, по мере сил множа военную и морскую мощь и уповая на Всевышнего, чтобы вразумил, наконец-то, турок. В свое время Миних пожал плоды моих трудов на южном пограничье; теперь настал мой черед присвоить его усилия, коими сам он не сумел воспользоваться. В первую очередь, сие касалось флота.

Верфи, переведенные с Дона в городок у Белосарайской косы, получивший истинно русское название Анненхафен, в полную силу заработали только лишь с началом войны. Дюжины линейных кораблей, построенных за время ее, с избытком хватало для господства над Меотийскою лужей, но далее Керчи наши адмиралы в минувшую войну даже и носа не казали. Османы имели мало, что двукратное превосходство в числе: помимо того, их корабли были крупнее и мореходнее смоллшипов Козенца. Особенно — два новых стопушечника, традиционно именуемых в турецком флоте «Капудания» и «Патрона» и служащих, соответственно, флагманским и вице-адмиральским кораблями. Эти гиганты обладали столь толстою и прочною обшивкой, что наши пушки просто не смогли бы оную пробить — разве на дистанции пистолетного выстрела, испытывая на себе ответную ярость четырехкратно превосходящего по весу неприятельского залпа.

Впрочем, положение не выглядело совершенно безнадежным. Во-первых, в придачу к единственному шестидесятишестипушечнику, исполнявшему в Азовском флоте должность флагмана, на верфях остались недостроенными еще пять таких же. Внезапное окончание войны обрезало поступление денег; но возобновить и в кратчайший срок окончить работы не представляло особенной трудности. Во-вторых, сверленые пушки моего ладожского завода по весу выходили легче, а прочностью и баллистическими свойствами заметно превосходили своих цельнолитых сестер: оснащенный ими корабль как бы поднимался на один ранг в морском списке. И, в-третьих, моя дружба с турецкими греками позволила завязать такие связи во вражеской столице и даже непосредственно в терсане — адмиралтействе турецком — кои при случае можно использовать с большою выгодой для себя и для России. Если, в придачу ко всему этому, заставить неприятелей разделить силы, выслав хоть небольшую эскадру в Медитерранское море — их безраздельное господство над морем Черным окажется под очень большим вопросом.

Какие выгоды дает любой из противоборствующих сторон обладание морем, объяснять излишне. Все это слишком очевидно. Задача снабжения многочисленной армии, в ином случае — почти неразрешимая, сводится к обыкновенной торговой рутине. Противник же вынуждается терпеть все неудобства обозного сухопутья и, рано или поздно, неминуемый голод. Кроме того, меняется вся стратегия…

Хотя, стратегия — это были пока мечты. Вот в тактике кой-какие перемены назрели. Еще накануне отъезда, в Петербурге, довелось побеседовать о том с президентом Военной коллегии. Формально, мне поручили оборону южных границ от Надира. Способы действий персидского завоевателя нам с фельдмаршалом обоим были ведомы.

— Что ни говори, князь Василий Владимирович, умом и талантом этот головорез одарен изрядно. Иначе бы в государи не вышел.

— Да он и на троне — как был разбойник, так и остался.

— И все же, есть чему у него поучиться. Знаешь, княже, какой у него любимый род оружия? Кого из своих воинов он более всего холит и лелеет?

— Замбуракчеи? Не вижу, как мы можем сие перенять — да и зачем?! Верблюдов, предположим, купить нетрудно — только эти пушчонки, прямо на седлах монтированные, даже в сравнении с полковыми слабы. От полуфунта до фунта, нашею мерой: ну что это за калибр?! Смех один!

— Если, подскакав к плотному строю, палить в упор — очень даже неплохо получается. А полковые, конечно, еще лучше будут…

— Не пойму, Александр Иваныч, что ты задумал? Слонов, что ли, из Индии привезешь? На какого еще скота полковую пушку навьючить можно?

— Лошадей хватит, обыкновенной запряжки.

— Тогда в чем перемена? Трех- и четырехфунтовки в рядах пехоты уже лет сто, как употребляются: от самой Тридцатилетней войны! У нас же — от юных лет великого государя Петра Алексеевича…

— А вот смотри, господин генерал-фельдмаршал. В баталии с турками при Егварде, в тридцать пятом году, Надир выставил против турецкого центра сразу пятьсот замбуракчи! По убойной силе — считай, почти сотня полковых пушек! Не рассеянных по всему фрунту, а одна к одной! На дистанции картечного выстрела. Ни одно войско этакого огня не стерпит.

— Даже и не станет терпеть, а просто сии пушки, без прикрытия выехавшие, атакует и возьмет в пять минут.

— Кто говорит, что без прикрытия? Драгуны у нас на что? Для атаки в конном строю — сам знаешь, они не годятся. Лошади плохи, да и наездники не Бог весть какие. Так, пехота верхами. Вот сопровождать маневренную артиллерию — в самый раз.

— А рвы, канавы, апроши? На поле сражения их тьма бывает! Да если даже не брались за лопаты: попался ручеек или болотце, пушки-то и завязнут! Очень редко можно придумать такую диспозицию, чтоб позволяла артиллерийскую атаку. На память, кроме баталии при Гадебуше, ничего более нейдет.

— Препятствия сии, Василий Владимирович, большею частью преодолимы. Придам артиллерии саперную роту, с готовыми семиаршинными щитами из крепких дубовых досок, с готовыми же частями для сборки легких мостиков, — это все на повозках… Пять минут — и можно дальше скакать!

— Вижу, ты, Александр Иваныч, все продумал.

— Досужих дней было много. В тюрьме, особенно.

— Мне тоже, знаешь, в Шлиссельбурге все прежние баталии воспоминались. Ладно, составь регламент и штаты, обсудим на коллегии.

— Да может, еще дело и несподручным окажется. Дай пока временное дозволение забирать из полков пушки, для общего ими действия при нужде. На это коллежский приговор не надобен, твоей фельдмаршальской власти — вполне хватит.

— Нет, все равно на коллегию. Не нами заведено — Петром Великим! Такие дела за кофеем не вершатся.

Осторожность престарелого полководца имела личный характер: ему не хотелось решать что-либо по артиллерии в обход своего злейшего врага, генерал-фельдцейхмейстера принца Гессен-Гомбургского. По доносу сего интригана князь десять лет мыкался по тюрьмам; можно вообразить, как ему хотелось свести счеты с обидчиком. Да вот, не вышло: при восшествии на престол Елизаветы немец вдруг оказался пламенным ее партизаном и прыгнул, как следствие, в фельдмаршалы и в капитан-поручики Лейб-кампании (чин, по нынешним временам вознесенный как бы не выше фельдмаршальского). Мне, разумеется, обсуждать тактические приемы с этим тяжелым склочником и сварливцем вовсе не хотелось; но куда деваться — пришлось. Решили все криво. Ну, да наплевать: приехавши к армии, все равно сделал по-своему. Кому не по нраву, пускай жалуются! Канониры и ездовые легких пушек числились по старине при полках, однако то и дело из них выдергивались для батарейной экзерциции. Устроен был общий амуничный магазин, с боевыми припасами и прочим, что надобно в артиллерии; на лето планировались общие маневры сих пушкарей с драгунами и саперами.

Да, кстати: чуть не забыл! В Кизляр, как предписывалось царским указом, я, конечно, съездил. Провел смотр войскам, расквартированным в Терской области, и убедился: армия наша слаба. Но слаба не как прирожденный мозгляк, с дряблыми мышцами и согнутым хребтом, а как богатырь после тяжкого недуга. Исправить амуничное и провиантское довольствие, влить обученные пополнения — силушка-то и проснется! Впрочем, для оборонительных действий, в случае персидского нападения, наличных солдат вполне хватит. Шаха Надира опасаться нечего. Ну, а на случай войны турецкой, время для подготовки пока есть.

В трудах, то на благо отечества, то на пользу собственного кармана, время летело незаметно. Промелькнула весна, обрушилось всею фурией жаркое лето. И вот очередная почта принесла новости: хотя долгожданные, но оттого не менее поразительные. Начали возвращаться корабли, больше года тому назад посланные мною в Восточные Индии.

ПОХОД БЕЗ ВОЙНЫ

Лето семьсот сорок третьего выдалось тревожным. Персидский шах собрал двухсоттысячную армию, явным образом изготовляясь к большой войне. Понятно, что не на нас, а на турок; но сей монарх справедливо пользовался репутацией человека дикого, временами же — просто безумного. С него сталось бы под влиянием какой-нибудь блажи в последний момент броситься на другого соседа. Посему, все расквартированные на юге войска были в сборе, в предельно возможной на нынешний день готовности. Фортификация, экзерциции, накопление провиантских и амуничных запасов… Дальше Терской области я бы персиян не пустил. Гораздо интересней выглядела иная возможность: вместе с ними обрушиться на турок. Поскольку в июне месяце с шведами мы, наконец, замирились, наиважнейшее препятствие к началу южной войны отпало. Но, увы: армию, а тем паче флот мгновенно перекинуть на другой край державы невозможно. Да они еще и связаны оказались: связаны данным нашими дипломатами обязательством защищать шведов от датчан! Те обиделись на выбор наследника шведского трона, сделанный по слову императрицы. А старый лев теперь и зайцев трепетал… Кто бы мог подумать, что столь грозная когда-то держава — и вдруг впадет в такое бессилие! Условия мирного трактата были умеренные: передача России небольшой пограничной области, с тремя ключевыми крепостями. Мои пропозиции по части усекновения шведской торговли железом Румянцев с Любрасом, представлявшие Россию на Абовском конгрессе, ничтоже сумняшеся похерили.

Только к сентябрю напряжение немного спало. Пришли известия о вторжении персидских войск в турецкую Месопотамию, взятии Эрбиля и Киркука, начавшейся осаде Мосула. Надир действовал иначе, нежели объявлял перед началом войны (не настолько он глуп, чтоб раскрывать действительные планы). Громогласная похвальба его рисовала главным направлением Анатолию: шах грозился поразить Оттоманскую Порту прямо в сердце и распространить владения Персии от Инда до Босфора. На деле неутомимый завоеватель избрал менее амбициозную и более удобную линию наступления: по предгорьям Загроса и Тавра, к северо-восточному углу Медитерранского моря. Но и это движение было остановлено в самом начале, отчасти — благодаря умелым действиям мосульского паши Хаджи Хусейна Аль-Джалили, более же всего — вследствие многочисленных бунтов доведенных до нищеты и отчаяния шахских подданных. Великий воин был никуда не годным правителем. Он совершенно не умел соразмерять важность завоеваний с затратами и жертвами, которые несет ради них персидский народ. Равно как оценивать войны по выгоде или ущербу для государства. Вот, к примеру, сделан индийский поход, взята колоссальнейшая военная добыча. Надир не развивает успех! Не завоевывает богатейшую страну, уже готовую лечь под копыта его конницы. Вместо этого лезет в Дагестан, сие осиное гнездо, где кинжалы и сабли составляют единственное богатство жителей, сравнительно с индусами — просто нищих! Трудно придумать более глупое занятие, нежели покорение кавказских горцев: думаю, пропорция усилий и пользы получится из наихудших на свете.

Одна мысль терзала меня в то время: не окажутся ли мои, вроде бы тщательно обдуманные, планы в конечном счете столь же провальными? Жизнь полна неблагоприятных случайностей, а война — в особенности. Лучше б, конечно, без войны… Почему бы, к примеру, туркам не купить наш нейтралитет ценою открытия проливов для торгового мореплавания? Покуда Али-паша Хекимоглу оставался великим визирем, я всерьез на такой исход надеялся. Однако султан его сместил и отправил в ссылку на Лесбос: будто бы за бездействие и за неготовность государства к персидскому вторжению. Взамен поставил Сеида Хасан-пашу — янычарского агу родом из глубин Азии, отличившегося в баталии при Грочке. С этим бравым воякой толковать о возможных компромиссах ни малейшего смысла не имело: он не понимал, о чем речь.

Если даже я колебался, то в Петербурге ни малейших сомнений касательно южной политики не обреталось: войны с турками там не хотели. Боялись повторения миниховых походов, блестящих, но совершенно бесплодных для империи, а по дезертирству и смертности от болезней — просто чудовищных. И впрямь, воевать по-иному мы бы покамест не смогли. Для коренной перемены стратегии требовалось значительное усиление флота, как военного, так и транспортного, а значит — много времени и куча денег.

Но, чтобы провести сие усиление, сначала надлежало решить, что оно надобно, и найти средства на экстраординарные, сиречь сверх обычного, расходы. Обычные-то покрывали с трудом! Из собственных денег я, правда, кое-что тратил; но профинансировать войну с серьезной державой… Не тот масштаб! Идеи, где взять, конечно, были… Однако прежде требовалось императрицу и весь круг правящих империей лиц привести к убеждению в безусловной необходимости таковых действий.

Имелся способ, как обострить отношения с Портой безо всякого своевольства, в рамках исполнения указа, полученного минувшей зимой. Понеже ни османы, ни крымский хан сатисфакции за оскорбление русского консула и, в его лице, самой императрицы не дали, — за мною оставалось право наказать виновных самостоятельно. Право-то было с самого начала; после же вторжения Надир-шаха в турецкие владения к нему еще добавилась и возможность. На крымском пограничье нам стало можно почти все: турки проглотят и утрутся.

За Перекоп ногаи после того случая не совались. Знает кошка, чье мясо съела — знает, и шкуру бережет. Идти самому в Крым? Сил бы хватило. Но полномасштабное вторжение, с многотысячной армией — уже за пределом «почти всего», которое бы турки стерпели. Войну не стоит начинать раньше времени. Простой набег, силами казаков или калмыков — так крымцы настороже, дело может не в нашу пользу повернуться. Наконец, по недолгом размышлении, нашелся соразмерный ответ.

В последнюю войну хан потерял почти все владения на кубанской стороне; лишь небольшой кусочек земли меж Черного моря и Кавказских гор за ним остался. Крепость Суджу-кале и несколько татарских селений в месте, называемом Гелин-Ишик (по-турецки — «невеста света»). Красивое название для средоточия работорговли. Крепость свежей постройки, возведена уже после Прутской войны Ахмед-Гирей-султаном; работниками же по большей части были едичкульские ногаи, кои там в большом числе и осели. Прямая родня тех, которые консула высекли. А по восточным юридическим понятиям, кара за преступление ложится не на одного лишь преступника: на весь его род, в большей или меньшей мере. И точно так же, за действия рода отвечает каждый, принадлежащий к нему — кровная месть в полной силе.

Не то, чтоб я понятия сии разделял. Просто-напросто, очень уж удобно подвернулся повод выкинуть крымцев (и турок вместе с ними) с Черкесского берега. Сделать этот берег, если получится, русским, если нет — хотя бы ничьим.

Начало октября в тех краях — лучшее время для походов. Летняя жара уже миновала, холодов настоящих — еще нет. Провиант изобилен и дешев, вода… Вода тоже в достатке. Помню, как смеялся, читая донесения Миниха в архиве Военной коллегии. Маршируя вдоль Днестра, одной из не самых малых рек Европы, он жаловался на нехватку… Чего, угадайте? Воды!!! Дескать, «…в малых речках, впадающих в Днестр, для всей армии воды не довольно, высокие и каменистые берега мешают приблизиться со скотом для водопоя, а по самому Днестру по причине каменистых берегов еще хуже». И это пишет знаток гидравлической механики! Вот что значит приверженность шаблонам. Привыкли в его родном Ольденбурге, как и в соседней Голландии, думать лишь над тем, как избавиться от лишней воды — и сразу становятся в тупик, если надо решить обратную задачу. Да у меня ученики инженерной школы за полчаса напридумывали столько способов — на десять таких армий хватило бы!

Марш восприял из Темрюка: вверх по рукаву Кубани, до места разветвления русла. Там пехота дождалась идущей от Копыла иррегулярной конницы, пополам казачьей и калмыцкой, и неторопливо двинулась к перевалу. Артиллерия же на гребных судах сплавилась водою к черноморскому устью реки, а оттуда пошла морем, вдоль берега. Зачем такие сложности? Так двадцатичетырехфунтовки, надобные для устройства осадных батарей, вьюком через горы не протащишь.

А всю дорогу морем — тоже нельзя. Керчь и Еникале, правда, не могли воспрепятствовать: обе эти крепости были обращены в руины. Керчь — не совсем, понеже в ней до позапрошлой осени оставался русский гарнизон. Однако, при шведском нападении на нас турки не преминули сим воспользоваться и вынудили посла Вешнякова согласиться на возвращение города. Но посол явил твердость духа и выторговал условие: укреплений не исправлять и не строить, войск постоянных не держать. То же, что с Очаковым. В свою очередь, мы блюли такие же точно обязательства в отношении новоприобретенных земель. Таманского острова, например.

Поэтому ни одна береговая пушка, ни русская, ни турецкая, не глядела на воды пролива. Но дальше, в Черном море, постоянно болтались два или три вражеских корабля. Переменяясь с другими, стоящими в Кафинской бухте, они неусыпно следили, не скользнут ли вдоль берега казачьи лодки. Удастся незаметно выйти у них за спиною — хорошо. Нет — ну что ж, придется расширять вьючную тропу до полноценной дороги. Недели две потеряем. Еще и погода может испортиться.

Места окрест знакомые. Совсем недалеко отсюда мне довелось как-то встарь драпать с небольшим отрядом от двадцатикратно превосходящих турок. Мало… Ох, мало нас ушло! Тогда Керчь была изрядным городом, а на таманской стороне густо и зажиточно жили черкесы. Теперь — едва ли десятая часть прежнего народу осталась. Хижины стояли пустые, с провалившимися крышами, лишь кое-где ютились полунищие рыбаки.

С отрадою я смотрел на это разорение. Довольство и процветание, опорой коим служит работорговля, нисколько не веселят мой глаз. Напротив, разжиревшие на человечине двуногие свиньи лишь одно желание будят: обрушить на их мирные кровли огонь возмездия! После венецианской тюрьмы и турецкой неволи, сие стремление обратилось в подлинную страсть. Иной раз едва удается сдержаться, чтобы не сотворить какую глупость.

С потерей магометанами Темрюка и Тамани, самый доходный здешний промысел перехватили жители Гелин-Ишика и Суджу-кале, сделавшихся главными пунктами поставки белых рабов в Константинополь. Считая по головам, черных из Африки везли больше; но по размеру выручки — картина виделась иная. Мальчики-черкесы и прекрасные черкешенки своею небесной красотой настолько возбуждали османскую похоть, что цена их порой взлетала до небес. Дикие обитатели окрестных гор азартно и увлеченно резали друг друга, детей же плененных с удовольствием продавали на берегу.

Посему, ни малейшая капля жалости к врагам не портила мне боевое настроение. Войск для предстоящего дела взял с большим избытком: хотелось посмотреть, кто чего стоит, в действительном военном походе, устроив своего рода экзаменацию. А кроме того, если уж быть до конца честным, то собственные мои навыки вождения большой армии полезно было освежить. Отвык за время опалы, что скрывать!

К счастью, больших ошибок не наделал. Неразбериха иной раз случалась, особенно по утрам, при выступлении в путь — однако не поставлю сие в грех ни себе, ни подчиненным офицерам. Просто иррегулярная конница, составлявшая дозоры и охранение, непривычна оказалась к узким дефиле. Понятно, после бескрайней-то степи… Лишь в конце похода казаки с калмыками начали помаленьку к горам привыкать. Это еще горы невысокие, примерно так в полверсты вышиною, и большею частью лысые. Обычно по ним бродят черкесские овцы и козы, теперь же сами жители убрались от греха подальше с нашего пути, и скотину с собой забрали. Лишь изредка где-то вдали показывался одинокий всадник. Следят? Разумеется, как же без этого!

С моей стороны, строго-настрого было приказано черкесов не разорять и не грабить, дабы сохранить добрые отношения с этими племенами, и в любых столкновениях с Портой или Крымом иметь их, как минимум, нейтральными. Кстати, удалось найти горских юношей, подаренных мною когда-то преосвященному Феофану: несколько из них сделались учеными богословами. На ловца, как говорится, сии зверьки и набежали: я как раз собирался устроить в Темрюке духовное училище для туземных детей-сирот. Соперничая в сих краях с турками, отнюдь не лишним было прибавить к мечу воинскому — меч духовный.

Но этот план обещал дать первые плоды не ранее ближайших десятилетий. Ныне же счет шел на дни. И вот в лучах осеннего солнышка перед нами открылся вид на просторную бухту, плавно расширяющуюся к зюйд-осту, и на крепкую кирпичную фортецию, стерегущую вход в нее. Впрочем, горловина залива слишком широка, чтоб ее можно было перекрыть артиллерией, кораблей же турецких в пределах видимости не обреталось. Капитан полковничьего ранга Несвицкий, возглавлявший гребную флотилию, беспрепятственно привел к нашему лагерю свои дубель-шлюпки, оснащенные слишком тяжелыми для них пушками: по паре выстрелов кораблики еще, пожалуй, выдержали бы, а потом — рассыпались бы к черту. Как-никак, всю прошлую войну пережили.

— Князь Михаил Федорович, благополучно ли дошли? Турок видали?

— Видали, Ваше Высокопревосходительство, и даже бегали от них — согласно Вашему приказу. Сразу, как в море вышли, на весте усмотрен был малый линейный корабль с латинской бизанью; ушли от него курсом левентик. С рассветом вернулись к берегу, корабль же сей не усмотрели. Видно, турецкий капитан решил, что мы на Кафу идем.

— Ну, слава Богу, что легко отделались. Знаю, ты и на этих дровах охотно атаковал бы турка — да, пожалуй бы, и побил, — но сейчас другое важнее. Снимай двадцатичетырехфунтовки немедля; лошадей к месту выгрузки пригонят часа через два. Куда тянуть — мой порученец покажет.

Когда на следующее утро два турецких корабля и шебека вошли в залив и вознамерились было бросить якоря вблизи крепости, устроенная за ночь батарея заставила их искать другое место. Потом, повернув орудия, демонстративно перенесла огонь на крепостные бастионы.

— Ваш-в-с-п-р-ство! Шлюпку с белым флагом спустили! — Адъютант поручик Петухов вообразил, наверно, что турки с ходу запросили капитуляции. Но я остудил его юношескую горячность, послав на берег грека-толмача, заблаговременно на сей случай инструктированного. Не давши турецкому капитану даже ступить на берег, бывший соотечественник объяснил ему, что Российская империя с Портою Оттоманской не воюет, а всего лишь наказывает хана за обиду, нанесенную русскому консулу ханскими подданными, на что имеет несомненное право. Посредничество ничье не надобно; если же почтенный реис желает предотвратить кровопролитие, пусть убедит татар дать полагающееся удовлетворение.

После продолжительных сношений между кораблями и крепостью (по шлюпкам огонь мы не открывали, потому как с полутора верст попасть в такую мелочь вовсе нет шансов) переговоров запросил уже тот, кому надлежало: Касым-Булат-бей, татарский комендант сей фортеции. К этому времени по его бастионам била не одна, а две батареи, и еще двум готовили позиции.

Растерянный молодой татарин, назвавшийся племянником Касыма, и сопровождающий его турок с кораблей (само собою, без соглядатаев крымцам и шагу ступить не позволят) покорно уселись на коврики перед моим креслом. Я напомнил историю Шульца, и без того им, несомненно, знакомую; воздал должное долготерпению императрицы, ожидавшей сатисфакции от Его Ханского Величества столько времени, сколько надобно женщине, чтоб выносить ребенка; а в заключение подал знак секретарю, который немедля развернул исписанный арабскими каракулями коротенький свиток.

— Здесь имена тех, кто посеял вражду между нами. Как только я увижу этих людей у своих ног в оковах, осада тот же миг будет снята. При невозможности заполучить их живыми — отрезанные головы тоже годятся. Однако, дабы не было соблазна действительных виновников подменить какими-нибудь безродными сиротами, держать оные головы надлежит во льду, смешанном с солью, для надлежащего сохранения. Передайте: у меня найдется, кому сих преступников опознать.

Секретарь с поклоном протянул бумагу послу. Тот принял несчастный лист с таким видом, словно брал в руки ядовитого паука; отказаться, однако ж, не посмел. Потом покосился на своего спутника и дрожащим голосом попросил о замирении на время пересылок с Бахчисараем. Но встретил безоговорочный отказ:

— Его Ханскому Величеству было предоставлено более чем достаточное время для урегулирования сего прискорбного случая. Теперь оно истекло. Мне довольно недели, чтобы подавить артиллерию сей крепости и сокрушить ее стены. Успеет хан раньше — ваше счастье. Если дойдет до штурма, навряд ли кто из гарнизона останется жив.

Как только ворота Суджу-кале закрылись за неприятельскими посланниками, обстрел возобновился с новою силой. Мои артиллеристы умело воспользовались паузой для выравнивания и трамбовки площадок под осадные пушки, и теперь почти не давали промаха. Неделя? Хм… Ежели не жалеть солдат и решиться на штурм — пожалуй что, и лишко будет.

Крепость здешняя, хоть и строилась недавно, всецело принадлежала прошлой эпохе фортификационного искусства. Европейских архитекторов либо инженеров в этакую глушь черти пока не заносили, а восточные их коллеги — отстали безнадежно. Впрочем, в оправдание крымцам можно сказать, что против воинственных черкесов сии укрепления достаточны. Но стоит явиться неприятелю, обладающему тяжелой артиллерией, как сразу становится заметно: стены слишком высокие и тонкие, кирпич слишком хрупок в сравнении с диким камнем, бастионы малы и не способны вместить достаточно пушек для отпора серьезному противнику.

Турецкие моряки в меру сил помогали осажденным, подкрепляя орудиями и людьми. Тщетно: уже на третий день бомбардировки батареи вражеские были совершенно разбиты, а трапециевидные зубцы на башнях, прикрывающие канониров от наших ядер, полностью обвалились. Огонь защитников ослаб до такой степени, что сие избавило меня от необходимости вести апроши в здешнем каменистом грунте. Оборудовал одни лишь только батарейные позиции, придвинул свои двадцатичетырехфунтовки на дистанцию бреширования и начал разрушать бастионы.

Крымцы пытались вновь сговориться о перемирии, но, как и прежде, впустую. Затяжка осады никак не отвечала моим планам. Гелин-Ишик был разорен и разрушен казачьим отрядом, четыре полка с шанцевым инструментом старались над выравниванием дороги, — все делалось, чтоб не оставлять окончание дела на ноябрь. Ближе Азова значительное войско не разместить, а это триста верст. До зимних квартир еще добраться надобно. Посему канонада гремела от рассвета до заката, иногда продолжаясь в ночи при свете лихткугелей. Результат не замедлил явиться: однажды поутру я не увидел в заливе намозоливших глаз турецких кораблей, а крепость встретила непривычной тишиною. Потом в пролом выбрался какой-то оборванец и, размахивая руками, заковылял к нам. Старый хромой раб, брошенный за ненадобностью, рассказал: хозяева все бежали. Ночью погрузились на корабли, уплыли в Крым, только ему, верному слуге, не нашли места.

Ну, что же: скатертью дорожка! Меня такой исход вполне устраивал. Без торжественной передачи ключей — да и черт с ними; видно же было, что обитатели фортеции напуганы до заикания. Их, должно быть, в колыбели стращали: «будешь плакать — Шайтан-паша придет!»

Теперь надлежало решить, что делать с крепостью. Гарнизон оставить нельзя: сие уже было бы актом войны, а не просто карательным походом. Наиболее уместным виделось отдать Суджу-кале какому-нибудь из туземных князей, под обязательство дружбы и союза. Не меньше недели я убил на приглашения и уговоры сих мелких полудиких властителей, недоверчивых и осторожных, аки волки лесные. И что вы думаете? Ни один не взял! Наиболее откровенные объясняли, что мужчина и воин должен встречать врага в чистом поле, а не прятаться от него за крепостными стенами. Остался единственный выход — разрушить. Весь оставшийся порох, за исключением небольшого запаса на случай вероломства кубанских ногаев, употребили для закладки мин под бастионами. После прощального пира с местными владетелями, устроен был впечатляющий фейерверк, призванный дать черкесам верное мнение о могуществе Российской империи. На следующее утро армия двинулась домой.

Все бы хорошо, да только вот погода испортилась. Ожидаемо для этого времени года, но оттого не менее неприятно. Волны в море, за мысом, бушевали изрядные. Впрочем, дубель-шлюпки Несвицкого уже были, большей частью, разобраны и сожжены в походных кострах: уйти обратно тем же путем не пустили бы либо турки, либо шторма. Взамен, караванная тропа через горы была расширена и сглажена до полноценной дороги, годной для колесных повозок, — ну, и для артиллерии, само собою. Это давало нам возможность вновь посетить сии места в любое время года, а турок с крымцами ставило перед вопросом: стоит ли восстанавливать крепость, настолько уязвимую со стороны русских? Ближайшим источником турецкой власти на восточном берегу Черного моря оставался теперь Сухум-кале, а трехсотверстная береговая линия становилась ничейной. При благоприятном стечении обстоятельств, наше влияние могло быть и далее усилено: особенно при неудачном для султана ходе войны с персами. Я верил в полководческий талант Надир-шаха, и полагал вполне возможным его выход пусть не к Босфору, так хоть к Трапезунду.

Когда три с лишним века назад Тамерлан сокрушил могущество османское, лишь отсутствие у восточных христиан достойной военной силы не позволило им одолеть магометанские орды и вытеснить турок обратно в Азию. Надир во многом идет путем великого предшественника: подобно ему, вторгся в Индию, взял и разграбил Дели — а потом обратился на запад, против турок. История, бывает, повторяется. Если вдруг случится новая Ангорская битва, пусть даже в каком-то ином месте — надо быть готовым собрать плоды.

Когда я, наконец, под ледяным ноябрьским дождем добрался до Азова (простуженный и весь в соплях, как добрая половина войска), меня там ожидали императорский указ и штурман Рябов. Указ предписывал, оставя командование на юге генерал-поручику фон Штофельну, следовать немедленно в Санкт-Петербург; а штурман только что прибыл из Ост-Индии.

Естественное в таких обстоятельствах беспокойство рассеяно было письмами от петербургских друзей, льющими свет на тайные пружины моего отзыва. Никакой опалы или немилости: государыня весьма довольна, что крымской и турецкой наглости наконец-то дан достойный ответ. И все же, чая избежать столкновения с Портой и дать послу Вешнякову больше простора для дипломатических маневров, считает полезной такую вот рокировку. После этого, в случае нужды, легко будет кивать на своевольство графа Читтанова и превышение полномочий — пользуясь в то же время всеми выгодами от его действий. Это первый слой политических резонов. Далее возникает вопрос: какая партия, французская или австрийская, внушила императрице эти мысли? Нельзя исключить причастность любой из них. Франция традиционно дружит с турками — и вполне может попытаться сместить слишком деятельного генерала, дабы избавить султана от лишних тревог во время персидской войны. В то же время, сторонники Вены потерпели в закулисной борьбе при дворе Елизаветы тяжелое поражение и, похоже, нуждаются во мне, как в союзнике… Какое поражение? Дело Лопухиных — слышали? Безбожно преувеличенное, на мой взгляд… Определенные прегрешения за его участниками действительно были — но из беззубой фронды обойденных фавором придворных раздули заговор и государственную измену, замешав туда цесарского посла Ботту Д'Адорно… Манера знакомая. Она безошибочно показывает, что Андрей Иванович Ушаков, доселе хранивший нейтральную позицию в борьбе дипломатических партий, решительно принял сторону «французов». Еще одним рекрутом, завербованным в их шайку, стал гофмаршал наследника престола Отто фон Брюммер — тоже весомая фигура. А еще в Петербурге ждут Шетарди! Пронесся слух, что он снова едет в Россию — и ужо покажет всем недругам, где раки зимуют! Правда или нет, но даже без маркиза влияние и сила сей партии чрезвычайно выросли минувшим летом, противники же их были обескуражены. Если меня тянут ко двору «австрияки», значит, дела их совсем плохи… Ведомо же: я стою за то, чтоб ни одному из иностранных влияний не дать перевеса.

Можно и дальше чистить луковицу тайных политических смыслов, да только неохота. Сколько ни колупай, до последней истины не доберешься. Приеду в столицу — там виднее будет. А пока лучше заняться делом, несравненно приятнейшим: изучением отчетов о путешествиях.

Полтора года назад, обретя право на российский флаг, я отправил за Кап три корабля одновременно. Первым вернулся «Нестор» из Кантона, проделавший самый дальний путь, зато не имевший нужды нигде задерживаться. Рапорт его капитана догнал меня еще в Кизляре. Ныне передо мною лежал отчет Альфонсо Морелли, ходившего в Бенгалию на «Одиссее», и сидел передатчик привезенных «Святой Елизаветою» сведений, кои бумаге доверять не следовало. Пропустив длинное титулование и прочую чушь, занимающую пол-страницы в письме Альфонсо, впился глазами в знакомое название. Нетерпеливо перелистнул в конец. Есть! Банкибазар теперь наш. И достался… Очень дешево достался. Можно сказать, почти что даром. Подлинной платой станет защита от вражды соперников. Де Шонамилль по-прежнему глава фактории, только теперь на службе Камчатской компании, и за ним безотлучно смотрит мой приказчик. Насчет селитры — переговоры не окончены. Англичане, как ни странно, наши притязания поддержали. Похоже, хотят стравить русских с голландцами. Если выйдет — ох, какой изрядный кусок они вырвут из пасти у соседей!

Ладно, подробности — потом.

— Тебя как зовут-то, сынок? Позабыл: память стариковская…

— Федором, Ваше…

— Оставь, надоело это величание. Язык сломаешь, пока выговоришь. Александр Иванович или господин граф, как больше нравится. Так что там у нас в Новой Голландии? В двух словах, кратко.

— Нашли. Заставили покориться Вашей воле.

— Сильно буянили?

— Были такие, что и сильно. Кричали: хоть в каторгу, только на Русь! Заберите, мол, бляжьи дети, нас отсюда! А мы им: отслужите, тогда посмотрим. Стали кричать, что ни воды, ни провианта запасти не дадут, если не по-ихнему… Ну, Тихон Афанасьич и приказал с якоря сниматься. Ушли, под великий вопль и рыдания. Берега тамошние на карту положили, бухту хорошую нашли… Вернулись — все шелковые! Крикунов свои же приструнили. Видно, что не вполне согласны — да куда они денутся?! Солонины помогли запасти, зайца живого подарили…

— Какого зайца?!

— Кунгурского! Простите, господин граф, совсем забыл! Сейчас принесу!

Штурман выбежал и через минуту вернулся со шкурою непонятного зверя, покрытою короткой и жесткой серой шерстью.

— А говорил, живой… Я уж подумал, так прямо за уши и притащишь…

— Издох, даже до Капа не довезли.

— Жаль. Поднесли бы государыне императрице… И почему он кунгурский?

— Туземцы так называют. Кунгурский заяц, по-ихнему — кунгуряк.

— Странно. Голые дикари, даже хлеба не видывали. Кантон не знают, Батавию не знают — а Кунгур знают?!

— Сам в недоумении, Александр Иванович. Но своими ушами от них слыхивал.

— Ладно, Бог с ними. Так бухту подходящую нашли, говоришь?

— Нашли. И людей переселили, кто согласился. Наполовину, правда, открытая; но все время, что мы там пребывали, ветер гулял меж вестом и зюйд-вестом — а с этих сторон защита есть. И слава Богу, что «Лизавета» способна идти в крутой бейдевинд, не то пришлось бы мимо мыса Горн возвращаться.

— Может, в другой раз так и сделаем. С голландцами усиливаются раздоры, ходить через Бона Эсперанца может стать опасно. У вас столкновений с ними не было?

— Мы их даже и не встречали. Тихон Афанасьич велел держать подальше от берегов — ну, кроме захода в африканскую факторию. А к заливу Алгоа, не сочтите за хвастовство, я корабль очень точно вывел. Меньше десяти лиг погрешность.

— Это в долготе? Да, неплохо. Галилеевы луны, что ли, наблюдал?

— Только в Новой Голландии. А в море по счислению шли. Юпитер со спутниками с качающейся палубы в трубу не поймаешь.

— Тогда в твоем расчете больше удачи, чем искусства. Как измерить скорость течения?

— Когда проходили Африку на восток, по сносу определил, а дальше считал постоянной.

— Ну-у, брат… Это очень вольное допущение!

— Так ведь сработало же!

— Раз сработало, на другой — обманет. Ладно, теперь давай подробно о Новой Голландии.

Подробный рассказ ничего не менял принципиально, однако включал множество тонкостей, необходимых для управления факторией на краю света, за двадцать тысяч верст от России. Просто удивительно, насколько кстати судьба послала мне эту землю! Меж Африкой и Камчаткой слишком большое расстояние, чтобы его преодолеть, не давши команде основательного отдыха на берегу. Удобные промежуточные пункты все заняты: где опередившими нас европейцами, а где и того хуже, магометанскими либо индийскими пиратами. И вот, совершенно дикая страна, с невоинственным и безобидным населением, оказалась ровно на полпути! Такую находку надо брать — пока никто другой ее не присвоил.

В сравнении с ново-голландской благодатью, индийские дела внушали больше тревоги. Тут мы взялись пихаться локтями с просвещенными европейскими нациями. А силенок-то на сие не хватает! В Индии Россия выглядит пигмеем рядом с такими гигантами, как Голландия и Англия. Хотя на другой стороне материка соотношение могущества абсолютно иное, дипломатия наша не умеет сей авантаж должным образом использовать. Или не хочет: если говорить об Алексее Петровиче Бестужеве, это слово будет точнее. Все попытки вовлечь его в мои дела натыкаются на полную незаинтересованность. Предложишь купить пай в одной из компаний — так жалуется на безденежье (а откуда взяться деньгам, если он живет на широкую ногу и свое годовое жалованье способен за один вечер в карты проиграть?) Дарить акции — дурной прецедент, да и не удержатся они у Бестужева. При первой оказии продаст или проиграет. Ну, нет у человека вкуса к прибыльным финансовым операциям! И государственного взгляда на коммерцию — тоже нет.

И все же, выбирая между вице-канцлером и сворою франкофилов, алчущих его растерзать, я не испытываю ни малейших колебаний. Следует лишь только подумать, как обменять свою поддержку на ответное содействие моим колониальным прожектам. И не продешевить! А еще — не медлить! Наискорейше нужно объявить в Гааге, что любые враждебные действия против русских в Ост-Индии или на морях повлекут за собою действенные репрессалии против голландской торговли в России. А то разговоры на заседаниях директоров Verenigde Compagnie звучат весьма задорные. Зря, что ли, шпионов держу?!

С Бестужевым у меня много противоречий, но найдутся и пункты согласия. С маркизом де Шетарди — ни одного. Любой парижанин, интересующийся иностранной политикой, ежели разбудить его посреди ночи, да и спросить: «что делать с русскими?», моментально ответит: «загнать обратно в сибирские леса, дабы лишить влияния в европейских делах». Таково всеобщее мнение. Маркиз, как и прочие, сию глупую мечту лелеет. Вот, странно: французы в повседневной жизни, наверно, самый приятный народ. Изобретательный, живой, остроумный. Министры королевские — тоже отнюдь не чудовища. Но политика, которую они ведут, прямо гнусна и омерзительна. Постоянный, хотя и не всегда формальный, союз с турками, бесцеремонные попытки диктовать свою волю всем иным державам, несносные амбиции… Тут, видимо, действует логика положения. Власть, вообще, опьяняет: испытание гордыней — самое тяжкое. Когда некое могущественное государство претендует господствовать над миром, его деятелей сия чума поражает стократ сильнее, чем обычно, и совершенно лишает чувства меры. Британцам эта заносчивость тоже не чужда; за Россию же я готов молиться, чтобы милосердный Господь избавил ее впредь от подобной заразы.

Справедливости ради, должен признать, что гордые потомки галлов вообще-то имеют повод на нас дуться. В недавней войне за польское наследство рейнский theatrum belli был для них ареною славы, на италийском — полному триумфу помешали только распри между союзниками, а вот в самой Польше народная гордость французская получила звонкую пощечину. Поддержанный Людовиком претендент — и не кто-нибудь, а его собственный тесть, воцарившийся было в Варшаве, принужден был бежать в холопском платье, спасаясь от русских, предводимых Минихом. Ответить на сию обидную оплеуху случая не подвернулось. Разумею, действием ответить. Что же касается словес… Пускай злобствуют: брань, говорят, на вороту не виснет. Если в Париже рисуют «московитов» тупыми и ленивыми варварами, кому от этого хуже? Думаете, нам? Ошибаетесь! Чем сильнее облик врага в вашем представлении искажен злобой, тем больше вы наделаете ошибок в противоборстве с ним. Вот интересно: понял или нет Шетарди, что своими интригами достиг результата, обратного желаемому? Русский гигант не задремал в азиатской праздности. С удовольствием почесав кулаки о самонадеянных шведов, он лишь задумался на мгновение: кого из недругов следующим бить?! Теперь, главное, постараться, чтобы этот выбор был правильным.

У ПОДНОЖИЯ ТРОНА

Передача дел на юге затянулась. Преемник мой, фон Штофельн, стяжал немалую славу в прошлую турецкую войну, отличившись при обороне Очакова от десятикратно превосходящих турок. Боевой генерал: деятельный, храбрый, умелый — не какой-нибудь придворный угодник. Но вот касательно исторических задач России, вкупе с проистекающими из них особенностями подготовки к будущей войне, — тут он мало что понимал. Правду говоря, мои усилия по закладке и наполнению провиантских и амуничных магазинов и подготовке перевозочных средств (ластовых судов, большей частью) непосвященному человеку должны были казаться чрезмерными. Единственный способ уберечь эти начинания от гибели заключался в детальном знакомстве нового главного командира с затеянными прожектами и составлении подробного плана, как вести оные дальше. Сие пробуждало в душе генерал-поручика присущий его нации педантизм и давало некоторую надежду на сохранение верного курса в отсутствие рассчитавшего его штурмана. Не скажу «капитана», дабы избегнуть чрезмерных амбиций. Понятно, что однолично управлять политикой империи я не мог. Да и никто не мог: даже сама государыня. Важнейшие решения были итогом длительной борьбы соперничающих сил. Каким окажется этот итог, сказать заранее никакой провидец не сумел бы.

К тому же, хотелось дождаться султанского ответа на разорение Гелин-Ишика и Суджу-кале. Ну, как Порта все же решится на войну? Переполох в Константинополе вышел знатный. Великий визирь Сеид Хасан-паша призвал нашего посла Вешнякова, кричал и ногами топал, но более ни на что не осмелился. Первый натиск Надир-шаха османы сдержали (с потерею двух пограничных крепостей), однако ясно было: персидский воитель только умножит свой напор. Ссориться в такой момент еще и с Россией — для турецкой державы смерти подобно.

Ну, а если визирь сие понимает, так почему бы не надавить сильнее? Переговоры о подданстве черкесов и о морской торговле застопорились, покуда мы воевали с Швецией. Ничего удивительного: известно, что при неимении у государства готовой к делу армии, с его дипломатами никто не станет толковать о мире. Теперь, когда я совершенно ясно показал способность русских к наступательным действиям (даже в ограниченном составе войск, без полков, расквартированных на севере), туркам пришла пора подумать: не лучше ли по-хорошему договориться, уступив малое, чтобы не потерять большое?

Вешняков, состоявший со мною в регулярной корреспонденции, вполне сие мнение разделял — однако ж, инструкции он получал от Бестужева и следовал им весьма дотошно. Все, как и надлежит, ибо не может приграничная губерния посягать на прерогативы центральной власти. Решать сии дела следовало в столицах. Как только фон Штофельн вник в перешедшие к нему обязанности, а в Приазовье установился зимний путь — я сел в кибитку и, сопровождаемый полуэскадроном конных егерей, отправился на север. Эскорт, конечно, замедлял путешествие, но без него никак: разбойников на Руси завелось такое множество, что под Воронежем и Тамбовом они бродили сотенными шайками. Малым числом не отобьешься.

Прибыв благополучно в Москву, застал там генерал-губернатора Бутурлина (что, вообще-то, удивительно: обычно сей государственный муж правил Москвою из Санкт-Петербурга). Он поведал мне причину сей неожиданности: грядущее прибытие в Первопрестольную самой государыни, вместе со всем двором, сенаторами и генералитетом. Так что, дальше можно не ехать. И слава Богу: в мои года скакать семьсот верст лишних было бы не весьма приятно.

С родом Бутурлиных я дружил издавна. С возвращения из Прутского похода, когда Петр Великий назначил меня бригадиром в дивизию, возглавляемую одним из сей фамилии. Ну, а теперь племянник того генерала, в равном со мною чине (хотя значительно уступающий по сроку службы) стал хозяином древней столицы и принимал в своем доме, как родного. Первое, что его интересовало — не случится ли опять войны с турками?

— Все возможно, Александр Борисович, — отвечал я, — ибо единственной тому помехой служат персияне, напавшие на султанские владения. Как только избудут сих врагов, так сразу на нас и обратятся.

— Ужели не навоевались? Я кампанию, сделанную в тридцать осьмом году, до смертного одра не забуду. Безо всякой баталии половину армии растеряли.

Слегка оплывшее от лишнего жира, но все еще красивое лицо Бутурлина выражало крайнее миролюбие. Генерал-аншеф, называется! Упитанный телец, только на заклание годный! Лет пятнадцать тому назад о нем говорили, как о любовнике совсем юной еще Елизаветы; может, тогда он был бойчее? Впрочем, у государыни все фавориты таковы: телом богатыри и красавцы, нравом же существа травоядные.

— Так ведь османы, милый мой, в той войне победителями себя мнят. Цесарцев они и впрямь побили вчистую; а что какие-то маловажные земли русским отошли — за недоразумение считают, кое при первом случае постараются исправить.

Собеседник мой был не одинок в законном, но явно преждевременном желании насладиться миром и покоем. Большинство знатных персон вполне разделяло его чувства. Когда двор прибыл в Москву, и я получил высочайшую аудиенцию, то обнаружил, что сама императрица тоже сего не чужда. Более всего ее занимал в ту пору выбор невесты для племянника, объявленного наследником престола. Возможно, Шетарди не так уж и сильно заблуждался, уверяя свое министерство, что без немецкого поводыря русский медведь непременно заляжет в берлогу?

В первой же случившейся конференции по иностранным делам на место бесплодных споров, кого поддержать в нынешней европейской сваре: франко-прусский альянс или англо-австрийский, мои старания обратились на то, чтобы повернуть конференц-министров лицом к Востоку.

— Милостивые государи! Мы живем в суровое время. Сегодня, как никогда, справедливо звучит древняя мудрость: «хочешь мира — готовься к войне»! Трактуя о мире с Портой Оттоманской, вижу лишь единственный способ удержать сих неприятелей от вероломства: обладание превосходящей военной силой, готовой к немедленному ответу. Ну, это если не принимать в расчет эвентуальное принятие магометанства или платеж дани султану.

Председательствующий вице-канцлер усмехнулся скептически:

— Ты, Александр Иванович, слишком высоко мыслишь о турках: теперь не времена Сулеймана Магнифика.

— Скоро сам убедишься, Алексей Петрович: не далее, как будущей весною, у нас начнутся стычки на крымских границах.

— Невзирая на персиян?

— Невзирая. Если угодно, готов изъяснить высокому собранию ведущие к сему причины.

— Изволь, Александр Иванович!

— При составлении артикулов прелиминарного мира с Портой, никто не спрашивал мнения ногаев, населявших степь до самого Днепра. Перекопская линия, спору нет, удобна. Для нас удобна: оборонять ее легко. А бродячим народцам сия линия — все равно, что пика в брюхо! С минованием трехлетнего срока по договору, и последующим закрытием границы, они утратили большую часть летних пастбищ, что обрекло их на падеж скота, голод и мор.

— Ну, и поделом! — Не стерпел кто-то из министров. — Пусть получают по заслугам!

— Так дело совсем не в том, по заслугам или нет. Нам важно, чем они ответят. Вот, смотрите: нынешнее положение для них гибельно. Прошлый год в Крыму свирепствовали междоусобицы, шла беспрестанная драка за выпасы. Весною будет еще хуже. На полуострове пастбища настолько избиты и вытоптаны, что почти обратились в пустыню. Атаковать наши форпосты ногаи станут просто от голода и безысходности, даже вопреки желанию хана. При этом Селямет Гирей, по единоверию, не может их оставить без подмоги, и султан Махмуд — тоже не может. Иначе сим государям угрожает бунт подданных, по наущению магометанского духовенства. И без того раздражение противу русских в турецком народе чрезвычайное. Бродячие дервиши кричат на каждом углу о насильном крещении татар в Казанской губернии, о расправе с башкирцами…

— Башкирцы — бунтовщики! Что же их, миловать?!

— Казнить, несомненно. Только и в этом — умеренно поступать. Еще когда я гостил у Бонневаля, весь Константинополь был взбудоражен вестью о сожжении у нас живьем каких-то новокрещенов, обратившихся вспять к магометовой вере. Я думал, турки сие выдумали, дабы придать свирепости своим войскам… Нет, оказалось! Ну, да ладно. Вернемся к нашим ногаям. Ныне у них имеются две партии. Одна ратует за священную войну для возврата себе Дикого Поля. Другая мирная: хочет бить челом государыне российской, чтобы смиловалась и пустила их на старые пастбища, которые все равно пустуют. Желатели войны — сильней намного. Хан их остановить не в силах. Если даже захочет, в чем весьма и весьма сомневаюсь — не посмеет, под страхом потери трона. Власть ханская сейчас в Крыму не тверже, чем королевская в Речи Посполитой. Будет приноровляться к обстоятельствам. Благо, если сам не пойдет.

— Пускай идет: неужели фон Штофельн не справится?

— Справится, полагаю. Но не думаю, что быстро и без ущерба для пограничных провинций. Перекопскую линию ногаи штурмовать не станут: не по их это нраву. Через Гнилое море имеется множество переправ, доступных для легкой кавалерии. Держать на этом берегу достаточные силы попросту невозможно. Там не то, что провиант или уголь — там вода привозная. Поставлены малые земляные фортеции: полурота солдат, сотня казаков… Против мелких шаек достаточно. А если многотысячные толпы хлынут, дай Бог самим за валом отсидеться. Ловить же орду надо будет на Муравском шляхе, как встарь. Или идти в Крым с большою армией. Вот это — лучшее средство от набегов. Но…

— Это несомненная война с турками!

— Ну, а я о чем говорю?! Если не разрешить главноначальствующему генералу вторжение в Крым, о решительной победе можно забыть. А разрешим — обрушим на себя все силы Порты. Кроме тех, кои сдерживают персиян.

— Да полно, Александр Иванович: может, ничего еще и не будет? — Обер-шталмейстер князь Куракин попытался смягчить впечатление.

— Может. Но я это почел бы за чудо. Гораздо вероятней, что будет. Полагаю, наш долг перед государыней и перед отечеством — сделать все нужные приготовления противу тех опасностей, которые ясно видимы уже сейчас. Надобно усилить войска на юге. И привести флот в готовность.

Лицо вице-канцлера исказилось, как от приступа зубной боли:

— Невозможно! Денег нет в казне, и взять негде!

— Не спеши, Алексей Петрович. Деньги — уже иной вопрос. Давай сначала военную сторону обсудим.

— Не готовы мы воевать! Нам просто сейчас не по карману.

— Так ведь правило действует простое: не готовы — значит, придется. А ежели будем заведомо сильней неприятеля — партия войны во вражеском стане растает, как снег на апрельском солнышке. Самые злобные останутся — но тут уж и султан разглядит, что перед ним опасные безумцы, по которым топор палача скучает. Si vis pacem, para bellum, не вчера сказано!

Конечно, в первом слушании ничего не решили. Бестужеву было не до турок: его самого французская партия обложила, как медведя в берлоге. После Лопухинского дела и второго пришествия Шетарди, победа ее казалась несомненной. Многие важные сановники неприметно дрейфовали в ту сторону, не исключая таких особ, как Александр Иванович Румянцев и генерал-прокурор Трубецкой. «Австрияки» же потеряли одного из главных своих богатырей — лифляндца Карла фон Бреверна, умершего внезапно тридцати девяти лет отроду. Ходил слух, будто бы оного отравили. В довершение бед, вице-канцлер претерпел конфузию в битве за выбор невесты для великого князя: его protegee Марианна Саксонская была отвергнута в пользу мелкопоместной принцессы Цербстской. Дочь польского короля проиграла дочери прусского генерала! Плохое предзнаменование для Польши.

Казалось, Бестужев вот-вот падет. В то время мне еще не было известно о его секретном оружии, унаследованном от покойного Бреверна. Перлюстрация почты — отнюдь не диковина, вся Европа так поступает. В противудействие сему, посольские депеши обыкновенно шифруются. Однако ж, санкт-петербургский академик Гольдбах, весьма изощренный математик, нашел способ раскрытия шифров, доселе считавшихся абсолютно надежными. Теперь все французские интриги были для вице-канцлера как на ладони, а для окончательного сокрушения Шетарди следовало лишь дождаться, пока невоздержанный на язык маркиз понапишет в Париж довольно гадостей о государыне. Требовалось время. И поддержка влиятельных персон, чтобы уцелеть под беспрестанной вражескою атакой до завершения сего тайного подкопа.

При таких обстоятельствах, Бестужев был во мне крайне заинтересован. В первой же приватной беседе, мы с легкостью договорились почти обо всем. Цыкнуть на голландцев; поддержать притязания на долю индийской селитры; направить ко двору Надир-шаха опытного и знатного человека, вместо мальчишки Братищева; наконец, усилить нажим на турок в переговорах о мореплавании и торговле, — все это отнюдь не требовало революций в иностранной политике. Более того, по недолгом размышлении вице-канцлер смекнул, что любые враждебные жесты со стороны осман губительно скажутся на кредите их европейских друзей в глазах императрицы, и принялся старательно сгущать краски в докладах на высочайшее имя. Со своей стороны, я ставил требования по наращиванию наших военных сил на южных рубежах перед Сенатом, Военной коллегией и Адмиралтейством.

Проку от сих усилий выходило намного меньше, чем хотелось бы. Известно же: пока гром не грянет, русский мужик не перекрестится. А русские вельможи от мужиков недалеко ушли. Как их заставить отрешиться от праздной беспечности? На юге — извечный враг, и забывать о его существовании недопустимо. Вот истина, которую надо выжечь, как клеймо, в умах государственных людей России!

Дело могло тянуться до бесконечности, так и не придя к решительному успеху, если бы мне в сей момент не помогли. Кто помог? Да сами же ногаи! Не стали дожидаться первой травы и учинили зимний набег. Морозы стояли суровые, море замерзло — обойти линию по льду не стоило никакого труда. Селямет Гирей в том не участвовал (по крайней мере, явно) — но и не препятствовал, сохраняя на будущее полную свободу маневра. Даже без ханских сейменов, орда собралась немалая: фон Штофельн рапортовал о двадцати пяти тысячах. Приврал, полагаю, изрядно. После чумы тридцать восьмого года, во всем Крыму столько воинов не набралось бы.

Похоже, крымцев направлял опытный вождь. Они не пошли в ландмилицкие земли, а обратились на правобережье Днепра, где прореженные все той же чумою казачьи полки не составляли прочного заслона. Пройдя до самой польской границы, учинили знатное разорение и безнаказанно ушли. Драгуны, посланные вдогон киевским генерал-губернатором Леонтьевым, степняков не настигли, по худости коней. Точно так же и выдвинутая к Перекопу пехота мерзла в полях без толку: обратно в Крым ногаи пробиваться не стали. Вместо этого направились через Буг, в орды Едисанскую и Буджацкую, по итогу последней войны перешедшие из-под ханской руки в ведение бендерского паши; впрочем, подчинение сих народов турецким начальникам оставалось пустопорожней формальностью. Ничьего дозволения не спрашивая, они присоединились к своим крымским собратьям — вот тогда-то на юге стало горячо! Теперь вражеские силы наверняка достигли названного фон Штофельном числа. Может быть, даже превзошли. Пройдя через польскую Украину и перескочив скованный аршинным ледяным панцирем Днепр выше Чигирина, неприятели обрушились на забывшие воинский обычай Миргородский и Лубенский полки. В Москву полетели панические донесения; значительная часть оных шла через Разумовского и достигала очей императрицы безо всякой очереди и цензуры. Генералитет удостоился редкой чести лицезреть государыню Елизавету Петровну в гневе.

Мне оставалось лишь тайком посмеиваться: если б я сам направлял сию орду — ей-Богу, лучше бы не вышло! Правда, какой-то змей подколодный (до сих пор не знаю, кто именно) пустил ядовитую молву, что виноват во всем граф Читтанов, коий раздразнил крымцев своим походом на Суджу-кале. Без этого, дескать, Россия по-прежнему бы наслаждалась миром. Дезавуировать сию гнусность не стоило большого труда. Известно, что Восток уважает одну лишь силу; уступчивостью магометан только подзадоришь. Окажешься под ярмом и будешь платить ордынский выход. Мои усилия по противодействию туркам и их вассалам были признаны императрицей правильными; распоряжения о прибавке войск на юге не замедлили явиться.

Сложнее получилось с флотом. С одной стороны, в казне и впрямь недоставало денег. С другой — из Петербурга я получил известия, что в Кронштадте к открытию навигации готовят семнадцать линейных кораблей и пять или шесть фрегатов. Но ведь война на севере кончилась?! На прямой вопрос компетентные персоны ответствовали: дескать, одно из условий мира с шведами, оговоренных сверх трактата — защита сих бывших неприятелей от сердитых на них датчан. До умиротворения поссорившихся соседей, ослаблять наши возможности на Балтийском море не следует. Однако, и датский посол Гольстен, и шведский — граф Барк, оба единодушно уверяли, что имевшие место недоразумения между их дворами благополучно разрешены, о чем в ближайшее время официальные известия воспоследуют. А у нас Адмиралтейство по-прежнему не находило средств на снаряжение Азовского флота, зато ни в чем не отказывало Балтийскому. Какого черта?! Распутав тайные нити, удалось выяснить, что ведут они в окружение наследника престола. Голштинцы, чтоб им пусто было! Опять хороводы вокруг Шлезвига. Что примечательно: и Шетарди, и прусский посол Мардефельд голштинским интригам в меру сил способствовали.

В это самое время представитель короля прусского получил сильное подкрепление. Приехала невеста великого князя, со своею матушкой. Две принцессы Цербстских: старшая и младшая. Занятные дамы, право слово. Принцесса-мать высокая, стройная — впрочем, немудрено быть стройной при такой зверской шнуровке корсета. Держится, будто аршин проглотила, и движется с правильностью механизма. То ли супруг ее, прусский офицер, подбирал себе невесту по выправке, то ли он уже в браке, вместо дозволенных наслаждений, учил жену строевым артикулам. Дочурка — иная, и намного интересней. Четырнадцатилетняя девушка, с неизжитой еще подростковой нескладностью и с маской благонравия на лице, которая иногда сползает. Тогда ее облик оживляют слишком умные для благонравной девицы глазки: остренькие, как зубы прибылого волчонка. Наследник с нею рядом — рохля, да и только. Кому в их семье царствовать, а кому править — заранее можно предвидеть. Ну, а получится ли из этого ребенка русская Изабелла Фарнезе, пока никто не скажет. Так что, дай Бог здоровья и долгих лет государыне Елизавете Петровне.

Следует отдать должное императрице: никакое родство, никакая дружба и никакие старания франко-голштино-прусских интриганов не давали оным carte blanche в прокладке политического курса империи. Баланс между партиями она блюла. Сегодня, бывало, примет Лестока или Брюммера, узнает их мнение по некому вопросу; завтра выслушает Бестужева, предлагающего совершенно обратное; решения же не примет никакого. Взбешенный царской медлительностью Шетарди выплеснет свое негодование в письме Амелоту — а терпеливый, как паук, вице-канцлер, посмеиваясь, велит выбрать из посольской депеши самые оскорбительные выражения для сведения той, к которой они относятся. Вот так, до поры до времени, и шли дела. К сожалению, система действовала одинаково в обе стороны: мои доклады и промемории на высочайшее имя не имели никакого преимущества перед чьими-либо иными и точно так же вылеживались неделями в ожидании резолюции.

Впрочем, нашлось одно дело, избежавшее обыкновенной волокиты. Окончилась Сибирская экспедиция, которая шла десять лет и поглотила свыше трехсот тысяч рублей. Плавание Колумба, в сравнении с нею, — воскресная прогулка в городском парке. Это ежели сравнивать усилия и жертвы. А если полученные выгоды… С выгодами было неважно. Сенат, в докладе на высочайшее имя, предложил «экспедицию, от которой нималого плода быть не признавает, вовсе отставить», императрица согласилась и повелела сей канал утечки казенных денег заткнуть. Иркутские крестьяне, взятые для работ, были отпущены, ссыльные из благородных — возвращены в коренную Россию, а вот служители и ссыльные из простолюдинов, числом в несколько тысяч, оставлены в дальних краях на собственном иждивении, без жалованья. Не то, чтоб меня сильно задела несправедливость такого решения: русский мужик нигде не пропадет. Скорее, обидно стало за пропадающее втуне богатство. Взял на откуп, в пользу Камчатской компании, охоту на морского зверя в Пацифическом океане и право торговли с прибрежными странами. Заодно приобрел незадорого оставшееся экспедиционное имущество, включая Охотскую и Авачинскую (иначе Петропавловскую) гавани со всем хозяйством. Когда речь пошла не о том, чтобы деньги из казны платить, а о том, чтоб оные получать, матушка-государыня явила пример отменной резвости.

Вот с этих сумм и были даны ассигнования на достройку и оснащение Азовского флота. Мешки с моим серебром, вырученным от продажи китайских товаров в Ливорно, пересылали в Анненхафен, не распаковывая. Никакой возможности для столичных корыстолюбцев прикарманить хоть малую часть или употребить на какой-нибудь вздор, сказавши после этого, что денег нету! Хуже обстояли дела с людьми: резерв обученных моряков отсутствовал. С кораблей надо было снимать, в Кронштадте или Архангельске. И переводить на юг, лучше целыми командами, кои с большим трудом за минувшие три года сколотили: иначе там все придется начинать сначала.

Однако императрица этакий маневр даже и обсуждать отказывалась, под тем претекстом, что негоже решать сие без адмиралов; а наши волки морские в сухопутную Москву, разумеется, не поехали. Началась бесконечная писанина. Поступать, как должно, сановники боялись, особенно те, кто помоложе. Скверность их положения в том состояла, что сделать по-моему означало всерьез поссориться с великим князем. Когда-нибудь в будущем это отзовется… Ну, вы понимаете. Мне катастрофически не хватало влияния, чтобы тягаться с пятнадцатилетним мальчишкой, которым вертели его нерусские придворные. Помочь могла бы только внешняя сила, чуждая верноподданного трепета.

Говоря прямо, тут был надобен английский посол. Стоит ему решительно заявить, что Британия не допустит никаких перемен в статусе Шлезвига — и вся голштинская затея рассыплется, словно карточный домик. Но вот беда: знакомец мой, баронет Сирил Витч, сидел на сундуках в Санкт-Петербурге и ждал замены, ибо получил известие от главы Северного департамента о своем отзыве. Новый же посол, лорд Тироули, не спешил осчастливить нас своим присутствием. Прослужив четырнадцать лет в солнечном Лиссабоне, ехать после этого в зимнюю Русь, где птицы на лету замерзают… Согласитесь, у него был резон помедлить.

Даже два резона. В это самое время Франция окончательно переступила грань, отделяющую «помощь» союзной Испании от полноценного участия в войне. Одиннадцатого февраля неподалеку от Тулона случилась баталия между английской медитерранской эскадрой и соединенным франко-испанским флотом. Невзирая на численное превосходство англичан, бой вышел равным. Как часто бывает в подобных случаях, обе стороны объявили о своей победе. Те и другие прекрасно сознавали, что лгут: и французский адмирал Лабрюйер, и его британский коллега Мэтьюс были наказаны за неумелое командование; Мэтьюс даже предан суду — и приговорен к изгнанию из Royal Navy, вместе с двенадцатью подчиненными капитанами.

Так или иначе, война разгорелась с новой силой, и Тироули обратился к своему королю с почтительнейшей просьбой о переводе с дипломатической службы в армию. Судя по сведениям, полученным из Лондона, он впрямь был боевым офицером: в тринадцать лет сделался лейтенантом в полку королевских фузилеров, коим командовал его отец, и прошел всю войну за Испанское наследство. Был дважды ранен (один раз — тяжело), побывал в адъютантах у герцога Мальборо, после чего дослужился до полковника, переняв от батюшки наследственное место. Вот дальнейшие чины, вплоть до генерал-лейтенантского, получил уже за посольские заслуги. Теперь воинственный милорд не торопился в Москву, ибо мечтами был уже во Фландрии и вовсю громил проклятых лягушатников. Как мне сообщили, возврат на военную стезю ему был обещан — однако лишь после того, как выполнит миссию в России.

Что ж, приходилось ждать. Посольский обоз с удручающей медленностью тянулся сквозь Литву и Курляндию, словно бы отягощенный неведомым грузом. Фридрих, король прусский, лично распустил слух о природе этого груза: конечно же, там деньги! Двести тысяч английских фунтов, для подкупа русских вельмож! Вздор, конечно: в серебре это вышло бы две с лишним тысячи пудов, или сорок пароконных повозок; в золоте две или три повозки, но даже и такое количество, в бедной на деньги стране, немедленно бы сказалось на курсе золотой монеты. Жаль, но это была всего лишь выдумка — не отяготившая совесть ее автора только по причине полного отсутствия оной.

Пока лорд, с деньгами или без них, продолжал путь, трогать голштинцев не следовало. Как и решать что-либо по поводу флота. Зато в части приватных дел — хлопот привалило с избытком. Надлежало устроить промыслы на восточных морях. Слава Богу, изрядную долю работы удалось переложить на Шувалова, главного моего соратника в сей коммерции.

— Ты, Петр Иваныч, поморские свои откупа брось, — убеждал я молодого партнера, — там сливки давным-давно сняты. Служители твои ныне пытаются рыбные ловли, кои дают жителям пищу насущную, несносными поборами обложить. Что с нищих соберешь, окромя проклятий на свою душу?! Медяки убогие, да и только! Зато на востоке… Шкура морского бобра стоит в Кантоне до тридцати рублей, морского кота — полтора-два… Так этих котов там миллионы! Зверобоев набрать — ни малейшей трудности не составит; задержка лишь в грамотных и верных людях для ведения денежных дел. Из моих будут мореходы, да главноуправляющий. Помощника ему, будь любезен, своего ставь. И низовых приказчиков на фактории. Сам увидишь: в тех краях каждый человек нам вдесятеро прибытка даст, против Поморья!

— Так и трат на их содержание, Александр Иванович, не менее, чем вдесятеро, выйдет, — возражал расчетливый компаньон. — Три рубля за пуд ржаной муки, обыкновенная тамошняя цена! Это же безумие, да и только!

— Ничего безумного, если это будет наша мука, коей мы станем торговать в Камчатке. При достаточном подвозе цена упадет — но все же, думаю, останется раз в пять выше московской. На месте хлеб не растет, тепла не хватает. Полагаю, следует поискать ничейные земли с более мягким климатом: либо в Америке, либо между Камчаткой и Японией. В случае удачи, главную квартиру нашей промысловой компании туда и переведем.

— Что, на американский берег? Далеко!

— Филипповы острова от Испании ничуть не ближе, а прибыль от них короне изрядная. Главным образом, благодаря торговле с Китаем — так и мы на то же самое делаем ставку. Доход все издержки покроет. Лучше бы отыскать хлебородное место на азиатском берегу, но тут заминка в китайском богдыхане. Будь он китайцем, никаких препятствий бы не было: а он, чтоб ему черт приснился, манжур!

— А какая разница?!

— Такая, дражайший Петр Иваныч, что китайцев совершенно не интересуют земли, на которых, по холодности климата, рис не растет. Японцев — тоже, кстати. А русским вполне годятся области, где вызревает хотя бы ячмень. Так чего бы не ужиться по соседству с этими народами? Обширные пространства, граничащие с Китаем с севера, прекрасно бы нам подошли, да вот беда: именно там земля манжурская и находится! Родина богдыхановой фамилии и высшей знати. Туда они китайским-то своим холопям хода не дают, под страхом отсечения головы, — а уж чужаков подавно не допустят. Оружием взять? Не то, чтобы очень трудно было, да ссориться с ними нельзя: весь наш прожект держится на торговле мехами, которую их император может в любое время своею волей запретить. Нет, на этой стороне моря — искать нечего. Вот на островах посмотреть, поближе к Японии, еще можно.

— На тех, что от Камчатки к югу тянутся?

— Эти тоже слишком холодные. Искать надо у самой японской границы. Вальтон и Шельтинг туда ходили, но самую интересную часть почему-то хуже всего картировали. По голландским сведениям, весьма достоверным, там должен быть большой остров Эдзо — однако наши мореплаватели его не нашли. С покойного Вальтона теперь не спросишь, а лейтенант Алексей Шельтинг вызван из Якутска, скоро приедет. Может, у него какие дополнительные записи есть. Впрочем, отыщется сей остров или нет, материк американский точно никуда не денется. Самое северное испанское поселение на его берегу — иезуитская миссия Лорето, под двадцать шестым градусом широты. Оттуда до гор, виденных командором Берингом, никак не меньше четырех тысяч верст. Уж наверно, найдется на таком пространстве годное для фактории место. Разве только туземцы очень злые… Тогда из Новой Голландии снабжать придется. Вот это уже далековато: больше десяти тысяч верст.

— Бескрайние просторы. Прямо не по себе становится, как помыслишь! Сумеем ли такими управить?!

— Почему нет? Когда-то необразованные казаки всю Сибирь прошли, покорили и царям ею поклонились. Неужто мы глупее?! Или наши люди трусливее?! Осилим, сомнений не питаю. Только надо действовать быстро, пока мы в тех морях не имеем соперников. Просто чудо, что никакие сукины дети туда раньше нас не добрались! Погоди: когда пойдут большие деньги — набегут европейцы. Слетятся, как осы на мед. Ее Величество дарованной нам хартией дозволила держать компанейскую стражу из нарочно купленных мужиков. Хорошо, но мало. При случае, попроси государыню о расширении сего права. Потребен указ, разрешающий в эту стражу верстать казаков и ландмилицких солдат. Нужна приватная армия, как у британских или французских ост-индцев.

— Н-ну-у, это будет непросто. Не лучше ль положиться на государственную защиту? А то — своя армия… Удельное княжество… Точнее, графство! Так, что ли, дорогой граф?

Камергер весело рассмеялся. Я тоже: не люблю чопорную, принужденную серьезность. И ответил в тон компаньону:

— Сначала у нас удельное герцогство появится. Балтийский флот, вон, уже превратили из русского в голштинский. Того гляди, Брюммер с Лестоком и армию по той же дорожке направят. А голштинская армия наших с тобой владений не оборонит. Да не пугайся, шучу. Если всерьез, то вот, гляди: в Англии и Франции о княжеской вольнице давным-давно и думать забыли, но индийским купцам частное войско держать позволяют. Как думаешь, почему?

— Скорее всего, для немедленного ответа на враждебные действия туземцев. Докладывать и проводить по инстанции обыкновенным путем было бы слишком долго.

— Именно! Махина государственная неповоротлива и неуклюжа. Особенно — в делах коммерческих. Да и в иных-прочих, если они требуют шустрости. Бывают ситуации, когда холопей своих оказывается выгодно не то, чтобы совсем на волю пустить — но посадить на очень длинную привязь. Вот это неплохо бы матушке Елизавете Петровне как-нибудь нечувствительно внушить.

— При любой возможной оказии, по мере сил постараюсь. Дело общее, Александр Иваныч!

Одними разговорами не ограничилось: по весне снарядили небольшую флотилию для плавания в Камчатку, с заходом в Африку и Новую Голландию. Это сверх индийских и китайских судов, кои теперь отправлялись ежегодно. Фактория Банкибазар и другие новообретенные земли были благосклонно Ее Величеством приняты и тут же переданы под управление моей компании. Бестужев исполнил, что обещал: голландские власти получили по дипломатическим каналам вежливое, но строгое внушение. Оно подействовало. Вообще, обстановка благоприятствовала смелым прожектам, ибо главные державы европейские сцепились в ожесточенной схватке, и любой враждебный шаг в отношении колеблющейся пока России мог толкнуть ее в противоположный лагерь. По сей веской причине, наших людей боялись обижать.

Долгожданный британский посол достиг Москвы в апреле, в самом конце. Обоз его буквально плыл по реке грязи, в которую обратился Санкт-Петербургский тракт. Могу вообразить, в каких выражениях милорд имел честь отводить душу и аттестовать окружающую страну. Ну, и черт с ним. Любовь к России от него не требовалась. Требовалось намерение использовать силу империи Всероссийской на благо его родной Англии — и готовность соразмерно за это платить.

Подробности бесед с лордом Тироули не стану покамест обнародовать: время для сего еще не пришло. Замечу только, что претензия посла на главную роль в низвержении Шетарди, которую он заявлял в отчетах своему лондонскому начальству, совершенно необоснованна. Эта виктория целиком принадлежит Бестужеву. Я бы даже сказал, что маркиз сам решил свою судьбу, свалившись, будто слепец, в приготовленную для него волчью яму. Если в твоих докладах имеются пассажи, крайне обидные для государя, к коему ты послан — разумно ли посылать бумаги обычной почтой?! Опять сказалось пренебрежение к русским: разве эти тупые варвары сумеют разгадать шифр, недоступный для лучших умов Франции? А вот, сумели. Верней, нашли того, кто сумел: крещеного еврея Гольдбаха. Лорд, если в чем-то содействовал, так разве в повышении накала страстей — и соответственном усилении эпитетов, какими награждал Шетарди своих неприятелей и собственно императрицу. Наконец, у Елизаветы, все это читавшей, терпение лопнуло, и над французской партией грянул гром.

Я искренне наслаждался прекрасным зрелищем. Наиболее примечательна в нем была мгновенная смена фрунта теми вельможами, кои вчера еще терлись в приемной маркиза. Всех превзошел старый прохиндей Ушаков: давно ли он с полным усердием стряпал Лопухинское дело, и вот теперь явился в челе тех, кто послан был арестовать Шетарди! В семьдесят лет, и так чутко держать нос по ветру — это не каждому дано!

Впрочем, арест француза был домашним и не весьма долговременным. Он получил сутки на сборы — и вылетел из Москвы, как пробка из шампанской бутылки. Его коллега Дальон остался, но полностью утратил влияние: все обходили беднягу, как зачумленного. Прусско-голштинские симпатизанты, правда, уцелели, собравшись кучкою около наследника престола — но теперь уж и не мечтали ни о каком Шлезвиге. Ежели спросить, а для чего же снаряжали Балтийский флот, любой из них с невинным видом пожал бы плечами: дескать, мы-то здесь причем? У адмиралов узнавайте, это им, наверно, что-то пригрезилось!

Казалось бы, можно праздновать победу. Увы, ничего подобного! Маятник имперской политики, тяжелый, как целая планета, стремительно проскочил точку покоя и понесся дальше, в другую сторону. Теперь сторонники австрийского союза, во главе с вице-канцлером Бестужевым, получили решительный перевес и готовы были вовлечь Россию в противоположный, но столь же бессмысленный и бесплодный для нее альянс. Война за самостоятельность державы начиналась сызнова.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Надир-шах Афшар, великий воин, имел свое прирожденное проклятье. Имя ему было — Дагестан. Давно ли покоритель Индии, опрометчиво сунувшийся в горы, был бит нещадно и принужден спасаться бегством, и вот опять. Персияне осадили Карс, но в их далеком тылу появились отряды лезгинцев, кои скоро умножились до того, что начали угрожать Дербенту, Шемахе и даже Тифлису. Надир снял осаду, дабы оборотиться лицом к вездесущим неприятелям; сия ретирада беспокойного соседа чрезвычайно ободрила турок, принявших оную за всеконечную конфузию. Теперь великий визирь Сеид Хасан-паша, и без того наглый безбожно, окончательно перешел с Россией на язык угроз.

Надо сказать, что женское правление, волею небес установившееся в нашей империи после смерти внука Петра Великого, применительно к отношениям со странами Востока имело одну невыгодную сторону. Магометане, свыкшиеся с рабской покорностью собственных женщин, безотчетно ожидали того же от правящей императрицы Всероссийской. Когда же встречали иное — воспринимали сие, как оскорбление установленного Аллахом порядка, и не делали никаких выводов из неудач. Вели себя подобно гордому джигиту, коему отказывает в покорности гулящая девка. Мне доносили из Константинополя, что и сам визирь, и шейх-уль-ислам, и многие иные сановники ратуют за войну с русскими; сдерживает султана Махмуда лишь отсутствие формального мира с шахом, да переговоры с французами о денежной субсидии для сей войны. Ежели начать раньше времени, придется воевать бесплатно.

Все попытки посла Вешнякова трактовать о компенсации за набег встречали высокомерную отповедь: крымцы, мол, были в своем праве, творя возмездие за разорение Суджу-кале. О наказании виновных — тем более речи не было. Вдохновленные таким оборотом дел, ногаи в мае месяце попытались повторить зимний успех, но на сей раз были отбиты. С большим трудом и с полным напряжением сил, — однако через Днепр их не пустили. Что примечательно, набег шел не из Крыма, с немецкой основательностью запертого фон Штофельном, а из Едисанских и Буджацких степей, беспосредственно подвластных султану. Casus belli несомненный! И что же?! Назовите это как угодно: хоть миролюбием, хоть трусостью, — только сенаторы наши отклонили все предложения ответить врагу надлежащим образом.

Черт с ними, я не настаивал. Спешка в таких случаях неуместна. Да и действительно, ввиду всеобщего нежелания войны было бы лучше, если б османы сами на нас напали. О том усердно старался французский посол в Константинополе граф Кастеллан; английский же его коллега Эверард Фокенер невзлюбил сей город и отбыл в свое туманное отечество, бросив дипломатические дела на попечение секретаря Стенхопа Аспинволла. Сей последний с защитой и поддержкой британской коммерции как-то еще справлялся, а прочее все предоставил Божьей воле. Неудивительно, что французы одолевали. Когда я указал на сие лорду Тироули, настойчиво твердившему, что Россия должна оказать помощь Англии по действующему союзному договору, он только руками развел:

— Excellency, на это мне повлиять не удастся, ибо сношения с Портой состоят в ведении Южного департамента, с вами же ведет дела Северный. Вторжение в чужую сферу было бы сочтено неуместным.

— Тогда не удивляйтесь, дорогой друг, что здешние конференц-министры упорно противятся посылке войск в Европу. Турки — зримая и очевидная опасность, тогда как не всем понятные принципы европейского эквилибриума совершенно не побуждают наших вельмож к действию.

— Но святость союзов…

— Милорд, Вы помните договор, не так ли? В нем говорится о помощи в случае нападения на союзную державу. Именно нападения, никак иначе. Но в столкновении адмирала Мэтьюса с французами атакующей стороной были британцы, и происходило оно в двух тысячах миль от ваших берегов. Кроме того, имеется оговорка на случай, если сторона, обязанная послать вспомогательный корпус или эскадру, окажется в затруднительном положении вследствие войны с каким-либо иным неприятелем: тогда обязательство не действует.

— Вы считаете диких кочевников достаточно серьезным противником, чтобы применить этот пункт?

— Не считал бы, если б за ними не стояли турки. По сути, следует говорить о необъявленной войне со стороны Порты Оттоманской, через приграничные народы, состоящие под протекцией султана. Это сухопутное подобие берберийских пиратов, которые Вам, наверно, хорошо знакомы…

— Конечно, знакомы! За время пребывания в Лиссабоне я изучил повадки этих хищников. Они опасны только для слабых.

— Сами по себе — да, действительно. Однако попробуйте вообразить, что берберийцы исполняют роль авангарда и дозоров вражеского флота, равного по силе Royal Navy, скрываясь при надлежащем отпоре под его защиту. Вы и в этом случае отнеслись бы к ним с тем же презрением?

— У меня не столь живое воображение, как у Вас, Excellency. К счастью, такое невозможно. Порта никогда не сравнится с нами на море.

— А с нами — вполне. Как на море, так и на суше. Мы не вправе легкомысленно относиться к наскокам вассалов султана, ибо без его тайной воли они бы на сие не осмелились. В сущности, вопрос лишь о том, перейдет ли малая необъявленная война со стороны турок в обычную, ведомую всею силой державы. Если британская дипломатия не в силах оказать нужное давление при дворе падишаха Махмуда — возможно, стоит вернуться к одному прожекту, коий я предлагал еще Вашему предшественнику. Имею в виду русскую эскадру в Медитеррании. Сэр Сирил, полагаю, о том докладывал?

— Да, конечно. Считаете, это напугает падишаха?

— По крайней мере, озадачит. Уверен, что в планах войны с Российской империей османы никогда не брали в расчет присутствие наших кораблей в медитерранских водах. Это будет повод для них задуматься и, возможно, по здравом рассуждении, остановиться. Что же касается испанцев и французов… Пока вы не имеете столь решительного перевеса, чтобы загнать их в гавани, под защиту береговых батарей. А общими силами — почему нет?!

— Было бы неплохо. Однако мои сведения о государственных финансах вашей империи заставляют предположить, что сей прожект возможно осуществить лишь на английские субсидии. При таком условии — не знаю, имеет ли он смысл для Британии. Разумнее тратить деньги на оснащение собственных кораблей, чем на содержание союзных.

— Мы можем поделить расходы. В моих силах убедить Ее Величество ассигновать те же суммы, которые потребны для содержания этих кораблей в наших балтийских портах, с полной командой и в готовности. Все, что сверх того — пусть внесет ваше Адмиралтейство. Это приемлемо?

— Пока не знаю. Предложение кажется разумным, но последнее слово принадлежит не мне. Ее Величество согласится на полное подчинение своей эскадры британскому командованию?

— С определенными оговорками. Надо предусмотреть ее двоякое использование. Скажем, часть времени — против французов, часть — для демонстрации флага возле турецких владений. Или для очистки моря от берберийцев, если сие сочтено будет уместным. Здесь возможны компромиссы: надеюсь, что мы договоримся.

— Я немедленно отпишу об этом в Лондон.

Возможность вести подобные беседы обеспечивалась предварительным соглашением с Бестужевым, после высылки Шетарди почти всесильным. Касательно английского союза, разногласия наши были невелики. Зато, когда дело касалось Венского двора, они вырастали до небес. Попытки вице-канцлера представить собственные симпатии и антипатии в иностранных делах, как некую «систему Петра Великого», не оставались без ответа. Иной раз случалось и поспорить в конференции по иностранным делам, в дружеском тоне, но твердо:

— Алексей Петрович, в настоящее время я тоже за союз с британцами, но давай не будем обольщаться. Мы оба помним, какая была с ними вражда в конце правления государя Петра Алексеевича. И в будущем обстоятельства могут перемениться так, что снова на вражду повернем. Совершенно уверен, так и будет! Однако сейчас почитаю выгодным сколь возможно долгое сохранение союзнических отношений. Англичане дают нам то, чего никто другой дать не в силах: доступ в индийские моря. При малейшем их противлении, ничего бы у меня не вышло. Пока в тех краях мы не встали твердою ногою, ссориться с ними было бы весьма неразумно. Точно так же, и в европейских оказиях можно много пользы из сего альянса извлечь. Особенно, если торговаться как следует.

— Ты, Александр Иванович, слишком уж по-купечески подходишь к делу.

— Потому что я знаю англичан. Пройдохи, от поденщика до лорда, каждый норовит на копейку рублей купить. С благородством в лице и добродетелью на устах, обманут и обдерут, как липку. Ничего страшного: вести с ними дела вполне возможно. Именно по-купечески, никак иначе! Главное, не верить словам. С ходу акцептовать все, что они предлагают — ни в коем случае нельзя. Иначе выйдет союз однобокий. Примерно, как у всадника с лошадью.

— Зачем же тогда противиться акцессии нашей к алиансу Венского и Саксонского дворов? Там уж всяко люди порядочнее. Главное же — эти державы, по положению их земель, единый с сею империею интерес имеют.

— Интерес в смысле обороны с юга? Вена, как союзник в войне с османами, абсолютно ненадежна. За последние полвека цесарцы дважды были в союзе с Россией против Порты, и оба раза предали, заключив сепаратный мир. Один раз побили турок, но замирились без нас, другой — сами оказались биты, и сделали то же самое. Третья война, в промежутке, велась отдельно из недоброжелательства к нам. Не вижу причины, почему в дальнейшем наследники этих людей будут вести себя иначе. Вместо согласного с правилами государственной экономии движения к теплым морям, Венский двор пытается навязать обоснованную для него, но бессмысленную для нас вражду к Прусскому королевству, которое России не опасно.

— Может стать опасно.

— А кто не может? Если таким опасениям давать ход, каждого встречного надо на всякий случай охаживать дубиной по голове: вдруг он разбойник, или просто замыслил злое?

— Нынешний король безбожным захватом Силезии яснее ясного показал, что таковые опасения отнюдь не пусты. Что тут гадать: разбойник — не разбойник?! По делам видно, каков он есть.

— Каковы все, таков и он. От сотворения мира корысть, зависть и злоба царят в сей юдоли скорби. От короля до нищего, всякий человек грешен: как только видит возможность поживиться на чужой счет, восьмую заповедь начисто забывает. Однако воздаяние за сей грех часто настигает преступника уже на этом свете; весьма вероятно, что Фридрих сам навлечет на себя беду. Европа так устроена, что земли и могущество можно приобрести только за счет других держав. Ничейного пространства здесь нет. Обращаться на похищение чужого с таким пылом, как нынешний прусский король, означает соединить против себя всех соседей.

— Совершенно верно, дорогой граф! Пора и нам в числе соседствующих держав противустать ненасытной жадности сего амбициозного монарха, дабы не утратить по беспечности приобретения Петра Великого. Сейчас короля можно еще остановить, когда же он покорит или устрашит прочие державы и полностью овладеет Римской империей, будет поздно!

— Помилуй, Алексей Петрович! Тебя послушать, Фридрих — просто демон из бездны. Даже если он подлинно таков, его средства слишком ограниченны. Он силен не столько собственною силой, сколько поддержкой Франции. Полагаешь, французам выгодно полное разрушение вестфальской системы? Империя, соединенная под рукою прусского короля, прямо на их восточных границах… При первых признаках подобной угрозы они обратятся против своего клиента и разрушат собственное дело.

— Твоими бы устами…

— Спасибо за пожелание. Позволь еще несколько слов. Хочу напомнить, что Российская империя с Пруссией отнюдь не соседствующие державы: их разделяют Литва и Курляндия.

— Занять эти страны нетрудно, Александр Иванович.

— Еще легче их разорить, пользуясь нашим превосходством в иррегулярной коннице. Жаль Курляндию, и Литву тоже жаль, — но, если Фридрих вздумает осадить Ригу, у нас в запасе есть контраргумент сокрушительной силы. Обратив пространство между Мемелем и Митавой в пустыню, мы вынудим врага к немедленному отступлению. Подобный ход очевиден любому офицеру, имеющему понятие о стратегии и обозном деле. Не сочти за обиду: ты не военный человек и такие вещи знать не обязан. Но король, несомненно, знает. Он не станет делать попытку, грозящую неминуемой гибелью осадному корпусу. Поэтому повторю: Пруссия много кому опасна, только не нам. Собственного интереса в нынешней европейской войне Россия не имеет. Кто хочет нашей помощи — пусть платит, и не деньгами. Деньги — тлен.

— Странно слышать сие от миллионщика.

— Ну, миллионщик — и что? Значит, могу судить со знанием дела. Вон, англичане быстро смекнули, что от них надобно.

— А с цесарцев или Августа что предложишь взять? В Индию они и сами не вхожи.

— Для начала, уравнять своих православных подданных с приверженцами Рима.

— Ты, разве, батюшка, не римской веры?!

— Хотя бы и калмыцкой был — сие не помешало бы мне видеть неправду притеснений. Кто воспретит мирянину желать избавления пастырей собственной церкви от явного и тяжкого греха?!

— Н-да. Ты ведь в Сорбонне подвизался юношей?

— Можно сказать и так. А что?

— Славно вас там учили дискутировать.

— Ненависти к иезуитам учили там же.

— Ах да, янсенисты. Ну, тогда понятно.

Споры эти не то, чтобы вовсе не мешали добрым отношениям — однако же, до поры до времени не делали нас и врагами. Так, разногласия в стане союзников. Но в пользу Вены старались слишком многие (и слишком влиятельные) персоны. Напряжение постепенно росло. Рубежом на сем пути стало состоявшееся через месяц с небольшим после изгнания Шетарди (чуть не сказал: после изгнания беса) возвышение Бестужева в канцлерский чин. Вице-канцлером к нему назначен был Воронцов: бывший камер-юнкер Елизаветы, пользующийся ее полным доверием, но не слишком в иностранных делах искушенный. Понятно, что первое время он пел с чужого голоса, и то был голос его ближайшего начальника. Впечатлительную Елизавету вновь начали стращать Фридрихом Прусским. Вот, ежели угодно, экстракт из промемории Воронцова, поданной императрице, а в виде копии для ознакомления предоставленной канцлеру и конференц-министрам:

«В таком усилении короля прусского и что он хитрый, скрытный и конкерантный нрав имеет, кто порукою по нем есть, что он против России ничего не предприимет? Буде станет против Польши действовать и не токмо отбирать пристойные к себе города и земли, но и, конфедерации заведя, короля польского с престола свергнет и такого властью и силою своею посадит, от которого сам в покое останется, а против России всякие неоконченные еще споры и претензии на Украйну, Смоленск и Лифляндию производить и тем обеспокоивать; тогда что будем делать? Ежели сему препятствовать, то без помощи других держав одним не управиться, да и не поздно ли уже будет начинать препятствовать, когда никто из посторонних держав в состоянии не будет сопротивление сделать? К сему ж прибавить можно, что шведы и датчане против нас спокойны останутся ли? И тако ежели во всех сих предприятиях королю прусскому помешательства не делать, то какие от того произойти могут несчастья и конечное потеряние Лифляндии и прочие опасности, о том и вздумать страшусь.»

Судите сами, возможно ли было сдержать руку и не сочинить разгромный ответ на эту чушь, достойную разговоров в лакейской, но уж никак не высочайшего внимания?!

Во-первых, Польша в военном отношении бессильна. Бояться ее нечего. Семи или восьми тысяч наемного войска, что содержится за счет королевских маетностей, едва ли достаточно даже для поддержания внутреннего порядка; воевать же такими силами с Российской империей, даже при обыкновенном некомплекте имеющей регулярную полевую армию вдесятеро большую — курам на смех. Посполитое рушение, включающее всех взрослых шляхтичей и по расчету могущее достичь аж ста пятидесяти или двухсот тысяч, никогда не выходило в поле и половинным составом. От четверти до трети этого числа — его предел. Как любое иррегулярное войско, противу правильного оружия оно стоять не может ни при каком соотношении сил. В недавней войне за польское наследство, по многим свидетельствам, русские отряды никогда не уступали дорогу полякам даже при десятикратном численном превосходстве последних. Создать же большую регулярную армию — дело трудное, долгое и требующее народного терпения, коего сие племя вовсе не имеет.

Во-вторых, если прусский король «отберет пристойные к себе города и земли», государство польское, и без того не слишком дееспособное, окажется вовсе парализовано. Земли сии нетрудно перечислить: Западная Пруссия с Эльбингом, Данциг и Польское Поморье. Тут расположен единственный торговый порт, служащий для обмена произведений здешней земли на нужные благородному сословию товары. Если на сем пути встанет прусская таможня, вся народная экономия Речи Посполитой будет полностью подорвана. Данциг полякам несравненно дороже Украины, Смоленска и Лифляндии, вместе взятых. Без этих областей их страна как-нибудь проживет, а без вывозного порта — не сможет. Его Сиятельство граф Воронцов вопрошает: что мы будем делать при сей оказии? Отвечаю: поддерживать конфедератов, ратующих против прусского ставленника на троне, коий ни при каких обстоятельствах не сумеет подчинить себе всю Польшу, хоть сто лет будет воевать. Подобный поворот событий очень скоро заставил бы поляков забыть вековую вражду к русским и обратить свою ненависть против немцев.

Итак, в сем предполагаемом случае Польша против нас воевать не сможет и не захочет. Стоит ли говорить о шведах и датчанах, как опасных врагах? Шведскую силу мы испытали только что. Ее нет. И совершенно не видно способов, какими бы она могла возродиться. Датчане были всегда еще слабее: по крайней мере, на суше. Иное дело флот. Если бы эти два народа забыли все, что их разделяет, соединенная эскадра обрела бы возможность получить авантаж над нашими силами. Но первейшим результатом сего станет потеря британцами жизненно важных поставок русской пеньки, смолы и корабельного леса. Причина достаточная, чтобы послать Royal Navy в Балтийское море и утопить всех, кто там буянит. Поэтому ни одна из помянутых держав, при разумном правлении, воевать с нами не решится. Сам Фридрих, полагаю, тоже — даже если Россия вдруг ослабнет.

Попробуем рассудить, за кем окажется преимущество при эвентуальном столкновении Российской империи с Пруссией, как в наступательной, так и в оборонительной войне. Будучи укомплектованы до полного штата, наши силы насчитывали бы восемь тысяч в гвардии, чуть более ста — в полевой армии, девяносто — в гарнизонах и ландмилиции, примерно восемьдесят составят казаки, калмыки и татары. Учитывая турецкую угрозу, для наступательных действий может быть использовано не более семидесяти тысяч регулярного войска и вполовину меньше — иррегулярного. Прусская армия, вместе с гарнизонами, ныне содержится в ста сорока тысячах и будет, с учетом полной бесполезности легкой конницы в баталиях и осадах, иметь двукратный численный перевес, не говоря уже о преимуществе в выучке и о продуманной системе крепостей. Если вступить в коалицию с цесарцами, кои оттянут на себя половину пруссаков, то и тогда исход кампании будет, скорей всего, не в нашу пользу. Прибавление саксонцев мало что изменит. При нынешнем соотношении сил, прусский король неуязвим в своем отечестве.

Зато по выходу из него Фридрих будет гораздо слабее. Особенно — если двинется на восток. Теперь уже он окажется вынужден оставить в тылу не меньше половины армии, для защиты от тех, кого прежде обидел. Граф Воронцов предполагает, что сия пропорция может быть изменена доведением соседствующих держав до полного бессилия, на что король, якобы, планы имеет. Иметь планы можно какие угодно, исполнить же оные — не так легко. Допустим даже, что он преуспеет и сможет повести в наступление значительно большие силы. Это соразмерно умножит его трудности с провиантским и амуничным обеспечением, которое в этих краях и без того, по причине дальности расстояний, худости дорог, малочисленности и бедности жителей, представляет задачу почти неразрешимую. Правильным употреблением иррегуляров ее можно еще более осложнить и заставить короля вспомнить древнюю мудрость, что слишком большое войско — само себе враг. Впрочем, такое опустошение польских владений, скорее всего, не понадобится. Великое княжество Литовское, которое пруссакам надлежит пройти, чтоб выйти на границы России, славится густыми лесами. Фридрих же Прусский, как определенно показала Силезская кампания, маршей через лес всемерно старается избегать. Сие неразрывно связано с утвердившимися в королевстве воинскими порядками, чрезвычайно суровыми в отношении к рядовому солдату. Прусская система имеет свои несомненные достоинства — но, как часто бывает, они влекут за собою неискоренимые пороки. Как только прусский солдат получает возможность скрыться из глаз начальства и безнаказанно дезертировать, он немедля делает это. У нас столь же драконовские нравы вводил Миних, и на походе через польскую Украину бегство нижних чинов вышло чудовищное. Есть основания предполагать, что у Фридриха будет еще хуже.

Если же его армия, ослабленная голодом и дезертирством, все-таки достигнет наших пределов, то уже русские войска, ей противостоящие, окажутся нераздельны и далеко превосходны числом. Судьба Карла Двенадцатого повторится.

Таким образом, в каждом из рассмотренных случаев преимущество — за обороняющейся стороной. Вследствие сего, русским и пруссакам незачем бояться друг друга, ибо нападчик ничего не выиграет. Неважно, будет ли он действовать в одиночку или в составе некого альянса: комбинаций, могущих дать решительный перевес той или иной стороне, я не усматриваю. Для обоих государств наилучшим выбором будет мир.

Европейская политика нынешнего века ознаменована падением значения некоторых влиятельных потентатов, взамен коих к высшей степени могущества устремились новые, молодые силы: Россия и Пруссия, прежде всего. Столкнуть их между собой, дабы ослабить обе — заветная мечта клонящихся к упадку старых держав. Что касается нашего русского интереса — на мой взгляд, он требует всемерного избежания ненужных войн и сосредоточения на торговых выгодах, преследуемых, по мере возможности, мирными средствами. Лишь в случаях крайней нужды имеет смысл точно рассчитанное военное действие.

Вот такие соображения, с прибавлением нужных словесных реверансов, я представил императрице — и, точно так же, как мой оппонент, разослал всем членам конференции по иностранным делам. Так что вы думаете? Вместо спора по существу, сей тридцатилетний болван обиделся и начал настраивать против меня Елизавету. При полном содействии Бестужева, которому, собственно, и принадлежали имеющие место в промемории Воронцова, э-э-э… Мыслями сию субстанцию назвать — язык не поворачивается, да и вообще, никакое приличное слово на ум не приходит. Воистину, разумность человеческая преувеличена! Смотришь — вроде бы, не дурак; объясняешь как можно понятнее; он, вроде бы, слышит… А откроет рот — и оттуда снова такое…

К счастью, государыня чуждалась скоропалительных решений. Да и жалобы православных священников на иезуитское засилье во владениях королевы венгерской не прекращались (что сии жалобы инспирированы моими людьми, знать никому не надлежало). Покамест ни канцлеру, ни лорду Тироули не удавалось подтолкнуть Ее Величество к альянсу с Венским двором.

Тем временем, жизнь шла своим чередом. Невеста наследника приняла православие и обручилась со своим женихом; балтийская эскадра в составе шести кораблей и четырех фрегатов отправилась в Медитерранское море; императрица собралась в Киев на богомолье. И вдруг…

То ли французский посол при султане граф Кастеллан добился, наконец, своего; то ли фальшивое известие о поражении Надира от лезгинцев слишком взбудоражило турок; то ли они впрямь обиделись на действия казаков — однако Порта Оттоманская взяла, да и объявила нам войну.

Назвать сие неожиданностью значило бы погрешить против истины. Действия на границе между ногаями и казаками шли уже более полугода. Иной раз при пожаре бывает: открытого пламени не видать, но угли тут и там тлеют под пеплом. В любой момент может полыхнуть. Повод был совершенно ничтожный: казачий отряд, преследуя уходящих с добычей степняков, заскочил на турецкую сторону и, в свою очередь, кого-то там пограбил. Обычное дело в тех краях. Но в заседании султанского Дивана сторонники войны с Россией воспользовались этим известием для разжигания страстей и, против ожидания, взяли верх. На угольки дули с двух сторон: я старался накалить атмосферу для дипломатического нажима на турок, они же отвечали взаимностью.

Настроения московские переменились в один момент. Старики-генералы, подвинутые от трона статскими краснобаями, расправили плечи. Канцлер, со своим alter ego, разом притихли: по общему мнению, они чрезмерно увлеклись европейскими делами, упустив из виду Восток. Тироули перестал требовать вспомогательный корпус. Елизавета, совсем забывшая государственные заботы ради семейных, почтила своим присутствием Сенат. Дело шло, в первую голову, о финансах. Ну, как и впрямь придется воевать?! До конца в это не верили. Османам, иной раз, случалось объявить войну как бы для испуга враждебному государству, чтобы выбить у неверных желаемые уступки, — а потом дипломаты все улаживали. Вот и теперь они представили свои требования Вешнякову (которого не посадили в Семибашенный, а содержали под домашним арестом). Прежние владения за Перекопом и на Кубани крымскому хану отдать, российских магометан силою не крестить, принадлежащие им мечети не рушить, а разрушенные — дозволить к возобновлению. По совести, я охотно бы со всеми пунктами согласился в обмен на пропуск торговых судов через проливы. Но о свободном мореплавании даже речи не шло. Пока не собьешь с турок спесь, толковать с ними бесполезно.

Сенаторы пол-дня рассуждали, какую еще придумать подать, или которую бы увеличить из существующих. Я молчал, даже не особо и слушая: читал в это время лондонскую почту. Пусть выговорятся. Когда поймут, что денег взять негде, тогда и надо предлагать свое мнение. Никак не раньше.

Наконец, императрица подозвала взглядом Никиту Трубецкого, шепнула ему что-то на ушко. Все замолчали, притомившись. Генерал-прокурор оборотился ко мне:

— Александр Иванович, может, хоть ты чего придумаешь?

Я отложил очки для чтения и взглянул на толстячка с легкой усмешкой:

— Все давно придумано, Никита Юрьевич. Сейчас в Европе никто не воюет за наличные деньги. Разве кроме Фридриха Прусского, которому покойный батюшка двадцать миллионов талеров оставил. Но он их скоро профинтит, и будет как все. Вот, погляди на англичан: лорд Тироули нам предлагал полтора миллиона рублей субсидии, за помощь королеве венгерской. Ты думаешь, у них эта сумма есть в казне? Там не то, что пусто — там гораздо меньше, чем ничего. Пятьдесят один миллион фунтов долга. Если точно, на тридцать первое декабря минувшего года — пятьдесят один миллион сорок три тысячи триста сорок семь фунтов, шестнадцать шиллингов и девять пенсов. Свыше двухсот пятидесяти миллионов, ежели в рублях.

— Так что же, они нас обмануть хотели?

— Ни в коем случае. Заняли бы еще немножко, и нам дали. Миллионом больше, миллионом меньше — при таком долге вовсе незаметно. Дают королю охотно, щедро и под очень низкий интерес.

— Предлагаешь просить у короля английского?

— Нет. Зачем его вмешивать? Лучше взять у тех, у кого сам король берет. Напрямую у его подданных. Или, еще лучше, у голландцев: у них денег больше, а власть рыхлая. Меньше помех будет.

— Что, вот так просто и дадут?

— Под залог, естественно.

— Как обыкновенные ростовщики? Так среди сих заимодавцев, наверно, и евреи будут?

— Ну и пусть. Монеты у них не обрезанные.

— Отчего ж тогда государь Петр Великий даже в крайней нужде взаймы не брал?

— Залога подходящего не было. Сейчас мы можем поставить на кон факторию Банкибазар в Восточной Индии и порт Святой Елизаветы в Капской земле. Голландским ост-индцам эти два пункта — как две занозы в чувствительных местах. Они непременно на сию наживку клюнут, денег дадут и постараются что-либо учинить, чтобы заклад им остался. Дальше — кто кого перехитрит. Надеюсь, старый венецианец голландцам не по зубам окажется. Если Сенат приговорит и Ея Императорское Величество одобрит — готов этим делом заняться.

Елизавета одобрила. А что ей еще, при сей оказии, было делать? Только на будущий год требовалось, сверх ординарных расходов, от трех до пяти миллионов. Это по моему плану войны, который, бывши рассмотрен в узком кругу доверенных лиц императрицы, удостоился высочайшей апробации. Касательно займа, в том же совещании я счел возможным приоткрыть карты чуть побольше.

— Ваше Величество, Ваши Высокопревосходительства. Будучи уверен, что все, сказанное в этой комнате, за ее пределы не выйдет, могу вполне откровенно сообщить: под выставленные в заклад фактории мы сможем занять в Голландии не более трети необходимой суммы. Поэтому считаю необходимым прибегнуть к способам весьма рискованным и, по мнению амстердамских банкиров, не вполне безупречным. Вот один из них. На заемные деньги приобретаются реальные ценности, которые, в свою очередь, закладываются, потом все повторяется снова — столько раз, сколько позволит дисконт, установленный заимодавцами при закладе. Это самый простой, ныне почти не употребляемый. Сейчас в ходу более изощренные приемы. Все они сходны в одном: даже малейшее сомнение в платежеспособности заемщика способно вызвать обрушение всей системы и непоправимую потерю финансовой репутации. Казне российской сим заниматься не надлежит ни в коем разе. Только приватным лицам: оных, при нужде, можно будет обвинить в самоуправстве. Через свои английскую и неаполитанскую конторы я подберу коммерческих агентов…

Императрица поморщилась:

— Граф, стоит ли входить в аферы, кои губительны для репутации?

— Безусловно стоит, Ваше Величество. Воинские хитрости — неотъемлемая часть марсова искусства. Война за деньги, которая каждый день идет на бирже, тоже не бывает без них. Если для одоления турок надо сделать чуточку беднее толстопузых амстердамских менял, не вижу в этом греха.

— Ладно. Делайте, что считаете нужным, но я ничего знать об этом не желаю!

— Благодарю, Ваше Величество. Теперь еще одна нижайшая верноподданная просьба. Решительный успех может быть обеспечен лишь в том случае, когда все начальствие войною, на суше и на море, будет находиться в одних руках. Лучше, если эти руки будут моими.

«Чьи деньги, того и девки», — говорят в Венеции завсегдатаи непотребных домов. Престарелый фельдмаршал Долгоруков покачал головою с видом сомнения. Румянцев глянул — а черт его знает: может, и с завистью. Разумовский — пожалуй, с одобрением. Бестужев — с оценивающим прищуром видавшего виды игрока. Возражать никто не стал. Все согласились. Елизавета помедлила — и с важностию заключила:

— Быть по сему.

Что ж, ставки сделаны. Козыри я себе сдал. Но если карта все-таки будет бита, граф Читтанов окончит жизнь в нищете и позоре.

Выдав мне carte blanche в турецкой войне, мужи государственные принялись уговаривать Ее Величество не ездить в Киев, по причине опасности от магометан. Особенно старался канцлер, не потерявший, видимо, надежды разойтись с турками без выстрелов и вернуться к европейским хитросплетениям. Императрица вновь повернулась ко мне:

— Граф Александр Иванович, подлинно ли сие опасно?

— Нисколько, государыня. А вот ободрение войску будет великое.

— Тогда я еду! Извольте следовать к армии вместе со мною.

Бестужева аж перекосило. За такую-то длинную дорогу, каждый день встречаясь и разговаривая, чем только не наполнит восприимчивый женский ум оставшийся без надзора соперник?! Сам он к Москве прикован службой. Воронцов, который будет при государыне, собственных взглядов на иностранную политику не имеет и нуждается в поводыре, за коим пойдет, как теленок на привязи. А ну, как сим поводырем сделается для него граф Читтанов?!

Несколько дней спустя наш с Ее Величеством караван выполз через Калужскую заставу. По всей империи шло неторопливое движение: маршировали к югу войска, тянулись партии рекрут и работных людей, шли обозы с провиантом и амуницией. То же самое, наверно, происходило у турок. Две могучих державы готовились померяться силой. Которая окажется крепче?

Теперь это зависело от меня.