Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 5

СЕЛЬСКИЕ ДОСУГИ

Нельзя не заметить, что легкая расслабленность государственных мышц, охватившая империю при нынешней государыне, имеет не одни лишь дурные стороны. По крайней мере, нравы в России сильно смягчились. Никакого сравнения с порядками, царившими при грубой, мужиковатой Анне, тем паче — при непреклонно-суровом Петре. В наше время, если надо отпихнуть неугодного вельможу от руля государства, сие делается с любезной улыбкой и чуть ли не под видом дружеского объятия. Впрочем, готов допустить, что изысканными манерами и крайней деликатностью, явленными властью при наложении очередной опалы, я обязан по преимуществу военной своей репутации и трепету обитателей Востока перед грозным Шайтан-пашою. Пугало на султана — вещь необходимо нужная в хозяйстве; в любой момент может понадобиться.

Так что, в глазах непосвященных, ни малейших признаков ссылки мой отъезд вовсе не имел. Ну, поехал старик в деревню отдохнуть… Ну, поругался с кем-то перед этим… Ничего удивительного, что здоровье поправки запросило: сердиться вообще вредно, особенно же — в преклонные года. Желчь разольется, никакие доктора не помогут!

Село Бекташево сильно разрослось со дней предыдущей царской немилости (в благополучные времена посещать его досуга не находилось). Вдоль главной улицы разбогатевшие на лесопильном промысле мужики таких теремов понастроили, что боярам прошлого века впору. На нынешний вкус, конечно, бедновато: внуки тех бояр презирают дедовский образ жизни. Им подавай дворец по проекту французского архитектора, да с регулярным парком, статуями и фонтанами. А то устроишь бал, пригласишь персон этак сотню, и где их принимать?! Чем удивлять и вгонять в безнадежную зависть? Я, впрочем, ничего подобного не имел в планах и охотно согласился на предложение Мелентия Антипова, одного из столпов сельского общества, пожить в его свежепостроенном, но еще не заселенном доме. Большой свиты с собой в имение не потащил: три секретаря для деловой переписки, полдюжины слуг и помощников… Зачем мне больше? Разместился с удобством и простором. Выйдешь на широкий балкон при светелке — такие открываются дали, что дух захватывает! Налево тянутся изумрудной полосою заливные луга, серебристою змейкой мелькает кое-где смирная в эту пору речка. Направо — за поясом сжатых, по осени, полей темнеет бор, мимо коего сей поток несет свои чистые, хотя чуть желтоватые от болотной ржави воды. По первому взгляду странно показалось: отчего лес вдали будто раскрашен полосами в две краски? Оказалось, моя работа! Просто забыл, за давностию лет.

— Ваше Сиятельство, когда еще при государе Петре Алексеевиче изволили распоряжаться, — почтительно напомнил Мелентий, — привезли землемера и велели в Чернореченском бору наметить полосы, числом сто и шириною по сорок сажен, дабы каждый год сводить по одной. Я-то еще мальчонкой бегал сопливым, а батюшка мой покойный Егор Иваныч в старостах у Вашей Милости служил, так что все эти дела через него совершались. Народ, помню, дивился, что новый хозяин аж на целый век вперед рассчитывает, чтобы внукам и правнукам хватило.

Вот теперь вспомнил. И впрямь, было такое. Вырубку приказал вести не сплошь, а через ряд, для лучшего возобновления леса; однако натура внесла в мой план свои поправки. На широкие просеки в старом ельнике ветер нанес легкокрылых березовых семян, так что молодые елочки оказались под сплошным лиственным пологом, терпеливо дожидаясь неблизкого часа, когда белоствольные красавицы вырастут, состарятся, падут и обратятся в труху. В осеннюю пору с птичьего полета (или с холма, на каком стоит Бекташево, подобно большинству северных русских сел) взору открывается восьмиверстный лесной массив, расчерченный словно по линейке. Если на Луне, как считают иные ученые, есть разумные существа (и если они умеют делать телескопы), вполне возможно изобразить надпись, которую они смогут прочесть. Хотя начертание оной займет, по меньшей мере, лет двадцать…

Не знаю, как там насчет предполагаемых иномирных жителей, а бекташевцы, особенно ребятишки, отнеслись к моей системе снятия лесного урожая с полным одобрением, некоторые — прямо восторженно. Темнохвойные чащи — довольно угрюмое и бедное жизнью место. Напротив, опушка — светла, радостна, щедро дарит пришельцев грибами, ягодами и всевозможною дичью. А тут весь огромный лес взяли, да и превратили в сплошную почти опушку! Летняя страда миновала; для первых морозцев, когда русские дороги обратятся в твердь и станут проезжими, а мужики разойдутся на промыслы, время еще не пришло. По известной поговорке, у крестьян оставался час и для потехи. А у меня? Чтение почты и диктовка писем отнюдь не заполняли весь досуг. Конные и пешие прогулки по окрестностям тоже скоро наскучили. Дабы избыть праздность, начал составлять мемуары. Озирая мысленным взором картины прошлого, мучил себя вопросом: сумел ли я хоть что-то изменить в мире? Ну, турок побил… Несколько раз, крепко. Без меня бы так не вышло. Но прочен ли сей успех? Вот помру — непременно полезут магометане искать реванша, возвращать потерянное. Право плавания через проливы султан и вовсе в любой момент отобрать может, одним своим фирманом, коль не убоится войны. Этот сюжет пока еще далеко не окончен.

Вооружение, тактика, устроение войск… Ввел в употребление штуцера и егерские роты, начал поставлять армии и флоту превосходные сверленые пушки, довел до ума тактику мобильной артиллерии, маневрирующей в ходе баталии. В последнем не только моя заслуга: многие в сем направлении устремлялись, от шведов до персиян. Просто мы дальше всех продвинулись. Вот способы сбережения солдатского здравия в походе ни с кем делить не хочу: я их не только собственным разумением придумал, но и вбил шпицрутенами в умы подчиненных, не исключая самых тупых. Есть, чем гордиться! Однако все сие никоим образом не может остаться исключительной принадлежностью русских. Пруссаки, вон, уже переняли: благодаря отъехавшему к ним генералу Кейту, произведенному Фридрихом в фельдмаршалы. Теперь распространение этих новшеств по всей Европе — лишь вопрос времени, причем не весьма длинного. Возможно, и до турок дойдет, ибо король прусский весьма склонен к дружбе с султаном и охотно пошлет ему своих офицеров, если тот дозволит христианам начальство над магометанами. Вероятно, к будущей войне упомянутые инвенции станут всеобщим достоянием, а для обретения преимущества понадобится изобрести что-то еще.

Коммерция, промыслы и колониальные прожекты. Тут граф Читтанов не посрамил репутацию венецианцев. Самый бесспорный мой успех. В торговле железом и железными изделиями Россия уверенно теснит шведов, занявши должность главного поставщика сего металла на пространстве от Англии до Персии. По всему Медитерранскому побережью (разве за изъятием Испании) безраздельно царит чугунная посуда, отлитая на моем южном заводе. В Африке, Новой Голландии, Америке появились русские поселения. Ежегодно до полудюжины кораблей Камчатской компании ходят в Бенгалию. Фактория Банкибазар на Ганге содержится силами антверпенских евреев, но под покровительством империи Всероссийской и для ее выгоды. Половина селитры на наши пороховые заводы поступает через сей пункт. Шувалов как-то предлагал заменить тамошних негоциантов хотя бы немцами, дабы не раздражать императрицу присутствием среди компанейских служителей «врагов христовых», однако согласился с моим возражением: торговля эта слишком важна, не стоит подвергать ее риску. Жизнь в Ост-Индии наполнена жестоким соперничеством с голландскими, английскими и французскими купцами: все норовят друг друга вытеснить, с употреблением самых подлых и коварных приемов. Мало кто способен держаться против враждебного напора такой силы. Фламандские иудеи справляются — ну, так пусть трудятся дальше, и Бог им судья в делах веры!

Впрочем, среди коммерческих агентов Компании большинство русских. Зря, что ли, учил?! Есть немцы, итальянцы — и совсем мало подданных колониальных держав. Это, прежде всего, вопрос лояльности. Каждая доходная статья становится в современном мире яблоком раздора; будущие столкновения в заморских владениях неизбежны. Стоит ли подвергать испытанию верность служителей, заставляя их драться против соплеменников? При уязвимости наших позиций в южных морях, ничтожнейшая оплошность может стать фатальной. Недаром компаньоны не торопятся отнять у меня и моих ставленников фактическое руководство колониальными и торговыми делами, хотя и злобствуют касательно излишних, по их просвещенному мнению, расходов на устройство поселений в диких землях. Лучше бы, мол, дивиденды увеличить, а не тратить несусветные суммы на переселение мужичья в Америку! Пока удается сдерживать их алчность, упирая на неизбежную потерю сей коммерции при отсутствии опоры на берегу. Любая из трех старейших ост-индских компаний может послать в Анианский залив превосходящие, против наших, силы и перенять меховую торговлю с индейцами — если только тамошние окрестности не будут заранее укреплены под русской властью. Вице-король Новой Испании пока не может, но когда-нибудь должен будет попытаться воспрепятствовать продвижению Камчатской компании в сторону Калифорнии. Положа руку на сердце, должен признать: надежда на долговременное спокойное обладание американскими территориями все еще очень неверна.

Так что же, в итоге, получается? Все владения, занятые моими трудами для империи, могут быть утрачены в одночасье при нерасчетливом ведении государственных дел. Доверия к Бестужеву на сей счет мало. Впрочем, к Воронцову или какому-либо иному сановнику, могущему, при успешной интриге, нынешнего канцлера заменить — как бы еще того не меньше. Земля тверда под ногами, пока есть сила отражать посягательства на оную, иначе это прах, могущий легко быть сдутым ветрами истории… Пожалуй, главная и самая бесспорная ценность, приобретенная Россией благодаря моим усилиям, это люди. Мною отобранные, вскормленные и выученные, испытанные в беспрестанном состязании с коллегами из просвещеннейших стран Европы. Две-три сотни навигаторов, инженеров, заводских начальников, торговых распорядителей… Несколько тысяч литейщиков, токарей, вальцовщиков, матросов… Ничтожно мало в масштабе государства: менее тысячной доли от всего народа российского, исчисляемого ныне, с бабами и ребятишками, в двадцати миллионах. Но, подобно закваске, впущенной в бродильный чан, сия когорта претворяет окружающую инертную толщу по собственному образу и подобию. Если не случится какой-то вселенской катастрофы, через два-три поколения страну будет просто не узнать. Жаль, что я этого не увижу. Изощренная сложность высокодоходных промыслов и тупое прикрепление работников к земельным наделам никак не уживутся бок о бок. Надеюсь, будущим государям (и советникам оных) достанет ума, чтобы сей конфликт решить миром. А сейчас, пока еще, тесто не взошло, из коего потомки испекут хлеб грядущего века.

Сохранить дело, сберечь своих людей. Вот главный мотив, побудивший меня не рваться напропалую в бой с апологетами рабства. Отступление не заключает в себе чего-либо постыдного: опытный военачальник обязан относиться к такому маневру с полным хладнокровием. Что некоторые из компанейских служителей, поднятые и выращенные мною, теперь больше слушают Петра Шувалова… Готов отнестись к этому с пониманием. Заранее приуготовиться ко времени, когда меня не станет, малость подловато — но умно. Не следует требовать от всех и каждого благородной верности сюзерену. Тех, у кого шея плохо гнется, а бесстрашие преобладает над изворотливостью, я заранее постарался сплавить в колонии, где сия порода человеческая более востребована. Иной раз даже случаются трения между главною компанейской конторой, стоящей за осторожность и экономию, и местными управителями в диких землях, исполненными духа конкистадоров.

Пожалуй, лучше для дела, что граф Читтанов вовремя отошел в тень, передав руль приказчикам и лишь изредка, в трудные моменты, давая подсказки из-за кулис. Найти же себе занятие — не составило ни малейшего труда.

Ученые штудии, прерванные когда-то в силу обстоятельств; переписка с Вольтером, собиравшимся в pendant к жизнеописанию Карла Двенадцатого сочинить историю Петра Великого; беседы с крестьянскими детьми… Вот интересно, почему я, приехавши в деревню, беспременно оказываюсь в окружении стайки мальчишек? Что им тут, медом намазано?! В каком-то смысле, конечно, намазано: некоторые здешние уроженцы, начинавшие у меня на побегушках, приезжали потом важными господами, в немецком платье… Но главная причина, скорее, не в этом. У нас, людей, как и у прочего зверья… Не хотите считаться зверьем? Ладно, как у прочих тварей божиих — детеныши нравом игривее, живее и любознательнее зрелых особей: сравните, например, трехмесячного котенка с толстым котом, ленивым обжорой и любителем поспать, в какого он со временем вырастает. Сопоставляя собственную натуру с окружающими, признаюсь честно: во мне и к старости сохранилось довольно ребячества, азарта, любопытства и охоты к игре. Не той, что на клетчатой доске или зеленом сукне, с деревянными и нарисованными на бумаге королями, а к серьезной, большой, где порою настоящие короли в отбой уходят. Или к игре ума, во всех многообразных ее разновидностях: наука, сочинительство, et cetera… Подобное тянется к подобному. Не сподобившись иметь собственных наследников, я увожу, подобно дудочнику из Гамельна, чужих. Касательно судьбы ребят, ушедших за «трубачом в пестрых одеждах», немецкая легенда предлагает множество версий: от утопления в Везере до счастливого переселения в дальние страны. Что ждет прежних моих воспитанников после меня, точно так же неведомо. Надеюсь, что не пропадут. Новые хозяева Компании не станут зря обижать ценных служителей. Если кто-то все же не поладит с Петром Ивановичем, его охотно примут хоть Демидовы, хоть Онучин или Бенедетти — бывшие мои приказчики, отпущенные на вольные хлеба и владеющие теперь собственными, немалого размера, промыслами.

Впрочем, не у всех отроков любопытство преобладает над здравомыслием. Даже не у большей их части. Ну, и слава Богу: надо же кому-то пахать и сеять, оставаясь в крестьянском звании! Но есть и такие, коим обыденная сельская работа кажется нестерпимо скучною рутиной, зато возможность хоть одним мизинчиком прикоснуться к делам «нашего графа» — честью и наградой. Целый выводок подобных отщепенцев захороводился вокруг меня. Была бы их немалая толпа, да только я сразу прогнал всех, кто слаб в учебе. Школьный учитель здешний (достойный человек, а не драчун и пьяница, что был когда-то: их с той поры четверо сменилось) благодарил и кланялся, дескать, представить себе не мог, чтобы у детей единым разом столько усердия прибавилось.

Спастись от ребячьей назойливости было два способа: либо приказать слугам гонять мальчишек, либо найти им занятие. Собственно, искать долго не пришлось: опыты по строению артифициальных птиц, незлонамеренно прерванные инквизиторами Венецианской республики более десяти лет назад, могли быть возобновлены в любое время. Требовалась лишь свобода моя от важных и не терпящих отлагательства дел, да команда старательных помощников. То и другое оказалось налицо; к тому же Семен Крутиков, приехавший со мною помощником секретаря, когда-то принимал самое тесное участие в далматских опытах и охотно взял на себя непосредственное руководство, избавив мое сиятельство от малозначительных забот. Еще один умелец нашелся тут же, в селе: бывший корабельный плотник и парусный мастер, списанный по старости и болезни, однако в наставники ребятам годный. К сожалению, бамбук и шелк, припасенные некогда для постройки летучей машины, затерялись или пропали, доставка же новой партии требовала времени. Пришлось на первое время заменить их сосновыми рейками и тонкой парусиной, а вместо горы Велий Верх использовать берег Черной речки, сильно уступающий высотою, но для «птичек» саженного размера вполне пригодный.

За пару месяцев новосозданная артель пробежала хоженную ранее часть пути, подойдя к созданию полноразмерной машины. Наступившая зима заставила перенести работы в пустой овин, снятый незадорого у соседа. Печь для сушки снопов плохо справлялась с декабрьскими морозами — иной раз приходилось дожидаться оттепели. Из детишек остались самые упрямые, которым и стужа нипочем, дай только интересным делом заняться. Впрочем, русский климат оказался не только помехой: мягкий, пушистый снег позволял по-новому решить проблему возвращения на земную твердь, исполнив нижнюю часть машины в виде салазок. Взлет, при такой конструкции, я тоже предполагал возможным с крутого и достаточно высокого склона.

К Рождеству диковина была готова. На святочном гуляньи мальчишки, прокатив полотняную птицу, поставленную на легкие полозья, по всей деревне, под смех и прибаутки веселящегося народа пустили с горки, с которой прежде сего детвора каталась на ледянках. Самый тощий и легкий — Алешка Новоселов — забрался в плетеную из лозы люльку, взялся за шкоты, позволяющие изгибать и растопыривать хвост артифициального монстра наподобие паруса, но… Пташка не взлетела. Трехсаженные крылья, забирая ветер, сообщали всем эволюциям устройства необыкновенную плавность. Где ледянки мчались стрелою, там наше изделие скользило с вальяжностью парусника. Разогнаться до требуемой быстроты никак не получалось. Хватившие браги мужички принялись насмешничать:

— С крыльми, а не летает… Што ж то за птица така получилась? Неначе, курица!

— Мож, она у них и яйца несет?

— Да не, в ентой корзинке токо пару яиц найдешь, у ейного птенчика — и те мелкие!

Достоинства сиятельного графа крестьянские шутки вроде бы не касались: делали-то все ребята, я же лишь изредка давал советы, снисходя с невообразимой высоты. Но парней задело. Поглядывая на меня украдкой, они явно ждали генеральского рыка, в отпор веселящимся глупцам. Еще мне не хватало святочную потеху людям портить! Велел измерить крутизну и протяженность склона, засек время скатывания, рассчитал скорость. По миновании праздничной недели, бурмистр Андрон выгнал тех самых крестьян работать в счет летней боярщины: расчищать и выравнивать склон Телятиной горы, самой высокой в округе и с южной стороны переходящей в отвесный речной обрыв, издырявленный ласточьими гнездами. Прежде безымянная, возвышенность эта обрела название благодаря недавнему приключению, когда с кручи свалился отбившийся от стада телок. Мясо, рассказывают, оказалось отбито не хуже, чем бифштекс у повара-англичанина. Алексей, птичий наездник, взирал на сии труды с видимой опаской.

— Не забоишься? А то, давай, постарше кого посажу.

Парнишка дернул головою, глаза блеснули:

— Нет, Ваше Сиятельство! Лучше меня никто не сладит.

Сверкать на господина очами он, по правде говоря, имел кой-какие основания. Матушку его, Олену, родила через девять месяцев после одного из моих визитов в деревню молодая, вольного поведения, вдовушка, по доброте своей не отказавшаяся скрасить хозяйский досуг. Конечно, не пойман — не родитель; красавица и других привечала; но указание старосте выдать ей денег и снабдить всяческим припасом ввиду сей оказии было дано. Возможная моя дочурка, подобно всем крестьянским девушкам, рано вышла замуж, нарожала своих детей и умерла молодой от морового поветрия. Алеша и его сестренка жили при мачехе. Внуки? Бог знает. Возможно. Наверно, из-за моего сиротства — а может, по иной какой причине — я в смысле любви к потомству вышел калекой. Не знаю сего чувства, ну вот совсем! По крайней мере, не испытываю ни малейшего побуждения тех, кому дал жизнь, каким-то образом баловать, льготить и устилать их путь розами. Тем паче (отметим между прочим), балованные дети почти всегда вырастают либо не годными ни на что бездельниками, либо записными мерзавцами. Если младенец унаследовал мой дух, он сам сыщет дорогу из деревенской глуши в широкий мир: школа здешняя открыта для всех, а любой грамотный юноша принимается в Компании, как родной. Оттуда, по выслуге, можно уйти на вольные хлеба. Правда, желающих мало, но само наличие такой возможности весьма оздоровляет атмосферу. У других владельцев, конечно, иначе. Там крепостные подлинно в рабстве пребывают. Мне же удалось высвободить в русских людях, подаренных царем за службу, скрытые силы и таланты. Силы огромные, куда Гераклу! И обратить оные к своей корысти, что худого?! Все на принципах взаимности: я укажу вам путь к свободе и богатству, извольте лишь маршировать к заветной цели в моем полку; ежели нужно будет — пробиваться с боем!

А этот малец мне пока еще непонятен. Сдается, иной раз во взоре отрока мелькает обида: дескать, мог бы и признать, старый черт! И впрямь, парнишка-то похож. Не на меня нынешнего, конечно, а на виденное бездну времени тому назад назад отражение юного венецианца в стеклах библиотечных шкафов.

Долго ли, коротко ли, гору от кустарника расчистили. Кочки сровняли. Ямы засыпали. В крещенские морозы целую неделю возили наверх бочки с водой и заливали ледяную дорожку. Чуть желобом: края повыше. Опорные салазки летучей машины тоже наморозили льдом. Тоненько, чтобы вес не сильно увеличить. Дождались безветренного солнечного дня. От села до Телятиной горы далековато будет, так что птицу привезли на санях, нарочно для нее излаженных. Шестеро крепких парней нежно ее сняли с опор, поставили на край площадки. Наездник влез в корзину, перекрестился.

— Готов?

— Да!

— Не спеши выбирать шкоты. Если хвост поднять раньше времени, пока скорости нет…

— …То не взлетит, а подпрыгнет и опрокинется. На «воробьях» пробовали, знаю.

«Воробьями» ребята прозвали уменьшенные подобия машины, в сажень размером, коих они сделали штук пять. И все переломали, иные — не по одному разу.

— Ладно, с Богом!

Осеняю паренька крестным знамением. Даю знак юношам, держащим концы крыльев. Черт, неодновременно! Кто-то запоздал на мгновение, птица пошла с горки чуть наискось. Края желоба не дают ей выскочить из колеи, она виляет «змейкой», у самого низа словно встает на дыбы, подлетает сажени на две, сваливается вбок, цепляет сугроб крылом и с треском рушится наземь. Алешка летит кувырком: мелькнули тонкие ноги в латаных портах и больших, с чужой ноги, серых валенках — и все скрылось в искристом облаке мелкого снега.

Обочь желоба, по целине, цепляясь за что ни попадя, ребята съезжают вниз на задницах, дабы помочь товарищу; только он уже и сам справился. Выбрался из сугроба, поднялся на ноги, отрясает снег. Слава Всевышнему, вроде бы цел! Когда я осторожно, по тропке с веревочным поручнем и вырубленными в самых крутых местах ступенями, спускаюсь под гору, там все стоят кружком около сломанной машины. У наездника поперек лба царапина, длинная и сочащаяся кровью, на щеках — дорожки от слез.

— Больно?

— Да не-е… Машину жалко. Моя вина, ошибся! Надо бы сразу, как стал подниматься, веревки чуть отдать…

— Все ошибаются. Не плачь, пороть не буду.

— А мне все равно, будете или нет!

— Ладно тебе. Машину починим. В какую меру следует шкоты и брасы тянуть, заранее угадать невозможно, так что вины твоей здесь не вижу. Думаю, следующая попытка окажется удачнее.

— Еще разгону не хватило. Чую, крылья воздух забрали — а желоб-то уже и кончился… Вот и стал изо всей силы нос задирать, чтобы все-таки взлететь… Повыше бы склон, хоть немного…

— Где ж его взять, когда на тысячу верст окрест гор настоящих нету и в помине?! Хотя ладно, пять сажен добавим.

Пока чинили сломанное крыло (точнее, делали новое на его место), все те же крестьяне выстроили на макушке Телятиной пятисаженный помост, наподобие детских потешных горок, какие делаются на святки для забавы, — только размером поболее. Желоб еще наморозили и выгладили нарочно для сего придуманною волокушей, кою тягали на веревке вверх и вниз. Вообще, затея с летучей машиной началась трудами десятка отроков, избывающих зимнюю скуку и безделье, но постепенно втянула в свою орбиту чуть не всех оставшихся в селе работников, а серебро из моего кармана, напротив, потянула наружу. Мелочь, конечно; только я привык вкладывать средства таким образом, чтобы отдача многократно превосходила затраты. Что за польза будет от сей игрушки, весьма занимало крестьян. В отличие от далматинских жителей, не дождавшихся объяснений от чужеземного графа, своих мужиков оставить без разумной интерпретации было бы как-то неуважительно.

Только не смейся, любезный читатель. Разумеется, девяносто девять помещиков из ста сочли бы ниже своего достоинства давать отчет «чумазой деревенщине»; но у меня в имениях, как тут уже говорилось, иные порядки. Кнут на крепостных людей, конечно, есть: совсем без этого, к сожалению, не обойдешься; но употребляется он в редких, даже исключительных случаях. Скажем, для наказания преступников, когда тяжесть деяния несоразмерна плахе или каторге. Обыкновенные средства побуждения к нужным владельцу действиям — деньги, деньги и еще раз деньги. Не столько в простейшем смысле найма или подряда, сколько в открытии для крестьян доходных промыслов, приносящих выгоду также и мне. Вот, к примеру, гвоздильное ремесло. Моя доля образуется от продаж за границей, где цены гораздо выше российских, а не от выжимания копеек при закупке. Или, допустим, лесопильный промысел… Но я отвлекся, об этом — в другой раз. В общем, очень многое держится на репутации графа Читтанова, как изобретательного и ловкого дельца, способного заработать миллионы даже там, где другие совсем никаких возможностей не видят. Причем не только для себя заработать — но и поделиться справедливым образом с теми, кто ему в этом деле поможет. А неугодные или непокорные рассчитывать на участие не вправе.

Так вот, представьте: ежели сказать крестьянам, что «их сиятельство» затеял дело, не преследующее никакой выгоды, они сначала не поверят, а потом, когда все же убедятся, плюнут и скажут, что старик выжил из ума. И начнут выискивать, как бы отношения с хозяином переменить ему в убыток, а себе на пользу. Мне это надо?! Поэтому на вопросы Мелентия, что за хреновину делают ребята и какая с нее корысть, прямо отвечал: бесполезная вещь, чисто для забавы. Кого забавлять? Сам догадайся. И улыбался с ехидцей. Догадаться-то и впрямь нетрудно!

Вот и пошли по деревне шепотки: мол, глупо, конечно, тратить на игрушки этакую прорву полотна, да только сею птицей саму государыню будут тешить! Наиболее злоязычные (и не слыхавшие, по деревенской темноте, о Тайной канцелярии, а потому излишне бесстрашные) рассуждали: дескать, она хоть и помазанница, но все же баба — стало быть, дура. А граф хитер, аки змий-искуситель и этой дуростью бабьей намерен каким-то образом воспользоваться. Уж понятно, что себе не во вред!

Меж моих слуг довольно давно завелся человечек, отписывающий о каждом шаге хозяина Александру Ивановичу Шувалову. А он обо всем важном обязан сообщать императрице. При этом утаить что-либо… Коли не доложит Шувалов — доложат Бестужев или Воронцов, и какой тогда вид будет иметь мой дражайший тезка при следующей встрече с государынею?! Все, что желаешь довести до сведения канцлера, достаточно изложить в письме, отправленном кому угодно обыкновенною почтой. Вице-канцлер и стоящий за ним «молодой двор» столь обширной паутины раскинуть не успели, однако кое-какие сведения стекаются, несомненно, и к ним. Теперь вообразите: все три враждующих партии, соревнуясь между собою, учнут доносить Ее Величеству о новых и невероятных делах графа Читтанова — как водится, безбожно перевирая подлинные известия из моей деревни. Чем ответит Лизавета Петровна?

Враждебных чувств ко мне она не питает. Уступила давлению шляхетства… Ну, при такой всеобщей ажитации — сие, пожалуй, от нее не зависело. Пришлось уступить, дабы собственный трон не зашатался. За полгода дворянская ненависть, разумеется, совсем не прошла — но, я надеюсь, сильно остыла. Врагам моим при дворе их кратковременное торжество не принесло счастья: на другой же день они с удвоенной яростью схватились между собою, и кое-кто вскоре начал задумываться, не лучше ли будет отправленного в деревню графа как-нибудь в столицу вернуть.

А жизнь во дворце — скучна невыносимо! Балы, танцы, застолья радуют душу после тяжелых долговременных трудов, как бывало при отце государыни; каждодневные же праздники скоро надоедают и обращаются в унылую повинность. В затхлой придворной атмосфере любая свежая новость, даже сплетня, привлекает внимание неизъяснимое. И тут, представьте, глава Тайной канцелярии расскажет, что у Читтанова в деревне люди по воздуху летают… Да еще, что придумано такое чудо нарочно для Ея Величества потехи! Женское любопытство, это, знаете ли, в некотором роде стихия. Праматерь Ева из-за него такого натворила… Словом, возвращение мое в ближний круг при сем обороте произойдет неминуемо и очень быстро.

Так что, был резон торопить работников, сколь возможно. Семка Крутиков сам трудился, как каторжный, часов по шестнадцати в сутки, да и мальчишек гонял совсем не по-детски. От школы я их освободил, приказав учителю потом устроить для «птичьей команды» отдельные занятия.

Впридачу к удлинению ледяного желоба, нашлось средство ускорить разгон. Опорные салазки птицы заменили отдельными (вернее, отделяемыми) санями с окованными железом полозьями. В основание оных саней заложили десятипудовую доску литого свинца. Хоть великий Галилей и установил независимость десцендитного стремления тел от их веса, сие справедливо лишь для случая, когда противление воздуха ничтожно мало. У нас же, при шестисаженном размахе крыльев, оно огромно: главная-то задача в том и состоит, чтоб заставить воздух держать всю конструкцию, вместе с человеком. Разумеется, без свинцового груза.

На сей раз аппарат привязали тонким линьком за хвост к перекладине деревянной горки — чтобы никаких перекосов.

— Готов, Алексей?!

— Погодите, разберусь со шкотами. Скажу, когда пускать.

Натянулись бечевки, оканчивающиеся петлями в руках наездника. Полотняный хвост чуть пошевелился, повинуясь: вверх-вниз, вправо-влево, с поворотом… Теперь проверить растяжки, связывающие низ корзины с крыльями, примерно на трети длины оных: они тоже бегучие и привязаны к стременам на ногах. Позволяют перемещать центр тяжести вбок и управлять, таким образом, креном… Эх, маловато у человека конечностей, еще бы пару…

— Пускайте!

Напряженные пеньковые волокна без усилия разошлись под острым, как бритва, лезвием ножа, и освобожденная машина устремилась вниз по крутому, мало не отвесному, склону. Свинец не зря заложили: вместо прежней корабельной неспешности, аппарат усвистал под гору, как ядро из пушки. Даже страшно стало за парня. Чуть кренится, похоже… Сейчас кувырком пойдет! Нет, выровнял! Качнулись полотняные крылья, освобожденные санки с устрашающей скоростью вылетели на лед реки, крутясь на ходу… А несколькими саженями выше стремительно и плавно скользило, не касаясь поверхности, невиданное от века творение человеческих рук.

Наваждение длилось четыре или пять секунд, не больше. Чуть довернув по руслу, артифициальная птица подняла и растопырила хвост, задела грудью-корзиной снежную целину и утонула в туче морозной пыли. Из множества глоток (поглазеть собралось немало зевак) вырвался одновременный удивленно-восторженный крик. Народ посыпался с кручи, как горох из рваного мешка. Черт с ними, лишь бы мне мальчишку на радостях не помяли!

Толпа расступилась (опять я последним подошел). Алеша, с виду заметно ошалевший, взял себя в руки, одернул армяк и доложил почти по-воински: дескать, полет исполнен, при нисхождении на землю порвано полотно на левом крыле и на хвосте, а каркас цел. Да еще блоки отломало и шкоты запутались, — так их все одно переделывать надобно, потому как толку в них мало: тянешь, тянешь, а птица не слушается! Мол, он уже придумал, как правильно сделать.

— Завтра об этом. Андрон!

Бурмистр вынырнул из-за моей спины в то же мгновение. Чует, когда может понадобиться.

— Найди батюшку, от моего имени закажи благодарственный молебен Господу.

— За что — благодарственный, Ваше Сиятельство?!

— За то, что разум дал, а не оставил дураком, как многих прочих!

После начального успеха очевидно стало, сколь убога, непрочна и уродлива созданная под водительством Семена летучая монстра. Для глухой деревни — сойдет, а государыне показывать… При следующих опытах ни Алеша, ни другие ребята и близко не смогли подойти к сорокасаженной дальности полета, достигнутой в самый первый раз. В лучшем случае, получались короткие подскоки, впрямь напоминающие об усилиях домашних кур стать на крыло. Мужики-то, видно, не зря потешались! Причина сего безобразия открылась довольно-таки быстро: полотно слегка растянулось. Паруснику сие не вредит, летающей машине — увы… Перешили, пропитали ткань олифой — стало получше. Но ненамного. И вообще, веры в успешный показ многажды латанная после неоднократных падений птица совершенно мне не внушала. К тому же, приготовленный когда-то китайский бамбук нашелся: десять лет он дожидался моего запроса на складе фактории в Ливорно. Корабельный ход между Кафой и медитерранскими портами не прекращается даже зимою, сообщение Крыма с Москвою столь же регулярно… В общем, возы пришли в Бекташево как раз ко времени. Крестьяне щупали, дивились: с виду солома соломой, а толщиною в хорошую жердь! Шелк и шеллачную смолу доставили тем же караваном.

Вот теперь пришлось и мне впрягаться. Натоптанная тропка закончилась; многоразличные огрехи конструкции вылезли наружу. Правили оные, можно сказать, на лету — испытывая свежевыдуманные решения сначала на старой, полотняной, птице, чтобы потом наиболее удачные из них применить уже на новой, шелковой. Спорили, как лучше сделать, до хрипоты. Кто господин, а кто холоп; кто многоопытный старец, а кто юнец сопливый, — совершенно в этих спорах не вспоминали. Алешка встревал во все детали, причем большею частью по делу. Парень выказывал непостижимое чутье по части лавирования в воздушных струях, коему просто неоткуда взяться у существа, ходящего по земной тверди. Ужели правы суеверы, и наши души спустились в сей бренный мир с небес, из обители крылатых? Глядя на этого отрока, вполне можно было поверить.

Совсем немного времени не хватило. За три дня до Сретения прискакал взмыленный фельдъегерь, выхватил из сумы легкомысленное письмецо в несколько строк. «Любезный Александр Иванович, душевно буду рада видеть Вас у себя в Москве на Масленую… Надеюсь узреть Ваши новые инвенции, о коих уже земля слухом полнится». Клюнула рыбка! Да вот беда: Пасха нынче ранняя, масленичная неделя вот-вот начнется… Коли фельдъегеря пустить вперед, чтобы готовил подставы, и гнать тройки нещадно — пожалуй что, успею… Машину соберем и доделаем на месте, только ведь не испробована, дьявол! Ладно хоть, Москва: там Воробьевы горы поблизости. А то два года в древнюю столицу не езжала. Санкт-Петербург же для показа моих птичек совсем не годен. Разве что, научусь конной упряжкой их поднимать…

МОСКОВСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ

Мало есть на свете занятий приятнее, чем путешествие по России зимним путем. Когда погода хорошая. А ежели метель? Преодоление каждой версты обращается в тяжкий, непосильный труд; заблудиться и пропасть возможно совсем неподалеку от станции. Поднялась вьюга — сиди дома, у печки, подкидывай в топку поленья, слушай вой ветра, да моли Всевышнего за тех, коим не хватило ума спрятаться в тепле.

Только вот беда: не было мне досуга ждать! Промедлишь, огорчишь государыню — и все напрасно. Труды и надежды пойдут прахом. Так что гнал коней и людей, невзирая на снежную бурю. В Тверь добрались чуть живые. Дальше, по наезженной дороге, легче стало, да и погода утихла. Приезда в Москву не помню: расхворался. «Шелковую птицу» Семка и бекташевские ребята собирали без меня. Из придворных кругов — ни единого ободряющего знака: словно графа Читтанова нет на свете и сроду не бывало. Даже Иван Шувалов, ведающий ныне высочайшими развлечениями, и тот, сукин сын, не снизошел до личного визита! Камердинера прислал осведомиться. Или на случай неудачи норовит в сторонке занять позицию, или враги мои такую силу взяли, что сам ныне действующий фаворит у них по струнке ходит.

Дня за три до начала поста, слава Богу, сумел встать с постели. Добрался с компанейского подворья к ветхому, полуразвалившемуся царскому дворцу на Воробьевых горах, где предоставили нам каретный сарай для летучей машины. Глянул — и схватился за голову. Осрамлюсь же навеки! Склон достаточно крутой, но весь в кочках. Машина не готова: ребятишки, совсем замученные, только еще шелк на каркас натягивают. Охрипший секретарь из последних сил кроет черными словами бурмистра соседнего села…

— Что стряслось, Сема?

— Так не дает же, сукин сын, мужиков — горку ровнять!

Хитрый управитель согнулся с неожиданною для толстой своей фигуры ловкостью, привычным движением перекрестился:

— Истинный Бог, Ваше Сиятельство, некого дать: которые не на заработках, всех забрали балаганы масленичные ладить, по приказу Ихнего Высокопревосходительства генерал-губернатора Трубецкого!

— Никиты Юрьевича? Ступай, без тебя обойдемся.

Верный мой помощник проводил мужика взором сломавшей ногу лошади, которую вот прямо сейчас застрелят. Пришлось успокоить юношу:

— Толку от него… Да они всем селом неделю проковыряются. А послезавтра уже Прощеное! Тут полк солдат нужен. Перо и бумагу бери, быстро. Пиши…

Через пару минут посыльный ускакал с запиской для генерал-губернатора. Хоть мы с Трубецким друг друга на дух не переносим, рисковать благорасположением императрицы ради соблазна сделать мне пакость сей пройдоха отнюдь не осмелится. Будут солдаты! Осталось только все, что нужно для них, приготовить.

— Теперь старшему приказчику Компании. Прислать лопаты, кирки, топоры — для двух тысяч работников. Котлы кашеварные и провиант для того же числа, на один день. Дрова. Канат пеньковый, тысячу сажен. Смолы пять бочек, паклю и жерди в соразмерном количестве — на факелы. Вина хлебного сорокаведерную бочку… Нет, лучше две. Денег медных… В конторе столько не найти, пусть у купцов наменяет: рублей, хотя бы, полтыщи.

— Пятьдесят пудов, Ваше Сиятельство. Может, серебром?

— Столько разменного серебра найти непросто. А рублевики раздавать — что, один на пятерых? Бог знает, как еще поделят… Нет, лучше медью. Лошадки у него добрые, свезут. О, кстати: саней надо сотню — только не дровней, а с дощатым настилом и бортами.

— Коней крестьянских нанять, или в гарнизонном обозе найдутся?

— Да какие у гарнизонных кони?! Клячи последнего разбора; иные только потому и живы, что своими ногами до живодерни дойти не способны. Крестьянских тоже много не надо: по одной лошадке на трое саней, чтобы порожняком сюда доставить. А тут на руках: дальше двухсот сажен езды не будет. Отвозы артиллерийские взять вместо упряжи, коли сыщутся. Если нету — сами навяжем. Бревен пятивершковых, досок, гвоздей — как на помост, что в деревне ставили. Помнишь, наверно, чего сколько?

— Помню.

— Вот, столько же и напиши. Как закончишь, возьми Алешку и еще кого хочешь, поставьте вешки на склоне. Чтобы к приходу солдат все уже размечено было.

— Слушаюсь!

Рабочие команды от московских полков явились довольно скоро и по моим распоряжениям, не мешкая, принялись за дело. Когда стемнело, зажгли факелы. Выбранные от солдат кашевары разожгли костры еще раньше; через час-другой над огородами села Воробьева поплыл густой приманчивый дух вареного пшена с мясом. Одетые в рванье крестьянские дети голодными зверьками смотрели из-за дырявых плетней. Пожилой секунд-майор с нездоровым цветом лица и красными глазами пропойцы, приведший один из отрядов, хотел было их прогнать, но я остановил:

— Скажи, пусть помогут, коли хотят. До ужина, за кормежку.

Не то, чтоб их слабые руки были мне позарез нужны… К старости мы делаемся сентиментальны, хочется всех облагодетельствовать — а раздавать деньги либо припасы даром означает портить людей. Только за работу, никак иначе.

Вечером дал полтора часа на еду и небольшой отдых. Притомившиеся солдаты подходили к котлам, доставали из-за пазух щербатые деревянные миски… Бедно мы все-таки служивых содержим, оловянная посуда не так уж дорога. Может, начать из белой жести делать? Еще дешевле выйдет, и намного.

Всю ночь работали, словно на войне. Впрочем, я не следил: сил не было бодрствовать сутки напролет, как в молодые годы. Распорядил уроки, да и лег почивать в избе бурмистра. Однако ж, обещание «не обидеть» и две заветные бочки, поставленные на виду для пущего соблазна, сотворили чудо. Мутный февральский рассвет открыл взорам прямую, как ружейный ствол, и достаточно широкую полосу мерзлого грунта, ниспадающую с высокой кручи к Москве-реке. Гарнизонные с ленцой дробили редкие комья, алмазно поблескивающие на изломе кристаллами льда. Я собрал офицеров.

— Господа! Последнее усилие: двести возов снега свалить в желоб, раскатать волокушей и полить москворецкой водичкой. Семен покажет, как выгладить поверхность. Главное — не медлить, а то морозец нынче крепкий.

— Люди измучились, Ваше Высокопревосходительство! Передохнуть бы…

— Пустяк остался — против того, что сделали. Как окончим, стройте народ к раздаче винной порции, каши и хлеба. Вина — двойная чарка, еды вволю. Деньги… Артельщики надежные у вас, не воруют?

— Как можно, Ваше…

— Ну, вот и славно. Как секретарь мой работу примет, пусть к нему подходят с мешками.

Слава Богу, что государыня с перины раньше полудня не встает! Иначе б ни за что не успели. Шкоты, изгибающие хвост, натягивали под звон бубенцов и топот копыт подъезжающего императорского кортежа. Коли по уму, еще бы надо, самое меньшее, дня три на проверку всех сочленений и на привыкание наездника к новой машине. А ежели не спешить — так и неделю. Да где ж ее, неделю-то, взять?! Великий Пост начнется, все забавы — прочь, дабы от благочестивых мыслей не отвлекали!

Два красивых лакея в мгновение ока раскатали перед золоченою дверцей поставленной на полозья кареты персидский коврик, милый друг Ваня Шувалов протянул ручку вальяжно, дабы самолично поддержать августейшую любовницу… Как-то Елизавета отяжелела, в ней появилась нездоровая полнота. Конечно, она всегда была, что называется, «в теле», но прежде сие неплохо сочеталось с природной красотою и крепким сложением, унаследованными от матери; теперь же, за неполный год, что мы не виделись, заметно сдала…

— Желаю здравствовать Вашему Императорскому Величеству!

— И тебе доброго здоровья, Александр Иванович! Какими чудесами на сей раз изволишь удивлять?

Дружелюбным помаванием высочайшей главы государыня как плотину обрушила: вокруг меня сразу стало тесно от желающих выказать приязнь и расположение. Зная цену сей дружбе, ответил придворной толпе одним небрежным общим поклоном. Правда, самых первоклассных фигур в императрицыной свите как раз не было. Ни Бестужева, ни Шуваловых-старших. Зато наследник престола с женою — тут как тут. Высочеств поприветствовал отдельно. Впрочем, тоже наскоро: не дай Бог, государыня заскучает.

— Соблаговолите видеть, Ваше Императорское Величество: сия артифициальная птица сделана из легкого, но прочного китайского бамбука и обтянута наилучшим лионским шелком, пропитанным смесью шеллака и аравийской камеди, разведенных в горячем spiritus vini. Всего на крылья и хвост пошло свыше ста парижских локтей ткани…

— Теперь вижу, граф, что Вы точно ненавистник прекрасного пола. Это же полторы, а ежели на худосочных дам — так целых две дюжины шелковых платьев! И все это сейчас взмахнет крылышками, да и улетит?!

— Взмахнуть не получится. Даже у самого могучего богатыря силы не хватит, чтобы махать по-птичьи столь длинными и широкими крыльями. Посему, как можно узреть, они закреплены штагами и вантами, подобно мачтам с парусами на корабле. Собственно, крыло есть не что иное, как парус, положенный набок. Ну, а раз мускульной силой, потребной для подъема вверх, мы не располагаем, то лететь можем только сверху вниз, от макушки горы к подножию оной.

Ее Величество с видимым разочарованием покосилась на крутой, в начале чуть не отвесный, склон с проложенным по нему ледяным желобом. Похоже, в дурном настроении, да и выглядит… Пудра и румяна, конечно, многое могут скрыть, но только не глаза…

— Тогда что в этом занимательного? С обрыва кувырком любой дурак полетит, безо всякого искусства!

— А умный, да с искусством — не кувырком, но подобно птице, скользящей по воздуху. Сей отрок, именем Алексей, уже не раз такое проделывал.

Алешка застыл, как истукан, ладно хоть шапку догадался сдернуть. Бледный, глаза вытаращил… По виду, напуган до полусмерти. Шутка ли: сама царица изволила обратить на него взор! Черт бы побрал мальца, в таком параличе он ни на что не способен будет, кроме как убиться! Хоть самому на его место… Расшибусь, так хоть срама не обрету!

Елизавета еще раз, с явным неодобрением, глянула на крутопадающую гору. Протянула руку, милостиво потрепала парнишку по стриженым в кружок волосам:

— Не бойся, мальчик: я не разрешу твоему хозяину столкнуть тебя вниз. Граф Александр Иванович так увлекся наукой, что ради нее готов христианских детей бросать в пропасть.

Да, глаза… Нездоровые, с желтоватыми белками, с тонкими кровяными прожилками. Офицеров и мастеровых, склонных заменять ночной сон кутежами да выпивкой, мне довелось встречать гораздо чаще, нежели хотелось бы. У непохмеленных — примерно такое же обличье. И столь же непредсказуемые перепады настроения по утрам. Учитывая, что женская плоть слабее… Благо, Великий пост уже близок: пожалуй, государыне пойдет на пользу. А теперь-то что ей сказать?! Уф-ф-ф, слава Всевышнему! Алешка отмер! Заговорил, ослица Валаамова!

— Я не боюсь… И не ребенок я! Виноват, Ваше Императорское Величество: растерялся. Прошу Вашего высочайшего дозволения слететь с этой горы на артифициальной птице!

— А ну, как разобьешься?!

— Нет! У нас в Бекташеве горы не хуже, пробовал уже! Я умею!

Государыня в сомнении обратила ко мне утомленный ночными пиршествами лик. Ответил уверенно, с ободряющей улыбкой:

— Он справится. Нет ни малейшего сомнения.

Главное — чтоб царствующая особа не догадалась, как нагло ей лжет верный слуга. В душе моей уверенности не было вовсе. Внучок, Курций сопливый, страх перед царицей победил, однако не тем способом, каким нужно. Видно, что разозлился на себя, на свой испуг, да и кинулся в противоположную крайность: теперь хоть с колокольни вниз головой! Мне же требуются от него хладнокровие и сосредоточенность.

— Н-ну… Если Вы, господин граф, ручаетесь… Тогда пусть летит!

— Дозвольте послать за священником Троицкой церкви, дабы освятил машину и благословил самого летуна. Почитаю сие необходимо нужным. И прошу великодушно меня простить: механизм требует внимания.

Пока местный батюшка, подобрав полы наилучшей праздничной рясы, пробирался между куч оставленного ночной работою хлама, я бесцеремонно повернулся к императорскому величеству спиной, чтобы собственными руками проверить натяжение управляющих шкотов, легкость хода блоков и свободу поворотов длинного, как у сороки, хвоста. Убедившись в исправности, обернулся:

— Приступайте, отче. Чин освящения колесницы будет к месту, лишь перемените освящаемый предмет на «птицу». Алеша, встань рядом. Не суетись: главное сейчас — слушать.

Умный поп еще накануне разведал, к чему делаются столь обширные приготовления, и не заставил себя упрашивать. Под мерные взмахи курящегося ладаном кадила, поплыл над окрестностями звучный бас:

— …Господи Боже наш, мудростью украсивший человека и благим промыслом вся ко благу направляющий, ниспошли благословение Твое на птицу сию и Ангела Твоего к ней приставь…

Великое дело ритуал. Только что парень был взбудоражен до грани безумия, и вот подходит под благословение — спокойный, умиротворенный… То, что надо! Делаю знак рукою: машину, закрепленную на санях, в мгновение ока втаскивают на помост. Блестят заиндевелым железом острые полозья.

— Алексей, лезь в корзину. Тулупчик сбрось, мешать будет. Уселся? Проверь поводья и стремена.

Примерно с минуту сверху доносится лишь сосредоточенное сопение. Потом поочередно натягиваются шелковые шнурки, отклоняется в разные стороны хвост и слегка шевелятся длинные чаячьи крылья. Красиво… Но если будет неудача — впору такой шнурок на себя примерить, как бывало у турок в старину. Нет хуже, чем зависеть от недоученного, кое-как натасканного сопляка! Главное, не выказать и не передать ему сейчас своего настроения, иначе уж точно все пропало. Забираюсь тоже наверх.

— Все ли хорошо?

— Стремена по-разному чувствую. Правое бы подтянуть.

Останавливаю взглядом готового спорить Семена Крутикова:

— Подтяни, Сема. Сколько скажет.

Секретарь, дуя на стынущие пальцы, распускает и перевязывает довольно-таки тугой морской узел. Императрица внизу ждет. Ждут сенаторы, генералы, камергеры… Ёжатся, переступают ногами: февральское солнышко, хоть и светит уже по-весеннему, ни шиша покамест не греет. Морозец весьма чувствительный. Я тоже жду. А парнишка-то мой без шубы, в одной меховой душегрейке!

— Не замерз?

— Нет.

Лицо Алеши ангельски спокойно, взгляд рассеян. Из-под шелкового крыла выползает измученный Семен:

— Проверь. Так лучше?

Тот слегка шевелит ногами:

— Лишку перетянул. Отдай назад маленько.

Подтверждаю легким кивком распоряжение. Сейчас не я главный. Главным бывает тот, от кого все зависит. Надо ему внутри себя приготовиться — пускай тянет время, Бог с ним. И даже если юный засранец просто тешится минутным всемогуществом, заставя мерзнуть всю верхушку империи, с государынею во главе — он в своем праве. Пока Елизавета терпит…

— Вот теперь правильно. Александр Иваныч, я готов!

Спускаюсь к императрице:

— Ваше Величество, позволите?

— Давно пора, заждались!

— Соблаговолите дать знак, махнув платочком.

С поклоном подаю шелковый квадрат, из обрезков. Представляя некий прожект августейшему вниманию, весьма полезно бывает сделать царствующую особу не сторонним зрителем, а непосредственным участником действа. Петра Великого, так и втягивать не надо было: сам в любое дело встревал!

Семен с Демкой Нифонтовым, самым старательным из добровольных помощников, уже выкатили машину на уклон. Теперь ее держит лишь тонкий линь, привязанный к задней части санок. Взмах платка… Блеск ножа… С Богом!!!

Вполне представляю, как лихо приходится Алешке. Еще в деревне сам как-то раз съехал с разгонной горки… Без птички, на голых санях: просто для понимания. От скорости дух захватывает; проворство и точность в управлении нужны исключительные. Стук полозьев по неровностям льда, гул ветра в ушах — и любое неосторожное движение может выкинуть тебя из желоба, так, что костей не соберешь!

За перегибом склона, часть оного сверху не видна. Кажется, что машина устремилась вниз с быстротою необыкновенной, да прямо и ухнула в бездну! Государыня в ужасе прижала плат к устам, дабы не закричать: погибель юного храбреца показалась ей несомненной, — но через мгновение все увидели далеко внизу стремительную длиннокрылую тень, белую на белом, летящую над головами потрясенных, разинувших рты, зевак. Черт, не туда летящую! Отклонясь от направления разгона куда-то вбок! Деревья на берегу, сейчас вломится прямо в рощу! Не учел я, что вдоль реки подувает легонький норд-вест, а птички мои, в силу особенностей конструкции, самовольно приводятся к ветру…

Однако, нет — не зря, видно, попик ангелов припряг! Не подвел Алешка! С естественностью живой птицы, клонясь поочередно то на одно, то на другое крыло, машина выписала в воздухе гигантскую, в полверсты, литеру «S», обогнула все препятствия и плавненько прижалась к заснеженному москворецкому льду, лишь в самом конце крутанувшись и замерши хвостом вперед.

Неподобающее «Ура!» вырвалось из глоток моих юных помощников и покатилось, подхваченное гуляющим народом и оставленными для помощи солдатами, при молчаливом негодовании сановной императорской свиты… Дьявол, самое главное-то ребятам не втолковал! В присутствии коронованной особы никто да не дерзает выражать свой восторг, покуда Ее Величество сего не сделает! Царское слово всегда и по любому предмету первое. А так, благодаря сим деревенским невежам, я вновь оказываюсь, ежели не бунтовщиком, то, по меньшей мере, фрондером!

Государыня же молчала. Наконец, до простодушных селянских отроков стало доходить, что радость их преждевременна. Кто сам допер, кого пихнули локтем. Заткнулись на полуслове, уставились на царицу, как бараны….

— Ах, Александр Иванович, как же ты меня напугал! Больше так не делай, ради Христа! Разве можно верного слугу этакой опасности подвергать?!

Не сердится, это главное. С Анной бы такая дерзость не прошла. Елизавета же увидала, что там дети почти, и не стала взыскивать за невоспитанность и грубость манер. И даже… Даже соскочила с полуофициального тона на совсем приватный, употребляемый лишь с персонами ближнего круга, и то не при всяких обстоятельствах. Кто долго состоял при дворе, верхним чутьем улавливает, какое титулование и какая манера речи в данный момент времени уместны…

— Государыня-матушка, зрелище зато какое! А парнишке игры сии только в радость: вон он, выбрался из корзины, руками машет!

— Раздетый же совсем! Привезите-ка его сюда немедля, да в шубу закутайте, не то простынет!

Конные гвардейцы, сопровождавшие императорский кортеж, кинулись выполнять; подняли на гору и машину — но надеждам на скорое повторение полета не суждено было исполниться. У основания левого крыла зияла изрядная дыра, обрамленная рваными лохмотьями. Бамбуковая укосина треснула. Елизавета, узнав, что представление окончено, быстренько укатила к себе на Головинский двор обедать.

— Там, на льду, Ваше Сиятельство, — оправдывался Алеша, — я чуть на людей не налетел. Они, как зайцы, врассыпную… На грех, середь них затесалась баба с ведрами. Тяжелыми, зараза, дубовыми… Бросила прям у меня на пути: коромысло, будто копье, под крыло воткнулось! Велите сыскать!

— Зачем?

— А наказать?

— Это ей с нас причитается за испуг. Двугривенный, самое меньшее. Ладно, не до нее сейчас. Тебе что государыня сказала?

— Спросила, как зовут… И чей сын.

— Чей внук, не спрашивала?

— Так тайна ведь… А ежели спросит, что отвечать? Царице же врать нельзя, хоть она и добрая?

— Сам ей открою, коль уместно будет. Мы с тобой званы вечером… Угадай, куда?

— Неужто…

— Вот именно. Проси хоть Семена Крутикова, хоть иного кого, чтоб научили приличному поведению. Осрамишься — по гроб жизни сожалеть будешь!

Вечерний прием оказался сплошным разочарованием. Государыня одарила рассеянной улыбкой и едва заметным кивком, не удостоив даже краткой беседы. Будь Елизавета поласковее, вокруг меня хоровод бы водили, а так… Приветствовали формально, без сердечности. Жаль, но так уж вышло: виденные утром чудеса произвели на императрицу не совсем однозначное впечатление.

Только Великая княгиня Екатерина, да еще цесарский посол барон Претлак выказали живой интерес к полету артифициальной птицы. И то, скорее как к цирковому трюку, нежели научному достижению. Барон интересовался, не согласится ли мое сиятельство устроить такой же дивертисмент для его властительницы. Сильно подозреваю, что над ним довлели политические виды: попробовать, не удастся ли перетянуть графа Читтанова, известного оппонента австрийского союза, на свою сторону. Жена наследника… Тоже, конечно, небескорыстно: «молодой двор» привечал всех, кто мнил себя неправедно отодвинутым от средоточия власти. Полагаю, на первом месте у нее стояло желание вовлечь меня в свою партию; но присутствовало, помимо этого, и простое, здравое любопытство.

Прочие же все… Да черт с ними! В общем, ставка не сыграла. Или сыграла — но не в полную силу. Далеко не с той мощью, на какую надеялся. Прочь от императорского двора не гонят — зато и совета в государственных делах не спрашивают. Живи, как хочешь, занимайся, если душа лежит, наукой либо коммерцией… Только ведь коммерция per se, сама по себе — это корабль, коим рулевые, сиречь приказчики, правят куда сноровистее владельца. На мне прежде лежало проталкивание в Сенате и коллегиях необходимых для Компании резолюций, защита от всевозможных посягательств и прочие сего рода заботы; теперь комиссию эту взял на себя Петр Шувалов, тоже солидный компанейский дольщик, и худо-бедно с нею справляется.

Наука? А почему бы и нет?! Нынешние опыты стоит продолжить. Масленичный полет, впечатлил он императрицу или нет, был великолепен. Полверсты, если мерять по прямой! Раза в полтора больше, коли учесть маневры на лету (способность совершать которые сама по себе должна считаться достижением величайшим). Обобщить свои предварительные расчеты и выкладки, привести в удобопонятную форму, издать в Академической типографии… На латыни, естественно. Кто пожелает оспорить, пусть приезжает: пущу Алешку прямо у него над головою… А еще лучше устроить показ в главнейших европейских столицах, это будет просто взрыв бомбы! Прямо в городе, конечно, не выйдет: скажем, в Париже есть Монмартр, однако склоны холма сплошь застроены или засажены деревьями. Ближайшее к Лондону место с хорошим перепадом высот — Дуврские скалы. Чего я там не найду в нужном количестве, это снега, льда и мороза. Нужно думать, как поженить летучую машину с колесной повозкой. Или, может, с зскимосской кожаной лодкой? Канава с водой, вдоль нее бежит резвая упряжка и тащит крылатого монстра… Почему бы артифициальной птице не быть водоплавающей?! Садиться на воду — всяко безопасней!

Словом, вариантов много. Надо пробовать. По возможности — не в Москве, чтоб не мешали. Здесь атмосфера недоброжелательства густа, как деготь. Шляхетство меня не любит, подозревая в намерении разорить поместья путем переманивания мужиков на компанейские заводы и в заморские колонии; лейб-кампанцы не любят вдвойне — в ответ на мнение о них, как ни на что не годных, отожравшихся на царицыной милости, бездельниках. Давно ли я шел с ними вместе, дабы посадить Елизавету на трон? Воистину, праздность — мать пороков! Высшие сановники… Ну, тут понятия любви и ненависти бессмысленны. Совсем иная логика отношений. Возле трона всегда бывает тесно, и проигрыш любого из царедворцев оборачивается выигрышем остальных. Шуваловы многим мне обязаны — однако в определенный момент сочли выгодным встать на противоположную сторону и поддержать канцлера. Не осужу — ибо давно вхож в сферы высокой политики; поэтому не исключаю для себя точно такой же способ действий. Но сейчас никакой способ не поможет вернуться на высоты, с коих не так давно сверзился. Сейчас — не вклиниться. Войны-то с турками нету…

Государыне мое присутствие тягостно. Последний отцовский генерал, безупречно верный, но крайне раздражающий людей, от коих зависит прочность ее трона. Выгнать — некрасиво, сослать — не за что… Если я сам куда-нибудь уеду, она вздохнет с непритворным облегчением.

В довершение бед, привязавшаяся в дороге простуда не отпускала меня, мучая непроходящим кашлем. Травяные отвары, звериное сало, баня, растирание горячим вином, — ну совсем ничего не помогало! Павел Захарович Кондоиди, ставший лейб-медиком после опалы Лестока, предложил, как водится, пустить кровь… Еле удержался, чтоб не обидеть черными словами хорошего человека. Почти отчаявшись, вспомнил, что владею имением в Крыму, в теплом, сухом и чрезвычайно здоровом климате. Палаццо на берегу моря… Сам же, вдвоем с Растрелли, планы рисовал; стены и крыша давно готовы. А что внутренняя отделка даже не начата — так единственно потому, что заняться было недосуг. Да и на кой черт она человеку, чуть не весь отпущенный век прожившему по-походному? Испросил благословение императрицы, отдал необходимые распоряжения, дабы отправиться спешно, пока не распался зимний путь. Перед отъездом судьба улыбнулась: прискакал на почтовых из Петербурга профессор химии Ломоносов. Не затем, чтобы со мною увидеться, а для хлопот об устроении завода цветного стекла и о приписке деревень к нему. Но, услышав о полете человека по воздуху, бросил дела и прямо с дороги велел править на компанейский двор.

Вот уж, этому-то не требовалось объяснять научное значение события! Скорее, пришлось утихомиривать, дабы избежать сочинения по сему поводу трескучей оды. Не из скромности: просто чувствовал себя прескверно, и любые громкие звуки утомляли.

— Дражайший Михаил Васильевич, — убеждал я его, — загадка здесь только одна. Сколько веков люди используют парус? А ветряные мельницы? Так почему у нас до сих пор нет подробнейших трактатов о взаимном действии движущегося воздуха и обтекаемого им тела? Не то удивительно, что я нашел способ полета — а то, что сего не сделали задолго до меня. Хотя, если Клио не лжет, все же сделали. Впервые при царе Миносе, потом… Никто не считал, сколько раз. Три или четыре свидетельства вполне достоверны; сомнительных рассказов многие десятки, причем часть из них может опираться на перевранные до неузнаваемости истинные события. Каждое столетие…

— Так почему же… — Академик чуть смутился, что грубо прервал собеседника на полуслове, но я поощрительно улыбнулся. — Почему это все оказалось забыто?!

— Думаю, тому две причины. Во-первых, древние летуны сами не очень понимали, как это им удалось. До Ньютона наука о движении блуждала во мраке. А второе… Вероятно, главное: никакой пользы от сего летания нет.

— Как же, Александр Иванович… Как — нет пользы?! Уподобиться птице небесной, постигнуть Божье творение во всем величии, восхититься несказанной мудростью Его, созерцать твердь земную, опершись на аер… Ужели в сем нет пользы и смысла?!

— Для меня-то, пожалуй, есть… Для Вас — тем паче, ибо Вы не токмо философ, но, к вящей славе Божией, еще и поэт. Для крестьянина или бюргера, придавленных заботой о пропитании голодных отпрысков — точно нет. Для купца… Нет барыша, нет и пользы. Генерал, мечтающий запустить летуна под самые небеса, чтобы разведать эволюции вражеской армии, тоже будет горько разочарован. Пустосвят, озабоченный поиском колдунов и чернокнижников — увидит смысл, но совсем не тот, что мы с Вами.

— Да, народ и ныне темен; а уж в старые времена… Семя, павшее на камень, не принесет плода, и с мудростью человеческой так бывает. Вполне могли забыть. Это просвещенные люди понимают, что истина, прогоняющая тьму незнания, бросает лучи свои также и на соседствующие области. Может, изучив свойства крыла, придумаем, как усовершенствовать парус — или найдем иную пользу, о которой ныне и мысли не дерзаем иметь…

— Может, найдем. А может, нет. Пока это праздная забава одного богатого графа. А главный прок от нее… Мошну чуток облегчить, чтобы не лопнула от денег.

Я успел. Приехал в Воронеж на полозьях, разбрызгивая упряжками полуаршинной глубины лужи. Буквально через день дороги превратились в бездонные канавы с грязью. Затрещал лед на реках, поднятый талою водою, и уплыл на юг в одночасье. Едва отдохнул после торопливой скачки, а уже пора дальше отправляться! Доном, разумеется: он в это время года влечет вниз, к морю, множество сплавных дощаников. Их путь — в одну сторону, возврата нет. А мой? Тоже пойду на слом, или вернусь еще в Россию?

Неспешный речной сплав позволил исправить упущение, до коего прежде никак не доходили руки. Мальчишки-то деревенские, увезенные для работ над артифициальной птицей — неучами у меня росли! Дал им секретарей в учители, приказал школить до седьмого пота, и розог, при нерадении, не жалеть… Ничего, терпели — хотя Алешка Новоселов попробовал однажды отстоять свое привилегированное положение, как лучшего (и единственного) птичьего наездника:

— Александр Иваныч, пошто вся эта математика? Ничем она в небесах не поможет!

— Хочешь сказать, чижик ни Ньютона, ни Бернулли не читал, а летает — за милую душу?! Так ему эта способность дана Творцом. А нам, людям — шиш! Вместо нее дарован разум. Только с его помощью мы можем оторваться от земли.

— Вашего высокографского разума на всю нашу артель с лихвою хватит!

— Э, нет! Шалишь! Моему разуму недолго осталось резвиться. Кто будет дело продолжать? Кроме того… Помнишь, как у царицы в гостях были?

— Да она, почитай, на нас и не взглянула…

— Зато Великая княгиня… Ты хоть понял, кто это такая?!

— Знамо дело, жена будущего царя… Который по кончине Лизаветы Петровны на трон взойдет. Да, эта была куда как ласкова!

— Запомни: придет время, когда ни меня, ни нынешней государыни в сем свете уже не будет. Царствовать станут Их Величества Петр Федорович и Екатерина Алексеевна. Вспомнят ли тебя, и какое место ты займешь при новом правлении — от наполнения твоего ума очень сильно будет зависеть. Можешь, как чижик: полетал, позабавил, и назад в клетку. А коли тебе этого мало, то нужно сделаться человеком, умеющим вершить важные дела. Сие требует превзойти такие науки, которых ты и названий-то не слыхал! Да и политесу не мешает набраться, иностранные языки освоить… Иначе будешь в глазах придворных мужиком, быдлом чумазым, и никогда не сойдешь за своего!

— Граф Разумовский, вон, из простых…

— Забудь. Это редчайшее исключение, какое впредь никогда не повторится. К тому же, цесаревна (тогда еще) Елизавета своего милого друга Алексея Григорьевича очень многому выучиться заставила — и, можно сказать, собственной августейшею ручкой на казацкого сына глянец навела. С тобою так нянчиться никто не будет. Кроме одного вредного старика. Сейчас от стараний в учебе зависит, станут ли благородные в будущем смотреть на тебя, как на равного — или как на грязь под ногами! Понял? Не слышу ответа!

— Понял, Ваше Сиятельство!

Ежели, паче чаяния, и понял, хватило сего урока ненадолго. Той страсти к знаниям, какая обуревала когда-то юного венецианца, внучок не унаследовал. Сорванец, заводила мальчишеских шалостей… Далеко не дурак, но совершенно равнодушный к наукам. Однако исторгнуть его из своего сердца я не смог бы, если бы даже захотел.

ВОДА, ОГОНЬ И МЕДНЫЕ ТРУБЫ

— Братцы мои любезные, помните ли поговорку про нужду и калачи?

— Разумеется, ваша милость; но какое касательство имеет она к здешним делам? — Сидящие вдоль стола директоры покосились на выскочившего вперед всех Ивана Гриффита, начальника угольного отделения, и вновь уставились на меня. Тоже, значит, хотят разъяснений.

— Самое прямое и непосредственное, Иван Фомич. Сколько раз директориум изволил мне писать о безнадежном к исправлению недостатке водяной силы?

Вопрос риторический. Директориум, сиречь совет управляющих Южным заводом Компании, взял за правило любые сбои в поставке чугунного литья оправдывать истощением степных речек. Мол, с нашей стороны все возможное сделано, долины оных до самых верховий обращены в цепочки прудов, — но на полную продолжительность засушливого приазовского лета все равно этих запасов недостает.

А я, между прочим, ехал в Крым… Да только получил на пути одну из таких слезных жалоб, и счел, что двести верст — не крюк. Тем более, кой-какие соображения на сей предмет время от времени в голову мою забредали. Нет, право, отдаление от государственных дел имеет свои хорошие стороны! Кто бы знал, какую долю умственных и душевных сил мы тратим на междоусобную борьбу, попусту растрачивая и без того короткую жизнь в бесконечных интригах… Употребить бы эти силы на что доброе… Знаю, что разумы большинства вельмож абсолютно к сему не годны, но льщу себя надеждой, что все-таки сам не безнадежен.

Неторопливо разглядываю собравшихся. Никто более в контратаку на меня не выскакивает, хотя и внутреннего трепета, подобающего при внезапном появлении хозяина, тоже ни в ком не ощущается. Плохо сие, иль хорошо? Зависит от положения дел. Ежели коммерция процветает, а горизонты ее открыты и ясны — пускай служители благодушествуют, я не против. Ну, а если положение не столь блистательно… Да что говорить: распустились, конечно, пока у меня руки не доходили!

Редко случается, чтобы какой коммерческий прожект от начала до конца шел гладко, без сучка и задоринки. Все мои затеи при начале своего бытия болели, как младенцы, многоразличыми хворями. Иные и вовсе померли, по воле Божьей. Другие выжили, заматерели и ныне радуют отменными дивидендами, а паче того — пьянящим восторгом победы над косным миром, подобно мягкой глине обретающим форму в твоих руках. Сопричастность деянию Творца, будто служишь у Него подмастерьем, вот самое великолепное чувство из доступных смертному на сем свете.

Чугунолитейный завод в Бахмутской провинции доставлял особенно много хлопот. Никак не удавалось вывести оный на прямую и гладкую дорогу. Чудесные першпективы, вдохновлявшие меня при начатии сего дела, подтверждались несомненными успехами, зато и внезапных препятствий хватало с избытком. Новейший английский способ выплавки металла на каменноугольном коксе, придуманный железоделателями графства Шропшир, мои мастера переняли быстрее самих британцев. Посреди безлесной южнорусской степи сия метода оказалась в высшей степени уместна. Вслед за первой домной построили вторую, затем третью… В близлежащем Анненхафене, рядом с военною гаванью, я выкупил место для торговых причалов; многочисленные суда развозили товар по всей Медитеррании. И вот, здрасьте вам: в прошлый, весьма засушливый, год механической силы для приведения в действие воздуходувных машин хватило едва до середины лета! Пришлось печи гасить. Хуже того: поспрашивали старожилов и выяснили, что этакая сушь как раз и соответствует обыкновенному здешнему климату, а предшествующие многоводные сезоны были, скорее, отклонением от среднего. Все расчеты речного стока пошли черту под хвост… Что дальше делать?! Сократить продажи, отдавать товар дороже — даже и думать нельзя. Сей же час на мое место англичане влезут!

Тишина становилась тягостной: как штиль, предваряющий грозу. Начальство заводское смиренно понурило головы, отводя взоры и тайком переглядываясь меж собою: авось минует высокопревосходительный гнев. Главный управляющий Селифан Пыжов почувствовал, наконец, что далее молчать непристойно:

— Дозвольте, Ваше Сиятельство, сказать. Минувший год большой беды не случилось, потому как старые запасы литья, частию нераспроданные, позволили более чем наполовину покрыть возникшую по причине безводья нехватку. Еще и цены почти на треть подняли. Пошлет Господь дожди нынешним летом, так, может, и обойдемся.

— А коли не смилуется? Наличных водяных запасов в заводских прудах до какого времени хватит?

Пыжов повернулся всею массивною тушей (шея у него, что ли, болит?), нашел взглядом долговязого парня в кургузом, не по росту, камзоле:

— Антипка, доложи.

Тот нервно дернул кадыком, будто сглатывая ставший поперек горла кусок, и приготовился что-то сказать. Но я помешал. Не к нему вопрос — и не следовало Пыжову отбивать оный на другого, словно мячик при игре в лапту.

— Ты, детинушка, кто таков будешь?

Сбивающимся от волнения голосом юноша поведал, что исполняет должность начальника водяного хозяйства, после приключившейся три месяца назад нежданной кончины прежнего гидравлического мастера, при коем состоял учеником. Вот и причина неуместного спокойствия директоров: полагают, что можно бросить мне на съедение этого агнца, отнюдь не входящего в их тесный дружеский круг, и сия жертва умиротворит злого духа (ну, то есть, рассерженного графа). Шиш вам, братие! Орел не ловит мух.

— Ладно, докладывай.

— Если все запасные пруды до мертвого бруса слить, на две ныне действующих печи до конца июня примерно. Может, пару дней не дотянем.

— А на одну?

— Вдвое дольше, до середины августа. Не считая, сколько с поверхности усохнет. Однако ж, за эти месяцы обыкновенно случается несколько хороших ливней, с грозою…

— Значит, заводская работа целиком зависит от летних гроз, кои могут случиться, но могут и обмануть ожидания? Этак мы британцам вчистую проиграем, потому как у них дожди льют без отмены, зимой и летом. Реки круглый год полноводны, даже малые… Абрахаму Дарби, небось, нет нужды водяные колеса останавливать. А нынешние завышенные цены для него куда как приманчивы. Из Лондона пишут: Левантийская компания заказала в Колбрукдейле большущую партию чугунной посуды и печного литья. В Константинополь повезут, ежели кто еще не понял! Что делать станем?

Гидравлист открыл было рот, но сообразил, что смотрю-то я на Селифана — и ответ, стало быть, жду от него. Главноуправляющий вздохнул — тяжко, как паровой насос:

— Против натуры не попрешь, Ваше Сиятельство. Зимою при нехватке воды выручает воловий привод, потому как нанять скотину можно в любом количестве и почти даром; летом же… Никто не даст. Своих содержать? Кормить агромадное стадо целый год заради месяца работы, коий может еще и не случиться… Убытка больше выйдет, нежели при остановке печей.

— Другие мнения есть? Антип, ты чего кривишься — хочешь возразить?

— Не, я согласен с господином главным директором…

— А собственного суждения — вовсе не имеешь?

— Имею! Просто…

— Имеешь, так скажи. Или Селифана Панкратьича боишься? Так это зря. Бояться надо, что упустишь единственный в жизни случай показать высокому начальству свое разумение и схватить Фортуну за волосы!

Парень оглянулся затравленно — и будто в прорубь крещенскую сиганул:

— Я, Ваше Высокографское Сиятельство, еще в прошлом годе предлагал… Ну, когда сушь начиналась… Качать воду в верхний пруд ньюкоменской машиной, что у Ивана Фомича на шахте…

— А шахту, значит, подземные ручьи пускай топят?! — не стерпел главный угольщик, соединивший в себе унаследованную от батюшки-валлийца прижимистость с хозяйственными привычками матери-малороссиянки. — Хрен тебе, а не машина, выблядок полтиннишный!

— Ч-ш-ш-ш… Ну-ка, Ваня, не бранись! — Пришлось мне еще раз вмешаться. — Как тебе не совестно собрата по дирекции неподобными словами ругать?!

— Пес шелудивый ему собрат, Ваше Сиятельство! Слова мои суть не ругательство, а истинная правда, потому как подкидыш он, купленный за полтинник, и должен знать свое место в совете почтенных людей!

— Вы еще у меня местничаться начните, как бояре в старину… Аристократы, мать вашу, чумазые! Антип, что-то не пойму: в голодном семьсот двадцать втором году я и впрямь покупал младенцев, коих раздал в семьи мастеровых на воспитание; но ежели ты из них, так вроде молод…

— В тридцать четвертом снова недород приключился; генерал-поручик Геннин тем же образом велел поступать. Только мне, оставшемуся в сиротах по возрасту едва ли не школьническому, цена была уже вовсе не полтинник…

Прокопченный, как эфиоп, и донельзя разбалованный незаменимостью, доменный мастер Афоня Варнаков не сдержался, чтоб не пошутить:

— Штраф тебе, Иван, за бесчестие: выблядок-то рублевый оказался…

Директоры с трудом подавили ухмылки; гидравлист дернулся, как ужаленный плетью; я погрозил Афоньке кулаком:

— Кто еще встрянет не по делу, точно без штрафа не уйдет. Давай, Антип, дальше о воде.

— Так вот, понеже вырос я при заводе в Тайболе, где двигательной силы всегда избыток, по переводу сюда сразу стал задумываться, как здешнему безводью помочь. Мнится, кроме как оборачивать много раз одну и ту же воду, иных способов не найти. Или ветряной привод сделать для подъема оной, или от огненной машины. У англичан есть такое, слышал!

— Мало ли, что есть у этих свиней, — пробормотал вполголоса Гриффит, унаследовавший от папаши присущие валлийскому племени чувства к англичанам, — ты придумай, чего у них нет!

— Сам придумай, коли сие, по-твоему, так просто!

— Много вас таких, любителей свое бремя на других перекладывать. Я уголь даю, на кокс пережигаю — а твои колеса даже и знать не хочу! Кому что в должность вменено, то и делай!

— Так и меня только плотинному строению учили. Какою силой крутить приводы, коли пруды обсохли, это уж точно не моя забота! Если бы…

— Хватит. Помолчите оба. — Меня эта череда взаимных упреков начинала приводить в раздражение. — Ежели от непоправимой скудости натуры, да от английского соперничества промысел здешний зачахнет, и останетесь вы без денег, кого винить станете? Опять друг дружку? Селифана Кузьмича, что не взнуздал и не запряг вас, как следовало, дабы тянули все согласно в одну сторону? Графа Читтанова, который не предусмотрел все препятствия, могущие встретиться на пути сей коммерции в ближайшие сто лет?!

— Никто здесь, никоим образом, не смеет винить в чем-либо Ваше Сиятельство… — Забеспокоился главноуправляющий.

— Речь не о том. Мы живем в беспокойное время, и удастся ли ныне пробавиться безупречным исправлением одной только своей должности… Не знаю, право. У кого-то получится, других стремление оставить все неизменным приведет, напротив, к самым решительным переменам, причем дурного для них толка… Хотя бы изредка, надобно поднимать взор от повседневных дел, на которые у каждого из нас ум навострен, и глядеть выше.

— Для предметов духовных, церковь служит.

— Нет, я о земном. Материальном и денежном. Здесь тоже прицел может быть взят на разную высоту и дальность. Вот, завод в Тайболе все знают, и ни для кого не секрет, на чем он, собственно, процвел. Сейчас трудно представить, чтобы такой ресурс водяной силы, единственный в своем роде, пребывал невостребованным. Два больших озера, между ними песчано-галечная гряда шириною около версты; при этом уровень воды в Суванто на пять сажен выше, чем в Ладоге! Прокладывай водяные лари, ставь колеса, и круглый год снимай с них любую мощь, какая только может оказаться потребна. Такое место — все равно, что большущий золотой самородок, лежащий прямо посреди дороги! И что вы думаете? Апраксин, Меншиков, сам государь Петр Алексеевич — все прошли мимо! Дело явно не в недостатке ума, потому как оба вельможи были весьма и весьма неглупы, а Петру Великому справедливо дают место среди мудрейших и проницательнейших монархов нынешнего века. И вот, поди ж ты: устраивали заводы в Систербеке, в Ижорах… Сколько денег зря выкинули, только затем, чтоб сии бесплодные начинания умерли, не выдержав соперничества!

— Может, не знали о разнице уровней? — Задумчиво предположил Антип. — На перемычке был раньше лес густой…

— Как же о том возможно не знать, когда из Сувантского озера вытекает река, длиною семьдесят верст, и впадает в Ладожское у Кексгольма, причем речка сия довольно-таки бурная и порожистая от самого истока до устья! На всех картах она показана, да и лично в тех местах не раз проезжали перечисленные мною персоны… Загадка, верно? Имея очи, не видят… По мне, тут общее свойство человеческого взгляда: мы примечаем только те предметы и свойства оных, кои заранее почитаем важными и значительными для себя.

— Но Вы же разглядели?

— Занеже искал именно это: мощный, непрерывный источник двигательной силы. Сдается мне, что и здесь, на юге, у нас с вами многое ускользает из вида лишь потому, что мы смотрим в другую сторону. Или даем слишком много значения статусу персоны, высказывающей мнение, а не самому мнению, как таковому. Предлагаю хорошенько обдумать способы возместить нехватку гидравлической силы, после чего собраться для обсуждения еще раз. Скажем, через неделю. Недели хватит?

Получив единодушные уверения, что хватит, отпустил всех, за исключением главноуправляющего. С ним был разговор, не предназначенный для ушей нижестоящих.

— Скажу прямо, Селифан Панкратьич: я недоволен. Десять лет назад, только вступивши в начальствие над заводом, ты был неутомимо деятелен; теперь то ли устал, то ли обленился. Желаешь отдохнуть? Не стану препятствовать. Компании ты послужил немало, можешь рассчитывать на достойную гратификацию при выходе. Хочешь остаться? Хватит спать в оглоблях. Для начала: коммерческий расчет по предложению о закачке прудов паровым насосом делали?

— Не помню… Нет, вроде.

— Так распорядись, чтобы сделали. То же самое — по ветрякам. По наращиванию плотин, если такая возможность еще не исчерпана. По снижению потерь воды, ежели оные имеются. Способов много; одного лишь нельзя — сидеть на заднице, ничего не предпринимая.

Следующий совет прошел гораздо толковее и принес немалую пользу для дела. Возможно стало аргументированное сравнение различных источников силы, с оценкою, сколько лишних копеек они надбавят на каждый пуд чугуна. Поначалу, предпочтительной движущей стихией выглядел ветер, тем более что перекачка больших масс воды при помощи ветряных мельниц давно практикуется голландцами; все можно рассчитать заранее и применить готовые решения, испытанные веками. Но потом углубились в тонкости работы огненных машин — и ответ показался отнюдь не очевидным.

Во-первых, доменная печь являет собой почти неограниченный источник дармового тепла. С какой стороны и каким образом его забирать — тут есть о чем подумать; но, скажем, горячий воздух (с языками пламени), выходящий у колошников, использовать можно невозбранно.

Во-вторых, огневой двигатель можно присоединить к воздуходувным машинам напрямую. Сам характер движения приводящих и приводимых механизмов взаимоподобен: не нужно, как с ветром, преобразовывать вращение в поступательный ход или приводить в действие сложные водоподъемные устройства, чтобы затем пускать эту воду на колеса. Достаточно соединить шток поршня ньюкоменовой машины с рычагом больших мехов, при помощи неравноплечего коромысла, и все заработает! Очень просто, безо всяких замысловатых передач.

Сочли, во что станет по деньгам. Вышло все-таки малость дороже, нежели при эксплуатации ветряной силы. Однако, не потребовалось даже и вопросы задавать, в виде испытания на догадливость, чтобы открыть решающее преимущество этой системы. Антип, заметно осмелевший сравнительно с прошлою встречей, выскочил первым:

— Зато привод мехов огненною машиной позволит нам вовсе не зависеть от погоды! Ни от дождя, ни от ветра! При том, что в здешних местах засуха и штиль обыкновенно совпадают.

Ванька Гриффит опять-таки уперся: потребовал, чтобы на его машину, задействованную в откачке шахтных вод, отнюдь никто не посягал. Я не дал разгореться спору:

— Ладно, дружок. А где у тебя вторая машина?

— Какая вторая, вашсясь?!

— Лейпольдовой конструкции. Помнится, в семьсот сорок третьем году резолюция была такая, чтобы изготовить два разных паровых насоса, для сравнительного испытания оных. Денежки ассигнованы, аппараты выделаны в Тайболе и отправлены вам, сюда, для употребления в дело. Один собран и действует; с другим что сталось?

Иван Фомич с Селифаном Панкратьевичем переглянулись. На широких, упитанных лицах происходил плавный переход от недоумения к растерянности.

— Ну, что молчите? Когда война турецкая возгорелась, мне стало недосуг отчета с вас требовать. А без присмотра… Похоже, кое-кто возомнил, что граф Читтанов, по старости, вовсе из ума и памяти выжил. Не обижайтесь, братцы, коли мнение сие окажется опровергнуто самым грубым и неприятным для вас способом!

Кто бы мог представить, как шустро способны двигаться солидные, изрядно зажиревшие директоры… Словно матерые индюки начали вдруг порхать воробушками! Все же природа человеческая не позволяет управлять людьми посредством одних лишь только пряников. Без кнута никак. Да что греха таить: я и сам не уделял должного внимания сей проблеме, покуда лондонская Левантийская компания не возымела намерение вытеснить мой чугун с медитерранских рынков.

Лейпольдова машина нашлась. Части ее лежали нераспакованные под завалами всевозможного хлама в одном из сараев близ Анненхафенского порта. Дюймовый слой пыли поверх намазанного изготовителями пушечного сала служил верным ручательством, что все годы, кои она там пребывала, сим чудом техники интересовались одни только мыши. Толстые манжеты воловьей кожи, призванные уплотнять зазор между поршнем и цилиндром, изгрызены были насквозь. Еще пришли в негодность коромысла и рычаги, передающие усилие на водяную помпу — но это вряд ли можно почесть за ущерб, потому как для приведения в действие воздуходувок все равно требовалось изготовить новые, совершенно иных размерений.

Пыжов лишь разводил руками с виноватым видом: дескать, казните, коли угодно — забыл напрочь! Повинную голову, как известно, меч не сечет. Гриффит избрал другую тактику.

— Мне, вашсясь, нужды не было во второй машине, — оправдывался он. — Которую первой смонтировали, оказалась так хороша, что почти вовсе не ломалась. Любые исправления и замены мы успевали делать, самое большее, за пару дней. Подобные перерывы при откачке шахтных вод отнюдь беды не составляют.

Впрочем, внимательный осмотр действующего насоса открыл не столь приятную картину. Стенка цилиндра настолько расшлифована, что бочкообразность видна без инструмента, невооруженным глазом. Если машина еще работала, то исключительно благодаря искусству заводских шорников, умеющих изготовить достаточно толстый и эластичный манжет.

— Менять надо. — Вынес я вердикт. — И, пока делают новые части, каждый день молиться, чтобы старые дождались благополучного абшида. Кстати, сейчас это выйдет не так уж дорого. В несколько раз дешевле, нежели десять лет назад.

Директоры глядели с недоверием: им ли не знать, как трудно отыграть хоть копейку при фабрикации железного товара.

— В Тайболе наладили стан для сверления стволов трехпудовых и пятипудовых мортир. «Тройка» имеет диаметр десять и три четверти дюйма, «пятерка» — тринадцать дюймов с четвертью.

— Маловато будет. В старой машине — без малого два фута цилиндр. — Ревниво вступился за свою любимицу главный угольщик.

— А какие в нем потери силы из-за несовершенства формы? Мортирные стволы близки к идеалу. Тринадцать с четвертью в диаметре — значит, площадь поршня сто тридцать восемь квадратных дюймов; при обыкновенной упругости воздуха в пятнадцать русских фунтов на квадратный дюйм, усилие на штоке составит пятьдесят пудов с лишним. Ну, пусть, с потерями, сорок. В конце концов, если одного цилиндра окажется мало — можно взять два, или даже четыре. Это для ньюкоменовой машины. Применительно к лейпольдовой, выгоднее пойти другим путем: увеличить упругость пара в несколько раз, дабы соответственно умножить силу при сохранении прежних размеров. Впрочем, сие считается опасным, и вообще, конструкция не испытана толком. Наверняка в ней обнаружится множество подлежащих исправлению погрешностей. Жаль, что вы так оплошали: сейчас бы могли уже иметь солидный опыт по части использования тугого пара. Тот самый опыт, Иван Фомич, которого лишены англичане: прямо по твоему желанию, сказанному на прошлом совете!

Найденную машину привели в годное состояние довольно быстро: десяти дней не прошло. Воздуходувные мехи она качала исправно, капризничала в меру. Случались присущие лейпольдовой системе утечки пара между поршнем и цилиндром, но их быстро устраняли, временно переключая мехи обратно на водяной привод. Как нарочно, в ночь после запуска хлынул такой ливень, что степные речки вздулись и помутнели, заводские пруды переполнились, а главное беспокойство Антипу-гидравлисту причинял избыток воды. Боялись, как бы она плотины не размыла. Так часто бывает, и не только с погодой: словно издевается над людьми некий супротивный и ехидный дух. Возможно, именно из-за этих вывертов единобожие, хотя возобладало над язычеством, нигде не стерло его без следа и не научилось обходиться без воплощения зла, антагониста Всеблагого Создателя. В самом деле, не Творцу же Вселенной приписывать сии мелкие и вредные пакости.

В одном немаловажном отношении мы, здраво рассудя, отступили от первоначального плана. Не стали забирать жар для котла напрямую от доменной печи, ибо расположение машины вышло бы в этом случае весьма неудобным, с точки зрения доступа к ней. Котел, цилиндры, поршни, клапаны, коромысла — все сие требует, особенно поначалу, вмешательства мастеров для отладки механизмов, исправления неизбежных поломок и внесения возможных улучшений в конструкцию. Тащить это громоздкое и покамест капризное хозяйство на колошниковую площадку, где и без того тесно, а вырывающийся из печи жар грозит испепелить зазевавшегося работника… Ну его к дьяволу! По крайней мере, не следует замахиваться на все сразу. Вот добьемся надежности, как у хороших башенных часов, работающих сто лет без поправки либо замены частей — тогда пожалуйста, можно котел над печью вешать. А пока пожжем уголек. Авось, не разоримся. Расход ведь не беспрерывный: только в те месяцы, когда воды недостает.

Вроде бы, задача решена… Одна из доменных печей сразу получила резервный источник силы для поддержания дутья, другие ожидали поставки заказанных для них машин, самое позднее, к зиме. Острота проблемы существенно снизилась. Но что делать с директорами, управляющими заводом? Чуть не загубили, черти, всю коммерцию! Вытеснить потом английских соперников из Леванта навряд ли удалось бы, а без вывоза литья в турецкие владения о серьезном доходе нечего и мечтать. Менять состав директориума — смысла большого не вижу. Загвоздка не в персональных свойствах управляющих. Пыжов, Чижов, Ежов… Какая разница? Кого ни ставь, любой станет устраивать спокойную жизнь для себя. При этом, Компания слишком велика, чтобы крупные вкладчики могли следить каждый шаг служителей и вмешиваться в дела, по мере надобности.

Да если б даже могли — что с них толку? Ладно, я: все-таки, с Дезагюлье и с Лейпольдом дружбу водил, с иными умными людьми беседовал об огненных машинах неоднократно, сам кое-что по этой части еще во времена Петра Великого придумал и в железе воплотил. Для меня такая машина — не чудо заморское, а вполне утилитарное устройство, подобное водяному колесу или ветряку. Но если бы, предположим, подхваченная прошлой зимою горячка оказалась более злокачественной, и ваш покорный слуга взял, да и помер?! Все мы на свете временные гости. Шуваловы (хоть оба брата вместе, хоть любой в отдельности) как бы распорядились в этом деле?

Что-то мне подсказывает: не стали бы компаньоны искать новые источники движения. Может, припрягли бы волов, может — голландских мельниц понастроили; убыток же от сих допотопных способов возместили, урезав жалованье мастеровым. Подход вполне действенный, если рассчитывать на малый срок и не особо задумываться о будущем. Однако, в длительной гонке вперед вырвется тот из соперников, коий всех прочих превзойдет не скупостью и зверством к своим работникам, а изобретательностью и умом. Как биться на этом поле с британцами, черт его знает! В Англии любой промышленник, устремляющийся за коммерческой выгодой, слышит за спиною топот и тяжелое дыхание толпы, претендующей на ту же добычу. Он вынужден изощряться в отыскании всевозможных преимуществ, потому как при малейшей оплошности его обгонят и перехватят желанный прибыток. Россия, сравнительно с Островом, сонное царство. По товарам, отпускаемым компанейскими заводами, состязательности почти совсем нет. Даже не потому, что некому: Демидовы могли бы, в принципе, потягаться. Но у меня с этим кланом сложилось партнерство, основанное на разделении сфер деятельности. При отсутствии формального трактата, всякий сверчок тут знает свой шесток. Моя компания закупает полосу, переделывает в белую жесть, корабельные болты и кницы, рубленую и вязаную сталь, и продает за рубеж; а сама полосовое железо не вырабатывает (демидовское, как ни старайся, окажется прочнее и дешевле). Братья, соответственно, не претендуют на мои экспортные привилегии. Исключение — Персия, где встречается уральское литье с южнозаводским. Само собою, на внутрироссийский торг тоже идет товар из всех источников; сие, впрочем, не составляет яблока раздора, ибо по-настоящему большие деньги приходят исключительно из-за границы. Монопольный статус весьма благотворно влияет на доходы Компании, хотя в то же время потворствует склонности ее приказчиков к чрезмерной самоуспокоенности и безделью.

Как обязать директориум измышлять и вводить в употребление новые, превосходнейшие против прежних, способы работы? Никак, наверно, не выйдет. Одно дело — исполнять рутинные, регламентом определенные, правила; совсем иное — выдумывать свои, от века небывалые. Два этих занятия требуют совершенно различного склада ума. Селифан Панкратьич на своем месте чрезвычайно полезен: держать в руках столь обширное хозяйство, приводя к единой цели движение разнородных его элементов, весьма и весьма непросто. Вносить на ходу значительные улучшения… Ну, не хватает его на такое. И негде взять человека, коего хватит. Возможно, следует поручить отдельной команде инженеров поиск по всему свету, приспособление к местным нуждам, а коли получится, так и самостоятельное изобретение всяческих полезных новшеств. Подчинение сих людей главноуправляющему следует обусловить категорическим запретом использовать оных для всяких случайных поручений, попросту говоря — на побегушках. Спрашивать надо, как с них самих, так и с управляющего (в части руководства этим департаментом), за решение важных технических проблем.

Беда в том, что на формирование и надлежащую подготовку такого разведочного отряда уйдут годы — а расщедрится ли Создатель на долголетие для графа Читтанова, неизвестно. «Me mortuo terra misceatur igni», часто говаривал император Тиберий. То бишь, после меня гори все огнем. Не повторю эти слова вослед римлянину, ибо судьба начатых дел заставляет переживать и беспокоиться, подобно многодетному отцу, пекущемуся о судьбе потомства. Вот глянут будущие владельцы в расходную ведомость, усомнятся насчет полезности возможных приобретений от дорогостоящих изыскательских работ, да и прикроют все нахрен! Ежели размахнуться слишком широко, всенепременно так и будет. Поэтому цель надо ставить близкую и практическую. Скажем, доведение до ума лейпольдовой огненной машины, дабы уравнять оную по надежности с машиной Ньюкомена.

Хотя в пользу англичанина говорит весьма широкое распространение насосов его инвенции (примерно сотня их действует в Британии, десятка полтора на континенте), никак не могу избавиться от впечатления какого-то врожденного уродства, вывернутости наизнанку этой системы. Ну, как она работает? В объем, заполненный паром, впрыскивается холодная вода, осаждающая оный; сгущение материи создает пустоту, в которую втягивается поршень под влиянием упругости воздуха. У Лейпольда все проще: пар, выходящий из котла, давит собственной силою — кстати, цилиндров в машине два, и движение происходит без пауз, присущих конструкции соперника. Нет непреодолимых препятствий к использованию паровика где угодно: скажем, для вращения токарных станков на заводе или для буксировки кораблей в порту, посредством специального судна.

Однако, розы не растут без шипов. Кожаный уплотнительный манжет, самый уязвимый элемент машины, нуждается в смазке. Ньюкоменов поршень покрыт водою, она и выполняет эту роль. Если из-за плохого сопряжения частей некоторое количество жидкости окажется втянуто в цилиндр, сие действию механизма не вредит. В лейпольдовой машине пар слишком тугой и горячий, он выдавливает воду прочь. Здесь надобны особые приемы.

Если бы дело заключалось в том, чтобы создать один-единственный экземпляр, ценою подобный ювелирным изделиям и требующий при работе, чтобы вокруг него толпою хороводились ученые инженеры, задача не представляла бы особой трудности. Давным-давно, еще при Петре Великом, я такое, собственно, уже сделал. Огненная тележка, сотворенная для государевой потехи, вполне себе ездила — часа два или три. Потом сломалась, и без меня ее никто не смог исправить. Сейчас речь идет о коммерчески выгодном использовании стихии пара, хотя бы применительно к случаю острого сезонного недостатка механической силы. Кое-какие усовершенствования с тех времен, воистину допотопных, были сделаны; на пару месяцев устойчивой работы, с короткими перерывами, осмеливаюсь питать несмелую надежду; но полагаю сие лишь начальным пунктом длительного и многотрудного пути.

Вот на эту дорожку и надо поставить с полдюжины сообразительных и хватких ребят, обученных инженерному делу в Тайболе. Старый завод — это сила! За десятилетия при нем выросла целая гроздь разных школ, от цифирных до инженерных и коммерческих. Два поколения чрез них пропущены. Ежели раньше грамотей, знакомый с математикой и механикой, был редкою птицей и, как правило, заезжим немцем, теперь своих выучили столько, что появился выбор. Незачем далеко ходить: взять здешний директориум, так три четверти, наверно, приехали сюда с берегов Ладоги.

Ну, а поскольку предметом внимания сей команды будет источник силы, подчинить оную лучше не главноуправляющему, а начальнику плотинно-колесного хозяйства. Вместо временного исполнения должности, произвести его в полноценные директоры, а порученный департамент переименовать из гидравлического в силовой и приводной. Справится ли Антипка? Простоват, конечно: дипломат из него никакой. Но железо любит, и честолюбие у парня есть. Стараться будет. Что Пыжов на парнишку зол, не страшно. Без приличного повода не съест: меня убоится. Попробует подловить на ошибках и какие-нибудь мелкие грехи вменить в тяжкое преступление? Так ведь на то и щука в море…

Произойдет ли выгода от сих трудов, и успею ли я оную увидеть — Бог весть. Но стремиться к совершенству необходимо. Navigare necesse est. Кто ищет покой, уподобляется покойникам еще при жизни.

КРЫМСКОЕ ЛЕТО

Пока я выводил директориум Южного завода на путь истинный, увезенные мною сельские ребята усердно восполняли пробелы в постижении школьных наук. Не всегда в охотку, иногда и под розгою: корень учения, известно, горек. Таких школяров, чтобы совсем без принуждения обходились, бывает один на сотню, наверно, — и не всегда сии умники оказываются столь же хороши в работе, как были в учебе. Да и миновало уже то время, когда можно было довольствоваться уединенными лампадами разума, светящими во мраке невежества: ныне отыскание новых способов, ведущих к вящему процветанию сложных промыслов, становится делом артельным.

Подобным образом, в части летучих машин Семену Крутикову было указано приготовить из вверенных его попечению отроков такую команду, которая способна окажется испытывать и воплощать мои идеи, высказанные в самой общей и не вполне обдуманной форме. Это для начала; в будущем желательно так устроить, чтобы обходиться вовсе без постороннего водительства.

По-первости, урок сопливым инвенторам поручен был далеко не самый сложный. Артифициальной птице, в присутствии государыни, двора и множества зевак доказавшей способность к полету, не хватало… Ну, если сравнить с настоящими птицами, живыми, не хватало ей лап. Салазки с окованными железом полозьями, скользящие с высокой горы по ледяному желобу, наилучшим образом сообщают летающей машине нужную скорость, однако применимы крайне ограниченно по времени и месту. Потребное им сочетание условий почти нигде не исполняется. В России зима продолжительна и морозна, так рельеф малопригодный, плоский. Телятин холм, близ моего имения, или Воробьевы горы под Москвою — все же недостаточно возвышены. Едва летун оторвет от земли задницу, как ей уже снова угрожают кочки: запаса по высоте считай, что нет! Европа, особенно медитерранская ее сторона, радует крутыми склонами, зато изобилия снега и льда не обещает… Разве, на каком из альпийских глетчеров разгонный желоб построить? К черту: вот уж куда совсем не влечет! Вовсе не чувствую охоты ползать меж промороженных ледяных пиков. Мои старые кости мечтают о ласковом солнышке, изъеденные пороховым дымом легкие просят для дыхания теплого морского бриза… Главное же, в горах возвращение летучей машины на твердь грозит превратиться в неразрешимую проблему. Ровную площадку не вдруг найдешь, а нашедши — попадешь ли еще на нее?! Жаль будет ребятишек, ежели убьются.

Так что, полозья побоку: надобно иное. Разумеется, механические подобия птичьих ног мастерить незачем: конструкция из множества рычагов и пружин вышла бы монструозной по сложности, неподъемной по весу и едва ли годной для передвижения. Кто бы ни творил в нашем мире жизнь, божественный разум или слепая натура, — идея неограниченного вращения этой созидающей силе осталась чужда. В то же время, инженерная мысль преимущественно на этом принципе все и строит. Оставя пока в стороне прожекты артифициальных птиц, опирающихся на легкую кожаную лодку и поименованных мною «гуси-лебеди», велел юной команде заняться подбором приемлемого размера колес, в сочетании с наименьшим весом, и поиском лучшего способа крепления оных к машине. При шестисаженном размахе крыльев, мнилось уместным использовать упругую бамбуковую перекладину длиною не менее двух сажен, пропущенную где-нибудь под сиденьем летуна, чуть впереди центра тяжести. Прочность и гибкость этой колесной оси тоже следовало выбрать достаточные без излишеств. Чтобы не ломать дорогостоящую и уже испытанную в полете «Шелковую птицу», ребятам поручено было собрать ее нелетающую копию, тождественную по каркасу, но обтянутую простой парусиной, и ее уже таскать по степи за упряжкой, меряя усилие на крюке пружинным прибором, сделанным по инвенции славного Роберта Гука. В следующем ряду экспериментов предполагалось, закрепивши хвост на шарнире, ронять сию модель передней частью на колеса, раз от раза увеличивая высоту.

В моем собственном тесном содействии при этих нехитрых опытах нужды не обреталось; довольно было кратких ежевечерних докладов. Тем паче, сразу по прибытии нашем в Крым нашлось множество несравненно срочнейших дел. Во-первых, поместье крымское, пробывши несколько лет без присмотра, оказалось для обитания негодным. Из дюжины семей неаполитанских виноделов, водворенных близ руин древней Поссидимы, большая часть сбежала назад в Италию, обругав на прощанье крымский климат, якобы не подходящий для лозы по причине жутких зимних морозов. Что у соседей виноград не вымерз, ничего в их глазах не значило. Переселенцы, которые остались, о своем упорстве пожалели, потому как на деревню напали разбойники. Бог весть, какие именно: кто уверял, что татары, кто говорил о русских дезертирах — только уцелело лишь два семейства, сумевших на лодке уплыть в Кафу. Остальных — кого вырезали, кого угнали в плен; жилища спалили. В моем недостроенном палаццо подожгли стропила, отчего крыша рухнула вовнутрь, засыпав комнаты битой черепицей. Толстые стены из местного известкового камня не пострадали, разве что слегка закоптились; но жить в доме стало невозможно. Ввиду сего, разместились по-походному, в армейских полотняных шатрах. Нападение произошло сравнительно недавно, на исходе минувшей зимы. По вероятию, негодяи все еще оставались в ближних окрестностях и готовы были, при случае, повторить успешный набег. Предотвращением сей возможности пришлось заняться в самую первую очередь. Благо, для обращения к властям далеко ехать не требовалось: высшие губернские чины имели обыкновение начало лета встречать в Кафе, предпочитая пыльному Азову цветущий черноморский берег.

Любой превосходительный или высокопревосходительный чин, приезжая в провинцию, обязательно визитирует всех значимых в местном масштабе персон. Либо у себя принимает, по обстоятельствам. Это ритуал непременный, как у кобелей при встрече — обнюхаться. Не обязательно в самый первый день, но, чуть отдохнувши с дороги, будь готов меряться полномочиями. Формально у меня таковых вовсе не имелось. Отправляясь из Санкт-Петербурга в сельское изгнание, я сложил с себя многочисленные государственные должности, коими был обременен. Разумеется, сложил по собственному прошению и в связи с нездоровьем. Ни один вельможа, будь он здоров, как племенной бугай, не станет спорить с подобною формулою. Альтернативой служит отстранение грубое и суровое, возможно — с отдачей под арест. Среди прочего, простился со званием генерал-губернатора Азовского, коему также подчинен Крым. Новый начальник губернии назначен не был (случается, и более важные вакансии годами в нашем отечестве пустуют), а вице-губернатор Петр Васильевич Измайлов затаил обиду на канцлера, что не дал усесться на это место. Бестужев получил в его лице еще одного непримиримого врага.

Впрочем, сие не означало безусловного дружелюбия к графу Читтанову. Бывший подчиненный и против меня успел скопить изрядную такую кучку камней за пазухою. Лучшее, на что можно было с его стороны надеяться, это пресечение разбоя в пределах добросовестного исполнения должности.

Беседовали мы, тем не менее, вполне приятельски. Из далекой южной провинции столичные интриги видятся смутно. Генерал-фельдмаршальский чин у графа не отнят, стражи за спиною и кандалов на запястьях не видать… Не значит ли сие, что домыслы об опале ложны, и он действительно отошел от дел по болезни? Возраст весьма почтенный! Но хоронить рановато: по виду, вполне себе бодр, и даже если навлек высочайшую немилость, женское настроение переменчиво…

— Прости, Александр Иванович, но без прямого распоряжения надлежащих инстанций ни единого солдата дать не могу.

На лице вице-губернатора ясно читалась опаска, что гость приехал в Крым с единственной целью: для повышения собственной значимости, возжечь очередную войну с турками.

— Петр Васильич, пойми меня правильно. Вовсе нет нужды передавать какие-либо войска под мою руку, тем более что для очистки местности вряд ли потребуется свыше полубатальона пехоты, с толковым майором во главе, да пара сотен иррегулярной конницы. Опускаться на такой масштаб, после начальствия над большими армиями, как-то неинтересно и отчасти даже срамно. Назначь офицера, коему вполне доверяешь. Я же, со своей стороны, готов дать слово чести, что не стану вмешиваться в его распоряжения, тем паче — склонять к действиям, способным ухудшить наши отношения с Портой.

— А с крымским ханом?

— Ежели разбойничали ханские подданные… Так пускай хан их ловит, сыскивает, да казнит. Не желает — придется нам эту обязанность брать на себя. Как иначе?! Потачки давать нельзя! Сам знаешь: недостаток жестокости в правлении здешние народы сочтут за постыдную слабость. На шею сядут, и ножки свесят! Моментально! Хотя, уверен, если послать Арслан-Гирею запрос — он ответит в точности подобно предшественнику своему, Селямету. Дескать, мои люди все дома, печеных жеребят кушают, кобыльим молоком запивают; а что за сучьи дети под Кафой разбой творят, знать не знаю и ведать не ведаю… Да что я тебе рассказываю: вместе ж сию переписку вели!

— И все же, Александр Иванович… Тут надобно хорошенько подумать, чтобы не оказаться нам виноватыми пред государынею…

— О чем думать?! Забудь на минутку, что речь обо мне. Усадьба местного помещика подверглась нападению и поджогу; глава губернии в задумчивости: ловить воров, или хрен с ними, пусть дальше промышляют?!

— Бывает, что некого послать.

— Бывает. Только не здесь. В Крыму войск десятикратно больше, нежели во внутренних провинциях. А коли непременно хочешь подумать, так вот тебе предмет для размышлений. Любой законопослушный обыватель имеет право биться с татями сам, а также вооружить для обороны слуг или нанять сторожей…

— Нет! Бога ради, не надо! Найду тебе батальон, только чтоб никаких приватных армий!

— Армий не будет; но черкесов, хотя бы, сотенки две в прибавку к твоему батальону наберу. И ландмилицких равное число, по императорскому указу о найме для Камчатской компании.

— Да куда же столько?!

— Нужда минует, лишних в Америку отправлю. Не беспокойся, на Бахчисарай идти — все равно недостаточно. Дальше, чем на пол-дня конного пути, в степь или на Яйлу пускать не буду. Если помнишь, Ак-Кадынларский трактат дает нам право преследования крымских набежников даже в ханских владениях, однако с тем, чтоб на чужой земле не ночевать.

— Лучше б на нее вовсе не заходить…

— Без крайней необходимости не стану. Дражайший Петр Васильич, не страшись: нет у меня намерения дразнить турок, дабы через новую войну с ними вернуть себе влияние при дворе. Больше скажу. Влияние это мне не нужно. Чины, богатство, власть, слава — тоже не влекут. Верно, пресытился. Лишь несколько странных мечтаний, запавших в душу во времена незапамятные, чудом Божиим сохранили свою силу и безотменно требуют воплощения.

Измайлов недоверчиво усмехнулся: дескать, рассказывай… Я равнодушно пожал плечами: думай, мол, что хочешь…

Ловля татей затянулась надолго: собственно, на любом пограничье с кочевниками сие занятие не прекращается никогда. Вот, и в Крыму после ухода турок христианские жители побережья наслаждались относительной безопасностью лишь в местах расквартирования крупных российских гарнизонов, простирая свои хозяйственные хлопоты не далее линии аванпостов. За нею — не скажу, что дикое поле. Рельеф не тот. Но пространство дикое и почти безлюдное, лишь изредка пересекаемое ватагами джигитов, рыщущих в поисках добычи, да преследующими оных воинскими отрядами. Ни крымские христиане, ни татары не смеют селиться в тех местах, гонять стада на девственные пажити, устраивать сады и пашни. Какой бы ты веры ни был, разорят: не одни, так другие. Зато непролазные заросли по ущельям и множество проточенных водою в известковом камне пещер дают убежище отщепенцам всякого роду и племени: дезертирам, беглым крепостным, скрывающимся от кровной мести черкесам, изгнанным за преступления татарам… Кормятся они воровством, не делая разницы между собственностью христианской и магометанской. Когда-то, давным-давно, подобным образом зачиналось казачество. Вот только, в наше время никто не станет ждать двести лет, пока изгои натащат в свои логова пленных женщин, размножатся и заведут гражданское устроение.

По данному вице-губернатору слову, я воздерживался от участия в облавах. Сказать по правде, мне оно и неинтересно. Особенно при наличии занятий, гораздо более увлекательных. Во-первых, дом надлежало исправить и достроить. Кафинские армяне, держащие в своих руках сей промысел по всему русскому Крыму, сначала заломили цену несусветную — однако вскорости поняли, что выгодный заказ может совсем из рук уплыть, будучи перенят солдатскими артелями. Сговорчивость их сильно возросла, и условия подряда оказались, в конечном счете, вполне приемлемыми. Впрочем, и солдатам дела хватило: задача была поставлена, чтобы в три месяца, до прихода осенних дождей, окончить хотя б одно крыло. Так быстро здесь строить не привыкли. Без моего плотного руководства затянули бы, самое меньшее, на год.

Во-вторых (и, вероятно, в-главных), ублюдок от противоестественной связи артифициальной птицы с одноколкой изволил появиться на свет. Как всякий новорожденный, он требовал неослабного внимания, и надо было служить при нем нянькой. Сколько ни старались ребята, нужное сочетание веса и прочности никак у них не получалось. Деваться некуда: пришлось изобрести колесо.

Нет, на славу первого (совершенно, увы, безвестного) создателя сего предмета не посягаю. Но пересмотр всей конструкции и системы действующих в ней усилий предпринял довольно-таки глубокий. У обыкновенного каретного колеса массивный обод передает нагрузку на деревянные спицы, весьма толстые и тяжелые, потому как работают они на сжатие и не должны, по возможности, гнуться. Вместо этого, ободья велел сделать тонкими и пружинистыми, связав оные со ступицами туго натянутым шелковым шнуром. Малый вес, упругость, проницаемость для воздуха — все достоинства присутствовали; вот только ни один каретный мастер за такое не брался. Так что, делал своими людьми, на ходу измышляя нужные ремесленные приемы. Естественно, работа затянулась. Кроме того, требовалось найти, где бы без опаски разогнаться.

В промежутках между различными занятиями, я регулярно ездил верхом по окрестностям: как для моциона, так и для знакомства со щедро отмеренными мне владениями. Дорога от Поссидимы до Кафы стала совершенно безопасна. Отряженные Измайловым войска, совместно с нанятыми мною иррегулярами, очищали горы дальше на запад, в сторону Судака, разоряя разбойничьи логова и часто в буквальном смысле выкуривая их обитателей из подземных убежищ. Когда сие не удавалось — пещеры взрывали порохом, вместе с укрывшимися татями. Одновременно с началом наступления, объявлено было прощение добровольно сдавшимся дезертирам: во многих случаях оказывается выгоднее оставлять врагам и преступникам выход, дабы смягчить их упорство и не доводить сопротивление до крайности. Правильное сочетание милосердия с жестокостью составляет одну из главных тайн в искусстве управления людьми.

Юные мои слуги нередко сопровождали хозяина: в летнюю крымскую жару бесчеловечно было бы заставлять их целыми днями трудиться в мастерской либо сидеть над книгами. В южных странах лишь утреннее время, от рассвета до прихода зноя, годится для дел. Потом, по медитерранскому обычаю, наступает сиеста. Ну, а к вечеру… Во второй половине дня каждый занимался, чем нравится. Предоставить ученикам свободу — лучший способ узнать, чего стоит каждый из них. Кого имеет смысл учить дальше и растить в настоящего помощника, а кому не подняться выше подмастерья. Алешка Новоселов вначале регулярно седлал дареного конька и ездил за мною, как привязанный; затем куда-то стал пропадать. Однажды, возвращаясь в усадьбу по гребню горы, великанской стосаженной ступенью возвышающейся над долиною Поссидимы, я узрел хорошо знакомого каурого мерина мирно пасущимся на скудной, высушенной солнцем, траве. Где хозяин его? Дав знак никому не следовать за мною, пустил коня шагом… На самом краю, где плато обрывается крутым склоном, виднелась худенькая полудетская фигурка с простертыми по сторонам руками. Парнишка не замечал меня, уставясь во что-то пред собою. Достал зрительную трубу, глянул: серо-пестрый канюк парит в идущих от раскаленной земли струях воздуха, лениво подруливая крыльями и высматривая зорким оком добычу; а тощие алешкины ладони, раскинутые в подражание птице, вторят неторопливым движениям. У многих летучих хищников крайние маховые перья бывают растопырены в виде пальцев; так вот, кисти мальчика настолько им уподобились, что казались не совсем уже человеческими. Люди так не умеют, мышцы и суставы иначе устроены! Вот, сейчас шевельнет плечами — и «двуногий бесперый» обернется пернатым, руки обратятся в крылья, влекущие небывалое существо в бесконечную синюю даль…

— Алеша!

Наваждение сгинуло, как не бывало. Паренек обернулся — и смутился, будто его застали за отроческим грехом. Мне тоже почему-то стало неловко. Жаль стало исчезнувшего волшебства, кое столь опрометчиво спугнул.

— Алеша, давай на него вместе посмотрим.

Но канюк, верно, не признал меня за своего. Безо всяких видимых усилий уплыл в сторону, шагов на триста вдоль гребня, подальше от сомнительных подражателей, и там продолжил охотничьи забавы. Я оценил окружающее практическим взглядом и поощрительно улыбнулся пареньку:

— Хорошее место ты нашел. Морской бриз упирается в кручу и дует, считай, снизу вверх. Долина внизу ровная, надо лишь кое-где кусты вырубить, да камни убрать. Верх горы еще лучше: глаже, чем Аппиева дорога. Прикинь, где лучше всего артифициальную птицу разгонять для взлета.

У мальчишки губы задрожали; он глянул взором смертельно раненого олененка и вдруг разразился слезами.

— Ты что, Алексей?! Обидел кто?

— Я думал… Надоело Вам… Месяц, как приехали, а ничего почти не двинулось. Колеса какие-то дурацкие… Думал, забросили это дело, и я больше никогда не полечу…

— Глупый ты еще. На вот платок, вытри сопли! Когда спешить следует, а когда не надо — от правильного ответа на сей вопрос зависит жизнь. Твоя жизнь, между прочим, не чужая!

— Да и пес с нею. Ежели не летать, она мне без нужды.

— Ну точно, дурачок деревенский. Станешь так рассуждать, отправлю назад в Бекташево гусей пасти. Даже не коров: на них ума поболее надо.

— Не отправите. Коли не бросили прожект… Без меня не выйдет. Кто другой — точно убьется, а я нет. Больше никто не сумеет: одному мне Господь дал…

— Уймись, говорю! Не то, вот ей-Богу, велю высечь! Дал или не дал, хвастовство — грех, и немалый!

Переходы между отчаянием и самодовольной уверенностью совершались у моего внучонка легко и быстро. Будь я уверен, что розги могут от сей душевной шатости вылечить, точно бы воспользовался этим средством. Увы, надежды не было: согласно долговременному опыту человечества, наказания на теле еще могут оказаться уместны в отношении флегматиков или сангвиников, будучи же применены к меланхоликам и холерикам — в большинстве случаев приносят вред. Кроме того… Черт побери, парень действительно был незаменим! Столь редкий в крестьянской породе нервический склад организма одарил его невероятной, нечеловеческой чуткостью к движениям воздуха и эволюциям артифициальной птицы. Он правил сею машиной, словно рожденный для небес: не тратя ни мгновения на раздумья, легко и безукоризненно точно. Поколебать алешкину монополию мне, при всем старании, не удавалось, ибо ни один другой ученик не обнаруживал и малой доли его талантов.

Дарования эти вскоре пригодились. «Шелковая птица» на длинной привязи каталась по полю за упряжкой: благодаря новым колесам, легко и плавно. Ее младшая сестра, тоже обтянутая лионским шелком для полета, составляла необходимый резерв. Ребята забирались в корзину по жребию, чтоб никому не было обидно. Пока от земли не отрывались, ничто не нарушало благолепия. Вот когда я разрешил чуть-чуть, не выше аршина, подлетать и сразу опускаться назад — пошли неудачи. Машина скакала раненою куропаткой; через три или четыре попытки треснула колесная ось; только заменили — следующий несостоявшийся летун зацепил землю концом крыла, порвал шелк и сломал несколько поперечин. Дня на три добавил работы.

Алешка взирал на сии потуги с высокомерием небожителя. После зимних приключений на Воробьевых горах и воспоследовавшего приема у императрицы, в нем пробудилась отвратительная заносчивость. Некоторая доля товарищей приняла эти амбиции как должное, охотно покорилась самозваному вожаку и старалась ему всячески подражать; другие ненавидели, завидовали, называли за глаза «сыном байстрючки» и не пускали в ход кулаки только из-за страха наказания. В конце концов, неумеренное самомнение отрока дошло до такой степени, что возглавлявший ребячью артель Семен Крутиков тоже почувствовал себя уязвленным и принялся ратовать за равенство и справедливость. Нехорошо, мол, когда трудятся вровень, а слава и высочайшая милость достаются лишь одному.

Что ж, мне тоже казалось невредным щелкнуть мальчишку по носу, дабы не слишком оный задирал. Но ситуация вывернулась наизнанку: выходило, что терпеть придется моему сиятельному органу обоняния. Ну, и семкиному курносому, в первую очередь. Секретарь глянул виновато… Я развел руками: мол, что делать… Обосрались. Бывает. Разгребай.

Алексей снизошел на уговоры Крутикова и почтил благосклонным вниманием резервную птицу. Поиграл тягами и стременами; прокатился вначале без подлета; выждал, пока переменчивый ветер устоится — и махнул форейторам рукою. Упряжка помчалась, влача за собою машину… Отрыв ее от поверхности произошел так плавно, что сразу и не заметишь. Обратный маневр был совершен столь же искусно. Все разразились восторженными криками: неприязненные чувства к герою дня оказались на время забыты.

Жеребьевку похерили. Вернее сказать, отложили: до полного исправления поврежденной летучей машины. На уцелевшей весь остаток дня катался только один из отроков — понятно, кто. Когда распрягли усталых лошадей, а парни мои дружной ватагой двинулись к морю, смывать с разгоряченных тел засохший пот и едкую местную пыль, он не пошел вместе со всеми, а обратился ко мне.

— Я готов, Ваше Сиятельство.

— Торопишься. Надо бы два-три дня покататься, прежде чем на гору лезть.

— Совершенно незачем. С колесами, или без них — летать просто.

— Тогда скажи, почему тебе просто — а другим никак?!

Парнишка на мгновение сделал гордо-замкнутую мину, будто желая сберечь секрет для одного себя, но тут же принял более снисходительный вид. Его сегодняшняя над нами виктория и так выглядела весьма убедительной; теперь триумфатор мог позволить себе немного великодушия. Да и сильно ссориться со мною пока опасался.

— Сразу было видно, что без встречного ветра скорости не хватает. При слабом ветре тоже. Упряжка хорошо тянет: взлетая, можно взять чуть покруче, нежели на горке… Но совсем немного. Задерешь нос на долю градуса выше, и воздух перестанет держать. Свалишься вбок, крыло сломаешь — как оно у Егора и вышло. Кстати, из всех сегодняшних попрыгунчиков он лучший: другие не сумели поломать машину, понеже утратили воздушную опору в самый момент отрыва от земли. А Егорка полсекунды удержался.

— Вопрос-то не о том. Вот тебе «сразу видно»… А остальным не видно ни черта! Как угадать скорость, позволяющую оторваться от земли, не грянувшись в следующий миг об нее харей?! Как ловить нужную «долю градуса»?

— Не знаю. Просто чувствую, и все. Ваше Сиятельство изволили однажды птице-чижику меня уподобить… Его, мол, сам Господь летать научил, и Ньютоны с Бернуллями для сего не надобны… Вот и мне тоже. Это не от науки. От Него.

Еле сдержался, чтоб не выругаться. Упруг подлунный мир! Сколько ни усиливайся согнуть оный на свой лад — выворачивается, как непослушная пружина. Еще и не угадаешь, где твоим пальцам достанется. Десятки тысяч людей согласными действиями служат моим замыслам — а один упрямый мальчишка (к тому же, по крови не чужой) не желает быть глиною в ладонях скульптора, уподобляясь скорее острому стеклянному осколку…

Впрочем, на следующий день разногласия наши с Алешкой утратили, ежели не смысл, то срочность: погода испортилась. Порывистый норд-вест нагнал дождя с грозою; иссохшие поля и пастбища жадно впитывали долгожданную влагу; избыток ее превратил пустые русла ручьев и речек в мутные ревущие потоки. Шатры наши армейские насквозь промокли. Обе летучие машины, к счастью, помещались в главной зале палаццо. Временное парусиновое покрытие, натянутое на новых стропилах, защитило их, когда разверзлись небесные хляби.

Покуда не было особой нужды, я со своими людьми в дом не лез: жить в полевом лагере гораздо приятнее, чем на стройке, где ведутся работы. Теперь, призвавши седобородого Лазаря Мовсесяна, главного строительного подрядчика и (переводя на европейские понятия) цехового старосту здешних каменных дел мастеров, велел освободить место для меня с «птичьей командой» в левом крыле дворца, где ночевали его работники. Правое занимали солдаты кафинского гарнизона, отпущенные комендантом фон Герцфельдом на вольные работы и возможности потесниться не имевшие: во всех пригодных для обитания комнатах у них и так громоздились полати в три яруса.

Мовсесян, восприявший свою должность еще при султанской власти, раз от раза возобновлявший порушенное русскими пушками, теперь же работающий на того, кто больше всех старался здешние города стереть с лица земли, вначале относился ко мне с большой опаской. Постепенно убедившись, что страшный Шайтан-паша никого зря не казнит, человечину на завтрак не кушает, с умными людьми беседует без чинов — он попривык и осмелел. Как-то раз я у него спросил:

— Нынешняя Кафа — бледный призрак той, что была раньше. Жителей едва ли треть осталась, а уж богатства… Жаль, наверно, прежнего благосостояния?

— Зато не под иноверною властью…

— Так, значит, иноверная была в чем-то лучше, умнее христианской — раз торговля и ремесла при ней процветали, а ныне чахнут?

Армянин глянул с опаской: лукавство в разговоре с таким собеседником не проскочит, за правду же — как бы не пострадать… Потом решился:

— Жители магометанской веры частью уплыли в Анатолию, частью ушли за горы, в ханство. Кое-кто и хотел бы остаться, но Ваше Сиятельство изволили раздать оружие нашим неразумным детям… Целые кадылыки совсем обезлюдели.

— Расчет был на христианских переселенцев из османских владений: если б они пришли, как ожидалось, на опустевшие места, хозяйство не упало бы столь значительно.

— Они предпочитают Азов или низовья Днепра, где безопаснее. Здесь, в Крыму, под вашей властью только приморская полоса, ограниченная горами. Дальше — ханство… Если даже хан стремится к миру, он просто не в силах уследить за всеми подданными. При турках порядка было больше. Они держали в узде татарских удальцов, не сдерживая карающую руку, и те принимали наказание, как от родного отца. Султан для них мало, что единоверец — еще и халиф, глава всех правоверных. Против него бунтовать — харам, грех… А против русской власти? Ваши начальники стерегутся, чтоб магометан не обидеть, только проку от того мало…

— Погоди, сменится поколение или два. Мы с тобой, правда, не увидим… У России есть многовековой опыт правления магометанскими странами: Казанью и Астраханью — двести лет, Касимовым — триста…

— Те места, Ваше Сиятельство, далеки от владений Порты Оттоманской. Здесь же — до Города три дня морем, если ветер попутный. А до вашего Санкт-Петербурга сколько отсюда скакать? Да и помимо этого, народы меж собою различны. Вот, наших взять: мы больше склонны к мирным занятиям. Османы пришли с непобедимой силой — делать нечего, покорились. Пашем землю, строим дома, платим подати. Теперь явились русские… Слава Христу, конечно, что явились…

— Но если б нет, вам и под султаном жилось неплохо. Да ладно, не оправдывайся: все понимаю и вовсе не требую, чтоб весь народ армянский в едином порыве решил восприять мученическую смерть за веру. Ты о чем сказать-то хотел? О несклонности крымцев к мирной жизни?

— Это воины по духу, Ваше Сиятельство. Ждать, что племя столь гордое удовольствуется пастьбой своих баранов и продажею шерсти на вывоз, навряд ли можно. Османы же не упустят случая, дабы самых буйных и беспокойных из них еще подстегнуть, ссоря с русскими для собственной пользы…

— Разумеется, турки будут стараться. Насколько успешно — не скажу заранее. Во всяком случае, моя совесть чиста: заключенный мною от имени Ее Императорского Величества трактат дает что крымцам, что прибрежным отуреченным черкесам даже больше воли, чем они имели под султанскою властью. Не оценят выгод своего нынешнего положения, не захотят или не смогут жить мирно — что ж, это будет их собственный выбор. Ставши передовым отрядом священной войны магометан, сии народы попадут меж нами и Портой, как зернышки между жерновами.

Беседы о нравах и стремлениях народов Крыма были всего лишь данью праздному любопытству: прямого влияния на иностранную и внутреннюю политику империи я не сохранил. Как только горячее южное солнышко высушило размякшую от дождей почву, возобновились подготовительные работы к воздушным опытам. Они вновь затянулись, понеже за время вынужденного перерыва появилась новая идея по части запуска в полет артифициальных птиц. Как иногда случается, умная мысль, забредшая мне в голову, оказалась случайным порождением чужой глупости. А дело было так. Антип Сиротин, поставленный мною начальником машинного департамента на Южном чугунолитейном заводе, стремглав кинулся доказывать свое усердие: выписав из Тайболы забракованные мортирные стволы, употребил оные (сразу четыре штуки) для создания огненной машины. По вырабатываемой силе, это его творение должно было оказаться непревзойденным. Так и вышло; да только вот котел, питающий железного монстра горячим паром, даже и близко не отвечал потребности: ежели разжечь самое сильное пламя, поднять упругость пара до предела возможного, а затем пустить машину — едва разогнавшись, она теряла ход. Сам Антип немедля мне о сей беде сообщил, потому как в ином случае я узнал бы о том от Селифана Пыжова, его заведомого недоброжелателя, что было бы значительно хуже.

Ну, вот. А у меня в голове накрепко засели алешкины слова, что, дескать, у лучшей моей упряжки быстроты не хватает, чтобы при отсутствии хорошего встречного ветра поднять в воздух взлетающую «птичку»… И смутно рисовалось в уме нечто вроде механической лебедки с громадной часовою пружиной, способной выдать изрядное усилие на короткое время: пять или десять секунд. Будь поблизости отвесные скальные обрывы, употребил бы опускающийся на канате груз; но такие скалы имелись лишь в местах, весьма удаленных от моего имения и пока еще недостаточно безопасных. Перечитал антипово слезное послание, представил его машину в деле… И сказал мысленно: «Ага!» После сего просмотрел иные рапорты, убедился, что нехватка воды в прудах заводу нынешним летом не грозит — и отписал механику, что ему, конечно, следовало провести нужные опыты и расчеты для определения подобающих размеров котла; надеюсь, что в следующий раз он не преминет оные сделать; но прямо сейчас надобно его детище разобрать, погрузить в Анненхафене на посланное от меня судно и доставить в Поссидиму. Как есть, без переделок. И самому вместе с ним прибыть — коли найдет, на кого оставить департамент.

В скором времени огненная машина обрела пристанище на горе, почти что на самом перегибе склона. Для нее сделали яму, перекрытую прочными досками вровень с грунтом. Наружу выступал только маленький сегмент здоровенного дубового шкива, с бегущим по нему несмоленым полудюймовым линем. Поблизости выстроили обширный дощатый балаган, чтобы работы с артифициальными птицами вести под крышей. Чуть выше, где наилучший обзор, поставили сторожку с наблюдательною каланчой и учредили круглосуточную охрану. Внучок мой чуть не лопнул от нетерпения, дожидаясь возобновления полетов. Наконец, дождался.

Развели огонь, подняли упругость пара до открытия клапана. Я остановил Алексея, хотевшего сразу цеплять «птичку»:

— Прежде на телеге испробуем. Вон на той. Нагрузите-ка ее камнями, для веса.

Нагрузили, даже с избытком. Летучая машина, вкупе с летуном, раза в полтора легче бывает. Линь вытравили на сотню шагов, зацепили самосбрасывающейся петлей.

— Антип, давай!

Под землею устрашающе рявкнуло, зафырчало, зашипело — как мог бы шипеть и фыркать огнедышащий дракон, ростом с дом. В расщелине, куда вывели по канаве толстую жестяную трубу для отвода пара, мгновенно вздулось пышное белое облако. Линь, натянувшийся до звона, едва не лопнул; простая мужицкая повозка устремилась к пропасти со скоростью, немыслимой для нее в обычной жизни, подпрыгнула на помосте — и улетела, кувыркаясь, вниз.

— Ни… себе!

Матерный возглас вырвался едва ли не из всех уст одновременно. Ребята с видимым сочувствием покосились на чуть не занявшего место несчастной телеги Алешку. Тот напустил на себя показное бесстрашие и лихость:

— Хороший разгон! Можно лететь.

Я покачал головою:

— Слишком хорошо — тоже плохо. Секунды считал кто-нибудь? Нет? Какого беса мы вас учим, остолопов?! От пуска машины до полета телеги с обрыва примерно пять биений сердца, около четырех секунд… Средняя быстрота двадцать пять шагов, или чуть больше восьми сажен в секунду… Считая разгон равномерным, шестнадцать сажен в секунду конечная скорость, ежесекундная прибавка — четыре… Значит, усилие на лине почти равно весу телеги, и превышает вес артифициальной птицы, вместе с седоком! Наши птички на такое не рассчитаны. Могут рассыпаться еще до взлета.

Предохранительный клапан облегчили примерно вдвое. Спустивши лишний пар, пожертвовали еще одной телегой. Теперь уже ребятишки считали, я только их проверял. Вышло, что процентов двадцать силы можно прибавить, к вящей радости Алексея. Отношение к скорости и высоте у него — как у скряги к золоту.

Команда разошлась по заранее определенным постам: кто к машине, помогать с ее пуском, кто вниз — быть готовыми помочь летуну при несчастливом возвращении на землю. Сам занял место в стороне, у края обрыва, чтобы всех видеть и никому не мешать. Долго, бесконечно долго парнишка готовился, сосредоточивался и ждал подходящего момента… Сигнал!

Под инфернальные звуки паровой лебедки ангелокрылое чудо стремительно и плавно взяло ход, вот колеса оторвались от дорожки, линь соскочил с крюка… Все благополучно! Пока благополучно, тьфу-тьфу-тьфу! Огромная белоснежная птица в полной тишине скользит по теплому, пахнущему морем и полынью, аеру; слегка отклоняется от прямолинейного полета, румба на полтора приводясь к ветру… Сама или Алешка рулит? Прикладываю зрительную трубу… Да, рулит: чуть скручиваются оконечности крыльев, длинный крестообразный хвост гнется влево… Лишь наметанное око способно заметить столь малые деформации, профану показалось бы, что машина управляется чистым усилием воли. Впрочем… Не такие уж малые, к тому же птица ощутимо кренится! Что он задумал?! Отрываю окуляр от глаза, дабы расширить поле зрения — и вижу, как летун закладывает двухсотсаженный круг. Вот он проносится почти у меня под ногами, едва не задевая крылом сухие будылья, торчащие на крутом склоне! И еще один виток — теперь заметно ниже, примерно на полугоре. Затем, разомкнув спираль, уходит к морю и где-то у самого палаццо плавненько прижимается к земле. Где моя труба?! Черт, в такой дали, да еще против солнца… Ни шиша не разглядеть! А, вон: машут белым флагом! С ближайшего к летучей машине наблюдательного поста. Это значит, все хорошо. При частичных повреждениях цвет был бы желтый, при полной неудаче — красный.

Пока спускался, желание задать своевольнику взбучку сменилось более взвешенными сантиментами. В конце концов, никто лучше него не может оценить, какие маневры в воздухе возможны, а какие приведут к падению. Да и не достучаться бывает до алешкиного разума, когда на волне очередного триумфа парень себя мнит небесным принцем. Черт знает, что за характер, и откуда взялся такой у крестьянского сына! Неужели все-таки от меня?!

НА ЗЕМЛЕ И В НЕБЕСАХ

Остаток лета (не весьма уже протяженный) полностью был пожертвован искусству небесного летания. Каждый день на рассвете ребячья партия, облепив упряжку, помогала тащить артифициальную птицу на гору, чтобы потом две или три минуты с замиранием сердца наслаждаться небывалым доселе зрелищем. Конечно, никто не хотел оставаться всего лишь зрителем: друзья и недруги Алешки соединились, чтобы припереть сопливого монополиста к стенке. Пусть делится! Делится местом в корзине летучей машины, умениями оной управлять, шансами сломить себе шею… Противиться всеобщему напору было невозможно. Разве что, я бы запретил — но тогда парни, оскорбленные в лучших чувствах, из горящих внутренним огнем помощников превратились бы в унылых исполнителей, делающих постылую работу из-под палки. Чем ломать юные души — уж лучше кости. К сожалению, таковые переломы не заставили себя долго ждать. У Акима Дементьева, самого ярого алешкина недруга и состязателя за место вожака ребячьей ватаги, птица после отрыва от земли поднялась круто вверх сажен на восемь, перевернулась через левое крыло и вдребезги разбилась о камни. Летун, страшно изуродованный, помучился еще двое суток и умер. Жаль его было. Впрочем, посылать людей на смерть — обыденный труд военачальника. Главное, чтобы не зря. Легкое подозрение, что мой хитрый внучонок мог что-то нарушить в замысловатой системе тяг и шкотов (с него бы сталось), ни подтверждений, ни опровержений не нашло. Юноша только руками разводил: Акимка, мол, на пуд с лишним был его тяжелее, а слушать умные советы по управлению машиной в силу природных тупости, упрямства и злобы отнюдь не желал. Вот и поплатился, дескать, за собственную дурь.

Может, и впрямь вся беда крылась в неумении. Бог его знает. После сего несчастья стремление молодых людей в небеса, хотя не исчезло вовсе, стало более сдержанным и разумным. Печальный случай побудил задуматься о способах передачи навыков полета с минимальным риском для жизни. Вдобавок, был у меня еще один дальний замысел… Словом, требовалась увеличенная птица, поднимающая сразу двоих. Прежде, чем рулить самому, пусть каждый будущий летун прокатится вместе с Алексеем, свыкнется с необыкновенными ощущениями, научится владеть собою в воздухе… Ну, и присмотрится, хотя бы, как надлежит править машиной. А кроме сего — ежели удастся выработать методу сравнительно безопасного катания по небу сторонних персон… Ух, какие возможности откроются! Все королевские дворы Европы… Ладно, помолчу — чтоб не сглазить!

Очень удачно получилось, что движимая от парового котла лебедка обладала значительным избытком силы. Подняв упругость пара до первоначальной, мы запросто разогнали бы «двойную» птицу. Единственное препятствие являл непомерный вес устройства. Мортирный ствол должен выдерживать выстрел, то бишь усилие стократное против создаваемого паром; соразмерная у него и толщина стенок. Так что, на место сборки огненную машину везли по частям: каждый цилиндр — отдельной упряжкой в шестнадцать волов. Таскать этакого монстра по всему свету… Нет, нужен легкий передвижной привод. Возвращаться к разгону конями не хотелось.

Конечно, у лошадок тоже есть свои преимущества: прежде всего, свобода от множества инженерных проблем. Но скорость, сообщаемая упряжкой взлетающей артифициальной птице, совершенно недостаточна. Для успеха надобен, помимо прочего, встречный ветер сажен этак четыре-пять в секунду. Весьма желательно, чтоб это был зюйд-вест (если дело происходит в окрестностях Поссидимы). Что же получается? Дни, когда можно подняться в небо с помощию конного привода, за целое лето вполне пересчитаешь по пальцам! Пар избавляет от рабского подчинения ветреным сыновьям розовоперстой Эос: уж лучше платить оброк надежному Гефесту.

Поэтому в Тайболу отправлен был заказ на новую огненную машину, в главных своих частях подобную прежней, только на порядок более легкую. Сам же я, вместе с заметно повзрослевшими от пережитого мальчишками, принялся мастерить большую птицу.

Кстати, полеты здешние отнюдь не остались тайною для мира. Да и мудрено было б оные утаить, когда шестисаженная монстра чуть не каждый день выписывала круги над побережьем. Близлежащая Кафа посещается множеством торговых судов: не только турецкая столица, но также Ливорно и Марсель имеют частые сношения с нею. Обычный путь к проливам идет в сем месте вдоль крымского берега. Купцы и шкиперы не делают из виденного в Черном море секретов; если ж говорить о матросах — они любому, кто развесит уши в портовом трактире, такого порасскажут… Всех превзошла вскормленная восточными сказками фантазия турецких денизчи. В обратной передаче моих торговых агентов, блуждавшие по Константинополю слухи звучали один другого жутче и диковиннее. Одни говорили, что Шайтан-паша вывел породу небывалого размера орлов; другие — что нашел кладку птицы Рух, описанной великим путешественником ибн Баттутой, и теперь разводит крылатых гигантов, как курей; третьи рассказывали о летающих огнедышащих драконах. Вся эта сказочная живность, по мнению осман, притравливалась на правоверных и должна была стать в строй русской армии при скором нападении оной. Наш новый посол Обресков даже представил в Диван специальный меморандум, опровергающий сии злонамеренные измышления — но, как водится, лживым словам коварного гяура никто не поверил.

Французские газеты не слишком далеко от сих баснословий ушли, собирая, видимо, новости в кабаках самого дурного пошиба. Старый приятель мой Вольтер, коий мог бы возжечь свет истины, развеяв напущенный газетерами туман, занят был собственными бедами: поссорясь с Фридрихом Прусским и покинув негостеприимный Берлин, тщетно искал новое пристанище. Заподозренный в похищении стихотворных рукописей недавнего покровителя, он угодил во Франкфурте под арест и на какое-то время пропал из виду. Его легкомысленные соплеменники, ничем не сдерживаемые, обратили байки о моих делах в нечто совсем уже фантастическое. Британцы вели себя солиднее. Члены Королевского общества, верные девизу «Nullius in verba», сиречь «Ничего со слов», послали мне запрос через президента своего, графа Маклесфильда; однако письмо это, стараниями клевретов Бестужева, заплутало в недрах российского почтового ведомства и нашло адресата с полугодовым опозданием. Разумнее всех оказались трезвомыслящие немцы. Цесарский посол в Санкт-Петербурге фельдмаршал-лейтенант фон Претлак имел удовольствие лично наблюдать масленичный полет на Воробьевых горах, отослал в Вену подробнейший рапорт, а теперь, будучи заменен в русской столице графом Эстергази, вернулся в отечество. Его детальные и по-военному точные сообщения, лишенные невероятных выдумок, до которых столь охоча толпа, были зато самыми достоверными.

Именно в его докладах и появилось название, ставшее нарицательным для летучих машин. Барон просто перевел употреблявшееся мною имя «Шелковая птица» как «Seidenvogel», приложив оное не к одному определенному аппарату, а ко всему роду оных. Отныне и впредь, для читающей публики все артифициальные птицы стали зайденфогелями! Могли бы, вообще-то, меня спросить… В таких случаях надо брать корни из благородной латыни, а не из грубой речи германских варваров. Но теперь уж не исправить: прокукарекано!

Как ни спешили мы построить новую «птичку» до зимы, гонку с уходящим теплом проиграли. А виноват в том Алешка, лучший и почти единственный наш летун, потребовавший радикальным образом переделать всю комбинацию управляющих шкотов. Не первый раз уже — но совершенству, как известно, предела нет. Порадовало, что парнишка сумел выстроить целую сложную систему в собственном уме и обосновать, чем она лучше и правильнее старой. Значит, учится помаленьку использовать для полета и разум, не одно только голое чутье! Бог даст, найдет со временем словесное выражение для тех тонких воздействий, кои отделяют полет от падения, а жизнь летуна — от его смерти. Но, пока все новшества довели до ума, пока нашли новый баланс меж прочностью и весом, в горах прошел уже первый снегопад. Машину все-таки опробовали (для начала, с одним человеком в корзине), улучив редкий момент сухой и относительно тихой погоды; однако научение en masse искусству полета пришлось отодвинуть до будущей весны. Зато заложили дополнительно сразу четыре больших птицы.

Место для столь обширных работ теперь имелось. Растрелли-младший, сочинивший прожект моего палаццо, главную залу размахнул чуть не с кафедральный собор, предназначая для балов и приемов. А кого мне в ней принимать?! Какие, к лешему, балы может задавать опальный вельможа на крымском фронтире? Собственной рукою изменил начертания архитектора и внес поправки в конструкцию стен, дабы без риска обрушения пробить в антифасаде не дверь, а необъятной ширины ворота, — и вот, пожалуйте, мастерская летучих машин. Прочие помещения, лишь часть коих достроена (и то без окончательной отделки), населены были с казарменной плотностью: молодые «птицестроители», вызванные им в помощь мастера с заводов, наемная стража, плотники, кровельщики, штукатуры… Не жил смолоду аристократическим манером — так и в старости нехрен начинать! Одну только комнату себе оставил: кабинет, он же спальня, столовая и гостиная; рядом каморка для секретарей. С рассвета до глубокой ночи кипят дела. Слава Богу, хоть Компания теперь управляется сама собою и не требует прямого вмешательства.

Крымская зима коротка. Уже в феврале случаются такие оттепели, когда южный ветер дышит весною, а погода напоминает скорее среднерусский апрель. Потом, правда, возвращаются холода, сырость, угрюмые тучи. Свирепые штормовые волны с грохотом разбиваются о ступени моей дворцовой лестницы, наполняя воздух мириадами соленых брызг… Все равно, у Черного моря зимовать веселее, чем на севере. К приходу настоящего тепла мы не только достроили начатые машины, но в ходе сей работы изготовили набор стапелей и шаблонов, позволяющий делать «птичек» быстро, дешево и в точном соответствии с утвержденным образцом — как, в свое время, галеры в венецианском Арсенале. Не все из моих людей понимали, зачем это нужно: иные шептались, что старик, дескать, выжил из ума.

А если даже и выжил — не их собачье дело! Когда, после пробных полетов с мешком песка вместо пассажира, Алешка доложил о готовности подняться в небо вдвоем, и ребята мои заспорили, кому первому испытать сию участь… Никто не ожидал. Отговаривали, умоляли, пытались на колени вставать… Но я велел закрыть пустоглаголивые рты, потому как ничьих резонов не спрашиваю. Место это мое. И если б сама императрица вдруг чудом небесным здесь явилась, дабы мне сие запретить — покорства бы она не снискала.

Холопей моих можно было понять. Случись некому потускневшему сиятельству покинуть сей бренный мир, их положение сильно переменится к худшему. И что теперь: забиться в тихий угол, сидеть, дрожать, сберегая свою никчемную жизнь?! Все равно ведь не сбережешь: смерть найдет и в собственной постели. Конечно, по справедливости надлежало бы крепостных пустить на волю. В крайности, по завещанию; а лучше — заранее, ибо посмертные распоряжения усопшего исполняются далеко не всегда. Только где она, та воля? Во-первых, нет установленной процедуры, подобной, к примеру, древнеримской. Есть способы переменить сословие, но весьма затруднительные и крючкотворные: явно, что в самой возможности такой перемены власти видят недоистребленное покуда зло. Во-вторых, кто у нас вольный? Даже дворянин, по сути, есть государев раб, и в обращениях на императорское имя вполне добровольно, сам, рабом пишется. Свободны на Руси лишь волки лесные, да их двуногие собратья — разбойнички.

Да еще я каким-то чудом в сию премилую компанию затесался. Вот, ей-Богу, честно скажу: всю жизнь что хотел, то и делал. Чины, награды, тюрьмы, приговоры… Средства, придуманные властителями, дабы направлять в желаемое русло действия подданных, как-то меня не цепляли. То есть, физически вполне цепляли, даже очень и весьма, но не побуждали уродовать свой дух, дабы втиснуть его в казенное прокрустово ложе.

Впрочем, мы с вами отвлеклись. Цыкнув на слишком заботливых оберегателей хозяйского здравия, занял я место в плетеном из лозы веретенообразном тулове птицы, сзади и чуть выше Алеши. Парень оглянулся: мое присутствие заметно поколебало его всегдашнюю самоуверенность. Надобно было успокоить.

— Распоряжайся сам. Как обычно. До возвращения на землю можешь считать, что у тебя за спиною — просто груз.

— Слушаюсь, Ваше Сиятельство. Эй, на лебедке! Готовы?

В ответ донесся утвердительный возглас. Взмах руки… Фырканье пара и — рывок! Птица скрипнула всеми сочленениями, запрыгала по казавшейся ровной поверхности, спину вдавило в парусиновое сиденье. Мы вылетели, словно камень из пращи. И — тишина. Только шелковые шкоты поют под ветром. Осторожно, чтоб не нарушить равновесие, повернул голову… Нет, это не передать словами! Испробуйте сами, что такое мчаться на рукотворных крыльях над расцветающей от первого весеннего тепла землею — тогда нам будет, о чем поговорить.

Но счастье всегда бывает быстротечным. Лужайка в дворцовом парке внезапно оказалась прямо под самым носом, стукнули колеса о землю, спружинила бамбуковая ось. Пробежав еще с десяток сажен, летучая машина замерла недвижно. Подскочили слуги:

— Как себя чувствуете, вашсясь?

— Прекрасно. Помогите вылезти. У нас, стариков, для столь узких мест ловкости не хватает. Кстати, Алексей…

— Да?

— Если поменять устройство, чтобы летун, который рулит, был сзади, а пассажир впереди — ты сумеешь птицей управить?

— Для какой причины? Ежели будет рослый, вроде Вас, так я за ним ничего не увижу. Расшибемся.

— Обоим сделаем хороший обзор. Вот смотри: переднего седока разместить почти лежа; второго, наоборот, поднять — головою под самое крыло.

— А ноги? Отрубить, что ли, пассажиру по самую задницу?

— Э-э-э, там будут такие задницы, что за подобные пропозиции тебя самого в мелкий фарш изрубят. По самой скромной мере, сиятельные — а больше светлейшие. Насчет августейших, правда, не уверен. Все равно, для таких персон корзину можно и удлинить маленько в этом месте.

— Нет уж: коли такие высокие особы, вот пусть они башкою в крыло и упираются! Им привычней, что кучер впереди, на облучке.

— Можно и так. Но давай испытаем оба способа. Хотя бы с чучелами разного веса. Оценим продольный баланс — а там уж решим, годная идея или нет. Надо успеть приготовиться, пока есть время.

— А что, потом не будет?

— Угадал. Цесарский посол еще осенью передал Ея Императорскому Величеству послание от своей царствующей четы — с просьбою касательно нас. Матушка-государыня долго думала… Но, как известно стало, недавно решилась. Так что, ждем указа.

— Откуда Вы знаете?

— Плох тот генерал, что не умеет наладить разведку.

Разведка и впрямь не подвела. Вскорости прискакал курьер с личным посланием Елизаветы. Императрица стелила мягко, не приказывая, а скорее излагая свои желания в безупречно любезной и деликатной форме. Мол, не соблаговолит ли глубокоуважаемый граф, ежели здоровье позволит… Полагаю, при моей репутации ненавистника Венского двора отказ под сим благовидным претекстом виделся почти безсомнительным. В то же время, сквозь гладкие царицыны обороты ощущалась тайная опаска, чтобы дражайшие союзники не сманили у нее старого слугу., пусть дряхлого и опального, но даже в таком положении весьма охлаждающего воинственность магометанских соседей.

Послуживши с мое, даже самый недалекий простак научится определять, которое распоряжение надлежит исполнять неукоснительно, а каким возможно манкировать. Вот только — зачем, когда указания высшей власти полностью отвечают (хотя на коротком отрезке пути) собственным планам и расчетам? На другой же день продиктовал и отослал письма в Вену.

Не далее, как прошлым летом барона фон Бартенштейна, четверть века исправлявшего там должность канцлера и за последний десяток лет накопившего множество предубеждений против вечно оппонирующего его посланцам генерала Читтанова, сменил сравнительно молодой и не отягощенный грузом прошлого моравский граф Венцеслав Кауниц. Одаренный изобретательным умом, кипящим свежими идеями, он готов был переменить очень многое — так почему бы, среди прочего, не попытаться заполучить долголетнего противника в друзья, или хотя бы в нейтралы? Новый канцлер ответил предельно дружелюбно и скоро. Пока депеши путешествовали, новую стаю «птичек» мы окончательно довели до ума, главное же — сломали-таки алешкину монополию на полеты. Еще четверо парней вполне уверенно (правда, не столь виртуозно) научились исполнять все нужные для сего эволюции. К вящей моей радости, при этом насмерть никто не убился, хотя поломки людей и машин, конечно, были.

Сорок лет назад (Кауниц еще титьку сосал) меня посылал в те края Петр Великий. Первая дипломатическая миссия! Я был молод, неопытен и горяч, посему главным итогом оной оказалось убиение на дуэли некого гонористого поляка, ценою собственной тяжелой раны. Бог знает, стоил он или нет перенесенных страданий. Серьезный был вояка, полковник у Карла Двенадцатого. Но Польша — гиблое место, там самый яркий военный талант не сделает пользы своей отчизне и пропадет ни за понюх табаку. Что проку уподобляться дарованием Цезарю, когда никто никому не подчиняется?! Оставшись живым, ничего бы он в сем мире не изменил. А моя покалеченная нога всю жизнь о той оказии напоминала. Ну, и еще одно мучение, до сих пор памятное — дорога… Нынче мне такого просто не вынести. Море, только море! Никак иначе!

Русские суда минуют проливы без досмотра — но подвергать турок искушению все же не следует. Объявили, что граф приболел; в палаццо сел затворником старый лакей, внешне похожий на меня. Даже команда «Марка Манлия» (так назывался избранный для путешествия флейт) оставалась в неведении до самого выхода в Архипелаг. Ну, кроме капитана, конечно, да еще пары верных людей. У острова Тенедос дождались, пока пройдет узости идущий следом «Камилл». Путешествие до Триеста прошло спокойно. Городок, прежде захолустный и сонный, в нынешнее царствование оживился: снесли старые крепостные стены, бесполезные против тяжелой артиллерии, углубили гавань, предприняли обширное строительство. Статус вольного порта привлек множество купцов. Венецианцы злобствовали, а что сделаешь? Против цесарцев Serenissima не пляшет!

Портовые и городские власти, заранее предупрежденные из столицы, явили чрезвычайную любезность. Двор прислал для встречи дорогих гостей камер-юнкера фон Швиндта, разряженного в кружева и бархат, что любая куртизанка позавидует — но, на удивление мое, вполне дельного. Благодаря его содействию, таможенные и карантинные формальности удалось свести к самому скромному минимуму. Вот коней все же недостало, чтобы ехать в Вену полным составом, с передвижной мастерской и многочисленной командой помощников. Швиндт рассыпался мелким бесом: никак, мол, не догадаться было, что легким, как перышко, «зайденфогелям» нужна для полета паровая лебедка весом с осадную мортиру. Дьявол, писал же об этом… Конечно, вина не его: подробности сии потерялись при передаче распоряжений из высших инстанций.

Решили не ждать, пока на всех промежуточных станциях приготовят дополнительных лошадей, а ехать сразу, хотя малым числом. Я, мой денщик, двое парней-летунов, да механик с помощником при огненной машине. Помянутая машина и две птички. Прочее все оставили на кораблях. Семен Крутиков заикнулся было о полетах с окрестных гор, для экзерциции… Пришлось его окоротить:

— Совсем ума решился?! Сначала здешняя государыня с мужем должны сие зрелище увидеть. Иной черед воспримут как показное неуважение к августейшей чете. Ты лучше эйлерово «Введение в анализ бесконечных» растолкуй ребятам…

— Ва-а-аше Сиятельство! Да я сам в этой книжке едва ли треть понял!

Так вот и случай, чтоб разобраться досконально. Приеду — экзаменацию устрою. И прочие науки не забывай. Языкам их учи, место куда как подходящее. Немцы, италианцы, славяне — все вместе, в одном маленьком уютном городишке. А будут лениться… Ну, ты знаешь, что делать. Полеты же, хоть на пол-аршина высоты, только с моего дозволения!

Знаете ли, чем интересна дорога из Триеста в Вену? Тем, что линейкой по карте расстояние между этими пунктами — двести верст с малым, а по земле ехать — более четырехсот. Восточные отроги Альп, лежащие прямо поперек, заставляют выписывать петли. При этом, крутых подъемов и спусков остается более чем достаточно. Телега с двухсотпудовым паровиком несколько раз чуть не укатилась в пропасть, потому как возчики были обыкновенные, почтовые, — а умеющие править такими тяжестями есть только в артиллерийском ведомстве. Пришлось, по временам, вылезать из кареты и собственными руками показывать, как вязать дополнительные постромки для помощных лошадей и людей. Зато все окрестные горы осмотрел, дабы иметь возможность выбрать самую из них подходящую для полетов.

Мария Терезия приватной аудиенции не дала. Не потому, что выказала пренебрежение: ей было просто-напросто не до чудес науки, как и любой женщине на осьмом, по внешности, месяце беременности. При собственном восшествии на отеческий трон переживши ужасное время, когда империя чуть не погибла из-за отсутствия наследников мужеска пола, она старалась исключить на будущее время династические склоки, наплодив принцев и принцесс на любой вкус и рожая новых почти ежегодно: ожидаемый ныне младенец должен был стать ее четырнадцатым ребенком. Общий, на всю толпу жаждущих лицезреть государыню, устало-благосклонный взгляд… Вот, собственно, и вся высочайшая милость. Зато император Франц уделил больше внимания.

Я уже имел случай аттестовать сего монарха, как человека заурядного. Но, по здравом размышлении, должен прибавить, что подобная оценка, хотя в целом верна, все же грешит односторонностью. Действительно, в делах государственных и военных все его старания оказались столь мало успешны, что Мария Терезия просто перестала допускать любимого муженька к высокой политике, оставив за ним лишь должность самца-производителя, в коей он был великолепен. Зато приватные денежные заботы, управление всевозможными доходными промыслами либо коронными имениями давались ему куда как хорошо. Будучи наполовину французом (по матери, принцессе Орлеанского дома) и подписываясь даже в официальных бумагах не иначе, как «Франсуа», император вполне усвоил присущий этой нации вкус к многообразным радостям жизни: изысканным кушаньям, дамской красоте, тонким винам, благородному искусству охоты… К чести его, умственные наслаждения в сем перечне тоже присутствовали. Двадцати лет отроду сделавшись лотарингским герцогом после смерти отца, юноша тем не менее нашел оказию усовершенствовать свое образование, для чего совершил длительное путешествие в Голландию и Англию, свел тесное знакомство с Дезагюлье и был им произведен в чин мастера «вольных каменщиков». Хм… Может, тоже тайное общество основать? Ложу маляров и штукатуров, к примеру… Да нет, куда мне! Покойный Жан Теофил удивительным образом соединял блестящие дарования ученого с талантом заморачивать умы титулованным и богатым адептам. Сочетание редчайшее. Даже, пожалуй, уникальное. Так вот, какими бы нелепыми ритуалами не обставлял сей потомок гугенотов свои попытки устроения нового, более разумного мира, он приобщил-таки будущего императора к великому духовному движению нашего века и внушил ему глубочайшее почтение к науке. В свободное от убиения лесных зверей и разбиения дамских сердец время Франц составил прекрасные коллекции минералов и старинных монет, вел переписку со многими видными естествоиспытателями и даже порой почитывал «Философические трансакции Королевского Общества».

Живой интерес к новейшим открытиям и находкам содействовал большему дружелюбию и открытости со стороны императора, чем было возможно ожидать заранее. Буквально на другой день после разочаровывающего приема у его супруги, все тот же фон Швиндт доставил приглашение на обед. Вместо бесчисленных покоев Шенбрунна (в коих мудрено не заблудиться), августейший хозяин, благодаря хорошей погоде, велел сервировать стол в дворцовом парке, где выгорожен знаменитый «звериный сад». Вот, что хотите, то и делайте: и сама империя нелепая, и даже название оной трижды лживое, а умеют же люди с приятностью устраиваться в сем бренном мире! Благородные олени, с достоинством несущие увенчанные рогами головы; пугливые косули, спокойно щиплющие траву в десятке сажен от людей; пчелы гудят над головою, собирая нектар с цветущих лип… Эдем, да и только! Круг был узкий: старый фельдмаршал Вильгельм фон Нейпперг, учитель и друг императора; лейб-медик Герард ван Свитен, как представитель науки; две или три дамы (скорее для украшения, чем для беседы). Говорят, что любвеобильный Франц не ограничивается одной законною супругой, благодаря его усилиям вечно беременной, а одаряет мужским вниманием жену вице-канцлера и нескольких фрейлин: возможно, это они и были. Бог с ними; главное — разговор между мужчинами. К счастью, император предпочитал французский язык немецкому, на котором я едва могу два слова связать.

Только вот конверсация сия пошла не как ожидалось: стоило похвалить окружающую благодать, хозяина неудержимо понесло хвастать. Соловьем заливался, рассказывая, сколько еще у него замыслов по улучшению и самого дворца, и парка при нем, и города столичного, и всей империи… Правила поведения при дворе предписывают в подобных случаях восхищение, и каждый высоко стоящий сановник, в любой стране мира, прекрасно умеет оное изображать. Но под конец мне начало казаться, что лицевые улыбательные мускулы свело от чрезмерного напряжения и шея заболела от беспрестанного кивания головою. Устал, ей-Богу! Дождавшись паузы, осторожно спросил: не лучше ли, мол, замышляемые перемены в жизни подданных, несомненно благие, оставить собственному их усмотрению? Сей опрометчивый выпад окончательно увел разговор на кривые тропы немецкой государственной мудрости, предполагающей, что простой народ настолько же не может о себе позаботиться, как, скажем, корова не способна построить теплый хлев и накосить на зиму сена. Все, не исключая дам, грудью встали за любимого монарха. Ван Свитен в пример темноты крестьянской привел распространенное среди цесарских славян поверье, будто некоторые покойники по ночам оживают и выбираются из-под земли, чтобы пить человеческую кровь. Как возможно терпеть подобное варварство и невежество, да еще и потакать оному?! Занедуживший селянин вместо мер, предписанных медицинской наукой, принимается вместе с соседями раскапывать свежие могилы — и если находит труп, не тронутый покамест гниением, то его и записывает в зловредные упыри. Проткнуть осиновым колом, сжечь, обезглавить, изрубить на мелкие части… Бессмысленное надругательство над усопшими, большинство из которых при жизни были добрыми христианами, а после смерти заслужили покой, — вот что творит суеверное мужичье, стоит поставленным над ним просвещенным и мудрым господам хоть на минуту ослабить свое благодетельное попечение.

— Странно. — Ответил я. — А вот в России продолжительная нетленность тела покойника, напротив, почитается знаком Божьей милости, а иногда и доказательством святости. Не главным, конечно, но важным. И там, и здесь — славяне, племена родственные. Откуда ж такая разница поверий? Может, за темноту народную следует спросить с тех, кто призван быть его учителями, то бишь с духовенства?

Жизнерадостная физиогномия Его Императорского Величества сделалась кислой, будто ее обладатель целый лимон внезапно раскусил: обсуждение дел отцов-иезуитов, кои с странах римской веры господствуют над образованием, никак не входило в его планы. Мне, впрочем, тоже не было резона увлекаться мелочной местью августейшему собеседнику, тем паче — давать повод для ссоры. Совлек с наезженной самохвалительной колеи, и будет. Перешли к артифициальным птицам: я высказал требования к местам, удобным для взлета оных и для возвращения на землю. Франц, как любитель охоты, прекрасно знал все окрестности своей столицы.

— Значит, Вам, граф, нужна гора… В пределах часа конного пути от моего дворца, есть несколько холмов, довольно крутых и возвышающихся от ста до двухсот клафтеров над обыкновенным уровнем Дуная. Однако Бургшталь и Нуссберг сплошь покрыты садами, виноградниками, огородами. Каленберг от подножия до вершины зарос лесом. Леопольдсберг — тоже, но по его склону проходит дорога к часовне св. Леопольда, которую можно расширить…

— Если мне память не изменяет, эта гора — ближайшая к реке, на самом берегу? С крутыми склонами? Весьма удобное расположение. С позволения Вашего Императорского Величества, завтра же съезжу туда и выскажу окончательное мнение.

На том и завершили прием. Разумеется, после виденных по пути в Вену альпийских вершин пригородные возвышенности не сказать, чтобы шибко вдохновляли. Венский клафтер близок к французскому туазу и пятью вершками уступает русской сажени, так что перепад высот примерно соответствовал крымскому. Но мне-то уже хотелось большего! Зато близость Леопольдсберга к городу обещала сделать свидетелями небывалого зрелища всех жителей имперской столицы, начиная с царствующей четы. В любое другое место императрица точно не поедет, да и муженька ее выманить навряд ли удастся. Ладно, Бог с ними: начнем с малого.

На другой день я, в сопровождении непременного фон Швиндта, обозрел предложенную императором площадку. Место, вообще-то, знакомое. Когда турки осаждали Вену, именно с этой высоты взирал на кипящий внизу бой Ян Собесский, выбирая момент предельного утомления и расстройства неприятельского, чтобы решительной атакою христианской конницы прорвать ряды янычар. Бывши при цесарском дворе в семьсот четырнадцатом году, новопроизведенный генерал Читтанов никак не мог оставить без внимания поле столь славной баталии. Правда, мне-молодому даже и во сне присниться не могло, с какою целью буду разглядывать знакомый рельеф сорок лет спустя. Кстати, с тех пор кое-что изменилось. Склоны, обильно политые кровью, вперемешку христианской и магометанской, суеверные крестьяне оставили впусте; зато на сем удобрении вымахал густой, могучий лес. Во время битвы гора была лысая; в прошлый мой приезд кое-где виднелась молодая поросль; теперь же просвет между густыми кронами сохранялся лишь вокруг храма, построенного дедушкой нынешней государыни, императором Леопольдом, да еще вдоль дороги к нему. Церковь сия, воздвигнутая в память избавления города от чумного поветрия и посвященная небесному патрону монарха, тоже подверглась переделке. На месте скромной часовни придворный архитектор Антонио Бедуцци возвел небольшое, но красотою вполне достойное августейшей фамилии здание. Так вот, плоская макушка горы в ближайшей окрестности оного была свободна от леса, словно бы некая плешь, или тонзура у монаха. Если ее растянуть к норд-весту, убравши лишние деревья, и проложить разгонную полосу чуть наискось к имеющейся дорожке — для взлета артифициальных птиц лучшего желать невозможно.

Услужливый камер-юнкер безропотно взял на себя все хлопоты касаемо сих приготовлений. Ежели без спешки, без чрезвычайных усилий — времени надобилось неделя или две, смотря по расторопности подрядчиков. Не будучи сильно занят, я посвящал время светским досугам: визитировал высокопоставленных сановников, после императорской аудиенции наперебой устремившихся искать моего внимания, и вел разговоры о политике. Большею частью — совершенно праздные; одним из немногих исключений оказалась встреча со здешним канцлером.

О каких-либо соглашениях речи не шло; у меня и полномочий на заключение оных не имелось; но почему бы не обсудить обоюдоинтересные вопросы? Понятно было, что новые диковинные инвенции делают графа Читтанова желанным гостем при всех европейских дворах, приглашения от коих не замедлят явиться. Так почему бы не использовать добровольного посредника для сообщения с партнерами по вечной игре, длящейся, сколько существует на свете род человеческий и не могущей прекратиться, покуда вышние силы не захотят его истребить? Взаимно, я тоже имел виды на продвижение через Кауница некоторых собственных идей. Впрочем, первая беседа свелась, главным образом, к обмену взглядами и мнениями относительно интересов разных государств и проистекающей из них вражды или дружбы.

Устремления нового канцлера к согласию и миру с французами отнюдь не составляли великой тайны. Вроде бы, разумно: имея неприятелями, помимо короля Людовика, еще Фридриха Прусского и султана Махмуда, понесши от сих последних тяжкие поражения и не видя среди своих военачальников нового принца Евгения — что правителям Империи оставалось делать?! Даже порознь вражеские державы причиняли цесарцам тяжкие конфузии, а если, не приведи Господь, вместе навалятся… Хорошо бы противников разобщить, склонивши сильнейшего их них, как минимум, к нейтралитету. Но чем оплатить благорасположение Франции? С тех самых пор, как это королевство сложилось, оно принялось теснить германцев, дабы обрести свою естественную границу на Рейне. В Эльзасе вожделенная цель уже достигнута; но далее к северу многочисленные войны не принесли соразмерного успеха. Невзирая на племенное сродство жителей Брабанта с французами, прибрать их в свое подданство христианнейшим королям пока не удалось. Прервать же многовековое движение… Нет, не верю! Точно так же император не может идти на территориальные уступки Людовику, не уронив своего авторитета перед имперскими князьями и прочими вассалами. Мне совершенно не представлялось вероятным, что Вена с Парижем как-нибудь сторгуются. До знакомства с Кауницем не представлялось. А после — пришлось пересмотреть многие устоявшиеся догмы.

Наш мир беспрестанно меняется, и эти изменения надобно бывает учитывать в своих расчетах. Дед Марии Терезии в борьбе с османами и Францией сплотил Священную Римскую империю, стоявшую после Тридцатилетней войны на грани распада. Однако же, с тех пор некоторые части ее оформились в самостоятельные государства, имеющие прочные связи со сторонними державами: Ганновер — с Британией, Саксония — с Польшей, Бавария — в постоянном почти союзе с Францией. Пруссия сама по себе набрала такую силу, что не раз вынуждала собственного формального сюзерена просить пощады. Стоит ли пытаться взять эту королевско-княжескую свору на короткий поводок, или пустить оную бегать, ограничив любовь к отечеству одними наследственными землями фамилии Габсбургов? Канцлер явно склонялся ко второму. Отчасти, полагаю, дело в его моравском происхождении. Недавние битвы за Силезию происходили в опасной близости от имений графа; естественно, что угрозу со стороны Пруссии он считал наиболее важной. Далекие же Антверпен и Брюссель, на каждую попытку цесарцев распоряжаться в сих провинциях заводящие бесконечные кляузы по поводу древних вольностей, гарантированных им прежними императорами, — полагал скорее обузой, и отнюдь не отрицался при удобном случае обменять на какое-либо равноценное владение, только ближе примыкающее к Австрии и более удобное для обороны. Возвращение Силезии почиталось непременно нужным: это был его персональный point d'honneur.

При таких воззрениях главы имперской внешней политики, вчерашние непримиримые враги вполне могли благополучно меж собой поладить. Но прочный мир на французской границе неминуемо должен был привести к войне с другим противником: без поддержки Людовика Фридрих Прусский выглядел не настолько страшным, чтобы не питать надежду при помощи союзной России осилить, наконец, наглеца.

Вот в этом пункте — в расчете на русскую помощь — и начиналась неприемлемая для меня часть хитроумного плана графа Кауница. Ладно, сражаться ради собственных выгод, — и то за последние полвека мы воевали слишком много, не всегда расчетливо, с чрезмерным кровопролитием и разорением для народа. Не хватало еще теперь впрягаться за чужие интересы. Пусть немецкие державы бьются меж собой до полного истощения сил: викторию одержит тот, кто выберет нейтральную позицию, дабы снабжать обе стороны оружием, амуницией и провиантом. К несчастью, Бестужев с этим не согласен, он грезит ниспровержением Пруссии — и государыня Елизавета вместе с ним… А меня она слушать не желает.

Грустные размышления о превратностях большой политики прервал посыльный от фон Швиндта, сообщивший о полной готовности взлетательной дорожки близ вершины горы Леопольда. Для снаряжения артифициальных птиц к полету, на заднем дворе тамошней кирхи выстроен был дощатый сарай. Приближался день, должный привлечь к моим пташкам внимание всего просвещенного общества. В случае успеха, графу Читтанову будут внимать, как греки — Дельфийскому оракулу. При неудаче — осыплют насмешками и обольют грязью так, что отмыться будет мудрено. Никого так усердно не пинают, как несостоявшегося кумира, обманувшего народные надежды.

В ВЕНЕ И НАД НЕЮ

Казалось бы, какая разница, где летать?! Москва, Вена, собственные имения… Воздух везде одинаковый! Ан нет: впечатления публики различаются! Одно дело прозаичная трезвомыслящая Европа, где любое мало-мальски важное событие попадает на перо многочисленным газетерам и обсуждается с надлежащим вниманием, другое — далекая Россия, известия из которой часто проходят через много уст и сильно приукрашиваются по пути. Истинное раздолье для краснобаев, навроде того немецкого барончика, коий, послуживши у нас вначале при герцоге Антоне Ульрихе, затем в кавалергардском полку, вернулся недавно в отечество и теперь рассказывает, как, бывши при осаде Очакова, летал верхом на пушечных ядрах. Отчет фон Претлака и прочие сообщения иноземцев о чуде на Воробьевых горах попали в ту же самую струю. Гигантские морские змеи, псоглавцы, явление Девы Марии деревенскому дурачку… В народном уме (если позволительно так называть сие вместилище всякого вздора) всегда циркулирует изрядное число небылиц, к коим и присоседилась страшная сказка о летающем диавольскою силой графе Читтанове, чернокнижнике и некроманте, недаром именуемом турками «Шайтан-паша», сиречь «Генерал Сатаны».

Среди людей образованных простонародные суеверия не пользуются кредитом, зато этот круг имеет свои предубеждения: так сказать, более рафинированные. Одно из них предписывает объявлять вздором и выдумкою все, что не умещается в границах повседневной банальности. Во всяком случае, скепсис достигал высокого градуса. Утверждали, что московский полет на самом деле был искусной мистификацией, до коих столь охочи италианские chiarlatani: птица, якобы, скользила по натянутому меж высокими деревьями шелковому канату, выкрашенному для скрытности в небесно-голубой цвет. Наиболее благожелательные извиняли сей обман присущими варварской России традициями масленичного гулянья, вполне допускающими любое шутовство и скоморошество, за исключением совсем уже неприличных выходок. Рассказы о крымских летучих монстрах скорее усугубляли недоверие, ибо достигали просвещенных ушей в крайне искаженном виде, будучи уснащены самыми вздорными и нелепыми фантазиями. Император Франц, и тот колебался — хотя склонен был верить слову своего генерала, собственными глазами видевшего небывалое. Монарх весьма почтительно трактовал членов Королевского общества, к которому я имею честь принадлежать. Но, тем не менее, определенные сомнения и в его взгляде проскальзывали.

Демонстрационный день с самого начала не задался. Демка Нифонтов, предполагавшийся летуном на вторую машину, внезапно занемог животом. Ему не то, чтобы от земли оторваться — выйти из нужника никак не удавалось. По краткому расспросу, вроде бы, слабительного подсыпать никто не мог… Ладно, милый внучок, не пойман — не вор. Но больше лететь некому. Разве… Приходила уже в голову мысль, что следовало бы обучить летанию не одних лишь отроков холопского чина. Иначе в свете может утвердиться мнение: граф Читтанов употребляет для полетов тех, кого не жалко. Дабы приохотить к сей забаве людей благородных, в корзине зайденфогеля должен тянуть шкоты дворянин, желательно — титулованный! При враждебном отношении ко мне российского шляхетства, у себя в отечестве набрать знатных юношей в ученики нечего было и думать; за границей — требовало времени и определенной репутации летательного ремесла, как занятия вполне аристократического (которое renommee как раз и требовалось приобрести). Порочный круг, во всей своей уроборосной замкнутости. Разорвать оный — способ есть. Простой и очевидный. И, кажется, единственный…

Конечно, в моем возрасте садиться самому править птицей — не очень-то разумная мысль. Зрение слабеет; члены не столь подвижны и гибки, как у юноши; кости хрупки, ежели что… Зато каждая рейка и каждая ниточка в летучей машине знакома, как часть собственного тела. Даже Алешка, с его сверхъестественным чувством воздуха, едва ли может в этом со мною сравниться.

— Едем! Демьян, ты остаешься. Пей отвар дубовой коры и не трескай всякую дрянь, тогда еще доведется полетать!

Легкая карета, запряженная шестериком, неслась по превосходной венской мостовой. Внутри всего трое: мы с Алешкой и здешний камер-юнкер фон Швиндт. Механики при паровой лебедке возле своего аппаратуса и ночевали, чтобы с восходом солнца развести огонь в топке. К полудню, когда проснутся мученики ночных балов и пиршеств, железный богатырь наберет полную силу и будет готов швырять моих птичек с обрыва… Сейчас на улицах Вены можно встретить одних только простолюдинов, с утра пораньше спешащих по своим делам и шустро уступающих дорогу высокосановной упряжке.

Богатые особняки сменяются домиками попроще, потом начинаются сады, потом — и вовсе лес. Дорога ощутимо идет в гору, резвые лошадки с рыси переходят на шаг. Причем, мы еще сбоку заезжаем, где склон пологий. В лоб на эту гору не то, что карета — не всякая коза влезет! Алешка сидит, как на иголках: явно хочет что-то спросить, но не решается. Правильно делает, сейчас я злой.

До отплытия из Крыма удалось слетать пассажиром еще дважды. Как править — не только в теории ведаю, но и к ухваткам присмотрелся. Самое главное и раньше знал: важнее всего сохранять скорость, чтобы не дать парусам крыльев потерять ветер. Если на корабле сие грозит лишь утратой хода, то здесь — костей не соберешь. Лишь перед самым касанием земли надо задрать повыше нос и погасить инерсию, подобно как делают живые птицы; только крыльями бить, как они, не получится. Обстановка для малоопытного летуна здесь благоприятнее, чем в Крыму: кроме самого начала, линия движения пролегает вдоль ровного и прямого дунайского берега. Ежели что не так, всегда можно плюхнуться на мелководье, вроде утки. Вода, она мягче; да и не шибко холодная — по русскому счету конец мая, по здешнему так и вовсе июнь.

С вершины горы вся Вена видна, как на ладони. День солнечный, даже обещает быть жарким. Окончательное приготовление летучих машин к делу полностью захватило мое внимание: минуты мчались нечувствительно. Ну, вроде, проверка окончена… Сколько там осталось до заранее оговоренного срока? Четверть часа? Сигнала еще не было? Камер-юнкер не сводил зрительной трубы с императорского дворца: крохотного белого пятнышка, похожего на игральную кость, упавшую в траву. Когда монарх изволит окончить утреннюю трапезу и вместе со всею свитой выехать из Шенбрунна, нам должны дать знак фейерверком. По прибытии Его Величества в место, именуемое Тюркеншанце, наиболее удобное для наблюдения, оттуда пустят еще один. Ждем, торопиться пока некуда…

Прикрывши глаза, еще раз представил в уме всю последовательность маневров, кои надо будет совершить в воздухе. Достал из кармана изящное изделие мэтра Жюльена Ле Руа, открыл крышку… Время застыло недвижно, как бурная река, внезапно обращенная в лед.

— Ваше Сия…

— Чего тебе?!

— Может, не надо Вашему Сиятельству летуном садиться? Хватит цесарцам одной птицы, обойдутся…

— Если я захочу слышать твое мнение, то прикажу оное высказать.

— Виноват, Вашсясь!

— Дурачка-то из себя не строй… Herr Kamer-Junker, что там во дворце?

— Непонятно, Exzellenz. Какая-то кавалькада отъехала примерно двадцать минут назад, но условленного фейерверка не видно было.

— Откуда именно отъехала? От парадного входа?

— Да. Может, пиротехники оплошали? Хотя… На таком удалении, при таком ярком солнце вспышку пороха можно и не разглядеть. Türkenschanze гораздо ближе, но, к сожалению, чуть за холмом…

— Н-да… И где же прославленный германский порядок?! Теперь ясно, каким образом вы уступили магометанам и потеряли Белград. Надобно решать, летим сегодня, или нет: у меня пар в котле садится!

— Exzellenz, будьте милосердны, подождите еще. Сейчас абсолютно непонятно, где находится Его Императорское Величество, и удобно ли ему смотреть. Хотя бы полчаса!

— Ладно. Но ни секунды больше.

Полчаса прошли в постепенно возрастающем напряжении. Не люблю наказаний на теле и стараюсь не употреблять оные без нужды — но все больше хотелось выдрать кнутом прикомандированных ко мне дворцовых служителей. Или через строй пропустить. К сожалению, это здесь применяется только к солдатам.

— Ну что, любезный!?

— Exzellenz, noch fünf Minuten…

— Хватит делать из меня осла. Мой кадет летит прямо сейчас — или гасим паровой котел и открепляем крылья у летучих машин. Извольте определиться, да без мешкания!

Фон Швиндт, вроде как собиравшийся поспорить, глянул… Оценил градус моего раздражения — и безнадежно вздохнул, смирившись с безвременной гибелью придворной карьеры.

— Летите хоть в преисподнюю, господин граф…

— Благодарю за доброе пожелание. Алексей, место!

Парнишка ужом ввинтился в узкий остроносый туфель плетеной корзины, поймал босыми ногами стремена, руками вцепился в кренгельсы шкотов. Повертел хвостом, шевельнул крыльями…

— Готов!

— На лебедке! Доложить упругость пара!

— Под клапан, Ваше Сиятельство!

— По взмаху платка. Приготовиться… Давай!

Огненный привод запыхтел гигантским драконом, кроющим свою самку в диком пароксизме страсти. Птица жалобно скрипнула, метнулась к обрыву, подскочила пару раз — и оторвалась от земли. Помедлила мгновение, заставив замереть сердце… Чуть опустила нос и заскользила все быстрее вдоль склона, забирая постепенно вправо. Сукин сын Алешка! Еще немного — висел бы вместе с птицею на ветвях… Похоже, на встречно-восходящий поток наткнулся: переднюю часть с крыльями приподняло, когда хвост еще не успел сей поддержки почувствовать. Вот и начал набирать высоту, в ущерб скорости. Ветер здесь, в окружении обступивших разгонную дорожку деревьев, совсем не чувствуется; вдоль Дуная легонько дует с веста; к востоку же от горы, очевидно, есть завихрения с движением воздуха в противоход. Надо заранее, сразу после взлета, горизонтальную лопасть хвоста выгибать книзу!

Крылатый силуэт, ярко-белый на фоне кудрявой зелени деревьев, скользил уже так далеко, что мне понадобилась зрительная труба. Ежели император занял отведенное для наблюдения место, сейчас зайденфогель промчится прямо перед ним. А коли не успел… Меньше спать надо! Увидит, конечно, отовсюду — единственно, с меньшими подробностями. Вот птичка кренится влево, плавно отворачивая к Дунаю… Там вдоль реки тянется длинная полоса, заливаемая в половодье водою. В сей низине построек нет и быть не может; лишь кое-где у берега лежат рыбацкие лодки, цепляются за влажную землю плакучие ивы, да преграждают путь скоту легкие временные плетни. Помехи имеются; зато и ровных лужаек довольно, чтоб артифициальной птице безопасно на оные присесть. Обычно там пасут коров или косят траву; но сегодня жители получили строгий приказ держать пространство свободным как от двух-, так и от четвероногих существ, коий дисциплинированно исполняют. На днях, мы с Алексеем прошли все эти площадки собственными ногами, в сопровождении местных городовых управителей. Он клялся, что запомнил каждую кочку и при возвращении на землю не оплошает. Конечно, моя собственная память не столь хороша…

О, вот уже пора ему выбирать место! Вчера говорено было, что при нужде лучше опуститься на воду, нежели протаранить носом забор или влететь колесами в промоину. Еще в Крыму были случаи, когда благоприятный ветер позволял долететь аж до самого моря; берег же не везде удобен, вот и приходилось купаться. Ничего страшного: весь рангоут и такелаж моих птичек пропитан составами, кои не боятся ни дождя, ни кратковременного погружения в воду. Держать их там сутками, разумеется, не стоит…

Нет, сейчас изображать гусей-лебедей не понадобилось! С великолепным изяществом, не уступающим грации Божьих созданий, белокрылое чудо опустилось на чисто выкошенный лужок, пробежало с десяток сажен и замерло недвижно. Что там с Алешкой… Ни шиша не видно! Проморгался, подрегулировал трубу — и разглядел, как летун выбрался из корзины, встал лицом к нашей горе и поднял вверх обе руки: сигнал, что все в порядке! Ну, слава Богу…

Мой черед. С помощию охранявших площадку здешних гарнизонных солдат, выкатил на разгонную линию вторую птицу, инструктовал начальствующего офицера. Выждал еще немного, чтоб набралось довольно пару в котле, после чего с великим трудом и посторонней помощью разместился в корзине…

— Allons, lieutenant! Komm schon!

У-у-у-уххх! Как из пушки! Если б не прежние полеты за спиной Алексея, ни за что бы с собой не совладал, потерявши управление и грянувшись оземь. А так — над самым краем склона отдал шкоты, сгибая книзу широкий хвост; движением ног направил птицу чуть влево… Не столько у меня искусства, чтобы перед кесарем Францем выкрутасы рисовать, да и вес побольше, чем у мальчишки: лучше сразу выйти к реке. Растяжки загудели под ветром… Что-то слишком быстро запас высоты убывает, скорость непривычно велика, — потянул шелковые шнуры, вывел машину на горизонталь. Ага, слушается! Теперь в обратную сторону, дабы уклон все-таки был… Поиски золотой середины, то бишь наилучшего угла к горизонту, заняли все мое внимание до самого момента, когда подернутая легкой рябью речная гладь вдруг оказалась неожиданно близко, в каком-нибудь десятке сажен. Берег тоже не слишком удален, однако ни одного мало-мальски ровного и свободного от препятствий лоскутка в пределах видимости почему-то не обнаруживалось. Черт возьми, их же должно быть без счета! И было, и есть — только не там, где мне требуется! Значит, на воду. Поближе к бережку прижаться… Дьявол, сплошные кусты!

Разогнав кинувшихся врассыпную диких уток, моя артифициальная птица с шумом вломилась в густые прибрежные заросли. Инерсическая сила швырнула вперед, грудью на жесткий край корзины. Ветви хлестнули по лицу, еле успел нагнуться и зажмуриться. Вода подступила; не более фута пространства между поверхностью оной и повисшим на переломанных стеблях камыша крылом осталось для дыхания. Попробовал выбраться… Шиш, нога зацепилась за стремя! Ладно, пока дальше не тонем. А водичка, для начала лета, не слишком теплая: ежели дожидаться помощи, сидя погруженным в нее по шею, то наверняка с простудой слягу. Кровь из расцарапанного лба потекла в глаза: освободил руку, вытер брови тыльной стороною ладони… Да, не самое блестящее возвращение, хотя для первого раза сойдет. Вполне можно было и разбиться.

Нырнувши с головой, освободил запутанную ногу; потом дюйм за дюймом, словно угорь из верши, выполз из плетеной западни. Не в мои годы такими экзерцициями заниматься! Слава Богу, глубина небольшая: всего лишь по пояс. Весь в черном иле, с налипшими водорослями, с размазанною по лицу кровью, — выбрался на берег и увидел спешащую навстречу толпу с дубьем.

— Schau, der Wasserteufel! Смотрите, водяной черт!

— Halt! Nicht bewegen! Стоять! Не двигаться! Ich bin kein Teufel, ich bin ein Graf und ein Christian! Я не черт, а имперский граф и добрый христианин!

Здешний народ приучен к повиновению: стоило лишь начать уверенным тоном командовать, и дисциплина тут же восторжествовала. Ну, еще, правда, крестик показал, золотой на шелковом шнурке. Разом подтверждает и веру, и принадлежность к высшим сословиям, а стало быть, право повелевать. Только не повторяйте сей жест в России или, Боже упаси, в Италии. Там, знаете ли, все иначе.

С трудом подбирая немецкие слова, приказал мужикам бросить дубье, раздеться и лезть в воду. Птичку вытащили, даже не очень-то поломанную. За два или три дня можно исправить. Вокруг постепенно собрался народ. Послал наиболее солидного из бюргеров за городскою стражей.

Нимало не сочувствуя стараниям жителей венских предместий искать чертей где попало, особливо же меня принимать за нечистую силу, я не преминул отметить, что какая-то бесовщина впрямь творилась. Накануне порядок вывоза птицы и летуна с места посадки был согласован во всех подробностях: действия, сигналы, люди, повозки… Ну, и где все это?! Какого рожна творец небывалых машин, граф и миллионщик, стучит зубами от холода в мокрой одежде и чужом убогом камзоле?! Только в четвертом часу пополудни приперлись дворцовые служители, чтобы с первого же слова обрадовать:

— Ее Императорское Величество изволили сегодня разрешиться от бремени принцем!

При всей своей козлиной блудливости, Франц остается заботливым отцом и мужем. Как-то в нем это гармонирует. Когда у супруги начались схватки, все планы на ближайший день он похерил, обо мне мгновенно забыл — а фон Швиндт, к сожалению, оказался недостаточно близок к трону, чтобы узнать сию новость вовремя. Увы… Сожаления императора, что не смог наблюдать полеты зайденфогелей, мне обер-камергер передал (отнюдь не извинения, тут все смысловые тонкости значимы), просьбу повторить сей кунштюк передал тоже… Я отговорился нездоровьем. Пришел бы сам, как коллега по Королевскому обществу — другое б дело. Что он, жонглера нашел, подрядившегося его развлекать?! Или шута?! Ну его к дьяволу, подъюбочника!

Все же, Петр Великий был единственным в своем роде монархом. Многое можно поставить ему в упрек: жестокость, пьянство, чрезмерное отягощение подданных, даже порою несправедливость. Меня, вон, по кляузе Меншикова, чуть в крепости не сгноил. Но все это совокупно можно простить за редчайшее в государях свойство: неутолимую страсть к новшествам, знаниям, науке… Сам ломился к свету, как лось через сухостой, и других за собою влёк. Даже, бывало, против воли. Ныне просвещение в моде; множество коронованных особ желают презентовать себя его ревнителями; вот только искренности в них — на ломаный грош.

Торжества в честь рождения августейшего младенца, нареченного Фердинандом, совершенно затмили в глазах благородной публики все причуды чужеземного графа. Разве что, некий газетер упомянул полеты гигантских шелковых птиц над городом в числе прочих праздничных представлений. Знать бы заранее, когда Мария-Терезия разродится, так повременил бы недельку: куда спешить? Кстати, из Санкт-Петербурга сообщили, что супруга наследника тоже в тягости, причем срок такой, что уже никак не скроешь. Что-то долгонько цесаревич не мог ее обрюхатить. Многие даже сомневаются, его ли это заслуга, или Петру Федоровичу помогли. На фоне правящей четы союзной империи, мастерящей уже второй десяток принцев и принцесс, российские достижения по этой части выглядят бледно. Собственно, их еще и вовсе нету, потому как различные опасности подстерегают человеческих отпрысков повсюду, не исключая материнского чрева. Если сей ребенок изволит появиться на свет, а после сумеет выжить и окрепнуть, то с большой вероятностью станет когда-нибудь властелином России. Не сдюжит — старайся дальше, великая княгиня! Будущность державы — в твоей *****! Вот, что можно почти с полной уверенностью угадать, это имя. Точнее, имена, приготовленные на оба возможных случая, для царевича и для царевны. Ежели родится девочка, то будет Анна: в честь бабушки по отцовской линии, любимой сестры императрицы, о которой она уже четверть века хранит нежную память и печаль. Касательно мальчика, есть варианты, но немного. Соответствующие традиции царских фамилий весьма устойчивы. В предыдущей династии чередовались Иваны и Василии, в нынешней — Алексеи да Петры. Только есть еще одно важное правило: события иной раз накладывают мрачный колорит на имена участников оных. Скажем, после Смуты ни одного Бориса или Григория на пушечный выстрел к трону не допустят. Народная память крепка; на несколько веков, думаю, хватит. После смерти сына и наследника Петра Великого невозможен стал в царской семье Алексей, после восшествия на трон Елизаветы — Иван… Наиболее почитаемо сейчас имя Петр (понятно, благодаря кому), вполне способное занять у Романовых то же место, как, скажем, у французских Бурбонов — Людовик. Но, все же, и оно не бесспорно. Рано умерший Петр Второй бросил на него тень несчастья. Племянником своим, обретшим его же в православном крещении, государыня тоже не весьма довольна. Я бы сделал ставку на апостола, постоянно упоминаемого вместе со святым Петром и чтимого с ним в один день. Петр или Павел, равновероятно.

Русский посланник фон Кейзерлинг первым среди значительных персон явился, дабы выразить свой восторг по поводу полета и справиться о здоровье. Перебинтованный лоб и подсохшие царапины на щеке доставляли не слишком много болезненных ощущений, лишь придавая мне облик драного кошками или злой женою страдальца. Я заверил действительного тайного советника в полном своем благополучии. Сей курляндец возвысился благодаря Бирону, ухитрился не упасть вместе с герцогом и даже поднялся еще выше. Сейчас он шпионил за мною, чтобы докладывать обо всех движениях Бестужеву. Мы поговорили вполне дружелюбно. Собеседник подтвердил высокий дипломатический класс, ни единой нотой не выдав разочарования, что граф Читтанов и на этот раз не убился.

Еще два посла выказали существенный интерес: прусский и неаполитанский. Оба их королевства состояли с венским двором в давней и не до конца примиренной вражде. Пруссак передал письмо от Карла Вильгельма Финка фон Финкенштейна, кабинет-министра и друга юности короля Фридриха. Примечательно, что сия эпистола была продиктована еще в то время, когда мой обоз тащился по альпийским кручам, на полпути между Триестом и Веной. Похвальная быстрота получения известий и ответной акции на них! Граф Карл Вильгельм превосходнейшим образом аттестовал пристрастие своего сюзерена к просвещению и всевозможным наукам и уверил, что тот будет чрезвычайно рад установить доброе знакомство со столь преславным инвентором, каким почитает мое сиятельство. Министр приглашал в Потсдам. Ясно, что сие шло от короля: напрямую означить источник нельзя, дабы не подвергнуть Его Величество унижению в случае отказа.

А отказ, безусловно, напрашивался. Злоключения Вольтера после бегства его из Сан-Суси, а паче того — горячая антипатия к Фридриху со стороны императрицы Елизаветы, почитающей наглого соседа чуть ли не исчадием ада, отвращали от подобного визита. Положение мое в России и без того шатко: бестужевская партия дышит злобой, удовлетворясь для ненавистного врага подобием добровольной ссылки лишь вследствие противления государыни. Утратив монаршую защиту, можно променять Крым на Пелым, или же вновь обратиться в бездомного скитальца — как при Анне, только с гораздо большею потерей и меньшим, по причине старости, запасом сил. Что касается возможных выгод, для себя или Российской империи, способных произойти от встречи с королем, таковых я просто не вижу. Разве взять его с собою в полет, да уронить сажен с пятидесяти. Впрочем, это шутка. Цареубийство обычно не позволяет изменить государственную политику, потому как она в большинстве случаев определяется не произволом первого лица, но совокупностью неодолимых обстоятельств. Ну, будет вместо Фридриха Второго Август Первый, еще более самоуверенный и задиристый: он моложе брата на десять лет, а превосходная военная машина, созданная трудом поколений, рождает нестерпимый зуд в руках. Оные так и чешутся, побуждая треснуть по башке случившегося поблизости растяпу и отнять, прежде чем оклемается, какое-нибудь ценное имущество.

Так что, Финкенштейн получил ответ, наполненный вежливыми извинениями. Повод не ехать нашелся бесспорный: для летания надобны горы, а таковые в Пруссии имеются лишь на силезско-богемской границе и слишком удалены от королевской резиденции. К тому же, ландшафт этих провинций, насколько я его знаю, не весьма благоприятен в сем отношении. Далее — пространное описание места, которое бы оказалось пригодным (и какого в прусских владениях заведомо нет и быть не может).

Карлос Неаполитанский, в противность Фридриху, внушал мне самые дружественные чувства: пожалуй, единственный среди ныне царствующих монархов. Его представитель Пьетро Беккаделли ди Болонья, князь Кампореале, был личностью во всех отношениях заурядной, но среди сицилийской аристократии, к коей имел честь принадлежать, выделялся хорошими манерами и незаносчивостью. Редчайшие в сей провинции свойства! Нет сицилийца, который не мнил бы себя пупом земли. Князь не страдал этой смешной самовлюбленностью, присущей жителям европейских захолустий, и казалось вполне уместным ответить на его предложение согласием. По недолгом размышлении, так я и сделал.

Впрочем, раздражение против императора Франца тоже со временем утихло — даже раньше, чем зажили царапины на лбу. Перед отъездом, сменив гнев на милость, устроил для него (и супруги) новое небесное представление. Сам не летал, пустил мальчишек. Демка не подвел, Алешка — и подавно… Вот ведь чертенок! Жара стояла, день был тихий и знойный. Накаленный воздух струился над черепичными крышами: при взгляде в зрительную трубу местами будто волны пробегали. Представьте, этот хитрец так сумел промыслить линию полета, чтобы оные струи его поддерживали, долетел с Леопольдовой горы аж до Шенбруннского дворца, и сел на лужайку в парке! Дистанция, по всем расчетам невозможная! Мария Терезия, вполне оправившаяся после родов (четырнадцатый ребенок не то, что первый) и наблюдавшая зрелище с балкона, вознаградила летуна титулом имперского рыцаря, дарующим обладателю дворянство. Демьяну выпал допотопный чин, обозначавший в старину оруженосца. По окончании торжественного приема внучок мой, и раньше задиравший нос до небес, едва не лопался от гордости. Из холопей — в дворяне! Сам добился! Что артифициальные птицы, вообще-то, не им придуманы и сделаны, теперь уже казалось неважным… Наутро пришлось его искать: дерзкий отрок, видимо, решил прибавить к переходу в благородное сословие также и посвящение в мужчины, заставивши себя вытаскивать из постели чьей-то горничной или камеристки. Ладно, пусть. Кто из нас не был молодым? Сказать по чести, парень достоин был любой награды. Я вот до такого не додумался, а он — извольте! Речь не о совращении горничных, конечно: разумею восходящие струи воздуха и употребление оных для летания.

На обратном пути через окраины Альпийских гор Алексей то и дело подпрыгивал на каретных подушках, будто их начинили иголками. У деревеньки Земмеринг и вовсе выскочил из повозки, в полном восторге оглядел простершуюся в полуверсте под ногами цветущую долину, с обманчиво-ровными зелеными лоскутками пастбищ, так и манившими на них слететь. Сложил руки в умоляющем жесте:

— Ваше Сиятельство! Смотрите, какое место!

Артифициальные птицы последней инвенции разбираются, для удобства перевозки, на четыре части. Умелая команда может приготовить такую к полету за день: полчаса, чтобы прикрутить крылья, остальное время — на протяжку и регулирование такелажа. Раскидать пташку внизу — вдесятеро быстрее. Но, так или иначе, два дня терять. А мне уже чертова неметчина до полусмерти надоела. В отношении к германцам я до старости не изжил какое-то стихийное недоброжелательство, которое вдохнул в раннем детстве с отравленною застарелым коварством и злокачественной завистью атмосферой венецианских улиц.

— Когда ты увидишь окрестности Неаполя, здешние места моментально забудешь. Тут всего-то сажен двести… А гора Везувий более версты вышиной, и от вершины только шесть верст до моря. До берега долетишь, имея еще немеряный запас под брюхом! Файто и Сан-Микеле в хребте Латтари — еще выше. Там, правда, насчет дорог не уверен… На Везувий хотя бы вьючная тропа имеется: горючую серу добывают, у самого кратера.

— А что такое кратер?

— Дырка. В глубины земли. Оттуда серный дым валит постоянно; даже иногда с огнем.

— Так это чё же, адская бездна? А ежели там бесы?

— Глупости. Нет никаких бесов. Обыкновенный горн, как в кузнице, только не человечьими руками сделанный.

— А чьими?! Батюшка Никодим в церкви показывал, на картине: есть под землею бесы…

— У батюшки Никодима, может, и есть. Я к нему в чулан не заглядывал. На Везувии же точно нету. Землю огнем прожгло, вот и кратер. О, вспомнил! Должна быть дорога на гору Файто. Зимой оттуда снег для погребов возят и за деньги в Неаполе продают.

— Снег — за деньги? Где это видано?!

— Представь себе. Город на берегу моря стоит. Оно за лето так прогревается, что целую зиму теплом дышит. На Рождество теплее бывает, чем у нас в России на Покров. Снег, ежели выпадет, то сразу тает. А в горах дуют холодные ветры. Да чего рассказывать: приедем туда, сам увидишь. Сейчас, правда, лето… В Неаполе жара и сушь. Ты лучше вот о чем подумай. По низинам, все ровные места у них, ежели не застроены, то плодовыми деревьями засажены. Пастбища, и те на косогорах. Птичкам нашим негде сесть будет, кроме как в море, у бережка. Надо корзину кожей обтянуть, как лодки сибирские дикари обтягивают, да возле колес по бурдюку, надутому воздухом, приспособить. Обыкновенные, в виде цельной шкуры? Думаю, в полете будут мешать: не летают по небу козлы с баранами! Форма у шкур не очень-то пригодна. Может, цилиндры или конусы из тонкой сыромятной кожи, растянутые на обручах, поставить? И непременно, чтоб воду держали: хотя бы четверть часа, покуда лодка подоспеет и птицу отбуксирует к берегу. У тебя есть чутье на предмет, как та или иная помеха на летательную способность повлияет. Так вот, поразмысли, а потом свои соображения мне представь.

— Слушаюсь! К какому времени представить?

— Когда в Триест приедем. Крайний срок — сразу по выходу в море.

Если надобно молодого человека отвлечь от глупостей и поставить на правильный путь, нет лучшего способа, чем поручить ему важное дело. Такое, которое именно он способен выполнить лучше всех в целом свете. По крайней мере, юноша должен верить в это. Чувство призванности — целительный огонь, выжигающий в человеческой душе пороки. Что же касается Алеши — он воспринимал части летучей машины, как продолжение членов собственного тела. Его мнение уж всяко стоило послушать.

В Триесте меня дожидался целый мешок почты из Ливорно. Опытный Семен Крутиков оценил послания, как важные, но не срочные, и вдогонку за господином не отправил. Главным образом, там были новости из колоний, доставленные свежеприбывшим кораблем. Наиболее интересные — из Америки. Если корреспонденция с Африкой и Восточной Индией давно сделалась регулярной, то правильное сообщение с Анианским заливом далеко еще не установилось. В течение предшествующих лет, из четырех ушедших к сему дальнему берегу (и ожидаемых обратно) судов ни одно не появилось ни в европейских портах, ни в Охотске или Петропавловске. Опасались самого худшего. Бог его знает: может, вся колония погибла?! Чума, междоусобицы, нападение превосходящих врагов… Что угодно могло приключиться. Особенно беспокоило, не воспылала ли какая из европейских наций ревностью к нашим успехам в сем забытом Богом краю. Туземцы-то не справятся, а вот один-единственный линейный корабль с отрядом морской пехоты способен запахать, словно плугом, неокрепшую русскую поросль на плодородной американской земле. Никакой крупный прожект не удастся хранить в секрете вечно. Рано или поздно соперники прознают о нем — и точно так же постараются скрыть, насколько возможно, свои ответные против него меры.

Беспокойство оказалось напрасным. Нет, несчастье все же произошло: пакетбот «Иоанн Креститель», переделанный в скотовозное судно и должный на обратном пути доставить в Камчатку почту из новооснованных колоний, два года назад пропал в море. Но эта беда все ж не столь страшна, как боялись. Небольшой, сравнительно, кораблик; до предела уменьшенный экипаж (к тому же, состоящий из охотских моряков, коих я не привык еще числить своими)… Да британские ост-индцы на каждом из своих кораблей, за каждое путешествие в Бенгалию, от поноса больше теряют! Более того, безвестно пропавший служитель — не значит мертвый. Хочу надеяться, что люди мои не утонули, а спаслись, подобно команде «Святой Анны», на каком-нибудь неведомом европейцам райском острове.

Прочие все суда, с людским комплектом, глава американской экспедиции Федор Рябов удержал ради смирения туземцев. Тот набег кровожадных дикарей, отражению коего содействовал еще в первом плавании к Анианскому заливу Альфонсо Морелли со своей командой, не был случайным эпизодом. Подобное происходило каждый год, как только с приходом лета устанавливалась погода, позволяющая судам-однодревкам (хотя и сделанным из гигантских стволов) пересекать значительные морские пространства. Первое столкновение вышло не слишком удачным. Разрисованных головорезов прогнали, не нанеся тяжелого урона: те моментально смекнули, что огромные лодки чужаков, плюющиеся смертоносным огнем, против ветра ходить не умеют. Баркасы же, вооруженные каждый легкою пушкой на носу, за узкими прогонистыми долбленками тоже угнаться не смогли. Так что, ближайшие к нашим поселениям и самые дружественные деревни местных жителей колонисты защитили — а вся ярость набежников досталась тем, кому недостало ума встать под русское покровительство. Ну, тоже, в принципе, неплохо: желающих заключить союз прибавилось. К осени поставили лесопилку и одновременно с домовым строением сделали полдюжины легких, очень быстрых полугалер. Прямо из сырого дерева, не заботясь ничуть о долговечности. Следующий военный сезон сведен был решительно в пользу русских. Разбойники настигнуты, прорежены картечью, самые упорные — перебиты, более трусливые — взяты в плен. Дабы раз и навсегда отбить у враждебных племен охоту даже приближаться к русским колониям, вместе с алиатами из американцев совершили ответный поход.

Пользуясь подсказкою туземных проводников, торговый фрегат «Нума Помпилий» двинулся к островам, с коих пришли неприятели. Более мелкие суда следовали в кильватере; захваченные лодки вели на буксире. Чуть за пределом, куда досягает самый зоркий глаз, воинов союзных племен, облаченных в доспехи и шлемы побежденных хищников, пересадили в их же долбленки, добавив в каждую еще и русских охотников, под видом пленных. Вражеские деревни взяли с налета: сильные и умелые воины ушли в набег, прочий народ всею толпой высыпал встречать своих… И слишком поздно понял, что в знакомых судах — совсем другие люди. Правда, часть успела убежать в лес; но убили и захватили в плен тоже немало. Самой важной добычей были женщины, которых в колонии не хватало. Хоть я и старался отправлять в новые земли преимущественно молодые семейные пары, полностью выровнять пропорцию полов так и не удалось. Союзные индейцы поначалу продали переселенцам небольшое число своих девок — но далее, испробовавши вкус наживы, безбожно взвинтили цены на этот товар.

Мужчин-пленников союзники собирались или отдать на выкуп (у кого родня сумеет оный собрать), или зарезать, принеся в жертву своим идолам. Рябов воспротивился, не желая поощрять столь изуверские формы язычества. Хотя вожди уверяли, что у них не принято употреблять в пищу мясо убитых врагов, мой капитан не вполне полагался на них в этом вопросе. Поставить пленников в работу? А как удержать от бегства, когда кругом лес, и украсть лодку в соседней деревне большого труда не составит? Отпускать тоже не годится: больно крутой народ, хлеще черкесов. Такие, выкупившись, не уймутся — продолжат нападения, с использованием всех знаний о наших возможностях и военных приемах, кои обрели в неудачном набеге и последовавшем плену. Решили запереть пока в трюме, а при скорой оказии отправить всех в другие колонии: часть в Африку, в Елизаветинский порт; часть — в Новую Голландию, на Таранданский берег. Так впоследствии и сделали. Только племя сие, как оказалось, совсем не переносит неволи. За не слишком длительное ожидание, половина крепких и свирепых воинов, Божиим попущением впавших в оковы, перемерла, как осенние мухи.

После доставки в колонии «Святым Иоанном» партии якутских лошадей, земледелие там сделало широкий шаг вперед. Половину коней отдали ландмилицким, сидящим на Бестужевском острове; другую — в Новый Петербург, староверам Харлампия. «Отца Харлампия», как он теперь себя именовал. Шарлатан сопливый, собакам бродячим он отец! Впрочем, дела мне до нравственных качеств бывшего ученика не было вовсе: хлеб местного сбора — вот все, что от него с приспешниками требовалось. Обыкновенно от пяти до десяти крестьян потребно, чтобы прокормить одного солдата, заводского работника, торговца или добытчика мехов. Отнимать более пятой части урожая… Кое-где, особенно на плодородном Востоке, берут у земледельца до половины — но это требует очень большого числа сборщиков и стражников, которые сожрут весь добытый излишек. Для носителей верховной власти польза от такой обдираловки сомнительна.

Коней, как и прочий инвентарь, харлампиевцам предоставили в долг: под отдачу с будущих урожаев. Вкупе с тем, что следовало за перевоз их самих, сумма казалась неоплатной. Вывернуться из кабалы невозможно, потому как железо, свинец, порох — откуда, кроме Компании, получить? Однако, самозваный духовный вождь выказал недюжинную изворотливость. Объявил, что вся община его сторонников — одна семья, и жить должна, как братья и сестры. Совместные трапезы, имущество, работа… В крестьянском хозяйстве ведь как бывает? Мужик сам определяет потребную меру своего труда из необходимо нужного для пропитания семьи, для уплаты оброков и податей, ну и для создания запасов на случай неурожая. Если, скажем, в силу каких-то обстоятельств прибудет сбор хлеба с десятины, или вдруг явится новый плуг, коим пахать можно быстрее, — он просто уменьшит время работы. Кто упрекнет его за это в лености — пусть сам попробует столько трудиться день за днем. Это на пределе сил человеческих. Особенно в России, где за четыре или пять теплых месяцев требуется столько же успеть, сколько в южных странах за целый год.

И вот, представьте, оказались русские мужички в таком краю, где привычной зимы вовсе нету. Земля даже в январе не промерзает; снег ложится от случая к случаю; на пашне работать можно хоть круглый год. Сено для скотины косить не требуется! Якутские лошади привычны к тебеневке: могут раскопать сугроб в пол-аршина, чтобы добыть из-под него траву. А здесь им и вовсе раздолье. Только стеречь надо от местных, чтоб не охотились на диковинных зверей. Словом, возможности по освоению девственных просторов оказались выше потребностей. Если бы крестьяне жили отдельными хозяйствами, то расчистили бы лядины в таком же, примерно, размере, как делают сие в русских лесах — и тем ограничились. Но тут «отец» стоит над душой… Не дает, проклятый, остановиться! Вместо привычных делянок, получилась плантация. Вместо урожая «сам-три», пойменные земли реки Стауло дали на подсеке «сам-двадцать». Хозяин староверской колонии никому не сказывал, сколько хлеба намолотил и свез в амбары — однако, уже на третий год после высадки полностью обеспечил им экспедицию. По цене привозного, доставленного через полсвета. И для торговли с туземцами нашел излишки, и даже винокурение завел! А уж под «огненную воду» договариваться с вождями стало куда проще и веселей. Кусок черноземной степи на острове Румянцева, на который при самом своем появлении колонисты бесплодно щелкали зубами, теперь достался в аренду чуть не даром: десятый сноп, и научить местных ставить бражку. Все туземные «большие люди» вдруг оказались у Харлампия в друзьях, а сам он — непременным медиатором при любых трениях с ними. Заместо кабального приказчика, явился этакий полунезависимый хлебный магнат. Ведь сумел, сукин сын, вкрадчивым словом привести подвластных к добровольной покорности, а затем удесятерить плодотворность их труда! Одним принуждением такого не добьешься; опыт же доморощенной теократии выдался неожиданно успешным.

ИМПРЕСАРИО БРОДЯЧЕГО ЦИРКА

— Долой Сатану и его генералов!

— В адский огонь философов, да здравствуют церковь и король!

— Жги чернокнижников!

Беснующаяся толпа вот-вот перехлестнет через ажурную ограду. Здесь не королевское владение, поэтому войсковой караул нам не положен. Хозяйская стража, вместе с моими слугами, на столь протяженном фронте орду lazzaroni не удержит. А дальше… Положим, ворваться во флигель под огнем — у этих не хватит воинского духа. Толпа же, не регулярное войско. Но вот подпереть двери, да запалить — вполне с них станется!

А так все хорошо начиналось…

Сразу по прибытии в Неаполь, после наилюбезнейшего королевского приема, мы воспользовались гостеприимством маркиза ди Валлелонга и разместились в его новопостроенном палаццо близ моря. Король предлагал свой старый дворец (тот, что возле Анжуйского замка), однако мрачноватая память о прятавшемся там от разъяренного батюшки царевиче Алексее побудила отклонить столь великодушное предложение. Нет, я не суеверен — но зачем тревожить тени прошлого? К тому же, мне требовалось место, где развернуть мастерскую; а сие строение как раз и было покинуто монархом по причине чрезвычайной тесноты, не позволяющей увеличить дворцовый парк без обиды для подданных. Кругом старинные кварталы; сплошная стена фасадов прорезана узкими кривыми средневековыми улочками (по южно-итальянской традиции, на каждом балконе сохнут обывательские подштанники). Мило, уютно — только совсем не отвечает современным понятиям о благородстве, красоте и величии. Сразу по восшествии на престол, Карл начал возводить новый дворец к югу от Неаполя, в городке Портичи; после же того, как британский коммодор Вильям Мартин навел на сию резиденцию тяжелые корабельные пушки, дабы подкрепить настоятельное требование воздержаться от враждебных действий противу Венского двора — оставил и его, избрав иное место для строительства, верстах в двадцати пяти от моря, куда заведомо не долетят ядра с бомбами, да и морской десант не доберется.

Словом, флигель в имении маркиза, с прилежащими хозяйственными постройками, показался мне гораздо удобней, нежели полуторавековой давности королевские палаты: прямое свидетельство новых успехов человеческого разума даже в столь древнем искусстве, как архитектура.

С полетами тоже все шло неплохо. Правда, Везувий с ходу в руки не дался. Проложенная по его склону тропа, при внимательном рассмотрении, для моих целей оказалась непригодна. Горы Латтари, что на южной стороне залива — столь же дики и плохо обжиты. Покуда королевские инженеры обдумывали, на которую из вершин дорогу проложить, чтобы не ради одной лишь забавы, а и в дальнейшем от этого возыметь какую-нибудь пользу — мои ребята летали с холмов Позиллипо и Камальдоли, что к норду и норд-весту от города. Не выше Леопольдовой горы близ Вены или Поссидимской в Крыму. Зато горячее медитерранское солнце к полудню так накаляло преданную его свирепству землю, что жар струился, как от хорошо протопленной печки. Легкий бриз, дующий с моря, упирался в крутые склоны и отклонялся кверху, нежно поддерживая храбрецов, осмелившихся вверить свои жизни его предательской ласке. Алеша почти сразу, со второй или третьей попытки, нащупал в небесной пустоте сию опору и пользовался ею с естественностью кружащего над лугом коршуна. Другие летуны, ему вослед, тоже учились ловить «вздохи Зефира» — но сильно уступали в искусстве. Погрешностей в управлении делали множество: слава Богу, никто не убился. Близость моря позволяла в любой момент взять к берегу и плюхнуться, коли нужда, на мелководье.

Ничто не предвещало угрозы. Я знал, конечно, о двух недавних бунтах, когда городская чернь Неаполя выставляла ультимативные требования касательно государственных или церковных дел, и королю ничего не оставалось, как принять оные. В одном случае речь шла о новом изгнании из королевства евреев, лишь недавно допущенных в него Карлом ради казенной выгоды; простолюдинов тогда вели за собою церковники, так что вся история ничего удивительного не представляла. Известно, что низшие сословия почти никогда не действуют в политике по собственной корысти, а чаще служат в должности ездовой скотины ловким интриганам из высшего духовенства или знати. Но через некоторое время уже церковь, вдохновленная сею викторией, зарвалась: выказала явное намерение возродить в городе инквизицию. Пес его знает, кто поднял босяков на этот раз. Готов даже допустить, что сами встали. Святые отцы, видя фурию народного гнева обращенной теперь против себя, притворились невинными овечками: мол, никаких планов воссоздания трибунала у них и не бывало! Навет, синьоры…

Благодаря этим двум победам, толпы lazzaroni стали влиятельною силой во внутренней политике королевства. Кто их направлял, кто дергал марионеток за ниточки — для меня оставалось полностью неведомым. Ну, не ждал я с этой стороны какого-либо вмешательства в мои дела! И вот, извольте…

— Где Паскуале?

— Похоже, прячется где-то, Ваше Сиятельство!

— Найти немедленно! Сюда его, добром не пойдет — тащите силой!

В услугах Лоренцо Паскуале, дворцового служителя, приставленного королем для связи и решения всяких мелких проблем, нужда возникала нечасто. Ленивый неаполитанец беззастенчиво этим пользовался и целыми днями бездельничал, не покидая, однако, общества порученных его заботам королевских гостей. Зато, как паленым запахло, сразу исчез!

Впрочем, по части игры в прятки он сильно бекташевским ребятам уступал, это через пять минут стало ясно. Его извлекли из винных погребов маркиза и поставили пред мои очи. Придворный был, как говорится, n'être pas dans son assiette: в глубине души отчаянно трусил, хотя лицо держал.

— Ваше Сиятельство! Эти молодые люди вели себя со мною неподобающим образом!

— Они выполняли мой приказ. Не следует исчезать, когда в Вас имеется необходимость.

— К Вашим услугам, Eccellenza.

— Попробуйте утихомирить толпу. Предложите переговоры…

— Убьют, не вступая в дискуссию.

— Что, так сразу? А если перед ними будет духовное лицо?

— Священнику, конечно, горло не перережут… Только где ж его взять?

— Насколько помню, кто-то из близких родственников здешнего хозяина имеет сан, и его облачение должно быть в доме… А Вы, полагаю, учились в иезуитской школе? Сможете сойти за клирика?

— Пресвятая Дева! Изображать священника, не будучи рукоположенным?! Да меня потом за такое святотатство… Пусть лучше мятежники в куски порубят!

— Как пожелаете, дорогой друг. В любом случае, Вам придется к ним выйти.

— Ни за что! Это верная гибель! Не заставляйте меня, ради Бога! Не обременяйте свою душу тяжким грехом…

— Я генерал. Тысячи людей послал на смерть. А кто не шел, аркебузировал за трусость. И не чувствую бремени греха.

В лице Франческо отобразилась внутренняя борьба.

— Ваше Сиятельство, позвольте… Это сугубо конфиденциально!

Жестом приказал своим удалиться.

— Говори, что у тебя?

— Из винного погреба подземная галерея ведет к морю. Там спрятана лодка…

— Что ж ты раньше молчал?

— Ход узкий, и лодка маленькая. Для одного или двоих. Берег отсюда слишком близко: более многочисленную группу обязательно заметят.

— Ладно, двое — так двое. Семен, Алешка!

Пока инструктовал Семку Крутикова и готовил распорядительные письма своим капитанам, Паскуале у меня совсем скис. А что он думал: на закате жизни я возьму, да и запятнаю свою честь позорным бегством от голодранцев, вооруженных засапожными ножиками? Бросивши при этом своих людей?!

Ночь прошла беспокойно. Крики, факелы, стрельба в воздух… Лаццарони не решились на штурм усадьбы. Правильно сделали: числом они могли нас задавить, но уж кровью бы я их умыл. Толпа постепенно таяла. Кто притомился и ушел домой спать; кто протрезвел и решил не будить лихо. Наутро поредевшую орду прорезал отряд вооруженных матросов с «Камилла». Королю то ли недосуг оказалось, то ли не захотел ссориться лишний раз с подданными… Отправил ему вежливое послание: извинился, что стал причиною раздоров, и выразил готовность вернуться, как только народ здешний перестанет считать достижения науки кознями диавола и его слуг.

Ну их нахрен, медитерранские страны. В древности они были светочем разума, пока вся остальная Европа составляла прибежище косматых варваров; теперь же невежество и фанатизм по-хозяйски там угнездились. Карл наверняка пожалел о допуске в свою столицу подозрительного для черни инвентора, другие же правители тем более не спешили с приглашениями. Не считая пруссаков, единственный вызов был из Англии. Не от короля, и даже не от министерства — от графа Маклесфильда, президента Королевского Общества.

Что ж, пусть будет Англия. Курс на Гибралтар, далее на Лондон. Вот странно: в массе своей, британцы — один из самых несимпатичных мне народов. По крайней мере, правящее сословие. Но вести с ними дела получается не в пример лучше, нежели с разлюбезными французами либо подданными италианских государей. Возможно, дело в том, что возведенное в высший жизненный принцип своекорыстие делает поведение человека предсказуемым и логичным: англичанин пакостит лишь в том случае, когда это сулит явную выгоду; представители же большинства иных наций нередко творят сие даром.

Погода благоприятствовала плаванию, до самого Кадиса почти все время шли в бакштаг. Вот только здоровье вновь стало подводить. Приступы изнурительного кашля прям-таки наизнанку выворачивали, внушая сомнение, доберусь ли я до Лондона живым. Сделавши остановку в Лиссабоне, попробовал отлежаться в арендованном у богатого негоцианта особняке (хозяин отбыл по торговым делам в Бразилию и не докучал своим присутствием). Прошла неделя, другая началась… Недуг, вроде бы, чуть отступил — но полного выздоровления, даже в самом благоприятном случае, пришлось бы ждать несколько месяцев. Доктора единодушно твердили то, что и без них было понятно: в преддверии надвигающейся осени, переезд на сырой и холодный север означал бы верную смерть. И что теперь: надолго отложить демонстрацию своих птичек в Англии? В дождливое и ветреное время года ничего хорошего из таких попыток не выйдет, а до будущего лета надо еще дожить! Здраво рассудя, поручил Крутикову удивлять британцев без меня, при теснейшем содействии главного торгового агента в Лондоне Михайлы Евстафьева. Доклад для Королевского общества велел передать президенту оного в письменном виде.

Пока угрюмая Атропос крутила в пальцах нить моей жизни, раздумывая, сейчас ее перерезать или еще немножко погодить, мир Божий жил своим чередом. Двуногие существа, мнящие себя созданными по образу и подобию Творца, все так же дрались за скудные средства пропитания, лгали, изворачивались, клятвопреступничали, плодили голодное потомство, — а для стяжания хотя бы скромного благополучия готовы были предать мучительной смерти сколько угодно братьев во Христе. Сильные мира сего, коим недоедание не грозило, алчностью и безжалостностью далеко опережали бедный люд. Всех превосходили монархи — и чем просвещеннее считалась возглавляемая ими держава, тем наглее и бессовестнее оказывались приводимые дипломатами резоны для ограбления менее удачливых соперников. Трения между Британией и Францией, никогда не утихавшие полностью, вновь обострились в колониях. Американские владения этих держав имели значительное белое население лишь вдоль морского побережья, да кое-где по речным долинам Сент-Лоренцовой и Миссисипской. Дремучие леса, обитаемые полуголыми дикарями, непосредственной ценности не представляли; но мысль о том, что овладевшие ими оппоненты когда-нибудь в будущем сделают приобретенную землю оплотом своего могущества, не давала покоя дальнозорким вождям сих народов. Кто сделал первый шаг на пути, ведущем к столкновению, этого сам черт бы не разобрал. Как водится, обе стороны обвиняли друг друга.

Однако, ежели оценить здраво средства и возможности тех и других, ни малейших неясностей не остается. Применительно к Новому Свету, у островитян решающее преимущество. Даже два. Во-первых, несравненно сильнейший флот, способный воспрепятствовать доставке подкреплений в неприятельские владения: Луизиану и Новую Францию. Своих же войск в противостоящие им колонии он может перевезти сколько угодно. Во-вторых… А во-вторых, возить их особенно и незачем! На месте можно солдат навербовать, потому как английских колонистов за морем больше, чем французов, раз этак в двадцать. Уже изрядно за миллион, страшно подумать! Особенно когда вспомнишь, что русских в Америке не наберется и четырех сотен, и даже с ныне совершаемым переводом на берег Анианского залива охотских жителей, число их едва перевалит за тысячу душ. Правда, через тот же Охотск добираются к Харлампию согнанные с Ветки староверы — но эти, вроде, не вполне свои. Да как ни считай, хотя бы и с ними… Слава Богу, мы на другом краю материка.

Вот и «новым французам» надо сидеть, как мышь под веником, тлеющую вражду не раздувать, а между тем искать средства противодействия многократно сильнейшему неприятелю. Очевидно, что недостающие ресурсы можно обрести лишь в американских владениях союзного мадридского двора, по населенности и богатству превосходящих все прочие колонии. Но насколько испанским Бурбонам хочется видеть в своем огороде французских родственничков… Как земледельцу — стадо козлов на грядках, а уж какой они масти… Англичане там или французы, неважно! Нужна очень изощренная дипломатия и крупные авансы Мадриду, чтобы избыть заслуженное недоверие.

Ну, а пока инициатива принадлежит британцам. Причем, скорее новоанглийским, нежели лондонским. Обвинения, что враг первый напал, в значительной мере рассчитаны на собственную метрополию. Преодолеть нежелателей войны, заставить короля Георга Второго и парламент вмешаться энергическим образом… На побережье, в Новой Шотландии, фортуна благоволила губернатору Лоуренсу и его людям, захватившим построенный неприятелями форт Босежур. Вдали от моря вышло наоборот: горстка французов и союзные им индейцы обратили в бегство, наполовину истребив, численно превосходящий и располагающий сильной артиллерией отряд генерал-майора Брэддока. Счет викторий и конфузий пока был ровный. Тем не менее, представлялось очевидным: как только англичане всерьез начнут использовать всю потенцию своих колоний, галлов не спасет ни искусство, ни доблесть, ни удача. Российская империя формально состоит в союзе с Англией, однако ей невыгодна победа сих мнимых друзей. Как, впрочем, и торжество их противников. Наилучший для нас ход событий — взаимное истощение обеих держав, с установлением равновесия между ними. Тогда сила России обретет значение; ее голос будет слышен в Европе, из чего можно извлечь немало выгод. Разумеется, при условии, что Бестужеву дадут пинка под зад, а на место канцлера сядет человек, преследующий интересы отечества и меньше Алексея Петровича зависимый от иноземных влияний. Возможно ль на такое чудо надеяться? Поживем — увидим… Если, конечно, поживем…

По всему Старому Свету атмосфера политическая дышала предвестием грядущей бури: клубились мрачные тучи, густо напитанные электрической материей. Когда именно разразится гроза, чье неосторожное движение собьет крышку с ящика Пандоры — пока неясно было. Вот, что зажженный в колониях фитиль рано или поздно приведет огонь к европейской пороховой бочке, сомнений у меня не обреталось. Впрочем, Лиссабон имел шансы и далее пребыть в наслаждении мирной тишиною, подобно тому, как в самой средине урагана порой бывает «глаз», сиречь область покоя. Португальская нация, в былые века весьма задиристая, слишком долго спроваживала в новооткрытые земли самых горячих и амбициозных своих сочленов. Прежнюю страсть к пролитию крови сменили умеренность и миролюбие. Бразильские сахарные плантации и алмазные копи рождают достаточный денежный поток, чтоб не искать от него дальнейших приключений. Уравновешенность и осторожность, вот главные качества нынешней генерации лиссабонских негоциантов, равно как и знати. Эти сословия здесь не спешат меж собою сближаться, невзирая на тождество интересов и образа жизни: помехой служат замшелые древние законы, обязывающие претендентов на высокий ранг или титул доказывать чистоту своей крови, сиречь отсутствие в роду магометан либо иудеев. Полная противоположность России. У нас никто не стыдится ордынских предков, дочери Шафирова повыскакивали замуж за Рюриковичей, а черный, как начищенный сапог, Абрам Ганнибал состоит в генеральском чине и заведует инженерной частью всей русской армии. Родословие весит мало, зато сегодняшний, сиюминутный статус… Тут явились рубежи непреодолимые. Именно в новом поколении пропасть, отделяющая благородных от простолюдинов, обрела небывалую глубину. Представьте, кто-то скажет о явленной на ее первый бал дворянской девушке, что она похожа на мещанку, или, Боже упаси, на купчиху… Зарезать несчастную ножом было бы, право, человечнее!

Болезнь почти вовсе избавила меня от светских обязанностей, сведя оные к обмену краткими, довольно-таки формальными письмами с государственным секретарем по иностранным и военным делам, маркизом де Помбалем. Да еще Фелисиано Ольденбургский заглянул познакомиться. Сей отпрыск матери-португалки и немецкого купца (злые языки уверяли, что папаша, дескать, из выкрестов) давно уже добился выдающегося успеха в заморской торговле. За год до сего он основал компанию для сношений с португальскими колониями в Азии, добившись для нее статуса, как у всех прочих ост-индцев. Мог ли сей делец манкировать визитом к негоцианту-однокорытнику с противоположного края Европы? Конечно, нет! Особенно, если вспомнить значение Каповердианских островов и порта Макао для русских торговых экспедиций. Местные португальские власти некий авантаж от них получали; этому ловкачу, разумеется, хотелось перенаправить доходы в свой карман. Только вот ни выгод, какие можно предложить взамен, ни средств, чтобы принудить меня делиться, — ничего у него не было. Старый хитрец вполне сие понимал и не напирал слишком сильно, ограничившись осторожным разведыванием обстановки. Иное дело взрослый сын его по имени Мартиньо, явившийся пред мои очи совместно с батюшкою: самоуверенный и наглый, нетерпеливо жаждущий спровадить отца в могилу и рулить делами самостоятельно. Помнится, я еще подумал, что с такою манерой он быстро сломит себе голову. Так и вышло: не далее, как в следующем году сей Мартиньо впутался в интригу против упомянутого министра Помбаля, коий в отместку лишил компанию покровительства короны и не дал ей отсрочки по долгам казне, чем привел к скорому банкротству. Достопочтенный Фелисиано имел несчастье наблюдать крушение дела всей своей жизни, еще будучи в нашем грешном мире.

Кроме этой, не имевшей важных последствий, беседы, все прочие мои труды вершились при посредстве почты. К сожалению, способ сей отягощен неустранимым пороком: распоряжения запаздывают. Где требуются мгновенный ответ, приходится полагаться на доверенных людей либо пускать события на самотек. Вначале все шло хорошо. Прибывши в Англию, мои летуны имели счастье снискать гостеприимство и покровительство самого герцога Кумберлендского, третьего сына короля Георга и главнокомандующего британской армии. При его великодушном содействии удалось выбрать подходящее место на южном побережье, близ Дувра, и до начала осенних штормов поймать несколько дней благоприятной погоды. Первую попытку наблюдали только герцог со свитой, да горстка бездельников из жителей. К последнему полету, через неделю, из Лондона понаехали целые толпы благородной публики. Расчистить от любопытствующих разгонную дорожку удалось лишь при помощи посланных герцогом офицеров. Перепад высот всего лишь в полсотни сажен, в сочетании с нежаркой погодой начала осени, не дозволял сделать представление столь же зрелищным, как ранее в Вене или Неаполе, — но и то, что получилось, вызвало совершенный восторг. Череда беспрерывных дождей, заставившая прервать экзерциции, никак не мешала празднованию успеха: титулованные особы в очередь записывались, желая оказать честь моим ребятишкам. Виваты гремели, как пушечные залпы в пылу жаркой битвы, вино лилось рекою, безудержные кумплименты пьянили еще хлеще вина… С трудом протрезвев после приступа всеобщей любви, Крутиков с Евстафьевым обнаружили, что с внучонком моим Алешкой совсем никакого сладу не стало. Глядит, как на смердов: меня, дескать, к королю на прием зовут, а прочие все должны быть довольны, ежели служат пьедесталом сей справедливой и заслуженной славы. Мои запоздалые увещевания с дистанции в тысячу миль то ли не достигли ушей засранца, то ли были прехладнокровно мимо них пропущены. Тех же, кто близко, он вовсе за начальство перестал считать, окончательно с ними порвал и заявил, что при попытках диктовать ему правила перейдет в иностранную службу.

Вот что с таким делать? Человек он вольный; ему император Франц дворянскую грамоту выписал… Убить жалко, а по-хорошему не поладить. На поддержку русского посольства рассчитывать нечего: канцлер своей вражды отнюдь не скрывает, полеты же артифициальных птиц в европейских столицах именует не иначе, как «бродячий цирк синьора Читтано». К тому же, посол наш в Лондоне, Петр Григорьич Чернышов, мало что под Бестужевым ходит — еще и по личным пристрастиям ко мне неприязнен, будучи зятем покойного Андрея Иваныча Ушакова и сохраняя все сантименты милого тестюшки. А лица, непосредственно причастные, обгадились самым жалким образом. Какое-то время они просто стыдливо молчали, не решаясь доложить о том, как рушится успешный поначалу прожект. Потом вывалили все сразу: что Алексей исчез и не появляется; что еще двух парней сманил с собою (не летунов, а подмастерьев, знающих все тонкости строения летучих машин); что приводил поглядеть на птичек не праздных зевак, а людей с острым глазом и умелыми руками; что кто-то в городе весь бамбук скупил… Наконец, вышло наружу: парень укрылся в пригородном имении, где устроил собственную мастерскую, а помещение и деньги предоставил молодой граф Дарнлей — сам ненамного его старше, но уже вступивший в полноправное владение огромным наследством, составленным предками за триста лет. Два безумных авантюрьера нашли друг друга. Известно стало, что англичанин открыл Алешке неограниченный кредит, условиями же поставил обучение тамошних мастеров изготовлению артифициальных птиц, а его самого — искусству полета.

Единственным препятствием, на какое-то время задержавшим негодяев, оказалось отсутствие огненной машины, подходящей для привода лебедки. Паровиков системы Ньюкомена в Англии насчитывали на тот момент больше сотни, но это были громоздкие стационарные устройства, к тому же совершенно не способные производить непрерывное вращательное движение. Заказать механизм в Тайболе я бы, разумеется, не позволил. Не то, чтоб это составило большую помеху: при высочайшем искусстве британских ремесленников, всегда возможно повторить любое русское изделие. Вопрос, во что сие встанет по деньгам. Золотой дождь пролился на шеффилдских мастеров, и через несколько месяцев требуемый аппарат был изготовлен.

Очень скоро, уже в средине следующей весны, я имел неудовольствие наблюдать падение своей монополии на небесную забаву. Все умения, кои вырабатывались годами, соперники обрели в одночасье. Птички получились, в общем-то, не хуже моих. У Дарнлея нашлись сподвижники: несколько молодых аристократов. Эта веселая шайка даже и пробовать не стала дождливое, ветреное небо Британии. Они предпочли французские Альпы, обосновавшись в Гренобле и делая дальние выезды по всем окрестным горным селениям. Неплохие места, что говорить… Мне туда хода не было из-за стародавнего случая, когда я, обороняясь от берберийских пиратов, пристрелил за трусость и предательство пару французов. Зато англичан (числившихся офицерами лучших полков своего короля) ничуть не смущало, что надвигается война с приютившим их государством. Удивительное легкомыслие! Впрочем, и среди знатных парижан сыскались юнцы, предпочетшие общество будущих врагов столичному блеску и комфорту. Компания составилась смешанная: британцам на сей раз хватило ума, чтобы отбросить обычное высокомерие и, отправляясь в гости, заручиться дружбой хозяев.

К этому времени обида моя к неблагодарному потомку хоть и не вовсе остыла, но потеряла первоначальную остроту. По совести, исходным пунктом крушения должен признать собственное нездоровье: будь я в Лондоне, подлый холоп не посмел бы затеять сию бесчестную возню прямо на глазах у хозяина. А еще причина смягчения — из предпринятого мною турне тихонько, по капле, вытек смысл. В чем была идея? Политические мыслители нового века (гнездящиеся, главным образом, в Вене и Лондоне) открыли: тонкий механизм европейского равновесия, дабы он безупречно работал, надо почаще смазывать дешевой, имеющейся в изобилии русской кровью. При этом нет нужды идти навстречу России в части ее фундаментальных интересов — достаточно мелких подачек находящимся у власти персонам. Неважно, кто стоит у руля: немцы, как при Анне, или елизаветинские русаки, — на британское золото падки те и другие одинаково. В польской войне Ласси, в австрийской Репнин-младший по запросу союзников водили к Рейну экспедиционные корпуса. Сражаться тогда не довелось; но теперь нам готовят план действий, чтобы точно было не отвертеться. Попытки противодействовать злокачественным интригам изнутри, в Москве и Санкт-Петербурге, ничем хорошим не кончились. Сие понятно: мое значение при дворе императрицы всецело определяется угрозой со стороны Порты Оттоманской. Султанская власть в упадке — значит, и граф Читтанов никому не нужен.

Вот и явилось у меня желание: приобретя всесветную славу и влияние при союзных дворах, попробовать завести мину под неравноправную алиацию с обратной стороны. Как именно? Преждевременно пока рассказывать. Здоровье, конечно, подвело… Но это не главное. Изучивши обстоятельства на месте, понял: ничего бы не вышло, будь я даже здоров, как бык, и прославлен, как Александр Великий. Слишком далеко уже дело зашло. Тяжелый воз европейской политики все ускоряющимся галопом летит к пропасти, влекомый обезумевшими скотами с кровавою пеной на губах. Каждый, кто встанет на пути — окажется мгновенно смят и растоптан. Бесполезно.

Зато промежуточная задача, то бишь создание моды на полеты по воздуху среди аристократической молодежи, исполнилась наилучшим образом. Да, без меня — ну, и черт с ним. Надо сказать, наука незадолго до этого уже дала светским бездельникам занимательнейший предмет для развлечения. Разумею лейденскую банку, творение знаменитого Мушенбрека. Инвенция распространилась стремительно! Повсюду, даже в дикой Америке, крутились стеклянные шары, шуршали суконные салфетки, электрический флюид наполнял обложенные фольгою сосуды, искры летели во все стороны… Когда господин Франклин доказал тождество этих блесток с молниями, сведя все отличия к масштабу, ажитация поднялась на новую ступень. Все хотели испытать на себе, как жалит прирученная стихия.

В Париже знаменитый аббат Нолле устраивал целые представления. Сто восемьдесят мушкетеров, взявшись за руки, образовали живую цепь — кондуктор электрической силы. В момент разряда вся рота вскрикнула разом. В другом опыте то же самое проделали семьсот монахов. Искрами убивали цыплят, воспламеняли порох… Справедливости ради, напомню: я еще лет за двадцать до сего пробовал применить этот способ для взрыва мин, только не добился успеха. Лейденских банок тогда не знали, вот беда. Замечательное изобретение стократ усилило рукотворную молнию; теперь станут возможны военные применения оной.

Еще одно направление изысканий открыло путь к извлечению электрической субстанции прямо из насыщенного ею воздуха. Видя приближение грозы, естествоиспытатель запускал в небо змей — и флюиды стекали по веревке. Иногда для тех же целей употребляли длинный металлический шест на крыше дома. Сей способ добычи электричества оказался опасен: два года назад санкт-петербургский профессор Георг Рихман был убит молнией прямо у себя на квартире. Императрица воспретила столь рискованные эксперименты. Слава Богу, его убило шестью месяцами позже моего показа артифициальных птиц на Воробьевых горах — иначе, боюсь, Елизавета и мои бы опыты не преминула заодно похерить.

Шалости с достоянием Зевса (или, коль пожелаете, Ильи-пророка) заметно разогрели интерес просвещенного общества к наукам. Впрочем, в борьбе за внимание публики провозвестники электрических чудес виделись скорее соперниками, чем соратниками — с тем преимуществом за ними, что большую часть их демонстраций возможно было учинить в любой гостиной. Летунам же требовалось поразить воображение парижан через рассказы немногочисленных очевидцев. Да, половина Москвы уже подобное наблюдала… Вся Вена. Весь Неаполь… Толку-то что?! Никто не посмеет слишком бурно выразить восторг, пока Париж этого не сделает. Даже первенствующие в коммерческом отношении Амстердам или Лондон далеко не самовластны по части натуральной философии, моды, изящных искусств, мнений о пристойном и неподобающем.

Ситуация сложилась так, что наиважнейшие события мне пришлось наблюдать со стороны. Засылать в альпийские деревни соглядатаев отнюдь не требовалось: страсть к похвальбе, присущая знатной молодежи, делала широко известным каждый шаг гренобльцев. Правда, надобна была поправка на преувеличение ими собственных подвигов. Мой старый друг Вольтер, не допущенный властями в вожделенную столицу, поселился в Женеве и с обыкновенной своей любознательностью собирал все слухи о приключениях отважных летунов. Порой, его письма заставляли от души смеяться. Однако же, и после очистки от восторженных небылиц успехи алешкиной команды превосходили всякое вероятие. Обыкновенно дальность полета не превышает десятикратного перепада высот; этот же сукин сын летал так, будто сам Всевышний личным указом освободил его от подчинения ньютоновым законам. Те, кто брал у него уроки, тоже — не все и не каждый раз — но время от времени вытворяли такое, что иначе, как чудом, и назвать нельзя. Ребята, оставшиеся под моим началом, не могли чем-то подобным похвастаться: во-первых, Демка Нифонтов не равен был Алексею искусством, а второе (и, пожалуй, главное) — степень риска я отмерял своим очень расчетливо, по-стариковски. Никакого сравнения со знатными сопляками, вырвавшимися в небо без надзора старших. Эти словно бравировали презрением к опасности: в первый же месяц двое из них совсем убились, третий сломал хребет и остался навсегда парализованным… Думаете, другие стали осторожней? Как бы не наоборот! Они будто стремились поскорее сжечь свою жизнь, да не ровным и ясным пламенем свечи, а ослепительным пороховым фейерверком. Полеты чередовали с пирушками, с отчаянным волокитством за дамами и девицами, которые и сами кидались в объятия новых кумиров, словно безумные… А во главе лихой компании, почитаемый за вожака знатнейшими (и намного более взрослыми) юношами — мой Алешка. И что?! Взывать к его разуму и совести? Невозможно, за отсутствием оных! Зачахли эти свойства и отмерли. В срамной уд все соки ушли. Впору дивиться, как еще талант летуна не усвистал туда же…

Прекрасный пол не в чем упрекнуть: есть ли грех в исполнении долга плоти, предписанного Творцом?! Улыбнется юноша: очарование младости, горящий взор, печать близкой смерти не челе… Облик, не оставляющий равнодушной ни одну женщину, достойную сего звания, от служанки до герцогини. Как тут устоять? Думаю, в будущих поколениях среди смуглых кареглазых провансальцев и коренастых обитателей Дофине явятся еще, причем во множестве, не по-здешнему светловолосые и стройные до худобы отроки и девы. Откуда? А пролетал тут некий ангел…

Что мнимый сей ангел обречен стать падшим, да не пятою преткнуться, а несомненно шею сломать, с самого начала было у Алешки на лбу написано. Удивляет обратное: сколь долго щадила его Фортуна. Целое лето парню сходили с рук любые, самые немыслимые, самые наглые прегрешения против разума и осторожности. Где другой костей бы не собрал, он ни разу даже пальца не оцарапал и, видимо, всеконечно уверовал, что, мол, Господь его самолично хранит. Стало быть, все позволено. Ну, не дурак ли?! В сентябре, через пару дней после Воздвижения, пришла черная весть: разбился. Насмерть.

До той поры ни светские, ни духовные власти никоторой страны не выказывали определенного отношения к летанию людей по небу. Смотрели косо; отдельные кликуши поднимали, бывало, крик о связях с нечистою силой; но полномочные персоны молчали. Волна славы, взметнувшая вдруг летунов на заоблачную высоту, явно застала их врасплох. Покровительство императора Франца и герцога Кумберлендского даровало юным безумцам респектабельность. По всей Европе явились десятки подражателей, большей частью — бесхитростных кретинов. Еще при самом начале сего поветрия, сочтя себя обязанным предупредить беду, я объявил через газеты: полет следует начинать плавным разгоном по горизонтальной поверхности, отнюдь не прыжком с высоты! И что вы думаете?! Огромное большинство этих придурков полезло, как встарь, на колокольни — с крылышками такого размера, что курицу в воздухе не удержат! Многочисленные увечья и смерти заставили общее мнение качнуться в противоположную сторону. Критическим пунктом стала гибель юного аббата Жоффре, сиганувшего прямо с крыши Нотр-Дама, на глазах у многочисленных прихожан. Этот случай даже меня смутил: не подобает, все же, духовной особе вести себя, как безмозглый молодой дворянчик.

Предержащие зашевелились. Парижский архиепископ Кристоф де Бомон высказался самым суровым образом: приравнял всех летунов к самоубийцам и не велел, в случае несчастья, хоронить их в освященной земле. Король Людовик некоторое время помедлил — возможно, именно затем, что не хотел тащиться в хвосте церковников — но пару недель спустя под строгим наказанием запретил как собственным подданным, так и иностранцам подниматься в воздух в пределах своего государства. Большинство европейских монархов последовало французскому примеру. Из сколько-нибудь значительных держав свободными остались Голландия (а как в ней летать, когда страна плоская, как блин?), Пруссия (Фридрих любит эпатировать богобоязненную публику вольнодумством) и отчасти Англия. Островитяне, верные традициям, решили вопрос не посредством административных предписаний, а вердиктом суда, установившим на дальнейшее прецедент: запрещается летать там, где артифициальные птицы могут напугать лошадей (дабы животные не понесли) либо беременных женщин (дабы последние не выкинули). Найти же место, в котором на много миль окрест не окажется ни тех, ни других… Есть ли вообще такой пункт в сем густонаселенном королевстве?

Сколь быстро поднялся всеобщий ажиотаж вокруг полетов, столь же стремительно и сдулся. Остались кое-где кучки чудаков, контрабандными путями проникающих в небо, — да моя команда, которую в сложившихся обстоятельствах я предпочел вернуть домой в Крым. Вот, разве Британия извлекла нечто из этой истории: сие касается огненных машин.

Утвердившаяся давным-давно система Ньюкомена, при всех недостатках оной, шахтовладельцев в общем-то устраивала; прочие заводчики обходились водяными колесами. Но вот теперь употреблявшийся моими летунами аппарат инвенции Лейпольда, бывши скопирован в Шеффилде, стяжал самое пристальное внимание. Огромная мощь при небольших размерах, потенциальная совместимость со всеми устройствами, кои для работы надо крутить, — эти свойства обещали озолотить каждого, кто сумеет преодолеть две коренные слабости сей машины: повышенный аппетит к тугому пару и недолговечность кожаной манжеты поршня. Антип Сиротин, глава департамента силовых приводов на моем Южном чугунолитейном заводе, два года уже над этим бился. Теперь десятки опытнейших механиков накинулись на те же проблемы. Кто придумывал способы смазки манжеты, кто колдовал с материалом уплотнений, кто изобретал котлы причудливой формы… Как могущественная брешь-батарея прогрызает крепостную стену, так совокупный ум английских инженеров решает коммерчески перспективные задачи. На своих заводах в России я постарался ввести, где возможно, подобный способ правильной осады — но доступная нации сила рассуждения есть плод многовековой научной традиции. Когда б еще не мешали всякие уроды…

К сожалению, использовать против англичан их собственные законы о привилегиях никак в этом случае не получалось. Во-первых, патент капитана Савери, подкрепленный особым парламентским «Актом об огненном двигателе», покрывал все разновидности подобных устройств — и уже лет двадцать, как вышел на экспирацию. Во-вторых, саксонский профессор Яков Лейпольд, хотя и не построил свою машину, опубликовал чертеж оной в фундаментальном труде «Theatrum Machinarum», так что любой претендент, вздумавший бороться за приоритет с покойным ученым, оказался бы в невыгодной позиции. Возможно, минимальные шансы были, поскольку я независимо от саксонца придумал ту же конструкцию и воплотил в железе, причем до публикации «Театрума». Но ввязываться в длительную тяжбу, затруднительную для иностранца, просто не хотелось — да и, правду сказать, в плане инженерной фантазии Лейпольд меня все же опередил.

Хорошо жить своим умом. Но еще лучше, когда можешь прибавить к нему заемный. Посему, оптимальный способ действий включает внимательную слежку за всеми новшествами, кои появляются у соперников, и скорейший перехват наиболее удачных из них. Скажем, свежеизобретенные способы плавки и литья чугуна мне удалось заимствовать у Абрахама Дарби даже раньше, чем они распространились в самой Англии. Повторить сие с огненными машинами… Почему бы и нет?! Мы вывели из бездействия остановившихся на распутье британцев; когда они зашагают вперед — надо крепко ухватить их за фалды. Завод в Тайболе уже сейчас готов к изготовлению цилиндров правильной формы — хоть чугунных, хоть бронзовых, на выбор. Можно делать дешево и en masse. Стан для сверления мортирных стволов даже перестраивать не надо.

Подгонять моих лондонских служителей нужды не обреталось: они и так землю носом рыли, тщась оправдаться за оплошность с летунами. Здоровье (тьфу-тьфу-тьфу…) вроде поправилось, костлявая в очередной раз отступила. Лиссабон очень приятный город, но сидеть в нем дальше — смысла нет. Крымское имение в готовности, строительные работы почти все окончены. Оставалось дождаться корабля. Флейт «Муций Сцевола» запаздывал (впрочем, не настолько, чтобы начать беспокоиться о том). Первого ноября, в День Всех Святых, я совершал ежедневный утренний моцион, когда земля вдруг содрогнулась. Вначале не понял: подумал, это меня трясет какая-то новая лихоманка. Но начали рушиться здания… Сам удивился, как проворно скакнул на средину дороги. Вовремя, а то бы завалило! Денщик Егорка, шедший рядом, замешкался и принял на голову осколки битого стекла: глубоких ран избежал, но крови было, как от резаного поросенка. Пока бинтовал несчастного слугу его собственной, распущенной на ленты, рубахой — окрест разверзся ад. Уцелевшие жители, безумные от страха, потрясенные гибелью близких, выли в ужасе — и этот вопль покрывал все пространство города. В некоторых домах перед ударом стихии топились очаги; теперь сквозь кучи битого кирпича и ломаных досок пробивался кое-где дымок. Несколько минут, и по руинам пройдется огонь, обращая в пепел мертвых и живых, зажатых под обломками.

— Ваше Сия… Чего это?!

Глаза у Егора были — по талеру.

— Где?

— С морем чего такое?!

И впрямь, с морем было неладно. Со склона холма, где мы стояли, видно не слишком хорошо… Но все же можно различить: оно ушло! Среди грязи, песка и гниющих водорослей обсыхали, как рыбы в спущенном пруду, мелкие каботажные суда. На горизонте тоже не как обычно…

— Бегом, в гору! Живей!

— Ваше Сиятельство, зачем?!

— Затем! Сейчас увидишь, кретин!

Крутя на ходу головою в окровавленной повязке, парень споткнулся, упал, опять поднялся, припустил уже со всех ног… Взглянул и я. Да, испугаться было чего: на лиссабонский порт накатывалась гигантская волна. Стеною вырастала из пучины, поднималась выше корабельных мачт, неумолимая как Божий гнев, зеленовато-черная, окаймленная кружевом белой пены. Бежать уже дыхания не хватало. Слуга преодолел все же испуг, вернулся, подставил плечо… Поковыляли вместе. Сзади настигал мощный гул. Земная твердь снова вздрогнула, когда об нее разбился миллионотонный гребень…

Нет. Не достала нас вода. Вал грязной пены как языком слизнул обломки кварталом ниже, погасил начавшиеся пожары, утащил в море тысячи тел. Иные из них пока еще барахтались, но против столь мощной стихии человек бессилен. Еще раза два или три взбесившееся море кидалось на землю, но с каждым приступом все слабее. А сверху, куда не добралась волна, бушевал огненный шторм. Не все постройки рухнули при первом ударе; однако теперь, когда их охватило пламя, спасения не было.

Кто сохранил остатки разума, отчаянно метались среди руин в тщетных попытках спасти родных и уцелевшее имущество. Помог бы — но в первую очередь следовало позаботиться о своем. Вернувшись к особняку, едва нашел от него фундамент с небольшой частью стены в углу. Все остальное смыло к морским чертям. Уходя из дома, я отослал секретаря в почтовую контору, повара — за провиантом для путешествия. Может, хоть они выжили? Надо попробовать дождаться: не хочу бросать верных служителей в очаге беззакония и мародерства, который будет на месте города к вечеру. Уж настолько-то я знаю людей.

Надежды частью оправдались. Молодой секретарь Ваня Введенский, из поповичей, вместо почты зашел сначала на улицу, где обитают местные жрицы Венеры, — а эта часть города, чуть не единственная из всего Лиссабона, уцелела. Представьте: храмы, по случаю христианского праздника переполненные молящимся народом, рухнули, похоронив тысячи прихожан. Вертеп же разврата… Искренние адепты римской церкви ощутили себя уязвленными; многие даже пошатнулись в вере. Когда, чуть больше года назад, почву тряхнуло в Константинополе, и под развалинами янычарской казармы нашли погибель четыреста нехристей — сие было принято с удовлетворением, как Божья кара. Теперь недоумевали: «За что, Господи?!»

Не имея предрассуждений против блудниц, я легко устроил себе и своим людям ночлег под крышей: ноябрь, он и в Португалии месяц не жаркий. Похож отчасти на русский сентябрь, но только более дождливый. К счастью, «Муций Сцевола» не замедлил.

К счастью — потому как уже нашлись… Почему я так раздражаю всех глупцов, желающих быть святее Папы Римского?! Ни одна из христианских конфессий, в лице своих законных представителей, не пыталась вменить графу Читтанову связь с нечистым. Зато самозваные духовные вожди, те просто исходят бессмысленною злобой. В разрушенном стихиями Лиссабоне пустили слух: дескать, наколдовал сие бедствие не кто иной, как…

Вполне достаточный повод, чтоб поторопиться. Король Жозе и первый министр маркиз де Помбаль весьма опасались беспорядков, могущих усугубить и без того катастрофическое положение в столице. Спровадили гостя незваного, спеша успокоить мятущуюся чернь, готовую вдаться в очередной приступ безумия. Диву даешься, какие химеры овладевают иногда народным умом. Только, знаете ли… Иной раз бывает жаль, что приписанное мне суеверами сверхчеловеческое могущество — всего лишь вздорная выдумка. Грязен, подл и кровав этот мир. Чтобы добиться успеха, приходится быть соразмерным ему в этих качествах. Вся жизнь прошла в мучительных усилиях совместить диктуемое выгодой с элементарными правилами чести, дабы себе самому не стать отвратительным. Владея же полубожественною властью… О, сколько б я всего перекроил! Лиссабон бы мелочью показался. А которые мне всячески мешают, пусть помнят: даже и без волшебства, дорого им встанет эта злокозненность. Пока жив, ни за что не прощу. Да и после смерти не отстану.